| Уважаемые
посетители!
Подписаться на бумажную версию журнала "ПРОСТОР"
можно с любого следующего месяца по каталогам: "Казпочта" и "Евразияпресс"
Подписной индекс 75796
|
Понимание нашими современниками
того, что создано в прошлом советскими писателями, вызывает, откровенно
говоря, некоторое беспокойство и наводит на размышления. Как они
сегодня относятся к этому наследию? Что читают из советской классики
и читают ли вообще? Смогут ли они найти в ней свою духовную пищу
или пренебрежительно отвернутся как от чего-то пресного и скучного?
Вопросы отнюдь не праздные. Разве мы не являемся свидетелями того,
что целые пласты этой самой советской литературы постепенно выпадают
из читательской обоймы, покрываются пылью на библиотечных стеллажах?
Много ли найдется среди нынешней молодежи людей, которые читают
и знают, например, Л.Леонова, К.Федина, А.Фадеева, В.Маяковского?
Да и корифеи казахской литературы, начиная с Сейфуллина и Майлина,
вряд ли могут похвастаться своей востребованностью в XXI веке.
Роман или народное предание?
Дело, я думаю, не только в невежестве и отставании духовных запросов. В немалой
степени свою отрицательную роль сыграл и тот злополучный партийно-классовый
подход к литературе, та теория безусловного приоритета содержания над формой,
которые характеризовали советскую литературоведческую мысль на протяжении 70
лет. Настойчиво и последовательно утверждалась идея, что советская многонациональная
литература едина, монолитна, что у нее одни и те же истоки и традиции, одни
и те же учителя, один для всех взгляд на прошлое и настоящее. Если, скажем,
Мухтар Ауэзов учился у русской реалистической классики (Толстой, Горький и др.),
то он громогласно объявляется стопроцентным писателем-реалистом. Не больше и
не меньше. И его роман об Абае водружается рядом с «Войной и миром» и «Тихим
Доном». Безусловно, почетно, но неубедительно. Ибо, если бы многочисленные ауэзоведы
в свое время внимательнее и объективнее прочитали роман, то они непременно обнаружили
бы в нем черты и свойства, которые днем с огнем не отыщешь в русской реалистической
классике. Они просто невозможны там по той простой причине, что русский реализм
(как и западноевропейский) развивался на основе иных традиций и эстетических
норм. Если бы Ауэзов и другие казахские мастера слова старательно, след в след
шли за Толстым, Достоевским или Шолоховым и переносили в родную литературу всю
сложную гамму их реализма, то они наверняка уже не были бы казахскими – и шире
– восточными писателями.
Взаимосвязь и взаимодействие национальных литератур нельзя рассматривать как
их переодевание в чужую одежду и откат от своих природных художественно-эстетических
свойств. Такая метаморфоза была бы убийственной для обеих сторон. Слава Богу,
этого, кажется, не произошло (по крайней мере, в ощутимых масштабах). Толстой
остается Толстым, а Ауэзов – Ауэзовым. Точки соприкосновения между ними – их
образом мышления, стилем, видением и оценкой человека – столь же значительны
и принципиальны, как и примеры несовпадения, несхожести и прямого отталкивания
одного писателя от другого.
В этом явлении не следует искать некую слабость и робость ученика перед учителем.
Дело не в том, что Ауэзов «не дотянул» до Толстого или Шолохова. Важнее мне
представляется то, что автор эпопеи об Абае, испытывая огромное влияние русской
литературы, сумел остаться самим собою как художник не европейского, а именно
восточного региона с его вековыми, столь близкими сердцу традициями и эстетическими
нормами. Перепрыгнуть через это Ауэзов просто не мог, ибо это означало бы закрыть
глаза и уши, выбросить из памяти все то, что дало ему прежде всего устное поэтическое
творчество родного народа, что вскормило его с молоком матери.
