---------------------- наши ссылки ASIATIMES.RU
 ASIAPACIFIC
 ASIANREFERAT
 ASIAFENGSHUI
 ---------------------- контакты ФОРУМ - ГОСТЕВАЯ - | | Проза ---------------------- Китай: революционная героика в произведениях 50-х годов ----------------------Ван Юаньцзянъ Оставшиеся В июле 1935 года в бою у Жанкоу я был ранен. В то время легкое ранение, небольшая потеря крови считалось обычным явлением в Красной Армии. Но я в тот раз получил ранение при несколько необычных обстоятельствах. Во-первых, оно было не ко времени: отряд в то время совершал Великий поход и находился на половине пути, еще нужно было преодолеть множество гор, рек и открытых степных просторов, да и в любое время мог завязаться бой. Во-вторых, ранение было не к месту: если бы пробило руку или повредило лицо, то еще можно было бы крепиться и идти, но эта пуля попала прямо в колено, и о ходьбе не могло быть и речи. Я не мог даже стоять на ногах, поэтому пришлось выполнить распоряжение начальства и отправиться на лечение в лазарет. Не подумайте, что если я говорю о лечении, то речь идет об обычном лазарете. В то время впереди нас ожидали заслоны, сзади наседали войска противника, и отряды без боев не могли и шагу шагнуть. В такой обстановке практически лазаретом был подвижный отряд, переносивший раненых на себе, больничными койками были носилки на плечах товарищей. Поэтому слова «иду в тыл лечиться» существовали только потому, что в лазарете раненые не выполняли непосредственно боевых задач, а также потому, что там вам давали лекарства и заботились о вас. В день ранения после обеда товарищи из роты договорились устроить меня в лазарет и передали туда рекомендательное письмо партийной организации, двух человек из отделения откомандировали отвести меня в лазарет. Так как в то время раненых было много и в лазарете была масса работы, врач быстро осмотрел мою рану, сказал несколько успокоительных слов, затем позвал: «Сяо Хэ, иди смени повязку этому товарищу». «Иду»,— сразу же раздался тонкий голосок, и к моим носилкам подошла девушка. С первого взгляда ей можно было дать лет 17—18, лицо маленькое, круглое, книзу заострено, под длинными ресницами спрятаны большие глаза, волосы коротко острижены, медицинский колпачок ослепительной белизны приколот набок. Если бы из-под колпачка не выбивалась прядь волос, я бы принял ее за мальчишку. Одета она была в длинную гимнастерку, доходившую почти до обмоток. Поясной ремень закрывал половину верхнего карманчика гимнастерки. Наискосок через левое плечо висела сумка, за правым плечом — зонтик, сама так и дышит здоровьем. Легкой походкой она подошла к носилкам, стала на колени, привычным движением вытащила флакончик, отщипнула ваты и с помощью бамбуковых палочек стала менять мне повязку. Работая руками, она безумолку спрашивала: «Товарищ, вы из какого полка? Где он сейчас?». Затем с сожалением рассказала: «Совсем нечем лечить! Если нет лекарств, используем соленую воду, нет пинцета — используем куайцзы..., потерпи немного, перебори боль...» Затем преподала мне основы положительных качеств соленой воды и преодоления трудностей. Закончив это, снова успокоила меня: «Пусть рана не беспокоит вас, не бойтесь, пройдет несколько дней и все будет хорошо. Серьезно, я не обманываю, комсомол не обманывает...» Я слушал ее, и меня невольно разбирал смех, больше того, я действительно не чувствовал боли и ничего не боялся. О том же, что она говорит вздор, даже и не подумал, а Сяо Хэ стрекотала, как пулемет, будто этим можно было облегчить страдания. Движения ее были так же быстры: пока говорила, она успела промыть и забинтовать рану. Поддерживая, она уложила меня, заботливо укрыла одеялом, сказала: «У меня есть еще дела, а ты полежи, отдохни». Отойдя несколько шагов, обернулась и добавила: «Запомни, моя фамилия Хэ, а товарищи зовут меня Сяо Хэ. Если что надо будет, только крикни: «Сяо Хэ, подойди» — и я сразу приду». Повесила на плечо свою сумку, повернулась и убежала. Глядя ей вслед, я подумал, что она еще наивна как ребенок, она