В пятницу исполняется 80 лет писателю Борису ВАСИЛЬЕВУ. Повесть "А зори здесь тихие...", опубликованная в журнале "Юность", мгновенно сделала автора знаменитым, а экранизация Станислава Ростоцкого была номинирована на премию "Оскар". С Борисом Васильевым встретилась корреспондент "Известий" Наталья КОЧЕТКОВА.

- Борис Львович, вы родились в Смоленске. Вы как-то написали, что у вашего отца в ведении было три машины, при том что основным транспортом в городе были ломовые извозчики.

- Я пропадал в гараже целыми днями. Машины эти были старые. Одна - английский "Уайт" 1902 или 1904 года с железными бортами, страшно тряский. У него сигнал проживал отдельно. Для сирены его нужно было вертеть, поэтому тот, кто был свободен, - его вертел, а тот, кто за рулем, тот кричал: "Ну, сойди ты с дороги наконец, дай проехать!" А смоляне ходили как хотели, потому что машин было мало, а извозчик всегда притормозит или крикнет: "Что ты лезешь!" Второй был "Мерседес" еще без "Бенца", такой кургузенький, очень смешной. Отец любил на нем ездить - он был удобен в управлении. У него было одно несчастье: тормоза не на колесах, а на центральном валу, и если вдруг что-то случалось, машина делалась неуправляемой. А Смоленск гористый, и мы катили с горы как хотели, потому что тормозить было нечем. И наконец, была третья машина, основная, на которой мы ездили по Смоленщине, это "Руссобалт". Машина времен империалистической войны, ее выпускал один из петербургских заводов. Это была военная, штабная машина, сделанная для армии. Она во всех фильмах участвует, такая просторная со здоровенным мотором. Однако любви к технике это во мне не пробудило: я как родился гуманитарием, так им и остался.

- Однако после войны пошли в Военно-техническую академию бpонетанковых и механизиpованных войск Советской Аpмии и до 1954-го работали инженером-испытателем.

- Я сначала пошел на фронт в семнадцать лет. Я родился в офицерской семье, поэтому отец планировал для меня офицерскую карьеру и был очень недоволен тем, что я стал писателем. Он считал, что это не профессия - писать можно и после работы. Я попал сначала в десантные войска и десантировал под Вязьмой. Это восьмой воздушно-десантный стрелковый гвардейский полк третьей гвардейской дивизии. А учился и формировался полк в Монино. Мы сделали по шесть прыжков, из них два ночных. Однажды нас ночью по тревоге как-то неожиданно подняли, это было 14 февраля 1943 года. У нас бывали ночные тревоги и раньше, это нормальное дело: учеба, тренировка. Мы быстро оделись, вылетаем. И вдруг старшины, которые выдавали нам учебное оружие, открывают другие комнаты, не те, где выдавали учебное оружие, и я понимаю, что это боевой прыжок и выдают все настоящее. Мне говорят: "Гранат больше бери, паренек". Мы нацепили гранат сколько смогли. И каждого провожали так: руку на плечо клали (показывает) и говорили: "Ну ладно, будь жив, иди". И нас посадили в "Дугласы". Еще только рассвет начинался, и мы на этих двух "Дугласах" взлетели. Я в то время уже закончил полковую школу и был старшим сержантом. Я летел с полувзводом, там было восемнадцать человек, а командир в другом самолете, там было двадцать человек. Я должен был первым прыгать, и меня первым вытолкнули подальше от самолета, от винтов. Все приземлились удачно. И я вижу такой скат к реке, а река еще замерзшая. Я к этой речке спустился, а там командир. У него был специальный гудок, чтобы немцы не опознали, погудел - мы к нему бросились. Я говорю: "Все за мной". И только направо повернул - больше ничего не помню, только пламя передо мной. Очнулся в госпитале. Я нарвался на мину. Оглох, ослеп, совершенно ничего не соображал первое время. Потом все прошло.

