Заметки Реплики Отклики

 

ПАСТЕРНАК И ГРУЗИЯ (ДИАЛОГ ПОЭТОВ)

 

В знаменитой книге Пастернака «Стихи о Грузии. Грузинские 

поэты. Избранные переводы» (1958) — знаменитой тем, что 

издана в Грузии уже в пору начала гонения на Пастернака (в 1957 

году уже издан за рубежом «Доктор Живаго», в 1958-м же 

Пастернак получит Нобелевскую премию), так грузины решили 

поддержать поэта, — вот в этой самой книге помещено (в 

пастернаковском переводе) стихотворение Иосифа Гришашвили 

«Прощание со старым Тифлисом» (1925). «Прощаться» со 

стариной, с историческим прошлым поэтов заставляли уже с 

середины 20-х годов, заставляли переключаться на индустриаль-

ную новь. Примечательно, что как раз в Тифлисе (в Грузии) в 

1924—1925 годах Есенин прощался со своей «золотой бревенча-

той избой», с русской деревней, ну а Гришашвили со старым 

городом (Тифлисом). Старый Тифлис — это целый мир, и Гри-

шашвили — признанный его певец. Вот что писал о нем (о Гри-

шашвили) руководитель грузинской «АПП» (аналог РАПП) Бе-

нито Буачидзе (правда, в книге 1933 года) в статье «Закат 

творчества»: «И. Гришашвили был и сейчас является весьма 

популярным поэтом. Никто не станет оспаривать, что он обладает 

выдающимся поэтическим даром. (Какой же тогда «закат»? Но 

тем не менее. — А. А.) Сейчас Гришашвили может считать свой 

поэтический путь вполне исчерпанным и законченным. Лирика 

его в нашей литературе умерла (а как же «популярность»? — А. 

А.), и поэзия его в советской действительности является 

анахронизмом. Гришашвили остается только греться в лучах 

былой славы». Но «греться» ему, будьте спокойны, не дадут (как 

говорится: «не можешь — научим, не 

336 

хочешь — заставим»), вот как кончается статья: «У Гришашвили 

есть еще много поклонников среди значительных слоев отсталого 

мещанства. Там он еще пользуется влиянием. Необходимо 

уничтожить это влияние как среди читательских слоев, так и среди 

писательства. Такая борьба обязательна и имеет свое оправдание»

1

. 

И т. д. Парадокс нашей истории: Иосиф Гришашвили прожил 76 

лет, в 1959 году стал «Народным поэтом Грузинской ССР», умер в 

1965-м «при нотариусе и враче», а его «неистовый» гонитель 

Бенито Буачидзе расстрелян в 1937-м. 

Вернусь к стихотворению Гришашвили, вот его текст: 

 

ПРОЩАНИЕ СО СТАРЫМ ТИФЛИСОМ 

Ты прочитал иероглифы,  

И хроники тебе дались,  

А видел ли, какой олифой  

Старинный выкрашен Тифлис? 

 

Блуждая в грязных Сирачханах,  

Былого ярком очаге,  

Дивился ль бурдюкам в духанах  

И чианурам и чарге? 

 

И если к древностям забытым  

Я нежности тебе придам,  

Легко поймешь, каким магнитом  

Притянут я к его вратам. 

 

И ты поймешь, за что нападок  

Я у поэтов не избег  

И силами каких догадок  

Я воскрешаю прошлый век 

 

Вот зрелище — глазам раздолье!  

Но и следов уж не найти  

Ковровых арб на богомолье  

С паломниками на пути. 

 

Вино на кладбище не льется,  

Оборван на платке гайтан,  

О чоху черную не трется  

К дверям привязанный баран. 

 

Исчез кулачный бой, амкары,  

Игра в артурму, плясуны.  

Все это — достоянье старой,  

Давно забытой старины. 

 

1 

Б. Буачидзе, Закат творчества. — В его кн.: Творческие вопросы 

грузинской литературы, Тифлис, 1933, с. 343, 348. Здесь и ниже 

разрядка в цитатах моя. — А. А. 

337 

Я на спине лежу на кровле.  

Рассвет огнем взрывает высь.  

Мой слух далеким остановлен:  

Зурны разливы раздались. 

 

Я жду мелодии знакомой  

С конца дороги проездной,  

Но ветер, не достигнув дома,  

Ее проносит стороной. 

 

Взамен шикасты пара высвист  

И частый стук по чугуну.  

Напев, будивший вихрь неистовств,  

Как в клетке соловей, — в плену. 

 

С кем разделить мою незваность?  