вызывала во мне смех и тревогу. Способна ли такая маленькая девчонка заботиться о нас в этой трудной дороге, за ней самой еще нужен присмотр. Но вскоре я понял, что был неправ и опасения мои напрасны. Несколько дней отряд все время был в сложном походе. Ежедневно Сяо Хэ делала следующее: как только носилки с ранеными трогаются в путь, она тоже отправляется вместе с нами, через плечо перекидывает неразлучную медицинскую сумку, иногда обвешивается выстиранными и не успевшими высохнуть бинтами, за спину забрасывает два вещмешка с провиантом, поднимает длинный козырек колпака и начинает карабкаться в гору. Немного пройдет, остановится, станет у края дороги и смотрит неподвижным взглядом за нашими носилками. Одному поправит подушку, другому подоткнет одеяло, у одного спросит, не болит ли рана, другому предложит воды. Подождав, пока пройдет ее отделение, она снова быстро догоняет его. Если кто-либо из нас в чем-нибудь нуждался, то кричал: «Сяо Хэ!»,— она сразу же, как из-под земли появлялась около тебя. Так мы вышли на ровную дорогу. Бок о бок с носилками Сяо Хэ прошла за ночь 70—80 ли. С окончанием неудобной горной дороги она как будто вошла в раж, стала говорливей, с каждой минутой говорила все больше и больше. Подходили к концу последние 38 ли, близился рассвет. Видя, что носильщики раненых дремлют на ходу, она запела народные песни. И откуда только она их так много знала. То запоет народную песню «Расцветай, страна», то маченские напевы, и теперь уже никто не мог спать, слушая, как она своим чистым голоском поет о них же, о солдатах Красной Армии, о их родных краях. Когда приходили в намеченный пункт, забот у нее становилось еще больше: искала квартиры, стелила постель, кипятила воду, осматривала раненых, меняла повязки, находила врача и отдавала ему сводку, вместе с другими медсестрами устраивала «консилиум» для определения состояния больных и раненых... Так незаметно уходила масса времени и, когда уже все раненые спали, она только тогда бросала охапку соломы в угол комнаты и засыпала. Поднявшись, сразу же делала необходимые для похода приготовления. Поэтому первые несколько дней мы даже не знали, когда она ложится спать, когда встает. Естественно, неправильно было бы думать, что она не уставала. Мало-помалу я стал замечать, что она ценой огромных усилий борется с усталостью. Проходя мимо нас, раненых, она выпрямлялась, ускоряла шаг, держалась бодро. Однако, когда носилки проходили и она оставалась позади них, она едва волочила ноги. Однажды на рассвете, когда она бодро подошла ко мне проверить повязку, я заметил, что в руках она старательно прятала две соломины, которыми подпирала веки, чтобы не закрывались глаза. Особенно ясно помнится утро пятого дня. Она подошла ко мне промыть рану. Мыла долго, потом я заметил, что глаза потускнели, водит палочками с ватой по телу мимо раны, затем они вывалились из рук, и только тогда вдруг проснулась, лицо ее было желтым. Опираясь на мою ногу, спросила: «Не ушибла рану?*» Тряхнула головой, извинилась: «Простите, виновата!»... Пользуясь случаем, я посоветовал:«Ты слишком устала, пойдио>тдохни!» Она покачала головой, ответила: «Не устала, не устала!» Полушутя, полусерьезно я спросил: «Действительно не устала? Комсомол не обманывает?» Волнуясь, она почти невнятно произнесла: «Сегодня я не совсем хорошо себя чувствую». Я быстро спросил: «Что, заболела?» «Нет, я...» — запротестовала она, но не договорила и покраснела. Я понимал, что неудобно второй раз спрашивать и в то же время не мог заставить ее пойти отдохнуть. Тут вдруг пришла в голову мысль: «Сделаем так. Вздремни здесь, а я докурю эту трубку и позову тебя. Дела не уйдут». Она посмотрела на меня, вероятно, почувствовала, что это уловка, но согласилась: «Хорошо, только позови обязательно! Выкури одну трубку и...» — не договорив, склонилась на носилки и заснула. Я решил: пусть спит. Но тут, как нарочно, один раненый, переворачиваясь, неосторожно задел рану и тихо простонал. Хотя стон был едва слышен, она мигом проснулась. Протирая глаза, с обидой сказала: «А говорил одну трубку, обманщик...»