Опубликовано в журнале: «Дружба Народов» 1998, №5 Проза и поэзия

Юрий Трифонов Из дневников и рабочих тетрадей Публикация и комментарии Ольги Трифоновой

 

Юрий Трифонов

Из дневников и рабочих тетрадей

28 марта 1981 года в обычной городской больнице, где даже анальгин нужно было выпрашивать, скончался писатель Юрий Трифонов.

Остались его книги, а в доме, который стал известен всему миру по названию его повести «Дом на набережной», в седьмом подъезде за дверью с кодовым замком, возле электрического щитка, напротив лифта висит мемориальная доска. Скромная металлическая пластина с портретом и датами. Точно такими досками музей Дома на набережной почтил память и других знаменитых жильцов.

На гранитную, такую, какими сплошь увешаны стены дома-крепости, Трифонов «не потянул». Как «не потянул» в 1981 году на достаточно оснащенную спецбольницу.

Он умер, как умирают простые люди, с достоинством перенеся и страдания жизни, и страдания смерти.

Иногда, дождавшись, когда кто-то из жильцов откроет дверь, я прохожу в седьмой подъезд, чтобы положить цветы, и будто слышу его медленный глуховатый голос (такое со мной случается нередко).

Он говорит примерно вот что: «Да ты не огорчайся! Это как раз по мне. Скоро мне на лоб приклеят объявление, что горячая вода будет отключена на месяц, а на губы — предложение об обмене. Я включусь в другую жизнь, ведь у меня теперь есть и Время и Место».

После долгого перерыва на прилавках книжных магазинов снова появились «Московские повести».

Его Время и Место в литературе не исчезли.

Поэтому мне кажется, что нынешнему читателю интересно знать, как прожил жизнь этот писатель, Юрий Трифонов, рожденный в двадцать пятом...

Он очень любил одно из стихотворений Некрасова, и я хочу процитировать несколько строк оттуда в своем предисловии к публикации его дневников и рабочих тетрадей.

Беру с книжной полки издание «Академия» 1937 года. Страница 179 второго тома отмечена, теперь навсегда, тоненькой голубой ленточкой-закладкой.

На всех, рожденных в двадцать пятом

Году и около того,

Отяготел тяжелый фатум:

Не выйти нам из-под него...

Юрий Трифонов победил фатум, но умер в неполные пятьдесят шесть.

 

Прапамять

В архиве Юрия Валентиновича есть выписки из дневников его дяди Павла Лурье¹, родившегося в 1903 году в Санкт-Петербурге. Павел был удивительным человеком. Дневник вел чуть ли не с десяти лет. Его дневниковые записи семнадцатого, восемнадцатого и далее годов — достоверное свидетельство событий исторических.

А вот записи, сделанные «до Революции», это, пожалуй, начало романа — романа трагического и одновременно светлого, потому что роман был не только о подготовке Революции, о ее людях, но и о страстях, которые терзали этих людей, — совсем не революционных страстях. Страсти эти делали одних безгранично счастливыми, других — безгранично несчастными.

Все это имеет отношение к семье моего мужа, поэтому я позволю себе лишь самый скупой комментарий.

О любви своего отца и своей матери, мне кажется, Юрий Валентинович написал в романе «Старик». Думаю, что не ошиблась, потому что, когда однажды я сказала, что для меня эта книга прежде всего — роман о великой любви, у Юрия Валентиновича просветлело лицо.

Итак, несколько отрывков из дневников гимназиста Павла Лурье.

Красивая молодая женщина Татьяна Александровна Лурье-Словатинская² живет со своими детьми от первого брака Павлом и Женичкой³ на даче в Сиверской под Питером. Вместе с ними живет и ее гражданский муж — Валентин Андреевич Трифонов⁴. Павел бесконечно предан В. А. Каждое второе слово в дневнике о нем.

16 октября 1914 года

Павел рассказывает, как гимназисты пошли в лазарет на 22 Линию Васильевского Острова. У каждого был бумажный мешочек, в нем — булка, два яблока, папиросы, пакетик чая, три куска сахара, две конфеты.

«Мы пошли на пятый этаж. Там все легкораненые, большинство из-под Сувалок».

И вот один из раненых дает ему свои записки о сражении, в котором он участвовал.

«Когда мы шли на Друскеники, было долго есть нечего».

Заурядная запись о почти легендарных временах, если бы не упоминание о Друскениках. В Друскениках через много лет умерла первая жена Ю. В. Нина Нелина. Поэтому Ю. В. и писал, что все ко всему имеет отношение.

Лето 1914 года

«С нами жил Арон Сольц⁵, он бежал из Якутской ссылки. Скоро он уехал в Москву».

«С нами поселился его знакомый (товарищ Евгений Андреевич Трифонов⁶)».

«Помню объявление войны 19 июля».

Лето 16-го года

«Валентин Андреевич купил велосипед. Мы много на нем ездили. Мама купила себе дамский велосипед. Раз я с Валентином Андреевичем и Женей поехали на велосипедах в Вырицу».

27 февраля 1917 года

«В этот день В. А. был в Думе. При нем арестовали Хабалова⁷, Штюрмера⁸. Сам В. А. Назначен комиссаром Совета Рабочих депутатов на Васильевском Острове».

Сохранилась фотография тех времен: Валентин Андреевич в белом костюме, стройный, красивый, рядом девочка с толстыми косами в белом платье, держит руль велосипеда. Это Женичка. Ей — двенадцать лет, ему двадцать восемь. Через семь лет они станут мужем и женой.

«Дневник Юры Трифонова*»

Мальчик писал дневник. Мальчика звали Юра Трифонов, и жил он по адресу: улица Серафимовича, дом 2, кв. 137 в том самом огромном сером сооружении, которое потом назовет Домом на набережной.

Но это потом, а 31 августа 1934 года девятилетний Юра разлиновал тетрадь в твердом сером переплете и написал крупным детским почерком «Дневник Юры Трифонова». Наверное, дневник — идея мамы, потому что есть правка грамматических ошибок, и еще потому, что Евгения Абрамовна очень пристально занималась духовным миром сына. Она, вообще, была необыкновенной женщиной: красивой, доброй и мужественной. Ставшие стариками «мальчики» из Дома на набережной вспоминают ее с нежностью и уважением. Она никогда не ругала за шалости, всегда была рада приходу друзей сына, и с ней было интересно.

В слове «рассматривать» Юра умудрился сделать три ошибки, зато он замечательно рисовал и писал совсем неплохие рассказы.

31 августа тридцать четвертого года. Какая немыслимая даль! Почти никого из окружавших Юру уже нет. «А некоторые, хотя и живут, превратились в других людей».

Юра — не превратился, и не потому, что умер нестарым, а потому, что неизменным, с самого детства до последнего дня, был ГЕН ПИСАТЕЛЬСТВА.

31 августа 1934 г.

Сегодня утром я встал рано, мне делать стало нечего и я начал читать книжку «Дикие малыши». И читал до тех пор пока Ундик⁹ не вошел в комнату и не начал рассматривать марки, тогда я надел трусы и в одних трусах и рубашке...

5 сентября

Сегодня я пошел в школу второй раз. В большом зале я встретил нашу учительницу из 2 «В»¹⁰, но оказалось, что меня нету в списке и она перевела во 2 «Г». Там мы занимались немножко а та учительница меня перевела во 2 «Д». Там была новая учительница. Я пришел домой и начал делать уроки. А потом пришла Тинга¹¹ и мы сели обедать.

12 сентября

Сегодня мы обязательно хотели куда-нибудь пойти, и мы поехали в парк культуры и отдыха на пароходе и там ходили в зверинец и я катался на колесе смеха. А обратно мы ехали тоже на пароходе.

18 сентября

Сегодня я встал первый раз за всю мою болезнь и уже пишу дневник.

 

24 сентября

Сегодня я снова начал писать дневник. Сейчас мы читаем очень интересную книгу «Ученик Наборного художества» мне там Очень не нравился Розе немец это надсмотрщик в Российской типографии потому что зверски обращался с людьми.

11 октября

Сегодня я пришел из школы рано и сел писать письмо Зое. Мне очень хочется писать сочинение

Воздушный слон.

Это было в Америке в городе Денвере. Джим шел в харчевню он шел и мечтал вдруг под ногами земля расступилась и он попал к воздушному слону.

продолжение следует.

22 октября

Поза вчера меня испытывали гожусь ли я в третий класс но я туда не гожусь но я и не пойду в тот 2 «Д».

21 ноября

Недавно уехали мама с папой и мы остались с бабушкой. Они уехали в Гагры. Теперь я остаюсь в 3-ем классе «Г», потому что я подтянулся там мне теперь не трудно. Я сейчас читаю книгу «Ученик Чародея». Сегодня мне ставили пломбу.

24 ноября

Сегодня мне купили брюки и куртку, а Тане моей сестре матроску со штанами и лебедя. Потом пришел Эля¹² и Ксеня Васильевна и мы пошли гулять по Москве, ходили по разным глухим переулкам а пришли домой уже к обеду. Потом пришла Женя¹³ с Наташей¹⁴ и мы веселились, играли, бегали, кричали Э! Э! Э! Потом я играл с Женей и Тингой. После они ушли и мы легли спать..

29 ноября

Сегодня я вышел из школы, гляжу все как весной только снег да деревья голые. На сегодня ничего не задали. Вчера пришло от дяди Макса¹⁵ письмо уже из Америки.

Вчера пришла к нам Лена Подвойская¹⁶ мы играли и читали разные страшные вещи Гоголя. «Вий».

27 декабря

Сегодня мне приснился сон: как будто мы с Таней потерялись. Я подошел к милиционеру спросил Скажите как можно пройти к дому правительства а он ответил К Востоку. Мы пошли к востоку и наткнулись на старую разрушенную церковь. Мы дошли до ее забора: калитка была заперта и я с Тингой хотели перелезть через забор, но я боялся как бы ее кто-нибудь не взял, и я ее привязал на веревку, но когда я перелез через забор была не Таня а сосулька.

Это поразительный сон! В нем зашифрована судьба.

28 декабря

Я не хожу в школу уже 15 дней. Я встал с постели 24. Два дня я ничего не делал но уже вчера мы с мамой занимались. Доктор говорит что я должен в школу идти после каникул, а мне хочется чтобы мне поставили отметки. Во-первых мне хочется это знать, а во-вторых мы с мамой договорились что если у меня по какому-нибудь предмету будет ОХ (очень хорошо) то она купит мне три марки. Если ХОР (хорошо) то две. Если УД (удовлетворительно) — ничего. А если НЕУД (плохо) тогда три из альбома. Я собираю марки и монеты.

29 декабря

Сегодня мама ходила в школу, а когда пришла то принесла бумагу на которой были написаны мои отметки. Оказывается, мама должна мне 5 марок и 4 монеты. Одна монета Французская, другая — Английская, а другие не знаю.

Продолжение «Воздушный слон»

...Как только он провалился и почувствовал под ногами твердое, то увидел, что около него стоят 20 человек и один из них держит наган и направил на него дуло. Джим равнодушно смотрел на наган, но вот один из них спросил

Кто ты такой?

— Я Джим из Филадельфии.

— Как ты сюда попал?

— Я провалился.

— Мы тебя отсюда не выпустим.

— Почему?

— Потом узнаешь, а теперь шагай за мной.

Он повел Джима по длинным коридорам, и на-конец привел в комнату где стояло какое-то металлическое сооружение (это и был воздушный слон)

— Видишь? Понимаешь что это такое?

— Нет.

— Это Воздушный слон W.G. На этом слоне мы поедем на Венеру, и по разным другим планетам. А тебя мы не хотим отсюда отпускать, потому что мы не хотим чтобы все об этом знали.

— Хочешь работать с нами?

[...]

15 января. 1936 г.

Т. М. П.¹⁷ Два раза приезжала Ксеня Васильевна (мамина подруга по совхозу), а один раз она приехала вместе с «маленькой» Женей (Вы не думайте, что если она «Маленькая» то ей три года... иду купаться не могу-у... Нет она уже большая ей уже 24 года.

18 апреля — 37 г.

Прошло уже более двух лет, и я нашел мой дневник, я хочу продолжать, и записывать все значительные события.

Я уже учусь в 5-ом классе. Сейчас уже весна.

22 мая — 1937 г.

Вчера мы первый день приехали в Серебряный бор. Все ребята в сборе, кроме Витьки¹⁸, Славки¹⁹ и близнецов. Володька²⁰ каким хулиганом был в прошлые годы, таким и остался в этом году. Одно испытание у меня уже прошло — Русский письменный, я думаю написал на хорошо или отлично. На остальные испытания 23, 28, 31, 4 я буду ездить в город. Первый раз за год стал сегодня играть в теннис, ракетки и мячи, правда, я оставил в городе, но, поискав, я нашел рваную ракетку и мячь.

Завтра в 11 часов должен быть в школе — экзамен по русскому устному.

ДРОЖУ ОТ СТРАХА!!!

ЧТО-ТО БУДЕТ....?

23 мая — 1937 г.

Ура!!! Очевидно ответил на отлично. Я не знал многих стихотворений, но меня спросили последнего и поэтому мало. Сначала спросили меня разбор предложения, затем несколько правил, и наизусть прозу.

Приехав на дачу с Олей Котович — мамина сослуживица, я поел, а затем пошел гулять в лес — на большую гору, с Олей и Таней. После гуляния я весь день с Таней сидел дома — это наказание. Наказание за то, что мы вчера кидались камнями в мальчишек из другого двора. Кое-как выдержали наказание, завтра нагуляюсь за сегодняшний день.

Иду спать... прогоняют...

Спокойной ночи!!!

...10 часов 37 минут 2 секунды.

28 мая 37 г.

Вчера был экзамен по арифметике письменной — на верно ХОР.

27-го приехал дядя Павел с женой — Аней, привез книги: «Кюхлю», «Пушкин в Михайловском», «Этландия» — скучище 1-ый сорт!!!! «Алжирский пленник»

А папа принес — Дюма «Граф Монте-Кристо». Мечта сбылась... упиваюсь Александром... Читаю... Дьявол Данглар!!!

Да здравствует Эдмон Дантес — граф Монте-Кристо!!!!

1 июня — 37 г.

31-го мая был 4 экзамен — арифметика устная — ответил на все вопросы: результат покрыт зловещим мраком неизвестности.

В выходной день мы были у дяди Жени, в Кратове на именинах трехлетней дочки — Сони.

В этот же выходной день мы катались на электричке, первый раз в жизни мы видели перрон и поезда... Удивляйтесь и смейтесь сколько хотите... Но мне было не до смеха — электричка произвела на меня отвратительное впечатление.

Вчера, 31-го вечером мы хотели ехать на дачу, но раздумали и вместо этого пошли в кино на «Арсен»... Ух!!!.. вот это картина!!! Она мне ужасно понравилась...

Арсен — это одна грузинская легенда о тамошнем, почти легендарном, герое. Картина произвела на меня потрясающее впечатление.

Бух!!! Пиф!!! Паф!!! и солдат убит... Трах-тах-тах... бац... бац...

Я вскакиваю ни с того, ни с сего со стула на котором сидел и писал дневник, и перед опешившим папой и удивленной мамой закричал диким голосом ...бац!!! бац!!!

Сегодня утром к нам приехала Женя Маленькая с Наташей. Наташа уже стала такая же как Таня тогда. Затем приехал папа Наташи — Юрий²¹. Уехали они вечером.

Завтра они приедут опять.

2 июня — 37 г.

Продолжаю читать «Граф Монте-Кристо».

Далеко д’Артаньяну до Эдмона Дантеса!!!

Сейчас мы с Петухом²² на яйцах протухом мечтаем о побеге в Ю. Америку. Володяй-негодяй, с которого мы недавно сняли бойкот, сидит тут же и мешает.

Вот они вскочили: Петька и Володька, и начинается драка, столь же обыкновенная между ними, как желтые листья в середине сентября.

После того, как мы помечтали об Южной Америке, мы решили попутешествовать в нашей местности, для этого мы подговорили Женю с Наташей, ибо они приехали, и Елену Дмитриевну²³ с Таней итти гулять. Мы пошли, взяв с собой перочинные ножи, карту и компас.

Я себе по дороге сделал два деревянных кинжала на оборону от разбойников и волков, ибо мы т. е. знаменитые путешественники: ЮРА, ПЕТЯ, ТАНЯ и ВОЛОДЯ, не сомневались, что такие здесь имеются.

22 июня — 37 г.

Сегодня меня будила мама и сказала:

— Юра! Вставай, я должна тебе что-то сказать.

Я протер глаза.

Таня привстала с постели.

— Вчера ночью, — начала мама дрогнувшим голосом, — у нас было большое несчастье, папу арестовали, — и чуть не заплакала.

Мы были в отупении...

Я нисколько не сомневаюсь, что папу выпустят, папа самый честный человек...

Сегодня у меня самый ужасный день...

28 июля — 37 г.

Прошло больше месяца, прежде чем я снова стал писать.

От папы никаких известий. Мама 7-го и 21-го июля передала деньги.

У нас все по-старому. Рассказ «Диплодок» я еще не кончил, но одна часть уже написана.

Здесь я остановлюсь. Много, много раз я перечитывала этот дневник, и каждый раз ощущала необходимость паузы. Перед записью о том, что произошло в самую короткую ночь года, Юра в Серебряном бору выстругивает два деревянных кинжала «на оборону от разбойников и волков, ибо мы не сомневались, что такие здесь имеются».

Сколько в этой фразе мальчишеского, сколько рокового предчувствия! Волки и Разбойники... Этот ледяной ветер Рока, это неосознанное предчувствие — они будто донеслись из времен Софокла. Недаром Юрий Валентинович бесконечно перечитывал античные трагедии, он знал, что именно ТАК и бывает...

И второе. Спустя страшный, наполненный страданием, месяц мы читаем запись взрослого человека, ищущего опоры в творчестве. Ю. В. всегда, всю свою недолгую несчастливую жизнь будет следовать только этому правилу.

Правда, было исключение. После смерти Нины Нелиной, спасаясь от травли, которую устроили ее родители, он на месяц заперся на даче и пил. Больше — никогда, потому что понял — избавление только в творчестве.

9 июля — 37 г.

Уехали Лена²⁴ и Зоя²⁵, вчера они вернулись.

Недавно приезжала Женя и гостила у нас три дня, а затем уехала в город на операцию.

В начале этого месяца Темка²⁶ прислал мне из лагеря письмо. Через несколько дней я ему ответил. Снова начался марочный сезон. Я часто меняюсь марками с Зайчихой большой. В моей коллекции есть и небольшая реконструкция. Есть у меня маленький блок-нот, и туда я вклеил все французские марки и французские колонии. Недавно у меня пропали 7 ценных марок.

В это время я успел прочесть «10 лет спустя», «Студенты». Сейчас читаю «Туннель» Каллермана.

Бабушка принесла много новых книг: «На глубине километра» Биби, «Навстречу гибели» Чуковского, «Падение Кимас-озера» Фиша.

5 августа — 37 г.

Женя уже уехала в Крым, в Симеис. Приедет числа 25-го.

Лето подходит к концу. Скоро начинается школа, а мы совсем не занимаемся, что будет?

К Лене и Зое приехала из Харькова какая-то девочка — Ася. У Ганьки²⁷ появилась новая ракетка с проволочными струнами. Вы засмеетесь, не поверите? Пожалуйста! Я говорю лишь правду...

Очень много играю в теннис, недавно у нас начался теннисный матч. Пока я на первом месте. Матч еще не окончился.

Вчера к нам приехал дядя Женя — брат папы. Сейчас он уехал, и мама пошла его провожать.

[...]

 

20 августа — 37 г.

Сколько было пережито за эти дни — не опишешь. Матч теннисный у нас оборвался, но в теннис играем так же рьяно. Таня стала играть гораздо лучше, мы с ней обыграли Изу²⁸ и Талу²⁹, четыре сета со счетом — 6-2, 6-3, 6-2, 6-4.

Река наша — Москва стала судоходной, по ней ходят большие пароходы, грузовые и пассажирские, между ними шныряют лодки и моторки, рассекая с пеной воду. К берегу привязали пристань, которую привезли из Москвы. Пристань большая, с кассой, буфетом. Недели три тому назад стали ходить первые речные трамваи. В то время, когда они приехали, мы были во дворе, и Ганя пускал свою модель, вдруг он сорвался с места и побежал за ворота, крича:

Пароходы!!! Пароходы!!

Я бросился за ним, за нами другие ребята. Прибежали к реке и увидели 6 новых катеров, они двигались по направлению к новой пристани. Трамвайчики были набиты народом. Вот они подошли к пристани, и с нее грохнула музыка. Мы бросились туда, народу чорт знает сколько! Все разбрелись по берегу. Вечерело, солнце село (даже под рифму) Мы шныряли между людей. Шумовой оркестр грянул марш, и толпы пошли по направлению теннисной площадки, к ним все время присоединялись все новые толпы.

В это время там играли в теннис и волейбол, игроки возмутились и старались своими голосами покрыть все нарастающий шум; но толпа бесцеремонно вошла на корт. Оркестр разместился, и танцы начались. Мы с Ганькой бегали все время и доупаду хохотали над одним малышом, который под музыку танцевал с серьезным и сосредоточенным лицом.

До сумерек веселились тут мы. А разозленные теннисисты принесли дудочку и всеми силами старались мешать оркестру.

[...]

Теперь к нам часто приезжает дядя Женя, позавчера приехали Павел и Аня. Диплодок писать я продолжаю.

18-го мы ходили на авиационный парад. Во-первых мы очень долго стояли у перевоза на тот берег, часа полтора. С нами шли — Ганя, Петя, Ганина мама и их двое знакомых. С трудом переехав на ту сторону, сразу что бросилось нам в глаза — это мертвая кобыла, лежавшая около берега в воде, задрав вверх ноги, от нее шел такой зловонный запах, что хоть нос затыкай!!! Это было начало, предвещающее мало хорошего. К трем часам мы опоздали (как обычно). И поэтому с дороги видели, как поднялись воздушные шары с портретами Сталина, Молотова, Калинина, Ворошилова и остальных членов Политбюро. Мы долго шли по полю, и, наконец, показалась нужная нам деревня, мы вошли в нее, я перебежал через картофельное поле и стал протискиваться в передние ряды. Толпа зрителей стояла на одном берегу реки, а на другом происходил парад. Еще ничего не начиналось, и я стал осматривать народ, окружающий меня. Вдруг я услышал яростные крики:

— Ах домовой, чорт косолапый, куда идешь?! Дармоед! Леший! Не видишь — картошка! Буржуи!!!

Я оглянулся. Сзади меня стояла сгорбленная старуха с морщинистым земляным лицом. Она держала палку и изо всех сил колотила ею мужчину, которого она держала за рукав.

