        Среди холодных волн, вдали от суши, мы каждый вечер ждали, когда приползет туман. Он приползал, и мы - Макдан и я - смазывали латунные подшипники и включали фонарь на верху каменной башни. Макдан и я, две птицы в сумрачном небе...
        Красный луч... белый... снова красный искал в тумане одинокие суда. А не увидят луча, так ведь у нас есть еще Голос - могучий низкий голос нашего Ревуна; он рвался, громогласный, сквозь лохмотья тумана, и перепуганные чайки разлетались, будто подброшенные игральные карты, а волны дыбились, шипя пеной.
        - Здесь одиноко, но, я надеюсь, ты уже свыкся? - спросил Макдан.
        - Да,- ответил я.- Слава богу, ты мастер рассказывать.
        - Завтра твой черед ехать на Большую землю.- Он улыбался.- Будешь танцевать с девушками, пить джин.
        - Скажи, Макдан, о чем ты думаешь, когда остаешься здесь один?
        - О тайнах моря.- Макдан раскурил трубку.
        Четверть восьмого. Холодный ноябрьский вечер, отопление включено, фонарь разбрасывает свой луч во все стороны, в длинной башенной глотке ревет Ревун. На берегу на сто миль ни одного селения, только дорога с редкими автомобилями, одиноко идущая к морю через пустынный край, потом две мили холодной воды до нашего утеса и в кои-то веки далекое судно.
        - Тайны моря.- задумчиво сказал Макдан.- Знаешь ли ты, что океан - огромная снежинка, величайшая снежинка на свете? Вечно в движении, тысячи красок и форм, и никогда не повторяется. Удивительно! Однажды ночью, много лет назад, я сидел здесь один, и тут из глубин поднялись рыбы, все рыбы моря. Что-то привело их в наш залив, здесь они стали, дрожа и переливаясь, и смотрели, смотрели на фонарь, красный - белый, красный - белый свет над ними, и я видел странные глаза. Мне стало холодно. До самой полуночи в море будто плавал павлиний хвост. И вдруг - без звука - исчезли, все эти миллионы рыб сгинули. Не знаю, может быть, они плыли сюда издалека на паломничество? Удивительно! А только подумай сам, как им представлялась наша башня: высится над водой на семьдесят футов, сверкает божественным огнем, вещает голосом исполина. Они больше не возвращались, но разве не может быть, что им почудилось, будто они предстали перед каким-нибудь рыбьим божеством?
        У меня по спине пробежал холодок. Я смотрел на длинный серый газон моря, простирающийся в ничто и в никуда.
        - Да-да, в море чего только нет...-Макдан взволнованно пыхтел трубкой, часто моргая. Весь этот день его что-то тревожило, он не говорил - что именно.- Хотя у нас есть всевозможные механизмы и так называемые субмарины, но пройдет еще десять тысяч веков, прежде чем мы ступим на землю подводного царства, придем в затонувший мир и узнаем 'настоящий страх. Подумать только: там, внизу, все еще 300000 год до нашей эры! Мы тут трубим во все трубы, отхватываем друг у друга земли, отхватываем друг другу головы, а они живут в холодной пучине, двенадцать миль под водой, во времена столь же древние, как хвост какой-нибудь кометы.
        - Верно, там древний мир.
        - Пошли. Мне нужно тебе кое-что сказать, сейчас самое время.
        Мы отсчитали ногами восемьдесят ступенек, разговаривая, не спеша. Наверху Макдан выключил внутреннее освещение, чтобы не было отражения в толстых стеклах. Огромный глаз маяка мягко вращался, жужжа, на смазанной оси. И неустанно каждые пятнадцать секунд гудел Ревун.
        - Правда, совсем как зверь.- Макдан кивнул своим мыслям.- Большой одинокий зверь воет в ночи. Сидит на рубеже десятка миллиардов лет и ревет в Пучину: "Я здесь. я здесь, я здесь..." И Пучина отвечает-да-да, отвечает! Ты здесь уже три месяца, Джонни, пора тебя подготовить. Понимаешь,- он всмотрелся в мрак и туман,- в это время года к маяку приходит гость.
        - Стаи рыб, о которых ты говорил?
        - Нет, не рыбы, нечто другое. Я потому тебе не рассказывал, что боялся - сочтешь меня помешанным. Но дальше ждать нельзя: если я верно пометил календарь в прошлом году, то сегодня ночью оно появится. Никаких подробностей - увидишь сам. Вот, сиди тут. Хочешь, уложи утром барахлишко, садись на катер, отправляйся на Большую землю, забирай свою машину возле пристани на мысу, кати в какой-нибудь городок и жги свет по ночам - я ни о чем тебя не спрошу и корить не буду. Это повторялось уже три года, и впервые я не один - будет кому подтвердить. А теперь жди и смотри.
        Прошло полчаса, мы изредка роняли шепотом несколько слов. Потом устали ждать, и Макдан начал делиться со мной своими соображениями. У него была целая теория насчет Ревуна.
        - Однажды, много лет назад, на холодный сумрачный берег пришел человек, остановился, внимая гулу океана, и сказал: "Нам нужен голос, который кричал бы над морем и предупреждал суда; я сделаю такой голос. Я сделаю голос, подобный всем векам и туманам, которые когда-либо были; он будет как пустая постель с тобой рядом ночь напролет, как безлюдный дом, когда отворяешь дверь, как голые осенние деревья. Голос, подобный птицам, что улетают, крича, на юг, подобный ноябрьскому ветру и прибою у мрачных, угрюмых берегов. Я сделаю голос такой одинокий, что его нельзя не услышать, и всякий, кто его услышит, будет рыдать в душе, и очаги покажутся еще жарче, и люди в далеких городах скажут: "Хорошо, что мы дома". Я сотворю голос и механизм, и нарекут его Ревуном, и всякий, кто его услышит, постигнет тоску вечности и краткость жизни".
        Ревун заревел.
        - Я придумал эту историю,- тихо сказал Макдан,- чтобы объяснить, почему оно каждый год плывет к маяку. Мне кажется, оно идет на зов маяка...
        - Но... - заговорил я.
        - Шшш! - перебил меня Макдан.- Смотри!
        Он кивнул туда, где простерлось море.
        Что-то плыло к маяку.
        Ночь, как я уже говорил, выдалась холодная, в высокой башне было холодно, свет вспыхивал и гас, и Ревун все кричал, кричал сквозь клубящийся туман. Видно было плохо и только на небольшое расстояние, но так или иначе вот море, море, скользящее по ночной земле, плоское, тихое, цвета серого ила, вот мы, двое, одни в высокой башне, а там, вдали, сперва морщинки, затем волна, бугор, большой пузырь, немного пены. И вдруг над холодной гладью - голова, большая темная голова с огромными глазами и шея. А затем нет, не тело, а опять шея, и еще и еще! На сорок футов поднялась над водой голова на красивой тонкой темной шее. И лишь после этого из пучины вынырнуло тело, словно островок из черного коралла, мидий и раков. Дернулся гибкий хвост. Длина туловища от головы до кончика хвоста была, как мне кажется, футов девяносто - сто.
        Не знаю, что я сказал, но я сказал что-то.
        - Спокойно, парень, спокойно,- прошептал Макдан.
        - Это невозможно! - воскликнул я.
        - Ошибаешься, Джонни, это мы невозможны. Оно все такое же, каким было десять миллионов лет назад. Оно не изменялось. Это мы и весь здешний край изменились, стали невозможными. Мы!
        Медленно, величественно плыло оно в ледяной воде, там, вдали. Рваный туман летел над водой, стирая на миг его очертания. Глаз чудовища ловил, удерживал и отражал наш могучий луч, красный - белый, красный - белый. Казалось, высоко поднятый круглый диск передавал послание древним шифром. Чудовище было таким же безмолвным, как туман, сквозь который оно плыло.
        - Это какой-то динозавр! - Я присел и схватился за перила.
        - Да, из их породы.
        - Но ведь они вымерли!
        - Нет, просто ушли в пучину. Глубоко-глубоко, в глубь глубин, в Бездну. А что, Джонни, правда, выразительное слово, сколько в нем заключено: Бездна. В нем весь холод, весь мрак и вся глубь на свете.
        - Что же мы будем делать?
        - Делать? У нас работа, уходить нельзя. К тому же здесь безопаснее, чем в лодке. Пока еще доберешься до берега, а этот зверь длиной с миноносец и плывет почти так же быстро,
        - Но почему, почему он приходит именно сюда?
        В следующий миг я получил ответ.
        Ревун заревел.
        И чудовище ответило.
        В этом крике были миллионы лет воды и тумана. В нем было столько боли и одиночества, что я содрогнулся. Чудовище кричало башне. Ревун ревел. Чудовище закричало опять. Ревун ревел. Чудовище распахнуло огромную зубастую пасть, и из нее вырвался звук, в точности повторяющий голос Ревуна. Одинокий,. могучий, далекий-далекий. Голос безысходности, непроглядной тьмы, холодной ночи, отверженности. Вот какой это был звук.
        - Ну,- зашептал Макдан,- теперь понял, почему оно приходит сюда?
         Я кивнул.
        - Целый год, Джонни, целый год несчастное чудовище лежит в пучине, за тысячи миль от берега, на глубине двадцати миль, и ждет. Ему, быть может, миллион лет, этому одинокому зверю. Только представь себе: ждать миллион лет. Ты смог бы? Может, оно последнее из всего рода. Мне так почему-то кажется. И вот пять лет назад сюда пришли люди и построили этот маяк. Поставили своего Ревуна, и он ревет, ревет над Пучиной, куда, представь себе, ты ушел, чтобы спать и грезить о мире, где были тысячи тебе подобных; теперь же ты одинок, совсем одинок в мире, который н.е для тебя, в котором нужно прятаться. А голос Ревуна то зовет, то смолкнет, то зовет, то смолкнет, и ты просыпаешься на илистом дне Пучины, и глаза открываются, будто линзы огромного фотоаппарата, и ты поднимаешься медленномедленно, потому что на твоих плечах груз океана, огромная тяжесть. Но зов Ревуна, слабый и такой знакомый, летит за тысячу миль, пронизывает толщу воды, и топка в твоем брюхе развивает пары, и ты плывешь вверх, плывешь медленномедленно. Пожираешь косяки трески и мерлана, полчища медуз и идешь выше, выше всю осень, месяц за месяцем, сентябрь, когда начинаются туманы, октябрь, когда туманы еще гуще, и Ревун все зовет, и в конце ноября, после того как ты изо дня в день приноравливался к давлению, поднимаясь в час на несколько футов, ты у поверхности, и ты жив. Поневоле всплываешь медленно: если подняться сразу, тебя разорвет. Поэтому уходит три месяца на то, чтобы всплыть, и еще столько же дней пути в холодной воде отделяет тебя от маяка. И вот, наконец, ты здесь - вон там, в ночи, Джонни,- самое огромное чудовище, какое знала Земля. А вот и маяк, что зовет тебя, такая же длинная шея торчит из воды и как будто такое же тело, но глав,ное-точно такой же голос, как у тебя. Понимаешь, Джонни, теперь понимаешь?
        Ревун взревел. Чудовище отозвалось.
        Я видел все, я понимал все: миллионы лет одинокого ожидания - когда же, когда вернется тот, кто никак не хочет вернуться? Миллионы лет одиночества на дне моря, безумное число веков в Пучине, небо очистилось от летающих ящеров, на материке высохли болота, лемуры и саблезубые тигры отжили свой век и завязли в асфальтовых лужах, и на пригорках белыми муравьями засуетились люди.
        Рев Ревуна.
        - В прошлом году,- говорил Макдан,- эта тварь всю ночь проплавала в море, круг за кругом, круг за кругом. Близко не подходила - недоумевала, должно быть. Может, боялась. И сердилась: шутка ли, столько проплыть! А наутро туман вдруг развеялся, вышло яркое солнце, и небо было синее, как на картине. И чудовище ушло прочь от тепла и молчания, уплыло и не вернулось. Мне кажется, оно весь этот год все думало, ломало себе голову...
        Чудовище было всего лишь в ста ярдах от нас, оно кричало, и Ревун кричал. Когда луч касался глаз зверя, получалось огонь - лед, огонь - лед.
        - Вот она, жизнь,- сказал Макдан.- Вечно все то же: один ждет другого, а его нет и нет. Всегда кто-нибудь любит сильнее, чем любят его. И наступает час, когда тебе хочется уничтожить то, что ты любишь, чтобы оно тебя больше не мучило.
        Чудовище понеслось на маяк. Ревун ревел.
        - Посмотрим, что сейчас будет,- сказал Макдан.
        И он выключил Ревуна.
        Наступила тишина, такая глубокая, что мы слышали в стеклянной клетке, как бьются наши сердца, слышали медленное скользкое вращение фонаря.
        Чудовище остановилось, оцепенело. Его глазищи-прожекторы мигали. Пасть раскрылась и издала ворчание, будто вулкан. Оно повернуло голову в одну, другую сторону, словно искало звук, канувший в туман. Оно взглянуло на маяк. Снова заворчало. Вдруг зрачки его запылали. Оно вздыбилось, колотя воду, и ринулось на башню с выражением ярости и муки в огромных глазах.
        - Макдан! - вскричал я.- Включи Ревун!
        Макдан взялся за рубильник. В тот самый миг, когда он его включил, чудовище снова поднялось на дыбы. Мелькнули могучие лапищи и блестящая паутина рыбьей кожи между пальцевидными отростками, царапающими башню. Громадный глаз в правой части искаженной страданием морды сверкал передо мной, словно котел, в который можно упасть, захлебнувшись криком. Башня содрогнулась. Ревун ревел; чудовище ревело. Оно обхватило башню и скрипнуло зубами по стеклу; на нас посыпались осколки.
        Макдан поймал мою руку.
        - Вниз! Живей!
        Башня качнулась и подалась. Ревун и чудовище ревели. Мы кубарем покатились вниз по лестнице.
        - Живей!
        Мы успели - нырнули в подвальчик под лестницей в тот самый миг, когда башня над нами стала разваливаться. Тысячи ударов от падающих камней, Ревун захлебнулся. Чудовище рухнуло на башню. Башня рассыпалась. Мы стояли молча, Макдан и я, слушая, как взрывается наш мир.
        Все. Лишь мрак и плеск валов о груду битого камня.
        И еще...
        - Слушай,- тихо произнес Макдан.- Слушай.
        Прошла секунда, и я услышал. Сперва гул вбираемого воздуха, затем жалоба, растерянность, одиночество огромного зверя, который, наполняя воздух тошнотворным запахом своего тела, бессильно лежал над нами, отделенный от нас только слоем кирпича. Чудовище кричало, задыхаясь. Башня исчезла. Свет исчез. Голос, звавший его через миллионы лет, исчез. И чудовище, разинув пасть, ревело, ревело могучим голосом Ревуна. И суда, что в ту ночь шли мимо, хотя не видели света, не видели ничего, зато слышали голос и думали: "Ага, вот он, одинокий голос Ревуна в Лоунсам-бэй! Все в порядке. Мы прошли мыс".
        Так продолжалось до утра.
        Жаркое желтое солнце уже склонялось к западу, когда спасательная команда разгребла груду камней над подвалом.
        - Она рухнула, и все тут,- мрачно сказал Макдан.- Ее потрепало волнами, она и рассыпалась.
        Он ущипнул меня за руку.
        Никаких следов. Тихое море, синее небо. Только резкий запах водорослей от зеленой жижи на развалинах башни и береговых скалах. Жужжали мухи. Плескался пустынный океан.
        На следующий год поставили новый маяк, но я к тому времени устроился на работу в городке, женился и у меня был уютный, теплый домик, окна которого золотятся в осенние вечера, когда дверь заперта, а из трубы струится дымок. А Макдан стал смотрителем нового маяка, сооруженного по его указаниям из железобетона.
        - На всякий случай,- объяснял он.
        Новый маяк был готов в ноябре. Однажды поздно вечером я приехал один на берег, остановил машину и смотрел на серые волны, слушал голос нового Ревуна: раз... два... три... четыре раза в минуту, далеко в море, один-одинешенек.
        Чудовище? Оно больше не возвращалось.
        - Ушло,- сказал Макдан.- Ушло в Пучину. Узнало, что в этом мире нельзя слишком крепко любить. Ушло вглубь, в Бездну, чтобы ждать еще миллион лет. Бедняга! Все ждать, и ждать, и ждать... Ждать.
        Я сидел в машине и слушал. Я не видел ни башни, ни луча над Лоунсам-бэй. Только слушал Ревуна, Ревуна, Ревуна. Казалось, это ревет чудовище.
        Мне хотелось сказать что-нибудь, но что?

Пешеход

        Больше всего на свете Леонард Мид любил выйти в тишину, что туманным ноябрьским вечером, часам к восьми, окутывает город, и - руки в карманы - шагать сквозь тишину по неровному асфальту тротуаров, стараясь не наступить на проросшую из трещин траву. Остановясь на перекрестке, он всматривался в длинные улицы, озаренные луной, и решал, в какую сторону пойти, - а впрочем, невелика разница: ведь а этом мире, в лето от Рождества Христова две тысячи пятьдесят третье, он один или все равно что один; и наконец он решался, выбирал дорогу и шагал, и перед ним, точно дым сигары, клубился в морозном воздухе пар его дыхания.
        Иногда он шел так часами, отмеряя милю за милей, и возвращался только в полночь. На ходу он оглядывал дома и домики с темными окнами - казалось, идешь по кладбищу, и лишь изредка, точно светлячки, мерцают за окнами слабые, дрожащие отблески. Иное окно еще не завешено на ночь, и в глубине комнаты вдруг мелькнут на стене серые призраки; а другое окно еще не закрыли - и из здания, похожего на склеп, послышатся шорохи и шепот.
        Леонард Мид останавливался, склонял голову набок, и прислушивался, и смотрел, а потом неслышно шел дальше по бугристому тротуару. Давно уже он, отправляясь на вечернюю прогулку, предусмотрительно надевал туфли на мягкой подошве: начни он стучать каблуками, в каждом квартале все собаки станут встречать и провожать его яростным лаем, и повсюду защелкают выключатели, и замаячат в окнах лица - всю улицу спугнет он, одинокий путник, своей прогулкой в ранний ноябрьский вечер.
        В этот вечер он направился на запад - там, невидимое, лежало море. Такой был славный звонкий морозец, даже пощипывало нос, и в груди будто рождественская елка горела, при каждом вздохе то вспыхивали, то гасли холодные огоньки, и колкие ветки покрывал незримый снег. Приятно было слушать, как шуршат под мягкими подошвами осенние листья, и тихонько, неторопливо насвистывать сквозь зубы, и порой, подобрав сухой лист, при свете редких фонарей всматриваться на ходу в узор тонких жилок, и вдыхать горьковатый запах увядания.
        - Эй, вы там, - шептал он, проходя, каждому дому, - что у вас нынче по четвертой программе, по седьмой, по девятой? Куда скачут ковбои? А из-за холма сейчас, конечно, подоспеет на выручку наша храбрая кавалерия?
        Улица тянулась вдаль, безмолвная и пустынная, лишь его тень скользила по ней, словно тень ястреба над полями. Если закрыть глаза и стоять не шевелясь, почудится, будто тебя занесло в Аризону, в самое сердце зимней безжизненной равнины, где не дохнет ветер и на тысячи миль не встретить человеческого жилья, и только русла пересохших рек - безлюдные улицы - окружают тебя в твоем одиночестве.
        - А что теперь? - спрашивал он у домов, бросив взгляд на ручные часы. - Половина девятого? Самое время для дюжины отборных убийств? Иди викторина? Эстрадное обозрение? Или вверх тормашками валится со сцены комик?
        Что это - в доме, побеленном луной, кто-то негромко засмеялся? Леонард Мид помедлил - нет, больше ни звука, и он пошел дальше. Споткнулся - тротуар тут особенно неровный. Асфальта совсем не видно, все заросло цветами и травой. Десять лет он бродит вот так, то среди дня, то ночами, отшагал тысячи миль, но еще ни разу ему не повстречался ни один пешеход, ни разу.
        Он вышел на тройной перекресток, здесь в улицу вливались два шоссе, пересекавшие город; сейчас тут было тихо. Весь день по обоим шоссе с ревом мчались автомобили, без передышки работали бензоколонки, машины жужжали и гудели, словно тучи огромных жуков, тесня и обгоняя друг друга, фыркая облаками выхлопных газов, и неслись, неслись каждая к своей далекой цели. Но сейчас и эти магистрали тоже похожи на русла рек, обнаженные засухой, - каменное ложе молча стынет в лунном сиянии.
        Он свернул в переулок, пора было возвращаться. До дому оставался всего лишь квартал, как вдруг из-за угла вылетела одинокая машина и его ослепил яркий сноп света. Он замер, словно ночная бабочка в луче фонаря, потом, как завороженный, двинулся на свет.
        Металлический голос приказал:
        - Смирно! Ни с места! Ни шагу!
        Он остановился.
        - Руки вверх!
        - Но... - начал он.
        - Руки вверх! Будем стрелять!
        Ясное дело - полиция, редкостный, невероятный случай; ведь на весь город с тремя миллионами жителей осталась одна-единственная полицейская машина, не так ли? Еще год назад, в 2052-м - в год выборов - полицейские силы были сокращены, из трех машин осталась одна. Преступность все убывала; полиция стала не нужна, только эта единственная машина все кружила и кружила по пустынным улицам.
        - Имя? - негромким металлическим голосом спросила полицейская машина; яркий свет фар слепил глаза, людей не разглядеть.
        - Леонард Мид, - ответил он.
        - Громче!
        - Леонард Мид!
        - Род занятий?
        - Пожалуй, меня следует назвать писателем.
        - Без определенных занятий, - словно про себя сказала полицейская машина. Луч света упирался ему в грудь, пронизывал насквозь, точно игла жука в коллекции.
        - Можно сказать и так, - согласился Мид.
        Он ничего не писал уже много лет. Журналы и книги никто больше не покупает. "Все теперь замыкаются по вечерам в домах, подобных склепам", - подумал он, продолжая недавнюю игру воображения. Склепы тускло освещает отблеск телевизионных экранов, и люди сидят перед экранами, точно мертвецы; серые или разноцветные отсветы скользят по их лицам, но никогда не задевают душу.
        - Без определенных занятий, - прошипел механический голос. - Что вы делаете на улице?
        - Гуляю, - сказал Леонард Мид.
        - Гуляете?!
        -Да, просто гуляю, - честно повторил он, но кровь отхлынула от лица.
        - Гуляете? Просто гуляете?
        - Да, сэр.
        - Где? Зачем?
        - Дышу воздухом. И смотрю.
        - Где живете?
        - Южная сторона, Сент-Джеймс-стрит, одиннадцать.
        - Но воздух есть и у вас в доме, мистер Мид? Кондиционная установка есть?
        - Да.
        - А чтобы смотреть, есть телевизор?
        - Нет.
        - Нет? - Молчание, только что-то потрескивает, и это - как обвинение.
        - Вы женаты, мистер Мид?
        - Нет.
        - Не женат, - произнес жесткий голос за слепящей полосой света.
        Луна поднялась уже высоко и сияла среди звезд, дома стояли серые, молчаливые.
        - Ни одна женщина на меня не польстилась, - с улыбкой сказал Леонард Мид.
        - Молчите, пока вас не спрашивают.
        Леонард Мид ждал, холодная ночь обступала его.
        - Вы просто гуляли, мистер Мид?
        - Да.
        - Вы не объяснили, с какой целью.
        - Я объяснил: хотел подышать воздухом, поглядеть вокруг, просто пройтись.
        - Часто вы этим занимаетесь?
        - Каждый вечер, уже много лет.
        Полицейская машина торчала посреди улицы, в ее радио-глотке что-то негромко гудело.
        - Что ж, мистер Мид, - сказала она.
        - Это все? - учтиво спросил Мид.
        - Да, - ответил голос. - Сюда. - Что-то дохнуло, что-то щелкнуло. Задняя дверца машины распахнулась. - Влезайте.
        - Погодите, ведь я ничего такого не сделал!
        - Влезайте.
        - Я протестую!
        - Ми-стер Мид!
        И он пошел нетвердой походкой, будто вдруг захмелел. Проходя мимо лобового стекла, заглянул внутрь. Так и знал: никого ни на переднем сиденье, ни вообще в машине.
        - Влезайте.
        Он взялся за дверцу и заглянул - заднее сиденье помещалось в черном тесном ящике, это была узкая тюремная камера, забранная решеткой. Пахло сталью. Едко пахло дезинфекцией; все отдавало чрезмерной чистотой, жесткостью, металлом. Здесь не было ничего мягкого.
        - Будь вы женаты, жена могла бы подтвердить ваше алиби, - сказал железный голос. - Но...
        - Куда вы меня повезете?
        Машина словно засомневалась, послышалось слабое жужжание и щелчок, как будто где-то внутри механизм-информатор выбросил пробитую отверстиями карточку и подставил ее взгляду электрических глаз.
        - В Психиатрический центр по исследованию атавистических наклонностей.
        Он вошел в клетку. Дверь бесшумно захлопнулась. Полицейская машина покатила по ночным улицам, освещая себе путь приглушенными огнями фар.
        Через минуту показался дом, он был один такой на одной только улице во всем этом городе темных домов - единственный дом, где зажжены были все электрические лампы и желтые квадраты окон празднично и жарко горели в холодном сумраке ночи.
        - Вот он, мой дом, - сказал Леонард Мид.
        Никто ему не ответил.
        Машина мчалась все дальше и дальше по улицам - по каменным руслам пересохших рек, позади оставались пустынные мостовые и пустынные тротуары, и нигде в ледяной ноябрьской ночи больше ни звука, ни движения.

Апрельское колдовство

        Высоко-высоко, выше гор, ниже звезд, над рекой, над прудом, над дорогой летела Сеси. Невидимая, как юные весенние ветры, свежая, как дыхание клевера на сумеречных лугах... Она парила в горлинках, мягких, как белый горностай, отдыхала в деревьях и жила в цветах, улетая с лепестками от самого легкого дуновения Она сидела в прохладной, как мята, лимонно-зеленой лягушке рядом с блестящей лужей. Она бежала в косматом псе и громко лаяла, чтобы услышать, как между амбарами вдалеке мечется эхо. Она жила в нежной апрельской травке, в чистой, как слеза, влаге, которая испарялась из пахнущей мускусом почвы.
        "Весна... - думала Сеси. - Сегодня ночью я побываю во всем, что живет на свете"
        Она вселялась в франтоватых кузнечиков на пятнистом гудроне шоссе, купалась в капле росы на железной ограде. В этот неповторимый вечер ей исполнилось ровно семнадцать лет, и душа ее, поминутно преображаясь, летела, незримая, на ветрах Иллинойса.
        - Хочу влюбиться, - произнесла она.
        Она еще за ужином сказала то же самое. Родители переглянулись и приняли чопорный вид.
        - Терпение, - посоветовали они. - Не забудь, ты не как все. Наша семья вся особенная, необычная. Нам нельзя общаться с обыкновенными людьми, тем более вступать в брак. Не то мы лишимся своей магической силы. Ну скажи, разве ты захочешь утратить дар волшебных путешествий? То-то... Так что будь осторожна. Будь осторожна!
        Но в своей спальне наверху Сеси чуть-чуть надушила шею и легла, трепещущая, взволнованная, на кровать с пологом, а над полями Иллинойса всплыла молочная луна, превращая реки в сметану, дороги - в платину.
        - Да, - вздохнула она, - я из необычной семьи. День мы спим, ночь летаем по ветру, как черные бумажные змеи. Захотим - можем всю зиму проспать в кротах, в теплой земле. Я могу жить в чем угодно - в камушке, в крокусе, в богомоле. Могу оставить здесь свою невзрачную оболочку из плоти и послать душу далеко-далеко в полет, на поиски приключений. Лечу!
        И ветер понес ее над полями, над лугами.
        И коттеджи внизу лучились ласковым весенним светом, и тускло рдели окна ферм.
        "Если я такое странное и невзрачное создание, что сама не могу надеяться на любовь, влюблюсь через кого-нибудь другого", - подумала она.
        Возле фермы, в весеннем сумраке, темноволосая девушка лет девятнадцати, не больше, доставала воду из глубокого каменного колодца. Она пела.
        Зеленым листком Сеси упала в колодец. Легла на нежный мох и посмотрела вверх, сквозь темную прохладу. Миг - и она в невидимой суетливой амебе, миг - и она в капле воды. И уже чувствует, как холодная кружка несет ее к горячим губам девушки. В ночном воздухе мягко отдались глотки.
        Сеси поглядела вокруг глазами этой девушки.
        Проникла в темноволосую голову и ее блестящими глазами посмотрела на руки, которые тянули шершавую веревку. Розовыми раковинами ее ушей вслушалась в окружающий девушку мир. Ее тонкими ноздрями уловила запах незнакомой среды Ощутила, как ровно, как сильно бьется юное сердце. Ощутила, как вздрагивает в песне чужая гортань.
        "Знает ли она, что я здесь?" - подумала Сеси. Девушка ахнула и уставилась на черный луг.
        - Кто там?
        Никакого ответа.
        - Это всего-навсего ветер, - прошептала Сеси.
        - Всего-навсего ветер. - Девушка тихо рассмеялась, но ей было жутко.
        Какое чудесное тело было у этой девушки! Нежная плоть облекала, скрывая, остов из лучшей, тончайшей кости. Мозг был словно цветущая во мраке светлая чайная роза, рот благоухал, как легкое вино. Под упругими губами - белые-белые зубы, брови красиво изогнуты, волосы ласково, мягко гладят молочно-белую шею. Поры были маленькие, плотно закрытые. Нос задорно смотрел вверх, на луну, щеки пылали, будто два маленьких очага. Чутко пружиня, тело переходило от одного движения к другому и все время как будто что-то напевало про себя. Быть в этом теле, в этой голове - все равно что греться в пламени камина, поселиться в мурлыканье спящей кошки, плескаться в теплой воде ручья, стремящегося через ночь к морю.
        "А мне здесь славно", - подумала Сеси.
        - Что? - спросила девушка, словно услышала голос.
        - Как тебя звать? - осторожно спросила Сеси.
        - Энн Лири. - Девушка встрепенулась. - Зачем я это вслух сказала?
        - Энн, Энн, - прошептала Сеси. - Энн, ты влюбишься.
        Как бы в ответ на ее слова с дороги донесся громкий топот копыт и хруст колес по щебню. Появилась повозка, на ней сидел рослый парень, его могучие ручищи крепко держали натянутые вожжи, и его улыбка осветила весь двор.
        - Энн!
        - Это ты, Том?
        - Кто же еще? - Он соскочил на землю и привязал вожжи к изгороди.
        - Я с тобой не разговариваю! - Энн отвернулась так резко, что ведро плеснуло водой.
        - Нет! - воскликнула Сеси.
        Энн опешила. Она взглянула на холмы и на первые весенние звезды. Она взглянула на мужчину, которого звали Томом. Сеси заставила ее уронить ведро.
        - Смотри, что ты натворил!
        Том подбежал к ней.
        - Смотри, это все из-за тебя!
        Смеясь, он вытер ее туфли носовым платком.
        - Отойди!
        Она ногой оттолкнула его руки, но он только продолжал смеяться, и, глядя на него из своего далекого далека, Сеси видела его голову - крупную, лоб - высокий, нос - орлиный, глаза - блестящие, плечи - широкие и налитые силой руки, которые бережно гладили туфли платком. Глядя вниз из потаенного чердака красивой головки, Сеси потянула скрытую проволочку чревовещания, и милый ротик тотчас открылся:
        - Спасибо!
        - Вот как, ты умеешь быть вежливой?
        Запах сбруи от его рук, запах конюшни, пропитавший его одежду, коснулся чутких ноздрей, и тело Сеси, лежащее в постели далеко-далеко за темными полями и цветущими лугами, беспокойно зашевелилось, словно она что-то увидела во сне.
        - Только не с тобой! - ответила Энн.
        - Т-с, говори ласково, - сказала Сеси, и пальцы Энн сами потянулись к голове Тома.
        Энн отдернула руку.
        - Я с ума сошла!
        - Верно. - Он кивнул, улыбаясь, слегка озадаченный. - Ты хотела потрогать меня?
        - Не знаю. Уходи, уходи! - Ее щеки пылали, словно розовые угли.
        - Почему ты не убегаешь? Я тебя не держу. - Том выпрямился. - Ты передумала? Пойдешь сегодня со мной на танцы? Это очень важно. Я потом скажу почему.
        - Нет, - ответила Энн.
        - Да! - воскликнула Сеси. - Я еще никогда не танцевала. Хочу танцевать. Я еще никогда не носила длинного шуршащего платья. Хочу платье. Хочу танцевать всю ночь. Я еще никогда не была в танцующей женщине, папа и мама ни разу мне не позволяли. Собаки, кошки, кузнечики, листья - я во всем свете побывала в разное время, но никогда не была женщиной в весенний вечер, в такой вечер, как этот... О, прошу тебя, пойдем на танцы!
        Мысль ее напряглась, словно расправились пальцы в новой перчатке.
        - Хорошо, - сказала Энн Лири. - Я пойду с тобой на танцы, Том.
        - А теперь - в дом, живо! - воскликнула Сеси. - Тебе еще надо умыться, сказать родителям, достать платье, утюг в руки, за дело!
        - Мама, - сказала Энн, - я передумала.
        Повозка мчалась по дороге, комнаты фермы вдруг ожили, кипела вода для купанья, плита раскаляла утюг для платья, мать металась из угла в угол, и рот ее ощетинился шпильками.
        - Что это на тебя вдруг нашло, Энн? Тебе ведь не нравится Том!
        - Верно. - И Энн в разгар приготовлений вдруг застыла на месте.
        "Но ведь весна!" - подумала Сеси.
        - Сейчас весна, - сказала Энн.
        "И такой чудесный вечер для танцев", - подумала Сеси.
        - ...для танцев, - пробормотала Энн Лири.
        И вот она уже сидит в корыте, и пузырчатое мыло пенится на ее белых покатых плечах, лепит под мышками гнездышки, теплая грудь скользит в ладонях, и Сеси заставляет губы шевелиться. Она терла тут, мылила там, а теперь - встать! Вытереться полотенцем! Духи! Пудра!
        - Эй, ты! - Энн окликнула свое отражение в зеркале: белое и розовое, словно лилии и гвоздики. - Кто ты сегодня вечером?
        - Семнадцатилетняя девушка. - Сеси выглянула из ее фиалковых глаз. - Ты меня не видишь. А ты знаешь, что я здесь? Энн Лири покачала головой.
        - Не иначе в меня вселилась апрельская ведьма.
        - Горячо, горячо! - рассмеялась Сеси. - А теперь одеваться. Ах, как сладостно, когда красивая одежда облекает пышущее жизнью тело! И снаружи уже зовут...
        - Энн, Том здесь!
        - Скажите ему, пусть подождет. - Энн вдруг села. - Скажите, что я не пойду на танцы.
        - Что такое? - сказала мать, стоя на пороге.
        Сеси мигом заняла свое место. На какое-то роковое мгновение она отвлеклась, покинула тело Энн. Услышала далекий топот копыт, скрип колес на лунной дороге и вдруг подумала: "Полечу, найду Тома, проникну в его голову, посмотрю, что чувствует в такую ночь парень двадцати двух лет". И она пустилась в полет над вересковым лугом, но тотчас вернулась, будто птица в родную клетку, и заметалась, забилась в голове Энн Лири.
        - Энн!
        - Пусть уходит!
        - Энн! - Сеси устроилась поудобнее и напрягла свои мысли.
        Но Энн закусила удила.
        - Нет, нет, я его ненавижу!
        Нельзя было ни на миг оставлять ее. Сеси подчинила себе руки девушки... сердце... голову... исподволь, осторожно.
        "Встань!" - подумала она.
        Энн встала.
        "Надень пальто!"
        Энн надела пальто.
        "Теперь иди!"
        "Нет!" - подумала Энн Лири.
        "Ступай!"
        - Энн, - заговорила мать, - не заставляй больше Тома ждать. Сейчас же иди, и никаких фокусов. Что это на тебя нашло?
        - Ничего, мама. Спокойной ночи. Мы вернемся поздно. Энн и Сеси вместе выбежали в весенний вечер.
        Комната, полная плавно танцующих голубей, которые мягко распускают оборки своих величавых, пышных перьев, комната, полная павлинов, полная радужных пятен и бликов. И посреди всего этого кружится, кружится, кружится в танце Энн Лири...
        - Какой сегодня чудесный вечер! - сказала Сеси.
        - Какой чудесный вечер! - произнесла Энн.
        - Ты какая-то странная, - сказал Том.
        Вихревая музыка окутала их мглой, закружила в струях песни; они плыли, качались, тонули и вновь всплывали за глотком воздуха, цепляясь друг за друга, словно утопающие, и опять кружились, кружились в вихре, в шепоте, вздохах, под звуки "Прекрасного Огайо".
        Сеси напевала. Губы Энн разомкнулись, и зазвучала мелодия.
        - Да, я странная, - ответила Сеси.
        - Ты на себя не похожа, - сказал Том.
        - Сегодня да.
        - Ты не та Энн Лири, которую я знал.
        - Совсем, совсем не та, - прошептала Сеси за много-много миль оттуда.
        - Совсем не та, - послушно повторили губы Энн.
        - У меня какое-то нелепое чувство, - сказал Том.
        - Насчет чего?
        - Насчет тебя. - Он чуть отодвинулся и, кружа ее, пристально, пытливо посмотрел на разрумянившееся лицо. - Твои глаза, - произнес он, - не возьму в толк.
        - Ты видишь меня? - спросила Сеси.
        - Ты вроде бы здесь и вроде бы где-то далеко отсюда. - Том осторожно ее кружил, лицо у него было озабоченное.
        - Да.
        - Почему ты пошла со мной?
        - Я не хотела, - ответила Энн.
        - Так почему же?..
        - Что-то меня заставило.
        - Что?
        - Не знаю. - В голосе Энн зазвенели слезы.
        - Спокойно, тише... тише... - шепнула Сеси. - Вот так. Кружись, кружись.
        Они шуршали и шелестели, взлетали и опускались в темной комнате, и музыка вела и кружила их.
        - И все-таки ты пошла на танцы, - сказал Том.
        - Пошла, - ответила Сеси.
        - Хватит. - И он легко увлек ее в танце к двери, на волю, неприметно увел ее прочь от зала, от музыки и людей.
        Они забрались в повозку и сели рядом.
        - Энн, - сказал он и взял ее руки дрожащими руками, - Энн. Но он произносил ее имя так, словно это было вовсе и не ее имя.
        Он пристально смотрел на бледное лицо Энн, теперь ее глаза были открыты.
        - Энн, было время, я любил тебя, ты это знаешь, - сказал он.
        - Знаю.
        - Но ты всегда была так переменчива, а мне не хотелось страдать понапрасну.
        - Ничего страшного, мы еще так молоды, - ответила Энн.
        - Нет, нет, я хотела сказать: прости меня, - сказала Сеси.
        - За что простить? - Том отпустил ее руки и насторожился.
        Ночь была теплая, и отовсюду их обдавало трепетное дыхание земли, и зазеленевшие деревья тихо дышали шуршащими, шелестящими листьями.
        - Не знаю, - ответила Энн.
        - Нет, знаю, - сказала Сеси. - Ты высокий, ты самый красивый парень на свете. Сегодня чудесный вечер, я на всю жизнь запомню, как я провела его с тобой.
        И она протянула холодную чужую руку за его сопротивляющейся рукой, взяла ее, стиснула, согрела.
        - Что с тобой сегодня, - сказал недоумевая Том. - То одно говоришь, то другое. Сама на себя непохожа. Я тебя по старой памяти решил на танцы позвать. Поначалу спросил просто так. А когда мы стояли с тобой у колодца, вдруг почувствовал - ты как-то переменилась, сильно переменилась. Стала другая. Появилось что-то новое... мягкость какая-то... - Он подыскивал слова: - Не знаю, не умею сказать. И смотрела не так. И голос не тот. И я знаю: я опять в тебя влюблен.
        "Не в нее, - сказала Сеси, - в меня!"
        - А я боюсь тебя любить, - продолжал он. - Ты опять станешь меня мучить.
        - Может быть, - ответила Энн.
        "Нет, нет, я всем сердцем буду тебя любить! - подумала Сеси. - Энн, скажи ему это, скажи за меня. Скажи, что ты его всем сердцем полюбишь".
        Энн ничего не сказала.
        Том тихо придвинулся к ней, ласково взял ее за подбородок.
        - Я уезжаю. Нанялся на работу, сто миль отсюда. Ты будешь обо мне скучать?
        - Да, сказали Энн и Сеси.
        - Так можно поцеловать тебя на прощание?
        - Да, - сказала Сеси, прежде чем кто-либо другой успел ответить.
        Он прижался губами к чужому рту. Дрожа, он поцеловал чужие губы.
        Энн сидела будто белое изваяние.
        - Энн! - воскликнула Сеси. - Подними руки, обними его!
        Она сидела в лунном сиянии, будто деревянная кукла. Он снова поцеловал ее в губы.
        - Я люблю тебя, - шептала Сеси. - Я здесь, это меня ты увидел в ее глазах, меня, а я тебя люблю, хоть бы она тебя никогда не полюбила.
        Он отодвинулся и сидел рядом с Энн такой измученный, будто перед тем пробежал невесть сколько.
        - Не понимаю, что это делается?.. Только сейчас...
        - Да? - спросила Сеси.
        - Сейчас мне показалось... - Он протер руками глаза. - Неважно. Отвезти тебя домой?
        - Пожалуйста, - сказала Энн Лири.
        Он почмокал лошади, вяло дернул вожжи, и повозка тронулась. Шуршали колеса, шлепали ремни, катилась серебристая повозка, а кругом ранняя весенняя ночь - всего одиннадцать часов, - и мимо скользят мерцающие поля и луга, благоухающие клевером.
        И Сеси, глядя на поля, на луга, думала: "Все можно отдать, ничего не жалко, чтобы быть с ним вместе, с этой ночи и навсегда". И она услышала издали голоса своих родителей: "Будь осторожна. Неужели ты хочешь потерять свою магическую силу? А ты ее потеряешь, если выйдешь замуж за простого смертного. Берегись. Ведь ты этого не хочешь?"
        "Да, хочу, - подумала Сеси. - Я даже этим готова поступиться хоть сейчас, если только я ему нужна. И не надо больше метаться по свету весенними вечерами, не надо вселяться в птиц, собак, кошек, лис - мне нужно одно: быть с ним. Только с ним. Только с ним".
        Дорога под ними шуршала, бежала назад.
        - Том, - заговорила наконец Энн.
        - Да? - Он угрюмо смотрел на дорогу, на лошадь, на деревья, небо и звезды.
        - Если ты когда-нибудь, в будущем, попадешь в Грин-Таун в Иллинойсе - это несколько миль отсюда, - можешь ты сделать мне одолжение?
        - Возможно.
        - Можешь ты там зайти к моей подруге? - Энн Лири сказала это запинаясь, неуверенно.
        - Зачем?
        - Это моя хорошая подруга... Я рассказывала ей про тебя. Я тебе дам адрес. Минутку.
        Повозка остановилась возле дома Энн, она достала из сумочки карандаш и бумагу и, положив листок на колено, стала писать при свете луны.
        - Вот. Разберешь?
        Он поглядел на листок и озадаченно кивнул.
        - "Сеси Элиот. Тополевая улица, 12, Грин-Таун, Иллинойс", - прочел он.
        - Зайдешь к ней как-нибудь? - спросила Энн.
        - Как-нибудь, - ответил он.
        - Обещаешь?
        - Какое отношение это имеет к нам? - сердито крикнул он. - На что мне бумажки, имена?
        Он скомкал листок и сунул бумажный шарик в карман.
        - Пожалуйста, обещай! - сказала Сеси.
        - ...обещай... - сказала Энн.
        - Ладно, ладно, только не приставай! - крикнул он.
        "Я устала, - подумала Сеси. - Не могу больше. Пора домой. Силы кончаются. У меня всего на несколько часов сил хватает, когда я ночью вот так странствую... Но на прощание..."
        - ...на прощание, - сказала Энн.
        Она поцеловала Тома в губы.
        - Это я тебя целую, - сказала Сеси.
        Том отодвинул от себя Энн Лири и поглядел на нее, заглянул ей в самую душу. Он ничего не сказал, но лицо его медленно, очень медленно разгладилось, морщинь! исчезли, каменные губы смягчились, и он еще раз пристально всмотрелся в озаренное луной лицо, белеющее перед ним.
        Потом помог ей сойти с повозки и быстро, даже не сказав "спокойной ночи", покатил прочь.
        Сеси отпустила Энн.
        Энн Лири вскрикнула, точно вырвалась из плена, побежала по светлой дорожке к дому и захлопнула за собой дверь.
        Сеси чуть помешкала. Глазами сверчка она посмотрела на ночной весенний мир. Одну минутку, не больше, глядя глазами лягушки, посидела в одиночестве возле пруда. Глазами ночной птицы глянула вниз с высокого, купающегося в лунном свете вяза и увидела, как гаснет свет в двух домиках - ближнем и другом, в миле отсюда. Она думала о себе, о всех своих, о своем редком даре, о том, что ни одна девушка в их роду не может выйти замуж за человека, живущего в этом большом мире за холмами.
        "Том. - Ее душа, теряя силы, летела в ночной птице под деревьями, над темными полями дикой горчицы. - Том, ты сохранил листок? Зайдешь когда-нибудь, как- нибудь, при случае навестить меня? Узнаешь меня? Вглядишься в мое лицо и вспомнишь, где меня видел, почувствуешь, что любишь меня, как я люблю тебя - всем сердцем и навсегда?"
        Она остановилась, а кругом - прохладный ночной воздух, и миллионы миль до городов и людей, и далеко-далеко внизу фермы и поля, реки и холмы.
        Тихонько: "Том?"
        Том спал. Была уже глубокая ночь; его одежда аккуратно висела на стульях, на спинке кровати. А возле его головы на белой подушке ладонью кверху удобно покоилась рука, и на ладони лежал клочок бумаги с буквами. Медленно-медленно пальцы согнулись и крепко его сжали. И Том даже не шелохнулся, даже не заметил, когда черный Дрозд на миг тихо и мягко прильнул к переливающемуся лунными бликами окну, бесшумно вспорхнул, замер - и полетел прочь, на восток, над спящей землей.

Пустыня

        "Итак, настал желанный час..." Уже смеркалось, но М. Л. Джейнис и Леонора во флигеле неутомимо укладывали вещи, что-то напевали, почти ничего не ели и, когда становилось невтерпеж, подбадривали друг друга. Только в окно они не смотрели - за окном сгущалась тьма, высыпали холодные яркие звезды.
        - Слышишь? - сказала Джейнис.
        Звук такой, словно по реке идет пароход, но это взмыла в небо ракета. И еще что-то - играют на банджо? Нет, это, как положено по вечерам, поют свою песенку сверчки в лето от Рождества Христова две тысячи третье. Несчетные голоса звучат в воздухе, голоса природы и города. И Джейнис, склонив голову, слушает. Давным-давно, в 1849-м, здесь, на этой самой улице, раздавались голоса чревовещателей, проповедников, гадалок, глупцов, школяров, авантюристов - все они собрались тогда в этом городке Индипенденс, штат Миссури. ни ждали, чтоб подсохла почва после дождей и весенних разливов и поднялись густые травы, плотный ковер, что выдержит их тележки и фургоны, их пестрые судьбы и мечты.

Итак, настал желанный час -
И мы летим, летим на Марс!
Пять тысяч женшин небесах
Творить сумеют чудеса!

