IV. СТРАШНЫЙ МИР
Только в сказке блудный сын
возвращается в отчий дом.
Итак, я стал вспоминать самые яркие сцены
из моего детства.
Среди этих сцен, связанных с душевным волнением, я надеялся найти несчастное происшест
вие, надеялся найти причину и объяснение моей
ужасной тоски.
С какого же возраста мне начать? — подумал я.
Комично начать с года. Комично вспоминать то, что было в два и в три года. И даже в четыре. Подумаешь, великие дела произошли в столь мелком возрасте. Побрякушку отняли. Соску в горшок уронил. Петуха испугался. Мамаша
нашлепала по заднице... Что ж вспоминать об
этих мизерных делах, о которых, кстати сказать,
я почти ничего не помню.
Я должен начать с пяти лет, подумал я.
И тогда стал вспоминать то, что случилось,
в моей жизни с пяти до пятнадцати лет.
И вот, перебирая в памяти истории этих лет,
я неожиданно почувствовал страх и даже какой-то
трепет. Я подумал: значит, я на верном пути.
Значит, рана где-то близко. Значит, теперь я найду
это печальное происшествие, испортившее мне
мою жизнь.
С 5 ДО 15 ЛЕТ
Скорее сбросить тягостную память
Моих воображаемых обид...
Я БОЛЬШЕ НЕ БУДУ
На столе тарелка. На тарелке винные ягоды.
Забавно жевать эти ягоды. В них множество
косточек. Они славно хрустят на зубах. За обедом
нам дали только лишь по две такие ягоды. Это
чересчур мало для детей.
Я влезаю на стул. Решительным жестом пододвигаю к себе тарелку. И откусываю одну ягоду.
Так и есть — множество косточек. Интересно,
но всех ли ягодах то же самое?
Перебирая ягоды, я откусываю от них по кусочку. Да, все то же самое.
Конечно, это нехорошо и я не должен этого
делать. Но ведь я съедаю яо всю ягоду. Я откусыпаю только небольшой кусочек. Почти вся ягода
остается в распоряжении взрослых...
Откусив от всех ягод по кусочку, я спускаюсь
со стула и хожу вокруг стола.
Приходят отец и мать.
— Я не ел винные ягоды,— говорю я им
тотчас.— Я только откусил по кусочку.
Взглянув на тарелку, мать всплескивает руками. Отец смеется. Но он хмурится, когда я гляжу
на него.
— Пойдем, я тебя немножко попорю,—говорит мать,— чтоб ты лучше помнил о том, что не следует делать.
Она тащит меня к кровати. И берет тонкий поясок.
Плача и рыдая, я кричу:
— Я больше не буду.
НЕ НАДО СТОЯТЬ НА УЛИЦЕ
Я стою у ворот нашего дома. Не у самых ворот,
а у тумбы.
Дальше тумбы я не иду. Нельзя. Может задавить извозчик.
Вдруг я вижу — на меня катится двухколесный
велосипед, на котором сидят человек в кепке.
Что ж он не звонит? Велосипедисты должны
звонить, когда наезжают на людей.
Я отбегаю в сторону. Но велосипед снова катится на меня.
Секунда — и человек в кепке падает. И падаю
я. И велосипед падает на меня.
Из моего носа хлещет кровь.
Увидев кровь, я начинаю так орать, что сбегаются люди. Даже прибегает одноногий газетчик, который стоит на нашем углу.
Расталкивая людей, прибегает моя мать.
Увидев, что я лежу, она бьет по щеке велосипедиста так, что у того с головы падает кепка.
Потом она хватает меня на руки и несет по лестнице.
На лестнице она осматривает и ощупывавает меня. Все цело.
Только из носа течет кровь и на ноге ссадина
Мать говорит:
— Жалко, я не знала, что он тебе ногу по
вредил. Я бы ему оторвала голову.
Папа говорит мне:
— Ты сам виноват. Не надо стоять на улице.
ЗОЛОТЫЕ РЫБКИ
На подоконнике банка с золотыми рыбками.
В банке плавают две рыбешки.
Я бросаю им крошки сухаря. Пусть покушают
Но рыбки равнодушно проплывают мимо.
Должно быть, им здорово плохо, что они не
кушают. Еще бы, целые дни в воде. Вот если
бы они просто лежали на подоконнике, тогда,
может быть, у них появился бы аппетит.
Засунув руку в банку, я вытаскиваю рыбешек и
кладу их на подоконник. Нет, тут им тоже неважно. Они бьются. И тоже отказываются от еды.
Я снова бросаю рыбешек в воду.
Однако в воде им еще хуже. Посмотрите, они
даже плавают теперь брюшком вверх. Должно
иыть, просятся из банки.
Я снова вытаскиваю рыбешек и кладу их в
папиросную коробку.
Через полчаса я открываю коробку. Рыбки
околели.
Мамаша сердито говорят:
— Зачем ты это сделал?
Я говорю:
— Я хотел, чтоб им было лучше.
Мать говорит:
— Не притворяйся идиотиком. Рыбки созданы,
чтобы жить в воде.
Я горько плачу от обиды. Я сам знаю, что рыбки
созданы жить в воде. Но я хотел избавить их от этого несчастья.
В ЗООЛОГИЧЕСКОМ САДУ
Мать держит меня за руку. Мы идем по дорожке.
Мать говорит:
— Зверей потом посмотрим. Сначала будет
состязание для детей.
Мы идем на площадку. Там множество детей.
Каждому ребенку дают мешок. Надо влезть в
этот мешок и завязать его на груди.
Вот мешки завязаны. И дети в мешках поставлены на белую черту.
Кто-то машет флагом и кричит: «Бегите!»
Путаясь в метках, мы бежим. Многие дети
падают и ревут. Некоторые из них поднимаются
и с плачем бегут дальше.
Я тоже чуть не падаю. Но потом, ухитрившись,
быстро передвигаюсь в этом своем мешке.
Я первый подхожу к столу. Играет музыка.
И все хлопают. И мне дают коробку мармелада,
флажок и книжку с картинками.
Я подхожу к матери, прижимая подарки к
своей груди.
На скамейке мама приводит меня в порядок.
Она причесывает мне волосы и платком вы-
тирает мое запачканное лицо.
После этого мы идем смотреть обезьян.
Интересно, кушают ли обезьяны мармелад?
Надо их угостить.
Я хочу угостить обезьян мармеладом, но
вдруг вижу, что в моих руках нет коробки...
Мама говорит:
— Наверное, мы коробку оставили на скамейке.
Я бегу к скамейке. Но там уже нет моей коробки с мармеладом.
Я плачу так, что обезьяны обращают на меня
внимание.
Мама говорит:
— Наверное, украли нашу коробку. Ничего.
Я тебе куплю другую.
— Я эту хочу! — кричу я так громко, что
тигр вздрагивает и слон поднимает хобот.
НА БЕРЕГУ
Мы на даче. Играем на берегу.
Вдруг моя старшая сестра Леля кричит:
— Господа, Юля потонула!
Я смотрю но сторонам. Действительно, нигде
нет моей младшей сестренки Юли.
Деля кричит:
— Так и есть! Вот ее шляпа плывет но воде.
Что есть духу я бегу к нашей даче. Кричу:
— Мама! Юля утонула.
Мама бежит к реке так, что я еле поспеваю за
ней.
Увидев, что Юлина шляпа плывет по воде,
мама падает в обморок.
В это время Леля кричит:
— Нет, господа, Юля не потонула. Вот она
плывет на лодке. Она хочет догнать свою шляпу.
Действительно, видим. Юля стоит в лодке
и, ворочая веслом, плывет за своей шляпой.
Но течение быстрое. И шляпа ее далеко.
Я говорю:
— Мама, приди в себя. оказывается, Юля не
потонула.
Увидев Юлю в лодке, мама кричит:
— Юля, плыви назад! Тебя унесет на середину реки.
Леля говорит:
— Она бы и рада плыть назад, но не может.
Ей не справиться с веслом. Вон куда ее унесло.
Тут мы видим, что Юлю отнесло далеко от
берега.
И она испуганно кричит: «Помогите!»
Услышав ее крик, мама снова падает в обморок.
Тут какой-то мужчина садится в другую лодку и плывет к Юле.
Я говорю маме:
— Мама, не бойся. Юлю сейчас спасут.
Юлину лодку мужчина привязывает к своей
локе.
И вскоре Юля на берегу.
Плача и целуя Юлю, мама уносит ее домой.
КОРОВЫ ИДУТ
Из рогатки я стреляю в птичку. Птичка улетает и садится на дерево, которое довольно далеко от нашего дома.
Из сада не велено уходить. Но раз такой исключительный момент, это допустимо.
И вот по дороге я бегу за птичкой.
Вдруг позади себя я слышу мычание.
Оглядываюсь. Боже мой, идет стадо кора
Отступление отрезано. Домой уже не добежать
Коровы совсем близко. Заметавшись, я влезаю на дерево.
Теперь коровы под деревом.
Интересно отметить, что они не уходят.
Они, как нарочно, встали у дерева и щиплют траву. Делают вид, что не замечают меня.
Может быть, они рассчитывают на то, что я сейчас сойду и тогда они забодают меня? Но я не так глуп, как они думают. Я не сойду с дерева, пока не уйдет все стадо.
Толькб бы не обломился сучок, на котором я сижу. Вот если обломится сучок, тогда дела мои плохи. Тогда я как раз упаду между двух этих коров. И они поднимут меня на рога.
Идет пастух. Он хлопает бичом.
Это знакомый пастух Андрюшка. С ним можно договориться.
— Андрюшка,— кричу я,— гони этих коров, которые под деревом! Что они тут расположились и еще кушают!
Андрюшка хлопает бичом. Коровы нехотя уходят.
Теперь не страшно. Я даже нацеливаюсь из рогатки и пускаю камешек в уходящих коров.
Потом слезаю с дерева и виноватой походкой
иду в сад.
ГРОЗА
Со своей сестрой Лелей я иду ло полю и собираю цветы.
Я собираю желтые цветы. Леля собирает голубые.
Позади нас плетется младшая сестренка Юля. Она собирает белые цветы.
Это мы нарочно так собираем, чтоб было интересней собирать.
Вдруг Леля говорит:
— Господа, глядите, какая туча.
Мы смотрим на небо. Тихо надвигается ужасная туча. Она такая черная, что все темнеет
вокруг. Она ползет, как чудовище, обволакивая
все небо.
Леля говорит:
— Скорей домой! Сейчас будет жуткая гроза.
Мы бежим домой. Но бежим навстречу туче.
Прямо в пасть этому чудовищу.
Неожиданно налетает ветер. Он крутит все вокруг нас.
Пыль поднимается. Летит сухая трава. И сгибаются кусты и деревья.
Что есть духу мы бежим домой.
Вот уже дождь крупными каплями падает
на наши головы.
Ужасная молния и еще более ужасный гром
потрясают нас. Я падаю на землю и, вскочив,
снова бегу. Бегу так, как будто за мной гонится
тигр.
Вот уже близко дом.
Я оглядываюсь назад. Леля тащит за руку Юлю. Юля ревет.
Еще сто шагов — и я на крыльце.
На крыльце Леля меня бранит, зачем я потерял свой желтый букетик. Но я его не потерял, я его бросил.
Я говорю:
— Раз такая гроза, зачем нам букеты?
Прижавшись друг к другу, мы сидим на кровати.
Ужасный гром сотрясает нашу дачу.
Дождь барабанит по стеклам и крыше.
От потоков дождя ничего не видно.
БЕШЕНАЯ СОБАКА
Мы вбегаем в дом и плотно закрываем двери.
Я подбегаю к окну и закрываю раму на крючок.
В окно мы смотрим на двор...
По двору идет хозяйская дочка Катя.
Мы стучим по стеклу и кричим ей:
— Катька, дура, беги скорей домой! Прячься!
На улице бешеная собака.
Вместо того чтоб бежать домой, Катька подходит к нашему окну. И заводит разговор, как
будто бы ничего особенного не случилось.
— А где вы видели эту собаку? — спрашивает
она.— Да, может быть, она не бешеная.
Я начинаю сердиться на Катьку. Я кричу ей:
— Она двоих покусала. И если укусит тебя,
мы не виноваты. Мы тебя предупредили.
Катя медленно идет к своему дому.
Бешеная собака вбегает на наш двор. Она
черная и страшная. Хвост у нее висит книзу.
Пасть раскрыта. Из пасти течет слюна.
Схватив грабли, Катя замахивается. И собака
отбегает в сторону. Катя смеется.
Это невероятно. Бешеная собака испугалась
Катьки. Я думал, что такие собаки ничего не
поятся и всех кусают.
Вот бегут люди с палками. Они хотят убить
собаку. Но собака убегает. Люди бегут за ней.
Они кричат и улюлюкают.
Осмелев, мы открываем окно. Потом выходим
и сад.
Конечно, в саду небезопасно. Собака может
вернуться. Кто ее знает. Но если сидеть на крыльце, то это ничего. Можно успеть убежать.
Однако собака не возвращается. Ее убили на
соседнем дворе.
НУ, ТЕПЕРЬ СПИТЕ
В комнате темно. Только горит лампадка. У
наших кроватей сидит нянька и рассказывает
сказку.
Покачиваясь на стуле, нянька монотонно
говорит:
— Сунула руку добрая фея под подушку, а
там змея. Сунула руку под перинку, а там две
змеи и гадюка. Заглянула фея под кроватку, а
там четыре змеи, три гадюки и один уж.
Ничего на это добрая фея не сказала, только
сунула свои ножки в туфельки, а в каждой туфельке по две жабы сидят. Сорвала фея с гвоздика
свое пальто, чтоб одеться и уйти из этих мест.
Глядит, а в каждом рукаве ее пальто по шесть
гадюк и по четыре жабы.
Собрала фея всю эту нечисть вместе и говорит:
«Вот чего. Ничего худого я вам не желаю, но
и вы не препятствуйте мне уйти из этих мест».
И тогда вся эта нечисть сказала и так ответила
доброй фее:
«Ничего дурного и от нас вам не будет, госпожа добрая фея. Спасибо, что вы за это нас не убили».
Но тут раздался гром. Из-под земли выкинуло огонь. И перед доброй феей предстала злая фея.
«Это,— говорит,— я нарочно выпустила на тебя всю нечисть, но ты,— говорит,— подружилась с ними, чем удивила меня. Благодаря этому я заколдую тебя в обыкновенную корову». Тут снова раздался гром. Глядим, а вместо доброй феи пасется обыкновенная корова...
Нянька молчит. Мы трясемся от страха. Сестра
Юля говорит:
— А вся другая нечисть что?
Нянька говорит:
— Про это я не знаю. Наверно, при виде злой
феи они попрятались по своим местам.
— То есть под перину и под подушку? —
спрашиваю я, отодвигаясь от подушки.
Нянька встает со стула и, уходя, говорит:
— Ну, хватит разговору. Спите теперь.
Мы лежим в постелях, боясь пошевелиться.
Нарочно страшным голосом Леля хрипит: «Хо-о».
Мы с Юлей вскрикиваем от страха. Умоляем Лелю не пугать нас. Но она уже спит.
Я долго сижу на кровати, не рискуя лечь на подушку.
Утром я не пью молоко, оттого что оно от заколдованной феи.
ТАК ПРОСТО
Мы сидим в телеге. Рыжеватая крестьянская
лошаденка бойко бежит по пыльной дороге.
Правит лошаденкой хозяйский сынок Васютка. Он небрежно держит вожжи в руках и по
временам покрикивает на лошадь:
— Ну, ну, иди... заснула...