Толпа подзадоривала ее. Вдруг она оставила свою жертву и бросилась на другой конец, крича:

— Куда идешь?! Чортов леший, дармоед, домовой! — и, размахивая палкой, налетела на него. Толпа захохотала:

— Так его! Так!!! Верно! Ха-ха-ха! — вставляла она реплики.

Старуха с пеной у уголков рта лупила всех, но, налетев на одного, она поскользнулась и упала, проклиная все на свете. — Началось! Началось! — Вдруг услышал я крики.

Я повернулся и увидел, как один красивый моноплан, взлетев на воздух, стал выделывать всевозможные выкрутасы: бочку, мертвую петлю, штопор и еще много всевозможных трюков, названия которых я не знаю. После этого поднялось еще штук 10 самолетов и стали проделывать то же. Затем несколько истребителей подняли планеры и, набрав солидную высоту, отпустили их. Планеры стали стройно и плавно парить и планировать. Когда они сели, поднялись еще самолеты, затем еще и еще... Это длилось, наверно, с час...

[...]

Мы вскоре ушли домой. Парад оставил мало впечатлений, все то же самое: и шары, и бой, и Ленин, Сталин, СССР, звезда из самолетов — ЛЕНИН...

В этой пространной записи отражены два события: воздушный парад и, как вал, — толпа людей, приехавших на первом катере. Они пришли с оркестром на святая святых — теннисный корт и затеяли танцы. Мальчиков тогда это все очень развеселило. Но через много-много лет Юрий Трифонов напишет рассказ «Игры в сумерках», в котором он осмыслит то давнее событие. Это — удивительный рассказ. В нем и перелом времени, и прощание с детскими иллюзиями, и ощущение грядущей, взрослой, жестокой и несчастливой жизни.

Рассказ можно поворачивать и рассматривать как кристалл и увидеть в нем многое. Короткие записи в других тетрадях — осмысление событий тридцать седьмого года (чистка партии, призыв Сталина к рабочим и крестьянам вступать в ее ряды, что означало конец всяческих привилегий старой Гвардии и, как следствие, ее уничтожение) в рассказе оборачивается тайной тоской и неосознанным стремлением «остановить мгновенье».

С поразительной силой передано это наступление сумерек. Не только сумерек того памятного дня, но и сумерек жизни, сумерек сознания. Можно долго говорить об этом блестяще исполненном, небольшом тексте, я лишь обратила внимание на его ядро.

3 сентября 37 г.

Это последний день на даче. Сейчас будем обедать, а после обеда — в город.

28-го у меня был день рождения, мы его не устраивали. Мне купили 2 пакета марок — «французские колонии», альбом для рисования и толстую тетрадь для моих рассказов. 24-го приезжал Гога³⁰ и пробыл у нас до 29-го. Он тоже пишет рассказы... Как не хочется ехать в Москву!!!

6 сентября — 37 г.

Лес рубят, щепки летят...

24 сентября — 37 г.

Никак не могу засадить себя за дневник. Учусь в 6 классе «А». Ребята новые и старые. Темки Ярослава нет, отметки не блистательные и даже 2 раза пос. за дисциплину. Недавно троих по геометрии вызвали к доске: меня, Исаеву и Коршунова³¹. Педагог — Мария Борисовна Розенберг, тучная злющая женщина, с пенсне на мясистом носу, спросила:

— Что называется аксиома, Исаева?

Исаева заморгала, затопталась и выдавила.

— Аксиома — это...

— Коршунов, — перебила безжалостная Мария Борисовна, — что называется аксиомой?

— Аксиома это...

— Трифонов, — набросилась математичка на последнюю жертву, — что называется аксиомой?

— Аксиома, — начал я, волнуясь, ...это... имеет... это, без...

— Садитесь! Вы ничего не знаете! Пос!

Так нам поставили по посредственной отметке. Сижу я на первой парте, раньше я сидел с Левкой Федотовым, но за разговор нас рассадили. В школе у меня два теперь товарища: Лева Тиунов³² и Лева Федотов³³, оба Левы грызутся между собой как две собаки. И Тиунов всегда наговаривает мне на Федотова: «У Федотика дрянной характер, ему надо проехаться по физиономии». У Федотова, правда, скверная натура: приведу, к примеру, один случай.

Недавно на перемене Левка Федотов ко мне подходит и говорит:

— Будем узнавать крокодилов!

Надо сказать, что «крокодилами» мы называем тех, которые знают лишь то, что проходят в школе. Словом, — крокодил — это невежда. Крокодилов в нашем классе много, а «осьминогов», то есть которые порядочно знают, — мало. Осьминоги — Лева Ф., Лева Т., Бибка³⁴ и я. Обратился, значит, ко мне Федотов с вопросом:

— Что это за цветок?

Я посмотрел и ответил:

— А чорт его знает!

— Не знаешь? — притворно удивился Лева.

— Нет.

— Удивительно! Это раффлезия, растет на Суматре и Борнео. Такую вещь каждый осьминог должен знать! — и ушел, посмеиваясь, будто говоря: «Крокодил Вы, значит». Меня это покоробило. «Ладно же», — думаю. Через некоторое время зову его.

— Лева, что такое мормоны?

— А чорт его знает!

— Не знаешь? — спросил я удивленно.

— Нет.

— Удивительно! Это каждый крокодил должен знать!

Тут наш задавала все понял и, скривив губы, презрительно промолвил:

— Все с меня слизываешь, хорошая обезьянка.

За такие проделки мы его не любим. «Диплодока» я кончил вторую тетрадь, но мама забрала его у меня, так как я имею плохие отметки.

[...]

Дома дела плохие, от папы никаких известий. С дядей Павлом что-то случилось, а что — нам не говорят. Аня живет у нас. Сегодня днем, после школы, мы ходили в Мавзолей, первый раз. Очень интересно.

У меня много новых марок, вчера я отлично поменялся с Рудневым.

3 октября — 1937 г.

У нас несколько дней гостил Гога, мы тут с ним «балагурили», на нашем языке это значит возились. 1-го бабушка уехала в Сочи, и сегодня мы получили от нее письмо Ундей работает в химической лаборатории, и в первую получку угостил нас пирожными. В школе дела исправляются. У нас в школе каждый день что-нибудь смешное. Недавно на уроке немецкого языка, когда Эсфирь Семеновна была разгневана до предела, загудела труба завода, стоящего рядом со школой.

— Кто гудит! — неистово завопила побагровевшая Эсфирь Семеновна и застучала по столу.

Позавчера вызвали по-русскому Скуфина.

— Скажи мне все, что ты знаешь о наречии.

— Наречие — часть речи, отвечающая на вопросы почему, как... и т. д.

— Как, наречие изменяется или нет?

— Изменяется! — твердый ответ.

Легкий смешок.

— Изменяется?

— Да! — определенно отвечает Скуфин.

— По чему?

— По... по... по лицам!

Смех громче.

— Ну проспрягай мне хотя бы... хотя бы... наречие реже.

— Реже? — с готовностью спросил Скуфин. — Я режу, ты режешь, он режет, мы ре...

Громкий смех покрыл его последние слова.

7 октября — 1937 г.

...Сейчас у нас живет Евгений Андреевич, он сильно болен. Аня уехала в Коломну. Я продолжаю писать свой «Диплодок», растянувшийся до колоссальных размеров. От папы ни чего не слышно. В нашем доме очень многих арестовали, и на даче тоже: братьев Измайловых³⁵, М. Самсонова³⁶. Сегодня получил пос. за дисциплину и отл. за русский. В школе мы носимся на перемене в салки.

[...]

29 ноября — 1937 г.

[...]

Позавчера мы ходили в гости к Жене маленькой. Про нее я говорил выше. После чего пошли в кино, опоздали, но решили пойти по тем же билетам в 6 часов. Фокус не удался! Однако мы прошли. (ЗЖОЫ ФНЖЖУ РСПУЬСКГБУЪТЫ)³⁷ Смотрели «Наш цирк», «Сказка о рыбаке и рыбке» и «Веселые музыканты».

«Диплодок» свой я кончил и пишу всякие малюсенькие рассказики. Папу перевели в Лефортовскую тюрьму. Нам надо заплатить за дачу 5 800 рублей. Мы решили заплатить во что бы то ни стало. Продаем ковер, продадим облигации, пианино. Мы написали письмо Марии Адольфовне³⁸, она не ответила (наверно боится притти). Сейчас нечего читать. Последние интересные книги были «Салават Юлаев» Злобина и «Шпион» Купера. В школе получено замечание за возню. Увидимся нескоро! До свиданья!

25 ноября — 1937 г.

Ну слава тебе — господи!

Кончил... Наконец... Вы знаете?

Нет? Странно! Ну я кончил! Ах да! Я вспомнил вы не знаете. Ну, чорт с вами, знайте, я кончил свой рассказ «Духалли»! И теперь пишу доклад чисто научный, сухой доклад по Франции, а Лева начинает писать по Италии.

В нашем классе есть новый мальчишка Сальковский³⁹, толстый-толстый ужасно. Прямо жуть — вот такой он большой по сравнению со всеми нами. Сальковский — от слова Сало.

13 декабря — 1937 г.

Сальковский заболел с ушком. Что у нас в классе делается! Прямо кутерьма! Вчера и сегодня изводили немку Эсфирь Семеновну... Только она начала говорить про диктант, как поднялся невообразимый шум и гам; ребята и девчата лупили по крышкам парт, как это делали в думе. Сегодня на немецком мы организованно гудели. Перед выходным все ученики решили опоздать нарочно на урок и опоздали. Сегодня полкласса ушло с физики самовольно. (все это потому, что наш групповод Елизавета Александровна уехала на 5 дней в коман дировку) Литературный кружок, где я председатель, процветает.

5-го он устроил спектакль «Война экипажей». Я там играл Игоря, генеральского сына. Мне много хлопали. Вчера ребята из литературного кружка и Зинаида Николаевна⁴⁰ пошли в Детский театр, смотрели «Белеет парус одинокий». Замечательно! Но Гаврик очень сильный и большой для своих 9 лет.

Для школы я сделал монтаж. Похвалили. По физкультуре у нас сейчас какой-то гигант с противной рожей, лет 40 (наверно немецкий шпион). Сейчас я читаю «С индейцами в скалистых горах» Джемс-Шульца. Читал «Изгнанники земли» Моони. Эту книгу я привез с дачи, куда ездил 6 декабря с Ундеем кататься на лыжах. Ундей уже курит (вот негодяй). Лева все еще щеголяет в куртке и носочках (обязательно получит ревматизм суставов). Нам надо во что бы то ни стало заплатить за дачу 5 800 рублей. Хотим продать пианино. Объявили в «Вечорке». И к нам в дом стали шататься всякие проходимцы. От папы никаких изменений. Чем это кончится? С «Салом» мы объявили конкурс на лучший рассказ (вольная тема). Я уже начал «Toxodon platensis»⁴¹. Сейчас кончаю писать и сажусь за рассказ. Рассказы прочтем на литературном кружке. Посмотрим у кого лучше.

19 декабря — 1937 г.

Сегодня вечером, когда я сидел в столовой и писал доклад на тему «Вулканы», кто-то позвонил. Пришел Андрей⁴² — старший сын Евгения Андреевича. Он ушел с мамой в ванную и стали о чем-то говорить. Потом Андрей — со мной в детскую.

— А где Евгений Андреевич? — спросил я его.

Андрей что-то пробормотал, потом запер дверь и сказал мне на ухо: «Ты маме своей не говори, он ведь сегодня умер». Андрей сказал это таким спокойным голосом, будто говорил: «Юрка, почему у тебя заплата на коленке?»

Я и то больше испугался, я думаю чем он. В комнату вошла мама.

— Может быть, ему надо что-нибудь привезти? — спросила она взволнованным голосом.

— Доктор сказал, что папка не выживет! — ответил Андрей.

Мама ушла. Андрей говорил, что, конечно, отца жаль, но слезы не помогут, и он не плакал.

Потом он стал говорить о книгах, о школе, о фабзауче (Андрею 14 лет).

Наступал вечер...

Я услышал как дверь в коридоре отворилась, и громкий плач ворвался в квартиру, это пришла жена Е. А. — Ксана⁴³.

Весь вечер стонали и плакали женщины. Мы остались совершенно одни. Папа — арестован. Павел — арестован. Е. А. — умер... ОДИНОЧЕСТВО. ОДИНОЧЕСТВО!

29 декабря — 1937 г.

[...]

«Toxodon platensis» я уже кончил давно, читал его на литературном кружке — понравился... Сейчас начал писать новый рассказ. «Сало» заболел, и наш конкурс сорвался. Начну писать рассказ на конкурс в «Пионерскую правду».

1 января — 1938 г.

Поздравляю с Новым Годом-с!

Вчера был на школьной елке, а позавчера у Беспрозванных⁴⁴. 30 я смотрел «Ленин в октябре». Замечательная картина! превосходная! великолепная! идеальная! изумительная! отличная! очень хорошая! исключительная!

Рисунки на двух страницах иллюстрируют кинофильм. Рисунки хорошие, почти профессиональные.

Сейчас уезжаем на дачу на каникулы. Следующая запись на даче. Досвидания!

31 января — 38 г.

Целый месяц никак не заставил себя сесть писать.

На даче были 10 дней. Кроме нас был Петух, Вовка, Лена, Зоя и Наташа. Катались на лыжах довольно часто...

На даче прочел «Тиль Уленшпигель», «Ган Исландец» Гюго... «Путешествие на край ночи» Селина и «Капитан Фракасс» Готье. Не мешало бы еще десяток дней пробыть на даче.

Приехали в Москву 11-го, а вечером этого же дня — Звонок.

Бабушка подходит.

— Это Таня? — спрашивает Нюта, наша знакомая.

— Да!

— У меня есть письмо от Павла.

— Как? Что!! А! Ну, ну! Да? Здоров? — вздох облегчения.

Бабушка повесила трубку и как бешеная, надев пальто, без шапки, бросилась бежать к Нюте. Мама и Аня остались у телефона. Аня застонала от радости. Скоро пришла Бабушка. Новости были самые утешительные. Ну, кажется, дела налаживаются!!!

В школе ничего особо достопримечательного, кроме того, что все время драки, мне разбили глаз. Крови натекло! Уйма... Два дня не мог смотреть и не ходил в школу. Еще сейчас виден след. Не зажило. Прочел Шолохова «Тихий Дон» и «Поднятая целина», Гюго — «Отверженные», «Юлис» — Даниэля, «Нос» и «Рим» — Гоголя и научный труд Эрнеста фон Гессе — Вартег «Китай и китайцы». Очень интересно.

23-го был в Детском театре на «Негритенке и обезьяне» — глупейшая сентиментальщина! Пакость!

Пишу сейчас «Икаро-кроманьонец» из жизни первобытной культуры, в Ориньякскую эпоху.

9 февраля — 1938 г.

Сижу дома. У меня, вероятно, грипп. Скучно! Главное — делать нечего! Писать? Нет, не хочу. Скучная тема эта — «Икаро-кроманьонец». Не о чем писать. Я хочу простой, юмористический рассказ, а не всякую там галиматью про Диплодоков, про романьонца, про Духалли и прочую чертовщину. Просто простого рассказа! Вот чего я добиваюсь. Я однажды напал на след, это было на каникулах, впервые мое перо произвело школьный рассказ. Но... не оконченный. А кончить не могу, так как конец никак не придумаю. В последняя время Левка Федотов сошлись с Мишкой Коршуновым, я оказался на отлете.

Вскоре после этого приходит Сало и говорит заговорщицески:

— Юрка, Левка с Михикусом начали писать вместе рассказ!

— Ну! — удивился я. — Ведь Михикус совсем про другое пишет.

— Да, но у него неистощимое терпение, а у Левки огромная фантазия.

— А откуда ты это узнал?

— Я слышал. Вчера иду к Мишке. Сидим, разговариваем, вдруг звонок телефона. Мишка берет трубку. И лицо его болезненно сморщивается. Он вешает трубку, сказав — Ладно! Затем он подходит ко мне и говорит, сейчас ко мне придет Левка, так что ты... ну... знаешь... Я не заставил себя упрашивать и, поняв, что меня выталкивают, вышел из негостеприимной мишкиной квартиры. Ты ведь знаешь, я живу на 9 этаже, а он на 10, в одном и том же подъезде, и я слышал отрывки разговора. Они пишут рассказ про какого-то итальянского инженера, изобретшего аппарат, затем этот инженер едет в военную Испанию и становится в ряды республиканцев, но его очаровывает какая-то фашистская артистка из Миланской оперы Ла-Скала и отбирает аппарат. Дальше мне не удалось услышать, — закончил свое повествование Олег Сальковский.

— Да-а-а! — промычал я. — Но ясно, что у них возникнут серьезные разногласия, ведь Левка во всех своих рассказах тщательно игнорирует всех женщин.

— Но все равно они начали очень энергично работать. — Олег замолчал. — А знаешь, — вдруг обратился он ко мне с вопросом. — Может быть, и нам...

— Начать писать! — закончил я.

— Да! Давай!

— Можно! Найдем тему и начнем, — согласился я.

— Сегодня? — не терпелось Олегу.

— Давай!

Этот длинный диалог происходил в школе на большой перемене. Как только окончились уроки, мы побежали домой, пожрали и соединились на олеговой квартире. Добрых два часа мы промучились в поисках темы. Были предложены самые несусветные проэкты повестей, рассказов, романов, очерков и поэм. Все безуспешно! Мне нужно было уже итти домой. Я попрощался. Два несчастливых литератора расходились в полном отчаянии, а наверху шла лихорадочная работа. Это еще больше бесило нас. Неизвестно как родилась у нас мысль начать совместно писать. Если бы не начали писать те двое, молчали бы и мы. Но вот они начали писать. Они держали это втайне. Мы загорелись. Мы тоже начали писать наперекор, против их шерсти. Мы почему-то были глубоко уверены, что это им не по душе. Они не знали, что мы пишем. Но это не ослабляло нашего желания написать лучше их, быстрее их. Так возникло это литературное соперничество.

Всю ночь я метался в постели в поисках темы, чертовски трудно было ее найти. Я уверен, что Олег вел себя точно так же, как я. На следующий день в школе мне взбрела в голову дьявольски простая тема, будто бы один молодой парень поехал в отпуск в колхоз на Алтае. Там ему сказали, будто в лесу живет леший. Ну я расписывать не буду, а лишь скажу, что леший была гигантская летучая мышь. Я был ослеплен собственной темой, не чуя ног, помчался я к Олегу. В несколько минут он был знаком с моим планом. Тема обрастала новыми подробностями и эпизодами как снежный ком липким снегом. Маленький рассказ неимоверно быстро обращался в солидную повесть. Наша фантазия лихорадочно работала. Все остальные уроки мы сидели как на иголках. Еле дождались конца. Но писать в этот день не пришлось. Меня погнали за обедом, потом еще куда-то и еще. На следующий день наш писательский пыл начал охлаждаться. Что было с «врагом» неизвестно. Несколько дней прошли в полном бездействии. Мы приходили в отчаяние, видя, что гаснет вся наша энергия. И она гасла медленно, но верно. Мы с Олегом делали нечеловеческие усилия, чтоб ее удержать. Но писать все не приходилось. Наконец, выдался долгожданный свободный день. Олег пришел теперь ко мне со всякими тетрадочками и карандашиками. Все время подбирали материал. Осмотрели десятки томов всех имеющихся энциклопедий, а записали несколько строчек. Энергия гасла как солнце вечернее. Единственное спасение — немедленно сесть и писать. Мы уже хотели привести это в исполнение, как вдруг наша блестящая шикарная тема показалась нам не лучше черепков разбитого горшка. Мы были раздавлены, уничтожены. Мы были разбиты собственной темой. Энергия окончательно погасла. Теперь ее ничем нельзя было зажечь.

Прошла неделя, мы с Олегом старались не вспоминать злосчастный рассказ, а наши соперники сияли, у них дело шло на славу, каждый день как по расписанию Лева ходил к Михикусу и до 10—11 часов строчили наверху перья. Иногда слышались отдельные громкие возгласы, но обыкновенно они работали тихо. Каково было Олегу слышать, как скрипят их ненавистные перья?! В школе мы их видели счастливыми, улыбающимися. Они даже не подозревали о нашей коалиции и поэтому не могли открыто торжествовать. Но нам было достаточно и собственного чувства побежденных. Так шли дни. Мы редко навещали друг друга. Однажды, когда я и Олег шли из школы домой, меня вдруг озарила блестящая идея.

— Олег! — закричал я не своим голосом и дернул товарища за рукав. — Эврика! Идея! Знаешь, давай сделаем, будто все это рассказ этого парня в кругу инженеров. И назовем рассказ «Седые волосы». Будто там один спросит его почему-мол у тебя седые волосы? Ну и тот расскажет. А под конец ему не поверят, и в это время пролетит мимо эта мышь.

— Здорово! — вскричал радостно Олег.

Мы возликовали. Как умалишенные мы побежали домой. Соединились опять у меня. Сначала стали лепить новые эпизоды. А затем решили писать в отдельности, потом прочесть друг другу, взять лучшее и соединить воедино. Мы расстались. Стали писать, писали осторожно и с умом. Но в отдельности что-то не клеилось. Опять соединились. Но, чорт его знает! Как-то неудобно вдвоем. Это чувствовали мы оба, но сказать друг другу не решались. Наконец, с грехом пополам, начали писать, немного вошли во вкус. Но тут меня позвали ужинать, и Олег ушел. Следующий день я пропустил в школе. Потом опять силой воли заставили себя писать, стало кое-что получаться. И вдруг — все пошло насмарку. Вот как это случилось. Однажды зазвонил телефон. Я рванул трубку, думая, что это Олег. Но я ошибся: это был очень хорошо знакомый голос Левки. Он хотел зайти. Я крайне удивился, но не возражал. Он пришел ко мне, мы разговорились. Смотрели книги. Мне вдруг почему-то ужасно захотелось его разыграть.

— Нет! — говорю я лукаво. — Актрису не нужно. Мишка не прав, на какого лешего сдалась вам эта актриса?

Левка минуту молчал, потом вдруг отчаянно махнул рукой и с нескрываемым раздражением пробормотал:

— А! Этот Мишка! Тупица. Все со своей артисткой лезет. Уперся как осел. А ну его ко всем чертям.

Его слова были пронизаны такой злобой, что я невольно удивился. Но через минуту все понял. У Мишки с Левкой произошел крупный конфликт. Этого-то я никак не ожидал. Когда Левка ушел, я схватил трубку и яростно набрал номер Олега.

— Позовите, пожалуйста, Олега, — попросил я, услышав обычное «Я слушаю».

— Он ушел, — ответили мне.

— Куда? — удивленным голосом спросил я, привыкнув знать Олега домоседом.

— К Мише, — отвечали мне.