«Путь Абая» – это, безусловно, роман или, по-другому, роман-эпопея. В нем есть
все важнейшие свойства романного жанра. И прежде всего исторического романа,
названного в свое время академиком К.И.Сатпаевым «энциклопедией казахской дореволюционной
жизни». Но «Путь Абая» – одновременно казахский национальный роман, созданный
под влиянием двух главных факторов: русской реалистической литературы XIX–XX
веков и казахского фольклора. Поэтому в нем читатель обнаруживает своеобразный
синтез, с одной стороны, трезвой и глубокой аналитики, исследовательского метода
и, с другой, – мифологической модельности и восточного метафоризма, что допускает
присутствие в романе всякого рода условностей, легендности и идеализации героев.
Вплоть до стилистической орнаментальности.
Кажется, впервые о жанровом своеобразии романа Ауэзова, о его национальной природе
заговорила критик А.Марченко за «круглым столом» в журнале «Вопросы литературы»
в 1971 году. Вот ее суждение о романе: «В «Абае» уже очень многое от романа:
и характер бытовых деталей, и интонация повествования… И все-таки это еще не
роман в подлинном смысле этого слова, ибо М.Ауэзов не столько исследует жизнь
Абая – жизнь удивительную, жизнь историческую (не человек – эпоха, в нем ломается
время и поворачивается судьба целого народа!), сколько перелагает народные предания
об Абае: Абай – зрячее око, Абай – отзывчивое сердце, Абай – мудрость народа,
то есть в полном соответствии со своей теоретической установкой создает героический
образ народного заступника. М.Ауэзов сознательно не вступает в спор с уже сложившейся,
сохраненной народной памятью версией – ему нужен идеальный герой, – ведь он
пишет не жизнь замечательного человека, а житие народного заступника – «дьявольская
разница»!»1.
Надо сказать, что статья А.Марченко была встречена земляками Ауэзова весьма
сердито и эмоционально, как покушение на авторитет казахского советского классика.
Но, к сожалению, никто из ауэзоведов после этого не продолжил разговор о романе,
начатый А.Марченко, не попытался исследовать и научно доказать, что перед нами
именно роман, а не «народное предание». А между тем, в статье московского критика
ничего не было сногсшибательного. Это была всего лишь попытка прочесть роман
с позиции современного читателя, воспитанного в первую очередь на эстетике европейского
романного жанра, в том числе и русского. А русский роман, как известно, к этому
времени уже далеко ушел от мифо-фольклорной поэтики и всякой национальной экзотики.
И как русский читатель А.Марченко, может быть, острее и зорче увидела в «Пути
Абая» то, что обычно более ровно и спокойно, как нечто должное воспринимается
теми, кто читает роман в оригинале. Не секрет, что реализм романа Ауэзова предстает
как симбиоз традиционного и новаторского, мифологического и реального, романтических
и просветительских стилей. Трезвый и глубинный реализм чередуется с заданностью
и нормативностью, с изобразительными приемами, которые, пожалуй, более естественны
в жанре фольклора, а не в романе XX века. И это неудивительно. Ауэзов-писатель
вырос и сформировался прежде всего на собственной национальной художественно-эстетической
почве. И в этом смысле он писатель Востока. Восточный колорит, восточная экзотика,
непередаваемый аромат жизни и духа того народа, представителем которого он является,
живут в каждой клеточке его произведения. Их нельзя не увидеть и тем более нельзя
не оценить с точки зрения современного реализма. Этой задаче и посвящена настоящая
статья, которая, однако, не претендует на полноту и обстоятельность исследуемой
проблемы.
Не стоит писать о наших классиках только в хвалебно-восторженной тональности.
Иногда полезно просто трезво, без всяких комплексов и пережитков вчитаться в
роман и сказать о нем все то, что намерен сказать. Это будет в интересах не
только самого романа, но и сегодняшнего читателя прежде всего.
Идеальные герои и антигерои
Одной из нестареющих проблем литературоведения, которая, к сожалению, не часто
появляется в трудах наших ученых, является проблема идеализации героев произведения,
в том числе и идеализации самой действительности, ставшей объектом изображения.
