Дополнительные материалы

Веб сайт
Страница на Стихи.ру
Страница на сайте "Поэзия Московского Университета"

ОДА В ПАМЯТЬ СЭРА ИСААКА НЬЮТОНА,
АДРЕСОВАННАЯ ЛОНДОНСКОМУ КОРОЛЕВСКОМУ ОБЩЕСТВУ
ЕСТЕСТВЕННЫХ НАУК

Он умер - слава не умрёт,
Она пребудет навсегда;
Благословен да будет Тот,
Кто присылал его сюда.

Сэр Исаак небес достиг,
Лучистых сфер он видит свет,
И больше познаёт за миг,
Чем здесь за восемьдесят лет, -

Хоть с ним никто не сможет впредь
Сравниться до конца времён,
Пути планет, как он, прозреть,
Возвысить знания, как он.

Теперь предмет его труда -
Все звёзды Млечного пути,
И те, что нам видны всегда,
И те, что не видны почти.

Занятий много под луной -
И всякий ведает своё;
Но нет науки ни одной,
Чтоб Ньютон не постиг её.

Был прозорлив - и до глубин
Вселенских тайн добрался он;
Из прочих не был ни один
Так в эти тайны погружён.

Востока, Запада сыны,
Ведомы компасом, плывут,
Почтенья к Ньютону полны -
И славу Ньютону поют.

Он - путеводная звезда;
Где полз другой - там он парил,
В нём спеси не было следа,
Хоть всяк его боготворил.

Он избегал заумных слов
(От них - раздор и нелады),
Наглядно показать готов
Был знаний подлинных плоды.

Гордись, великий Альбион!
Твой сын во многом преуспел:
И сотворил немало он,
И завершил немало дел.

О вы, в чьей памяти свежи
Труды Рассеявшего Тьму!
Прошу, ученые мужи,
Воздвигнуть памятник ему!

Но крепче бронзы, и камней,
И слов, что Муза мне дала,
Пребудут до скончанья дней
Его и имя, и дела.

Пусть ныне мир учёный ждёт,
Чтоб Ньютон будущий возник:
Науки с неба он сведёт,
Дарует тем, кто ныне дик, -

Чтоб не терзала на Земле
Народы больше темнота,
Чтоб людям не бродить во мгле,
Чтоб всяк уверовал в Христа.

ВИКАРИЙ

Приход был тихим в те года
(Вы это помните едва ли),
Был чащей Дарнел-Парк тогда –
Здесь просек, как цинги, не знали;
В глуши, под сенью здешних крон
Тут не один искал дорогу;
Но каждый путник был спасён,
И каждый приведён к порогу.

Калитки отперев запор,
Вела служанка Маргарита
Беднягу через тихий двор,
Сквозь зелень мирта и самшита.
А Дон и Санчо, Дик и Гай
Виляли с лестницы хвостами,
И означал их дружный лай:
«Как рад хозяин встрече с вами!»

Жил преподобный Браун тут;
Навстречу гостю он, бывало,
Вставал, захлопнув скучный труд;
Хозяйка от шитья вставала.
Святой и сбившийся с пути,
Индус и тот, чей Бог неведом –
Всяк стойло мог коню найти,
Себе – уют найти с обедом.

И если гость, покинув дом
И вновь пускаясь в тьму скитаний,
Не смог в уютном доме том
Ни друга обрести, ни знаний
(Про выбор правильный вина,
Про массу всяческих безделиц) –
То не усадьбы в том вина,
И ни при чем домовладелец.

Был говорлив он, как ручей,
Меняла речь его теченье:
За Магометом – Моисей,
За анекдотом – изреченье;
Вслед изложению идей
Про то, как движутся планеты, –
Рассказ про ковку лошадей
И то, как жарятся котлеты.

Когда, возвышен и не тих,
Похож на древнего пророка,
Он, подыскав главу и стих,
Хвалил или хулил жестоко, –
Был у баптиста скучный вид,
Деист в окно глядел, зевая,
И в спальню уходил левит,
Бекон на завтрак предвкушая.

Он речь с амвона прерывал,
Что было паствою ценимо;
И делал на пути привал
(На долгом – от Иеронима...)
Прекрасна проповедь его!
(Кому в ней было всё понятно –
Таких навряд ли большинство,
Но всё же были, вероятно...)