Теперь я понял остальное и звякнул трубку о крючок. У меня было совершенно оголтелое лицо. Мишка с Левкой поссорились, и весь наш рассказ разлетелся как по волшебному мановению пальца. Разлетелся как дым.

Так кончилось это литературное соперничество. Все водворилось на свои места. Лева ходит ко мне, и мы смотрим бабочек и различных козявок.

А Олег — к Мишке, и они болтают о хорошей погоде, о двух дураках Левке и Юрке и о Надьке Кретовой⁴⁵ в окне.

Этот рассказ вышел у меня сам собою. Как-то непроизвольно. И я решил назвать его — СОПЕРНИКИ.

Если я его прочту самим героям, они найдут детали, прибавленные мною. И они будут правы. Такие детали у меня есть. Но сама мысль, сама сущность действительно произошла на планете Земля в Солнечной системе, в Восточном полушарии, в Европе, в СССР, в Москве, на улице Серафимовича, в доме номер 2, иначе — «Доме Правительства», между 4-мя несовершеннолетними молодыми людьми, имена которых неизвестны. Все они увлекались литературой и продолжают увлекаться ею по сей день.

Я написал в один присест. Надо сознаться, что он мне чем-то нравится (хотя и нехорошо хвалиться). Я знаю, пройдет месяц, два, и он перестанет мне нравиться, как и все остальные рассказы. Сейчас два часа дня, мне не терпится прочесть его кому-нибудь. Но некому! Таня ушла на пластику (дрыгать ногами и махать подобно мельнице руками). А товарищи еще не пришли из школы. Конечно, он ужасно мал, но есть пословица — «Мал золотник, да дорог».

P. S. Вы уж простите меня, что я занимаюсь самохвальством.

Трифонов Ю. 9 февраля — 1938 г.

В этой записи-рассказе мне кажется интересным вот что: уже совершенно отчетливо проступает догадка автора, что когда-нибудь кто-нибудь будет читать этот дневник. И второе: отношения мальчиков. Эти пока еще маленькие честолюбия, эти пока еще маленькие предательства, — они как прививки от тяжелых «болезней» взрослого возраста.

Неожидан здесь характер всеобщего кумира Левы Федотова. Это совсем неоднозначный характер, и недаром Юрий Валентинович возвращался к нему дважды: в романе «Дом на набережной», где образ Антона Овчинникова несколько идеализирован, и в романе «Исчезновение», где Леня Карась обрисован жестко и трезво.

Миша Коршунов, он же Михикус, один из немногих ребят «Дома на набережной», кто жив, кого пощадило время и война.

Он преданно хранит память о своих товарищах и написал две замечательные книги, вызванные этой памятью. Его жена Вика⁴⁶ не только соавтор и помощница, но и своего рода уникальная энциклопедия: все помнит и о том времени, и о тех людях и событиях.

Что же до наивного «расчета» автора дневника на неведомого (а может, и ведомого ему) читателя или, скорее, читательницу, то легко понять и извинить это полудетское тщеславие.

Понадобится совсем немного времени и горького опыта, чтобы автор стал предельно осторожен в своих записях. Еще бы: ведь в его неполные тринадцать в семье были арестованы трое.

[...]

 

3 апреля — 38 г.

Сегодня ночью пришли из Н.К.В.Д. и забрали маму. Нас разбудили. Мама держалась бодро и к утру уехала. Сегодня в школу я не пошел. Остались мы одни с бабушкой, Аней и Унди...

7-го пойдем с Аней узнавать в какой тюрьме мама. Несчастье...

8 апреля — 38 г.

«Приходит беда, отворяй ворота».

Дни стали для меня совсем пустые. Когда-же это все кончится. 6-го я, Таня и Аня были в музее Изобразительных искусств. Всего посмотреть не успели, Аня спешила домой кормить дочь свою — Катю. Бабушка предложила мне описывать подробно все события, чтоб мама могла узнать, как мы жили без нее.

Сегодня сразу после школы я, Аня и Тинга пошли на Кузнецкий мост узнавать, где мама находится. В маленькой комнате было человек 20 народу. Около 30 мин. мы ждали пока отворится форточка. Все лица печальные, грустные, заплаканные. Скоро форточка отворилась, и я стал в очередь. Когда подошел мой черед, я показал ордер⁴⁷ — 1861 и свой ученический билет. Мне сказали, что мамуля в Бутырской тюрьме: очевидно ее арестовали по делу папы, так как он тоже в Бутырках. 11-го я пойду передавать деньги и папе и маме. В школе еще этого никто не знает. Вчера я и Таня ходили к Наташе на именины. Посидели часа полтора и ушли. Сейчас я читаю «Войну и мир» Толстого.

Уроки на завтра я сделал. В теле чувствуется усталость. Еще бы, 2 часа на ногах. Аня и Тинга сидели, правда, Тинга села в конце. Скоро придут испытания, как-нибудь выдержу.

Ох-хо-хо!!! Хандра напала на меня!!!

Мама-ааааааа!!!!аа!! заливаюсь сл......

9 апреля — 38 г.

Надо крепиться и ждать...

14 апреля — 38 г.

11-го я с Женей маленькой поехали в Бутырскую тюрьму. Аня сказала, что она открыта до 4 часов. Я с последнего урока отпросился домой. Мы сели на 18-ый номер и долго ехали по Москве. Стояли на площадке, так как трамвай был набит. Возле нас стояла какая-то женщина, и от нее неимоверно сильно пахло рыбой. Слезли где-то на окраине. Ветер и дождь хлестали в лицо. Болела ужасно голова. Теперь мы не знали куда итти. Наконец, нам указали путь. Шли около получаса. И вскоре увидели высокий каменный забор тюрьмы. Нами овладело какое-то странное чувство: мы знали, что папа и мама сидели здесь, в этом здании и не могли пройти к ним!

У дверей, над которыми было написано: «Выдача денег заключенным», стояли 2 женщины. Женя спросила:

— Сюда вход для выдачи денег?

— Да, — ответила одна. — Но уже не принимают.

— Как?!

— Только до 2-ух часов. Мы вот сами опоздали.

Я с Женей все-таки поднялся наверх. Нам открыла какая-то противная особа в форме Н.К.В.Д. и подтвердила то, что нам сообщили женщины внизу. Нет! Несчастья и неудачи сыпятся на нашу голову с каким-то упорством. Наша буква — Т будет снова лишь 27-го.

Мы с Женей сели в троллейбус и доехали до Столешникова, оттуда я сел на 26 и доехал до дома.

12-го Таня, Аня, Юрий, Женя м., Наташа и я ходили в «Ударник» смотреть «Катерину». Ничего. Смотреть можно. Затем поехали к Жене и пробыли у нее до вечера. Дома нас ждали Синичка⁴⁸, Екатерина Евгеньевна⁴⁹ и Пушок (собачка). Вышло не очень хорошо. Тинга больна, у нее ангина. Лежит в постели. Недавно я видел фильм «Остров сокровищ».

16 апреля

Вчера получил посредственно по геометрии. Чорт возьми! Ведь без мамы я должен еще лучше учиться. Клянусь. Буду учиться.

21 апреля — 38 г.

Вечер. Бабушка пошла за хлебом. Дома я, Таня и Аня. На душе погано. Мама! Посылаю тебе привет, где бы ни была. Сегодня получили письмо от Павла. Он в Уфе, едет в Свободный. Тоска!..

Ма-а-м-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!

24 апреля — 38 г.

Много дней уже прошло с тех пор, как арестовали и посадили в Бутырки мамочку. Дни стали для меня пустыми. Особенней чувствую (а чувствую все время) отсутствие мамы я в выходные дни. В школьные дни, в будни, я в кругу своих товарищей, а тут наедине со своими мыслями. К нам в выходные дни приходит Наташа с Женей, иногда и Синичка с Екатериной Евгеньевной.

Когда мне было около 8—9 лет, я думал про себя так: (этого размышления никто, кроме меня, не поймет, а потому я жду от всякого лишь смеха) почему я чувствую только за себя, а не за Таню, Бабушку или Соньку какую-нибудь. Почему я чувствую только за себя? И я пришел к такому выводу, что я должен испытать все решительно, что есть на свете. Сначала я живал жизнь счастливую, беспечную, прекрасную во всех отношениях. Со мной был папа, была мама и оба дяди. В материальном смысле я тоже был обеспечен и жил в свое удовольствие. Но я хорошо не понимал всю прелесть этой жизни. 22 июня (это был первый удар) арестовали папочку, 14 сентября арестовали Павла, 19 декабря умер Евгений Андреич, 3 апреля арестовали маму. Бабушка так похудела, что трудно себе представить. Она ходит в комендатуру, и комендант «обнадежил» — выселит к Первому мая из дома Правительства. Конечно, разве терпимо, что такую огромную квартиру занимает семья трех «врагов народа»!

Это уже началась плохая жизнь. Следующую картину я попробую нарисовать. Интересно, буду ли я прав. Маму я думаю увидеть к сентябрю. Папу — через года 2. Павла — через 2 года. Вобщем, лет через пять жизнь снова наладится. Но она будет отличаться от детства тем, что я научусь понимать и ценить счастье.

В моей жизни после ареста мамы произошел какой-то перелом. Я понял всеми фибрами своей души, что такое жизнь, сколько нервов я испортил за последние месяцы. Вот, например, недавно мы с Таней пришли домой с гулянья. Было часов 6. Дома была одна Аня. Встретила она нас тревожно.

— Что-то бабушка долго не идет.

Я сейчас же позвонил по номеру бабушкиной работы. Никто не отвечал. Позвонил по другому номеру. Опять никого нет. Я сильно разволновался. Бабушка всегда звонила. Теперь не было ни одного звонка. Смутное чувство тревоги перешло в волнение. Я очень хорошо сознавал, что и бабушку могут арестовать. Я не находил себе места. К счастью, все окончилось хорошо. Но чего стоили мне эти минуты неизвестности, страшного предчувствия, огромной тревоги.

Поэтому недавно, когда я гулял с товарищем, и сильно волновался по поводу того, что дома у нас никого не было, Лева сказал:

— Ну, наверно, ушли куда-нибудь. Просто надо стать у подъезда и ждать. Ведь придут же они когда-нибудь. Я удивился, как мог он говорить так. А ведь Леве даже в голову не приходила мысль об Аресте, в то время, как мне он везде мерещится. Да, во мне перелом произошел, его даже заметно в дневнике. До ареста мамы я больше краснобайствовал.

Теперь, когда хлопнет дверь лифта, я весь съеживаюсь и жду звонка, за которым откроется дверь, и войдет агент Н.К.В.Д.

Вот, что сделала со мной ЖИЗНЬ...

ЖИЗНЬ — страшная вещь, и, в то же время, — лучшая школа.

1 мая — 38 г.

Сегодня для всех такой радостный день. В нашем доме царит уныние. Скучно. Читать нечего. Вчера прочел «Разгром» Фадеева, кончил «Отцы и дети». Писать тоже нечего. Мрачно. Горько на душе.

 17 мая — 38 г.

Так много изменений, что не было времени писать. Начну по порядку.

Во-первых, 27 апреля мы с Женей мал. ходили в Бутырки, и папе денег не приняли, а маме приняли. 11-го — то же самое, но сказали, что папы нет в Бутырках, и вчера мы с Аней и Катькой поехали в Матросскую Тишину.

Когда мы ехали на метро до Сокольников, вдруг я вижу, Аня выходит на Красносельской. Я хотел было пойти за ней, как дверь закрылась, и я оказался в вагоне, а Аня на платформе. Я, понятно, немного испугался, но затем вернул самообладание. На станции Сокольники я остался и стал ждать на перроне Аню. К счастью, все кончилось благополучно. Могло же выйти довольно печально.

После метро мы пересели в трамвай. Было ужасно жарко и душно. Я ходил еще в пальто и буквально обливался потом. После трамвая мы прошли пешком и, наконец, увидели 3-ех или 4-ех этажное здание тюрьмы, окруженное высокой каменной стеной. Мы прошли во двор. Там толпились люди и разговаривали о своих случаях и переживаниях. Я вошел в дом, подойдя к окошку, спросил:

— Скажите, где мой отец...

— Как фамилия? — спросил меня мужчина с удивительно неприятной физиономией.

— Трифонов Валентин Андреевич⁵⁰.

— Записаны?

— Нет.

— Приходите 21 мая, запишитесь, а через месяц ответ получите.

Я понял, что больше ничего не узнаю. 21-го пойду запишусь.

12-го я с Таней, Бабушкой и Аней ездили на дачу. Там очень хорошо. Поля зеленые, река, тишина, цветы, заходящее солнце, коровы смирные...

Дачная идиллия...

[...]

20 июня

Я очень долго не писал, потому что были экзамены и еще ряд величайших событий.

[...]

11-го я ходил к маме в Бутырки, заполнил бланк и стал на очередь во 2-ое окно. Долго стоял, наслушался ужасов, насмотрелся десяток лиц, размытых слезами, недовольных, озлобленных.

В Бутырках мамы не оказалось. Я пошел назад к остановке 18-го. Жара! Выпил квасу за 10 коп.

Доехал до Никитских ворот, там сел на 16-ый и скоро был у Пресни. Вобщем, в два часа, в самый зной, вспотевший, запыленный, еле передвигавший ноги, доехал домой.

В этот же день приехала бабушка и привезла письмо мамы, оно было завернуто в какую-то бумажку. Мамочка писала, что она подъезжает к Свердловску, велит не унывать и о себе не беспокоиться. Еле видны буквы, письмо написано на маленьком клочке бумаги. Сбоку приписка: «Товарищи, кто найдет эту бумажку, пусть отправит по адресу: Москва 72, ул. Серафимовича, д. 2, кв. 137. Юрию Трифонову».

А на конверте надпись детским почерком.

«Мы нашли эту бумажку на переезде гор. Свердловска».

Хорошие ребята. Бедняжка мамочка, и так мне ее жалко.

[...]

11 июля

На даче очень скучно, все разъехались.

[...]

От мамы было второе письмо, такое же, как и первое. Дядя Павел уже на месте назначения, в городе Свободном.

От папы ни слуху, ни духу. Что-то с ним?..

Неизвестно!

Тут с ребятами у меня конфликт. Однажды мы сидели на лестнице и разговаривали о собаках. Ганька говорил, что мой отец стрелял в них. Я утверждал обратное. Ганька в колких и насмешливых выражениях описывал моего отца, я еле сдерживал слезы. Под конец он сказал:

— Ну теперь баста, хватит собак стрелять, попало ему на орехи.

Я не удержался и разревелся.

Через некоторое время Ганька снова начал задираться вместе со Славкой, напоминая происшествие на лестнице. Я размахнулся и свистнул Славке по носу. Тот заревел.

Вчера мы играли впятером в итальянку. Ганька меня снова дразнил обезьяной, я отвечал тоже. Под конец он решил довести меня до слез и сказал:

— Юрочка психует, весь в отца. Папаша-то сидит за решеточкой!

Он хотел, чтоб я заревел. Но я сдержался и подошел к нему, сказав:

— А тебе какое дело?

И замахнулся. Тот покраснел, отскочил в сторону и бросился бежать, я — за ним. Он скоро далеко убежал, струсил.

В прошлом году, когда еще никто не знал об аресте папы, я чистосердечно, как другу, рассказал все Ганьке.

Никому из всех ребят я этого не говорил. А Ганька оказался не другом, а просто подлецом.

Славка еще долго ехидничал про меня, и я решил, если он еще посмеет что-нибудь сказать, то я изобью его, как не знаю кого.

[...]

16 августа

Я долго не писал, потому что приехала Тинга, и я все не мог себя заставить писать.

Бабишка стала жутко раздражительна, придирается ко всем мелочам.

Я прямо не могу шагу сделать без скандала. Она меня запирает в 9—10 часов вечера, когда все ребята, в том числе Тинга, еще гуляют.

Она не может сказать, почему она меня запирает, и все бубнит про исправительный дом и т. п.

Каждый вечер она меня доводит до слез, обзывает меня идиотом, дрянью, хулиганом, дураком, шпаной. Один раз она меня избила по морде и больно отшибла себе руки.

Она говорит, что я не люблю папу и маму.

Я знаю, что она очень расстроена и раздражена, но иногда она так меня выводит из себя, что я не могу сдержаться. За все время, кроме 3-его апреля, я не слыхал от бабишки ни одного ласкового слова.

Ундей тоже грубо со мной обращается, презрительно называет треплом. Чортов философ, читает философские книги и делает вид, что много понимает!

Сейчас Тинга гуляет во дворе, и я бы тоже гулял, но бабишка заставила меня сидеть на веранде.

Все мои мрачные мысли мне некому изложить, раньше я говорил их маме и папе, а теперь — дневнику... Может, когда-нибудь мамочка прочтет эти строки...

Сейчас только что пришла Тинга и попросила еще погулять. Бабишка позволила...

Злость во мне такая, что просто не описать, и после этого она удивляется, почему я ее не уважаю.

Бабишка сочиняет то, что самой ей кажется. Выдумывает, что я ношусь, как оголтелый. Она считает меня самым плохим человеком на земле, вором, вруном, болтуном, грязнухой, трусом.

А Аня с Ундеем только и делают, что ехидничают на мой счет. Дальше я не могу жить среди этих людей. Я не задумываю никакого побега. Нет! Я только понял, как тяжело жить, если у тебя арестовали мать, отца, если у тебя взбалмошная бабушка, если у тебя лживые и низкие товарищи, если чувствуешь себя совершенно одиноким, если все близкие тебе люди относятся к тебе с глубоким презрением....

В какие горькие минуты написаны эти строки!

Сурово относилась Т. А. Словатинская к своему внуку-сироте. Юрий объяснил бы ее состояние одним тяжелым и емким словом «треснула». Да, можно понять; сын арестован, дочь арестована, зять арестован, из дома грозят выселить. Но ведь она прошла испытания партийным подпольем, гражданской войной; помогала скрываться Ленину и Сталину. Казалось бы, выдержка должна была выработаться, тем более, что Юра был не просто хорошим мальчиком, а очень хорошим.

Мне вспомнилось неожиданно вот что. Судьба подарила мне несколько дней общения с Альберто Моравиа. Это было незадолго до его смерти. Моравиа был влюблен, все в его жизни перепуталось, переплелось, но говорили мы не только о любви. Моравиа интересовало все о Юрии Трифонове и о Василии Шукшине. (Лев Аннинский прав, объединив в своей телепередаче два этих имени.) Но речь о другом: однажды совершенно неожиданно, без всякой связи, Моравиа сказал мне:

— Это хорошо, что у тебя сын. Ты сможешь прожить еще одну жизнь с другим мужчиной.

Я тогда не поняла смысла этой фразы. А вот теперь, кажется, понимаю. Это понимание пришло после того, как я прочитала некоторые страницы дневника тринадцатилетнего Юры.

8 сентября — 1938 г.

Мы уже переехали в город. Только Аня — которую не прописали в нашем доме — с Катей остались в Х.С.Р.⁵¹

[...]

От папы и от мамы ничего! Дядя Павел теперь в Свободном, с ним дело улажено.

На следующей странице приклеена фотография матери в «рамке», исполненной чернилами и пером. Внизу надпись.

«Милая мамочка».

«12 лет счастливо жил с тобой»

«Но мы еще поборемся».

По бокам две сжатых в «рот-фронтовский» кулак руки.

9 сентября — 38 г.

Бабушка ходила на уколы. Потом она приходит, ей стало очень плохо, она легла. Мы с Тингой были дома одни. Тинга — больная. Я быстро позвонил в подъезд, чтоб узнать телефон амбулатории, так как бабушке стало очень плохо. Когда пришел доктор, она потеряла сознание.

Врач стал ее спрашивать:

— Когда вы почувствовали боль?

Бабушка не отвечала.

— Как пришла, — сказал я.

— Я хочу узнать, понимает она меня или нет. Вы слышите меня?

Молчание.

Я едва не разревелся. Тинга тоже, что будет, если бабушка умрет? Сестра позвонила в амбулаторию, и скоро пришла еще одна врачиха, более высокой квалификации. Нас удалили из комнаты. Я позвонил Жене и попросил ее прийти. Через полчаса пришла Женя. Бабишка все еще была в бессознательном состоянии. Проходя по коридору, я в надежде засунул руку в почтовый ящик.

Ничего.

До самого вечера бабишка не приходила в себя. Лишь вечером она пришла в себя и после этого лежала несколько дней в постели. Оказывается, ей влили, когда делали укол, слишком много какого-то порошка.

24 сентября — 38 г.

Я получил пос. по зоологии и по дисциплине, завтра, наверно, получу по алгебре. Если получу, от бабишки будет такая баня, что ой-ой-ой!!!

Что-то будет завтра?!

25 сентября — 38 г.

Слава Богу, сошло благополучно.

Бабишка меня опять разозлила. Я сижу, слушаю радио, рядом занимается Тинга. Бабишка и так была на меня зла за пос. по дисциплине. Вдруг она подходит ко мне, вырывает вилку из штепселя и кричит:

— Что ты слушаешь радио и мешаешь Тинге заниматься?

Я удивляюсь и говорю:

— Радио в одной комнате, а Тинга может перейти в мою комнату, радио же не перетащишь в другую комнату.

— Ты сам не сделал уроков, а еще другим мешаешь. Подумаешь, расселся как барин! — разоряется она.

— Ладно, я перейду в его комнату, — сказала Тинга.

— Откуда ты знаешь, что я не сделал уроков? — разозлился я. — Идем, я тебе покажу.

Я ей показал тетрадь. Она посмотрела ее, оттолкнула и сказала:

— Сделал, сделал, а вот спросишь тебя, а ты и не знаешь!

— Да спрашивай, пожалуйста, — уже начинаю терять терпение я.

— А!!! Иди ты! — она машет рукой. — Покажи дневник.

Я начинаю искать дневник.

Тинга, тем временем, принесла книги и тетради на мой стол. В моей лампе не было лампочки.

— Ну видишь, нету лампы, — говорит бабишка.

— Тинга может поменять лампочку с того стола, на котором она сейчас занималась.

Тинга пошла и ввернула.

— Нет, Танек, переходи обратно, эта лампа плохо светит, здесь темно.

— Ну что ты мелешь, бабишка! — возмущаюсь я. — Тинга только что занималась на своем столе при свете этой самой лампы.

— Ну ладно тебе! Ай, иди! — говорит она с глупым упорством.

Наконец нахожу дневник и даю ей.

— Ну смотри, что тебе надо?

— Ничего.

— Зачем же ты его просила? — изумляюсь я. — Смотри!

— Не хочу.

Я удивленно пожимаю плечами и кидаю дневник на стол.

— А теперь, Тинга, иди занимайся, где занималась раньше. А ты — нахал и не будешь за это слушать радио.

И так очень часто. Ни с того, ни с сего налетает, и ничего нельзя в оправдание сказать. Иногда припрешь ее к стенке разумными доводами.

