Герман Гессе. Письмо в Германию (1946)


       Удивительно, право, обстоит дело с письмами из Вашей страны! В течение многих месяцев письмо из Германии было для меня редкостным и почти всегда радостным событием. Оно приносило весть, что друг, о котором я долгое время ничего не знал и, скорее всего, тревожился, еще жив. И оно намечало слабую, конечно, всего лишь случайную и ненадежную связь со страной, в которой говорили на моем родном языке, которой я доверил дело всей моей жизни и которая, не считая последних лет, всегда давала мне за труды хлеб насущный и моральное удовлетворение. Такое письмо приходило неожиданно, обычно окольными путями, в нем не было пустых слов, лишь самое важное, нередко оно было написано в великой спешке, за те несколько минут, пока стоит вагон Красного Креста или ждет случайный путешественник, возвращающийся домой; либо, будучи написано в Гамбурге, Галле или Нюрнберге, оно проделывало долгий кружный путь и через несколько месяцев приходило из Франции или из Америки, куда его любезно захватил с собой направлявшийся в отпуск солдат.
       Затем письма стали чаще и пространнее, к ним прибавилось множество писем, поступавших отовсюду из лагерей для военнопленных,- горестные клочки бумаги из-за колючей проволоки из Египта, Сирии, Франции, Италии, Англии и Америки, и среди этих посланий было уже немало таких, что не доставляли мне ни-

       [* Письмо было адресовано западногерманской писательнице Луизе Ринзер]

       какой радости и отвечать на которые у меня вскоре пропала охота. В большей части этих писем от военнопленных было много жалоб, а также горьких проклятий; взывая о помощи, они требовали невозможного, издевались над богом и критиковали весь свет, а порою даже угрожали новой войной. Попадались и приятные исключения, но они были нечасты. В основном авторы писем говорили лишь о том, сколько им пришлось выстрадать, и горько сетовали на незаслуженные тяготы долгого плена. О другом - о том зле, что сами они, немецкие солдаты, в течение стольких лет приносили миру, обычно не говорилось ни слова. Мне при этом всегда вспоминалась фраза из одного немецкого военного дневника периода вторжения в Россию. Автор, в общем-то человек безобидный и не вполне зараженный нацистской идеологией, признается, что, естественно, каждого солдата тревожит мысль, что ему, возможно, придется умереть, но в то же время другая мысль, что ему придется убивать, для него не более чем "вопрос тактики". Все эти писаки дружно отрекались от Гитлера, ни один из них не признавал себя виновным.
       Некий военнопленный, содержавшийся во Франции, человек давно уже вышедший из детского возраста, промышленник и отец семейства, получивший солидное образование и докторскую степень, задал мне такой вопрос: что, по моему мнению, должен был делать в годы гитлеризма благонамеренный и добропорядочный немец? Ведь он ничего не в состоянии был изменить, ничем не смог бы воспрепятствовать Гитлеру: всякая попытка была бы безумием, стоила бы ему хлеба и свободы, а в конце концов даже и жизни. На это я мог бы ему ответить лишь вот что: опустошение Польши и России, попытка захвата Сталинграда и затем безрассудные бои в нем до самого трагического конца также, видимо, были делом далеко не безопасным, и однако немецкие солдаты воевали там, рискуя собственной жизнью. А потом - почему они все раскусили Гитлера только в 1933 году? Разве не могли они сделать это по крайней мере уже во время мюнхенского путча? Почему такой полезный плод первой мировой войны, как германская республика, они с редким единодушием саботировали, вместо того чтобы холить и лелеять; почему они с редким единодушием голосовали за Гинденбурга и позже за Гитлера, при котором как раз и сделалось опасно для жизни быть добропорядочным человеком? При случае я напоминал этим людям о том, что немецкие злоключения начались вовсе не с приходом к власти Гитлера, а летом 1914 года, еще тогда хмельное упоение масс по поводу подлого австрийского ультиматума Сербии могло бы пробудить иных и открыть им глаза. Я рассказывал им, какую нелегкую борьбу довелось выдержать и что пришлось испытать Ромену Роллану, Стефану Цвейгу, Франсу Мазерелю, Анкете Кольб* и мне в те годы. Но им до этого не было никакого дела, им вообще не требовалось никакого ответа, никакой дискуссии, они вовсе не желали думать и извлекать уроки.
       Или как-то мне написал почтенный седовласый священник из Германии, благочестивый человек, который мужественно вел себя при Гитлере и многое претерпел; лишь теперь он прочел мои статьи, сочиненные четверть века тому назад, в период первой мировой войны, и как немец и христианин готов подписаться под каждым их словом. Но, честности ради, он должен мне признаться, что, если бы эти писания попались ему на глаза, когда они были новы и актуальны, он с негодованием отверг бы их, ибо тогда он был, как любой добропорядочный немец, законопослушным патриотом и националистом.
       Все чаще и чаще получал я письма, и сейчас, когда они снова приходили обычной почтой, на мой дом день за днем обрушивалась небольшая лавина, писем было много больше, чем требовалось и чем я был в состоянии прочесть. Но, хотя отправителей были сотни, по сути, это были письма всего пяти-шести разновидностей, не более. За исключением немногих, подлинных, вполне индивидуальных и неповторимых документов великой эпохи бедствий - к лучшим из них, без сомнения, принадлежит и Ваше славное письмо,- все эти многочисленные писания являются выражением определенных, повторяющихся и порою даже слишком легко распознаваемых потребностей и позиций. Очень многие из авторов, осознанно или неосознанно, желают заверить то ли адресата, то ли цензуру, то ли самих себя в своей абсолютной невиновности в немецких злоключениях, и немалое их число, без сомнения, имеют основательную причину для подобных стараний.

