IV (продолжение)Помню -- голубое глазастое утро было, глубокий снег лежал. Месяц ноябрь кончился, скоро николин день. А к николину дню надо пушнины добыть изрядно. В николин день две ярмарки живут, одна в Минусе, другая в Усинском. Вот туда и надо пушнину доставить, долг сквитать: должен я был Абдулу Мехметову, богатому купцу, близка к тысяче. А Абдул Мехметов -- человек крутой: не оправдаешь себя -- туго тебе будет. Вот вышел я зверовать на промысел. Перво-наперво лег на новом месте спать, в зимовье своем, и видел сон -- будто белки через реку плыли, хвосты вверх, трубой. Хороший сон: добыча будет добрая. Ладно. Выхожу на поляну. А дело к вечеру, солнце книзу клонит, тени от деревьев в синь пошли, бегучие огонечки по снегу полыхают. Глядь -- две лыжницы, две дороги от лыж, в нетоптаном снегу моем. Как так? Кто мог осмелиться мое царство опоганить?! Вскозырился я весь, упрямая кровища заиграла в жилах. Следить, следить: лыжницы под горку. И видно мне с горы -- два черных человека: один сидит, этак колени обхватил, будто задумался, другой поодаль на боку лежит, лыжи валяются в сторонке. Смотреть, смотреть: не шевельнутся, будто мертвые. Вот так раз -- да ведь это купчина мой, Абдул Мехметов! И в мыслях твержу себе: "Ну, Бакланов, действуй, людишки погибают!" И стал лыжи укреплять. А черт и говорит мне: "Ты погоди, куда ты?" "Как -- куда? Ты вчера родился, что ли? Ведь люди там". А черт мне: "Нешто это люди? Один -- купец Абдулка, другой -- его поводырь-дурак". "Нет, -- отвечаю, -- нельзя... Закон тайги не дозволяет. Надо спасать людей". А черт и говорит: "Эх, Бакланов, Бакланов!.. Закон тайги обормоты выдумали. Одной правдой не прожить. Не ходи, Бакланов! Обожди немножко, ну немножко!! Стой!" "Нет, пойду". "Кого ты спасать хочешь?! Ты ему тыщу должен!.. Ведь он грабитель. Ведь сколько он на тот свет народу сплавил, сколько народу по миру пустил! Его все клянут, а ты спасать хочешь. Дурак ты! Ведь он на ярмарку идет, пять тысяч у него в сумке; все твое будет. Ты только стой на месте, все без тебя сделается. И уж скоро, совсем скоро будет так, как надо. И не будешь ты горе мыкать, в Москву уедешь, сладкая жизнь твоя пойдет. Ты только слушайся меня, стой..." Огляделся я -- туда-сюда глазами шарю, голоса лукавого ищу; пусто, только те двое чернеют в сугробах, да от солнца по снегу алые полосы пошли. Говорит мне черт: "Он дочерь твою изобидел, он брата твоего в могилу свел, он и тебя за братом в гроб загонит. Ведь он же враг твой?" "Враг", "Пошто ж ты хочешь спасать его?" "По то, что враг он мне. По этому самому. Друга всякий будет спасать, это не диво. Врага трудней". "Ум твой пустой, Бакланов. В душе твоей гордыня, Бакланов. И ты только вспомни, что святые отцы рекли: гордыня -- дочь дьявола. Убей в себе гордыню, Бакланов, дай околеть купцу". "Нет! Будет жив, может, добрые дела окажет". И плюнул тут черт: "Тьфу! От змеи не родится голубя. Неотмолимый грех тебе, ежели змею не изничтожишь". Взяло меня за живое, говорю в думах черту своему: "Не раз и не два сказывал мне родитель: жил в тайге пакостник один, забеглый каторжник, варнак. И так он насолил крещеным -- замыслили крещеные убить его. А тут совесть в нем голос подала: противна варнаку жизнь стала -- в крови, в злодействе. И порешил он на себя руки наложить. И только голову в петлю вставил, чтоб глотку затянуть, -- бегут тайгой мужики: "А, элодей!" А варнак и говорит им: "Моченьки не стало жить так: совесть мучает меня". А мужики ему: "Ежели перестанешь злодеем быть, тогда живи, запрету от нас