Тогда она говорит.

— Ай! Иди ты!

— Ай! Брось ты! Не резонерствуй!

Стихи моей маме

Скоро будет круглый год

Как с тобой расстался я.

Я все помню ИХ приход

И как увели тебя.

Мы держались, но потом

Когда стала уходить

Завертелось все кругом

Окна, двери стали плыть

И по лестнице крутой

Провожали мы тебя

И махала ты рукой

Забывая про себя.

Мы столпились у окна

В сером сумраке ночи

Поднятые ото сна

И от горя хоть кричи

Она вышла из дверей,

Оглянулася назад.

И кивнула головой

Увидав наш грустный ряд.

Твердым шагом шла она

Не боялась ничего

И на суд она пошла

Не страшася ничего.

В теплом, сером пиджачке

Обернулася на нас...

И махнула нам рукой

Может быть в последний раз...

Трудно дальше мне писать

Слезы душат грудь мою

Про печальную судьбу

Эту песню я пою.

Не стыжусь я слез моих

Я надеюсь что потом

Мама милая придет

И узнает все про них.

Я вспоминаю те часы

Когда мы, сидя вчетвером

Читали книгу у стола

И было мирно все кругом

И в лес зеленый мы ходили

Рассказывала мама там

И приключения, и были

И повести читала нам

И все прошло...

Как сон прекрасный

И новый начался теперь

Кошмарный, призрачный, ужасный...

25 сентября-38

Юра Трифонов

12 октября — 38 г.

Мы с Ганей ездили на дачу. Там были Петух и Борька Б.⁵².

Вечером на Красной Пресне дрались какие-то мужчины. Ух интересно!

17 октября — 38

Сегодня в школе на 3 перемене мы играли в войну. Но Петька⁵³ играл нечестно. Я проследил его и схватил сзади за шею.

— Выслеживаешь, подлюга?

Он повернулся и ударил мне головой по зубам. Я ответил ему. Он разозлился и свистнул мне в глаз. А Медведь⁵⁴ ударил меня по губам.

В это время зазвенел звонок. Распространился слух, что Трифона избили. Весь урок я злился и удивлялся как я Петьке не ляпнул. И решил с Петькой стыкнуться.

На перемене я сказал ему.

— Нам с тобой не мешало бы стыкнуться.

— Мне интереса нет, — признался он, — но полезешь стукну.

Я побежал и сказал ребятам, чтоб они подначивали Петьку к стычке.

После всех уроков на заднем дворе мы сцепились. Собрались человек 10 ребят. Дрались по правилам — 4 минуты. Было холодно, и у меня стучали зубы.

Петька стремительно бросился на меня и, размахнувшись, ударил бы мне по зубам, если бы я не подставил руку. Следующим ударом он сильно подшиб мне скулу. Мы бросились на близкий бой, я увидал мелькнувшую руку и быстро отскочил. Петька пролетел, я размахнулся и изо всех сил ударил ему в скулу. Он закачался, потом в бешенстве бросился на меня, я подставил затылок и услыхал как хрустнули его пальцы.

— Ой, палец сломал! — вскрикнул он.

— Бей, Юрка, нападай! — закричали ребята.

Но Петька сам бросился на меня, и мы в лютой схватке крошили друг другу морды. Я бил вслепую, ничего не видя перед собой. И только слышал восторженные крики ребят. Вдруг жуткий удар по носу, и кровь хлынула из моих ноздрей. Я зашатался.

— Хватит? — спросил секундант Медведь.

— Нет, еще! — твердо ответил я и яростно набросился на Петьку.

— Ой! Второй палец! — воскликнул он.

— Довольно! — провозгласил Гусев. — Четыре минуты!

Я пошел, умылся. Петька тоже.

Ничего, надо один раз подраться по-настоящему, это полезно.

2 ноября — 1938 г.

Еще в прошлом году мамочка достала мне справку в «Дом пионеров». Когда она уходила, то отдала ее бабишке. Сегодня, в сентябре, я направился в Дом пионеров. Этот дом был таким интересным, что я готов был ходить туда ежедневно. Сначала я поступил в географический кружок, затем перешел в литературный. Что это за вечера были, когда мы сидели перед большим столом и, обсуждая чей-нибудь рассказ, уносились в своих разговорах в поднебесья. Тут вспоминались имена тысячи писателей начиная от Гомера и кончая Катаевым. Наш руководитель, редактор журнала «Пионер», товарищ Ивантер так интересно объяснял нам ошибки друг друга. Это была действительно школа, у которой многому можно было научиться.

И вот 14 октября я получил плохо по химии! Как раз я должен был итти в Дом пионеров. Ну, бабишка весь день читала мне нотацию, и, конечно, ни о каком литературном кружке не могло быть и речи.

Я решил исправиться и получил хор. В Дом пионеров стал ходить снова и понес туда на просмотр два моих рассказа «Ломоносов» и «Toxoden Platensis». Когда я возвращался домой, бабишка встречала меня насмешливо:

— Литерааатор! — с презрением говорила она. — Писаатель!

Я молчал. Пусть себе говорит что хочет, лишь бы пускала!

Но вот она мне сказала, что я никуда не пойду, если не исправлю химию в четверти на «хорошо». Я сам знал, что это надо, поэтому подучил химию вместе с Ундеем на зубок.

Мария Никифоровна меня как назло не спросила! Следующий раз она меня вызвала!

Вчера бабишка весь день говорила, что я ничего не выучил и обязательно... Я действительно отл. не получил, но получил «хорошо». Сегодня я как раз должен итти в Дом пионеров. Пришел домой, сделал уроки.

Приходит бабушка.

— Ну как химия?

— Хорошо! — отвечаю я.

— Ну я же ведь говорила! — набросилась она на меня.

И пошло, и пошло.

— Но ведь хорошо, не плохо! — пробовал обороняться я.

— Это плохо! Хорошо это плохо!!!!!! — кричала она. — Никуда я тебя не пущу! К чорту! Нечего там прогуливаться и в 12 часов возвращаться домой.

Мне стало так горько. Все свои лучшие рассказы я отдал туда, и теперь они все пропадут. Особенно «Ломоносов», мне мама помогала в свои последние дни! Я помню, я дописывал его, и в это время маму забрали.

— Ну все кончено. Больше писать не буду! — в отчаянии махнул я тогда рукой.

— Ничего! Пиши, у тебя уже хорошо получается! — сказала мне мама.

И теперь все!.. Ничего мне не осталось, один дневник...

Я ушел к себе в комнату, запер дверь и потушил свет. Мне нравилось так сидеть и предаваться счастливым воспоминаниям.

Вдруг бабишка входит и говорит:

— Как я могу тебя пустить? Что ты тут сидишь в темноте?

— Нравится! — буркнул я.

— Нечего бездельничать! Расселся, дверь закрыл!!!

— Ну и тебе что? — возмущаюсь я.

— Ничего.

И она уходит, открыв дверь и зажжа свет.

Я опять потушил лампу.

— Юрка! — кричит она в бешенстве. — Я вовсе не должна поддаваться твоим капризам!

— Какие капризы?

— А вот такие! — и она опять зажигает свет.

— Я потушу! — говорю я.

— Тогда получишь в физиономию!

Что я могу ответить? Ровно ничего!

В одной публикации родственница Ю. В. объясняет, что трения между Юрой и бабушкой происходили от чрезмерной заботы бабушки о здоровье внука. Мотивы комментария понятны и, возможно, заслуживают сочувствия, но надо помнить, что Юрий Трифонов был писателем, писавшим правду и только правду, писателем, в этом стремлении беспощадным прежде всего к себе.

Я помню, как однажды шутливо сказала то же самое «Писаатель», и как он вдруг побледнел и очень серьезно попросил:

— Никогда не говори так. Никогда!

Да, он уже был писателем даже в детском дневнике, и не нам объяснять за него, что он вкладывал в это понятие, и подчищать его биографию.

Я помню, как пристала к нему, желая узнать его мнение о своей первой книге, и как он долго отнекивался, а потом спросил:

— Ты хочешь с наркозом или без наркоза?

— Без наркоза, — храбро ответила я, уверенная в его любви и, следовательно, снисходительности.

Это было на заре нашего долгого романа году в семьдесят четвертом, и я еще не знала до конца человека, которого любила.

— Ну ладно, давай без наркоза.

Потом пауза.

— Ты хорошо знаешь жизнь.

— Это все? — растерялась я.

— Все.

— Не густо.

— Как есть.

Потом я узнала, что никакой силой нельзя было его заставить сказать о литературе неправду. И, пожалуй, самым большим праздником были для меня его слова: «Продолжай в том же духе».

Речь шла о первых главах моей новой работы.

Многие воспоминатели выдумывают другого человека, и я рада, что сборник воспоминаний о нем тихо скончался вместе с агонизирующим издательством «Советский писатель». Были талантливые и правдивые тексты, но были и совсем другие. Сложность моего положения заключалась в том, что я не могла, не имела права подвергать сомнению «чудные, живые воспоминания» (слова из одного, любимого им, рассказа Хемингуэя). Составляя этот сборник, я поняла старую истину: воспоминания — это не всегда портрет Героя, иногда — это портрет автора воспоминаний.

15 ноября — 1938 г.

В выходной день, 12-го, мы с Ганькой уговорились поехать на дачу. Еще у Никитских ворот я увидел его из трамвая. Это было удачным совпадением, и дальше мы поехали вместе. Воздух был прекрасный, свежий и чистый. В Бору тихо, народу мало. Река еще не замерзла. Скоро пришел Петух, мы долго валандались во дворе, часа три, болтали, бегали.

— Эй, ребята! — это Вовка Берман. — Идем кататься на лыжах!

— Пошли! — обрадовались мы.

Мы вышли на проселочную дорогу, наполовину засыпанную снегом. Изредка попадались заледенелые лужи, и мы со смехом катались на них.

— Ребя! Вон озеро! — закричал вдруг Вовка, и мы увидали белую полоску, видневшуюся метрах в ста от нас.

Мы припустились и скоро оказались на берегу озера. Лед оказался тонкий и трещал, но мы трое — Ганька, Вовка и я решили добраться до ближних островов.

Петух трусливо остался на берегу.

[...]

Лед трещал, но мы шли.

И вот вдруг неожиданно мы очутились все втроем на маленьком острове. Он был так мал, что нам, чтоб не упасть, пришлось уцепиться друг за друга. Мы еле удерживали равновесие. Петух на берегу издавал вопли ужаса. Да мы и сами все похолодели от страха.

Так мы стояли минуты две, судорожно вцепившись в пальто друг друга. Потом Вовка изловчился и перепрыгнул на соседний остров. Тогда дело пошло веселее, и мы перебрались на берег.

— Лыжи! — вдруг воскликнул Ганька.

— А вот и мне! — закричал Вовка, и они начали надевать на ноги доски с проволочными креплениями.

— А мне? — проговорил я, беспомощно оглядываясь кругом.

— Да вот!

— Верно!

Вооружившись лыжами, мы пересекли озеро поперек. Лед подозрительно скрипел и иногда, когда он особенно вдруг сильно начинал трещать, то поневоле содрогаясь, застываешь на месте и, затаив дыхание, ждешь. Но вот и берег. Тут мы поправляем крепление и начинаем новое опасное путешествие вдоль озера... Озеро большое, идем по самой середине. Лед трещит, но мы уже не боимся. Осторожно обходим большую полынью в середине. Петух бежит по берегу и что-то пищит. И вот я вижу Ганька снимает одну лыжу и берет в руку, потом снимает другую и идет по льду ногами. Я тоже снимаю лыжи, и мы втроем бешено носимся по льду, во все стороны несутся нами расчищенные дорожки, и напоследок мы выводим свои инициалы ЮТ СГ и ВБ.

[...]

Ганька вдруг гикнул и побежал по озеру. Я последовал его примеру и слышал, как свистит и лопается под моими ногами лед. А когда я поглядел на Ганьку, который мчался мне навстречу, то увидел как выгибается лед, и тут я ощутил по какому тонкому слою мы бегали.

Вдруг — крррач! Мелькнула фигура Вовки, сделавшая огромный прыжок на землю, и зияющая прорубь чернеющая рядом со мной. Не успел я что-нибудь подумать, как услышал такой же треск подо мной, и мои ноги окунулись в воду. Хорошо суша была поблизости, и я выпрыгнул на нее, замочив брюки и ботинки.

И тут упал Ганька. Он проломил лед ногой и упал вперед как ледокол, ломая грудью лед. Он был далеко от берега, но повернулся к нему и бросился к суше разрывая льдины.

Мы окаменели. Наконец, я опомнился и подал ему руку. Он вылез весь мокрый от кальсон до шубы.

Шли домой молча. Ганька молчал, щеки его покрылись красными пятнами. Молча пришли во двор... Ганьку раздели, натерли спиртом и, укрыв одеялом, положили на диван. Мне добрые старики Браудэ⁵⁵ дали сухие носки и портвейна.

Поздно вечером мы возвращались в Москву. Лунный свет играл и искрился на снегу. Снег скрипел под ногами. Я шел и думал о том, что вот у Ганьки, у Петуха и Вовки, у них у всех есть мамы, которые о них заботятся, а у меня — нет. Скрип, сккрип, скккрип...

23 декабря — 1938 г.

В школе дела ничего. От Павла последнее время нет никаких писем, а от папы и от мамы — совсем ничего. 12 смотрели «Александр Невский». Ничего. Только мне не понравилось, вернее трудно понять направление боя, лишь видишь сверкают палаши, топоры, [нрзб.], доспехи, а кто побеждает непонятно.

В Доме пионеров уже получил постоянный пропуск № 3475. Уже получил задание написать рецензию к «Александру Невскому» и исторический рассказ из Смутного времени.

[...]

Однако неожиданно Юра пишет совсем другое.

15 февраля — 1939 г. (подражание Зощенко)

Я, после того, как приехал с дачи, 3 дня лежал — болела поясница, потому что, когда я приложился в Серебряном Бору на одно место, моя несчастная почка оторвалась и где-то в безвоздушном пространстве моего живота путешествует. Ну, лежал я без боли, а как начну с лестницы сходить, так кажется мне, будто живот мой наизнанку выворачивают, или кишки краковяк отплясывают. А как лежу, так ничего, и читать можно, и размышлять, и в шахматы играть, и радио слушать.

Ну-с, вот наслаждался я таким образом три дня, а потом — в школу. И вдруг через несколько дней просыпаюсь я и чую, что болит моя нога в суставе и в том месте, где эта самая нога к брюху прикрепляется. Ну, я того, сего, потыкал, потрогал, как будто ничего. В школу пошел, прямо можно сказать, танталовы муки испытывал все уроки. Через 4 дня и это прошло. Ну как-будто все? Ан нет! Поехали мы на дачу в выходной, в ленинские дни. Солнце, на реке, блестящей как стекло, конькобежцы, лед сверкает, искрится! Все ребята на коньках. Ну и мы не рыжие. Одел и я свои гаги. Катался по всей реке с Ганькой около часа. Потом пришел домой и чувствую, что будто в моих, этих самых кожаных ботинках — там какой-то тарарам преужаснейший. Раздеваюсь и что же, братцы вы мои родненькие, там целая кровавая лужа, а в той луже виднеется престрашнейшая мозолина. И как это я не заметил, что в евонных ботинках с ранами я шлялся. Доехал, значит, я кое-как до Москвы, ну и промучился порядочно с этими самыми волдырями, ни дна им, ни покрышки. Стало проходить. Вздохнул я свободно, и вдруг глядь, да, кажись, голова болит. Ей-богу болит!!! Лег я в кровать, а сам думаю, ну, сердечный, опять скапустился. Да и правда, оказался грипп. Лежал я до сегодняшнего дня, а сегодня вот выздоровел и наслаждаюсь здоровой нормальной жизнью. До чего хороша и приятна здоровая жизнь! Постойте, что это у меня в животе колет, а? Ой! Ей-ей!!! Этот, как его, запор, али катар зачинается! Да и в ухе чтой-то хлюпает?! Началось, опять двадцать пять! Снова здорово!

Юрий Валентинович очень любил Зощенко. Любил за глубоко человеческий печальный взгляд на несовершенство людей. И еще за то, что он прощал им это. Часто вечерами вслух читал мне его рассказы. Читал замечательно, у него вообще был незаурядный актерский дар. И вот однажды, после зощенковской фразы «Тут у одной зубной врачихи муж помер. А, думает, — ерунда! Потом смотрит — нет, не ерунда», он замолчал. Погодя сказал:

— Вот когда я помру, ты тоже сначала подумаешь, «а, ерунда»! А
потом — нет, не ерунда.

Присказка ему запомнилась, и он еще несколько раз повторял ее, пока я не рассердилась и не попросила больше так не шутить.

Я тогда не знала, что в четырнадцать лет он уже писал рассказы, подражая Зощенко. Теперь знаю; знаю, увы, и что — «не ерунда».

И еще одно горькое знание: может быть, та боль в почке, тот удар от падения на лед, простуда и были, в какой-то мере, причиной его смертельной болезни. Он умер от рака почки.

Жаль, что в те далекие времена никому не пришло в голову сразу показать его врачу. Он рассказал мне об этом случае задолго до того, как я прочитала его дневники. Когда впервые мы почувствовали, что с его здоровьем что-то неладно.

Поздняя горечь.

И осталось от того зимнего вечера только то, как мальчик, в насквозь промокших ботинках, идет по морозу к троллейбусному кругу, а снег скрип, скрип...

И еще. Между страницами дневника я нашла маленькое насекомое с крошечной золотистой головкой и овальными перламутровыми крылышками. Оно «прилетело» из немыслимо далеких времен, из жаркого лета, когда мальчик, писавший дневник, был и бесконечно счастлив и бесконечно несчастен, одновременно, слитно — так, что названия глаголу, обозначающему это состояние, я найти не могу...

Окончание следует

* В дневниках Ю. Трифонова синтаксис и орфография авторские.

¹ П. А. Лурье (дядя Павел). Брат матери (1903—1979). Инженер, участник ВОВ. В дневниках Ю. В. Трифонова много страниц посвящено личности П. А. Лурье и беседам с ним.

² Т. А. Словатинская (бабушка, «бабишка»). Бабушка писателя. (1879—1957).

^{В гражданскую войну — зам. начальника политотдела армии. Дежурный секретарь Политбюро ЦК партии, зав. Приемной ЦК ВКП(б). Впоследствии корректор ВУОАП (Агентства охраны авторских прав).}

³ Женичка Е. А. Лурье-Трифонова. Мать писателя (1904—1975). Зоотехник, инженер-экономист.

⁴ В. А. Трифонов. Отец писателя (1888—1938). Активный участник революции, гражданской войны. Государственный деятель.

⁵ А. А. Сольц. Родственник Т. А. Словатинской (1872—1945). Ответственный работник ЦК партии. Прототип Давида Шварца в романе «Исчезновение».

⁶ Е. А. Трифонов (дядя Женя). Дядя писателя (1885—1937). Одаренный литератор, псевдоним Е. Бражнев. Деятель революции и гражданской войны.

⁷ С. С. Хабалов (1858—1924). Генерал-лейтенант. С 1916 года занимал пост начальника Петроградского военного округа. Во время Февральской революции был арестован и заключен в Петропавловскую крепость. В 1917 году эмигрировал.

⁸ Б. В. Штюрмер (1848—1917). Председатель Совета министров, министр внутренних и иностранных дел в 1916 году.

⁹ Ундик (Ундей, Унди) — А. Г. Словатинский (1917—1942). Приемный сын Т. А. Словатинской.

^{В дневниках Ю. В. есть несколько страниц, посвященных памяти Ундика и обстоятельствам его смерти. Погиб на ВОВ.}

¹⁰ 2 «В». Перед войной в школу принимали с восьми лет, поэтому Юра поступал во второй класс.

¹¹ Тинга (Таня) — Т. В. Трифонова (Рейзнер). Сестра Ю. В. Вдова Е. С. Рейзнера, рано ушедшего из жизни талантливого архитектора. В дневниках Ю. В. пишет, что именно Е. С. Рейзнер послужил прототипом Сергея Троицкого, а его жизнь и судьба — сюжетом повести «Другая жизнь».

^{Т. В. Трифонова — кандидат биологических наук, живет в Москве.}

¹² Эля. Предположительно сын подруги матери Ю. В. — Ксении Васильевны.

¹³ Женя (Женя-маленькая). Е. В. Вахмистрова — дочь В. А. Трифонова от первого брака.

¹⁴ Наташа. Н. Ю. Григорьева — дочь Е. В. Вахмистровой.

¹⁵ Макс. Предположительно Г. Н. Мельничанский, друг семьи (1888—1937). Советский государственный и партийный деятель.

¹⁶ Лена Подвойская. Одноклассница Ю. В. Дочь Н. И. Подвойского. Трагически погибла в 1934 году. Н. И. Подвойский — один из руководителей Октябрьского вооруженного восстания. Председатель Петроградского Военно-революционного комитета. Он же — персонаж романа «Старик». В романе присутствует и образ Лены.

¹⁷ Т. М. П. — какой-то шифр.

¹⁸ Витька. В. Л. Нейгольберг. Историк. Умер в 1994 году.

¹⁹ Славка. В. С. Березнер. Погиб в ВОВ.

²⁰ Володька (Володяй). В. Н. Самсонов. После ареста родителей попал в тюрьму. Судьба его неизвестна.

²¹ Юрий. Ю. В. Вахмистров. Муж Жени маленькой.

²² Петька (Петух). П. В. Рубинштейн. Живет в Москве.

²³ Елена Дмитриевна — не установлено.

²⁴ Лена (Ленча). Л. И. Минц. Дочь академика, историка И. И. Минца, ставшего, по словам
Ю. В., одним из прототипов профессора Ганчука из повести «Дом на набережной».

²⁵ Зоя («Зайчиха»). З. Д. Палкина.

²⁶ Темка — А. Я. Ярослав. Друг и одноклассник Ю. В. Умер в 1991 году.

²⁷Ганя (Ганька). А. Б. Самсонов. Архитектор. Умер в 1987 году.

²⁸ Иза — неустановлено.

²⁹ Тала — Н. Д. Куманова. Работала редактором.

³⁰Гога. Г. Е. Трифонов (М. Демин). Двоюродный брат Ю. В. Поэт, прозаик (1926—1982?). Умер в Париже.

³¹М. П. Коршунов (Михикус, Химиус). Одноклассник и друг Ю. В. Писатель, участник ВОВ.

³² Лева Тиунов. Близкий друг Ю. В. Был футболистом «Спартака». Умер в 1967 году.

