Маяковский был взволнован. Но это не помешало ему вскоре на диспуте схватиться с Луначарским по поводу классики. Луначарский говорил на свою излюбленную тему— о возвращении к классическим образцам, о том, что они непревзойдённы и неизгладимы. Маяковский слушал речь Луначарского, надо сказать, блестящего оратора, хмуро и неодобрительно. Луначарский, заканчивая свою победительную речь, решил последней фразой как бы помирить с собой Маяковского:

— Я знаю и предчувствую, — сказал Луначарский,— что присутствующий здесь Владимир Владимирович Маяковский вступится за новаторство и разделает меня под орех!

На это прогремела с места успокоительно-меланхолическая реплика Маяковского:

— Я — не деревообделочник!

Вообще отношения между Маяковским и Луначарским были близки к дружбе, сдобренной долей иронии, необходимой для уравновешивания положений: оба писатели, один знаменит как поэт, другой больше известен как нарком.

И вот пьеса Луначарского идёт в нескольких театрах. Называется она «Канцлер и слесарь».

У Маяковского выходит книга, стихов.

Какую надпись сделать, Достойную Луначарского и не умаляющую Маяковского? Маяковский пишет на титульном листе: «Канцлеру от слесаря».

«Помню, когда я написал «Семёна Проскакова», — продолжает свой рассказ Асеев, — Маяковский слушал его первым. Прослушав, как-то взволновался, посмотрел на меня внимательно и с какой-то хорошей завистью сказал: «Ну, ладно, Колька! Я тоже скоро кончу свою вещь! Тогда посмотрим!» В этой простодушной, мальчишеской фразе сказался весь Маяковский. Это была и высшая похвала мне, и удивительно хорошее чувство товарищеского соревнования. С ним было легко И весело работать именно из- за этого широкого размаха душевной мощи, которая увлекала и заражала собой без всяких нравоучений и теоретических споров...

—Асейчиков. Продайте мне строчку!
—Ну, вот ешё, торговлю затеяли!
— Ну, подарите, если забогатели; мне очень нужна!
— Какая же строчка?
— А вот у вас там в беспризорном стихе: «от этой грязи избавишься разве». -А куда вам ее?
— Да я ещё не знаю, но очень куда-то нужна!
— Ладно, берите, пользуйтесь.

Строчка, чуть варьированная, вошла в одно из стихотворений об Америке, гораздо позже написанных.

Работать с Маяковским было одно веселье! Попутно придумывались смешные рифмы, каламбуры, просто великолепные нелепости стиха, которые и были настоящей подготовкой к большой работе...»

Маяковский любил читать» (по памяти) чужие стихи. Какие?

Каких поэтов? По каким поводам?

Об этом нам расскажет Л. Ю. Брик:

«Чужие стихи Маяковский читал постоянно, по самым разнообразным поводам... Чаще всего те, которые передавали в данную минуту, час, дни, месяцы его собственное настроение. В разное время он читал разное, но были стихи, которые возвращались к нему постоянно, как «Незнакомка» Блока или многие стихи Пастернака...

Часто легко было понять, о чём он думает, по тому, что он повторял без конца. Я знала, что он ревнует, если твердил с утра до ночи — за едой, на ходу на улице... посреди разговора:

Я знаю, чем утешенный,
По звонкой мостовой
Вчера скакал, как бешеный,
Татарин молодой.
(Лермонтов «Свиданье»)

Или же напевал на мотив собственного сочинения:

Дорогой и дорогая,
дорогие оба.
Дорогая дорогого
довела до гроба.

Можно было не сомневаться, что он обижен, если декламировал:

Столько просьб у любимой всегда,
У разлюбленной просьб не бывает...
(Ахматова)

Маяковский любил, когда Осип Максимович Брик читал нам вслух, и мы ночи напролёт слушали Пушкина, Блока, Некрасова, Лермонтова... После этих чтений прослушанные стихи теснились в голове, и Маяковский потом долго повторял:

Я знаю: жребий мой измерен.
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днём увижусь я.
(Пушкин «Евгений Онегин»)

Когда Осип Максимович прочёл нам «Юбиляров и триумфаторов» Некрасова, они оказались для него неожиданностью, и он не переставил удивляться своему сходству с ним:

Князь Иван — колосс по брюху,
Руки—род пуховика,
Пьедесталом служит уху
Ожиревшая щека.

