Сканирование: Янко Слава (библиотека Fort / Da) yanko_slava@yahoo.com  | | http://yanko.lib.ru ||

зеркало: http://members.fortunecity.com/slavaaa/ya.html
|| http://yankos.chat.ru/ya.html | Icq# 75088656

update 29.10.01

 

MAX FRISCH

МАКС ФРИШ

СОЛДАТСКАЯ КНИЖКА

Dienstbüchlein 1960-64

 

 

 

К О Л Л E К Ц И Я

 

Перевод с немецкого

издательство ФОЛИО

Москва 2000

УДК 830 ББК 84.4Ш Ф 90

Серия «Вершины. Коллекция» основана в 1999 году

Издание осуществлено при финансовой поддержке фонда

«PRO HELVETIA»

(Швейцария)

Составитель Е. А. Кацева

Художник-оформитель Б. Ф. Бублик

Фриш М.

Ф 90 Назову себя Гантенбайн: Пер. с нем. / Сост. Е.А. Кацева; Худож. оформ. Б.Ф. Бублик. — Харьков: Фолио; М.: ООО «Издательство ACT», 2000. — 576 с. — (Вершины. Коллекция)

ISBN 966-03-0799-3

В книгу вошли самые известные произведения швейцарского писателя Макса Фриша (1911 — 1998) — романы «Homo faber» и «Назову себя Гантенбайн».

УДК 830 ББК 84.4Ш

ISBN 966-03-0799-3 (Фолио) ISBN 5-17-003014-2 (ACT)

© Suhrkamp Verlag, 1976 © E. A. Кацева, составление, 2000 © Б. Ф. Бублик, художественное оформ­ление, 2000 © Издательство «Фолио», марка серии, 2000

 

СОЛДАТСКАЯ КНИЖКА

Dienstbüchlein 1960-64

 

© 1976 Suhrkamp Verlag Frankfurt am Main

© Э. Львова, перевод на русский язык, 1997

 

По дороге в Тессин в окне автомобиля я вижу воен­ных — войска на местности. Наши войска. Джип, офице­ры по-походному, потом колонна черных грузовиков, в них солдаты, тоже по-походному. Такую колонну обогнать не­легко. У солдат теперь длинные волосы, а каски такие, как прежде, и больше мне ничего не приходит в голову.

Войска. Терпение. Память молчит. Наконец, мне, вете­рану в лимузине, удается проехать: снова джип, лейтенант, радист с рацией, и вот все позади, и, если я не хочу, я могу не вспоминать.

 

У меня еще сохранилась так называемая солдатская книжечка (уменьшительная форма вполне официальна) с медицинскими отметками (острота зрения, острота слуха) и перечнем снаряжения рядового состава («Стальная кас­ка с возвратом: 1 шт. 1931, 1 шт. 1952»), с печатями команд­ной инстанции и подписями, удостоверяющими срок служ­бы (всего 650 дней), книжечка переплетена в серый холст и неплотно закрывается.

 

Оружейная смазка, запах коричневых шерстяных одеял, которые мы натягивали на горло и на подбородок, камфора, суп из котелка, чай из котелка, потные фуражки, мыло от пота, запах казармы, соды, запах картофельной шелухи, дуб­леной кожи, запах мокрых носков. Запах сухой соломы в круглых тюках, перетянутых проволокой — она разруба­ется одним ударом штыка, — облака пыли в школьном

501

классе и запах мела, запах отстрелянных патронов, сортира, карбида, запах котелков, которые мы чистим пучками тра­вы, а жир снимаем землей, этот запах земли, и жести, и травы, и еще супа, запах полных пепельниц в караулке, мужчин, спящих в форме, — запахи, которые существуют только на военной службе.

Я был солдатом. А опыт все же не сдается вместе с фор­мой, как и знания о нашей стране и о себе самом.

 

Охотнее всего память возвращает ранние утра на воль­ном воздухе. Серые утренние сумерки вокруг замаскиро­ванных орудий за два часа до восхода (сейчас я тоже встаю в это время), и осенний лесной ковер, что шуршит под нога­ми при каждом шаге, и летний лесной ковер, полный жуж­жащих насекомых, и застылый лесной покров зимой, когда мы выскребаем рвы для орудийных лафетов. И различные виды снега: кристаллический снег, сверкающий на солнце, и снег с дождем, снег, налипающий на лопату, тяжелый снег, и снег, летящий в лицо, и снег старой лавины, жесткий снег, снег летом, когда надо подбивать гвоздями каблуки, чтобы не поскользнуться со всеми своими пожитками, и свежий снег, в который мы проваливаемся по пояс. Все это знакомо и альпинисту, но по-другому: он вязнет в снегу по соб­ственной воле, он сам решает, имеет ли смысл идти дальше и этим ли путем. Под командой лейтенанта, который никог­да не был альпинистом, о снеге узнаешь гораздо больше, а также о временах года и о времени дня в любую погоду. Никогда в жизни не встречал я столько тумана, как в ар­мии, столько звезд, как в карауле. И все виды дождя. Иног­да нам разрешалось спрятаться во время дождя под кры­шей, но, как правило, дождь был событием. Жара и пыль тоже. Как-то раз нам разрешили подставить руки, лицо и головы под струю деревенской колонки, и под конец, когда приказ был уже отдан, еще раз — руки. Тут же обнаружи­вает себя известная гордость — я, студент, таскаю ящики и не делаюсь смешным в глазах рабочих. Ящики с боеприпа­сами или ящики с шанцевым инструментом. Мы могли многое: свалить ель или отогнать стадо свиней от мише­ней — для одного человека не такая уж мелочь. Как-то мне удалось поймать гранату, неудачно брошенную сосе-

502

дом, и перебросить ее через вал. И, среди прочего, часы и ми­нуты простой радости, не помню уже, где это было и в ка­ком году, между Дюнкерком и Сталинградом, простая ра­дость лежать в траве и опускать босые ноги в холодную воду ручья. И многое в таком же роде. Скажем, когда ар­мия не могла знать, где мы в этот момент находимся, а мы тем временем притулились у печки, гномы в форме, снару­жи льет дождь, мы со старой тессинкой едва понимаем друг друга, но мне разрешено поджаривать сыр над пламенем и одновременно сушить носки, а главное, еще целый час меня не сможет настичь никакой приказ — блаженство, знако­мое только солдату.

 

Когда в 1931 году после окончания школы для ново­бранцев мне предложили стать офицером, я отказался. Я был тогда студентом-германистом. О том, что быть офи­цером в нашей армии полезно и для штатской карьеры, я уже знал. Мой старший брат, например, здоровья более слабого, чем я, был уже лейтенантом; химик по профессии, он искал работу в химической промышленности, и я его понимал. Когда я не проявил ни малейшей охоты стать офицером, майор кисло спросил: почему? Я не хотел быть ни адвокатом, ни врачом, ни прокуристом, ни учителем сред­ней школы, ни фабрикантом, я хотел быть писателем. Ска­зать об этом я, разумеется, не мог. Потому-то он и спросил, уж не коммунист ли я.

 

Службе в армии мы обязаны своего рода краеведением. Шагаешь вверх по горному склону в колонне по одному, смотришь на узкую тропу и ботинки впереди идущего. Думать при этом можешь о чем угодно — пока выдержи­ваешь положенное расстояние, на тебя не обращают внима­ния. Бросаешь иногда взгляд в долину, потом снова на тро­пу. Когда разрешают перекинуться словом, сзади слышна похабщина. Ради сохранения сил решаешь обречь себя на тупоумие, хотя вполне согласен с целью учения и доволен собственным телом; шагаешь, минутами почти отключая сознание, а потом вдруг, словно проснувшись и осознав, что

503

этого нельзя пропустить, восхищаешься цветами, мотыль­ком или жилкой белого кварца.

Затем малый привал: каску снять, карабин снять. Разу­меется, капрал или лейтенант следят, чтобы все не разбре­лись. Большинство устраивается прямо там, где их застал приказ. Чтобы справить нужду, отойти все-таки разрешают, несколько минут одиночества в кустах дозволено. Паути­на, хвоя, муравьи, даже гриб иногда, к тому же и вид на долину — все вполне настоящее и в то же время предмет нашей тоски. Смола на коре. В течение минуты, пока мы заняты своим делом, взгляд очень цепок: смола, паутина, ссохшийся гриб.

В ожидании команды «Встать!» восхищение окружаю­щим перерастает в восторженное желание побывать здесь еще раз, и в такое же время года. Но вот тут-то и раздается ожидаемый приказ. Никогда в жизни не знал я большей тоски по родине, чем на военной службе.

 

Я никогда не думал уклоняться от военной службы. Обещание Федерального совета и всех, кто мог выступать от имени нашей армии, что Швейцария будет обороняться, совпадало с моим собственным желанием и личной волей. Кроме всего прочего, я боялся за одну немецкую еврейку в Швейцарии.

 

Батарея состояла из четырех полевых орудий калибра 75 мм, модель Крупна 1903 года, которые, к сожалению, не были приспособлены к горным условиям. Невозможно было поднять ствол достаточно высоко. Для этого существовали козлы, их было очень тяжело тащить, а к ним железные шины, по которым орудия следовало поднимать на эти к озлы, и, сверх того, можно было закапывать лафеты в землю, чтобы добиться более высокой траектории полета снаряда. Для транспортировки их погружали на грузовики, каждый раз с большой суматохой, но, пока нас не обстреливают, это просто упражнение, своего рода физическая подготовка — поднимать тяжелый лафет, пока остальные тащат его за

504

веревки. Работа, которой я страшился. Для этого нужны были другие руки, не такие, как у меня.

 

Мы ожидали внезапного немецкого наступления. Я бо­ялся. Я был благодарен за все, что выглядело как оружие. Я запрещал себе всякое сомнение в силе нашей армии.

 

На Швейцарской федеральной железной дороге в то время офицеры, разумеется, имели право ездить первым классом, а солдаты, тоже разумеется, — вторым и третьим. Разрешалось ли доплатить и сесть в первый класс, не знаю; мне такая мысль не приходила в голову — это было бы тягостно для обеих сторон, ни удовольствия, ни естествен­ности, только тягостность. Разговор? Если я встречал в поезде хорошего знакомого в офицерском чине или колле­гу, мы беседовали охотно и часами, офицер и рядовой — снаружи, в коридоре. Это разрешалось. И офицеры в купе, и солдаты, которые проходили через коридор первого класса, могли думать, что мы родственники.

 

Несмотря на то что швейцарцы немецкого происхожде­ния, исключая писателей и, возможно, священников, свобод­но говорили только на диалекте, в языке приказов нашей армии раздаются команды на литературном языке. Так звучит лучше. Каждый из нас посещал народную школу и без труда понимает немецкий литературный язык, который используется в приказах нашей армии. Во всяком случае, когда приказ короткий или отдается большой группе. Если же приказ состоит из целой фразы, то тут придерживаются диалекта, иначе может получиться неловкость потом, когда рядовой должен будет повторить услышанный приказ. Зато следующая короткая команда — «В ружье!» — опять на литературном языке. И это убедительно: необходимо по­мнить, что здесь мы не дома.

Литературный язык, пусть даже в отрывках, придает приказу определенную жесткость. Фельдфебель, который никогда не говорит на литературном языке, совершает над

505

собой некоторое насилие, выкрикивая на нем команду, зато он приобретает авторитет, какой ему в штатском качестве и не снился. Здесь есть и оттенки. Лейтенант командует на литературном языке, как положено, капрал на диалекте, капитан докладывает майору тоже, разумеется, как поло­жено, что отнюдь не обязывает вышестоящего к употребле­нию литературного языка, и господин майор отвечает на диалекте. Это ему к лицу (родимый диалект спускается сверху), и солдаты довольны и благодарны ему за то, что он не немецкий майор.

 

Не забыть ткань, из которой сшита наша форма, то, как ощущается эта толстая ткань, шершавая на горле, когда нельзя раскрыть ворот, жесткая, когда сгибаешь руку или колено, ткань, которую чувствуешь постоянно. Как сказал один из солдат: в этих штанах умаешься прежде, чем уви­дишь врага. Даже если бы нам разрешали, мы все равно не смогли бы подвернуть рукавов. Мундир, предназначенный для прохождения торжественным маршем, костюм, кото­рый не щадит мужчину и требует именно мужчины. Когда мы строили бункера, нам выдали рабочие костюмы, чтобы уберечь мундиры. У механиков, которым приходится под­лезать под грузовики, тоже есть рабочая одежда. Ботинки были крепкие и тяжелые, не то что высокие сапоги, а над ними брюки трубочками, куда забирается снег. Офицеры носят гамаши. Зимой, когда стоят холода, рядовым выдают наушники и солнечные очки. Кожаное снаряжение весьма практично; на животе четыре патронташа, штык с пилой. Ранец, на нем скатанная шинель, прозванная «капут». Ког­да мы могли или должны были надевать ее, она предохра­няла от ветра, а под дождем становилась тяжелой от влаги, как губка. Офицеры носили чаще всего легкие и непромо­каемые накидки из пленки и, как я уже говорил, гамаши. Каски были одинаковы для всех. Но офицеры надевали их с явной неохотой, но не потому, что фуражка легче, и не потому, что по каске нельзя определить воинское звание. Не знаю почему. Каска, знакомая любому швейцарскому ребенку по патриотическим картинкам, выглядела на офи­церах несколько забавно, хотя они надевали ее по серьез-

506

ным поводам, таким, как боевое богослужение, похороны или когда садились на заднее седло мотоцикла.

Эти каски, особенно после того, как их почернили в це­лях маскировки, не вполне подходили к их форме, а может быть, и наоборот. Лейтенанту надевать каску приходилось чаще, чем капитану; чем ниже чин, тем нужнее каска. То же самое можно сказать и о противогазе; я ни разу не видел майора с противогазом. Под дождем каска много прият­ней. Капитан в каске означает, что он демонстрирует май­ору, или подполковнику, или полковнику (без каски) бое­вую готовность своего подразделения к участию в маневрах или походе. Кроме того, офицеры носили не винтовки, а пи­столеты, на парадах же — саблю.

Выборы в Федеральный совет в октябре 1939 года дали следующее распределение мест:1

Свободомыслящие 51(48) Католики-консерваторы 43(42) Социал-демократы 45(50) Крестьянская партия 22(21) Ландесринг 9(7) Либералы 6(7) Демократы 6(7) Диссиденты-социалисты 4(-) Вне фракций 1(5)

 

Социал-демократы, к этому времени вторая по си­ле партия, а четыре года назад самая сильная, в совет не вошла.

 

Что еще я помню?.. Детские голоса из монастырской школы, все вокруг в цвету, щебет птиц в тихом монастыр­ском дворе. Жаркий день, детские голоса повторяют хором вслед за монахиней притчи о добрых ангелах и о падших ангелах, а я в это время, зажав нос рукой, чищу засорив­шийся писсуар. Летний день. Немцы в Париже... Я еще никогда не был в Париже.

1 В скобках указаны результаты предшествующих выборов. —  Здесь и далее примеч. перев.

507

Население относилось к армии приветливо. Нам предо­ставили школьное здание, даже натаскали солому в гимна­стический зал, потом мы ее вытащили. Орудия на поле, но ущерб, нанесенный посевам, возмещен, священник беспоко­ится о дочерях деревни, хозяин трактира доволен и охотно дает тарелки даже рядовым; полы моем мы сами. Дети с маленькими котелками у полевой кухни. Продовольствием нас снабжали хорошо, или, во всяком случае, прилично. Население, как мне кажется, было убеждено в боевой силе своей армии.

 

Провалы в памяти, а между ними память снова точна, и ее не обмануть. Она либо молчит (если я не хочу знать, как в действительности было на военной службе), или опровер­гает меня, если я захочу сплутовать, вспоминая свое пове­дение в форме, свое ежедневное верноподданничество, а я вполне серьезно считал тогда, что веду себя по-солдатски. Она может быть плохой, память, но она не сочинила цемент­ную трубу под яблоней в мае 1940 года. Я сижу на этой цементной трубе и думаю, что, вероятно, вскоре придется умереть за родину. Больше всего я сожалею о том, что не увижу моря. Очень может быть, я подразумевал не­что иное, за что готов был отдать жизнь, когда это начнет­ся. Мне вдруг показалось бессмысленным сидеть на це­ментной трубе.

 

Присягу мы принимали 3.9.1939 в Арбедо, Тессин. Об этом я писал в маленьком дневничке («Листке из вещевого мешка»). Небольшое происшествие в тот день, едва упомя­нутое в моем чистосердечном дневнике, в памяти сохрани­лось иначе. Очевидно, я тогда не хотел признаваться в пе­ренесенном шоке... Присягу у нас принимал капитан по фамилии Вюс. Уже в поезде он переходил из вагона в вагон, чтобы поговорить с людьми, у которых на мундире была цифра 73, заранее отдать некоторые приказы, и яв­но нервничал. Серьезность положения (Гитлер напал на Польшу) касалась всех, но этого капитана, видимо, в осо-

508

бенности. Нас он не знал, поскольку был к нам прикоман­дирован недавно. Он был не то чтобы низенький, просто невысокий, пожалуй, почти никто из нас не мог посмотреть на него снизу вверх. После принятия присяги требуется немало усилий, чтобы обеспечить готовность к маршу. По­грузка боеприпасов, назначение четырех орудийных расче­тов. Наконец впервые за весь этот день капитан Вюс смог обойти наш строй. Каждый должен был показать обе руки, сначала ладонями вниз, потом ладонями вверх, словно ка­питан был хиромантом, и назвать свою профессию: дояр, механик, подсобный рабочий, кузнец, каменщик, батрак, тор­говец, слесарь. Капитан хотел познакомиться со своими солдатами. Я тоже показываю руки, ладонями вниз, ладо­нями вверх, и говорю: архитектор. ВТШ. Именно так пас называют. В эту минуту я даже не подозревал, что капитан Вюс, так пристально разглядывающий меня, работает в этой области. Он техник-строитель без диплома высшего учеб­ного заведения, но, судя по всему, с хорошим положением. Мне приходится повторить: архитектор, и, так как это ему явно не нравится, я говорю: студент Высшей технической школы. Мои руки ему особенно не нравятся. «Это замет­но, — говорит он, — академик». Я внушаю подозрение. Следующим был упаковщик. Вот это ручищи! После того как все показали руки, мы зашагали по каменистой местно­сти. Капитан Вюс на небольшом холме, как полководец на старых картинах, колонна по четыре с поворотом головы для приветствия. Внезапно он заорал. Подразделение ос­тановилось, винтовка на плечо, все словно окаменели, смот­рят прямо перед собой, я тоже. Франция и Англия вступи­ли в войну. Возможно, в тот момент я думал об этом. Он продолжает орать (слов я уже вспомнить не могу); пока я соображаю, что «вы, да-да, вы» относится ко мне, голос его становится хриплым. Когда я выхожу из строя, он, побелев от ярости, уже не кричит. Что я о себе воображаю? И дальше он все повторял о сообразительности на службе. Впол­не возможно, что я, крайний, опоздал при повороте колон­ны. Ему тоже, говорит капитан Вюс, жмут тяжелые ботинки. И, видимо, овладев собой, добавляет, это я помню точно: «Для таких, как вы, если дело примет серьезный оборот,

509

у меня есть особые места!» На вопрос, можно ли мне отве­тить, он орет, что я его понял, и приказывает вернуться в строй. Я понял: капитан Вюс может поступить со мной согласно присяге.

