Г. Н. Потанину с глубокой любовью и благодарностью

В. Я. Шишков

Скала

Аллегория

Как хороши, по-особому возвышены лунные ночи Алтая!

Тихое ровное бледно-голубое небо вставлено в раму темных гор.

На небе звезды дремлют, и скоро появится месяц. Его еще не видно, но синезарное сияние льется из-за темной стоящей передо мной горы.

Долина скучает, долина томится и молча ждет лунного света, ночного небесного огня.

Вот и появился жених во всей своей славе, в ярком лучистом венце и тихим светом пал на обрадованные его приходу луга.

Долина сделалась голубоватой, а горы, откуда пришел месяц, еще более нахмурились и потемнели. Зато другие -- много их -- улыбнулись месяцу и накинули на себя полупрозрачную фату. Вот дальняя гора, вся голубая, словно созданная из голубого драгоценного камня. Еще гора, еще, самоцветная, такая странная среди этой поляны, среди залитого лунным светом полночного мира.

Тихо на поляне среди гор.

Только два шума стоят, два шума колеблют тишину.

То сын с матерью разговор ведут: речушка Ильгумень века веков с Катунью перекликаются. Ильгумень малым шумом шумит. Катунь седым рокотом отвечает, холодные, снеговые сказки ему сказывает.

Я не могу заснуть в такую ночь. Сердце мое переполнено благоговением. Что-то дрожит во мне -- слезы ли, радость ли -- не знаю.

Крупными шагами хожу по обрыву над рекой и, прислонившись к сосне, стою. И слышу сквозь речной говор, где-то филин ухает. "Пу-бух!" Бухнет и замолчит. Настораживаю слух. Замираю чуть дыша. Я упоен голубой лунной сказкой, чуда прошу у Алтая, я чуда жду.

Опять ухнул филин. Где-то близко в скале притаился, наверное, смотрит на меня круглыми глазами.

-- Филин, -- шепчу я чуть слышно, -- птица вещая... Мне хочется, чтоб вышли из каменных хребтов окаменелые витязи Алтая, чтоб синие венцы вспыхнули на вершинах гор, чтоб шаман загрохотал в бубен и осатанело закружился, весь красный у кровавого огня. Но чуда нет. Молчит долина голубым своим молчанием, лишь две тени шумят, и ухает, не торопясь, филин.

-- Месяц, улыбнись! Засмейтесь, звезды!

Сейчас курмесы вьюном завьются в тихих ночных лугах, а филин станет говорить мудрую сказку.

С благоговением снимаю шляпу, прислушиваюсь, озираясь по сторонам.

Но молчат горы, безмолвствует месяц, звезды висят в выси, чуть мерцая.

И чудится мне: взмахнул кто-то крылом. То не ангел ли белый встал на горах с золотою трубой?

Но нет... Ничего не вижу чудесного, ночь ночью остается, земной, прекрасной, лишь выше поднимается месяц и темнее становятся тени гор.

И во сне ли грезится, наяву ли слышу: взмахнул кто-то возле меня крылом. То филин подлетел ко мне и опустился рядом на большой в блестках камень.

-- Я птица мудрая.. Я века живу, -- заговорил он человеческим голосом. -- Я дух горный, хозяин Алтайских гор...

Дрожу, безмолвствую, замер.

-- Пу-бух!

И столпились тесно вокруг нас горы, темные и голубые, ближние и дальние. И месяц подплыл, и веселее замигали спустившиеся ниже звезды.

-- Зачем же, человек, просишь чуда? Эх, человек! Оглянись кругом, вникни, исследуй: все полно чудес, -- заговорил филин, заухал, затрещал своим крючковатым носом.

-- Живой слепец, ты мал, ты груб, глаза твои не зорки -- только земное видят. Ты слышишь лишь, как рушатся скалы, как ледники с грохотом срываются с круч, как медведь в тайге рявкает или кричит на заре у горного потока лань... А вздохи звезд, а шепот тающего снега? А полет земли?.. Пу-бух!

-- Душа у тебя в плену у тела, как в ножнах кинжал, как в грубом камне алмаз. Радуга... мир... зори... Да разве такие они! Эх, человек!

Не сижу, не стою, не лежу. Не знаю, где я. Не помню, что со мной. Только два глаза горящих вижу, а душа моя ловит звуки незнакомого голоса:

-- Хочешь ли, прикажи только, возьму тебя на крылья и унесу в страну сказок и нездешних снов.