— схватила сумку и убежала. И так каждый день я находил в ней качества, которые трогали и изумляли меня и постепенно переменили мое мнение о ней. Если раньше я пренебрегал ею, то теперь стал сочувствовать, а потом и почитать. И мне казалось, что я уже достаточно знаю ее. На деле оказалось не так. А узнал я ее по-настоящему только после одного события. Это было на седьмой день моего пребывания в лазарете. В сумерки, только мы взобрались на гребень одной горы, как вдруг передние ряды смешались и тут мы увидели вражескую кавалерию, со свистом и гиканьем ворвавшуюся в наши ряды, стреляя налево и направо. Так как мы далеко отстали от основных сил, а раненые не в силах были оказать сопротивление, кавалерия сразу же смяла отряд. Видя, что дело плохо, я хотел подняться с носилок, но в это время один носильщик, что шел впереди, упал, носилки свалились, и я сильно ударился головой о камень, так, что в глазах потемнело и больше я ничего не помнил. В обмороке как во сне, видел себя все еще на носилках, поднимающихся в гору. Носилки сильно подпрыгивали, причиняя боль... ...Вдруг толчок, и я пришел в себя. Где же носилки? Оказалось, что я лежал у кого-то на спине, этот кто-то шел, прихрамывая на одну ногу. Я сначала не понял, в чем дело, быстро спросил: «Кто?» «Я! Не... не разговаривай!» — едва слышно от усталости ответил кто-то. По голосу я сразу узнал Сяо Хэ и только теперь вспомнил о том, что только что произошло. Я посмотрел назад, на вершине горы увидел свет множества факелов и услышал крики вражеских кавалеристов, а два факела отделились от толпы и помчались в нашу сторону. Хлопнув по плечу Сяо Хэ, говорю: «Сяо Хэ, так не пойдет. Оставь меня, а сама беги!» «Что ты говоришь! Замолчи!» — закричала она. Пока разговаривали, подошли к оврагу. Она пронесла меня немного вдоль оврага и видя, что нельзя перейти, быстро положила меня, взяла камень и бросила в овраг. Послушала, обернулась ко мне и говорит: «Не глубок, спустимся вниз». Я еще не успел ответить, как она схватила меня за руки, положила их себе на плечи и покатилась вниз. Овраг оказался неглубоким. Мы с шумом съехали на дно. Очутившись на земле, я сообразил, что спускаясь в таком положении, Сяо Хэ могла ушибиться, поэтому быстро приподнялся, поднял ее, тихо спросил: «Ударилась?» Она не ответила, протянула руку и потрогала мою рану, кажется, все в порядке. Поднялась и понесла меня в близлежащий кустарник. Только мы сели, как прямо у нас над головой по краю оврага промчались всадники. Вдвоем мы сидели в кустарнике, прислушиваясь к посторонним звукам, и оба молчали. Из-за только что полученной встряски рана снова разболелась. Боль усилила переживания. Как с остальными товарищами? Исходя из обстановки, враг как будто отрезал только последние ряды. Тогда избежали ли опасности другие товарищи? Я поистине возненавидел свою рану — было бы у меня в руках оружие да несколько гранат, я бы им показал, на что способен. ...Раздумывая, посмотрел на Сяо Хэ. В тени было видно только, как она колпачком вытирала пот и снова сидела без цели, держа его в руках. По-видимому, как и у меня, у нее на сердце было неспокойно. С трудом просидели около часа и только тогда увидели, как огни постепенно стали гаснуть, не слышно стало ржанья лошадей. Тогда Сяо Хэ, склонившись ко мне, тихо сказала: «Ты подожди здесь, а я пойду посмотрю». Хотя я опасался отпускать ее одну, однако хотелось узнать, что там делается, и я согласился: «Пойди, только смотри поосторожней, прячься, обстановка неважная. Вернешься, подумаем, что делать». Она нагнулась, перебинтовала рану, нарвала травы и уложила меня на нее. Перед уходом оставила около меня две вещи, сказала: «Я скоро вернусь. Но если не вернусь, когда рассветет... Лао Тэн, не жди здесь долго, тогда придумай что-нибудь сам, постарайся догнать свои войска». Раздвинула кустарник и, грустная, ушла. Я протянул руку и потрогал оставленные ею вещи, то были зонтик и мешочек с