С примерами идеализации мы, в общем-то, хорошо знакомы. Ее корни, как известно,
уходят в фольклорное творчество всех народов мира. Идеализированные герои народных
сказок, преданий и эпических сказаний предназначены для добрых и великих дел,
наделены сверхъестественными возможностями творить чудеса. Герои эпических поэм
(Кобланды-батыр, Ер-Таргын и др.) предстают перед нами как могучие батыры, отличающиеся
необычайной силой и храбростью, боевым темпераментом, преданной любовью к своим
возлюбленным. Под стать им и любимые женщины, которые умом и красотой своей
не знают себе равных.
Идеализированные герои и героини в мифологии обычно не отличаются особой сложностью
и реалистичностью характеров, многосторонностью связей с внешним миром. Они
воплощают в себе обобщенно-типологические свойства, в которых напрямую отражаются
те или иные актуальные для своего времени идеологические концепции. Именно в
этом виде эпические герои и героини трансформировали вековую мечту людей о прекрасном
и героическом.
Традиции и опыт создания идеализированных героев, заложенные в мифах и преданиях,
не исчезают в одночасье с появлением письменной литературы. Известно, что многие
писатели, освоившие жанры современных рассказов, романов, стихов, испытывали
и сильное влияние мифо-фольклорной поэтики, в том числе и по линии идеализации
героев. Не избежали этого влияния и казахские писатели и в первую очередь писатели
старшего поколения, которые буквально выросли на благодатной почве устного поэтического
творчества родного народа. Образно говоря, все они переболели фольклорными темами,
мотивами, образами и красками.
Одним из таких писателей был Мухтар Ауэзов, который, собственно, и начинал свое
творчество с мотивов казахского народного эпоса («Енлик–Кебек», «Айман–Шолпан»).
Но и позднее, когда писатель обратился к темам современности и к историческому
роману об Абае, он не расставался со своими прежними увлечениями и симпатиями
по отношению к фольклорной поэтике и эстетике. Ауэзов был не только писателем-реалистом,
испытавшим на себе сильнейшее влияние русской классической литературы, но и
писателем-романтиком, продолжившим романтический стиль восточной классики и
ее фольклорного наследия.
Романтическая линия присутствует и в романе «Путь Абая», хотя, на первый взгляд,
он кажется выдержанным в жестких аналитических рамках реалистического искусства.
В нем мы обнаруживаем приметы и идеализации, и черно-белых контрастов, и портретных
штампов, и назидательно-моралистических тенденций, и песенных мотивов, что как
раз свидетельствует о неразрывном единстве творчества Ауэзова с мифо-фольклорными
традициями.
Главная проблема романа «Путь Абая» – это проблема положительного героя. Именно
она являлась краеугольным камнем метода социалистического реализма, о чем читатели
хорошо знают. В одном официальном постановлении об этом говорилось так: «Новые
поколения советских людей нуждаются в близком им по духу и времени положительном
герое, который воспринимался бы как художественное открытие, влиял на поступки
людей, отражал бы судьбы людей». Таких героев литературы называли «Прометеями
наших дней».
В романе Ауэзова главный положительный герой – это, естественно, Абай. Реальное
историческое лицо, выдающаяся личность, завоевавшая среди народа непререкаемый
авторитет благодаря своему уму, образованности, честности и активной гражданской
позиции. Перед Ауэзовым предстал человек, который, по воспоминаниям очевидцев,
близких и друзей поэта, выглядел почти идеальным, образцовым. Такой тип положительного
героя как раз и соответствовал той общепринятой норме, которая культивировалась
советской идеологической пропагандой. Блестящий поэт и мыслитель, стойкий защитник
«униженных и оскорбленных», верный ученик русской демократической мысли и русской
культуры. Ничего более яркого, сильного и образцово-показательного в казахской
литературе, пожалуй, нельзя было придумать. Ну разве мог советский писатель
Ауэзов как-то ненароком понизить «рейтинг» своего героя, внести в его биографию
нечто обыденное и даже «греховное»? Такой подход для Ауэзова был неприемлем.