Меня выписали, но признали временно негодным для фронта. Мне нужно было еще месяц делать какие-то уколы, и пока я был прикреплен к караульной команде при коменданте в Костроме. Дежурил, посты расставлял, мы там подружились с капитаном Дроздовым. У него была перебита нога, он тоже ходил на уколы. Он очень любил читать стихи, и я любил, и мы читали друг другу. Как-то он мне говорит: "Борис, пришло в бронетанковую академию требование на одного человека. Поедешь?". Я говорю: "Да ведь я девять классов кончил". Он: "Да кто там спрашивать будет - время военное. Поучи немножко, учебников тебе достану". Я приехал в академию с опозданием, потому что экзамен принимали в Костроме, бумаги шли туда-обратно долго, и я прибыл 14 ноября, пришлось нагонять. Я очень удивился, увидев там два отделения девушек. Ребят с фронта старались не снимать, брали только раненых, и одна из этих девушек - моя жена, Зоря Альбертовна, с которой мы с тех пор живем уже 57 лет. Я кончил академию по специальности инженер-испытатель и был направлен на Уралмашзавод испытывать новые танки. Это была очень азартная работа: каждый танк нужно было катать 22 000 км, это было очень интересно.

Потом меня перевели в Горький, где я еще броневички обкатывал одно время. Там я написал свою первую пьесу. Она называлась "Офицер". Пьеса пишется легко: слева пишешь - кто говорит, а справа - что говорят, и, к моему удивлению, этой пьесой заинтересовался Центральный театр Советской Армии. Мне Попов Алексей Дмитриевич, руководитель театра, прислал телеграмму: "Немедленно выезжайте". Я приехал в театр, у Алексея Дмитриевича был крохотный кабинетик, и он бегал по этому кабинетику и играл все роли подряд, чтобы объяснить мне, что я написал. Я до того обалдел, что только одну фразу запомнил. Он сказал: "Пьесы пишут стоя на сцене, а ты написал сидя в театре". Вот тебе пропуск, будешь ходить, пока не узнаешь театр.

О чем была эта пьеса?

Пьеса была о конфликте, который я сам видел. Когда стали сокращать армию, на место боевых офицеров, парней 30-40 лет, увешанных медалями, которые взяли Берлин и обеспечили нам победу, стали брать людей, которые не воевали. Это было очень болезненно. Поэтому они встречали всех молодых, которые приходили с высшим образованием, но не имели ни одного ордена на груди и не воевали, в штыки и всячески выпихивали. Об этом была пьеса. Она была поставлена, но на второй премьере ее запретило политуправление без объяснения причин. Я опять остался у разбитого корыта. Известный в те времена Николай Федорович Погодин, главный редактор журнала "Театр", нашел меня и просил немедленно прийти. Мы с ним познакомились, и он сказал: "Знаешь, мне очень нравится твоя пьеса. Я хотел ее печатать, но меня заставили рассыпать набор. А сейчас ты чем занимаешься?". Я говорю: "Да ничем". Он говорит: "У тебя с драматургией не очень хорошо, а вот научишься писать сценарии, тогда пойдет. Я руковожу группой подготовки киносценаристов при Госкино. Там льготные условия, 150 рублей оклад (это были достаточно хорошие деньги в то время. - Б.В.). Твоя задача за год написать сценарий". Я ушел и написал сценарий за шесть месяцев, а не за год. Это был "Очередной рейс" - мой первый сценарий. В фильме играл Жора Юматов, впоследствии мой близкий друг. Так я стал профессиональным сценаристом, писал сценарии, у меня их шестнадцать штук: хорошие, плохие - разные.

Кино - это искусство режиссера. Автор в нем умирает, а мне очень захотелось тогда писать прозу. А то я какие-то заготовки делал для режиссеров, а они все делали не то, что я хочу: актера возьмет не того, кого я представлял, и сценарий перекроит. И я стал пытаться писать прозу. Не все сначала у меня получалось...

- "А зори здесь тихие" - это не первый опыт?