зеленой пшеницей. На душе появилось какое-то невыразимое чувство: ты знала, что в походе этим вещам нет цены. Есть зонтик — есть кров, а значит, не страшен дождь или палящее солнце; есть пища — можно жить. В такое крайне трудное время она не могла не знать, что если мы потеряем друг друга, она останется без пищи и все же... все же оставила ее мне. Когда она ушла, я считал каждую секунду, но прошел час, другой, и когда уже из-за горы вышла луна, осветив берег оврага, только тогда она пришла. Сняла с плеч какие-то вещи, положила на землю, рваной ватной курткой накрыла меня и села рядом. При свете луны я увидел, что она бледна, глаза неподвижны. Передохнув, она шепотом сказала: «Лао Тэн, мы отстали от отряда». Затем Сяо Хэ рассказала обстановку. Когда она пришла на место, вражеские кавалеристы уже уехали. На месте случившегося возвышалось четыре холма, похоже, из отряда послали людей установить связь и похоронить убитых товарищей. Она прошла вдоль дороги, но никого не нашла, видела лишь, что те, кто ушел вперед, оставили у дороги указатель для отставших, который говорил о том, что догонять их нужно по горной дороге. Тогда она еще могла бы догнать отряд, но так как я остался здесь, она собрала вещи, утерянные товарищами, и вернулась. Я видел, что она слишком устала, и предложил: «Сначала приляг, отдохни, потом мы придумаем, что сделать!» Она легонько, чтобы не задеть меня, прилегла рядом. Было уже за полночь, казалось, небо опустилось ниже обычного, серп луны косо повис над землей, холодно освещая пустые безлюдные горы; падающие звезды были особенно ярки. Вдруг гонимые ветром тучки закрыли луну, в горах стало еще темней и прохладней. Незаметно ветер усилился, зашелестела трава, закачался кустарник, как-будто пробежал человек... Глядя на все это, я невольно вспомнил нечто подобное из прошлого: это было три года назад, тогда я пас овец у богача. Во время грозы у меня убежало несколько овец. Я знал, что, когда вернусь, богач по кличке «Смеющийся тигр» не простит мне. Тайком я убежал домой и сразу же, не оставаясь дома даже на ночь, взял у матери узелок с одеждой и отправился искать Красную Армию. И вот тогда, скитаясь по горам, я видел такую же луну, такие же деревья. Но я очень быстро нашел Красную Армию, в ее рядах прошел большой боевой путь, громил помещиков, делил землю... Жили весело! Товарищам по отделению, наверно, и сейчас так же весело. Теперь они, должно быть, пришли в лагерь, разожгли костер, повесили 7—8 котелков над ним, с шумом кипит вода... Долговязый Сюй, наверно, опять поет куплеты из любимой оперы... Интересно, как с ногой у толстяка Чуаньси?... Наверно, и о своем командире отделения частенько вспоминают. А я, тот самый командир отделения, отстал от отряда в этих диких горах. Отстать от отряда — какая пугающая неприятная фраза! Я понимал, что в то время каждый человек был на учете и не имел никакого права отставать. Не смогу идти, буду ползком догонять отряд! Но... Сяо Хэ? Из-за нас, раненых, так много натерпелась и вот теперь снова из-за меня отстала от отряда... Подумав об этом, я почувствовал в душе неприятное ощущение, нагнулся, посмотрел на Сяо Хэ. Она по-прежнему неподвижно смотрела в одну точку, только луна отражалась в ее глазах, на щеке я заметил крупную слезу. Я решил, что она чего-то испугалась, не выдержал и осторожно потряс за плечо: «Сяо Хэ, ты о чем думаешь?»,— «Обо всем и ни о чем». И снова ни единого движения. Немного погодя она вдруг обернулась ко мне, спросила: «Лао Тэн, у тебя есть мама?» Я ответил: «Есть. Только не знаю, как она там сейчас живет. А что? Вспомнила дом?» — «Нет, у меня давно нет матери. Еще во время третьего «Карательного похода» мать убежала со мной в горы, была схвачена гоминьдановцами и убита. Перед смертью мать просила меня: «Если сможешь, убегай и ищи Красную Армию». Рассказав это, она привстала, посмотрела на меня: «А сейчас в этих диких горах мы потеряли отряд, и снова такое чувство, как будто осталась без матери». Когда она заговорила об этом, вмешался