        - Такую песенку пели когда-то в Вайоминге, - сказала Леонора. - Чуточку изменить слова - и вполне подходит для две тысячи третьего года.
        Джейнис взяла маленькую, не больше спичечной, коробочку с питательными пилюлями и мысленно прикинула, сколько всего везли в тех старых фургонах на огромных колесах. На каждого человека - тонны груза, подумать страшно? Окорока, грудинка, сахар, соль, мука, сушеные фрукты, галеты, лимонная кислота, вода, имбирь, перец - длиннейший, нескончаемый список! А теперь захвати в дорогу пилюли не крупнее наручных часиков - и будешь сыт, странствуя не просто от Форта Ларами до Хангтауна, а через всю звездную пустыню.
        Джейнис распахнула дверь чулана и чуть не вскрикнула. На нее в упор смотрели тьма, и ночь, и межзвездные бездны.
        Много лет назад было в ее жизни два таких случая: сестра заперла ее в чулане, а она визжала и отбивалась, а в другой раз в гостях, когда играли в прятки, она через кухню выбежала в длинный темный коридор. Но это оказался не коридор. Это была неосвещенная лестница, глубокий черный колодец. Она выбежала в пустоту. Опора ушла из-под ног, Джейнис закричала и свалилась. Вниз, в непроглядную черноту. В погреб. Она падала долго - успело гулко ударить сердце. И долго-долго она задыхалась в том чулане, - ни один луч света не пробивался к ней, ни одной подружки не было рядом, никто не слыхал ее криков. Совсем одна, взаперти, во тьме. Падаешь во тьму. И кричишь!
        Два воспоминания.
        И вот сейчас распахнулась дверь чулана и тьма повисла бархатным пологом, таким плотным, что можно потрогать его дрожащей рукой; точно черная пантера, дышала тьма, глядя в лицо тусклым взором, - и те давние воспоминания вдруг нахлынули на Джейнис. Бездна и падение. Бездна и одиночество, когда тебя заперли, и кричишь, и никто не слышит. Они с Леонорой укладывались, работали без передышки и при этом старались не смотреть в окно, на пугающий Млечный Путь, в бескрайнюю, беспредельную пустоту, и только старый привычный чулан, где затаился свой, отдельный клочок ночи, напомнил им наконец о том, что их ждет.
        Вот так и будешь скользить в пустоту, к звездам, во тьме, в огромном, чудовищном черном чулане и станешь кричать и звать, и никто не услышит. Вечно падать сквозь тучи метеоритов, среди безбожных комет, В бездонную лестничную клетку. Через немыслимую, как в кошмарном сне. угольную шахту - в ничто.
        Она закричала. Ни звука не сорвалось с ее губ. Вопль метался в груди, в висках. Она кричала. С маху захлопнула дверь чулана! Навалилась на нее всем телом. Чувствовала, как по ту сторону дышит и скулит тьма., и изо всей силы держала дверь, и слезы выступили у нее на глазах- Она долго стояла так и смотрела, как Леонора укладывает вещи, и наконец дрожь унялась. Истерика, которой не дали волю, понемногу отступила. И стало слышно, как трезво, рассудительно тикают на руке часы.

        - Шестьдесят миллионов миль! - она подошла наконец к окну, точно ступила на край глубокого колодца. - Просто не могу поверить, что вот сейчас на Марсе наши мужчины строят города и ждут нас.
        - Верить надо только в завтрашнюю ракету - не опоздать бы на нее?
        Джейнис подняла обеими руками белое платье, в полутемной комнате оно казалось призраком.
        - Странно это... выйти замуж на другой планете.
        - Пойдем-ка спать.
        - Нет! В полночь вызовет Марс. Я все равно не усну, буду думать, как мне сказать Уиллу, что я решила лететь. Ты только представь, мой голос полетит к нему по свето-фону за шестьдесят миллионов миль! Я боюсь - а вдруг передумаю, со мной ведь это бывало!
        - Наша последняя ночь на Земле...
        Теперь они знали, что так оно и есть, и примирились с этим; уже не укрыться было от этой мысли. Они улетают - и, быть может, никогда не вернутся. Они покидают город Индипенденс в штате Миссури на североамериканском континенте, который омывают два океана - с одной стороны Атлантический, с другой - Тихий, - и ничего этого не захватишь с собой в чемодане. Все время они страшились посмотреть в лицо этой суровой истине. А теперь она стала перед ними во весь рост. И они оцепенели.
        - Наши дети уже не будут американцами, они даже не будут людьми с Земли. Теперь мы на всю жизнь - марсиане.
        - Я не хочу! - вдруг крикнула Джейнис.
        Ужас сковал ее.
        - Я боюсь! Бездна, тьма, ракета, метеориты... И все, все останется позади! Ну зачем мне лететь?!
        Леонора обхватила ее за плечи, прижала к себе и стала укачивать, как маленькую.
        - Там новый мир. Так бывало и в старину. Мужчины идут вперед, женщины - за ними.
        - Нет, ты скажи, зачем, ну зачем это мне?
        - Затем, - спокойно сказала Леонора и усадила ее на край кровати. - Затем, что там Уилл.
        Отрадно было услышать его имя. Джейнис притихла.
        - Это из-за мужчин нам так трудно, - сказала Леонора. - Когда-то, бывало, если женщина одолеет ради мужчины двести миль, это уже событие. Потом они стали уезжать за тысячу миль. А теперь улетают на другой край Вселенной. Но все равно это нас не остановит, правда?
        - Боюсь, в ракете я буду дура дурой.
        - Ну и я буду дурой, - сказала Леонора и поднялась. - Пойдем-ка погуляем на прощание.
        Джейнис выглянула из окна.
        - Завтра все в городе пойдет по-прежнему, а нас тут уже не будет. Люди проснутся, позавтракают, займутся делами, лягут спать, на следующее утро опять проснутся, а мы уже ничего этого не узнаем, и никто про нас не вспомнит.
        Они слепо кружили по комнате, словно не могли найти выхода.
        - Пойдем.
        Отворили наконец дверь, погасили свет, вышли и закрыли за собой дверь.

        В небе царило небывалое оживление. То ли распускались огромные цветы, то ли свистела, кружила, завивалась невиданная метель. Медлительными снежными хлопьями опускались вертолеты. Еще и еще прибывали женщины - с востока и запада, с юга и севера. Все огромное ночное небо снежило вертолетами. Гостиницы были переполнены, радушно распахивались двери частных домов, в окрестных полях и лугах поднимались целые палаточные городки, точно странные, уродливые цветы, - и весь город и его окрестности согреты были не одной только летней ночью. Тепло излучали запрокинутые к небу разрумянившиеся лица женщин и загорелые липа юношей. За грядой холмов готовились к старту ракеты, казалось, кто-то разом нажимает все клавиши гигантского органа, и от могучих аккордов ответно трепетали все стекла в каждом окне и каждая косточка в теле. Дрожь отдавалась в зубах, в руках и ногах до самых кончиков пальцев.
        Леонора и Джейнис сидели в аптеке среди незнакомых женщин.
        - Вы премило выглядите, красавицы, только что-то вы нынче невеселые? - сказал им продавец за стойкой.
        -Два стакана шоколада на солоде, - попросила Леонора и улыбнулась за двоих, потому что Джейнис не вымолвила ни слова.
        И обе уставились на свои стаканы, точно на редкостную картину в музее. Не скоро, очень не скоро на Марсе можно будет побаловаться солодовым напитком.
        Джейнис порылась в сумочке, нерешительно вытащила конверт и положила на мраморную стойку.
        - От Уилла. Пришло с почтовой ракетой два дня назад. Из-за этого я и решилась лететь. Я тебе сразу не сказала. Посмотри. Возьми, возьми, прочти записку.
        Леонора вытряхнула из конверта листок бумаги и прочитала вслух:

Милая Джейнис. Это наш дом, если, конечно, ты решишь приехать.
Уилл

        Леонора еще постучала по конверту, и из него выпала на стойку блестящая цветная фотография. На фотографии был дом - старый, замшелый, золотисто-коричневый, как леденец, уютный дом, а вокруг алели цветы, прохладно зеленел папоротник, и веранда заросла косматым плющом.
        - Но позволь, Джейнис!
        -Да?
        - Это же твой дом здесь, на Земле, на улице Вязов!
        - Нет. Смотри получше.
        Обе всмотрелись - по сторонам уютного коричневого дома и за ним открывался вид, какого не найдешь на Земле. Почва была странного лилового цвета, трава чуть отливала красным, небо сверкало, как серый алмаз, а сбоку причудливо изогнулось дерево, похожее на старуху, в чьих седых волосах запутались блестящие льдинки.
        - Этот дом Уилл построил там для меня, - сказала Джейнис. - Как посмотрю, легче на душе. Вчера, когда я оставалась на минутку одна и меня одолевал страх, я каждый раз вынимала эту карточку и смотрела.
        Они не сводили глаз с фотографии, разглядывали уютный дом, что ждал за шестьдесят миллионов миль отсюда - знакомый и все же незнакомый, старый и совсем новый, и справа теплый желтый прямоугольник - это светится окно гостиной.
        -Молодчина Уилл. - Леонора одобрительно кивнула, - Он знает, что делает.
        Они допили коктейль. А по улице все бродили оживленные толпы приезжих, и падал, падал с летнего неба нетающий снег.

        Они накупили в дорогу уйму всякого вздора - пакетики лимонных леденцов, журналы мод на глянцевитой бумаге, тонкие духи; потом взяли напрокат две гравизащитные куртки - наряд, в котором стоит коснуться едва заметной кнопки на поясе - и порхаешь, как мотылек, бросая вызов земному притяжению, - и, словно подхваченные ветром цветочные лепестки, понеслись над городом.
        - Все равно куда, - сказала Леонора. - Куда глаза глядят.
        Они отдались на волю ветра, и он понес их сквозь летнюю ночь, полную яблоневого цвета и оживленных приготовлений, над милым городом, над домами, их детства и юности, над школами и улицами, над ручьями, лугами и фермами, такими родными, что каждое зерно пшеницы было дороже золота. Они трепетали, точно листья под жарким дуновением ветра, что предвещает грозу, когда в горах уже сверкают летние молнии. Под ними в полях белели пыльные дороги - еще так недавно они по спирали спускались здесь на блестящих под луной стрекочущих вертолетах, и дышали ночной прохладой на берегу реки, и с ними были их любимые, которые теперь так далеко...
        Они парили над городом, уже отдаленным, хоть они пока не так высоко поднялись над землей; город уходил вниз, словно черная река, и вдруг, точно гребень волны, вздымался свет живых и ярких огней... и все же город был уже недосягаем, уже только видение, затянутое дымкой отчужденности; он еще не скрылся навсегда из глаз, а память уже в тоске и страхе оплакивала утрату.
        Покачиваясь и кружа в воздухе, они украдкой заглядывали на прощание в сотни родных и милых лиц, которые проплывали мимо в рамах освещенных окон, будто уносимые ветром; но это само Время подхватило их обеих и несло своим дыханием. Они всматривались в каждое дерево - ведь кора хранила вырезанные на ней когда-то признания; скользили взглядом по каждому тротуару. Впервые они увидели, как прекрасен их город, прекрасны и одинокие огоньки и потемневшие от старости кирпичные стены, - они смотрели расширенными глазами и упивались этой красотой. Город кружил под ними, точно праздничная карусель; порой всплеснет музыка, забормочут, перекликнутся голоса в домах, мелькнут призрачные отсветы телевизионных экранов.
        Две женщины скользили в воздухе, точно иглы. и за ними от дерева к дереву тонкой нитью тянулся аромат духов. Глаза, кажется, уже не вмещали виденного, а они все откладывали впрок каждую мелочь, каждую тень, каждый одинокий дуб л вяз, каждую машину, пробегающую там, внизу, по извилистой улочке, - и вот уже полны слез глаза, полны с краями и голова и сердце...
        "Точно я мертвая, - думала Джейнис, - точно лежу в мог иле, а надо мной весенняя ночь, и все живет и движется, а я - нет, все готово жить дальше без меня. Так бывало в пятнадцать, в шестнадцать лет: весной я не могла спокойно пройти мимо кладбища, всегда плакала, думала: ночь такая чудесная, и я живу, а они все лежат мертвые, и это несправедливо, несправедливо. Мне стыдно было, что я живу. А вот сейчас, сегодня меня будто вытащили из могилы и сказали: один только раз, последний, посмотри, какой он, город, и люди, и что это значит - жить, а потом за тобой опять захлебнется черная дверь".
        Тихо-тихо, качаясь на ночном ветру, словно два белых китайских фонарика, проплывали они над своей жизнью, над прошлым, над лугами, где в свете множества огней раскинулись палаточные городки, над большими дорогами, где до рассвета будут второпях тесниться грузовики с припасами для дальнего пути. Долго смотрели они сверху на все это и не могли оторваться.

        Часы на здании суда гулко пробили три четверти двенадцатого, когда две женщины, словно две паутинки, слетевшие со звезд, опустились на залитую луной мостовую перед домом Джейнис. Город уже спад, дом Джейнис им тоже сулил покой и сон, но обеим было не до сна.
        - Неужели это мы? - сказала Джейнис. - Мы - Джейнис Смит и Леонора Холмс, и на дворе год две тысячи третий.
        -Да.
        Джейнис провела языком по пересохшим губам и выпрямилась.
        - Хотела бы я, чтоб это был какой-нибудь другой год.
        - Тысяча четыреста девяносто второй? Тысяча шестьсот двенадцатый?- Леонора вздохнула, и заодно с нею вздохнул, пролетая, ветер в листве деревьев. - Всегда было не одно, так другое - отплытие Колумба, высадка в Плимут-Роке. И хоть убей, не знаю, как тут быть нам, женщинам.
        - Оставаться старыми девами.
        - Или сниматься с якоря, как мы сейчас.
        Они открыли дверь, дом дохнул им навстречу теплом и ночной тишиной, шум города медленно отступал. Они закрыли за собой дверь, и тут в доме раздался звонок.
        - Вызов! - крикнула на бегу Джейнис.
        Леонора вошла в спальню за нею по пятам, но Джейнис уже схватила трубку и повторяет: "Алло, алло!" В большом далеком городе техник готовится включить огромный аппарат, который соединит сейчас два мира, и две женщины ждут - одна, вся побелев, сидит с трубкой в руках, другая склонилась над нею, и в лице ее тоже ни кровинки.
        Настало долгое затишье, и в нем - только звезды и время - нескончаемое ожидание, каким были для них и все последние три года. И вот настал час, пришла очередь Джейнис позвать через миллионы миль, через бездну, где мчатся метеоры и кометы, убегая от рыжего солнца, которое вот-вот опалит и расплавит ее слова и выжжет из них всякий смысл. Но голос ее все пронизал серебряной иглой, прошил стежками слов бескрайнюю ночь, отразился от лун Марса. И нашел того, кто ждал в далекой-далекой комнате, в городе на другой планете, до которой радиоволнам лететь пять минут. Вот что она сказала:
        - Здравствуй, Уилл! Это я, Джейнис!
        Она сглотнула комок, застрявший в горле.
        - Дают так мало времени. Только одну минуту.
        Она закрыла глаза.
        - Я хочу говорить медленно, а велят побыстрее. Так вот... я решила. Я приеду. Я вылетаю завтрашней ракетой. Я все-таки прилечу к тебе. И я тебя люблю. Надеюсь, ты меня слышишь. Я тебя люблю. Я так соскучилась...
        Голос ее полетел к далекому, невидимому миру. Теперь, когда все было уже сказано, ей захотелось вернуть свои слова, сказать не так, по-другому, лучше объяснить, что у нее на душе. Но слова ее уже неслись среди планет, и если б какое-нибудь чудо космической радиации заставило их вспыхнуть и засветиться, подумала Джейнис, ее любовь озарила бы десятки миров и на той стороне земного шара, где сейчас ночь, люди изумились бы неурочной заре. Теперь ее слова принадлежат уже не ей, но межпланетному пространству, они ничьи, пока не долетят до цели, к которой они мчатся со скоростью сто восемьдесят шесть тысяч миль в секунду.
        "Что он мне ответит? - думала она. - Что скажет он в ту короткую минуту, которая отведена ему?" Она беспокойно вертела и теребила часы на руке, а в трубке светофона потрескивало - само пространство говорило с Джейнис, она слышала неистовую пляску электрических разрядов и голос магнитных бурь.
        - Он уже ответил? - шепнула Леонора.
        - Ш-ш! - Джейнис пригнулась к самым коленям, точно ей стало дурно.
        И тогда из бездны долетел голос Уилла.
        - Я его слышу! - вскрикнула Джейнис.
        - Что он говорит?
        Голос звучал с Марса, он летел через пустоту, где не бывает ни рассвета, ни заката, лишь вечная ночь, и во мраке - пылающее солнце. И где-то на полпути между Марсом и Землей голос потерялся - быть может, слова захватил силою тяготения и увлек за собой пронесшийся мимо наэлектризованный метеорит, быть может, на них обрушился серебряный дождь метеоритной пыли... как знать. Но только все мелкие, незначительные слова будто смыло. И когда голос долетел до Джейнис, она услышала одно лишь слово:
        - ...люблю...
        И опять воцарилась бескрайняя ночь, и слышно было, как вращаются звезды и что-то нашептывают солнца, и голос еще одного мира, затерянного в пространстве, отдавался у нее в ушах - гром ее собственного сердца.
        - Ты его слышала? - спросила Леонора. У Джейнис едва хватило сил кивнуть.
        - Что же он говорил, что он говорил? - допытывалась Леонора.
        Но этого Джейнис не сказала бы никому на свете, эта радость слишком дорогая, чтобы ею можно было поделиться. Она сидела и вслушивалась-в памяти опять и опять звучало то единственное слово. Она сидела и вслушивалась, и даже не заметила, как Леонора взяла у нее из рук трубку и положила на рычаг.

        И вот они лежат в постелях, свет погашен, в комнатах веет ночной ветер, а в нем - дыхание долгих странствий среди мрака и звезд, и они говорят о завтрашнем дне и о днях, которые настанут после; то будут не дни и не ночи, но неведомое время без границ и пределов; а потом голоса смолкают, заглушенные то ли сном, то ли бессонными мыслями, и Джейнис остается в постели одна.
        "Так вот как бывало столетие с лишним назад? - думается ей. - В маленьких городках на востоке страны женщины в последнюю ночь, в ночь кануна, ложились спать и не могли уснуть, и слышали в ночи, как фыркают и переступают лошади и скрипят огромные фургоны, снаряженные в дорогу, и поддеревьями шумно дышат волы, и плачут дети, до срока узнав одиночество. Равнины и лесные чащи полнились извечным шумом прибытий и отъездов, и кузнецы за полночь гремели молотами в багровом аду подле своих горнов. И пахло грудинкой и окороками, что коптились на дорогу, и, словно корабли, тяжело раскачивались фургоны, до отказа нагруженные припасами для перехода через прерии; в деревянных бочонках плескалась вода, ошалело кудахтали куры в корзинах, подвешенных снизу к осям, собаки убегали вперед и в страхе прибегали обратно, и в глазах у них отражалась пустыня. Значит, вот как было в те давние времена? На краю бездны, на грани звездной пропасти. Тогда был запах буйволов, в наши дни - запах ракеты. Значит, вот как это было?"
        Дремотные мысли путались, и, уже погружаясь в сон, она окончательно поняла - да, конечно, неизбежно и неотвратимо - так было от века и так будет во веки веков.

Фрукты с самого дна вазы

        Уильям Эктон поднялся с пола. Часы на камине пробили полночь.
        Он взглянул на свои пальцы, взглянул на большую комнату, в которой находился, и на человека, лежавшего на полу. Уильям Эктон, чьи пальцы стучали по клавишам пишущей машинки, и ласкали любимых женщин, и жарили яичницу с беконом на завтрак поутру, именно этими десятью скрюченными пальцами только что совершил убийство.
        Он никогда в жизни не мнил себя скульптором, однако сейчас, видя между своими руками распростертое на полированном дубовом полу тело, он вдруг осознал, что подобно скульптору, тиская, скручивая и переворачивая человеческую плоть, он так отделал человека по имени Дональд Хаксли, что совершенно изменил его физиономию, да и всю его фигуру.
        Сплетением своих пальцев он уничтожил въедливый блеск хакслиевых глаз, заменив его слепой, холодной тоской в глазных впадинах. Всегда розовые и чувственные губы разверзлись, открыв лошадиные зубы, желтые от никотина резцы и клыки, золотые коронки на коренных зубах. Нос, тоже обычно розовый, обесцветился, как и его уши, и покрылся пятнами. Раскинутые на полу ладони Хаксли были раскрыты, впервые за всю их жизнь будто прося чего-то, а не требуя, как обычно.
        Да, так это воспринималось с эстетической точки зрения. В общем-то перемены в Хаксли пошли на пользу ему. Смерть превратила его в человека, более достойного и доступного. С ним теперь можно было говорить, и он вынужден был слушать вас.
        Уильям Эктон посмотрел на свои собственные пальцы.
        Дело сделано. Теперь не в его силах вернуть все обратно. Не слышал ли кто-нибудь? Он прислушался. Снаружи доносились обычные звуки ночного городского транспорта. Никто не стучал в дверь, не пытался разбить ее в щепки ударом плеча, никто не орал, требуя впустить его. Убийство, превращение человеческой плоти из теплой в ледяную произошло, и никто не знал об этом.
        И что теперь? Часы продолжали отбивать полночь. В истерике он всеми фибрами души рвался в одном направлении - к двери. Только бы убежать, убраться отсюда, рвануть на вокзал, на поезд, остановить такси, сесть, ехать, мчаться, идти, ползти, лишь бы подальше отсюда и никогда не возвращаться назад!
        Его руки покачивались перед его глазами, летали, поворачиваясь то одной, то другой стороной. Он сжал их в раздумье, они, легкие как перышко, повисли по бокам. Почему он так пристально разглядывал их? - спросил он самого себя. Было ли в них что-то настолько важное, что он сейчас, после успешного удушения своего противника, вынужден остановиться и изучить их досконально, морщинку за морщинкой, завиток за завитком?
        Руки были совершенно обыкновенные. Не толстые и не тонкие, не длинные и не короткие, не волосатые и не голые, не наманикюренные и не грязные, не мягкие и не мозолистые, не морщинистые и не гладкие - отнюдь не руки убийцы, однако и не руки ни в чем не повинного человека. Он сам удивлялся, глядя на них.
        Его занимали собственно даже не сами его руки и не сами по себе его пальцы. В том тупом безвременье, которое наступило после совершенного им насилия, он находил интересным только кончики своих пальцев.
        На камине по-прежнему тикали часы.
        Он опустился на колени возле тела Хаксли, вынул из кармана Хаксли его носовой платок и стал методично протирать им шею Хаксли. В каком-то исступлении он чистил, массировал шею, протирал ее снаружи и сзади. Затем он встал.
        Он посмотрел на шею Хаксли. Посмотрел на полированный пол. Медленно наклонился и провел по полу платком несколько раз, потом принялся тереть и драить пол сначала вокруг головы трупа, затем возле его рук. Потом он отполировал пол вокруг всего тела. Он оттер пол на ярд вокруг всего тела убитого. Затем он отполировал пол еще на расстоянии двух ярдов вокруг трупа. Затем он...
        Он остановился.

        И в какое-то мгновение его глазам предстал весь дом, с его холлами в зеркалах, с резными дверями, прекрасной мебелью; и он вдруг совершенно явственно, слово в слово, будто кто повторил все это ему, услышал все, что говорил ему Хаксли и что говорил он сам во время их беседы всего какой-нибудь час назад.
        Вот он нажимает кнопку звонка у Хаксли. Дверь открывается.
        - О! - удивляется Хаксли. - Это ты, Эктон?
        - Где моя жена, Хаксли?
        - Уж не думаешь ли ты, что я скажу тебе это? Да не стой ты там, идиот этакий! Если хочешь поговорить всерьез, входи. В эту дверь. Сюда. В библиотеку.
        Эктон дотронулся до двери в библиотеку.
        - Выпьешь?
        - Да. Ни за что не поверю, что Лили ушла от меня, что она...
        - Есть бутылка бургундского, Эктон. Тебе не трудно будет достать его из шкафа?
        Достаю. Трогаю ее. Касаюсь шкафа.
        - Там есть интересные первые издания, Эктон. Пощупай вот этот переплет. Пощупай его.
        - Я пришел не книги смотреть. Я...
        Он дотрагивался до книг и до стола в библиотеке, он дотрагивался до бутылки и до стаканов с бургундским.
        И вот, скорчившись на полу возле холодного тела Хаксли с носовым платком в руке, в полной неподвижности Эктон, ошеломленный пришедшей ему в голову мыслью и всем увиденным, расширенными от ужаса глазами, с отпавшей челюстью разглядывал комнату, стены, мебель, окружавшие его. Он закрыл глаза, уронил голову, стиснул в руках платок, превратив его в пыж, и, кусая губы, постарался осадить себя.
        Отпечатки его пальцев были везде, везде!
        - Тебя не затруднит налить бургундское, Эктон, э? Из бутылки, э? И собственными руками, э? А то я ужасно устал, понимаешь?
        Пара перчаток.
        Прежде чем приниматься еще за что-то, прежде чем протирать следующий предмет, ему необходимо найти пару перчаток, иначе, очищая очередную поверхность, он может невзначай оставить на ней отпечаток своей личности.
        Он засунул руки в карманы. Он прошел через весь дом в переднюю к стойке для зонтов, к вешалке для шляп. Обнаружил пальто Хаксли. Вывернул его карманы.
        Перчаток не было.
        Снова засунув руки в карманы, он поднялся по лестнице, продвигаясь быстро, но при этом контролируя каждый свой шаг, не позволяя безумию, дикости овладеть им. С его стороны было грубой ошибкой не носить перчаток (но он же, в конце концов, не замышлял убийство, а в его подсознании, которое могло загодя предположить возможность совершения преступления, даже намека не было на то, что еще до истечения ночи ему могут понадобиться перчатки), и теперь ему приходилось расплачиваться за свою оплошность. В доме, конечно, где-то должна была находиться хотя бы пара перчаток. Ему надлежало спешить: ведь даже в это время к Хаксли мог кто-нибудь заглянуть. Кто-нибудь из богатеньких подвыпивших друзей, имеющих привычку, не говоря ни "здравствуй", ни "прощай", зайти, выпить, поорать, посмеяться и уйти восвояси. До шести утра, когда за Хаксли должны были заехать друзья и поехать с ним сначала в аэропорт, а затем в Мехико-Сити, Эктону нужно было выбраться из дома...
        Эктон торопливо обшарил все ящики наверху, используя при этом носовой платок в качестве защиты. Он переворошил семьдесят или восемьдесят ящиков в шести комнатах, после чего будто языки свешивались из них, и продолжал рыться в следующих. Он чувствовал себя голым, неспособным делать что-либо, пока не найдет перчатки. Он мог протереть платком все в доме, отполировать любую поверхность, на которой оказались отпечатки его пальцев, но при этом случайно опереться о стену там или тут и таким образом пропечатать свою собственную судьбу микроскопическими, извилистыми символами! Это будет его собственной, удостоверяющей его личность печатью на доказательстве об убийстве, вот чем это будет! Это все равно что восковые печати в древности, когда, гремя папирусом, на нем цветисто расписывались чернилами, присыпали роспись песком, чтобы высушить чернила, и в конце послания прикладывали перстень с печаткой на расплавленный алый воск. Так оно и будет, уж поверьте, если он оставит где-нибудь тут хотя бы один отпечаток своих пальцев. Он не пойдет так далеко, чтобы признать свою вину в убийстве наложением собственной печати на улики.
        Еще ящики! Успокойся, будь внимателен, будь осторожен, повторял он себе.
        На самом дне восемьдесят восьмого ящика он обнаружил перчатки.
        "О, мой Бог! Мой Бог!" Он со вздохом опустился на стол. Примерил перчатки, повертел ими перед глазами, застегнул их, с гордостью посгибал пальцы. Перчатки были серого цвета, мягкие, плотные, непроницаемые. Теперь он мог делать все что угодно своими руками, не рискуя оставить следы. В спальне перед зеркалом он показал себе нос и высунул языкю

        "НЕТ!" - прокричал Эктон.
        Это был воистину зловредный план.
        Хаксли нарочно свалился на пол! О, до чего же это дьявольски умный человек! Прямо на дубовый пол упал Хаксли, а вслед за ним и Эктон. И они катались по нему, и тузили друг друга, и цеплялись за него, без конца покрывая его отпечатками ошалевших пальцев! Хаксли переместился на несколько футов - Эктон пополз за ним, чтобы охватить его шею руками и давить ее до тех пор, пока не выдавил из него жизнь, словно пасту из тюбика!
        Уже в перчатках Уильям Эктон вернулся в комнату и, опустившись на колени, начал тщательно протирать каждый дюйм пола, на котором могли остаться следы. Дюйм за дюймом, дюйм за дюймом, он все полировал и полировал пол, пока не увидел отражение собственного напряженного, покрытого потом лица в нем. Потом он подошел к столу и стал шлифовать его ножку, затем выше, всю добротную основу стола, добрался до его крышки, протер ручки ящиков. Обнаружив вазу с восковыми фруктами, он до блеска вычистил серебро, вынул из вазы несколько восковых фруктов и основательно протер их, оставив нетронутыми те, что лежали на самом дне.
        "Я уверен, что не касался их",- успокоил он себя.
        Покончив со столом, он обратил свое внимание на картину в раме, висевшую над ним.
        "Я знаю, что не трогал ее", - сказал он себе.
        Он стоял, не спуская глаз с нее.
        Он осмотрел все двери в комнате. Какими дверями он пользовался сегодня вечером? Он не помнил. Тогда протрем все. Начал он с дверных ручек, продраил их до блеска и тогда стал оттирать двери сверху донизу, не давая себе поблажки. Потом он занялся мебелью в комнате и протер все кресла.
        - Это кресло, в котором ты сидишь, Эктон, старое, еще времен Людовика XIV. Пощупай его обивку, - предложил ему Хаксли.
        - Я пришел не о мебели толковать, Хаксли! Я пришел ради Лили.
        - О, оставь это, тебе нет дела до нее. Ты же знаешь, она не любит тебя. Она сказала, что завтра поедет со мной в Мехико-Сити.
        - Да пошел ты со своей дурацкой мебелью!
        - Это прекрасная мебель, Эктон, будь порядочным гостем и потрогай ее.
        На материи могли остаться отпечатки пальцев.
        - Хаксли! - Уильям Эктон уставился на лежавший перед ним труп. - Ты что, догадался, что я собираюсь убить тебя? Твое подсознание-так же как мое - заподозрило во мне убийцу? И это твое подсознание надоумило тебя заставить меня обойти весь твой дом, трогая руками, перекладывая, обглаживая старинные книги, посуду, двери, кресла? Ты что, был такой умный и такой подлый?
        Зажатым в руке платком он протер все стулья. Тут он вспомнил о трупе - его-то он не обработал. Он вернулся к нему и, поворачивая его так и сяк, протер его со всех сторон. Даже почистил ему ботинки - ничего не пропустил.
        Когда Эктон занимался ботинками, его лицо исказила гримаса беспокойства, он тут же поднялся и направился к столу.
        Он снова вынул из вазы фрукты и тщательно протер те, что оставались на самом ее дне.
        "Так-то лучше", - прошептал он и вернулся к трупу.
        Но когда он опускался на пол возле трупа, веки его дернулись, челюсть отвисла - он заколебался, потом встал и снова направился к столу.
        Он протер раму картины.
        За этим занятием он вдруг сделал открытие...
        Стена.
         "Но это глупо", - подумал он.
        "О!" - вскрикнул Хаксли, отражая его нападение. Во время их стычки он оттолкнул Эктона. Тот упал и, поднимаясь, оперся о стену и снова набросился на Хаксли. Он задушил Хаксли. Хаксли умер.
        Эктон, полный решимости и уверенности в себе, отвернулся от этой стены. Ругательства и слова обвинения выскочили у него из головы. Он смотрел теперь на все четыре стены.
        "Веселенькое дельце!" - произнес он.
        Уголком глаза он что-то заметил на одной из стен.
        "Не буду обращать внимание, - сказал он себе, чтобы отвлечься. - Теперь следующая комната! Я буду действовать последовательно. Ну-ка вспомним - мы за все то время побывали в передней, в библиотеке, в этой комнате, в столовой и на кухне".
        На стене у себя за спиной он увидел пятно.
        "А было ли оно там?"
        Разозлившись, он тем не менее повернулся к стене.
        "Ладно уж, ладно, для того только, чтобы не сомневаться", - и он приблизился к стене и не обнаружил на ней никакого пятна.
        О, такое малюсенькое... ну да, вот здесь. Он потыкал в это место платком. Это, конечно же, не были отпечатки пальцев. Покончив с этим, он оперся о стену своими руками в перчатках и осмотрел всю стену сначала справа от себя, потом слева, затем сверху донизу - там, где она начиналась выше его головы и заканчивалась у его ног, - и тихо произнес: "Ну нет". Он прошелся взглядом вниз и вверх, поперек и вдоль стены и прошептал: "Это уж слишком". Сколько тут квадратных футов? "Ни за какие коврижки, черт меня побери", - сказал он. Однако глаза боялись, а руки в перчатках уже потихоньку протирали стену.
        Он воззрился на свою руку и на обои. Взглянул через плечо в соседнюю комнату.
        "Я должен пойти туда и почистить основные предметы", - приказал он себе, но его рука, да и он сам, будто они были подпоркой стены, оставались на месте. Он нахмурился.
        Не произнеся ни слова, он стал скрести стену - вверх-вниз, вперед-назад, вверх-вниз - настолько высоко, насколько он мог дотянуться, и настолько низко, насколько он мог нагнуться.
        "Смех один, Бог мой, один смех!"
        Но ты должен быть уверен, подсказывал ему разум.
        "Конечно, нужно быть уверенным", - отвечал он.
        Он покончил с одной стеной и...
        Перешел к другой.
        "Сколько там времени?"
        Он посмотрел на часы на камине. Прошел час. Было пять минут второго.
        Прозвенел звонок в дверь.
        Эктон замер, уставившись на дверь, на замок - на дверь, на замок.
        Кто-то громко стал стучать в дверь.
        Прошла целая вечность. Эктон не дышал. Оставшись без воздуха, он стал терять силы, покачнулся; в его голове тишину разорвало грохотание волн, бьющих в прибрежные скалы.
        - Эй, вы там! - орал кто-то пьяный. - Я же знаю, Хаксли, ты тут! Открой, черт тебя подери! Это Билли-бой, пьяный вдрызг, Хаксли, старик, пьянь беспробудная!
        - Пошел вон, - беззвучно пробурчал потрясенный Эктон.
        - Хаксли, ты ведь там, я слышу твое дыхание! - кричал пьяный голос,
        - Да, я здесь, - шептал Эктон, каждой клеткой ощущая это, распростертое на полу, длинное, неуклюжее, остылое и молчащее. - Да.
        - Дьявольщина! - произнес голос, затихая вдали в тумане. Шаги удалялись. - Дьявольщина...
        Эктон долго стоял неподвижно, ощущая красное биение сердца в своих закрытых глазах и в голове. Когда он наконец открыл глаза, он увидел прямо перед собой еще одну необработанную стену и снова обрел способность говорить.
        "Дурак, - сказал он, - эта стена безупречна. Я не трогал ее. Надо спешить. Надо спешить. Время. Время. Осталось всего несколько часов до того, как припрутся его проклятые дружки!"
        Он отвернулся.
        Боковым зрением он заметил мелкие паутинки на стене. Когда он находился спиной к ней, паучки выбрались из своих укрытий и потихоньку сплели свои едва заметные, недолговечные паутинки. Не на той стене слева, которую он уже обработал, а на трех других стенах, к которым он еще не прикасался. Всякий раз, когда он смотрел в направлении паучков, они прятались в сооруженной ими паутине, но, стоило ему отвернуться, они вылезали вновь.
        "Эти стены в полном порядке, - чуть ли не криком убеждал он себя. - Я их не трогал!"
        Он подошел к письменному столу, за которым раньше сидел Хаксли. Он открыл ящик и вынул из него то, что он искал. Небольшое увеличительное стекло, которым Хаксли пользовался иногда при чтении. С увеличительным стеклом в руке он неуверенно подошел к стене.
        Отпечатки пальцев.
        "Но это не мои! - он боязливо засмеялся. - Я их тут не оставлял! Я уверен, что не оставлял! Может, это слуга, дворецкий или горничная!"
        Их было множество на стенке.
        "Посмотри хоть на этот вот, - сказал он. - Длинный и конусообразный, женский, готов поспорить на что угодно".
        "Правда?"
        "Правда!"
        "Ты уверен?"
        "Да!"
        "Точно?"
        "Ну… да".
        "Абсолютно?"
        "Да, черт возьми, да!"
        "И все-таки уничтожь его, почему бы нет?"
        "Бог мой, да на тебе!"
        "Вот и нет проклятого отпечатка, а, Эктон?"
        "А вот этот, вот тут, - усмехнулся Эктон. - Этот оставил какой-то толстяк".
        "Ты уверен?"
        "Довольно! Покончим с этим!" - отрубил он и стер пятно. Он снял перчатку и поднял вверх руку, дрожавшую в ослепительном свете ламп.
        "Посмотри на нее, дурень! Видишь извилины? Видишь?"
        "Это ничего не доказывает!"
        "Ах так!"
        Разозлившись, он принялся чистить стенку сверху-вниз, вперед-назад руками в перчатках, потея, ворча, проклиная все на свете, наклоняясь, вытягиваясь во весь рост, лицо его становилось все краснее.
        Он снял с себя пальто, положил его на стул.
        "Два часа", - произнес он, взглянув на часы и покончив со стенкой.
        Он подошел к вазе с восковыми фруктами, вынул их и тщательно протер те, что лежали на самом дне вазы, положил их обратно и протер раму картины.
        Он взглянул на люстру.
        Пальцы зашевелились у него на висевших по бокам руках.
        Он облизнул губы - рот его так и остался открытым, - и он смотрел на люстру, и смотрел в сторону, и снова смотрел на люстру, и смотрел на труп Хаксли, и опять на люстру, на великое множество длинных, хрустальных подвесок на ней.
        Он взял стул и подтащил его под люстру, поставил одну ногу на него и убрал ее, и, смеясь, яростно отбросил стул в угол. И он выскочил из комнаты, так и оставив одну из стен не обработанной.
        В гостиной он подошел к столу.
        - Хочу показать тебе мою коллекцию грегорианских ножей, Эктон, - сказал Хаксли. О, этот пренебрежительный, гипнотизирующий тон!
        - У меня нет времени, - возразил Эктон. - Я должен видеть Лили...
        - Чушь, посмотри лучше на это серебро, на это тончайшее искусство.
        Эктон склонился над столом, на котором стояли коробки с вилками, ложками и ножами, и, припоминая все движения и прикосновения к лежащим перед ним предметам, снова слышал голос Хаксли.
        И Эктон занялся протиранием ложек и вилок, снял со стены все декоративные тарелки и керамические блюда.
        - Здесь есть изумительная керамика от Гертруды и Отто Нацлера, Эктон. Ты знаком с их изделиями?
        - Они действительно прекрасны.
        - Возьми вот эту. Переверни ее. Взгляни на изумительно тонкую вазу ручной работы, тончайшая, не толще яичной скорлупы - просто невероятно. И какая глазировка. Потрогай ее, давай. Я не возражаю.
        ВОЗЬМИ! ДАВАЙ! ПОТРОГАЙ!
        Эктон всхлипнул. Он грохнул вазой по стене. Она разлетелась на мелкие кусочки, хлопьями рассыпалась по полу.
        Через мгновение он уже стоял на коленях. Нужно было разыскать каждый кусочек, околочек от нее. Дурачина, дурачина, дурачина! - кричал он на самого себя, тряся головой, то закрывая, то открывая глаза, скорчившись под столом. Ищи каждый осколочек, идиот, ни одного кусочка нельзя оставить. Дурак, дурак! Он собрал их. Все ли? Он обыскал стол, пространство под столом и под стульями и на буфете при свете зажженной спички обнаружил еще один-единственный осколок, и после всего этого стал полировать каждый мельчайший фрагмент вазы, как если бы это был наидрагоценнейший камень. Он складывал их аккуратно на блестящем после его обработки столе.
        - Изумительные керамические изделия, Эктон. Давай возьми это.
        Эктон вооружился тряпкой и протер стулья, и столы, и дверные ручки, и подоконники, и все выступы, и драпировки, и все полы, тяжело дыша, чувствую сильное сердцебиение, он скинул с себя и пиджак, поправил перчатки на руках, довел до блеска хром…
        - Я хочу показать тебе мой дом, Эктон, - говорил Хаксли. - Пошли…
        И он перемыл всю посуду, и водопроводные краны, и миксеры, потому что к этому времени он напрочь забыл, что он трогал, а чего не касался. Вот здесь, на кухне они с Хаксли задержались - Хаксли хвастался царившем на ней порядком, скрывая таким образом свою тревогу из-за присутствия потенциального убийцы, а возможно, стараясь быть поближе к своим ножам, если они вдруг понадобятся. Они проводили время, трогая то одно, то другое, то еще что-нибудь - в его памяти ничего не осталось: ни скольких предметов он коснулся, ни того, много ли их вообще было, - и вот он закончил дела на кухне и через переднюю направился в комнату, где лежал Хаксли.
        Он вскрикнул.
        Он забыл про четвертую стену этой комнаты! И пока его не было, паучки повылезали из своих убежищ на четвертой, еще не обработанной стене. И мим кишели уже чистые три стены, которые они старательно пачкали паутиной! На потолке, в углах комнаты, на полу, на люстре расположился миллион маленьких узорчатых паутинок всколыхнувшихся от его вскрика! Крохотные, малюсенькие паутинки, не больше - как это ни покажется смешным - чем ваш… палец!
        Пока он наблюдал эту картину, паутина появилась на раме картины, на вазе с фруктами, на трупе, полу. Отпечатки легли на нож для разрезания бумаги, на раскрытые ящики, покрыли крышку стола, покрывали, покрывали, покрывали все и повсюду.
        Он отчаянно тер и тер пол. Он переворачивал тело со стороны на сторону и орал на него в то время, когда мыл его, и поднимался и шел к вазе и протирал восковые фрукты с самого ее дна. Потом он поставил стул под люстру, взобрался на него и протер каждую горящую висюльку на ней, тряся ею как хрустальным тамбурином, пока она не зазвенела серебряными колокольчиками. После этого он спрыгнул со стула и принялся за дверные ручки, затем влез на другие стулья и прошвабрил стены, забираясь все выше и выше, и помчался на кухню, схватил веник и содрал паутину с потолка, и протер фрукты с самого дна вазы, и помыл тело, и дверные ручки, и столовое серебро, и обнаружил в передней перила и, держась за них, вскарабкался наверх.
        Три часа! повсюду в доме с ужасающей методичностью пробили часы! Внизу было двенадцать комнат и восемь наверху. Он сосчитал, сколько ярдов надо почистить в этих помещениях и сколько времени на это уйдет. Сто стульев, шесть диванов, двадцать семь столов, шесть приемников. И еще под ними, над ними, и вокруг них… Он отодвигал мебель от стен и, всхлипывая, стирал вековую пыль с них и, пошатываясь, цепляясь за перила, подчищая их, драя все по пути - потому что не дай Бог оставит хоть малейший отпечаток пальцев! - поднимался на второй этаж, и здесь надо было продолжать делать то же, - а стукнуло уже четыре часа! - а у него уже болели руки, глаза вылезали из орбит, и он едва передвигал ноги, уронив голову, а руки продолжали работать, протирая и выскребая все в одной спальне за другой, в клозете за клозетом…
        Его нашли утром, в половине седьмого.
        На чердаке.
        Весь дом сверкал чистотой. Вазы сияли словно хрустальные звезды. Все стулья были начищены. Медь, бронза сверкали в утреннем освещении. Блестели полы, перила.
        Сияло все. Все сверкало, все блестело.
        Его нашли на чердаке полирующим старые сундуки и старые рамы, и старые стулья, и старые коляски, и старые игрушки, и музыкальные шкатулки, и вазы, и наборы ножей, и лошадок на колесиках, и пропыленные монеты времен гражданской войны. Он уже заканчивал свою работу на чердаке, когда там появился полицейский офицер с пистолетом в руке и встал позади него.
        "Все!"
        Выходя из дома, Эктон носовым платком протер ручку у входной двери и торжествующе хлопнул ею!

Мальчик-невидимка

        Она взяла большую железную ложку и высушенную лягушку, стукнула по лягушке так, что та обратилась в прах, и принялась бормотать над порошком, быстро растирая его своими жесткими руками. Серые птичьи бусинки глаз то и дело поглядывали в сторону лачуги. И каждый раз голова в низеньком, узком окошке ныряла, точно в нее летел заряд дроби.
        - Чарли!- крикнула Старуха.- Давай выходи! Я делаю змеиный талисман, он отомкнет этот ржавый замок! Выходи сей момент, а не то захочу- и земля заколышется, деревья вспыхнут ярким пламенем, солнце сядет средь бела дня!
        Ни звука в ответ, только тёплый свет горного солнца на высоких стволах скипидарного дерева, только пушистая белка, щёлкая, кружится, скачет на позеленевшем бревне, только муравьи тонкой коричневой струйкой наступают на босые, в синих жилах, ноги Старухи.
        - Ведь уже два дня не евши сидишь, чтоб тебя! - выдохнула она, стуча ложкой по плоскому камню, так что набитый битком серый колдовской мешочек у нее на поясе закачался взад и вперед.
        Вся в поту, она встала и направилась прямиком к лачуге, зажав в горсти порошок из лягушки.
        - Ну, выходи! - она швырнула в замочную скважину щепоть порошка. - Ах, так! - прошипела она. - Хорошо же, я сама войду! - Она повернула дверную ручку пальцами, темными, точно грецкий орех, сперва в одну сторону, потом в другую.
        - Господи, о господи, - воззвала она, - распахни эту дверь настежь!
        Но дверь не распахнулась; тогда она кинула еще чуток волшебного порошка и затаила дыхание. Шурша своей длинной, мятой синей юбкой. Старуха заглянула в таинственный мешочек, проверяя, нет ли там еще какой чешуйчатой твари, какого-нибудь магического средства посильнее этой лягушки, которую она пришибла много месяцев назад как раз для такой вот оказии.
        Она слышала, как Чарли дышит за дверью. Его родители в начале недели подались в какой-то городишко в Озаркских горах, оставив мальчонку дома одного, и он, страшась одиночества, пробежал почти шесть миль до лачуги Старухи - она приходилась ему не то теткой, не то двоюродной бабкой или еще кем-то, а что до ее причуд, так он на них не обращал внимания.
        Но два дня назад, привыкнув к мальчишке, Старуха решила совсем оставить его у себя - будет с кем поговорить. Она кольнула иглой свое тощее плечо, выдавила три бусинки крови, смачно плюнула через правый локоть, ногой раздавила хрусткого сверчка, а левой когтистой лапой попыталась схватить Чарли и закричала:
        - Ты мой сын, мой, отныне и навеки!
        Чарли вскочил, будто испуганный заяц, и ринулся в кусты, метя домой.
        Но Старуха юркнула следом - проворно, как пестрая ящерица, - и перехватила его. Тогда он заперся в ее лачуге и не хотел выходить, сколько она ни барабанила в дверь, в окно, в сучковатые доски желтым кулачком, сколько ни ворожила над огнем и ни твердила, что теперь он ее сын, больше ничей, и делу конец.
        - Чарли, ты здесь? - спросила она, пронизывая доски блестящими острыми глазами.
        - Здесь, здесь, где же еще, - ответил он наконец усталым голосом. Еще немного, еще чуть-чуть, и он свалится сюда на приступку. Старуха с надеждой подергала ручку. Уж не перестаралась ли она - швырнула в скважину лишнюю щепоть, и замок заело. "Всегда-то я, как ворожу, либо лишку дам, либо недотяну, - сердито подумала она, - никогда в самый раз не угадаю, черт бы его побрал!"
        - Чарли, мне бы только было с кем поболтать вечерами, вместе у костра руки греть. - Чтобы было кому утром хворосту принести да отгонять блуждающие огоньки, что подкрадываются в вечерней мгле! Никакой тут каверзы нет, сынок, но ведь невмоготу одной-то. - Она почмокала губами. - Чарли, слышь, выходи, уж я тебя такому научу!
        - Чему хоть? -- недоверчиво спросил он.
        - Научу, как дёшево покупать и дорого продавать. Излови ласку, отрежь ей голову и сунь в задний карман, пока не остыла. И все!
        - Э-э! - презрительно ответил Чарли.
        Она заторопилась.
        - Я тебя средству от пули научу. В тебя кто стрельнет из ружья, а тебе хоть бы что.
        Чарли молчал; тогда она свистящим, прерывистым шепотом открыла ему тайну.
        - В пятницу, в полнолуние, накопай мышиного корня, свяжи пучок и носи на шее на белой шелковой нитке.
        - Ты рехнулась, - сказал Чарли.
        - Я научу тебя заговаривать кровь, пригвождать к месту зверя, исцелять слепых коней- всему научу! Лечить корову, если она дурной травы объелась, выгонять беса из козы. Покажу, как делаться невидимкой!
        - О! - воскликнул Чарли.
        Сердце Старухи стучало, словно барабан солдата Армии спасения.
        Ручка двери повернулась, нажатая изнутри.
        - Ты меня разыгрываешь, - сказал Чарли.
        - Что ты! - воскликнула Старуха. - Слышь, Чарли, я так сделаю, ты будешь вроде окошка, сквозь тебя все будет видно. То-то ахнешь, сынок!
        - Правда буду невидимкой?
        - Правда, правда!
        - А ты не схватишь меня, как я выйду?
        - Я тебя пальцем не трону, сынок.
        - Ну, ладно, - нерешительно сказал он.
        Дверь отворилась. На пороге стоял Чарли - босой, понурый, глядит исподлобья.
        - Ну, делай меня невидимкой.
        - Сперва надо поймать летучую мышь, - ответила Старуха. - Давай-ка, мчи!
        Она дала ему немного сушеного мяса, заморить червячка, потом он полез на дерево. Выше, выше... как хорошо на душе, когда видишь его, когда знаешь, что он тут и никуда не денется, после многих лет одиночества, когда даже "доброе утро" сказать некому, кроме птичьего помета да серебристого улиткина следа...
        И вот с дерева, шурша между веток, падает летучая мышь со сломанным крылом. Старуха схватила ее- теплую, трепещущую, свистящую сквозь фарфорово-белые зубы, а Чарли уже спускался вниз, перехватывая ствол руками, и победно вопил.