 

Присяга гласит: «Я клянусь (или присягаю) хранить верность Швейцарской Конфедерации, для защиты отече­ства и его конституции не жалеть тела и жизни, никогда не покидать знамени, верно следовать воинским законам, бес­прекословно и точно выполнять приказы старших по зва­нию, соблюдать строгую воинскую дисциплину и сделать все, чего требуют честь и свобода отечества».

 

Что мы знали тогда о войне? В наших киосках прода­вался нацистский иллюстрированный журнал «Сигнал» с фотографиями: немецкий пикирующий бомбардировщик «штука» (незадолго до войны я видел эту машину в Дюбендорфе на Международной выставке, как и «мессер-шмитт», демонстрировавшийся фон Удетом) в боевом полете над Польшей, немецкие танки в наступлении на ды­мящиеся деревни, бомбардировщики со свастикой, сбрасы­вающие бомбы, вступление немецкого вермахта в города и деревни. Никакого представления о том, что происходит в Варшавском гетто, — этого никто еще не знал. Но другое могло уже быть известно. Впрочем, наша пресса была осто­рожна: ей нужны были солдаты, не умеющие рассуждать.

 

Выражение «если дело примет серьезный оборот» из­люблено начальством: «Если дело примет серьезный обо­рот, вам не придется отсиживаться под своей крышей»; кап­ралы употребляют это выражение куда реже. Но что будет, если и впрямь дело примет серьезный оборот, знает только старший лейтенант. Например: «Если дело примет серьез­ный оборот, горячего супа не будет». В конечном счете мы как раз и готовились к серьезному обороту дела. При от­работке ружейных приемов и муштре в строю, скатывании шинели и т.п. о серьезном обороте не упоминалось, но при

510

инспектировании нашей школы — обязательно. Все гвозди на подметке должны быть на месте в случае, «если дело примет серьезный оборот». Важно будет все. Рядовые в первую очередь должны постоянно иметь перед глазами «серьезный оборот». Офицерам, живущим в гостинице «У льва», в случае, «если дело примет серьезный оборот», будет легче перестроиться. Это выражение не напоминало ни о танках, ни об огнеметах или бомбах, для этого майор, присутствующий при ночной передислокации, был слиш­ком чисто выбрит, слишком барственен, слишком уверен, что, когда дело примет серьезный оборот, оно оправдает его распоряжения и он ни в коем случае не останется там, где он был. Ведь все это не было еще серьезным оборотом. А с другой стороны, от такого оборота ожидалось некоторое облегчение. И мы вовсю обсуждали, как будет то или это в случае, «если дело примет серьезный оборот».

Я уклонялся не столько от тяжелых ящиков, сколько от разговоров. Я старался не слушать, когда рассказывали так называемые еврейские анекдоты. Однажды мы видели не­мецких евреев в Санкт-Морице — на них меховые шубы, а мы как раз выбивали пыль из наших шерстяных одеял. Лагеря беженцев мы не видели никогда. Я знал о них, правда, очень мало.

 

Сражалась ли наша армия? Как долго?

 

650 дней без гауптвахты. Я был, наверное, послушным. Прежде всего из благоразумия: большая группа добьется большего, если ее будет направлять единая воля. Я пони­мал до известной степени, что повиновение надо упраж­нять, так сказать, на холостом ходу. Казалось, что осталь­ным повиновение на военной службе дается легче, чем студенту. Они уже привыкли делать то, чего от них требу­ют: каменщик, кровельщик, сварщик, токарь, электрик, ме­ханик. А от них требовалось: ружейные приемы, прохож­дение торжественным маршем в колонне или по одному, отдавание чести — плоская ладонь, вытянутые пальцы у виска, приветствие резким поворотом головы к начальству,

511

смотреть вправо, смотреть влево, смотреть вперед, «отделе­ние, стоп», «к ноге», «ложись», «бегом» и так далее. Полу­часа довольно, чтобы перестать думать. В этом была даже своего рода приятность, тебя больше не было в наличии. Забывались последние известия о гитлеровских победах. Пока я просто подчинялся, меня ничто больше не касалось. Поразительно, как тупость сохраняет силы. Лейтенант, по­давший команду «бегом» и сам налегке, без снаряжения/ее выполняющий, мог бы теперь придираться к нам. Повино­вение избавляло нас от этого. Этот лейтенант получил по­том хорошую характеристику. Бег по такой местности, с полной выкладкой, и никто из солдат не ворчал — армия может положиться на такого лейтенанта. Пока он, по всей вероятности, принимал душ, за нас взялся фельдфебель, но и здесь все было в порядке: каску на ранец, ботинки перед собой, шерстяное одеяло со швейцарским крестом наверх, полотенце слева, а не справа, или наоборот, а тот, кто валяет дурака, рискует повторить все сначала. Послушание изба­вило нас от этого. Чего ждали от нашего подхалимства высшие армейские чины, нас не касалось. Покорные сол­даты, и у орудий тоже отупевшие солдаты, повиновение без заинтересованности, оружие как реквизит муштры.

 

Отечество — неопределенный символ для сильного чув­ства, которое владело мной 2.9.1939 на вокзале и в поезде, полном солдат (без патриотических песен). Чувство пат­риота, которое я приношу с собой в армию, созвучно скорее Гёльдерлину и Готфриду Келлеру. Нам не по душе, когда фельдфебель, только потому, что он назначил кого-то нести караул в воскресенье, говорит о родине. «Родина ждет от вас» — произнести это может только лейтенант, едва при­ступивший к службе. Рядовые почти не употребляют та­ких слов; их произносят лишь высшие чины. Даже капи­тану предпочтительней говорить не «родина», но «наша армия». Армия определяет то, чего от нас требует родина. Чем выше чин у офицера, тем доверительнее его отноше­ние с родиной. Она его назначила, она пристегнула ему золото на фуражку и воротник, она предоставила ему пра­во приказывать. Наша выправка имеет прямое отношение К родине. Когда майор или полковник говорят: «Euses

512

Vatterland»1, это звучит более убедительно и само собой разумеется. Убедительней, чем если бы рядовой сказал пол­ковнику: «Euses Vatterland». Она рассчитывает на нас, родина, но не мы ее ораторы, ее голос.

 

Известно, что были в стране люди, которые готовились к сопротивлению немецкой оккупации. Но как это сопро­тивление будет осуществляться, мы в армии никогда не слы­хали.

 

Для того чтобы поберечь мундиры, солдатам вскоре до­полнительно выдали тужурки и так называемые строевые брюки защитного цвета с белесыми пятнами. Они лежали в стопке и раздавались приблизительно по росту. Лучше слишком большие, чем слишком узкие. Но слишком боль­шие часто выглядели смешно. Поэтому лейтенант отсылал обратно то одного, то другого. Одежда была ношеная, но чистая, она пахла не потом предшественника, а цейхгаузом. Весьма практичное мероприятие. Строевая тужурка, стро­евые брюки, строевые фуражки. Брюки пожелтее тужурки и наоборот, это не имело значения, главное, чтобы мы не надевали фуражку набок. По дороге на службу мы еще не были гражданами в форме, а форма — почетное одеяние и так далее. А теперь мы скорее похожи на обитателей пси­хиатрической лечебницы. Каска и винтовка остаются в личном пользовании. Вечером, для выхода, когда населе­ние увидит нас вблизи, снова мундир.

 

Армия, занимавшая 4.9.1939 свои позиции, насчитывала 430 000 человек. У нее было ровно 86 истребителей, частью устаревших. Противовоздушная оборона состояла к этому времени из 7 орудий калибра 75 мм и 20 орудий калибра 22 мм. Противотанковая оборона также нуждалась в ору­диях и боеприпасах. За несколько месяцев до начала вой­ны, 14.4.1939, Федеральный совет принял постановление, запрещающее экспорт оружия, оставив тем не менее это

1 Наша родина (нем., диал.).

513

право за некоторыми частными фирмами (фирмой Бюрле, например).

 

В первое время, пока я был еще студентом, я вызывал некоторое недоверие. Солдат удивляло, почему студент не служит офицером. Узнав позднее, какое жалованье я полу­чаю, они сочли это непорядком — образованный служащий зарабатывает меньше, чем они. Для чего тогда учиться? Наедине, например, в караульном помещении, мне задавали разные вопросы, считая, что человек с высшим образовани­ем хорошо разбирается во всем, кроме слесарного дела или дойки коров, ремесла жестянщиков, или возчика, или что там еще было их работой. Соответствующим образом от­носились они и к офицерам: глубокое уважение, основан­ное на вере в то, что привилегированный означает более умный. Ни один из рабочих не желал всерьез или хотя бы наполовину всерьез (что было бы одинаково смешно, ибо начисто исключалось) быть офицером. О чем бы он, рабо­чий, без аттестата зрелости, разговаривал с этими господа­ми после работы? Они были, с точки зрения рабочего, сплошь образованные или, на худой конец состоятельные и потому по справедливости командовали рядовыми и спали в по­стелях. Они владели чужими языками. Как покажут они себя в бою, сомнений не было. У них за спиной курсы, от­сюда некое тайное знание, как вести бой. Вполне возможно, что квалифицированный рабочий, чья профессия опасней, например, чем у юриста, смог бы читать географическую карту. Его профессия научила его и многому другому. Но чтобы ему стать лейтенантом, этого мало, нужно еще некое «нечто». Люди чувствуют это. Унтер-офицер сталкивает­ся с офицером только на работе, а не на офицерском балу с дамами. Что делать на таком балу крановщику? Ничего из этого не выйдет. Да он этого и не хочет. Когда надо переправить через горный ручей четыре орудия, рабочий может дать дельный совет и сказать, как это сделать. Так бывает нередко. Но и здесь ему не хватает этого «нечто», которое есть у лейтенанта и обер-лейтенанта, — авторитета, основанного не на знании предмета, а на привычке и в штат­ской жизни не сделать самому, а позвать слугу. Сын бур­жуа и в мундире офицера остается самим собой. Он ко-

514

мандует с той же естественностью, как в обычной жизни заказывает то, что он или его отец могут оплатить. Когда он будет говорить с равными, он скажет: «мои люди», «мой взвод» и так далее. Рабочий же, напротив, к этому не при­вык, он думает: «мы». И даже когда он орет, чтобы насто­ять на своем: «Раз-два, взяли!», он кричит «мы». Такого «мы» нет ни в одной армейской команде. В определенных условиях офицер тоже говорит «мы». Тогда нам ясно: он со страху полные штаны наклал, а между тем врага и близ­ко нет, просто авария. Едва все наладилось, у него снова появляется это его пресловутое «нечто», подчас вполне дружелюбное.

 

Капитан, у которого на случай, если дело примет серьез­ный оборот, имелось для меня про запас местечко, был между тем произведен в майоры. Новый капитан, только что вер­нувшийся из отпуска, стоял перед своей батареей и в соот­ветствии с положением (11.5.1940) приветствовал нас, при­чем смотрел он не на наши руки, но нам в глаза. Он, казалось, знал, что я человек пишущий и печатаюсь. Он ценил Эрн­ста Юнгера и надеялся, что тот послужит мне образцом солдата и поэта. Наша батарея к этому времени стояла не в Тессине, а в Северной Швейцарии. 14.5.1940 после полу­дня совершенно неожиданно состоялась перекличка. Но­вый капитан объявил, что завтра рано утром может начать­ся. Есть ли у кого-нибудь вопросы? Он приказал, чтобы каждый солдат побрился и отдохнул. Переход в неболь­шой укрепленный район, там никаких трактиров не будет. И вот мы стоим под яблонями, май. Теплые сумерки, синий вечер. Ночь без тревоги; ничего не происходит, только куры кудахчут во дворах. Очередь за Голландией и Бельгией. Наш капитан — блондин и курит сигары бриссаго. Фран­ция пала, надежды на «линию Мажино» развеялись, как сон. У нас есть время выложить дерном в целях маскиров­ки наши четыре свежих бункера. Капитан нисколько не смущен тем, что как раз сейчас Гитлер инспектирует Па­риж. Наша задача — понять из приказа на день, что он, этот приказ, ничем не отличается от других. Наблюдал ли он за нами во время работы у орудий, стоял ли в канцеля­рии с черной бриссаго во рту, был ли еще где-нибудь, наш

515

капитан не оставлял сомнений, что мы будем сражаться, что бы там ни случилось с Францией. Об Эрнсте Юнгере боль­ше разговоров не велось, хотя я часто был занят в канце­лярии, Я приходил не для разговоров, а для того, чтобы писать шрифтом таблички: «Канцелярия батареи», «Пат­ронный склад», «Караульное помещение», «Санитарное от­деление» и так далее. Он был доволен моим шрифтом. Кроме того, я мог начертить и удобочитаемый план нашего расположения. Служба, как и любая другая, счесть ее пре­имуществом нельзя — ежедневная муштра оставалась при мне. Просто корректный командир использует каждого че­ловека в соответствии с его рангом, и четыре «академика» не доставляют ему пока особых хлопот, скорее развлече­ние. Он отнюдь не невежда. Ему хотелось получить бата­рею, которая умела бы петь: как следопыты у бивачного костра. Он охотно садился рядом, чтобы самому тоже петь, и не только песни родины, избави боже, самые озорные пес­ни затягивал он сам. А приказ «Накройсь!» подавал фельд­фебель или капрал. Наш капитан по профессии учитель. По-моему, он не сторонник Гитлера, но победа вермахта на всех фронтах для него, как специалиста, была очевидна. Если через тридцать лет я не ошибаюсь, у него были водя­нисто-серые светлые глаза. О том, как Роммель обратил в бегство целый французский батальон, без единого выстре­ла, при помощи одних только сигнальных осветительных ракет, он рассказывал не без восхищения и вместе с тем предостерегая нас, чтобы мы никогда не теряли голову, как французы.

 

В общем, мучительных воспоминаний у меня нет. Я не подорвал здоровья и не вижу повода для слепого уваже­ния к людям, которые говорят: вот в армии, там бы вам досталось... Мне досталось...

 

Однажды священник устроил нашему капитану скандал из-за того, что мы умывались у деревянного колодца: он не потерпит в своей деревне голых по пояс мужчин. Наш ка­питан заговорил о гигиене. Напрасно. Черный патер, мы

516

прозвали его «угольный мешок», был вне себя: он яростно размахивал руками. Один из нас был даже в плавках. Патер кричал: «C'est le sport, c'est le Diable, c'est le communisme!»1 Впредь мы должны были мыться, не снимая пропотевшей рубахи.

 

Не бросаться в глаза, чтобы тебя всегда можно было с кем-нибудь спутать, — этому учишься в первые недели. Стоять в перерыве в стороне от сбившихся в кучку осталь­ных не рекомендуется: может случиться, что сейчас пона­добится принести лопаты, а для этого, разумеется, больше всего подходит тот, кто стоит в эту минуту в стороне, или лежит (это разрешается), или бросается в глаза чем-либо другим, например, оживленно разговаривает или на что-то внимательно глядит. Это знают и наши остряки: только что они шумели, громко шутили, окруженные всеобщим вниманием, но вот в поле зрения появился кто-то из стар­ших по званию, и тут же они умолкают, а ведь их остроты отнюдь не касались высших чинов, это были просто шутки или похабщина, которые, наверное, понравились бы и им. Но старший по званию подходит слишком поздно, кто-то еще смеется, а где же сам остряк? Мы не должны запечат­леваться в мозгу, где рождаются приказы. Так удается из­бегнуть какой-нибудь грязной работы. Любая книга, на­пример, нежелательна. Впрочем, чистить сортир, если он засорился, отнюдь не наказание, должен же кто-то это де­лать. По большей части тебя хватают не сразу, фельдфе­бель спрашивает, что за книгу ты читаешь, и оказывает вся­ческое уважение математике. То, что из этого выходит на следующий день, отнюдь не злопамятство или коварство. Ему нужны люди, чтобы после работы отправить на склад, а ты ему запомнился. Очень просто. А кто твердит о спра­ведливости или несправедливости, запоминается особенно. Это узнаешь скоро. Кто никогда не жалуется, у того мень­ше поводов жаловаться. Существует еще право подачи жалобы, это тоже известно. Если показание сталкивается с показанием, то преимущество на стороне старшего по зва­нию. Я никогда не подавал жалоб.

1 Это спорт, это дьявольщина, это коммунизм! (франц.)

517

Я пытаюсь вспомнить, что говорили о Гитлере. Говори­ли мало. Немецкие повадки и без того не были здесь люби­мы: «немецкая свинья». Я не помню политических столк­новений среди солдат. Никаких Гитлеров в Швейцарии, немцам здесь делать нечего. Политического образа врага, насколько показывал мой опыт, не существовало. Каждый солдат приносил из дому свой, как например социал-де­мократ, который дослуживался до ефрейтора. В такое время армия должна быть едина. Служба есть служба, сол­дат-швейцарец защищает свою родину, не заботясь о суще­ствующих в мирное время имущественных отношениях в стране. Если речь шла о враге, то вполне довольно было образа врага, созданного в армии, так сказать, нейтрального образа. Что мы знали о враге? Он будет стрелять, если увидит свет нашего карманного фонарика на местности, он метит в электростанцию, которую мы защищаем нашей жизнью и винтовкой, но в первую очередь в солдат, что не выполняют указания своих офицеров. Затем враг, если о нем говорит лейтенант или капитан, всегда одержим ма­ниакальной идеей поставить свои минометы именно там или почти там, где предполагают наши офицеры. И тебе, рядо­вому, впору было подумать, что в этом отношении враг во­шел в согласие с нашими офицерами. Он определил их диспозиции, и если не диспозиции лейтенанта, то диспози­ции майора, во всяком случае. Если он, безымянный враг, пустит в ход свои «мессершмитты», так поблизости ока­жется зенитная батарея; все это рядовой должен себе пред­ставлять, дабы не испытывать помех, работая у орудия. В общем, даже если враг бросит в бой все свои силы до последнего солдата, мы все равно сумеем его победить. Следует учесть также, что враг может действовать с раз­ных сторон, в том числе и с воздуха — десант, — и потому не стоит забывать о необходимости еще двух солдат с руч­ными пулеметами. Впрочем, врага упоминали не так уж и часто, ведь можно сказать и иначе: два человека с ручными пулеметами прикрывают фланги. Ни один офицер, стре­мясь внедрить нам в сознание образ врага, не говорил: «нацисты», «фашисты». Нельзя сказать, чтобы нас на кого-либо натравливали. Враг совершенно не обязательно дол-

518

жен быть гитлеровским солдатом; каждый, кто оскорбит наш нейтралитет...

 

Вспоминая сейчас об этом, я вижу все, разумеется, со­гласно моему сегодняшнему образу мыслей. Удивительно то, что многое познается лишь со временем.