       [* Мазерель, Франс (1889-1972)- известный бельгийский график и живописец. Кольб, Аннета (1875-1967)-немецкая писательница]

       Среди них, например, все те старые знакомцы, которые годами писали мне прежде, но моментально оборвали переписку, заметив, что связь со мной, человеком неблагонадежным, может повлечь за собой неприятные последствия. Теперь они спешат сообщить мне, что еще живы и всегда с теплотой обо мне вспоминали, что завидовали моему счастливому жребию в швейцарском раю и что, как я легко могу себе представить, они никогда не питали ни малейших симпатий к этим проклятым нацистам. При этом, однако, многие из пишущих так годами состояли в партии национал-социалистов. Сейчас они подробно мне рассказывают, как все эти годы стояли, так сказать, одной ногой в концентрационном лагере, и мне приходится отвечать им, что я принимаю всерьез лишь тех противников Гитлера, которые стояли в этих лагерях обеими ногами, а не так: одной ногой - в лагере, а другой - в нацистской партии. Я напоминаю также этим людям, что здесь, в нашем швейцарском "раю", мы все эти годы каждый день могли ожидать дружественного соседского визита коричневых головорезов и что нас, людей из черного списка, ждали тюрьмы и виселицы. Правда, надо сказать, что "новый порядок" в Европе порою забрасывал нам, черным овцам, заманчивые приманки. Так, к моему изумлению, я был однажды, не столь уж и давно, приглашен одним своим товарищем по несчастью и коллегой с известным именем приехать на "его" счет в Цюрих, чтобы обсудить с ним мое возможное вступление в основанный Розенбергом союз европейских коллаборационистов.
       Затем есть еще прекраснодушные пожилые любители туризма, бывшие "перелетные птицы"*, они пишут мне, что тогда, году в 1934-м, они лишь после тяжких внутренних колебаний решились вступить в нацистскую партию, единственно с целью послужить там благим противовесом слишком оголтелым и жестоким элементам, и тому подобное.
       У иных комплексы более личного свойства, и, хотя живут они сейчас в глубокой нужде и у них немало весьма серьезных забот, они находят в избытке бумагу и чернила, и время, и темперамент, чтобы в длинных письмах выразить мне свое глубокое презрение к Томасу Манну и сожаление, даже возмущение тем, что я состою в дружбе с таким человеком.
       Еще одну группу составляют корреспонденты, которые открыто и определенно шли все эти годы за Гитлером,- некоторые мои коллеги и друзья из прежних времен. Они присылают мне сейчас трогательные дружеские послания, подробно рассказывают о своем житье-бытье, о том, как они пострадали от бомбежек, о домашних заботах, о детях и внуках, как будто ничего не было, ничто нас в прошлом не разделяло, как будто не они способствовали истреблению друзей и родных моей жены-еврейки, не они участвовали в дискредитации и, наконец, в уничтожении моих книг. Ни один из них не пишет мне, что он раскаивается, что он смотрит теперь на все другими глазами, что он-де был ослеплен и обманут. Но ни один не пишет также и о том, что он как был нацистом, так им и остается, что он ни в чем не раскаивается и продолжает хранить верность своему делу. Впрочем, найдется ли хоть один-единственный нацист, еще хранящий верность своему делу, когда дела у них обернулись плохо?! Ах, все это противно до тошноты!

