В. Я. Шишков
Царская птица
Старик тунгус весь день без передыха тайгой бежал и все оглядывался: не гонится ли за ним страшная болезнь.
И не видно было, где она, только чувствовал старый Илейко, что заползает в него змеей что-то черное, в голову ударяет, по всему телу огнем палит.
Шамана надо, скорее шамана кликать, пусть выгонит страшную болезнь. Илейко отлично знает; она лицо исклюет, глаза выпьет, накатится -- задушит.
А как добежал до своего стойбища, упал на оленью шкуру и такое заболтал без разбору, что у сына с женой волосы зашевелились: даром что молодые, им тоже эта хворь очень знакома -- лет пять тому перевертела весь народ в тайге.
Ночь без звезд была, небо темное, над тайгой тучи плыли, шумел ветер вершинами.
А там, в болотине, что у речки, в калтусе, шайтаны -- таежные дьяволята -- гукали. Им любо в такую темень поскакать, покувыркаться; стрекочут, посвистывают, хохот подняли.
Одноухая сучка Бойда ощенилась, не любит шайтанью свадьбу, хвост промеж лап поджала.
А из болота гук да гук. Ощерила Бойда зубы, тявкнула да прямо под ноги Ивашке.
-- Геть!
Надо оленей скорей собрать, да с этого места, куда глаза глядят, чтоб хворь не догнала да не слопала вместе с бабой.
Ивашка зачерпнул из болота в берестяное ведерко воды и просунул на рогульке больному отцу в чум. Баба оленины вяленой в тряпицу завязала. Ивашка поддел узелок рогулькой и тоже в чум, под самый рот старому Илейке.
-- Эй, отыркон -- старик! -- крикнул Ивашка и заглянул в щелку чума.
Старый Илейко лежал вниз лицом, тяжело мычал и чавкал губами. Перед ним теплился, угасая, костер.
-- Пойдем скорей, -- заторопилась баба.
Солнце еще не проснулось, -- знать, глаза росой промывает, знать, в зарю рядится, а свет уж выпил тьму: засерело кругом, туманы заклубились, дятел топором стучит.
Принюхивается Ивашка -- грибами пахнет, мокрым мохом; принюхивается Ивашка, куда путь править -- смолистый ветерок трясет -- обсушивает хвои. Хорошо бы тут стать, на поляне, отдохнуть. Поляна вся в цвету, красной земляникой, как кровавым дождем, обрызгана, ключик течет, такой светлый.
-- Чего стоишь? Пойдем! -- кричит баба. Дальше пошли. Солнце сквозь вершины смотрит. Наступило утро, Ивашка вздрагивал и хватался за голову.
-- Ты чего? -- встревожилась жена.
-- Голова...
-- Ой! Надо дорогу заломать, а то нагонит.
-- Йе, -- подтвердил Ивашка и, прикрякнув, срубил острой пальмой елку. Елка упала поперек тропы. Он сделал в ней расщеп и стал подманивать собаку.
-- Бойда, нох-нох...
Бойда поджала ухо -- не поглянулся ей хозяин -- и только хотела в сторону, а баба скок;
-- На, держи... тащи!
Собака заскулила. Ивашка сгреб ее, сунул в расщеп собачий хвост и крепко-накрепко скрутил концы вицей.
Бойда визжала, дергалась, выла жалобно: чуяла Бойда, кинут ее люди. Взглянул на нее Ивашка: черные глаза ее стали влажными, плачущими, как у человека.
-- Ты самый друг. Кто верней тебя? Карауль, не пускай болезнь, лай пуще, -- в последний раз погладил он собаку.
-- Айда! -- крикнула баба.
Караван дальше двинулся.
И под гору спустились, и на лысую вершину взобрались, а собачий страшный вой разрывал тайгу.
-- Ой ты, как скучает... Пойдем скорее! -- зажала уши баба. Двадцать дней тунгусы тянулись. Далеко ушли. Болезнь не нагнала, сзади осталась.
Пождали-пождали старика -- не пришел. Ну, значит, слопала его болезнь. Это ничего, зато сами живы.
Осень проходила с красным листом, с желтым листом, с морозом. Травы сединой взялись, зори были в золоте, с севера белые тучи наплывали, и уж на вершинах каменных сопок выпал снег...
Набрел на Ивашку хороший его товарищ, Чумго, белку промышлял, и говорит:
-- Вот я у торгового был, Чудо видел. Ивашка зачмокал губами, с любопытством развесил уши.
