----------------------
наши ссылки
ASIATIMES.RU

ASIAPACIFIC

ASIANREFERAT

ASIAFENGSHUI

----------------------
контакты
ФОРУМ -
ГОСТЕВАЯ - |
|
Проза
----------------------
Китай: революционная героика в
произведениях 50-х годов
----------------------
Ван Юаньцзянь
ПЕСНЬ
Прошло ровно трое суток, как мы забрались в этот безлюдный
девственный лес. В октябре леса Восточной Маньчжурии всегда
мрачные и холодные, а осень 1935 года наступила, как нам
показалось, несколько раньше обычного. Уже давно пожелтел
тростник, на сгнившую листву, накопившуюся за многие годы, лег
толстый слой новой. Ветер, налетавший с озера Ханка, словно
бесчисленными огромными руками раскачивал верхушки деревьев,
срывал иглы сосен, оставшиеся листья и сухие ветки,
разбрасывая их как попало и делая этот предвечерний лес еще
более диким и неуютным.
Прихрамывая, я пробирался в просветах между зарослями. Мне
казалось, что стоит сделать еще несколько десятков шагов и я
уже перевалю через сопку, лежавшую перед нами. Но чем дальше,
тем меньше слушались ноги. Ноша на спине с каждым шагом
становилась все тяжелее, как будто на плечах был не человек, а
целая гора. Опавшие листья под ногами становились все мягче и
мягче, а поднимать ноги было все труднее. Рану, казалось,
сверлят бесчисленные насекомые, боль отдавалась в сердце.
Солнце наливалось, а стволы деревьев неторопливо раскачивались
перед глазами. Вдруг я споткнулся о корень дерева, зашатался и
упал, ударившись щекой о ствол.
В забытьи я почувствовал подергивание на моей спине, ко лбу
тихонько притронулся рукав, вытер пот и кровь, затем раздался
вздох и слабый голос: «Старина Дун...»
«Старина Чжао очнулся», — эта мысль обрадовала меня и вернула
к сознанию. Рана у Чжао была очень тяжелая, он потерял много
крови, а с сегодняшнего утра стал временами терять сознание и
уж не скажешь, который раз приходил в себя. Я протянул руку и
оперся о дерево, собрался с силами и встал на колени, затем
снял с себя простыню, временно служившую вещмешком, и
осторожно положил на кучу сухих листьев под деревом.
Чжао лег, навалившись на ствол, рассеянным взглядом посмотрел
на меня, потом повел глазами вокруг, спросил: «Где малыш
Сунь?»
«Он в майлюцзы *, еще не прибыл»,—
ответил я, а сам
* Майлюцзы — люди (группы людей)
.уничтожавшие следы пере движения войск, уходивших от
преследующего их противника.
вытягивал
шею, внимательно всматриваясь в подножье горы, откуда
показалась его детская фигурка. Среди множества гигантских
сосен он казался совсем ребенком. В одной руке Сунь нес
винтовку, второй — тащил ветку дерева. Идя спиной вперед, он
расправлял ею траву, которую мы примяли. И делал это так
тщательно, что глядя со спины, можно было подумать, что
человек убирает улицу, а не выходит из окружения противника.
Старина Чжао судорожно поднялся, посмотрел в сторону
подходившего малыша Суня. Потрогал мое расцарапанное лицо,
протяжно вздохнул: «Я мог бы помочь вам,— и тут же отвернул
голову.— Этот ветер...»,— он поднял ладонь и протер глаза.
Его чувства мне были понятны. В нашей роте Чжао был известен
как твердый парень, какие бы беды и трудности ни случались,
никто никогда не слышал жалоб из его уст, никто не видел слез
в его глазах, но сейчас... Он, наверно, тоже разглядел, что я
с трудом держусь на ногах. Но себя Чжао не видел, а он был
ужасен. Его изможденный вид вызывал тоску у каждого из нас: от
его и так тощего лица осталась узкая полоска в четыре пальца,
оно побледнело, кожа напоминала старую стену, в которую долго
дул ветер и хлестал дождь, глаза глубоко ввалились. Вся голова
забинтована рваными тряпками, со лба, плечей и ног сочилась
кровь. Если бы не пара блестящих глаз, никто не поверил бы,
что это живой человек.