^{По свидетельству М. Коршунова и В. Тереховой, именно в доме Льва Тиунова во время дружеского обеда родилась идея романа «Дома на набережной».}

^{Мать Левы — М. А. Тиунова была известным диктором Всесоюзного радио: во время войны она читала письма с фронта.}

^{33 Лева Федотов. Друг Ю. В. Одаренный многими талантами, он оказал большое влияние на своих друзей и одноклассников. Погиб в 1943 году под Тулой и похоронен в братской могиле.}

³⁴Бибка — Урал Васильев. Одноклассник Ю. В. М. Коршунов помнит, что после шестого класса Урал уже не учился в 19-й школе. Видимо, его родители были арестованы. Судьба У. Васильева неизвестна.

³⁵ Братья Измайловы — соседи по даче.

³⁶М. Самсонов. Дядя Гани Самсонова.

³⁷ Шифр.

³⁸ М. А. Булле. Учительница немецкого языка, дававшая частные уроки. О ней — в романе «Старик». Оказавшаяся после ареста родителей в Детском доме, дочь партийного деятеля высокого ранга рассказывала мне, что М. А. Булле приезжала в Детский дом и издали смотрела на свою бывшую ученицу. Потом украдкой сунула ей какой-то гостинец.

Вероятно, М. А. в начале войны была выслана из Москвы, как немка.

³⁹О. В. Сальковский («Сало»). Одноклассник и друг Ю. В. Профессор, германист. Живет в Москве.

⁴⁰ Зинаида Николаевна — учительница.

⁴³«Toxodon platensis» (лат.). Ископаемое животное из породы толстокожих, найденное в третичном слое на берегу Рио-Негро.

⁴²Андрей. А. Е. Трифонов. Двоюродный брат Ю. В. Погиб на войне.

⁴³Ксана. К. К. Налбандова. Жена Е. А. Трифонова.

⁴⁴Беспрозванные Д. Г. и А. А. — сотрудники В. А. Трифонова по Нефтесиндикату.

⁴⁵Н. Ф. Кретова. Кандидат химических наук. Живет в Москве.

⁴⁶В. Р. Терехова. Кандидат медицинских наук, литератор. Живет в Москве.

⁴⁷После заполнения анкеты на Кузнецком, 24, родственникам арестованного сообщали номер для наведения справок. Этот номер Юра ошибочно называет ордером.

^48,49Екатерина Евгеньевна и Синичка. Вдова и внучка М. И. Фрумкина. М. И. Фрумкин — участник революции 1905 г. После Октября 1917 г. на руководящей государственной работе. Репрессирован в 1937 г. Погиб в 1938 г.

⁵⁰В. А. Трифонов был расстрелян 15 марта 1938 года.

⁵¹Шифр.

⁵²Борис Биргер. Знаменитый художник. Участник ВОВ. Сейчас живет в Германии.

⁵³ Петька. П. Хаит. Одноклассник Ю. В. Участник ВОВ, живет в Москве.

⁵⁴Медведь. В. Медведев. Одноклассник Ю. В. Погиб на войне.

⁵⁵Старики Браудэ. Дед и бабушка П. В. Рубинштейна («Петуха»).

© Публикация и комментарии Ольги ТРИФОНОВОЙ

 

 

 

 

Опубликовано в журнале: «Дружба Народов» 1998, №6 Проза и поэзия

Юрий Трифонов Из дневников и рабочих тетрадей Окончание. Публикация и комментарии Ольги Трифоновой

 

Юрий Трифонов

 

Из дневников и рабочих

тетрадей

 

[...]

Тревоги в этот день не было.

Я возвращаюсь в двенадцать часов. Казарма еще не спит. Растопили печку, зажгли лампы — в зале теперь светло, тепло и даже уютно. Усачев в широких синих трусах, босиком расхаживает между кроватями и, хлопая себя по белым ляжкам, рассказывает что-то о бабах. Ребята сидят на койках, слушают с жадностью и дружно хохочут.

Я незаметно вхожу и раздеваюсь. Накрываюсь с головой, чтобы ничего не слышать. Сегодня бабушка и сестра уехали из Москвы. Это называется — эвакуация. Сегодня я простился с ними. Обвалилась последняя тропка к прежней жизни. Мне незачем теперь ходить на Калужскую в пустой дом... Зачем бабушка дала мне шарф, носки? Носки да. А шарф? Зачем мне завязывать горло, если она все равно уехала?

Я стискиваю зубами волосатую складку холодного, пахнущего стиркой и дезинфекцией, одеяла. Нет, я не заплачу. Это — чтоб не скрипели зубы. Мне только кажется, что на плечи мне положили огромное полено, оно ломает и гнет меня. Выдержу ли?.. Я один. Мой дом теперь здесь, и это моя кровать.

—...и, от шельма, говорит солдату-то “а ты наперед хомут поставь, тогда и отворочу...”

— Аааа... гы-гы-гы! — раскатывается под сводами...

[...]

Прошла неделя.

Сегодня мой день рождения. Мне исполнилось шестнадцать лет. Каким праздником для меня был этот день раньше! Утром, в беззвучном предрассветном сумраке, чуть только проснувшись, я старался различить на стуле очертания подарков. Я начинал угадывать что там лежит и уже не мог заснуть до самого утра. Я строил причудливые планы, рисовал себе самые невероятные натюрморты из своих подарков — какие-то редкие, невиданные книги, сказочные игрушки, альбомы марок, этакие толстенные томы, как собрание сочинений Гоголя, сплошь залепленные марками... Я мог бы встать и подойти к столу, но я лежал, продолжая терзаться любопытством и нетерпением, и фантазировал. Я был хозяином этих тихих рассветных часов и самым могущественным человеком в мире. Я мог загадать все, что угодно... А потом начинался день. Гости с самого утра, толкотня в передней, визг, смех, веселая суетня, и мама в шуршащем кремовом платье, и звуки рояля, и яблочный дух пирога по всей квартире, и опять подарки, которые некогда рассматривать, а к вечеру запах цветов, и последние гости, последний чай, и странная тишина, тихие разговоры за столом, веки, слипающиеся от усталости...

Какая давность! Миф...

Сегодня я знаю об этом дне один. И бабушка с сестрой — где-то там, на Востоке, я даже не знаю где, — вспоминают обо мне сегодня.

Я сижу на крыше. Воздушная тревога объявлена четверть часа назад. После получасовой стрельбы. В кармане у меня лежит плитка шоколада — последний подарок бабушки. Я съем ее сегодня, когда кончится эта карусель.

Сижу в каске, с противогазом на боку и клещами в руках и смотрю в небо из чердачного окошка. В звездном глубоком небе бродят прожектора. Надо мной утихло. Стреляют где-то за Серпуховкой, там, где медленно разгорается зарево пожара. Я давно уже привык к этой картине. Сначала она вызывала во мне интерес, потом я испытал страх, теперь пришло безразличие.

Я думаю не о том, о чем мне следует думать.

Мне кажется вдруг, что я смотрю на самого себя в кино. Эта глупость упорно преследует меня, когда я сижу на крыше в одиночестве. И я перестаю доверяться времени. Я не верю, что три месяца назад, всего три месяца назад, я жил на даче в Серебряном бору. Загорал, часами валялся на песке, а по вечерам ходил на теннисный корт у реки. Я носил белые полотняные брюки и белую сетку-безрукавку. Мне нравилась одна девушка со 120-й дачи, девушка в голубой тюбетейке — ее звали Галя. Мы катались с ней на лодке и говорили о теннисе, о том, что река обмелела, а мне хотелось сказать ей, что она мне нравится, но я все откладывал, а потом началась война, и Галя уехала. Вода в пруду была розовой от заката. Маленькие мгновенные пузырьки появлялись на ней и таяли. Пахло сырым прибрежьем и мокрым камышом. Небо было такое чистое, безоблачное, и мы радовались: значит завтра будет хорошая погода. Теперь я ненавижу чистое небо и звезды — они означают скверную ночь.

Где-то рядом, наверное с двадцать пятого, рявкает вдруг зенитка. Сейчас же, с разных сторон ей отвечает многоголосое блеяние пулеметов. В небе скрещиваются два луча, и мечется над головой гигантский икс. И вот вспыхивает в середине икса малюсенькая, серебристая искомая величина.

Кидаются к ней, как стая гончих, красные и желтые трассирующие пули. Хором отрывисто кашляют десятки зениток. Жвыкают в воздухе, барабанят по крыше осколки зенитных снарядов.

Гулко бухая сапогами по железным листам и пригибаясь, ко мне подбегает Борис Колыванов. Его красивое, напряженно-сосредоточенное лицо озарено слюдяным отсветом прожекторов.

— Вовка, смотри! Зажали, зажали! Сейчас он будет облегчаться.

— Лезь под крышу! Осколки! — я тащу его в окошко.

Свист, грохот. Борьку волной кидает на окно, он коленом ударяет меня по лицу, лезет внутрь. Я помогаю ему и чувствую, как дрожит его рука.

— А, вот она. Где это?

— Где-то возле Ордынки.

[...]

— Бочку! Бочку, черти лысые! — кричит кто-то изнутри мезонина. Армянин растерялся и не знает, что делать с огнетушителем.

— А, дура! — Борька вырывает огнетушитель, с силой ударяет его о железное ребро крыши. Дым вырывается из окна мезонина, окутывает нас. Что-то рушится с треском и стеклянным дребезгом.

Через час все кончается. Мезонин затушен, стрельба прекратилась. Мы с Борькой сидим на крыше и ждем объявления отбоя. В воздухе пахнет дымом и горелой толью. Внизу на улице слышны шаги, хруст стекла, чьи-то разговоры. Наверно патрули или наши, пожарники.

Москва кое-где горит. За Серпуховкой зарево спало, теперь горит правее. Борька считает, что это на Калужской. Может быть, горит мой дом. Мысль эта приходит очень спокойно и почему-то не волнует меня. Мой дом... Пустые темные комнаты. Полки с моими книгами, пыль... Стол с рисунками, альбомом марок. Может быть, все это горит сейчас, и чужие люди в брезентовых робах и армейских касках топчут сапожищами книги, бегают по коридору, матерятся и задыхаются от дыма, пытаясь спасти мои комнаты от огня. Хм, зачем? Кому нужны сейчас эти книги, эти марки?

— Борька, — говорю я, — у меня есть шоколодка, хочешь?

— Давай. Откуда?

— Бабушка оставила, когда уезжала. Я ведь сегодня именинник.

— Да ну! Здорово. Что ж ты молчал? Сколько тебе стукнуло?

— Шестнадцать.

— Значит ровесники. Толковый шоколад.

Некоторое время мы молча едим раскрошившийся в кармане шоколад, потом Борька говорит:

— А это ведь морские зенитки били. Из Ленинграда привезли. Они на десять километров сажают.

— Вот это да! — я восхищен. — Недаром сегодня мало прорвалось.

Мы жуем шоколад и долго разговариваем о зенитках, прицельном бомбометании и подобных, очень интересующих нас, вещах.

[...]

Сентябрь подходит к концу, а я ничего не знаю о маме. Иногда мне становится очень тяжко. Это бывает в перерывах между работой, в минуты одиночества.

И вот, не зная ни нового адреса мамы, ни даже того здорова ли она, я начинаю писать ей письма. Длинные письма, в которых я описываю теперешнюю Москву, свою жизнь, ребят, нашу работу, — все, что окружает меня и кажется мне интересным. Я никогда не любил писать письма. Меня, бывало, силой сажали за стол написать открытку бабушке, уехавшей в Ленинград, или какому-нибудь дяде, который отдыхал в санатории. И вот я пишу по ночам, во время дежурства в казарме, пишу жадно и торопливо эти странные письма без адреса. Никто не знает, чем я занимаюсь в эти дежурства, никто не видел меня с пером в руках — и это хорошо. Мне кажется, они подняли б меня на смех, узнай они только про мое нелепое сочинительство, они б мигом превратили меня в петрушку — вроде Гудыма или Академика. Я-то знаю, как это делается. И тогда — все кончено. Я уже не смогу сесть за бумагу, и не потому, что они залепят меня, сшибут с ног своими остротами, а потому, что я больше не смогу писать о них. Я не смогу писать их такими, какие они есть, я буду слишком их ненавидеть (ведь я не Гудым), чтобы писать правду.

А сейчас... Сейчас я люблю их и распоряжаюсь ими как хочу. И они покорны мне — мои невольные и неуклюжие герои, они разметались на своих койках, раскрыв рты от спертого воздуха: храпят, вздыхают и бормочут со сна; бредят пожарными лестницами, девочками и мамами; и до сих пор еще, наверно, думают во сне, что они спят на своих домашних кроватях и боятся проспать на завод или на лекцию, на урок... Кто-нибудь вдруг начинает ворочаться, привстает на койке и, почесывая грудь, бессмысленными глазами оглядывает казарму, потом хрипло чертыхается и снова бухается в постель, с головой укрывается одеялом. Они так беззащитны передо мной и так понятны, так мучительно, до самого дна, — ведь я так же раскидываюсь во сне, и бормочу те же слова и так же беспомощно оглядываюсь по сторонам, проснувшись вдруг среди ночи.

Перо дрожит, и слова перескакивают, перегоняют друг друга. Лампочка на проволоке, покрытая сальными мушиными пятнами, то тускнеет, то вспыхивает ярче. Углы зала от этого то приближаются, то уходят в шаткую тьму. Я пишу и листы складываю в тумбочку. Я не знаю, опущу ли я их в почтовый ящик и прочтет ли их когда-нибудь мама.

Беру на себя смелость остановить этот взволнованный, томящий душу, рассказ.

Уже скоро Юра узнает адрес матери, — Казахстан, Карлаг1.

Ю. В. любил свою мать так сильно, что трудно подобрать верное слово. Некоторая сдержанность и информативность его писем в Карлаг, где находилась Евгения Абрамовна, объясняется, конечно же, тем, что письма подвергались жесточайшей цензуре.

Он видел черные треугольники штампов с надписью “Цензор N...” и знал, что и на его письмах есть такие же меты.

И еще: он чувствовал, догадывался о тревоге матери за близких; старался в письмах успокоить и хоть как-то утешить ее душу перечислением обыденных забот и жизненных подробностей.

Евгения Абрамовна сохранила ВСЕ письма сына, и сейчас, спустя более полувека, — это полуистлевшие листки, истертые на сгибах. Стоило огромного труда восстановить тексты, и мне жаль, что объем публикации не позволяет привести переписку целиком.

Я надеюсь ее издать полностью.

 

30.08—41 г.

Здравствуй дорогая мамочка!

Позавчера мне исполнилось 16 лет, и я теперь получаю паспорт, эта священная церемония будет пройдена сегодня, т. к. все документы у меня уже есть. Я посылаю тебе одну фоторожу свою, из тех, которые нужны для паспорта. День рождения не был отмечен торжеством, т. к. все ребята разъехались, да и время не такое. Однако тетка подарила мне несколько библиографических подарков и купила сладкие конфеты, вполне заменяющие сахар, к тому же очень вкусные. Бабушка купила мороженое, Н. Д. подарила избр. произв. Гейса и Тита, цветные карандаши.

Мы живем по-прежнему в Москве, все здоровы. Тетка недавно поступила на работу, баба Роза сидит дома, а мы с Тингой исполняем различные хозяйственные работы. Тинга чаще всего ходит за маслом, овощами, подметает комнату, моет посуду. Я же специализировался на хлебе, керосине и езде за обедом. Кроме того, почти каждый день есть непредвиденные дела, которые тоже надо исполнять, я, например, последние дни все ездил за всякими своими справками, снимался и т. д. Вечером мы с Тингой читаем пьесы. Скоро, вернее позавчера, должен был начаться 41/42 учебный год, но несмотря на такой близкий срок никто еще твердо ничего не знает, будем ли мы учиться или нет. В школе нас, правда, записали, но неизвестно — с целью ли ученья или с какой-нибудь другой. Я встречался со своими школьными ребятами, но они, как и все, пребывают в неизвестности, и думают поступать, если не будет учебы, в техникум. В школе тоже ничего толком не сказали.

Ганька сейчас в Башкирии, он мне написал письмо, я тоже писал ему.
Н. Д.2 может быть тоже к нему поедет. Недавно к нам было письмо от Ундея. Он был последнее время в Ленинграде, потом куда-то уехал. Я сейчас с бабушкой и Тингой поеду на Калужскую3 (бабушка сегодня выходная), там мы искупаемся, потом Тинга повезет обед тетке, а я с бабушкой пойдем получать паспорт.

До свиданья, крепко целую. Юра.

05.12—41 г.

Здравствуй дорогая мамочка!

Мы уже полмесяца в Ташкенте. Живем в доме отдыха "Медсантруд", где поместились эвакуированные из Москвы старые большевики. Здесь, очевидно, очень хорошо летом, весной, осенью, но только не зимой. Д/О находится за городом, на живописном участке, который окаймляет быстрая речушка Баса, с красивыми обрывистыми берегами. На наш участок можно попасть как в старый замок, только через висячий шатающийся мостик, который в дождливое время становится непроходимым из-за опасности поскользнуться на ступеньках и слететь в реку. Тогда приходится идти кружным путем, в 3 раза длиннее, через задние ворота. Сейчас, конечно, никаких цветов и зелени нет, но вообще здесь этого очень много и целый фруктовый сад. Есть разные красивые уголки, беседки, фонтаны, статуи и т. д. Кормят 2 раза в день и довольно хорошо. Платим мы 14 руб. за троих, сюда входят обед, завтрак и хлеб — 500 гр. на человека. Живет здесь 110 человек, из наших близких здесь Арон и Екатерина Евгеньевна. Я сплю с Ароном в одной палате, с нами и Женька — мальчик, сын Арона. Бабушка и Тинга — в другом доме. Сначала я хотел уехать обратно в Москву, но меня, оказалось, могут отправить лишь до Куйбышева, а там езжай как знаешь (в М. въезда нет). Таким образом я остался здесь, к великой радости бабушки и Тинги, которые очень не хотели, чтоб я ехал.

Я буду здесь учиться, начинаю завтра, хотя, признаюсь, боюсь, что не смогу догнать — ведь они уже кончают 2-ую четверть, а я не занимался ни одного дня.

Ташкент, вообще, город ничего, но очень много наехало народу, т. ч. стало трудно с продуктами, мы этого, правда, не чувствуем. Говорят, что скоро нас переведут в город. Это будет хорошо, т. к. люди смогут работать и учиться, а то ведь из Д/О в плохую погоду из-за грязи и не вылезешь. Вообще здесь тепло — градусов 5—8 тепла и будет так, наверное, всю зиму. Писем мы пока никаких не получали, ни от тетки, ни от кого.

До свидания. Целую. Юра.

12.03—42 г.

Здравствуй дорогая мамочка!

Как ты там живешь? Мы здоровы все, я и Тинга учимся, ходим в городскую школу. Здесь довольно много ребят 9 человек, в школу ходят 7 человек, со мной в 10-ом классе учится одна девочка Р. Тринблат, с Тингой учатся тоже 2-ое ребят. Занятия у нас начинаются теперь раньше, чем прежде, в пол-четвертого, идти же до школы нам минут 45—50. Встаем мы здесь не очень рано, часов эдак в 9, слушаем в Клубе последние известия, из Москвы, разница во времени с моск. 3 часа. Завтрак в 10, обед в 4, с обедом вместе дают ужин. Кто хочет, может брать обед на дом, раньше мы брали и ели перед уходом, но теперь уходим так рано, что обед еще не готов, его берет бабушка, а вечером разогревает. Читаю я здесь довольно много, библиотека маленькая, книг штук 200, 100 всегда на руках, но она (биб-рша) часто меняет книги в городской районной библиотеке. Погода держится, нет, нельзя сказать держится, т. к. она все время меняется, как хамелеон, погода продолжается все та же, то солнце, то снег, то грязь. Приходится много пропускать, т. к. в грязь невозможно пройти. В клубе, который помещается в маленьком домике конторы, есть шахматы, домино, центральные газеты, мы, между прочим, получаем здесь "Звезду Востока" и иногда удается купить центральные. Я, как и в Москве, собираю и вырезаю интересные сообщения и заметки. В клубе я играю в шахматы, игроков здесь много, я бью всех, кроме одного, с которым я теперь только и играю, теперь я часто обыгрываю и его тоже. В домино я играть не умею и не люблю. Межд. пр. я учу узбекский язык, разговариваю с рабочими-узбеками, уже могу говорить простые предложения. От тети мы получаем довольно часто грустные письма, им скучно без нас, жалуются, что им трудно что-либо достать из продуктов. Мы узнали недавно, что наша квартира4 свободна и ждет нас, а мы тоже, как говорится, с нетерпением желаем поскорее "до дома, до хаты". От Ундея ничего не имеем, последнее известие о нем из госпиталя, Павел поправляется, скоро выйдет из гос-ля. Аня и Таничка тоже здоровы и пишут нам довольно часто.

До свидания. Крепко целую. Юра Трифонов.

03.08.—42 г.

Здравствуй дорогая мама!

Я сегодня уже месяц работаю на заводе. До сих пор еще не на сдельщине, ввиду того, что станок никак не можем наладить, все ремонтируем. Но этот месяц, конечно, не прошел даром и очень много знаний по слесарному делу, научился работать слесарными инструментами — сверлом, напильником, ключом, зубилом и т. д. Кроме того, я освоил свой станок и уже несколько дней работаю один — и вполне успешно. Сегодня директор мне сказал, что на днях переведут уже на сдельщ. Вообще я доволен своею работой, по крайней мере чем-то занят и тоже со всеми — а учиться буду после войны. Занят я на заводе... (разорвана бум.) — в 5 уже дома, как раз обед и остальную часть дня я... (разорвана бум.) Устаю не особенно — сплю я на воздухе в саду, т. что 7 часов для спанья мне вполне хватает. У нас уже поспел виноград, ... много, много стало помидоров — у нас на заводе были по 35 к. — кило. День понемногу уменьшается — хотя и очень незаметно, просто короче... У нас здесь из молодежи неск. чел. организовали кружок — собираемся ставить пьесы — 2 шт. Режиссер у нас девушка-артистка. Она рук. др./кр. также в соседнем с нами д/о. Я буду тоже играть — после работы у нас происходят репетиции, ставим пьески, кот. прислала из Москвы тетя.

Из Москвы письма идут не часто — чаще газеты и журналы. Мне больше, чем когда-либо, захотелось в Москву, но... [вымарано цензурой НКВД] когда-либо в недосягаемом будущем [вымарано цензурой НКВД] отсюда сумели выехать — но мы, наверно, далеко не скоро [вымарано цензурой НКВД] получили письмо — он живет в городе Нижние Челны — Тат. АССР работает по обслуж. перевоза через реку на ремонте моторных лодок, катеров и т. д. Ундей снова [вымарано цензурой НКВД] — уже оконч. излечился и сейчас на каких-то курсах — он уже лейтенант, учится дальше. Мы все здоровы. Целую. Юра.

Но вернемся к рассказу Юры.

