В. Я. Шишков

Однажды вечером

Однажды вечером шел снежок... И хлопья его лениво опускались на землю в виде белых мотыльков, а возле огромных электрических фонарей они, как живые, радовались свету и, задерживаясь в лучах земных солнц, водили веселые хороводы. Тепло было. Снег ложился пушистой белизной на шапки и одежду прохожих и извозчиков, на спины весело пофыркивающих лошадей, на все предметы, потерявшие теперь резкие очертания.

Улица была наполнена скрипом шагов, звонкими голосами и задорным смехом молодежи, радостно переживавшей красивую картину снежного тихого вечера.

Возле кондитерской, на лавочке, сидел, запахнувшись в доху, человек лет пятидесяти. Кто такой -- неизвестно, но когда он вынул золотые, с чайное блюдце, часы, а потом зевнул и, творя молитву, перекрестил трижды рот, -- можно было предположить, что это купец.

После масленицы с блинами и выпивкой ему что-то нездоровилось: сосало под ложечкой и ныло сердце.

Он был набожный и, сидя теперь на лавочке, время от времени тяжело вздыхал, и его мысли, ленивые, как падающие снежинки, тихо текли в его душу.

Он думал о том, как на днях выиграл в карты тысяч пять, как пришел домой с опухшими от бессонной ночи глазами и больно оскорбил жену, посмевшую упрекнуть его.

В рой мыслей, вязких и серых, ворвался звук пощечины, такой реальной, что купец вздрогнул, и ему сделалось больно, а сердце замерло.

И представилась ему жена, кроткая и стыдливая, с испуганными, полными обиды глазами, и еще представилось, как она молчаливо снесла удар по лицу, вскинув при этом руками, и только молила мужа не шуметь и не кричать, чтоб не узнала прислуга.

"А учить надо, -- думает он. -- Да как же не учить?"

Вот хоть бы взять для примера тот случай, когда он, разорив огромными процентами мещанина Тяпкина, продал за долги его дом и выселил среди зимы всю семью в детьми и стариками. Ну, что ж, так надо... Мало ли что в коммерции случается... Ведь и его не пощадили бы... Да и не щадят.

И ему опять представилось, как жена молила его, на коленях стоя, и, сделав скорбное лицо, говорила: "Ну, отсрочь, Провушка... Ну, что тебе... Ведь пожалеть надо человека-то". Ха! Пожалеть... Дура так дура и есть. И он закричал на нее: "Без хлеба с жалостью-то насидишься!"

А когда она, на коленях стоя, продолжала молить его, напомнив, что не божье это дело, он пнул ее огромным сапогом в живот и, чтоб оправдаться перед богом, и за мещанина и за обиду жены, положил в мыслях принять на дом Иверскую и к пасхе сшить попу новую ризу.

И долго бы купец, сидя на лавочке, продолжал читать в душе дела свои, если б не раздавшийся вдруг где-то хохот и веселые смеющиеся крики нескольких голосов.

Очнулся купец и оглянулся сонными глазами.

К нему, оттуда, где крики раздались, держась близко к домам и озираясь на стоящего среди улицы городового, пробирался плюгавый человек с мешком под мышкой.

Подойдя к купцу, он остановился, сдернул шапку и сказал, кланяясь:

-- Вашс...

Купец высвободил из длинного рукава палец и молча махнул им в сторону.

-- Вашс... обратите внимание...

И опять купец махнул пальцем -- проходи, дескать...

-- Даже совсем погибаю... -- не унимался человечек, переступая с ноги на ногу. Лицо его было бледно, бородка маленькая и серые измученные глаза.

Он стоял, сделав руки в рукава, ежился в своей казинетовой кофте, не переставая низко кланяться и шептать бескровными губами. Купец, хотел его как-нибудь побольнее выругать, но, передумав, сказал:

-- Да как тебе не стыдно, да не грех... Который уж год слоняешься... Неужели работы сыскать не можешь? Не старик ведь...

Человечек робко переступил ногами, обутыми в разные валенки, и голосом тихим, с оттенком обиды, отрешил:

-- Ах, батюшка, батюшка... Вашс... совестно, да что поделаешь... Не ко всякому, вашс... подхожу... Другой раз сто человек пройдет мимо -- не просишь, а тут вот заметишь по лицу, что отказу не будет, подойдешь...

Человек посопел носом, вздрогнул робко и, пододвинувшись поближе к купцу, зашептал:

-- Вы вот заметили, отчего не работаю... Ах, господи. Работал я, работал, пока силы были... Все лето нонче в деревне в пастухах был. На зиму меня не оставили -- лодырь, говорят. А какой я, вашс... лодырь... Я больной человек. Ужасной болезнью страдаю. А в городе уж и совсем тяжелой работы не могу сполнить...