Я до смерти ей утомлен.  

Меджнун без Лейлы, я останусь 

 Предвестником иных времен. 

 

Старинный мой Тифлис, не надо!  

Молчу, тут сил моих предел.  

Но будь в преданье мне в отраду  

Таким, как я тебя воспел. 

 

Старинный мой Тифлис, — сомненьям  

Нет доступа на этот раз.  

Расстанемся и путь изменим.  

Прощай! Будь счастлив! В добрый час! 

 

Это мучительное прощанье. Но то, что для Гришашвили про-

щанье, для Пастернака — в его собственных стихах о Грузии — 

встреча. Происходит как бы перекличка, диалог двух поэтов. 

Гришашвили спрашивает: 

 

А видел ли, какой олифой  

Старинный выкрашен Тифлис? 

 

Пастернак отвечает (1936 год, из книги «На ранних поездах»): 

Я видел, чем Тифлис  

Удержан по откосам,  

Я видел даль и близь  

Кругом под абрикосом. 

 

Он был во весь отвес, 

Как книга с фронтисписом, 

На языке чудес 

Кистями  слив  исписан 

(то есть вот «какой олифой» «выкрашен». — А. А). 

Гришашвили восклицает: 

 

Ты прочитал иероглифы,  

И хроники тебе дались... 

 

338 

Пастернак откликается (в том же стихотворении 1936 года «Я 

видел, чем Тифлис...»): 

 

И видел ночь:   чтеца 

За  старым  фолиантом. 

 

Гришашвили вспоминает «бурдюки в духанах», которым 

можно еще «дивиться» в Сирачханах — «ярком очаге» «былого»; 

говорит об исчезновении «ковровых арб», «амкаров» (цеховых 

ремесленников), «баранов», привязанных «к дверям», и т.д. 

Для Пастернака эти ремесленные кварталы Тифлиса еще су-

ществуют. В стихотворении, обращенном к Паоло Яшвили (1936 

год, «За прошлого порог...»), читаем: 

 

Входили ль мы в квартал  

Оружья,  кож  и  седел,  

Везде ваш дух витал  

И мною верховодил. 

 

Гришашвили прощается с прошлым Тифлиса (вынужден 

прощаться), отмечает, как мы видим, исчезновение тех или иных 

реалий, Пастернак, мало того что сталкивается то и дело с этими 

реалиями (вроде «квартала оружья, кож и седел»), он еще и 

умышленно воскрешает далекое прошлое Тифлиса в своем по-

этическом воображении. В стихотворении «Вечерело. Повсюду 

ретиво...» читаем (1931, из книги «Второе рождение»): 

 

И тогда, вчетвером на отвесе,  

Как один, заглянули мы вниз.  

Мельтеша, точно чернь на эфесе,  

В глубине шевелился Тифлис. 

 

Он так полно осмеивал сферу  

Глазомера и все естество,  

Что возник и остался химерой,  

Точно град не от мира сего. 

 

Точно там, откупался данью,  

Длился век, когда жизнь замерла  

И горячие серные бани  

Из-за гор воевал Тамерлан. 

 

Будто вечер, как встарь, его вывел  

На равнину под персов обстрел,  

Он малиною кровель червивел 

 И, как древнее войско, пестрел. 

 

Интересно, что у Гришашвили поэт («я») не может услышать 

знакомой старой восточной мелодии («шикасты»), потому что ее 

заглушает «пара высвист» и «частый стук по чугуну» 

 

339 

(см. строфу 10), этот паровозный свист и стук чугунки играет роль 

«клетки», в которую заключен «соловей» (то есть родной поэту 

«напев», а стало быть, и сам поэт). 

Отметим, кстати, что когда у Гришашвили: «Я на спине лежу 

на кровле» и «жду мелодии знакомой», — это перекликается с Я. 

П. Полонским, см. стихотворения «Старый сазандар» (1853) и 

«Сатар» (1851). В первом — дело происходит в «скромном» 

«домике» на берегу Куры: 

 

Там, никого не потревожа,  

Я разостлать могу ковер,  

Там целый день, спокойно лежа,  

Могу смотреть на цепи гор... 

и слушать песни «старого сазандара» — хозяина «домика»; во 

втором — о Сатаре, знаменитом персидском певце, сказано: 

 

Но ты поешь всю ночь на кровле земляной,  

И весь Тифлис молчит — и я тебе внимаю, — 

причем этот «плач гортанный» Сатара «Мне (поэту. — А. А.) 