Сейчас я пишу эти письма для себя. Ничего не перечеркиваю и не переделываю: пишу так, как ложатся слова. Вот например:

“Когда Усачев читал нам газету, вдруг прибежал Леша и сказал, что в 27 доме сидит ракетчик. Все вскочили. Как раз недавно кончилась тревога, но отбоя еще не было. Мы выбежали на улицу, и Усачев расставил нас вокруг дома, а сам с Гленерваном и Лашпеком вошел в парадное.

Гленерван — самый сильный из нас, он выжимает одной рукой два стула (за ножки). Я стоял один на заднем дворе около пожарной лестницы. Было очень тепло и пахло помойкой. Мне было довольно-таки страшно. Я стоял долго, и ничего не было слышно из дома. Я думал: а если он живет здесь, в этом же доме, чорта с два найдешь. Вдруг кто-то спускается с крыши по пожарной лестнице. Я прижался к стене и решил: только он спрыгнет на землю, я ударю его кирпичом. У меня даже колени дрожали. Он спускался медленно, обе ноги ставил на каждую перекладину. Когда он спустился, я увидел, что это армянин. Он тоже испугался, когда вдруг увидел меня, и сказал, что на крыше никого нет. “Пойдем к черному ходу, там Лашпек”. Мы пошли к черному ходу. Лашпек стоял внизу очень взволнованный. “Гражданка одна сказала, что кто-то сидит на чердаке, по этой лестнице. — Там наверху Усачев с Лешей-девочкой. А мы здесь должны”. И правда, через некоторое время сверху вдруг закричал Усачев не своим голосом: “Ребята, прощайте!” Наверху что-то вдруг зашумело и затряслось, топот по лестнице, и что-то черное, какой-то человек скатился прямо к нам. Мы его хотели схватить, но он оттолкнул нас — и в дверь. Тогда лорд Гленерван ударил его кулаком так, что он свалился сразу. Усачев прибежал с фонарем. Связали его. У него был один зуб золотой. Он засмеялся и сказал: “Сопливое воинство”. Лорд Гленерван хотел еще раз его треснуть, но Усачев не разрешил. Набежали жильцы — полный двор. Как раз отбой был, и уже рассветало. Оказывается, Усачев кричал не “Ребята, прощайте”, а “Ребята, не пущайте!”.

Или вот:

“Сегодня Лашпек побил Гудыма за то, что тот взял у него пачку табаку. Гудым плакал и стоял, закрыв лицо руками, а Лашпек ударил его пять раз. Ребята смотрели. Все знали, что Гудым взял табак не нарочно. Сначала я хотел заступиться, мне было жалко Гудыма. Потом раздумал. Гудым трус, он подлизывается к Усачеву и Лашпеку. Отдает ему свой хлеб в столовой, а потом клянчит у нас. Почему-то за него противно заступаться. Может быть я сам трус?

Лашпек мой товарищ, но иногда я злюсь на него. Он хочет сделать себя каким-то вождем и часто хвалится. Думает, что он все может. К Усачеву он тоже подлизывается. Иногда мне хочется, чтобы он пристал ко мне. Тогда бы я как следует его отдубасил. А вчера, например, он дал мне свой ватник на складе, когда я замерз, а сам работал без ватника. Я никак не пойму его.

Вчера пришла к Леше сестренка. Она приехала из деревни и рассказала, что немецкие самолеты пожгли у них дома, и их дом тоже. Лешина мама погибла в пожаре. Леша не плакал и ничего не говорил, сидел весь вечер на койке и смотрел в окно. Он заплакал ночью, мы все хотели успокоить его, но не знали как. А я думал, что вдруг так же придет Танька и скажет, что ты умерла. Мне было так жалко Лешу и его сестренку. Я отдал ему свою полевую сумку и другие тоже дали разные вещи. Гады, гады, никогда вам не взять Москвы!”

Наступили первые нестойкие холода. С утра набегают тучи, дуют сильные ветры. Москва в дождях. Немцы очень близко, бои идут на дальних подступах к городу. Эвакуация продолжается — каждый день мы видим на улицах грузовики и повозки, нагруженные всяким домашним добром, автомобили с привязанными на крышах мешками и чемоданами. Говорят, вокзалы забиты людьми. Говорят, на Павелецком задержали одного... Говорят...

Чего только не говорят теперь. Мы не знаем, и нам некогда слушать все, что говорят. Мы занимаемся своим делом, и у нас все по-прежнему. Правда бомбежки реже — из-за нелетной погоды. Зато теперь часто залетают одиночки. Тревога не объявляется: сразу начинают палить зенитки, и немца быстро отгоняют.

Каждый день через Москву к фронту идут войска. Очень много ополченцев — некоторые еще не получили формы, идут в ватниках, старых шинелях, гражданских пальто. Идут батальоны милиционеров, они почему-то непохожи на себя, серьезные и даже симпатичные.

Все проходят по Калужской к заставе, мимо моего дома. Он цел, этот красивый шестиэтажный дом, даже не выбиты стекла.

Однажды вечером, я отпрашиваюсь на два часа, чтобы зайти к тете Ане, которую не видел с лета. Теперь это мой единственный родственник в Москве. Она живет на Пушкинской площади в огромном старом доме с лабиринтом грязных и узких внутренних дворов, всегда напоминавших мне заглавие книги “Петербургские трущобы”. Сейчас я думаю, что в бомбежку стоять в таком дворе безопасно — осколки в эту щель не залетят, а бомба страшна только прямого попадания.

В квартире странная суматоха, нагромождение вещей в передней, пахнет старыми шубами, нафталином и какой-то жареной снедью из кухни. Тетя встречает меня с необычной суетливостью, волосы ее растрепаны, она в неряшливом халате и почему-то в сапогах.

— Ну как там? Не выступал? — первые ее слова.

— Кто?

— Да Пронин! Он должен сейчас выступать по радио, сказать, чтоб жители покидали город... Ну что ты так смотришь! Ты что, с луны свалился?

Я говорю, что ничего не слышал про это выступление. Покидать город? Нет, это мне кажется, вздор. Это даже смешно... Зачем? Как это покидать? Это что — “соседка в очереди слыхала”, да? Я смеюсь еще и потому, что никогда не видел у тети такого изумленного и растерянного лица. Она смотрит на меня, забыв закрыть рот и часто-часто мигая, совсем как школьница.

— Ах, оставь, пожалуйста! — тетя вдруг резко морщит лицо и машет
рукой. — Улыбается! Ему это игра! Ну раздевайся же, не стой как столб. Помогай паковаться!

Все сундуки и шкафы раскрыты, вещи навалены прямо на полу, на обеденном столе, на кроватях. Какая-то незнакомая мне женщина с толстым красным подбородком равнодушно перебирает в буфете посуду.

Тетя бестолково мечется по квартире, сует мне чемоданы, корзины без запоров, мешки, сшитые из наволочек и занавесок, и без конца о чем-то говорит. Понять ее трудно.

— Сделай сюда замочек. Вот тебе гвоздь... Боже мой, почему я не уехала с Татьяной Александровной? Что, троллейбусы ходят? Ах, ты сначала дырку сделай... Не этим концом... Да!.. Что я хотела сказать?.. Утюгом, утюгом ударь...

Я машинально пробиваю дырки в корзинах, обвязываю ремнями углы, напихиваю чемоданы.

— Как хорошо, что ты пришел. Ах, брось ты книгу, пожалуйста! С ума сошел! Люся, дайте сюда сервиз...

Зачем я сюда пришел? И разве это моя тетя? Разве она водила меня в Третьяковку, рассказывала о Верещагине и Крамском, давала читать Брюсова? Разве это сестра моей мамы — вот эта старая, шепелявая женщина, с белой пенцой слюны в углах трясущихся губ?

— Ну как у вас в этой... в бригаде? — вдруг спрашивает она на бегу.

— В команде? — мычу что-то нарочно невразумительное.

Знаю, что сейчас моя команда вряд ли ее интересует. Она, действительно, тут же забывает про свой вопрос.

— Ой, сухари горят!

Уже из кухни кричит:

— Хочешь сухарик? Принеси мне масло. Люся, дай ему...

Надо уходить. Удивительно — мне совсем не жалко, что она уезжает. И только немного грустно от другого, от мысли, что когда-то, не так давно, на этом диване сидела бабушка. А Таня — в том кресле, в углу, на котором сейчас кучей лежат зонтики и, завернутая в газету, портьера. Мы собрались тогда все вместе, и Николай Сергеевич, муж тети, еще не ушел на фронт. Он только что приехал из Ленинграда и рассказывал за чаем, как это началось там. Он был веселый и, наверное, очень храбрый человек, хотя и в очках. Даже тогда он шутил, рассказывая, как в одном человеке заподозрили немца и потащили его в милицию только за то, что он очень много выпил пива в палатке. Одно мне показалось странным и надолго запомнилось: уже вечером, когда мы уходили, Николай Сергеевич тихо сказал бабушке: “Подумай, куда отправить детей. Немцев мы разобьем, но это будет тяжелая война. Тут разговор не о месяцах...” Я тогда еще не служил в команде, был уверен, что война продолжится месяца два и уже к первому сентября, к школьным занятиям, окончится обязательно...

Николай Сергеевич ушел добровольцем в ополчение. Уехала бабушка. И вот — тетя... Откуда ж это странное безразличие? Ведь она все-таки близкий мне человек, единственный близкий в Москве... Единственный? Да, так говорила бабушка. Может быть, надо ее жалеть, что-нибудь говорить, успокаивать? Я стою в нерешительности у стола, листаю перевернутый вверх ногами толстый том Бенуа, и вдруг мне кажется, что я первый раз в этой квартире, в чужом доме, среди чужих людей...

Женщина с красным лицом кряхтит на корточках возле буфета, бормочет что-то, гремя посудой. Тикают большие стенные часы, уткнувшись циферблатом в подушку.

Последних страниц нет. В конце ноября Юрий уехал в Ташкент, где находились бабушка и сестра.

Немыслимое одиночество. Отец расстрелян, мать в лагере. Но есть родная душа — Тема Ярослав, мальчик, с которым учились в 19-й школе и были соседями по Дому на набережной. Вот его адрес и значится на первой странице одной из записных книжечек (Тему после ареста родителей забрала к себе тетка).

Эти книжечки — маленькие блокноты фабрики “Светоч” с эпиграфом на обложке: “Наши трудности есть трудности роста. Усилим борьбу за пятилетку”.

1942—47 годы. Юрий работал тогда на военном заводе и учился в Литинституте на вечернем отделении.

Записи, мелкими буквами, экономя бумагу, перьевой ручкой, фиолетовыми ученическими чернилами.

Я шел по улице Горького и, проходя мимо какого-то маленького
ларька, — не то табачного, не то парфюмерного — заметил там странное скопление народа. Это был один из тех, оскудевших за время войны ларьков, где вместо товаров, которыми они должны торговать, судя по вывеске, можно найти только какие-нибудь березовые, плохо выструганные и вызывающие у истого курильщика отвращение, мундштуки; почти целые пачки диапозитивов на тему “Как охранить себя от желудочных заболеваний” или откуда-то выкопанные книжонки, 35-го года издания о пушном промысле или сахарной свекле. Или какие-нибудь грубые предметы быта — железные наперстки, заржавевшие от долгого стояния пояса, называющиеся “дамскими”, но которые постеснялась бы надеть на круп даже самая последняя кобыла... Продавцы, по большей части, женщины или старики, польстившиеся на рабочую карточку, целые дни скучно и тоскливо выглядывают из своего окошка и, если у них нет часов, — то они, заперев свою, никому не нужную, с пустыми полками, хибару, бегают каждый час куда-нибудь узнавать время — в данном случае на площадь против Белорусского вокзала.

Понятно, что я удивился, увидев как к одному из таких ларьков то и дело подходят люди, останавливаются, с интересом смотрят в окошко минуты три-четыре и отходят. Подойдя к куче людей и вытянув шею, я увидел то, что привлекало сюда публику. Продавщица, пожилая женщина, стояла посреди своей будки, а рядом с ней, с обеих сторон стояли ее дети. Мальчик и девочка. На прилавке, в большой белой тарелке, возвышалась высокая дымящаяся гора только что испеченных белых, с поджаристой нежной кожицей, аппетитно пахнущих и щедро намасленных, блинов. Да-да, настоящих мирных блинов, тех самых, от которых, по преданию, умер Крылов!.. Женщина брала их осторожно, двумя пальцами и давала своим детям, а они с хрустом, блестящими от масла ртами, уписывали их торопливо и жадно.

Люди толпились, глядя на пустые полки, потом долго, минуты три-четыре, на эту прекрасную, розовато-коричневую жирную гору, и отходили, одни с усмешкой, другие смущенно, третьи сумрачно. Видя толкучку у будки, подходили другие, молча протискивались, молча смотрели и молча отходили.

О люди: я понял их и себя. Мы смотрели туда, на этот дымящийся пряный кусок нашей минувшей, светлой и далекой жизни — и он казался нам словно вынутым откуда-то издалека, из мира, из сна...

О если б имел я вагон, бочку, мешок, хотя бы большую банку блинов, о, я бы накормил вас... всех.

Мне стало грустно, мне стало жалко их, себя, вообще всех людей, до одного.

На следующей страничке воспоминание об Узбекистане, где был недавно в эвакуации и где школьников послали на строительство канала.

После того, как мы кончили постройку Сев. Ташкентского канала, начальник нашего участка — Уткур Игам-берды сказал речь на трассе. Было очень жарко, пыльно и душно, всем нам хотелось скорее уйти с осточертевшей трассы в поселок, где нас ждали холодный хатык — кислое молоко и жирный, с бараньим мясом узбекский “палов”. Уткур тоже спешил и, прокричав на ветер несколько отрывистых и трудно понимаемых фраз на русском языке, окончил свое выступление следующим возгласом, написанном на бумажке: “Яшасун Ахунбабаев! Яшасун И. В. Сталин! Яшасун Ве... ха... пе..... в скабке малмки буква бе...”5

Его голос потонул в громких и бурных выкриках, и, схватив кетмени, строители побежали скорее по своим палаткам.

[...]

Когда я прихожу в свою заводскую столовую и сажусь за стол, я каждый раз с удивлением спрашиваю себя: “Как же теперь кормят в детских садах?”

Была еще одна, изумлявшая нас, рифма судьбы: мой детский сад находился как раз в переулке за Белорусским вокзалом, по которому Юрий ходил на завод. Я даже помню его в те времена: высокий, с пышными волосами, в телогрейке, в грубых солдатских ботинках, в очках... Юрий не верил, что помню, но была одна деталь, придумать или домыслить которую невозможно: человек, на которого я обратила внимание, носил под мышкой черную загадочную трубу, может, она-то и привлекала меня. Юрий выпускал тогда стенную газету цеха, и это был футляр. Кормили же в детском саду, кажется, неплохо, только зря лили рыбий жир в суп, противно было есть.

А вот еще маленькая записная книжка тех же лет. В ней и цитаты из Аристотеля, и первые наброски романа “Студенты”, и список литературы, которую необходимо знать на Госэкзаменах (литература восстановления и реконструкции страны, литература Сталинских пятилеток... забытое), и вдруг...

 

В 1980-м

Под синичий писк, под грай вороний

Домуправ гражданскою лопатой

Намекнет на мир потусторонний.

Кем я стану? Запахом растений,

Дымом, ветром, что цветы колышет?

Полное собранье сочинений

За меня сержант Петров напишет.

Он придет с весомыми словами,

С мозгом гениального мужчины.

Если он находится меж вами,

Пусть потерпит до моей кончины.

Каким далеким казался ему в сорок седьмом восьмидесятый. Умер он в марте восемьдесят первого. Был и синичий писк, и вороний грай, и полного собрания сочинений действительно не издали... Все предугадал.

Летом сорок седьмого Юрий Трифонов едет по командировке комсомола в Краснодарский край. Темы очерков были определены, вернее, заказаны в Москве: “Советский и колхозный патриотизм” и “Роль комсомола в идейном развитии молодежи”.

Подтема — борьба комсомольцев за хлеб. Обязательство товарищу Сталину.

Эта поездка вспомнилась через много, много лет, и ее реалии с удивительной ясностью и свежестью памяти возникли на страницах романа “Время и место”. На мой взгляд, лучших страницах: рассказе о единственной безнадежной и незабываемой любви героя.

Те маленькие книжечки полны деталями, пейзажами, диалогами, песнями, биографиями, портретами. В восьмидесятом Юрий Валентинович вспомнил себя молодого, исправно записывающего все в записную книжку. Вспомнил с грустью и иронией.

Самая скверная неизбежность приезда или пребывания в чужом, совершенно незнакомом городе — есть то обстоятельство, что не знаешь, где находятся места общественного пользования. Это страшная вещь, чудовищная пытка, как моральная, так и физическая.

Проблемы подобного рода действительно были для Ю. В. пыткой, представляю, какой пыткой в юности. Лучше умереть, чем спросить.

Зато есть и смешное. В станичном клубе объявление: “Ежедневно при клубе работает роща. При роще имеется танцплощадка, волейбольная площадка и пр. Играет радиола. Начало в 7 часов 30 мин.”

И еще записи того же времени.

Зам. секретаря РК ВЛКСМ по агроработе пришел в чайную выпрашивать для меня безлимитный обед. Из-за двери слышалось его вкрадчивое воркование, потом яростно застучали счеты. Опять воркование, опять счеты...

Весной трудно было — макуху ели — соевый жмых. От него люди сразу падали.

Горы ясные и близкие, дым по земле стелется — будет дождь.

Чорт возьми — поэт сказал правильно: мы ленивы и нелюбопытны. Я сижу с ними в одной комнате, такой непохожий и явно чужой — и никто абсолютно не интересуется: кто я, что я... Заговорю с ними, отвечают так, будто он со мной 30 лет знаком, только удерживаются тыкать и матюкаться.

Старик (на правлении): “У меня воспитанница, отец и мать побиты немцами. Она не достигла совершенных лет, но заработала 170 трудодней. Правительство теперь говорит — проводить ласковую культуру в крестьянском нашем крестьянстве. Прошу вернуть ей пшеницу за 45—46 годы...”

Слепой пришел просить соломы. Он закуривал — накрошил фитиля, стал отбивать искру на кремне — ударит три раза, поднесет ко рту, раздувает. И так раз пятнадцать, все тем же размеренным спокойным движением...

Потом кто-то поднес ему огонек. Эх, тяжко смотреть...

Бог ты мой, как все было перемешано, перепутано в его той жизни. Радость молодости и тоска по матери, томящейся в лагере; оставленная в Москве любовь и жажда путешествий, впечатлений. Все это соединится в один сплав и превратится в прозу, поведавшую миру о том, как жили люди, рожденные “в двадцать пятом году, иль около того”, как они страдали, маялись, любили, были счастливы и несчастны в исчезнувшей стране по имени СССР.

А тогда после командировки Ю. В. вместе с пионерами Владимировской средней школы номер 20 отправился в поход.

Пионеры пятого, шестого и седьмого классов “вели пропагандистскую работу. Беседовали с рабочими, читали им газеты. Знакомились с планом выполнения (видимо, пятилетки)”.

Маршрут похода: станицы Владимировская, Лабинская, Курганная, гора Индюк, Туапсе, Сочи.

Поход длился десять дней. За это время побывали на горе Индюк, где нашли каску и саперную лопатку, оставшиеся после боев: дали концерт на кирпичном заводе; собрали гербарий; поймали речного краба и заспиртовали; нашли древние окаменелости; видели строительство нефтепровода станица Хадыженская—Туапсе; посетили музей Островского и, наконец, вышли к морю.

...Вечером море разбушевалось. Грустно оттого, что завтра последний день в Сочи.

И вот он сидит на вокзале в станице Лабинской, ожидая поезда на Москву.

О чем он думал? Об отце, который родился в краях не столь далеких отсюда и здесь воевал в гражданскую? Мне кажется, не мог не думать. Хотя ни одной записи, ни одного намека на эти мысли.

“Но мы прошли через цензуру незабываемых годов...” Ю. В. прошел через аресты отца, матери, дяди, он знал, что такое обыск и как опасно вести дневник. Все это я понимаю и стараюсь читать между строк. Это почти то же, что читать его прозу. Разве рассказ “Смерть в Сицилии” не есть рассказ об отце, о его деятельности и о его гибели?

Так вот: сорок седьмой год, зал ожидания на захолустной железнодорожной станции...

На ж. д. ст. Лабинская маленький вокзал с залом ожидания. Я провел там целую ночь, ожидая поезда. Первые часы народу было немного. Около меня девушка из Свердловска и еще одна сталинградка рассказывали наперебой жуткие истории об убийствах и грабежах. Их слушали, разинув рты и охая, несколько баб, один инвалид без ноги, лежавший на полу, подперев кулаками подбородок, и какой-то огромный мужчина в шинели, который все время мычал и скептически усмехался. К середине ночи народ прибавился, стало душно и тесно.

И неожиданно горькая запись.

Остерегайтесь остроумных людей, не полагайтесь на них, не доверяйте им своих тайн! Остроумец ради “красного словца”, осененный внезапной
мыслью, — мгновенно забудет об обещаниях, о долге вежливости и такта.

Острота уже на языке у него, он просто не может проглотить ее, — это свыше его сил. Или она должна родиться, или он умрет.

Не обвиняйте остроумцев, но и не полагайтесь на них!

Не вступайте с ними в откровения!

Эта запись, вернее, очень юношеское чувство горечи и обиды, связанное с легкомысленным поступком друга (который тогда казался чуть ли не предательством), можно легко угадать в переживаниях героя романа “Время и место”. Антипова как бы невинно предает его самый близкий друг Мирон — остряк и любитель “красного словца”. Пожалуй, в Мироне есть кое-что от друга Ю. В. — переводчика Льва Гинзбурга. Это о нем Ю. В. сказал мне когда-то: “Я все знаю и все понимаю про Леву, но нас связывает целая жизнь”. Сказал истину, потому что и умерли они, можно сказать, почти одновременно. В Донском крематории на похоронах Левы Ю. В. отошел в сторону, и я впервые увидела его плачущим. Он оплакивал их жизнь, в том числе и то давнее, когда-то такое мучительное чувство.

Но снова год сорок седьмой.

В Звенигороде мы были осенью. Какая тишина и торжественное спокойствие в природе!.. Ни ветров, ни дождя, ни холода. Спокойное серое небо, теплый, чуть сыроватый воздух, желтотравье и черные стволы...

Вот так бы и умереть — чинно и благостно, с этим невероятным, разлитым всюду покоем в душе — как осенью умирает природа!

Был ли у него покой в душе перед смертью — никому знать не дано, он не во все пускал. Но безграничное мужество и терпение были. Н. А. Лопаткин, оперировавший его, говорил, что при таких болях люди бьются головой о стену, прося смерти, а Юрий Валентинович только бледнел и замолкал.

[...]

И еще записи.