— Неужели это не я написал?!

Помню, как он читал «Незнакомку», меняя строчку — «всегда без спутников — одна» на «среди беспутников одна», утверждая, что так гораздо лучше: если «одна», то, уж конечно, «без спутников» и если «меж пьяными», то тем самым — «среди беспутников».

Влюблённый Маяковский чаще всего читал Ахматову. Он как бы иронизировал над собой, сваливая свою вину на неё, иногда даже пел на какой-нибудь неподходящий мотив самые лирические, нравящиеся ему строки. Он любил стихи Ахматовой и издевался не над ними, а над своими сантиментами, с которыми не мог совладать...

В 1915-1916 годах Маяковский постоянно декламировал Сашу Чёрного. Он знал его почти всего наизусть и считал блестящим поэтом... Если в трамвае кто-нибудь толкал его, он сообщал во всеуслышание:

Кто-то справа осчастливил
— Робко сел мне на плечо.
(«На галёрке»)

О чьём-нибудь бойком ответе:

Но язвительный Сысой
Дрыгнул пяткою босой.
(«Консерватизм»)

С выражением декламировал «Бунт в Ватикане» («Взбунтовалися кастраты») А. К. Толстого, которого очень любил.

Размусоленную эротику он не выносил совершённо и никогда ничего не хотел читать и не писал в этом роде.

Маяковский думал, чувствовал, горевал, возмущался, радовался стихом—своим, чужим ли... С Асеевым Маяковский был близок. Мы часто читали его стихи друг другу вслух. В завлекательного, чуть загадочного Пастернака Маяковский был влюблён, он знал его наизусть, долгие годы читал всегда «Поверх барьеров», «Темы и вариации», «Сестра моя жизнь»...

И. Г. Эренбург вспоминает, что Маяковский, когда ему бывало не по себе, угрюмо повторял четверостишие Вийона:

Я — Франсуа, чему не рад.
Увы, ждёт смерть злодея,
И сколько весит этот зад,
Узнает скоро шея.

Маяковский любил играть и жонглировать словами, он подбрасывал их, и буквы и слоги возраща-лись к нему в самых разнообразных сочетаниях:

кипарисы
рикаписы
сикарипы
писарики

Он много рифмовал по поводу и без повода. О пивной, в которой надумали расписать стены фресками:

Сижу под фрескою
и пиво трескаю.

И просто так:

Ложе прокрустово —
лежу и похрустываю.

Или:

Где живёт Нита Жо?
Нита ниже этажом.

Маяковский не только читал чужие стихи — он переделывал, нарочно перевирал их. Он Непрерывно орудовал стихами — именно чужими, не своими. Себя он почти никогда не цитировал. Свой стихи он бормотал и читал отрывками, когда сочинял их; или же торжественно декламировал только что написанные...

Если он слышал или появлялись в печати какие-нибудь хорошие новые стихи, он немедленно запоминал их, читал сто раз всем, радовался, хвалил, приводил этого поэта домой, заставлял его читать, требовал, чтобы мы его слушали. Так было с «Мотэле» Уткина... Так было с «Гренадой» Светлова, с ранними стихами Сельвинского, со стихами Маршака для детей. Светловскую «Гренаду» он читал дома и на улице, пел, козырял ею на выступлениях, хвастал больше, чем если бы сам написал её!

У многих поэтов Маяковский находил хорошие строки. Он восторженно бросался на каждого, в Ким ему удавалось заметить искру Таланта. Он устраивал по редакциям их стихи, втолковывал, что надо писать тщательно, добросовестно, на нужные темы. Помогал деньгами.

Трудно сказать, какой прозой он увлекался. Любил Достоевского. Часами мог слушать Чехова, Гоголя. Одной из самых близких ему книг была «Что делать?» Чернышевского... «Что делать?» была последняя книга, которую он читал перед смертью».

