- Расскажу вам, - сказал полковник Бобунов, - как я построил телеграф в Кала-и-Хумб. Было у нас тогда горячее времечко. Восстание Осипова в Ташкенте, мятеж туркменского Джунаид-хана, поход Ибрагим-бека... А когда мы решили, что все уже обошлось, что теперь мы немного поваляемся на солнышке или поедем домой, пришла весть, что в Дарвазе вспыхнул бунт и наш гарнизон в Кала-и-Хумб осажден в глинобитной крепости.

Мы кинулись на выручку. Многие из нас были родом из степных да равнинных мест, горы мы увидели здесь впервые в жизни и глядели на них с почтением. Но добраться в Кала-и-Хумб оказалось потруднее, чем глазеть на горный пейзаж. Кто бы поверил, что люди могут пробираться по таким дорогам: висит она над пропастью, как балкон, где-то там внизу ревет водопад, а по утрам, когда опускается иней, эта дорога - настоящий каток, только не из приятных. С одной стороны у тебя обрыв, с другой - круча. Иной раз я даже закрывал глаза. Конь ведь соображает, куда идти, а я... зачем мне смотреть на все это?

Каждый час был дорог, а Гишунский перевал нас задержал. Четыре тысячи двести метров. И снег. Кони в нем утопали по шею. Мы уж думали, что не выберемся оттуда, но потом, вспомнив, как некогда у стен Тамерлана мы вытаскивали орудия из грязи, сняли шинели, расстелили их на снегу, и кони пошли по ним до самого перевала, а потом вниз. Вид у нас после этого был неказистый.

Это задержало нас почти на сутки, но все-таки мы подоспели вовремя: наши еще держались. Когда мы появились в Кала-и-Хумб, басмачи пустились наутек. Мы их не преследовали. Такое было время: тогда против нас было больше несознательных друзей, чем сознательных врагов. Надо было убеждать людей, а не истреблять их.

Но кто был у басмачей в вожаках, это мы выяснили. Оказалось, Махамадул-бек. Ну, конечно, бек! А был председателем ревкома! В те времена это был их метод: не воевать с советами, а пролезать в советы. Это было удобнее и эффективнее. Можете себе представить, что это были за советы, которые возглавлял бек, как в Кала-и-Хумб, или магометанский ишан, как в Гарме.

Я получил приказ остаться в Кала-и-Хумб. Около нас протекал Пяндж, невдалеке виднелся Афганистан, a горы были близко, прямо нависли над нами. Мы не бездельничали но, признаюсь вам, я стал скучать и в часы досуга, от нечего делать, начал читать "Астрономический вестник" попавший к нам неисповедимыми путями.

Вы, вероятно, знаете астрономию, а для меня она была откровением. До революции я работал подручным кузнеца, а после революции носился по фронтам гражданской войны... Где уж тут было заниматься небесными светилами! И вот я читаю, что звезда Бетельгейзе из созвездия Ориона в тридцать миллионов раз больше Солнца и что мы видим свет звезд, которые потухли тысячи лет назад. Сперва я не в силах был уразуметь все это. Но журнал лежал около меня месяцами, а других книг не было.

Было это в 1924 году. К концу лета ко мне прибыл связной с приказом: подготовиться к зиме и провести телеграфную линию длиной в несколько километров до соединения с главной магистралью.

Это было не так просто, как может показаться. Без помощи населения нечего было и думать о выполнении приказа, а помощь... в ней-то и была загвоздка.

Большинство моих людей - рабочие из средней России. Местных кадров у нас тогда еще не было, и это чертовски затрудняло советизацию района. Муллы спекулировали на старой ненависти памирцев к русскому царизму, из кожи лезли вон, чтобы убедить жителей, что "русский есть русский", что он "приходит, чтобы обокрасть тебя". Мы упорно и, кажется, немного наивно боролись с этой агитацией, жили, как схимники, завоевывали любовь населения тем, что ничего от него не требовали. А вот теперь придется потребовать. Потребовать хлеб, много хлеба. Потребовать столбы для телеграфной линии, много столбов. А лес здесь очень дорог.

Неделями я ломал голову над этой проблемой. Стоило мне завести разговор о зимних запасах, как я встречал недоверчивые взгляды. О телеграфе я уже и не заикался. Но зима приближалась. Надо было действовать. Вот тогда-то мне и пришла в голову одна идея. Семнадцатого октября, вечером, я созвал к себе всех мужчин из окрестных кишлаков. Люди приехали на лошадях и на ишаках, пришли пешком. Муллы явились все, как один. Я и на это рассчитывал.

Давно уже у моих пограничников не было столько хлопот. Мы вытащили последний мешок риса, зарезали последних баранов. Плов был жирный и острый, как полагается.

Мы уселись, скрестив ноги, - мой гарнизон и пятьсот дарвазцев. Был чудесный, ясный вечер, прохладно, но не холодно. Я улыбнулся про себя: Аллах помогает атеисту! Именно такой вечер мне был нужен.