я: «Не бойся, мы отстали не надолго. Я думаю так: у тебя ноги и руки целы, иди сначала ты. Я...» Не успел договорить, как она мгновенно подскочила, села и округлившимися глазами уставилась на меня. Гневно закричала: «Что ты говоришь?! Ты... ты не уважаешь людей! А еще коммунист!...» Выпалив это, она, вероятно, вспомнила, что разговаривает с раненым и говорить со мной таким тоном нельзя, поэтому снова понизила голос: «Чего мне бояться? Я боюсь, что ты не сможешь идти! Лао Тэн, я только что несла тебя не спине и поняла, что у меня мало сил, чтобы отправиться с тобой в дальний путь, боюсь, не донесу...» Чем больше она говорила, тем тише становился ее голос, а глаза наполнялись крупными слезами. Я просил ее не плакать и взволнованно сказал: «Сяо Хэ, не сердись, я все обдумал. У меня нет ноги, но есть руки. Я не могу идти, но ползти-то могу!» Она радостно вскочила, схватила меня за руки: «Правильно! Ты решился на это? Идем, я поддержу тебя. Попробуем!» К ней вернулось обычное детское настроение. Она приподняла меня, просунула под мышку свою голову и придерживая, попробовала идти. Хромая вместе с ней, я улыбался ее нравоучениям. «Смотри, разве так можно идти? Ты не уважаешь людей! — смущенно засмеялась она.— Знаешь ли ты, что я совсем было разволновалась, думала, что ты действительно не сможешь идти. Хотела уложить тебя здесь, вылечить, а потом снова двинуться в путь. Хотя мы и далеко отстали, а все же догоним отряд. Скажи, правильно?» После тренировок я обнаружил, что нога все равно болит невыносимо, однако, опираясь на Сяо Хэ и прыгая на одной ноге, можно идти. «Хорошо, идем!» — говорю ей. Она, как будто вспомнив о чем-то, спросила меня: «Маршрут знаешь? Где север?» Я нашел полярную звезду и показал Сяо Хэ. «Хорошо. Если ты можешь идти, мы пойдем прямо на полярную звезду. Прямо и прямо. И обязательно догоним отряд!» Она быстро забросила за спину зонтик, вещевой мешок, одной рукой прижала куртку, другой придерживала меня. Так вдвоем на трех ногах мы отправились догонять отряд. Три дня мы шли по полярной звезде и, наконец, вышли из горного района на равнину. Третий день пути я перенес с большим трудом. Но еще больше доставалось Сяо Хэ. Она несла массу вещей, тащила меня, взрослого человека, перед отдыхом готовила мне постель, меняла повязку... В общем, переносила больше, чем до того, как мы отстали от отряда. Особенно много хлопот доставляло приготовление пищи. Единственной нашей посудой для любого блюда была кружка. Если нужно., было поесть, прежде всего искали воду, часто для этого приходилось избегать всю округу. Если не хватало одной кружки тощей кашицы из зеленой пшеницы, она должна была бежать еще раз. Дождавшись, когда я наемся, она укладывала меня спать, забирала кружку, продукты и бежала поближе к источнику воды, чтобы постирать бинты, все перемыть и приготовить пищу. Как и раньше, я так уставал, что только склонял голову, как сразу засыпал. Поэтому не видел, когда она ела и, особенно, спала. Только через несколько дней я заметил, что лицо ее осунулось, почернело, глаза ввалились. Я посоветовал ей: «Оставь меня, я немного сам проползу, а ты отдохни!» Она, как всегда, упрямо покачала головой: «Нет, так не пойдет!» Мы даже не предполагали, что трудности этих дней нельзя было и трудностями назвать. Настоящие же начались, когда мы вышли на равнину. Если посмотреть издали, то степи выглядели красиво: зеленые травы украшены всевозможными дикими цветами, местами блестит чистая вода. Однако как только ступили на эту землю, ноги почти до колен увязли в гнилой трясине. Только вытащишь одну ногу, погружается другая, а так как их у нас было всего три, то это еще больше усложняло ходьбу. Прошли всего 3—4 ли и за это время успели 2 или 3 раза провалиться и дальше идти уже не могли. Особенно выбилась из сил Сяо Хэ. Дрожит, вся в грязи, не разберешь, где пот на лице, где капли воды, полу гимнастерки закусила в зубах, меня держит на спине. Наконец, силы иссякли, мы нашли рядом с кустарником клочок сухой земли