        В ту же ночь, в час, когда луна принялась обкусывать пряные сосновые шишки. Старуха извлекла из складок своего просторного синего платья длинную серебряную иголку. Твердя про себя: "Хоть бы сбылось, хоть бы сбылось",- она крепко-крепко сжала пальцами холодную иглу и тщательно прицелилась в мертвую летучую мышь.
        Она уже давно привыкла к тому, что, несмотря на все ее потуги, всяческие соли и серные пары, ворожба не удается. Но как расстаться с мечтой, что в один прекрасный день начнутся чудеса, фейерверк чудес, алые цветы и серебряные звезды - в доказательство того, что господь простил ее розовое тело и розовые грезы, ее пылкое тело и пылкие мысли в пору девичества. Увы, до сих пор бог не явил ей никакого знамения, не сказал ни слова, но об этом, кроме самой Старухи, никто не знал.
        - Готов? - спросила она Чарли, который сидел, обхватив поджатые стройные ноги длинными, в пупырышках, руками, рот открыт, зубы блестят...
        - Готов, - содрогаясь, прошептал он.
        - Раз! - она глубоко вонзила иглу в правый глаз мыши. - Так!
        - Ох! - крикнул Чарли и закрыл лицо руками.
        - Теперь я заворачиваю ее в полосатую тряпицу - вот так, а теперь клади ее в карман и носи там вместе с тряпицей. Ну! Он сунул амулет в карман.
        - Чарли! - испуганно вскричала она. - Чарли, где ты? Я тебя не вижу, сынок!
        - Здесь! - Он подпрыгнул, так что свет красными бликами заметался по его телу. - Здесь я, бабка!
        Он лихорадочно разглядывал свои руки, ноги, грудь, пальцы.
        - Я здесь!
        Она смотрела так, словно полчища светлячков мельтешили у нее перед глазами в пьянящем ночном воздухе.
        - Чарли! Надо же, как быстро пропал! Точно колибри! Чарли, вернись, вернись ко мне!
        - Да ведь я здесь! - всхлипнул он.
        -Где?
        - У костра, у костра! И... и я себя вижу. Вовсе я не невидимка!
        Тощее тело Старухи затряслось от смеха.
        - Конечно, ты видишь сам себя! Все невидимки себя видят. А то как бы они ели, гуляли, ходили? Тронь меня, Чарли. Тронь, чтобы я знала, где ты.
        Он нерешительно протянул к ней руку.
        Она нарочно вздрогнула, будто испугалась, когда он ее коснулся.
        - Ой!
        - Нет, ты и впрямь не видишь меня? - спросил он. - Правда?
        - Ничего не вижу, хоть бы один волосок!
        Она отыскала взглядом дерево и уставилась на него блестящими глазами, остерегаясь глядеть на мальчика.
        - А ведь получилось, да еще как! - Она восхищенно вздохнула. - Ух ты! Никогда еще я так быстро не делала невидимок! Чарли, Чарли, как ты себя чувствуешь?
        - Как вода в ручье, когда ее взбаламутишь.
        - Ничего, муть осядет. Погодя, она добавила: - Вот ты и невидимка, что ты теперь будешь делать, Чарли?
        Она видела, как озорные мысли вихрем роятся в его голове. Приключения, одно другого увлекательнее, плясали чертиками в его глазах, да по одному только его широко раскрытому рту было видно - что значит быть мальчишкой, который вообразил, будто он горный ветер.
        Грезя наяву, он заговорил:
        - Буду бегать по хлебам напрямик, забираться на самые высокие горы, таскать на фермах белых кур, поросенка увижу- пинка дам. Буду щипать за ноги красивых девчонок, когда спят, а в школе дергать их за подвязки.
        Чарли взглянул на Старуху, и ее сверкающие зрачки увидели, как что-то скверное, злое исказило его лицо.
        - И еще много кое-чего буду делать, уж я придумаю, - сказал он.
        - Только не вздумай мне козни строить,- предупредила Старуха. - Я хрупкая, словно весенний лед, со мной грубо нельзя.
        Потом прибавила:
        - А как с твоими родителями?
        - Родителями?
        - Не можешь же ты таким вернуться домой. Ты ж их насмерть перепугаешь! Мать так и шлепнется в обморок, будто срубленное дерево. Очень им надо на каждом шагу спотыкаться о тебя, очень надо матери поминутно звать: "Чарли, где ты?" - а ты у нее под носом!
        Об этом Чарли не подумал. Он малость поостыл и даже прошептал: "Господи!" - после чего осторожно ощупал свои длинные ноги.
        - Ох, и одиноко тебе будет. Люди станут смотреть прямо сквозь тебя, как сквозь стеклянную банку, толкать, пихать на ходу - ведь тебя же не видно. А девчонки-то, Чарли, девчонки...
        Он глотнул.
        - Ну что девчонки?
        - Ни одна и глядеть на тебя не захочет. Думаешь, им нужно, чтоб их целовал парень, если ни его, ни губ не видать!
        Чарли озабоченно ковырял землю пальцами босой ноги. Он надул губы.
        - Все равно, хоть немного побуду невидимкой. Уж я позабавлюсь! Буду осторожным, только и всего. Буду держаться подальше от фургонов и коней. И от отца подальше, он, как услышит шорох какой, сразу стреляет. - Чарли моргнул. - Я же невидимка, вот и влепит он мне заряд крупной дроби, очень просто, почудится ему, что белка скачет на дворе, и саданет. Ой-ой...
        Старуха кивнула дереву.
        -А что, так и будет.
        - Ладно, - рассудил Чарли, - сегодня вечером я побуду невидимкой, а завтра утром ты меня по-старому сделаешь, решено?
        - Есть же чудаки, выше себя прыгнуть стараются, - сообщила Старуха жуку, который полз по бревну.
        - Это почему же? - спросил Чарли.
        - А вот почему, - объяснила она. - Не так-то это просто было сделать тебя невидимкой. И теперь нужно время, чтобы с тебя сошла невидимость. Это как краска, сразу не сходит.
        - Это все ты! - вскричал он. - Ты меня превратила! Теперь давай ворожи обратно, делай меня видимым!
        - Тише, не кричи, - ответила Старуха. - Само сойдет помаленьку, сперва рука покажется, потом нога.
        - Это как же так - я иду по горам, и только одну руку видно?
        - Будто пятикрылая птица скачет по камням, по ежевике!
        - Или ногу?..
        - Будто розовый кролик в кустах прыгает!
        - Или одна голова плывет в воздухе?
        - Будто волосатый шар на карнавале!
        - Когда же я целым стану?
        Она прикинула, что, пожалуй, не меньше года пройдет.
        У него вырвался стон. Потом он захныкал, кусая губы и сжимая кулаки.
        - Ты меня заколдовала, это все ты, ты наделала. Теперь мне нельзя бежать домой! Она подмигнула.
        - Так оставайся, живи со мной, сынок, тебе у меня будет вот как хорошо, уж я тебя так баловать да холить стану.
        - Ты нарочно это сделала! - выпалил он. - Старая карга, вздумала удержать меня!
        И он вдруг метнулся в кусты.
        - Чарли, вернись!
        Никакого ответа, только топот ног по мягкому темному дерну да сдавленный плач, но и тот быстро смолк вдали.
        Подождав, она развела костер,
        - Вернется, - прошептала она. И громко заговорила, убеждая сама себя: - Будет у меня собеседник всю весну и до конца лета. А уж тогда, как устану от него и захочется тишины, спроважу домой.

        Чарли вернулся беззвучно вместе с первым серым проблеском дня, он прокрался по белой от инея траве туда, где возле разбросанных головешек, точно сухой, обветренный сук, лежала Старуха.
        Он сел на скатанные ручьем голыши и уставился на нее.
        Она не смела взглянуть на него и вообще в ту сторону. Он двигался совсем бесшумно, как же она может знать, что он где-то тут? Никак!
        На его щеках были следы слез.
        Старуха сделала вид, будто просыпается - она за всю ночь и глаз-то не сомкнула, - встала, ворча и зевая, и повернулась лицом к восходу.
        - Чарли?
        Ее взгляд переходил с сосны на землю, с земли на небо, с неба на горы вдали. Она звала его, снова и снова, и ей все мерещилось, что она глядит на него в упор, но она вовремя спохватывалась и отводила глаза.
        - Чарли? Ау, Чарльз! - кричала Старуха и слышала, как эхо ее передразнивает.
        Губы его растянулись в улыбке: ведь вот же он, совсем рядом сидит, а ей кажется, что она одна! Возможно, он ощущал, как в нем растет тайная сила, быть может, наслаждался сознанием своей неуязвимости, и уж, во всяком случае, ему очень нравилось быть невидимым.
        Она громко произнесла:
        - Куда же этот парень запропастился? Хоть бы зашумел, хоть бы услышать, где он, я бы ему, пожалуй, завтрак сготовила.
        Она принялась стряпать, раздраженная его упорным молчанием. Она жарила свинину, нанизывая куски на ореховый прутик.
        - Ничего, небось запах сразу учует! - буркнула Старуха.
        Только она повернулась к нему спиной, как он схватил поджаренные куски и жадно их проглотил.
        Она обернулась с криком:
        - Господи, что это?
        Подозрительно осмотрелась вокруг.
        - Это ты, Чарли?
        Чарли вытер руками рот.
        Старуха засеменила по прогалине, делая вид, будто ищет его. Наконец ее осенило: она прикинулась слепой и пошла прямо на Чарли, вытянув вперед руки.
        - Чарли, да где же ты?
        Он присел, отскочил и молнией метнулся прочь.
        Она чуть не бросилась за ним вдогонку, но с великим трудом удержалась - нельзя же гнаться за невидимым мальчиком! - и, сердито ворча, села к костру, чтобы поджарить еще свинины. Но сколько она ни отрезала себе, он всякий раз хватал шипящий над огнем кусок и убегал прочь. Кончилось тем, что Старуха, красная от злости, закричала:
        - Знаю, знаю, где ты! Вон там! Я слышу, как ты бегаешь!
        Она показала пальцем, но не прямо на него, а чуть вбок. Он сорвался с места.
        - Теперь ты там! - кричала она. - А теперь там... там! - Следующие пять минут ее палец преследовал его.- Я слышу, как ты мнешь травинки, топчешь цветы, ломаешь сучки. У меня такие уши, такие чуткие - словно розовый лепесток. Я даже слышу, как движутся звезды на небе!
        Он втихомолку удрал за сосны, и оттуда донесся голос:
        - А вот попробуй услышать, как я буду сидеть на камне! Буду сидеть - и все!
        Весь день он просидел неподвижно на камне, на видном месте, на сухом ветру, боясь даже рот открыть.
        Собирая хворост в чаще. Старуха чувствовала, как его взгляд зверьком юлит по ее спине. Ее так и подмывало крикнуть: "Вижу тебя, вижу! Не бывает невидимых мальчиков, я просто выдумала! Вон ты сидишь!" Но она подавляла свою злость, крепко держала себя в руках.
        На следующее утро мальчишка стал безобразничать. Он внезапно выскакивал из-за деревьев. Он корчил рожи - лягушачьи, жабьи, паучьи: оттягивал губы вниз пальцами, выпучивал свои нахальные глаза, сплющивал нос так, что загляни - и увидишь мозг, все мысли прочтешь.
        Один раз Старуха уронила вязанку хвороста. Пришлось сделать вид, будто испугалась сойки.
        Мальчишка сделал такое движение, словно решил ее задушить.
        Она вздрогнула.
        Он притворился, будто хочет дать ей ногой под колено и плюнуть в лицо.
        Она все вынесла, даже глазом не моргнула, бровью не повела.
        Он высунул язык, издавая странные, противные звуки. Он шевелил своими большими ушами, так что нестерпимо хотелось смеяться, и в конце концов она не удержалась, но тут же объяснила:
        - Надо же, на саламандру села, дура старая! И до чего колючая!
        К полудню вся эта кутерьма достигла опасного предела.
        Ровно в полдень Чарли примчался откуда-то сверху совершенно голый, в чем мать родила!
        Старуха едва не шлепнулась навзничь от ужаса!
        "Чарли!" - чуть не вскричала она.
        Чарли взбежал нагишом вверх по склону, нагишом сбежал вниз, нагой, как день, нагой, как луна, голый, как солнце, как цыпленок только что из яйца, и ноги его мелькали, будто крылья летящего над землей колибри.
        У старухи отнялся язык. Что сказать ему? Оденься, Чарли? Как тебе не стыдно? Перестань безобразничать? Сказать так? Ох, Чарли, господи боже мой, Чарли... Сказать и выдать себя? Как тут быть?..
        Вот он пляшет на скале, голый, словно только что на свет явился, и топает босыми пятками, и хлопает себя по коленям, то выпятит, то втянет свой белый живот, как в цирке воздушный шар надувают.
        Она зажмурилась и стала читать молитву.
        Три часа это длилось, наконец она не выдержала:
        - Чарли, Чарли, иди же сюда! Я тебе что-то скажу!
        Он спорхнул к ней, точно лист с дерева, - слава богу, одетый.
        - Чарли,- сказала она, глядя на сосны,- я вижу палец твоей правой ноги. Вот он!
        - Правда видишь? - спросил он.
        - Да, - сокрушенно подтвердила она. - Вон, на траве, похож на рогатую лягушку. А вон там, вверху, твое левое ухо висит в воздухе - совсем как розовая бабочка.
        Чарли заплясал.
        - Появился, появился!
        Старуха кивнула.
        - А вон твоя щиколотка показалась.
        - Верни мне обе ноги! - приказал Чарли.
        - Получай.
        - А руки, руки как?
        - Вижу, вижу: одна ползет к колену, словно паук коси-коси-ножка!
        - А вторая?
        - Тоже ползет.
        - А тело у меня есть?
        - Уже проступает, все как надо.
        - Теперь верни мне голову, и я пойду домой.
        "Домой", - тоскливо подумала Старуха.
        - Нет! - упрямо, сердито крикнула она. - Нет у тебя головы! Нету! - Оттянуть, сколько можно оттянуть эту минуту...
        - Нету головы, нету, - твердила она.
        - Совсем нет? - заныл Чарли.
        - Есть, есть, о господи, вернулась твоя паршивая голова! - огрызнулась она, сдаваясь. - А теперь отдай мне мою летучую мышь с иголкой в глазу!
        Чарли швырнул ей мышь.
        - Эге-гей!
        Его крик раскатился по всей долине, и еще долго после того, как он умчался домой, в горах бесновалось эхо.
        Старуха, согнутая тяжелой, тупой усталостью, подняла свою вязанку хвороста и побрела к лачуге. Она вздыхала и что-то бормотала себе под нос, и всю дорогу за ней шел Чарли, теперь уже и в самом деле невидимый, она не видела его, только слышала: вот упала на землю сосновая шишка - это он, вот журчит под ногами подземный поток- это он, белка цепляется за ветку- это Чарли; и в сумерках она и Чарли сидели вместе у костра, только он был настоящим невидимкой, и она угощала его свининой, но он отказывался, тогда она все съела сама, потом немного поколдовала и уснула рядом с Чарли, правда, он был сделан из сучьев, тряпок и камешков, но все равно он теплый, все равно ее родимый сыночек- вон как сладко дремлет, ненаглядный, у нее на руках, материнских руках, - и они говорили, сонно говорили о чем-то приятном, о чем-то золотистом, пока рассвет не заставил пламя медленно, медленно поблекнуть...

Человек в воздухе

        В год 400-й от Рождества Христова сидел на троне за Великой Китайской стеной император Юань. Его страна зеленела после дождей и мирно готовилась принести урожай, а люди в этой стране хоть и не были самыми счастливыми, но не были и самыми несчастными.
        Рано утром, в первый день первой недели второго месяца после Нового года, император Юань пил чай в беседке и веером нагонял на себя теплый ветерок, когда к нему по красным и синим плиткам, выстилавшим дорожку, прибежал слуга, крича:
        - Государь, о государь, чудо!
        - Да, - ответил император, - воздух сегодня поистине восхитителен.
        - Нет, нет, чудо! - повторил слуга, кланяясь.
        - И чай приятен моим устам, и это поистине чудо.
        - Нет, не то, государь!
        - Ты хочешь сказать, взошло солнце и настает новый день. И море лазурно. Это прекраснейшее из всех чудес.
        - Государь, какой-то человек летает!
        - Как! - Император перестал обмахиваться.
        - Я видел человека в воздухе, и у него крылья, и он летает. Я услышал голос, зовущий с неба, и увидел дракона, подымающегося ввысь, и в пасти у него был человек. Дракон из бумаги и бамбука, дракон цвета солнца и травы!
        - Утро раннее, - произнес император, - и ты только что проснулся.
        - Утро раннее, но что я видел - видел. Иди, и ты увидишь тоже.
        - Садись тут со мной, - сказал император. - Выпей чаю. Если это правда, то, должно быть, очень странно увидеть, как человек летает. Нужно время, чтобы понять это, как нужно время, чтобы подготовиться к тому, что мы сейчас увидим.
        Они пили чай.
        - Государь, - сказал вдруг слуга, - только бы он не улетел!
        Император задумчиво встал.
        - Теперь можешь показать мне, что ты видел.
        Они вышли в сад, миновали травянистую лужайку и мостик, миновали рощицу и вышли на невысокий холм.
        - Вон там! - указал слуга.
        Император взглянул на небо.
        А в небе был человек, и он смеялся на такой высоте, что его смех был едва слышен; и этот человек был одет в разноцветную бумагу и тростниковый каркас, образующий крылья, и великолепный желтый хвост, и он парил высоко над землей, как величайшая птица из всех птиц, как новый дракон из древнего драконова царства.
        И человек закричал с высоты, в прохладном утреннем воздухе:
        - Я летаю, летаю!
        Слуга махнул ему рукой:
        - Мы тебя видим!
        Император Юань не шевельнулся. Он глядел на Великую Китайскую стену, только сейчас начавшую выходить из тумана среди зеленых холмов; на этого чудесного каменного змея, величаво извивающегося среди полей. На прекрасную стену, с незапамятных времен охраняющую его страну от вражеских вторжений, несчетные годы защищающую мир. Он видел город, прикорнувший у реки, и дороги, и холмы, - они уже начали пробуждаться.
        - Скажи, - обратился он к слуге, - видел ли этого летающего человека еще кто-нибудь?
        - Нет, государь, - ответил слуга; он улыбался небу и махал ему рукой.
        Еще несколько мгновений император созерцал небо, потом сказал:
        - Крикни ему, чтобы он спустился ко мне.
        Слуга сложил руки у рта и закричал:
        - Эй, спускайся, спускайся! Император хочет видеть тебя!
        Пока летающий человек спускался в утреннем ветре, император зорко оглядывал окрестности. Увидел крестьянина, прекратившего работу и глядевшего в небо, и запомнил, где крестьянин стоит.
        Зашуршала бумага, захрустел тростник, и летающий человек опустился на землю. Он гордо приблизился к императору и поклонился, хотя с его нарядом ему было неудобно кланяться.
        - Что ты сделал? - спросил его император.
        - Летал в небесах, государь, - ответил человек.
        - Что ты сделал? - повторил император.
        - Но я только что сказал, тебе! - воскликнул летавший.
        - Ты не сказал вообще ничего. - Император протянул свою тонкую руку, прикоснулся к разноцветной бумаге, к птичьему корпусу машины. От них пахло холодным ветром.
        - Разве она не прекрасна, государь?
        - Да, слишком даже прекрасна.
        - Она единственная в мире! - засмеялся человек. - И я сам ее придумал.
        - Единственная в мире?
        - Клянусь!
        - Кто еще знает о ней?
        - Никто. Даже моя жена. Она решила бы, что солнце ударило мне в голову. Думала, что я делаю бумажного дракона. Я встал ночью и ушел к далеким скалам. А когда взошло солнце и повеял утренний ветерок, я набрался храбрости, государь, и спрыгнул со скалы. И полетел! Но моя жена об этом не знает.
        - Ее счастье, - произнес император. - Идем.
        Они вернулись к дворцу. Солнце сияло уже высоко в небе, и трава пахла свежестью. Император, слуга и летающий человек остановились в обширном саду.
        Император хлопнул в ладоши.
        - Стража!
        Прибежала стража.
        - Схватить этого человека!
        Стража схватила его.
        - Позвать палача, - приказал император.
        - Что это значит? - в отчаянии вскричал летавший. - Что я сделал? - Пышное бумажное одеяние зашелестело от его рыданий.
        - Вот человек, который построил некую машину, - произнес император, - а теперь спрашивает у нас, что он сделал. Он сам не знает что. Ему важно только делать, а не знать, почему и зачем он делает.
        Прибежал палач с острым, сверкающим мечом. Остановился, изготовил мускулистые, обнаженные руки, лицо закрыл холодной белой маской.
        - Еще мгновение, - сказал император. Подошел к стоявшему поблизости столику, где была машина, им самим построенная. Снял с шеи золотой ключик, вставил его в крошечный тонкий механизм и завел. Механизм заработал.
        Это был сад из золота и драгоценных камней. Когда механизм работал, то на ветвях деревьев пели птицы, в крохотных рощицах бродили звери, а маленькие человечки перебегали с солнца в тень, обмахивались крошечными веерами, слушали пение изумрудных птичек и останавливались у миниатюрных журчащих фонтанов.
        - Разве это не прекрасно? - спросил император. - Если ты спросишь меня, что я сделал, я отвечу тебе. Я показал, что птицы поют, что деревья шумят, что люди гуляют по зеленой стране, наслаждаясь тенью, и зеленью, и пением птиц. Это сделал я.
        - Но, государь... - Летавший упал на колени, заливаясь слезами. - Я тоже сделал нечто подобное! Я нашел красоту. Взлетел в утреннем ветре. Смотрел вниз, на спящие дома и сады. Ощущал запах моря и со своей высоты даже видел его далеко за горами. И парил как птица. Ах, нельзя рассказать, как прекрасно там, наверху, в небе, - ветер веет вокруг и несет меня то туда, то сюда, как перышко, и утреннее небо пахнет... А какое чувство свободы! Это прекрасно, государь, это так прекрасно!
        - Да, - печально ответил император. - Я знаю, что это так. Ибо я и сам чувствовал, как мое сердце парит вместе с тобою в небе, и размышлял: "Каково это? Какое ощущение? Какими видишь с этой высоты далекие озера? А мои дворцы? А слуг? А город вдали, еще не проснувшийся?"
        - Пощади меня!
        - Но бывает и так, - продолжал император еще печальнее, - что человеку приходится жертвовать чем-нибудь прекрасным, дабы сохранить то прекрасное, которое у него уже есть. Я не боюсь тебя, тебя самого, но боюсь другого человека.
        - Кого же?
        - Какого-нибудь другого, который, увидев тебя, построит такую же машину из цветной бумаги и бамбука. Но у этого человека может оказаться злое лицо и злое сердце, и он не захочет смотреть на красоту. Такого человека я и боюсь.
        - Почему? Почему?
        - Кто может сказать, что когда-нибудь такой человек не взлетит к небу в такой машине из бамбука и бумаги и не сбросит огромные каменные глыбы на Великую стену? - спросил император, и никто не смел шевельнуться, ни вымолвить слово.
        - Отрубить ему голову! - приказал император.
        Палач взмахнул блестящим ножом.
        - Сожгите дракона и его создателя и пепел обоих схороните вместе, - сказал император. Слуги кинулись исполнять приказание. Император обратился к своему слуге, который первым увидел летающего человека: - Обо всем этом молчи. Все это было сном, очень грустным и прекрасным сном. Крестьянину, которого мы видели в поле, скажи, что ему будет заплачено, если он сочтет это видением. Но если вы скажете хоть слово, вы оба умрете.
        - Ты милосерден, господин.
        - Нет, я не милосерден, - возразил император. Он смотрел, как за садовой оградой слуги сжигают прекрасную, пахнущую утренним ветром машину из бумаги и тростника. Видел темный дым, поднимающийся к небу. - Нет, я в отчаянии и очень испуган. - Он смотрел, как слуги роют яму, чтобы схоронить пепел. - Что такое жизнь одного человека в сравнении с жизнью миллионов! Пусть эта мысль будет мне утешением.
        Он снял ключик с цепочки на шее и снова завел механизм чудесного сада. Стоял и глядел вдаль, на Великую стену, на миролюбивый город, на зеленые поля, на реки и дороги. Вздохнул. Крохотный механизм зажужжал, и сад ожил. Под деревьями гуляли человечки, на залитых солнцем полянках мелькали зверьки в блестящих шубках, а в ветвях деревьев порхали голубые и золотистые птички и кружились в маленьком небе.
        - Ах! - вздохнул император, закрывая глаза. - Ах эти птички, птички...

Убийца

        Музыка гналась за ним по белым коридорам. Из-за одной двери слышался вальс из "Веселой вдовы". Из-за другой - "Послеполуденный отдых фавна". Из-за третьей - "Поцелуй еще разок!" Он повернул за угол, "Танец с саблями" захлестнул его шквалом цимбал, барабанов, кастрюль и сковородок, ножей и вилок, жестяными громами и молниями. Все это схлынуло, когда он чуть не бегом вбежал в приемную, где расположилась секретарша, блаженно ошалевшая от Пятой симфонии Бетховена. Он шагнул вправо, потом влево, словно рукой помахал у нее перед глазами, но она так его и не заметила.
        Негромко зажужжал радиобраслет.
        - Слушаю.
        - Пап, это я. Ли. Ты не забыл? Мне нужны деньги.
        - Да-да, сынок. Сейчас я занят.
        - Я только хотел напомнить, пап, - сказал браслет.
        Голос сына потонул в увертюре Чайковского к "Ромео и Джульетте", она вдруг затопила длинные коридоры.
        Психиатр шел по улью, где лепились друг к другу лаборатории и кабинеты, и со всех сторон на него сыпалась цветочная пыльца мелодий. Стравинский мешался с Бахом, Гайдн безуспешно отбивался от Рахманинова, Шуберт погибал под ударами Дюка Эллингтона. Секретарши мурлыкали себе под нос, врачи насвистывали - все по-утреннему бодро принимались за работу, психиатр на ходу кивал им. У себя в кабинете он просмотрел кое-какие бумаги со стенографисткой, которая все время что-то напевала, потом позвонил по телефону наверх, полицейскому капитану. Несколько минут спустя замигала красная лампочка и с потолка раздался голос:
        - Арестованный доставлен для беседы в кабинет номер девять.
        Он отпер дверь и вошел, позади щелкнул замок.
        - Только вас не хватало, - сказал арестант и улыбнулся.
        Эта улыбка ошеломила психиатра. Такая она была сияющая, лучезарная, она вдруг осветила и согрела комнату. Она была точно утренняя заря в темных горах, эта улыбка. Точно полуденное солнце внезапно проглянуло среди ночи. А над этой хвастливой выставкой ослепительных зубов спокойно и весело блестели голубые глаза.
        - Я пришел вам помочь, - сказал психиатр.
        И нахмурился. Что-то в комнате было не так. Он ощутил это еще с порога. Неуверенно огляделся. Арестант засмеялся:
        - Удивились, что тут так тихо? Просто я кокнул радио.
        "Буйный", - подумал врач.
        Арестант прочел его мысль, улыбнулся и успокоительно поднял руку:
        - Нет-нет, я так только с машинками, которые тявкают.
        На сером ковре валялись осколки ламп и клочки проводов от сорванного со стены радио. Не глядя на них, чувствуя, как его обдает теплом этой улыбки, психиатр уселся напротив пациента; необычная тишина давила, словно перед грозой.
        - Вы - мистер Элберт Брок, именующий себя Убийцей?
        Брок удовлетворенно кивнул.
        - Прежде чем мы начнем... - мягким проворным движением он снял с руки врача радиобраслет. Взял крохотный приемник в зубы, точно орех, сжал покрепче - крак! - и вернул ошарашенному психиатру обломки с таким видом, словно оказал и себе и ему величайшее благодеяние. - Вот так-то лучше.
        Психиатр во все глаза смотрел на загубленный аппарат.
        - Немало с вас, наверное, взыскивают за убытки.
        - Наплевать! - улыбнулся пациент. - Как поется в старой песенке: "Мне плевать, что станется со мною!" - вполголоса пропел он.
        - Начнем? - спросил врач.
        - Извольте. Первой жертвой, одной из первых, был мой телефон. Гнуснейшее убийство. Я запихал его в кухонный поглотитель. Забил бедняге глотку. Несчастный задохся насмерть. Потом я пристрелил телевизор!
        - М-мм, - промычал психиатр.
        - Всадил в кинескоп шесть пуль. Отличный был трезвон, будто разбилась люстра.
        - У вас богатое воображение.
        - Весьма польщен. Всегда мечтал стать писателем.
        - Не расскажете ли, когда вы возненавидели телефон?
        - Он напугал меня еще в детстве. Один мой дядюшка называл его Машиной-призраком. Бесплотные голоса. Я боялся их до смерти. Стал взрослым, но так и не привык. Мне всегда казалось, что он обезличивает человека. Если ему заблагорассудится, он позволит вашему "я" перелиться по проводам. А если не пожелает, просто высосет его, и на другом конце провода окажетесь уже не вы, а какая-то дохлая рыба, не живой теплый голос, а только сталь, медь и пластмасса. По телефону очень легко сказать не то, что надо; вовсе и не хотел это говорить, а телефон все переиначил. Оглянуться не успел, а уже нажил себе врага. И потом, телефон необыкновенно удобная штука! Стоит и прямо-таки требует - позвони кому-нибудь, а тот вовсе не желает, чтобы ему звонили. Друзья звонят мне, звонят, звонят без конца. Ни минуты покоя, черт возьми. Не телефон - так телевизор, или радио, или патефон. А если не телевизор, не радио и не патефон, так кинотеатр тут же на углу или кинореклама на облаках. С неба теперь льет не дождь, а мыльная пена. А если не слепят рекламой на небесах, так глушат джазом в каждом ресторане; едешь в автобусе на работу - и тут музыка и реклама. А если не музыка, так служебный селектор и главное орудие пытки - радиобраслет, жена и друзья вызывают меня каждые пять минут. И что за секрет у этих штучек, чем они так соблазняют людей? Обыкновенный человек сидит и думает: делать мне нечего, скучища, а на руке этот самый наручный телефон - дай-ка позвоню старине Джо. Алло, алло! Я люблю жену, друзей, вообще человечество, очень люблю... Но вот жена в сотый раз спрашивает: "Ты сейчас где, милый?" - а через минуту вызывает приятель и говорит; "Слушай, отличный анекдот: один парень..." А потом какой-то чужой дядя орет: "Вас вызывает Статистическое бюро. Какой марки резинку вы жуете в данную минуту?" Ну знаете!
        - Как вы себя чувствовали всю эту неделю?
        - А так: вот-вот взорвусь. Или начну биться головой о стену. В тот день в конторе я и поступил как надо.
        -А именно?
        - Плеснул воды в селектор.
        Психиатр сделал пометку в блокноте
        - И вывели его из строя?
        - Конечно! То-то была потеха! Стенографистки забегали как угорелые! Крик, суматоха!
        - И вам на время полегчало, а?
        - Еще бы! А днем меня осенило, я кинул свой радиобраслет на тротуар и растоптал. Кто-то как раз заверещал: "Говорит Статистическое бюро, девятый отдел. Что вы сегодня ели на обед?" - и тут я вышиб из машинки дух.
        - И вам еще полегчало, а?
        - Я вошел во вкус. - Брок потер руки. - Дай-ка, думаю, подниму единоличную революцию, надо же человеку освободиться от всех этих удобств! Кому они, спрашивается, удобны? Друзьям-приятелям? "Здорово, Эл, решил с тобой поболтать, я сейчас в Гринхилле, в гардеробной. Только что я их тут всех сокрушил одним ударом. Одним ударом, Эл! Удачный денек! А сейчас выпиваю по этому случаю. Я решил, что тебе будет любопытно". Еще удобно моему начальству: я разъезжаю по делам службы, а в машине радио - и они всегда могут со мной связаться. Связаться! Мягко сказано. Связаться, черта с два! Связать по рукам и ногам! Заграбастать, зацапать, раздавить, измолотить всеми этими радиоголосами. Нельзя на минуту выйти из машины, непременно надо доложить: "Остановился у бензоколонки, зайду в уборную". - "Ладно, Брок, валяйте". - "Брок, чего вы столько возились?" - "Виноват, сэр!" - "В другой раз не копайтесь!" - "Слушаю, сэр!" Так вот, доктор, знаете, что я сделал? Купил кварту шоколадного мороженого и досыта накормил свой передатчик.
        - Почему вы избрали для этой цели именно шоколадное мороженое?
        Брок чуть призадумался, потом улыбнулся:
        - Это мое любимое лакомство.
        - Вот как, - сказал врач.
        - Я решил: черт подери, что годится для меня, годится и для радио в моей машине.
        - Почему вы решили накормить передатчик именно мороженым?
        - В тот день была жара.
        - И что же дальше? - помолчав, спросил врач.
        - А дальше наступила тишина. Господи, какая благодать! Ведь окаянное радио трещало без передышки! "Брок, туда, Брок, сюда, Брок, доложите, когда пришли, Брок, доложите, когда ушли, хорошо, Брок, обеденный перерыв, Брок, перерыв кончился, Брок, Брок, Брок, Брок..." Я наслаждался тишиной, прямо как мороженым.
        - Вы, видно, большой любитель мороженого.
        - Я ездил, ездил и все слушал тишину. Как будто тебя укутали в отличнейшую мягкую фланель. Тишина. Целый час тишины! Сижу в машине и улыбаюсь и чувствую - в ушах мягкая фланель. Я наслаждался, я просто упивался, это была Свобода!
        - Продолжайте!
        - Потом я вспомнил, что есть такие портативные диатермические аппараты. Взял один напрокат и в тот же вечер повез в автобусе домой. А в автобусе полным-полно замученных канцелярских крыс, и все переговариваются по радиобраслетам с женами: я, мол, уже на Сорок третьей улице... на Сорок четвертой... на Сорок девятой... поворачиваю на Шестьдесят первую... А один супруг бранится: "Хватит тебе околачиваться в баре, черт возьми! Иди домой и разогрей обед, я уже на Семидесятой!" А репродуктор орет "Сказки Венского леса" - точь-в-точь канарейка натощак насвистывает про лакомые зернышки. И тут я включаю диатермический аппарат! Помехи! Перебои! Все жены отрезаны от брюзжания замученных за день мужей. Все мужья отрезаны от жен, на глазах у которых милые отпрыски только что запустили камнем в окно! "Венский лес" срублен под корень, канарейке свернули шею. Ти-ши-на! Пугающая внезапная тишина. Придется пассажирам автобуса вступить в беседу друг с другом. Они в страхе, в ужасе, как перепуганные овцы!
        - Вас забрали в полицию?
        - Пришлось остановить автобус. Ведь и впрямь музыка превратилась в кашу, мужья и жены не знали, на каком они свете. Шабаш ведьм, сумбур, светопреставление. Митинг в обезьяннике! Прибыла аварийная команда, меня мигом засекли, отчитали, оштрафовали, я и оглянуться не успел, как очутился дома - понятно, без аппарата.
        - Разрешите вам заметить, мистер Брок, что до сих пор ваш образ действий кажется мне не слишком... э-э... разумным. Если вам не нравится радиотрансляция, служебные селекторы, приемники в автомобилях, почему бы вам не вступить в общество радионенавистников? Подавайте петиции, добивайтесь запретов и ограничений в законодательном порядке. В конце концов, у нас же демократия!
        - А я так называемое меньшинство, - сказал Брок. - Я уже вступал во всякие общества, вышагивал в пикетах, подавал петиции, обращался в суд. Я протестовал годами. И везде меня поднимали на смех. Все просто обожают радио и рекламу. Я один такой урод, не иду в ногу со временем.
        - Но тогда, может быть, вам следует сменить ногу, как положено солдату? Надо подчиняться большинству.
        - Так ведь они хватают через край. Послушать немножко музыки, изредка "связаться" с друзьями, может, и приятно, но они-то воображают: чем больше, тем приятнее. Я прямо озверел! Прихожу домой - жена в истерике. Отчего, почему? Да потому, что она полдня не могла со мной связаться. Помните, я малость поплясал на своем радиобраслете? Ну вот, в тот вечер я и задумал убийство собственного дома.
        - Что же, так и записать?
        - По смыслу это совершенно точно. Я решил убить его, умертвить. Дом у меня из таких, знаете, чудо техники: разговаривает, поет, мурлычет, сообщает погоду, декламирует стишки, пересказывает романы, звякает, брякает, напевает колыбельную песенку, когда ложишься в постель. Станешь под душ - он тебя глушит ариями из опер, ляжешь спать - обучает испанскому языку. Этакая болтливая нора, в ней полно электронных оракулов. Духовка тебе лопочет: "Я пирог с вареньем, я уже испекся!" - или: "Я - жаркое, скорей подбавьте подливки" - и прочий младенческий вздор. Кровати укачивают тебя на ночь, а утром встряхивают, чтоб проснулся! Этот дом терпеть не может людей, верно вам говорю! Парадная дверь так и рявкает: "Сэр, у вас башмаки в грязи!" А пылесос гоняется за тобой по всем комнатам, как собака, не дай Бог, уронишь щепотку пепла с сигареты, мигом всосет. О Боже милостивый!
        - Успокойтесь, - мягко посоветовал психиатр.
        - Помните песенку Гилберта и Салливена "Веду обидам точный счет и уж за мной не пропадет"? Всю ночь я подсчитывал обиды. А рано поутру купил револьвер. На улице нарочно ступал в самую грязь. Парадная дверь так и завизжала: "Надо ноги вытирать! Не годится пол марать!" Я выстрелил этой дряни прямо в замочную скважину. Вбежал в кухню, а там плита скулит: "Скорей взгляни! Переверни!" Я всадил пулю в самую середку механической яичницы - и плите пришел конец. Ох, как она зашипела и заверещала: "Я перегорела!" Потом завопил телефон, прямо как капризный ублюдок. И я сунул его в поглотитель. Должен вам заявить честно и откровенно, я ничего не имею против поглотителя, он пострадал за чужие грехи. Теперь-то мне его жалко - очень полезное приспособление и притом безобидное, словечка от него не услышишь, знай себе мурлычет, как спящий лев, и переваривает всякий мусор. Непременно отдам его в починку. Потом я пошел и пристрелил коварную бестию - телевизор. Это Медуза - каждый вечер своим неподвижным взглядом обращает в камень миллионы людей, это сирена - поет, и зовет, и обещает так много, а дает ничтожно мало... но я всегда возвращался к ней, возвращался и надеялся на что-то до последней минуты, и вот - бац! Тут моя жена заметалась, точно безголовая индюшка, злобно закулдыкала, завопила на всю улицу. Явилась полиция. И вот я здесь.
        Он блаженно откинулся на спинку стула и закурил.
        - Мистер Брок, отдавали ли вы себе отчет, совершая такие преступления, что радиобраслет, репродуктор, телефон, радио в автобусе, селектор у вас на службе - все это либо чужая собственность, либо сдается напрокат?
        - Я и опять проделал бы то же самое, верно вам говорю.
        Психиатр едва не зажмурился от сияющей благодушной улыбки пациента.
        - И вы не желаете воспользоваться помощью Службы душевного здоровья? Вы готовы за все ответить?
        - Это только начало, - сказал Брок. - Я знаменосец скромного меньшинства, мы устали от шума, от того, что нами вечно помыкают, и командуют, и вертят на все лады, и вечно глушат нас музыкой, и вечно кто-нибудь орет - делай то, делай это, иди туда, теперь сюда, быстрей, быстрей! Вот увидите. Начинается бунт. Мое имя войдет в историю!
        - Гм-м... - Психиатр, казалось, призадумался.
        - Понятно, это не сразу сделается. На первых порах все были очарованы. Великолепная выдумка эти полезные и удобные штуки! Почти игрушки, почти забава! Но люди чересчур втянулись в игру, зашли слишком далеко, все наше общество попало в плен к механическим нянькам - и запуталось, и уже не умеет выпутаться, даже не умеет само себе признаться, что запуталось. Вот они и мудрствуют, как и во всем прочем: таков, мол, наш век! Таковы условия жизни! Мы - нервное поколение! Но помяните мое слово, семена бунта уже посеяны. Обо мне раззвонили на весь мир по радио, показывали меня и по телевидению, и в кино, вот ведь парадокс! Дело было пять дней назад. Про меня узнали миллиарды людей. Следите за биржевыми отчетами. Ждите в любой день. Хоть сегодня. Вы увидите, как подскочит спрос на шоколадное мороженое!
        - Ясно, - сказал психиатр.
        - Теперь, надеюсь, мне можно вернуться в мою милую одиночную камеру? Я намерен полгода наслаждаться одиночеством и тишиной.
        - Пожалуйста, - спокойно сказал психиатр.
        - За меня не бойтесь, - сказал вставая мистер Брок. - Я буду сидеть да посиживать и наслаждаться мягкой фланелью в ушах.
        - Гм-м, - промычал психиатр, направляясь к двери.
        - Не унывайте, - сказал Брок.
        - Постараюсь, - отозвался психиатр.
        Он нажал незаметную кнопку, подавая условный сигнал, дверь отворилась, он вышел в коридор, дверь захлопнулась, щелкнув замком. Он вновь шагал один по коридорам мимо бесчисленных дверей. Первые двадцать шагов его провожали звуки "Китайского тамбурина". Их сменила "Цыганка", затем "Пасакалья" и какая-то там минорная фуга Баха, "Тигровый рэгтайм", "Любовь - что сигарета". Он достал из кармана сломанный радиобраслет, точно раздавленного богомола. Вошел к себе в кабинет. Тотчас зазвенел звонок и с потолка раздался голос:
        - Доктор?
        - Только что закончил с Броком, - отозвался психиатр.
        - Диагноз?
        - Полная дезориентация, но общителен. Отказывается признавать простейшие явления окружающей действительности и считаться с ними.
        - Прогноз?
        - Неопределенный. Когда я его оставил, он с наслаждением затыкал себе уши воображаемыми тампонами.
        Зазвонили сразу три телефона. Запасной радиобраслет в ящике стола заскрипел, словно раненый кузнечик. Замигала красноватая лампочка, и защелкал вызов селектора. Звонили три телефона. Жужжало в ящике. В открытую дверь вливалась музыка. Психиатр, что-то мурлыча себе под нос, надел новый радиобраслет, щелкнул селектором, поговорил минуту, снял одну телефонную трубку, поговорил, снял другую трубку, поговорил, снял третью, поговорил, нажал кнопку радиобраслета, поговорил негромко, размеренно, лицо его было невозмутимо спокойно, а вокруг гремела музыка, мигали лампочки, снова звонили два телефона, и руки его непрестанно двигались, и радиобраслет жужжал, и его вызывали по селектору, и с потолка звучали голоса. Так провел он остаток долгого служебного дня, овеваемый прохладным кондиционированным воздухом, сохраняя то же невозмутимое спокойствие; телефон, радиобраслет, селектор, телефон, радиобраслет, селектор, телефон, радиобраслет, селектор, телефон, радиобраслет, селектор, телефон, радиобраслет...

Золотой змей, серебряный ветер

        - В форме свиньи? - воскликнул мандарин. - В форме свиньи, - подтвердил гонец и покинул его.
        - О, что за горестный день несчастного года! - возопил мандарин. - В дни моего детства город Квон-Си за холмом был так мал. А теперь он вырос настолько, что обзавелся стеной!
        - Но почему стена в двух милях от нас в одночасье лишает моего родителя покоя и радости? - спросила его дочь.
        - Они выстроили свою стену, - ответил мандарин, - в форме свиньи! Понимаешь? Стена нашего города выстроена наподобие апельсина. Их свинья жадно пожрет нас!
        - О. - И оба надолго задумались.
        Жизнь полна символов и знамений. Духи обитали повсюду. Смерть таилась в капельке слез, и дождь - во взмахе крыла чайки. Поворот веера - вот так - наклон крыши и даже контур городской стены - все имело свое значение. Путники, торговцы и зеваки, музыканты и лицедеи доберутся до двух городов, и знамения заставят их сказать: "Город в облике апельсина? Нет, лучше я войду в город, подобный свинье, набирающей жир на любом корму, и буду процветать его удачей".
        Мандарин заплакал.
        - Все потеряно! Тяжелые дни наступили для нашего города, ибо явились ужасающие знаки.
        - Тогда призови к себе каменщиков и строителей храмов, - посоветовала его дочь. - Я нашепчу тебе из-за шелковой ширмы, что сказать им.
        И в отчаянии хлопнул в ладоши старик:
        - Хэй, каменщики! Хэй, строители домов и святилищ!