-- Нет, не надо. Мне страшно.

-- Страшно? Хе хе-хе... Страшно! Ну не хочешь, ли в это место, где живет Аксакал?

-- Аксакал? -- произнес я про себя и все вспомнил. Я вспомнил где-то слышанную легенду об Аксакале, с белой красивой душой старца.

Родился Аксакал на Иртыше, а как окреп телом, стал воином. Но Кромчий однажды в ночи сказал ему: "Ты скала. Оставь меч свой. Тебе дано послужить людям сердцем и разумом".

С тех пор Аксакал обрек свое сердце и разум на благо народу.

Как река весной бурлит и будит берега, так и он стал будить спящих: "Эй, вставай на работу!"

Но плотина кладет пределы вольным струям: "Пленили Аксакала четыре стены и железные решетки: "Эй, сиди смирно!"

Прорывает и рушит вольная вода плотину, порвались на Аксакале цепи, расступилась стена, взял Аксакал свою волю.

С тех пор голос его не смолкает, а уж изрядно лет старому Аксакалу. Многие концы земли слышали этот голос и видели лицо Аксакала, везде и всюду вещал этот голос о высокой любви, потому что, где почивает любовь божия, там все равны, все братья во свободе.

Голос Аксакала -- зов отчий. Кровь его -- из слез родной земли.

Лицо его -- светлое.

Как же не хотеть еще раз погреться в лучах его души?!

-- Хочу, -- прошептал я, замирая.

-- Пу-бух! Ке-ке-ке-ке... Пу-бух!

Старец сидел на высокой скале, а у ее подножья стоял народ.

Руки старика были крепко сомкнуты, пальцы в пальцы, а голова низко опущена. Он молча сидел, погруженный в думу.

-- Что же он опустил голову? Не плачет ли? -- говорил стоявший внизу народ.

-- Нет, он думает... Голова его -- зрелый колос. Пустой колос кверху торчит, тучный -- к земле клонится.

Говорил народ на многих наречиях, потому что здесь были киргизы и калмыки, теленгиты и татары, якуты и тунгусы, китайцы и еще какие-то -- много их. Впереди же всех стояли монголы со своим князем, с ламами. Было много и русских.

А поодаль стояла группа странная: ни береза, ни черемуха, -- как отмытый от материка остров. Лица этих людей утратили кровные черты свои и усвоили отпечаток чужих.

-- Не отрывайся на вовсе-то!.. Не отплывай! -- шумели им алтайцы и прочие.

-- Мы ни в тех, ни в сех! -- отвечали те грустным голосом и смотрели на Аксакала, и ждали, что он им скажет.

-- Аксакал, Аксакал, скажи слово, -- просил народ. -- Вот они ни в тех, ни в сех, как отмытый остров. Верно ли они идут, разъясни им.

Старец поднял на голос голову, сделал руку козырьком и долго разглядывал тех, чьи лица что-то утратили свое и что-то приобрели чужое. Потом тихо сказал:

-- Учитесь у природы. Окиньте взглядом эту долину. Взгляните на стоящие от вас леса. Какое разнообразие цветов и деревьев... Все в природе хранит свое лицо, данное от творения. Все пребудет как есть, как было до конца дней.

-- Так ли ты говоришь? Верно ли? -- раздались снизу голоса.

-- Вы малые дети. Для вас все, сказанное мною, верно. Сталь в огне закаляется, солома сгорает. Поэтому будь сталью, если хочешь быть молотом, чтобы ковать свою жизнь. И не всякий голос доводи до сердца, не на всякий зов откликайся... Если ты не научился требовать, то не все бери, что дают, а только то, что ко благу. Помни это, слабый народ, что трава придорожная. Вот идут сильные, берегись их пяты.

-- Ты говоришь: бери, что ко благу... А что ко благу?

-- Свет, истина, понимание жизни... Бери все это и отдавай своему народу, как тончайшее разветвление корней собирает от земли соки и несет сок в ствол родного дерева.

В толпе зашумели, заговорили, зашептались:

-- Сок земли! Земли! Мало земли!

-- Аксакал! -- крикнул киргиз со смелым взглядом. -- У нас мало земли. Где брать соки? Чем жить?