 

Однажды мне было приказано явиться к подполковни­ку на командный пункт, который помещался на одной из вершин Тессина. Я был нужен, без меня не могли обойтись, так как я умел считать с помощью логарифмической ли­нейки. Я поправил ремни, побежал, застыл по стойке «смир­но» и доложился: «Рядовой Фриш». Я ждал приказа. О чем думаешь, когда нельзя пошевельнуться и стоишь перед всеми, как кукла в витрине, тридцать секунд, сорок секунд. Адъю­танту, который ждал рядом с подполковником, казалось, тоже не было известно, для чего меня выставили напоказ. Не имея возможности оглянуться, я знал, что положение моих ботинок правильно, каблук к каблуку, это чувствуешь. До­несение, которое адъютант держал в руке, оказалось, веро­ятно, срочным, подполковник взял его, прочел, потом обра­тился ко мне. «Так, — сказал он, — значит, вы и есть «вещевой мешок» — Фриш?» Я подтвердил, руки по швам, с некоторым напряжением ожидая, что теперь будет. Он, однако же, сказал что-то адъютанту относительно донесе­ния, я продолжал стоять, руки по швам, взгляд прямо впе­ред, сейчас на меня никто не смотрел. Прекрасный голубой день, немного ветреный на такой высоте. Ветер, тихо посви­стывая, залетал мне под каску. Я мог бы отойти. Я уже стоял по стойке «смирно», необходимой для этого, остава­лось только сказать: «Господин подполковник...» Но он уже не смотрел на меня.

 

Тот, кого мы тогда, как и сегодня, называли истинным швейцарцем — «есть вещи, которые истинный швейцарец не делает никогда», — может выглядеть как угодно: воло-

519

сы светлые или темные, голова острая или круглая и тому подобное; не это признаки истинного швейцарца. Ему не обязательно быть гимнастом, королем стрелков или бор­цом, но нечто здоровое ему присуще, нечто мужское. Он может быть толстым трактирщиком, здоровье — это образ мыслей. По большей части он выступает как человек, под­чиняющийся законам, чаще — как человек, эти законы ус­танавливающий, который даже от школьника может потре­бовать, чтобы тот был истинным швейцарцем. Это не имеет никакого отношения к воинским званиям, нет-нет. Истин­ный швейцарец может быть банкиром, но ему не обязатель­но им быть; и привратник может быть истинным швейцар­цем, и учитель. Тот, кто не успел узнать, что такое истинный швейцарец, узнает это на военной службе. Истинных швей­царцев большинство. Надо еще иметь в виду заграничных швейцарцев, многие из них умеют петь на тирольский лад во многих поколениях. Но можно и не быть настоящим йодлером — их не так уж много, и их умение важно на праздниках. Мерилом же служит повседневность. Истин­ный швейцарец не склонен к утопиям, и потому он считает себя реалистом. История Швейцарии, как ее учат, подтвер­ждает это. Трезвость взгляда порождает стойкость, но без фанатизма. Он нравится себе в качестве швейцарца, когда находится вместе с другими истинными швейцарцами, а такие есть и в городах. Чтобы чувствовать себя истинным швейцарцем, не надо быть сельским жителем, хотя опреде­ленная крестьянская, но отнюдь не мужицкая, черта в нем должна присутствовать, будь он адвокатом, зубным врачом или служащим, по крайней мере в разговоре мужчины с мужчиной. Истинный швейцарец не любит выставлять себя горожанином, когда он встречается с другими истинными швейцарцами. И дело не в диалекте, на диалекте говорим мы все, диалект может быть и городским. Иногда кажется, что истинный швейцарец притворяется для того, чтобы его признали таковым. Если иностранцы сочтут его неотесан­ным, истинному швейцарцу это нисколько не мешает, на­оборот: он не льстец, он не умеет кланяться и тому подоб­ное. Он терпеть не может отвечать на литературном немецком языке, что сделало бы его раболепным и непри­ветливым. При этом истинному швейцарцу несвойственно чувство собственной неполноценности, хотя ему самому

520

невдомек, почему так получается. Здоровый образ мыс­лей — это солидная степенность; всякая способность думать быстрее будит в нем подозрительность. Он просто стоит на почве фактов, а значит, всякая легковесность ему чужда. Истинный швейцарец говорит, что думает, много бранится, но почти всегда находится в согласии с остальными и пото­му чувствует себя свободно. Он говорит всегда начистоту, не стесняясь в выражениях. Как сказано раньше, он не льстец. Он знает, что на него можно положиться. И хотя существуют и истинные швейцарки, истинный швейцарец чувствует себя лучше среди мужчин. Но не только поэто­му армия так подходит ему. Нельзя сказать, что каждому истинному швейцарцу военная форма к лицу, как правило, она больше подходит офицерам. Бледный каптенармус, что мечется и днем и ночью, как правило, представляет собой весьма трогательное зрелище, особенно, если на нем каска; зато он истинный швейцарец и в армии как дома, им всегда довольны. Как сказано выше, дело не во внешности. Ин­теллигент тоже может быть истинным швейцарцем. Про­сто есть вещи, которых истинный швейцарец не сделает никогда, как, впрочем, есть и мысли, которые никогда не приходят ему в голову. Например, марксизм. Рабочий тоже может быть истинным швейцарцем.

 

Гранит и гнейс, который я тогда считал гранитом, много папоротника — зимой он желтеет, — зеленые или коричне­вые ежики каштанов, листья каштанов на земле, повсюду на откосах низенькие подпорные каменные стенки, гранит­ные стены с виноградными лозами, серые гранитные кров­ли, много скал, которые под дождем кажутся черными с фиолетовыми полосами, ручьи, березы под средиземномор­ским небом и так далее. Дни наедине со стереотрубой и вещевым мешком. Чем выше поднимаешься, тем лучше обзор. Таскать стереотрубу на спине утомительно, но зато ты один. Я присаживаюсь на выступ крыши какой-то ча­совни, стереотруба передо мной, чтобы разместить углы, и рисую то, что командир батареи сможет увидеть из этой точки. Несколько часов без мундира, и пейзаж видишь луч­ше, когда его рисуешь. Но, главное, не видно и не слышно ничего армейского. Если мое задание нельзя было выпол-

521

нить в один день, я ночевал в заброшенном хлеву, один в сене. Служба без уничтожения личности. Через два­дцать пять лет я купил себе в этих местах старый дом с гранитной кровлей — настолько, видно, понравились мне эти места.

 

Дисциплина — что под этим разумеется в армии, ясно, только это мало что общего имеет с дисциплиной. Мул тащит свою поклажу и идет, куда его ведут, ибо по опыту знает, что иначе его побьют. Дисциплина есть результат определенного знания: латынь — дисциплина, математи­ка — дисциплина, поэзия — дисциплина. Волю к тому, чтобы чему-нибудь научиться и чего-то достичь, можно обозна­чить дисциплиной. Это предполагает личность. Дисципли­на возникает из сознания, что мы сами распоряжаемся со­бой, а не кто-то распоряжается нами. Военная служба (какой ее узнал я) путает дисциплину с повиновением. Эта пута­ница, провозглашаемая при каждом удобном случае, порож­дала досаду. Приказ есть приказ, кадровым офицерам не­зачем нас убеждать; мы уже взяли свои вещевые мешки, никому никаких забот, мы действуем, руководствуясь опы­том мула. Но кадровые офицеры заблуждаются, когда они самодовольно отмечают наличие дисциплины. Цель ар­мии — ее добиваются наказанием — есть повиновение. Дисциплина берет начало в добровольности. Лишения и тяготы, которые возлагает на нас дисциплина, отвечают силе нашего стремления к чему-либо. Дисциплина означает: мы предъявляем требования к себе самим. Этого мул не дела­ет. Этого не делает и рядовой, который от подъема до отбоя находится под опекой. Ее необходимость определяется сте­пенью трудности дела. Впрочем, мы, взрослые, знаем, что дисциплина (в подлинном смысле слова) требует больше сил, нежели повиновение, которое возникает не из собствен­ных твоих интересов и есть всего лишь хитроумное пове­дение, с целью избежать наказания. Дисциплина имеет дело с убеждением, совестью, зрелостью.

 

Мне все вспоминается одно и то же: в перевернутой фуражке очищенные от смазки части затвора моей винтов-

522

ки, и коричневая перчатка лейтенанта, выхватывающая кро­шечную блестящую частичку, и вопрос: как это называет­ся? Представьте, мы это знали.

 

Но вот чего мы знать не могли: не позднее чем с ноября 1940 года у шефа немецкого генерального штаба Гальдера был готов план операции «Танненбаум» — вступление в Швейцарию. Гальдер провел рекогносцировку швейцар­ской границы в горах Юры и обозначил этот участок мест­ности как трудный. 6.10.1940, в тот же самый день, в Цю­рихе состоялся немецкий праздник урожая с двумя тысячами участников. Немецкий посол официально при­ветствовал господина фон Бибра в качестве линдесгруппенляйтера НСРПГ для Швейцарии.

 

Мой персональный отпуск, взятый перед этими события­ми, я возместил с лихвой — три раза дополнительно слу­жил в других соединениях. Служба в других соединени­ях. Что там было по-другому? В граубюнденской горной пехотной роте, например, часть офицеров была с солдатами на «ты»: жители одной долины, они знали друг друга и знали цену друг другу, почтальон — сыну хозяина отеля и наоборот. Каждый из них ходил па охоту. Их диалект горожанину было понять нелегко. «Ты» между каптенар­мусом и обер-лейтенантом не упраздняло ритуала, но толь­ко укрепляло его. Почтальон, железнодорожный рабочий, портье, сезонник, лесоруб, кельнер, штукатур, батрак, канце­лярист, бензозаправщик, носильщик, шофер грузовика, кро­вельщик в гражданской жизни без всяких сомнений при­нимали сословные различия, принесенные ими сюда, но здесь, в армии, замашки хозяев их раздражали, это деревенское «ты» звучало фальшью. Армейские будни, такие же, как в нашем соединении, но со зловещим оттенком: повиновение с ненавистью за «ты». Но чтобы пристрелить офицера — такого у нас я никогда не слышал.

 

Противоречие, состоящее в том, что армия, защищающая демократию, во всей своей структуре антидемократична,

523

выступает как противоречие лишь до тех пор, пока мы ве­рим утверждению, что армия защищает демократию, а я ве­рил в это в те годы.

 

Обратиться к майору или подполковнику после оконча­ния работы рядовому и в голову не приходило, только кель­нер или кельнерша могли приблизиться к ним настолько. Офицеры — это каста. Что члены этой касты думали на самом деле, рядовые узнать не могли. На службе и подав­но: приказы не признания, а в свободное время высоких чинов не найти, они не толкутся на деревенской улице. Да бывает ли у них вообще свободное время? Их фуражки в трактире видеть приходилось, повесить свою фуражку ря­дом рядовому не запрещалось. Но мы предпочитали этого не делать, засовывая свои фуражки за пояс. Если только была возможность, они занимали в трактире особую ком­нату, рядовые тоже предпочитали быть среди своих. Очень редко случалось, чтобы в трактире было только одно поме­щение. Но случалось. Что тогда? Свободные столы остава­лись свободны, хотя это и было неестественно. Офицеры явно неохотно расставались со своими фуражками, хотя знаки различия были прекрасно видны на их воротниках, а головы у них были такие же, как у всех. В этих случаях мы в трактире не задерживались. О разговоре и речи быть не могло. Кроме того, рядовой, если б он даже и захотел спро­сить о чем-нибудь у господ офицеров, должен был сначала стать по стойке «смирно» и тем самым снова быть на службе, а это означало, что вопрос мог быть только служебным. А откуда взяться у рядового такому вопросу, на который не смог бы ответить фельдфебель или в крайнем случае капи­тан? Разговор между швейцарскими согражданами, когда один из них рядовой или капрал, а другой подполковник, исключен, политический уж во всяком случае. Это касты. Даже водитель, который повсюду возит офицера высокого звания, ничего не может узнать. Обычно с ним неплохо обращаются, бывало, что высший чин даже справляется о здоровье больной жены своего шофера, так сказать, част­ный разговор, правда односторонний, ибо бравый шофер

524

едва ли мог осведомиться о здоровье жены своего началь­ника. Вопрос о том, как старший офицер относится к Гит­леру, был немыслим. Это касты: шофер оставался шофе­ром и в обычной жизни, а старший офицер был человеком с высшим образованием, офицеры не были обязаны разго­варивать с рядовыми. Это знали все. Но это не значило, что они никогда не разговаривали с рядовыми. Если это могло поднять настроение, помехи исчезали. Они, правда, не могли найти нужный тон. Беседа не завязывалась, их усилия говорить «по-народному» были труднопереносимы­ми. Да и солдатам в этом случае приходилось выражаться не совсем обычным для них языком, и едва начавшийся разговор быстро кончался. Одинаковый язык, пусть даже почти одинаковый, им нужен не был: это грозило разру­шить касты. На армейской службе невозможно было уз­нать, кто из высших чинов считал, что о Гитлере, пока он не покушается на наш нейтралитет, ничего худого не скажешь, наоборот: конец красным профсоюзам, некоторое ограни­чение прав для евреев — пусть не всегда вполне справед­ливое, но зато, с другой стороны, здоровый подъем, здоровая и дельная молодежь...

 

Солдат — это человек, который жертвует своей жизнью во имя отечества без колебаний... Больше, собственно, ря­довому и знать нечего. Это и так неплохо. Армия, выступа­ющая как представитель отечества, не делает политических высказываний, только национальные, ее девиз не борьба против фашизма, но борьба за Швейцарию.

 

Тот, кто не хотел присутствовать на полевой проповеди, мог чистить картошку. Я, как правило, выбирал проповедь; чтобы не идти на проповедь, надо было выйти из строя, а выходить из строя плохо. Не бросаться в глаза, ничем не отличаться от других. Обычно выбиралось какое-нибудь красивое место, вид был впечатляющий: деревянная кафедра с огромным швейцарским крестом, над ней голова и плечи духовного отца — офицера. Позади лес. Бог никогда не выбирал капрала, а уж тем более солдата в качестве своего

525

орудия. Впечатляюще было также поведение наших офи­церов, их серьезность, сосредоточенность, их благоговение перед равным по званию священником. Потом, после обще­го «Отче наш», без касок, воинская церемония перед свя­щенником: «Отделение, смирно!» и его приветствие, рука у фуражки, нашим офицерам. Отчасти это определялось гео­графическим положением местности: они стояли ближе друг к другу — наши офицеры и священник, говоривший от имени Бога. Я слушал, и у меня не возникало желания спорить. Разве не возможен человек, полный страха Божьего, капи­тан с душой набожного бойца, без сабли, но с мечом. Гово­рил ли он нам о том, что ему было известно? Мы между тем уже знали: теперь мы солдаты, у нас есть семья и родина, а Бог, если верить в него, придаст нам силы. Но я уже не помню теперь точно ни одной такой проповеди, вместо них в памяти встает недавно прочитанное воспоминание быв­шего полевого священника, который не судил о правомоч­ности смертных приговоров, но заботился о том, чтобы че­ловек достойно уходил из мира. Это была «чистая казнь». И рассказ одной вдовы священника, что казнь сильно по­трясла ее мужа, но он не мог смотреть на это иначе, чем начальство. Ее муж никогда не брал отпуска, его отдыхом была военная служба, и для своих духовных свершений он всегда писал стихи, часто на диалекте. Он и казнь припод­нял поэзией, стихотворение это прочесть нельзя, вдова свя­то хранит его, но известно, что в нем говорится о том, как запевают первые птицы и как милосердная природа прояс­няет все вокруг. (Сообщение о Никлаусе Майенберге в «Тагесанцайгер магазин», 11.8.1973.) Я же вспоминаю другого полевого священника, который не отдавал прика­зов, хотя носил форму капитана, а только говорил «аминь». Наши фельдфебель или лейтенант отдавали обычные ко­манды, выстраивая нас к молитве, а потом снова «направо», «прямо», «марш». Ритуал был столь же прост, сколь целе­сообразен, поскольку позволял Богу хотя бы на полчаса устранить воинскую субординацию. Аутсайдеры, оставши­еся чистить картошку, ничего не теряли.

 

Наши квалифицированные рабочие выполняли в армии работу, соответствующую их профессии, но без привычных

526

инструментов: «Все без толку, для этого нужны другие кле­щи, настоящие клещи, а не такие, специальные, и не цинко­вая проволока, а медная» и так далее. То была не стропти­вость, а неспособность к импровизации. Очевидно, это качество связано с нашей историей: слишком долгое благо­получие без лишений, которые порождают изобретатель­ность; мы оскорбляемся, если нет под рукой привычных инструментов.

 

Однажды в отпуске, в Цюрихе, на одном литературном вечере я случайно встретился с Отто Баумгартеном, моим учителем рисования. Я хотел обрадовать его тем, что и в армии продолжаю рисовать. И лишь когда его робкое мол­чание грозило стать неправильно истолкованным, он ска­зал мне с глазу на глаз то, что узнал в этот день: в Риге евреев тысячами уводят в лес и расстреливают. Такие вещи говорились только с глазу на глаз, а не в общем разговоре, не располагающем к доверию. Откуда он это узнал? Ка­кая разница. Я доверял ему.

 

Нам приходилось квартироваться в школе, в деревен­ском танцзале, в сарае, в кегельбане. Пол сарая, устланный соломой, я предпочитал нарам в казарме. В соломе попада­лись мыши, правда редко; они нам не мешали, только буди­ли иногда, пробегая по руке или лицу. В казарме было тоскливей — койки, длинные гулкие коридоры, лестницы, достаточно широкие для целой колонны, столовая с запа­хом кофе на молоке и жидкого мыла. На соломе было жестче, мы лежали тесней, ранец к ранцу; сосед слева пус­кал газы, сосед справа храпел; соломенную пыль мы утром высмаркивали; здесь было трудней по утрам и вечерам раскладывать свои пожитки в установленном порядке, иди­отская процедура, и вот уже снова три каски лежат на за­правленном одеяле со швейцарским крестом. Разрешалось иметь спальный мешок и даже подушку — наволочку, на­битую соломой; утром всему этому полагалось исчезать, в угоду единообразию. Веревка для носков и полотенец, полка для зубной щетки и зубной пасты, зубная паста все-

527

гда справа от зубной щетки, тоже в угоду единообразию. Офицеры редко показывались на таких квартирах, их по­явление было скорее испытанием для фельдфебеля: он отвечал за то, чтобы нам хватало воздуха и соломы, чтобы не было сквозняков и никаких поводов для жалоб. Офи­цер был доволен, если кому-нибудь удавалось сострить, это значило, что нам хорошо на соломе.