Лошаденка совсем не заснула, она бежит
хорошо. Но, вероятно, так полагается покрикивать.
У меня горят руки — так мне хочется подержать вожжи, поправить в покричать на лошадь.
Но я не смею попросить об этом Васютку.
Вдруг Васютка сам говорит:
— Ну-ка, подержи вожжи. Я покурю.
Сестра Леля говорит Васютке:
— Нет, не давай ему вожжи. Он не умеет
править.
Васютка говорит:
— Что значит не умеет? Тут нечего уметь.
И вот вожжи в моих руках. Я держу их на
вытянутых руках.
Крепко держась за телегу, Леля говорит:
— Ну, теперь будет история — он нас непременно опрокинет.
В этот момент телега подпрыгивает на кочке.
Леля вскрикивает:
— Ну, ясно. Сейчас она нас перевернет.
Я тоже подозреваю, что телега опрокинется,
поскольку вожжи в моих неумелых руках. Но нет,
подскочив на кочке, телега ровно катится дальше.
Гордясь своим успехом, я похлопываю лошадь
вожжами по бокам и покрикиваю: «Ну, заснула!»
Вдруг я вижу — поворот дороги.
Торопливо я спрашиваю Васютку:
— За какую вожжу тянуть, чтоб лошадь побежала направо?
Васютка спокойно говорит:
— Потяни за правую.
— Сколько раз потянуть за правую? — спрашиваю я.
Васютка пожимает плечами:
— Один раз.
Я дергаю за правую вожжу, и вдруг, как в сказке, лошадь бежит направо.
Но я почему-то огорчен, раздосадован. Так
просто. Я думал, гораздо трудней править лошадью. Я думал, тут целая наука, которую
нужно изучать годами. А тут такая чепуха.
Я передаю вожжи Васютке. Не особенно интересно.
СТРАШНЫЙ МИР
Горит дом. Пламя весело перебегает со стен
на крышу.
Теперь горит крыша, обитая дранкой.
Пожарные качают воду. Один из них, схватив
кишку, поливает дом. Вода тоненькой струйкой
падает на огонь.
Нет, не затушить пожарному это пламя.
Мать держит меня за руку. Она боится, что я
побегу к огню. Это опасно. Летят искры. Они
осыпают толпу.
В толпе кто-то плачет. Это плачет толстый человек с бородой. Он плачет, как маленький. И
трет свои глаза рукой. Может быть, искра попала
ему в глаз?
Я спрашиваю маму:
— Чего он плачет? В него попала искра?
Мать говорит:
— Нет, он плачет оттого, что горит его дом.
— Он построит себе новый дом.— говорю я.—
Вот уж из-за этого я бы не стал плакать.
— Чтоб построить новый дом, нужны деньги,—
говорит мать.
— Пусть он заработает.
— На эти деньги не построишь дом.
— А как же тогда строятся дома?
Мама тихо говорит:
— Не знаю, может быть, люди крадут деньги.
Что-то новое входит в мои понятия. Я с интересом гляжу на бородатого человека, который украл
деньги, построил дом, и вот он теперь горит.
— Значит, надо красть деньги? — спрашиваю
и мать.
— Нет, красть нельзя. За это сажают в тюрьму.
Тогда совсем непонятно.
Я спрашиваю:
— А как же тогда?
Но мать с досадой машет рукой, чтобы я замолчал.
Я молчу. Я вырасту большой и тогда сам узнаю,
что делается в этом мире. Должио быть, взрослые
в чем-нибудь тут запутались д теперь не хотят
об этом рассказывать детям.
КТО-ТО УТОНУЛ
Я мастерю пароходик. Это дощечка с трубой
к мачтой. Остается сделать руль и флаг.
Размахивая шляпой, бежит Леля. Она кричит:
- Минька, скорей! Бежим. Там кто-то утонул.
Я бегу за Лелей. На ходу кричу ей:
— Я не хочу бежать. Я боюсь.
Леля говорит:
— Так не ты же утонул. Это кто-то утонул
Чего ж тебе бояться?
Мы бежим по берегу. Там у пристани толпа
Расталкивая людей, Леля пробивается сквозь
толпу. Я протискиваюсь за ней.
Кто-то говорит:
— Он не умел плавать. Течение быстрое. Вот
он и утонул.
На песчаном берегу лежит юноша. Ему лет восемнадцать. Он белый, как бумага. Глаза у него закрыты. Руки раскинуты в стороны, а тело его прикрыто зелеными веточками.
Рядом с ним на коленях стоит женщина. Она
пристально смотрит в его мертвое лицо. Кто-то говорит:
— Это его мать. Она не плачет от очень большого горя.
Искоса я поглядываю на утопленника. Мне хочется, чтоб он задвигался, встал и сказал:
— Нет, я не потонул. Это я так. Нарочно. Пошутил.
Но он лежит неподвижно. И мне делается так страшно, что я закрываю глаза.
Я НЕ ВИНОВАТ
Сидим за столом и кушаем блины.
Вдруг отец берет мою тарелку и начинает кушать мои блины. Я реву.
Отец в очках. У него серьезный вид. Борода.
Тем не менее он смеется. Он говорит:
— Видите, какой он жадный. Ему для отца
жаль одного блина.
Я говорю:
— Один блин, пожалуйста, кушай. Я думал, что ты все скушаешь.
Приносят суп.
Я говорю:
— Папа, хочешь мой суп?
Папа говорит:
— Нет, я подожду, когда принесут сладкое.
Вот если ты мне сладкое уступишь, тогда ты
действительно добрый мальчик.
Думая, что на сладкое клюквенный кисель с
молоком, я говорю:
— Пожалуйста. Можешь кушать мое сладкое.
Вдруг приносят крем, к которому я неравнодушен.
Пододвинув к отцу мое блюдце с кремом, я говорю:
— Пожалуйста, кушай, если ты такой жадный.
Отец хмурится и уходит из-за стола.
Мать говорит:
— Пойди к отцу, попроси прощения.
Я говорю:
— Не пойду. Я не виноват.
Я выхожу из-за стола, не дотронувшись до
сладкого.
Вечером, когда я лежу в кровати, подходит
отец. У него в руках мое блюдце с кремом.
Отец говорит:
— Ну, что ж ты не съел свои крем?
Я говорю:
— Папа, давай съедим пополам. Что нам из-за этого ссориться?
Отец целует меня и с ложечки кормит кремом.
В ВОДЕ
Мальчики плавают и ныряют. Я копаюсь на берегу.
Мне кричат:
— Ну, давай. Смелей иди. Научим плавать.
Я медленно иду по воде. Холодно. Мурашки
ползут по моей коже.
— Сразу окунайся, балда, семь раз! — кричат мальчишки.
Я окунаюсь до плеч. Мальчишки кричат!
— С головой окунайся, недотепа.
Нет, с головой я не решаюсь окунуться. Вода
попадет в глаза и в уши. Это неприятно.
— Давай сюда! Не трусь! — кричат мальчишки.
Хоть там глубоко, но я иду вперед. Я не хочу
быть трусом.
Я иду вперед и вдруг проваливаюсь в яму. Зеленая вода покрывает меня с головой. Неужели
я потонул?!
Но нет. Я выплываю наверх. И, барахтаясь, как
собачонка, плыву.
Браво! Кажется, я сам научился плавать.
Вдруг кто-то или что-то хватает меня за ногу.
Я вскрикиваю и сразу иду на дно.
Вот теперь я окончательно потонул. Я закрываю глаза.
Мальчишки выволакивают меня наверх. Один
из них говорит:
— Зря так скоро мы его вытащили. Пущай бы
подольше полежал. Откачали бы.
Я лежу на берегу и выплевываю воду.
Вокруг меня беснуются мальчишки. Им досадно, что я мало наглотался воды.
ЗАКРЫВАЙТЕ ДВЕРИ
Вечер. Мы пьем молоко. И ложимся спать.
Я подхожу к окну. За окном темно. Так темно,
что даже не видно клумбу с цветами.
Я всматриваюсь в окно.
В комнате веселятся мои сестры. Они хохочут
и бросаются подушками. Одна из подушек летит
в меня. Я сердито отбрасываю ее в сторону. Совершенно неподходящее вре-чя для таких шуток.
Желая мне досадить, Леля говорит:
— Сегодня непременно прядут воры. Так и знай.
Положим, если закрыть двери, они не придут.
Я кричу взрослым, которые сидят на балконе:
— Не забудьте закрыть двери!
Мама появляется в дверях.
— Что случилось? — спрашивает она.
— Нет, ничего не случилось,— говорю я,—
но Леля думает, что сегодня придут воры.
Мама целует нас и, улыбаясь, уходит.
Я лежу, закрывшись с головой одеялом.
В доме уже тихо. Все спят, Но мне не спится.
Двери, конечно, закрыты. Я сам слышал, как
щелкнул крючок, но закрыты ли окна?
Я встаю с постели. Подхожу к окну. Пробую
крючок. Закрыто. Может быть, в той комнате
забыли закрыть окно?
Осторожно ступая, я иду в соседнюю комнату.
Ощупью нахожу крючок на окне. Вдруг что-то
со звоном и треском падает на пол.
Я слышу испуганный голос мамы:
— Что! Кто там?.. Воры!
— Где, где воры? — кричу я матери.
В доме переполох. Все прибегают. Зажигают
лампу.
Мать успокаивает меня.
И я снова ложусь в постель, закрываюсь с головой одеялом.
У БАБУШКИ
Мы в гостях у бабушки. Сидим за столом. Подают обед.
Наша бабушка сидит рядом с дедушкой. Дедушка толстый, грузный. Он похож на льва. А
бабушка похожа на львицу.
Лев и львица сидят за столом.
Я не отрываясь смотрю на бабушку. Это мамина мама. У нее седые волосы. И темное, удивительно красивое лицо. Мама сказала, что в молодости она была необыкновенная красавица.
Приносят миску с супом.
Это неинтересно. Это я вряд ли буду кушать!
Но вот приносят пирожки. Это еще ничего.
Сам дедушка разливает суп.
Подавая свою тарелку, я говорю дедушке:
— Мне только одну капельку.
Дедушка держит разливательную ложку над моей тарелкой. Одну каплю супа он капает в мою тарелку.
Я смущенно смотрю на эту каплю.
Все смеются.
Дедушка говорит:
— Он сам попросил одну каплю. Вот я и выполнил его просьбу.
Я не хотел супа, но почему-то мне обидно.
Я почти плачу.
Бабушка говорит:
— Дедушка пошутил. Дай твою тарелку, я налью.
Я не даю свою тарелку и не дотрагиваюсь до
пирожков.
Дедушка говорит моей маме:
— Это плохой ребенок. Он не понимает шуток.
Мама говорит мне:
— Ну, улыбнись же дедушке. Ответь ему
что-нибудь.
Я сердито смотрю на дедушку. Тихо говорю ему:
— Я больше к вам никогда не приеду.
Я пришел к бабушке в гости, только когда дедушка умер. Это был неродной дедушка. И я не жалел, что он умер.
МАМА ПЛАЧЕТ
Мама лежит на диване и плачет. Я подхожу
к ней. Мама протягивает мне цветную открытку.
На открытке какая-то красивая дама в боа и в
шляпе.
Мама спрашивает:
— Правда, я похожа на эту даму?
Желая утешить маму, я говорю:
— Да, немножко похожа.
Хотя я и не вижу особенного сходства.
Мама говорит:
— В таком случае пойди к папе, покажи ему
эту открытку и скажи: «Папа, погляди, как похожа
на нашу маму».
Угрюмо я спрашиваю:
— Для чего?
— Так нужно. Я не могу тебе объяснить, для
чего. Ты слишком мал.
Я говорю:
— Нет, ты все-таки скажи, так я не пойду.
Мама говорит:
— Ну как тебе объяснить... Папа посмотрит на
эту открытку и скажет: «Ах, какая у нас интересная мама...» И будет относиться ко мне добрей...
Это объяснение не вносит ясности в мою голова
Наоборот, мне кажется, что папа увидит несходство и еще больше рассердится на маму.
С большой неохотой я иду в комнату, где работает папа.
Папа — художник. Перед ним мольберт. Папа пишет портрет моей сестры Юли.
Я подхожу к отцу и, протянув открытку, угрюмо говорю:
— Кажется, немножко похожа на мать. Нет?
Искоса взглянув на открытку, отец говорит:
— Не мешай мне. Иди...
Ну конечно. Ничего не вышло. Я так и знал.
Я возвращаюсь к матери.
— Ну, что он сказал?
Я говорю:
— Он сказал: «Не мешай мне, иди...»
Закрыв лицо руками, мама плачет.
Мое сердце разрывается от жалости. Я даже согласен вторично идти к отцу с этой дурацкой открыткой, но мать не разрешает мне этого.
МАМА НАШЛА БИЛЕТЫ
Мама в гневе ударяет но столу кулаком. Говорит бабушке:
— Значит, когда мы были на даче, он тут веселился... Вот эти билеты, которые я нашла в кармане его летнего пальто.
Я знаю это летнее папино пальто. Оно висит
на вешалке. Совершенно светлое, коротенькое
пальто.
Мама кладет на стол какие-то билеты.
Я сгораю от любопытства — так мне хочется
узнать, что это за билеты.
Я подхожу к столу и рассматриваю билеты,
читаю: «Театр Буфф».
Бабушка говорит:
— Может быть, он был в «Буффе» со своим
приятелем. Почем мы знаем?
Мама говорит:
— Нет, билеты в первом ряду. Я знаю, с кем
он был. Он был с Анной. Я давно подозревала,
что она сходит с ума...
Вдруг открывается дверь, и входит лапа.
Папа в черном осеннем пальто. В шляпе. Он
очень высокий, красивый. И даже борода не портит
его.
Улыбаясь, папа говорит маме:
— Мне нужно с тобой поговорить.
Они оба уходят в гостиную.
Леля подходит к двери. Прислушивается. Потом говорит:
— Нет, все хорошо. Ничего плохого не будет.
Ручаюсь...
Я спрашиваю Лелю:
— А что у них произошло?
Леля говорит:
— Все женщины сходят с ума от нашего папы.
Это чересчур расстраивает маму.
Вскоре из гостиной выходят наши родители.
Я вижу, мама не особенно довольна, но все же
ничего.
Папа на прощанье целует мамину руку. И
уходит ночевать в свою мастерскую. Это через
три дома от нас.
В МАСТЕРСКОЙ
Папы давно у нас не было. Мать одевает меня.
И мы идем к отцу в мастерскую.
Мама идет торопливо. Тянет меня за руку, так
что я едва поспеваю.
Мы поднимаемся на седьмой этаж. Стучим.
Дверь открывает папа.
Увидев нас, он сначала хмурится. Потом, взяв
меня на руки, подкидывает чуть не под потолок.
Смеется и целует меня.
Мама улыбается. Она садится рядом с папой
на диван. И у них начинается какой-то таинственный разговор.
Я хожу по мастерской. На мольбертах картины.
На стенах тоже картины. Огромные окна. Беспорядок.
Я осматриваю ящики с красками. Кисти. Всякие бутылочки.
Уже все осмотрено, но родители еще беседуют.
Очень приятно, что они так тихо беседуют без криков, не ссорятся.
Я не мешаю им. Я вторично обхожу ящики и картины.
Наконец отец говорит матери:
— Ну, очень рад. Все хорошо.
Он на прощание целует маму. И мама целует
его. И даже они обнимаются.
Одевшись, мы уходим.
По дороге мама вдруг начинает бранить меня.