нет, живи!" Заплакал в ответ варнак. И сказывал мне родитель не раз, не два: стал с тех пор варнак самым желанным человеком, вся округа узнала о его жизни праведной, вся округа ходила к нему за поущением. И стал варнак святым. Вот так же и с Абдулкой может приключиться". Примолк черт, не вздышит, видно слюни на клубок мотает. Только кончил я раздумье, он и говорит: "Чудак ты, Бакланов, ей-богу, чудак! Абдулка твой злодей неисправимый. На душе у Абдулки до самого донышка копоть одна, грязь". "Нет, скользки твои речи, увертливы, -- отвечаю я черту своему. -- Ежели дождь неделю поливает, не верь, что солнца нет: скатятся тучи, вот оно, солнышко-то, вот! Так и душа чужая: мрак, мрак и вдруг -- светло". И не знал черт, что ответить, только дыхнул в душу мне: "Убей змею!" "Нет! -- говорю я. -- Не возьму на себя греха". "Бакланов, друг! -- убеждает меня черт. -- Ради бога не страшись греха... Ведь дело твое будет бескровное: крови ты ни капли не прольешь, руки своей не замараешь кровью". "Совесть замараю..." "И совесть твоя будет бела как снег. Ты только обожди; ну, обожди, Бакланов, прошу тебя, умоляю, не ходи! Сейчас они замерзнут". "Прочь с дороги!" -- ударил я голосом и зашагал на лыжах. А черт всхлипнул и -- чую -- сзади меня идет, дышит в затылок жаром, темные искры рассыпает предо мной и сердце мое чавкает, чавкает песьими зубами: больно сердцу, и душа дрожит. Вот-вот схватит меня, вот-во! схватит. И уж схватил, окаянная сила, поймал, за ногу поймал: стоп, левая нога, стоп, правая нога, -- и я сам -- стоп! И стал крутиться черт в моей душе: опять ласковым прикинулся, сердце лижет, из моих дум каинову удавку хочет вить. И подумалось мне тут: "Зачем же это я в сам деле хочу своего врага спасать?" Стою, умствую в гордыне. А черт и говорит: "Вот и спасибо тебе, Бакланов! Ведь я люблю тебя, ведь я и не требую от тебя: поди, мол, стукни топором по черепу, убей! Раз ты греха боишься, я на убийство тебя не подстрекаю. И крови ты не капли не прольешь, и руки своей не замараешь, дело твое будет бескровное. Ты только закури трубочку, Бакланов! Пока куришь, все без тебя окончится: разве не видишь, уж к ним смерть идет?" И верно. Гляжу я: белым пыхом смерть по сугробу вьюном перевивает: вьет, вьет, вьет" -- и прямо к людям, Обличья у смерти нету, а сила есть, "Врешь!" -- крикнул я, да -- ходу. Шорк-шорк на лыжах и сразу скатился с горы к Абдулу Мехметову, купцу. Сбросил свою куртку из собачины, давай пыхтеть над человеком. Возился, возился -- фу ты, мать честная! Умер человек! Стою над трупом отошедшим, и черт примолк. Передохнул я мало-мало, давай опять над покойничком пыхтеть, изрядно ему в рот, спирту влил, да ну его, как чурбан, катать взад-вперед, мять руки, ноги разводить. Чую -- покойник дух перевел и мертвые глаза открыл. "Слава тебе, господи!" -- перекрестился я и за другого человека принялся. И возговорил Абдулка мертвым голосом: -- Бакланов!.. Неужто я живой? -- Живой, -- говорю, -- Абдул Мехметыч, самый живой теперича доспелся... А он и говорит, и вижу -- слезы градом. Говорит купец; -- Тебе ли, Бакланов, было спасать меня? Ведь я враг твой! -- Враг... -- Дочерь твою я изобидел. -- Дочерь изобидел. -- Брата твоего в могилу свел! -- Верно, в могилу свел. -- И ты все-таки спас меня? Ты?! Ведь помри я -- долг бы твой насмарку. И всеми моими деньгами завладел бы ты. Ведь десять тысяч денег при мне. -- Совесть мою в мильоны не складешь. -- Верю, Бакланов, большущей совести твоей. Теперича, Бакланов, ты мой самый главный друг. Больше отца, матери! Тут