Я первым набрал себе горсть плова и начал есть. Я знал, что дарвазцы придут, но знал и то, что они будут недоверчивы к моему гостеприимству. Это было вполне естественно. И вот я первый показал пример.

За едой я изложил нашу просьбу. Коротко и выразительно я сказал обо всем, сам удивляясь, как гладко это у меня получилось.

Все смолкли. С той поры я не люблю, когда вокруг меня молчит много людей. Мне захотелось быть в тысяче километров отсюда, в оренбургской кузнице, где в руках мастера грохочет кувалда, или на Гиссарском гребне, где лай пулемета так противно отдавался в горах. Только бы не эта тишина!

Потом все пошло, как я предполагал. Заговорил один, другой, потом десять человек разом. Все, конечно, отказывались. Хлеба, мол, мало, деревьев в долине нет, горные тропы уже занесло снегом. Я сразу мог определить, откуда прозвучит очередное "нет". Оно всегда раздавалось оттуда, гдe сидел один из мулл. Не он сам произносил это "нет", а кто-нибудь из сидевших около него. Так и должно было быть.

Потом выступил их главный оратор. Это был седобородый старик, который ел из одной миски со мной.

- Полой халата не закрыть солнца, - сказал он, - правда вышла на свет божий. Мудрый правду видит, а глупый познает ее на своей спине. Чем вы лучше тех, что были до вас? У желудка вы отнимаете пищу, у головы - тень. Я стар и не боюсь смерти. Скажи, чем ты грозишь нам, командир, чтобы получить то, что тебе надо?

Я встал. Оратор я все-таки не великий.

- Кто тебе сказал, отец, что я угрожаю? Кто тебе сказал, что мы такие же, как те, кто был до нас? Твоя седая борода - признак мудрости. Зачем же ты видишь правду не своими глазами, а глазами безбородого юнца?

Я маленько переборщил: подбородок муллы-подстрекателя был покрыт густой бородой. Но он был моложе старика, хотя и называл его "сыном", и, упрекнув муллу в юности, я тем самым уязвил служителя Аллаха.

Я заговорил о нуждах Дарваза, о нашей работе, о поучениях муллы. Я сравнил настоящее и прошлое. Ведь даже в Кала-и-Хумб многое изменилось: появился первый клуб, аксакалы свободно собираются на сходы, приехал первый учитель (правда, через полгода его нашли за кишлаком с перерезанным горлом), люди начали жить лучше, свободнее, чем прежде. Достижений, правда, еще немного, но именно потому, что вам мешают лживые советчики, которые хотят жить за счет вашего невежества.

- Мы, большевики, умнее, - закончил я, - и мы больше знаем, чем ваши муллы.

Снова наступила тишина. На этот раз я понял ее смысл - это была насмешка. Я взглянул на часы: девять часов тридцать семь минут. Пора! Самым безразличным тоном я заметил:

- Знают, например, ваши муллы, что сегодня ночью луна исчезнет с неба?

Дарвазцы заволновались. Шепот прокатился до самых дальних рядов и вернулся назад, как прибой. Пятьсот лиц испуганно поднялись к небу, на котором висела полная луна, потом люди сердито повернулись ко мне. Многие встали с мест, кое-кто собрался уходить, другие подошли ко мне.

- Лжешь!

Это сказал мулла, которого я назвал юнцом.

Я улыбнулся.

- Через двенадцать минут будет затмение луны. А ты не знаешь этого? Как же ты после этого можешь вести людей Дарваза по праведному пути?

- Лжешь! - повторил мулла, а я стал вслух отсчитывать минуты.

- Еще одиннадцать, еще десять, еще пять... Все дарвазцы вскочили с мест, переводя напряженный взгляд с луны на меня и друг на друга. Девять часов пятьдесят шесть минут. Сейчас!

Я даже не смотрел вверх, уверенный, что затмение уже началось. Я уже видел его в глазах дарвазских мужей. В этих глазах был страх и немного любопытства. Потом любопытства стало больше, а страх начал исчезать и пропал совсем. Я не ожидал, что они так спокойно отнесутся к затмению, и не без удивления посмотрел вверх.

Большая круглая луна весело плыла по небу и насмешливо улыбалась мне!

Я перевел взгляд на толпу. Всюду я видел насмешливые улыбки. Даже у моих бойцов были бессовестно веселые лица, они с трудом сдерживались, чтобы не расхохотаться.

- Ну? - спросил меня "безбородый юнец".

Это было сигналом: смех из пятисот глоток прокатился по двору. Он был слышен на весь Кала-и-Хумб.

Охваченный горечью поражения, я выскочил со двора и вбежал в свою комнату. В бешенстве я развернул проклятый астрономический журнал. Да, там так и было сказано:

"Затмение луны. Семнадцатого октября, в девять часов пятьдесят шесть минут вечера..."

Я проверил год. Правильно, 1924.