        Быстро явились к нему мастера, знакомые с мрамором, гранитом, ониксом и кварцем. Встретил их мандарин, ежась на троне в ожидании шепота из-за шелковой ширмы. И вот прозвучал шепот:
        - Я собрал вас...
        -Я собрал вас, - повторял мандарин, - ибо наш город выстроен в форме апельсина, а гнусные жители Квон-Си выстроили свою стену в облике жадной свиньи...
        Закричали каменотесы и восплакали. Простучала во внешнем дворике тросточка смерти. Отхаркалась, прячась в тенях, нищета.
        - А потому, - сказали шепот и мандарин, - мои строители, возьмите кирки и камни и измените форму нашего города!
        Вздохнули изумленно зодчие и каменщики. И сам мандарин вздохнул изумленно. А шепот нашептывал, и повторял за ним мандарин:
        - И мы отстроим наши стены в форме дубинки, которая отгонит свинью!
        Вскочили с колен мастера и закричали от радости. Даже сам мандарин, восхитившись своими словами, захлопал в ладоши, поднявшись с трона.
        - Быстрей же! - воскликнул он. - За работу!
        А когда ушли люди, веселые и деловитые, мандарин повернулся к шелковой ширме и с любовью воззрился на нее.
        - Позволь обнять тебя, дочь моя, - прошептал он.
        Но ответа не было, и, шагнув, за ширму, мандарин не нашел там никого.
        "Какая скромность, - подумал мандарин. - Она ушла, оставив меня радоваться победе, словно я одержал ее".
        Новость расходилась по городу, и жители славили мудрого мандарина. И каждый таскал камень к стенам. Запускали фейерверки, чтобы отогнать демонов нищеты и погибели, пока горожане трудятся вместе. И к концу месяца встала новая стена, в форме могучей булавы, способной отогнать не только свинью, но даже кабана или льва. И мандарин той ночью спал, как счастливый лис.
        - Хотел бы я видеть мандарина Квон-Си, когда ему донесут эту весть. Что за шум и суматоха поднимется! Он, должно быть, спрыгнет с утеса от злости, - говорил он. - Налей еще вина, о дочь-думаюшая-как-сын.

        Но радость его увяла быстро, как цветок зимой- В тот же вечер в тронный зал ворвался гонец.
        - О мандарин! Чума, лавины, саранча, глад и отравленные колодцы!
        Задрожал мандарин.
        - Горожане Квон-Си, чьи стены построены в форме свиньи, которую прогнали мы, изменив наши стены в подобие дубинки, превратили нашу победу в прах. Они построили стену в виде огромного костра, чтобы сжечь нашу дубинку!
        И сжалось сердце мандарина, как сморщивается последнее яблоко на осенних ветвях.
        - О боги! Путники станут обходить нас стороной. Торговцы, узрев такие знамения, отвернутся от полыхающей дубинки к пожирающему ее огню!
        - Нет, - донесся из-за шелковой ширмы голос, как падение снежинки.
        - Нет, - повторил изумленный мандарин.
        - Передай каменотесам, - сказал шепот, как касание капли дождя, - чтобы они отстроили стену в облике сверкающего озера.
        Повторил эти слова мандарин, и потеплело у него на сердце.
        - И воды озера, - сказали шепот и старик, - погасят огонь навеки!
        И вновь возрадовались горожане, узнав, что и в этот раз сохранил их от напасти блистательный повелитель мудрости. Побежали они к стенам и отстроили их заново, в новом обличье. Но пели они уже не так громко, ибо устали, и работали не так быстро, ибо в тот месяц, что строили первую стену, поля и лавки оставались заброшены и жители голодали и нищали.
        Но последовали дни жуткие и удивительные, и каждый - как новая коробочка со страшным сюрпризом.
        - О повелитель! - воскликнул гонец. - В Квон-Си перестроили стену, чтобы она походила на рот и выпила наше озеро!
        - Тогда, - ответил повелитель, стоя у шелковой ширмы, - отстроим наши стены в подобие иглы, чтобы зашить этот рот!
        - Повелитель! - взвизгнул гонец. - Они строят стену в виде меча, чтобы сломать нашу иглу!
        Трепеща, прижался повелитель, к шелковой ширме.
        -Тогда переставьте камни, чтобы походила стена на ножны для их меча.
        - Смилуйся, повелитель! - простонал гонец следующим утром. - Враги работали всю ночь и сложили стену в форме молнии, которая разломает и уничтожит ножны.
        Болезни носились по городу, как стая бешеных псов. Жители, долгие месяцы трудившиеся над постройкой стен, сами походили теперь на призраки смерти, и кости их стучали на ветру, как ксилофон. Похоронные процессии потянулись по улицам, хотя была еще середина лета, время сельских трудов и сбора урожая. Мандарин заболел, и кровать его поставили в тронном зале, перед шелковой ширмой. Он лежал, скорбный, отдавая приказы строителям, и шепот из-за ширмы становился все тише и слабее, точно ветер в камышах.
        - Квон-Си - это орел? Наши стены должны стать сетью для него. Они построили подобие солнца, чтобы спалить нашу сеть? Мы выстроим луну, чтобы затмить их солнце!
        Как проржавевшая машина, город со скрежетом застыл.
        И наконец голос из-за экрана прошептал в отчаянии:
        - Пошлите за мандарином Квон-Си!
        В последние дни лета четверо голодных носильщиков внесли в тронный зал мандарина Квон-Си, исстрадавшегося и измученного. Мандаринов поставили друг против друга. Дыхание их свистело, как зимний ветер.
        - Мы должны положить конец этому безумию, - прошептал голос.
        Старики кивнули.
        -Так не может больше продолжаться, -говорил голос. - Наши подданные заняты только тем, что перестраивают городские стены ежедневно и ежечасно. У них не остается времени на охоту, рыбалку, любовь, почитание предков и потомков их предков.
        - Истинно так, - ответили мандарины городов Клетки, Луны, Копья, Огня. Меча и еще многого, многого другого.
        - Вынесите нас на солнце, - прикачал шепот.
        И стариков вынесли на вершину холма, под ясное солнце. На летнем ветру худенькие ребятишки запускали воздушных змеев всех цветов - цвета солнца, и лягушек, и травы, цвета моря, и зерна, и медяков.
        Дочь первого мандарина стояла у его ложа.
        - Видишь ли? - спросила она.
        - Это лишь воздушные змеи, - ответили старики.
        - Но что есть воздушный змей на земле? - спросила она. - Его нет. Что нужно ему, чтобы сделаться прекрасным и возвышенным, чтобы удержаться в полете?
        - Ветер, конечно, - был ответ.
        - А что нужно ветру и небу, чтобы стать красивыми?
        - Воздушный змей - много змеев, чтобы разрушить однотонность неба, полет красочных змеев!
        - Пусть же будет так, - сказала дочь мандарина. - Ты, Квон-Си, в последний раз перестроишь свои стены в подобие самого ветра, не больше и не меньше. Мы же выстроим свои в подобие золотого змея. Ветер поднимет змей к удивительным высотам. А тот разрушит монотонность ветра, даст ему цель и значение. Одно ничто без другого. Вместе найдем мы красоту, и братство, и долгую жизнь.
        Так возрадовались мандарины при этих словах, что тотчас же поели - впервые за многие дни, - и силы вернулись к ним в тот же миг. Обнялись они и осыпали хвалами друг друга, а пуще всего - дочь мандарина, называя ее мальчиком, мужем, опорой, воином и истинным, единственным сыном. А потом расстались они, не мешкая, и поспешили в свои города, распевая от счастья слабыми голосами.
        А потом стали города-соседи Городом Золотого Змея и Городом Серебряного Ветра. И собирали в них урожаи, и вновь открылись лавки, вернулась плоть на костяки, и болезни умчались, как перепуганные шакалы. И каждую ночь жители Города Воздушного Змея слышали, как поддерживает их ласковый и чистый ветер, а жители Города Ветра - как поет, шепчет и озаряет их в полете воздушный змей.
        - И да будет так, - сказал мандарин, стоя перед шелковой ширмой.

Я никогда вас не увижу

        Послышался тихий стук в кухонную дверь, и когда миссис 0'Брайен отворила, то увидела на крыльце своего лучшего жильца, мистера Рамиреса, и двух полицейских - по одному с каждой стороны. Зажатый между ними, мистер Рамирес казался таким маленьким.
        - Мистер Рамирес! - озадаченно воскликнула миссис 0'Брайен.
        Мистер Рамирес был совершенно уничтожен. Он явно не мог найти слов, чтобы объясниться.
        Он пришел в пансионат миссис 0'Брайен больше двух лет назад и с тех пор постоянно жил тут. Приехал на автобусе из Мехико-Сити в Сан-Диего, а затем сюда, в Лос-Анджелес. Здесь он нашел себе маленькую чистую комнатку с лоснящимся голубым линолеумом на полу, с картинами и календарями на цветастых обоях и узнал миссис 0'Брайен - требовательную, но приветливую хозяйку. В войну работал на авиазаводе, делал части для самолетов, которые куда-то улетали; ему и после войны удалось сохранить свое место. С самого начала он зарабатывал хорошо. Мистер Рамирес понемногу откладывал на сберегательную книжку и только раз в неделю напивался - право, которое миссис 0'Брайен признавала за каждым честным тружеником, не докучая человеку расспросами и укорами.
        В печи на кухне миссис 0'Брайен пеклись пироги. Скоро они лягут на стол, чем-то похожие на мистера Рамиреса; блестящая, хрусткая коричневая корочка и надрезы, чтобы выходил воздух, сильно смахивающие на узкие щелочки, сквозь которые смотрели его черные глаза. На кухне вкусно пахло. Полицейские чуть наклонились вперед, соблазненные заманчивым ароматом. Мистер Рамирес упорно смотрел на свои ноги, точно это они завели его в беду.
        - Что произошло, мистер Рамирес? - спросила миссис О'Бранен.
        Подняв глаза, мистер Рамирес за спиной миссис 0'Брайен увидел знакомый длинный стол с чистой белой скатертью, и на нем большое блюдо, холодно поблескивающие бокалы, кувшин с водой и кубиками льда, миску свежего картофельного салата и миску фруктового салата из бананов и апельсинов, нарезанных кубиками и посыпанных сахаром. За столом сидели дети миссис 0'Брайен. Трое взрослых сыновей были увлечены едой и разговором, две дочери помоложе ели, не сводя глаз с полицейских.
        - Я здесь уже тридцать месяцев, - тихо сказал мистер Рамирес, глядя на пухлые руки миссис 0'Брайен.
        - На шесть больше, чем положено, - добавил один из полицейских. - У него ведь временная виза. Мы уже начали его разыскивать.
        Вскоре после того как мистер Рамирес поселился в пансионате, он купил для своей комнатушки радиоприемник; придя с работы, он с неподдельным удовольствием включал его на полную мощность. Кроме того, он купил часы на руку, которые тоже носил с удовольствием. Вечерами он часто гулял по примолкшим улицам, разглядывал в витринах красивые рубашки и некоторые из них покупал, любовался брошками и некоторые покупал своим немногочисленным приятельницам. Одно время он по пять раз в неделю ходил в кино. Еще он катался на трамвае, иногда целую ночь напролет, вдыхая электричество, скользя черными глазами по объявлениям, чувствуя, как вращаются колеса под ним, глядя, как проплывают мимо маленькие спящие дома и большие отели. Кроме того, он ходил в роскошные рестораны, где заказывал себе обед из многих блюд, посещал оперу и театр. И он приобрел автомобиль, но потом забыл про взносы, и сердитый агент из магазина увел машину со стоянки перед пансионатом.
        - Понимаете, миссис 0'Брайен, - продолжал мистер Рамирес, - придется мне выехать из моей комнаты. Я пришел только забрать свой чемодан и одежду, чтобы последовать за этими господами.
        - Обратно в Мексику?
        - Да. В Лагос. Это маленький городок севернее Мехико-Сити.
        - Мне очень жаль, мистер Рамирес.
        - Я уже собрал свои вещи, - глухо произнес мистер Рамирес. часто моргая черными глазами и растерянно шевеля руками.
        Полицейские не трогали его. В этом не было нужды.
        - Вот ключ, миссис 0'Брайен, - сказал мистер Рамирес. - Я уже взял чемодан.
        Только теперь миссис 0'Брайен заметила стоящий у его ног чемодан.
        Мистер Рамирес снова обвел взглядом просторную кухню, блестящее серебро приборов, обедающих молодых людей, сверкающий воском пол. Он повернулся и долго глядел на соседний дом, высокое и красивое трехэтажное здание. Глядел на балконы и пожарные лестницы, на ступеньки крылец, на веревки с хлопающим на ветру бельем.
        - Вы были хорошим жильцом, - сказала миссис 0'Брайен.
        - Спасибо, спасибо, миссис 0'Брайен, - тихо ответил он. И закрыл глаза.
        Миссис 0'Брайен правой рукой придерживала наполовину открытую дверь. Один из сыновей за ее спиной напомнил, что ее обед стынет, но она только кивнула ему и снова повернулась к мистеру Рамиресу. Когда-то ей довелось гостить в нескольких мексиканских пограничных городках, и вот теперь вспомнились знойные дни и несчетные цикады - они прыгали, падали, лежали мертвые, хрупкие, словно маленькие сигары в витринах табачных лавок, - вспомнились каналы, разносящие по фермам воду из реки, пыльные дороги, иссушенные пригорки. И тихие города, и теплое вино, и непременные обжигающие рот сытные блюда. Вспомнились вяло бредущие лошади и тощие зайцы на шоссе. Вспомнились ржавые горы, запорошенные пылью долины и океанский берег, сотни километров океанского берега - и никаких звуков, кроме прибоя.
        - Мне искренне жаль, мистер Рамирес, - сказала она.
        - Я не хочу уезжать обратно, миссис 0'Брайен, - тихо промолвил он. - Мне здесь нравится, я хочу остаться. Я работал, у меня есть деньги. Я выгляжу вполне прилично, ведь правда? Нет, я не хочу уезжать!
        - Мне очень жаль, мистер Рамирес, - ответила она. - Если бы я могла что-то сделать.
        -Миссис 0'Брайен! - вдруг крикнул он, и по щекам его покатились слезы. Он протянул обе руки, пылко схватил ее руку и тряс, сжимал, цеплялся за нее. - Миссис О'Брайен, я никогда вас не увижу больше, никогда не увижу!…
        Полицейские улыбнулись, но мистер Рамирес не видел их улыбок, и они перестали улыбаться.
        - Прощайте, миссис О'Брайен. Вы были очень добры ко мне. Прощайте! Я никогда вас не увижу больше!
        Полицейские ждали, когда мистер Рамирес повернется, возьмет свой чемодан и пойдет. Он сделал это, и они последовали за ним, вежливо козырнув на прощание миссис О'Брайен. Она смотрела, как они спускаются вниз по ступенькам. Потом тихо затворила дверь и медленно вернулась к своему стулу. Она выдвинула его и села. Взяла блестящие нож и вилку и вновь принялась за свою котлету.
        - Поторопись, мам, - сказал один из сыновей. - Все остыло.
        Миссис О'Брайен отрезала кусок и долго, медленно жевала его, потом поглядела на закрытую дверь. И положила на сто нож и вилку.
        - Что случилось, мама?
        - Ничего, - сказала миссис О'Брайен, поднося руку к лицу. - Просто я подумала, что никогда больше не увижу мистера Рамиреса…

Вышивание

        В сумеречном вечернем воздухе на террасе часто-часто сверкали иголки, и казалось, это кружится рой серебристых мошек. Губы трех женщин беззвучно шевелились. Их тела откидывались назад, потом едва заметно наклонялись вперед, так что качалки мерно покачивались, тихо скрипя. Все три смотрели на свои руки так пристально, словно вдруг увидели там собственное, тревожное бьющееся сердце.
        - Который час?
        - Без десяти пять.
        - Надо уже идти лущить горох для обеда.
        - Но...- возразила одна из них.
        - Верно, я совсем забыла. Надо же...
        Первая женщина остановилась на полуслове, опустила на колени руки с вышиванием и посмотрела через открытую дверь, через дышащую безмолвным уютом комнату в притихшую кухню. Там на столе, ожидая, когда ее пальцы выпустят чистенькие горошины на волю, лежала кучка изящных упругих стручков. И ей казалось, что она в жизни не видела более яркого воплощения домовитости.
        - Иди, лущи, если тебе от этого будет легче на душе,-сказал вторая женщина.
        - Нет,-ответила первая,-не хочу. Никакого желания.
        Третья женщина вздохнула. Она вышивала розу, зеленый лист, ромашку и луг. Иголка то появлялась, то снова исчезала.
        Вторая женщина делала самый изысканный, тонкий узор, ловко протыкала материю, безошибочно ловила иглу и посылала обратно, заставляя ее молниеносно порхать вверх-вниз, вверх-вниз. Зоркие черные глаза чутко следили за каждым стежком. Цветок, мужчина, дорога, солнце, дом-целая картина рождалась под ее руками, чудесный миниатюрный ландшафт, подлинный шедевр.
        - Иногда думается, в руках все спасенье,-сказала она, и остальные кивнули, так что кресла вновь закачались.
         - А может быть,-заговорила первая женщина,- душа человека обитает в его руках? Ведь все, что мы делаем с миром, мы делаем руками. Порой мне кажется, что наши руки не делают и половины того, что следовало бы, а головы и вовсе не работают.
        Они с новым вниманием посмотрели на то, чем были заняты руки.
        - Да, - согласилась третья женщина,-когда вспоминаешь свою жизнь, то видишь в первую очередь руки и то, что они сделали, а потом уже лица.
        Они посчитали в уме, сколько крышек поднято, сколько дверей отворено и затворено, сколько цветов собрано, сколько обедов приготовлено торопливыми или медлительными-в соответствии с характером и привычкой-руками. Оглядываясь на прошлое, они видели словно воплощенную мечту чародея: вихрь рук, распахивающиеся двери, поворачивающиеся краны, летающие веники, ожившие розги. И единственным звуком был шелест порхающих розовых рук, все остальное было, как немой сон.
        - Не будет обеда, который надо приготовить, ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра,-сказала третья женщина.
        - Не будет окон, которые надо открывать и закрывать.
        - Не будет угля, который надо бросать в печь в подвале, как настанет зима.
        - Не будет газет, из которых можно вырезать рецепты.
        Внезапно все три расплакались. Слезы мягко катились вниз по щекам и падали на материю, по которой бегали их пальцы.
        - От слез все равно не легче,-заговорила наконец первая женщина и поднеся большой палец сначала к одному глазу, потом к другому. Она поглядела на палец - мокрый.
        - Что же я натворила!-укоризненно воскликнула вторая женщина.
        Ее подруги оторвались от работы. Вторая женщина показала свое вышивание. Весь ландшафт закончен, все безупречно: вышитое желтое солнце светит на вышитый зеленый луг, вышитая коричневая дорожка подходит, извиваясь, к вышитому розовому дому-и только с лицом мужчины, стоящего на дороге, что-то было не так.
        - Придется, чтобы исправить, выпарывать чуть ли не весь узор,-сказала вторая женщина.
        - Какая досада.-Они пристально смотрели на чудесную картину с изъяном.
        Вторая женщина принялась ловко выпаривать нитку крохотными блестящими ножницами. Стежок за стежком, стежок за стежком. Она дергала и рвала, словно сердилась. Лицо мужчины пропало. Она продолжала дергать.
        - Что ты делаешь?-спросили подруги.
        Она наклонилась, чтобы посмотреть.
        Мужчина исчез совершенно. Она убрала его.
        Они молча продолжали вышивать.
        - Который час?-спросила одна.
        - Без пяти пять.
        - А это назначено на пять часов ровно?
        - Да.
        - И они не знают точно, что получится, какие будут последствия?
        - Не знают.
        - Почему мы их не остановили вовремя, когда еще не зашло так далеко?
        - Она вдвое мощней предыдущей. Нет, в десять раз, если не в тысячу.
        - Она не такая, как самая первая или та дюжина, что появилась потом. Она совсем другая. Никто не знает, что она может натворить.
        Они ждали, сидя на террасе, где царил аромат роз и свежескошенной травы.
        - А теперь который час?
        - Без одной минуты пять.
        Иголки рассыпали серебристые огоньки, метались в сгущающихся сумерках, словно стайка металлических рыбок.
        Далеко-далеко послышался комариный писк. Потом словно барабанная дробь. Женщины наклонили головы, прислушиваясь.
        - Мы ничего не услышим?
        - Говорят, нет.
        - Может быть, мы просто дуры. Может быть, мы и после пяти будем продолжать по-старому лущить горох, отворять двери, мешать суп, мыть посуду, готовить завтрак, чистить апельсины...
        - Вот посмеемся после, что так испугались какого-то дурацкого опыта!
        Они неуверенно улыбнулись друг другу.
        - Пять часов.
        В тишине, которую вызвали эти слова, они постепенно возобновили работу. Пальцы беспокойно летали. Лица смотрели вниз. Женщины лихорадочно вышивали. Вышивали сирень и траву, деревья и дома и реки. Они ничего не говорили, но на террасе отчетливо было слышно их дыхание.
        Прошло тридцать секунд.
        Вторая женщина глубоко вздохнула и стала работать медленнее.
        - Пожалуй, стоит все-таки налущить гороха к обеду,-сказала она.-Я...
        Но она не успела даже поднять головы. Уголком глаза она увидела, как весь мир вспыхнул, озарившись ярким огнем. И она не стала поднимать головы, ибо знала, что это. Она не глядела, и подруги ее тоже не глядели, и пальцы их до самого конца порхали в воздухе; женщины не хотели видеть, что происходит с полями, с городом, с домом, даже с террасой. Они смотрели только на узор в дрожащих руках.
        Вторая женщина увидела, как исчез вышитый цветок. Она попыталась вернуть его на место, но он исчез бесповоротно, за ним исчезла дорога, травинки. Она увидела, как пламя, точно в замедленном фильме, коснулось вышитого дома и поглотило крышу, опалило один за другим вышитые листья на вышитом зеленом деревце, затем раздергало по ниточкам само солнце. Оттуда огонь перекинулся на кончик иголки, которая все еще продолжала сверкать в движении, с иголки пополз по пальцам, по рукам, лизнул тело и принялся распарывать ткань ее плоти столь тщательно и кропотливо, что женщина видела его во всем его дьявольском великолепии, пока он выпарывал узоры. Но они так и не узнала, что он сделал с остальными женщинами, с мебелью на террасе, с вязом во дворе. Ибо в этот самый миг огонь дергал розовые нити ее ланит, рвал нежную белую ткань и наконец добрался до ее сердца - вышитой пламенем нежной красной розы; и он сжег свежие лепестки, один тончайший вышитый лепесток за другим...

Большая игра между черными и белыми.

        Трибуны за проволочной сеткой постепенно заполнялись людьми. Мы, дети, повылезали из озера, с криками промчались мимо белых дачных домов и курортного отеля, а затем звонкоголосой ордой начали занимать места, помечая скамейки своими мокрыми ягодицами. Горячее солнце било сквозь кроны высоких дубов, стоявших вокруг бейсбольной площадки. Наши папы и мамы в шортах, майках и летних платьях, шикали и кричали на нас, заставляя сидеть тихо и спокойно.
        Все нетерпеливо посматривали на отель и особенно на заднюю дверь огромной кухни. По тенистой аллее, покрытой веснушками солнечных пятен, побежал табунок чернокожих женщин. Через десять минут вся левая трибуна стала пестрой от их цветастых платьев, свежевымытых лиц и мелькавших рук. Даже сейчас, возвращаясь мыслями к тем далеким временам, я по-прежнему слышу звуки, которые они издавали. Теплый воздух смягчал тона, и каждый раз, когда они о чем-то говорили друг с другом, их голоса напоминали мне мягкое воркование голубей.
        Публика оживилась в предчувствии скорого начала. Смех и крики поднимались вверх, в бездонное синее небо Висконсина. А потом дверь кухни раскрылась, и оттуда выбежала команда чернокожих парней - официанты, швейцары и повара, уборщики, лодочники и посудомойщики, уличные продавцы, садовники и рабочие с площадок для гольфа. Они выделывали забавные прыжки и скалили белые зубы, безумно гордые своими блестящими ботинками и новой формой в красную полоску. Прежде чем свернуть на зеленую траву площадки, команда пробежала вдоль трибун, размахивая руками и приветствуя зрителей.
        Мы, мальчишки, выражали свой восторг пронзительным свистом. Мимо нас проносились такие звезды, как Дылда Джонсон, работавший газонокосильщиком; Коротышка Смит, продававший газированную воду; Бурый Пит и Джиффи Миллер. А следом за ними бежал Большой По! Мы засвистели еще громче и захлопали в ладоши.
        Большой По был тем добрым великаном, который продавал попкорн у входа в танцевальный павильон, - почти у самой кромки озера. Каждый вечер я покупал у него воздушную кукурузу, и он специально для меня подливал в аппарат побольше масла.
        Я топал ногами и орал:
        - Большой По! Большой По!
        Он обернулся, помахал мне рукой и засмеялся, сверкая белыми зубами.
        Мама быстро осмотрелась по сторонам и ткнула меня в бок своим острым локтем.
        - Ш-ш-ш, - прошептала она. - Немедленно заткнись, кому я сказала!
        - О, Боже, Боже, - воскликнула мамина соседка, обмахиваясь сложенной газетой. - Для чернокожих это прямо какой-то праздник. Единственный день в году, когда наши слуги вырываются на свободу. У меня такое впечатление, что они все лето ждут большой игры между белыми и черными. Да что там игра! Посмотрели бы вы на их пирушку с танцами!
        - Мы купили на нее билеты, - ответила мама. - И сегодня вечером идем в павильон. С каждого белого по доллару, представляете? Я бы сказала, это дорого для танцев.
        - Ничего! Раз в году можно и раскошелиться, - пошутила женщина. - Между прочим, на их танцы действительно стоит посмотреть. Они так естественно держат...этот... Ну, как его?
        - Ритм, - подсказала мама.
        - Да, правильно, ритм, - подхватила леди. - Вот его они и держат. А вы видели этих чернокожих горничных в отеле? Они за месяц до игры ярдами покупали сатин в большом магазине Мэдисона и в свободное время шили себе платья. Однажды я видела, как некоторые из них выбирали перья для шляп - горчичные, вишневые, голубые и фиолетовые. О, это будет еще то зрелище!
        - А их парни всю прошлую неделю проветривали свои пропахшие нафталином смокинги, - добавил я. - Там, на веревках за отелем, висело по несколько дюжин костюмов!
        - Посмотрите на их гордую походку, - сказала мама. - Можно подумать, что они уже выиграли у наших ребят.
        Чернокожие игроки разминались и подбадривали друг друга высокими звонкими голосами. Они, как кролики, носились по траве, подпрыгивали вверх и вниз и делали круговые махи руками.
        Большой По взял охапку бит, взвалил их на огромное покатое плечо и, задирая от гордости подбородок, затрусил к линии первой базы. На его лице сияла улыбка. Губы напевали слова любимой песни:

"...Вы будете танцевать, мои туфли,
Под звуки блюза "желе-ролл";
Завтра вечером, в Городе чернокожих,
На балу веселых задавак!"

        Легонько приседая в такт мелодии, он размахивал битами, как дирижерскими палочками. На левой трибуне послышались аплодисменты и смех. Я взглянул туда, и у меня зарябило в глазах от цветастых одежд и быстрых грациозных движений. Юные трепетные девушки, сияя коричневыми глазами, нетерпеливо ожидали начала игры. Их смех походил на чириканье птиц. Они подавали знаки своим парням, а одна из них кричала:
        - Ах, мой По! Мой милый и славный великан!
        Когда Большой По закончил свой танец, белые трибуны отозвались умеренными аплодисментами.
        - Браво, По! - закричал я изо всех сил.
        Мама треснула меня по затылку и сердито прошептала:
        - Дуглас! Прекрати орать!
        И тут на аллее появилась наша команда. Трибуны содрогнулись от шума и криков. Люди восторженно вскакивали с мест, размахивая руками, хлопая в ладоши и топая ногами. Белые парни в ослепительно белой форме выбежали на зеленую площадку.
        - Смотри, там дядюшка Джордж! - сказала мама. - Ну разве он не великолепен?
        Я взглянул на дядюшку Джорджа, который тащился в хвосте команды. Из-за большого живота и толстых щек, свисавших на воротник, он казался смешным и нелепым в спортивной форме. Дядя с трудом успевал дышать и улыбаться в одно и то же время. А ведь ему еще приходилось бежать, перебирая толстыми короткими ногами.
        - По-моему, наши ребята выглядят прекрасно, - с энтузиазмом продолжала мама.
        Я промолчал, наблюдая за их движениями. Мать сидела рядом, и мне было ясно, что она тоже сравнивала их с черными парнями. Похоже, это сравнение удивило и расстроило ее. Негры бегали легко и плавно, как облака из снов, как антилопы и козы в замедленных кадрах фильмов про Африку. Там, на поле, они походили на стадо прекрасных животных, которые жили игрой, а не притворялись живыми. Беззаботно перебирая длинными ногами и помахивая полусогнутыми руками, эти парни улыбались ветру и небу и всем своим видом не кричали всем и каждому: "Смотрите, как я бегу! Смотрите на меня!" Наоборот! Они мечтательно говорили: "О Боже! Как прекрасен этот день. Как мягко пружинит земля под ногами. Мои мышцы послушны мне, и нет на свете лучшего удовольствия, чем бежать, бежать и бежать!" Их движения напоминали веселую песню. Их бег казался полетом небесных птиц.
        А белые парни исполняли свой выход с обычным усердием деловых людей. Они относились к игре с таким же прагматизмом, как и ко всему остальному. Нам было неловко за них, потому что они вели себя не так. Парни поминутно косились по сторонам, выискивая тех, кто обращал на них внимание. Негров вообще не волновали взгляды толпы; настроившись на игру, они уже не думали ни о чем постороннем.
        - Да, наши ребята выглядят просто замечательно, - печально повторила моя мама.
        Однако она видела, насколько отличались две команды. Спортивная форма сидела на неграх как влитая. На их фоне белые парни казались переростками, надевшими детское белье. Я даже прыснул, представив, как они натягивали на себя эту узкую амуницию, которая теперь задиралась на животах и выползала из брюк.
        Возможно, их напряженность начиналась именно отсюда.
        Все прекрасно понимали, что происходило на поле. Люди качали головами, глядя на игроков, одетых, словно сенаторы, в белые костюмы. И, конечно, зрителей восхищала грациозная непосредственность чернокожих. Как всегда, это восхищение превращалось в зависть, ревность и раздражение, порождая массу реплик и оправданий. Я прислушался к разговору дам, сидевших за нами:
        - Между прочим, третью базу будет защищать мой муж Том. Странно! Почему он не разминается? Я думаю, он мог бы присесть пару раз или подрыгать ногами. Стоит там прямо как кол!
        - Ах, не волнуйтесь, милая. Он подрыгает ими, когда придет время!
        -Вот и я того же мнения! Взять, к примеру, моего Генри. Он не может быть активным все время, но в опасные моменты... Да что там говорить! Если вы понаблюдаете за ним, то сами все увидите. Ах, как я хочу, чтобы он помахал мне рукой или сделал что-нибудь шальное. Эй, Генри! Я здесь! Я здесь!
        - А посмотрите, как дурачится Джимми Коснер!
        Я посмотрел. Этот рыжий парень с лицом, усеянном веснушками, действительно выделывал всякие трюки. Поставив биту на лоб, он старался удержать ее в равновесии. На наших трибунах раздались жидкие аплодисменты и тихий смех, похожий на смущенное хихиканье. Так обычно смеются люди, когда им становится стыдно за поведение какого-то человека.
        - Мяч в игру! - закричал судья.
        Монетка взлетела в воздух, и черные парни выиграли право начинать игру.
        - Черт бы их побрал, - прошептала мама.
        Чернокожая команда освободила площадку.
        Большой По вышел на ударную позицию. Я завопил от восторга, когда он поднял биту одной рукой - легко и лениво, словно зубочистку. Примерившись, гигант положил ее на покатое плечо и с широкой улыбкой повернул свое гладкое лицо к трибуне, где сидели чернокожие женщины. Их кремовые платья едва прикрывали бедра, а темные ноги в белых чулках походили на хрустящие имбирные палочки. Причудливо уложенные волосы свисали над ушами тонкими локонами. Но Большой По смотрел только на свою подружку Кэтрин - стройную и лакомую, как куриная ножка. Она работала горничной в отеле и каждое утро меняла в коттеджах постели. Кэт стучала в двери, словно пташка в окно, и вежливо спрашивала, как вам спалось и что снилось. Она просила отдать ей ваши ночные кошмары взамен на кучку свежего белья, "потому что простыни надо использовать только один раз, вот так-то, милый мальчик".
        Увидев Кэт, Большой По расправил плечи и покачал головой, словно не верил тому, что она пришла взглянуть на его игру. Помахивая битой, он повернулся к питчеру, и его левая рука свободно захлопала по бедру, пока противник делал пробные подачи. Мячи проносились мимо него со свистом, затыкая пасть ловушки белого кэтчера. Наш "хватала" принимал подачи ловко и довольно уверенно. Когда он отбросил назад последний принятый мяч, судья дал команду, и игра началась всерьез.
        Большой По специально пропустил первую подачу.
        - Четкий захват! - объявил судья.
        Чернокожий гигант по-дружески подмигнул нашему питчеру. Банг!
        - Второй захват! - закричал судья.
        Мяч отбросили на третью подачу.
        И тут Большой По превратился в непогрешимую и прекрасно смазанную бейсбольную машину. Левая рука обхватила конец биты, которая, со свистом рассекая воздух, ударила по мячу... Бац! Мяч взвился в небо и полетел к дубам с их шумевшей листвой, к далекому озеру, где по водной глади тихо скользила лодка с белым парусом. Толпа взревела, и я громче всех! Дядюшка Джордж побежал за мячом на своих толстых коротеньких ножках. Его фигура становилась все меньше и меньше.
        Понаблюдав какое-то время за полетом мяча, Большой По начал свой триумфальный путь вдоль площадки. Он легкой трусцой пробежал все базы и на пути от третьей, счастливо улыбаясь, помахал рукой чернокожим девчонкам. Они с визгом вскочили на скамейки и замахали ему в ответ.
        Через десять минут, после неудачных подач и бесполезных перебежек, команды поменялись местами. Большой По вновь вышел с битой на ударную позицию. Моя мама возмущенно сказала:
        - Посмотрите, как они себя нагло ведут!
        - Но это же только игра, - заступился я за негров. - Между прочим, у них уже два аута.
        - При счете семь-ноль, - напомнила мама.
        - Ничего, подождите немного, - сказала леди, сидевшая рядом с мамой. - Скоро будут бить наши парни. И тут уже черным их рост не поможет!
        Она раздраженно согнала муху со своей бледной руки, покрытой синими венами.
        - Второй захват! - крикнул судья, и Большой По размахнулся, приготовившись к настоящему удару.
        - Всю эту неделю прислуга в отеле вела себя просто невыносимо, - сказала мамина соседка, не спуская глаз с Большого По. - Горничные только и знали, что болтали о своей пирушке с танцами. Когда вы требовали воду со льдом, они приносили ее вам через полчаса. Шитье тряпок стало им важнее, чем просьбы отдыхающих!
        - Первый мяч! - произнес судья.
        Женщина сердито зашипела.
        - Я просто жду, не дождусь, когда эта проклятая неделя закончится, - сказала она.
        - Второй мяч! - крикнул судья Большому По.
        - Да его просто невозможно обыграть! - возмущенно воскликнула мама. - О чем они думали, когда соглашались на игру? - Повернувшись к соседке, она изменила тон и любезно сказала: - Вы правы. Они действительно стали какими-то странными. Вчера вечером мне дважды пришлось сказать этому верзиле, чтобы он добавил масла в мой попкорн. Я думаю, он хотел сэкономить на мне лишние деньги.
        - Третий мяч! - прокричал судья.
        Леди, сидевшая рядом с мамой, начала яростно обмахиваться газетой.
        - Черт, я так и думала. Они выигрывают! Разве это не ужасно? Наши олухи ничего не могут сделать. Вот увидите, мы продуем им!
        Моя мать обиженно отвернулась, посмотрела на озеро, на деревья, а потом на свои руки.
        - Не знаю, зачем дяде Джорджу понадобилось участвовать в этой игре. Только выставляет себя в дурацком виде. Дуглас, мальчик мой, сбегай к нему и скажи, чтобы он немедленно покинул поле. При его больном сердце такие нагрузки просто недопустимы.
        - Аут! - крикнул судья.
        - О-о-о! - облегченно вздохнули трибуны.
        Команды поменялись местами. Положив свою биту на землю, Большой По зашагал вдоль площадки. Наши парни, с красными лицами и пятнами пота под мышками, раздраженно кричали друг на друга. Проходя мимо трибун, Большой По взглянул на меня, и я подмигнул ему тайком от мамы. Он тоже подмигнул мне в ответ. И тогда я понял, что По нарочно промахнулся.
        Он выбил мяч в аут, чтобы дать нашим какой-то шанс.
        На подачи вышел Дылда Джонсон. Он легкой походкой направился к кругу, разминая пальцы и сжимая кулаки.
        Первым против него вышел парень по имени Кодимер. Насколько я знаю, он торговал в Чикаго пиджаками.
        Дылда Джонсон кормил его подачами, как с тарелочки. Несмотря на точность они были довольно скромными и не отличались особой силой.
        Мистер Кодимер размахивал битой, словно косой. Раз за разом попадая по мячу, он, в конце концов, дотолкал его до линии третьей базы.
        - Аут в первом круге, - закричал судья Махони.
        Вторым с битой вышел молодой швед по имени Моберг. Он запустил высокую свечу в центр поля, но мяч подхватил маленький пухлый негр, который двигался по полю, как круглая капля ртути.
        Третьим отбивал подачи коренастый водитель грузовика из Милуоки. Он отбросил линию защиты к центру площадки и наверняка добился бы успеха, если бы действовал немного побыстрее. На второй базе его поджидал Коротышка Смит. У нашего игрока имелось небольшое преимущество. Но, к сожалению, мяч оказался в черной, а не белой руке.
        Мама откинулась на спинку скамьи и вздохнула.
        - Черт! Мне это уже не нравится!
        - Да, становится жарко, - отозвалась ее соседка. - Я лучше пойду прогуляюсь по берегу озера. Что толку сидеть на этой жаре и смотреть на дурацкие забавы мужчин. Не хотите составить мне компанию?
        Последовало еще пять подач.
        При счете одиннадцать-ноль Большой По нарочно промазал три раза по мячу, и во второй половине пятой смены за нашу команду вышел играть Джимми Коснер. Он вел себя, как шеф: кричал, давал советы, указывал, кому и где стоять. Коснер перепробовал шесть бит, критично осматривая их маленькими зелеными глазами. Выбрав наконец одну, он отбросил остальные и не спеша направился к кругу, выдирая шипованными бутсами маленькие пучки травы из покрытия. Раздуваясь от самодовольства, он сдвинул кепку на затылок, пригладил рукой запылившиеся рыжие волосы и закричал сидевшим на трибунах леди:
        - Эй, смотрите сюда! Сейчас я задам этим черным перцу!
        Дылда Джонсон, изображая испуг, прикрыл лицо рукой. Он изогнулся всем телом, словно змея на ветке, которая вот-вот бросится. Внезапно его рука метнулась вперед; ладонь в перчатке раскрылась, как черная пасть, и белый мяч со свистом влетел в ловушку.
        - Четкий захват!
        Опустив биту, Джимми Коснер уставился на судью. Он осуждающе покачал головой, потом с вызовом плюнул под ноги Дылды и, приподняв свою кленовую биту, крутанул ею так, что солнце превратило ее в сияющую молнию. Потом пригнулся и выставил вперед плечо. Его рот открылся, демонстрируя длинные прокуренные зубы.
        Клап! Ловушка проглотила мяч.
        Коснер повернулся и с удивлением посмотрел на Дылду Джонсона. Тот, словно маг, сверкнул белозубой улыбкой, открыл перчатку, и на ней, как цветущая лилия, забелел бейсбольный мяч.
        - Второй захват! - объявил судья.
        Джимми Коснер отбросил биту и шлепнул себя руками по бедрам.
        - Ты хочешь сказать, что этот удар засчитан?
        - Именно это я и сказал, - ответил судья. - Подними биту.
        - Чтобы треснуть тебя по черепу? - съязвил Джимми Коснер.
        - Или играй или иди в душ!
        Поработав челюстями, Коснер поднакопил слюны для плевка, но потом сердито проглотил ее и шепотом выругался. Он пригнулся, поднял биту и опустил ее на плечо, как ружье.
        А потом пошла третья подача! Маленький мяч увеличился в размерах, пролетая мимо него. Пу-у-у! Желтая бита сверкнула молнией, и белое пятнышко понеслось к лазурным небесам. Джимми бросился к первой базе. Мяч приостановился в воздухе, будто вспомнив о законе гравитации. На берег озера накатила волна, и в наступившей тишине все услышали, как она зашипела на песке и гальке. И тут толпа, не выдержав, взревела. Джимми мчался вперед под шквалом свиста и воплей. А мяч к тому времени решил вернуться на землю. Гибкий и рослый Коснер бежал изо всех сил, протягивая к нему цепкие руки.
        Мяч упал на дерн, несколько раз подскочил и покатился к первой базе. Джимми понял, что не успел. В отчаянии и злости он прыгнул ногами вперед, и все увидели, как шипы его ботинок вонзились в лодыжку Большого По. Прежде чем поднялось облако пыли, все увидели кровь и услышали крик.
        - Я играл по правилам! - оправдывался Джимми через две минуты.
        Большой По сидел на траве. Вся команда чернокожих собралась вокруг него. Доктор склонился к ноге, ощупал лодыжку и сказал: "Ого!", а потом задумчиво добавил: "Выглядит довольно мрачно! Особенно вот здесь!" Промыв рану какой-то жидкостью, он начал перевязывать ее белым бинтом.
        Судья бросил на Коснера холодный взгляд:
        - Иди в душ!
        - Какого черта! - возмутился Джимми.
        Он стоял в центре первой базы и, раздувая щеки, махал руками, как ветряная мельница.
        - Я все делал правильно! И я останусь здесь, черт бы вас побрал! Ни один нигер не выведет меня из игры!
        - Но это спокойно сделает белый, - ответил судья. - Я удаляю тебя с поля. Вон отсюда!
        - Он шел на мяч! Почитай лучше правила, Махони! Я действовал, как надо!
        Какое-то время судья и Коснер стояли друг перед другом и обменивались сердитыми взглядами.
        Сжимая руками распухшую лодыжку, Большой По поднял голову и без всякой злобы посмотрел на Джимми Коснера.
        - Наверное, этот парень прав, мистер судья, - сказал он мягким и сочным басом. - Не удаляйте его с поля.
        А я стоял рядом с ним и ловил каждое слово. Я и несколько других мальчишек выбежали на поле, чтобы послушать их перебранку. Мать кричала мне с трибуны и грозила кулаком, но меня это нисколечко не пугало.
        - Он играл по правилам, - повторил Большой По.
        Черные парни подняли крик.
        - Что за дела, братан? Ты что, упал на голову?
        - А я говорю, что он играл по правилам, - ответил По и посмотрел на доктора, который бинтовал ему ногу. - Оставьте его в игре.
        Махони прорычал проклятие.
        - Ладно. Раз у вас нет претензий... Будем считать, что он прав.
        Махнув рукой, судья отошел в сторону. Его плечи приподнялись, спина сгорбилась, а шея стала красной.
        Большому По помогли подняться.
        - Лучше не наступай на нее, - посоветовал доктор.
        - Но я могу ходить, - шепотом ответил По.
        - Не играй, парень, иначе будет хуже!
        - Но я должен играть, - качая головой, настаивал По. На его щеках виднелись мокрые полоски от слез. - Я должен продолжать игру! - Он старался не смотреть на своих друзей. - И клянусь, я буду играть очень хорошо.
        - О-о-о! - произнес черный парень, стоявший на второй базе.
        Мне этот возглас показался довольно забавным.
        Чернокожие посмотрели друг на друга, на Большого По и Джимми Коснера, на небо, озеро и толпу. Потом без лишних слов разошлись по своим местам, а Большой По попрыгал на раненой ноге, показывая, что может продолжать игру. Доктор начал спорить, но огромный негр махнул на него рукой. Судья откашлялся и громко прокричал:
        - Приготовиться к игре! Посторонним убраться с поля!
        Мы, мальчишки, побежали к трибунам. Мама ущипнула меня за ногу и спросила, почему я не могу сидеть спокойно.
        Солнце поднималось из-за крон деревьев, и люди все чаще посматривали на озеро и прохладные волны. Леди обмахивались газетами и вытирали платочками потные лица. Мужчины ерзали на скамейках и, приставив ладони к нахмуренным бровям, следили за Большим По и Джимми Коснером, который стоял перед негром, как лилипут в тени огромного мамонтового дерева.
        От нашей команды с битой вышел молодой Моберг.
        - Давай, швед! Сделай их! - раздался чей-то возглас, одинокий и жалкий, как крик напуганной птицы.
        Конечно же, это кричал Джимми Коснер. Зрители неодобрительно зашумели. Девушки в цветастых платьях уставились на его нервно выгнутую спину. Чернокожие игроки презрительно закачали головами. На какой-то миг Джимми стал центром всей вселенной.
        - Давай, швед! Покажи этим черным ублюдкам! - громко повторил он и засвистел, краснея от натуги.
        Стадион ответил ему гробовой тишиной. Только ветер шумел листвой высоких деревьев.
        - Давай, швед! Всади им пилюлю...
        Дылда Джонсон встал на место питчера и набычился. С усмешкой посмотрев на Коснера, он быстро переглянулся с Большим По. Джимми заметил этот взгляд и тут же заткнулся, судорожно сглотнув слюну. А Джонсон провел защиту с преимуществом и остался подавать при нападавшем Коснере.
        Коснер шагнул к сумке, вытащил свою биту и, чмокнув кончики пальцев, прилепил поцелуй к центру мешка. Потом он осмотрел трибуны и самодовольно рассмеялся.
        Питчер взмахнул рукой, стиснул в кулаке белый мяч и отвел руку назад, готовясь к броску. Коснер затанцевал на своей позиции у базы. Он то приседал, то поднимался, чем очень напоминал одетую в костюмчик цирковую мартышку. Джонсон посматривал на него исподтишка, и в его глазах сверкали веселые искры. Покачав головой, он опустил руку с мячом, что означало потерю одной подачи. Коснер презрительно сплюнул в траву.
        Дылда Джонсон приготовился к новому броску. Коснер присел, замахиваясь битой. Мяч вырвался из руки питчера, и бита со звонким ударом отправила его к первой базе.
        На какой-то миг все замерло и остановилось - сиявшее солнце в небе, озеро и лодки на нем, трибуны, питчер с вытянутой рукой и Большой По, поймавший мяч широкой ладонью. Игроки застыли на поле, пригнувшись или вытянув шеи. И только Джимми бежал, взбивая ногами пыль - единственный, кто двигался во всем этом мире.
        Внезапно Большой По пригнулся вперед, повернулся ко второй базе и, взмахнув могучей рукой, метнул белый мяч в подбегавшего Джимми. Тот угодил Коснеру прямо в лоб.
        Чары всеобщего оцепенения разрушились, и на этом игра закончилась.
        Джимми Коснер лежал пластом на выгоревшей траве. Люди на трибунах негодовали. Повсюду раздавались проклятия и брань. Женщины кричали, топая ногами. Мужчины сбегали вниз по ступеням лестниц, а кое-где и по скамейкам. Команда чернокожих торопливо покидала поле. К Джимми спешили доктор и двое его помощников, а Большой По хромая пробирался сквозь толпу кричавших белых мужчин, расталкивая их, как деревянные кегли. Он просто хватал этих парней и отбрасывал в сторону, когда они пытались преградить ему дорогу.
        - Идем, Дуглас! - строго сказала мама, сжимая мою ладонь. - Немедленно домой! У них же могут быть бритвы! О Боже! Какой ужас!