Он много разного умел:
Писал трактаты и сонеты,
Статьи про глину и про мел,
И лордам посылал советы.
Писал про приходской погост,
Где призрак бродит неизменно,
Писал заметки в «Морнинг Пост»
(Но не в «Журнал для джентльмена»).

Хоть не мирился с озорством,
Но сам шутил порой – и метко;
Хоть благонравен был во всём,
Но с трубкой расставался редко.
Хоть осуждал сектантов он,
Но не любил крутую меру,
И говорил, что не резон
Лечить костром дурную веру.

Он был в общине королём,
Всем прихожанам рад и нужен;
Благословлял и сытый дом,
И вдовий небогатый ужин.
И исчезали боль и страх,
Лишь только он промолвит слово;
И появлялась на губах
Улыбка даже у больного.

Он помогал мне, школяру,
И в математике, и в чтенье,
Учил играть меня в игру –
"Кроватки кошкиной" плетенье.
А я поджег у старика
Парик – ужасная картина! –
И научил скулить щенка
При звуке фраз из Августина.

Деревню не узнать сейчас...
Где луг? Куда ручей сокрылся?
Мест не найти былых проказ,
Нет гнёзд, в которых в детстве рылся.
И перестроен старый храм:
Богаче прежнего убранство,
Не тесно прихожанам там,
И есть скамейки для дворянства.

А вот викария скамья...
И будто слышится с амвона
Речь, что навек запомнил я,
Речь, что достойна Цицерона
А где викарий погребён?
Взгляни – в углу плита с ответом:
«Отец Гильельмус Браун. Он
Без лавров жил на свете этом».

* * *

Есть девица (откуда - найди!),
В голове у нее бигуди;
Очень любит кисель:
Съела тазик досель,
А кастрюля еще впереди!

* * *

Некий мистер составил меню:
"Тридцать кроликов съем я на дню!"
Но семнадцатый кролик
Стал причиною колик;
Нынче мистер меняет меню.

* * *

Чуть не умер бедняга из Гори
От какой-то загадочной хвори;
Но джигита спасло
То, что масла кило
Прописал ему доктор из Гори.

* * *

Черный ворон и парень из Турку
Танцевали однажды мазурку.
Все кричат: "Nevermore!
Танец с птицей - позор!" -
И отшлёпали парня из Турку...

* * *

Долго дети из города Ош
Папу мучили: "Праздник даёшь!"
Папа ныне в печали:
Всё детишки сожрали
И устроили в доме дебош.

* * *

Старик, проживающий в Дадли,
Посажен, и выпустят вряд ли:
Он спёр поросят,
Пальто и халат, -
Паршивый ворюга из Дадли.

ВЕРНИСЬ

Вернись ко мне! Горит лампада ночью;
Подобно ей, и я всю ночь в огне;
К утру, сгорая, вижу я воочью
Рассвета возвращение в окне.
Вернись ко мне.

Растёт печаль - а я, как пламя, таю;
Огонь в душе, душа моя в огне;
Душою, как лампада, я питаю
Печальный свет - маяк в моём окне.
Вернись ко мне.

Когда подует ветер на закат,
Дрожу с огнём лампады наравне;
Горюю вместе с ним, когда летят
Надежд последних бабочки извне -
Они горят, горят в огне.
Вернись ко мне.

Сгорю дотла среди ночной тиши;
Душа в огне очистится вполне,
И свет моей пылающей души
Увидишь ты в далёкой стороне
И возвратишься из любой глуши,
Из-за морей ты путь найдёшь ко мне.
Вернись ко мне.

Вернись ко мне! В негаснущем огне
Я вижу две воздетые руки,
Моленья возносящие вдвойне
К безжалостного неба тишине;
Их вяжет утро, путает в силки,
Они бледнеют по его вине,
Хоть всё ещё зовут: вернись ко мне.
Пусть пламя всё бледнее - пустяки;
Оно, и угасая в новом дне,
Тебя зовёт, зовёт: вернись ко мне;
Поблёкший пламень просит в полусне:
Вернись ко мне.

Вернись скорей! Иль пламени найти
Не сможешь ты в лампаде на окне;
Ты, свет увидев в дальней стороне,
Сюда сумеешь, может быть, прийти,
Но будет пусто в комнате - прости;
Ты слишком поздно явишься ко мне!
Здесь будет дым, исчезнувший почти,
Дух пламени, застывший в мёртвом сне,
И прах, почти забывший об огне,
Огне, что долго звал тебя ко мне,
Огне, что путь показывал ко мне,
Огне, угасшем по твоей вине.
Вернись ко мне.