Автобиография поэта «Я сам» заканчивается 1928 годом. Вот последние её слова: «Многие говорили: «Ваша автобиография не очень серьёзна». Правильно. Я ещё не заакадемичился и не привык нянчиться со своей персоной, да и дело моё меня интересует, только если это весело. Подъём и опадание многих литератур... наша борьба с ними — всё шедшее на моих глазах: это часть нашей весьма серьёзной истории. Это требует, чтобы об нём написать. И напишу».

К великому сожалению, Маяковский не осуществил всех своих замыслов. 14 апреля 1930 года, не дожив до 37 лет трёх месяцев, он ушёл из жизни.

В оставленном предсмертном письме поэт обращался ко всём:

«Всем
В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.

Мама, сестры и товарищи, простите—это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет.

Лиля — люби меня.

Товарищ правительство: моя семья —это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская.

Если ты устроишь им сносную жизнь—спасибо.

Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.
Как говорят — «инцидент исперчен»,
любовная лодка разбилась о быт.
Я с жизнью в расчёте и не к чему перечень
взаимных болей, бед и обид.

Счастливо оставаться. Владимир Маяковский. 12.IV.3О г.»

Маяковского хоронила вся Москва. В течение трех прощальных дней у гроба с телом поэта прошло около 150 тысяч человек.

«Каждый, кто получил весть о смерти Маяковского, в первый момент никак не мог этому поверить,— говорил А. В. Луначарский на траурном митинге во дворе клуба писателей 17 апреля. — Маяковский был прежде всего куском напряжённой и горящей жизни. Но в ещё большей мере он стал таким куском горящей жизни, когда сделался рупором величайшего общественного движения, когда от имени миллионов о судьбах миллионов он стал говорить миллионам. И он пал... Но общественник Маяковский, Маяковский — глашатай революции не побеждён, ему никто не нанёс никакого удара, и он стоит перед нами во всей своей монументальной цельности...».

В годовщину смерти поэта, 14 апреля 1931 года, А. В. Луначарский сказал: «Не все мы похожи на Маркса, который говорил, что поэты нуждаются в большой ласке. Не все мы это понимаем и не все мы понимали, что Маяковский нуждается в огромной ласке, что иногда ничего так не нужно, как душевное слово.

Маяковский не успел осуществить все свои планы. Но он оставил своим потомкам поэтическое завещание— прекрасное вступление в поэму «Во весь голос», в котором сказано больше, чем могут сказать все наши размышления о судьбе поэта.

В предельно заострённой формуле Маяковский подвел итог своей действительности и раскрыл природу и смысл своего таланта:

Я, ассенизатор и водовоз,
революцией мобилизованный и призванный,
ушёл на фронт из барских садоводств
поэзии - бабы капризной.

Кому-то эти Строки могут показаться демонстрацией искусства острословия. Кто-то может сказать, что это литературный манифест, а ведь известно, литературные манифесты всегда корректируются художественной практикой. Они не в состоянии выразить всей разветвлённой и многосложной сути самого творчества и очень часто вступают в непреодолимое противоречие с ним.

Кто-то может усомниться в правильности позиций поэта и подумать, а не обокрал ли он себя, уйдя «на фронт из барских садоводств поэзии»?

Для всех этих размышлений как будто есть основание. Сомнения в правильности эстетической позиции поэта высказывали не только недруги, но и некоторые друзья Маяковского.

Нет, Маяковский не ошибся. Ошибаются те, кто хотел бы, чтобы Маяковский думал так, как думают они. Маяковский осуществил то, что он должен был осуществить. Он это сделал наилучшим образом, потому что он осуществил себя— а быть верным самому себе, своему таланту — значит оставаться внутренне абсолютно свободным. Маяковский и был таким, духовно раскрепощённым, последовательно проводившим в жизнь (через поэзию) свой самые заветные идеи. Он это сделал наилучшим образом ещё и потому, что то, что сделал он, мог сделать только он и никто больше.

Бесспорно, что Маяковский один из самых сложных поэтов нашего времени. Но так же бесспорно и то, что обаяние личности поэта во многом зиждется на цельности его натуры. Маяковский не знал, не хотел знать того, чему подвержено подавляющее большинство людей и что выражается в обиходе благоразумными и успокаивающими словами «обстоятельства сильнее нас» или «выше себя не прыгнешь». Маяковский не поступался своими принципами, не приспосабливался (в дурном смысле слова) к обстоятельствам, не кривил душой, не подлаживался к «лицам», даже если это «лицо» занимало (как А. В. Луначарский) очень ответственный пост.