        Тем вечером, напуганные парой уличных драк, мои родители решили остаться дома и провести время за чтением журналов. Коттеджи вокруг нас сияли огнями, и все соседи тоже сидели по домам. Издалека, со стороны озера, доносилась музыка. Выскользнув через заднюю дверь в темноту летней ночи, я побежал по аллее к танцевальному павильону. Меня манили разноцветные огоньки электрических гирлянд и громкие звуки медленного блюза.
        Однако заглянув в окно, я не увидел за столиками ни одного белого. Никто из наших не пришел на их пирушку.
        Там сидели только чернокожие. Женщины были одеты в ярко-красные и голубые сатиновые платья, ажурные чулки, перчатки и шляпы с перьями. Мужчины вырядились в свои лоснившиеся костюмы и лакированные туфли. Музыка рвалась из окон и уносилась к далеким берегам заснувшего озера. Она плескалась волнами, вскипая от смеха и стука каблуков.
        Я увидел Дылду Джонсона, Каванота и Джиффи Миллера. Рядом танцевали с подругами Бурый Пит и хромавший Большой По. Они веселились и пели - швейцары и лодочники, горничные и газонокосильщики. Над павильоном сияли звезды, а я стоял в темноте и, прижимая нос к стеклу, смотрел на этот радостный, но чужой мне праздник.
        Потом я отправился спать, так и не рассказав никому о том, что увидел.
        Лежа в темноте, пропахшей спелыми яблоками, я слушал тихий плеск далеких волн и мелодию прекрасной песни. Перед тем как сон закрыл мои глаза, мне вспомнился последний куплет:

        Объявление на стене расплылось, словно его затянуло пленкой скользящей теплой воды; Экельс почувствовал, как веки, смыкаясь, на долю секунды прикрыли зрачки, но и в мгновенном мраке горели буквы:

        А/О САФАРИ ВО ВРЕМЕНИ
        ОРГАНИЗУЕМ САФАРИ В ЛЮБОЙ ГОД ПРОШЛОГО
        ВЫ ВЫБИРАЕТЕ ДОБЫЧУ
        МЫ ДОСТАВЛЯЕМ ВАС НА МЕСТО
        ВЫ УБИВАЕТЕ ЕЕ

        В глотке Экельса скопилась теплая слизь; он судорожно глотнул. Мускулы вокруг рта растянули губы в улыбку, когда он медленно поднял руку, в которой покачивался чек на десять тысяч долларов, предназначенный для человека за конторкой.
        - Вы гарантируете, что я вернусь из сафари живым?
        - Мы ничего не гарантируем, - ответил служащий, - кроме динозавров. - Он повернулся. - Вот мистер Тревис, он будет вашим проводником в Прошлое. Он скажет вам, где и когда стрелять. Если скажет "не стрелять", значит - не стрелять. Не выполните его распоряжения, по возвращении заплатите штраф - еще десять тысяч, кроме того, ждите неприятностей от правительства.
        В дальнем конце огромного помещения конторы Экельс видел нечто причудливое и неопределенное, извивающееся и гудящее, переплетение проводов и стальных кожухов, переливающийся яркий ореол - то оранжевый, то серебристый, то голубой. Гул был такой, словно само Время горело на могучем костре, словно все годы, все даты летописей, все дни свалили в одну кучу и подожгли.
        Одно прикосновение руки - и тотчас это горение послушно даст задний ход. Экельс помнил каждое слово объявления. Из пепла и праха, из пыли и золы восстанут, будто золотистые саламандры, старые годы, зеленые годы, розы усладят воздух, седые волосы станут черными, исчезнут морщины и складки, все и вся повернет вспять и станет семенем, от смерти ринется к своему истоку, солнца будут всходить на западе и погружаться в зарево востока, луны будут убывать с другого конца, все и вся уподобится цыпленку, прячущемуся в яйцо, кроликам, ныряющим в шляпу фокусника, все и вся познает новую смерть, смерть семени, зеленую смерть, возвращения в пору, предшествующую зачатию. И это будет сделано одним лишь движением руки...
        - Черт возьми, - выдохнул Экельс; на его худом лице мелькали блики света от Машины - Настоящая Машина времени! - Он покачал головой. - Подумать только. Закончись выборы вчера иначе, и я сегодня, быть может, пришел бы сюда спасаться бегством. Слава богу, что победил Кейт. В Соединенных Штатах будет хороший президент.
        - Вот именно, - отозвался человек за конторкой. - Нам повезло. Если бы выбрали Дойчера, не миновать нам жесточайшей диктатуры. Этот тип против всего на свете - против мира, против веры, против человечности, против разума. Люди звонили нам и справлялись - шутя, конечно, а впрочем... Дескать, если Дойчер будет президентом, нельзя ли перебраться в 1492 год. Да только не наше это дело - побеги устраивать. Мы организуем сафари. Так или иначе, Кейт - президент, и у вас теперь одна забота...
        - ...убить моего динозавра, - закончил фразу Экельс.
        - Tyrannosaurus rex. Громогласный Ящер, отвратительнейшее чудовище в истории планеты. Подпишите вот это. Что бы с вами ни произошло, мы не отвечаем. У этих динозавров зверский аппетит.
        Экельс вспыхнул от возмущения.
        - Вы пытаетесь испугать меня?
        - По чести говоря, да. Мы вовсе не желаем отправлять в прошлое таких, что при первом же выстреле ударяются в панику. В том году погибло шесть руководителей и дюжина охотников. Мы предоставляем вам случай испытать самое чертовское приключение, о каком только может мечтать настоящий охотник. Путешествие на шестьдесят миллионов лет назад и величайшая добыча всех времен! Вот ваш чек. Порвите его.
        Мистер Экельс долго, смотрел на чек. Пальцы его дрожали.
        - Ни пуха, ни пера, - сказал человек за конторкой. - Мистер Тревис, займитесь клиентом.
        Неся ружья в руках, они молча прошли через комнату к Машине, к серебристому металлу и рокочущему свету.
        Сперва день, затем ночь, опять день, опять ночь; потом день - ночь, день - ночь, день. Неделя, месяц, год, десятилетие! 2055 год. 2019, 1999! 1957! Мимо! Машина ревела.
        Они надели кислородные шлемы, проверили наушники.
        Экельс качался на мягком сиденье - бледный, зубы стиснуты Он ощутил судорожную дрожь в руках, посмотрел вниз и увидел, как его пальцы сжали новое ружье. В машине было еще четверо. Тревис - руководитель сафари, его помощник Лесперанс и два охотника - Биллингс и Кремер. Они сидели, глядя друг на друга, а мимо, точно вспышки молний, проносились годы.
        - Это ружье может убить динозавра? - вымолвили губы Экельса.
        - Если верно попадешь, - ответил в наушниках Тревис. - У некоторых динозавров два мозга: один в голове, другой ниже по позвоночнику. Таких мы не трогаем. Лучше не злоупотреблять своей счастливой звездой. Первые две пули в глаза, если сумеете, конечно. Ослепили, тогда бейте в мозг.
        Машина взвыла. Время было словно кинолента, пущенная обратным ходом. Солнца летели вспять, за ними мчались десятки миллионов лун.
        - Господи, - произнес Экельс. - Все охотники, когда-либо жившие на свете, позавидовали бы нам сегодня. Тут тебе сама Африка покажется Иллинойсом.
        Машина замедлила ход, вой сменился ровным гулом. Машина остановилась.
        Солнце остановилось на небе.
        Мгла, окружавшая Машину, рассеялась, они были в древности, глубокой-глубокой древности, три охотника и два руководителя, у каждого на коленях ружье - голубой вороненый ствол.
        - Христос еще не родился, - сказал Тревис. - Моисей не ходил еще на гору беседовать с богом. Пирамиды лежат в земле, камни для них еще не обтесаны и не сложены. Помните об этом. Александр, Цезарь, Наполеон, Гитлер - никого из них нет.
        Они кивнули.
        - Вот, - мистер Тревис указал пальцем, - вот джунгли за шестьдесят миллионов две тысячи пятьдесят пять лет до президента Кейта.
        Он показал на металлическую тропу, которая через распаренное болото уходила в зеленые заросли, извиваясь между огромными папоротниками и пальмами.
        - А это, - объяснил он, - Тропа, проложенная здесь для охотников Компанией. Она парит над землей на высоте шести дюймов. Не задевает ни одного дерева, ни одного цветка, ни одной травинки. Сделана из антигравитационного металла. Ее назначение - изолировать вас от этого мира прошлого, чтобы вы ничего не коснулись. Держитесь Тропы. Не сходите с нее. Повторяю: не сходите с нее. Ни при каких обстоятельствах! Если свалитесь с нее - штраф. И не стреляйте ничего без нашего разрешения.
        - Почему? - спросил Экельс.
        Они сидели среди древних зарослей. Ветер нес далекие крики птиц, нес запах смолы и древнего соленого моря, запах влажной травы и кроваво-красных цветов.
        - Мы не хотим изменять Будущее. Здесь, в Прошлом, мы незваные гости. Правительство не одобряет наши экскурсии. Приходится платить немалые взятки, чтобы нас не лишили концессии Машина времени - дело щекотливое. Сами того не зная, мы можем убить какое-нибудь важное животное, пичугу, жука, раздавить цветок и уничтожить важное звено в развитии вида.
        - Я что-то не понимаю, - сказал Экельс.
        - Ну так слушайте, - продолжал Тревис. - Допустим, мы случайно убили здесь мышь. Это значит, что всех будущих потомков этой мыши уже не будет - верно?
        - Да.
        - Не будет потомков от потомков от всех ее потомков! Значит, неосторожно ступив ногой, вы уничтожаете не одну, и не десяток, и не тысячу, а миллион - миллиард мышей!
        - Хорошо, они сдохли, - согласился Экельс. - Ну и что?
        - Что? - Тревис презрительно фыркнул. - А как с лисами, для питания которых нужны были именно эти мыши? Не хватит десяти мышей - умрет одна лиса. Десятью лисами меньше - подохнет от голода лев. Одним львом меньше - погибнут всевозможные насекомые и стервятники, сгинет неисчислимое множество форм жизни. И вот итог: через пятьдесят девять миллионов лет пещерный человек, один из дюжины, населяющей весь мир, гонимый голодом, выходит на охоту за кабаном или саблезубым тигром. Но вы, друг мой, раздавив одну мышь, тем самым раздавили всех тигров в этих местах. И пещерный человек умирает от голода. А этот человек, заметьте себе, не просто один человек, нет! Это целый будущий народ. Из его чресел вышло бы десять сыновей. От них произошло бы сто - и так далее, и возникла бы целая цивилизация. Уничтожьте одного человека - и вы уничтожите целое племя, народ, историческую эпоху. Это все равно что убить одного из внуков Адама. Раздавите ногой мышь - это будет равносильно землетрясению, которое исказит облик всей земли, в корне изменит наши судьбы. Гибель одного пещерного человека - смерть миллиарда его потомков, задушенных во чреве. Может быть, Рим не появится на своих семи холмах. Европа навсегда останется глухим лесом, только в Азии расцветет пышная жизнь. Наступите на мышь - и вы сокрушите пирамиды. Наступите на мышь - и вы оставите на Вечности вмятину величиной с Великий Каньон. Не будет королевы Елизаветы, Вашингтон не перейдет Делавер. Соединенные Штаты вообще не появятся. Так что будьте осторожны. Держитесь тропы. Никогда не сходите с нее!
        - Понимаю, - сказал Экельс. - Но тогда, выходит, опасно касаться даже травы?
        - Совершенно верно. Нельзя предсказать, к чему приведет гибель того или иного растения. Малейшее отклонение сейчас неизмеримо возрастет за шестьдесят миллионов лет. Разумеется, не исключено, что наша теория ошибочна. Быть может, мы не в состоянии повлиять на Время. А если и в состоянии - то очень незначительно. Скажем, мертвая мышь ведет к небольшому отклонению в мире насекомых, дальше - к угнетению вида, еще дальше - к неурожаю, депрессии, голоду, наконец, к изменениям социальным. А может быть, итог будет совсем незаметным - легкое дуновение, шепот, волосок, пылинка в воздухе, такое, что сразу не увидишь. Кто знает? Кто возьмется предугадать? Мы не знаем - только гадаем. И покуда нам не известно совершенно точно, что наши вылазки во Времени для истории - гром или легкий шорох, надо быть чертовски осторожным. Эта Машина, эта Тропа, ваша одежда, вы сами, как вам известно, - все обеззаражено. И назначение этих кислородных шлемов - помешать нам внести в древний воздух наши бактерии.
        - Но откуда мы знаем, каких зверей убивать?
        - Они помечены красной краской, - ответил Тревис. - Сегодня, перед нашей отправкой, мы послали сюда на Машине Лесперанса. Он побывал как раз в этом времени и проследил за некоторыми животными.
        - Изучал их?
        - Вот именно, - отозвался Лесперанс. - Я прослеживаю всю их жизнь и отмечаю, какие особи живут долго. Таких очень мало. Сколько раз они спариваются. Редко... Жизнь коротка. Найдя зверя, которого подстерегает смерть под упавшим деревом или в асфальтовом озере, я отмечаю час, минуту, секунду, когда он гибнет. Затем стреляю красящей пулей. Она оставляет на коже красную метку. Когда экспедиция отбывает в Прошлое, я рассчитываю все так, чтобы мы явились минуты за две до того, как животное все равно погибнет. Так что мы убиваем только те особи, у которых нет будущего, которым и без того уже не спариться. Видите, насколько мы осторожны?
        - Но если вы утром побывали здесь, - взволнованно заговорил Экельс, - то должны были встретить нас, нашу экспедицию! Как она прошла? Успешно? Все остались живы?
        Тревис и Лесперанс переглянулись.
        - Это был бы парадокс, - сказал Лесперанс. - Такой путаницы, чтобы человек встретил самого себя, Время не допускает. Если возникает такая опасность. Время делает шаг в сторону. Вроде того, как самолет проваливается в воздушную яму. Вы заметили, как Машину тряхнуло перед самой нашей остановкой? Это мы миновали самих себя по пути обратно в Будущее. Но мы не видели ничего. Поэтому невозможно сказать, удалась ли наша экспедиция, уложили ли мы зверя, вернулись ли мы - вернее, вы, мистер Экельс, - обратно живые.
        Экельс бледно улыбнулся.
        - Ну, все, - отрезал Тревис. - Встали!
        Пора было выходить из Машины.
        Джунгли были высокие, и джунгли были широкие, и джунгли были навеки всем миром. Воздух наполняли звуки, словно музыка, словно паруса бились в воздухе - это летели, будто исполинские летучие мыши из кошмара, из бреда, махая огромными, как пещерный свод, серыми крыльями, птеродактили. Экельс, стоя на узкой Тропе, шутя прицелился.
        - Эй, бросьте! - скомандовал Тревис. - Даже в шутку не цельтесь, черт бы вас побрал! Вдруг выстрелит...
        Экельс покраснел.
        - Где же наш Tyrannosaurus rex?
        Лесперанс взглянул на свои часы.
        - На подходе. Мы встретимся ровно через шестьдесят секунд. И ради бога - не прозевайте красное пятно. Пока не скажем, не стрелять. И не сходите с Тропы. Не сходите с тропы!
        Они шли навстречу утреннему ветерку.
        - Странно, - пробормотал Экельс. - Перед нами - шестьдесят миллионов лет. Выборы прошли. Кейт стал президентом. Все празднуют победу. А мы - здесь, все эти миллионы лет словно ветром сдуло, их нет. Всего того, что заботило нас на протяжении нашей жизни, еще нет и в помине, даже в проекте.
        - Приготовиться! - скомандовал Тревис. - Первый выстрел ваш, Экельс. Биллингс - второй номер. За ним - Кремер.
        - Я охотился на тигров, кабанов, буйволов, слонов, но видит бог - это совсем другое дело, - произнес Экельс. - Я дрожу, как мальчишка.
        - Тихо, - сказал Тревис.
        Все остановились.
        Тревис поднял руку.
        - Впереди, - прошептал он. - В тумане. Он там. Встречайте Его Королевское Величество.
        Безбрежные джунгли были полны щебета, шороха, бормотанья, вздохов.
        Вдруг все смолкло, точно кто-то затворил дверь.
        Тишина.
        Раскат грома.
        Из мглы ярдах в ста впереди появился Tyrannosaurus rex.
        - Силы небесные, - пролепетал Экельс.
        - Тсс!
        Оно шло на огромных, лоснящихся, пружинящих, мягко ступающих ногах.
        Оно за тридцать футов возвышалось над лесом - великий бог зла, прижавший хрупкие руки часовщика к маслянистой груди рептилии. Ноги - могучие поршни, тысяча фунтов белой кости, оплетенные тугими каналами мышц под блестящей морщинистой кожей, подобной кольчуге грозного воина. Каждое бедро - тонна мяса, слоновой кости и кольчужной стали. А из громадной вздымающейся грудной клетки торчали две тонкие руки, руки с пальцами, которые могли подобрать и исследовать человека, будто игрушку. Извивающаяся змеиная шея легко вздымала к небу тысячекилограммовый каменный монолит головы. Разверстая пасть обнажала частокол зубов-кинжалов. Вращались глаза - страусовые яйца, не выражая ничего, кроме голода. Оно сомкнуло челюсти в зловещем оскале. Оно побежало, и задние ноги смяли кусты и деревья, и когти вспороли сырую землю, оставляя следы шестидюймовой глубины. Оно бежало скользящим балетным шагом, неправдоподобно уверенно и легко для десятитонной махины. Оно настороженно вышло на залитую солнцем прогалину и пощупало воздух своими красивыми чешуйчатыми руками.
        - Господи! - Губы Экельса дрожали. - Да оно, если вытянется, луну достать может.
        - Тсс! - сердито зашипел Тревис. - Он еще не заметил нас.
        - Его нельзя убить. - Экельс произнес это спокойно, словно заранее отметал все возражения. Он взвесил показания очевидцев и вынес окончательное решение. Ружье в его руках было словно пугач. - Идиоты, и что нас сюда принесло... Это же невозможно.
        - Молчать! - рявкнул Тревис.
        - Кошмар...
        - Кру-гом! - скомандовал Тревис. - Спокойно возвращайтесь в Машину. Половина суммы будет вам возвращена.
        - Я не ждал, что оно окажется таким огромным, - сказал Экельс. - Одним словом, просчитался. Нет, я участвовать не буду.
        - Оно заметило нас!
        - Вон красное пятно на груди!
        Громогласный Ящер выпрямился. Его бронированная плоть сверкала, словно тысяча зеленых монет. Монеты покрывала жаркая слизь. В слизи копошились мелкие козявки, и все тело переливалось, будто по нему пробегали волны, даже когда чудовище стояло неподвижно. Оно глухо дохнуло. Над поляной повис запах сырого мяса.
        - Помогите мне уйти, - сказал Экельс. - Раньше все было иначе. Я всегда знал, что останусь жив. Были надежные проводники, удачные сафари, никакой опасности. На сей раз я просчитался. Это мне не по силам. Признаюсь. Орешек мне не по зубам.
        - Не бегите, - сказал Лесперанс. - Повернитесь кругом. Спрячьтесь в Машине.
        - Да. - Казалось, Экельс окаменел. Он поглядел на свои ноги, словно пытался заставить их двигаться. Он застонал от бессилия.
        - Экельс!
        Он сделал шаг - другой, зажмурившись, волоча ноги.
        - Не в ту сторону!
        Едва он двинулся с места, как чудовище с ужасающим воем ринулось вперед. Сто ярдов оно покрыло за четыре секунды. Ружья взметнулись вверх и дали залп. Из пасти зверя вырвался ураган, обдав людей запахом слизи и крови. Чудовище взревело, его зубы сверкали на солнце.
        Не оглядываясь, Экельс слепо шагнул к краю Тропы, сошел с нее и, сам того не сознавая, направился в джунгли; ружье бесполезно болталось в руках. Ступни тонули в зеленом мху, ноги влекли его прочь, он чувствовал себя одиноким и далеким от того, что происходило за его спиной.
        Снова затрещали ружья. Выстрелы потонули в громовом реве ящера. Могучий хвост рептилии дернулся, точно кончик бича, и деревья взорвались облаками листьев и веток. Чудовище протянуло вниз свои руки ювелира - погладить людей, разорвать их пополам, раздавить, как ягоды, и сунуть в пасть, в ревущую глотку! Глыбы глаз очутились возле людей. Они увидели свое отражение. Они открыли огонь по металлическим векам и пылающим черным зрачкам.
        Словно каменный идол, словно горный обвал, рухнул. Tyrannosaurus rex.
        Рыча, он цеплялся за деревья и валил их. Зацепил и смял металлическую Тропу. Люди бросились назад, отступая. Десять тонн холодного мяса, как утес, грохнулись оземь. Ружья дали еще залп. Чудовище ударило бронированным хвостом, щелкнуло змеиными челюстями и затихло. Из горла фонтаном била кровь. Где-то внутри лопнул бурдюк с жидкостью, и зловонный поток захлестнул охотников. Они стояли неподвижно, облитые чем-то блестящим, красным.
        Гром смолк.
        В джунглях воцарилась тишина. После обвала - зеленый покой. После кошмара - утро.
        Биллингс и Кремер сидели на Тропе; им было плохо. Тревис и Лесперанс стояли рядом, держа дымящиеся ружья и чертыхаясь.
        Экельс, весь дрожа, лежал ничком в Машине Времени. Каким-то образом он выбрался обратно на Тропу и добрел до Машины.
        Подошел Тревис, глянул на Экельса, достал из ящика марлю и вернулся к тем, что сидели на Тропе.
        - Оботритесь.
        Они стерли со шлемов кровь. И тоже принялись чертыхаться. Чудовище лежало неподвижно. Гора мяса, из недр которой доносилось бульканье, вздохи - это умирали клетки, органы переставали действовать, и соки последний раз текли по своим ходам, все отключалось, навсегда выходя из строя. Точно вы стояли возле разбитого паровоза или закончившего рабочий день парового катка - все клапаны открыты или плотно зажаты. Затрещали кости: вес мышц, ничем не управляемый - мертвый вес, - раздавил тонкие руки, притиснутые к земле. Колыхаясь, оно приняло покойное положение.
        Вдруг снова грохот. Высоко над ними сломался исполинский сук. С гулом он обрушился на безжизненное чудовище, как бы окончательно утверждая его гибель.
        - Так. - Лесперанс поглядел на часы. - Минута в минуту. Это тот самый сук, который должен был его убить. - Он обратился к двум охотникам. - Фотография трофея вам нужна?
        - Что?
        - Мы не можем увозить добычу в Будущее. Туша должна лежать здесь, на своем месте, чтобы ею могли питаться насекомые, птицы, бактерии. Равновесие нарушать нельзя. Поэтому добычу оставляют. Но мы можем сфотографировать вас возле нее.
        Охотники сделали над собой усилие, пытаясь думать, но сдались, тряся головой.
        Они послушно дали отвести себя в Машину. Устало опустились на сиденья. Тупо оглянулись на поверженное чудовище - немой курган. На остывающей броне уже копошились золотистые насекомые, сидели причудливые птицеящеры.
        Внезапный шум заставил охотников оцепенеть: на полу Машины, дрожа, сидел Экельс.
        - Простите меня, - сказал он.
        - Встаньте! - рявкнул Тревис.
        Экельс встал.
        - Ступайте на Тропу, - скомандовал Тревис. Он поднял ружье. - Вы не вернетесь с Машиной. Вы останетесь здесь!
        Лесперанс перехватил руку Тревиса.
        - Постой...
        - А ты не суйся! - Тревис стряхнул его руку. - Из-за этого подонка мы все чуть не погибли. Но главное даже не это. Нет, черт возьми, ты погляди на его башмаки! Гляди! Он соскочил с Тропы. Понимаешь, чем это нам грозит? Один бог знает, какой штраф нам прилепят! Десятки тысяч долларов! Мы гарантируем, что никто не сойдет с Тропы. Он сошел. Идиот чертов! Я обязан доложить правительству. И нас могут лишить концессии на эти сафари. А какие последствия будут для Времени, для Истории?!
        - Успокойся, он набрал на подошвы немного грязи - только и всего.
        - Откуда мы можем знать? - крикнул Тревис. - Мы ничего не знаем! Это же все сплошная загадка! Шагом марш, Экельс!
        Экельс полез в карман.
        - Я заплачу сколько угодно. Сто тысяч долларов! Тревис покосился на чековую книжку и плюнул.
        - Ступайте! Чудовище лежит возле Тропы. Суньте ему руки по локоть в пасть. Потом можете вернуться к нам.
        - Это несправедливо!
        - Зверь мертв, ублюдок несчастный. Пули! Пули не должны оставаться здесь, в Прошлом. Они могут повлиять на развитие. Вот вам нож. Вырежьте их!
        Джунгли опять пробудились к жизни и наполнились древними шорохами, птичьими голосами. Экельс медленно повернулся и остановил взгляд на доисторической падали, глыбе кошмаров и ужасов. Наконец, словно лунатик, побрел по Тропе.
        Пять минут спустя он, дрожа всем телом, вернулся к Машине, его руки были по локоть красны от крови.
        Он протянул вперед обе ладони. На них блестели стальные пули. Потом он упал. Он лежал там, где упал недвижимый.
        - Напрасно ты его заставил это делать, - сказал Лесперанс.
        - Напрасно! Об этом рано судить. - Тревис толкнул неподвижное тело. - Не помрет. Больше его не потянет за такой добычей. А теперь, - он сделал вялый жест рукой, - включай. Двигаемся домой.
1492. 1776. 1812
        Они умыли лицо и руки. Они сняли заскорузлые от крови рубахи, брюки и надели все чистое. Экельс пришел в себя, но сидел молча. Тревис добрых десять минут в упор смотрел на него.
        - Не глядите на меня, - вырвалось у Экельса. - Я ничего не сделал.
        - Кто знает.
        - Я только соскочил с Тропы и вымазал башмаки глиной. Чего вы от меня хотите? Чтобы я вас на коленях умолял?
        - Это не исключено. Предупреждаю Вас, Экельс, может еще случиться, что я вас убью. Ружье заряжено.
        - Я не виноват. Я ничего не сделал.
        1999. 2000. 2055.
        Машина остановилась.
        - Выходите, - скомандовал Тревис.
        Комната была такая же, как прежде. Хотя нет, не совсем такая же. Тот же человек сидел за той же конторкой. Нет, не совсем тот же человек, и конторка не та же.
        Тревис быстро обвел помещение взглядом.
        - Все в порядке? - буркнул он.
        - Конечно. С благополучным возвращением!
        Но настороженность не покидала Тревиса. Казалось, он проверяет каждый атом воздуха, придирчиво исследует свет солнца, падающий из высокого окна.
        - О'кей, Экельс, выходите. И больше никогда не попадайтесь мне на глаза.
        Экельс будто окаменел.
        - Ну? - поторопил его Тревис. - Что вы там такое увидели?
        Экельс медленно вдыхал воздух - с воздухом что-то произошло, какое-то химическое изменение, настолько незначительное, неуловимое, что лишь слабый голос подсознания говорил Экельсу о перемене. И краски - белая, серая, синяя, оранжевая, на стенах, мебели, в небе за окном - они... они... да: что с ними случилось? А тут еще это ощущение. По коже бегали мурашки. Руки дергались. Всеми порами тела он улавливал нечто странное, чужеродное. Будто где-то кто-то свистнул в свисток, который слышат только собаки. И его тело беззвучно откликнулось. За окном, за стенами этого помещения, за спиной человека (который был не тем человеком) у перегородки (которая была не той перегородкой) - целый мир улиц и людей. Но как отсюда определить, что это за мир теперь, что за люди? Он буквально чувствовал, как они движутся там, за стенами, - словно шахматные фигурки, влекомые сухим ветром...
        Зато сразу бросалось в глаза объявление на стене, объявление, которое он уже читал сегодня, когда впервые вошел сюда.
        Что-то в нем было не так.

        А/О СОФАРИ ВОВРЕМЕНИ
        АРГАНИЗУЕМ СОФАРИ ВЛЮБОЙ ГОД ПРОШЛОГО
        ВЫ ВЫБЕРАЕТЕ ДАБЫЧУ
        МЫ ДАСТАВЛЯЕМ ВАС НАМЕСТО
        ВЫ УБЕВАЕТЕ ЕЕ

        Экельс почувствовал, что опускается на стул. Он стал лихорадочно скрести грязь на башмаках. Его дрожащая рука подняла липкий ком.
        - Нет, не может быть! Из-за такой малости... Нет!
        На комке было отливающее зеленью, золотом и чернью пятно - бабочка, очень красивая... мертвая.
        - Из-за такой малости! Из-за бабочки! - закричал Экельс.
        Она упала на пол - изящное маленькое создание, способное нарушить равновесие, повалились маленькие костяшки домино... большие костяшки... огромные костяшки, соединенные цепью неисчислимых лет, составляющих Время. Мысли Экельса смещались. Не может быть, чтобы она что-то изменила. Мертвая бабочка - и такие последствия? Невозможно!
        Его лицо похолодело Непослушными губами он вымолвил:
        - Кто... кто вчера победил на выборах?
        Человек за конторкой хихикнул.
        - Шутите? Будто не знаете! Дойчер, разумеется! Кто же еще? Уж не этот ли хлюпик Кейт? Теперь у власти железный человек! - Служащий опешил. - Что это с вами?
        Экельс застонал. Он упал на колени. Дрожащие пальцы протянулись к золотистой бабочке.
        - Неужели нельзя, - молил он весь мир, себя, служащего, Машину, - вернуть ее туда, оживить ее? Неужели нельзя начать все сначала? Может быть...
        Он лежал неподвижно. Лежал, закрыв глаза, дрожа, и ждал. Он отчетливо слышал тяжелое дыхание Тревиса, слышал, как Тревис поднимает ружье и нажимает курок.
        И грянул гром.

Огромный-огромный мир где-то там

        Это был такой день, когда невозможно улежать в постели, когда необходимо раздернуть шторы и распахнуть настежь все окна. День, в который сердце словно вырастает в груди от теплого горного ветра.
        Кора села на постели, чувствуя себя девочкой в старом измятом платье.
        Было еще рано, солнце только показалось из-за горизонта, но птицы уже затеяли переполох в сосновых ветвях, и десять биллионов красных муравьев уже деловито сновали по бронзовой куче муравейника у дверей домика. Муж Коры, Том, был еще погружен в спячку в белоснежной берлоге постели. "И как это стук моего сердца его не разбудил?" - удивилась Кора.
        И тут же вспомнила, почему сегодня - особый день.
        "Сегодня придет Бенджи!"
        Она представила себе, как он, еще далеко-далеко, вприпрыжку несется сюда по зеленым лугам, переходит вброд ручьи, по которым весна, перемешав зимний ил и чистую воду, пробивается к морю. Она видела, как его большие башмаки пылят по дорожной щебенке. Она видела его поднятую к солнцу веснушчатую физиономию, видела его долговязую нескладную фигуру, беззаботно размахивающую руками на бегу.
        "Ну, скорее же, Бенджи!" - мысленно взмолилась она и распахнула окно. Ветер взъерошил ей волосы, и они серебристой паутинкой упали на глаза. Сейчас Бенджи уже на Железном мосту, а сейчас уже на Верхнем пастбище, а сейчас он поднимается по Речной тропе, бежит через луг Челси...
        Бенджи уже там, в горах Миссури. Кора прикрыла глаза. В этих чужих горах, через которые они с Томом дважды в год ездили в город в фургоне, запряженном кобылой; в горах, от которых она тридцать лет назад хотела сбежать навсегда. Тогда она сказала Тому: "Томми, давай лучше будем ехать все прямо и прямо, пока не увидим моря". Но он посмотрел на нее так, словно она его ударила, и лишь молча повернул фургон домой и всю дорогу назад только с кобылой и разговаривал. Есть ли еще люди, живущие на побережье, где каждый день то громче, то тише шумит прилив, Кора этого не знала. И есть ли еще города, где каждый вечер фейерверками розового льда и зеленой мяты вспыхивает неон, она тоже уже не знала. Ее горизонт - север, юг, восток и запад - замыкался на этой долине - и ничего больше, за всю жизнь.
        "Но сегодня, - подумала она, - Бенджи придет из того мира, придет оттуда; он его видел, он ощущал его запахи, и он мне о нем расскажет. И еще он умеет писать. - Она посмотрела на свои руки. - Он будет здесь целый месяц и всему меня научит. И тогда я смогу написать туда, в большой мир, чтобы заманить его в почтовый ящик, который я сегодня же заставлю Тома сделать".
        - Том, подымайся! Слышишь? - И она стала расталкивать храпящий сугроб.

        В девять, когда кузнечики устроили на лугу чехарду в синем, пахнущем хвоей воздухе, к небу поплыл дымок.
        Кора, напевая, начищала горшки и сковородки, любуясь своим отражением на их медных боках, - более свежим и загорелым, чем ее морщинистое лицо. Том ворчал сонным медведем над маисовой кашей, и песенка жены порхала вокруг него, словно птичка, бьющаяся в клетке.
        - Кто-то тут очень счастлив, - раздался голос.
        Кора превратилась в статую. Краем глаза она заметила длинную тень, упавшую на пол.
        - Миссис Браббам? - спросила Кора, не отрывая глаз от тряпки.
        - Она самая! - и перед ней предстала леди Вдова, отряхивающая теплую пыль с пестрого бумажного платья пачкой писем, зажатых в цыплячьей лапке. - С добрым утром! Я ходила забирать почту. Дядя Джордж из Спрингфилда так меня порадовал! - Миссис Браббам вонзила в Кору пристальный взгляд, словно серебряную булавку. - А когда вы в последний раз получали письма от своего дяди, миссис?
        - Все мои дяди уже умерли. - Это сказала не Кора, а ее язык, который солгал. Но она знала, что, когда придет время, только ему и придется отвечать за все его грехи.
        - Очень приятно получать письма, знаете ли. - Миссис Браббам в упоении помахала пачкой конвертов.
        Вот всегда ей надо повернуть нож в ране. Сколько уже лет, подумала Кора, все это длится: миссис Браббам, ехидно поглядывая, орет на весь мир, что получает письма, намекая этим на то, что никто кроме нее на многие мили вокруг не умеет читать. Кора закусила губу и чуть не уронила горшок но вовремя его подхватила и улыбнулась:
        - Совсем забыла вам сказать: приезжает мой племянник Бенджи. У его родителей денежные затруднения, и он проживет часть лета у меня. Он будет учить меня писать. A Toм уже сделал для нас почтовый ящик. Правда, Том?
        Миссис Браббам прижала свои письма к груди:
        - Что ж, чего уж лучше! Повезло вам, леди! - И дверной проем мгновенно опустел. Миссис Браббам и след простыл.
        Кора вышла за ней. И вдруг увидела что-то похожее на пугало, на яркий солнечный луч, на пятнистую форель, прыгающую вверх по течению через плотину высотой в ярд. Она увидела, как от взмаха длинной руки во все стороны из кроны дикой яблони порхнули перепуганные птицы.
        Кора рванулась вперед по тропинке, ведущей к дому, и весь мир рванулся к ней навстречу.
        - Бенджи!
        Они побежали навстречу друг другу, как партнеры в субботнем танце, обнялись и закружились в вальсе, перебивая друг друга.
        - Бенджи! - Кора бросила быстрый взгляд на его ухо. Да, за ним был заткнут желтый карандаш. - Бенджи! Добро пожаловать!
        - Ой, миссис! - Он отстранил ее от себя. - Чего ж вы плачете-то?

        - Это мой племянник, - сказала Кора.
        Том бросил угрюмый взгляд поверх ложки с кашей.
        - Наше вам, - улыбнулся Бенджи.
        Кора крепко держала его за руку, чтобы он никуда не исчез. У нее кружилась голова; ей одновременно хотелось присесть, вскочить, бежать куда-то, но она оставалась на месте, позволив лишь сердцу громко колотиться в груди и пытаясь спрятать счастливую улыбку, в которой ее губы сами расплывались. В одну секунду все дальние страны оказались ближе; рядом с ней стоял долговязый мальчик, освещающий комнату своим присутствием, словно факел из сосновой ветви; мальчик, который своими глазами видел все эти города, моря и другие места, когда у его родителей дела шли получше.
        - Бенджи, сейчас я принесу тебе завтрак: бобы, маис, бекон, кашу, суп и горошек.
        - Чего суетишься! - буркнул Том.
        - Помолчи, Том. Мальчик голоден как зверь после дальней дороги. - Она повернулась к племяннику: - Бенджи, расскажи мне о себе все. Ты правда ходил в школу?
        Бенджи скинул ботинки и пальцем ноги написал в золе очага одно слово.
        - И что это значит? - исподлобья взглянул Том.
        - Это значит, - ответил Бенджи, - кэ-и-о-и-рэ-и-а - Кора.
        - Это мое имя, ну посмотри же, Том! Бенджи, детка, как это здорово, что ты умеешь писать! Как-то здесь у нас жил мой двоюродный брат, который утверждал, что знает грамоту вдоль и поперек. Ну, мы его всячески ублажали, лишь бы он писал для нас письма, вот только ответов мы никогда не получали. Лишь потом выяснилось, что его грамоты хватало только для того, чтобы все письма шли аккурат в корзину для невыявленных адресатов. Боже, Том выдернул из забора жердину и давай гонять его по дороге, да так, что, наверное, согнал с него все жиры, которые он тут нагулял за два месяца.
        Все громко расхохотались.
        - Я хорошо умею писать, - серьезно сказал парнишка.
        - Это все, что нам хотелось знать. - И она подвинула ему кусок пирога с ягодами: - Ешь.
        В половину одиннадцатого, когда солнце поднялось еще выше, вдоволь наглядевшись на то, как Бенджи с жадностью очищает кучу тарелок со всякой снедью. Том с грохотом встал и, нахлобучив шляпу, вышел.
        - Я ухожу. И, ей-Богу, свалю половину леса! - в ярости бросил он на прощание.
        Но его никто не услышал. Кора замерла, не дыша, впившись взглядом в карандаш, торчавший из-за покрытого нежным пухом, словно персик, уха Бенджи. Она созерцала, как он лениво, небрежно и равнодушно берет его в руку. "Не надо так небрежно! - мысленно вскрикнула она. - Держи его, словно яйцо малиновки?" Ей хотелось дотронуться до карандаша - она не прикасалась к карандашам уже много лет, потому что сначала они заставляли ее почувствовать себя глупой, затем приводили в бессильную ярость, а потом вызывали лишь чувство печали. Она никак не могла заставить свои руки спокойно лежать на коленях.
        - А бумага есть? - спросил Бенджи.
        - Ой, батюшки, а я и не подумала! - выдохнула она, и в комнате сразу помрачнело. - И что ж теперь делать?
        - Вам повезло, у меня есть с собой. - Он достал из рюкзака блокнот. - Так куда вы хотите написать?
        Она беспомощно улыбнулась:
        - Я хотела написать в... в... - И, сникнув, оглянулась, словно пытаясь взглядом найти хоть кого-нибудь далеко-далеко отсюда.
        Она смотрела на горы, залитые солнечным светом. Она слышала шум набегающих на желтый песчаный берег волн, в тысяче миль отсюда. Над полем возвращалась с севера стая птиц, пролетевших над множеством городов, безразличных к тому, что было так необходимо ей в этот момент.
        - Бенджи, я как-то об этом не думала. Я не знаю ни одного человека там, в большом мире. Ни одного, кроме моей тетки. Но если я ей напишу, я только прибавлю ей хлопот, заставив ее искать кого-нибудь, кто ей его прочтет. А она носит свою гордость, словно корсет из китового уса, Да она лет десять будет переживать из-за письма, лежащего на каминной полке. Нет, ей я писать не буду. - Кора оторвала взгляд от гор и невидимого океана. - Но тогда - кому? Куда? Да кому угодно. Мне просто хотелось бы получить несколько писем.
        - Держите. - Бенджи выудил из кармана пальто дешевый журнал. На его красной обложке неодетая красавица убегала от зеленого чудовища. - Здесь навалом адресов на любой вкус.
        Они вместе пролистали его весь от корки до корки.
        - Это что? - спросила Кора, ткнув пальцем в одно из объявлений.
        - "ВЫСЫЛАЕМ БЕСПЛАТНО ПРОСПЕКТЫ "ПАУЭР ПЛЮС". Пришлите нам заказ с обратным адресом и фамилией, в Департамент М-3, - прочел Бенджи, - и вы получите Карту здоровья бесплатно".
        - А что здесь?
        - "ДЕТЕКТИВЫ ПРОВЕДУТ ЛЮБЫЕ ТАЙНЫЕ РАССЛЕДОВАНИЯ, СПИСОК ПРЕДЛАГАЕМЫХ УСЛУГ ВЫСЫЛАЕТСЯ БЕСПЛАТНО. Заявки посылайте по адресу: Главпочтамт, для Школы детективов..."
        - Все бесплатно. Отлично, Бенджи. - Она глазами показала ему на карандаш.
        Мальчик пододвинул стул поближе к столу. И Кора, вновь замерев, очарованно следила, как он примеривается взять карандаш поудобнее. Вот он легонько прикусил кончик языка. Вот он прищурился. Она перестала дышать и подалась вперед. И сама тоже прищурилась и закусила кончик языка.
        А теперь, теперь он поднял карандаш, лизнул его и опустил на бумагу.
        "Вот оно!" - стукнуло сердце Коры.
        Первые слова. Они медленно стали появляться на девственной белизне листа. "Дорогая компания "Пауэр Плюс", господа..." - писал он.

        Утро упорхнуло вместе с ветром, утро проплыло по речушке, утро улетело с компанией ворон, и на крыше дома разлегся солнечный полдень. За сияющим ослепительным светом прямоугольником дверей послышались шаркающие шаги, но Кора даже не обернулась. Том был здесь, но его не было; не было вообще ничего, кроме стопки исписанных листков и шепота карандаша в руке Бенджи. Она водила носом за каждым кружком "о", за каждой "л", за каждым миниатюрным горным хребтом "м"; каждую крохотную точку она отмечала, клюнув носом, словно цыпленок; каждое перекрестие "х" заставляло ее облизывать верхнюю губу.
        - День на дворе, и я жрать хочу! - сказал Том у нее над ухом.
         Но Кора превратилась в статую, вперившую взор в карандаш, словно человек, в трансе следящий за неимоверно смелой попыткой улитки пересечь плоский камень с утра пораньше.
        - Время обедать! - рявкнул над ухом Том.
        Кора словно проснулась:
        - Как? Мы же всего минуту назад писали в эту... Филадельфийскую нумизматическую компанию - я правильно сказала. Бенджи? - И Кора расцвела улыбкой, даже слишком обольстительной для ее пятидесяти пяти лет. - Пока ты ждешь харчей. Том, может, сколотишь почтовый ящик? Только побольше, чем у миссис Браббам, а?
        - Сгодится и коробка для обуви.
        - Том Джиббс. - Она порывисто встала. В ее улыбке явно читалось: "Кто не работает, тот не ест". - Я хочу очень большой и красивый ящик. Белый-белый, и чтобы Бенджи написал на нем большими черными буквами нашу фамилию. Я не желаю доставать мое первое настоящее письмо из картонки для обуви.
        И все было сделано, как она хотела.
        Бенджи, довершая великолепие нового почтового ящика, тщательно вывел: "МИССИС КОРА ДЖИББС". Том, наблюдавший за ним, пробурчал:
        - И что здесь написано?
        - "Мистер Том Джиббс", - спокойно ответил Бенджи, старательно подмалевывая буквы.
        Том моргнул, полюбовался с минуту, а потом заявил:
        - Я все еще хочу жрать! Разведет хоть кто-нибудь огонь?

        Марок в доме не было. Кора сразу осунулась. Тому пришлось запрягать кобылу и ехать в Грин Форк, чтобы купить несколько красных, зеленых и обязательно десять розовых марок с нарисованным на них важным джентльменом. Но Кора поехала вместе с ним, чтобы быть уверенной, что он не выбросит эти письма в первую попавшуюся канаву. Когда они вернулись домой, первое, что она сделала, - это с пылающим лицом заглянула в свеженький почтовый ящик.
        -Ты что, спятила? - фыркнул Том.
        - Проверить не вредно.
        В этот вечер она еще шесть раз ходила к ящику. На седьмой из него выпорхнул птенец вальдшнепа. Том, стоя в дверях, с хохотом колотил себя по коленям. Кора тоже рассмеялась и загнала его в дом.
        А потом она стояла у окна, любуясь почтовым ящиком, прибитым прямо напротив ящика миссис Браббам. Десять лет назад леди Вдова воткнула свой прямо у Коры перед носом, несмотря на то что могла повесить его у своих входных дверей. Но это зато давало возможность миссис Браббам каждое утро проплывать, словно цветок по реке, вниз по дорожке и опустошать свой ящик, намеренно громко кашляя и шурша письмами, временами поглядывая, смотрит ли на нее Кора. А Кора всегда смотрела. Но когда ее на этом ловили, она тут же притворялась, что поливает цветы из пустой лейки или ищет грибы поздней осенью.

        На следующее утро Кора поднялась задолго до того, как солнце согрело клубничные грядки, а ветерок успел растрепать кудри сосен. Когда Кора вернулась от почтового ящика, Бенджи уже проснулся.
        - Слишком рано, - сказал он. - Почтальон еще не проезжал.
        - Проезжал?
        - В такую даль они ездят на машинах.
        - О! - Кора опустилась на стул.
        - Тетя Кора, вам плохо?
        - Нет-нет. - Она прищурилась. - Просто я не могу вспомнить, видела ли за последние двадцать лет тут почтовый фургон. До меня только сейчас дошло: за все это время я не видела здесь ни одного почтальона.
        - Может, он проходил, когда вас не было?
        - Я встаю с утренним туманом и ложусь спать с цыплятами. Я никогда раньше об этом не задумывалась, но... - Она обернулась и бросила в окно взгляд на дом миссис Браббам. - Бенджи, у меня появилось кое-какое подозрение.
        Она встала и целенаправленно зашагала прямиком к почтовому ящику вдовы. Бенджи увязался за ней. Кругом в полях и горах царила тишина. Было так рано, что хотелось говорить только шепотом.
        - Тетя Кора, не нарушайте закон.
        - Тс-с-с! Вот они! - Она запустила руку в ящик, словно в нору суслика. - Вот. И еще. - Она сунула ему несколько писем.
        - Но они же уже вскрыты! Это вы их распечатали, тетя Кора?
        - Детка, я никогда в жизни к ним не прикасалась, - сказала она с каменным лицом. - Первый раз в жизни я позволила своей тени коснуться этого ящика.
        Бенджи рассмотрел письма и, покачав головой, прошептал:
        - Тетя Кора, да этим письмам уже лет десять!
        - Что?!
        - Тетя Кора, эта леди уже годами получает одно и то же. К тому же они адресованы вовсе не миссис Браббам, а какой-то Ортега из Грин Форк.
        - А, Ортега, мексиканка из бакалейной лавки! Все эти годы... - прошептала Кора, глядя на потертые конверты. - Все эти годы...
        Они обернулись к дому миссис Браббам, мирно спящему в прохладе раннего утра.
        - Так эта ловкачка затеяла всю эту возню лишь для того, чтобы умалить меня. Как она раздувалась от гордости, несясь на всех парусах читать свои письма!
        Дверь миссис Браббам отворилась.
        - Валите их назад, тетя Кора! Кора с быстротой молнии захлопнула ящик. Миссис Браббам медленно спускалась по дорожке, там и сям останавливаясь, чтобы полюбоваться цветочками.
        - С добрым утром! - приветливо сказала она.
        - Миссис Браббам, это мой племянник Бенджи.
        - Очень приятно. - И миссис Браббам, неестественно развернувшись, с демонстративной тщательностью опорожнила ящик, постучав мучнисто-белой рукой по дну, чтобы ни одно письмо не застряло, прикрывая, однако, свои манипуляции спиной. Затем она всплеснула руками и повернулась к ним, задорно подмигнув: - Замечательно! Вы только поглядите, что мне пишет мои дорогой дядюшка Джордж!
        - Ну да, куда как замечательно! - сказала Кора.