-- Из города птицу привез торговый. За морем, говорит, такая птица водится. Пьятух... Ну и птица. Под мордой борода трясется, на башке гребень. Песни поет. Громко-громко!
-- Продажный, нет? -- сплюнув сквозь зубы, спросил Ивашка.
-- Нет, -- уверенно сказал Чумго. -- Уж очень занятная птица. Ночью поет. Как схлопает крыльями, да "ку-ри-ку!" -- так все шайтаны, сколько есть на свете, сразу скрозь землю проваливаются. Страх как боятся.
-- А может, продажный? -- спросил Ивашка, и глаза его заблестели.
-- Однако нет, -- раздумчиво проговорил Чумго. -- Я так думаю, она и хворь у русских прогоняет: как гаркнет "ку-ри-ку!" -- хворь разом из избы вон, да и бежит без передыху, покамест на кого из наших не набросится.
-- Йе, -- радостно сказал Ивашка. -- Такую птицу надо купить. Как такую добрую птицу не купить.
Ивашка далеко проводил в тайгу своего друга Чумго. Всю дорогу разговаривали о неслыханной птице и решили:
чего бы ни стоило -- добыть ее.
Торговый человек, Петр Абрамыч Трындин, уж седьмой год живет на вершине речки Бирьякана, в глухой тайге: до ближнего села и то верст полтыщи, как не больше. За все время лишь два раза выезжал в село -- очень труден путь. Сначала один жил, потом жену приплавил, приказчика Спиридона с семьей, обзавелся хозяйством: корова была с лошаденкой, кошка, шесть собак. Бывало, придут тунгусы за покупками, только языком прищелкивают, удивленно разглядывая лошадь и корову, -- впервые видят.
-- От так зверь!
А прошлой весной привез торговый молодого горластого петуха и двух молодок. С курицами как-то веселее стало: квохчут, яйца несут, цыплят выводят.
Зима отлютовала, весна идет, понесло дурманным хвойным духом. Но приказчика Спиридона, долгобородого, на кривых ногах мужика, ничто не радовало: баба всю зиму хворала, лопата-лопатой сделалась, а с весны их ребенок все животиком скучал, да на второй день пасхи и... пришлось гробовину ладить.
-- Не тужи. Еще трое осталось у тебя, хватит, -- утешал его хозяин. А хозяйка. Домна Степановна, обнявшись с Дарьюшкой, сидели на завалинке и выли в голос. Горько без священника зарывать, без отпеванья. Вот она, тайга. Вот оно где, горе-то.
И вечер прошел, и ночь. Гробик в чистой комнате поставили: по углам зеленые пихты укрепили, на пол набросали хвой.
В ночь весенним туманом обволокло тайгу, и утро было в тумане
Спиридон могилу на угорине под вековечным кедром рыл.
Слышит сквозь туман переливчатый гортанный крик, словно песня:
-- А-гы-ый-ле! А-го-о-ой!
Прислушался, бросил лопату да бегом к хозяину.
-- Орда идет!
-- Ну! Неужто тунгусы? Ах, черт те дери. Вот беда, -- засуетился Петр Абрамыч, и его румяное лицо побагровело.
-- Малютка-то! Гробик-то! Ах ты, боже мой.
-- Эй! Живой ли? Петрушке-ей! -- звенели, приближаясь, голоса.
-- Живой, живой! Иди! -- закричал торговый, приставил ко рту сложенные щитком руки. -- Ах ты... Как же быть? -- обратился он к приказчику. -- Прикрой плотней дверь-то в комнату.. В кухне почаюем. А то увидят гроб,
сбегут.
-- Все ли хорош? Здоров ли? -- показались Ивашка с Чумго
-- Все благополучно, заходите, -- улыбаясь, пошел им навстречу. -- А у вас как?
-- Плохо, -- сказал печально Ивашка. -- Вот батько сдох маленько... совсем кончал. У Чумго брат сдох да матка. Плохо.
-- А-я-яй, а-я-яй, -- притворно крутил рыжей бородой Петр Абрамыч, шагая с тунгусами к дому.
На столе кипел самовар. Домна Степановна плавала вперевалку по кухне с тарелками, бутылками, а у печки копошилась с заплаканными глазами Дарья.
-- Якши, -- сказал Ивашка, нюхнув вкусный воздух, и закрестился на бутылку.
-- Ну с праздничком, -- сказал торжественно хозяин. -- Пасха ведь, праздник. На-ка, выкушай водочки. Христос воскрес!
Распоясались, вспотели. Вино крепкое. Пили молча. В головы хмельной угар вползал.