Она говорит:
— Ах, зачем ты увязался за мной...
Мне страшно слышать это. Я вовсе не увязывался. Она сама потянула меня в мастерскую.
И вот теперь недовольна.
Мама говорит:
— Ах, как я жалею, что взяла тебя с собой.
Без тебя мы бы окончательно помирились.
Я хнычу. Но я хнычу оттого, что не понимаю,
в чем я виноват. Я вел себя тихо. Даже не бегал
по мастерской. И вот такая несправедливость.
Мать говорит:
— Нет, больше я тебя никогда с собой не
возьму.
Мне хочется спросить, в чем дело, что произошло. Но я молчу. Я вырасту большой и тогда
все сам узнаю. Узнаю, почему бывают виноваты
люди, если они решительно ни в чем не виноваты.
У КАЛИТКИ
Я стою в саду у калитки. Пристально смотрю
на дорогу, которая ведет к пристани.
Мама уехала в город. И вот с утра ее нет. А мы
уже пообедали. И скоро вечер. Ах, боже мой, где
же она?
Я снова всматриваюсь в даль. Нет! Идут какие-то люди, а ее нет. Наверное, что-нибудь с ней
случилось.
Но что могло с ней случиться? Ведь она же не
маленький ребенок. Взрослый человек. Ей тридцать лет.
Ну и что из того? И со взрослыми случаются
всякие ужасы. Взрослых тоже на каждом шагу!
подстерегают опасности.
Может быть, мама ехала на извозчике. Понесла
лошадь. Правда, у извозчиков лошади тихие.
Еле плетутся. Сомнительно, что такие лошади
могут понести. А если и понесут, то всегда можно
выскочить из пролетки.
Но вот если мама поехала на пароходе, то с
парохода не выскочишь, если он тонет. Конечно,
имеются круги. Можно схватить такой круг и
спастись. Зато такие круги ни к чему, если пожар,
если, например, загорелась наша городская
квартира. Хотя, впрочем, дом у нас каменный и вряд ли он может вспыхнуть, как спичка.
Скорей всего мама зашла в кафе, там что-нибудь скушала и заболела. И вот теперь ей доктор делает операцию.
Ах, нет! Вот идет наша мама!
С криком я бегу к ней навстречу. Мама в огромной шляпе. На плечах у нее белое боа из перьев.
И бант на поясе. Мне не нравится, что мама так одевается. Вот уж ни за какие блага в мире я не
надел бы эти перья. Я вырасту большой и попрошу
маму, чтоб она так не одевалась. А то мне неловко
с ней идти — все оборачиваются.
— Ты, кажется, не рад, что я приехала? —
спрашивает мама.
— Нет, я рад,— равнодушно говорю я.
ЭТО НЕДОРАЗУМЕНИЕ
Рядом со мной за партой сидит гимназист
Костя Палицын.
Перочинным ножом он вырезает на парте какую-то букву. Я смотрю, как ловко и незаметно
для учителя он режет ножом.
Я так углубился в это дело, что не слышу, как
вызывают меня.
Кто-то толкает меня под бок. И тогда я встаю
и растерянно смотрю на классного наставника,
который преподает русский и арифметику в
нашем приготовительном классе.
Оказывается, учитель почему-то хочет, чтоб
я прочитал ему стихотворение «Весело сияет
месяц над селом».
Первую строчку я бойко произношу, так как
я ее только что услышал от учителя. Но что дальше, я не знаю. Я просто не знаю этого стихотворения и даже в первый раз слышу о нем.
Со всех сторон мне подсказывают: «Белый
снег сверкает».
Запинаясь, я произношу, что подсказывают.
Посматривая на меня, учитель улыбается.
Ученики наперерыв подсказывают мне. Они
шепчут со всех сторон. От этого даже не разобрать,
что они шепчут — «Крест под облаками, как
свеча, горит...»
— Треск под сапогами,— бормочу я.
В классе хохот. Учитель тоже смеется. И ставит в мой дневник единицу.
Это неприятно. Я всего пять дней в гимназии.
И вдруг сразу единица.
Я говорю Косте Палицыну:
— Если будут ставить единицы за все, что я
еще не знаю, то я много нахватаю единиц.
— Это стихотворение было задано,— говорят
Костя.— Его надо было выучить.
Ах, оно было задано? Я не знал. В таком случае, это недоразумение.
Мне становится легко на душе, что это недоразумение.
СНОВА НЕПРИЯТНОСТИ
На мне серое гимназическое пальто с серебряными пуговицами. За спиной ранец.
В карман моего пальто мама сует записку с
адресом гимназии.
— Мама,— говорю я,— ты не беспокойся
Я так хорошо знаю дорогу, что могу с закрытыми глазами дойти до гимназии.
Мама говорит:
— Только ты и в самом деле не вздумай идти с закрытыми глазами. С тебя хватит.
Я выхожу на улицу.
Нет, конечно, с закрытыми глазами я не пойду.
Это опасно. На улицах конки, извозчики. Но от
угла Большого до гимназии я непременно пойду
с закрытыми глазами. Всего двести десять шагов.
Это сущие пустяки.
Дойдя до Большого проспекта, я закрываю
глаза и, как слепой, иду, тычась на людей и задевая стены и тумбы. При этом мысленно считаю шаги. Двести... Двести десять...
Произнеся вслух «Двести десять», я с силой наталкиваюсь на какого-то человека. Открываю глаза. Стою как раз у дверей гимназии. А человек, которого я толкнул,— это наш учитель и классный наставник.
— Ах, извините,— говорю я.— Я вас не заметил.
— Надо замечать,— сердито говорит учитель.— Для этого у тебя есть глаза.
— Они были закрыты,— говорю я.
— Зачем же ты глаза закрываешь, глупый
мальчишка? — говорит учитель.
Я молчу. Во-первых, это долго объяснять, во-вторых, он, пожалуй, не поймет, почему я закрыл глаза.
— Ну? — спрашивает учитель.
— Просто так закрыл. От ветра...
Учитель хмуро смотрит на меня и сердито говорит:
— Ну, что ж ты стоишь как пень? Иди...
Я стою оттого, что я вежливый человек.
Я хочу пропустить его вперед.
Мы одновременно шагаем к двери и в дверях
снова сталкиваемся.
Еще более сердито учитель смотрит на меня.
ПУД ЖЕЛЕЗА
Я занят разборкой моего пенала. Перебираю
карандаши и перья. Любуюсь моим маленьким
перочинным ножом.
Учитель вызывает меня. Он говорит:
— Ответь, только быстро: что тяжелей — пуд
пуха или пуд железа?
Не видя в этом подвоха, я, не подумав, отвечаю:
— Пуд железа.
Кругом хохот.
Учитель говорит:
— Скажи своей маме, чтоб она завтра зашла
ко мне. Я хочу с ней поговорить.
На другой день мама идет я учителю и грустная
возвращается домой. Она говорит:
— Учитель недоволен тобой. Он говорит, что ты рассеянный, ничего не слушаешь, не понимаешь, и сидишь за партой, как будто тебя не касается, что происходит в классе.
— А что он еще сказал?
Лицо у мамы делается совсем грустным.
Прижав меня к себе, она говорит:
— Я тебя считала умным и развитым мальчиком, а он говорит, что у тебя еще недостаточное
умственное развитие.
— Это он глупости говорит! — сердито кричу я.— По-моему, у него недостаточное умственное развитие. Он задает ученикам глупые вопросы. А на глупые вопросы трудней ответить, чем на умные.
Целуя меня, мама плачет.
— Ах, тебе будет трудно жить на свете! — говорит она.
— Почему?
— Ты трудный ребенок. Ты похож на отца.
Я не верю, что ты будешь счастливый.
Мама снова целует и обнимает меня, но я вырываюсь. Я не люблю это лизанье и слезы.
ЗАКРЫТОЕ СЕРДЦЕ
Приехал дедушка. Это отец отца. Он приехал
из Полтавы.
Я думал, что приедет дряхлый старичок с длинными усами и в украинской рубашке. И будет петь, плясать и рассказывать нам сказки.
Наоборот. Приехал строгий, высокий человек. Не очень старый, не очень седой. Поразительно красивый. Бритый. В черном сюртуке. И в руках у него был маленький бархатный молитвенник и красные костяные четки.
И я удивился, что у нас такой дедушка. И
захотел с ним о чем-нибудь поговорить. Но с нами, с детьми, он не стал разговаривать. Он только немного поговорил с папой. А маме сердито сказал:
— Сами виноваты, сударыня. Слишком много народили детей.
И тогда мама заплакала и ушла в свою комнату.
И я еще больше удивился, что у нас такой
дедушка, который недоволен тем, что у мамы
родились дети, среди которых был я.
И мне непременно захотелось узнать, что
делает дедушка в своей комнате, из которой он
почти не выходит и никому не позволяет входить
в нее. Наверно, он там делает что-нибудь
исключительно важное.
И вот я приоткрываю дверь я тихо вхожу
в комнату.
Строгий дедушка ничего не делает. Он сидит
в кресле и просто ничего не делает. Неподвижно
смотрит на стену и курит длинную трубку.
Увидев меня, дедушка спросил:
— Что тебе здесь нужно? И зачем ты вошел
ко мне не постучавшись?
И тогда я рассердился на моего дедушку и сказал ему:
— В конце концов, это наша квартира. Если
хотите знать — это моя комната, а меня переселили к сестрам. Зачем я буду стучать в свою
комнату?
Дедушка бросил в меня свои четки и закричал.
Потом он пошел и пожаловался моему отцу. А
отец пожаловался матери.
Но мама не стала меня бранить. Она сказала:
— Ах, скорей бы он уехал. Он никого не любит.
Он вроде твоего отца. У него закрытое сердце.
— А у меня тоже закрытое сердце? — спрашиваю я.
— Да,— говорит мать,— по-моему, и у тебя
закрытое сердце.
— Значит, я буду такой же, как дедушка?
Целуя меня, мать сквозь слезы говорит:
— Да, наверно, и ты будешь такой же. Это
большое несчастье — никого не любить.
НЕЛЬЗЯ КРИЧАТЬ
На улицах беспорядки. Побили городового
на углу. Жандармы скачут на лошадях. Что-то
происходит необычайное.
В нашей гимназии тоже творится что-то странное. Старшие ученики собираются в группы и о чем-то тихо беседуют. И малыши шалят больше обыкновенного.
Перемена. Мы бегаем по залу. Второклассники
бегают с криком: «Бунтуйся». Я тоже присоединяюсь к ним и, размахивая рукой, кричу: «Бунтуйся».
Кто-то хватает меня за руку. Это классный наставник.
Он трясет меня за плечи и говорит:
— Повтори, что ты сказал.
— Я сказал «бунтуйся»,— бормочу я.
Лицо учителя делается каменным. Он говорит:
— Встань к стене под часами и стой до конца
перемены. А завтра пусть мама зайдет ко мне.
Я стою под часами. Новое дело. Что случилось?
Почему это нельзя кричать? Все кричали. А он,
как коршун, налетел на меня и схватил за плечи.
На другой день мама возвращается от учителя
встревоженной. Она идет к отцу и с ним долго
беседует.
Потом родители зовут меня в свою комнату.
Отец лежит на кровати в брюках и в пиджаке.
Вид у него скучный, хмурый. Он говорит мне:
— Наверное, ты не знал, что означает это
слово?
Я говорю:
— Нет, я знал. Оно от слова «бунт». Но я не
знал, что его нельзя кричать.
Отец улыбается. Говорит матери:
— Пойди к учителю и скажи ему, что наш сын
дурачок, недостаточно развитой... А то его посадят в тюрьму.
Услышав про тюрьму, я начинаю плакать.
Мама говорит:
— Раньше я об этом спорила с учителем. Но
теперь я пойду скажу ему, что он прав.
Папа смеется.
— Вот видите,— говорит он,— это плохое
мнение пригодилось.
Папа отворачивается к стене и больше не хочет
разговаривать.
Мы с мамой выходим из комнаты.
РАЗРЫВ СЕРДЦА
Тихо отворяю дверь и вхожу в папину комнату.
Обычно отец валяется на кровати. Но сегодня
он неподвижно стоит у окна.
Высокий, угрюмый, он стоит у окна и о чем-то
думает.
Он похож на Петра Великого. Только с бородой.
Тихо я говорю:
— Папа, я возьму твой ножичек очинить карандаш.
Не оборачиваясь, отец говорит:
— Возьми.
Я подхожу к письменному столу д начинаю
чинить карандаш.
В углу у окна круглый столик. На нем графин с водой.
Отец наливает стакан воды. Пьет. И вдруг
падает.
Он падает на пол. И падает стул, за который он
задел.
От ужаса я кричу. Прибегают сестры, мать.
Увидев отца на полу, мать с криком бросается
к нему. Теребит его за плечи, целует его лицо.
Я выбегаю из комнаты и ложусь па свою кровать.
Произошло что-то ужасное. Но, может быть,
все кончится хорошо. Может быть, у папы — обморок.
Я снова иду в комнату отца.
Отец лежит на кровати. Мать у дверей. Рядом
с ней доктор.
Мать кричит:
— Вы ошиблись, доктор!
Доктор говорит:
— В этом вопросе мы не смеем ошибаться,
сударыня. Он умер.
— Почему же так сразу? Не может быть!
— Это разрыв сердца,— говорит врач. И уходит из комнаты.
Лежа на своей кровати, я плачу.
ДА, ОН УМЕР
Ах, как невыносимо смотреть на маму! Она
все время плачет.
Вот она стоит у стола, на котором лежит мой
отец. Она упала лицом на его лицо и плачет.
Я стою у двери и смотрю на это ужасное
горе. Нет, я бы не мог так плакать. Наверно, у
меня — закрытое сердце.
Мне хочется утешить мать, отвлечь ее. Я тихо
спрашиваю ее:
— Мама, сколько лет нашему папе?
Вытирая слезы, мама говорит:
— Ах, Мишенька, он совсем молодой. Ему сорок девять. Нет, не может быть. чтобы он умер!
Она снова теребит за плечи отца и бормочет:
— Может быть, это глубокий обморок, летаргический сон?..
Мать отстегивает булавку от своей блузки. Потом берет руку отца. И я вижу — она хочет
булавкой проколоть ему руку.
Я вскрикиваю от ужаса.
— Не надо кричать,— говорит мать,— я хочу
посмотреть, может быть, он не умер.
Булавкой она прокалывает руку насквозь.
Я снова кричу. Мать вынимает булавку из проколотой ладони.
— Погляди,— говорит она,— нет ни капельки
крови. Да, он умер...
Упав на грудь отца, мама снова плачет.
Я выхожу из комнаты. Меня трясет лихорадка.
НА КЛАДБИЩЕ
Я первый раз на кладбище. Ничуть не страшно.
Только очень неприятно.
Настолько неприятно, что я еле стою в церкви. Скорей бы кончилось отпевание. Я стараюсь
не смотреть на покойников, которые лежат на
шести катафалках. Но мои глаза невольно останавливаются на них.
Они лежат бледные, неподвижнле, как восковые куклы. Две старухи в чепцах Отец. Еще чей-то отец. Молодая мертвая девупка. И какой-то пузатый, толстый человек. Такой пузатый, что
вряд ли закроется гроб при таком брюхе. Впро-чем, прижмут крышкой. Церемонитюя не будут.
Все равно он теперь ничего не чувствует, не
видит.
Не знаю, смогу ли я подойти к отцу, поцеловать его. Вот уже все подходят, целуют.
Затаив дыхание, я подхожу. Чуть касаюсь губами его мертвой руки. Выбегаю из церкви.