сердце растерзал и в душу мне проник», хоть «я слов [твоих] не 

понимаю». (С последними строками Полонского перекликается 

уже упоминавшееся известное стихотворение Пастернака, по-

священное грузинскому поэту Паоло Яшвили: «Не зная ваших 

строф,/Но полюбив источник,/ Я понимал без слов/Ваш будущий 

подстрочник».) 

Так вот, если Полонскому в середине прошлого века слушать 

старые песни ничто не мешало, если у Гришашвили поэт 

чувствовал себя отрезанным от старых мелодий грохотом чугунки, 

то Пастернаку общаться с прошлым не мешает никакая «техника». 

Это Есенин в «Сорокоусте» противопоставлял «милого, милого, 

смешного дуралея» — жеребенка — «стальной коннице» («И за 

тысчи пудов конской кожи и мяса/Покупают теперь паровоз»), не 

то у Пастернака. В стихотворении «Пока мы по Кавказу лазаем...» 

(1931, из книги «Второе рождение») поэт видит, как 

 

В отставке рыцарской состаря  

Столбы обрушенных ворот,  

Парит обитель Мцыри, — Джвари,  

Да так, что просто дрожь берет, 

вспоминает Лермонтова, наблюдает «рек слиянье» (Арагвы и 

Куры) и т. д. и восклицает: 

 

Легко себе представить,  

С каким участьем и теплом 

 

340 

Подхватывают эту память  

Локомотив и бурелом! 

И далее: 

Свисток во всю длину ущелья  

Растягивается в струну.  

И лес  и  рельсы  вторят трелью 

Трубе,   котлу  и  шатуну. 

 

То есть в отличие от «пара высвиста» и «стука по чугуну» у 

Гришашвили, которые раздаются «в з а м е н» «мелодии знакомой», 

образуя ее «клетку», у Пастернака паровозный «свисток» (а заодно 

«труба, котел и шатун») стимулирует ответную «трель» и «леса», и 

«рельс», таким-то образом «локомотив и бурелом» и 

«подхватывают... память». 

Получается интересная картина. Пастернак несомненно не 

является поэтом экзистенциально-укорененным в определенной 

проблематике, как Есенин в России («последний поэт деревни») 

или Гришашвили в Грузии (певец старого Тифлиса). Та же «чу-

гунка» (железная дорога с поездами, паровозами и т. п.), запершая 

своим свистом и грохотом певца старого Тифлиса, как соловья в 

клетку, у Пастернака органически вписывается в лирические 

пейзажи и медитации. 

На захолустном  полустанке  

Обеденная тишина.  

Безжизненно поют овсянки  

В кустарнике  у  полотна. 

(«Дрозды») 

Или: 

Корыта и ушаты,  

Нескладица с утра,  

Дождливые закаты,  

Сырые вечера, 

 

Проглоченные слезы  

Во вздохах темноты,  

И зовы  паровоза  

С шестнадцатой версты. 

(«Ложная тревога») 

Или взять целиком стихотворение «На ранних поездах» — не 

только центральное в цикле «Переделкино», откуда приведены и -

предыдущие примеры, но и давшее название всей замечательной 

книге стихов Пастернака 1936—1944 годов. 

Но вот что примечательно. В стихотворении «Пока мы по 

Кавказу лазаем...» с местом действия в Грузии союз «локомоти- 

 

341 

ва» и «бурелома», совместно подхватывающих историческую 

«память», то, что паровозный «свисток» растягивается «по уще-

лью» «в струну», что «трубе, котлу и шатуну» вторят «трелью» «и 

лес и рельсы» (см. цитацию выше), — все это дано и обыграно как 

нечто необычное, «локомотив и бурелом», машинерия и природа 

предварительно противопоставлены, что и обеспечивает 

выразительность их неожиданного единения. В раннем варианте 

стихотворения (к-сожалению, он не воспроизведен в тбилисской 

книге 1958 года) в первой же строчке, непосредственно 

продолжающей процитированный мной отрывок, так прямо и 

сказано: 

Откос уносит эту  странность  

За двухтысячелетний  

Мцхет, Где Лермонтов уже не Янус  

И больше черт двуликих нет, 

 

Где он, как город, дорисован  

Не злою кистью волокит,  

Но кровель бронзой бирюзовой  

На пыльном малахите плит. 

Образ Грузии в поэзии Пастернака, кратко (для ясности) го-

воря, соответствует образу старого Тифлиса у Гришашвили: в нем 

доминируют черты вечные, как природа, и древние, как гру-

зинская история. Особенно показательны в этом плане случаи, 

когда образ Грузии возникает в стихах Пастернака, написанных не 

в Грузии, а в России. Изумительно стихотворение «Сосны» из того 

же цикла «Переделкино». 

