Сид Чаплин

Гордость павлина


    Однажды он застал ее в глубине сада. Она принесла стремянку и через забор смотрела на покосившийся от ветхости дом якобитской постройки, но много ли увидишь за разросшимися деревьями?
    - Что, шпионишь?
    - Разве можно подкрадываться? - упрекнула она. - Напугал до смерти.
    - Подумаешь, какой грех! Теперь все можно.
    - Как грустно, - сказала она. - Все заросло, заглохло. Я хотела увидеть террасу. Помнишь, как старушка павлиниха расхаживала, распустив хвост?
    - Я помню, как старик павлин упек моего папашу на два месяца за охапку планок, - сказал он. - А вообще это был он, а не она.
    - Кто?
    - Да твоя павлиниха. У птиц яркое оперение бывает у самцов.
    - Правда? - удивилась она. - Всегда думала, что она самочка. Чтобы самец был так разукрашен!
    - А сам майор? - спросил ее муж, Вилли. - Тоже любил покрасоваться. Что на своем вороном битюге, что в суде. Сделайте так, переделайте эдак! Павлин расфуфыренный.
    - Когда все это было, Вилли.
    - Теперь наше время пришло, - сказал он. - Их давно нет; ладно, но я до смерти не забуду тот день, когда папаша вышел из тюрьмы. - Он махнул рукой в сторону уродины из красного кирпича, которую он воздвиг на задворках майоровой усадьбы. - Видит бог, мне есть чем гордиться. Но однажды я расплачусь за обиду сполна: откуплю их дом и сровняю его с землей. А до этого не успокоюсь.
    Она знала, что спорить с ним напрасно. Ему не важно, что майор умер, что дети разъехались, а дом обветшал. На доме теперь сосредоточилась вся его ненависть. Она смутно чувствовала, что эта ненависть покушается на принадлежащее лично ей. А когда дом сровняют с землей, его ненависть устремится на что-нибудь еще. Не случайно, что и в ее мыслях этот дом занял главное место.
    В своем собственном доме, среди полированной мебели и безделушек, она чувствовала себя как в тюрьме, и майоров дом был пристанищем ее мечты, которую питали полузабытые воспоминания о крокете и чае на лужайке, об элегантных дамах и прелестной детворе и, конечно, о распущенном павлиньем хвосте, словно драгоценного шитья гобелен, трепыхавшем на солнце.
    Он ощупал верх стены знающими руками строителя.
    - Кто увидит и кому какое дело, если ты сходишь посмотреть, - пробормотал он себе под нос.
    - Частное владение.
    Не слушая ее возражений, он сходил за кувалдой и ломиком. Сначала выпал карнизный камень, потом подалась замшелая кладка.
    - Полезай.
    Она замотала головой.
    - Не дури! - прикрикнул он.
    - А если поймают?
    - Не поймают, - сказал он и подтолкнул ее в пролом. С земли дом за частой сеткой ветвей смотрелся зловеще. По-недоброму сверкал зрачок-розетка в переплете слухового окна, словно господь бог испепелял ее взглядом.
    - Давай-давай, красавица. Не робей, - подбадривал он, хотя сам не тронулся с места.
    - А ты? - подпустила она шпильку.
    - Мне и отсюда видно, - по-детски вывернулся он. Она-то знала - он боится. Для него старый майор еще ходил по земле. Путаясь в высокой траве, она подошла к зарослям крапивы, откуда несло затхлостью и гибелью.
    - Ну, что еще?
    - Крапивы боюсь.
    - Пригни ее - вон палка хорошая.
    Мужчина пошел бы вперед, проторил тропку, он бы подал руку, пронес на руках. Этот мужчина был другой.
    Раньше здесь был фруктовый сад. Теперь он одичал и зачах. Дальше еще хуже: огород заглушили сорняки, лужайкой для крокета завладели мартышкины хвосты, через розарий было не продраться из-за буйно разросшихся и перепутавшихся колючих лиан. Террасная стена грубой кладки рухнула, аллея была усыпана битым стеклом из теплиц. Огромная виноградная лоза стучала мертвыми сухими плетями. Никакого павлина не было в помине, даже перышка после него не осталось.
    - Ну, что там? - спросил он, едва она показалась в проломе стены.
    - А-а, такая жалость.
    - Полный разгром?
    - Жалко. Красивый дом.
    - Никому он теперь не нужен. За него никто не станет платить аренду. Гниль. Труха. Погоди, он еще мне достанется.
    - Тебе?
    - А что?
    - Да зачем?..
    - Чтоб снести к чертям, - сказал он. - Разобрать по кирпичику, погрузить в машины и продать в утиль.
    - Не делай этого, добром не кончится, - взмолилась она. - Оставь дом в покое, он нам ничего плохого не сделал.
    Бесполезно просить. Он твердо решил отомстить за отца, разделавшись с этим домом. Он ждал своего часа, и, когда через полгода дом объявили к сносу, он не поскупился, чтобы перехватить его. Он не помнил себя от радости, вертя ключ перед ее глазами.