Аксакал изменился в лице. Скорбь отразилась в его глазах, в разрезе губ. Он вздохнул и тихо сказал:

-- Ждите до времени... Вот придет на землю правда... Тогда все будет, как надо...

-- Верные его слова! Так, так! -- громко закричали внизу.

-- Ну, довольно, Аксакал, ты утомился, отдохни, Аксакал.

-- Эй, пойте в его честь песни!

-- Аксакал, дорогой наш Аксакал!

-- Ударьте по струнам! Играйте на свирелях... Складывайте про Аксакала сказку.

И уж какой-то якут подшибился рукой и затянул-засказывал быль.

"Мы жили в горах и лесах. Жили, родились, умирали... И с нами жили олени... И с нами были сохатые... И вся земля была наша. Скачешь-скачешь на олене -- и вся земля наша. Из-под нашей земли вставало солнце и за нашу опускалось. Но вот пришел чужой народ. Взял чужой народ нашу землю Давай, говорит, нам землю, а вот тебе болезни... Мы думали, что это ничего, но нас обманули Стали мы умирать, стали скучать. А чужие люди дали нам огненной воды-все горе канет, а проспишься -- земли совсем маленько, могил много... Тогда стали мы плакать. Плакали, жили, умирали... И некому было нас пожалеть..."

Певец остановился и смахнул с глаз слезу. Аксакал опустил низко голову и еще крепче сжал кисти рук.

Певец взглянул на него, приподнялся с земли и громко, чтоб всем было слышно, запел:

"Но вот прошел слух по нашей земле. Кто знает, кто сказал: кедр ли, кукша ли... То ли шаман где-то проведал... Прошел хороший слух. И был такой на нашей земле слух. Будто есть на земле такой человек, совсем чужой человек, далеко будто живет, а близкий, чужой совсем, а будто лучше родного. Душа у него будто белая... А где он живет, мы не знаем. Что мы знаем? Мы ничего не знаем... Мы ухом не слышим, глазом не видим. А вот сердце -- вещун. Повело нас сердце-вещун к тому человеку. По тропкам, по тайге через горы, через реки повело нас к этому человеку. Вот мы принесли свои слезы, вот принесли печаль. Слышишь ли, Аксакал? Мы говорим тебе спасибо, от всей нашей земли тебе спасибо, дорогой Аксакал! Скажи своим, еще раз скажи, пожалуйста, как мы жили, умирали и вся земля была наша... Бывало, скачешь-скачешь на олене и вся земля наша. Пожалуйста, жалуйся своим. Вели им, чего они смотрят. Смотрят и не видят: кровь сочится из наших ног, глаза наши вытекают, тело пухнет и гниет... Неужели не знают? Если не послушают тебя, все мы пропадем, все мы сдохнем, все околеем; олень помирать будет. Это плохо! Крикни с горы богу: "Чего сидишь?" Ты кричи, пуще кричи! Жили, мол, в горах и лесах люди, а теперь, мол, эти люди дохнут, а вины на них никакой нет, а защитить их, мол, некому. Ей-богу некому! И вот они умоляют и все плачут: "Сжалься, смилуйся!.. Пуще кричи, Аксакал!"

Он давно бы прервал свою песню, если бы видел, как по щекам и седой бороде Аксакала текут слезы. Тогда все враз закричали:

-- Иди к нам, дедушка! Иди, бабай! Иди, обыркон, к нам... К первым, -- кричали монголы. -- Ты был нашим гостем.

-- Нет, к нам! -- старался всех перекричать киргиз. -- Ты тоже был нашим дорогим гостем.

-- Спускайся, садись у костра!

-- Спускайся!

Так громко кричали, что эхо, подобное грому, ходило от горы к горе.

-- Я не могу спуститься! -- отвечал Аксакал, когда стих говор. -- Я не спущусь. Мне отсюда хорошо видны горы. И всех вас я смогу окинуть взглядом. Идите ко мне... Подымайтесь!

-- Ты высоко забрался, нам не влезть!

-- Я пособлю...

-- Пособляй, Аксакал!.. Аида! Аида!

-- Ну держись!

-- Аида, айда!

-- Крепче держись, сорвешься! -- кричал мне филин. Я вздрогнул и проснулся

Месяц опустился за хребты. Было холодно. Над рекою стоял туман.

К началу страницы

Назад к домашней странице В. Я. Шишкова


Русская литература Алтая | Алтайские страницы | Издательская деятельность АГУ