В траве, меж диких бальзаминов,  

Ромашек и лесных купав,  

Лежим мы, руки запрокинув  

И к небу головы задрав. 

Поза, отмечу, заставляющая вспомнить Гришашвили: 

Я  на спине лежу на  кровле.  

Рассвет огнем  (см. ниже. — А. А.) взрывает высь.  

Мой слух далеким остановлен:  

Зурны разливы раздались. 

Пастернак тоже «далеким остановлен», читаем (через не-

сколько строф): 

И так неистовы на синем  

Разбеги  огненных    стволов,  

И мы так долго рук не вынем  

Из-под заломленных голов, 

 

342 

И столько широты во взоре,  

И так покорно все извне,  

Что где-то за стволами  море  

Мерещится все время мне. 

 

Вспомним стихотворение «Волны» (1931), открывающее тему 

Грузии в поэзии Пастернака и книгу «Второе рождение», его 

лейтмотив: 

Передо мною волны моря.  

Их много. Им немыслим счет.  

Их тьма. Они звучат в миноре.  

Прибой, как вафли, их печет. 

 

Четверть века спустя в последней книге поэта «Когда разгу-

ляется» (1956—1959) посреди переделкинских по месту написания 

и навеянных в основном «переделкинской» же природой стихов 

вдруг возникает стихотворение «Трава и камни»: 

С действительностью иллюзию,  

С растительностью гранит  

Так сблизили Польша и Грузия,  

Что это обеих роднит. 

 

Как будто весной в Благовещенье  

Им милости возвещены  

Землей — в каждой каменной трещине,  

Травой — из-под каждой стены. 

Последнее двустишие варьируется как рефрен: 

Землей в каждой мелкой расселине,  

Травой из-под каждой стены. 

Землей — в каждой каменной скважине,  

Травой — в половице кривой. 

 

Польша и Грузия — страны, 

 

Где люди в родстве со стихиями,  

Стихии в соседстве с людьми,  

Земля — в каждом каменном выеме,  

Трава — перед всеми дверьми. 

 

Где с гордою лирой Мицкевича  

Таинственно слился язык  

Грузинских цариц и царевичей  

Из девичьих и базилик. 

 

Применительно к Грузии —  это развитие мотива, прозву-

чавшего еще в тех же «Волнах»: «Мы были в Грузии. Помно- 

 

343 

жим/Нужду на нежность, ад на рай,/Теплицу льдам возьмем 

подножьем,/И мы получим этот край./И мы поймем, в сколь 

тонких дозах/С землей и небом входят в смесь/Успех и труд, и 

долг и воздух,/Чтоб вышел человек, как здесь./Чтобы сложившись 

средь бескормиц,/И поражений, и неволь,/Он стал образчиком, 

оформясь/ Во что-то прочное, как соль». 

Есть основания предполагать, что стихи, создававшие образ 

Грузии, с характерным для них приоритетом вечного и издревле 

традиционного над преходящим сегодняшним способствовали 

сдвигу в соотношении этих составляющих в основном, «чисто 

русском» пласте стихотворений Пастернака. В одном из последних 

стихотворений книги «Когда разгуляется» внезапно сталкиваемся с 

противопоставлением «машина—природа», аналогичным 

рассмотренному в стихотворении «Пока мы по Кавказу лазаем...», 

но иначе разрешающимся: налицо также почти текстуальное 

совпадение между обеими вещами. Процитирую: 

ПОЕЗДКА 

На всех парах несется поезд,  

Колеса вертит паровоз.  

И лес кругом смолист и хвоист,  

И что-то впереди еще есть,  

И склон березами порос. 

 

И путь бежит, столбы простерши,  

И треплет кудри контролерши,  

И воздух делается горше  

От гари, легшей на откос. 

 

Беснуются  цилиндр  и  поршень, 

Мелькают гайки  шатуна, 

(ср.: «Трубе, котлу и шатуну...». — А. А.), 

И тенью проплывает коршун 

Вдоль рельсового полотна. 

 

Машина испускает вздохи,  

В дыму, как в шапке набекрень,  

А лес, как при царе Горохе,  

Как в предыдущие эпохи,  

Не замечая суматохи,  

Стоит и дремлет по сей день. 