        Затем потянулись знойные летние дни ожидания. Оранжевые и голубые бабочки порхали в воздухе, цветы около дома кивали головками, и карандаш Бенджи дни напролет сухо и деловито шуршал по бумаге. Рот парнишки всегда был набит чем-то вкусным, а Том мрачно бил копытами, обнаруживая, что его обедали ужин либо опаздывали, либо уже остыли, либо и то и другое вместе, а то и вообще не готовились.
        Бенджи, нежно держа карандаш худыми пальцами, любовно выписывал каждую гласную и согласную, а Кора не отходила от него ни на шаг, составляя их в слова, помогая себе языком и наслаждаясь каждой секундой созерцания того, как они появляются на бумаге. Но писать сама она не училась.
        - Смотреть, как ты пишешь, так приятно, Бенджи! Я возьмусь за учебу завтра. А пока начни следующее письмо.
        Они уже написали по объявлениям об астме, бандажах и магии, вступили в "розенкрейцеры" или, по крайней мере, выслали запрос на "Книгу за семью печатями", хранившую сокровенное, давно позабытое Знание и открывавшую тайны сокрытых древних храмов и разрушенных святилищ. И еще они заказали пакетики с семенами гигантских подсолнухов и справочник "Все об изжоге". Ясным солнечным утром они трудились над 127-й страницей журнала "Рыщущий убийца", как вдруг...
        -Слышишь? - встрепенулась Кора.
        Они прислушались.
        - Машина, - сказал Бенджи.
        Над голубыми горами, сквозь нагретые солнцем кроны высоких зеленых сосен, вдоль по пыльной дороге, миля за милей, приближался шум мотора машины, подъезжающей все ближе и ближе, пока под конец не превратился в рев. Кора бросилась опрометью к дверям и, пока она бежала, успела заметить, услышать и почувствовать так много всего. Но в первую очередь она уголком глаза отметила миссис Браббам. величаво плывущую по дорожке с другой стороны. Увидев светло-зеленый фургон, несущийся на полной скорости, миссис Браббам застыла на месте; а затем раздалась трель серебряного свистка, и представительный старик, выглянув из кабины, спросил подбежавшую Кору:
        - Вы миссис Джиббс?
        - Да! - звонко крикнула она.
        - Ваша почта, сударыня, - сказал он, достав стопку конвертов.
        Кора протянула было руку, но, вспомнив, отдернула ее.
        - Извините. - Она замялась. - А не будете ли вы столь любезны положить их... Ну пожалуйста, положите их в мой почтовый ящик сами.
        Старик сощурился, потом искоса взглянул на ящик, потом снова на нее и рассмеялся:
        - Да чего уж там! - и сделал именно так, как надо, положив письма в ящик.
        Миссис Браббам ошалевшими глазами следила за ними, так и не двигаясь с места.
        - А у вас есть почта для миссис Браббам? -спросила Кора.
        - Нет, это все. - И машина запылила по дороге дальше.
        Миссис Браббам стояла, прижав руки к груди. Затем развернулась и, так и не заглянув в свой ящик, быстро скользнула по тропинке вверх и скрылась из глаз.
        Кора дважды обошла вокруг ящика, оттягивая момент, когда она его откроет.
        - Бенджи, вот я и получила письма!
        Она осторожно залезла рукой вовнутрь, достала их и мягко вложила в руку племянника.
        - Почитай их мне. А что, на конверте указано мое имя, да?
        - Да, мэм. - Он с превеликой осторожностью распечатал одно из них и громко начал читать, нарушая покой летнего утра: - "Уважаемая миссис Джиббс..." - Он остановился, чтобы дать ей насладиться этим моментом: беззвучно шевеля губами, с полузакрытыми глазами она повторяла прочитанные слова. Бенджи повторил их с актерскими интонациями и продолжил: - "...Высылаем вам наш рекламный проспект Общеконтинентального заочного университета, содержащий ответы на все ваши вопросы, каким образом вы сможете пройти наш заочный курс инженеров-сантехников..."
        - Бенджи, Бенджи! Я так счастлива! Начни еще раз сначала!
        - "Уважаемая миссис Джиббс..."
        С этого дня почтовый ящик больше не пустовал. В него устремился весь мир; в нем было тесно от вестей из таких мест, где Кора никогда не бывала и о которых даже никогда не слышала. В нем толпились дорожные расписания, рецепты пирогов со специями, и даже было письмо от одного престарелого джентльмена, мечтавшего о "леди пятидесяти лет, с мягким характером, обеспеченной, с матримониальными планами", В ответ Бенджи написал: "Я уже замужем, но все равно благодарю вас за проявленную чуткость. Искренне ваша - Кора Джиббс".
        А письма из-за гор продолжали прибывать: нумизматические каталоги, романы в дешевых переплетах, магические гороскопы, рецепты от артрита, образчики порошка от блох, Мир заполнил доверху ее ящик для писем, и она больше не была отрезана от других людей. Если кто-нибудь писал ей. например, о тайнах исчезнувших древних майя, на следующей неделе он получал от нее три письма, и формальная переписка перерастала в теплую дружбу, Однажды после целого дня писанины Бенджи даже пришлось отмачивать руку в растворе английской соли.
        К концу третьей недели миссис Браббам вообще перестала наведываться к своему ящику. Она даже не выходила подышать воздухом на крыльцо, так как Кора вечно торчала на дороге, кланяясь и улыбаясь почтальону.
        В этот год лето слишком быстро подошло к концу, а точнее, его главная часть: визит Бенджи. Вот на столе лежат завернутые в его красный носовой платок сандвичи с луком, украшенные веточками мяты, чтобы отбить запах; вот на полу сверкают его начищенные башмаки; и вот на стуле, держа в руках карандаш, некогда такой длинный и желтый, а теперь коротенький и изжеванный, сидит сам Бенджи. Кора взяла его за подбородок и заглянула ему в лицо, словно разглядывала летнюю тыкву незнакомого вида.
        - Бенджи, я должна извиниться перед тобой, Не помню, чтобы за все это время я хоть раз взглянула тебе в лицо. Мне кажется, что я изучила каждую складку, каждый ноготь, каждую бородавку на твоих руках, но твое лицо я могу и не узнать в толпе.
        - На такую физиономию и смотреть-то нечего, - застенчиво ответил он.
        - Но эту руку я узнаю из миллиона, - продолжала Кора. - Если бы мне в темной комнате пожали руку тысячи людей, я все равно безошибочно узнала бы твою и сказала бы: "Это ты, Бенджи". - Она тихонько рассмеялась и подошла к дверям. - Я вот все думаю, - она посмотрела на соседний дом, - я не видела миссис Браббам уже несколько недель. Сидит дома и носа не кажет. А виновата я. Нечестно я поступила с ней, даже хуже, чем она со мной. Я выбила у нее землю из-под ног. Это было подло и злобно, и мне теперь стыдно, - Она снова взглянула на запертую дверь соседки. - Бенджи, можешь напоследок оказать мне еще одну услугу?
        -Да, мэм.
        - Напиши письмо для миссис Браббам.
        - Мэм?
        - Да, напиши одной из зтих компаний по распространению порошков или рецептов, чего угодно, и подпишись именем миссис Браббам.
        - Хорошо, - ответил Бенджи.
        - И тогда через неделю или через месяц почтальон снова засвистит у наших ворот, и я попрошу его подняться к ней и лично вручить ей письмо. А я уж постараюсь встать так, чтобы она видела, что я ее вижу. И я помашу ей своими письмами, а она мне помашет своими, и мы улыбнемся друг другу.
        - Да, мэм, - сказал Бенджи
        Он написал три письма, тщательно их заклеил и положил в карман.
        - Я пошлю их из Сент-Луиса.
        - Это было чудесное лето, - сказала она.
        - Да, конечно.
        - Вот только, Бенджи, писать я так и не научилась. Я была вся в письмах и заставляла тебя писать до поздней ночи, и мы оба были так заняты, посылая купоны и получая образчики. Батюшки, да на учебу времени просто не было! Но это значит...
        Он знал, что это значит, и пожал ей руку. Они остановились в дверях.
        - Спасибо, - сказала она, - за все, за все.
        И он убежал. Он добежал до загородки луга, легко ее перепрыгнул и, пока не скрылся из виду, все бежал и бежал, размахивая письмами; бежал туда, в огромный мир, где-то; там, за горами.

        После ухода Бенджи письма продолжали приходить еще; почти шесть месяцев. Морозный утренний воздух пронзала. трель серебряного свистка светло-зеленого почтового фургончика, и в красивый почтовый ящик опускались два-три: голубых или розовых конверта.
        Наконец наступил особый день. День, когда миссис Браббам получила свое первое настоящее письмо.
        Потом писем не было целую неделю, потом месяц, а| потом исчез и почтальон, и его свисток больше не тревожил тишину на пустынной горной дороге. Сначала в ящике поселился паук, а потом воробей.
        И Кора, которая, если бы письма продолжали еще идти, раздавила бы их бестрепетной рукой, теперь только смотрела на них до тех пор, пока на ее лице не появились две блестящие мокрые дорожки. Она держала в руках голубой конверт.
        - От кого это?
        - Понятия не имею, - отозвался Том.
        - Что в нем написано? - всхлипнула она.
        - Понятия не имею, - ответил Том.
        - Я никогда уже не узнаю, что происходит в том, большом мире, да, никогда уже не узнаю, - сказала она. - Ну что вот написано в этом письме? А в этом? А в том?
        Она ворошила гору писем, пришедших уже после того, как ушел Бенджи.
        - Весь мир, все люди, все события - а мне ничего не узнать. Весь этот мир, мир людей ждет от нас ответа, а мы не пишем. И никогда уже не напишем!
        И наконец настал день, когда ветер опрокинул почтовый ящик. По утрам Кора по-прежнему выходит на порог, расчесывает волосы щеткой и молча глядит на горы. Но за все последующие годы она ни разу не прошла мимо почтового ящика, чтобы не остановиться и без всякой цели не опустить в него руку. И ничего там не найдя, она уходит бродить по полям.

Электростанция

        Лошади медленно брели к привалу. Седоки - муж и жена - смотрели вниз, на сухую песчаную долину. У женщины был растерянный вид, вот уже несколько часов она молчала, просто не могла говорить. Ей было душно под мрачным грозовым небом Аризоны, суровые обветренные скалы угнетали ее. На ее дрожащие руки упало несколько холодных дождевых капель.
        Она бросила усталый взгляд на мужа. Он был весь в пыли, впрочем, держался в седле легко и уверенно. Закрыв глаза, она думала, как безмятежно прошли все эти годы. Достала зеркальце и посмотрелась в него. Она хотела увидеть себя веселой, но никак не могла заставить себя улыбнуться, сейчас это было совсем не к месту. Давили тяжелые свинцовые облака, удручала телеграмма, принесенная сегодня утром конным посыльным; изматывала бесконечная дорога до города.
        Она продрогла, а дороге все не было видно конца.
        - Я никогда не была верующей, - произнесла она тихо, не поднимая век.
        - Что? - оглянулся на нее Берти.
        - Нет. Ничего, - прошептала она, покачав головой. Все эти годы она прожила беззаботно, ни разу не испытав потребности пойти в церковь. Она слышала, как почтенные люди говорят о Боге, о полированных церковных скамьях, о каллах в больших бронзовых ведрах и о колоколах, таких огромных, что звонарь раскачивается в них вместе с языком, Все эти высокопарные, страстные и проникновенные речи были ей одинаково безразличны. Она даже представить себя не могла на церковной скамье.
        -Да мне просто ни к чему было ходить в церковь,- пробормотала она, словно оправдываясь.
        Она никогда не придавала этому значения. Жила своими заботами, ходила по своим делам. От работы ее маленькие ручки стали гладкими, как галька. Труд отполировал ее ногти лаком, какого не купишь ни в одном магазине. Воспитание детей сделало ее руки ласковыми и сдержанно-строгими, а любовь к мужу - нежными. Теперь же нависшая тень смерти заставила их дрожать.
        - Сюда, - позвал Берти.
        Их лошади спустились по пыльной тропе туда, где в стороне от пересохшего ручья стояло старинное кирпичное здание. В окна были вставлены зеленые стекла, крыша - из красной черепицы. Внутри синели машины, а множество проводов тянулось далеко в пустыню. Она посмотрела на уходящие за горизонт мачты высоковольтных передач и, все еще занятая своими мыслями, оглянулась на необычные зеленые окна и огненно-красные стены.
        Она не помнила ни одного стиха из Священного писания и никогда не оставляла в своей Библии закладки. Правда, жила она в жаркой пустыне, среди раскаленного солнцем гранита, пот лил с нее ручьями, но тут ей ничего не угрожало. Беды, из-за которых люди не спят по ночам, в память о которых остаются морщины на лице, были ей неведомы. Несчастья проходили стороной, не задевая ее. Смерть была ураганом, гул которого доносился откуда-то издалека.
        Двадцать лет унеслись в прошлое, как перекати-поле, с тех пор как она поселилась на Западе, надела обручальное кольцо одинокого охотника, и пустыня заполнила их жизнь. Ни один из четырех ее детей ни разу не был опасно болен или при смерти. Никогда ей не приходилось становиться на колени, разве только чтобы отдраить и без того хорошо выскобленный пол.
        Теперь всему этому пришел конец. Они ехали в далекий городок, потому что утром принесли клочок желтой бумаги, в котором сухо, но ясно говорилось о том, что ее мать умирает.
        И сколько она ни думала об этом, как ни пыталась представить себе, все это никак не укладывалось у нее в голове. Она лишилась привычной опоры и оказалась в беспомощном положении. Ее мысли лихорадочно метались, как стрелки компасов в магнитную бурю, все привычные представления о том, где север и где юг, где верх и где низ, вдруг пошатнулись, рухнули, и все беспорядочно закружилось и завертелось. Рука Берти лежала у нее на плече, но даже от этого она не чувствовала себя уверенней. Словно настал конец красивой сказки и началась страшная. Умирала ее мама. Это было невыносимо.
        - Давай остановимся, - не в силах справиться со своим страхом, она очень нервничала и говорила с раздражением.
        Берти оставался невозмутимым, его не ввела в заблуждение раздражительность жены. Он-то знал, что это не в ее характере - у нее была ясная голова. Дождь все накрапывал. Он повернулся к ней и нежно взял за руку.
        - Конечно, нужно остановиться. - Берти покосился на небо. - Тучи с востока. Надо переждать, будет ливень. Не хватало еще вымокнуть.
        Она разозлилась на себя из-за собственной несдержанности. Как-то против ее желания одно потянуло за собой другое. Она была не в состоянии говорить и расплакалась навзрыд, сотрясаясь всем телом. Ее лошадь сама остановилась у кирпичной стены и мягко переступала с ноги на ногу.
        Поникшая, с застывшим взглядом, она скользнула из седла на руки Берти и обняла его.
        - Похоже, никого нет, - сказал он, опуская ее на землю. - Эй, есть тут кто-нибудь? - позвал он и увидел табличку на дверях:

        "СТОЙ! ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ!
        Комитет по электроэнергии"

        В воздухе висело густое жужжание. Провода пели на одной ноте, непрестанно, то слегка повышая, то чуть снижая тон, как хозяйка, которая гудит себе что-то под нос и готовит на плите в мягком сумраке кухни. В здании никого не было видно. Все вокруг дрожало от вибрации. Так, кажется, должен гудеть горячий воздух, когда он плывет и струится над раскаленным полотном железной дороги в жаркий солнечный день. А слышно только, как звенящая напряженная тишина давит на барабанные перепонки.
        Дрожь от вибрации пробегала через пятки по ее изящным ногам и, разливаясь по всему телу, подобралась к сердцу, коснулась его, и она заволновалась, словно в очередной раз увидела Бертн сидяшим на верхней балке загона. Дрожь проникла в мозг, пленила каждую его клеточку, и ей вдруг захотелось запеть. Так с ней бывало, когда она читала хорошие книги или слышала красивые песни.
        Все вокруг было насыщено гудением. Оно пронизывало раскаленный воздух, пустыню и даже кактусы в ней - гудением было охвачено все.
        - Что это? - спросила она, растерянно глядя на здание.
        -Не знаю. Похоже на электростанцию, - отозвался Берти и толкнул дверь. - Хм, открыто, - удивился он. - Вот только жаль, нет никого.
        Дверь широко распахнулась, и в виски им ударил сильный, как порыв ветра, гул.
        Они вступили под своды таинственного поющего зала. Она шла под руку с Берти, крепко прижавшись к нему.
        Тут было сумрачно, как в подземном царстве. Все вычищено, отшлифовано до блеска, словно какие-то невидимки упорно, день и ночь, без устали, без конца терли, терли и терли пол, стены и машины. Им показалось, будто они шагают сквозь строй молчаливо стоящих людей. Но люди превратились в круглые, похожие на снаряды машины, поставленные в два ряда и гудящие во всю мочь. Из черных, серых, зеленых машин тянулись золотистые кабели и белые провода, поблескивали серебристые коробки с малиновыми контактами и белыми надписями. В полу было углубление и там бешено крутилось, с неразличимой для глаз скоростью полоскалось что-то невидимое. (Центрифуга вертелась очень быстро, казалось, она застыла на месте.) С темного потолка гигантскими змеями свисали медные провода, переплетения труб поднимались от цементного пола по огненно-красным кирпичным стенам. Пахло озоном, как после грозы. Время от времени раздавался треск, что-то шуршало, щелкало, шипело; там, где провода подходили к фарфоровым и стеклянным изоляторам, иногда проскакивали искры.
        А за стенами, в мире реальном, начался дождь.
        Ей не хотелось тут оставаться. Все здесь было ей чуждо: люди оказались серыми машинами, а музыка звучала как орган, гудевший то на высокой, то на низкой ноте. Но по окнам уже растекались дождевые струи.
        - Похоже, это надолго. Придется тут заночевать. Да и поздно уже, - сказал Берти. - Пойду занесу вещи.
        Она молчала. Ее тянуло дальше. Куда, к чему? Она не знала. Наверное, в город. Там бы она купила билеты и, крепко зажав их в руке, побежала бы к поезду, и поезд помчался бы с грохотом, а потом, проехав сотни миль, она бы сошла с него и пересела на лошадь или машину - и снова в путь. И, наконец, увидела бы свою маму, живую или мертвую. Только бы хватило времени и сил. Где бы ни проходила ее дорога, она будет довольствоваться лишь воздухом, чтобы дышать, пищей и водой, чтобы смочить пересохшие губы, да твердой землей под ногами, чтобы ходить. Но уж лучше вообще не испытывать всего этого. "Ну зачем ехать к маме, к чему слова, волнения? - спрашивала она себя. - И кому от этого легче?"
        Пол под ногами блестел, как замерзшая речка. Шаги отдавались сухим гулким эхом, ясно и четко. Каждое произнесенное слово летело обратно, будто из каменной пещеры.
        Она слышала, как Берти за ее спиной складывает на пол вещи. Он расстелил пару серых одеял и достал несколько банок консервов.
        Была ночь. Потоки дождя все текли и текли по высоким зеленым окнам, струи воды свивались в тончайшие узоры. Удары грома рвали дождевую завесу, молнии врезались в каменистую землю и переламывались.
        Она положила голову на подвернутое одеяло, но как ни старалась устроиться поудобнее, гудение огромной электростанции не давало покоя. Она перевернулась на другой бок, закрыла глаза, постаралась уснуть, но в голове по-прежнему гудело от вибрации. Тогда она встала, расправила одеяло и снова легла-
        Гудение, однако, не отступало.
        Какое-то чувство подсказывало ей, что и Берти не спит. Интуиция никогда не подводила ее. В том, как он дышал, была едва уловимая разница... Он дышал беззвучно, совсем неслышно, но она знала, что он сейчас задумчиво смотрит на нее в темноте. Она обернулась.
        - Берти?
        -Что?
        - Я тоже не сплю.
        - Знаю.
        Она лежала, вытянувшись, неподвижно и была вся напряжена, а он расслабился и чуть поджал ноги. Она смотрела на него и дивилась его спокойствию.
        - Берти, - сказала она и, помолчав, продолжала: - Как тебе здесь?
        Он ответил не сразу.
        - О чем это ты?
        - Как ты можешь тут отдыхать? - сказала и запнулась. Нехорошо вышло. Получалось, что она его упрекает, а ей вовсе этого не хотелось. Она знала его как человека, который видит скрытое от глаз других, которого ничто не оставляет равнодушным, но эти качества не мешали ему оставаться добрым и простым. Его мучили те же мысли, что и ее, и он переживал за ее маму, но внешне выглядел хладнокровным и безразличным. Все его мысли и переживания были скрыты от глаз, запрятаны глубоко в душе, где жила его вера, его внутренняя сила, она-то и не позволяла ему быть в разладе с самим собой. Он умел встретить любую неприятность. Уверенность и стойкость делали Берти неуязвимым, он был защищен ими, как лабиринтом или сетью, в которой запутывались и терялись все надвигающиеся напасти, и никакие беды, кажется, не могли причинить ему боли. Глядя на его спокойствие, она иногда, сама того не желая, выходила из себя, но тут же подавляла в себе бессмысленную злость, понимая, что злиться на него - это все равно что обижаться на природу за то, что она в каждый персик вложила по косточке.
        - Почему я так и не научилась этому? - сказала она наконец.
        - Чему?
        - Ты научил меня всему... Ты заставил меня по-своему смотреть на мир. Я знаю только то, чему ты меня научил, - Она остановилась. Трудно это было выразить словами. Их жизнь текла спокойно, как кровь в жилах.
        - И вот только верить ты меня не научил, - сказала она. - Я никогда об этом от тебя не слышала.
        - Этому не учатся, - ответил он. - Просто однажды ты расслабишься, тебе станет легко. Вот и все.
        "Расслабишься, - думала она. - Почувствую облегчение? Но только телесное. А как избавиться от того, что в мыслях?" Ее пальцы вдруг сами собой сжались. Взгляд блуждал по залу огромной электростанции. Над головой возвышались мрачные силуэты машин, вспыхивали искры... Вибрация пронизывала все тело.
        От усталости ее клонило ко сну. Глаза слипались. Ее тело наполнилось гудением, словно затрепетали крылышки тысячи крошечных колибри.
        Она проводила взглядом теряющиеся во мраке под потолком трубы, посмотрела на машины, услышала вой центрифуг... И тут ее дремота исчезла, и ею овладело беспокойство. Стены, пол, потолок - все запрыгало и заплясало перед глазами, гудение нарастало и нарастало, и к ней пришла вдруг удивительная легкость, она увидела в зеленых окнах очертания высоковольтной линии, убегающей в сырую мглу.
        Ее тело дрожало и гудело. Ей показалось, что ее вдруг рвануло и оторвало от земли. Бешено крутящееся динамо подхватило ее и завертело, она стала невидимой и током потекла по медным проводам!
        В какой-то миг она стала вездесущей!
        Она пронеслась по проводам, оставляя позади громадные мачты высоковольтных передач, прожужжала в проводах над бесчисленными опорами, увенчанными изоляторами из зеленого стекла, похожими на хрустальных птиц, держащих в клюве высоковольтную линию. Провода несли ее через города, городки и поселки, фермы и ранчо, гасьенды, разветвляясь в четыре стороны, потом еще в восемь. Она скользила по паутине проводов, наброшенной на пустыню!
        И мир стал вдруг чем-то большим, чем просто дома, горы, дороги и пасущиеся кони, покойник под каменной плитой, колючка кактуса или город, искрящийся в ночи своими огнями. Мир уже не был раздроблен, расколот на части. Охваченный сетью гудящих проводов, он стал вдруг единым целым.
        С потоком света она влилась в каждый дом, в каждую комнату, и туда, где жизнь только пробудилась от шлепка по попке новорожденного, и туда, где жизнь в человеке уже едва теплилась, как свет в лампочке, горела неровно, тлела и погасла совсем. Поток электричества увлекал ее за собой. На сотни миль вокруг в окнах загорелся свет, и все стало доступно ее зрению и слуху, одиночество ушло. Теперь она стала такой же. как все. одной из многих тысяч людей, о чем-то размышляющих, в чем-то убежденных.
        Она трепетала, как сухая, безжизненная тростинка. От высокого напряжения ее мысли метались и запутывались в переплетении проводов.
        Во всем царило равновесие. В одном месте она видела, как жизнь увядает, а рядом, всего в какой-нибудь миле, люди поднимали бокалы за новорожденного, передавали сигары, улыбались, хохотали, жали друг другу руки. Она видела бледные, вытянутые лица умирающих в белых постелях, слышала, как они начинают постигать и принимать смерть, смотрела на их движения, угадывала чувства и понимала, как они одиноки и замкнуты, понимала, что им уже никогда, ни за что не увидеть мир в равновесии, каким его видит она.
        Она проглотила слюну, коснулась пальцами шеи - шея горела. Веки дрожали.
        Она не была одинока.
        Динамо-машина раскрутила ее, а центробежная сила пустила по проводам, как из пращи, к миллионам стеклянных колбочек, привинченных под потолками. Нужно только потянуть за шнурок или повернуть рубильник, или нажать на выключатель - и они вспыхнут.
        Зажечь свет можно везде, его надо только включить. Пока света не было, в домах было темно. Но вот она сразу очутилась во всех домах, вошла в каждую комнату. И она уже не одинока. И ей досталась частица большого, общего горя и страха. Но вокруг не только одни страдания. Можно посмотреть на все и с другой стороны. Жизнь начинается с рождения - это нежный, хрупкий младенец. Это тело, согретое обедом, свежие краски и звуки, запахи полевых цветов.
        И как только свет где-то гаснет, жизнь зажигает его снова, и в домах опять светло.
        Она очутилась сразу у Кларков и Греев, Шоу и Мартинсов, у Хэнфордов и Фентонов, у Дрейков, Губбельсов и Смитов. Она была одна, но не знала одиночества. В голове у человека есть разные отверстия. Пожалуй, это звучит странно, даже несколько глупо, но все же это отверстия. Сквозь одни мы смотрим на мир и на людей в нем, таких же беспокойных, разных и непростых, как и мы сами. Другие отверстия помогают нам слышать, и есть еще одно, чтобы поведать о своем горе, когда оно нас тяготит. Запахи пшеницы, льда, костров проникают через другие отверстия и мы узнаем через них времена года - лето, зиму или осень. Все это дано человеку, чтобы он не чувствовал себя одиноко Зажмурьтесь - вы окажетесь в одиночестве. Чтобы верить во что-то, нужно просто открыть глаза.
        Электрической сетью спутался весь мир, знакомый ей уже столько лет. Она вжилась в каждый провод этой сети. В ней светилась и дрожала каждая клеточка. Ее ласкала бесконечное легкое полотно, которое милю за милей укутало землю мягким, гудящим покрывалом.
        В электростанции пели работающие турбины, искры, яркие, как свечки, вспыхивали и соскакивали вниз по согнутым локтям труб и кабелей. Ряды машин казались хором святых, их нимбы переливались то красным, то желтым, то зеленым, их мощные гимны возносились под самую крышу, и в зале все дрожало от эха. Снаружи порывы ветра с воем разбивались о стены, дождь заливал окна. Некоторое время она лежала, положив голову на свернутое одеяло, а потом вдруг расплакалась.
        Какие мысли заставили ее плакать? Были это слезы радостного облегчения или смирения - она не знала. Торжественные звуки взлетали все выше и выше. Казалось, целый мир хлынул в ее душу. Она протянула руку и дотронулась до Берти. Он все еще не спал и смотрел в потолок. Наверное, его мысли тоже витали сейчас где-то в переплетении проводов, и в его душе отзывалось все, что ни есть на свете. Он чувствовал себя частицей целого, и это придавало ему силы и уверенности. Но ее это новое ощущение единства со всем миром ошеломило. Гудение все нарастало. Руки мужа обняли ее, она уткнулась в его плечо и снова разрыдалась, горько и неудержимо...
        Утром небо над пустыней было яркое, чистое. Они неторопливо вышли из электростанции, оседлали лошадей, привязали вещи и двинулись в путь.
        Над нею сияло голубое небо. Она не сразу почувствовала, что держится в седле прямо, не сутулясь, взглянула на свои руки - они не дрожат, а раньше были как чужие. Видны были горы вдалеке, краски не блекли и не расплывались перед глазами. Все было неразрывно связано: камни с песком, песок с цветком, а цветок с небом. И так бесконечно.
        - Но! Пошли! - раздался в душистом прохладном воздухе голос Берти, и лошади ускорили шаг, оставляя позади кирпичное здание.
        Она держалась в седле легко и изящно. В ней пробудилось чувство безмятежной легкости, и она не смогла бы теперь прожить без этого. Это было бы так же немыслимо, как персик без косточки.
        - Берти, - позвала она. Он чуть придержал лошадь.
        - Что?
        - Мы могли бы... - начала она.
        - Что бы мы могли? - переспросил он, не расслышав.
        - Мы могли бы приехать сюда еще раз? - спросила она, показывая на электростанцию. - Ну, как-нибудь, в воскресенье?
        Он задумчиво посмотрел на нее и кивнул:
        - А что ж. Приедем, конечно, приедем.
        Когда они въехали в город, она гудела себе под нос какую-то странную мелодию. Он оглянулся и прислушался. Так, наверное, гудит горячий воздух, когда плывет и струится над раскаленным полотном железной дороги в жаркий летний день. Гудит в одном ключе, на одной ноте. Гудение то чуть повышается, то понижается, но звук непрерывный, нежный и приятный на слух.

En La Noche

В ночи (исп.)

        Всю ночь миссис Наваррес выла, и ее завывания заполняли дом подобно включенному свету, так что никто не мог уснуть. Всю ночь она кусала свою белую подушку, и заламывала худые руки, и вопила: "Мой Джо!" К трем часам ночи обитатели дома, окончательно отчаявшись, что она хоть когда- нибудь закроет свой размалеванный красный рот, поднялись, разгоряченные и решительные, оделись и поехали в окраинный круглосуточный кинотеатр. Там Рой Роджерс гонялся за негодяями сквозь клубы застоявшегося табачного дыма, и его реплики раздавались в темном ночном кинозале поверх тихого похрапывания.
        На рассвете миссис Наваррес все еще рыдала и вопила.
        Днем было не так уж плохо. Сводный хор детей, орущих там и сям по всему дому, казался спасительной благостыней, почти гармонией. Да еще пыхтящий грохот стиральных машин на крыльце, да торопливая мексиканская скороговорка женщин в синелевых платьях, стоящих на залитых водой, промокших насквозь ступеньках. Но то и дело над пронзительной болтовней, над шумом стирки, над криками детей, словно радио, включенное на полную мощность, взмывал голос миссис Наваррес.
        - Мой Джо, о бедный мой Джо! - верещала она.
        В сумерках заявились мужчины с рабочим потом под мышками. По всему раскаленному дому, развалясь в прохладных ваннах, они ругались и зажимали уши ладонями.
        - Да когда же она замолкнет! - бессильно гневались они.
        Кто- то даже постучал в ее дверь:
        - Уймись, женщина!
        Но миссис Наваррес только завизжала еще пуще: "Ох, ах! Джо, Джо!"
        - Сегодня дома не обедаем! - сказали мужья своим женам. Во всем доме кухонная утварь возвращалась на полки, двери закрывались, и мужчины спешили к выходу, придерживая своих надушенных жен за бледные локотки.
        Мистер Вильянасуль, в полночь отперев свою ветхую рассыпающуюся дверь, прикрыл свои карие глаза и постоял немного, пошатываясь. Его жена Тина стояла рядом, вместе с тремя сыновьями и двумя дочерьми (одна грудная).
        - О Господи, - прошептал мистер Вильянасуль. - Иисусе сладчайший, спустись с креста и утихомирь эту женщину.
        Они вошли в свою сумрачную комнатушку и взглянули на голубой огонек свечи, мерцавшей под одиноким распятием. Мистер Вильянасуль задумчиво покачал головой.
        - Он по- прежнему на кресте.
        Они поджаривались в своих постелях, словно мясо на угольях, и ночь поливала их собственными приправами. Весь дом полыхал от крика этой несносной женщины.
        - Задыхаюсь! - Мистер Вильянасуль пронесся по всему дому и вместе с женой удрал на крыльцо, покинув детей, обладавших великим и волшебным талантом спать, несмотря ни на что.
        Неясные фигуры толпились на крыльце. Дюжина мужчин молчаливо сутулилась, сжимая в смуглых пальцах дымящиеся сигареты; облаченные в синель женщины подставлялись под слабый летний ночной ветерок. Они двигались, словно сонные видения, словно манекены, начиненные проволочками и колесиками. Глаза их опухли, голоса звучали хрипло.
        - Пойдем, удавим ее, - сказал один из мужчин.
        - Нет, так не годится, - возразила женщина. - Давайте выбросим ее из окна.
        Все устало засмеялись. Мистер Вильянасуль заморгал и обвел всех растерянным взглядом. Его жена вяло переминалась с ним рядышком.
        - Можно подумать, кроме Джо никого на свете в армию не призывали, - раздраженно бросил кто- то. - Миссис Наваррес, вот еще! Да этот ее муженек Джо картошку чистить будет - самое безопасное местечко в пехоте!
        - Что- то нужно предпринять, - молвил мистер Вильянасуль. Жесткая решительность собственного голоса его испугала. Все воззрились на него. - Еще одной ночи нам не выдержать, - тупо заключил мистер Вильянасуль.
        - Чем больше мы стучимся к ней, тем больше она орет, - пояснил мистер Гомес.
        - Священник приходил после обеда, - сказала миссис Гутьеррес. - Мы за ним послали с отчаяния. Но миссис Наваррес даже дверь ему не открыла, как он ни упрашивал. Священник и ушел. Мы и полицейского Гилви попросили на нее наорать - думаете, она хоть послушала?
        - Значит, нужно попытаться по- другому, - размышлял мистер Вильянасуль. - Кто- то должен ее. . . утешить, что ли. . .
        - По- другому - это как? - спросил мистер Гомес.
        - Вот если бы, - подвел итог минутному раздумью мистер Вильянасуль, - среди нас оказался холостяк. . .
        Его слова упали, словно холодный камень в глубокий колодец. Послышался всплеск, тихо разошлись круги.
        Все вздохнули.
        Словно летний ветерок поднялся. Мужчины слегка приосанились; женщины оживились.
        - Но, - ответил мистер Гомес, вновь оседая, - мы все женаты. Холостяков здесь нет.
        - О, - сказал каждый, и все погрузились в жаркое пересохшее русло ночи, продолжая безмолвно курить.
        - Тогда, - выпалил мистер Вильянасуль, приподымая плечи и поджав губы, - это должен сделать один из нас!
        И вновь подул ночной ветер, пробуждая в людях благоговение.
        - Сейчас не до эгоизма! - объявил мистер Вильянасуль. - Один из нас должен это совершить! Или это, или еще одну ночь в аду поджариваться!
        И тут люди на крыльце, прищурившись, расступились вокруг него.
        - Вы ведь это сделаете, мистер Вильянасуль?- жаждали узнать они.
        Он оцепенел. Сигарета едва не вывалилась у него из пальцев.
        - Да, но я. . . - возразил он.
        - Вы, - откликнулись они. - Да?
        Он лихорадочно взмахнул руками.
        - У меня жена и пятеро детей, один грудной!
        - Но мы все женаты, а это ваша идея, и вы должны иметь храбрость не отступать от своих убеждений, мистер Вильянасуль, - говорил каждый.
        Он очень перепугался и замолчал. Он боязливо взглянул на свою жену.
        Она стояла, утомленно обмахиваясь ночным воздухом, и старалась разглядеть его.
        - Я так устала, - горестно произнесла она.
        - Тина, - сказал он.
        - Я умру, если не засну, - пожаловалась она.
        - Да, но Тина. . . - сказал он.
        - Я умру, и мне принесут много цветов и похоронят, если я не отдохну хоть немного, - пробормотала она.
        - Как она скверно выглядит, - заметил каждый.
        Мистер Вильянасуль колебался не более мгновения. Он коснулся вялых горячих пальцев своей жены. Он коснулся губами ее горячей щеки.
        Без единого слова он покинул крыльцо.
        Они слышали его шаги на темной лестнице, потом наверху, на третьем этаже, где завывала и вопила миссис Наваррес.
        Мужчины снова закурили и отбросили спички, перешептываясь, словно ветер; женщины слонялись вокруг них, то и дело подходя и заговаривая с миссис Вильянасуль, опиравшейся на перила. Под ее усталыми глазами пролегли тени.
        - Вот теперь, - тихо прошептал один из мужчин, - мистер Вильянасуль уже наверху!
        Все затихли.
        - А теперь, - выдохнул мужчина театральным шепотом, - мистер Вильянасуль стучится в ее дверь! Тук, тук.
        Все молчали, затаив дыхание. - А теперь миссис Наваррес по случаю вторжения начинает вопить с новыми силами!
        С верхнего этажа донесся пронзительный вопль.
        - А теперь, - воображал мужчина, сутулясь и осторожно помахивая рукой, - мистер Вильянасуль умоляет и умоляет у закрытой двери, тихо, нежно.
        Люди на крыльце напряженно вздернули в ожидании подбородки, пытаясь сквозь тройной слой дерева и штукатурки разглядеть верхний этаж.
        Вопли утихли.
        - А теперь мистер Вильянасуль говорит быстро- быстро, он молит, он шепчет он обещает, - тихо воскликнул мужчина.
        Вопли перешли в рыдания, рыдания в стоны, и наконец все смолкло и растворилось в дыхании, в биении сердец, в ожидании.
        Примерно через пару минут, потные, выжидающие, все стоявшие на крыльце услышали, как на третьем этаже брякнула щеколда, дверь открылась, и мгновением позже затворилась под звуки шепота.
        Дом затих.
        Тишина жила в каждой комнате, словно выключенный свет. Тишина, словно прохладное вино, струилась по коридорам. Тишина обдавала их из окон, словно прохладный воздух из погреба. Они стояли и вдыхали ее прохладу.
        - Ах, - вздохнули они.
        Мужчины отшвырнули сигареты и на цыпочках вошли в затихший дом, женщины следом. Вскоре крыльцо опустело. Они плыли в прохладных чертогах тишины.
        Миссис Вильянасуль в тупом остолбенении отперла свою дверь.
         - Мы должны выставить мистеру Вильянасулю угощение, - прошептал кто- то.
         - Свечку ему завтра поставить.
        Двери затворились.
        В своей прохладной постели покоилась миссис Вильянасуль.
        - Он такой заботливый, - сонно подумала она, смежив веки. - За это я его и люблю.
        Тишина, словно прохладная рука, погладила ее на сон грядущий.

Солнце и тень

        Камера стрекотала как насекомое. Она отливала металлической синью, точно большой жирный жук, в чутких, бережно ощупывающих руках мужчины. Она блестела в ярком солнечном свете.
        - Брось, Рикардо, не надо!
        - Эй, вы там, внизу! - заорал Рикардо, подойдя к окну.
        - Рикардо, перестань!
        Он повернулся к жене:
        - Ты не мне, ты им скажи, чтобы перестали. Спустись и скажи… Что трусишь?
        - Они никого не задевают, - терпеливо произнесла жена.
        Он отмахнулся от нее и лег на подоконник, глядя вниз.
        - Эй, вы! - крикнул он.
        Человек с черной камерой мельком взглянул на него, потом снова навел аппарат на даму в белых, как соль, купальных трусиках, белом бюстгальтере и зеленой клетчатой косынке. Она стояла прислонившись плечом к потрескавшейся штукатурке дома. Позади нее, поднеся руку ко рту, улыбался смуглый мальчонка.
        - Томас! - крикнул Рикардо. Он обратился к жене: - Господи Иисусе, там стоит Томас, это мой собственный сын там улыбается.
        Рикардо метнулся к двери.
        - Не натвори беды! - взмолилась жена.
        - Я им голову оторву! - ответил Рикардо.
        В следующий миг он исчез.
        Внизу томная дама переменила позу, теперь она опиралась на облупившиеся голубые перила. Рикардо подоспел как раз вовремя.
        - Это мои перила! - заявил он.
        Фотограф подбежал к ним.
        - Нет-нет, не мешайте, мы фотографируем. Все в порядке. Сейчас уйдем.
        - Нет, не в порядке, - сказал Рикардо, сверкая черными глазами. Он взмахнул морщинистой рукой. - Она стоит перед моим домом.
        - Мы снимаем для журнала мод. - Фотограф улыбался.
        - Что же мне теперь делать? - спросил Рикардо, обращаясь к небесам. - Прийти в исступление от этой новости? Плясать наподобие эпилептического святого?
        - Если дело в деньгах, то вот вам пять песо, - с улыбкой предложил фотограф.
        Рикардо оттолкнул его руку.
        - Я получаю деньги за работу. Вы ничего не понимаете. Пожалуйста, уходите. Фотограф оторопел:
        - Постойте...
        - Томас, домой!
        - Но, папа...
        - Брысь! - рявкнул Рикардо.
        Мальчик исчез.
        - Никогда еще такого не бывало! - сказал фотограф.
        - А давно пора! Кто мы? Трусы? - Рикардо вопрошал весь мир.
        В переулке стала собираться толпа. Люди тихо переговаривались, улыбались, подталкивали друг друга локтем. Фотограф подчеркнуто вежливо закрыл камеру.
        - Ол райт, пойдем на другую улицу. Я там приметил великолепную стену, чудесные трещины, отличные глубокие тени. Если мы поднажмем...
        Девушка, которая во время перепалки нервно мяла в руках косынку, взяла сумку с гримом и сорвалась с места. Но Рикардо успел коснуться ее руки.
        - Не поймите меня превратно, - поспешно проговорил он.
        Она остановилась и глянула на него из-под опущенных век.
        - Я не на вас сержусь, - продолжал он. - И не на вас. - Он повернулся к фотографу.
        - Так какого же... - заговорил фотограф.
        Рикардо махнул рукой:
        - Вы служите, и я служу. Все мы люди подневольные. И мы должны понимать друг друга. Но когда вы приходите к моему дому с этой вашей камерой, которая словно глаз черного слепня, пониманию конец. Я не хочу, чтобы вы использовали мой переулок из-за его красивых теней, мое небо из-за его солнца, мой дом из-за этой живописной трещины! Ясно? "Ах как красиво! Прислонись здесь! Стань там! Сядь тут! Согнись там! Вот так!" Да-да, я все слышал! Вы думаете, я дурак? У меня книги есть. Видите вон то окно, наверху? Мария!
        Из окна высунулась голова его жены.
        - Покажи им мои книги! - крикнул он.
        Она недовольно скривилась и что-то буркнула себе под нос, но затем, зажмурившись и отвернув лицо, словно речь шла о тухлой рыбе, показала сперва одну, потом две, потом с полдюжины книг.
        - И это не все, у меня еще штук двадцать, не меньше! - кипятился Рикардо. - Вы с человеком разговариваете, не с бараном каким-нибудь!
        - Все, все, - фотограф торопливо складывал свои принадлежности, - уходим. Благодарю за любезность.
        - Нет, вы сперва поймите меня, что я хочу сказать,- настаивал Рикардо. - Я не злой человек. Но я тоже умею сердиться. Похож я на картонные декорации?
        - Никто никого ни с кем не сравнивал. - Фотограф повесил на плечо сумку и зашагал прочь,
        - Тут через два квартала есть фотограф, - продолжал Рикардо, идя за ними следом. - Так у него картонные декорации. Становишься перед ними. Написано - "Гранд-отель". Он снимает, и пожалуйста - как будто вы живете в Гранд-отеле. Ясно, к чему я клоню? Мой переулок - это мой переулок, моя жизнь - моя жизнь, мой сын - мой сын, а не картон какой-нибудь. Я видел, как вы распоряжались моим сыном - стань так, повернись этак! Вам фон нужен... Как это там у вас называется - характерная деталь? Для красоты, а впереди хорошенькая дама!
        - Время, - выдохнул фотограф, обливаясь потом.
        Его модель семенила рядом с ним.
        - Мы люди бедные, - говорил Рикардо. - Краска на наших дверях облупилась, наши стены выцвели и потрескались, из водостока несет вонью, улицы вымощены булыжником. Но меня душит гнев, когда я смотрю, как вы все это подаете, - словно я так нарочно задумал, еще много лет назад заставил стену треснуть. Думаете, я знал, что вы придете, и сделал краску старой? Мы вам не ателье! Мы люди, и будьте любезны относиться к нам как к людям. Теперь вы меня поняли?
        - Все до последнего слова, - не глядя ответил фотограф и прибавил шагу.
        - А теперь, когда вам известны мои желания и мысли, сделайте одолжение - убирайтесь домой! Гоу хоум!
        - Вы шутник, - ответил фотограф.