       [* Участники юношеского туристического движения в Германии до первой мировой войны]



       Меньшее число пишущих считает, что я обязан сегодня присягнуть на верность Германии, вернуться туда и принять участие в ее перевоспитании. Но гораздо больше таких, кто требует, чтобы здесь, за границей, я поднял голос в ее защиту и в качестве нейтрального лица и глашатая гуманности протестовал бы против злоупотреблений и нерадивости оккупационных армий: так далеки они от жизни, так плохо понимают современную обстановку в мире, так трогательно и постыдно ребячливы!
       Возможно, Вас не удивляет весь этот наполовину ребячливый, наполовину злобный вздор, возможно, Вы знаете все это лучше, чем я. Ведь Вы дали понять, что написали мне подробное письмо с информацией о духовной жизни в Вашей несчастной стране, но пока еще не отправили из-за страха перед цензурой. Ну, так вот, я хотел всего только дать Вам представление о том, чем теперь заполнена большая часть моей жизни, хотел объяснить причины, по которым решил отдать в печать этот мой ответ на Ваше письмо. Естественно, я не в состоянии ответить на письма всех моих корреспондентов, большая часть которых к тому же ожидает и требует от меня невозможного, и однако среди писем попадаются такие, оставить которые вовсе без ответа мне кажется недопустимым. Их авторам я пошлю теперь размноженный ответ, хотя бы потому, что все они так благожелательно и с такой озабоченностью справляются о моем здоровье.
       Ваше славное письмо вряд ли можно причислить к какой-либо группе, в нем нет ни единого слова по шаблону и ни единого слова - что удивительно в условиях нынешней Германии! - жалобы или обвинения. Мне было чрезвычайно приятно читать Ваше доброе, умное и мужественное письмо, и то, что Вы рассказываете в нем о Вашей личной судьбе, глубоко меня взволновало. Значит, и Вы, наш верный друг, долгое время находились под надзором, и за Вами шпионили, и Вас бросали в гестаповский застенок и даже приговорили к смерти! Читая об этом, я приходил в ужас, тем более что и мои письма, оказывается, несмотря на предосторожности, послужили против Вас обвинительным материалом, но, собственно, изумить эти сообщения меня не могли. Ибо Вас я никогда не представлял себе стоящей одной ногой в лагере, а другой - в партии, и я не сомневался, что Вы, с Вашим разумом, с Вашими ясными глазами, непременно окажетесь на верной стороне. Но именно потому Вы и находились в величайшей опасности.
       Вы сами видите, большую часть моих немецких корреспондентов я едва ли смогу переубедить. Ситуация, в чем-то сходная с той, что сложилась у меня в конце первой мировой войны, только я, конечно, теперь и старше, и недоверчивее, чем был когда-то.
       Как нынче все мои немецкие друзья едины в своем осуждении Гитлера, так прежде, в годы основания германской республики, они были едины в осуждении милитаризма, войны и насилия. Тогда повсюду братались - несколько запоздало, но от души - с нами, противниками войны; Ганди и Ромена Роллана почитали почти как святых. "Война не должна повториться!"