 

Так называемый Рютли-Рапорт1 от 25.7.1940: генерал Гуизан собрал на Рютли высший состав армейских офице­ров, чтобы сообщить им, что после перемирия во Франции наша воля к отражению любого нападения не слабеет. Об этом мы, как я помню, читали с удовлетворением. Но мы не могли знать, что за месяц до этого генерал осведомился в Федеральном совете, остаются ли прежними его полномо­чия в армии. Цветной поясной портрет генерала висел тог­да в каждом трактире, в каждом учреждении: отеческого вида господин, внушающий доверие, с лицом сельского жителя. Мы также не могли тогда знать, что 14.8.1940, то есть спустя месяц после Рютли-Рапорта, генерал Гуизан обратился в Федеральный совет с предложением отпра­вить в Берлин делегацию во главе с министром Буркхардтом «pour tenter un apaisement et institrer une collabo­ration»2.

Федеральный совет не дал на это согласия.

 

Понимание службы — слова, необходимые нашим офи­церам, когда речь идет о большем, нежели отсутствие пуго­вицы на штанах. Отсутствие пуговицы не означает отсут­ствия понимания службы. Солдату, к которому обращен подобный упрек, есть чего стыдиться. Не понимать смысла службы — это уже недостаток характера. Командир, гово­рящий о понимании службы, явно имеет в виду личное рве­ние, старание угодить начальству и облегчить ему тем са­мым его задачу. Недостаточное понимание службы проявляется в мелочах, но эти мелочи перестают быть ме-

1 Рютли — горный луг в кантоне Ури, где, по преданию, в 1307 г. был заключен союз трех лесных кантонов для борьбы с Габсбургами, из кото­рого впоследствии возникла Швейцарская Конфедерация.

2 Чтобы умиротворить и установить сотрудничество (франц.).

528

лочами, поскольку в них проявляется недостаточное пони­мание службы. Этого не обсуждают. Уже сама попытка объяснить вышестоящему, как произошло упущение, — промах, подтверждающий отсутствие должного понимания службы. Укор начальства — последнее слово. Самое по­следнее: «Понятно?» Тот, на кого в любую минуту, даже когда он считает свою задачу выполненной, могут наорать, всегда не прав. Без такого взгляда на вещи нельзя носить форму (исключая офицерскую). Я не помню, чтобы офи­цер когда-нибудь извинился перед рядовыми. Но рядовые этого и не ждут, самые глупые понимают, что такое армия.

 

Сами себя мы товарищами не называли. Это обозначе­ние исходило от офицеров. Вы подведете ваших товари­щей, вы ответственны за ваших товарищей, поглядите, чтобы ваш товарищ вам помог, ничего подобного среди товари­щей быть не должно. И так далее. Некоторые сдружились. Один вахмистр был ассистентом кафедры астрономии в Бернском университете, один рядовой — химиком в Эмменбрюке, другой — филолог — преподавал в гимназии. Возможность разговора появлялась, когда мы чистили бо­тинки или оружие. Или складывали одеяла. Мы радова­лись этому. А назначение вместе в караул было просто счастливым случаем. Если потом, в гражданской жизни, мы встречались, то, странное дело, ни с одной из сторон не воз­никало ни малейшего желания вспоминать совместную службу, наоборот, появлялась даже неловкость, ведь один видел другого, когда тот отрабатывал ружейные приемы, сотни раз прикладывал руку к козырьку, неестественным голосом докладывал: «Рядовой Штудер откомандирован на кухню» и через пятьдесят метров снова: «Рядовой Шту­дер откомандирован на кухню». Позорного во всем этом нет ничего, но я предпочитаю разговаривать с людьми, ко­торые мне об этом не напоминают.

Большинство рядовых были рабочие, но армейская сре­да (для рядовых) соответствовала мелкобуржуазной ме­щанской среде — армии нужен мелкий бюргер, обыватель с его забитостью и стремлением казаться буржуазным. Офи­цер, пришедший в армию со своей виллы, обращаясь к ра­бочему в форме, тотчас же повышает его до мелкого бюрге-

529

pa, включая тем самым в среду, всегда устремляющуюся вслед за крупнобуржуазной. Таким образом, рядовой и лей­тенант оказываются как бы связанными общим буржуаз­ным существованием. Просто одному удалось продвинуть­ся дальше, чем другому. Лейтенант, пусть он и моложе рядового, обладает какой-то патриархальностью, что сму­щает его самого. Каждый не представляет себе среду дру­гого, но лейтенант говорит: «Рядовой Шмидт, ведь дома вы бы этого не сделали!» Рядовой робеет перед барином, которого дома обслуживает горничная, и вытягивается в струнку.

 

Я не спрашивал себя тогда, будет ли сражаться наша армия. В этом я никогда не сомневался. Пожалуй, только спьяну можно было теперь кричать: пусть они только су­нутся, свиньи швабские, пусть попробуют! Никаких повы­шенных тонов. Само собой разумелось, что швейцарская армия не похожа на чехословацкую, нет... Первые сообще­ния о победах вермахта передали по нашему радио как раз в тот момент, когда мы тащили полный котел супа и мешки с хлебом и ничего не слышали. Солдаты подошли со свои­ми котелками мрачные и молчаливые, в ответ на наши воп­росы они зло рассмеялись: немцы известные хвастуны. Быстрое падение Польши тоже было неожиданностью. Но Польша была далеко. Потом еще более быстрое падение Голландии и Бельгии, но в Голландии и Бельгии нет таких гор, как у нас. Мы понимали, что немецкий вермахт на на­шей границе не остановить, этого никто не утверждал, ни один лейтенант, ни один капитан, настолько мы были лише­ны иллюзий. Но сражаться мы будем. Это не требовало никаких специальных заявлений, это само собой вытекало из всей швейцарской истории. Заявления подобного рода были обращены не к нам, а к Гитлеру, если у него такие иллюзии имелись. Для чего же иначе нужны наши учения днем и ночью? Франция оккупирована, внезапно немцы оказались у Женевы. Но сражаться мы будем. От одного поражения к другому, пока нас не защитят наши горы. Новая надежда: укрепления, редуты. Танкам их не пройти. Я по­мню, как меня успокоила эта мысль. Но я не помню, чтобы мы, рядовые, говорили об этом. Многое из того, что мы де-

530

лали, казалось дилетантством. Тем не менее у нас проходи­ли учения в горах, по временам в Энгадине, потом снова в Тессине, ибо они, эти скалы, эти пустыни каменных осыпей и обрывов, опасные дороги, а зимой склоны, грозящие лави­нами, стали нашими союзниками. Само наше техническое оснащение наводило на мысль, что в бою все будет в конеч­ном счете зависеть от рядового. Особенно в горах. Об этом капитан мог нам и не говорить, это мы узнавали сами при каждом выдвижении позиции. Не помню, чтобы я в то вре­мя смотрел на нашу армию с иронией. Обычно уже сама местность не позволяла так думать. Тогда в низине, под яблонями, я мог безо всякого труда представить себе не­мецкий вермахт, знакомый по фотографиям, отряды броне­машин и прочее, но здесь мне это не удавалось. Здесь мы забывали о нем. Ясно, что наш генеральный штаб всерьез воспринимал свою собственную идею о редутах; мы видели доказательства: строительство блиндажей в горах (для чего я однажды чертил планы в военной канцелярии) и склады боеприпасов в скалах, вроде бы защищенных от бомб. Как будет осуществляться подвоз всего необходимого после взрыва мостов, и вообще как представлял себе генераль­ный штаб наши боевые силы после потери промышленнос­ти и городов, нам, разумеется, никто не мог объяснить: враг слушает вместе с нами! Наши семьи в немецкой оккупации, а мы в горах — пожалуй, так мы себе этого не представля­ли — в надежде, что до этого дело все-таки не дойдет.

 

На соломе, после отбоя, когда нам, собственно, разговари­вать запрещалось, на складе, где во время работы разгова­ривать, наоборот, разрешалось, днем в караулке, в столовой, у орудий, где мы, притулившись на ящиках, счищали с них смазку, а потом снова покрывали смазкой, редко кто гово­рил о своей гражданской работе. Не все были способны придумать сальность, но почти все были благодарными слу­шателями. Зато в отпуске каждый чинно и благопристойно прохаживался рука об руку с женой или невестой. Вызов, содержащийся в каждой непристойности, никогда не отно­сился к замужним женщинам. Но под душем, где все были голые, никогда не слышалось никакой похабщины.

531

К одному из вахмистров мы относились очень хорошо. Он был из Берна, работал в сельском хозяйстве, гимнаст, значит, сильный, по-мужски красивый, мы радовались, когда попали в его отделение, он пользовался доверием офице­ров и не гонял нас зря. Для муштры он уводил свое отде­ление подальше: если вам кажется, что для капитана это сойдет, тогда хватит. Охотнее остальных брался он за ра­боту, стараясь сделать ее как можно лучше, не из страха перед выговором офицера, но потому, что он привык к друж­ной работе; приказать, а потом смотреть, как другие работа­ют, казалось ему противоестественным. Товарищ в работе. Трезвый ум... Моя память не спутает этого вахмистра ни с кем другим. Вечером в мае, когда нам сообщили о серьез­ности положения, я увидел его в стороне от других и в поисках поддержки у сильного и разумного человека спро­сил: что же теперь будет? Он ответил: если фашисты при­дут, я застрелюсь.

 

Перед началом Второй мировой войны в Цюрихе на бе­регу озера была устроена Швейцарская национальная вы­ставка. Много флагов и национальных костюмов. Много красивого, много приятно-уютного, вернее — бутафорской сельской задушевности. Национал-социализму мы проти­вопоставляли наши народные обычаи, прекрасные старин­ные маски из кантона Валлис, старинные сани из кантона Граубюнден, нарядные постройки фахверка, достойные ува­жения сельские общины из кантона Глярус, веселых бор­цов, веселых певцов — йодлеров. Там же была представле­на швейцарская скульптура и живопись. Отнюдь не вырождающееся искусство. Архитектура очень милая — наш отпор варварской гигантомании третьего рейха. Очень, очень мило: отнюдь не продолжение традиций «Баухау­за»1, ни тени Корбюзье. Нетронутая Швейцария, а потому и здоровая, как ее коровы. Важно было укрепить уверен­ность нации в себе самой. Сердце швейцарского посе­тителя исполнялось гордости в галерее портретов великих швейцарцев «Горный путь» (официальное название) — Песталоцци, генерал Вилле, Альбрехт фон Галлер, Анри Дю-

1 Немецкая Высшая архитектурная школа.

532

иан, Готхельф, Фавр (предприниматель и строитель Сен-Готардского туннеля), Лафатер, Бёклин, Никлаус фон дер Флю, Якоб Буркхардт, Цвингли, Ходлер, Кальвин, Карл Шпиттелер (Нобелевская премия), Парацельс, Готфрид Келлер, Виикельрид и т.д., и т.д. Посетители из города и деревни благоговеют, и школьники, классами съезжающие­ся из города и деревни, благоговеют. Величие нашей стра­ны — величие ее духа. Гондолы па летнем озере. Павильон часовой промышленности, где представлены марки часов, известные во всем мире. Павильон швейцарских вин с де­густацией. Огромная турбина — точность и качество. А между всем этим множество прелестных садиков и су­доходный ручей с суденышками на нем, по нему можно проплыть через садики и даже через павильоны. Настоя­щий праздник. Нам он понравился. Павильон армии: со­временная пушка, ее можно потрогать, самолет швейцар­ской конструкции (биплан «С-35») и наша воля к победе, воплощенная в фигуре воина из камня, который как раз в эту минуту надевает на себя мундир, — смело и в то же время спокойно глядит он на врага. Народ братьев, при­лежный и дельный, который живет в мирной и прекрасной стране между альпийским рожком и машиностроительной промышленностью, и в четырехъязычной демократии, ка­кой нет больше нигде на свете. Живет просто, скромно, без утопий, невосприимчивый ко всему нешвейцарскому, уве­ренный в себе. Одного я тогда не заметил: едва ощутимого запаха «почвенничества» по-швейцарски.

 

Я пытаюсь вспомнить: 650 дней — много дней, с 1939 по 1945-й — немало лет... Нас нужно было чем-нибудь за­нять. Армия в дозоре. Мужчины между двадцатью и три­дцатью годами. Армия — школа нации. Я пытаюсь вспом­нить, что же нам преподавали в это время, кроме повиновения как повиновения.

 

Обер-лейтенант Блумер. Какое-то своеобразие он при­обретает только в воспоминаниях. Что обер-лейтенанту следовало приказывать, то он и приказывал. Его взвод из-

533

балован не был. В перерывах он устраивался несколько в стороне от нас: достаточно близко, чтобы к нему можно было обратиться, достаточно далеко, чтобы рядовые чув­ствовали себя свободно и не болтали бы специально для офицера; он читал свою «Базелер цайтунг», поглощенный ею, как любой его современник. То, что он там читал, каза­лось ему важнее, чем ежедневный приказ по нашей батарее, исполнения которого он, как обер-лейтенант, обязан был требовать. Рядовые находили себе любимчиков среди офи­церов, к ним этот обер-лейтенант явно не принадлежал. Он органически не переносил подхалимов, они вызывали у него чувство неловкости. К нему можно было обратиться, и тог­да он просто разговаривал с тем или другим солдатом, а не произносил речей на публику. Он видел в нас людей и когда мы шли в колонне, и когда корпели, присев около орудий, людей на соломе, людей в походном снаряжении на марше, но всегда людей. Он никогда не пытался втереться к нам в доверие. Ему это не было нужно.

 

Мы мало знали в те годы. Пресса нашей страны соблю­дала осторожность, чтобы не давать Гитлеру поводов для недовольства. Что же мы знали? Профессор фон Салис выступал по радио с информацией о положении на фрон­тах настолько открыто, насколько это было возможно в то время. На квартирах радио не было, в караульных поме­щениях — тем более. Наша задача — бдительность. «Стой!» — окликали мы каждого с заряженными карабинами в лесу у Голдау. Позднее мы строили бункера по планам отделе­ния инженерных войск; хотя тысячи таких бункеров на территории других стран уже были разбиты «штуками» или захвачены парашютистами, они продолжали внушать нам доверие. Я работал над маскировкой. Отвлечение де­ятельностью. Однажды Федеральный совет официально сообщил: «Если по радио, в листовках и другими средства­ми будут распространяться слухи, подвергающие сомнению волю Федерального совета и высшего командования ар­мии к сопротивлению, такие слухи будут признаны враже­ской пропагандой. Наша страна и наша армия всеми сила­ми готовы отразить любое нападение». Никакого сомнения, что англичане и американцы (русских мы меньше прини-

534

мали в расчет) сразу поддержат нас в борьбе против любо­го врага, посягнувшего на наш нейтралитет. Мы знали: право на нашей стороне. Швейцария — значит демократия. Наш военный козырь — Готард-линия, не единственная связь между державами оси; но эту связь мы можем разрушить за несколько часов, а этого Гитлер не может себе позволить, если только он в своем уме. Что знали мы еще? С 8.9.1939 существовала цензура для прессы, а с 20.9.1939 — и кино­цензура. Знали мы про концентрационные лагеря, которые посетил наш министр Карл Буркхардт? Я кое-что знал, но не мог признаться, что услышал это от евреев. Большин­ство солдат полагало, что все это страшные сказки — до тех пор, пока сообщения с фотографиями не появились в наших газетах. Наша задача — готовность к маршу и пра­вильный уход за обувью, в отпуске — тоже.

 

Нам разрешалось уточнять полученные задания в том случае, если за первым приказом не следовал второй. Но капрал и сам знал не больше нашего, а чем выше был чин офицера, тем неприятнее звучало в ответ: наденьте-ка сперва фуражку как следует, ну а если нельзя было придраться к фуражке — если солдат держал ее в руках или в ней лежали части карабина с удаленной смазкой, — тогда ока­зывалось, что был недостаточно затянут пояс. Вопросы за­давать мы отвыкли.

 

Это было позже, в 1953 году, на курсах переподготовки подрывников. За это время мы успели повзрослеть и стали кто строителем, кто архитектором, а кто столяром или вла­дельцем маленькой электрофирмы — все специалисты, и все отцы семейств, и, раз того не миновать, готовые за месяц изучить, как подготавливать мосты к взрывам, и недоумева­ющие, почему занятия проводятся под пылающим солнцем на плацу, а не в тени, и почему стоя? А потому, что солдату никакая погода не помеха. Итак, мы еще раз стали солдата­ми. Взрывчатый материал не опасен сам по себе, по нему хоть топором бей, он не взорвется, опасен он только в кон­такте с взрывателем. Понятно. Потому-то взрывчатка

535

и взрыватели хранятся в разных помещениях. Тоже по­нятно. Совсем незадолго до этого мы сидели в грузовике, нагруженном сразу взрывчаткой и ящиками с капсюлями-детонаторами, достаточно было небольшого столкновения, и полдеревни взлетело бы на воздух. Но приказ есть при­каз, никаких возражений быть не может. Взрыватель не игрушка, неправильный нажим на клещи, когда снимаешь клеммы, и останешься без руки. Понятно. Понимали мы также, что этим приемом надо тем не менее овладеть. Дето­нирующий шнур в левой руке, капсюля-детонатор насаже­на, клещи в правой руке: вот так. Делайте все правильно, и ничего не случится. Из предосторожности эту штуку не держат прямо перед лицом. Понятно. Итак, каждый из нас сперва учится этому на соответствующем расстоянии друг от друга, на случай, если кто-нибудь ошибется, но детониру­ющий шнур протянут между нами, он у нас один на два­дцать три человека, к тому же, как мы только что узнали, он сгорает в какую-то долю секунды. Разумно ли, что нас всех обучают на одном общем шнуре? У инструктора-лейтенан­та готов ответ: что, в штаны наклали со страху? С солдата­ми такого не случается. И мы сжимаем клещи, приказ есть приказ, и лейтенант был прав: никто из нас не остался без рук, а значит, все свои руки сохранили.

 

Один только раз, в 1943 году, после лыжного похода (полная выкладка и дополнительное одеяло) от Шуля на Самнаут (на дороге гололед, то и дело мы скользим и пада­ем в полной выкладке и с карабином, и приходится с осо­бым напряжением отыскивать свое место), я после приказа «Разойдись!» просто лег на землю. Меня тут же выверну­ло наизнанку, и я не смог поднять голову, лежа лицом в собственной блевотине. Положа руку на сердце: выдержал бы я подобное в обычной жизни? Вырабатывается своего рода гордость, мускулы болят на другой день не более, чем после лыж, а лыжный поход с болью в мускулах — это как раз то, что надо в таких случаях... Что ж, если молодой парень, рассматривающий свой призыв в армию с некото­рой снисходительностью, вероятно, считая это признаком прогрессивного образа мыслей, спросит меня обо всем, я от-

536

вечу: на военной службе я не получил никакого физиче­ского увечья, честное слово.

 

Я не жалуюсь. Я не жалуюсь.