        - Привет! - Они подошли к группе из еще шести моделей и фотографа, которые стояли перед огромной каменной лестницей. Многослойная, будто свадебный торт, она вела к ослепительно белой городской площади. - Ну как, Джо, дело подвигается?
        - Мы сделали шикарные снимочки возле церкви девы Марии, там есть безносые статуи, блеск! - отозвался Джо. - Из-за чего переполох?
        - Да вот, Панчо кипятится. Мы прислонились к его дому, а он возьми да рассыпься.
        - Меня зовут Рикардо. Мой дом совершенно невредим.
        - Поработаем здесь, крошка, - продолжал первый фотограф. - Стань у входа в тот магазин. Какая арка... и стена!..
        Он принялся колдовать над своим аппаратом.
        - Вот как! - Рикардо ощутил грозное спокойствие. Он выжидательно смотрел на их приготовления. Когда оставалось только щелкнуть, он выскочил перед камерой, взывая к человеку, стоящему на пороге магазина: - Хорхе! Что ты делаешь?
        - Стою, - ответил тот.
        - Вот именно, - сказал Рикардо. - Разве это не твоя дверь? Ты разрешаешь им ее использовать?
        - А мне-то что, - ответил Хорхе.
        Рикардо схватил его за руку.
        - Они превращают твою собственность в киноателье. Тебя это не оскорбляет?
        - Я об этом не задумывался. - Хорхе ковырнул нос.
        - Господи Иисусе, так подумай же, человече!
        - Я ничего такого не вижу, - скачал Хорхе.
        - Неужели я во всем свете единственный, у кого язык есть? - спросил Рикардо свои ладони. - И глаза? Или, может быть, этот город - сплошные кулисы и декорации? Неужели, кроме меня, не найдется никого, кто бы вмешался?
        Толпа не отставала от них, по пути она выросла, и теперь собралось изрядно народу, а со всех сторон, привлеченные могучим голосом Рикардо, подходили еще люди. Он топал ногами. Он потрясал в воздухе кулаками. Он плевался. Фотографы и модели боязливо наблюдали за ним.
        - Так вам нужен живописный тип для фона? - рявкнул он, обращаясь к фотографам. - Я сам стану здесь. Как мне становиться? У стены? Шляпа так, ноги так, мои сандалии - я их сам пошил - освещены солнцем так? Эта дыра на рубашке - сделать ее побольше?.. Вот так? Готово. Достаточно пота у меня на лице? Волосы не коротки, добрый господин?
        - Пожалуйста, стоите себе на здоровье, - сказал фотограф.
        - Я не буду смотреть в объектив, - заверил его Рикардо.
        Фотограф улыбнулся и прицелился камерой.
        - Чуть влево, крошка.
        Модель шагнула влево.
        - Теперь поверни правую ногу. Отлично. Очень хорошо. Так держать!
        Модель замерла, приподняв подбородок.
        Брюки Рикардо съехали вниз.
        - Господи! - воскликнул фотограф.
        Девушки прыснули. Толпа покатилась со смеху, люди подталкивали друг друга. Рикардо невозмутимо подтянул брюки и прислонился к стене.
        - Ну как, живописно получилось? - спросил он.
        - Господи! - повторил фотограф.
        - Пошли на набережную, - предложил его товарищ.
        - Пожалуй, я пойду с вами. - Рикардо улыбнулся.
        - Силы небесные, что нам делать с этим идиотом? - прошептал фотограф.
        - Дай ему денег.
        - Уже пробовал!
        - Мало предложил.
        - Вот что, сбегай за полицейским. Мне это надоело.
        Второй фотограф убежал. Остальные, нервно куря, смотрели на Рикардо. Подошла собачонка, подняла ногу, и на стене появилось мокрое пятно.
        - Посмотрите! - крикнул Рикардо. - Какое произведение искусства! Какой узор! Живее фотографируйте, пока не высохло!
        Фотограф отвернулся и стал смотреть на море.
        В переулке покачался его товарищ. Он бежал, за ним не спеша шествовал полицейский. Пришлось второму фотографу обернуться и поторапливать его. Полицейский издали жестом дал ему понять, что день еще не кончился, они успеют своевременно прибыть на место происшествия.
        Наконец он занял позицию за спиной у фотографов.
        - Ну, что вас тут беспокоит?
        - Вот этот человек. Нам нужно, чтобы он ушел.
        - Этот человек? Который прислонился к стене? - спросил сержант.
        - Нет-нет, дело не в том, что он прислонился... А, черт! - не выдержал фотограф. - Сейчас вы сами поймете. Ну-ка, крошка, займи свое место.
        Девушка встала в позу, Рикардо тоже; на его губах играла небрежная улыбка.
        - Так держать!
        Девушка замерла.
        Брюки Рикардо скользнули вниз.
        Камера щелкнула.
        - Ага, - сказал полицейский.
        - Вот, доказательство у меня здесь, в камере, если вам понадобится! - воскликнул фотограф.
        - Ага, - сказал полицейский, не сходя с места, и потер рукой подбородок. - Так.
        Он рассматривал место действия, словно сам был фотографом-любителем. Поглядел на модель, чье беломраморное лицо вспыхнуло нервным румянцем, на булыжники, стену, Рикардо. Рикардо, стоя под голубым небом, освещенный ярким солнцем, величественно попыхивал сигаретой, и брюки его занимали далеко не обычное положение.
        - Ну, сержант? - выжидательно произнес фотограф.
        - А чего вы, собственно, от меня хотите? - спросил полицейский, снимая фуражку и вытирая свой смуглый лоб.
        - Арестуйте этого человека! За непристойное поведение!
        - Ага, - произнес полицейский.
        - Ну? - сказал фотограф.
        Публика что-то бормотала. Юные красотки смотрели вдаль на чаек и океан.
        - Я его знаю, - заговорил сержант, - этого человека возле стены. Его зовут Рикардо Рейес.
        - Привет, Эстеван!
        - Привет, Рикардо, - откликнулся сержант.
        Они помахали друг другу.
        - Я не вижу, чтобы он делал что-нибудь, - сказал сержант.
        - То есть как это? - вскричал фотограф. - Он же голый, в чем мать родила. Это безнравственно!
        - Этот человек ничего безнравственного не делает. Стоит, и все, - возразил полицейский. - Если бы он делал что-нибудь, на что глядеть невыносимо, я бы тотчас вмешался. Но ведь он всего-навсего стоит у стены, совершенно неподвижно, в этом ничего противозаконного нет.
        - Он же голый, голый! - кричал фотограф.
        - Не понимаю. - Полицейский удивленно моргал.
        - Голым ходить не принято - только и всего!
        - Голый голому рознь, - сказал сержант. - Есть люди хорошие и дурные. Трезвые и под мухой. Насколько я вижу, этот человек не пьян. Он пользуется славой доброго семьянина. Пусть он голый, но ведь он не делает со своей наготой ничего такого, что бы можно было назвать преступлением против общества.
        - Да кто вы такой - уж не брат ли ему? - спросил фотограф. - Или сообщник? - Казалось, он вот-вот сорвется с места и забегает под жгучим солнцем, кусая, лая, хрипя. - Где справедливость? Что здесь, собственно, происходит? Пойдемте, девочки, найдем другое место!
        - Франция, - сказал Рикардо.
        - Что? - фотограф круто обернулся.
        - Я говорю, Франция или Испания, - объяснил Рикардо. - Или Швеция. Я видел фотографии из Швеции - красивые стены. Вот только трещин маловато... Извините, что вмешиваюсь в ваши дела.
        - Ничего, будут у нас снимки вам назло! - Фотограф тряхнул камерой, сжал руку в кулак.
        - Я от вас не отстану, - сказал Рикардо. - Завтра, послезавтра, на бое быков, на базаре, всюду и везде, куда бы вы ни пошли, я тоже пойду, охотно, без скандала. Пойду с достоинством, чтобы выполнить свой прямой долг.
        Они посмотрели на него и поняли, что так и будет.
        - Кто вы такой, что вы о себе воображаете? - закричал фотограф.
        - Я ждал этого вопроса, - сказал Рикардо. - Всмотритесь в меня, Отправляйтесь домой и поразмышляйте обо мне. Покуда есть такие, как я, хоть один на десять тысяч, мир может спать спокойно. Без меня был бы сплошной хаос.
        - Спокойной ночи, няня, - процедил фотограф, и вся свора девиц, шляпных коробок, камер и сумок потянулась в сторону набережной. - Сейчас перекусим, крошки. После что-нибудь придумаем.
        Рикардо спокойно проводил их взглядом. Он стоял вес на том же месте. Толпа улыбаясь смотрела на него.
        "Теперь, - подумал Рикардо, - пойду к своему дому, на двери которого стерлась краска там, где я тысячу раз задевал ее, входя и выходя, пойду по камням, которые я стер ногами за сорок шесть лет хождения, проведу рукой по трещине на стене моего дома - трещине, которая появилась во время землетрясения тысяча девятьсот тридцатого года. Как сейчас помню ту ночь, мы были в постели, Томас еще не родился, Мария и я сгорали от любви, и нам казалось, что наша любовь, такая сильная и жаркая, колышет весь дом, а это земля колыхалась, и утром в стене оказалась трещина. И я поднимусь по лестнице на балкон с затейливой решеткой в доме моего отца, он сам эту решетку ковал, и я буду на балконе есть то, что мне приготовила моя жена, и рядом будут мои книги. И мой сын Томас, которого я сотворил из материи - чего уж там, из простыней - вместе с моей славной супругой. Мы будем есть и разговаривать - не фотографии, и не декорации, и не картинки, и не реквизит, а актеры, да-да, совсем неплохие актеры".
        И словно в ответ на его последнюю мысль, какой-то звук дошел до его слуха. Он как раз сосредоточенно, с большим достоинством и изяществом подтягивал брюки, чтобы застегнуть ремень, когда услышал этот восхитительный звук. Будто легкие крылья плескались в воздухе. Аплодисменты...
        Кучка людей, которая следила за его исполнением заключительной сцены перед ленчем, увидела, сколь элегантно, с истинно джентльменской учтивостью он подтянул брюки. М аплодисменты рассыпались подобно легкой волне на берегу моря, что шумело неподалеку.
        Рикардо вскинул руки и улыбнулся всем.
        Поднимаясь к дому, он пожал лапу собачонке, которая окропила стену.

Луг

        Рушится стена... За ней другая, третья: глухой гул - целый город превращается в развалины.
        ...Разгулялся ночной ветер.
        Мир притих.
        Днем снесли Лондон. Разрушили Порт-Саид. Выдернули гвозди из Сан-Франциско. Перестал существовать Глазго.
        Их нет больше, исчезли навсегда.
        Ветер негромко стучит досками, кружится маленькими смерчами песок.
        На дороге, ведущей к сумрачным развалинам, появляется старик - ночной сторож. Он идет к высокой проволочной ограде, отворяет калитку и смотрит.
        Вот в лунном сиянии Александрия, Москва, Нью-Йорк. Вот Иоганнесбург, Дублин, Стокгольм. И Клируотер в штате Канзас, Провинстаун и Рио-де-Жанейро.
        Несколько часов назад старик сам видел, как это происходило: видел машину, которая с ревом подкатила к ограде, видел стройных загорелых мужчин в машине, мужчин в элегантных черных костюмах, с блестящими золочеными запонками, толстыми золотыми браслетами ручных часов, ослепительными кольцами; мужчин, которые прикуривали от ювелирных зажигалок...
        - Вот, смотрите, джентльмены, во что все превратилось. Все ветер да непогода.
        - Да, да, мистер Дуглас, сплошная рухлядь, сэр.
        - Может быть, еще удастся спасти Париж.
        - Да, сэр!
        - Постой... черт подери! Да он размок от дождя!
        Вот вам и Голливуд! Сносите! Расчищайте до конца! Этот участок нам пригодится. Сегодня же присылайте рабочих!
        - Есть, сэр... мистер Дуглас!
        Машина взвыла и исчезла.

        И вот - ночь. Старый ночной сторож подходит к калитке.
        Он вспоминает, что было потом, когда предвечернюю тишину нарушили рабочие.
        Стук, грохот, треск, гром падения. Пыль и гул, гул и пыль!
        Весь мир трещал по швам и рассыпался, роняя гвозди, перекладины, барельефы, рамы, целлулоидные окна; город за городом, город за городом рушились наземь и замирали.
        Легкое трепетание... нарастающий, затем стихающий гром... и опять лишь легкий ветерок.
        Ночной сторож медленно бредет по пустынным улицам.
        Вот он в Багдаде: причудливые лохмотья дервишей, в узких окнах женская улыбка под чадрой и глаза, ясные, как сапфиры.
        Ветер несет песок и конфетти.
        Женщины и дервиши пропадают.
        И снова кругом балки и жерди, папье-маше, холст с масляной краской, реквизит с маркой компании, и за фасадами строений - ничего, только ночь, звезды, космос.
        Старик достает из ящика для инструментов молоток и горсть длинных гвоздей, потом роется в строительном мусоре, пока не находит с десяток хороших, крепких досок и немного целого холста. Он берет шершавыми пальцами блестящие стальные гвозди, гвозди с маленькими шляпками.
        И начинает сколачивать Лондон, стучит и стучит... Доска за доской, стена за стеной, окно за окном, стук-стук, громче, громче, сталь о сталь, сталь в дерево, дерево ввысь - работает час за часом, до полуночи, без передышки, стучит, приставляет, опять стучит.
        - Эй, вы!
        Старик останавливается.
        - Эй, сторож!
        Из темноты выбегает незнакомец. Он в комбинезоне, он кричит:
        - Эй, вы, как вас там?
        Старик поворачивается.
        - Моя фамилия Смит.
        - 0'кей, Смит, что это вы тут затеяли?
        Ночной сторож спокойно глядит на чужака.
        - Кто вы?
        - Келли, бригадир.
        Старик кивает.
        - Ага, вы из тех, что все сносят. Сегодня вы немало успели. Вот и сидели бы дома, хвастали этим.
        Келли откашливается, сплевывает.
        - Я проверял механизмы там, где Сингапур... - Он вытирает губы. - А вы, Смит, чем вы тут занимаетесь, черт возьми? Положите-ка молоток. Да ведь вы опять все сколачиваете! Мы сносим, а вы снова строите. Вы что, рехнулись?
        Старик кивает.
        - Возможно. Но ведь кому-то надо восстанавливать.
        - Послушайте, Смит. Я делаю свое дело, вы делаете свое - и всем хорошо. Я не могу вам позволить заниматься ерундой, ясно? Так и знайте, я доложу мистеру Дугласу.
        Старик продолжает стучать молотком.
        - Позвоните ему. Вызовите его сюда. Я с ним поговорю. Это он рехнулся.
        Келли хохочет.
        - Вы смеетесь? Дуглас не станет говорить с первым встречным. - Он делает рукой пренебрежительный жест, потом наклоняется, изучая работу Смита. - Эй, что за черт! Какие у вас гвозди? Маленькие шляпки! Кончайте! Нам их завтра выдергивать!
        Смит оборачивается и смотрит на Келли.
        - Ясное дело, разве мир сколотишь гвоздями с большими шляпками? Их слишком легко выдернуть. Тут нужен другой гвоздь, с маленькой шляпкой, да и вколачивать надо как следует. Вот так!
        Он сильно бьет по гвоздю, так что тот совершенно уходит в дерево.
        Келли подбоченивается.
        - Предупреждаю в последний раз. Кончайте это дело, и все будет шито-крыто.
        - Молодой человек, - говорит ночной сторож, заколачивая очередной гвоздь, задумывается и снова говорит: - Я бывал здесь задолго до того, как вы родились. Я приходил сюда, когда тут не было ничего - один сплошной луг. Подует ветер, и по лугу бегут волны... Больше тридцати лет я наблюдал, как все это вырастает, как здесь вырастает целый мир. Я жил этим. Я был счастлив. Только здесь для меня настоящий мир. Тот мир, за оградой, - место, куда я хожу спать. У меня маленькая комнатка в доме на маленькой улочке, я вижу газетные заголовки, читаю о войне, о чужих, недобрых людях. А здесь? Здесь собраны все страны и все дышит покоем. Давно уже я брожу по этим городам. Захотелось - закусываю в час ночи в баре на Елисейских полях! Захотелось - выпил отличного амонтильядо в летнем кафе в Мадриде. А то могу вместе с каменными истуканами вон там, наверху, - видите, под крышей собора Парижской богоматери? - порассуждать о важных государственных делах и принимать мудрые политические решения!
        - Да, да, дед, точно. - Келли нетерпеливо машет рукой.
        - А тут появляетесь вы и превращаете все в развалины. Оставляете лишь тот мир, снаружи, где не представляют себе, что значит жить в согласии, не знают и сотой доли того, что узнал я в этом краю. Пришли и принялись все сокрушать... Вы, с вашей бригадой - чем вы гордитесь? Тем, что сносите... Рушите села, города, целые страны!
        - У меня семья, - говорит Келли. - Мне надо кормить жену и детей.
        - Вот, вот, все так говорят. У каждого жена и дети. И поэтому истребляют, кромсают, убивают. Дескать, приказ! Дескать, велели! Мол, вынуждены!
        - Замолкни, давай сюда молоток!
        - Не подходи!
        - Что?! Ах ты, старый болван!..
        - Этим молотком можно не только гвозди!.. - Молоток со свистом рассекает воздух, бригадир Келли отскакивает в сторону.
        - Черт, - говорит Келли, - да вы свихнулись, вот и все. Я позвоню на главную студию, чтобы полицейских прислали. Это же черт знает что - сейчас вы тут гвозди заколачиваете и порете чушь, а через две минуты - кто его знает! - обольете все керосином и устроите пожарчик!..
        - Я здесь даже щепки не трону, и вы это отлично знаете, - возражает старик.
        - Вы весь участок спалить способны, - твердит Келли. - Вот что, старина, стойте тут и никуда не уходите!
        Келли поворачивается и бежит среди деревьев и разрушенных городов, среди спящих двухмерных селений этой ночной страны; вот шаги его стихли вдали, и слышно, как ветер перебирает серебристые струны проволочной ограды, а старик все стучит и стучит, отыскивает длинные доски и воздвигает стены, пока не начинает задыхаться. Сердце бешено колотится, ослабевшие пальцы роняют молоток, гвозди рассыпаются на тротуаре, звеня, как монеты, и старик, отчаявшись, говорит сам себе:
        - Ни к чему все это, ни к чему. Я не успею ничего починить, они приедут раньше. Мне нужна помощь, и я не знаю, как быть.
        Оставив молоток на дороге, старик бредет без цели неведомо куда. Похоже, у него теперь одно стремление: в последний раз все обойти, все осмотреть и попрощаться с тем, что еще есть и было в этом краю. Он бредет, окруженный тенями, а час поздний, теней много, они повсюду, всякого рода и вида - тени строений и тени людей. Он не глядит прямо на них, нет, потому что, если на них смотреть, они развеются. Нет, он просто шагает, шагает вдоль Пиккадилли... эхо шагов... или по Рю-де-ля-Пэ... старческий кашель... или вдоль Пятой авеню... и не смотрит ни влево, ни вправо. И повсюду, в темных подъездах, в пустых окнах, - его многочисленные друзья, хорошие друзья, очень близкие друзья. Откуда-то долетают бормотание, бульканье, тихий треск кофеварки и полная неги итальянская песня... Порхают руки в темноте над открытыми ртами гитар, шелестят пальмы, звенят бубны-бубенчики, колокольчики, глухо падают на мягкую траву спелые яблоки, но это вовсе не яблоки, это босые женские ноги медленно танцуют под тихий звон бубенчиков и трель золотистых колокольчиков. Хрустят кукурузные зерна, крошась о черный вулканический камень, шипят, утопая в кипящем масле, тортильи, трещит, разбрасывая тысячи блестящих светлячков, раздуваемый кем-то древесный уголь, колышутся листья папайи... И причудливый бег огня там, где озаренные факелом лица испанских цыган плывут в воздухе, будто в пылающей воде, а голоса поют песни о жизни - удивительной, странной, печальной. Всюду тени и люди, и пение, и музыка.
        Или это всего-навсего, всего-навсего ветер?
        Нет, люди, здесь живут люди. Они здесь уже много лет. А завтра?
        Старик останавливается, прижимает руки к груди.
        Завтра их здесь не будет.

        Рев клаксона!
        За проволочной оградой у калитки - враг! У ворот - маленькая черная полицейская машина и большой черный лимузин киностудии, что в пяти километрах отсюда.
        Снова рев клаксона!
        Старик хватается за перекладины приставной лестницы и лезет, звук клаксона гонит его вверх, вверх. Створки распахиваются, враг врывается в ворота.
        - Вот он!
        Слепящие прожектора полицейской машины заливают светом города на лугу, прожектора видят мертвые кулисы Манхеттена, Чикаго, Чунцина! Свет падает на имитацию каменной громады собора Парижской богоматери, выхватывает на лестнице собора фигурку, которая карабкается все выше и выше к покатому звездно-черному пологу.
        - Вот он, мистер Дуглас, на самом верху!
        - Господи, до чего дело дошло... Нельзя уж и вечер провести спокойно. Непременно что-нибудь да...
        - Он зажег спичку! Вызывайте пожарную команду!
        На самом верху собора ночной сторож, защищая рукой от ветра крохотное пламя, смотрит вниз, видит полицейских, рабочих, продюсера - рослого человека в черном костюме. Они глядят на него, а он медленно поворачивает спичку, прячет ее в ладонях и подносит к сигаре. Прикуривает, сильно втягивая щеки.
        Он кричит:
        - Что, мистер Дуглас приехал?
        Голос отвечает:
        - Зачем я понадобился?
        Старик улыбается.
        - Поднимайтесь сюда, только один! Если хотите, возьмите оружие! Мне надо потолковать с вами!
        Голоса гулко разносятся над огромным кладбищем.
        - Не ходите туда, мистер Дуглас!
        - Дайте-ка ваш револьвер. Живее, я не могу здесь так долго торчать, меня ждут. Держите его под прицелом, я не собираюсь рисковать. Чего доброго, спалит все макеты. Тут на два миллиона долларов одного леса. Готово? Я пошел...
        Продюсер карабкается по темным лестницам, вдоль раковины купола, к старику, который, прислонившись к гипсовой химере, спокойно курит свою сигару. Высунувшись из люка, продюсер останавливается с револьвером наготове.
        - Ол райт, Смит, не шевелитесь.
        Смит невозмутимо вынимает изо рта сигару.
        - Вы зря меня боитесь. Я вовсе не помешанный.
        - В этом я далеко не уверен.
        - Мистер Дуглас, - говорит ночной сторож, - вы когда-нибудь читали про человека, который перенесся в будущее и увидел там одних сумасшедших? Но так как они все - все до единого - были помешанные, то никто из них об этом не знал. Все вели себя одинаково и считали себя нормальными. А наш герой оказался среди них единственным здоровым человеком, но он отклонялся от привычной нормы и для них был ненормальным. Так что, мистер Дуглас, помешательство - понятие относительное. Все зависит от того, кто кого в какую клетку запер.
        Продюсер чертыхается про себя.
        - Я сюда лез не для того, чтобы всю ночь язык чесать. Чего вы хотите?
        - Я хочу говорить с Творцом, с вами, мистер Дуглас. Ведь вы все это создали. Пришли сюда в один прекрасный день, ударили оземь волшебной чековой книжкой и крикнули: "Да будет Париж!" И появился Париж: улицы, бистро, цветы, вино, букинисты... Снова вы хлопнули в ладоши: "Да будет Константинополь!" Пожалуйста, вот он! Вы тысячекратно хлопали в ладоши, и всякий раз возникало что-то новое. Теперь вы думаете, что достаточно хлопнуть еще один, последний раз - и все обратится в развалины. Нет, мистер Дуглас, это не так-то просто!
        - В моих руках пятьдесят один процент акций этой студии!
        - Студия... А что вас с ней связывает? Приходило ли вам когда-нибудь в голову приехать сюда поздно вечером, взобраться хотя бы на этот собор и посмотреть, какой великолепный мир вы создали? Приходило ли вам в голову, что недурно бы посидеть здесь, наверху, со мной и моими друзьями и выпить бокал амонтильядо? Пусть наше амонтильядо запахом, видом и вкусом больше похоже на кофе... а фантазия, мистер Творец, фантазия на что? Нет, вы ни разу не приезжали сюда, не поднимались на этот собор, не смотрели, не слушали, вас это не трогало. Вас постоянно ждал какой-нибудь прием, какая-нибудь вечеринка. А теперь, когда прошло столько лет, вы хотите, не спросив нас, все уничтожить. Пусть вам принадлежит пятьдесят один процент акций, но они вам не принадлежат.
        - Они? - воскликнул продюсер. - Что это еще за "они"?
        - Трудно, трудно подобрать слова... Это люди, которые живут тут. - Широким жестом сторож показывает на темнеющие в ночном воздухе двухмерные города. - Сколько фильмов снимали в этом краю! Сколько статистов в самых разнообразных костюмах ходили по улицам, говорили на тысячах языках, курили сигареты и пенковые трубки, даже персидский кальян. Танцовщицы танцевали. Женщины под вуалью улыбались с балконов. Солдаты печатали шаг. Дети играли. Бились рыцари в серебряных доспехах. В китайских чайных пили чай люди с чужеродным произношением. Звучал гонг. Варяжские ладьи выходили в море.
        Продюсер вылезает из люка и садится на доски; пальцы, держащие револьвер, уже не так напряжены. Он глядит на старика, как любопытный щенок - сначала одним, потом другим глазом; слушает - одним, потом другим ухом, наконец в раздумье качает головой.
        Ночной сторож продолжает говорить:
        - А когда статисты и люди с кинокамерами, микрофонами и прочим снаряжением ушли, когда ворота закрыли и все сели в машины и уехали - все равно что-то осталось от этого множества разноплеменных людей Осталось то, чем они были или пытались быть. Чужие языки и костюмы, религия и музыка, людские драмы - все, малое и большое, осталось. Дальние дали, запахи, соленый ветер, океан. Все это здесь сегодня вечером, если хорошенько вслушаться.
        Продюсер и старик, окруженные паутиной балок и стояков, слушают. Луна слепит глаза гипсовым химерам, и ветер заставляет их пасти шептать, а снизу доносятся звуки тысячи стран этого края, что вздыхает, качается, рассыпается пыль по ветру, и тысячи желтых минаретов, молочно-белых башен и зеленых бульваров, оставшихся еще не тронутыми в окружении сотен развалин, бормочут в ночи; бормочут тросы и каркасы, будто кто-то играет на огромной арфе из стали и дерева, и ветер несет звук к небесам и к двум людям, которые сидят, разделенные расстоянием, и слушают.
        Продюсер усмехается, качает головой.
        - Вы услышали, - говорит ночной сторож. - Ведь правда, услышали? По лицу видно.
        Дуглас прячет револьвер в карман.
        - Стоит захотеть - и услышишь все, что угодно. Я не должен был вслушиваться. Вам бы книги писать. Вы бы переплюнули пяток моих лучших сценаристов. А теперь пошли вниз, что ли?
        - Вы заговорили почти вежливо, - отвечает ночной сторож.
        - А повода как будто нет. Вы испортили мне приятный вечер.
        - Действительно? Неужели вам тут так скучно? Не думаю, скорее наоборот. Вы даже кое-что приобрели.
        Дуглас тихо смеется.
        - А вы ничуть не опасны. Просто нуждаетесь в компании. Это все от вашей работы, и оттого, что все идет к черту, и еще от одиночества. А в общем, я вас что-то не пойму.
        - Уж не хотите ли вы сказать, что мне удалось заставить вас думать? - спрашивает старик.
        Дуглас снисходительно фыркает.
        - Поживешь с мое в Голливуде, ко всему привыкнешь. Просто я сюда не поднимался. Вид отличный, тут вы правы. Но пусть я провалюсь на этом месте, если понимаю, какого черта вы так мучаетесь из-за этого барахла. Что вам в нем?
        Сторож опускается на колено и постукивает ребром одной ладони по другой, подчеркивая свои доводы.
        - Слушайте. Как я только что сказал, вы явились сюда много лет назад, хлопнули в ладоши, и одним махом выросло триста городов! Потом вы добавили еще полтыщи стран и народов, самых разных верований и политических взглядов. И тут начались осложнения! Не то чтобы это можно было увидеть. Все, что происходило, происходило в пустоте и разносилось ветром. И, однако, осложнения были те же, к каким привык тот мир, за оградой, - ссоры, стычки, невидимые войны. Но в конце концов воцарился покой. Хотите знать почему?
        - Если бы я не хотел, я не сидел бы здесь и не стучал зубами от холода.
        "Где ты, ночная музыка?" - мысленно взывает старик и плавно взмахивает рукой, словно кто-то аккомпанирует его рассказу...
        - Потому что вы объединили Бостон и Тринидад, - говорит он тихо, - сделали так, что Тринидад упирается в Лиссабон, а Лиссабон одной стороной прислонился к Александрии, сцепили вместе Александрию и Шанхай, сколотили гвоздиками и костылями Чаттанугу и Ошкош, Осло и Суитуотер, Суассон и Бейрут, Бомбей и Порт- Артур. Пуля поражает человека в Нью-Йорке, он качается, делает шаг-другой и падает в Афинах. В Чикаго политики берут взятки, а в Лондоне кого-то сажают в тюрьму... Все близко, все так близко одно от другого. Мы здесь живем настолько тесно, что мир просто необходим, иначе все полетит к чертям! Один пожар способен уничтожить всех нас, кто бы и почему бы его ни устроил. Поэтому здесь все люди, или ожившие воспоминания, или как вы их там еще назовете, утихомирились. Вот что это за край - прекрасный край, мирный край.
        Старик смолкает, облизывает пересохшие губы, переводит дух.
        - А вы, - говорит он, - хотите завтра его уничтожить.
        Несколько секунд старик стоит сгорбившись, потом выпрямляется и глядит на города, на тысячи теней в городах. Огромный гипсовый собор колышется на ветру, колышется взад-вперед, взад-вперед, будто укачиваемый летним прибоем.
        - Мда-а-а, - произносит наконец Дуглас, - что ж... а теперь... пойдем вниз?..
        Смит кивает.
        - Я все сказал, что было на душе.
        Дуглас исчезает в люке, сторож слышит, как он спускается вниз по лестницам и темным переходам. Выждав, старик берется за лестницу, что-то бормочет и начинает долгий путь в царство теней.

        Полицейские, рабочие, двое-трое служащих - все уезжают. Возле ворот остается лишь большая черная машина. На лугу, в ночных городах, разговаривают двое.
        - Что вы собираетесь делать? - спрашивает Смит.
        - Пожалуй, поеду опять на вечеринку, - говорит продюсер.
        - Там будет весело?
        - Да, - продюсер мнется, - конечно, весело! - Он глядит на правую руку сторожа. - Это что, тот самый молоток, которым вы работали? Вы думаете продолжать в том же духе? Не сдаетесь?
        - А вы бы сдались, будь вы последним строителем, когда все вокруг стали разрушителями?
        Дуглас и старик идут по улицам.
        - Что ж, до свидания, может быть, мы еще увидимся, Смит.
        - Нет, - отвечает Смит, - меня уже здесь не будет. Здесь ничего уже не будет. Слишком поздно вы сюда вернетесь.
        Дуглас останавливается.
        - Проклятие! Что же я, по-вашему, должен сделать?
        - Чего уж проще - оставить все как есть. Оставить города в покое.
        - Этого я не могу, черт возьми! Бизнес. Придется все сносить.
        - Человек, который по-настоящему разбирается в бизнесе да еще обладает хоть каплей воображения, придумал бы выгодное применение этим макетам, - говорит Смит.
        - Машина ждет! Как отсюда выбраться?
        Продюсер обходит кучу обломков, потом шагает прямо по развалинам, отбрасывая ногой доски, опираясь на стояки и гипсовые фасады. Сверху сыплется пыль.
        - Осторожно!
        Продюсер спотыкается. Облака пыли, лавина кирпичей... Он качается, теряет равновесие, старик подхватывает его и тянет вперед.
        - Прыгайте!
        Они прыгают, за их спиной с грохотом рушится половина дома, превращается в горы досок и рваного картона. В воздух поднимается огромный пылевой цветок.
        - Все в порядке?
        - Ничего, спасибо. - Продюсер глядит на развалившееся строение; пыль оседает. - Кажется, вы меня спасли.
        - Что вы. Большинство кирпичей из папье-маше. В худшем случае получили бы несколько ссадин и синяков.
        - Все равно спасибо. А что это за строение рухнуло?
        - Нормандская башня, ее здесь поставили в 1925 году. Не ходите туда, она еще не вся обвалилась.
        - Я осторожно. - Продюсер медленно подходит к макету. - Господи, да я всю эту дрянную постройку одним пальцем могу сковырнуть. - Он упирается рукой, постройка накреняется, дрожит, скрипит. Продюсер стремительно отступает. - Ткни - и рухнет.
        - И все-таки вы этого не сделаете, - говорит ночной сторож.
        - Не сделаю? Подумаешь, одним французским домом больше или меньше, когда столько уже снесено.
        Старик берет его за руку.
        - Пойдемте, взглянем с той стороны.
        Они обходят декорацию.
        - Читайте вывеску, - говорит Смит.
        Продюсер щелкает зажигалкой, поднимает ее, чтобы было видно, и читает:
        - "Фёрст нейшнл бэнк, Меллин Таун".
        Пауза.
        - Иллинойс, - медленно заключает он.
        Высокое строение освещено редким светом звезд и мягким светом луны.
        - С одной стороны, - руки Дугласа изображают чаши весов, - французская башня. С другой, - он делает семь шагов влево, потом семь шагов вправо и все время смотрит, - Фёрст нейшнл бэнк. Банк. Башня. Башня. Банк. Черт побери.
        - Вам все еще хочется свалить эту французскую башню, мистер Дуглас? - с улыбкой спрашивает Смит.
        - Постойте, постойте, не спешите, - говорит Дуглас.
        Он внезапно начинает видеть стоящие перед ним строения. Он медленно поворачивается, глаза смотрят вверх, вниз, влево, вправо, изучают, исследуют, примечают, снова изучают. Продюсер молча идет дальше. Двое людей проходят через города на лугу, ступают по траве, по диким цветам, идут к развалинам, по развалинам, сквозь развалины, пересекают нетронутые бульвары, селения, города.
        Они все говорят и говорят, пока идут. Дуглас спрашивает, сторож отвечает, Дуглас снова спрашивает, и сторож отвечает.
        - Что это?
        - Буддийский храм.
        - Ас обратной стороны?
        - Лачуга, в которой родился Линкольн.
        - Здесь?
        - Церковь святого Патрика в Нью-Йорке.
        - А с другой стороны?
        - Русская православная церковь в Ростове.
        - А это что такое?
        - Ворота замка на Рейне.
        - А за воротами?
        - Бар в Канзас-Сити.
        - А там? А Там? А вон там? А это что? - спрашивает Дуглас. - Что это? А вон то? И то?
        Они спешат, почти бегут, перекликаясь, из города в город, они и тут, и там, и повсюду, входят и выходят, карабкаются вверх, спускаются вниз, щупают, трогают, отворяют и затворяют двери.
        - А это, это, это, это?
        Сторож рассказывает все, что можно рассказать.
        Их тени летят вперед по узким переулкам и широким проспектам, что кажутся реками из камня и песка.
        За разговором они описывают огромный круг, обходят весь участок и возвращаются к исходной точке.
        Они снова примолкли. Старик молчит, так как сказал все, что следовало сказать, продюсер молчит, так как слушал, примечал, обдумывал и прикидывал. Он рассеянно достает портсигар. Целая минута уходит на то, чтобы его открыть, думая о своем, и протянуть ночному сторожу.
        - Спасибо.
        Они задумчиво прикуривают. Выпускают дым и смотрят, как он тает в воздухе.
        - Куда вы дели ваш проклятый молоток? - говорит Дуглас.
        - Вот он, - отвечает Смит.
        - И гвозди захватили?
        - Да, сэр.
        Дуглас глубоко затягивается, выпускает дым.
        - О'кэй, Смит, давайте работайте.
        - Что?!
        - Вы слышали. Почините сколько сможете, сколько успеете. Всего уже не поправишь. Но коли найдете поцелее, получше на вид - сколачивайте. Слава богу, хоть что-то осталось! Да, не сразу до меня дошло. Человек с коммерческим чутьем и хоть каплей воображения, сказали вы... Вот где мирный край, сказали вы. Мне следовало это понять много лет назад. Ведь это оно, все, что надо, а я, словно крот, не видел, такой возможности не видел. У меня на пустыре Всемирная федерация - а я ее громлю! Видит бог, нам нужно побольше помешанных ночных сторожей.
        - Это верно, - говорит сторож, - я уже состарился и стал чудаковат. А вы не смеетесь над старым чудаком?
        - Я не обещаю большего, чем могу сделать, - отвечает продюсер. - Обещаю только попытаться. Есть шансы, что дело пойдет. Фильм получится отличный, это ясно. Мы можем снять его целиком здесь, на лугу, хоть десять вариантов. И фабулы искать не надо. Вы ее сами создали. Вы и есть фабула. Остается только посадить за работу несколько сценаристов. Хороших сценаристов. Пусть даже будет короткометражный фильм, двухчастевка, минут на двадцать, - этого достаточно, чтобы показать, как все страны и города здесь опираются и подпирают друг друга. Идея мне по душе, очень по душе, честное слово. Такой фильм можно демонстрировать где угодно и кому угодно, и он всем понравится. Никто не пройдет мимо, слишком в нем много будет заложено.
        - Радостно вас слушать, когда вы вот так говорите.
        - Надеюсь, я и впредь буду так говорить. Но на меня нельзя положиться. Я сам на себя не могу положиться. Слишком поддаюсь настроению, черт возьми, сегодня - одно, завтра - другое. Может быть, вам придется колотить меня по голове этим вот молотком, чтобы я помнил.
        - С удовольствием, - говорит Смит.
        - И если мы действительно затеем съемки, - продолжает продюсер, - то вы нам должны помочь. Кто лучше вас знает все эти макеты! Мы будем вам благодарны за все предложения. Ну а после съемок - уж тогда-то вы не станете больше возражать, если мы снесем остальное?
        - Тогда - разрешу, - отвечает сторож.
        - Значит, договорились. Я отзываю рабочих - и посмотрим, что выйдет. Завтра же пришлю операторов, пусть поглядят, прикинут. И сценаристов пришлю. Потолкуете с ними. Черт возьми. Сделаем, справимся! - Дуглас поворачивается к воротам. - А пока орудуйте молотком в свое полное удовольствие. Бр-р, холодно!
        Они торопливо идут к воротам. По пути старик находит ящичек, где лежит его ужин. Он достает термос, встряхивает.
        - Может, выпьем, прежде чем вы уедете?
        - А что у вас? Тот самый амонтильядо, которым вы так хвастались?
        - 1876 года.
        - Ну что ж, пригубим.
        Термос открывают, горячая жидкость льется в крышку.
        - Прошу, - говорит старик.
        - Спасибо. Ваше здоровье. - Продюсер пьет. - Здорово. Чертовски здорово!
        - Может, он больше похож на кофе, но я клянусь, что лучшего амонтильядо еще никто не пил.
        - Согласен.
        Они стоят под луной, окруженные городами всего мира, пьют горячий напиток, и вдруг старик вспоминает.
        - А ведь есть старая песня, она как раз подходит к случаю, застольная, кажется. Все мы, что живем на лугу, поем ее, когда есть настроение, когда я все слышу и ветер звучит как музыка. Вот она:

Нам всем домой по пути,
Мы все заодно! Мы все заодно!
Нам всем по пути, домой по пути,
Нам незачем врозь идти,
Мы будем всегда заодно,
Как плющ, и стена, и окно

        Они допивают кофе в Порт-о-Пренсе.
        - Эй, - вдруг говорит продюсер - Осторожно с сигаретой! Так можно весь мир поджечь!
        Оба смотрят на сигарету и улыбаются.
        - Я буду осторожен, - обещает Смит.
        - Пока, - говорит продюсер. - Сегодня я бесповоротно опоздал на вечеринку.
        - Пока, мистер Дуглас.
        Калитка отворяется и затворяется, шаги стихают, лимузин ворчит и уезжает, освещенный луной, оставляя города на лугу и старого человека, который стоит за оградой и машет на прощанье рукой.
        - Пока, - говорит ночной сторож.
        И снова лишь ветер...

Мусорщик

        Вот как складывался его рабочий день.
        Он вставал затемно, в пять утра, и умывался теплой водой, если кипятильник действовал, а то и холодной. Он тщательно брился, беседуя с женой, которая возилась на кухне, готовя яичницу или блины, или что там у нее было задумано на завтрак. К шести он ехал на работу и с появлением солнца ставил свою машину на стоянку рядом с другими машинами. В это время утра небо было оранжевым, голубым или лиловым, порой багровым, порой желтым или прозрачным, как вода на каменистом дне. Иногда он видел свое дыхание белым облачком в утреннем воздухе, иногда не видел. Но солнце продолжало подниматься, и он стучал кулаком по зеленой кабинке мусоровоза. Тогда водитель, крикнув с улыбкой "хелло!", взбирался с другой стороны на сиденье, и они ехали по улицам большого города туда, где ждала работа. Иногда они останавливались выпить чашку черного кофе, потом, согревшись, ехали дальше. Наконец приступали к работе: он выскакивал перед каждым домом из кабинки, брал мусорные ящики, нес к машине, поднимал крышку и вытряхивал мусор, постукивая ящиком о борт, так что апельсиновые корки, дынные корки и кофейная гуща шлепались на дно кузова, постепенно его заполняя. Сыпались кости от жаркого, рыбьи головы, кусочки зеленого лука и высохший сельдерей. Еще ничего, если отбросы были свежие, куда хуже, если они долго лежали. Он не знал точно, нравится ему работа или нет, но так или иначе это была работа, и он ее выполнял добросовестно. Иногда его тянуло всласть поговорить о ней, иногда он совершенно выкидывал ее из головы. Иногда работа была наслаждением - выедешь спозаранок, воздух прохладный и чистый, пока не пройдет несколько часов и солнце начнет припекать, а отбросы - вонять. И вообще, работа как работа: он был занят своим делом, ни о чем не беспокоился, безмятежно смотрел на мелькающие за дверцей машины дома и газоны, наблюдая повседневное течение жизни. Раз или два в месяц он с удивлением обнаруживал, что любит свою работу, что лучшей работы нет во всем мире,
        Так продолжалось много лет. И вдруг все переменилось. Переменилось в один день. Позже он не раз удивлялся, как могла работа настолько измениться за каких-нибудь несколько часов.

        Он вошел в комнату, не видя жены и не слыша ее голоса, хотя она стояла тут же. Он прошел к креслу, а она ждала и смотрела, как он кладет руку на спинку кресла и, не говоря ни слова, садится. Он долго сидел молча.
        - Что-нибудь стряслось? - Наконец ее голос проник в его сознание. Она спрашивала в третий или четвертый раз.
        - Стряслось? - Он посмотрел на женщину, которая заговорила с ним. Ну конечно, это же его жена, он ее знает, и это их квартира, с высокими потолками и выгоревшими обоями. - Верно, стряслось, сегодня на работе.
        Она ждала.
        - Когда я сидел в кабине моего мусоровоза. - Он провел языком по шершавым губам и закрыл глаза, выключая зрение, пока не стало темно-темно - ни малейшего проблеска света, как если бы ты среди ночи встал с постели в пустой темной комнате. - Я, наверно, уйду с работы. Постарайся понять.
        - Понять! - воскликнула она.
        - Ничего не поделаешь. В жизни со мной не случалось ничего подобного. - Он открыл глаза и соединил вместе похолодевшие пальцы. - Это нечто поразительное.
        -Да говори же, не сиди так!
        Он вытащил из кармана кожаной куртки обрывок газеты.
        - Сегодняшняя, - сказал он. - Лос-анджелесская "Таймс". Сообщение штаба гражданской обороны. Они закупают радиоустановки для наших мусоровозов.
        - Что ж тут плохого - будете слушать музыку.
        - Не музыку. Ты не поняла. Не музыку.
        Он раскрыл огрубевшую ладонь и медленно стал чертить на ней ногтем, чтобы жена увидела все, что видел он.
        - В этой статье мэр говорит, что в каждом мусоровозе поставят приемники и передатчики. - Он скосился на свою ладонь. - Когда на наш город упадут атомные бомбы, радио будет говорить с нами. И наши мусоровозы поедут собирать тела.
        - Что ж, это практично. Когда...
        - Мусоровозы, - повторил он, - поедут собирать тела.
        - Но ведь нельзя же оставить тела, чтобы они лежали? Конечно, надо их собрать и...
        Ее рот медленно закрылся. Глаза моргнули, один раз. Он следил за медленным движением ее век. Потом, механически повернувшись, будто влекомая посторонней силой, она прошла к креслу, помедлила, вспоминая, как это делается, и села, словно деревянная. Она молчала.
        Он рассеянно слушал, как тикают часы у него на руке. Вдруг она засмеялась:
        - Это - шутка!
        Он покачал головой. Он чувствовал, как голова поворачивается слева направо и справа налево - медленно, очень медленно, как и все, что происходило сейчас.
        - Нет. Сегодня они поставили приемник на моем мусоровозе. Они сказали; когда будет тревога, немедленно сбрасывай мусор где придется. Получишь приказ по радио, поезжай куда скажут и вывози покойников.
        На кухне зашипела, убегая, вода. Жена подождала пять секунд, потом оперлась одной рукой о ручку кресла, встала, добрела до двери и вышла. Шипение прекратилось. Она снова появилась на пороге и подошла к нему; он сидел неподвижно, глядя в одну точку.
        - У них все расписано. Они составили взводы, назначили сержантов, капитанов, капралов, - сказал он, - Мы знаем даже, куда свозить тела.
        - Ты об этом думал весь день, - произнесла она.
        - Весь день, с самого утра. Я думал: может, мне больше не хочется быть мусорщиком? Бывало, мы с Томом затевали что-то вроде викторины. Иначе и нельзя... Что ни говори, помои, отбросы - это дрянь. Но коли уж довелось такую работу делать, можно и в ней найти что-то занимательное. Так и мы с Томом, Мусорные ящики рассказывали нам, как живут люди. Кости от жаркого - в богатых домах, салатные листья и картофельные очистки - в бедных, Смешно, конечно, но человек должен извлекать из своей работы хоть какое-то удовольствие, иначе какой в ней смысл? Потом, когда ты сидишь в грузовике, то вроде сам себе хозяин. Встаешь рано, работаешь как-никак на воздухе, видишь, как восходит солнце, как просыпается город, - в общем, неплохо, что говорить. Но с сегодняшнего дня моя работа мне вдруг разонравилась.
        Жена быстро заговорила. Она упомянула и то, и се, и пятое, и десятое, но он не дал ей разойтись и мягко остановил поток слов:
        - Знаю-знаю, дети, школа, автомашина - знаю. Счета, деньги, покупки в кредит. Но ты забыла ферму, которую нам оставил отец? Взять да переехать туда, подальше от городов. Я немного разбираюсь в сельском хозяйстве. Сделаем запасы, укроемся в логове и сможем, если что, пересидеть там хоть несколько месяцев.
        Она ничего не сказала.
        - Конечно, все наши друзья живут в городе, - продолжал он миролюбиво. - И кино, и концерты, и товарищи наших ребятишек...
        Она глубоко вздохнула:
        - А нельзя несколько дней подумать?
        - Не знаю. Я боюсь. Боюсь, что если начну размышлять об этом, о моем мусоровозе и о новой работе, то свыкнусь. Но, видит небо, разве это правильно, чтобы человек, разумное создание, позволил себе свыкнуться с такой мыслью?!
        Она медленно покачала головой, глядя на окна, на серые стены, темные фотографии. Она стиснула руки. Она открыла рот.
        - Я подумаю вечером, - сказал он. - Лягу попозже, Утром я буду знать, что делать.
        - Осторожней с детьми. Вряд ли им полезно все это узнать.
        - Я буду осторожен.
        - А пока хватит об этом. Мне нужно приготовить обед. - Она быстро встала и поднесла руки к лицу, потом посмотрела на них и на залитые солнцем окна. - Дети сейчас придут.
        - Я не очень хочу есть.
        - Ты будешь есть, тебе нужны силы.
        Она поспешила на кухню, оставив его одного в комнате. Занавески висели совершенно неподвижно, а над головой был лишь серый потолок и одинокая незажженная лампочка - будто луна за облаком. Он молчал. Он растер лицо обеими руками. Он встал, постоял в дверях столовой, вошел и механически сел за стол. Его руки сами легли на пустую белую скатерть.
        - Я думал весь день, - сказал он.
        Она суетилась на кухне, гремя вилками и кастрюлями, чтобы прогнать настойчивую тишину.
        - Интересно, - продолжал он, - как надо укладывать тела - вдоль и поперек, головами направо или налево? Мужчин и женщин вместе или отдельно? Детей в другую машину или со взрослыми? Собак тоже в отдельную машину или их оставлять? Интересно, сколько тел войдет в один кузов? Если класть друг на друга, ведь волей-неволей придется. Никак не могу рассчитать. Не получается. Сколько ни пробую, не выходит, невозможно сообразить, сколько тел войдет в один кузов…
        Он все еще сидел в пустой комнате, когда с шумом распахнулась наружная дверь. Его сын и дочь ворвались, смеясь, увидели отца и остановились.
        В кухонной двери стремительно появилась мать и, стоя на пороге, посмотрела на свою семью. Они видели ее лицо и слышали голос:
        - Садитесь, дети, садитесь! - Она протянула к ним руку. - Вы пришли как раз вовремя.