Кстати, сам Ауэзов критически отзывался о тех писателях, которые не очень-то
были «любезны» со своими положительными героями. В своей статье «Как я работал
над романом «Абай» и «Путь Абая» он неодобрительно отозвался о двух маститых
литераторах – французе Андре Моруа, написавшем романизированную биографию Байрона,
и Юрии Тынянове, как авторе известного романа о жизни Грибоедова. В первом случае
Ауэзов усомнился в правомочности Моруа описывать пикантные взаимоотношения Байрона
со своей сестрой Августой, а «главную беду» книги Тынянова он увидел в том,
что «в ней Грибоедов предстает, по существу, оторванным от народа». И далее
писатель продолжает свою мысль: «В моих романах, например, множество добытых
мною фактов жизненной биографии Абая остается в стороне. Одни факты я развернул,
другие вовсе опустил, потому что они не имеют существенного значения в том историческом
здании, которое я стремился вознести в своих книгах»2. Надо заметить, что этой
концепции Ауэзов следовал с завидной последовательностью. Его идеальный герой
в духе мифологических собратьев нигде не «грешит», не спотыкается, не теряет
своего «имиджа» великого поэта-заступника.
Роман начинается с подросткового возраста Абая. Попав в аул, мальчик сразу же
окунается в драматические перипетии степной жизни, «гвоздем» которых стала казнь
Кодара и Камчи. Но что удивительно, подросток Абай словно не знает детства.
Ему неведомы обычные для детворы забавы, игры, шалости. С ним рядом почти не
видать ровесников, аульных мальчуганов, озорных и задиристых, с которыми можно
было бы нашему герою посостязаться в ловкости. Уж слишком он серьезен и степенен,
не по годам рассудителен. И оттого, быть может, немного скучноват.
Идеальный герой, как правило, всегда запрограммирован, не волен в своих мыслях
и поступках. На каждом шагу, в каждой ситуации он должен подтверждать эту свою
идеальность и безупречность, свою историческую миссию.
…Кунанбай и Абай. Отец и сын. И непримиримые классовые противники. Неизвестно,
каким путем, какими чувствами Абай безошибочно угадывает, на чью сторону стать
в этой классовой борьбе, кто его друзья, а кто враги. Если Кунанбай ведет тайную
войну с такими родовитыми соплеменниками, как Божей, Байсал, Суюндик, то сочувствия
и симпатии Абая неизменно на стороне последних. И никак иначе. Хотя речь идет
о родном отце – о человеке, отнюдь не лишенном сильных, ярких черт. Идеальный
герой не может раздваиваться, мучиться противоречиями. Он или любит, или ненавидит.
Абай ненавидит не только отца, но и его племянников и сыновей, таких, как Майбасар,
Такежан, Уразбай. Ибо они тоже классовые враги народа.
Как умный и проницательный человек Абай не делает серьезных ошибок, не проявляет
слабости духа, не заблуждается. Если он ввязался в какое-то дело (например,
за спасение чести степных девушек, проданных за калым), то он не ведает сомнений
и колебаний. Он бросается вперед с неудержимой отвагой и побеждает. Как его
мифологический собрат Кобланды-батыр.
Действия и поступки идеализированных героев обычно не сопровождаются какими-либо
серьезными противоречиями, недоразумениями и столкновениями мнений. Здесь все
как-то проходит гладко и ровно. Нельзя себе представить, что Абай спорит, не
соглашается или не всегда понимает своих соратников и учеников. Такое единомыслие
кажется порой подозрительным. Неужто Абай не понимал, не чувствовал, например,
опасного радикализма в действиях и мыслях «народного заступника» Базаралы или
не менее воинственного Даркембая, пытавшегося застрелить Кунанбая? Поистине
пророчески звучат слова Такежана, брата Абая, о «народном заступнике»: «Базаралы
желает совсем не того, чтобы ты был его ходатаем, Абай! Когда-нибудь ты припомнишь
мои слова…».