- Это первое, что было напечатано. Потом мы случайно с женой попали на реку Унжу, это приток Волги. Там была запань, из бревен сооружали плоты. Это такая работа потная, громкая, звонкая. Работы там больше не было, и люди зарабатывали этим деньги на зиму. От зари до зари. И еще нам повезло, потому что там останавливались наши знакомые, и у них стоял катер, потому что команды не хватало. И мой знакомый меня спросил: "Пойдешь ко мне мотористом? Ты же инженер". Я говорю: "Пойду". А Зорю - мою жену - оформили матросом. Так я узнал этот труд от зари до зари, тряску в качающемся кубрике, необходимость поймать рыбу, потому что в магазинах ничего нет. Бесконечная жареная раба и уха - больше у нас ничего не было. И я решил, что напишу об этом. На этой запани я сбегал в ларек, купил общую тетрадку и карандаш, и там дрожащей рукой я вывел первую фразу: "Вечерами в поселковой больнице тихо". С этого начинается "Иванов катер". И когда я вернулся с этой прогулки-работы, я написал эту повесть и отправил ее сначала в "Знамя". Мне позвонил главный редактор и сказал, что все хорошо, мы, может, возьмем, наверное, возьмем - такие необязательные слова. Потом позвонил Александр Рекемчук и сказал: "Слушай, я читал твой "Иванов катер", ты не уступай ни слова там. Это хорошая профессиональная работа. Там только редактор нужен". Мы с ним договорились встретиться на Пушкинской площади и пошли в "Знамя". И там жуткий разгром мне учинили, что советский труженик так не живет, он живет прекрасно, это все пропаганда и очернение. Рекемчук молчал-молчал, а потом вскочил и сказал: "Трусы вы все проклятые и лгуны. Пойдем, Борька, отсюда". Забрал все экземпляры, и мы пошли. Я говорю: "Куда пойдем?" Он: "К Твардовскому!" А Твардовский тогда куда-то уезжал, надевал пальто. Он говорит: "Я непременно прочитаю и потом позвоню". Он действительно потом позвонил и сказал, что повесть хорошая, но требует хорошего редактора. "Я прикрепляю к вам хорошего редактора - ее слушайтесь. Мы повесть у вас берем". И как на грех его снимают с работы. Я не понимаю, что мне делать, и еду к Коновалову, которого назначили вместо Твардовского. Он говорит: "Я уже прочитал весь этот портфель. Мы будем печатать повесть, только не сейчас, подожди, пусть шумиха уляжется, заглохнет. Сейчас все забудут, и мы напечатаем. Потерпи". Я пришел домой и думаю, как терпеть, нужно чем-то время занять. Я написал что-то проходное, понял, что это плохо, а потом думаю: дай-ка я напишу о той войне, которую я хорошо знаю, - о войне в окружении. Потому что как десантник я не воевал, а только нарвался на мину, а в лесах воевал, хорошо знаю, что такое немецкий диверсант: отличный вояка, обученный ближнему бою, всем способам уничтожения врага. Только так локтем схватит (показывает захват), и шейного позвонка не будет - серьезный враг. Сначала я думал, что будут необученные солдаты. А потом подумал: нет, должны быть девчонки. Солдат все равно окажет сопротивление - мужик умеет дать сдачи, и решил заменить девочками. В армии было 300 000 женщин: не только санитарки, врачи и госпитальная обслуга, но и снайперы, летчицы, много разведчиц - все должности занимали.

- А правда, что поводом к написанию текста стала заметка в "Известиях" про раненого сержанта?

- Это была крохотная заметочка на последней странице, которая стала толчком к объяснению ситуации. Там было написано: "Награда нашла героя". Оказалось, что через сколько-то лет после войны нашелся комендант разъезда, у которого была команда из инвалидов, списанных с фронта. На разъезд неожиданно напали немецкие танки. Он принял бой, а одного, самого ловкого и мало раненного, послал в обход, и тот успел сообщить - ведь по телефону ничего сообщить было нельзя, линии были перерезаны. Комендант продержался, пока не подошли наши. Его к награде представили, а он еще одно ранение получил, его перевели в другой госпиталь и потеряли. Это был сержант, в котором разбудили зверя. Повесть стала бестселлером, ее снимали, ставили, есть прекрасная постановка Любимова.

- Над чем работаете теперь?

- Я закончил роман, который называется "Отрицание отрицания". Его уже приобрело издательство "Вагриус", с которым я постоянно работаю. Он должен быть напечатан к сентябрьской книжной выставке. А сейчас я как-то так, собираюсь с мыслями. Вот материалы о Махно лежат. Рискну ли я написать о Махно или нет - не знаю. Тема для меня очень заманчивая. Его чернили, мазали дегтем, потому что он был конкурент. Сейчас пытались его реабилитировать: фильм о нем вышел. Он интересный человек, со стальной волей и безумной храбрости человек, а сам хрупкий, левая рука отсохшая наполовину, перебитая, поэтому он боялся ближнего боя, схватки один на один, поэтому он чуть что выхватывал маузер. Отсюда пошла легенда о его жестокости.