Большой пожар

        В то утро, когда разразился этот большой пожар, никто из домашних не смог потушить его. Вся в огне оказалась Марианна, мамина племянница, оставленная на житье у нас на время, пока ее родители были в Европе. Так что никому не удалось разбить маленькое окошко в красном ящике в углу, повернуть задвижку, чтобы вытащить шланг и вызвать пожарных в касках. Горя ярким пламенем, словно воспламенившийся целлофан, Марианна спустилась к завтраку, с громким рыданием или стоном плюхнулась за стол и едва ли проглотила хотя бы крошку.
        В комнате стало слишком жарко, и отец с матерью вышли из-за стола.
        - Доброе утро, Марианна.
        - Что? - недоуменно посмотрела на всех присутствующих Марианна и пробормотала: - О, доброе утро.
        - Хорошо ли ты спала сегодня Марианна?
        Но им было известно, что она не спала совсем. Мама передала стакан воды Марианне, чтобы она выпила, но все боялись, что вода испарится в ее руке. Со своего председательского места за столом бабушка вглядывалась в воспаленные глаза Марианны.
        - Ты больна, но это не инфекция, - сказала она. - Ни в какой микроскоп никто не обнаружит никаких микробов у тебя.
        - Что? - отозвалась Марианна.
        - Любовь - крестная мать глупости, - беспристрастно заявил отец
        - Она еще придет в себя, - сказала мама. - Девушки, когда они влюблены, только кажутся глупыми, потому что они ничего в это время не слышат.
        - Нарушаются окружные каналы в среднем ухе, - сказал отец.- От этого многие девушки падают в объятия парней. Уж я-то знаю. Меня однажды чуть не до смерти придавила одна такая падающая женщина, и позвольте мне сказать...
        - Помолчи, - нахмурилась мама, глядя на Марианну.
        - Да она не слышит, о чем мы тут говорим, она сейчас в столбняке.
        - Сегодня утром он заедет за ней и заберет с собой, - прошептала мать отцу, будто Марианны и не было вовсе в комнате. - Они собираются покататься на его развалюхе.
        Отец вытер салфеткой рот.
        - А наша дочь была такой же, мама? - поинтересовался он. - Она вышла замуж и уехала так давно, что я все забыл уже. Но насколько помню, она не была такой дурой. Никогда не узнаешь, как это девчонка в какой-то миг становится вдруг рысью. На этом мужчина и попадается. Он говорит себе: "О, какая прелестная глупышка, она любит меня, женюсь-ка я на ней". И он женится на ней, но однажды утром просыпается и - куда девалась ее мечтательность, а умишко вернулось к ней, голенькое, и уже развесило свое нижнее белье по всему дому. Мужчина то и дело попадает в их тенета. Он начинает чувствовать себя будто на небольшом, пустынном острове, один в своей небольшой комнате, в центре Вселенной, где медовые соты неожиданно превратились в медвежью западню, где вместо бывшей бабочки поселилась оса. У него мгновенно появляется хобби - коллекционирование марок, встречи с друзьями или...
        - Ты все говоришь и говоришь, - закричала на него мать, - Марианна, расскажи нам об этом молодом человеке. Как его зовут, например? Это был Исак Ван Пелт?
        - Что? О... да, Исак.
        Марианна всю ночь ворочалась с боку на бок в своей постели, то хватаясь за томик стихов и прочитывая безумные строки, то лежа пластом на спине, то переворачиваясь на живот и любуясь дремлющим в лунном свете ландшафтом. Всю ночь аромат жасмина наполнял комнату, и необычная для ранней весны жара (термометр показывал пятьдесят пять градусов по Фаренгейту) не давала ей уснуть. Если бы кто-нибудь заглянул к ней сквозь замочную скважину, то решил бы, что она похожа на умирающего мотылька.
        В то утро перед зеркалом она кое-как пригладила волосы и спустилась к завтраку, не забыв, как ни странно, надеть па себя платье.
        Бабушка в течение всего завтрака тихо посмеивалась про себя. В конце концов она сказала:
        -Дитя мое, ты должна поесть, слышишь?
        Марианна побаловалась с тостом и отложила в сторону половину его. Именно в это время на улице раздался длинный гудок клаксона. Это был Исак! На его развалюхе!
        - Ура! - закричала Марианна и быстро устремилась наверх.
        Юного Исака Ван Пелта ввели в дом и представили всем присутствовавшим.
        Когда Марианна наконец уехала, отец сел и вытер лоб.
        - Не знаю... Но по мне, это уж чересчур.
        - Так ты же первый предложил ей начать выезжать,- сказала мать.
        - И очень сожалею, что предложил это, - ответил он. - Но она гостит у нас уже шесть месяцев и еще шесть месяцев пробудет у нас. Я думал, что если ей встретится приличный молодой человек...
        - Они поженятся, - тихо прошелестел голос бабушки, - и Марианна тут же съедет от нас - так что ли?
        - Ну... - сказал отец.
        - Ну, - сказала бабушка.
        - Но ведь теперь стало хуже, чем было прежде, - сказал отец. - Она порхает вокруг, распевая без конца с закрытыми глазами, проигрывая эти адские любовные пластинки и разговаривая сама с собой. Кому по силам выдержать такое! К тому же она без конца смеется. Мало ли восемнадцатилетних девиц попадались в дурацкие сети?
        - Он мне кажется вполне приличным молодым человеком, - сказала мать.
        - Да, нам остается только постоянно молить Бога об этом, - сказал отец, выпивая небольшой бокал вина. - За ранние браки!
        На следующее утро, первой заслышав гудок рожка автомобиля, Марианна, подобно метеору, выскочила из дома. У молодого человека не осталось времени даже на то, чтобы дойти до двери дома. Только бабушка из окна гостиной видела, как они вместе укатили вдаль.
        - Она чуть не сбила меня с ног, - пожаловался отец, приглаживая усы. - А этот что? Болван неотесанный? Ладно.
        В тот же день, вернувшись домой, Марианна прямо проследовала к своим граммофонным пластинкам. Шипение патефонной иглы наполнило дом. Она поставила "Древнюю черную магию" двадцать один раз и, плавая по комнате с закрытыми глазами, подпевала: "Ля-ля-ля".
        - Я боюсь войти в свою собственную гостиную, - заявил отец. - Я ушел с работы ради того, чтобы наслаждаться сигарами и жизнью, а вовсе не для того, чтобы в моей гостиной, под моей люстрой, вокруг меня жужжала эта вертихвостка-родственница.
        - Тише, - сказала мать.
        - В моей жизни наступил кризис, - заявил отец. - В конце концов, она всего лишь гостья...
        - Ты знаешь ведь, как чувствуют себя гостящие девицы. Уехав из дома, они считают, что оказались в Париже, во Франции. Она покинет нас в октябре. И это не так уж плохо.
        - А ну, посмотрим, - медленно принялся считать отец. - Как раз к тому времени, примерно через сто тридцать дней, меня похоронят на кладбище Грин Лоун. - Он встал, бросил свою газету на пол. - Ей-Богу, я сейчас же поговорю с ней.
        Он подошел и встал в дверях в гостиную, вперив взгляд в вальсирующую Марианну. "Ля", - подпевала она звучащей мелодии.
        Откашлявшись, он вошел в комнату.
        - Марианна, - сказал он.
        - "Эта древняя черная магия..." - напевала Марианна. - Да?
        Он смотрел, как извиваются в воздухе ее руки. Танцуя, она вдруг бросила на него горящий взгляд.
        - Мне надо поговорить с тобой. Он подтянул галстук на шее.
        -Да-ди-дум-дум-да-ди-дум-дум-дум, - напевала она.
        - Ты слышишь меня? - вскричал он.
        - Он такой симпатичный, - сказала она.
        - Вероятно.
        - Знаете, он кланяется и открывает передо мной двери, как настоящий дворецкий, и играет на трубе, как Гарри Джеймс, и сегодня утром он принес мне маргаритки.
        - Не сомневаюсь.
        -У него такие голубые глаза! - и она возвела очи к потолку.
        Ничего достойного внимания он не смог узреть на потолке.
        Продолжая танцевать, она не спускала глаз с потолка, он подошел, встал рядом с ней и тоже стал глядеть на потолок, но на нем не было ни пятен от дождя, ни трещины, и он вздохнул:
        - Марианна.
        - И мы ели омаров в кафе на реке.
        - Омаров... Понятно, но все-таки нам не хотелось бы, чтобы ты ослабла, свалилась. Завтра, хотя бы на один день, ты останешься дома и поможешь своей тете Мэт вырезать салфетки...
        - Да, сэр.
        И, распустив крылышки, она закружилась по комнате.
        - Ты слышала, что я тебе сказал? - спросил он.
        - Да, - прошептала она. - Да. - Глаза у нее были закрыты. - О да, да, да. - Юбка взметнулась вокруг ее ног. - Дядя... - сказала она, склонив голову, покачиваясь.
        - Так ты поможешь своей тете с салфетками? - вскричал он.
        - Ее салфетками... - пробормотала она.

        - Ну вот! - сказал он, усаживаясь на кухне с газетой в руках. - Вот я и поговорил с нею!
        Но на следующее утро он, едва поднявшись с постели, услышал рык глушителя гоночного автомобиля и шаги сбегавшей по лестнице Марианны; на несколько секунд она задержалась в столовой, чтобы перехватить что-то вместо завтрака, затем остановилась перед зеркалом в ванной только для того, чтобы убедиться, что не бледна, и тут же внизу хлопнула входная дверь, послышался грохот удаляющейся машины и голоса громко распевающей парочки.
        Отец схватился обеими руками за голову.
        - Салфетки!.. - простонал он.
        - Что? - спросила мать.
        - Сальери, - сказал отец. - Сегодня утром мы посетим Сальери.
        - Но Сальери открываются лишь после десяти.
        - Я подожду, - решительно заявил отец, закрыв глаза.
        В течение той ночи и еще семи безумных ночей качели у веранды, мерно поскрипывая, напевали: "назад-вперед, назад-вперед". Отец, притаившийся в гостиной, явно испытывал необыкновенное облегчение, когда потягивал свою десятицентовую сигару и черри, хотя свет от сигары освещал скорее трагическую маску, нежели лицо. Скрипнули качели. Он замер в ожидании следующего раза. До него доносились мягкие, как крылья бабочки, звуки, легкий смех и что-то очень нежное для маленьких девичьих ушек.
        - Моя веранда, - шептал отец. - Мои качели, - жалобно обращался он к своей сигаре, глядя на нее. - Мой дом. - И он снова прислушивался в ожидании того, что опять раздастся скрип. - О Боже! - заключал он.
        Он направился к своему рабочему столу и появился на веранде с масленкой в руках.
        - Нет-нет. не вставайте. Не беспокойтесь. Я смажу вот здесь и тут.
        И он смазал машинным маслом соединения в качелях. Было темно, и он не мог разглядеть Марианну, он ощущал только ее аромат. От запаха ее духов он чуть не свалился в розовый куст. Не видел он и ее дружка.
        - Спокойной ночи, - пожелал он.
        Он вернулся в дом, сел и уже больше не слышал скрипа качелей. Теперь до его слуха доносилось лишь легкое, как порхание мотылька, биение сердца Марианны.

        - Он, должно быть, очень славный, - предположила, стоя в проеме кухонной двери, мама, вытиравшая обеденную посуду.
        - Надеюсь, - буркнул отец. - Только благодаря этому я позволяю им каждую ночь качаться у нас на качелях!
        - Уже столько дней они вместе, - заметила мама. - Если бы у этого молодого человека не было серьезных намерений, юная девушка не встречалась бы с ним так часто.
        - Может, он сегодня вечером сделает ей предложение! - радостно предположил отец.
        - Едва ли так скоро. Да и она еще слишком молода.
        - Однако, - раздумывал он вслух, - все может случиться... Нет, это должно, черт его подери, случиться!
        Бабушка хихикнула, тихо сидя в своем кресле в углу комнаты. По звучанию это похоже было на то, как если бы кто-то перевернул страницу в очень древней книге.
        - Что тут смешного? - спросил отец.
        - Подожди и увидишь, - ответила бабушка. - Завтра.
        Отец уставился на нее, но она не произнесла больше ни слова.

        - Так, так, - сказал за завтраком отец, внимательно, отечески разглядывая яйца. - Да, черт возьми, вчера вечером на веранде шепоту было еще больше. Как его зовут? Исак? Ну что ж, если я хоть немного смыслю в людях, по-моему, он вчера вечером сделал Марианне предложение - я даже уверен в этом!
        - Это было бы прекрасно, - вздохнула мама, - Свадьба весной! Но так скоропалительно...
        - Однако, - напыщенно заявил отец, - Марианна из тех девушек, которые выходят замуж молодыми и быстро. Не станем же мы мешать ей, а?
        - На этот раз ты, пожалуй, прав, - согласилась мать. - Свадьба будет на славу. Будут весенние цветы, а Марианна в свадебном наряде, который я присмотрела у Хейдекеров на прошлой неделе, будет прекрасна.
        И они в нетерпении стали глядеть на лестницу, ожидая появления Марианны.
        - Простите, - проскрипела со своего места бабушка, разглядывая лежавший перед нею тост, - но я на вашем месте не торопилась бы таким образом избавиться от Марианны.
        - Это почему же?
        - Потому.
        - Почему - потому?
        - Я не люблю разрушать ваши планы, - прошелестела, посмеиваясь и покачивая своей крошечной головкой, бабушка. - Пока вы, драгоценные мои, беспокоились о том, как бы выдать Марианну замуж, я следила за ней. Вот уже семь дней я наблюдала, как ежедневно этот молодой человек подъезжал на своей машине и гудел в клаксон. Он скорее всего артист, или артист, умеющий мгновенно менять свою внешность, или что-то в этом роде.
        - Что? - воскликнул отец.
        - Вот именно, - сказала бабушка. - Потому что сначала он был юным блондином, а на следующий день - высоким брюнетом, во вторник это был парень с каштановыми усами, а в среду - рыжий красавчик, в пятницу он стал ниже ростом и вместо "форда" остановился под окном в "шевролете".
        Мать и отец сидели какое-то время, будто кто-то ударил их молотком по левому уху. В конце концов отец, весь вспыхнув, закричал:
        - Ты соображаешь, что говоришь? Ты говоришь, что все эти парни и ты...
        - Ты всегда прятался, - обрезала его бабушка. - Чтобы никому не помешать. Стоило тебе выйти в открытую, и ты увидел бы то же, что видела я. Я помалкивала. Она остынет. Это ее время, время жить. У каждой женщины наступает такая пора. Это тяжело, но пережить можно. Каждый новый мужчина ежедневно творит чудеса в девичьей душе.
        - Ты, ты, ты, ты! - и отец едва не задохнулся, с выпученными глазами, хватаясь за горло, которому узок стал воротничок. Он в изнеможении откинулся на спинку стула. Мать сидела оглушенная.
        - Доброе утро всем!
        Марианна сбежала по ступенькам вниз. Отец воззрился на нее.
        - Это все ты, ты! - продолжал он обвинять во всем бабушку.
        "Сейчас я с криками выбегу на улицу, - думал отец, - и разобью стекло на сигнале пожарной тревоги, и нажму на кнопку, и вызову пожарные машины с брандспойтами. А может, разразится поздняя снежная буря, и я выставлю на улицу, на мороз Марианну…"
        Он не предпринял ничего. Поскольку в комнате для такого времени года было слишком жарко, все вышли на прохладную веранду, а Марианна, уставившись на стакан с апельсиновым соком, осталась одна за столом.

Здравствуй и прощай

        Ну конечно, он уезжает, ничего не поделаешь: настал срок, время истекло, и он уезжает далеко-далеко. Чемодан уложен, башмаки начищены, волосы приглажены, старательно вымыты уши и шея, осталось лишь спуститься по лестнице, выйти на улицу и добраться до маленькой железнодорожной станции, где только ради него и остановится поезд. И тогда городок Фокс-Хилл, штат Иллинойс, для него навсегда отойдет в прошлое. И он поедет в Айову или в Канзас, а быть может, даже в Калифорнию, - двенадцатилетний мальчик, а в чемодане у него лежит свидетельство о рождении, и там сказано, что родился он сорок три года назад.
        - Уилли! - окликнули снизу.
        - Сейчас!
        Он подхватил чемодан. В зеркале на комоде он увидел свое отражение: золото июньских одуванчиков, румянец июльских яблок, теплая белизна полуденного молока. Ангельски невинное, ясное лицо - такое же, как всегда, и, возможно, навсегда таким и останется.
        - Пора! - снова окликнул женский голос.
        - Иду!
        Кряхтя и улыбаясь, он потащил чемодан вниз. В гостиной ждали Анна и Стив, принаряженные, подтянутые.
        - Вот и я! - крикнул с порога Уилли.
        У Анны стало такое лицо - вот-вот заплачет.
        - О Господи, Уилли, неужели ты и вправду от нас уедешь?
        - Люди уже начинают удивляться, - негромко сказал Уилли. - Я целых три года здесь прожил. Но когда начинаются толки, я уж знаю - пора собираться в дорогу.
        - Странно все это, - сказала Анна. - Не пойму я никак. Нежданно-негаданно. Мы будем скучать по тебе, Уилли.
        - Я вам буду писать каждое Рождество, честное слово. А вы не пишите, не надо.
        - Мы были рады и счастливы. - Стив выпрямился на стуле, слова давались ему с трудом. - Такая обида, что всему этому конец. Такая обида, что тебе пришлось нам все про себя рассказать. До смерти обидно, что нельзя тебе остаться.
        - Вы славные люди, лучше всех, у кого я жил, - сказал Уилли.
        Он был четырех футов ростом, солнечный свет лежал на его щеках, никогда не знавших бритвы.
        И тут Анна все-таки заплакала.
        - Уилли, Уилли...
        Она согнулась в своем кресле, видно было, что она хотела бы его обнять, но больше не смеет; она смотрела смущенная, растерянная, не зная, как теперь быть, как себя с ним держать.
        - Не так-то легко уходить, - сказал Уилли. - Привыкаешь. И рад бы остаться. Но ничего не получается. Один раз я попробовал остаться, когда люди уже стали подозревать неладное. Стали говорить: мол, какой ужас! Мол, сколько лет он играл с нашими невинными детьми, а мы и не догадывались! Мол, подумать страшно! Ну, и пришлось мне ночью уйти из города. Не так-то это легко. Сами знаете, я вас обоих всей душой полюбил. Отличные это были три года, спасибо вам!
        Все трое направились к двери.
        - Куда ты теперь, Уилли?
        - Сам не знаю. Куда глаза глядят. Как увижу тихий зеленый городок, там и останавливаюсь.
        - Ты когда-нибудь вернешься?
        - Да, - сказал он серьезно своим высоким мальчишеским голосом. - Лет через двадцать по мне уже станет видно, что я не мальчик. Тогда поеду и навещу всех своих отцов и матерей.
        Они стояли на крыльце, овеваемые прохладой летнего утра, очень не хотелось выговорить вслух последние слова прощанья. Стив упорно глядел на листву соседнего вяза.
        - А у многих ты еще жил, Уилли? Сколько у тебя было приемных отцов и матерей?
        Вопрос как будто не рассердил и не обидел Уилли.
        - Да я уже пять раз переменил родителей - лет двадцать так путешествую, побывал в пяти городах.
        - Ладно, жаловаться нам не на что, - сказал Стив. - Хоть три года был сын, все лучше, чем ничего.
        - Ну что ж, - сказал Уилли, быстро поцеловал Анну, подхватил чемодан и вышел на улицу, под деревья, под зеленые от листвы солнечные лучи, и пошел быстро, не оглядываясь, - самый настоящий мальчишка.
        Когда он проходил мимо парка, там, на зеленой лужайке, ребята играли в бейсбол. Он остановился в тени под дубами и стал смотреть, как белый-белый мячик высоко взлетает в солнечных лучах, а тень его темной птицей проносится по траве, и ребята ловят его в подставленные чашкой ладони - и так важно, так необходимо поймать, не упустить этот стремительный кусочек лета. Они орали во все горло. Мяч упал в траву рядом с Уилли.
        Он вышел с мячом из-под деревьев, вспоминая последние три года, уже истраченные без остатка, и пять лет, что были перед ними, и те, что были еще раньше, и так до той поры, когда ему и вправду было одиннадцать, двенадцать, четырнадцать, и в ушах зазвучали голоса:
        - Что-то неладно с вашим Уилли, хозяйка?
        - Миссис, а что это ваш Уилли последнее время не растет?
        - Уилли, ты уже куришь?
        Эхо голосов замерло в ярком сиянии летнего дня. И потом - голос матери:
        - Сегодня Уилли исполняется двадцать один!
        И тысяча голосов:
        - Приходи, когда тебе исполнится пятнадцать, сынок, тогда, может, и найдется для тебя работа.
        Неподвижным взглядом он уставился на бейсбольный мяч в дрожащей руке, словно это был не мяч, а вся его жизнь - бесконечная лента лет скручена, свернута в тугой комок, но опять и опять все возвращается к одному и тому же, к дню, когда ему исполнилось двенадцать. Он услышал шаги по траве: ребята идут к нему, вот они стали вокруг и заслонили солнце, они выросли.
        - Уилли, ты куда собрался? - кто-то пнул ногой его чемодан.
        Как они вытянулись! В последние месяцы, кажется, солнце повело рукой у них над головами, поманило - и они тянутся к нему, вверх, точно жаркий, наполовину расплавленный металл, точно золотая тянучка, покорная властному притяжению небес, они растут и растут, им по тринадцать, по четырнадцать, они смотрят на Уилли сверху вниз, они улыбаются ему, но уже чуть высокомерно. Это началось месяца четыре назад.
        - Пошли играть, мы против вас! А кто возьмет к себе в команду Уилли?
        - Ну-у, Уилли уж очень мал, мы с малышами не играем.
        И они обгоняют его, их притягивают солнце и луна, и смена времен года, весенний ветер и молодая листва, а ему по-прежнему двенадцать, он им больше не компания. И новые голоса подхватывают старый, страшно знакомый, леденящий душу припев:
        - Надо давать мальчику побольше витаминов, Стив.
        - У вас в роду все такие коротышки, Анна?
        И снова холодная рука стискивает сердце, и уже знаешь, что после стольких славных лет среди "своих" снова надо вырвать все корни.
        - Уилли, ты куда собрался?
        Он тряхнул головой. Опять он среди мальчишек, они топчутся вокруг, заслоняют солнце, наклоняются к нему, точно великаны к фонтанчику для питья.
        - Еду на неделю погостить к родным.
        - А-а.
        Год назад они были бы не так равнодушны. А сейчас только с любопытством поглядели на чемодан да, может, чуть позавидовали - вот, мол, поедет поездом, увидит какие-то новые места...
        - Покидаемся немножко? - предложил Уилли.
        Они согласились без особой охоты, просто чтоб уважить отъезжающего. Он поставил чемодан и побежал; белый мячик взлетел к солнцу, устремился к ослепительно белым фигурам в дальнем конце луга, снова ввысь и опять вдаль, жизнь приходила и уходила, ткался незримый узор. Вперед-назад! Мистер Роберт Хенлон и миссис Хенлон, Крик-Бенд, штат Висконсин, 1932 год, его первые приемные родители, первый год! Вперед-назад! Генри и Элис Болц, Лаймвил, штат Айова, 1935 год! Летит бейсбольный мяч. Смиты, Итоны, Робинсоны! 1939-й! 1945-й! Бездетная чета - одна, другая, третья! Стучись в дверь - в одну, в другую.
        - Извините, пожалуйста. Меня зовут Уильям. Можно мне...
        - Хочешь хлеба с маслом? Входи, садись. Ты откуда, сынок?
        Хлеб с маслом, стакан холодного молока, улыбки, кивки, мирная, неторопливая беседа.
        - Похоже, что ты издалека, сынок. Может, ты откуда-нибудь сбежал?
        - Нет.
        - Так ты сирота, мальчик?..
        ...И другой стакан молока.
        - Нам всегда так хотелось детей. И никогда не было. Кто его знает почему. Бывает же так. Что поделаешь. Время уже позднее, сынок. Не пора ли тебе домой?
        - Нету у меня дома.
        - У такого мальчонки? Да ты ж совсем еще малыш. Мама будет беспокоиться.
        - Нету у меня никакого дома, и родных на свете никого. Может быть... можно... можно, я у вас сегодня переночую?
        - Видишь ли, сынок, я уж и не знаю, - говорит муж. - Мы никогда не думали взять в дом...
        - У нас нынче на ужин цыпленок, - перебивает жена. - Хватит на всех, хватит и на гостя...
        И летят, сменяются годы, голоса, лица, люди, и всегда поначалу одни и те же разговоры. Летний вечер - последний вечер, что он провел у Эмили Робинсон, вечер, когда она открыла его секрет; она сидит в качалке, он слышит ее голос:
        - Сколько я на своем веку детишек перевидала. Смотрю на них иной раз и думаю - такая жалость, такая обида, что все эти цветы будут срезаны, что всем этим огонькам суждено угаснуть. Такая жалость, что этого не миновать - вот они бегают мимо, ходят в школу, а потом вырастут, станут долговязые, безобразные, в морщинах, поседеют, полысеют, а под конец и вовсе останутся кожа да кости, да одышка, и все они умрут и лягут в могилу. Вот я слышу, как они смеются, и просто не верится, неужели и они пойдут той же дорогой, что и я. А ведь не миновать! До сих пор помню стихи Вордсворта: "Я вдруг увидел хоровод нарциссов нежно-золотых, меж них резвился ветерок в тени дерев, у синих вод". Вот такими мне кажутся дети, хоть они иной раз бывают жестоки, хоть я знаю, они могут быть и дурными, и злыми, но злобы еще нет у них в лице, в глазах, и усталости тоже нет. В них столько пылкости, жадного интереса ко всему! Наверно, этого мне больше всего недостает во взрослых людях - девятеро из десяти уже ко всему охладели, стали равнодушными, ни свежести, ни огня, ни жизни в них не осталось. Каждый день я смотрю, как детвора выбегает из школы после уроков. Будто кто бросает из дверей целые охапки цветов. Что это за чувство, Уилли? Каково это - чувствовать себя вечно юным? Всегда оставаться новеньким, свеженьким, как серебряная монетка последней чеканки? Ты счастлив? Легко у тебя на душе - или ты только с виду такой?

        Мяч со свистом прорезал воздух, точно большой белесый шершень ожег ладонь. Морщась от боли, он погладил ее другой рукой, а память знай твердила свое:
        - Я изворачивался как мог. Когда все родные умерли и оказалось, что на работу меня никуда не берут, я пробовал наняться в цирк, но и тут меня подняли на смех. "Сынок, - говорили мне, - ты же не лилипут, а если и лилипут, все равно с виду ты просто мальчишка. Уж если нам брать карлика, так пускай он и лицом будет настоящий карлик. Нет уж, сынок, не взыщи". И я пустился бродить по свету и все думал: кто я такой? Мальчишка. И с виду мальчишка, и говорю, как мальчишка, так лучше мне и оставаться мальчишкой. Воюй - не воюй, плачь - не плачь, что толку! Так куда же мне податься? Какую найти работу? А потом однажды в ресторане я увидел, как один человек показывал другому карточки своих детей. А тот все повторял: "Эх, нету у меня детей... вот были бы у меня детишки..." И все качал головой. А я как сидел неподалеку, с куском мяса на вилке, так и застыл! В ту минуту я понял, чем буду заниматься до конца своих дней. Все-таки нашлась и для меня работа. Приносить одиноким людям радость. Не знать ни отдыха, ни срока. Вечно играть. Я понял, мне придется вечно играть. Ну, разнесу когда-нибудь газеты, побегаю на посылках, может, газоны косилкой подстригу. Но настоящей тяжелой работы мне не видать. Все мое дело - чтобы мать на меня радовалась да отец мною гордился. И я повернулся к тому человеку за стойкой, неподалеку от меня. "Прошу прощенья", - сказал я. И улыбнулся ему...
        - Но послушай, Уилли, - сказала тогда, много лет назад, миссис Эмили. - Наверно, тебе иногда бывает тоскливо? И, наверно, хочется... разного... что нужно взрослому человеку?
        - Я молчу и стараюсь это побороть, - сказал Уилли. - Я только мальчишка, говорю я себе, и я должен жить с мальчишками, читать те же книги, играть в те же игры, все остальное отрезано раз и навсегда. Я не могу быть сразу и взрослым и ребенком. Надо быть мальчишкой - и только. И я играю свою роль. Да, приходилось трудно. Иной раз, бывало...
        Он умолк.
        - Люди, у которых ты жил, ничего не знали?
        - Нет. Сказать им - значило бы все испортить. Я говорил им, что сбежал из дому, - пускай проверяют, запрашивают полицию. Когда выяснялось, что меня не разыскивают и ничего худого за мной нет, соглашался - пускай меня усыновят. Так было лучше всего... пока никто ни о чем не догадывался. Но проходило года три, ну, пять лет, и люди догадывались, или в город приезжал кто-нибудь, кто видел меня раньше, или кто-нибудь из цирка меня узнавал - и кончено. Рано или поздно всему приходил конец.
        - И ты счастлив, тебе хорошо? Приятно это - сорок лет с лишком оставаться ребенком?
        - Говорят, каждый должен зарабатывать свой хлеб. А когда делаешь других счастливыми, и сам становишься почти счастливым. Это моя работа, и я делаю свое дело. А потом... еще несколько лет, и я состарюсь. Тогда и жар молодости, и тоска по недостижимому, и несбыточные мечты - все останется позади. Может быть, тогда мне станет полегче, и я спокойно доиграю свою роль.
        Он встряхнулся, отгоняя эти мысли, в последний раз кинул мяч. И побежал к своему чемодану. Том, Билл, Джейми, Боб, Сэм - он со всеми простился, всем пожал руки. Они немного смутились.
        - В конце концов, ты ж не на край света уезжаешь, Уилли.
        - Да, это верно... - Он все не трогался с места.
        - Ну пока, Уилли! Через неделю увидимся!
        - Пока, до свидания!
        И опять он идет прочь со своим чемоданом и смотрит на деревья, позади остались ребята и улица, где он жил, а когда он повернул за угол, издали донесся паровозный гудок, и он пустился бегом.
        И вот последнее, что он увидел и услышал: белый мяч опять и опять взлетал в небо над остроконечной крышей, взад-вперед, взад-вперед, и звенели голоса: "Раз-два - голова, три-четыре - отрубили!" - будто птицы кричали прощально, улетая далеко на юг.

        Раннее утро, солнце еще не взошло, пахнет туманом, предрассветным холодом, и еще пахнет холодным железом - неприветливый запах поезда, все тело ноет от тряски, от долгой ночи в вагоне... Он проснулся и взглянул в окно, на едва просыпающийся городок. Зажигались огни, слышались негромкие, приглушенные голоса, в холодном сумраке взад-вперед, взад-вперед качался, взмахивал красный сигнальный фонарь. Стояла сонная тишина, в которой все звуки и отзвуки словно облагорожены, на редкость ясны и отчетливы. По вагону прошел проводник, точно тень в темном коридоре.
        - Сэр, - тихонько позвал Уилли.
        Проводник остановился.
        - Какой это город? - в темноте прошептал мальчик.
        - Вэливил.
        - Много тут народу?
        - Десять тысяч жителей. А что? Разве это твоя остановка?
        - Как тут зелено... - Уилли долгим взглядом посмотрел в окно на окутанный предутренней прохладой городок. - Как тут славно и тихо, - сказал он.
        - Сынок, - сказал ему проводник, - ты знаешь, куда едешь?
        - Сюда, - сказал Уилли и неслышно поднялся и в предутренней прохладной тишине, где пахло железом, в темном вагоне стал быстро, деловито собирать свои пожитки.
        - Смотри, паренек, не наделай глупостей, - сказал проводник.
        - Нет, сэр, - сказал Уилли, - я глупостей не наделаю.
        Он прошел по темному коридору, проводник вынес за ним чемодан, и вот он стоит на платформе, а вокруг светает, и редеет туман, и встает прохладное утро.
        Он стоял и смотрел снизу вверх на проводника, на черный железный поезд, над которым еще светились последние редкие звезды. Громко, навзрыд закричал паровоз, криками отозвались вдоль всего поезда проводники, дрогнули вагоны, и знакомый проводник помахал рукой и улыбнулся мальчику на платформе, маленькому мальчику с большим чемоданом, а мальчик что-то крикнул, но снова взревел паровоз и заглушил его голос.
        - Чего? - закричал проводник и приставил ладонь к уху.
        - Пожелайте мне удачи! - крикнул Уилли.
        - Желаю удачи, сынок! - крикнул проводник, и улыбнулся, и помахал рукой. - Счастливо, мальчик!
        - Спасибо! - сказал Уилли под грохот и гром, под свист пара и перестук колес.
        Он смотрел вслед черному поезду, пока тот не скрылся из виду. Все это время он стоял не шевелясь. Стоял совсем тихо долгих три минуты - двенадцатилетний мальчик на старой деревянной платформе, - и только потом наконец обернулся, и ему открылись по-утреннему пустые улицы.
        Вставало солнце, и, чтоб согреться, он пошел быстрым шагом - и вступил в новый город.

Золотые яблоки солнца

        - Юг, - сказал командир корабля.
        - Но, - возразила команда, - здесь, в космосе, нет никаких стран света!
        - Когда летишь навстречу солнцу, - ответил командир, - и все становится жарким, желтым, полным истомы, есть только один курс. - Он закрыл глаза, представляя себе далекий пылающий остров в космосе, и мягко выдохнул. - Юг.
        Медленно кивнул и повторил:
        - Юг.
        Ракета называлась "Копа де Оро", но у нее было еще два имени: "Прометей" и "Икар". Она в самом деле летела к ослепительному полуденному солнцу. С каким воодушевлением грузили они в отсеки две тысячи бутылок кисловатого лимонада и тысячу бутылок пива с блестящими пробками, собираясь в путь туда, где ожидала эта исполинская Сахара!
        Сейчас, летя навстречу кипящему шару, они вспоминали стихи и цитаты.
        - "Золотые яблоки Солнца"?
        - Йетс!
        - "Не бойся солнечного жара"?
        - Шекспир, конечно!
        - "Чаша золота"? Стейнбек. "Кувшин золота"? Стефенс. А помните - горшок золота у подножья радуги?! Черт возьми, вот название для нашей орбиты: "Радуга"!
        - Температура?..
        - Четыреста градусов Цельсия!
        Командир смотрел в черный провал большого круглого окна. Вот оно. Солнце! Одна сокровенная мысль всецело владела умом командира: долететь, коснуться Солнца и навсегда унести частицу его тела.
        Космический корабль воплощал строгую изысканность и хладный, скупой расчет. В переходах, покрытых льдом и молочно - белым инеем, царил аммиачный мороз, бушевали снежные вихри. Малейшая искра из могучего очага, пылающего в космосе, малейшее дыхание огня, способное просочиться сквозь жесткий корпус, встретили бы концентрированную зиму, точно здесь притаились все самые лютые февральские морозы.
        В арктической тишине прозвучал голос аудиотермометра:
        - Температура восемьсот градусов!
        "Падаем, - подумал командир, - падаем, подобно снежинке, в жаркое лоно июня, знойного июля, В душное пекло августа..."
        - Тысяча двести градусов Цельсия.
        Под снегом стонали моторы: охлаждающие жидкости со скоростью пятнадцать тысяч километров в час струились по белым змеям трубопроводов.
        - Тысяча шестьсот градусов Цельсия.
        Полдень. Лето. Июль.
        - Две тысячи градусов!
        И вот командир корабля спокойно (за этим спокойствием - миллионы километров пути) сказал долгожданное:
        - Сейчас коснемся Солнца.
        Глаза членов команды сверкнули, как расплавленное золото.
        - Две тысячи восемьсот градусов!
        Странно, что неживой металлический голос механического термометра может звучать так взволнованно!
        - Который час? - спросил кто - то, и все невольно улыбнулись.
        Ибо здесь существовало лишь Солнце и еще раз Солнце. Солнце было горизонтом и всеми странами света. Оно сжигало минуты и секунды, песочные часы и будильники; в нем сгорало время и вечность. Оно жгло веки и клеточную влагу в темном мире за веками, сетчатку и мозг; оно выжигало сон и сладостные воспоминания о сне и прохладных сумерках.
        - Смотрите!
        - Командир!
        Бреттон, первый штурман, рухнул на ледяной пол. Защитный костюм свистел в поврежденном месте; белым цветком расцвело облачко замерзшего пара - тепло человека, его кислород, его жизнь.
        - Живей!
        Пластмассовое окошко в шлеме Бреттона уже затянулось изнутри бельмом хрупких молочных кристаллов. Товарищи нагнулись над телом.
        - Брак в скафандре, командир. Он мертв.
        - Замерз.
        Они перевели взгляд на термометр, который показывал течение зимы в заснеженных отсеках. Четыреста градусов ниже нуля. Командир смотрел на замороженную статую; по ней стремительно разбегались искрящиеся кристаллики льда. "Какая злая ирония судьбы, - думал он, - человек спасается от огня и гибнет от мороза..."
        Он отвернулся.
        - Некогда. Времени нет. Пусть лежит. - Как тяжело поворачивается язык... - Температура?
        Стрелки подскочили еще на тысячу шестьсот градусов.
        - Смотрите! Командир, смотрите!
        Летящая сосулька начала таять.
        Командир рывком поднял голову и посмотрел на потолок. И сразу, будто осветился киноэкран, в его сознании отчетливо возникла картина, воспоминание далекого детства.
        ...Ранняя весна, утро. Мальчишка, вдыхая запах снега, высунулся в окно посмотреть, как искрится на солнце последняя сосулька. С прозрачной хрустальной иголочки капает, точно белое вино, прохладная, но с каждой минутой все более жаркая кровь апреля. Оружие декабря, что ни миг, становится все менее грозным. И вот уже сосулька падает на гравий. Дзинь! - будто пробили куранты...
        - Вспомогательный насос сломался, командир. Охлаждение... Лед тает!
        Сверху хлынул теплый дождь. Командир корабля дернул головой влево, вправо.
        - Где неисправность? Да не стойте так, черт возьми, не мешкайте!
        Люди забегали. Командир, зло ругаясь, нагнулся под дождем;, его руки шарили по холодным механизмам, искали, щупали, а перед глазами стояло будущее, от которого их, казалось, отделял один лишь короткий вздох. Он видел, как шелушится покров корабля, видел, как люди, лишенные защиты, бегают, мечутся с распахнутыми в немом крике ртами. Космос - черный замшелый колодец, в котором жизнь топит свои крики и страх... Ори, сколько хочешь, космос задушит крик, не дав ему родиться. Люди суетятся, словно муравьи в горящей коробочке, корабль превратился в кипящую лаву... вихри пара... ничто!
        - Командир?!
        Кошмар развеялся.
        - Здесь.
        Он работал под ласковым теплым дождем, струившимся из верхнего отсека. Он возился с насосом.
        - А, черт!
        Командир дернул кабель. Смерть, которая ждет их, будет самой быстрой в истории смертей. Пронзительный вопль... жаркая молния... и лишь миллиарды тонн космического огня шуршат, не слышимые никем, в безбрежном пространстве. Словно горсть земляники, брошенной в топку, - только мысли на миг замрут в раскаленном воздухе, - пережив тела, превращенные в уголь и светящийся газ.
        - Ч-чёрт!
        Он ударил по насосу отверткой.
        - Господи!..
        Командир содрогнулся. Полное уничтожение... Он зажмурил глаза, стиснул зубы. "Черт возьми, - думал он, - мы привыкли умирать не так стремительно, - минутами, а то и часами. Даже двадцать секунд - медленная смерть по сравнению с тем, что готовит нам это голодное чудище, которому не терпится нас сожрать!"
        - Командир, сворачивать или продолжать?
        - Приготовьте чашу. Теперь - сюда, заканчивайте, живей!
        Он повернулся к манипулятору огромной чаши, сунул руки в перчатки дистанционного управления. Одно движение кисти - и из недр корабля вытянулась исполинская рука с гигантскими пальцами. Ближе, ближе... металлическая рука погрузила "Золотую чашу" в пылающую топку, в бестелесное тело, в бесплотную плоть Солнца.
        "Миллион лет назад, - быстро подумал командир, направляя чашу, - обнаженный человек на пустынной северной тропе увидел, как в дерево ударила молния. Его племя бежало в ужасе, а он голыми руками схватил, обжигаясь, головню и, защищая ее телом от дождя, торжествующе ринулся к своей пещере, где, пронзительно рассмеявшись, швырнул головню в кучу сухих листьев и даровал своим соплеменникам лето. И люди, дрожа, подползли к огню, протянули к нему трепещущие руки и ощутили, как в пещеру вошло новое время года. Его привело беспокойное желтое пятно, повелитель погоды. И они несмело заулыбались... Так огонь стал достоянием людей".
        - Командир!
        Четыре секунды понадобились исполинской руке, чтобы погрузить чашу в огонь.
        "И вот сегодня мы снова на тропе, - думал командир, - тянем руку с чашей за драгоценным газом и вакуумом, за горстью пламени иного рода, чтобы с ним, освещая себе путь, мчаться через холодный космос обратно и доставить на Землю дар немеркнущего огня. Зачем?"
        Он знал ответ еще до того, как задал себе вопрос.
        "Затем, что атомы, которые мы подчинили себе на Земле, слабосильны; атомная бомба немощна и мала; лишь Солнце ведает то, что мы хотим знать, оно одно владеет секретом. К тому же это увлекательно, это здорово; прилететь, осалить - и стремглав обратно! В сущности, все дело в гордости и тщеславии людей - козявок, которые дерзают дернуть льва за хвост и ускользнуть от его зубов. Черт подери, скажем мы потом, а ведь справились! Вот она, чаша с энергией, пламенем, импульсами, - назовите, как хотите, - которая даст ток нашим городам, приведет в движение наши суда, осветить наши библиотеки, позолотит кожу наших детей, испечет наш хлеб насущный и поможет нам усвоить знание о нашей вселенной. Пейте из этой чаши, добрые люди, ученые и мыслители! Пусть сей огонь согреет вас, прогонит мрак неведения и долгую зиму суеверий, леденящий ветер недоверия и преследующий человека великий страх темноты. Итак, мы протягиваем руку за даянием..."
        - О!
        Чаша погрузилась в Солнце. Она зачерпнула частицу божественной плоти, каплю крови вселенной, пламенной мысли, ослепительной мудрости, которая разметила и проложила Млечный Путь, пустила планеты по их орбитам, определила их ход и создала жизнь во всем ее многообразии.
        - Теперь осторожно, - прошептал командир.
        - Что будет, когда мы подтянем чашу обратно? И без того такая температура, а тут...
        - Бог ведает, - ответил командир.
        - Насос в порядке, командир!
        - Включайте!
        Насос заработал.
        - Закрыть чашу крышкой!.. Теперь подтянем. - медленно, еще медленнее...
        Прекрасная рука за стеной дрогнула, повторив в исполинском масштабе жест командира, и бесшумно скользнула на свое место. Плотно закрытая чаша, рассыпая желтые цветы и белые звезды, исчезла в чреве корабля. Аудиотермометр выходил из себя. Система охлаждения билась в лихорадке, жидкий аммиак пульсировал в трубах, словно кровь в висках орущего безумца.
        Командир закрыл наружный люк.
        - Готово.
        Все замерли в ожидании. Гулко стучал пульс корабля, его сердце отчаянно колотилось. Чаша с золотом - на борту! Холодная кровь металась по жестким жилам: вверх - вниз, вправо - влево, вверх - вниз, вправо - влево...
        Командир медленно вздохнул.
        Капель с потолка прекратилась. Лед перестал таять.
        - Теперь - обратно.
        Корабль сделал полный поворот и устремился прочь.
        - Слушайте!
        Сердце корабля билось тише, тише... Стрелки приборов побежали вниз, убавляя счет сотен. Термометр вещал о смене времен года. И все думали одно: "Лети, лети прочь от пламени, от огня, от жара и кипения, от желтого и белого. Лети навстречу холоду и мраку". Через двадцать часов, пожалуй, можно будет отключить часть холодильников и изгнать зиму. Скоро они окажутся в такой холодной ночи, что придется, возможно, воспользоваться новой топкой корабля, заимствовать тепло у надежно укрытого пламени, которое они несут с собой, словно неродившееся дитя.
        Они летели домой.
        Они летели домой, и командир, нагибаясь над телом Бреттона, лежавшим в белом сугробе, успел вспомнить стихотворение, которое написал много лет назад.

Порой мне Солнце кажется горящим древом...
Его плоды златые реют в жарком воздухе,
Как яблоки, пронизанные соком тяготенья,
Источенные родом человеческим.
И взор людей исполнен преклоненья,
- Им Солнце кажется неопалимым древом.

        Долго командир сидел возле погибшего, и разные чувства, жили в его душе. "Мне грустно, - думал он, - и я счастлив, и я чувствую себя мальчишкой, который идет домой из школы с пучком золотистых одуванчиков".
        - Так, - вздохнул командир, сидя с закрытыми глазами, - так, куда же мы летим теперь, куда?
        Он знал, что все его люди тут, рядом, что страх прошел и они дышат ровно, спокойно.
        - После долгого - долгого путешествия к Солнцу, когда ты коснулся его, подразнил и ринулся прочь, - куда лежит твой путь? Когда ты расстался со зноем, полуденным светом и сладкой негой, - каков твой курс?
        Экипаж ждал, когда командир скажет сам. Они ждали, когда он мысленно соберет воедино всю прохладу и белизну, свежесть и бодрящий воздух, заключенный в заветном слове; и они увидели, как слово рождается у него во рту и перекатывается на языке, будто кусочек мороженого.
        - Теперь для нас в космосе есть только один курс, - сказал он.
        Они ждали. Ждали, а корабль стремительно уходил от света в холодный мрак.
        - Север, - буркнул командир. - Север.
        И все улыбнулись, точно в знойный день вдруг подул освежающий ветер.

Название	Название на английском	Год	Переводчик	Год
451 по Фаренгейту	Farengheit 451	1953	Т.Шинкарь	1983

Название	Название на английском	Год	Переводчик	Год
Ревун	The Fog Horn	1951	Л. Жданов	1964
Пешеход	The Pedestrian	1951	Нора Галь	1965
Апрельское колдоство	The April Witch	1952	Л. Жданов	1973
Пустыня	The Wilderness	1952	Нора Галь	1965
Фрукты с самого дна вазы	The Fruit at the Bottom of the Bowl	1953	Б.Клюева	1996
Мальчик-невидимка	Invisible Boy	1945	Жданов Л.	1964
Человек в воздухе	The Flying Machine	1953	З.Бобырь	1973
Убийца	The Murderer	1953	Нора Галь	1965
Золотой змей, серебряный ветер	The Golden Kite, the Silver Wind	1953	В.Серебряков	1996
Я никогда вас не увижу	I See You Never	1947	Л.Жданов	1982
Вышивание	Embroidery	1951	Л.Жданов	1982
Большая игра между черными и белыми	The Big Black and White Game	1945	С.Трофимов	1996
И грянул гром	A Sound of Thunder	1952	Л.Жданов	1964
Огромный-огромный мир где-то там	The Great Wide World Over There	1952	О.Васант	1996
Электростанция	Powerhouse	1948	А.Оганян	1991
En La Noche	En La Noche	1952	В.Серебряков	1996
Солнце и тень	Sun and Shadow	1953	Л.Жданов	1973
Луг	The Meadow	1948	Л.Жданов	1973
Мусорщик	The Garbage Collector	1953	Л.Жданов	1965
Большой пожар	The Great Fire	1949	Б.Клюева	1996
Здравствуй и прощай	Hail and Farewell	1953	Нора Галь	1965
Золотые яблоки Солнца	The Golden Apples of the Sun	1953	Л.Жданов	1964

Собрание сочинений. Том 2.

451 по Фаренгейту (роман):

Золотые яблоки Солнца (сборник рассказов):

Ревун