Это
будет лишь прогулка, ты и я,
Небо в зареве вечернего огня
Распростёрлось, как больной в плену наркоза…
Лишь прогулка, будут улицы пусты,
Вместе с ними отступаем я и ты,
И дешевые, на одну ночь отели,
И те устрицы, что на углу мы ели,
Как свидетели того, что позади,
Что ушло, оставив эту боль в груди,
И теперь нас душит и ведёт к вопросу…
О, не спрашивай, не спрашивай, о чём.
Мы всего лишь на прогулке, мы зайдём.
Дамы входят в зал, проходят мимо,
Томно рассуждая о картинах.
Туман, что трётся об оконное стекло,
И дым, что смотрится в оконное стекло,
Вылизывают каждый ночи угол,
Ложатся в лужи, вместе с ними тая,
И, прячась в сажу и обняв в камине уголь,
Скользят к террасе и внезапно замирают
И видят мягкую октябрьскую ночь,
И обвивают дом, и исчезают прочь.
И воистину, что время ещё будет
Для тумана, что висит как полотно
И что смотрится в оконное стекло.
Ещё будет время, время ещё будет
Приготовить маски для грядущих встреч,
Будет час терять и будет час беречь.
И воистину, что время ещё будет,
Чтоб на завтрак стать вопросом в твоём блюде,
Для тебя и для меня – огромный срок –
Будет время сотен тысяч колебаний,
Сотен тысяч слов, идей, воспоминаний,
До того, как чая сделаешь глоток.
Дамы входят в зал, проходят мимо,
Томно рассуждая о картинах.
И воистину, что будет ещё время
Вопросить «Как смею я ?» и «Как я смею?»
И по лестнице сойти, как от судьбы
(И услышать: «Его ноги так худы»).
Шейный мой платок, роскошный и простой,
Но заколотый единственный иглой,
Прижимает воротник высокий к шее –
Развернусь (волос уже частично нет
Вслед услышу: «О, но как же он лысеет!»),
И не это ль час спросить, так как я смею,
Как я смею беспокоить этот свет?
И будет время сотен тысяч колебаний,
Минуты хватит сокрушить воспоминания…
Я уже знаю всё, я знаю всё, и в прошлом
Я видел тысячи обеден и дневален,
Я словно мерил свою жизнь кофейной ложкой;
Я слышал вальс и голоса в отцовской спальне
И эту музыку я знаю наизусть…
Но дверь закрыта и… и
как же я решусь?
Я уже знаю все глаза – все знаю! –
То заставляют замирать на полуслове
И смотрят, как по стенке я сползаю,
Приколотый булавкой, бьюсь от боли –
И как всё это мне начать позволит,
Извергнуть из себя прогнивший груз
Всех дней моих и мыслей? Как решусь?
Я уже знаю руки все – все знаю! –
Рука в браслетах, белая, нагая…
(Но свет луны их шерстью покрывает!)
Под шелест платья не готов ли отступать я?
Рука, что овивает шаль в застолье…
Как я решусь, кто мне начать позволит?
Сказать ли: «Я пришёл к тебе сквозь
мрак
И дым от трубок уличных зевак,
Что дремлют на балконах в час теней?»
Я мог бы быть обломком челюстей
На дне молчащих высохших морей.
Но утро, полдень, вечер в мирной дрёме
В ладонях узких нежатся безмолвно…
Усталость иль притворная истома
Меж мною и тобой плывёт по полу?
И как мне, после завтраков и кофе
Вдруг подтолкнуть мгновенье к катастрофе?
И всё же я рыдал и я постился,
И всё же я постился и молился,
Я видел свою голову на блюде,
Я не пророк – нужды в том и не будет –
Я видел миг величья – лишь однажды,
Я видел: у подножья Вечный Стражник
Мою одежду делит. И мне страшно.
Только стоит ли, после всего, что было,
После чашек чая, ягодных пастилок,
И фарфора, и бесед о нас с тобою –
Только стоит ли того? Чего всё стоит?
Нужно ль мне прервать обычных грёз поток?
Нужно ль мне скатать Вселенную в клубок,
Подвести к вопросу, подвести итог,
Прокричать: «Я – Лазарь, я восстал из ада,
Я пришёл сказать, я всё скажу, всё правду…»?
Если кто-то, лёжа на подушках белых,
Лишь ответит: «Это всё совсем не то,
Всё совсем не то, что я в виду имела».
Только стоит ли, после всего, что было,
Только стоит ли того? Чего всё стоит?
После всех закатов и дождей унылых,
И новелл, и чашек чая с пастилою,
Длинных юбок над дорожками в саду
И всего, всего – как я слова найду
Объяснить, что Я имел в виду?
И узор на ширме – как сплетенье нервов
В свете фонаря, но стоит ли быть смелым,
Если кто-то, лёжа на подушках белых,
Иль откидывая шаль, смотря в окно,
Только скажет: «Это всё совсем не то,
Всё совсем не то, что я
в виду имела»?
Я не Принц Гамлет, и не мог им быть я,
Нет, я – советник, дёргающий нити,
И я готов устроить что угодно,
Чтоб всё случилось так, как нужно мне,
Расчётливый, внимательный, удобный –
Я не Принц Гамлет, я в сто раз умней.
И я продумываю чётко каждый шаг –
Предусмотрительный, но где-то чуть нелепый,
Возможно, и смешон бываю где-то.
Почти. Возможно. Где-то. Я дурак.
Я старею… Я старею…
Мои волосы редеют.
