III (начало)Нет ничего приятнее, как после страдного, наполненного приключениями дня вольготно расположиться у костра на отдых и, попыхивая трубкой, слушать певучую речь Бакланова. -- Годы мои длинные, -- обычно начинал он, -- а жизнь короткая: нечего и рассказать тебе. На эту излишнюю его скромность я только улыбался: еще до знакомства с ним слыхал я, что он рассказчик замечательный, что жизнь его богата опытом, событиями, встречами. Но надо же Бакланову немножко поломаться. Наконец он начинает издалека вспоминать. Однажды, много лет назад, к его таежному жилищу подъехали верхами знатные люди; это экспедиция Академии наук. Его наняли проводником; да кого же еще и нанять, раз Бакланов знает всю округу на большие сотни верст? Недаром его зовут -- таежный волк. -- Сто рублев на месяц положили, -- гордо говорит Бакланов. -- Сто рублев! Правда -- харч мой. А какой у меня харч -- табак да спички! Мой харч в тайге гуляет: стрелил -- вот и харч. И был в этой самой экспедиции человек один, Залогов назывался. Хоть бы путное чего, а то вот этакенькую букашку ловил. Всякую. Смешной этот человек -- Залогов, никудышный. -- Не Залогов, а зоолог, ученый, -- поясняю я. -- А тут вот еще что случилось, -- вспоминает Бакланов. -- В экспедиции планщики ходили, планты плантовали. А главный-то -- полковник. Натакались как-то его солдаты на медвежий след. "Вашескородие, -- сказали они полковнику, -- разрешите облаву на зверя сделать". Узнал я про это, подумал: "Что за облава за такая может быть? Нешто порядок это: на одного беззащитного зверя двадцать мужиков с винтовками?.. Кощунство это!" Говорю набольшему: "Допусти меня, твое благородье, одного: оглянуться не успеешь -- медведя тебе доставлю, двадцать пять рублев жалованья тебе в залог кладу". Через час медвежье сердце теплое притащил, говорю: "Вашескородие, попробуйте сердешного". Мы с ним только что аппетитно пообедали, пьем. кирпичный чай. Его Бурка и мой конь траву у дымокура щиплют: комары не любят дыма, злобным облаком толкутся в ожидании. Мы на мягкой, покрытой зеленовато-белым мохом прогалинке, кругом тайга. Солнечный день, и лес сегодня тих, задумчив. Я пристально взглянул на ближайшую сосну, удивился: ствол этой сосны, от земли аршина на два, блестел на солнце огненно-красными рубинами. -- Это комарьё, -- сказал Бакланов. -- Насосались лошадиной кровушки, пока ехали мы, а вот теперь от дыму и тово... Ужо-ко я камедь устрою, -- он улыбнулся, вскочил и пошел шнырять по тайге. Я приблизился к дереву. Как спелой брусникой, ствол унизан набухшими кровью, готовыми лопнуть комарами. Я шевельнул одного-другого комара: ни с места, не летит -- пьян иль сладко дремлет. -- Ужо, ужо, -- подошел Бакланов и посадил в комариное алое стадо двух головастых муравьев. Те осмотрелись, подбежали к соседним комарам, тщательно ощупали вздувшиеся их брюшки, деловито ознакомились с топографией населенного поживой места, произвели приблизительный учет скоту, сбежались вместе -- лоб в лоб, посоветовались усиками и пустились вниз головами в бег к земле. -- Сейчас начнется, -- сказал Бакланов, щуря на солнце свои веселые глаза. Через четверть часа к комариному стаду пробирались организованные отряды муравьев. Немедленно началась горячая работа. Муравьи попарно подползали к пьяной комариной туше, ловко подхватывали ее передними лапками и клали на загорбок третьего муравья. Тот, пыхтя и придерживая комара за лапки, пер его, как пьяного мужика в участок. Упарившись -- это уже на земле, -- муравей сбрасывал с себя кровопийцу и, покачиваясь, стоял на месте. Двое других муравьев клали ношу на загорбок третьему, свежему своему товарищу и -- дальше. Вскоре сосна была чиста. -- Доброе дело сделали, -- заметил Бакланов, -- подлый гнус умной скотинке дали -- муравью. А раз добро с тобой мы оказали, значит и нам добро будет: козулю ухлопаем, а нет -- марала. Ты что, не веришь в это самое? Напрасно, мил человек, напрасно! -- Он снял шляпу, положил широкую ладонь на мое плечо и, обдав меня ясным взором мудрых таежных глаз, сказал внушительно: -- Человеку ли, зверю ли, ничтожной твари ли какой -- все единственно -- сделаешь добро, тебе так же будет. А зло -- и тебе злом обернется. Запомни, милый друг. На этом вся видимая жизнь стоит. Если б принял человек в свое сердце эту заповедь хорошую да по поступкам поступал, тогда рай на землю снизошел бы. В это я крепко верю. Я в розмыслы люблю башкой уйти: время здесь в тихости плывет, не торопясь, не то что в городах больших: думай себе на свободе, прикидывай так и так, умствуй. Начальник экспедиции, бывало, говаривал: в книге мудрость; а я говорю: в природе мудрость. Только не вдруг ее, природу-то, поймешь. И пытать природу надо благословясь, да с толком, а то в дураках оставит тебя природа, в такую душевную пропасть заведет, как липку тебя обворует, всю душу разденет догола, в глаза тебе насмеется, плюнет. Щенком заскулишь тогда, удавки себе попросишь, какого ни на есть конца. А ты верь, милый человек, верь в добро, тогда и благо тебе будет. Верь! Как любимого сына своего, шершавой, мозолистой ладонью он гладил меня по голове. И свет из-под нависших его бровей пронизывал меня, взвешивал, пытал, дорого ль я стою. И показалось мне, что передо мной не человек, а одухотворенная скала, древняя и мудрая, и что не человечий детский взор, а лучи древнейшего от века солнца окутывают меня таинственной и нежной лаской, как любимого сына своего. -- Например, послушай, парень, как я одну зверюгу пожалел, джайрана*. Такой случай со мною на Кавказе был. -- Как же ты, Леонтий Моисеич, попал туда, на Кавказ-то? * Д ж а й р а н -- козуля. |
Назад к домашней странице В. Я. Шишкова
Русская литература Алтая | Алтайские страницы | Издательская деятельность АГУ