для отдыха. Как только остановились, я вместе с усталостью сильнее почувствовал боль раны и сразу же лег. Однако Сяо Хэ не отдыхала. Уложила меня и побежала прямо к куче золы, оставшейся от костра. По всему было видно, что там отдыхали головные части. Сяо Хэ собрала палки, на которые натягивались палатки, и перекладины поломанных носилок, затем содрала с палок кору и все это связала в виде мата. Я спросил: «Что ты делаешь?» Она весело засмеялась: «Подожди немного — увидишь». Наконец, получился плотик, она столкнула его на мокрую траву, а сверху привязала веревку из грубой коры. Закончив, сказала: «Лао Тэн, дай мне свой ремень!» Не понимая, в чем дело, я снял ремень и подал ей, и тут только случайно заметил, что от ее ремня осталась лишь половина. Я спросил ее: «А что с твоим ремнем?» Она, смеясь, ответила: «Порвался!» Сяо Хэ соединила ремни, сделала из них лямку, привязала к веревке из коры, прикрепленной к плотику, и позвала меня: «Иди, Лао Тэн, взбирайся на плот!» Тут только я понял, что она таким путем намерена тащить меня. Как же она осилит такой груз? Говорю ей: «Не согласен. Пойдем, как шли раньше!» Она и слушать не хотела, затащила меня на «носилки», сложила на них одежду и медицинскую сумку, сама отбежала и потянула их за веревку. По жидкой грязи и мокрой траве «носилки» медленно двинулись вперед. По сравнению с тем, как мы шли вдвоем, дело пошло гораздо быстрее, к тому же рана не болела от сотрясений, но силы Сяо Хэ быстро истощались. Согнув и вытянув шею, она заплетающимися ногами ступала по грязи, туго натягивая веревку. Я лежал на «носилках» и смотрел ей в спину, а на душе было тревожно и тяжело. Бели бы эта девочка не пришла в революцию, возможно, еще резвилась бы, как ребенок. Но сейчас ради товарища она не только переносит лишения, но в этой безлюдной степи истощает себя физически... Я подергал за веревку, попросил ее: «Хватит, я сам пойду. Ты только придерживай меня». Она обернулась ко мне, засмеялась: «Нет, я не устала. Так мы быстрее догоним отряд!» Она так весело засмеялась, как будто действительно мы были почти у цели. Однако каждый раз, когда она оборачивалась назад, я замечал, что ее лицо становилось все бледнее и бледнее. Так мы прошли примерно десять ли, солнце склонилось к горизонту. Я как раз думал над тем, как бы заставить ее остановиться, как вдруг веревка ослабла. Подняв голову, я увидел, что Сяо Хэ упала, одна нога глубоко погрузилась в трясину и продолжала уходить глубже. Я торопливо схватил веревку, напрягая все силы, потянул Сяо Хэ, с трудом подтянул к «носилкам», приподнял и усадил на них. Тут я увидел, что она почти без сознания, схватил ее за руку, позвал: «Сяо Хэ! Сяо Хэ!» Только к полудню она очнулась, молча посмотрела по сторонам, потом на меня и хотела снова взяться за веревку. На этот раз я не вытерпел. Зная, что уговоры опять не помогут, я решительно сказал: «Сяо Хэ, я не пойду!» Она спросила меня: «Как не пойдешь?» Сердце мое разрывалось на части: как я мог позволить такому замечательному товарищу переносить такие страдания ради меня, как может быть спокойно на сердце? Что я скажу партии? Я твердо сказал: «Сяо Хэ, говорю еще раз, со мной хватит возиться. Ты... ты оставь меня, иди одна!» «Что же делать?» — испуганно спросила она. Немного помолчала и, по-видимому, разгадав мое душевное состояние, указала на близлежащую высотку, сказала мне: «Хорошо, уже поздно, нам тоже надо отдохнуть». Когда мы пришли на высотку, она больше не поднимала вопроса о том, идти или не идти. Мне из-за того, что только что произошел слишком резкий разговор, тоже неловко было снова что-либо говорить. Под небольшим деревом Сяо Хэ приготовила мне место для ночлега, как обычно сменила повязку, приготовила поесть, уложила спать. Когда я проснулся, солнце уже спустилось к самой горе, его лучи окрасили багрянцем необозримые степи. Повернувшись, я увидел, что Сяо Хэ нет. Пошла готовить пищу? Но вещевой мешок здесь. Зачем же она тогда ушла? Может быть, при недавнем разговоре я был слишком