    - Кто теперь домовладелец? Она смотрела в сторону.
    - Что с тобой?
    - Да все из-за него, - сказала она. - Я жду от него беды.
    - Тут же не как в картах - это верные деньги. И кончай нытье. Глядишь, выкроим тебе шубку или серьги-колечки какие-нибудь.
    - Я бы ничего, не сделай ты этого со зла, - сказала она, заливаясь краской. - Как ребенок. И ведь знаешь, что отец был виноват.
    Он отвесил ей пощечину.
    - Прости, милая, - винился он позже. - Майор тут ни при чем. Просто подвернулось выгодное дельце. Сам я там кирпича не трону. Все сделает один старикан по имени Рейнберд.[1] Он мастер своего дела.
    Имя мастера поразило ее воображение. При его упоминании сразу представлялась птица с хохолком. Она порхала в ее снах, эта птица.
    Дом не давал ей покоя. Днем, когда Вилли не было, она часто подсаживалась к окну в спальне. Дом лежал за деревьями, как вздремнувшая огромная серая кошка. Но за слепыми его окнами, чудилось ей, шла какая-то жизнь, и нельзя застигать ее врасплох. Кто-то должен предупредить: «Берегитесь! Вы в опасности, вас сносят!» Еще плотники не пришли, а Вилли уже подсчитывал выгоду.
    - За балюстраду дают пятьдесят фунтов! - сообщал он. Или:- Сбагрил камин. - Или:- Крышу отрывают прямо с руками.
    Как-то ночью он проснулся и увидел, что она стоит у окна.
    - Что случилось?
    - Чей-то крик послышался.
    - Лиса, - сказал он. - А может, совка.
    - Похоже на павлина. Он через силу рассмеялся.
    - Тебе приснилось. Десять лет прошло, как его отсюда забрали.
    И он отвел ее в постель.
    - Конечно, совка, - чуть слышно проговорила она. - Больше некому.
    И все-таки то был резкий, требовательный крик павлина, звавший майора заступиться за своих, поднявший всех на ноги.
    А наутро явились плотники. Их было двое. Они приехали на стареньком автомобиле, в прицепе лежали инструменты. Рейнберд оказался крупным стариком, белоголовым и румяным. На нем был плисовый жилет, украшенный золотой часовой цепочкой с рубиновым брелоком, под воротник серой фланелевой рубашки заправлен шелковый шарф. На пальце носил кольцо с печаткой - в мужчинах она этого не понимала, но ему шло кольцо, и шелковый шарф был к лицу.
    - Выпейте чашку чая, - предложил Вилли, - а потом посмотрите дом.
    - А хозяйка не рассердится?
    - Что вы, приятель, ей будет только в радость, - рассмеялся Вилли, единовластно решавший такие вопросы.
    - Можно тогда пригласить моего парнишку?
    - Само собой, - сказал Вилли.
    - Я хозяйку спрашивал, - галантно уточнил Рейнберд, но Вилли пропустил это мимо ушей, как пропускал многое. Парнишке было лет шестнадцать, он был высокий и неразговорчивый.
    - Внук? - спросил Вилли.
    - Сынок, - ответил Рейнберд.
    - Вот это да! - сказал Вилли.
    - Он не первый у меня и - как знать? - может, не последний, - без тени улыбки объявил старик.
    Чтобы сменить невыгодную для себя тему, Вилли отвел старика к окну.
    - Вон он. Там пропасть хорошего материала.
    - Жалко такой сносить, - сказал Рейнберд. - Сокровище, а не дом. Лучше этот сломать, а в старый переехать. В тех стенах неплохо можно пожить.
    У нее екнуло сердце.
    - А аренда какая? - вскричал Вилли. - Ведь никаких денег не хватит!
    - Они окупятся, - сказал Рейнберд и поверх его головы взглянул на женщину.
    - Черт возьми! - поразился Вилли. - Кому сказать - не поверят: чтобы человек сам отговаривал себя от работы, и от хорошей работы!
    А она порадовалась, что главное он проморгал: как старик посмотрел на нее, как она покраснела.
    Может, ему и жалко было дом, но дело свое старик знал хорошо. Каждый день он отпускал нагруженными несколько грузовиков. Они сорвали деревянную обшивку, сняли перегородки; с помощью блока и ворота выкорчевали камины, сложенные из превосходного мягкого камня; когда дом стал пустой раковиной, взялись за крышу и стены.
    Она не ходила смотреть, только слышала, как все более гулко стучат молотки, и вот со стропил уже прыгает эхо навстречу низкому голосу старика и смеху мальчишки. Наедине с отцом мальчик смеялся не переставая, а при ней умолкал и замыкался. Но она часто перехватывала его взгляд. В полдень они всегда заходили налить чаю в термосы, съесть бутерброды.
    - Какой он у вас тихий, - сказала она однажды его отцу.
    - Только с вами, хозяйка, - сказал Рейнберд. - Он теряется перед женщинами. Его мать умерла родами.