 

Либо все в дураках, либо никто — основной принцип армейской службы. Кто потел, а кто мерз, дело не в этом: мы должны являть собой рядовой состав. Вот в чем заклю­чалась цель нашего похода. Если часть солдат будет в фуражках, а другая — нет, это помешает тому, кто прика­зывает: он вдруг увидит перед собой некоторое число от­дельных людей, кому он, капрал или лейтенант, должен приказывать, а у них он, может быть, и не пользуется авто­ритетом, словно канцелярист, предписывающий механику, как обращаться с мотором. Чтобы чувствовать в себе уве­ренность, командиру необходим рядовой состав. Рядовые нужны всегда. Душ для рядового состава. Отбой для рядо­вого состава. Даже если солдат всего трое, это уже коман­да. Гауптвахта, где отбывали наказание отдельные солда­ты, не составляла общности. Но зато одинаково уложить полотенца в ранце — справа или слева — считалось важ­ным. Этим занимался фельдфебель. Вопрос, можно ли рас­стегнуть ворот на марше, предположим, разрешается — лейтенант человек разумный, — но единообразие должно быть соблюдено: либо все расстегивают воротнички, либо никто. Только так создается рядовой состав. Унтер-офице­ры, имевшие право ночевать в комнатах, не относились, впро­чем к рядовому составу, во всяком случае с нашей точки зрения. Рядовой состав — это те, кто не имеет права нику­да ускользнуть, даже в сортир, ни днем, ни ночью. Мы дела­ли все, что предписано рядовому составу. Я помню: перед обедом противостолбнячная прививка, потом отдых на со­ломе, надо полагать, по указанию врача, а после этого зара­нее назначенное на этот день состязание в беге на шесть километров, некоторых рвало, у других были приступы го­ловокружения после прививки — такому солдату, разуме­ется, разрешалось выйти из строя, а наш санитар, который смог бы смазать резаную рану йодом, присаживался возле него на корточки, пока тот кое-как не поднимался; но рядо-

537

вой состав как таковой не блевал, и потому мы после про­тивостолбнячной прививки бежали из последних сил.

 

Странное чувство испытываешь в трамвае во время от­пуска — когда это было? — чувство, что тебе как солдату не верят. Спрашивают о погоде в Тессине, и ни одного воп­роса о службе...

 

Нам повезло: немецкий вермахт планомерно прошел через Голландию и Бельгию на Париж, а другой фланг, Швейцария, ему не понадобился — и военные события вновь от нас отодвинулись: Нарвик, Тобрук, Смоленск... Я не помню, чтобы солдаты были удручены ходом истории, они не задерживались у радиоприемника после передачи ново­стей, не обсуждали на привалах, что означает депортация, Сталинград или высадка в Сицилии.

Казалось, наша швейцарская форма дисциплинировала нас. Ежедневный приказ в Мальваглии или Цицерсе очер­чивал наш горизонт, по крайней мере до тех пор, пока мы были на службе.

 

Все указатели были сняты, чтобы враг заблудился или просто-напросто не имел возможности узнать, как ему от­сюда добраться до Эрленбаха или Кюснахта. Чтобы враг, если даже он на своих танках подъедет к киоску, не смог бы купить там географическую карту, были изъяты из про­дажи и карты. А люди тут же замолкали, едва слышали вопрос не на нашем диалекте. Однажды, уже дипломантом, я поехал в Майлен поглядеть на архитектурное решение центра деревни и сделать несколько набросков. Едва я начал работу, из своей лавки вышел мясник поглядеть, чем это я занимаюсь. Предъявив свое удостоверение, я успокоил его, объяснив, что не работаю на врага. Вот так каждый стоял на страже.

 

Как-то раз во время отпуска, поздним вечером (после ужина), я попал на виллу в Цюрихе-Рисбахе; один профес-

538

сор немецкой литературы по-дружески взял меня с собой не в качестве рядового, а как подающего надежды молодого швейцарского писателя. И вот я оказался в обществе про­мышленников и знатоков искусства, все они швейцарцы, есть среди них и офицеры в штатском. Присутствовал здесь и один из архитекторов, авторов той Швейцарской нацио­нальной выставки, за проект которой он получил звание почетного доктора Цюрихского университета; по-моему, он был такой же наивный, как и я. О чем они говорили? Не о Гитлере, это я точно помню. Среди картин на стенах была живопись, которую Герман Геринг оценивал как «вырож­дающееся искусство», а потом продавал; мне ничего осо­бенно не бросилось в глаза. Огромная вилла в огромном парке, который я по случайности знал с другой стороны ограды, поскольку каждый день проезжал мимо него на велосипеде по дороге на работу. Хозяин дома, доктор Франц Майр, был известен как знаток искусства и пользовался авторитетом в художественных кругах нашего города. О чем мы говорили? Я помню сигары, но не помню ни од­ного разговора... Там (в то время я этого знать не мог) 28.9.1940 состоялась беседа федерального советника Веттера с командиром корпуса генералом Ульрихом Вилле, речь же шла о том, чтобы швейцарская пресса отказалась от критики национал-социализма. Точного протокола этой беседы историк (профессор Эдгар Бонжур) для нас не сохранил. Генерал Ульрих Вилле, благодаря семейным свя­зям с немецким вермахтом лучше всех осведомленный о положении дел, вынужден был согласиться с таким пред­ложением. Хозяин дома со своей стороны принадлежал к числу подписавших «Заявление двухсот», которые тогда, в 1940 году, пользуясь авторитетом своих имен и фирм, стремились к унификации швейцарской прессы, то есть при­соединению ее к идеологии третьего рейха; точный текст этого фашистско-патриотического заявления заставляет предполагать, что эти круги совсем неплохо чувствовали себя под властью нацистов... Но я, как уже говорил, помню только сам вечер, далекий от политики, непринужденную обстановку, полное согласие высокообразованных гостей — все, в сущности, то же самое, что встречаю и сегодня, если попадаю в общество финансистов и промышленников, кол­лекционирующих произведения искусства.

539

Наши дни начинались по-солдатски: бегом чистить зубы к рукомойнику на улице, ранняя, до восхода солнца, заряд­ка, потом завтрак, потом работа у орудий или на строитель­стве бункеров, куда нас отвозили.

 

Разумеется, бывали у нас и свои радости. Вдвоем или втроем мы играли в свободное время в шары или в большей компании радовались хорошей шутке, но не из уст заядло­го остряка. Шутки людей, известных как остряки, обычно рассчитаны на смех, а не на веселье, и после короткого сме­ха от них остается привкус досады. Нередко веселье воз­никало в непредвиденных обстоятельствах, например, ког­да туман прерывал учебные стрельбы: всем оставаться у орудий, других приказов нет. Мы мерзли, хлопали руками, притоптывали. Не так уж много требовалось нам для весе­лья — отсутствие приказа. Тогда мы не пели. А пели мы обычно не оттого, что нам весело. Это было веселье фаль­шивое, как от алкоголя. Воля к радости без повода для нее. Своего рода веселье рождалось во время долгих поездок: мы притулились подле орудий на грузовике, в темноте, но зато знаем, что в течение нескольких часов нам не будут ничего приказывать. Радость в больничной палате, где, не­смотря на сильную боль, нас ждут будни без армейского распорядка. В душевой, как только мы снимали форму, тоже рождалась общая радость. Стадо коз, отара овец перекры­вают дорогу и не слушаются приказов — и нам станови­лось весело.

 

Денежное пособие служащим в армии состояло из вы­четов жалованья по 2% у работодателя и рабочего, и допол­нительно 4% давало государство. Таким образом, рабочий в военной форме мог платить за квартиру и худо-бедно прокормить свою жену и детей. Это решение вступило в силу 21.12.1939, «словно рождественский подарок солда­там, — как сказал бы современный историк. — Оно пре­дотвращало нужду и, главное, рождало чувство тесной свя­зи солдата со своими домашними».

540

Винкельрид, ценою жизни обеспечивший победу Швей­царии в битве при Земпахе в 1386 году («Позаботьтесь о моей жене и детях»), и другие его сограждане, не убоявши­еся смерти во имя родины, — это некая сама собой разуме­ющаяся духовная основа нашей мирной жизни. Сколько обстрелов выдержала бы эта сама собой разумеющаяся ос­нова — никто не знает. Наиболее зловещим представля­ется мне общий для всех нас недостаток страха. Наша воля к сопротивлению основывалась лишь на том, что уже сама демонстрация этой воли отпугнет врага. Мысль, что враг, несмотря на это, на что-то осмеливается, была бы шокирую­щей и, как мне кажется, явилась бы пробуждением еще до первых тяжелых потерь. Мы состояли на военной службе, но мы не были готовы воевать.

К тому времени у меня была собственная архитектур­ная мастерская, не работа на стройке, а работа за чертежной доской. Ленинград в кольце блокады, а у нас — обычная жизнь. Однажды в воздухе раздался сильный треск, я по­дошел к окну и увидел, как самолет с дымным шлейфом перевернулся, а потом стал падать почти вертикально вниз. «Мессершмитт» швейцарской авиации — сообщил на сле­дующий день «Моргенблатт». Нарушение границ нашего воздушного пространства. А «мессершмитт» германского воздушного флота я увидеть так и не успел. О чем мы говорили тогда? Обычная жизнь, экскурсия на велосипе­дах, плавание в Грайфензее.

 

Рождество в армии я встретил всего один раз, когда на­ходился на спецслужбе — работал чертежником в укреп­ленном районе. В небольшой столовой — елка, еда на та­релках, за столом две-три дамы — жены офицеров, песни, а под конец пирог, сотворенный руками офицерских жен. За окном падает снег, солдаты исполнены благодарности. Так по-семейному прошел тот вечер. По-моему, там был не один только чай. И для каждого подарок в нарядной рожде­ственской обертке: пара хороших носков, носовой платок. Это создавало настроение, напоминало Рождество в поме­щичьей усадьбе, когда одаривают челядь, все мы были в мун-

541

дирах и вели себя благопристойно. Командир произнес краткую речь, он выразил благодарность солдатам от име­ни армии и, поскольку сам не смог встретить Рождество в кругу семьи, напомнил о великом множестве солдат, нахо­дящихся на полях сражений в этот святой вечер.

 

Путешествовать в эти годы было невозможно. Стамбул и Греция остались юношеским воспоминанием. Снова зима, не хватает угля, а потом лето, грядки на городских бульва­рах, а потом и на личных участках — картофель, овес, ку­куруза. Война как будто сдвинулась на Восток. Не хвата­ет масла, мало сахара, одно яйцо в неделю.

Сообщения вермахта о тоннаже потопленных кораблей за неделю. В наших городах появились черные шторы на окнах. Не хватает и бензина, мой профессор-архитектор приехал на велосипеде; однажды я застал его, когда он си­дел и ел шоколад, свою месячную норму, он не слышал, как я постучал в дверь. Из-за нехватки цемента и железа ни­кто ничего не строит, но делают чертежи и расчеты для мир­ного времени. Какого мирного времени? Хлеб с добавкой картофеля, на котором при неправильной выпечке от на­жима детского пальца оставалась дырка. Мы не голодаем, но стали гораздо стройнее. Иногда из соседских окон до­носится голос Гитлера; чтобы его узнать, нет нужды слу­шать слова. Работа служащим в Бадене, ремонт гостиницы в национальном стиле, бараки на Лиммате, где жили интер­нированные поляки, которые хотели сражаться за Фран­цию, мужчины в форме цвета хаки с мотыгами на свеколь­ном поле, а в Тулоне потоплен французский флот. Одна дама из Цюрихберга — видимо, в начале войны она сдела­ла большие запасы — подарила мне баночку растворимого кофе с пожеланием творческого успеха: как я был рад, как благодарен ей. В моем почтовом ящике опять повестка. Ничего особенного, этого следовало ожидать. Только ар­мия, находящаяся в боевой готовности, может... и так да­лее. Итак, снова повестка. Явиться: дата, место, время. По­вестка давала право на железнодорожный билет. Я хорошо знал, что меня ждет. Время пребывания на службе не

542

оговаривается. Жена или сосед помогли скатать шинель. Во время отпуска шинель нельзя хранить скатанной. Из-за моли. Для того чтобы эта скатка — ее следовало потом укрепить на ранце — получалась не слишком длинной и не слишком короткой и чтобы она была достаточно твердой и с первого же взгляда свидетельствовала о служебном рве­нии, нужны две пары крепких рук и терпение. Лучше всего было скатать шинель накануне, а не в последнюю минуту. Если волноваться, то это первое свидетельство нашей бое­вой готовности может не получиться.

 

Через тридцать лет я понял: мы упражнялись в созда­нии мифа. Иногда такое впечатление появлялось уже тог­да. Это был миф.

 

Никакого издевательства над людьми не было или по­чти не было, во всяком случае по злой воле, разве что слу­чайно. Наша жизнь представляла ценность для армии. Неосторожность рядового приводила к ограничениям: если купание было связано с риском для жизни, то его запреща­ли вовсе.

 

Один наш лейтенант (затем обер-лейтенант) был бан­ковский служащий, другой — инженер-электрик, из луч­ших кругов общества, где он и раньше встречался с офице­рами, и третий, тессинец, человек веселый, сын владельца большого гаража. Ни один из них не принадлежал к во­енной семье. Мы были к ним несправедливы, ведь не они выдумали армейские ритуалы, определявшие изо дня в день нашу жизнь. В парадной форме — впрочем, в ней они по­казывались рядовым редко и неохотно — они выглядели ряжеными, особенно банковский служащий с саблей на боку и с зажатыми в левой руке перчатками. Немногим более подходила парадная форма сыну владельца гаража, он но­сил ее как костюм, вполне пригодный для девушек из Лу­гано, но отнюдь не для того, чтобы отдавать приказы меха­нику своего подразделения.

543

Другая картина возникала во время занятий гимнасти­кой: рядовой и офицер оказываются вдруг в одинаковых тренировочных брюках, голые по пояс, в спортивных туф­лях, без головных уборов и знаков различия. Раз-два, вверх, три-четыре, вниз, раз-два, вверх и стоп. Что же всех так смущает? Привычное обращение остается: «рядовой» — с одной стороны, «господин лейтенант» или «господин обер-лейтенант» — с другой. Несмотря на один и тот же кос­тюм, ошибиться нельзя. Мы знаем их в лицо и по голосу, их затылки без фуражки и без воротника узнать труднее, а фигуры без офицерского мундира и ноги не в галифе и без высоких сапог нам и вовсе незнакомы. Почему они, бан­ковский служащий и инженер-электрик, должны делать гим­настику лучше, чем садовник, бывший член гимнастическо­го общества? Я уже не помню, доходило ли дело до стойки «смирно» в тот момент, когда мы были в спортивной фор­ме. Очень может быть. А как же иначе им было общаться между собой? Но офицеры и рядовые общались здесь мало. Не было каблуков, не было швов на брюках, фуражек. А ес­ли мимо проходит офицер в мундире, рядовые рывком поворачивают головы, рука взлетает вверх, чтобы привет­ствовать его: что же остается делать тому? Он кивает, как кивает барин, когда у него нет времени. И рядовые выгля­дят тогда смешно и почти пародийно со своим кривляньем, которое весь остаток дня (а сейчас шесть часов утра) им придется повторять. В чем был смысл этой постоянной демонстрации преданности? Мы этого не понимали. Мы приветствуем — кого? — не швейцарский капитал, нет, мы отдаем честь (все равно как: вытянувшись в строю или по отдельности) только низшим его слугам, даже не его наме­стнику. Какое разочарование увидеть в отпуске, как наш обер-лейтенант Б. сидит в Швейцарском кредитном банке, а лейтенант — в бюро Брауна Бовери. Они служащие, как здесь, так и там. Они служат одному господину: здесь — с саблей, там — без нее.

 

Как-то раз я получил разрешение снять на неделю ком­нату, чтобы прочесть корректуру романа. В 22.00, после отбоя, здесь свет не гаснет. Насколько легче служба, если, пусть хоть ночью, ты можешь побыть один...

544

Ненависть к офицерам? Для этого офицер должен вес­ти себя уж совсем по-идиотски, а на нашей батарее офице­ры так себя не вели. Это и им самим было ни к чему, лишь осложнило бы службу. И нам не имело смысла ненавидеть офицеров, это бы только затрудняло выполнение их прика­зов. Насколько я помню, мне ни разу не пришлось видеть, чтобы одного офицера ненавидели все солдаты сразу и дол­гое время. Причины для ненависти возникали то у одного, то у другого солдата, мы это чувствовали — от случая к случаю, но до солидарности в ненависти дело не доходило. Но почему же офицеры, несмотря на это, испытывали страх? Например, когда назначали патрульных. Офицер, конечно, чувствовал, кто из нас с кем в хороших отношениях, и по­нимал, кому хотелось бы оказаться в одном патруле. Но для армии это не годится. При этом могло бы возникнуть нечто, разумеется не бунт, но сговор. Предпочтительней группа людей, которые недолюбливают друг друга. Армия требует, чтобы мы обращались друг с другом как товарищи, но не ценит настоящей дружбы. Этого армия себе позво­лить не может.

 

Ефрейтор социал-демократ говорит: «рабочий», все ос­тальные в подразделении — «работяга», что означает то же самое, но без политической окраски. Это «работяга» звучит несколько вызывающе, но этот вызов вполне воз­награждается приятным сочувствием себе самому. Он озна­чает: другим живется лучше, так оно было, так оно есть, так оно и будет. С Гитлером или без него. Не так легко было разглядеть, что именно защищали они нашими 75-мил­лиметровыми полевыми орудиями. Нейтралитет. Свобо­ду. Нашу независимость. Так им говорят, а многим из них в армии приходится не трудней, чем на обычной работе, уже этого армия у них не отнимет.

 

Маневры как развлечение. Разбивая бивак на альпий­ском склоне, вдруг убеждаешься, что невозможно поставить ботинки прямо как по ниточке. Иногда здесь выпадает

545

удача: пост, где можно просто подумать. Офицеры тоже при деле, усталость сделала их несколько более серьезны­ми. Они тоже на бивачном положении, и у них нет привыч­ных удобств. Денщики, как всегда, чистят им сапоги, но офицеры стоят в своих сапогах не так, как обычно, а каж­дый со своим рюкзаком. Они едят хотя и с тарелок, по из общей полевой кухни. Они вынуждены держать своеобраз­ный экзамен перед рядовыми, и это заставляет их иногда нервничать. Случалось, они помогали нам, когда надо было протащить орудия по откосу; правда, это им не очень уда­валось, зато вызывало симпатию. И дело шло. Но как его улучшить, мог посоветовать только рядовой. Судорожное напряжение, зато отдых от ритуала — здесь можно обой­тись и без него. Когда маневры закончились — торжествен­ным маршем к возрождению ритуала. Ничего не измени­лось: «на плечо», «вперед», «голову направо», «голову прямо».

 

У многих наберется дней службы в армии больше, чем у меня. Я получил отпуск, чтобы закончить учение в 1941 году. Потом «Строительный надзор Цюриха» хода­тайствовал о предоставлении мне отпуска для того, чтобы ускорить разработку проекта о трудоустройстве солдат после демобилизации. Отпуск: стоишь под душем один, легкие и удивительно мягкие полуботинки, здороваешься с кем хочешь, работа, за которую отвечаешь сам. Война, увы, продолжается, об этом отпускник знает больше, чем осталь­ные. Я встречал людей из того слоя общества, с представи­телями которого в армии не поговоришь. Многие удивля­лись, что я только рядовой. Даже не унтер-офицер. Такой, как я, своей теще чести бы не сделал.