невнимательным и обидел ее? Размышления об этом тревожили сердце и я потихоньку выполз из кустарника, огляделся по сторонам. Оказалось, что она сидела в 50—60 шагах от меня на голой полянке, рядом горел костер, Сяо Хэ, склонив голову, что-то перевязывала, вечерний ветерок легонько шевелил ее волосы. Я удивился: если готовит пищу, то почему не взяла вещмешок? Почему не стала варить на костре, что был рядом со мной, а разожгла другой? Не окликая, я пополз к ней. Когда я подполз совсем близко, она ощутила мое присутствие и быстро одернула рукав, взяла с костра кружку, поставила позади себя, чем-то смущенная. Хотя все это она проделала очень быстро, я все же заметил, что у нее на руке была ссадина, которую она как раз перебинтовывала. Боялась, чтобы я не видел рану? Хорошо. Но почему же она боится показать пищу, что варила на костре? Я подполз к ней и, протягивая руку к кружке, чтобы взять ее, спросил: «Что здесь? Боишься, что увижу?» Она быстро схватила в руки кружку, ответила: «Не смотри, не смотри... не каждому можно смотреть женские вещи!» Я немного оторопел, но не поверил ей и смеясь спросил: «Комсомол не обманывает?». Она покраснела и не в состоянии что-либо сделать опустила руку. Как только я взглянул в кружку, сердце мое сжалось от боли, из глаз градом полились слезы. Что вы думаете у нее варилось. Листья травы и кусочки изрезанной ножницами кожи. Из кожи вываривался желтый бульон, окрашивая зелень и издавая затхлый запах. Так вот что она ест!... Я сразу все понял. Вот почему все эти дни, когда она готовила мне пищу и я предлагал ей поесть со мной, она всегда говорила: «У нас есть продукты, я еще приготовлю!» Или тоном, не допускающим возражений: «Я пойду к воде, у меня есть еще дела». Тогда я думал, что у нее есть свои женские дела и не допытывался. Разве я мог подумать, что она готовит такую «пищу». Я вспомнил, как она просила у меня ремень, так как ее порвался, а видно, она его сварила. Вспомнил и то, как она сегодня, качаясь, тащила меня... Она не только уставала, но и экономила для меня продукты, чтобы от голода мне не стало хуже. Руки мои дрожали, растерянный, я пролил на землю ее варево, потянув ее к себе, проговорил: «Сяо Хэ! Я знаю твою доброту. Но ты... как ты можешь не думать о себе!» Когда я говорил, слезы невольно градом катились из глаз. Сяо Хэ ответила: «Лао Тэн, ты же знаешь, что это не потому, что я не берегу себя, а потому, что здесь трудно с продуктами, когда догоним отряд — неизвестно, как долго придется быть в пути — тоже не знаем. Я здорова — это хорошо, а ты ранен и не есть тебе нельзя. К тому же впереди еще много трудностей, не съешь продукты ты, съедят другие, когда догоним отряд». На это я сказал ей: «Вот ты то как-раз и не думаешь о том, что ты тоже солдат революции и голодать не должна*. Сяо Хэ засмеялась: «Как можно! Ты посмотри, разве я плоха? Ты не понимаешь моего душевного состояния! Лао Тэн, — она, очевидно, тоже была возбуждена,— я часто думаю, что должна хорошо заботиться о раненых. Когда выздоравливают, говорят нам: «Мы уходим, а вы идите на передовую и боритесь за дело революции, равно как и мы своими руками будем бить врага, равно как я отомстил за свою мать». От таких слов на душе становилось весело». Я ответил: «Как ни говори, а есть ты должна именно для того, чтобы я, раненый, выбрался из этой степи, ты должна есть!» Помолчав, она медленно проговорила: «Ладно, поесть немного надо. Я буду есть только при одном условии». «При каком условии?» — спросил я с тревогой.