Реквием
«Где ты, где ты, о прошлогодний снег?»
Вийон
Животное тепло совокуплений
И сумрак, остроглазый, как сова.
Но это всё не жизнь, а так, едва-едва,
Любви моей предсмертное хрипенье.
Какой дурак, какой хмельной кузнец,
Урод и шут с кривого переулка
Изобрели насос и эту втулку —
Как поршневое действие сердец?!
Вот этот омерзительный контакт
Двух животов, работающих разно,
И скрип пружин, и шёпот несуразный,
И этот маленький и липкий акт...
Любовь моя! Ведь ты была не той,
И ангелы твои совсем не так летали,
Чтоб умереть под этой теснотой
Под чавканье голодных гениталий.
Моя краса! Моя лебяжья стать!
Павлиное свечение надкрылий!
Ведь мы с тобой могли туда взлетать,
Куда и звёзды даже не всходили,
Но подошла двухспальная кровать —
И задохнулись мы в одной могиле...
Где ж свежесть? Где тончайший холодок
Холодных рук, ещё совсем несмелых?
Где тишина, вся в паузах, в пробелах,
Где главное рассказано меж строк?
И матовость её спокойных век
В минуту разрешённого молчанья?..
Где радость? Где тревога? Где отчаянье? —
Где ты, где ты, о прошлогодний снег?
Окончено тупое торжество!
Свинья на небо смотрит исподлобья.
Что ж, с Богом утерявшее подобье,
Безглазое, тупое существо,
Вставай, иди в скабрёзный анекдот,
Весёлая французская открытка.
Мой Бог суров, и бесконечна пытка —
Лёт ангелов, низверженных с высот!
Зато теперь не бойся ничего:
Живи, рожай и расцветай от счастья, —
Таков конец — все люди в день причастья
Всегда сжирают Бога своего.
(вариант записан с голоса Юрия Домбровского
скульптором Федотом Сучковым)
Сестра
Она проходит по палатам,
Стеклом аптекарским звеня.
И взглядом синим и богатым
Сперва поклоны шлёт солдатам,
Потом приветствует меня.
На ней косынка цвета ирис,
На синем платье сочный вырез,
Глаза, прорезанные вкось...
И между телом и батистом
Горят сияньем золотистым
Чулки, прозрачные насквозь.
Она разносит дигиталис,
Берёт мокроту на анализ,
Меняет марлю и бинты,
И инвалиды на лежанке
При виде этой парижанки
Сухие раскрывают рты.
Лишь я спокойно и сурово
Её приветствуя зарю,
Ей тихо говорю: «Здорово!» —
И больше с ней не говорю.
Что я нашёл в любви твоей?
В твоих улыбках прокажённых?
В глазах, пустых и напряжённых,
И жарком шёпоте: «Скорей!»?
Колен распаренную тьму,
Ожоги мелкие по коже,
Озноб, на обморок похожий,
Да рот, способный ко всему?
Визиты опера к врачам
В часы твоей обычной вахты,
Мои вопросы — где ты, как ты?
И с кем бываешь по ночам? —
И так три месяца подряд...
Ох! Мне и суток было много! —
Не жду я милостей у Бога,
И тёмен мой досчатый ад,
И, слышно, — люди говорят —
Различная у нас дорога.
Золотозубый жирный гад,
Хозяин кухни и каптёрки —
Заманит девушку на склад,
— «Садитесь, — скажет, — я вам рад,
Вина хотите или горькой?!»
И дверь запрёт на обе створки...
И ты не вырвешься назад.
Я знаю, ты задашь трезвон,
Он посинеет от пощечин.
Что нужды?! — Склад огромен, прочен,
Товаром разным заколочен
И частоколом обнесён.
И крепок лагерный закон —
Блатное право первой ночи...
Когда ж пройдёшь ты в час обхода
В своём сиянье молодом,
И станем мы с тобой вдвоём
В толпе народа — вне народа;
Какая горькая свобода
В лице появится твоём!
Как быстро ты отдашь на слом
Всё, чем живёшь с начала года...
Весна пришла, бушуют воды,
И сломан старый водоём!
И всё пойдёт путём обычным,
Пока не словят вас с поличным,
Составят акт, доставят в штаб,
И он — в шизо, а ты — в этап!
Открыты белые ворота,
Этап стоит у поворота,
Колонны топчут молочай.
Прощай, любовь моя, прощай!
Меня ты скоро позабудешь,
Ни плакать, ни грустить не будешь.
И, верно, на своём пути
Других сумеешь ты найти.
Я ж буду помнить, как, взвывая,
Рвалась с цепей собачья стая,
И был открыт со всех сторон
Нас разлучающий вагон!..
Мы распростимся у порога.
Сжимая бледные виски,
Ты скажешь: «Только ради Бога,
Не обвиняй меня так строго...»
И затрясёшься от тоски.
Я постою, помнусь немного,
И всё же крикну: «Пустяки!»
— Так по закону эпилога
Схоронит сердце — ради Бога! —
Любовь в тайшетские пески.
. — . — . — . — . — . — . —
Но нам тоска — не съела очи.
И вот — мы встретились опять,
И стали длинно толковать,
Что жизнь прошла, что срок просрочен,
Что в жизни столько червоточин,
А счастье — где ж его сыскать?!
Что все желанья без основы,
А старость — ближе каждый миг.
Я вдруг спрошу: — «А тот старик?..»
Ты бурно возмутишься: — «Что Вы?!»
И вдруг, не поднимая глаз
И зло покусывая губы,
Ты скажешь: «Я любила — Вас,
И не спустила б никому бы,
Но он — решительный и грубый,
А Вы — любитель длинных фраз...»
И замолчишь, кусая губы,
Но не туша жестоких глаз.
И я скажу: «Я очень, очень...» —
Но не докончу! Потому,
Что кто же освещает тьму
Давным-давно прошедшей ночи?
И разойдёмся мы опять
Резину старую жевать,
Искать мучительно причину
Тому, что жизнь прошла за грош;
Стихами мучить молодежь,
В чужих садах срывать малину...
Да! жизнь прошла. И не поймёшь —
Где истина была, где ложь...
И почему лишь тот хорош,
Кто, уподобясь исполину,
Весь мир взвалив себе на спину,
Идёт...
А ты — куда идёшь?
(Стихи к повести «Рождение мыши» —
вариант был записан с голоса
Ю. Домбровского в 1958 году
художником Алексеем Колли
и подарен Григорию Анисимову.)
Сане Анисимовой
Так все забывают любимых,
И любят не любых, губя,
Но холодно сердцу без грима
И тяжко ему без тебя.
В какой-нибудь маленькой комнате
В грядущем и странном году
Толкнёт меня сердце «А помните...» —
— И вновь я себя не найду.
Пойду словно тот, неприкаянный
Тот бедный, растрёпанный тот,
Кто ходит и ищет Хозяина
Своих сумасшедших широт.
Дойду до надежды и гибели
До мутной и тихой тоски —
Приди ж, моя Радость, и выбели
Мне кости, глаза и виски.
Всё вычислено заранее
Палатой мер и весов —
И встречи и расставания.
И судорога поездов,
И вечные сроки забвения,
И кратость бессмертной любви —
И это вот стихотворение,
Построеное на крови.
5 апреля 1977 г.
Публикация Григория Анисимова