Но ведь и Базаралы – идеальный герой. Герой из народа, олицетворяющий мужество,
стойкость и готовность биться с «классовыми врагами» до последней капли крови.
К тому же Базаралы умен, красноречив, статен и красив собой, словно сошел со
страниц богатырского эпоса. Не случайно поэтому он так очаровал Абая, что без
него, без его железных аргументов и боевых кличей, поэт, кажется, не способен
на решительные действия. Не Абай, а, скорее, Базаралы является истинным идейным
вождем и вдохновителем в борьбе с «врагами народа». Такое ощущение, что поэт
находится под сильным гипнозом своего соратника.
Вот такая деталь. Неотразимый «народный заступник» покорил сердце Нурганым –
младшей жены Кунанбая. Завязался любовный роман, в котором Базаралы чувствует
себя полным победителем. И не скрывает этого. Кто же возмущен этой историей?
Прежде всего, Оспан, младший брат Абая, который признается последнему: «Все
эти дни я кровью истекаю, умереть готов… До позора мы, дети Кунанбая, дожили…».
Оспана душит ярость, что по-человечески понятно. А Абай? Сначала он тоже было
возмутился поведением Базаралы и Нурганым. Вольнолюбивый джигит стал для него
на некоторое время «совсем чужим». Но тут Абай почему-то вспомнил историю Дубровского
и Троекурова: «Перед ним сразу же всплыли распри, переходящие от отцов к детям,
вражда, терзающая его род из поколения в поколение: Кунанбай и Божей, Такежан
и брат Базаралы – Балагаз…». И Абай приходит к выводу: если сильные мира обижают
бедных, то почему бедные не могут хотя бы таким способом отомстить богачам?
Логично, хотя по-человечески… сомнительно. Но, увы, идеологические установки,
довлеющие над автором романа, сильнее его субъективных желаний. Абай как защитник
угнетенных и враг своего отца железной цепью привязан к Базаралы и должен любить
его до гробовой доски.
Идеализация героя неизбежно ведет к обеднению и выпрямлению образа, к некой
заданности его поступков и мыслей. Абай как бы зажат со всех сторон, не может
повернуть ни вправо, ни влево. Все, что выходит за пределы его «положительности»,
убирается от него подальше. Даже факты из личной жизни. Об одном таком факте
напомнила в свое время З.Кедрина (история третьей женитьбы Абая, не описанная
Ауэзовым). Критик рассматривает этот случай как недостаток романа, хотя, на
мой взгляд, точнее по этому поводу высказалась А.Марченко: «…это не столько
недостаток, сколько особенность, качество, специфика жанра».
И не только. Это и специфика идеологического фундамента, на котором стоит роман.
Идеальность личности Абая конструируется в зависимости от того, насколько безупречно
он служит делу классовой борьбы в казахской степи, как стойко и без малейших
колебаний становится на сторону угнетенного народа.
Возьмем, например, вопросы религии. Был ли Абай верующим человеком? Если судить
по его стихам и афоризмам, то – да, он верил в божественное начало жизни, чтил
мусульманские ритуалы. В своем тринадцатом Слове он говорил: «Имам есть незыблемая
вера в единого и всемогущего создателя, о бытии и существовании которого дано
нам знать из посланий через его пророка, да благословит Аллах его имя!..». Но
с другим Абаем мы встречаемся в романе Ауэзова. Можно подумать, что он вдруг
превратился, если не в матерого атеиста, то, по крайней мере, в некоего протестанта
и хулителя мусульманской религии. С завидным упорством поэт набрасывается на
священнослужителей, религиозные обряды и даже на сам Коран. Мы ни разу не застаем
его за молитвенной службой; нигде он мирно не беседует с муллами и имамами.
Полнейшая несовместимость! Нынешний читатель может, пожалуй, задуматься: кому
верить в этом вопросе – Ауэзову или Абаю?