— «При условии, что ты больше не будешь говорить «не пойду». Для того, чтобы выйти, у нас должна быть решимость!» Что я еще мог сказать? Отвечаю: «Пойду, обязательно пойду. Если ты будешь есть, будешь здорова, и мы доберемся куда угодно». Я наблюдал, как она взяла продукты, сварила поесть. Она действительно была голодна: опрокинув кружку, она через край большими глотками жадно ела. Я расшевелил костер, искры рассыпались по степи, на ветру загорелись еще ярче, при их свете я видел ее детское наивное лицо. Улыбаясь, говорю ей: «Сяо Хэ, впредь, если что, обращайся ко мне за советом и больше не обманывай меня!» Смущенная, она шутила: «Ты... ты действительно смог разгадать ложь. С тех пор, как я приняла участие в революции, это был мой первый обман». Она засмеялась чистым звонким смехом. Эхо повторило его далеко-далеко в степи... Вы спросите, что было дальше? На второй день мы вышли на дорогу. Хотя впереди было еще много трудностей, но мы уже имели опыт, приобретенный ранее. К тому же, Сяо Хэ по-товарищески помогала мне. Мы прошли еще три дня и, наконец, в степи догнали отряд, остановившийся для заготовки продовольствия, и скоро оказались в лазарете. Там я лечился. Когда перевалили горы Миньшань, моя рана зажила. В день выписки я, естественно, разыскал Сяо Хэ, чтобы проститься. Не выпуская ее руки, я взволнованно и с сожалением сказал ей «до свидания». Она, как и раньше, с озорством сказала: «Когда мы здесь расстаемся, не говорим «до свидания» — если снова свидимся, значит, если ты не получишь ранение, то заболеешь. Иначе к нам не попадают, а чего в этом хорошего? Ты лучше почаще пиши письма, рассказывай нам, сколько убил врагов». Это, конечно, была шутка, но ведь могло быть и так. Потом я отправился на антияпонский фронт. Хотя получил несколько ранений, но так как мы с Сяо Хэ были в разных местах, больше ее не видел. Однако этот случай в жизни я никогда не забывал, не забывал образ этой упорной, оптимистичной и, вместе с тем, наивной девушки. Каждый раз, когда я получал ранение или когда жизнь становилась трудной, или не ладилось с работой, я всегда вспоминал Сяо Хэ. ---------------------- Жизнь после смерти: (китайская проза) /Пер. с кит. и сост. Г. А. Кашубы. — Мн.: МППО им. Я. Коласа. МПФ «Красная звезда», 1996 | | Ван Юаньцзянь Песнь Прошло ровно трое суток, как мы забрались в этот безлюдный девственный лес. В октябре леса Восточной Маньчжурии всегда мрачные и холодные, а осень 1935 года наступила, как нам показалось, несколько раньше обычного. Уже давно пожелтел тростник, на сгнившую листву, накопившуюся за многие годы, лег толстый слой новой. Ветер, налетавший с озера Ханка, словно бесчисленными огромными руками раскачивал верхушки деревьев, срывал иглы сосен, оставшиеся листья и сухие ветки, разбрасывая их как попало и делая этот предвечерний лес еще более диким и неуютным.
Ван Юаньцзянъ Мама Руководителем нашего отдела была женщина по фамилии Фэн. Обращаясь к ней, мы ее так и называли: начальник отдела Фэн, а за глаза — сестра Фэн. Ей уже минул 51 год, она на два года была старше моей матери, поэтому слово сестра не совсем подходило. К тому же многолетняя подпольная работа состарила ее раньше времени. Короткие волосы на треть поседели, щеки запали, впереди выпал один зуб, и верхняя губа чуть-чуть провалилась. Когда она, читая бумаги, смотрела поверх очков, на ее гладком лбу собирались глубокие складки. Люди, приходившие к нам впервые, обычно не могли предположить, что именно она руководит этим важным учреждением. Ее скорее могли принять за мать кого-нибудь из сотрудников. Ван Юаньцзянъ Оставшиеся В июле 1935 года в бою у Жанкоу я был ранен. В то время легкое ранение, небольшая потеря крови считалось обычным явлением в Красной Армии. Но я в тот раз получил ранение при несколько необычных обстоятельствах. Ван Юаньцзянъ Семь спичек С рассветом дождь прекратился. Климат наших степей странный. Вам только что светили луна и редкие звезды — и вдруг налетает холодный ветер, откуда-то выползают темные тучи, которые в короткое время плотно заволакивают небо, мгновенно разражается проливной дождь, град величиной с каштан начинает густо низвергаться на землю. Ван Юаньцзянъ Три путника «Надо непременно дойти до того небольшого деревца и уж там отдохнуть»,— решил про себя политрук Ван Цзивэнь, глядя на стоявшее впереди дерево, до которого оставалось 400—500 метров. Солдаты отрядов, которые прошли раньше их, оборвали с него листья и съели, на голых ветках беспризорно болталось лишь несколько сухих листочков. |
|