СТРАДА ЛЮБВИ

Дрожащих рук не отводи:
Шумят - ветра, стучат - дожди,
И стыд не ждёт нас впереди,
Хоть листья облетают.

Твердишь, что скоро холода...
Но пусть и жизнь, и смерть - беда:
Живым - не ведать нам вреда,
Умрём - пускай болтают.

Вновь будет зелено вокруг,
Не зря мы сеяли, мой друг;
Был корень - рай, росток - недуг,
А колос - их сплетенье.

Но корень навсегда зачах,
И стебель сохнет на глазах,
А колос спрятан в закромах
До светопреставленья.

ТОМЛИНСОН

Вчера Томлинсон на Беркли-сквер скончался в своем дому,
И сразу же Призрак, посланник небес, на дом явился к нему,

За волосы с койки его поднял и потащил в руке,
В долину, где Млечный Путь шумит, как перекат в реке;

Потом еще дальше, где этот шум затих и умер вдали;
И вот к Воротам, где Петр звенит ключами, они пришли.

"Восстань! - велю тебе, Томлинсон", - так Петр с ним заговорил, -
И нам расскажи о добрых делах, что делал, пока ты жил.

Какое добро на далекой Земле свершил ты, о жалкий гость?"
И побелела пришельца душа, словно нагая кость.

"Был друг дорогой, - он сказал - у меня, советчик и пастырь мой,
Он дал бы ответ за меня сейчас, когда бы здесь был со мной".

"Что в жизни земной был приятель с тобой - запишут тебе в доход,
Но этот барьер - не Беркли-сквер, ты ждешь у Райских ворот;

И если друг твой прибудет сюда - не даст за тебя ответ;
У нас для всех - одиночный забег, а парных забегов нет".

И огляделся вокруг Томлинсон, но толку с того - ни шиша;
Смеялась нагая звезда над ним, нагою была душа,

И ветер, что выл среди Светил, его, будто нож, терзал,
И так о добрых своих делах у Врат Томлинсон рассказал:

"Об этом я слышал, а то - прочел, а это - сам размышлял
О том, что думал кто-то про то, что русский князь написал".

Скопилась стайка душ-голубков, поскольку проход закрыт;
И Петр ключами устало тряхнул, он был уже очень сердит.

"Ты слышал, ты думал и ты читал - вот все, что сказал ты нам,
Но именем тела, что ты имел, ответь - что ж ты делал сам?"

Взглянул Томлинсон назад и вперед, но не было пользы с того;
Была темнота за его спиной, Врата - пред глазами его.

"О, это я понял, а то - угадал, об этом - слыхал разговор,
А это писали о том, кто писал о парне с норвежских гор".

"Ты понял, ты слышал, - ну ладно... Но ты стучишься в Райскую Дверь;
И мало здесь места средь этих звезд пустой болтовне, поверь!

Нет, в рай не войдет, кто слово крадет у друга, попа, родни,
И кем напрокат поступок был взят, - сюда не войдут они.

Твоё место в огне, твой путь - к Сатане, тобою займется он;
И... пусть та из вер, что ты взял с Беркли-сквер, тебя да хранит, Томлинсон!"

__________________________

За волосы Призрак его потащил, чтоб, солнца минуя, пасть
Туда, где пояс Погибших Звезд венчает Адскую Пасть,

Где звезды одни от злобы красны, другие - белы от бед,
А третьи - черны от жгучих грехов, их умер навеки свет,

И если с пути они смогут сойти, - того не заметим мы:
Горят их огни иль погасли они - не видно средь Внешней Тьмы.

А ветер, что выл среди Светил, его насквозь пронизал,
И к адским печам он рвался сам - он в пекле тепла искал.

Но там, где вползают грешники в ад, сам Дьявол сидел у Ворот,
Он душу спешившую крепко схватил и перекрыл проход.

Сказал он: "Не знаешь ты, верно, цены на уголь, что должен я жечь,
Поэтому нагло, меня не спросив, ты лезешь в адскую печь.

Я все-таки детям Адама - родня, так что ж ты плюешь на родство?
Я с Богом боролся за племя твое со дня сотворенья его.