Гроб несут на руках художниги — папины
товарищи. Впереди на маленькой бархатной подушке несут орден, который папа получил за свою картину «Отъезд Суворова». Эта картина на стене Суворовского музея. Она сделана из мозаики. В левом углу картины имются зеленая
елочка. Нижнюю ветку этой елочки делал я.
Она получилась кривая, но папа был доволен
моей работой.
Поют певчие. Гроб опускают в яму. Мама
кричит.
Яму засыпают. Все кончено. Закрытое сердце
больше не существует. Но существую я.
ДНИ СОЧТЕНЫ
Мамин брат заболел чахоткой. Ему сняли комнату за городом. И он стал там жить.
Но доктор сказал маме:
— Он очень плох. Его дни сочтены.
Я поехал к нему в воскресенье. Довез пирожки и сметану.
Дядя Георгий лежал на кровати обложенный подушками. Он тяжело и с хрипом дышал.
Я положил на стул то, что привез, и хотел уйти.
Но он сказал мне:
— Я целые дни один. Мне ужасно скучно. Давай хоть с тобой сыграем в карты.
Из-под подушки дядя Георгий вынул карты. И
мы стали играть в шестьдесят шесть.
Мне страшно везло. А ему нет. Он проиграл
мне две партии. И потребовал, чтоб я сыграл с ним
третью.
Мы начали играть третью партию. Но ему не
везло еще больше. И тогда он стал на меня сердиться. Стал кричать и бросать карты. Он огорчался, что проигрывает, хотя мы играли не на деньги, а так.
И я удивился, что он огорчается, если дни
его сочтены и он скоро умрет.
Вот он сдал мне карты. И почти все они были
козырные. И, увидев это, дядя затрясся от гнева,
закашлялся. Начал стонать. И ему стало так
нехорошо, что он схватил кислородную подушку и
приложил ее к своему рту. Ему стало душно. Он
боялся задохнуться.
Потом, когда ему стало лучше, мы продолжали
игру.
Но я нарочно стал сбрасывать хорошие карты.
Ходил не так, как надо. Я хотел ему проиграть.
чтоб он не мучился.
И тогда я стал проигрывать. И от этого дядя
развеселился настолько, что стал шутить и смеяться. И он хлопнул меня картами по лбу, сказав,
что я еще слишком мал, чтоб играть со взрослыми.
Четвертую партию я не стал с ним играть, хотя
он очень этого хотел.
Я ушел с тем, чтоб к нему больше не приходить.
И мне не пришлось больше у него бывать. Он
в следующее воскресенье умер.
МУЗА
Я в гостях. Сижу на диване. Девочка по имени
Муза показывает мне свои книги.
Показывая книги, она вдруг спрашивает
меня:
— Вы хотите быть моим женихом?
— Да,— тихо отвечаю я.— Только я меньше
вас ростом. Не знаю, могут ли быть такие женихи.
Мы подходим к трюмо, чтоб увидеть разницу
в нашем росте.
Мы ровесники. Нам по одиннадцать лет и три
месяца. Но Муза выше меня почти на полголовы.
— Это ничего,— говорит она.— Бывают женихи совершенно маленького роста и даже горбатые. Главное, чтобы они были сильные. Давайте поборемся. И я уверена, что вы сильней меня.
Мы начинаем бороться. Муза сильней меня. С
ловкостью кошки я ускользаю от поражения.
И мы снова боремся. Падаем на ковер. И некоторое время лежим, ошеломленные чем-то непонятным.
Потом Муза говорит:
— Да, я сильнее вас. Но это ничего. Среди
женихов бывают слабенькие и даже больные. Главное, чтоб они были умные. Сколько у вас пятерок
в первой четверти?
Боже мой, какой неудачный вопрос! Если
мерить ум на отметки, тогда дела мои совсем
плохи. Три двойки. Остальные тройки.
— Ну, ничего,— говорит Муза.— Вы в дальнейшем поумнеете. Наверно, бывают такие женихи, у которых по четыре двойки и больше.
— Не знаю,— говорю я,— вряд ли.
Взявшись под руку, мы ходим по гостиной. Взрослые зовут нас в столовую чай пить.
Обняв меня за шею, Муза целует меня в щеку.
— Зачем вы это сделали? — говорю я, ужасаясь ее поступку.
— Поцелуи скрепляют договор,— говорит
она.— Теперь мы жених и невеста.
Мы идем в столовую.
УЧИТЕЛЬ ИСТОРИИ
Учитель истории вызывает меня не так, как
обычно. Он произносит мою фамилию неприятным
юном. Он нарочно пищит и визжит, произнося
мою фамилию. И тогда все ученики тоже начинают пищать и визжать, передразнивая учителя.
Мне неприятно, когда меня так вызывают.
Но я не знаю, что надо сделать, чтоб этого не
было.
Я стою за партой и отвечаю урок. Я отвечаю
довольно прилично. Но в уроке есть слово «банкет».
— А что такое банкет? — спрашивает меня
учитель.
Я отлично знаю, что такое банкет. Это обед,
гда, торжественная встреча за столом, в ресторане.
Но я не знаю, можно ли дать такое объяснение
но отношению к великим историческим людям.
Но слишком ли это мелкое объяснение в плане
исторических событий?
Я молчу.
— А-а? — спрашивает учитель, привизгивая.
И в этом «а-а» я слышу насмешку и пренебреже
ние ко мне.
И, услышав это «а-а», ученики тоже начинают
визжать.
Учитель истории машет на меня рукой. И
ставит мне двойку.
По окончании урока я бегу за учителем. Я догоняю его по лестнице. От волнения я не мог произнести слова. Меня бьет лихорадка.
Увидев меня в таком виде, учитель говорит:
— В конце четверти я вас еще спрошу. Натянем тройку.
— Я не об этом,— говорю.— Если вы меня еще раз так вызовете, то я... я...
— Что? Что такое? — говорит учитель.
— Плюну на вас,— бормочу я.
— Что ты сказал? — грозно кричит учитель.
И, схватив меня за руку, тянет вверх в директор
скую. Но вдруг отпускает меня. Говорит:
— Идите в класс.
Я иду в класс и жду, что сейчас придет директор и выгонит меня из гимназии. Но директо
не приходит.
Через несколько дней учитель истории вызывает меня к доске.
Он тихо произносит мою фамилию. И когда ученики начинают по привычке визжать, учитель ударяет кулаком по столу и кричит им:
— Молчать!
В классе водворяется полная тишина. Я бормочу заданное, но думаю о другом. Я думаю об этом учителе, который не пожаловался директору
и вызвал меня не так, как раньше. Я смотрю на
него, и на моих глазах появляются слезы.
Учитель говорит:
— Не волнуйтесь. На тройку вы во всяком
случае знаете.
Он подумал, что у меня слезы на глазах оттого, что я неважно знаю урок.
ХЛОРОФИЛЛ
Только два предмета мне интересны — зоология и ботаника. Остальные нет.
Впрочем, история мне тоже интересна, но
только не по той книге, по которой мы проходим.
Я очень огорчаюсь, что плохо учусь. Но не
знаю, что нужно сделать, чтобы этого не было.
Даже по ботанике у меня тройка. А уж этот
предмет я отлично знаю. Прочитал много книг
и даже сделал гербарий — альбом, в котором
наклеены листочки, цветы и травы.
Учитель ботаники что-то рассказывает в классе.
Потом говорит:
— А почему листья зеленые? Кто знает?
В классе молчание.
— Я поставлю пятерку тому, кто знает,—
говорит учитель.
Я знаю, почему листья зеленые, но молчу.
Я не хочу быть выскочкой. Пусть отвечают первые
ученики. Кроме того, я не нуждаюсь в пятерке.
Что она одна будет торчать среди моих двоек
и троек? Это комично.
Учитель вызывает первого ученика. Но тот
не знает.
Тогда я небрежно поднимаю руку.
— Ах, вот как,— говорит учитель,— вы знаете. Ну скажите.
— Листья зеленые,— говорю я,— оттого, что
в них имеется красящее вещество хлорофилл.
Учитель говорит:
— Прежде чем вам поставить пятерку, я
должен узнать, почему вы не подняли руку
сразу.
Я молчу. На это очень трудно ответить.
— Может быть, вы не сразу вспомнили? —
спрашивает учитель.
— Нет, я сразу вспомнил.
— Может быть, вы хотели быть выше первых
учеников?
Я молчу. Укоризненно качая головой, учитель ставит пятерку.
ВСЕ КОНЧЕНО
Ветер такой сильный, что нельзя играть в крокет.
Мы сидим на траве за домом и беседуем.
Кроме моих сестер, на траве реалист Толя и его сестренка Ксеня.
Мои сестры подшучивают надо мной. Они считают, что я неравнодушен к Ксении — все время смотрю на нее и подставляю шары, когда играм в крокет.
Ксеня смеется. Она знает, что я действительно
подставляю ей шары.
Уверенная в моем чувстве, она говорит:
— Могли бы вы для меня пойти ночью на
кладбище и там сорвать какой-нибудь цветок?
— Зачем? — спрашиваю я.
— Просто так. Чтобы исполнить мою просьбу.
Я говорю тихо, так, чтобы не слышали сестры:
— Для вас я бы мог это сделать.
Вдруг мы видим — за забором бегут люди.
Мы выходим из сада. Боже мой! Вода у шоссе.
Уже Елагин остров в воде. Еще немного — и вода
зальет дорогу, по которой мы идем.
Мы бежим в яхт-клуб. Ветер такой сильный,
что мы чуть не падаем с ног.
Мы с Ксенией, взявшись за руки, бежим впереди.
Вдруг слышим мамин голос:
— Назад! Домой!
Мы оборачиваемся. Наш сад в воде. Это вода
хлынула с поля и затопила все позади нас.
Я бегу к дому. Канавы полны водой. Плывут
доски и бревна.
Мокрый по колено, я вбегаю на веранду.
А где же Ксения, сестры, Толя?
Сняв башмакл, они идут по саду.
На веранде Ксения мне говорит:
— Убежать первым... бросить нас... Ну, знаете
ли... Все кончено между нами.
Молча я ухожу в свою комнату на второй
этаж. В ужасной тоске ложусь на свою постель.
ВЫСТРЕЛ
Утро. Мы сидим на веранде. Пьем чаи.
Вдруг слышим ужасный крик. Потом выстрел.
Мы вскакиваем.
На нашу веранду вбегает женщина. Это наша
соседка Анна Петровна.
Она ужасно растрепана. Почти голая. На плечи
наброшен халат. Она кричит:
— Спасите! Умоляю! Он убьет меня... Он
убил Сергея Львовича...
Мама всплескивает руками.
— Это такой блондин, студент, который ходил к вам в гости?
Сказав «да», Анна Петровна падает на диван
и бьется в истерике.
Я бегу к соседней даче, к их окну.
Я отпрянул от окна, когда заглянул в комнату.
На кровати лежал убитый человек. И кровь стекала с простыни на пол. Но больше в комнате никого не было.
Тогда я побежал в их сад. И там увидел толпу
людей. Эти люди держали за руки мужа Анны
Петровны.
Он стоял смирно. Не вырывался. И ничего не
говорил. Он молчал.
Пришел полицейский и хотел его увести. Но
муж Анны Петровны сказал:
— Позовите мне мою жену. Я хочу с ней попрощаться.
И тогда я бросился в наш дом и сказал Анне
Петровне:
— Анна Петровна, он хочет попрощаться с вами. Выйдите к нему. И не бойтесь. Там полицейский.
Анна Петровна сказала:
— Я не имею привычки прощаться с убийцами.
Я не выйду к нему.
Я побежал в сад, чтоб сказать, что она не
выйдет. Но мужа Анны Петровны уже увели.
ЗАМЕЧАНИЕ
Я был на елке у знакомых. У моего товарища.
Его родители очень богатые люди.
Все гости получили подарки, сюрпризы и всякие безделушки. Лично я получил две книги Майн
Рида и полубеговые коньки. Кроме того, сестра
моего товарища Маргарита подарила мне альбом для марок, крошечный перламутровый ножик и золотое сердечко на цепочке для ношения на часах.
Поздно вечером гости стали расходиться.
Меня пошла провожать Маргарита со своей
горничной.
И вот я иду с Маргаритой впереди, а горничная
Аннушка идет сзади.
Мы весело болтаем и незаметно доходим до
моего дома.
Прощаясь, Маргарита просит, чтоб завтра я ее
встретил, когда она будет возвращаться из
гимназии.
Я прощаюсь с Маргаритой и пожимаю ее руку.
Потом прощаюсь с Аннушкой. Я тоже дожимаю ее
руку.
Но когда я прощался с Аннушкой, Маргарита
вспыхнула и пожала плечами.
На другой день я встречаю Маргариту. Она
говорит:
— Вы, наверно, бывали только в демократических домах, где принято за руку прощаться с прислугой. У нас это не принято. Это шокинг.
Я никогда не задумывался об этих вещах.
И теперь покраснел, смутился. И сразу не нашелся, что ответить. Потом сказал:
— Я не вижу ничего дурного в том, что попрощался с Аннушкой.
Маргарита сказала:
— Еще не хватало того, чтобы вы сначала
попрощались с ней, потом со мной. Вы из дворянского дома и так поступаете.
Две улицы мы шли молча. Не разговаривали.
Потом мне стало не по себе. Я снял свою гимназическую фуражку и попрощался с Маргаритой.
Она сказала мне, когда я уходил:
— Вы не должны сердиться на меня. Я старше вас на год. И я из хороших чувств к вам сделала замечание.
МОЙ ДРУГ
Каждый день я хожу к Саше П. Он умный
мальчик. Мне с ним интересно. Мы с ним дружим.
Он мой единственный друг.
Мама сказала, что я неспособен с кем-нибудь дружить, что я по натуре одинокий человек, вроде
моего отца.
Ничего подобного. Я скучаю, если хотя бы один день не вижу моего товарища. У меня просто
потребность у него бывать.
Начистив ботинки, я спешу к нему. Его
дача на берегу, через три улицы.
Я иду по набережной и тихо напеваю: «Невольно к этим грустным берегам...»
Вхожу в сад. Вся семья П. на веранде. Мама, он
и две его сестренки — Оля и Галя. Оле четырнадцать, Гале шестнадцать лет. А мне пятнадцать.
Все рады, что я пришел. Саша говорит мне:
— Если хочешь, сегодня мы сходим на
взморье. Пофилософствуем.
Девушки недовольны. Они хотели поиграть со
мной в крокет, посидеть в саду.
Саша говорит:
— Часик поболтай с девчонками. А я пока
дочитаю книгу.
Я иду с девушками в сад. Мы располагаемся
в беседке. И говорим о всевозможных вещах.
Мне больше нравится Оля, но я больше нравлюсь Гале. Драматический узел. Все страшно интересно. Это — жизнь.
Мы долго сидим в беседке. Потом гуляем по саду. Потом сидим на берегу. И, наконец, снова
располагаемся в беседке.
Уже темнеет. Я прощаюсь о сестрами. Галя
почти то шепчет мне на ухо. Я не слышу. Но она не
хочет повторить. Мы смеемся.
Наконец, я окончательно прощаюсь и в прекрасном настроении спешу домой.
И вдруг по дороге вспоминаю, что я позабыл
попрощаться с Сашей и позабыл о том, что мы
собирались пойти с ним на взморье.
Мне страшно неловко. Я возвращаюсь к их
даче. Подхожу к забору. У калитки стоит Саша.
Он говорит мне:
— Сегодня я окончательно понял, что ты
приходишь не ко мне, а к моим сестрам.