Я помог ему лечь, поправил повязки, достал из-за пазухи
последние оставшиеся зерна, очистил несколько штук и положил
ему в растрескавшиеся губы. Утешая его, а может быть, и себя,
я сказал: «Отдохни хорошенько, ни о чем не думай. Если сегодня
вечером нас не догонят, мы немного отдохнем и сможем двигаться
дальше».
С наступлением осени наша рота получила специальное задание:
всеми силами передвигаться на северо-восток, отвлекая на себя
противника, с тем чтобы дать возможность крупным отрядам
развернуться в западном направлении. Наши действия позволили
войскам в течение месяца выполнить задачу, но рота была плотно
обложена крупными силами врага. Трое суток назад, во второй
половине дня, когда рота атаковала деревню, в которой
располагался отряд лесной полиции, она
неожиданно была- окружена противником. Рота полдня дралась
насмерть в расчете на прорыв окружения, но выйти из него
удалось лишь мелким группам.
Вот в такой ситуации мы втроем оказались вместе. Я в это время
получил ранение в левую руку, сравнительно не тяжелое, мог
держаться на ногах и даже передвигаться. У командира
четвертого отделения Чжао Гуанле положение оказалось намного
тяжелее: по нескольку ран в голове и ногах. Единственным
невредимым человеком остался связной роты малыш Сунь. Мы
распределили между собой обязанности таким образом: я помогал
Чжао передвигаться, а Сунь обеспечивал тыл — вел наблюдение и
уничтожал наши следы.
Так мы втроем углубились в большой лес и стали играть в жмурки
с врагом. Вначале думали, что день-два будем уклоняться от
встреч с противником и сможем оторваться от него. Нам даже в
голову не приходило, что, оставшись в дураках, он снова
сконцентрирует все силы против нас. Однако мы просчитались.
Враг сгруппировал отряды охраны общественного порядка и лесной
полиции, располагавшиеся вдоль дорог, и плотно вбил нам в
спину гвоздь, не давая свободно даже шагнуть. И так
продолжалось несколько дней. Мы с трудом отрывались от
противника, но не успевали развести костер и попить воды, как
он снова настигал нас.
Сегодня, кажется, выдался самый спокойный день, с полудня и до
сих пор противник не давал о себе знать. Думалось, что удастся
чуточку отдохнуть.
Я удобно, уложил старину Чжао и сам улегся на мягкой, как
вата, листве, стал грызть зерна кукурузы. В это время подошел
малыш Сунь. Это дитя уже несколько дней вместе с нами терпит
все мучения ада. Прежде кругленькое розовое личико пожелтело и
заострилось, только глаза стали еще крупнее. Сунь два года
назад вместе с отцом сбежал из родных мест, перебрался через
реку Ялуцзян и вступил в объединенную армию по борьбе с
японцами. У нас в роте все горячо любили его, как младшего
брата и, как самого близкого, называли корейским именем «Дун-Мусиньи».
Только два месяца назад мы похоронили его отца — нашего
командира батальона Суня, а сейчас он снова вместе с нами
вынужден переносить эти мучительные трудности.
У малыша Суня был еще детский характер. Он все время вертелся
вокруг нас, вдруг вывернул карманы, потом стал собирать лесные
орехи и сосновые шишки и размахивать ими перед нашими глазами.
Сунь хватал шишки и осторожно складывал под деревом, потом с
помощью гранаты очищал их и подавал нам. Потом он обвязался
ремнем и, как кошка, быстро взобрался на кедр, стал наблюдать.
Не успели мы обработать и несколько шишек, как малыш
соскользнул с дерева и в один прыжок оказался возле нас.
«Слушайте, мы вышли на край света»,— вполголоса сообщил он.
«Что?» — удивились мы, предполагая новую беду.
«Пришли на край света,— сказал он, показывая на гору.— Там за
нею государственная граница, виден советский патруль».
Взволнованный и возбужденный Сунь с трудом выговорил слово
«советский».