В гостях я встретил британского офицера, врача по про­фессии. Обстрелянный в Тобруке, он был в плену в Сици­лии, а затем бежал в Швейцарию. Он не хвалил Швейца­рию, хотя хозяйка дома этого ждала. Джентльмен, он ни слова не произнес о войне, о которой мог судить по своему личному опыту. Сначала, когда хозяйка дома, мать двух лейтенантов, очень обстоятельно хвалила Швейцарию, анг­личанин молча слушал, но потом, когда она собралась сно­ва ее хвалить, он, как бы между прочим, заметил: меня об-

546

стреляла швейцарская противовоздушная оборона. Мож­но было понять это и как признание высокого качества швейцарской продукции. Тогда я в первый раз услышал анекдот: шесть дней недели швейцарцы работают на Гитле­ра, а в воскресенье молятся о победе союзников. Англича­нин показал хозяйке дома, что он обладает тактом, истин­ный джентльмен.

 

Май 1940-го. В ночь, когда мы ожидали вторжения Гер­мании, связисты, получив задание проложить кабель, вы­шли на шоссе по направлению к Мутгеллену, которое идет от Цюриха в глубь страны. Затемнение, автомобили с си­ними фарами, колонна частных машин из Цюриха; один из нас встал с карманным фонариком на шоссе и спросил штатских: «Куда?» Ему нравилось освещать каждого фо­нариком: куда? Они были бледны и испуганы, словно на границе. У одного был летний домик на Тунском озере, у другого родные в Эмментале, потом опять обладатель дач­ного домика и так далее. «Цюрих будем защищать, — ска­зал наш солдат с фонариком в руке и тяжелой связкой кабеля на спине, — для того-то мы и здесь». Другой, без всякой насмешки в голосе, произнес: «Моя жена тоже в Цюрихе, Боже мой!» Автомобили сильно нагружены: че­моданы, сумки, меховые шубы, даже скатанные в рулоны ковры на крыше... Я негодовал. Те, с фонариком и тяже­лыми связками кабеля на спине, мыслили реалистичней. У этих есть летний домик, у нас — нет.

 

Готовность к борьбе, которую каждый «истинный швей­царец» приписывает себе, — это готовность на тот случай, если на Швейцарию нападут. Пока только учениями на местности мы могли бы продемонстрировать эту волю к победе. Неиспытанная воля к победе, намерение без дока­зательства способности его осуществить. Следующая сту­пень — это воля к борьбе с трезвым сознанием, что на победу рассчитывать не приходится, только на сопротивле­ние, как можно более длительное. Ни одно из облеченных ответственностью лиц не могло сказать нам: мы непобеди-

547

мы. Посему нам мало говорили о том, чем обернется для нас война. Нам достаточно было знать, что никто не сомне­вается в нашей готовности к борьбе, и это обязывало нас верить в нашу волю к победе. Это я и делал.

 

Четыре бункера... Зеленый плоский луг, кое-где яблони, открытое место. Дальше, на той стороне, должно быть, лес. На этом открытом зеленом подносе, если смотреть с само­лета, видны четыре желтовато-глинистых строительных участка, их конфигурация сразу выдает их назначение. Бункера готовы, одна бетономешалка еще здесь, на бунке­рах — свежая земля. Мы уже достаточно хорошо изучили немецкие «штуки» и знаем, что они не долго ищут цель, им и четырех пикирующих полетов достаточно. Мы предпоч­ли бы расставить наши четыре орудия подле яблонь, а еще лучше — в лесу. Но, разумеется, предлагать — не наше дело, куда бы это завело армию? Однажды, очутившись вдвоем с капитаном в маленькой штабной палатке, я поин­тересовался, как оценивал он тогда наши шансы. Мы нахо­дились уже совсем в другой области нашей страны, так что говорить об этом было бы можно. Шансов никаких — он и тогда это знал, вероятно, с нами покончили бы еще раньше, чем батарея с ее малым радиусом действия определила бы свою цель. Но у капитана был приказ от верховного ко­мандования.

 

Как человек становится капитаном — об этом рядовые знали весьма приблизительно. Как становятся майором? И полковником? Ясное дело, там строгий отбор, и эти люди, занимавшие в штатском мире ведущие посты, многим по­жертвовали ради армии, это можно подсчитать, и прежде всего — временем. В конце концов, им присваивает звания Федеральный совет. Командиром дивизии не становятся по милости Божьей. Это должны быть люди надежные, зна­чительные личности... Однажды, на одном теоретическом занятии, кто-то спросил, как все это вообще делается, как человек становится полковником. Этот солдат не годится даже в орудийные наводчики, болван. А он что, хочет стать

548

полковником? Громкий хохот. Он не это имел в виду, пояс­нил он и сел. Но я тоже не смог ему этого объяснить, когда кончились занятия, я просто знал, что есть люди, которые никогда не смогут стать майорами или полковниками в на­шей армии.

 

В отпуске, снова в белом халате, я тотчас все забыл. КТО НЕ МОЖЕТ МОЛЧАТЬ, ВРЕДИТ РОДИНЕ. У меня не было никакой потребности рассказывать что-нибудь из армей­ской жизни, только потребность в профессиональной рабо­те и в странствиях. Литература — как отдых...

Возвращаясь из отпуска, я находил нашу батарею в ка­кой-нибудь другой деревне, а в остальном все без перемен. Они как раз чистили орудия, в глазах — злорадство. Пер­вый раз по стойке «смирно» перед фельдфебелем. Место на соломе, разумеется, худшее. Я ничему не научился. Все, как всегда. Остальные тоже не научились ничему новому. Винтовку на ремень, прямо, шагом марш. Все как всегда было в армии. Все, вместе взятое, — идиллия, и польза для здоровья к тому же.

 

Я не могу вспомнить, знал я об этом полностью или нет, хотя можно было бы и знать, впрочем, того, что совершалось в это время в моей стране, я полностью знать не мог.

 

4.10.1938

В Берлине ведутся переговоры об обязательном нали­чии визы для въезда немцев в Швейцарию. Швейцарская делегация удовлетворяется предложением вместо визы де­лать пометку — букву j в паспортах немецких евреев, со­бирающихся выехать за границу. Федеральный совет при­нимает это решение единогласно.

 

17.10.1939

Федеральный совет утверждает новое правовое положе­ние об обращении с беженцами. Кантонам предписано всех

549

иностранцев, нелегально проникших в Швейцарию, отправ­лять обратно через границу. Решение, которое будет сто­ить жизни тысячам и тысячам людей.

 

1.11.1941

По приказу Швейцарского федерального комиссариата по делам интернированных лиц населению запрещается давать интернированным продукты, выдаваемые по кар­точкам, или талоны на продукты, разрешать им пользовать­ся личным телефоном или велосипедом. Без специального разрешения им запрещается посещение частных квартир, а также театров, кино и ресторанов.

 

30.8.1942

За три года войны число беженцев в Швейцарии насчи­тывает 9 600 человек. Советник фон Штайгер, ответствен­ный за швейцарскую политику в отношении беженцев, вы­ступая перед деревенской церковной общиной, произнес: «Ковчег полон». Население Швейцарии — 4 265 703.

 

6.8.1943

В ответе на английскую и американскую ноты, касаю­щиеся права убежища в Швейцарии, Федеральный совет отметил, что он будет использовать это право в целях выс­ших интересов страны и полного нейтралитета.

 

9.1.1944

Эдда Чиано, дочь Муссолини, вместе с детьми нелегаль­но пересекла швейцарскую границу. Ей было отказано в праве на убежище, но она покинула страну лишь после войны.

 

12.7.1944

Соответствующий департамент опубликовал новые рас­поряжения относительно приема беженцев; впервые ев-

550

реи будут считаться беженцами, как подвергающиеся опас­ности.

 

30.7.1944

Итальянский фашист граф Вольпи получил право убе­жища в Швейцарии.

 

1.8.1944

В Швейцарии находилось 13 014 интернированных лиц, среди них 1 100 американских пилотов. До конца войны в Швейцарии было 158 американских самолетов. В 1940 году по решению Федерального совета 17 интернированных немецких пилотов были освобождены, и, точно так же ос­корбляя нейтралитет, власти вернули Германии немецкие самолеты.

 

6.2.1945

Федеральный совет выразил протест германскому пра­вительству по поводу массового уничтожения евреев и раз­решил въезд в страну 1 200 узникам-евреям из концлагеря в Терезиенштадте.

 

22.4.1945

13 000 человек, бежавших с принудительных работ, при­были в Швейцарию, главным образом из Германии, и среди них военнопленные, в том числе 5 446 русских. Их отпра­вили в специальный лагерь и, как выяснилось потом, обра­щались там с ними недостойным образом.

 

8.5.1945

День перемирия. Общее число находящихся в Швейца­рии беженцев и интернированных лиц — 106 470. Была раскрыта коррупция чиновников, ведавших делами ин­тернирования в 1942 и 1943 годах; в скандале замешан

551

один из чинов вспомогательной службы и 170 офицеров, среди них пять полковников.

 

Дело доходило и до гауптвахты: тебя, теперь уже арес­танта, со скатанным одеялом под мышкой, на утренней по­верке вызывали из строя. Подобное часто повторялось, ведь воинскую дисциплину следовало соблюдать. Я не помню, чтобы солдаты взвода, к которому принадлежал наказан­ный, когда-либо выразили протест, например долгим пени­ем перед гауптвахтой, не говоря уже о голодовке. У нас был и выходной день: не так уж много свободы, два-три часа в трактире, а тот, кому не повезло, сидел в темном хлеву. Если место гауптвахты позволяло и если к прови­нившемуся хорошо относились товарищи, иногда удавалось передать ему сигареты или шоколад. Справедливо было наказание или нет, мы не обсуждали, но нам в течение трех последующих дней было не менее тоскливо, чем арестан­ту. Командирам было нелегко с людьми, вернувшимися с гауптвахты, но легче с остальными. Поэтому под арест ча­сто попадали одни и те же солдаты. Однако следовало укреплять впечатление, что большинство — бравые ребята, они не склочничают и поддерживают офицеров. Но был тут и другой смысл: если два или три человека уже побы­вали на гауптвахте, их товарищи могли себе больше позво­лить. Впрочем, офицер старался все же меньше наказы­вать остальных: он боялся испортить свою характеристику.

 

Я не был в армии, когда освободили Париж. Мы празд­новали это на улицах Цюриха. Я не помню, чтобы на служ­бе капитан объявлял нам такие новости официально. Ин­тересоваться происходящим в мире было личным, но дозволенным делом каждого.

 

Кадровым офицерам не было трудно с нами, им не нуж­но было объяснять рядовым, что Швейцария, когда она за­щищается от Гитлера, ведет войну справедливую. Это было ясно, Гитлер не был швейцарцем, и нечего ему было лезть

552

в швейцарские дела. Опровержение фашистской пропаган­ды? Достаточно того, что фуражку мы надеваем не набек­рень и что в походных ботинках все гвозди на месте. Мы не стремимся в германский рейх, переубеждать нас тут не­обходимости не было. С нашей стороны не возникало ни­каких сомнений в боевой готовности высших кадровых офицеров. Боевая сила швейцарской армии зависела толь­ко от нашего повиновения. Так это выглядело тогда.

 

Обращение к швейцарскому народу (25.6.1940) одного из президентов Федерального совета, который уже устрем­лял свой нейтральный, но прозорливый взгляд на Новую Европу под властью Гитлера, я пропустил мимо ушей.

В конце недели, отправляясь в увольнение, мы должны были оставаться в форме, и это мешало, если ты был влюб­лен. Не то чтоб она воняла, ну разве что совсем немножко. Она мешала разговору. Мы знали друг друга иными. Фор­ма воспринималась как маскарад, как почетная парадная одежда, по крайней мере в отпуске. Мы идем вместе по улице, снова эта фуражка. А как иначе сможет солдат при­ветствовать офицера, если офицер, тоже отпускник, идет той же дорогой? В кафе фуражку можно снять и засунуть за пояс. Можно сдать ее в гардероб, это разрешалось, это де­лали офицеры и высшие чины, потому что у них были же­сткие фуражки. Все наблюдают, сумеет ли солдат правиль­но себя вести в таком кафе, ты ощущаешь это внимание к себе и начинаешь сомневаться, не лучше ли зайти в другое место. Твоя сокурсница тоже чувствует это; теперь ей оста­ется только показывать свое хорошее воспитание. Фураж­ки нет, зато есть мундир цвета того рода войск, к которому ты принадлежишь, и номером соединения, и вот сидишь и не решаешься положить свою руку на ее. Мундир не оп­ределяет темы разговора, но разговор не соответствует мун­диру. Чтобы освободиться от некоторой натянутости, идем в другое кафе, в народном стиле, но здесь возникает нелов­кость другого рода. Чего хочет такой вот рядовой, прежде чем вернуться в часть, знает каждый кельнер, и каждый дает это понять солдатской невесте. В лесу или на озере, где есть надежда не встретиться с офицером, можно снять мундир. Тогда на всеобщее обозрение вылезают подтяж-

553

ки. А без них брюки не держатся. Рубашка свежая, по без воротничка, потому что иначе не застегнулись бы две верх­ние пуговицы мундира. Мы писали друг другу письма, мы были уже близко знакомы и пытались вернуться к прежне­му, несмотря на подтяжки. Это удалось наконец, когда мы оба остались в одних купальных костюмах.

 

К этому времени (июнь 1940-го) был основан тайный офицерский союз, который поклялся оказывать сопротив­ление Гитлеру и в случае необходимости поступать вопре­ки воле Федерального совета и генералов. К нему принад­лежало 37 офицеров.

 

Тогда я еще не знал, как трогается с места автомобиль. Канонир к управлению машиной не имел никакого отно­шения. Однажды кому-то из нас пришло в голову: почему бы нам не научиться водить машину, вдруг, например, пер­вого водителя убьют, второго ранят, а грузовик останется цел. Времени нам бы хватило. Но к услугам капитана все­гда была личная машина или же мотоцикл с водителем, который должен быть всегда на месте, для того-то он и со­стоит на военной службе.

 

Важно, чтобы правая рука, после того как она пошлет шесть патронов в магазин карабина, тотчас же хваталась за подсумок, так как необходимо было не глядя проверить, закрыт ли он, а взгляд при этом должен быть направлен на врага. Всему этому мы учились.

Спустя тридцать лет я продолжаю сохранять примеча­тельную чувствительность, когда какой-нибудь иностранец высказывается о швейцарской армии... Я еду с молодым англичанином, представителем Би-би-си, через Готард и Левентину вниз, день прекрасный. «Oh, — говорит Марк, — the Swiss Army?»1 Я не отвечаю.

 

1 Швейцарская армия? (англ.)

554

У Марка светлая и умная голова, он не лишен сходства с молодым лордом Байроном, но тем не менее не может промолчать и, когда мы встречаем вторую колонну в маски­ровочной одежде, спрашивает: «What are they doing?»1 Я стараюсь скрыть раздражение, к чему эта его сухая ус­мешка? Я вовсе не требую, чтобы он испугался нашей ар­мии, но на ее содержание уходит почти два миллиарда в год. «Have you served in the Swiss Army?»2 Я отвечаю: «Of course» — и, помолчав, добавляю: «Why not?»3 Oн наконец замечает, что чем-то затронул меня лично, а англи­чанину это не подобает. Куда больше задевает меня, когда высказывается бывший немецкий ополченец; противник Гитлера, возможно, сегодня он стал умней и снисходитель­ней, ему столько пришлось пережить ужасов, а нам — нет. С меня довольно. Почему Швейцария немыслима без ар­мии, я не пытался объяснить ни одному иностранцу; сам я это понимаю. Швейцарская армия, как ни превосходно она вооружена, в настоящее время никому не угрожает, во вся­ком случае ни одной стране.

В другой раз с немецким гостем и его семьей я отпра­вился на пикник у нашей речки. Я по всем правилам под­готовил место и разложил костер, чтобы поджарить кол­баски. «Швейцарский солдат», — беззлобно улыбнулся почетный гость (Юрген Хабермас), и я снова почувствовал раздражение, молчаливое раздражение...

 

У других батарей были современные орудия калибра 120 мм на колесах с резиновыми шинами, поэтому их не надо было грузить, они шли по дороге своим ходом, и их также не надо было устанавливать на козлах, чтобы полу­чить более вертикальную траекторию полета снаряда. Ви­деть их было утешительно.

 

Обсуждать военное положение? Для этого есть газеты, над ними установлена цензура. Армия не считала нужным что-либо разъяснять солдатам во время их службы. Док-

1 Что они делают? (англ.)

2 А вы служили в швейцарской армии? (англ.)

3 Конечно. А почему бы нет? (англ.)

555

лад о военном положении? На нашей батарее я ни разу не слышал ничего подобного. Время от времени нас пригла­шали на богослужения, как-то раз в кабаре на веселый ве­чер с Эльзи Аттенхофер. Занятия по истории нашей стра­ны? Армию удовлетворяют знания, полученные нами в народной школе. Занятия языком, на котором говорят в Тес-сине? Три раза по полчаса. Наш рядовой — доктор фило­логии, преподаватель родного языка — делает это очень хорошо; не знаю, почему эти занятия были прекращены.

 

Я ни разу не слышал, чтобы офицер выступил в защиту нацизма перед рядовыми. Так же, впрочем, как и против него. Хотя в те годы вряд ли можно было говорить о ка­ком-либо другом военном противнике. Я никогда не слы­шал слов: «Красная Армия». А она между тем истекала кровью под Одессой. Рядовые попросту рассмеялись бы, если бы швейцарские офицеры поделились с ними своим собственным представлением о враге. Я думаю, это не воз­мутило, а скорее удивило бы их. Зачем признаваться в том, что наш нейтралитет перестает нам быть защитой перед немецким вермахтом?

 

Мы все время должны были быть заняты. Например в дозоре. Хороша и гимнастика, но нельзя же весь день заниматься гимнастикой, а какое удовольствие снять мун­дир, свою кожаную сбрую и винтовку. Специальное обслу­живание орудий — но мы уже твердо знаем наши обязан­ности, а также названия всех частей разобранного затвора. Проверять предметы нашего личного снаряжения имеет смысл не чаще, чем раз в педелю, иначе не найдешь даже следов медяной зелени на пуговицах. Теория — но мы уже усвоили все знаки различий и все роды войск. Расстрели­вать боеприпасы только для того, чтобы занять солдат, мы не можем, поскольку это не экономно. К счастью, всегда находилось что-нибудь, что можно было охранять, и преж­де всего нас самих. Учения на местности, ночные учения, после них было множество чистки, но потом все опять бле­стело. Ежедневный приказ во время утренней поверки сви-

556

детельствовал, что мы вообще не движемся вперед; все по­вторяется снова и снова. Надо думать, что офицера, подпи­сывающего этот распорядок дня, самого томила скука: гим­настика, завтрак, строевая подготовка, специальные занятия, теория, обед, инспекторский смотр и так далее. Пусть даже визит самого командующий бригадой. Честь подразделе­ния — об этом нашему капитану говорить не надо. Он держит себя так, словно командующий бригадой, который может появиться в любой момент, такой же человек, как все остальные.

