Из оконца высунулась широколобая лысая голова с черными височками и не то подозрительно, не то приветливо осклабилась в самые очки усопшего.
-- Однако что же это такое? Вы, должно быть, хворали, вас нельзя узнать, Петр Иваныч! А? -- Вы ошибаетесь... Я совсем не Петр Иваныч... Петр Иваныч Тарелкин помер... Вы ошибаетесь. Я -- Антон Огурцов -- дядя. Но голова, очевидно, не слыхала. Она на мгновение поджала бритые сухие губы и вновь растеклась в улыбке, на этот раз определенно ядовитой. Петр Иваныч словно окунулся в ледяную воду. -- Позвольте мне обратно ордер, -- забормотал он. -- Тут ошибка... Ради бога, ордер... -- Ордер? Он регистрируется... Сейчас, сейчас... Кто ж у вас умер, Петр Иваныч? Уж не супруга ли? Голова унырнула за решетку и близоруко стала водить по ордеру острым носом. Вдруг рот головы вытянулся ижицей, брови заскакали по лбу вниз и вверх, уши и черные зачесы на височках задвигались. -- Гм!.. -- зловеще сказала голова, щелкнула кистью руки по ордеру и, как торпеда, выбросилась в оконце. -- Гражданин Тарелкин!.. Но на том месте, где стоял Петр Ильич, была совершеннейшая пустота. Вечер. Покойник с собственной вдовой, только что вернувшейся из деревни, пили морковный чай. На покойнике лица нет, руки его тряслись. Не переставая, он курил махру. -- Чует мое сердце, что облава нагрянет, арестуют, -- говорил он. -- И откуда этот бритый дьявол взялся? Ведь од же в уезде был. Бывший кабатчик, в коммунисты записался, перевертень, черт. Такие самые злобные. Боюсь я... И надо ж было так влопаться... Тьфу! -- Придется, Петенька, завтра же в деревню тебе бежать... Ох, хоть бы ноченьку-то переночевать благополучно! -- Я так полагаю, надо обриться мне... Вдруг раздался стук в дверь. Оба вздрогнули и открыли рты. Занавески на окнах спущены, горела лампа. -- Скорей в подполье!.. Пропал я, пропал... -- зашипел покойник. Сердце его стучало, и громко стучали в дверь. Мигом спустились в подполье; Петр Иваныч залез в мешок и сел в угол. -- Заслони меня чем-нибудь... Вот ящиком... Вот еще мешком с углями... Вдова вылезла, закрыла люк и, придав лицу скорбное выражение, вся оледеневшая, открыла дверь. -- А-а, -- протянула она и сразу обозлилась. -- Ульяна Сидоровна!.. И откуда это вы приперлись? -- А уж я думала, тебя зарезал кто, -- пробасила, вваливаясь, рыхлая женщина. Дряблое лицо ее жирно и красно, белый чепец на голове взмок, под мышкой огромный веник, в руке чемодан. Она закрестилась на иконы. -- Фу-у-у!.. А я из бани к тебе... Дай, думаю, навещу вдовуху, божью сироту: Почитай, с полден пошла, да ишь как... Очередь с версту... Тьфу ты! Что и за жизнь -- и когда эти большевичишки сквозь землю-то провалятся... Женщина грузно шлепнулась на кресло и вытерла рукавом салопа потное свое лицо. -- А с кем же ты чай-то пила? Две чашки-то зачем?.. А табачищем-то как разит. Дым как на пожаре. Неужто куришь? -- Курю, -- сказала вдова, и уши ее покраснели. -- После покойника осьмушечка осталась... С горя. -- Фу-фу... Да. Посетил господь. С чего это он? Вот те и Петр Иваныч!.. Царство ему небесное... Э-эх!.. Ну-ка, налей чайку. -- Извиняюсь, -- растерянно и не без раздраженья начала вдова. Зубы ее выбивали дробь. -- Извиняюсь, Ульяна Сидоровна... Я вас никак не могу угостить чаем... Пожалуйте в другой раз, Ульяна Сидоровна. -- Почему это не можешь? -- гостья сдернула мокрый чепец, бросила его на стол, и заплывшие жиром красненькие, безбровые глазки ее засверкали. -- Я сейчас спать лягу, Ульяна Сидоровна... Я должна завтра чем свет встать, чтоб к заутрени на кладбище попасть, Ульяна Сидоровна, на панихидку... -- Чудесно, -- перебила гостья, -- я у тебя ночую. И я с тобой на панихидку пойду. Хозяйка вся затряслась от злобы. Подбородок ее подался вперед. -- Нет, нет, это невозможно, Ульяна Сидоровна! -- Я пятьдесят пять лет Ульяна Сидоровна! Ошалела, что ли, ты... Как это невозможно? -- и стала цедить из чайника в чашку. -- Я вот на кушетке и прикорну... Не бойся, не объем, у меня кой-что захвачено... Ой, и пить захотелось, прямо душа горит. Гостья, кряхтя, нагнулась под стол, вытащила из чемоданчика мочалку с мылом, потом грязное белье, бутылку самогонки, два яйца, завернутую в тряпицу селедку и краюху хлеба. -- Эх, хорошо бы еще луковку.
