В. Я. Шишков

Царская птица

Старик тунгус весь день без передыха тайгой бежал и все оглядывался: не гонится ли за ним страшная болезнь.

И не видно было, где она, только чувствовал старый Илейко, что заползает в него змеей что-то черное, в голову ударяет, по всему телу огнем палит.

Шамана надо, скорее шамана кликать, пусть выгонит страшную болезнь. Илейко отлично знает; она лицо исклюет, глаза выпьет, накатится -- задушит.

А как добежал до своего стойбища, упал на оленью шкуру и такое заболтал без разбору, что у сына с женой волосы зашевелились: даром что молодые, им тоже эта хворь очень знакома -- лет пять тому перевертела весь народ в тайге.

Ночь без звезд была, небо темное, над тайгой тучи плыли, шумел ветер вершинами.

А там, в болотине, что у речки, в калтусе, шайтаны -- таежные дьяволята -- гукали. Им любо в такую темень поскакать, покувыркаться; стрекочут, посвистывают, хохот подняли.

Одноухая сучка Бойда ощенилась, не любит шайтанью свадьбу, хвост промеж лап поджала.

А из болота гук да гук. Ощерила Бойда зубы, тявкнула да прямо под ноги Ивашке.

-- Геть!

Надо оленей скорей собрать, да с этого места, куда глаза глядят, чтоб хворь не догнала да не слопала вместе с бабой.

Ивашка зачерпнул из болота в берестяное ведерко воды и просунул на рогульке больному отцу в чум. Баба оленины вяленой в тряпицу завязала. Ивашка поддел узелок рогулькой и тоже в чум, под самый рот старому Илейке.

-- Эй, отыркон -- старик! -- крикнул Ивашка и заглянул в щелку чума.

Старый Илейко лежал вниз лицом, тяжело мычал и чавкал губами. Перед ним теплился, угасая, костер.

-- Пойдем скорей, -- заторопилась баба.

Солнце еще не проснулось, -- знать, глаза росой промывает, знать, в зарю рядится, а свет уж выпил тьму: засерело кругом, туманы заклубились, дятел топором стучит.

Принюхивается Ивашка -- грибами пахнет, мокрым мохом; принюхивается Ивашка, куда путь править -- смолистый ветерок трясет -- обсушивает хвои. Хорошо бы тут стать, на поляне, отдохнуть. Поляна вся в цвету, красной земляникой, как кровавым дождем, обрызгана, ключик течет, такой светлый.

-- Чего стоишь? Пойдем! -- кричит баба. Дальше пошли. Солнце сквозь вершины смотрит. Наступило утро, Ивашка вздрагивал и хватался за голову.

-- Ты чего? -- встревожилась жена.

-- Голова...

-- Ой! Надо дорогу заломать, а то нагонит.

-- Йе, -- подтвердил Ивашка и, прикрякнув, срубил острой пальмой елку. Елка упала поперек тропы. Он сделал в ней расщеп и стал подманивать собаку.

-- Бойда, нох-нох...

Бойда поджала ухо -- не поглянулся ей хозяин -- и только хотела в сторону, а баба скок;

-- На, держи... тащи!

Собака заскулила. Ивашка сгреб ее, сунул в расщеп собачий хвост и крепко-накрепко скрутил концы вицей.

Бойда визжала, дергалась, выла жалобно: чуяла Бойда, кинут ее люди. Взглянул на нее Ивашка: черные глаза ее стали влажными, плачущими, как у человека.

-- Ты самый друг. Кто верней тебя? Карауль, не пускай болезнь, лай пуще, -- в последний раз погладил он собаку.

-- Айда! -- крикнула баба.

Караван дальше двинулся.

И под гору спустились, и на лысую вершину взобрались, а собачий страшный вой разрывал тайгу.

-- Ой ты, как скучает... Пойдем скорее! -- зажала уши баба. Двадцать дней тунгусы тянулись. Далеко ушли. Болезнь не нагнала, сзади осталась.

Пождали-пождали старика -- не пришел. Ну, значит, слопала его болезнь. Это ничего, зато сами живы.

Осень проходила с красным листом, с желтым листом, с морозом. Травы сединой взялись, зори были в золоте, с севера белые тучи наплывали, и уж на вершинах каменных сопок выпал снег...

Набрел на Ивашку хороший его товарищ, Чумго, белку промышлял, и говорит:

-- Вот я у торгового был, Чудо видел. Ивашка зачмокал губами, с любопытством развесил уши.

-- Из города птицу привез торговый. За морем, говорит, такая птица водится. Пьятух... Ну и птица. Под мордой борода трясется, на башке гребень. Песни поет. Громко-громко!