Я горячусь, пробую доказывать, что я хожу
именно к нему. И вдруг сам убеждаюсь, что я не к
нему хожу.
Он говорит:
— Наша дружба построена на песке. Я убежден в этом.
Мы холодно прощаемся.
СТУДЕНТ СО СТЕКОМ
Через два дома от нас жила девушка Ирина.
Она была рыженькая, но настолько хорошенькая,
что можно было часами ею любоваться.
Мы, мальчишки, часто подходили к ее забору
и смотрели, как она лежит в гамаке.
Она почти все время лежала в гамаке. Но не
читала. Книга валялась на траве либо лежала
на ее коленях.
А вечером Ирина уходила гулять с Олегом.
Это такой студент. Путеец. Очень интересныйВ пенсне. Со стеком в руках.
Когда он направлялся к ее дому, мы, мальчишки, кричали:
— Ириша, Олег идет!
Ира безумно краснела и бежала к нему навстречу.
Я не знаю, что именно у них произошло,
только в конце лета Ирина бросилась с пристани
в воду и утонула. И ее не нашли.
Все дачники ужасно жалели ее. И некоторые
даже плакали. Но этот студент Олег очень легко отнесся к ее смерти. Он по-прежнему ходил на пристань со своим стеком. Смеялся. Шутил с товарищами. И даже стал ухаживать за одной курсисткой Симочкой.
И мы, мальчишки, были раздосадованы его поведением. Мы ненавидели от всей души этого студента со стеком.
Когда однажды он сидел на пристани, мы с
берега стали стрелять в него из рогаток.
Он ужасно рассердился на нас. Закричал. Погнался за нами. Но когда он гнался за одним, другие в него стреляли.
Мы стреляли в него так, что он, наконец, побежал домой, закрыв голову руками.
Три дня мы обстреливали его дачу. Мы стреляли в каждого, кто выходил из его дома. Даже стреляли в его мамашу. И в кухарку. И в гостей. И в собаку. И даже в кошку, которая выходила погреться на солнышке.
Мы выбили несколько стекол на веранде. И довели его до того, что он вскоре уехал.
Он уехал с распухшим носом. Это кто-то из нас выстрелил в него из рогатки, когда он с вещами шел на пристань.
ПЕРВЫЙ УРОК
У меня — ученик. Это писарь Главного штаба. Я готовлю его к экзаменам.
Через два месяца он будет держать экзамен на первый классный чин.
У нас условие: если он выдержит экзамен,
я получаю за это его велосипед.
Это великолепное условие. И я по три часа
и день и больше сижу с этим обалдуем, который
не очень-то смыслит в науках.
Все свои знания я стараюсь переложить в его
туманные мозги, Я заставляю его писать, думать,
считать. Я заканчиваю урок, только когда он
начинает вякать, что у него болит голова.
И вот он прилично выдержал экзамен. И пришел ко мне сияющий.
Он с удивлением смотрел на меня, говоря,
что он не ожидал, что так получится.
Мы с ним пошли в его квартиру.
И вот торжественный момент. Он выкатывает в коридор свой велосипед.
У меня помутилось в глазах, когда я увидел
по машину. Она была ржавая, разбитая, с помятым рулем и без шин.
Слезы показались на моих глазах, но мне было совестно сказать, что я не согласен получить такую машину.
Давясь от смеха, писарь сказал:
— Ничего. Смажете керосинцем. Протрете.
Купите шины. И будет приличная машина.
С превеликим трудом я докатил эту ржавчину
до ремонтной мастерской. Махнув рукой, мастер сказал:
— Да что вы, в своем уме! Разве можно ее
чинить!
За рубль я продал эту машину тряпичнику
И то он не хотел давать рубля. Он давал восемьдесят пять копеек. Но потом смягчился, увидев, что на ржавом руле есть звонок.
Даже теперь, когда прошло тридцать лет, я с отвращением вспоминаю этого писаря, его утиный нос, его желтые зубы и сплюснутый черен, в который я втиснул некоторые знания.
Этот мой первый урок дал и мне некоторые знания о жизни.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
И вот воспоминания о моем детстве закончены.
Передо мной тридцать восемь историй, которые когда-то взволновали и потрясли меня.
Все эти истории я стал пересматривать и перетряхивать. Я надеялся найти в них источник моих страданий.
Однако ничего особенного я не увидел в этих историях.
Да, конечно, некоторые сцены весьма печальны. Но не более печальны, чем это обыкновенно бывает.
У каждого умирает отец. Каждый видит слезы матери.
У каждого случаются школьные огорчения.
Обиды. Волнения. И каждого страшит гроза, наводнения и бури.
Нет, ни в одной истории я не нашел несчастного происшествия, которое испортило мою
жизнь, создало мне меланхолию и тоску.
Тогда я сложил все эти истории вместе. Я захотел увидеть общую картину моего детства, общий аккорд, который, быть может, оглушил меня, когда неверными детскими шагами я шел по узкой тропинке моей жизни.
Но и в общем этом аккорде я не увидел ничего особенного. Обыкновенное детство. Немного
трудный ребенок. Нервный. Обидчивый. Весьма
впечатлительный. Со взором, устремленным на
то, что плохо, а не на то, что хорошо. Пожалуй,
пугливый из-за этого. Но совсем не слабенький,
а скорей даже сильный.
Нет, события детских лет не могли испортить
мою дальнейшую жизнь.
Я снова был обескуражен. Непосильная
задача — найти причину моей тоски. Убрать ее.
Стать счастливым. Радостным. Восторженным.
Таким, как должен быть обыкновенный человек
с открытым сердцем. Только в сказке блудный
сын возвращается в отчий дом!
Но, может быть, я ошибся? Может быть, вовсе и не было этого несчастного происшествия,
которое я ищу? Или, может быть, оно произошло еще в более раннем возрасте?
В самом деле, почему же я отбросил младенческие годы? Ведь первые впечатления бывают не в шесть и не в семь лет. Первое знакомство с миром происходит раньше. Первые понятия возникают в два и в три года. И даже, может
быть, в год.
Тогда я стал думать: что же могло случиться
в этом ничтожном возрасте?
Напрягая память, я стал вспоминать себя со
всем крошечным ребенком. Но тут я убедился, что
об этом я почти ничего не помню. Ничего цельного я не мог вызвать в своей памяти. Какие-то
обрывки, куски, какие-то отдельные моменты
которые тонули в общей серой пелене.
Тогда я начал припоминать эти обрывки.
И, припоминая их, я стал испытывать еще больший страх, чем тот, который я испытал, думая о своем детстве.
Значит, я на верном пути, подумал я. Значит,
рана где-то совсем близко.
V. ПЕРЕД ВОСХОДОМ СОЛНЦА
То страшный мир какой-то бы
Без неба, света и светил.
Итак, я решил вспомнить мои младенческие
годы, полагая, что несчастное происшествие случилось именно в этом возрасте.
Однако вспомнить эти годы оказалось нелегко. Они были овеяны каким-то тусклым туманом.
Напрягая память, я старался разорвать этот
туман. Я старался припомнить себя трехлетним малышом, сидящим на высоком стуле или на
коленях матери.
И вот, сквозь далекий туман забвения, я вдруг стал припоминать какие-то отдельные моменты, обрывки, разорванные сцены, освещенные каким-то странным светом.
Что же могло осветить эти сцены? Может быть, страх? Или душевное волнение ребенка? Да, вероятно, страх и душевное волнение прорвали тусклую пелену, которой была обернута моя младенческая жизнь.
Но это были короткие моменты, это был мгновенный свет. И потом снова все тонуло в тумане.
И вот, припоминая эти мгновения, я увидел,
что они относились к трем и четырем годам моей
жизни. Некоторые же касались и двухлетнего
возраста.
И тогда я стал вспоминать то, что случилось со
мной с двух до пяти лет.
С 2 ДО 5 ЛЕТ
Что кажется нам сладким на язык,
То кислоту в желудке производит.
ОТКРОЙ РОТ
На одеяле — пустая коробка от спичек. Спички во рту.
Кто-то кричит: «Открой рот!»
Открываю рот. Выплевываю спички.
Чьи-то пальцы лезут в мой рот. Вытаскивают
еще некоторое количество спичек.
Кто-то плачет. Я плачу громче и оттого, что
горько, и оттого, что отняли.
ТУФЕЛЬКИ ЕДУТ
Маленькие лакированные туфельки. Блестящие маленькие туфельки неописуемой красоты. Они куда-то едут.
Эти туфельки на моих ногах. Ноги на сиденье.
Г.нденье синее. Должно быть, это пролетка извозчика.
Лакированные туфельки едут на извозчике.
Не отрываясь я смотрю на эти туфельки.
И больше ничего не помню.
САМ
Блюдце с кашей. Ложка направляется в мой рот. Чья-то рука держит эту ложку.
Отнимаю эту ложку. Сам буду кушать.
Глотаю кашу. Горячо. Реву. Со злостью колочу
ложкой по блюдцу. Брызги каши летят в лицо
в глаза.
Невероятный крик. Это я кричу.
ПТИЦА В РУКАХ
Один человек закрылся черным платком. Другой человек держит птицу в руках. Птица большая.
Я стою на стуле и смотрю на нее.
Человек поднимает птицу. Зачем? Чтоб она
улетела? Она не может улететь. Она неживая.
Она на палке.
Кто-то говорит: готово.
Эта фотография мальчонки с вытаращенными от удивления глазами сохранилась у меня.
Мне два года и три месяца.
ЗАБЛУДИЛСЯ
Мягкий полосатый диван. Над диваном круглое окошечко. За окошечком вода.
Я сползаю с дивана. Открываю дверь каюты.
За дверью нет воды.
Иду по коридору. Возвращаюсь.
Где же наша дверь? Нет двери. Я заблудился!
Кричу и плачу.
Мать открывает дверь. Говорит:
— Сиди тут. Никуда не уходи.
ПЕТУХ
Двор. Ссшнце. Летают большие мухи.
Сижу нэ ступеньках крыльца. Что-то ем.
Должно быть, булку.
Кусочки булки бросаю курам.
Ко мне подходит петух. Ворочая головкой,
смотрит на меня.
Машу ружой, чтоб петух ушел. Но он не уходит.
Приближает ся ко мне. И вдруг, подскочив,
клюет мою булку.
С криком ужаса я убегаю.
ПРОГОНИТЕ ЕЕ
На подоконнике цветы. Среди цветов лежит
кошка. Она посматривает на меня.
А я посматриваю на кошку. И сам сижу на высоком стуле. И ем кашу.
Вдруг подходит большая собака. Она кладет
лапы на стол.
Я отчаянно реву.
Кто-то кричит:
— Он боится собак. Прогоните ее!
Собаку прогоняют.
Посматривая на кошку, я ем кашу.
ЭТО НАРОЧНО
Я стою на заборе. Кто-то сзади поддерживает
меня.
Вдруг идет нищий с мешком.
Кто-то говорит ему:
— А вот возьмите мальчика.
Нищий протягивает руку.
Ужасным голосом я кричу.
Кто-то говорит:
— Не отдам, не отдам. Это я нарочно.
Нищий уходит со своим мешком.
ДОЖДЬ ИДЕТ
Мать держит меня на руках. Бежит. Я прижимаюсь к ее груди.
Дождь барабанит по моей голове. Струйки воды
текут за воротник. Реву.
Мать закрывает мою голову платком. Бежим
быстрей.
Вот мы уже дома. В комнате.
Мать кладет меня на постель.
Вдруг сверкает молния. Гремит гром.
Я сползаю с кровати и так громко реву, что
заглушаю гром.
Я БОЮСЬ
Мать держит меня на руках. Мы смотрим
зверей, которые в клетках.
Вот огромный слон. Он хоботом берет французскую булку. Проглатывает ее.
Я боюсь слонов. Мы отходим от клетки.
Вот огромный тигр. Зубами и когтями он
разрывает мясо. Он кушает.
Я боюсь тигров. Плачу.
Мы уходим из сада.
Мы снова дома. Мама говорит отцу:
— Он боится зверей.
УМИРАЕТ ДЯДЯ САША
Я сижу на высоком стуле. Пью молоко.
Послалась пенка. Плюю. Реву. Размазываю
ненку по столу.
За дверью кто-то кричит страшным голосом.
Прмходит мама. Она плачет. Цедуя меня, она
говорит:
— Умирает дядя Саша.
Раз мазав пенку по столу, я снова пью молоко.
И снова за дверью ужасный крик.
НОЧЬЮ
Ночь. Темно. Я проснулся. Кричу.
Мать берет меня на руки.
Я кричу еще громче. Смотрю на стену. Стена
коричгевая. И на стене висит полотенце.
Мать успокаивает меня. Говорит:
— Ты боишься полотенца? Я уберу его.
Мать снимает полотенце, прячет его. Укладывает меня в постель. Я снова кричу.
И тогда мою маленькую кроватку ставят рядом
с кроватью матери.
С плачем я засыпаю.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
И вот передо мной двенадцать историй крошечного ребенка.
Я внимательно пересмотрел эти истории, но
ничего особенного в них не увидел.
Каждый ребенок сует в рот то, что подвернется
под руку.
Почти каждый ребенок страшится зверей,
собак. Плюет, когда попадает пенка. Обжигает
рот. Кричит в темноте.
Нет, обыкновенное детство, нормальное поведение малыша.
Сложенные вместе, эти истории также не
разъяснили мне загадки.
Показалось, что я зря припомнил всю эту детскую чушь. Показалось, что все, что я вспомнил о своей жизни, я вспомнил напрасно.
Все эти сильные впечатления, должно быть,
не являлись причиной несчастья. Но, может быть, они были следствием, а не причиной?
Может быть, несчастное происшествие случилось до двух лет? — неуверенно подумал я.
В самом деле. Ведь первые встречи с вещами, первое знакомство с окружающим миром состоялось не в три и не в четыре года, а раньше, на рассвете жизни, перед восходом солнца.
Должно быть, это была необычайная встреча, необычайное знакомство. Маленькое животное,
не умеющее говорить, не умеющее думать, встретилось с жизнью. Именно тогда, а не позже
и могло произойти несчастное происшествие.
Но как же мне его найти? Как мне проникнуть
в этот мир, лишенный разума, лишенный логики, в этот мир, о котором я решительно ничего не
помню?
ДО ДВУХ ЛЕТ
И виделось, как в тяжком сне,
Все бледным, темным, тусклым мне.
1
Напрягая память, я стал думать о начале моей
жизни. Однако никаких сцен мне не удалось вызвать из забвения. Никаких далеких очертаний
я не смог уловить. Даль сливалась в одну сплошную, однообразную тень.
Серый плотный туман окутывал первые два
года моей жизни.
Он стоял передо мной, как дымовая завеса,
и не позволял моему взору проникнуть в далекую
таинственную жизнь маленького существа.
И я не понимал, как мне разорвать этот туман,
чтобы увидеть драму, которая разыгралась на
рассвете моей жизни, перед восходом солнца.
Что драма разыгралась именно тогда, я уже
не имел сомнений. В поисках того, что не было,
я бы не испытал такого безотчетного страха,
который я стал испытывать, стараясь проникнуть туда, куда не разрешалось проходить людям,
перешагнувшим младенческий возраст.
2
Я старался представить себя годовалым младенцем, с соской во рту, с побрякушкой в руках,
с задранными кверху ножонками.
Но эти сцены, искусственно нарисованные
и моем мозгу, не расшевелили моей памяти.
И только однажды, после напряженного раз
думья, в моем разгоряченном уме мелькнули
какие-то забытые видения.