-- Какая же болезнь-то у тебя? Тот потупил глаза, боднул головой, замигал стыдливо и, глядя сыскоса в сторону, вздохнув, ответил:

-- Ужасная у меня болезнь, вашс... Купец пристально поглядел на него и отодвинулся на край лавочки.

-- А ремесло мое было в России -- полотер. Полотер я был. И вот, изволите ли видеть, дело такое случилось. В гостиницу ходил я полы натирать, в Москве это И снюхался я с горничной там, хоша своя молодая баба имелась в деревне при хозяйстве. Ключи у нас с горничной-то были кажиного номера, и мы, по силе возможности, вещи господ проезжающих проверяли в чемоданах...

-- Проверяли? -- улыбнулся купец.

-- Хы-ы... Был грех... Греха таить нечего... Человечек чуял, что за разговор кой-что перепадет от господина, и голос его звучал повеселей:

-- Так оно, значит, и шло как по маслу, ну, раз и накрыли Знамо дело -- суд. В тюрьме просидел, явился домой, а там общество не приняло и приговорило меня в ссылку на поселенье в Сибирь, жену, было, уговорил с собой -- вдвоем все полегче. А соседи возненавидели меня и ехать в Сибирь со мной отговорили бабу: "Там, в Сибири-то этой, и люди-то под землей ходят". Баба, знамо, глупа, послушалась, не пошла. Так и пришлось мне дочти в юности покинуть родной край и отца с матерью, в женушку милую. Так вот один-одинешенек и скитаюсь до белу свету. Помирать скоро -- а все один... Купец при этом вздохнул и сказал:

-- Терпи, брат... Что поделаешь... Жизнь пережить, не поле перейти.

-- Терплю, вашс... Еще как терпенья бог дает. Все ноет, все болит. Ни отдохнуть тебе нигде нельзя, ни обогреться. Все как на собаку смотрят, как на самого заклятого врага своего. А не хотят войти в положение: мало ли как жизнь надсмеяться над человеком может, надо вникнуть да пожалеть человека-то. Хоть и плохой я, и скверный, а все ж таки не собака. Мы люди несчастные. Обидела нас жизнь вот как. Пожалеть нас надо, а не топтать в грязь.

Человечек опять засопел, и на глазах его заблестели слезы. Купец смяк от этих слов и, взглянув на дрожащего в рваной кофте человечка, решил справить ему теплую одежду: "Теперь пост, сделаю-ка доброе дело".

И он сказал ласково:

-- Вот что, милый...

Но тут же передумал: "Пропьет, стервец" -- и уж наставительно добавил:

-- Работать надо да богу молиться... А у вас, у летучки, жизнь легкая: праздничком катится. Человечек вздрогнул:

-- Ах, васкородие... Проклятая наша жизнь. Любой собаке позавидовать можно... Да как же! Вот извольте послушать да понять... Выйдешь по утру, чуть зорька, есть хочется, пить хочется, а морозище с дымом стоит. Бежишь бегом по улицам, того гляди, торкнешься где под забором, да и был таков; бежишь, а в сердце тоска да злоба: кажется, не глядел бы на свет божий. Такая злоба, что аж зубами скрипишь... Да как же! Все веселые идут. закутавшись, поевши да попивши, а ты бежишь вприпрыжку, скрючившись, и судьбу проклинаешь. За что, думаешь, за что? На него взглянешь злобно так и опять сердце спросишь: за что? И сердце же ответ даст; значит, так тому и быть должно, не греши! Так бежишь да перекоряешься с небом: глядишь, подвернется добрая душа, пожалеет, сунет пятак. Побежишь тогда, как оглашенный, в харчевку чайку попить -- душеньку окатить хоть тепленьким да отдышаться малость. Придешь, а там чай жидкий, спитой, прямо в котле заварен, овчиной от него разит. Прополощешь кишки, да опять стрелять. Где-нибудь подадут съестного, а все больше ругань, да слово обидное, да матерщина... Э-эх... А вечером хорошо, как гривенник есть, на постоялый двор можно, а нет -- в ночлежку идешь. Тут на тебя плюют, по тебе ходят, бранятся, орут, уснуть не дают, а кругом вши, клопы, воздух тяжелый, накурено. От нужды идешь. И никого родного, никого доброго, все чужие, враги все...

-- Враги?

-- Сущие враги, прямо волки... Готовы горло перегрызть друг дружке... Озлоблены жизнью даже до конца...

-- Надо врагов своих любить, как нам спасителем заповедано, -- сказал купец и тяжело вздохнул, а голос его дрогнул, так как сердце укором ответило, и ему сделалось стыдно за свои слова. И, чтоб заглушить внутренний голос, он спросил:

-- Какие у вас враги-то могут быть? Чего делить-то вам? Вот у нашего брата -- другое дело. Тут отец родной и тот удавку захлестнуть тебе может, потому -- коммерция.