-- Продажный, нет? -- сплюнув сквозь зубы, спросил Ивашка.

-- Нет, -- уверенно сказал Чумго. -- Уж очень занятная птица. Ночью поет. Как схлопает крыльями, да "ку-ри-ку!" -- так все шайтаны, сколько есть на свете, сразу скрозь землю проваливаются. Страх как боятся.

-- А может, продажный? -- спросил Ивашка, и глаза его заблестели.

-- Однако нет, -- раздумчиво проговорил Чумго. -- Я так думаю, она и хворь у русских прогоняет: как гаркнет "ку-ри-ку!" -- хворь разом из избы вон, да и бежит без передыху, покамест на кого из наших не набросится.

-- Йе, -- радостно сказал Ивашка. -- Такую птицу надо купить. Как такую добрую птицу не купить.

Ивашка далеко проводил в тайгу своего друга Чумго. Всю дорогу разговаривали о неслыханной птице и решили: чего бы ни стоило -- добыть ее.

Торговый человек, Петр Абрамыч Трындин, уж седьмой год живет на вершине речки Бирьякана, в глухой тайге: до ближнего села и то верст полтыщи, как не больше. За все время лишь два раза выезжал в село -- очень труден путь. Сначала один жил, потом жену приплавил, приказчика Спиридона с семьей, обзавелся хозяйством: корова была с лошаденкой, кошка, шесть собак. Бывало, придут тунгусы за покупками, только языком прищелкивают, удивленно разглядывая лошадь и корову, -- впервые видят.

-- От так зверь!

А прошлой весной привез торговый молодого горластого петуха и двух молодок. С курицами как-то веселее стало: квохчут, яйца несут, цыплят выводят.

Зима отлютовала, весна идет, понесло дурманным хвойным духом. Но приказчика Спиридона, долгобородого, на кривых ногах мужика, ничто не радовало: баба всю зиму хворала, лопата-лопатой сделалась, а с весны их ребенок все животиком скучал, да на второй день пасхи и... пришлось гробовину ладить.

-- Не тужи. Еще трое осталось у тебя, хватит, -- утешал его хозяин. А хозяйка. Домна Степановна, обнявшись с Дарьюшкой, сидели на завалинке и выли в голос. Горько без священника зарывать, без отпеванья. Вот она, тайга. Вот оно где, горе-то.

И вечер прошел, и ночь. Гробик в чистой комнате поставили: по углам зеленые пихты укрепили, на пол набросали хвой.

В ночь весенним туманом обволокло тайгу, и утро было в тумане

Спиридон могилу на угорине под вековечным кедром рыл.

Слышит сквозь туман переливчатый гортанный крик, словно песня:

-- А-гы-ый-ле! А-го-о-ой!

Прислушался, бросил лопату да бегом к хозяину.

-- Орда идет!

-- Ну! Неужто тунгусы? Ах, черт те дери. Вот беда, -- засуетился Петр Абрамыч, и его румяное лицо побагровело.

-- Малютка-то! Гробик-то! Ах ты, боже мой.

-- Эй! Живой ли? Петрушке-ей! -- звенели, приближаясь, голоса.

-- Живой, живой! Иди! -- закричал торговый, приставил ко рту сложенные щитком руки. -- Ах ты... Как же быть? -- обратился он к приказчику. -- Прикрой плотней дверь-то в комнату.. В кухне почаюем. А то увидят гроб, сбегут.

-- Все ли хорош? Здоров ли? -- показались Ивашка с Чумго

-- Все благополучно, заходите, -- улыбаясь, пошел им навстречу. -- А у вас как?

-- Плохо, -- сказал печально Ивашка. -- Вот батько сдох маленько... совсем кончал. У Чумго брат сдох да матка. Плохо.

-- А-я-яй, а-я-яй, -- притворно крутил рыжей бородой Петр Абрамыч, шагая с тунгусами к дому.

На столе кипел самовар. Домна Степановна плавала вперевалку по кухне с тарелками, бутылками, а у печки копошилась с заплаканными глазами Дарья.

-- Якши, -- сказал Ивашка, нюхнув вкусный воздух, и закрестился на бутылку.

-- Ну с праздничком, -- сказал торжественно хозяин. -- Пасха ведь, праздник. На-ка, выкушай водочки. Христос воскрес!

Распоясались, вспотели. Вино крепкое. Пили молча. В головы хмельной угар вползал.

Вдруг Чумго подмигнул Ивашке и заголосил: -- Куре-куку-у!