Вот складки какого-то одеяла. Какая-то рука
из стены. Высокая колеблющаяся тень. Еще тень.
Какая-то белая пена. И снова длинная колеблющаяся тень.
Но это были хаотические видения. Они напоминали сны. Они были почти нереальны. Сквозь них
я хотел увидеть хотя бы тень моей матери, ее образ, ее фигуру, склоненную над моей кроваткой.
Нет, мне не удалось этого сделать. Очертания
сливались. Тени исчезали, и за ними снова была —
пустота, тьма, ничто... Как сказал поэт:
Все в мутную слилося тень,
То не было — ни ночь, ни день.
То было — тьма без темноты,
То было — бездна пустоты
Без протяженья и границ,
То были образы без лиц.
То страшный мир какой-то был
Без неба, света и светил.
Это был мир хаоса. Он исчезал от первого прикосновения моего разума.
И мне не удалось проникнуть в этот мир.
Нет сомнения — это был иной мир, иная планета, с иными, необыкновенными законами, которые не контролируются разумом.
3
Как же, однако, живет маленькое существо
в этом хаосе? — подумал я. Чем оно защищается от
опасностей, не имея разума, логики?
Или защиты нет, а все предоставлено случаю,
заботам родителей?
Но ведь даже имея родителей, небезопасно
жить в этом мире колеблющихся теней.
Тогда я раскрыл учебники и труды физиологов, желая посмотреть, что говорит наука об
этом смутном периоде человеческой жизни.
Я увидел, что в книгах записаны поразительные законы,— их вывели ученые, наблюдая над животными.
Это были необыкновенно строгие и точные
законы, по-своему оберегающие маленькое существо.
Неважно, что нет разума я нет логики. Их
заменяет особая реакция организзиа — рефлекс,
то есть своеобразный ответ организма на любое
раздражение, которое ребенок получил извне.
Эта реакция, этот ответ и являются защитой организма- от опасностей.
В чем же заключается этот ответ?
Два основных нервных процесса характеризуют рефлекторную деятельность — возбуждение и торможение. Комбинация этих процессов дает тот или иной ответ. Но все разнообразие этой мозговой деятельности сводится, в- сущности, к
простейшей функции — к мышечному движению.
То есть в ответ на любое раздражение происходит
мышечное движение или комбинация этих движений, непременно целесообразных по своему характеру.
И принцип этого рефлекса в одинаковой мере
относится и к человеку, и к животному, и к младенцу.
Стало быть, не хаос, а строжайший порядок,
освященный тысячелетиями, охраняет маленькое
существо.
И, стало быть, первое знакомство с миром
происходит по принципу этого рефлекса. И первые
встречи с вещами вырабатывают привычку так
или иначе к ним относиться.
4
Я прошу извинения — мне приходится говорить о предметах, весьма вероятно, знакомых
просвещенному читателю.
Мне приходится говорить об элементарных
вещах в расчете на то, что не все читатели твердо
знают эти вещи. Быть может, они кое-что из
этого позабыли и им нужно напомнить. Иные же
просвещенные читатели, надо полагать, и вовсе
ничего не знают, не находя интересным копаться
в формулах, взятых из жизни собак.
А те, которые все знают и все помнят и, быть
может, сами в этом работают,— те пусть не посетуют на меня, пусть без раздражения пробегут глазами две небольшие главки.
Я буду говорить о высшей психической функции, вернее, об истоках ее — о рефлексах.
Это все равно что говорить о первичной материи, из которой создан мир. Это одинаково важно, ибо в этом — истоки разума, истоки сознания, истоки добра и зла.
Когда-то великий ученый Ньютон вывел закон тяготения, увидев яблоко, упавшее с дерева. Не
менее простая сцена позволила великому русскому ученому Павлову вывести закон условных рефлексов.
Ученый заметил, что собака в одинаковой мере
реагирует и на еду, и на шаги служителя, который
несет эту еду. И на еду, и на шаги слюнная железа
собаки действовала одинаково. Стало быть, подумал ученый, в мозгу собаки возникают два очага
возбуждения, и эти очаги между собой условно
связаны.
Шаги служителя ученый заменил вспышкой
света, стуком метронома, музыкальным звуком —
слюнная железа собаки действовала одинаково.
В том, конечно, случае, если эти новые раздражители хотя бы несколько раз совпали с моментом
кормления.
Эти новые раздражители (свет, звук, гамма),
повторенные несколько раз (в момент кормления),
создавали новые нервные связи, весьма условные
по своему характеру.
Другими словами — условный стук (или любой иной раздражитель) вызывал у собаки представление о еде. И на эгот условный сигнал собака
реагировала совершенно так же, как она реагировала на еду.
Эту условную нервную связь, которая возникала в коре мозга между двумя очагами возбуждения, ученый назвал «временной связью». Это была временная: связь, ибо она исчезала, если не повторялись опыты.
Это было поразительное открытие.
5
Тогда ученый усложнил свои опыты.
Через лапу собаки он пропускал электрический ток. Эта операция сопровождалась стуком
метронома.
Эта операция была повторена несколько раз.
И в дальнейшем только лишь один стук метронома вызывал у собаки болевую реакцию.
Другими словами — условный раздражитель
(метроном) создавал очаг возбуждения в коре
мозга, и этот очаг «зажигал» второй очаг (боль),
хотя раздражитель этого очага отсутствовал. Нервная связь между двумя очагами продолжала существовать.
Тогда ученый увидел, что можно чисто материальными средствами вмешиваться в работу центральной нервной системы, можно строить любые нервные связи по своему усмотрению.
Ученый получил возможность управлять поведением животного, создавать в его мозгу новые
механизмы.
Найден был общий физиологический закон,
в основе которого лежала простейшая функция
высшей психической деятельности — рефлекс.
Этот закон в равной мере относился как к
норме, так и к патологическому состоянию.
Это было великое открытие, ибо оно рассеивало
мрак в той области, в которой в первую очередь
должна была быть абсолютная ясность,— в области сознания.
Только ясность в этой области позволяла человеческому разуму идти дальше, а не возвращаться вспять — к дикости, к варварству, к мраку.
Это было величайшее открытие, ибо оно в одинаковой мере относилось и к животному, и к человеку, и тем более к младенцу, поведение которого не контролируется сознанием, логикой.
И в свете этого закона поведение младенца
становилось ясным.
Младенец знакомится с миром, с окружающими вещами по принципу этого условного рефлекса.
Каждый новый предмет, каждая новая вещь
создает в коре мозга младенца новые нервные
связи, новые отношени я. Эти нервные связи, так
же как и у собаки, чрезвычайно условны.
Стук метронома вазывал у собаки болевую
реакцию. Крик, хлопание дверью, выстрел, вспышки света, любой раздражитель, случайно совпавший, скажем, с моментом кормления ребенка и повторенный несколько раз, мог создать сложные нервные связи в мозгу младенца.
Вид шприца вызывал у собаки рвоту. Вид
любого предмета, случайно причинившего ребенку
боль, мог и в дальнейшем причинять ему страдания.
Правда, для возникнвения этого рефлекса
нужна была повторяемость. Ну что ж! Повторяемость могла случиться.
Но ведь эти неризые связи названы были
временными. Они погасали, если не повторялись
опыты.
Тут был вопрос, который следовало тщательно
продумать. Ученый предложил только лишь
простейший принцип, проверенный им на собаках.
Психика человека сложней. Умственное развитие
человека не остается на одном уровне — оно изменяется, прогрессирует. И, стало быть, изменяются и нервные связн — они могут быть чрезвычайно сложны и запутаны.
Смерть помешала ученому продолжить свои
опыты над животными, близкими человеку,— над
обезьянами. Эти опыты были начаты.
Опыты над человеком не были произведены
в той мере, как это надлежало сделать.
Это великое открытие — этот закон условный
рефлексов, закон временных нервных связей —
я хотел применить к своей жизни.
Я хотел увидеть этот закон в действии, на
примерах моей младенческой жизни.
Мне показалось, что мое несчастье могло возникнуть оттого, что в моем младенческом мозгу
созданы были неверные условные связи, которые
устрашали меня в дальнейшем. Мне показалось, что меня страшит шприц, которым когда-то был впрыснут яд.
Мне захотелось разрушить эти ошибочные
механизмы, возникшие в моем мозгу.
Но снова передо мной лежало препятствие —
я ничего не мог вспомнить о своей младенческой
жизни.
Если б я мог припомнить хотя бы одну сцену,
одно происшествие,— я бы распутал дальнейшее.
Нет, все было окутано туманом забвения.
А мне кто-то сказал, что надо пойти на то
место, где что-то забыто, и тогда можно вспомнить
это забытое.
Я спросил своих родных, где мы жили, когда
я был ребенком. И родные мне сказали, где я
жил первые годы своей жизни.
Это были три дома. Но один дом сгорел. В другом доме я жил, когда мне было два года. В третьем доме я провел не менее пяти лет, начиная с четырехлетнего возраста.
И еще был один дом. Этот дом был в деревне,
куда ездили мои родители каждое лето.
Я записал адреса и с необычайным волнением
пошел осматривать эти старинные дома.
Я долго смотрел на тот дом, в котором я жил
трехлетним ребенком. Но я решительно ничего не
мог вспомнить.
И тогда я пошел к тому дому, в котором я прожил пять лет.
У меня сердце упало, когда я подошел к воротам этого дома.
Боже мой! Как все здесь мне было знакомо.
Я узнал лестницу, маленький сад, ворога, двор.
Я узнал почти все. Но как это было непохоже
на то, что было в моей памяти.
Когда-то дом казался огромной махиной, небоскребом. Теперь передо мной стоял захудалый трехэтажный домишко.
Когда-то сад казался сказочным, таинственным. Теперь я увидел маленький жалкий скверик.
Казалось, массивная высокая чугунная решетка опоясывала этот садик. Теперь я трогал
жалкие железные прутья не выше моего пояса.
Какие иные глаза были тогда и теперь!
Я поднялся на третий этаж и нашел дверь
нашей квартиры.
Мое сердце сжалось от непонятной боли. Я почувствовал себя плохо. И судорожно схватился
за перила, не понимая, что со мной, почему я так
иолнуюсь.
Я спустился вниз и долго сидел на тумбе
у ворот. Я сидел до тех пор, пока не подошел
дворник. Подозрительно посмотрев на меня, он
нелел мне уйти.
7
Я вернулся домой совершенно больной, разбитый, непонятно чем расстроенный.
В ужасной тоске я вернулся домой. И теперь
эта тоска не оставляла меня ни днем ни ночью.
Днем я слонялся по комнате — не мог ни лежать, ни сидеть. А ночью меня мучили какие-то
ужасные сны.
Я раньше не видел снов. Вернее, я их видел,
но я их забывал. Они были краткие и непонятные.
Я их видел обычно под утро.
Теперь же они появлялись, едва я смыкал
глаза.
Это даже не были сны. Это были кошмары,
ужасные видения, от которых я в страхе просыпался.
Я стал принимать бром, чтоб погасить эти
кошмары, чтоб быть спокойней. Но бром плохо
помогал мне.
Тогда я пригласил одного врача и попросил
дать мне какое-нибудь средство против этих
кошмаров.
Узнав, что я принимаю бром, врач сказал:
— Что вы делаете! Наоборот, вам нужно видеть
сны. Они возникают у вас оттого, что вы думаете
о своем детстве. Только по этим снам вы разберетесь в своей болезни. Только в снах вы увидите
те младенческие сцены, которые вы ищете. Только
через сон вы проникнете в далекий забытый мир.
И тогда я рассказал врачу свой последний
сон, и он стал растолковывать его. Но он так
толковал этот сон, что я возмутился и не поверил
ему.
Я сказал, что я видел во сне тигров и какую-то руку из стены.
Врач сказал:
— Это более чем ясно. Ваши родители слишком рано повели вас в зоологический сад. Там вы
видели слона. Он напугал вас своим хоботом.
Рука — это хобот. Хобот — это фаллос. У вас
сексуальная травма.
Я не поверил этому врачу и возмутился. И он
с обидой ответил мне:
— Я вам растолковал сон по Фрейду. Я его
ученик. И нет более верной науки, которая бы
вам помогла.
Тогда я пригласил еще несколько врачей.
Один смеялся, говоря, что толкование снов —
это вздор. Другие, наоборот, придавали снам
большое значение.
Среди этих врачей был один весьма умный
врач. И я был ему очень признателен. И даже
хотел стать его учеником. Но потом отказался
от этого. Мне показалось, что он неправ. Я не
поверил в его лечение.
Он был ужасный противник Павлова. Кроме
опытов зоологического характера, он ничего не
видел в его работах. Он был правоверный фрейдист. В каждом поступке ребенка я взрослого
он видел сексуальное. Каждый сон он расшифровывал как сон эротомана.
Это толкование не совпадало с тем, что я считал
непогрешимым, не совпадало с методом Павлова,
с принципом условных рефлексов.
8
Однако меня поразил метод его лечения.
Есть нечто комичное в толковании снов. Мне
казалось, что этим заняты выжившие из ума
старухи и мистически настроенные люди.
Мне казалось, что это несовместимо с наукой.
Я был очень удивлен, когда узнал, что вся медицина возникла, в сущности, из одного источника
из одного культа — из науки о снах. Вся древняя,
так называемая храмовая, медицина развивалась
и культивировалась на единственной основе —
на толковании снов. В этом заключался культ
Эскулапа - сына Аполлона, бога врачевания,
у греков — Асклепия.
Почему же такое значение придавали снам?
Какие мотивы имелись для этого? Неужели только
мотивы религиозные и мистические? Неужели
ничего разумного не лежало за этим? Ведь древний
мир не был варварским. Древний мир дал нам замечательных философов, писателей, ученых. Наконец, замечательных врачей — Гиппократа, Галена.
Как же лечили эти врачи? История медицины
рассказывает о древнем методе лечения.
Больного оставляли на ночь в храме. Там он
видел сон. И утром рассказывал о нем жрецам
и ученым. И те ставили диагноз, какого рода
недомогание у больного, и, растолковывая его сон, освобождали якобы больного от страданий.
Эта древняя медицина имела, конечно, тесную
связь с жрецами и религиозными мистическими
приемами. Приносились жертвы в честь бога
врачевания. Вся торжественная и таинственная
обстановка лечения, несомненно, могла действовать на воображение больного, могла вызывать
в нем веру в могущество бога врачевания. Может
быть, на основе этого самогипноза и происходило
излечение?
Нет сомнения, это имело значение, но это не
являлось единственной причиной излечения.
История медицины говорит, что в дальнейшем
религиозные обряды, связанные с лечением, прекратились. В храмах устраивали нечто вроде
санаторий. Причем в храмах стали возникать
медицинские школы и корпорации врачей. Именно
из храмовых школ вышли Гиппократ и Гален.
Как же, однако, возникла эта идея — толковать сны ? Почему эта идея легла в основу древней медицины? Отчего это перестало быть наукой? И почему в новейшее время многие врачи и ученые,
и в том числе Фрейд, пробуют сделать из этого
научную дисциплину?
Я не мог ответить себе на эти вопросы.
И тогда я раскрыл учебники медицины и труды
физиологов, чтобы посмотреть, что говорит совре-
менная наука о снах и сновидениях и о возможности через сон проникнуть в далекий забытый мир
младенца.
9
Что нее такое сон с точки зрения современной
науки?
Прежде всего это такое физиологическое состояние, при котором все внешние проявления
сознания отсутствуют. Вернее, все высшие психические функции исключены, низшие функции —
открыты.