А в это время покойник прогрыз в мешке дыру и жадно прильнул к ней волосатым, как овчинная рукавица, ухом. -- Погиб... погиб... Но заскрипел люк, опрокинулся вниз сноп света и перед покойником кто-то задышал. -- Петруша... Из дыры на мгновенье блеснул колючий глаз, на смену ему подъехал рот. -- Кто? Облава? -- прошипел рот и тотчас же уступил место уху. Раздался чей-то голос и скрип ступеней. Ухо, глаз, рот упали вниз, покойник весь съежился, вминаясь в угол, и перестал дышать. -- И куда вы лезете?! Куда лезете!.. -- раздраженно бросала хозяйка. Но покойник не мог разобрать слов. -- Не сидится вверху-то вам!.. Все смолкло. Ухо, потом глаз подъехали к дыре: тишина и темень. Петр Иваныч облегченно передохнул, перекрестился: "Кажись, ушли", -- и его забила такая сильная дрожь, что мешок подскакивал и мотался во все стороны.
Прошел битый час. Что за оказия, почему не приходит жена, уже не арестовали ль ее? Петр Иваныч вылез из мешка и, расшарашив во тьме руки, тыкался в покрытые плесенью углы. Он взобрался на лесенку и приник глазом к светлой щели люка. В поле зрения заблестел самовар, чашки, чьи-то толстые красные руки. Ба! Да ведь это бабка Ульяна. И самогонка. Разве войти да покаяться? А вдруг облава, и ежели при бабке сесть в мешок, обязательно выдаст. Нет, надо ждать, -- Пей, -- говорит старуха, придвинув чашку хозяйке. -- Не много ли будет, -- отвечает та хмельным голосом, -- с непривычки-то. Уж очень крепок самогон-то... -- За упокой души... Хоть и не стоит он того... Ну, превечный ему покой, -- говорит старуха и пьет. Петр Иваныч сплюнул и прошипел: -- Чтоб те самой сдохнуть без покаяния! -- А ты не хнычь, -- говорит старуха. -- Слава богу, что и помер-то. Пьяница, царство ему небесное, был... -- Нет, извиняюсь, он хороший, -- возражает жена и пьет. -- Хороший? Первый поножовщик был покойничек... Первый пьяница-- Все певчие пьяницы. Я сызмальства знаю его. Подзаборник, кабацкая затычка, не тем будь помянут... Петр Иваныч стиснул зубы и сжал кулак. "Ну и чертова старушка!" -- подумал он. Глаза его горели ненавистью, душа горела жаждой выпить. Взор его был зорок и хищен, как у ястреба. -- Он мне, каторжная душа, семь с полтиной золотом остался должен. Ха, тоже муженек!.. Уж раз подох, превечный спокой его головушке, то скажу тебе, сирота. Как-то говорит мне пьяненький: "Ох, говорит, Ульяна Сидорова! Жена, говорит, мне наскучила, подыщи ты мне вальяжную даму из купеческого или епархиального сословия". Петр Иваныч ударился теменем в крышку люка и проскорготал: "Ну, только бы революция окончилась, я тебя, дьявольскую старушку, изувечу". Хозяйка прижала к глазам платок и горько заплакала. Старуха потянулась к бутылке. "Ах, выжрет все", -- с жадностью подумал усопший. Но старуха, налив две чашки, отставила порожнюю бутылку и вытащила из чемодана другую. -- Давайте скорей ложиться спать, -- сквозь слезы сказала хозяйка. Петр Иваныч замерз, запрокинутая голова его кружилась, затекла спина. И ужасно хотелось выпить самогону. Ну, положеньице! Черт его сунул умереть! Сидя на ступеньке под самым потолком, он засунул руки в рукава, клюнул раз-другой носом, задремал. А когда открыл глаэа, было тихо. Покойник приподнял крышку люка. Тишина, горит лампадка. Он просунул в комнату свою рыжую встрепанную голову и осторожно закорючил ногу, чтоб выбраться наверх. Но вдруг душераздирающий визг хлестнул его колом. С хриплым лаем, визгом, криком мимо него толстобоко протряслась старуха. И все сорвалось с мест и понеслось: стол, самовар, окошки... Старуха мчалась среди лунной ночи вскачь, за ней -- мертвец. Старуха ухнула, упала. С маху на нее, упал мертвец. -- Ульяна Сидоровна! Душечка!.. Это я -- Тарелкин... Самогону, дайте самогону!.. Старуха рявкнула и заорала, и с нею заорал весь свет. Покойник ткнул кулаком в пьяную старушью пасть. -- Ульяна Сидоровна!.. Ангел... -- и сгреб старуху за глотку. Старуха вскинула к небу толстые ноги, вытянулась вся и захрипела. "Бежать... Скорей..." Мертвец метнулся и -- по воздуху, как птица. И вслед свистки, ругань, крики: -- Держи, держи!.. Все опрокинулось и завертелось: капуста, гряды, главастыи месяц, орущая толпа людей -- и красный конь пронесся с хохотом. Петр Иваныч в сенцах. Схватил тяжелый топор-колун и притаился: пропадать так пропадать И первому -- раз по голове, другому -- раз... Свалили, вяжут. -- Ребята, к стене его! -- Как, без суда? -- Без суда... Он мертвый... Морды, морды, морды, тыща ружей в грудь. -- Пли!! -- залп. С треском обломилась гнилая ступенька, на которой кошмарно спал Петр Иваныч, он кувырнулся в пустой, из-под капусты, чан, враз проснулся и от страшного испуга по-настоящему мгновенно умер. |
Назад к домашней странице В. Я. Шишкова
Русская литература Алтая | Алтайские страницы | Издательская деятельность АГУ