Эта неожиданная новость встряхнула и нас. Раньше политрук на
занятиях не раз говорил нам о Советском Союзе. Рассказывали о
нем и те, кому часто приходилось действовать у границы. Все
это жило в нас многие годы, захватывая, как легенда,
воображение бойцов объединенной армии, которые многие годы
своей жизни провели в лесах, борясь за освобождение своей
страны. Кто тогда не мечтал увидеть советскую землю
собственными глазами, хотя бы краешком глаза. Сейчас эта
возможность была перед нами. Как можно было упустить этот
случай? Тем более, что с границы, вероятно, можно будет
заметить противника, если он появится.
Мы, по существу, находились совсем недалеко от опушки леса.
Поэтому, придвинувшись к ней и укрывшись в зарослях орешника,
стали тайком наблюдать. Недалеко, почти под ногами у нас,
протекал прозрачный ручей. Видимо, он и был государственной
границей. По противоположному берегу речушки передвигался
советский пограничный дозор. За ним расстилалась маленькая
котловина, заросшая тростником. Рядом ровный луг был залит
золотистым цветом предвечернего солнца и, как мягкий атлас,
уходил прямо вдаль, протянувшись до самой опушки
темно-зеленого леса. Небо над лугом было чисто-синим, по нему
медленно плыли белые тучки, в воздухе безмятежно парили два
орла.
На лугу старательно трудились советские мужчины и женщины.
День был на исходе, и работа подходила к концу. Вилы, которыми
люди брали сено и бросали на телеги, поблескивали на солнце.
Пестрые платья и цветные платки развевались на ветру.
Этот обычный труд, хотя в нем и не было ничего нового,
настолько привлек наше внимание, что никто уже не думал ни о
боли, которую причиняли раны, ни о голоде, ни об усталости и
смертельной опасности. Мы раздвинули ветки деревьев, по
возможности подняли выше головы, боясь упустить из виду хотя
бы одну деталь. Чтобы отчетливей видеть, малыш Сунь вылез из
кустарника и взобрался на дерево.
Постепенно мои глаза увлажнились, помутнели. Сколько раз мы на
отдыхе после боев в горных лесах рассуждали о жизни после
победы революции. Хотя эта жизнь была еще такой далекой, мы
говорили о ней, думали. Сейчас же она расстилалась перед
нашими глазами. Видя все это, я с негодованием думал: «Почему
такая узенькая речушка так резко разделяет жизнь».
Я поднял голову и взглянул на старину Чжао. Его глаза были
такими ясными, какими я не видел их все то время, как мы вошли
в лес. Под ними на выпуклых скулах висели блестящие слезинки.
Я хотел что-то сказать ему, но вдруг над головой раздался
треск, видимо, малыш Сунь по неосторожности сломал ветку. И в
это же время прозвучал резкий, как свист, звук, а следом над
нашими головами прожужжали пули. Нас обнаружил японский
пограничный патруль.
Не в силах расстаться с увиденным на лугу, я мельком еще раз
взглянул на него, взвалил на спину старину Чжао и со всех ног
бросился в лес. Сунь прикрывал с тылу, он отстреливался и
ругался: «...даже посмотреть не дали...»
Однако вражеский патруль не осмелился углубиться в лес, но
перестрелка привлекла внимание противника, указала ему место
нашего нахождения. Когда мы с трудом перевалили через сопку,
то увидели, что у ее подножия уже выстроилась цепочка солдат и
конный отряд наших преследователей. Кругом были солдаты,
стреляли; в каком бы направлении мы ни стали прорываться, в
любом случае мы вынуждены были возвращаться назад, на вершину
горы. Было очевидно, враг уже понял, что мы находимся на этой
сопке, и окружил ее со всех сторон.
Мы подошли к большой сосне и, обессиленные, повалились под
ней. Все молча смотрели друг на друга, никто не хотел раскрыть
рта, но все в душе понимали: из трех человек двое ранены, три
дня непрерывно в бегах, и сейчас не то, чтобы идти, но почти
не было сил вздохнуть. Тем не менее надо было думать, как
выходить из плотного кольца окружения.
В это время солнце опустилось за гору, начало смеркаться.