Застегнута ли пуговица у меня па воротничке, он прове­рял, как заботливый попечитель, даже без мысли о взыска­нии. Обычный приказ «Батарея, смирно!» исполнен с быст­ротой молнии. Мы высокого гостя не видели, поскольку наш взгляд устремлен вперед, но услышали, как хлопнула дверца машины, а еще раньше стук каблуков нашего капи­тана. Лил дождь. Капрал, которого командующий брига­дой о чем-то спросил, ну, к примеру, не из Торгау ли он родом, весь день ходил именинником. К лейтенанту же, сто­явшему впереди нас, вытянувшись по-солдатски, гость не обратился, не спросил его, не из Торгау ли он родом. Те­перь я был рад, что пуговица на воротнике у меня и впрямь была застегнута. Командующий бригадой — это не просто повелевающая власть, это, так сказать, стиль. И власть ка­жется тогда естественной и дарованной от рождения. Ког­да такие люди выходят под проливной дождь, в отличие от солдат, стоящих под тем же дождем без всякой необходи­мости, это создает вокруг них ореол, ореол жертвенности, и производит сильное впечатление. Мы, конечно, знали, что потом они пойдут отнюдь не в казарму, но сейчас дождь лил на всех, без всяких знаков различия. Только на следу­ющий день вновь, согласно распорядку, началась муштра, не буду преувеличивать — всего на полчаса. Тут достаточ­но было капрала, он стоял и орал: «Бегом, ложись» и, по­вернувшись на каблуках: «Все в колонну по два». Это было противно и самому капралу — по профессии камен­щику, который был весьма чувствителен к глупым шуткам подчиненных, а поэтому страшно злился. Отпустить остро­ту и получить взамен дополнительную пробежку по такой жаре не имело никакого смысла. Каждый день без войны был подарком, каждая минута, выполняли ли мы ружейные

557

приемы или оправляли, согласно правилам, коричневые оде­яла... Непереносимо все это не было.

 

По случаю рождения первого ребенка я получил отпуск. В эту ночь было слышно слабое гудение бомбардировщи­ков по направлению к Мюнхену или Ульму, потом их гуде­ние на обратном пути.

 

Непереносимо все это не было... Повиновение — наибо­лее удобный способ существования в годы великого ужаса: «Отделение, стой!», «К ноге!», «Отделение, направо!» И сна­чала. Положение нашей страны не могло быть слишком серьезным, это было утешительно, иначе нас обучали бы по-другому. Мы всецело доверяли нашим генералам. Инспек­торский смотр, лейтенанту скучно осматривать лезвия на­ших карманных ножей или три швейные иглы и прочие принадлежности для чистки снаряжения, а если все в по­рядке, придумывать, к чему бы придраться, прежде чем пе­рейти к следующему. Постоянная борьба с ярью-медянкой на нашем кожаном снаряжении. О другом металле для заклепок, видимо, и речи быть не могло: что оставалось бы тогда для инспекторского смотра? Не припомню точно, что изучалось в те полчаса после муштры и перед обедом, кото­рые в приказе на день именовались теорией. Знаки разли­чия офицеров? Да нет, что-то другое. Но что именно? Так­тика — офицерская тема. Я помню главным образом разрешение снять фуражку и даже закурить. Теория как своего рода пауза. Вообще-то рядовому следует знать хоть что-то из устава. Может быть, разъясняли чертеж редута? Инструкция Федерального совета о порядке страхования военнослужащих изложена в статье номер 10 в нашей сол­датской книжке, задавать вопросы разрешалось: они либо вызывали смех, либо на них отвечали — кратко, но убеди­тельно. Никаких разъяснений относительно международ­ного статуса военнопленных. Это могло бы напугать лю­дей. В конце занятия — шутка командира, затем: «Встать! Смирно!», перерыв на обед. Таким уж серьезным положе­ние быть не могло.

558

Заблудившийся ночью в горах самолет. Ясно, что он ис­кал посадочную площадку в Самедане, но она оставалась темной. Звездная ночь. Ниже, потом снова выше, он кру­жил и кружил — и исчез за ближайшей вершиной. Тиши­на. Я решил, что он разбился где-то под Албулой. Минут через пятнадцать я снова услышал его шум, он жужжал, как заблудившаяся оса. Я стоял на посту возле здания школы, где спали наши солдаты. Жужжание, потом свето­вые сигналы. Заблудившийся англичанин? Дезертир на «мессершмитте»? Затемненные деревни, черная долина. Знал ли пилот, где он находится? Один раз машина про­шла совсем низко, но определить тип самолета мне не уда­лось. Вахмистр, когда я доложил о происходящем, счел, что нас это не касается: есть приказ охранять школьное зда­ние, и все тут. Удивительно, ведь чем ниже над долиной кружила машина, тем опасней это становилось для нее, пи­лот, знающий местность, никогда бы на это не решился. Временами я слышал только звук мотора. Выстрелов не было. Снова световые сигналы. Это продолжалось по мень­шей мере час. А потом самолет больше не вернулся...

 

Естественная для Федерального совета, не смеющего испортить настроение Гитлеру, формула: «Тот, кто посяг­нет на нейтралитет нашей страны...»

 

Чтобы чему-нибудь научиться, будучи солдатом, я вы­звался пройти курс обучения горнолыжников. Подъем и спуск по глубокому снегу в каске и походном снаряжении, спуск по канатной дороге над глетчером. Проводник-инст­руктор, не офицер, рассмеялся в лицо майору, который хо­тел видеть нас в строю: этим мы не занимаемся, господин майор, здесь дело серьезное, спектакль вы сможете устро­ить, когда люди спустятся вниз. Майор промолчал. Опас­ность лавин очевидна, и командир признает это, храня пол­ное молчание.

 

Главное воспоминание о службе в армии - пустота. Память ищет события; трудно поверить самому себе, что может быть такая пустота. Но это так...

559

Профессор немецкой литературы, полковник, насколько мне известно, но теперь в штатском, наш разговор о К.Ф. Мейере, который кончил в психиатрической лечебнице, и о Якобе Шаффнере, перебежавшем к нацистам, и о моей «Ан­дорре»; я не соглашался с его утверждением, что все дело в трудности жизни в малом государстве, но убедился: гума­нист может стать полковником. Другой раз — Цюрих, «Кроненхалле», молодой отличный писатель в форме обер-лей-тенаита, повод нашей встречи чисто литературный, форма ему идет, но зачем он делает вид, что она ему в тягость? Будь он простой солдат, ему полагалось бы в это время спать в казарме, а это было досадно. Фабрикант, собрав­шийся продать свой земельный участок, — майор, и у него, между прочим, есть еще одно владение в другом месте. Собственно говоря, с офицерами приходится время от вре­мени встречаться. Любезный сосед, что часто приходит иг­рать в шахматы, — врач, капитан медицинской службы. Это совсем неплохо. Бывает, что такие знакомства идут мне на пользу: у городского советника в учреждении, кото­рое причиняет мне неприятности, есть товарищ по армей­ской службе, и он позаботился о разумной беседе втроем; один командует батальоном, второй — адъютант, унтер-офицер в этом батальоне. Я был очень благодарен им обо­им. Редактор по международным вопросам, который мог помочь мне советом по поводу одного предложения Рок­феллеровского фонда, так как был лично знаком с людьми оттуда, — подполковник, начитанный стратег. Один майор-архитектор, чтобы не вести на обеде с чиновниками только деловые разговоры, рассказал историю, как совсем недавно он был на маневрах — веселый и энергичный человек, в этом я не сомневаюсь. Я сомневаюсь только в том, что наши с ним воспоминания об армии совпадут.

 

Я не помню ни одного случая подлости, намеренной же­стокости, направленной на кого-то лично, происшествия, оставившего в памяти непримиримый гнев или вражду. (Капитан Вюс, узнав, что я иногда печатаюсь в «Нойе Цюрихер цайтунг», внешне стал вполне корректен.) Мне по­везло: ни несчастного случая, ни болезни, оставшейся на

560

всю жизнь. Ругань капрала была, бывал и штрафной марш целой группой или поодиночке, наряд на кухню в воскресе­нье — все это было, не было лишь событий.

 

А события были... Апрель и май 1945-го в Сан-Мартине, позднее на Офенпассе. Разговоры с двумя немецкими ча­совыми на самой границе, один — старый берлинец, дру­гой — из Ротенбурга, оба отцы семейств, курильщики тру­бок, они все еще боялись, что их прикончат нацисты из их взвода за то, что они поверили в капитуляцию; угнанные рабочие, нам их видно через подзорную трубу. В один пре­красный день колючую проволоку снимают и мы становим­ся очевидцами освобождения этих рабочих. Они обнимают нас, плачут, некоторые проходят, не поднимая глаз; двое подростков (я заметил их в подзорную трубу еще наверху, а потом остановил) убежали с принудительных работ в Штутгарте, обошли вокруг Бодензее и пробирались домой в Эльзас; маленького роста господа из японского посоль­ства в Риме, прибывшие в блестящем черном лимузине, си­дели на федеральных одеялах, ели суп из наших котелков и ждали ответа на просьбу об убежище, им его предостави­ли. В Шульс прибыла солидная группа солдат в немецкой форме — перебежчики, среди них высоченный, на голову выше остальных, парень в форме эсэсовца, все без оружия, послушные, руки по швам. Прибыл транспорт с узниками концлагеря; им тоже дали супа и чаю, но их желудки боль­ше не могли удерживать пищу. На Офенпассе в нашем бараке живет немец в штатском, который постепенно при­знается, что он был солдатом вермахта, но всего лишь бара­банщиком — то, «как они уничтожали евреев в Риге, а по­том в России, это я видел, по чтобы польских детей, нет, мы не чудовища», он тоже хочет только вернуться домой и не желает понять, что у меня есть приказ и я отправлю его обратно через границу; толпа немецких таможенников из Италии, наш суп кажется им слишком жидким, они достают из своих мешков сало, режут его толстыми ломтями и жа­луются па недостающий порядок здесь — я в это время натапливаю для них барак — и на итальянских бандитов, которые отняли у них часы... Воспоминание, однажды уже записанное, но это воспоминание не о швейцарской армии.

561

Случается, меня охватывают и приступы бешенства, но не часто. Нет дня, что не кончался бы, к вечеру так устаешь, что нет сил читать. Спасение в простейших удовольстви­ях: пиво или Млечный Путь — лежишь, руки под головой, и смотришь. Или виноград, украденный в сумерках. Нет спасения, если идет дождь и все трактиры в деревне полны военных. Достаточно малого: посидеть одному на камен­ной стенке, послушать ночь, стрекот цикад на полях. Спасе­ние дарует и письмо, которое можно перечитать под лам­пой в караулке.

 

Что же мы все-таки изучали? Не делать того, что не при­казано. Чем больше группа, тем охотнее она соглашается с этим, тем сильнее кажется могущество повелевающего. Ему только следует наказывать не отдельного человека, а це­лую команду. И повторять это до тех пор, пока не сработа­ет: кто виноват, что мы, вместо того чтобы идти к полевой кухне, должны еще раз бежать за винтовками, еще раз бе­гом, еще раз вся эта мерзость, и только потому, что один из нас не взял себя в руки. Ему не сладко приходится потом среди товарищей. Итак? Сработало. Вот как прост этот метод. Что именно там срабатывает, большинству безраз­лично, но метод действенный, поскольку приводит к тому, чего добивается отдающий приказы, — к слепому повино­вению. Я не помню ни одного случая коллективного непо­виновения. Многие командиры даже не задумываются, по­чему рядовые так покорны, и приписывают эту заслугу своей персоне.

 

Нашему капитану, как мне кажется, нравилось быть ка­питаном. Повторяющиеся призывы в армию не казались ему неудобными. В школе у него были ученики от семи до двенадцати лет, дети. Когда же он стоял, расставив ноги и похлопывая себя по высокому голенищу правого сапога веткой — так как он служил в моторизованных войсках, то похлопывать себя по высокому голенищу правого сапога ему приходилось не хлыстиком, а какой-нибудь веткой, —

562

перед ним были мужчины, и их было больше, чем в полном классе. Ему недоставало хлыстика, скорей всего из-за фа­сона его офицерской формы. Дело тут вовсе не в более высоком качестве материала, что отличает наших офице­ров от рядовых, так сказать, на ощупь, но прежде всего в покрое брюк: пехота носит брюки навыпуск, что не только неудобно, но и непрактично, офицер же, напротив, появля­ется как всадник, даже если он прибыл на джипе. Благода­ря покрою брюк и высоких сапог. Отсюда и такая понят­ная игра с веткой, как с хлыстиком; получается вполне естественно. Мы не желали себе другого капитана. В нем была молодцеватость, а наше послушание радовало его. Если же учесть, до какой степени распоряжается нами наш капи­тан, и не только в том случае, когда дело принимает серьез­ный оборот, насколько он определяет повседневную жизнь своего подразделения, военную атмосферу в деревне, где он самое высокое по чину начальство, — с капитаном нам, можно сказать, повезло. Это мы чувствовали, когда он, слег­ка расставив ноги, стоял перед нами и веткой похлопывал по высоким голенищам своих сапог, ожидая, пока сто два­дцать мужчин вытянутся перед ним, или когда он обра­щался к кому-нибудь из рядовых, как демократ, грубова­тым или отеческим тоном, смотря по обстоятельствам, тем благосклоннее и естественней в своей непринужденности, чем проще был солдат или капрал. Вполне определенный тип человека, он мог и выругаться, но при этом был искрен­не убежден, что любим своими солдатами. Игра с веткой, как с хлыстиком, — это бывало далеко не всегда — пока­зывала нам, что он в духе. Куда девать руки — проблема для офицера, но не для нас; если не приказано ничего дру­гого, мы можем сунуть руки в карманы, что не подобает тому, кто приказывает, даже если он должен подождать, прежде чем отдать следующий приказ. Другая поза — боль­шие пальцы заложены за пояс, локти как ручки у горшка — была обычней; она могла означать как невозмутимость, так и нетерпение, подходила она и для перекура, и для отдачи нового приказа. Эта поза воспринималась серьезней, чем игра с веткой, поэтому наш капитан никогда не похлопы­вал себя веткой по голенищу, если в поле зрения был май­ор. Это мы понимали. Игра с веткой-хлыстиком была не-

563

принужденней и не лишена известного шика, как уже было сказано выше. Только в очень сильный холод в горах и в сплошном тумане офицеру подобало прятать руки в кар­маны, так как перчаток у них не было. Это случалось. И когда солдат, руки по швам, вытягивался, например, что­бы сообщить: «Радиосвязь восстановлена», они, с руками в карманах, становились особенно приветливыми, то есть де­ловитыми. Наш капитан был единственным, кто похлопы­вал веткой по голенищу своего сапога. Больше всего для этого подходила ивовая ветка. Когда я спустя годы встре­тил его однажды, он больше не был учителем, а ведал кад­рами в химической промышленности в Базеле, человек, ко­торый, как показала военная служба, умеет обращаться с подчиненными.

 

Я не жалею, что служил в армии, но я пожалел бы об этом, если бы служил в армии не рядовым; как иначе лю­дям с моим образованием (гимназия, университет, Высшая техническая школа) удалось бы поглядеть на наше обще­ство с иной точки — не сверху вниз.

Мы знали, что предателей родины ждет смертная казнь через расстрел. Сообщение в газете: Федеральный совет отклонил просьбу о помиловании. Разумеется, не уточняя, что совершил этот человек. Тогда я тоже был сторонником смертной казни (не в качестве солдата того взвода, что при­ведет приговор в исполнение) для предателей родины. Разъясняли ли нам, рядовым, подробно, каков именно со­став преступления, именуемого предательством родины, я уж теперь не помню. Мы представляли себе это весьма приблизительно. О выдаче военных тайн врагу было изве­стно из шпионских фильмов. Какими же военными тайна­ми мы обладали? Мы не должны были никому сообщать, где расквартировано наше соединение, что, впрочем, мог видеть любой прохожий. Что еще являлось предательством родины? Саботаж производства военной продукции, нео­сторожная болтовня в поезде или в трактире — все, что шло на пользу предполагаемому врагу. Слова «предатель­ство родины» вряд ли когда произносились рядовыми, мы не верили, что кто-то способен на такое, да и офицеры ред­ко употребляли их. Мы слышали о пятой колонне, но и пред-

564

ставления не имели, кто к ней принадлежит. Скорей всего люди, которые не говорят на нашем диалекте, но, надо ду­мать, и не эмигранты, которых я встречал иногда в отпуске: немец, сражавшийся в Испании, а после в рядах француз­ского Сопротивления; актер, бежавший из Дахау; интерни­рованный молодой поляк в военной форме, сражавшийся во Франции, где он учился; еврей-германист, который, не­смотря на запрет всякой общественной деятельности, в тес­ном кругу читал лекции о Томасе Манне, о Карле Краусе... На нашей батарее был один тип, которому мы не доверяли, купец согласно списку, жирный продувной парень. Он подторговывал исподтишка дешевыми часами, зажигалками, презервативами, дорогим мылом, помадой и хвалил Гитлера. Его ни разу не поколотили за это. Похо­же, он говорил так нарочно, потому что его не любили, но он не был фанатиком, а просто дразнил нас. У немцев яко­бы больше масла. Однажды, когда мы попробовали при­звать его к ответу, он ускользнул от нас. Неизвестно отку­да он доставал шоколад и всегда делился им с теми, кто его слушал. С победами Гитлера этот тип так и не вырос в наших глазах, хотя и становился все наглей. Начальство не обращало на него внимания; если в дуле его винтовки не замечалось ржавчины, они переходили к следующему, вернее сказать, шли от одной винтовки к другой; фельдфе­бель, как обычно, определял по своему календарю, чья нын­че очередь идти в наряд, с этим ничего не поделаешь. Слу­чай предательства родины открылся уже после войны: телефонист, очень маленький и веселый, с охотой служив­ший в армии, работая монтером в крепости Сарган, продал немецкому шпиону светокопии чертежей помещений в ска­ле за двести франков. Смертный приговор, а его, как изве­стно, пришлось бы привести в исполнение нашему подраз­делению, не был объявлен, и мы избавились от необходимости увидеть следующую картину: величественный судья на плацу, оглашение приговора, в справедливости которого нам не должно сомневаться, повязка на глаза, полевой священ­ник что-то говорит осужденному, наш капитан, который отдает лейтенанту приказ, лейтенант, который отдает при­каз нам целить в сердце (пояс осужденного нарочно под­нимают повыше, чтобы его товарищи могли точнее опреде­лить, где у него сердце), и мы прицеливаемся...