- раздавался призыв. Но уже через несколько лет Гитлер осмелился на мюнхенский путч. Так что сегодняшнее единодушие, звучащее в проклятиях по адресу Гитлера, я не принимаю слишком уж всерьез и не вижу в нем ни малейшей гарантии действительного изменения политических взглядов или хотя бы свидетельства, что в области политики немцы что-то поняли и чему-то научились. Но я серьезно, чрезвычайно серьезно отношусь к изменению взглядов отдельных людей, к очищению и внутреннему созреванию тех, кому в невероятных бедах, в пламенном мученичестве этих лет предстал путь внутрь, в сердцевину мира, во вневременную реальность жизни. Эти "пробужденные" открыли для себя и выстрадали великую тайну, в точности так же, как это довелось мне в тяжкие годы после 1914-го, только им пришлось испытать еще более страшный гнет и еще более жестокие муки, и множество людей, без сомнения, сломалось и полегло на пути к этому пробуждению, так и не достигнув зрелости.
       Из-за колючей проволоки лагеря для военнопленных в Африке мне пишет немецкий офицер в чине капитана - о "Записках из мертвого дома" Достоевского и о Сиддхарте, о своем стремлении среди безжалостной жизни, ни на минуту не дозволяющей побыть в одиночестве, идти путем самоуглубления и достигнуть недр, "не давая, однако, желанию исчезнуть из внешнего мира стать окончательным и бесповоротным". Или мне пишет бывшая узница гестапо: "Благодаря тюрьме я многое поняла, и мещанские заботы меня более не гнетут". Это и есть положительный опыт, свидетельства истинной жизни, и я мог бы привести еще много подобных слов, если бы имел время и глаза мои были бы настолько остры, чтобы еще раз перечитать все эти письма.
       На Ваш вопрос о моем самочувствии мне ответить легко: я сделался стар и устал, и уничтожение моих работ, начатое гитлеровцами и довершенное американскими бомбами, привело к тому, что основным тоном моих последних лет стали разочарованность и грусть! Утешением служит то, что наряду с этим основным тоном порой возможно звучание иных, едва уловимых мелодий и что бывают часы, когда я и теперь еще способен жить во вневременном и вечном. Для того, чтобы что-то из моих трудов все же сохранилось, я время от времени предпринимаю очередное новое швейцарское издание какой-нибудь из моих исчезнувших книг; это не более чем жест, ибо эти публикации, естественно, живут только в Швейцарии.
       Возраст и склероз прогрессируют, сосуды порой отказываются должным образом снабжать мозг кровью. Но эти беды имеют, в конечном счете, и свою хорошую сторону: не все воспринимаешь так отчетливо и глубоко, как прежде, многое пропускаешь мимо ушей, иной намек или булавочный укол и вовсе не замечаешь, и часть того существа, которое прежде было твоим "я", давно уже там, где вскоре будет и все остальное.
       К тем приятным вещам, которые я еще воспринимаю и могу ими наслаждаться, которые доставляют мне радость и способны заглушить мрачные тона, относятся редкие, но все же имеющие место свидетельства того, что истинная, духовная Германия все еще продолжает существовать; я ищу и нахожу эти свидетельства не в мельтешении современных дельцов от культуры и конъюнктурщиков-демократов Вашей страны, а в таких дарующих мне счастье проявлениях решимости, трезвости и мужества, уверенности и бескомпромиссной готовности, каковым является Ваше письмо. За это я говорю Вам спасибо! Лелейте же росток, храните верность свету и духу, вас мало, но вы соль земли!

[Назад] [В начало] [Далее]


По всем вопросам обращайтесь
OCR Longsoft 2002
redocr.by.ru
При использовании текста, ссылка на сайт обязательна!