Суматоха потихоньку улеглась, в лесу медленно наступала
тишина. Сосны волнами качались от вечернего ветра, шум набирал
силу, становился монотонным. Время от времени кричали
возвращавшиеся в лес птицы. Неожиданно издали донесся выстрел
и протяжное ржание лошади. Весь лес становился все темнее и
холоднее.
Я посмотрел на обоих своих спутников. Старина Чжао лежал в
полудреме. Потом вдруг открыл глаза, неподвижным взглядом
посмотрел на маленький клочок неба, видневшийся между
верхушками деревьев, как будто думая о чем-то. Малыш Сунь,
повесив голову, обеими руками долго гладил приклад карабина и
вдруг сказал: «Это... Все сердитесь на меня!» — и, всхлипывая,
заплакал.
Старина Чжао протяжно вздохнул, повернул голову к ногам Суня,
протянул руки к его ботинкам и заботливо завязал шнурки,
посмотрел ему прямо в лицо, спросил:
— Тебе сколько лет?
— Семнадцать,— Сунь медленно поднял голову.
— Ты молод и не ранен. Ты должен жить. Мы вдвоем будем
пробиваться на восток...
Не успел он договорить, как малыш гневно перебил его:
— Вы... не говорите так! Умрем вместе, похоронят вместе...
Конечно же, этот ответ был желанным для всех. Если боец
объединенной армии ради боевых друзей жертвовал собой — это
считалось нормой, но если он оставлял боевого друга на
произвол судьбы, то это осуждалось.
Разговор сразу же оборвался, все молчали. В лесу стало еще
тише. Прошелестел порыв ветра, с сосны упали две шишки,
которые с легким шорохом откатились к ногам малыша Суня.
Пушистая белочка тут же подбежала к ним. Совершенно не боясь
людей, она схватила палочку и, беспрерывно вертя своим длинным
хвостом, с удивлением уставилась на нас своими крохотными
глазками. Малыш Сунь подобрал шишки, посмотрел на них и бросил
белке. Она осторожно приблизилась к ним, схватила шишки и
убежала.
И опять тишина.
Неожиданно Чжао перевернулся, с усилием поднялся. .Видно было,
как он напряг губы, как будто хотел что-то сказать, но не
смог. С трудом протянул мне свою дрожащую руку.
Стало ясно, что он хотел сказать. Я крепко сжал его кисть. Она
была холодной. И дрожала в моей руке. Потом третья ладонь
легла на наши две.
Три руки плотно сплелись вместе. Глаза трех человек
внимательно смотрели друг на друга. Так, в одно мгновение
безмолвно была решена наша судьба.
Старина Чжао высвободил руку, достал из вещмешка гранату,
сорвал зубами колпачок, как бутылку вертикально поставил ее
между нами. Осторожно прикрепил бечевку к чеке. Бледно-желтая
нить покачивалась на ветру.
Когда все решилось, в сердца всех как бы пришло успокоение.
Старина Чжао, посмотрев вопросительно на нас, сказал:
«Подумайте, что еще можно сделать, время не ждет. Скоро совсем
стемнеет, они еще долго не осмелятся войти в лес».
51 покачал головой. Какие могут быть дела? Документы сожгли в
первый день прорыва из окружения. Эх, если бы мой старый отец,
рабочий Ушуньских копей, знал, где и за что погиб его сын, он
яе стал бы сильно переживать. Я положил перед собой маузер,
достал из подкладки одежды еще новый временный партийный билет
и присовокупил к нему. Уж если подрывать, так все вместе.
Напротив малыш Сунь тоже приводил что-то в порядок. Потом
по-вериулся ко мне и тихо, как бы умоляя, сказал: «Дядя Дун,
давайте поменяемся местами». Подполз ко мне и пояснил: «Перед
смертью мой отец так говорил: если
уж умирать, то лицом на восток — там наша родина».
От этих слов часто заколотилось сердце. Желание этого мальчика
было непостижимым. Я только собрался утешить его, как тяжелая
рука Чжао опустилась на мое плечо и сжала его: «Слушайте!
Быстрее послушайте!»