 

В Грузии, как мы помним, «локомотив и бурелом» были 

противопоставлены друг другу, но действовали совместно. В 

России противопоставление «паровоз» и «лес» привело к на-

смешливому посрамлению «машины». Затем в стихотворении 

появляются «города», которые где-то «Вдали маячат, как быва-

ло», куда «по вечерам» поезда подвозят «новоприбывших» и 

«Где всех страстей идет игра/Во имя переделки мира». Таким 

 

344 

образом, «поездка», она же «суматоха», как перманентный 

плод «переделки мира», не только завершается, но и затевается 

в «городе». Тем самым «город» как «инициатор» «машины» 

вместе с ней становится объектом авторской иронии в 

стихотворении. Иронии, надо подчеркнуть, весьма острой и 

горькой. Вспомним очень важное слово: «Беснуются цилиндр и 

поршень.,.», а также: «И воздух делается г о р ш е/От гари, 

легшей на откос». В сущности, Пастернак здесь относится к 

«поезду», как Гришашвили 33 года назад к «чугунке». 

«Поездка» датирована июлем 1958 года. Это для 

Пастернака рубежная пора. Уже не только написан, но издан в 

Италии «Доктор Живаго» (1957), в котором Пастернак 

радикально переосмыслил историческое прошлое страны и 

свое собственное. Если раньше он был убежден, что мир 

«расцветет когда-нибудь коммуной/В скрещеньи многих 

майских годовщин», хотел «Труда со всеми сообща/И заодно с 

правопорядком» и «весь» был «рад сойти на нет/В 

революцьонной воле» (стихотворения, соответственно, 

«Весенний день тридцатого апреля...», «Столетье с лишним — 

не вчера...», «Весеннею порою льда...» — все из «Второго 

рождения», 1930—31 гг.), то в романе «Доктор-Живаго» он как 

бы пережил «третье рождение» и категорически отверг ре-

волюционное переустройство мира. Тем же июлем 1958 года, 

что и «Поездка», датировано и знаменательное стихотворение 

«После грозы», которое в этом плане вторит роману: 

Воспоминание о полувеке  

Пронесшейся грозой уходит вспять.  

Столетье вышло из его опеки.  

Пора дорогу будущему дать. 

 

Не  потрясенья  и  перевороты  

Для  новой  жизни  очищают путь,  

А откровенья, бури и щедроты  

Души воспламененной чьей-нибудь. 

 

Если в одном контексте с романом и этими стихами про-

честь и «Поездку» (а так, собственно, и надо ее читать): 

На всех парах несется поезд,  

Колеса вертит паровоз. — 

то трудно не ощутить в прочитанном и иронического намека на 

известную идеологическую песенную формулу: 

Наш паровоз летит вперед,  

В коммуне остановка... 

 

В заключение нельзя не сравнить город, куда прибывает 

«паровоз» из «Поездки», с городом, куда спешит «локомотив» 

из 

345 

стихотворения «Пока мы по Кавказу лазаем...» (ранний вари-

ант). Это совершенно разные города. Первый, как мы знаем, во 

всех своих проявлениях и порождениях («переделка мира», 

«машина») противостоит природе (неизменному «во все 

эпохи» «лесу»), это центр разъединения природы и человека. 

Во втором — «двухтысячелетнем Мцхете» — наоборот: всё 

сотрудничает со всем. Машина и природа («локомотив и 

бурелом») совместно несут ему подхваченную «память» о 

поэте (Лермонтове), и город укореняет поэта в себе, 

«дорисовывая» его своими тысячелетними «кровлями» и 

«плитами» и избавляя от преходящей «двуликости». В начале 

стихотворения город с его древней человеческой историей не 

просто слит с природой (как «трава и камни» Грузии с ее 

«царицами и царевичами» в других стихах), а как бы даже 

меняется с ней местами. Подъезжая к Мцхету, автор видит, как 

 

две реки у ног горы,  

Обнявшись будто две сестры,  

Обходят крутизну по кругу,  

За юбки ухватив друг друга. 

 

Под ними крыш водоворот,  

Они их переходят вброд,  

Влегая грудью в древний город,  

Как в жернова тяжелый ворот. 

 

Только в пастернаковской Грузии реки могут вброд 

переходить города. 

Заканчивая стихотворение «Пока мы по Кавказу лазаем...», 

поэт писал: 

Про то ж, каким своим мечтам  

Невольно верен я останусь,  

Я сам узнаю только там,  

Где Лермонтов уже не Янус. 

 

В выборе мечты, которой Пастернак остался верен в итоге 

пути, Грузия, какой увидел ее поэт, тоже принимала участие. 

Аида АБУАШВИЛИ 

 

346