Присядь, будь любезен, сюда на шлак", - так Дьявол ему говорил, -
"И нам расскажи о дурных делах, что делал, пока ты жил".

И посмотрел Томлинсон наверх, и там, где спасенья нет,
Увидел звезду, что от пыток в аду сочила кровавый свет;

Тогда он вниз посмотрел, и там, вблизи мирового Дна,
Увидел звезду, что от пыток в аду была, словно смерть, бледна.

Сказал он: "Красоткой я был соблазнен, грешили мы с ней вдвоем,
Она б рассказала, будь она здесь, об этом грехе моем".

"Что в жизни земной был грешок за тобой, - запишут тебе в доход,
Но этот барьер - не Беркли-сквер, ты ждешь у Адских ворот;

И если подруга здесь будет твоя - тебе в том выгоды нет;
За грех двоих здесь каждый из них несет в одиночку ответ!"

И ветер, что выл среди Светил, его, будто нож, терзал,
И так о дурных своих делах у Врат Томлинсон рассказал:

"Раз высмеял там любовь к Небесам, два раза - могильную пасть,
А трижды - чтоб храбрым считали меня - я Бога высмеял всласть".

А Дьявол душу в костре раскопал и дал есть остыть чуток:
"На дурня безмозглого переводить не стану я свой уголёк!

Ничтожнейший грех - дурацкий твой смех, которым хвалишься ты;
Нет смысла моих джентльменов будить, что по-трое спят у плиты".

Взглянул Томлинсон вперед и назад, но пользы не высмотрел он:
Страшась пустоты, толпился вокруг бездомных Душ легион.

"Ну... это я слышал, - сказал Томлинсон, - об этом был общий шум,
А в книге бельгийской я много прочел француза покойного дум".

"Читал ты, слыхал ты... Ну ладно! И что ж? А ну, отвечай скорей:
Грешил ли хоть раз из-за жадности глаз иль зова плоти твоей?"

"Пусти же меня!" - закричал Томлинсон, решетку тряся что есть сил, -
"Мне кажется, как-то с чужою женой я смертный грех совершил".

А Дьявол, огонь раздувая в печи, смеялся из-за Ворот:
"Ты грех этот тоже прочел, скажи?" - "Так точно!" - ответил тот.

Тут Дьявол дунул на ногти - и вмиг к нему бесенята бегут.
"Содрать шелуху с того, кто стоит под видом мужчины тут!

Просеять его сквозь звезд решето! Найти его цену тотчас!
К упадку пришли вы, люди Земли, коль это - один из вас".

На мелких чертях - ни брюк, ни рубах; их - голых - пламя страшит;
И горе у всех - что крупный-то грех из мелких никто не свершит.

Они по углю, крича: "У-лю-лю!", гнали отрепья души
И рылись в ней так, как в вороньем гнезде роются малыши.

Вернувшись назад, как дети с игры, с игрушкой, разорванной сплошь,
Они говорили: "В нем нету души, и делась куда - не поймешь.

Внутри у него - так много всего: душ краденых, слов чужих,
И книг, и газет, и только лишь нет его паршивой души.

Пытали его и терзали его когтями до самой кости,
И когти не лгут - клянемся, что тут его души не найти!"

И Дьявол голову свесил на грудь, не в силах печаль унять:
"Я все-таки детям Адама - родня; ну как мне его прогнать?

Пусть наш уголок далек и глубок, но если в нашем огне
Я дам ему место - джентльмены мои в лицо рассмеются мне,

Хозяином глупым меня назовут и скажут: 'Не ад, а бардак!'.
Нет смысла моих джентльменов сердить, ведь гость - и вправду дурак".

Пыталась к огню прикоснуться душа, а Дьявол глядел на нее,
И жалость терзала его, но он берег реноме свое.

"Проход тебе дам, трать уголь к чертям, ступай к вертелам, вперед! -
Коль душу придумал украсть ты сам". - "Так точно!" - ответил тот.

И Дьявол вздохнул облегченно: "Ну что ж... Душа у него, как блоха,
Но сердце спокойно мое теперь - там найден росток греха.

Сей видя росток, я бы не был жесток, будь вправду я всех сильней,
Но знай, что внутри - иные цари, и власть их - выше моей.

Проклятые есть там Заумь и Спесь - и шлюха, и пастырь для всех;
Я б сам не хотел ходить в их предел - в тот особый пыточный цех.