Павлов считал, что ночью человек разобщается
с внешним миром. И во время сна оживают заторможенные силы, подавленные чувства, заглушенные желания.
Это происходит оттого, что в механизме сна
лежит торможение. Но это торможение частичное: оно не охватывает целиком весь наш мозг,
не охватывает все пункты больших полушарий.
Это торможение не спускается ниже подкорковых центров.
Наш мозг, по мнению физиологов, имеет как бы
два этажа. Высший этаж — это кора мозга.
Здесь — центр контроля, логики, критики, центры
приобретенных рефлексов, здесь жизненный
опыт. И низший этаж — источник наследственных
рефлексов, источник животных навыков, живот-
ных сил.
Два эти этажа соединены между собой нервными связями, о которых мы говорили.
Ночью высший этаж погружается в сон. В силу
этого сознание отсутствует. Отсутствует контроль,
критика, условные навыки.
Низший этаж продолжает бодрствовать. Однако отсутствие контроля позволяет его обитателям
проявляться в той или иной степени.
Допустим, логика или умственное развитие
затормозило или оттеснило когда-то возникший
страх ребенка. При отсутствии контроля этот
страх может вновь возникнуть. Но он возникает
в сновидениях.
Стало быть, сновидение есть продолжение
духовной жизни, продолжение психической деятельности человека при отсутствии контроля.
И, стало быть, сновидение может объяснить,
какого рода силы тормозят человека, что устрашает
его и что можно изгнать светом логики, светом
сознания1.
___________
1Дальнейшее показало, что можно иным путем,
не только через сон, найти причину патологического
торможения.
Становится понятным, почему древняя медицина придавала снам такое значение.
Вместе с тем приходится удивляться: современная наука только лишь недавно сумела разобраться в механизмах нашего мозга. Между тем на заре человеческой культуры, несколько тысячелетий назад, возникла идея — найти то, что во время сна не контролируется.
Мы не знаем, кому принадлежит честь создания
древней медицины. В основе этой древней науки
была светлая идея, блестящая мысль гениального
человека.
Из рук гения эта идея перешла в руки бездарных, посредственных людей. И те в соответствии со своими возможностями свели ее до своего
уровня, до степени шарлатанства.
Нечто комическое стало присутствовать в этой
идее. Современный человек не может без улыбки
рассматривать старинные сонники, старинные
толкователь снов. Чушь и вздор присутствуют на
каждой странице этих старинных книг.
Правильная идея была опошлена до такой
степени, что разобраться в ней не представлялось воэмоякным.
И только в свете современной физиологии
эта идея — проникнуть в психику больного, понять, что вызывает торможение,— становится
ясной.
Вот почему в новейшее время ученые пробуют
заново подойти к снам, пробуют через сны увидеть
источник психоневрозов, пробуют заново понять
то, что могло казаться трагедией человеческого
разума.
10
Итак, два этажа имеет наш мозг — высший
и низший.
Жизненный опыт, условные навыки уживаются с наследственным опытом, с навыками наших
предков, с навыками животных.
Как бы два мира заключены в сложном аппарате нашего мозга — мир цивилизованный и мир
животного.
Два эти мира находятся нередко в конфликте.
Высшие силы борются с низшими. Побеждают
их, оттесняют еще ниже, а иной раз изгоняют
вовсе.
Казалось, именно в этой борьбе — источник
многих нервных страданий.
Однако беды лежат совершенно не в этом.
Мае не хотелось бы забегать слишком вперед,
но я вкратце скажу. Даже если допустить, что
этот конфликт высшего с низшим является причиной нервных страданий, то эта причина не всеобъемлющая, это лишь частичная причина, далеко не главная и не основная.
Этот конфликт высшего с низшим мог (допустим) привести к некоторым сексуальным психоневрозам. И если б наука увидела в этом конфликте, в этой борьбе, единственную причину — она не
пошла бы дальше раскрытия сексуальных торможений.
Борьба же в этой области есть в какой-то мере
норма а не патология.
Мне кажется, что система Фрейда порочна
именнэ в этом пункте.
Этст порок, эту ошибку легко было совершить,
не учЕтывая механизмов, раскрытых Павловым.
Неточность в первоначальных установках, расплывчатость в формулировках борьбы высшего с низшим создавали неточный вывод, уводили в одну сторону, в сторону сексуальных отклонений. А это не определяло дела. Это было лишь
частью одного целого.
11
В конфликте высшего с низшим, в столкновении атавистических влечений с чувством современного цивилизованного человека Фрейд видел
источник нервных страданий. Фрейд писал:
«Запрещенные ходом культурной жизни и вытесненные в глубины подсознания, эти влечения
существуют и дают о себе знать, прорываясь в наше сознание в искаженном виде...» Стало быть,
и победе разума над животными инстинктами
была усмотрена причина трагедии. Другими словами — высокий разум подвергнут сомнению.
История человеческой мысли знает многочисленные примеры, когда разуму приписывались
беды, когда высокое сознание подвергалось нападкам, и, стало быть, трагедию человеческого
разума люди видели иной раз — в высоком сознании, в конфликте высшего с низшим. Им казалось,
что победа сознания над низшими инстинктами
несет беду, несет болезни, нервные страдания,
слабость духа, психоневрозы.
Это казалось трагедией, из которой был единственный выход — возврат к прошлому, возврат
к природе, уход от цивилизации. Казалось, что
пути человеческого разума — ошибочны, искусственны, ненужны.
Я не считаю эту философию тождественной
с философией фашизма. У фашизма иные корни,
иная природа, но в отношении к разуму фашизм
почерпнул нечто от этой философии, исказив ее,-
упростив, снизив до уровня тупоумных людей.
Возврат к варварству — это не есть формулировка, предложенная фашизмом только лишь для
нужд войны. Это есть одна из основных установок
для будущего облика человека с точки зрения,
фашизма.
Лучше—варварство, дикость, инстинкты
животного, чем дальнейший прогресс сознания.
Нелепость!
Люди, искусственно ввергнутые в варварство,
ни в какой мере не избавились бы от тех нервных
страданий, которые их тревожат. Землю населяли бы мерзавцы, с которых снята ответственность
за их подлости. Но это были бы мерзавцы, которые
не избавились бы от нервных страданий. Это были
бы страдающие мерзавцы, еще в большей степени
нездоровые, чем прежде.
Вернуться к гармоническому варварству,
о котором фантазировали люди,— не представлялось возможным даже и тысячи лет назад. А если б
такая возможность имелась — источник страданий
остался бы. Ибо остались бы механизмы мозга.
Мы не в силах их уничтожить. Мы можем только
лишь научиться обращаться с ними. И мы должны
этому научиться с тем искусством, которое достойно высокого сознания.
Эти механизмы, открытые Павловым, мы
должны изучить в совершенстве. Уменье обращаться с ними освободит нас от тех огромных
страданий, которые терпят люди с варварским
смирением.
Трагедия человеческого разума происходит
не от высоты сознания, а от его недостатка.
12
Наука несовершенна. Истина — дочь времени.
Иудут найдены иные, более точные пути. Пока же
с помощью тщательного анализа сновидения мы
можем заглянуть в далекий мир младенца, в тот
мир, который не контролируется разумом, в тот
мир забвения, откуда иной раз берут начало источ-
ники наших бед.
И тогда сон может объяснить причину патологического торможения, а павловская система
условных рефлексов на примерах этих сновидений
может устранить беду. То, что заторможено, может
быть раскрыто.
Это заторможение можно снять светом логики,
светом высокого сознания, а не тусклым светом
варварства.
И вот, все это продумав, я понял, что я могу
теперь попытаться проникнуть в замкнутый мир
младенца. Ключи были в моих руках.
Ночью откроются двери нижнего этажа. Часовые моего сознания уснут. И тогда тени прошлого, томящиеся в подполье, появятся в сновидениях.
Я захотел немедленно встретиться с этими
тенями, увидеть их, чтобы, наконец, понять мою
трагедию или ошибку, совершенную на заре
жизни, перед восходом солнца.
Я захотел вспомнить какой-нибудь сон из тех
недавних снов, какие я во множестве видел. Однако ни одного сна полностью я не мог припомнить.
Я забыл.
Тогда я стал думать, какие же сны я чаще
всего вижу, о чем эти сны.
И тут я припомнил, что чаще всего я вижу
тигров, которые входят в мою комнату, нищих, которые стоят у моих дверей, и море, в котором
я купаюсь.
VI. ЧЕРНАЯ ВОДА
Как свинец, черна вода,
В ней забвенье навсегда.
1
Я случайно поехал в деревню, где провел свое
детство.
Я давно собирался туда съездить. И вот, гуляя
по набережной, я увидел пароход, стоящий у пристани. Почти машинально я сел на этот пароход
и поехал в деревню.
Это была деревня Пески по Неве, недалеко
от Шлиссельбурга.
Более двадцати лет я не был в этих местах.
Пароход не остановился у деревни Пески. Там
теперь не было пристани. Я переехал Неву на
лодке.
Ах, с каким волнением я вышел на берег!
Я сразу узнал маленькую круглую часовенку.
Она была цела. Я сразу вспомнил избы напротив,
деревенскую улицу и крутой подъем с того берега,
где когда-то была пристань.
Все теперь казалось жалким, миниатюрным
в сравнении с тем грандиозным миром, который
остался в моей памяти.
Я шел по улице, и все здесь до боли мне было
знакомо. Кроме людей. Ни одного человека я не
мог узнать во встречных людях.
Тогда я зашел во двор того дома, где мы
когда-то жили.
Во дворе стояла немолодая женщина. У нее
и руках было весло. Она только что прогнала
какого-то теленка со двора. И теперь стояла разгневанная, разгоряченная.
Она не захотела со мной говорить. Но я назвал
несколько фамилий тех деревенских жителей,
о которых я вспомнил.
Нет, все эти фамилии принадлежали уже
умершим людям.
Тогда я назвал свою фамилию, фамилию моих
родителей. И женщина заулыбалась. Она сказала,
что она тогда была совсем молодой девушкой, но
она отлично помнит моих локойных родителей.
И тогда она стала называть фамилии наших родственников, живших здесь, фамилии знакомых.
Нет, все названные фамилии также принадлежали
умершим людям.
С грустью я возвращался к своей лодке.
С грустью я шел по деревенской улице. Только
улица и дома были те же. Обитатели были иные.
Прежние пожили здесь, как гости, и ушли, исчезли, чтоб никогда сюда не вернуться. Они
умерли.
Мне показалось, что в тот день я понял, что
такое жизнь, что такое смерть и как надо жить.
2
С превеликой грустью я вернулся домой.
И дома не стал даже думать о своях поисках, о
гвоем детстве. Все сделалось мне безразличным.
Все показалось вздором, чушью в сравнении
с той картиной короткой жизни, которую я увидел сегодня.
Стоит ли думать, бороться, искать, защищаться? Стоит ли «по-хозяйски» располагаться в жизни, которая проходит так стремительно, с такой обидной, даже комичной быстротой?
Не лучше ли безропотно прожить, как живется,
и уступить свое жалкое место иным побегам
земли?
Кто-то засмеялся в соседней комнате, когда
я думал об этих вещах. И мне показалось странным и диким, что люди могут смеяться, шутить и
даже говорить, когда все так глупо, бессмысленно,
обидно.
Мне показалось, что легче и проще умереть
чем покорно и тупо ждать той участи, которая
ожидает каждого. В этом решении я неожиданно
увидел мужество. Как был бы я поражен, если б
тогда мне сказали о том, о чем теперь я знаю,—
это было вовсе не мужество, это была крайняя степень инфантильности. Это было продиктовано
страхом младенца перед тем, что я хотел найти
Это было сопротивление. Это было бегство.
Я решил прекратить свои поиски. И с этим решением я заснул.
Ночью я в страхе проснулся от какого-то
ужасного сна. Страх был так силен, что, даже
проснувшись, я продолжал дрожать.
Я зажег лампу и записал свой сон, чтоб утром
о нем подумать, хотя бы из любопытства.
Однако я не смог уснуть и стал думать об
этом сне.
В сущности, сон был чрезвычайно глупый.
Бурная темная река. Мутная, почти черная вода.
По воде плывет что-то белое — бумага или тряпка.
Я на берегу. Что есть духу бегу прочь от берега.
Бегу но нолю. Поле почему-то синее. И кто-то гонится за мной. И вот-вот хочет схватить меня
за плечо. Уже рука этого человека дотрагивается
до меня. Рванувшись вперед, я убегю.
Я стал обдумывать этот сон, но ничего не
понял.
Тогда я стал думать, что вот опять я увидел во
сне воду. Эту темную, черную воду... И вдруг
вспомнил стихи Блока:
Старый, старый сон... Из мрака
Фонари бегут — куда?
Там лишь черная вода.
Там забвенье навсегда...
Этот сон был похож на мой сон.
Я бежал от черной воды, от «забвенья навсегда».
3
Я стал припоминать сны, связанные с водой.
Вот я купаюсь в бурном море. Борюсь с волнами.
Вот куда-то бреду по колено в воде. Или сижу
на берегу, а вода плещется у моих ног. Либо иду
но самому краю набережной. И вдруг вода поднимается все выше и выше. Страх охватывает
меня. Я убегаю.
Я вспомнил еще один сон. Я сижу в своей
комнате. Вдруг из всех щелей пола начинает просачиваться вода. Еще минута — и комната наполняется водой.
Обычно после таких снов я просыпался угнетенный, больной, в дурном расположении духа.
Обычно моя тоска усиливалась после таких
снов.
Может быть, частые наводнения в Ленинграде
повлияли на мою психику? Может быть, что-
нибудь еще было связано с водой?
Я стал припоминать те сцены, которые я записал в поисках несчастного происшествия. Я снова
вспомнил рассказ об утопленнике, рассказ о наводнении, сцены того, как чуть не утонул я, моя сестра.
Нет сомнения, вода была связана с каким-то
сильным ощущением. Но с каким?
Может быть, я вообще боюсь воды? Нет. Наоборот. Я чрезвычайно люблю воду. Я могу часами любоваться морем. Могу часами сидеть на берегу реки. Я обычно езжу только туда, где есть море, река. Я всегда стремился найти комнату с окнами на воду. Я всегда мечтал жить где-нибудь на берегу, совсем близко к воде, так, чтобы
волны были почти у крыльца моего дома.
Море или река нередко возвращали мне спокойствие в той тоске, которая посещала меня так
часто.
А что, если это не любовь к воде, а страх?
Что, если за этой преувеличенной любовью
таится почтительный страх?
Может быть, я не любуюсь водой, а слежу
за ней? Может быть, я любуюсь ею, когда она
тихая, когда она не собирается меня поглотить?
Может быть, я слежу за ней с берега, из окна
моей комнаты? Может, я располагаюсь поближе
к ней, чтоб быть настороже, чтоб она не застала
меня врасплох?
Может быть, это тот страх, который не доходит до моего сознания, который гнездится в нижнем этаже моей психики, оттесненный туда логикой, контролем разума?
Я засмеялся — так это было комично и вместе
с тем, видимо, правильно.
Не оставалось никакого сомнения — страх
к воде присутствовал в моем разуме. Но он был
деформирован. Он был не в том виде, как мы его
понимаем.
4
Тогда мне показалось, что я понял свой сон.
Он, несомненно, относился к младенческим дням.
Чтобы его понять, нужно было отвлечься от обыч-
ных представлений, нужно было мыслить образа-
ми младенца, видеть его глазами.
Конечно, не в полной мере его образами — они,
несомненно, были слишком бедны. Они изменялись вместе с развитием. Но символика их, видимо,
оставалась прежней.