565

«При экзекуции осужденному полагается поддержка свя­щенника. Появление на месте казни и ее исполнение рас­считаны так, чтобы экзекуция заняла несколько минут. Выделенная для этого команда видит приговоренного толь­ко в минуту произведения выстрела. Необходимый для этого отряд особого назначения получает приказ непосредствен­но перед казнью. Его задача, как и во время боя, уничтоже­ние врага. Не могут использоваться недостойные армии средства, как-то: привлечение добровольцев или выдача недостаточного количества боевых патронов. Присутствие кого-либо постороннего при казни исключено. Несколько экзекуций следуют одна за другой без перерыва». Под­пись: бригадный полковник Якоб Ойгстер; его послед­няя должность на действительной службе в армии — во­енный прокурор. (Из статьи в «Швайцер иллюстрирте» за 1945 год.)

 

Тогда состоялось семнадцать казней. Акты, составлен­ные во время этих экзекуций, и сегодня не так-то легко получить. Известно, что предают свою страну главным об­разом нижние чины. Например, один каптенармус, спро­шенный другим каптенармусом, заряжены ли объекты под­рыва, поделился с ним своими сведениями на этот счет, не подозревая, что тот передаст их немецкому шпиону; при этом он не умолчал и о том, каков состав этого взрывчатого вещества. Военный прокурор требовал смертных пригово­ров обоим каптенармусам. Они были приведены в испол­нение. Военный эксперт, инженер-строитель по образова­нию, сказал по этому поводу, что место, где находится склад взрывчатки, знает любой мальчишка, хлорат состоит из де­вяноста процентов калия или натрия хлората и десяти про­центов парафина, этот состав должен быть известен любо­му минеру, о нем сообщается в инструкции, это относится к знанию оружия и взрывчатых веществ. Была ли столь слож­ная химия тайной для немецкого вермахта, не знаю. Госу­дарственной измены в высших кругах, где, вероятно, быва­ют и большие тайны, предательства, связанного с торговлей и промышленностью, с капиталом и дипломатией, кажется,

566

вообще не случалось, во всяком случае, дело ни разу не доходило до смертной казни.

 

Некоторое время мы охраняли мосты на Готарде. Ноч­ные товарные поезда: уголь от Гитлера к Муссолини. По­дозрение, что в темных вагонах может быть оружие или войска, ни на секунду не возникало у нас за все шесть лет. Наши винтовки заряжены, а если где послышится шорох: «Стой! Кто идет?» Врага, что собирался бы взорвать этот мост, поблизости не было. Обычно лишь отважный лейте­нант решал проверить нашу бдительность, но вовремя да­вал себя узнать. Всего же чаще это был какой-нибудь зверь, потом все снова стихало. Блеск луны на мокрых рельсах, тишина, пока не покажется новый состав, блеск луны на осколках угля.

 

Что знал о происходящем наш майор? Наш бригадир? Когда они наблюдали за нашими действиями на местности, знали ли они уже тогда, о чем столь тактично сообщил нам профессор Эдгар Бонжур? («История швейцарского нейт­ралитета», том IV, 1939 — 1945, год издания 1970. Хельблинг и Лихтенхан, Базель.) Там упоминается советник Пилет Голоц, его речь от 25.VI.1940 — все гладко, Лаваль in spe1. И министр Фрелихер — болельщик Гитлера, швей­царский посол в Берлине, и полковник Густав Деникер-sen2; который, как специалист, восхищался немецким мили­таризмом и первыми победами Гитлера и ратовал за то, чтобы без всякой борьбы вступить в соглашение с третьим рейхом, а ведь он ведал обороной страны, был борцом за так называемое «народное государство солдатской чекан­ки»; в одном из номеров «Денкшрифт» за 1941 год он заранее обвиняет Швейцарию в том, что Гитлеру может надоесть роль простого зрителя. Позже, в 1942 году, Деникера освободили от высоких командных постов, что весьма не понравилось как ему самому, так и генералу Вилле. Тому самому Вилле, который с глазу на глаз заверял немецкого

1 В будущем, в перспективе (лат.).

2 Старший (лат.).

567

посла Кёхера, что положение генерала Гуизана из-за его контактов с французским генеральным штабом и под не­мецким нажимом будет весьма непрочным. После пораже­ния Франции Вилле тут же весьма энергично выступил за демобилизацию швейцарской армии, ибо, по его мнению, никакой опасности больше не было, а наша боевая готов­ность могла только раздражать Гитлера. Демобилизация привела к увольнению в запас и генерала Гуизана, против­ника Гитлера; пост генерала освободился для Ульриха Вилле II...

 

Помещение караула: все в ботинках, подбитых гвоздя­ми, лежат и храпят в позе зародыша. Я говорю: «Мюллер, пора!» Это не помогает, он просто поворачивается на дру­гой бок, не интересуясь временем. Вернее действует насто­ящий строевой шаг у самых пяток храпящего солдата, это пробуждает его совесть, и он чертыхается. Мне даже не приходится протягивать ему руку, нечистая или чистая со­весть поднимает его. Дольф там, снаружи, тоже хочет спать. Требуется некоторое время, чтобы он вооружился всем, что предоставила ему на этот случай родина, глаза его все еще глядят водянистым взглядом младенца. Он хочет знать, почему я не сплю. А я рад: два часа наедине с самим собой, бодрствуя, но не читая, не рисуя, не думая. Вахмистр, это, собственно, это обязанность — будить людей, тоже спит, как вооруженный зародыш. Четыре часа. «Пошли, винтов­ки на плечо и пошли». Я привожу в наш теплый спертый воздух Дольфа, ему нечего докладывать, он еще не про­снулся и даже не пугается, только ворчит, что его сменили на пять минут позже. А ведь там у нас над головой весь небосвод. Он рывком ставит свою винтовку на подставку, потом откусывает яблоко, и я не мешаю ему молчать, а вах­мистр благодарно храпит. Я не сплю по собственной воле. Я сторожу керосиновую лампу. Доев свое яблоко, он также молча ложится, он имеет право на сон. Я не завидую ему. Сон, в который он через несколько минут погрузился, отда­ет чем-то служебным. Я благодарен за то, что не сплю. Я очень устал, но сна нет. А почему — сам не знаю...

568

Привыкшие к тому, что армия не хочет знать, о чем мы думаем, мы уже не говорим об этом и своему соседу по шеренге, а он не говорит нам. Один мой сосед был глубоко религиозен, я узнал об этом, застав его однажды за молит­вой. Стал бы он стрелять? Об этом он ни с кем не говорил. Только в армии возможно так долго быть с людьми и не знать, что они собой представляют на самом деле.

 

Железнодорожный мост, который мы охраняли, запом­нился мне только тем, что мы его охраняли. И ничем боль­ше. Я замечаю перемены, происшедшие за десятилетия в том месте, где мы когда-то жили целые месяцы, но я не говорю себе: тут я стоял на посту, там было наше жилье, а вон там — артиллерийский склад. Моя память не трево­жит меня. Историческая противотанковая ловушка, спря­танный в лесу военный склад, обнесенный колючей прово­локой, камера со взрывчаткой в устоях старого моста в Тессине, замаскированная взлетная полоса и ангары — все это я вижу. Разумеется, я вижу каждую казарму, спортив­ные снаряды для бега с препятствием, замаскированные военные машины. От меня не ускользает ни одна колонна рекрутов на обочине дороги, ни одна военная форма в при­вокзальной сутолоке. (Так было со мной в Бретани, когда мы искали пляж. Я замечал любой разрушенный бункер, простреленную и проржавевшую броневую башню, наце­ленную в маленькую бухту; здесь обошлось без меня, ду­мал я с благодарностью.) Мой взгляд не пропустит офи­церской фуражки в первоклассном ресторане, одна из них с золотыми листьями — я знаю примерно, что это озна­чает, — но мои воспоминания о войне выплывают не при виде военных объектов, их вызывает не форма, а скорее определенный тип лиц; особый способ мышления федераль­ного прокурора; голоса постоянных посетителей, сидящих за постоянным столиком; тон чиновника, которого я никог­да не видел фельдфебелем; приветственная речь на состя­зании борцов; штатские аллюры некоего промышленника (Цементный трест) на совещании в городском совете; же­лезнодорожный служащий, командующий группой турец­ких рабочих; полицейский, задержавший нас, когда мы не

569

заметили знака, запрещающего стоянку; письма читателей в буржуазных газетах; школьный учитель на экскурсии со своим классом: простодушный обыватель в швейцарской телепередаче, которого я никогда не видел в качестве поле­вого священника; фамилия одного коллекционера картин и оптового торговца в Цюрихе, он называет меня in contumaciam1 предателем родины...

 

Потребность в принадлежности к чему-то. Я родился здесь, а не где-нибудь в другом месте, наивное ощущение принадлежности, а потом осознание принадлежности, кри­тическое осознание, которое ни в каком случае принадлеж­ности не отменяет.

 

Я не знаю, как переносили службу в армии другие, как переносят они теперь воспоминания о ней. Существовал страх, о нем я никогда никому не говорил, даже с глазу на глаз, страх перед возможностью плачевного крушения на­шей армии. Он возник не сразу, этот тайный страх, не 2.9.1939. Он вырос из сочетания небольших и постоянно повторявшихся выводов, из опыта, которому не мог проти­востоять опыт иной, а только слепая вера, — и это был страх за всех, кто (так по крайней мере казалось) ни на одну секунду его со мной не разделял.

Появились первые американцы, они прислонились к шлагбауму, каски у пояса. Они кивают, подойди, мол. Но я на посту. Май 1945-го, на мне каска, за плечом карабин, без него нельзя. Тот, кто защищает нейтралитет нашей стра­ны... и так далее. Теперь они опираются спиной на шлаг­баум, рукава закатаны, локти лежат на перекладине шлаг­баума, смотрят на Италию и курят. Это было на границе в Мюнстертале. Из джипа вылез американский офицер. Они не вытянулись по струнке, когда он с ними загово­рил. Они стояли в прежних позах и тоже что-то говорили. Судя по всему, им было известно, что здесь начинается Швей­цария, и они оставались по ту сторону шлагбаума.

1 Заочно (лат.).

570

Только когда наконец пришла смена караула, они снова взглянули на Швейцарию. Мы показали им, как это у нас делается: винтовку на плечо и остальное, отдача приказа, повторение приказа. Один из них крикнул: «Хайль Гит­лер!» Потом и мы смогли подойти к шлагбауму. На голове у нас фуражки. Победители без фуражек, день теплый. Хотя по фотографиям было известно, как они одеты, мы изумились: удивительно целесообразная форма. Мимо проезжал майор, швейцарский, он, казалось, не обратил ни­какого внимания на то, как мы стоим, нам достаточно было отойти в сторонку. Приветствие на самом высшем уровне, только на той стороне, к сожалению, не было соответствую­щего офицера. Солдаты, прибывшие из Сицилии, продол­жали опираться на шлагбаум, пока швейцарский майор разговаривал с ними. Короткий разговор. Майор не при­вык производить столь малое впечатление. Они продол­жали курить. В заключение он протянул руку нескольким солдатам, трем ближайшим к нему, — барин, в праздник урожая вдруг подающий руку рабочим. Его шофер при­держивал дверь, наш караул застыл: «Винтовку на пле­чо!», а мы, свободные в эту минуту от службы, тоже подня­лись на крутой откос, чтобы вытянуться перед ним.

 

Все это происходило очень давно. Меня, отца, никто не спрашивал, как это было. О том, что пережил швейцарский солдат, рассказывают главным образом анекдоты. Ни пе­ремены в жизни, ни тяжести на совести. Да и в литературу об этом мало что вошло. От страданий, которые перенесли другие народы, мы были избавлены. Партизан у нас не было, вины — тоже. То, что выясняются все новые и новые обсто­ятельства, от своевременного знания которых нас оградила тогдашняя цензура, постоянная готовность к предательству прежде всего в тех общественных кругах, которые как вче­ра, так и сегодня говорят о чувстве ответственности перед обществом, не требует памятников. Столько чудовищного происходило тогда вне наших границ, что мы едва ли впра­ве заниматься самими собой. Что такое господин Ротмунд (это можно утверждать с полным правом) в сравнении

571

с одним только Гиммлером? О чем тут говорить? Нас по­щадили, мы благодарны за это, и уверенность, что наша ар­мия надежна, непоколебима...

 

Мое главное воспоминание все же не о пустоте. Я дол­жен внести поправку. Главное воспоминание — это то, как военный мундир отнимает у нас совесть, и никто ее как совесть не воспринимает. Каков должен быть приказ, что­бы команда рядовых, именно как команда рядовых, укло­нилась от его выполнения? Откровенной бессмысленности приказа для этого мало. Возможно ли при той неспособно­сти к самостоятельному действию, какой добивается от нас армия, пробудиться совести?

Я предполагаю, что чем больше группа, тем позднее, в группе более тридцати человек, она, пожалуй, уже и не проснется. Страх начальства перед мифической фигурой подстрекателя понятен; его недоверие начинается тогда, когда возникает доверие одного солдата к другому. Пото­му что именно так может пробудиться совесть. Отсюда эта предусмотрительность уже в армейской повседневности; раз­говоры допускаются только с разрешения командира, а уж он-то знает, когда они неблагоприятны для него. Марш в полном молчании, это тоже следует тренировать снова и сно­ва. Неважно, что сказал кто-то в колонне, это могли быть сущие пустяки, например «как пить хочется!». Запрет имеет свою цель — не допускать никакой связи внутри команды во время службы, товарищами мы можем стать и потом, когда больше не надо будет подчиняться приказам. Зато пение желательно: «La blonda, la bella blonda»1. Наш бое­вой дух.

 

Если я не хочу, то могу и не заниматься воспоминания­ми. Почему же я хочу этого? Свидетелей остается все мень­ше. Но почему же я вспоминаю так неохотно? Потому, что я был слишком труслив и не хотел видеть того, что изо дня в день являлось взору.

1 О блондинка, красавица блондинка (итал.).

572

Банкир — подполковник, его прокурист — по меньшей мере капитан, владелец отелей — майор, председатель кон­церна — полковник, фабрикант — майор, владелец недви­жимой собственности или преподаватель высшей школы, обслуживающий промышленность своими исследованиями, или владелец газеты, подрядчик в ведущей отрасли строи­тельства — член правления и здесь, и там, владелец веду­щего рекламного бюро, президент союза, основанного на общности интересов, и проч., — все они подполковники или, на худой конец, майоры. Их сыновья пока что лейтенанты: армия хозяев страны, называющая себя «наша армия». Эта армия в нашем столетии стреляла редко. К счастью. Если же она стреляла, то в бастующих рабочих (всеобщая заба­стовка 1918 года) и рабочие демонстрации (Женева, 1932 год, социал-демократическая демонстрация про­тив швейцарских фашистов, 13 человек убито при разгоне демонстрации рекрутами с шестинедельным военным обра­зованием).

 

Я поглядел в свою книжечку, она подтверждает воспо­минания: 161388 — номер моей винтовки тридцать лет назад. Когда отказывает память? Когда я пытаюсь соеди­нить, например, беззаботность, какую едва можно себе пред­ставить у взрослого человека, повседневную жизнь моего современника, что, насвистывая, катит на велосипеде, наслаж­даясь приятностью минуты, или не насвистывает, поглощен­ный любовными переживаниями, и бомбы, снова по ошибке сброшенные на швейцарскую землю, откровение нового спектакля, а после него выходишь из театра, и снова старик, продавец газет, и кричащие заголовки: потоплен военный корабль, покушение на Гитлера не удалось, армия вермахта в котле и так далее. Мы знали: к сожалению, идет война, что поделаешь, война. В маленьком садике перед домом натыкаешься на блестящую штуковину — самолеты раз­брасывают их, чтобы помешать вражеской радиолокации; дружба с эмигрантами, три постных дня в неделю. Вспоми­наешь лишь обрывки, и нет никакого представления, как складывались они тогда в действительность.

573

Однажды, в 1943 году, нас посетил генерал Гуизан. Я ви­дел его еще до того, как он стал генералом, на докладе в Федеральной Высшей технической школе. Теперь он стоял в снегу: несколько меньше ростом, чем мы представляли его себе по знаменитым поясным портретам. Мы волнова­лись. Никакого парада, он приехал, чтобы посмотреть на наши занятия лыжной подготовкой. Сверху, из Самедана. На нем были темные очки. Мы ждали на спуске, готовые к старту. Это продолжалось довольно долго, но волнение не отпускало нас. Это был действительно он, наш генерал, чей портрет висел в каждом трактире, в каждом учреждении. Стоял солнечный и морозный зимний день. Каждый из нас должен был проехать на лыжах перед этим человеком, ко­торый уже тогда принадлежал швейцарской истории, и сде­лать поворот в упоре, никакого фокуса при хорошем снеге, а снег был хорош.

 

Я не решаюсь подумать о том, что могло бы быть. Пови­новение может рождаться тупостью, а может — верой в Швейцарскую Конфедерацию. Если бы случилось мне идти в бой рядовым, я пошел бы в бой с этой верой. Я хотел бы не знать, но верить. Так было, я верю.

Октябрь 1973

 

СОДЕРЖАНИЕ

HOMO ФАБЕР. Роман

Перевод Л. Лунгиной............................................ 5

НАЗОВУ СЕБЯ ГАНТЕНБАЙН. Роман

Перевод С. Апта................................. 205

СОЛДАТСКАЯ КНИЖКА

Перевод Э. Львовой................................499

По вопросам оптовой покупки книг

"Издательской группы ACT" обращаться по адресу:

Звездный бульвар, дом 21, 7-й этаж

Тел. 215-43-38,215-01-01,215-55-13

Книги "Издательской группы ACT" можно заказать по адресу: 107140, Москва, а/я 140, ACT - "Книги по почте"

Литературно-художественное издание

ФРИШ Макс НАЗОВУ СЕБЯ ГАНТЕНБАЙН

Перевод с немецкого

Главный редактор В. И. Галий

Ответственный за выпуск  В. В. Гладнева

Художественный редактор С. А. Пятковка

Компьютерное оформление переплета  А. А. Кожанова

Компьютерная верстка Н. А. Побигайло

Технический редактор Л. Т. Ена

Корректор В. В.  Евминова

Издательство «Фолио»

благодарит издательство «КАНОН-пресс»

за помощь в подготовке издания

Подписано в печать с готовых диапозитивов 10.08.00.

Формат 84Х1081/32. Бумага офсетная. Гарнитура Peterburg.

Печать высокая с ФПФ. Усл. печ. л. 30,24. Усл. кр.-отт. 31,08.

Уч.-изд. л. 33,0. Тираж 5000 экз. Заказ 1820.

«Фолио» 61002, Харьков, ул. Артема, 8.

Налоговая льгота — общероссийский классификатор продукции ОК-00-93, том 2; 953000 — книги, брошюры

Гигиеническое заключение № 77.99.14.953.П.12850.7.00 от 14.07.2000 г.

ООО «Издательство ACT» Лицензия ИД № 00017 от 16 августа 1999 г.

366720, Республика Ингушетия, г. Назрань, ул. Кирова, д. 13. Наши электронные адреса: WWW.AST.RU E-mail: astpub@aha.ru

Налоговая льгота — Общегосударственный классификатор Республики Беларусь ОКРБ 007-98, ч.  1; 22.11.20.300

Республиканское унитарное предприятие

«Полиграфический комбинат имени Я. Коласа».

220005, Минск, ул. Красная, 23.