спросил я купца Абдула: -- Как же это ты, скажи на милость... Отвечает купец: -- Черт попутал меня, шайтан! Мало-мало скупой я сделался. Просил с меня хороший проводник до Усинска дотащить тридцать пять рублей. А этот трухомёт, кобыла, за пятнадцать согласился. Я деньги жалел, его брал. А он, чалдон, и меня погубил и сам окалел, собака! Бросай его!!! Подох и ладно! А черт и шепчет мне: "Вот видишь, Бакланов, кого ты спас: не сердце у Абдулки, -- камень!" Слава тебе, тетереву: оживил-таки и этого покойника -- проводника. Костер развел, чаю скипятил. Развеселился купец за чаем, распарил брюхо, говорит: -- Ну, Бакланов! Чего хочешь проси, все дам тебе... только сведи меня на ярмарку, в Усу. Сколько долгу за тобой? -- Семьсот тридцать два рубля восемь гривен, -- отвечаю. -- Будешь должен шестьсот тридцать два рубля восемь гривен. Только веди. Согласен? -- Нет, -- говорю, -- хозяин, не могу тебя вести. Ты сам знаешь, мне надо весь долг сквитать да еще заработать на прожитьё. А мои деньги в лесу бегают. Потащу тебя -- деньги убегут: теперича -- самый лов зверя, ты сам, хозяин, отлично понимаешь. Обожди недельку в зимовье у меня, тогда задаром доведу. -- Да ведь мне каждый день дорог. Вот-вот ярмарка. -- Тогда прибавь. -- Нет, не могу. Сто рублей -- цена. Ни гроша больше. А черт и шепчет: "Вот видишь, видишь, какую змею ты отогрел? Да разве это человек?! Убей его! Двинь по башке колом!" Эх, засверкали у меня глаза: "А ведь черт дело говорит..." Одначе сдержал шальную кровь свою, сказал: -- Тогда до свиданьица, прощай, Абдул Мехметыч. Путь укажу тебе верный: дойдешь с проводником, -- сказал я и в лыжи стал. -- Стой, Бакланов, стой! Еще полсотни долгу скощу тебе... Тащи! Встряхнулся я, подумал, говорю: -- Согласен. Может, чрез это гибель мне самолично приключится, а все ж таки... Согласен, ладно! Спать в зимовье ушли. Купец спал крепко, на особицу храпел. Проводник, мужичонка ледащенький такой, все хныкал лежа, -- похнычет, похнычет, перекрестится: -- Спасибо тебе, добрый человек, из могилы меня выкопал, от смерти отнял! А с полуночи я видел сон. Будто черт со мною бьется. Черт весь серый такой, надутый, словно из резины. Лика никакого нет, ни рта, ни глаз, просто мешок тугой, в середке -- гадость, гарь. И словно сижу я на пенышке, пригорюнившись, и слезы капют. Черт кэк надлетит, кэ-эк хвать мне в темя, чтобы, значит, совесть приглушить. Бьет и бьет с налету. А я ни рукой, ни ногой шевельнуться не могу. "А ведь приглушит мою совесть-то", -- подумал я. И только я подумал -- встал Абдул. Вот вижу: встал Абдул и зачал в кишку черта надувать. И вижу: черт стал раздуваться, раздуваться, Абдул -- хиреть. И сделался черт с корову, Абдул -- с белку. "Эй, проводник! -- запищал по-беличьи Абдул. -- Дуй мне в кишку, я -- в черта. Лопнет!" Вскочил мужик, стал в кишку Абдула надувать. Мужик Абдула надувает, Абдул -- черта. И стал черт с гору, Абдул с корову, мужик с белку. "Ай, батюшки! -- заверещал по-беличьи мужик. -- Ежели черт лопнет да купец лопнет, тогда и мне несдобровать: в собачью блоху обернусь, подохну!" Тогда я самолично встал, давай мужика надувать в кишку, мужик -- Абдула, Абдул -- черта. Дули, дули -- черт выпучил глаза, вывалил язык и лопнул. И как лопнул черт, всю местность серый дым окутал. И как окутал всю местность серый дым, мы все скочили, выбежали из избушки, глядь: всю местность серый дым окутал, мороз стоит, утро зарождается. |
Назад к домашней странице В. Я. Шишкова
Русская литература Алтая | Алтайские страницы | Издательская деятельность АГУ