Смотришь иной раз на свои полки с книгами, на два десятка рядов, на тысячу всяких переплетов — огромных, толстых, худых, разноцветных — и приходит мысль: для чего же ты трудишься, не спишь ночей, портишь глаза; для чего столько напряжения, муки, усилий?.. Для того ли, чтобы состряпать, наконец, хиленькую книжонку толщиной в ноготь мизинца (это даже хорошо), чтобы она затерялась потом среди этих переплетенных громад, затерялась и забылась?.. Увеличила на одну единицу многомиллионную армию этих ничтожных, мелькающих наподобие астероидов и исчезающих в человеческой памяти, твореньиц?..

Что-то из воспоминаний о Доме на набережной.

“У них даже в лифте пахло красным вином и заливной рыбой”.

“Увидев меня, группа заводских мальчишек запела:

— Ношу очки я ррраго-вы-я — не для того, чтоб лучше зреть...”

А вот текст, который я знала еще до того, как прикоснулась к записным книжкам. Еще при жизни Юрия Валентиновича. Иногда, когда мы очень редко, но все же ссорились, он повторял слова мальчика.

Мальчик, лет семи, рассказывает бабушке, что он утром поссорился со своим старшим братом (15 лет).

Бабушка допрашивает — ну как же это было?

Я помню конец... — говорит мальчик задумчиво, — середину помню немножко... а начала совсем не помню.

М.6 рассказывала мне, что в детстве, когда она училась в школе, — гимнастику преподавал у них офицер царской армии. Это был пожилой статный мужчина, с настоящей военной выправкой. К детям он относился очень вежливо и деликатно, так что М. было даже неудобно и, как бы, стыдно за него.

Например, в Манеже (где они занимались) он выстраивал детей в линейку, а потом сам ползал на коленях по усыпанному песком полу и пальцами раздвигал у каждого носки на нужное расстояние друг от друга.

Как я представляю себе этого бедняка!

В своем детском дневнике Юра записал: “Почему я чувствую только за себя, а не за маму, за папу или за какую-то противную Зайчиху?”

Запись после поездки в Серебряный Бор.

В Серебряном бору на пустынном осеннем шоссе, мокром от только что прошедшего дождя, стоит милиционер в капюшоне. Рядом с ним деревенская бабуся в зипуне, теплом платке. Она жадно смотрит на скучающе-надменное лицо блюстителя и, как видно, давно уже добивается от него какого-то ответа. Я прохожу мимо и слышу, как блюститель зевает и досадливо говорит:

— Да не пропадут, мать, не пропадут твои сорок рублев. Сказано тебе. Ну иди, иди...

— Спасибо тебе, сынок, ох спасибо, — бормочет бабуся, вздыхая и
крестясь. — Успокоил ты меня... А, может, пойтить в кооператив, а? Ох сынок, кабы знать-то в концы концов...

— Тьфу ты! — плюется блюститель. — И беспонятливая же ты баба. Сказано вам, идите.

— Спасибо тебе. У нас в Троицком никто не растолкует. Вот и пошла я, думаю спрошу у какого ученого человека, который понимает то-исть... Тут ить: недоступил — горе, переступил — вдвое. Глядишь и не угадаешь...

— Да на каким же языке должен я тебе толковать?! — вдруг рычит милиционер. — Татарка ты што ли?

— Какие мы татаре... Да ты скажи, голубок...

— Не пропаде-о-о-т! — орет милиционер в лицо старухе.

Бабуся отшатывается, крестится и мелко-мелко кивает головой.

В детстве мне хотелось быть сильным. Когда меня спрашивали, кем я хочу быть, я не называл ни капитана дальнего плавания, ни летчика, ни артиста, ни художника; я говорил одно:

— Я хочу быть сильным.

В июле сорок седьмого Ю. В. поехал в командировку с поэтом Игорем Кобзевым. Все главное, что было связано с этой поездкой, вернее, последствия ее нашли отражение в рассказе “Недолгое пребывание в камере пыток” из повести “Опрокинутый дом”.

“Опрокинутый дом” — может быть, самое задушевное произведение Юрия Трифонова и очень печальное. В нем он не только всматривается в свою жизнь, но и... прощается с нею. Он закончил “Опрокинутый дом” в феврале и умер в марте.

Как сказал Твардовский, которого он очень любил, “...ах, такая ль, сякая, вся в огнях и в цвету, я вам жить завещаю, что еще я могу”.

Так вот “Недолгое пребывание в камере пыток”. Тогда ему, студенту, начинающему прозаику, казалось, что чем больше он увидит, узнает, тем скорее осуществится сам как писатель. Много позже он догадается, что главное путешествие — это путешествие внутрь себя. Он так и назовет небольшой, с виду незанимательный рассказ “Путешествие”. А тогда... молодость, нищета, жажда любви, жажда жизни, полуразрушенная страна, нечеловеческая жара в Ереване, попутчик, который раздражает все больше и больше.

В начале пятидесятых жизнь круто изменилась. Роман “Студенты” получил сталинскую премию третьей степени. Выдвигали на премию первой степени, но списки утверждал САМ Сталин. Очевидец рассказывал, что, когда дошла очередь до Трифонова, он спросил: “Это сын того Трифонова?”

— Того самого, — догадался о ком речь секретарь Союза писателей Ажаев.

Сталин помедлил и большим красным карандашом переправил первую степень на третью.

Интересно, что промелькнуло в тот момент в его низколобой с плоским затылком голове?

Воспоминание о квартире на Васильевском Острове, где скрывался от полиции и хозяйкой которой была прелестная молодая женщина Т. А. Словатинская? Или стычки с упрямыми братьями Трифоновыми, всегда настаивавшими на своем особом мнении, “что всегда никому было не нужно” и вызывало ярость.

Валентин Андреевич Трифонов когда-то рассказывал, что “кавказец с Калашниковской биржи” (дружеское прозвище Сталина) ужасно раздражал его своей приверженностью к пиву и вобле. Может, раздражала и другая привязанность. Никто ничего не знает. А вот как они не ладили в енисейской ссылке, какая сшибка произошла из-за присвоенной Сталиным библиотеки Дубровинского, известно хорошо.

Здесь мне кажется уместным привести письма Сталина к Т. А. Словатинской, а заодно и относящееся к тому же времени письмо к известному провокатору Роману Малиновскому.

Может быть, письмо к Малиновскому что-то подскажет историку, а вот письма к Словатинской тоже своего рода неожиданность. (Кстати, один из псевдонимов Желябова был — Словатинский. У Юриной бабушки это тоже была чужая фамилия.)

 

1914 год

“Копия письма, полученного агентурным путем. Адрес на конверте: “Санкт-Петербург. Книгоиздательное тов-во “Просвещение”. Забалканский просп., 75. Татьяне Александровне Словатинской”.

"10 ноября. Письмо лежит у меня 2 недели вследствие испортившейся почтовой дороги. Татьяна Александровна! Как-то совестно писать, но что поделаешь — нужда заставляет. У меня нет ни гроша, и все припасы вышли. Были кое-какие деньги, да ушли на теплую одежду, обувь и припасы, которые здесь страшно дороги. Пока еще доверяют в кредит, но что будет потом, ей-богу не знаю... Нельзя ли будет растормошить знакомых (вроде Крестинского) раздобыть рублей 20—30? А то и больше? Это было бы прямо спасением и чем скорее, тем лучше, так как зима у нас в разгаре (вчера было 33 градуса холода), а дрова не куплены в достаточном количестве, запас на исходе. Я надеюсь, что, если захотите, достанете. Итак, за дело, дорогая, а то "кавказец с Калашниковской биржи" того и гляди пропадет... Адрес знаете, шлите прямо на меня. Можно в случае необходимости растормошить Соколова, и тогда могут найтись деньжонки более 30 рублей. А это было бы праздником для меня".

12 ноября

"Милая, дорогая Татьяна Александровна, получил посылку. Но ведь я не просил у Вас нового белья, я просил только своего, старого, а Вы еще купили новое, израсходовались, между тем жаль, денег у Вас очень мало. Я не знаю, как отплатить Вам, дорогая, милая-милая".

20 ноября

"Милая, нужда моя растет по часам, я в отчаянном положении, вдобавок еще заболел, какой-то подозрительный кашель начался. Необходимо молоко, но... деньги, денег нет. Милая, если добудете денежки, шлите немедленно, телеграфом, нет мочи ждать больше..."

Письмо Малиновскому (его Ю. В. обнаружил в ЦГАОР7) сопровождается следующей казенной справкой начальника Енисейского Жандармского управления полковника Байкова.

"4 января 1914 г. г. Красноярск. Совершенно секретно.

Представляя при сем агентурные сведения за N№ 578, имею честь донести Вашему Превосходительству, что автором таковых является гласнонадзорный Туруханского края Иосиф Виссарионов Джугашвили. Адресат таковых член думской фракции с.-д. Роман Вацлавович Малиновский. Меры к недопущению побега Джугашвили мною приняты. В Томск и С.-Петербург сообщено за номерами 13, 14. Полковник Байков".

Далее такая бумага:

"Копия письма, полученного агентурным путем. Адрес на конверте:
С.-Петербург, Таврический дворец, Государственная дума. Члену Госуд. думы Роману Вацлавовичу Малиновскому.

От Иосифа Джугашвили".

"Конец ноября. Здравствуй, друг. Неловко как-то писать, но приходится. Кажется, никогда не переживал такого ужасного положения. Деньги все вышли, начался какой-то подозрительный кашель в связи с усиливающимися морозами (37 градусов мороза), общее состояние болезненное, нет запасов ни хлеба, ни сахару, ни керосина (все деньги ушли на очередные расходы и одеяние с обувью). А без запасов здесь все дорого: хлеб ржаной 4 коп. фунт, керосин 15 коп., мясо 18 коп., сахара 25 коп. Нужно молоко, нужны дрова, но деньги... нет денег, друг. Я не знаю, как проведу зиму в таком состоянии. У меня нет богатых родственников или знакомых, мне положительно не к кому обратиться, и я обращаюсь к тебе, да не только к тебе — и к Петровскому, и к Бадаеву.

Моя просьба состоит в том, что, если у соц.-дем. фракции до сих пор остается "фонд репрессивных", пусть она, фракция, или лучше бюро фракции выдаст мне единственную помощь хотя в руб. 60. Передай мою просьбу Чхеидзе и скажи, что я и его также прошу принять близко к сердцу мою просьбу, прошу его не только как земляка, но главным образом как председателя фракции. Если же нет больше такого фонда, то м.б. вы все сообща выдумаете что-нибудь подходящее. Понимаю, что вам всем, а тебе особенно, никогда нет времени, но, черт меня дери, не к кому больше обратиться, а околеть здесь, не написав даже одного письма тебе, не хочется. Дело это надо устроить сегодня же, а деньги переслать по телеграфу, потому что ждать дальше — значит голодать, а я и так истощен и болен.

Мой адрес знаешь: Туруханский край, Енисейская губ., деревня Костино, Иосифу Джугашвили. Далее. Мне пишет Зиновьев, что статьи по "национальному вопросу" выйдут отдельной брошюрой. Ты ничего не знаешь об этом? Дело в том, что если это верно, то следовало бы добавить к статьям одну главу (это я мог бы сделать за несколько дней, если только дадите знать), а затем надеюсь (вправе надеяться), что будет гонорар (в этом злосчастном крае, где нет ничего, кроме рыбы, деньги нужны как воздух). Я надеюсь, что ты в случае чего постоишь за меня и выхлопочешь гонорар... Ну-с, жду от тебя просимого и крепко жму руку, целую, черт меня дери... Привет Стефании, ребятам. Привет Бадаеву, Петровскому, Самойлову, Шагову, Муранову. Неужели мне суждено здесь прозябать 4 года... Твой Иосиф.

Только что узнал, что, кажется, в конце августа Бадаевым пересланы для меня в Ворогово (Енисейский уезд) не то 20, не то 25 рублей. Сообщаю, что я их не получил еще и, должно быть, не получу до весны. За все свое пребывание в туруханской ссылке получил всего 44 руб. из-за границы и 25 руб. от Петровского. Больше я ничего не получал. Иосиф".

В своей рабочей тетради Ю. В. сразу после прочтения письма написал:

“Это письмо можно долго и сладостно комментировать, но нет места и нет времени, пусть этим займутся другие к о г д а-н и б у д ь...”

Сталин не знал, как отплатить Словатинской за ее доброту и помощь. В 1937 году он нашел способ благодарности.

У Словатинской были арестованы сын, дочь, муж дочери... Она осталась одна с двумя малолетними внуками. Но эти события не поколебали ее преданности идеалам коммунизма и лично товарищу Сталину.

Ее внук — Юрий Трифонов читал воспоминания Словатинской “со смешанным чувством изумления и горечи”. Но, может быть, кто знает, какой-то отсвет давних годов, давних отношений уберег Ю. В. и его сестру от участи многих детей “врагов народа”.

Итак, премия третьей степени. Он стал знаменит. О романе “Студенты” писали статьи, устраивали читательские конференции; голова кружилась. Иногда он общался с Твардовским, они даже сиживали вместе в знаменитом пивном баре, что был когда-то на площади Пушкина, там, где теперь пустое место напротив памятника. “И пустое место, где мы любили”, — вспоминаю я каждый раз строчку из Бродского.

В начале пятидесятых Ю. В. женился на солистке Большого театра Нине Нелиной, был счастлив, известен и относительно богат. Пожалуй, в те времена и возникли первые враги. Ю. В. вспоминал потом, как ехал в лифте со своим ровесником, тоже начинающим писателем К. и нечаянно поймал ненавидящий взгляд коллеги. Впрочем, ненависть могла происходить и по другой причине: скажем так — по причине “нечистокровности” Ю. В. Отец его был донской казак, мать — еврейка.

“А ты, очкастый, проходи мимо! У очкастых собачья кровь! А ты, полуочкастый, проходи мимо! У полуочкастых кошачья кровь!” (Ю. Трифонов “Время и место”). Мне пришлось слышать, как в Институте Мировой литературы критик В. Кожинов рассуждал о том, что самые опасные — это полукровки, такие, как Трифонов, например, они опаснее даже Эренбурга.

Получив премию, Ю. В. купил машину “Победа”, но ездить на ней не захотел и вскоре продал без сожаления, — понадобились деньги.

Но одно воспоминание томило его всю жизнь: на деньги из этой же премии он купил подарок вернувшейся из лагеря матери — огромную палехскую шкатулку. Притащил домой, ввалился торжественно на кухню, хотел сказать: “Вот вам штучки-дрючки с нашей получки” и осекся. Мать и сестра, в застиранных и залатанных домашних платьях, сидели у кухонного стола и ели со сковородки жареную картошку.

“Какой же я был идиот!!”

Нет: просто был очень наивным “теленком”, мечущимся по прекрасному зеленому лугу.

Недолго метался. Деньги быстро кончились, от экранизации “Студентов” он отказался, считая зазорным эксплуатировать одну и ту же тему, и вообще ему думалось, что каждый его роман будет напечатан в “Новом мире”, а Нине, по его словам, “казалось, что он каждый год будет получать премию”.

Вышло по-другому, совсем иначе.

А. Т. Твардовский неодобрительно отнесся к идее романа “Аспиранты” и вообще, как-то вдруг охладел, смотрел отчужденно. С ним такое случалось. Были и другие обстоятельства, делавшие жизнь в Москве невыносимой.

Его всегда привлекала пустыня, еще со времен детского увлечения Сенкевичем8. Сестра работала в Туркмении, и он решил поехать туда, собрать материал о строительстве Главного туркменского канала, отойти от московской жизни. Множество записных книжек заполнены рассказами людей, техническими подробностями земляных работ. Роман “Утоление жажды” после многих переделок и доделок появился в 1961 году в журнале “Знамя”. Критикой был встречен кисло. Огромный кусок жизни — десять лет, казалось, исчезли без следа, как уходит в песок вода.

Но о Туркмении написаны рассказы, а главное — жизнь и ощущения литературного поденщика, загнанного судьбой в чужие края, стали основой повести “Предварительные итоги”. Даже один из героев — Назарка назван собственным именем, сохранив внешность и повадки.

Все из тех же записных книжек конца сороковых—начала пятидесятых годов.

Вечером толпа у ресторана. Все столики заняты. Приходят отдыхающие из профсоюзного санатория — жрут пиво, водку. Бабы — страшные, мужики
тоже — работяги, служаки, торгсеть.

На другой день узнаю, что Назар — этот недоделка, малютка с короткими ручками — человек очень большой силы и драчун. Многих избивал. Бороться с ним опасно. А. Мередов рассказывает:

“— Он сразу кидает. От него падаешь, как будто с ишака — головой в землю. С верблюда падаешь боком, а с ишака — головой... Однажды встретил знакомого, у него все лицо в крови. Спрашиваю: что с тобой? Боролись, говорит, в парке, и меня один так сбросил, что все лицо ободрал. Кто же? Сказать
стыдно — Назар...

Он — пропащий человек. Пьет. Один ему поставит сто грамм, другой... Нет цели в жизни. Живет одним днем. У него ничего нет, только то, что на нем...

А на нем — бумажная дешевая летняя рубашка навыпуск с рисунком, сатиновые брюки, темно-красные бумажные носки и босоножки из кожзаменителя. Недавно он сломал три ребра: затерял ключ от своей комнаты, пытался пролезть в форточку и застрял. Повернулся неудобно и — сломал три ребра. Его пожалели, оставили швейцаром. Оклад — 46 рублей. И — кормят. Каждый день пьян. Днем Анна пригласил его к нам в номер, выпить коньяку.

Сидел и Аннамурад.

Назар хвастался и дразнил Аннамурада:

— Мы, номуды9, вами правим! Сейчас наша власть! Я могу совсем бросить работу, мне каждый номуд даст по рублю — вот Анна даст, другой, третий. В Ашхабаде есть 40 тысяч номудов?

— Ай, не считал, не знаю, — говорит Анна.

Аннамурад слушает мрачно. Ему это не нравится. Назар беззастенчиво расхваливает Анну. Потом рассказывает, как он добился в поссовете, чтоб отремонтировали его комнату. Пришел на заседание, схватил чернильницу и запустил в председателя. Вообще он скандалист, но с ним боятся связываться.

Вчера у ресторана я видел, как он подрался с таким же маленьким — горбуном. Ударил его в грудь раз, другой, и горбун отошел. Аннамурад сказал:

— Я знаю этого горбуна. Это курд. Он тоже большой драчун.

Кое-кто из курдов женщин и детей остались в Фирюзе. Теперь дети выросли.

Фирюза — слово персидское. Отсюда — бирюза. Драгоценный камень.

Все официантки — старые, рыхлые бабы. Пробы негде ставить.

Аннамурад Мередов: “Кель” нас едва не сгубил”.

(Кель — это Хрущев. “Плешивый”.)

Приехали четыре милиционера и два грузчика. Сначала забрали всех свиней. Корову взять некуда было, сказали, что приедут завтра — я и увел ее в горы. Два месяца прятали от всех. Траву носили ей на себе — пять километров в горы. Одну остановку на автобусе и потом — в горы. И — спасли.

Ответ Насрэддина:

Насрэддин играет на дутаре и все время берет одну и ту же ноту. Его спрашивают:

— Насрэддин, почему ты все время берешь одну ноту? Посмотри, как другие играют, много разных нот...

— Они — ищут. А я уже нашел.

Ю. В. не случайно подчеркнул эти слова. Он ведь тоже искал “свою ноту”.

Ашхабад. Парк. Вечер.

На “чертовом колесе” катаются директор парка Аббаев, главный бухгалтер ресторана — толстая баба, и еще двое из их компании. Все навеселе. Кричат хриплыми голосами. Посетители опасливо смотрят издали.

Фирюза. Аннамурад Мередов — директор, он же садовник, он же сторож дачи Литфонда, вернее, нескольких дач на одном участке. Ему лет 55. Сухой, очень худой, добродушный, старательный и работящий туркмен. Настоящий рабочий, сельский житель.

У него десять человек детей. Жена полная, медленно двигается, высокая, в длинном темно-вишневом туркменском платье “куйнак”. Лицо усталое, несколько львиное, пыльно-коричневого оттенка, но руки, обнаженные до локтя, — молодые, сильные. Наверное, и тело ее, с большим животом, низкой тяжелой грудью, едва очерчиваемое под волнующимися складками куйнака, — еще сильно, полно жизни. Ей лет около 50. Старшие дети — дочери — уже замужем, живут отдельно. Сейчас с родителями живут семеро: три дочери и четыре сына.

Все немного помогают. Вечером две девочки поливали помидоры. Они вполголоса ссорились по-русски. Одного мальчика зовут Толя, самого младшего, пятилетнего — Дурды-Кули.

Аннамурад получал все время 60 рублей в месяц, с первого января этого года — 100 рублей. У него две коровы, куры. Коров он держит под горой, возле речки Фирюзинки. Без коров он пропал бы, — нечем кормить такую ораву. Было очень тяжело, коров у всех отбирали. Приезжали на грузовике четыре милиционера, два рабочих и увозили коров. Платили — 70 рублей. Как жить? “Никогда, ни при царе, ни при ханах так не делали... руки свяжут и отбирают корову. Наши милиционеры предупреждали нас: завтра будем отбирать коров. Делайте, что хотите, угоняйте, убивайте. Мы угоняли в ущелье и несколько месяцев скрывали там. Но потом все же отняли. Я получал 60 рублей, жена 37 рублей. И девять человек детей. Жить невозможно с такой семьей. Я хотел уйти, но приехал ревизор из Москвы, старичок — уговорил подождать до осени.

Юрий Валентинович очень любил Туркмению, много знал о ее истории, обычаях. На участке, на даче в Подмосковье он, не будучи хорошим “хозяином на земле” — слова Твардовского, — посадил две туи и очень заботился о них, говорил, что они напоминают ему Туркмению.

Сейчас середина мая. Вся земля усыпана цветами акаций, они липнут к башмакам. Плодов в этом году будет мало, потому что — нашествие тли. Маленькие черные мошки облепили ветви, стволы дома — особенно беленные известью стены. Наши белые рубашки тоже становятся все в точках, а станешь их сбивать руками — остаются следы. Говорят, была слишком мягкая зима, без снега, и вся эта дрянь не вымерзла.

Фирюза когда-то принадлежала персам.

После занятия Геок-Тепе русскими (1870 год), Скобелев хитростью, подослав каких-то женщин, уговорил местного хана продать Фирюзу русским. От персов ничего не осталось, кроме двух маленьких глинобитных домиков.

После персов здесь жили курды. В 1937 году их всех поголовно выселили в Сибирь... Те, что выжили, вернулись и живут в районе Байрам-Али. Сюда никто не вернулся. Дома заняты, да и не разрешают, наверно. Из курдов никого в Фирюзе не осталось.

Аннамурад считает, что их выселили за дело — они имели сношения с Ираном.

