Пахло квашней, пылали огнем дрова в печи, было темно, угревно. Григорий Иваныч обвел каким-то отчужденным взглядом незнакомую избу, посмотрел на старуху в пестрядинном сарафане, валявшую на столе хлебные караваи, громко вздохнул.
-- Очнулся, болезный мой, -- ласково сказала старуха. -- Ну слава те Христу. Ужо соченек тебе свеженький спеку да яичко дам освященное: второй день пасхи ноне. -- А где же это я? -- робко спросил Григорий Иваныч. -- У Демьяна... Вот где. В Кринкине, в селе. Вот, вот. Выловили тебя, болезный мой. У Демьяна ты. У него, у него. А я двоюродной бабкой им прихожусь. Бабкой, батюшка, бабкой. Григорий Иваныч хотел спросить про Пегаша, про сани, но все это стало ненужным, мелким, все куда-то отодвинулось во тьму, и только мысль, что он жив, охватила светлым ласкающим потоком все существо его. Тяжелой, непослушной, будто чужой рукой он прикрыл глаза. Но чей-то колкий, с ухмылкой, голос крикнул ему в ухо: "А как же деньги?!" И Григорий Иваныч почувствовал, как холодеет его тело. Он сразу вспомнил тот темный сон: лесная трущоба, леший, золото, -- вспомнил спасенье жены и старухи: "Будет тебе испытание..." Звонким переливом звякали червонцы в ушах, охватывало смертной тоской сердце. "А как же деньги, хозяйский капитал, Пегаш?" Но горячечный сон в бреду, провалах, вспышках положил всему предел. И снова... Что-то бубнило -- рассказывала старуха, пожмыхивая тестом, кто-то грузно вошел и сказал: -- Здорово-те живете... Христос воскрес!.. Ну, каков болящий? -- Христос воскрес, и болящий воскрес... -- ответила бабка. -- Голос свой подал, оклемался. Вот она, жизнь-то наша... Но Григорию Иванычу хотелось лишь покоя. Целую неделю пролежал он в лежку. Настроение было мрачное, угнетенное: утонул Пегаш, унырнули под лед сани. В десятый раз вынимал он чудом уцелевшую книжку и едва различал растекшуюся от воды запись, подводил итог погибшим собранным деньгам. "Десять тысяч двести".
-- По какому случаю на чужой подводе? -- встретил его хозяин Афанасий Ермолаич и грозно насупился. -- А Пегаш где? -- Несчастье со мной стряслось. Едва не погиб. И деньги все потонули... Извините, ради Христа. Купец откинул с глаз серые лохмы, открыл рот и попятился: -- Сколько ж а? -- Да девять тысяч с лишком. В груди купца захрипело, глаза выкатились, большое бородатое лицо закровенилось. -- Жулик! Разбойник! Грабитель! Григорий Иваныч вздрогнул, сгорбился, прильнул плечом к стене, чтоб не упасть. -- Что вы, Афанасий Ермолаич... Помилуйте... Сколько лет верой и правдой... -- Вон!! -- затрясся, затопал купец, ударил дряблым кулаком в столешницу. -- Ты мне больше не слуга... Чтоб духу твоего не было! Вон, вон!! Шатаясь, выходил из комнаты Григорий Иваныч, в глазах темно, а вдогонку каменным градом убойные слова: -- В тюрьму, сукина сына! В острог! Я те выучу! Купец, задыхаясь, грузно, как большой медведь, сел в кресло. С озлоблением поглядывая на уставленный иконами кивот, где теплились две серебряные лампадки, хрипло жаловался богу: -- Вот и спасай с этакими дьяволами душу: сами в ад лезут и тебя туда же тащат. Тьфу! Григорий Иваныч, после болезни худой и бледный, растерянно вошел в свой дом. -- Тятенька приехал, тятенька!.. -- закричали обрадованные ребята. -- Христос воскрес, тятенька! -- Воистину воскрес, -- сказал Григорий Иваныч, поцеловал жену, детей и заплакал. Григорий Иваныч постепенно впадал с семьей в нищету. Мельник-тесть, на шее которого они сидели, стал с зятем груб, придирчив. И как-то с его языка сорвалось: -- Ежели ты украл деньги, пошто ты их не оказываешь?.. Дармоед, черт паршивый. Григорий молча терпел. Весна кончилась, наступило лето. В купце начала пробуждаться совесть. Хотя алчность глубоко въелась в его душу, однако мысль о приближающемся смертном часе, о том, что к концу дней необходимо стать чистым и безгрешным, надо все понять и всех простить, -- эта тревожная мысль заставила купца, через упорную борьбу с самим собой, протянуть руку помощи опозоренному приказчику. И он призвал Григория Иваныча к себе. -- Вот что, Гришка, -- сказал купец. -- Хотя ты без малого и разорил меня, ну только что черт с тобой, проща-ю. Посажу тебя на отчет. Езжай в Гриблянку, торгуй. Расстался Григорий Иваныч с родным своим селом, забрал семейство и переселился на новые места. Из кожи лезет, большой оборот купцу сделал, все норовит загладить невольный грех. А обида от купца давно исчезла в его сердце: русский человек памятного зла носить в себе не может. К Михайлову дню по первопутку прикатил к нему купец-хозяин. Произвел учет, -- все в должном порядке было, -- и, по приглашению Даши, пошел к приказчику откушать. Купец поесть горазд: угостили его на славу. Ну, была, конечно, и подобающая выпивка. Размяк, рассолодел купец, похлопал опального человека по плечу, сказал: -- Ну, Гришка, будь опять главным у меня. Езжай по епархии деньги собирать, как поп ругу. У Григория Иваныча задрожали руки, поставил стакан с чаем, в глазах зарябило: прихлынуло такое к сердцу, что и не скажешь. -- Ведь кто тебя знает, Гришка... Может статься, и все девять тысяч водичку хлебают, а может... -- и купец двусмысленно подморгнул приказчику осоловелыми глазами. -- Что? -- растерянно замигал приказчик. -- Все еще подозреваете? -- Всяко бываем -- хихикнул по-пьяному купец -- Человек, скажем, не ангел. Да... Очень обидным показалось это Григорию Иванычу. Эх, дать бы купцу по благочестивой роже! Но пришлось стерпеть: у него не было доказательств правоты своей. Пьяное лицо купца покрывал пьяный елей. Он набожно перекрестился, поцеловал Дашу, поцеловал Григория Иваныча и, рыдая на его плече, сказал: -- Душе своей я не враг. Ты чуть не опанкрутил меня, а я тебя прощаю. Вот сколь я угодный богу человек. |
Назад к домашней странице В. Я. Шишкова
Русская литература Алтая | Алтайские страницы | Издательская деятельность АГУ