Шумели сосны, чем-то напоминая гул морских волн и заглушая
неясные и необыкновенные звуки, доносившиеся ветром с озера
Ханка. Это пел человек. Звуки его голоса то затихали, то
решительно врывались в лес, пересиливая шум сосен, проникая в
наши сердца.
Слова песни мне были непонятны. На другом языке. Я долго
вслушивался, пытаясь уловить мотив, чувствовал в ней что-то
родное, знакомое для уха, но она ускользала от меня. Вскоре
она отозвалась в моем сердце. Она. Да, она! Ровно год назад,
когда меня принимали в партию, вот в таком же лесу, под алыми
знаменами партии я вместе с товарищами впервые пел эту песню.
После этого мы исполняли ее в честь боевых побед, при
погребении боевых друзей...
Какая потрясающая песнь! Я всем сердцем улавливал каждую ее
нотку, и в тон ей из глубины души полились слова:
Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и
рабов!...
Я тоже пел и с трудом соображал, откуда она исходит. Первым
понял малыш Сунь: «Это поют на советской стороне...»
Старина Чжао сердито посмотрел на него, видимо, недовольный
тем, что ему помешали слушать.
Однако песнь продолжалась, она разливалась все величественней
и отчетливей. Начинал один средний мужской голос, потом
подключалось все больше и больше, затем низкий мужской голос
и, наконец,— чистый женский. И образовывался большой хор.
Ошибки не могло быть, это точно они! Вмиг перед моими глазами
встали советские бойцы-пограничники, двигавшиеся дозором по
противоположному берегу реки (наверно, они первые и запели),
ровный луг за их спиной и группа веселых советских косарей. Я,
казалось, воочию видел, как они положили вилы, взялись за
руки, встали на склоне высокой горы, лицом к югу, в сторону,
обращенную к окруженным людям, по которым стреляли захватчики,
и вместе пели песнь пролетарских борцов.
Кто ее не знает? Это песнь борьбы, это песнь дружбы. Я
чувствовал, как бьется мое сердце и не заметил, когда по щекам
полились слезы. Взволнованный, я думал: пусть солдатский сапог
оккупантов пока топчет берег реки, пусть он отрезал нас от
всего мира, но он не способен не пустить к нам песнь, не
способен разделить наши сердца. Мне прямо-таки хотелось встать
и во весь голос закричать им: «Спасибо вам, дорогие друзья!
Слышим! Мы слышим вас!»
Песнь продолжалась. Она сливалась с шумом сосен в единое
звучание, встревожившее весь лес. Испуганно взлетела ночная
птица. С деревьев падали листья. Мы с чувством вполголоса
подпевали им. Старина Чжао сжал рукой мое плечо, вплотную
придвинулся к лицу. Его щеки вздрагивали, а из потрескавшихся
губ вырывались слова:
Кипит наш разум возмущенный И в смертный бой вести готов...
Малыш Сунь, обняв Чжао, пел все громче и громче:
Весь мир насилья мы разрушим До основанья, а затем...
Мы тесно прижались друг к другу и долго-долго пели. Пропели
раз, потом еще раз. Вместе с песней из души лились слезы. Я
чувствовал, что вместе с песней во мне закипала вся кровь. Она
начисто смыла чувство безнадежности, которое мы испытывали еще
несколько часов назад. Было такое ощущение, как будто я сам
влился в ряды поющих, взялся с ними за руки, так же, как и
они, стал здоровым и сильным, стал могучим. Пробудилась сила
духа, способная не только прорвать кольцо окружения, но и
десятки дней и ночей без устали идти вперед.
Я не заметил, когда старина Чжао перестал петь. Он отодвинул
нас от себя, протянул руку к гранате, стоявшей перед нами, и
взял ее в руку. Дрожащими пальцами убрал чеку внутрь рукоятки.
Затем осторожно поставил на место кольцо с нитью. Как пьяный,
он, покачиваясь, оперся на палку и встал на ноги. Посмотрел
мне прямо в глаза, как будто с укором сказал: «Нет! Неверно,
старина Дун! — он с трудом потряс гранатой,— мы можем выжить,
мы обязательно должны выжить!»