Зачесать виски? И яблочного плода
Смею ль я касаться? Здесь, в прибрежных водах
Вновь русалки песнь поют на склоне дня.
И я не думаю, что песнь их – для меня.
Над гладью вод русалки танцевали,
В их волосах струились пеной волны,
И лунный свет раскрасил море бело-чёрным.
Морские девы и уют подводных спален,
Красных водорослей венок дрожит в ладонях,
Чей-то голос нас разбудит, и мы тонем. |
Let us go then, you and I,
When the evening is spread out against the sky
Like a patient etherised upon a table;
Let us go, through certain half-deserted streets,
The muttering retreats
Of restless nights in one-night cheap hotels
And sawdust restaurants with oyster-shells:
Streets that follow like a tedious argument
Of insidious intent
To lead you to an overwhelming question . . .
Oh, do not ask, 'What is it?'
Let us go and make our visit.
In the room the women come and go
Talking of Michelangelo.
The yellow fog that rubs its back upon the
window-panes,
The yellow smoke that rubs its muzzle on the window-panes,
Licked its tongue into the corners of the evening,
Lingered upon the pools that stand in drains,
Let fall upon its back the soot that falls from chimneys,
Slipped by the terrace, made a sudden leap,
And seeing that it was a soft October night,
Curled once about the house, and fell asleep.
And indeed there will be time
For the yellow smoke that slides along the street
Rubbing its back upon the window-panes;
There will be time, there will be time
To prepare a face to meet the faces that you meet;
There will be time to murder and create,
And time for all the works and days of hands
That lift and drop a question on your plate;
Time for you and time for me,
And time yet for a hundred indecisions,
And for a hundred visions and revisions,
Before the taking of a toast and tea.
In the room the women come and go
Talking of Michelangelo.
And indeed there will be time
To wonder, 'Do I dare?' and, 'Do I dare?'
Time to turn back and descend the stair,
With a bald spot in the middle of my hair--
(They will say: 'How his hair is growing thin!')
My morning coat, my collar mounting firmly to the chin,
My necktie rich and modest, but asserted by a simple pin--
(They will say: 'But how his arms and legs are thin!')
Do I dare
Disturb the universe?
In a minute there is
time
For decisions and revisions which a minute will reverse.
For I have known them all already, known them all--
Have known the evenings, mornings, afternoons,
I have measured out my life with coffee spoons;
I know the voices dying with a dying fall
Beneath the music from a farther room.
So how should I presume?
And I have known the eyes already, known them all--
The eyes that fix you in a formulated phrase,
And when I am formulated, sprawling on a pin,
When I am pinned and wriggling on the wall,
Then how should I begin
To spit out all the butt-ends of my days and ways?
And how should I presume?
And I have known the arms already, known them all--
Arms that are braceleted and white and bare
(But in the moonlight, downed with light brown hair!)
Is it perfume from a dress
That makes me so digress?
Arms that lie along a table, or wrap about a shawl.
And should I then presume?
And how should I begin?
. . . . .
Shall I say, I have gone at dusk through narrow streets
And watched the smoke that rises from the pipes
Of lonely men in shirt-sleeves, leaning out of windows? . . .
I should have been a pair of ragged claws
Scuttling across the floors of silent seas.
. . . . .
And the afternoon, the evening, sleeps so peacefully!
Smoothed by long fingers,
Asleep . . . tired . . . or it malingers,
Stretched on the floor, here beside you and me.
Should I, after tea and cakes and ices,
Have the strength to force the moment to its crisis?
But though I have wept and fasted, wept and prayed,
Though I have seen my head (grown slightly bald) brought in upon a platter,
I am no prophet--and here's no great matter;
I have seen the moment of my greatness flicker,
And I have seen the eternal Footman hold my coat, and snicker,
And, in short, I was afraid.
And would it have been worth it, after all,
After the cups, the marmalade, the tea,
Among the porcelain, among some talk of you and me,
Would it have worth while,
To have bitten off the matter with a smile,
To have squeezed the universe into a ball
To roll it towards some overwhelming question,
To say: 'I am Lazarus, come from the dead,
Come back to tell you all, I shall tell you all'--
If one, settling a pillow by her head,
Should say: 'That is not what I meant at all.
That is not it, at all.'
And would it have been worth it, after all,
Would it have been worth while,
After the sunsets and the dooryards and the sprinkled streets,
After the novels, after the teacups, after the skirts that trail along the
floor--
And this, and so much more?--
It is impossible to say just what I mean!
But as if a magic lantern threw the nerves in patterns on a
screen:
Would it have been worth while
If one, settling a pillow or throwing off a shawl,
And turning toward the window, should say:
'That is not it at all,
That is not what I meant, at all.'
No! I am not Prince Hamlet, nor was
meant to be;
Am an attendant lord, one that will do
To swell a progress, start a scene or two,
Advise the prince; no doubt, an easy tool,
Deferential, glad to be of use,
Politic, cautious, and meticulous;
Full of high sentence, but a bit obtuse;
At times, indeed, almost ridiculous--
Almost, at times, the Fool.
I grow old . . . I grow old . . .
I shall wear the bottoms of my trousers rolled.
Shall I part my hair behind? Do I dare
to eat a peach?
I shall wear white flannel trousers, and walk upon the beach.
I have heard the mermaids singing, each to each.
I do not think that they will sing to
me.
I have seen them riding seaward on the
waves
Combing the white hair of the waves blown back
When the wind blows the water white and black.
We have lingered in the chambers of the sea
By sea-girls wreathed with seaweed red and brown
Till human voices wake us, and we drown.
|