-- Пьятух! -- прыснул смехом Ивашка. -- Кажи, пожалуйста, давай сюда птиса! Купить будем. -- Он вытащил из-за пазухи большой кожаный кисет и звякнул. -- Во!

У торгового глаза зашмыгали, как мыши в клетке. Он подбоченился, перекинул ногу на ногу и, глядя в сторону, забарабанил по столу.

-- Что ж... можно. Эй, Дарья, поймай-ка скорей петуха! Можно и продать. У нас заветного ничего нет, -- равнодушно тянул он, но голос его вилял.

Тунгусы нетерпеливо задвигались, закашляли, поглядывая вслед скрывшейся кухарке.

Вот раздалось тревожное клохтанье, отворилась дверь: крупный, красивый петух, спрыгнув с руки Дарьи, гордо огляделся и пустил горлом хрипунок.

-- Йе! -- восторженно закачали головами тунгусы и захохотали, когда петух вдруг клюнул проползавшего таракана.

-- Эй, Петрушка! Вели: пущай гаркат. Ку-ре-ку!

Петух захлопал крыльями, привстал на цыпочки и так громко скукарекал, что тунгусы разинув рот схватились друг за друга.

-- От так рявкат. Ровно медведь, -- испуганно шептали они.

-- Вы чего ж, чудаки, боитесь? На, гляди. Он смирный, -- поднес Петр Абрамыч петуха.

Петух вдруг клюнул желтую бусинку на груди Ивашки.

-- Заест!! -- блажью заорал Ивашка и стукнулся затылком в стену.

Купец захохотал:

-- Что ты, бог тебя люби!

-- Вели: пущай опять гаркат! -- храбро крикнул Чумго.

-- Ха, вели. Ведь он не человек. А вот он ночью запоет так запоет... Как полночь, так и хватит.

-- Неужто правда? Ах ты... -- причмокнул Ивашка.

-- О-о, да еще как! Всем чертям погибель от него, -- хвастал торговый. -- Ну сколько дашь?

-- Много дам... Тайга больно надо такая птиса... Борони бог. Больно шайтаны долят, оленей пугают, хворь пущают. У-у-у... -- Ивашка даже закатил глаза. -- Сколько хошь бери -- птиса давай. Шайтана гонять будет.

-- Ну дак чего. Клади десятку серебром да парочку собольков, што ли, -- загнул купец и с опаской посмотрел на дверь к покойнику.

Тунгусы шепотом совещались.

А петух, взлетев на скамейку, всхлопал крыльями, заголосил, -- и это решило все.

-- Давай, друг! Пожалуйста, давай!

-- Так и быть. Берите. Царский петух... Прямо царский. Только уж для вас. От самого царя.

-- О-о? Неужто?! Давай скорей! -- еле дыша звякнул Ивашка денежной мошной.

В эту минуту из комнаты, где гроб, распахнув дверь, выбежала босоногая Акулька, Спиридона-приказчика дочь.

-- Закрой дверь! -- бросил торговый. Но Ивашка успел увидеть стоящий гроб. Дико, как под ножом, он вскрикнул:

-- Плут!! Обманщик! Хворь у него! Чумго, убегай! -- вскочил на стол, выбил ногами раму и выпрыгнул за окно. За ним -- ополоумевший Чумго.

Дробно стуча сапогами по лестнице, торговый кинулся им вслед.

-- Дружки! Стой! Ведь маленький, маленький! От животика! Не бойся!

Сверкая пятками, тунгусы мчались во весь дух, с треском, с хрустом, с диким воплем.

Запыхавшийся Петр Абрамыч ввалился в дом, как грозовая туча.

-- Дьяволы! Погубили! -- заорал он и грохнул по столу. -- Ведь теперь они по всей тайге разблаговестят! Ни один черт носа не покажет! -- Он схватил забытую Ивашкой рваную шапчонку и с размаху хлестнул ею приказчика. -- У-у, дьявол! -- и с яростью бросил ее в лохань.

У приказчика хлынули слезы, он закрыл ладонями лицо, повалился на стол, всхлипнул:

-- Петр Абрамыч, побойся бога... Пасха... Горе у меня. Младенчик.

-- Пасха? Горе? А у меня радость? Плясать, может, велишь, а?! -- Он сорвал с гвоздя ружье, прицелился в стоявшего на одной ноге петуха и, выстрелив, снес ему голову.

Обезглавленная царская птица долго летала по избе, обливая пол кровью.

К началу страницы

Титульная страница

Предыдущая | Следующая

Назад к домашней странице В. Я. Шишкова


Русская литература Алтая | Алтайские страницы | Издательская деятельность АГУ