Мутная бурная река — это ванна или корыто
с водой. Синий берег — одеяло. Белая тряпка —
пеленка, которая оставалась в корыте. Ребенка
нынули из воды, в которой его купали. Ребенок
«спасен». Но угроза осталась.
Я снова засмеялся. Это было комично, но
достоверно. Это было наивно, но не более наивно,
чем должно быть.
Но как же это могло случиться? Все младенцы
купаются. Всех ребят погружают в воду. У них
не остается страха. Почему же я был устрашен?
Значит, вода не была первопричиной, подумал
я. Значит, имелись еще какие-то объекты устрашения, связанные с водой.
Тут я вспомнил принцип условных рефлексов.
Один раздражитель мог вызвать два очага
возбуждения, ибо между ними могла быть налажена условная нервная связь.
Только лишь вода, в которую меня погружали,
не могла создать волнение в такой степени, как
это было. Значит, вода условно связана еще с чем-
то. Значит, это не был страх к воде, но вода вызывала страх, ибо нервные связи соединяли ее еще
с какой-то опасностью. Вот в какой сложности
решался этот вопрос, и вот почему вода могла
устрашать.
Однако с чем же связана вода? Какого рода
«яд» она содержала? В чем заключается второй
несчастный раздражитель, «зажигающий» комбинацию столь бурного ответа?
Я пока не стал гадать о втором раздражителе,
о втором очаге возбуждения, к которому так явственно тянулись нервные связи.
Впрочем, этот раздражитель был уже отчасти
виден из того же сна. Мир младенца беден. Объекты весьма ограничены в своем количестве. Раздражители немногочисленны. Но моя неопытность
не позволила мне сразу отыскать этот второй
раздражитель.
Загадка не была разгадана, но ключи от нее
были в моих руках.
Дальнейшее показало, что в основном я не
ошибся. Я ошибся только в количестве очагов
возбуждения — их оказалось не два, а несколько.
И они были переплетены между собой сложнейшей сетью условных связей.
Комбинация возникших очагов возбуждения
давала тот или иной ответ.
5
Принцип условных рефлексов говорит о том,
что нервные связи имеют временный характер.
Нужна повторяемость опытов, чтобы они возникли
и утвердились. Без опытов они угасают или исчезают вовсе.
Ну что ж. Вода в данном случае являлась
превосходным и частым раздражителем в жизни
младенца. Повторяемость несомненно была. Я не
знал еще, какого рода был второй раздражитель,
по мне было понятно, что его условная связь
с водой могла утвердиться.
Но ведь потом, с развитием ребенка, эта связь
должна была исчезнуть. Ведь повторяемость не
могла продолжаться вечно. Ведь если не ребенок
и не юноша, то, наконец, зрелый мужчина смог бы
разорвать эту неправильную, ложную связь. А она
была неправильна, ошибочна — это очевидно.
Умственное развитие действительно борется
с неверными, ложными, нелогичными представлениями. Однако ребенок, развиваясь, мог встретиться с иными, более логичными доказательствами
опасности того, чего он боятся.
Снова я стал пересматривать свои воспоминания, связанные с водой.
Доказательства опасности воды были на каждом шагу.
В воде тонут люди. Я могу утонуть. Вода
заливает город. В воду бросаются, чтобы умереть.
Какие веские доказательства опасности
воды!
Нет сомнения — это могло устрашить ребенка,
доказать ему, что младенческое его представление
правильно.
Эти своего рода «ложные» доказательства
могли сопровождать меня всю жизнь. Это, несомненно, так и было. Вода сохраняла элементы
устрашения, питала младенческий страх. Возникшие временные связи с водой могли не исчезать, они могли все сильней и крепче утверждаться.
Значит, умственное развитие человека не
уничтожает временных условных связей, они
только перестраивает их, поднимает ати ложные
доказательства на уровень своего развития. И,
быть может, угодливо выискивает эти доказательства, не слишком проверяя их, ибо они и без проверки уживаются с логикой, падая на больную
почву.
Эти ложные доказательства нередко сливаются
с подлинными доказательствами. Вода действительно опасна. Но невротик воспринимает эту
опасность не в том качестве, и реакция его на
эту опасность также не в том качестве, как это
должно быть в норме.
6
Но если это так, если вода была одним из
элементов устрашения, одним из раздражителей
в комбинации моего психоневроза, то какая же
печальная и жалкая картина открывалась моему
взору!
Ведь именно водой меня и лечили. Именно водой и пробовали избавить меня от тоски.
Мне прописывали воду и вовнутрь, и снаружи.
Меня сажали в ванны, завертывали в мокрые простыни, прописывали души. Посылали на море — путешествовать и купаться.
Боже мой! От одного этого лечения могла
возникнуть тоска.
Это лечение могло усилить конфликт, могло
создать безвыходное положение.
А ведь вода была только частью беды, может
быть, ничтожной частью.
Лечение, впрочем, не создавало безвыходного
положения. Этого леченигя можно было избежать.
Я так и поступил. Я перестал лечиться.
Для того чтобы не лечиться, я выдумал нелепую теорию о том, что для полноты здоровья
человек должен все время и без перерыва работать. Я перестал ездить на курорты, считая это
излишней роскошью.
Таким образом я освободился от лечения.
Но я не мог освободиться от постоянного
столкновения с тем, что меня устрашало. Страх
продолжал существовать.
Этот страх был неосознан. Об его существовании я не знал, ибо он был вытеснен в нижний
этаж моей психики. Часовые моего разума не
нынускали его на свободу. Он имел право выходить
только ночью, когда мое сознание не контролировало.
Этот страх жил ночной жизнью, в сновидениях. А днем, в столкновении с объектом устрашения, он проявлялся только косвенным образом — в непонятных симптомах, кои могли сбить с толку любого врача.
Мы знаем, что такое страх, знаем его воздействие на работу нашего тела. Мы знаем его оборонительные рефлексы. В основе их — стремление
избежать опасности.
Симптомы страха разнообразы. Они зависят
от силы страха. Они выражаются в сжатии крове
носных сосудов, в спазмах кишечника, в судорожном сокращении мышц, в сердцебиениях и так
далее. Крайняя степень страха вызывает полный
или частичный паралич.
Именно такие симптомы создавал неосознанный страх, который я испытывал. В той или иной
степени они выражались в сердечных припадках, в задержке дыхания, в спазмах, в судорожном подергивании мышц.
Это были прежде всего симптомы страха. Хроническое присутствие его нарушало нормальные функции тела, создавало стойкие торможения, вело к хроническим недомоганиям.
В основе этих симптомов была «целесообразность»—они преграждали мой путь к «опасности», они подготовляли бегство.
Животное, которое не может избежать опасности, притворяется мертвым.
Подчас я притворялся мертвым, больным, слабым, когда было невозможно уйти от «опасности».
Все это было ответом на раздражение, полученное извне. Это был сложный ответ, ибо условные нервные связи, как в дальнейшем увидим, были весьма сложны.
7
Можно допустить, что так поступает ребенок,
желая избежать «опасности». Но как поступает
взрослый?
Как поступал я? Неужели я не боролся с этим
вздором? Неужели только спасался бегством? Неужели я действительно был несчастной пылинкой, гонимой любой случайностью?
Нет, я боролся с этим, защищался от этой неосознанной беды. И эта защита всякий раз была
в соответствии с моим развитием.
В детские годы поведение сводилось главным
образом к бегству и в какой-то мере к желанию
овладеть водой, «освоить» ее. Я пробовал научиться плавать. Но я не научился. Страх цепко держал
меня в своих руках.
Я научился плавать только юношей, поборов
этот страх.
Это была первая победа и, пожалуй, единственная. Я помню, как я был горд этим.
Мое сознание и в дальнейшем не уводило меня
от этой борьбы. Наоборот, мое сознание вело меня
к этой борьбе. Всякий раз я стремился скорей
встретиться с моим могущественным противником, чтобы еще раз помериться с ним силами.
Именно в этом и лежало противоречие, которое
маскировало страх.
Я не избегал пароходов, лодок, я не избегал
быть на море. Наперекор своему страху я как бы
нарочно шел на это единоборство. Мое сознание
не желало признаться в поражениях или даже
и малодушии.
Я помню такой случай на фронте. Я вел
батальон на позиции. Перед нами оказалась река.
Ныла минута, когда я смутился. Переправа была
нетрудная, тем не менее я послал разведчиков
вправо и влево, чтобы найти еще более легкие
переправы. Я послал их с тайной надеждой найти
какой-нибудь пересохший путь через реку.
Было начало лета, и таких путей не могло
быть.
Я был смущен только минуту. Я велел возвать
разведчиков назад. И повел батальон через реку.
Я помню свое волнение, когда мы вошли в
воду. Я помню свое сердцебиение, с которым едва
справился.
Оказалось, что я поступил правильно. Переправы всюду были одинаковы. И я был счастлив,
что не промедлил, что поступил решительно.
Значит, я не был слепым орудием в руках своего страха. Мое поведение всякий раз было продиктовано долгом, совестью, сознанием. Но конфликт, который возникал при этом нередко, приводил меня к недомоганию.
Страх действовал вне моего разума. Бурный
ответ на раздражение был вне моего сознания. Но
болезненные симптомы были слишком очевидны.
Об их происхождении я не знал. Врачи же фиксировали их в грубом счете — как неврозы, вызванные переутомлением, усталостью.
Чувствуя неравенство в силах, тем не менее
я продолжал вести борьбу с неосознанным страхом.
Но как странно шла борьба! Какие странные пути
были найдены для сомнительной победы!
8
Изучением воды тридцатилетний человек хотел освободиться от страха. Борьба пошла по
линии знания, по линии науки.
Это было поразительно, ибо сознание участвовало в этой борьбе. Я не в полной мере понимаю, как возникли эти пути. Сознанию не были известны механизмы несчастья, и, быть может, поэтому избран был общий путь, как бы и верный, но для данного случая ошибочный, даже комичный.
Все мои тетради, записные книжки стали заподняться сведениями о воде.
Эти тетради сейчас передо мной. С улыбкой
я просматриваю их. Вот записи о самых сильных
бурях и наводнениях в мире. Вот подробнейшие
цифры — глубин морей и океанов. Вот сведения
о наиболее бурных водах. О скалистых берегах,
к которым не могут подойти корабли. О водопадах.
Вот сведения об утонувших людях. О первой
помощи утопленникам.
Вот запись, подчеркнутая красным карандашом:
«71 процент земной поверхности находится под
водой и только 29 процентов суши».
Трагическая запись! Красным карандашом
приписано:
«3/4 земного шара — вода!»
Вот еще трагические записи, из которых
можно увидеть, каков процент воды в теле людей,
животных, растений:
«Рыбы — 70—80%, медузы — 96%, картофель — 75%, кости — 50%.,.»
Какая проделана гигантская работа! Какая
бессмысленная!
Вот целая тетрадочка исписана сведениями
о ветрах. Это понятно: ветер — причина наводнений, причина бурь, штормов.
Кусочек из записи:
«З метра в секунду — шевелятся листья;
10 метров в 1 секунду — качаются большие
нетви;
20 метров в 1 секунду — сильный ветер;
30 метров в 1 секунду — буря:
35 метров в 1 секунду — буря, переходящая
в ураган;
40 метров в 1 секунду — ураган, разрушающий
дома».
Под записью справка: тай — чрезвычайный,
фунг — ветер. Тайфунг в 1892 году (остров Маврикия) — 54 метра в секунду!
Вот еще одна тетрадь о наводнениях в Ленинграде.
Перелистывая эти мои тетради, я сначала
улыбался. Потом улыбка сменилась скорбью.
Какая трагическая борьба! Какой «интеллектуальный» и вместе с тем варварский путь нашло сознание для того, чтобы путем знаний «освоить»
противника, уничтожить страх, одержать победу!
Какой трагический путь был найден! Он был
в соответствии с моим умственным развитием.
9
Этот путь нашел отражение и в моей литературе.
Но тут я должен оговориться. Я вовсе не хочу,
сказать, что этот путь — страх и желание уничтожить его — предопределял мою жизнь, мои шаги, мое поведение, мою меланхолию, мои литературные намерения.
Вовсе нет. Мое поведение оставалось бы точно
таким же, как если бы страх отсутствовал. Но
страх усложнял шаги, усиливал недомогание,
увеличивал меланхолию, которая могла существовать и без него, в силу иных причин, в силу тех обстоятельств, кои в равной степени относились и ко всем людям.
Страх не предопределял путей, но он был одним из слагаемых в сложной сумме сил, действующих на человека.
Было бы ошибкой не учитывать этого слагает
мого. Но ошибка была бы еще грубей — воспринимать это слагаемое как сумму, как нечто единственное, действующее на человека.
Только в сложном счете решался вопрос.
Мы видели эту сложность в моем поведении.
Основной двигатель был не страх, а иные силы —
долг, разум, совесть. Эти силы оказались значительно выше низменных сил.
Мое поведение было в основном разумным.
Страх не вел меня за руку, как слепца. Но он
присутствовал во мне, нарушал правильную работу моего тела, заставлял избегать «опасностей»,
если не было более высоких чувств или обязанностей.
В общем прессе он давил на меня и, главным
образом, воздействовал на мое физическое состояние.
Мое сознание намерено было устранить его.
Умственное развитие избрало путь знаний. Профессиональные навыки литератора также приняли
участие в этой борьбе. Среди многих тем, которые
меня занимали, была тема, связанная с водой.
К этой теме я имел особую склонность.
Полгода я провел над материалами Эпрона,
изучая историю гибели «Черного принца».
Работая над этой книгой, я тщательно обследовал все, что к этому относилось. Я выезжал
па место работ, знакомился с водолазным делом,
гобирал литературу о всех изобретениях а этой
области.
Закончив книгу «Черный принц», я тотчас
принялся собирать материалы о гибели подводной лодки «55». Эту книгу я не закончил. Тема
перестала меня занимать, ибо к этому времени
и нашел более разумный путь для борьбы.
Итак, изучением воды во всех ее свойствах
я хотел освободиться от несчастья, от неосознанного страха. Этот страх не относился даже к воде.
Но вода вызывала страх, ибо она была условно
связана с иным предметом устрашения.
Борьба против этого, повторяю, находилась в соответствии с моим умственным развитием.
Какая трагическая борьба! Какое горе и какое,
поражение она мне сулила! Какие удары были.
предназначены для моего жалкого тела!
О каких же бедах от высокого сознания можно говорить?
Пока можно лишь говорить о разуме, которому
не хватает знаний. Можно говорить о маленьком несчастном дикаре, который бредет по узкой горной тропинке, едва освещенный первыми лучами утреннего солнца.
10
Итак, первые шаги в поисках несчастного
происшествия были сделаны.
Несчастное происшествие возникло при первом
знакомстве с окружающим миром. Оно произошж
в предрассветных сумерках, перед восходом солнца.
Это не было даже происшествием. Это была
ошибка, несчастный случай, поразительная комбинация случайностей.
Эта случайность создала неверные, болезненные представления о некоторых вещах, в том числе о воде.
Это была драма, в которой моя вина была
не больше, чем страданье.
Однако эта драма до конца еще не раскрыта.
Змею мы рассекли, но не убили,
Она срастется — и опять жива.
Надо было найти условные иервные связи,
которые вели от воды к чему-то неизвестному,
к чему-то, может быть, еще более страшному. Без
этого вода не была бы предметом ужаса.
И вот, уверенный в своих силах, я пошел дальше в поисках моего несчастного происшествия.