Чжао сказал те слова, которые были в моем сердце. Вспомнив
нашу слабость и ощущение безвыходности, которые еще недавно
овладевали нами, я почувствовал, как загорелись щеки.
«Хорошо! — я тоже встал.— Приказывай, командир!»
«Нет, не хорошо. Давайте петь вместе с ними. Если даже
останется один человек, эту песнь надо допеть до конца,— он
повернулся к малышу Суню.— Приготовь оружие, пойдешь первым.
Прорвем окружение и снова уйдем в лес. Сейчас темно, противник
не угонится за нами. Запомните, главное — не терять друг
друга!»
Такие приготовления делаются моментально. Мы быстро привели
все в порядок. Малыш Сунь, плотно сжимая карабин, пошел
первым. Я взял на спину старину Чжао. Не знаю почему, но он
мне показался легче, чем раньше. Одной рукой я опирался на
палку, в другой нес маузер, а старина Чжао держал наготове
гранату. Мы потихоньку стали спускаться с сопки.
Позади по-прежнему звучала песня. Она, как невидимая огромная
рука, подталкивала нас вперед в кромешной темноте леса...
Рассвет. Между деревьями разгорался багряный огненный шар.
Плотно прижавшись друг к другу, мы, дав волю чувствам, громко
запели:
Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и
рабов!...
----------------------
Жизнь после
смерти: (китайская проза) /Пер. с кит. и сост. Г. А. Кашубы. —
Мн.: МППО им. Я. Коласа. МПФ «Красная звезда», 1996
|
|
Ван
Юаньцзянь
Песнь
Прошло ровно трое суток, как мы забрались в этот безлюдный
девственный лес. В октябре леса Восточной Маньчжурии всегда
мрачные и холодные, а осень 1935 года наступила, как нам
показалось, несколько раньше обычного. Уже давно пожелтел
тростник, на сгнившую листву, накопившуюся за многие годы, лег
толстый слой новой. Ветер, налетавший с озера Ханка, словно
бесчисленными огромными руками раскачивал верхушки деревьев,
срывал иглы сосен, оставшиеся листья и сухие ветки,
разбрасывая их как попало и делая этот предвечерний лес еще
более диким и неуютным.
Ван
Юаньцзянъ
Мама
Руководителем
нашего отдела была женщина по фамилии Фэн. Обращаясь к ней, мы
ее так и называли: начальник отдела Фэн, а за глаза — сестра
Фэн. Ей уже минул 51 год, она на два года была старше моей
матери, поэтому слово сестра не совсем подходило. К тому же
многолетняя подпольная работа состарила ее раньше времени.
Короткие волосы на треть поседели, щеки запали, впереди выпал
один зуб, и верхняя губа чуть-чуть провалилась. Когда она,
читая бумаги, смотрела поверх очков, на ее гладком лбу
собирались глубокие складки. Люди, приходившие к нам впервые,
обычно не могли предположить, что именно она руководит этим
важным учреждением. Ее скорее могли принять за мать
кого-нибудь из сотрудников.
Ван Юаньцзянъ
Оставшиеся
В июле 1935 года в бою у Жанкоу я был ранен. В то время легкое
ранение, небольшая потеря крови считалось обычным явлением в
Красной Армии.
Но я в тот раз получил ранение при несколько необычных
обстоятельствах.
Ван Юаньцзянъ
Семь спичек
С рассветом дождь прекратился.
Климат наших степей странный. Вам только что светили луна и
редкие звезды — и вдруг налетает холодный ветер, откуда-то
выползают темные тучи, которые в короткое время плотно
заволакивают небо, мгновенно разражается проливной дождь, град
величиной с каштан начинает густо низвергаться на землю.
Ван Юаньцзянъ
Три
путника
«Надо непременно дойти до того небольшого деревца и уж там
отдохнуть»,— решил про себя политрук Ван Цзивэнь, глядя на
стоявшее впереди дерево, до которого оставалось 400—500
метров. Солдаты отрядов, которые прошли раньше их, оборвали с
него листья и съели, на голых ветках беспризорно болталось
лишь несколько сухих листочков. |
|