    - Простите, что завела такой разговор, - сказала она.
    - Счастливая была женщина.
    Она хотела спросить почему и не решилась, но он знал ее мысли и улыбнулся.
    - Потому что ее любили, - сказал он. - У меня было две жены, и обеих я любил. И обеим было хорошо. Любовь и умное обращение.
    - Попробовал бы кто подступиться ко мне с умным обращением! - вспыхнула она. Ее раздражали его спокойная самоуверенность и не идущая из головы мысль, что те мертвые женщины изведали тайну, к которой она никогда так и не прикоснется.
    - Не зарекайтесь, раз еще не пробовали, - с улыбкой сказал старик. Она поняла, что он имеет в виду Вилли, у которого в сердце жила только ненависть, и выбежала из комнаты.
    В ту ночь она снова слышала пронзительный крик павлина. Но уже поздно было звать на помощь - от дома почти ничего не осталось. Завтра работы кончатся. Интересно, будет она его вспоминать, этого негромкого, уверенного в себе старика, не признававшего преград - в том числе на пути к ней. Она заснула тревожным сном, и во сне к ней подошел неразговорчивый мальчик и, смеясь, крикнул: «Смотрите, что он делает!»
    Вилли обедал, когда она услышала крик мальчика. Она подбежала к окну: опустившись на колени, Рейнберд что-то рассматривал, а вокруг носился, приплясывая, мальчик и трубил в сложенные ладони.
    - Вилли, посмотри-ка, - сказала она и почему-то положила руку себе на горло.
    Вилли подошел к окну.
    - Что-то нашли, - сказал он и выбежал, как был, без жилета.
    Впервые после того раза, когда Вилли крушил стену, она пришла на место, где прежде стоял дом.
    - Что тут у вас? - крикнула она.
    - Клад! - ответил Вилли. - Сотни монет.
    - Под очагом зарыли, - объяснил Рейнберд. - Надо полагать, несколько веков назад.
    - Порядочные деньги! - волновался Вилли. Он поскреб монету перочинным ножиком. - Вроде серебро, ей-богу!
    В тонкой белой пыли лежали сотни вафельно-тонких погнувшихся монет. Они вчетвером выложили их на пол очага, пересчитали - триста сорок две штуки.
    - Зарыли во время гражданских войн[2] или еще в какое-нибудь лихолетье, а потом забыли, - сказал Рейнберд, поблескивая глазами.
    - У меня есть приятель в городе, отвезу ему - пусть оценит, - сказал Вилли. Он сбегал в дом и принес саквояж.
    - Слушай, Вилли, - остановила она его, - они принадлежат семье майора.
    - Рассказывай! - заорал он. - Тут все мое.
    - По справедливости, - сказала она, - эти монеты не твои. Вилли прижал к животу саквояж.
    - Плевать на эту справедливость. Сентиментальная дуреха. Противно слушать. Я купил тут все, до последнего гвоздя. Растолкуйте ей, Рейнберд, а мне пора в город.
    И он убежал с саквояжем под мышкой.
    - Вы тоже думаете, что он прав? - спросила она Рейнберда.
    - Он купил дом целиком. Кстати, он обязан объявить о находке.
    - Все-таки это деньги. Кто-то их спрятал для своих. Какое же у Вилли право забирать их себе?
    - Успокойтесь. Вся-то цена этому кладу - несколько фунтов.
    Она взглянула на него и успокоилась.
    - Что же вы ему не сказали? Каким дураком он себя выставил.
    - Он меня не спрашивал, - сказал Рейнберд.
    - И было бы из-за чего!
    - Да он и с золотом поведет себя как последний дурак. Такой уж человек, - сказал Рейнберд. Он, понятно, имел в виду не клад.
    Она смолчала и пошла к себе в дом.
    Позже, днем, они понесли через сад свои инструменты. Завтра уже не приходить. Работа сделана, и Вилли рассчитался с ними. Она хлопотала по дому, чтобы отвлечься от мыслей, и нетерпеливо ждала Вилли. А он все не возвращался, и в четыре часа раздался стук, которого она так боялась.
    - Войдите, - сказала она.
    - Я не задержу, - сказал Рейнберд, входя в кухню.
    - Что вам?
    - Только сказать: если хотите, уезжайте с нами.
    - Ну и нахал!
    - Вы представить себе не можете, какой я для вас построю дом.
    - Зато одно я знаю наверняка, - сказала она. - С вами не нужен будет павлин в саду. - И, поняв, что выдала себя, положила руку на горло.
    Она ничего не взяла с собой - уехала, в чем была, судачили деревенские кумушки, жалевшие Вилли. Только напрасно они переживали. И в ее жизни появился интерес, и Вилли одним махом получил еще двоих ненавидеть.

Примечания


1

    Дятел

2

    В английской историографии под этим определением значится несколько решающих эпизодов национальной истории. Здесь, скорее всего, имеется в виду английская буржуазная революция XVII века.