Я был глубоко разочарован, несчастен, подавлен. Так вот она эта астрономия! Жульничество, а не наука! И как я мог всему этому поверить? Разве может какая-то там Бетельгейзе быть больше Солнца! Разве можно видеть звезды, которых уже нет?! Что за люди открыли и подсчитали все это? Есть же еще буржуйские хвастуны, которые преподносят нам такую брехню!

Но на обложке была обозначена Академия наук СССР. Вы понимаете, советская академия! Не может же советская академия врать! Но почему же тогда луна не руководствуется астрономическим вестником нашей академии?

Может быть, виноваты часы? Мои часы? Наверное, они врут, наверняка отстают, а затмение еще будет! Нет, ведь уже прошло больше получаса...

И все-таки виноваты были часы, вернее, я сам. Сообразив, в чем дело, я выскочил во двор.

- Друзья! - воскликнул я. - Я ошибся на три часа! Меня встретили довольно дружелюбным смехом. Я потерял авторитет, стал нестрашен и поэтому перестал быть

ненавистен. Я стал посмешищем. Я попытался объяснить ошибку.

- Три часа - это разница между московским и здешним временем. У нас уже ночь, а в Москве еще только заходит солнце... Я совсем забыл об этом... Уточняю: затмение будет в ноль часов пятьдесят шесть минут по местному времени!

Меня выслушали только для того, чтобы посмеяться.

Все были довольны этим вечером, довольны тем, что не сбылось мое предсказание, что я потерпел поражение и, следовательно, не получу ни хлеба, ни столбов. Никто не возразил против моей просьбы подождать еще три часа. Только осторожные муллы расставили дозорных, опасаясь какой-нибудь ловушки с моей стороны.

Дурачье! Я не готовил никакой ловушки. Я готовил нечто большее: затмение луны!

Луна заливала толпу серебристым светом, люди сидели, весело беседуя, горели костры, звенели дутары и звучали протяжные напевы. Это был отличный вечер.

После полуночи музыка и песни стали вдруг затихать смех умолк, люди все чаще поглядывали на луну, и мой голос прозвучал на весь безмолвный двор, когда я стал

отсчитывать время.

- Остается две минуты...

Астрономический вестник, конечно, был прав. Я перестал считать минуты и сам не без волнения глядел, как уменьшается луна, словно ее поедал невидимый и ненасытный обжора.

Я недвижно стоял, чувствуя удовлетворение человека который предвидит события. Люди во дворе словно остолбенели. Они были похожи на изваяния. Потом они заволновались, повернулись ко мне.

- Дьявол! - злобно крикнул мулла. - Колдун, отдай нам луну!

Весь двор словно приготовился к прыжку, в руках мелькнули ножи.

- Будь я колдуном, - громко сказал я, - я бы сделал так, чтобы ты тотчас весь почернел.

Мулла в испуге закрыл лицо руками. Видимо, он и вправду почувствовал, что чернеет. Все в испуге смотрели на него. Вот он опустил руки, и на лице его выразились беспомощность и просьба о помощи. Он был неописуемо смешон, этот мулла, ибо он... не почернел! Почему люди так смешны, когда они зря боятся?

Памирские горцы не лишены чувства юмора...

Так начался мой триумф.

Я объявил о конце затмения и произнес большую речь о вселенной. О луне я говорил так, словно прожил на ней полжизни. Я и политрук изобразили солнечную систему: он был солнцем, а я землей. Один из красноармейцев "вращался" вокруг меня, изображая луну. Я говорил о световых годах и подозреваю, что путал миллионы и триллионы... Но это было не важно, ведь ни для кого здесь световой год не имел практического значения. Я знал наизусть почти весь "Астрономический вестник" и пересказывал сейчас его содержание не из хвастовства, а чтобы показать, как много знают люди.

Когда вселенная стала мне уже тесна, я вернулся на землю и рассказывал все, что знал о нашем мире. Я говорил о бескрайних степях, о громадных заводах, о морях и кораблях, об изобретениях, о которых когда-то читал, об автомобилях и самолетах.

Я сложил к ногам моих дарвазцев всю славу мира, как представлял ее себе я, оренбургский кузнец и командир небольшого отряда пограничников в Кала-и-Хумб.

Меня понимали. Меня слушали с тем вниманием, из которого рождается дружба.

Над гребнем гор забрезжила заря. И прежде чем совсем рассвело, мы уже были друзьями. К этому времени я говорил уже не о созвездиях на небосклоне, а о таких понятных вещах, как хлеб и бревна для телеграфа.

Слава мира уже не была далека от нас, мы вместе мечтали о том, как телеграф приблизит ее к нам.

Кала-и-Хумб будет связан со всем миром. Телеграф расскажет нам обо всем. Даже о следующем затмении луны!

Телеграфная линия была проложена еще до первых снегов. Весной 1925 года она три раза спасала Кала-и-Хумб от внезапных налетов басмачей.