Арестованных курдов держали в подвале ресторана. Отсюда их увозили в Сибирь. Ресторан этот “Фирюза” был построен в 1928 году, тогда это был лучший ресторан, пожалуй, и в Ашхабаде. Он принадлежал и его строили
ОГПУ — в то время погранвойска. Каменщики — два армянина “Эрмена” и разные рабочие. Стройка велась бесплатно, разумеется. Сейчас этот ресторан работает только в летний сезон.

15-го мая было открытие. Приехал Сапар Метлиевич, начальник республиканского треста ресторанов. Огромный туркмен родом из Каахка (племя алляйл). Лысый, коричневый, с огромным животом и руками-лопатами. Таким могло быть Идолище Поганое. Но оказался очень милым веселым человеком.

Его сопровождает свита: директор нового ресторана, замдиректора, завзама. Угощают: коньяк, кролики, икра, сардины. Все тосты — о честности, о русских, во славу русских. Сидящий рядом со мной русский офицер (он муж официантки) говорит вполголоса:

А сами говорят часто: вы, русские, уходите отсюда и не указывайте нам...

В Москве, на Аэропортовской улице, в доме, где жили писатели, жизнь текла по другим законам.

Ю. В. приехал в Москву, чтобы узнать о судьбе своего сценария.

22 января 1957 года

Был у Габриловича по поводу сценария. Пришла и Беляева, редактор. Оба настроены ко мне благожелательно. Сценарий, кажется, их разочаровал. Конфузливо объясняли, что и как следует доделать и переделать. Интрига слабая, вялая. Драматургически, а не повествовательно. Нужен острый центральный конфликт. Соус великолепный, а зайца нет. Все это, в общем, правильно. Но когда заходит разговор о том, какой именно острый конфликт можно использовать, — и Габрилович, и Беляева малодушно разводят руками. Нет, это нельзя... Это тоже не стоит... Сейчас не время... и т. д. При этом прекрасно понимают, что так ничего настоящего создать нельзя. Всё понимают. Все всё прекрасно понимают.

У Габриловича огромная черная овчарка Ингул. Гости боятся ее, и Габрилович всегда загораживает собаку своим телом, когда гости раздеваются в прихожей или одеваются. Он сам ее, кажется, боится. Говорит, что собаку, в свое время, учили очень серьезно и сложно. Например, сторожить какую-нибудь вещь. И эта выучка осталась, теперь она сама дает себе приказ и по собственной инициативе иногда принимается сторожить какую-либо вещь — стул, пакет, галоши... Хозяева, ничего не подозревая, пытаются взять, например, лежащий на столе пакет. Внезапно Ингул рычит, вскакивает, шерсть его становится дыбом. И, видимо, ему стоит большого труда не броситься на хозяина.

Вспыхивающие по временам рецидивы “школьных” занятий. Милая собачка!

23 января

Когда говорят о прозе “эта чистая, светлая повесть” или о драме: “чистая, светлая пьеса” — я всегда настораживаюсь. Значит, что-то фальшивое, ненастоящее.

О великих творениях нельзя сказать: чистая, светлая... “Чистый, светлый роман Толстого “Анна Каренина”... Чистый, светлый Чехов? Маяковский? Горький? Бальзак? Хэмингуэй? Никто! “Чистое и светлое”, как основные качества, это не достоинства, а пороки. Признак дефективности, примитива.

Чистым и светлым может быть только язык, стиль. Например — язык Мериме.

Запись в книге отзывов на выставке Врубеля.

“Я побывал на выставках Васнецова, Врубеля. Хочется от души поблагодарить талантливых художников и пожелать им еще новых творческих успехов во славу...”

“Невежда! Врубель умер 46 лет назад!”

“Ложь! Врубель не умер, он будет жить вечно!”

“Нам не нужны художники заумные вроде Врубеля. Нам нужны Репин и Суриков, А. Герасимов, С. Герасимов, Решетников, Соколов-Скаля...”

Следующий автор зачеркивает всех, кроме Репина и Сурикова, и записывает: “Дурак! Кому это “нам”?

24 января

Весь месяц было необыкновенно тепло. Днями температура достигала 3—5 градусов тепла. Сегодня 0 градусов. Солнечная, совершенно весенняя погода — и, тем не менее, все почему-то простужены, кашляют, чихают... Жалуются, что погода “гнилая”. По-видимому, все хорошо в свое время. Даже такая великолепная вещь, как весна.

25 января

Сегодня в “Красной звезде” опубликована статья подполковника Рейпольского С. Н. “От Красной Гвардии к Красной Армии” — новые материалы, поступившие в Центральный Музей Советской Армии.

Это — обширная информация об архивных материалах, которые мать сдала в музей. Впервые за много-много лет в советской печати упомянуто о том, что Трифонов В. А. был членом главного штаба Красной Гвардии, членом Всероссийской коллегии по созданию Красной Армии. Рейпольский говорит, что ему вчера же, в день опубликования звонило несколько человек, — в том числе генерал, какой-то сотрудник Института истории и т. д.

Мне страшно хочется написать что-нибудь, — пусть не книгу, рассказ, очерк — о днях революции, об отце. Почему-то боюсь браться за эту тему.

26 февраля

Прошел месяц. С 9-го февраля я не курю. Бросил, потому что очень скверно стал себя чувствовать: сердцебиение, одышка. Чорт знает, разваливаюсь как старый чемодан... С тех пор не нахожу себе места. Работать — не работается. Настроение поганейшее. Надо переделывать сценарий и — глаза на него не глядят...

В Москве 24-го началось первенство мира по хоккею (правда, без США и Канады) — но даже это спортивное событие меня как-то не...

27 февраля

Становлюсь озлобленным и желчным.

Мелкими сухими крупицами падал снег. Он был похож на гомеопатические пилюльки.

Гомеопатический снег.

28 февраля

Весь этот месяц в Москве кипит предвыборная кампания. Я тоже, как обычно, принимаю участие: агитатор. Уже не первый год я занимаю эту высокую должность. Попались старые квартиры по Трубниковскому переулку, где я бывал раньше.

Нынче труднее. Все видят ненужность и фальшь этой свистопляски. Все играют. Какая-то гигантская всеобщая и, в общем, довольно скучная игра. Горят фонарики, устраиваются вечера, концерты, разносятся приглашения. Все играют. Одни — машинально, по привычке, другие со скрытым раздражением, третьи, иронически усмехаясь, а некоторые даже с вдохновением...

В одной “моей” квартире — а квартиры у нас громадные, по двадцать пять, тридцать жильцов, живет некая семья Перовских. Русские интеллигенты старого покроя. Она зубной врач, он неизвестно кто. Оба уже старики, но бодрые. В комнатке у них старинная мебель, портрет хозяина в офицерском мундире, с усами...

Старик необычайно лебезит передо мной. Все время вставляет какие-то верноподданические замечания. По-видимому, испуган давно и на всю жизнь. А меня он считает чем-то средним между дворником и сотрудником МГБ, словом — представителем Советской власти.

В общей кухне, где множество тесно стоящих, крохотных, отдельных столиков (у каждой семьи свой), где одновременно полыхает несколько газовых плит, и от этого нестерпимо жарко, я провожу свою работу: уточняю списки избирателей. Жильцы толпятся вокруг, подходят, уходят. Играют...

Мне надлежит уточнять у избирателей год рождения. Я задаю бестактные вопросы женщинам, причем это делается при всех. Я стараюсь держаться как можно свободней, маскируя свое ощущение бестактности и бессмысленности этих расспросов. Женщины, в общем, тоже мало смущаются.

Бессознательное ощущение “игры”.

Запись того же дня.

Из жизни художников

В большом доме на Верхней Масловке, известном под названием “дом художника”, произошло чрезвычайное событие. Среди бела дня пропала картина: почти законченный, писанный сухой кистью, портрет Ленина. Не Бог весть какое произведение, но все ж таки неприятно. Все ж таки художники — а их было двое — трудились над холстом две недели и рассчитывали к ленинским дням пройти худсовет. Они уже долги сделали под эту картину. Планировали свою дальнейшую жизнь. Один уже шлялся по магазинам и присматривал себе пальто-реглан. Другой, заняв деньги, погасил задолженность по квартплате. Короче говоря, — они считали, что деньги у них в кармане.

И вдруг, придя утром в мастерскую, они обнаружили, что картина пропала. Надо сказать, что они опрометчиво оставили ее на ночь в общем коридоре, так как мастерская принадлежала одному старому художнику, члену МОСХ-а, а наши портретисты пользовались ею временно, Христа ради.

Пятидесятые были, пожалуй, самыми тяжкими годами в жизни Ю. В. Но всегда в дни печали он обращался к истории. В этой тетради интересны его комментарии к “Повести об азовском сидении”. История казачества притягивала его неотвязно. Дело понятное: в его жилах текла и кровь донских казаков. Ему нравилось, когда после размолвки я в шутку цитировала строки “Повести об азовском сидении”.

Вот эти: “...Согрубя вы такую грубость лютую, чего вы конца в нем дожидаетесь? Крепкие, жестокие казачьи сердца ваши!... Раздробим всю плоть вашу разбойничию на крошки дробные!”

Сердце у Ю. В. было совсем не жестоким, но крепким в том смысле, какой вкладывали осадившие Азов турки: нравились Ю. В. слова из старинной “повести” и слогом, и, главное, тем, что напоминали о его причастности к племени людей своеобычных.

“О прегордые и лютые варвары! — отвечал он мне словами осажденных казаков. — Видели мы всех вас и до сех мест и про вас ведаем, силы и пыхи царя турского все знаем”.

А в тетради Ю. В. записал об этой повести.

Сочинение это примечательно огромной изобретательностью в смысле обоюдной ругани — и турецкой в адрес казаков, и особенно казачьей в адрес турок. Ругательства и поношения на многих страницах.

Замечательно мужество казаков, которые в числе 5000 отстояли Азов против 300 000 турецко-ногайско-немецкого войска. И печален конец, когда изрубленные, оставшиеся в живых казаки умоляют царя Михаила Федоровича взять Азов в государеву вотчину... “А буде, государь, нас холопей своих далных, не пожалует, не велит у нас принять с рук наших Азова града — заплакав, нам его покинути.

[...]

О казачестве

Казаки, по существу, остановили экспансию турок-татар на север, в Московию. Султан требовал у русского царя унять казаков, “свести их с Дона”, а царь отвечал, что казаки ему не подвластны, “издавна воры, беглые холопы”.

Царь накладывал опалу на казаков, отлучал от православной церкви, арестовывал казачьи посольства — все напрасно.

ВОЛЯ ОКАЗЫВАЛАСЬ СИЛЬНЕЕ ВСЕГО!

В 1637 году казаки с помощью запорожцев захватили Азов.

Казаки очень гордились своим особым положением в государстве. “Все земли нашему казачьему житью завидовали”.

Как редко мы, размышляя о тех или иных фактах наших дней, видим корни этих фактов в далеком прошлом, в веках, истории. Мы возмущены выселением крымских татар, но не является ли эта мера естественным продолжением долгой семивековой борьбы?

Поэтическая повесть об Азовском сидении была написана в Москве кем-то из казачьего посольства — как считается в пользу признания царем Азова.

Вероятный автор — казак, войсковой дьяк Федор Иванов Порошин, в прошлом беглый холоп знаменитого вельможи Одоевского.

Однако царь решил отдать Азов туркам и есаула Федьку Порошина сослать в Сибирь.

Вот — величайшая историческая несправедливость!

В январе 1959 года Ю. В. отдыхал в Ялте, в Доме творчества писателей.

21 января

Зимняя Ялта прекрасна. Напоминает городишко из итальянских фильмов: старый, грязный, каменный, малолюдный, и — море. На кофейно-серых горах пятнами лежит снег. Темно-синее море, бледно-синее небо. По набережной гуляют люди, одеты по-разному: некоторые в пиджаках как летом, а иные в пальто и в меховых шапках.

В парке необыкновенно зеленеет всякая вечнозеленая флора. Пряный лекарственный запах лавра. Вечером становится холодно.

Вечером сидят в вестибюле и болтают.

К. Г. Паустовский — старенький и простодушный. Его мучает астма, и все же он всегда весел, бодр, рассказывает смешные истории, и сам смеется анекдотам Казакевича.

Казакевич — специалист загадывать шарады. Он их придумывает мгновенно. Например: какое обращение к еврею является одновременно римским оратором? (цыц-арон)

Придумывает смешные фамилии: Голгофман.

Еврей выкрест: Пров Акатор.

Константин Георгиевич стал забывчив и рассеян. Старость не щадит никого.

27 января

Приехал Арбузов.

Вчера погода испортилась. Утром выпал снег. Он падал и таял. На горах снега много. Стало холодно.

[...]

Мне совершенно не работается. Какой-то кошмар! Я только жру, сплю, болтаю и толстею.

Летом Ю. В. был занят работой над первым вариантом романа “Утоление жажды”. Сначала казалось, что это будет повесть. Осенью он опять поехал в Туркмению.

17 октября 1959 г.

Для повести

Надо ввести мир города. Множество поразительных судеб. У каждого человека, прожившего основательный кусок жизни, — есть нечто удивительное в судьбе.

Это надо увидеть.

Здесь будут:

Б. Кудрявцев — исколесивший Европу.

Женщина, потерявшая всех в землетрясении.

Журналист, заброшенный сюда как сухой лист...

Больные нефритом, неизлечимой болезнью, для которых жизнь в Туркмении — единственное спасение.

Геологи, на всю жизнь околдованные пустыней...

И действительно, далее вся тетрадь заполнена записями о судьбах самых разных людей: проектировщиков канала, строителей, пограничников, шоферов, работяг, знатных туркменов...

Например:

19 ноября

Небит-Даг. Посещение Сапар-Джана. Он начальник автобазы.

Богатый туркменский дом. Мебель, сделанная туркменскими мастерами. Множество ковров. Вся комната ими устлана. Кроме того, свернутые, они лежат на шкафах, на полках.

Посредине комнаты — тюфяк, постель. Сапар-Джан лежит, накрывшись одеялом, он простужен. Рядом с постелью, прямо на полу, стоит телефон. Это его постоянное место — на полу, рядом с постелью.

Мы пили чай, угощались пловом, чалом, мацони, пресным туркменским хлебом. Дешевые конфеты. Весь вечер приходили какие-то люди: средних лет, старики. Все относятся к С.-Д. необычайно почтительно. Он — нестарый человек, лет 45. Крупный, с большими руками, плечами. Лицо красивое, большие светлые глаза. Широкое, тигриное лицо. Мне думается, этот человек имеет какое-то влияние на окружающих. М. б. — религиозное, м. б. — национальное. Он номуд. Даже Анна разговаривает с ним уважительно. Его мать живет во дворе в кибитке. У него же — современный дом, с газом, с электричеством. Две дочери необыкновенной красоты.

Потом пришел старик Нурмамед Клычев — член партии с 1924 года. Основатель советской власти на Западе Туркмении. С 1933 года по 1946 год он пребывал на Колыме. Был там фельдшером. В 1949 его опять взяли — до 1954. Сейчас получает пенсию.

Ю. В. искал и находил книги о пустыне, собирал рассказы людей, побывавших там, в общем, был целиком в работе.

“О пустыне.

Все, кто пишет о пустынях, переоценивают умение кочевников ориентироваться в пустыне... Пишут, например, как проводник в песках определял направление по ящерице, пересыпанием песка и сбором веток кустарников. Возможность таким путем определять путь — сплошная чушь.

Кочевники любят во время остановок, сев на корточки, пересыпать из руки в руку песок — это забава, препровождение времени... “пасьянс” пустыни.

На кустарниках они часто оставляют тряпочки, указывающие путь. По звездам умеют ориентироваться только вожаки караванов.

У кочевников есть одно замечательное свойство — идти по прямой линии. Это очень трудно.

Известна гибель маленькой экспедиции из четырех человек — 2 ленинградских студента Чанов и Тихомиров, 1 узбек студент — Сулчангулов и проводник казах, в 1926-м году в Тургайской степи. Сбились с караванного пути и погибли. Спасся один Сулчангулов.

Крыши восточного типа — плоские. Они меньше накаливаются от солнца. Поэтому температура в таких городах гораздо ниже, чем в европейских городах.

Из истории. Петр Первый в 1716 году послал в Туркестан для исследования русла Аму-Дарьи, где предполагался золотой песок, и для привлечения на свою сторону Хивы и Бухары — военный отряд в 4 тысячи человек под начальством князя Бековича (родом кабардинца). Бекович и отряд его были убиты хивинцами.

Английский купец Джонсон в 16-м веке видел здесь (на месте теперяшней пустыни Кара-Кум) Сарыкамыш и Узбой, наполненные водой. Вся долина была заселена людьми и имела культурный вид. У обрыва Усть-Урта расстилался огромный город Деу-Кескен.

Профессор Цинзерлинг — автор проекта орошения Кара-Кумов.

По пустыне лучше ходить ночью: “Когда силы велики, звезды высоки, вода недорога, а песок крепче”.

О чабанах.

Чабаны по многу месяцев проводят в песках. Не видят женщин. А люди они часто молодые, живут на свежем воздухе, хорошо едят, жирно. Однажды поехал к чабанам один из руководителей области, взял с собой молодую медсестру. Приехали. Спрашивают: есть ли больные. Конечно, нет. Чабаны почти не болеют. Вечером ужинали, сидели вокруг костра, медсестра села по-туркменски, скрестив ноги. Чабаны так и впились глазами в ее ноги. Костер подживляют, разговаривают и — глядят...

Председатель говорит:

— Пора спать!

— Нет, — говорят чабаны. — Сиди еще.

И опять костер разжигают и смотрят на ноги медсестры. Наконец, один чабан не выдержал и говорит руководителю:

— Товарищ Ачилов, уезжай отсюда завтра утром! А то мы тебя убьем!

В воскресенье на Марыйском ипподроме я видел скачки чистокровных ахал-текинцев. Это удивительно стройные, изящные кони. В них есть какая-то хрупкость и благородство. Они хороши на короткие дистанции, но на длинных не выдерживают.

Рассказ “Афганец”. О страсти, внезапной и сокрушительной, которая захватывает двух людей и ломает их жизни, их судьбы. Он инженер-гидротехник, приехал со стройки в южный городок. Он в командировке. Она — актриса, снимается здесь в московской картине. Живут в гостинице.

Мне думается, что сюжет этот имеет реальную основу. Юрий не рассказывал о своих мужских победах, но все же мое внимательное ухо улавливало некоторые проговорки.

Например, историю про то, как московская актриса, снимавшаяся в фильме на ашхабадской киностудии, упала с лошади и сломала кисти рук. Она лежала в больнице несчастная, неприбранная (как без рук!), а подруга, которая пришла ее навестить, блистала элегантностью, нарядом и здоровьем. (“Вот какая дрянь, нарочно при полном параде пришла”, — плакала после ее визита несчастная актриса.)

Это было упомянуто в разговоре о женском характере, но уж как-то слишком заинтересованно, да и место действия не случайное — Туркмения. Вот вам и откуда “Афганец”!

Но бывали и совсем другие сюжеты.

Секретарь обкома Х. Толстый, средних лет туркмен. В кителе, галифе, сапогах и кепке, выработалась солидная, начальственная походка чуть вразвалку и громкий, не допускающий возражений, тон.

Едем по трассе. Х. “беседует с людьми”. Вот образец:

— Салам! Кем работаешь?

— Бульдозеристом.

— Как зовут?

— Аманов.

— Имя как?

— Ненес.

— Хорошо-о... Женат?

— Да. (Спрашиваемый, молодой парень, обычно смущается. От этого возникает ощущение достигнутого разговора “по душам”.)

— Как зовут жену?

— Огульджан...

На этом разговор обычно кончается. Х. еще раз покровительственно и громко говорит “Хорошо-о!”, обязательно пожимает рабочему руку и уходит.

Радистка на Захмете.

Молодая девушка лет 25, невероятно худая, с измятым, бледным, нездоровым лицом. Брови и ресницы намазаны тушью. В неряшливом платье, без талии и без пояса. Ходит босиком. Волосы распущены, нечесаны с утра. Вид проститутки, которую после пьяной ночи вышвырнули на улицу.

Заходим к ней в комнату. В углу — радиоузел. Кровать, стол, все грязно, уныло. Сама она сибирячка, на канале работает уже второй год.

В углу стоит таз с травой и блюдце с молоком. Оказывается, у Лиды есть постоялец... зайчонок. Он забился под стол. Лида выгоняет его, бросая зажженные спички. Зайчонок боится нас, а к Лиде он уже привык. Наконец, выскакивает. Серенький, с прижатыми ушками, черными бусинками глаз, дрожит от страха. Лида нежно берет его на руки. Одиночество.

Тетрадь с надписью “Подготовка к роману “Аспиранты” и “Исчезновение” (!) Год 1954. Как будто написано разными людьми. Безликий бодрый стиль, которым написаны несколько страниц “Аспирантов”, так и остался похороненным на страницах рабочей тетради. Ю. В. изжил его еще в черновиках.

Интересная деталь. Домашние, судя по всему, не очень уважали его занятия, потому что время от времени вдруг появляются торопливые записи чужой рукой расходов на питание. Столько-то — репа, столько-то — картошка. Репа особенно задела.

В тетрадях 53-го, 54-го годов уже проступают наброски к повести “Другая жизнь”, к роману “Исчезновение”. К этим наброскам я вернусь, тем более что для меня открытием было то, что “Исчезновение” написано в 1968 году.

Где-то он сказал: “Меня интересуют не горизонтали, а вертикали прозы”. Как я понимаю, вертикали — это люди, их судьбы, их страдания, их место в отпущенном им судьбой времени.

Поэтому путешествия на Запад, на Восток по сути были одним бесконечным путешествием внутрь себя.

Может быть, даже путешествия на Восток были главными, потому что он вырывался из обстоятельств, из жестоких, опасных обстоятельств. Вырывался и видел людей, которые тяжело работали, бесправных, нищих, но не сломленных жизнью. Это было важно.

В записных книжках много записей разговоров с людьми, разговоров в духе того времени, когда главное утаивалось, не произносилось, но тем не менее вырабатывался вкус к фразе, к интонации, к живому слову.

 

1 Карагандинский лагерь для членов семей “изменников родины”.

2 Наталья Денисьевна — мать Гани Самсонова.

3 Калужская, 21, — адрес, по которому жили Т. А. Словатинская с внуками после выселения из Дома на набережной.

4 Речь идет о квартире на Калужской, 21.

5 ВКП(б).

6 Видимо, приятельница Ю. В.

7 Центральный Государственный Архив Октябрьской Революции.

8 Польский писатель (1846—1916). Автор романа “Пустыня и пуща”.

9 Один из влиятельных кланов в Туркмении.

 

 

© Публикация и комментарии Ольги ТРИФОНОВОЙ