Не дух ты, не гном, не книга, не зверь, - тебя никак не назвать;
Что ж, ради спасения чести людей - ступай, воплотись опять.

Я все-таки детям Адама - родня; не жди от меня вреда;
Но лучших - смотри! - грешков набери, когда вернешься сюда.

Вот черные ждут тебя жеребцы, чтоб отвезти домой;
Не мешкай же, чтоб успеть, пока гроб не закопали твой!

Вернись на Землю, открой глаза и детям Адама скажи,
Поведай людям ты слово мое, покуда ты снова жив,

Что за грех двоих здесь каждый из них несет в одиночку ответ,
И ... пусть сбережет там Бог тебя - тот, что взял ты из книг и газет!"

ЗОВ ГЛУХОМАНИ

Ты глядел ли на величье – там, где видишь лишь величье,
Водопадов и обрывов высоту,
Гривы гор, пожар заката, в вышине полеты птичьи
И ревущую каньонов черноту?
Ты по сказочной долине и по горному отрогу
Проложил ли к Неизвестному пути?
Ты души настроил струны на молчанье? Так в дорогу!
Слушай зов, учись и цену заплати.

Ты шагал ли через пустошь, пробирался ли устало
Через заросли, кустарники, полынь?
Ты насвистывал рэг-таймы там, где дальше – только скалы,
Познакомился с повадками пустынь?
Ты под небом спал ли звездным, на коне скакал степями,
Ты, под солнцем изнывая, брел вперед?
Ты сумел ли подружиться со столовыми горами?
Ну так слушай – Глухомань тебя зовет.

Ты с Безмолвием знаком ли? То не снег на ветке нежной –
В Тишине той лжив и суетен наш бред!
Ты шагал ли в снегоступах? гнал собак дорогой снежной,
Шел ли в глушь, торил пути, достиг побед?
Ты шагал ли к черту в зубы, ты плевал ли на напасти?
Уважал тебя любой индейский род?
Чуял в мышцах силу зверя, мог ли рвать врага на части?
Так внимай же: Глухомань тебя зовет.

Ты страдал ли, побеждал ли; шел к фортуне, полз за нею;
Средь величья – стал великим, как титан?
Делал дело ради дела; мог ли видеть – дня яснее –
Ты в любом нагую душу сквозь обман?
Ты постичь ли смог, как много есть примет величья Бога,
Как природа гимны Господу поет?
Здесь творят мужчины смело только истинное дело.
Ну так слушай – Глухомань тебя зовет.

И в привычках пеленанье, и в условностях купанье,
И молитвами – кормежка круглый год,
И потом тебя – в витрину, как образчик воспитанья…
Только слышишь? – Глухомань тебя зовет.
Мы пойдем в места глухие, испытаем мы судьбину;
Мы отправимся неведомым путем.
Нам тропу звезда укажет; будет ветер дуть нам в спину,
И зовет нас Глухомань… ну так идем!

БАЛЛАДА О БЕНЕ – "РЕЗИНОВОМ САПОГЕ"

Старатель с мутным взором ко мне за стол подсел;
Просил меня о ссуде – и в этом преуспел.
Но я сперва его слова о кладе счел за бред;
Я хмыкнул: "Клад? Ступай-ка, брат!" И вот его ответ:

"Я не ищу и не хочу – скажу наверняка –
Ни медных руд, ни желтых груд проклятого песка.
Чтоб я искал дрянной металл! Нет, ни за что – вовек!
Сынок, поверь, что я теперь ищу один Ковчег.

Да, видит Бог, я мыл песок; знаком с любой рекой;
Что было сил, весь день долбил я мерзлый грунт киркой;
Я был вожак толпы бродяг... Но я однажды смог
Понять тщету и суету тех поисков, сынок.

Нашел плато; его никто не видел до сих пор:
Полночный ад, что крепко сжат кольцом угрюмых гор.
Индейцы мне о той стране сказали: "Не ходи!
Огонь и страх живут в горах; погибель впереди!"

Душа была моя смела, мне страх был нипочем,
Я шел в тиши один – в глуши, все дальше, день за днем.
На фоне гор пылал костер, я грелся по ночам;
И я не знал, чего искал; о да, не ведал сам!

