Ранним утром, едва отъехав за поскотину, Григорий Иваныч остановил гнедка, опрокинул кошевку вверх полозьями и прыгающими, любопытными руками принялся отвинчивать гайки.
"Неужто Никита догадался, выгреб золото?" Кровь в лице то холодела, то вскипала. И вдруг... Сорвал Григорий Иваныч с головы шапку, пал на колени в снег, крикнул: -- Царь небесный, батюшка! Даша, ребята, Афанасий Ермолаевич!! Гнедко всхрапнул и покосился на него. И неизвестно, на крыльях какой волшебной птицы летел Григорий Иваныч в свое село, к купцу-хозяину; -- Тпру! Легким пухом, с легким сердцем впорхнул он в хозяйские хоромы и облегченно, как гиря с плеч, крикнул во все легкие: -- Афанасий Ермолаич, вот! Вот выручка, а вот девять тысяч двести... Те самые... Вот! И швырнул на стол скрученные в трубочки, чуть проржавленные с краев кредитки -- потайные проемы в кошевка были пригнаны плотно. И швырнул два звонких столбика червонцев, -- звякнуло золото, заиздевалось: "Сколько, сколько, сколько я испортило вам крови?.." И последний раз устрашительный леший всхохотал, последний раз пробренчал обманным золотом и -- в чащу. Темный сон окончился, ядреное солнечное утро было, золотые зайчики играли в серебряной бороде купца-хозяина. Хозяин, так же как и в тот далекий несчастный день, широко разинул рот и выпучил мутные глаза. И пока пересчитывал девять тысяч двести, все головой крутил, чмокал, улыбался. Потом сказал, покаянно всплеснув руками: -- Ну, Григорий Иваныч (первый раз в жизни приказчика по отчеству назвал), прости меня, старого дьявола, Григорий Иваныч! Вот пока что тебе в награду двести золотом. А эти вот три сотенных бумажки, -- они шибко проржавели, -- обменяй в городе, в банке. А ежели, допустим, не обменяют по причине порчи, пожертвуй их в Богоявленский монастырь отцу Исидору на вечное поминовение родителей моих. Я бы сам поехал в город, да болен, понимаешь, спина гудит. -- Ну, а если обменяют в банке, жертвовать в монастырь все три сотни? -- Нет, что ты! -- испугался купец и повернул к иконам спину. -- Сотнягу сунь... Будет за глаза. Купец в волнении тяжко дышал и расслабленно сел в кресло: -- Плохое мое здоровье стало, -- сказал он. -- Ноги пухнут. Григорий Иваныч переминался у стола, поглаживая ладонью скатерть. Скатерть грязная, в яичнице, в жирных пятнах от щей, от сала, в красных пятнах от вина. В комнатах неряшливо, одиноко, скучно; пахло ладаном, чадом восковых свечей, лампадным маслом, по грязному полу черный таракан бежал, и солнышко нехотя красило выцветшие мрачные обои на стенах. -- Одышка, -- сказал купец; лицо его было испуганно, печально. Григорию Иванычу стало жаль купца. -- Вам бы полечиться, Афанасий Ермолаич, да отдохнуть... -- Отдохнуть? -- захрипел купец. -- А кто будет делом заправлять? -- Дело -- бог с ним. Здоровье -- главное. -- Не ты наживал, не тебе и учить меня... Ну, ступай, милый, с богом... Ступай, Григорий Иваныч... Тот пошел и сказал от двери: -- Вот вы меня наградили, монахов хотите наградить. А как же мужик Никита? Надо бы и его поблагодарить... Купец поднялся, крикнул: -- За что? За то, что счастья своего не мог удержать? К черту! -- Тогда я из своих. А то неловко. -- И Григорий Иваныч вышел. На другой день купец все-таки велел Григорию Иванычу отвезти Никите двадцать пять рублей и лошадь. -- Понимаешь, сон я видел... Будто Никита душил меня: "Подай, Кощей бессмертный, деньги". Вот сволочь какая... Отвези, черт с ним. На той же неделе, утром, Григорий Иваныч радостно въехал в Никитин двор. Сухопарый Никита выслушал, распрямил сутулую спину и побледнел, как полотно. Деньги и лошадь, однако, принял. В избу Григория Иванычи не пригласил, только сказал на прощанье жестким, ледяным голосом: -- Десять тысяч... Ну, ну... А что же ты, пес пархатый, говорил, что по лесной части?.. Эх ты, жулик, жулик. Жаль, что я тебе топором башку тогда не ссек.
На Никиту навалилась смертная тоска. Золото скрежетало в его душе, дразнило, отняло покой. Никита запил горькую. Он никому не обмолвился про свою обиду, пил ожесточенно, одиноко. Вся деревня диву далась -- мужик был трезвый. Жена и к попу, и к колдуну -- напрасно. После молебна с водосвятием Никита пуще запил. В припадке бешеного буйства он выстегнул глаза подаренному коню и разворотил ему ножом верхнюю губу, конь едва кровью не истек. Под воскресенье крепко Никита уснул. Матрена обрадовалась: -- А ведь, гляди, помог колдун-то... А утром нашли Никиту в риге. Над самым тем местом, где когда-то стояла купеческая проклятая кошевка, висел на вожжах его жалкий труп. Афанасий Ермолаич Раскатилов, узнав об этом, перекрестился и, позевывая, назидательно сказал: - Дурак, царство ему небесное... Правильно в церкви-то поется: "Виждь имений рачителю, сих ради удавление употребивша..." Эх, жизнь, жизнь: пообедай, да и спать ложись. -- Он опять зевнул, закрестил рот, пошел в опочивальню. И в ночь купца не стало. Должно быть, ожесточившийся Никита сорвался с вожжей и придушил его. Купец валялся в спальне на полу. В левой горсти крепко зажаты червонцы, в правой -- костяные старенькие счеты, на столе кучки золота. Остановившиеся глаза на темном лице выражали страх и удивление. Отец Михаил, священник, покивал головой и, горестно вздохнув, сказал: -- Виждь имений рачителю. |
Назад к домашней странице В. Я. Шишкова
Русская литература Алтая | Алтайские страницы | Издательская деятельность АГУ