-- А вот я вам скажу, вашс... недавно случай был; приехал с России с женой торгующий человек, и деньжонки у него были, ну только что слаб на винцо да на карты. На одном мы с ним постоялом дворе жили. Все смеялся да изгилялся над нашим братом: "Никогда, говорит, я тебе, помощи не окажу, потому как ты, говорит, человек пропащий -- стрелок ты и больше ничего, самый никудышный, грит, человечишка". Я ему так, я ему сяк, а он все свое: "Давить, грит, вашего брата надо..." -- "Это за что же?" -- спрашиваю, "А за горло. Потому, как вы крохоборы, душегубы проклятые, первые пакосники".

Человек переступил с ноги на ногу, стряхнул с кофты снег и, сплюнув, сказал:

-- И выходит, он чрез это мой враг.

Купец теперь слушал рассеянно и грешными глазами своими вглядывался в лица мимо проходящих женщин Пробило девять. Какая-то черномазенькая, с вертлявой походкой и в шляпе, похожей на опрокинутую артельную кастрюлю, проходя мимо купца, как-то особенно завиляла задом и замедлила шаги, вызывающе улыбаясь курносым своим лицом. Купец левым глазом мигнул ей, таясь от нашептывающего человечка, но тут же спохватился, завздыхал сокрушенно и, широко зевнув, трижды пере- крестил рот.

А человечек тем временем продолжал:

-- Вот, и говорю... Похвалялся он, похвалялся, хозяин взял да в карты и обчистил его, как пить дал, из комнаты его выселил в общую, а потом и совсем выбросил: ступай куда хошь. Жена ушла от него, сам он пить стал и стрелком вроде меня сделался. Не осуждай!.. Да-а-а, вот она, жизнь-то...

Курносенькая опять прошла мимо, все также задерживая шаг и вновь косясь на купца. Тот быстро отвернулся и, чтоб отделаться от обуревавшего дьявольского наваждения, скороговоркой зашептал: "Изведи из темницы душу мою". Поборов в себе окаянные мысли, он стал думать о том, что надо переломить жизнь свой, полную скверны, и, пока не поздно, начать новую, светлую, чтоб легко было умереть. И положил он в сердце своем, и твердо укрепился в этом, творить добрые дела, чтоб было чем оправдаться в страшный час.

"Просящему у тебя дай, просящему у тебя дай", -- кто-то шептал ему в уши, а курносенькое личико лукаво дразнило его, неясно рисуясь в воображении.

-- И остался я совсем ни при чем, -- продолжал шептать человечек, -- ничего у меня нет, ни крова, ни человека близкого... Видно, и подохнуть одному придется, как псу. Охо-хо-оо... Вот она, жизнь-то...

Постоял молча, пофыркал носом, посмотрел направо, налево и, часто кланяясь, сказал:

-- Ну, до свиданьица, васкородие. Покойной ночи вам. Купец пошарил в кармане и рассеянно сунул ему три копейки. Человечек поднес ладонь с монеткой к глазам, кашлянул насмешливо и, не сказав ни слова, стал, сердито семеня по скользкому тротуару, удаляться.

Но что-то шевельнулось в набожном купеческом сердце. Он вспомнил вдруг жену свою, тихую и жалостливую, вспомнил разоренного мещанина Тяпкина и всех вдруг вспомнил, кому сделал вред. А время было великолепное, и он на этой неделе говел. Взглянув теперь добрыми глазами в ту сторону, куда скрылась фигура, он быстро сорвался с места и, обернувшись к освещенному окну кондитерской, вытащил кошелек, достал кредитную бумажку и поспешно пошел вслед удалявшемуся человечку. На ходу запуская руки по очереди в карманы, доставал еще и еще монетки и, зажав вместе с кредиткой в кулак, спешил дальше, ускоряя шаг и растерянно бормоча себе под нос:

-- Ну и я... Хорош!.. Ой, уйдет и зло унесет в душе. И он закричал:

-- Эй, милый человек!..

Тот приостановился, посмотрел вполоборота на подплывавшего запыхавшегося в распахнутой дохе купца, повернулся к нему лицом и, освещенный холодными лучами фонаря, молча ждал. Взглянув растерянно в глаза человечка, казавшегося злым и холодным, купец дрогнувшим голосом сказал:

-- На-ка еще... Прими, Христа ради...

Причем, повинуясь какому-то голосу, против своей воли, словно во сне, задержал большим пальцем кредитку и высыпал три медяка в протянутую руку.

А бумажку, крадучись от себя положил обратно в карман.

К началу страницы

Повести и рассказы писателя

Назад к домашней странице В. Я. Шишкова


Русская литература Алтая | Алтайские страницы | Издательская деятельность АГУ