Вставал с утра – идти пора... Я думал: право, есть
Величье в том, чтоб сим путем брести... Куда? Бог весть!
Сквозь страх и тьму – но одному! Идти бы так всегда;
Вот след, он твой – и тут другой не оставлял следа!

Я чуял жар незримых чар, что вдаль меня влекли.
Был пуст и дик печальный лик загадочной земли;
Долин тоска – что у виска тупой заряд свинца,
И мрачный знак: как серый шлак, цепь пиков без конца.

Был небосклон в ночи пронзен насквозь гвоздем луны;
И как манил полет светил среди голубизны!
Но в тишине пришли ко мне все духи той земли
И встали в круг; меня в испуг их речи привели.

Я слушал их – и я постиг преданья старины,
Как здешний люд не знал ни руд, ни золота цены;
К истокам вод, во тьму болот шел мамонт по лесам,
А древний люд, к земле пригнут – за зверем, по следам.

Я полз, я лез среди чудес куда-то, как во сне;
Виденья те и в темноте, и днем являлись мне.
Но свет возник; открылся пик – огонь пылал на нем;
Как царь, велик был этот пик, увенчанный огнем.

Хоть слаб я был – но все же сил хватило у меня;
Хоть я старик – но я достиг вершины и огня!
Я там стоял средь голых скал, где не держался снег,
На всех ветрах, – и в двух шагах он высился – Ковчег!

Я понял: тут нашел приют когда-то старый Ной.
Хоть била дрожь, я вынул нож – знак нацарапать свой:
"Бен Смит здесь был". Теперь я сил не пожалею, да!
С горы спустить и притащить ковчег хочу сюда.

Его я встретил в баре (прошел, наверно, год)
И крикнул: "Старый жулик! Ковчег спустил с высот?"
Он пил вино, причем давно; во взгляде был упрек;
А вот ответ его – о нет, не для печатных строк.

* * *

Мчусь душою к тебе я – над пургой ошалелой,
Прямо к свету, что брезжит за буранной куртиной.
Каменеет кручина чья-то статуей белой,
Белой статуей скорбной – там, над черной долиной.

Старых створок объятья тебя некогда скрыли –
Ты с тех пор в моих мыслях бледно-призрачной стала;
С того часа так странно и так страшно забыли
Мы друг друга, как будто нас совсем не бывало.

Так найдем же друг друга средь метелей круженья,
Над вечерней пучиной сможем снова влюбиться
Той повторной любовью, что не хочет спасенья,
Тем последним желаньем, что не знает границы!

Мы полюбим мученьем, кровью нашей потери –
Но про счастья утрату пусть никто не узнает,
Мы полюбим прозреньем: смерть приблизилась к двери –
Обе смерти, что вместе совершиться желают.

Шум и треск по-над лесом, в клочьях – грива бурана,
Словно вихри о сучья в темных зарослях рвутся.
Жизнь из жил вытекает – это давняя рана…
Не посметь улыбнуться, не успеть улыбнуться.

Мчусь душою к тебе я – над пургой ошалелой,
Прямо к свету, что брезжит за буранной куртиной.
Каменеет кручина чья-то статуей белой,
Белой статуей скорбной – там, над черной долиной.

ТЕНЬ

Не глядел я на солнце сквозь лён,
Не искал я в дубраве свой сон, –
Но увидел, как встала с земли
Тень моя, что лежала в пыли.

Тень прозрела и стала живой,
Прах стряхнула с себя вековой,
И вгляделась в минувшие дни –
С острой саблей и в блеске брони.

Дивный витязь коня оседлал,
Улыбаясь, полями помчал,
И звенели копыта коня,
Блики солнца давя и черня!

Тень, мой всадник, куда ты спешишь?
Может, розам войною грозишь?
Может, в сказку нездешних сторон?
Может, звездным блужданьям вдогон?

«Что мне звезд над землею полёт
И цветок, что под солнцем растёт;
Возвращаюсь в изведанный край –
Вспомни лесу дарованный Май!

Вспомни: рос над долиною дуб,
Слушал пенье заоблачных труб,
Там, в долине, вдали от лучей,
Был я тенью лесною твоей!

Вспомни сонный, заброшенный сад;
У ворот, по ту сторону хат,
Был я, брошен на землю и тих,
Блёклой тенью раздумий твоих!..»

Ну так мчись же, лети, моя тень,
Через розы – в пылающий день,
Через белый на яблони пух –
В темный бор, где скитался мой дух!