Вдруг Чумго подмигнул Ивашке и заголосил: -- Куре-куку-у!
-- Пьятух! -- прыснул смехом Ивашка. -- Кажи, пожалуйста, давай сюда птиса! Купить будем. -- Он вытащил из-за пазухи большой кожаный кисет и звякнул. -- Во!
У торгового глаза зашмыгали, как мыши в клетке. Он подбоченился, перекинул ногу на ногу и, глядя в сторону, забарабанил по столу.
-- Что ж... можно. Эй, Дарья, поймай-ка скорей петуха! Можно и продать. У нас заветного ничего нет, -- равнодушно тянул он, но голос его вилял.
Тунгусы нетерпеливо задвигались, закашляли, поглядывая вслед скрывшейся кухарке.
Вот раздалось тревожное клохтанье, отворилась дверь:
крупный, красивый петух, спрыгнув с руки Дарьи, гордо огляделся и пустил горлом хрипунок.
-- Йе! -- восторженно закачали головами тунгусы и захохотали, когда петух вдруг клюнул проползавшего таракана.
-- Эй, Петрушка! Вели: пущай гаркат. Ку-ре-ку!
Петух захлопал крыльями, привстал на цыпочки и так громко скукарекал, что тунгусы разинув рот схватились друг за друга.
-- От так рявкат. Ровно медведь, -- испуганно шептали они.
-- Вы чего ж, чудаки, боитесь? На, гляди. Он смирный, -- поднес Петр Абрамыч петуха.
Петух вдруг клюнул желтую бусинку на груди Ивашки.
-- Заест!! -- блажью заорал Ивашка и стукнулся затылком в стену.
Купец захохотал:
-- Что ты, бог тебя люби!
-- Вели: пущай опять гаркат! -- храбро крикнул Чумго.
-- Ха, вели. Ведь он не человек. А вот он ночью запоет так запоет... Как полночь, так и хватит.
-- Неужто правда? Ах ты... -- причмокнул Ивашка.
-- О-о, да еще как! Всем чертям погибель от него, -- хвастал торговый. -- Ну сколько дашь?
-- Много дам... Тайга больно надо такая птиса... Борони бог. Больно шайтаны долят, оленей пугают, хворь пущают. У-у-у... -- Ивашка даже закатил глаза. -- Сколько хошь бери -- птиса давай. Шайтана гонять будет.
-- Ну дак чего. Клади десятку серебром да парочку собольков, што ли, -- загнул купец и с опаской посмотрел на дверь к покойнику.
Тунгусы шепотом совещались.
А петух, взлетев на скамейку, всхлопал крыльями, заголосил, -- и это решило все.
-- Давай, друг! Пожалуйста, давай!
-- Так и быть. Берите. Царский петух... Прямо царский. Только уж для вас. От самого царя.
-- О-о? Неужто?! Давай скорей! -- еле дыша звякнул Ивашка денежной мошной.
В эту минуту из комнаты, где гроб, распахнув дверь, выбежала босоногая Акулька, Спиридона-приказчика дочь.
-- Закрой дверь! -- бросил торговый. Но Ивашка успел увидеть стоящий гроб. Дико, как под ножом, он вскрикнул:
-- Плут!! Обманщик! Хворь у него! Чумго, убегай! -- вскочил на стол, выбил ногами раму и выпрыгнул за окно. За ним -- ополоумевший Чумго.
Дробно стуча сапогами по лестнице, торговый кинулся им вслед.
-- Дружки! Стой! Ведь маленький, маленький! От животика! Не бойся!
Сверкая пятками, тунгусы мчались во весь дух, с треском, с хрустом, с диким воплем.
Запыхавшийся Петр Абрамыч ввалился в дом, как грозовая туча.
-- Дьяволы! Погубили! -- заорал он и грохнул по столу. -- Ведь теперь они по всей тайге разблаговестят! Ни один черт носа не покажет! -- Он схватил забытую Ивашкой рваную шапчонку и с размаху хлестнул ею приказчика. -- У-у, дьявол! -- и с яростью бросил ее в лохань.
У приказчика хлынули слезы, он закрыл ладонями лицо, повалился на стол, всхлипнул:
-- Петр Абрамыч, побойся бога... Пасха... Горе у меня. Младенчик.
-- Пасха? Горе? А у меня радость? Плясать, может, велишь, а?! -- Он сорвал с гвоздя ружье, прицелился в стоявшего на одной ноге петуха и, выстрелив, снес ему голову.
Обезглавленная царская птица долго летала по избе, обливая пол кровью.