Есть поэты, среди них и прекрасные, для которых естественные противоречия между жизнью и поэзией выливались в непреодолимую антиномию. Таковы, как мне кажется, Баратынский, Андрей Белый, Пастернак.

Другие поэты несут в себе «человеческое» и «божественное», «сиюминутное» и «вечное» как бы одновременно. И хотя видят между этими началами пропасть, несовместимость, умеют в миг творчества преодолеть её, сбросив с себя одежды обыденного. Таков Пушкин, который прекрасно осознавал в себе присутствие этих двух начал. В стихотворении «Поэт» он писал:

Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружён;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.

Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснётся,
Душа поэта встрепенётся,
Как пробудившийся орёл...

И есть художники, которые отказываются видеть грань между искусством и жизнью. Точнее сказать, они её видят, но стремятся преодолеть, хотят, чтобы искусство было как бы продолжением жизни, а жизнь — продолжением искусства. Таковы Лев Толстой, Блок, Хлебников; Альберт Швей-цер и Малер; Андрей Рублёв, Ван-Гог и Матисс.

Таков и Маяковский. Могучий природный дар он всецело подчинил тому, чтобы преодолеть тра- гический, вековечный разрыв между словом и делом. Он хотел слово поэта сделать его делом — ничуть не менее важным, чем самые жизненно необходимые продукты человеческого существования: хлеб, вода, одежда, лекарство, гвозди, чистый воздух.

Октябрьскую революцию Маяковский безоговорочно принял потому, что в нём жила личная, ду-шевная потребность всеобщего благополучия и счастья. Мобилизация революции и мобилизация души совпали. Вот почему он стал поэтом революции. И когда нужно было во что бы то ни стало «выволочь республику из грязи» — тогда Маяковский, став «ассенизатором и водовозом», «ушёл на фронт из барских садоводств поэзии»:

Потомки, словарей проверьте поплавки;
из Леты выплывут остатки слов таких,
как «проституция», «туберкулёз», «блокада».
Для вас, которые здоровы и ловки,
Поэт вылизывал чахоткины плевки
Шершавым языком плаката.

Трезвый ум, конечно, поправит поэта, сказав, что эта жертва — бессмысленна, что никакие стихи не вылечат больного, если не будет медикаментов, что Маяковский далеко опережает события и тем самым отрывается от жизни — наивный человек, идеалист, романтик, утопист! Что ж, трезвый человек по-своему будет прав. Только думать так — значит опять-таки не понимать поэта:

Пусть серебро годов вызванивает уймою.
Надеюсь, верую, вовеки не придёт
ко мне позорное благоразумие.

Глубоко прав А. В. Луначарский, сказавший, что Маяковский стал куском напряжённой и горящей жизни. Он сознательно превратил своё творчество в трудное, рискованное восхождение на вершину, с которой открывались для него и его доброжелательных читателей горизонты новой жизни.

В чём следует видеть причины трагедии поэта? «...В трагической трудности работы, в подвиге поэта, — размышляет Андрей Платонов,— заключается, вероятно, причина ранней смерти Маяковского. Подвиг его был не в том, чтобы писать хорошие стихи,—это для таланта поэта было естественным делом; подвиг его состоял в том, чтобы преодолеть косность людей и заставить их понимать себя— заставить не в смысле насилия, а в смысле обучения новому отношению к миру, новому ощущению прекрасного в новой действительности; преодоление же косности в душах людей почти всегда причиняет им боль, и они сопротивляются и борются с ведущим их вперёд. Эта борьба с новатором не проходит для последнего безболезненно,— он ведь живёт обычной участью людей, его дар поэта не отделяет его от общества, не закрывает его защитной бронёй ни от кого и ни от чего...»

Когда-то о Пушкине Гоголь сказал: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет...»

То же самое хочется сказать и о Маяковском.

<<Вернуться к cписку статей