Не глядел я на солнце сквозь лён,
Не искал я в дубраве свой сон, –
Но увидел, как в гуще ветвей
Бог навстречу шел тени моей.

ВОРОЖБА

Жажду выведать тайны грядущих свершений,
Дни далекие видеть сквозь время мечтаю;
Вот в руках моих карты – листвою осенней;
От волшбы пожелтели. На них я гадаю…

Древний спор разгорелся, как прежде бывало;
Запылал сквозь дремоту он пламенем новым.
Стала комната залом блестящим дворцовым;
Всё, что в комнате, – древним сказанием стало.

Древних призраков в картах сокрыты портреты;
Там дворов королевских четверка таится;
Сновидений четверка невиданных снится, –
Королей я встречаю; вот дамы, валеты!

Чародеек истлевших нездешние чада,
В бирюзе и топазах, в шелках, позолоте,
Предо мной разместились, в извечной дремоте;
На тоску мою смотрят их мертвые взгляды.

Вижу в скипетрах отблеск извечного света…
В дивном танце по залу без устали мчатся
Дамы, словно тюльпаны, – как злато, валеты, –
Короли, как лилеи, что жаждой томятся!

Вот и музыка – слышу – для них зазвучала,
Донеслась из какой-то неведомой дали,
Звуки в танце волшебном имеют начало
И слышны, если даже уже замолчали.

И поют о воротах они, о порогах,
Где одно ожиданье лишь может случиться,
И о странах, где ночью и днем на дорогах
Танец сам, без танцоров, так весело мчится...

Танец сам, без танцоров, как страсть без причины;
И поет он, и длится, – и вдруг исчезает.
Вместе с ним моя сказка навек пропадает –
То был сон ниоткуда, из звездной пучины!

Снова комната та же, исполнена теней,
Где увидел я замок, в заклятьях блуждая;
Вот в руках моих карты – листвою осенней;
От волшбы пожелтели. На них я гадаю…

* * *

Коль разлюбить меня потом
тебе когда-то доведется,
прошу, не говори о том –
как бог о том не говорит;
наслать задумав мор и глад,
он с неба ласково смеется,
хоть знает, что цветущий град
в пустыню скоро превратит.

ПРИВЕТ, МАДОННА!

Тем, кто умеет книги умные писать,
звучит пусть слава громче башенного звона;
книг не пишу я, и на славу мне плевать, –
привет, мадонна!

Постичь покой блестящих книг мне не дано,
не мне – весна, деревьев солнечная крона...
Мне только – ночь, и дождь, и ветер, и вино, –
привет, мадонна!

Явились многие на землю до меня,
придут другие... Смерть – слаба, а жизнь – бездонна.
Всё – сон безумца, тот, что снится среди дня. –
Привет, мадонна!

Ты здесь, одета в золотистые цветы,
и я венок тебе одной несу влюблённо,
росой умытая, цветами пахнешь ты,
привет, мадонна!

Прими венок мой! Я – гуляка, но поэт, –
знаком редакторам, блюстителям закона,
а ты мне – муза, и любовница, и свет, –
привет, мадонна!

РОМАНС

Месяц – точь в точь балалайка над нами...
Ах! Вот его бы коснуться руками!
Было бы чудно –

вышла б небесная песня, наверно,
песня о людях, влюбленных безмерно
и безрассудно.

Будут в ней дальняя речка, закаты,
тень от ладони, цветов ароматы,
в небе звезда,

сад, и стена, и скамья под стеною,
ну, и дорога, что манит с собою –
и в никуда.

БАЙДАРКА И КРЕТИН

В поход понесло на байдарке кретина –
Спускался по речке, довольный, как слон;
Кретином он был, и вот в этом причина
Того, что глупел с каждой милею он.

На небе ни тучки, река голубая,
Один поворот и другой поворот;
И люди кричали, к реке подбегая:
– Глядите, кретин на байдарке плывет.

Жена его вышла на берег (видали?),
Тесть вышел – и всех домочадцев позвал,
Они и рыдали, и руки ломали –
Кретин уплывал, уплывал, уплывал.

А вот и мораль: одинаково ярко
Всем солнышко светит; и вывод один –
Не только профессору служит байдарка;
На ней может плыть и обычный кретин.

ИЗ ИНФЕРНАЛЬНОЙ АНТОЛОГИИ

Некий пан, начитавшись Платона,
усомнился в реальности ада.
И супруга сказала резонно:
"К психиатру зайти тебе надо!

Всю семью этот бзик оскорбляет:
я же верю, и мамочка – тоже.
Кто не верит – всегда вызывает
отвращение у молодежи".

Но упрямым супруг оказался;
хоть супруга швыряла посуду,
он и топал ногой, и плевался,
и кричал: "В пекло верить не буду!"

А жена – раз уж ересь такая –
применила суровые меры:
"Я тебя допеку, негодяя,
За отсутствие правильной веры!"

И она перебила со звоном
всю посуду об голову гада...
И бедняга простился с Платоном –
убедившись в реальности ада.

СТАРОНЕМЕЦКАЯ БАЛЛАДА

Некогда в земле Шляраффенлянд
жил барон – вожак разбойных банд,
рыжий Раубриттер Демолинус;
были с ним три сотни молодцов,
рыжих и неистовых бойцов,
ну а богом был для них Гамбринус

(сей Гамбринус залу украшал:
пива бог в углу на бочке спал
с кружкою; на ней – изображенье
сцен, где свиты шумные Диан
с луками неслись, как ураган,
в лунном свете, в бешеном круженьи).

Заповеди Божьи позабыты –
чтили лишь Гамбринуса бандиты.
Подымая кружки над столами,
до утра могли они кутить;
слугам тоже разрешали пить
рыжие безбожники с усами.

Дочь растил прекрасную барон,
ей не раз играл на роге он
(взятом в замке господина Миле).
Но развеселить ее не мог,
хоть звучал стократным эхом рог,
разносился этот звук на мили.

Инга целый день погружена
в серебро запутанного сна,
что сияет зимней белизною.
Сны снуют за нею – сон за сном,
в шлейфе сны сливаются одном;
этот шлейф не удержать рукою.

Инга плачет, глупая, все дни,
ибо рядом с нею лишь они –
рыжие усы, тупые лица;
только топоры, собачий вой,
и никто не пригласит с собой
погулять иль в роще порезвиться.

А когда поднимется луна –
ходит в одиночества она,
четки на ходу перебирает,
любит перед сном клубнику есть,
а потом всю ночь страничек шесть
"Дон-Кихота", бедная, читает.

Чтоб хоть малость Инге счастья дать,
мудрецов барон велел позвать;
жулики, устроив совещанье,
ей поехать в Рим совет дают,
в келью шлют, рекомендуют труд;
а один орет: "Кровопусканье!"

Этот шарлатанский медосмотр
наблюдал оруженосец Петр –
и вскричал: "Пусть кто умеет – учит!"
Поступил красавчик очень верно:
с Ингою, испуганной, как серна,
в дальней спальне заперся на ключик.

Через час пришли они назад,
и глаза у дочери горят!
Обнялись слуга и Демолинус.
Мудрецы убрались со стыдом,
что забыли о рецепте том,
старом, как пивной божок Гамбринус;

сей Гамбринус залу украшал:
пива бог в углу на бочке спал
с кружкою; на ней – изображенье
сцен, где свиты шумные Диан
с луками неслись, как ураган,
в лунном свете, в бешеном круженьи.

* * *

Сокрыла берега седая мгла.
За нею ждут дары и наслажденья.
И мы забудем прежние лишенья,
Увидев гор родимых купола.

Как в светлый край дорога тяжела!
Вода таит коварные каменья,
И путь наш - постоянные боренья,
Опасности и бури без числа.

Кем возвратимся? Подлая судьбина
Сердца нам истоптала. Черных лет
В душе моей - немолчная кручина.

Она раздумий иссушила цвет,
И я боюсь, что край печалить милый
Не суждено мне собственной могилой.

* * *

Нет, не сокрылось счастье дня былого:
Во мне живет его прекрасный свет.
Иду туда, где мой остался след, -
В мир радостного гомона лесного.

Блеск ягод земляничных вижу снова,
Косуль полёт, боярышника цвет;
Тут - папоротник свой хранит секрет;
Там - слышу звук кукушкиного зова...

Вдруг краски счастья гаснут. В полутьме -
Квадрат окна. К моим стенаньям глухи
Решетка, дверь стальная... Я в тюрьме.

Я не желаю гибнуть здесь, о духи!
Я - сын свободы. Разорвите сеть!
Молю: во тьме не дайте умереть!