Был ли Абай революционером как политик? Знаем, не был. Но все его мысли, его
оценка событий, его действия в романе проникнуты таким революционным, радикальным
духом, что становится страшновато за него. Например, в тот момент, когда в степь
пришла весть о том, что в Санкт-Петербурге террористами убит император Александр
II, Абай, кажется, и бровью не повел при этом сообщении. Он, по существу, оправдывает
это убийство, как месть революционеров за униженный народ. Вот что он ответил
Кишкене-мулле, искренне переживающему по такому случаю: «Там, где великое насилие,
там и великая ненависть… Откуда вы, сидя здесь, можете знать, какая обида или
месть подняли эту руку?». Хладнокровию Абая можно позавидовать. А как быть с
гуманизмом? Но этот вопрос, пожалуй, не к Абаю, а, скорее, к автору романа.
Идеологизированный герой, созданный по меркам соцреализма, не может, не должен
впадать в мягкотелый либерализм и в компромисс с собственными убеждениями. Его
сущность – абсолютная предсказуемость и прозрачность, железобетонность своих
принципов. Положительному герою Ауэзова противопоказаны всякие неожиданные,
непредвиденные шаги и мысли, какая-либо свобода действий.
В подлинно реалистической литературе известны случаи, когда герои произведения
поступают порой вопреки ожиданиям самого автора. Иначе говоря, они как бы освобождаются
в какой-то момент от авторской воли, действуют самостоятельно и непредсказуемо.
Вот что писал Пушкин своему другу по поводу Татьяны Лариной: «Представь, какую
штуку удрала со мной моя Татьяна! Она замуж вышла! Этого я никак не ожидал от
нее». Об этом же говорил и А.Толстой: «(Персонажи) должны жить самостоятельной
жизнью. Их только подталкиваешь к задуманной цели. Но иногда они взрывают весь
план работы, и уже не я, а они начинают волочить меня к цели, которая не была
предвидена. Такой бунт персонажей дает лучшие страницы»3.
Такие «парадоксы» принципиально невозможны в романе Ауэзова. И не только потому,
что он писал исторический роман, о жизни исторической личности. Формула «ничто
человеческое не чуждо» распространяется на таких героев, как Абай, с известной
долей осторожности и нормированности. А то, не дай Бог, герой этот выкинет что-нибудь
неожиданное и легкомысленное. Поэтому свобода Абая, так же как и свобода Кунанбая
или Базаралы, – это свобода, действующая в жестких рамках дозволенного. Их поведением
управляет советский социалистический писатель, задачи которого весьма четки
и прозрачны.
Продолжу эту мысль с точки зрения другого персонажа – Кунанбая. Надо отдать
должное Ауэзову, создавшему крупный, впечатляющий образ степного феодала. Образ
почти символический. Кунанбай – это зло, насилие, беспощадность, алчность и
т.д. Перед нами опять-таки «идеальный» образ, но только наоборот – своего рода
«идеальный» антигерой. Классовый враг народа, к которому, естественно, не может
быть никакой жалости и снисхождения со стороны положительных героев романа.
Роль Кунанбая в романе изначально запрограммирована, как компьютерная система.
Одним словом, злодей.
Говоря о шекспировских характерах, Пушкин писал: «У Мольера скупой – скуп –
и только: у Шекспира Шейлок – скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен»4.
То есть речь идет о многосторонности характера.
Является ли таковым характер Кунанбая? Если по большому счету, то, пожалуй,
нет. Да, он злодей умный, волевой, предприимчивый и мстительный. Против него
идти опасно. Не случайно в схватке с ним поражение терпят такие влиятельные
фигуры, как Божей, Байсал, Каратай. Но, с другой стороны, личность Кунанбая
расписана только в сплошных темных красках. И вид у него всегда холодный, мрачный,
замкнутый. Его единственный глаз – «зоркий часовой», который «не знает отдыха,
от него нельзя ничего утаить» – выступает символом насилия, вражды и непримиримости.
Невольно хочется спросить: «А где же Кунанбай-сын при живой матери Зере? Где
Кунанбай-муж четырех своих жен? Любит ли он своих детей? Любит ли, чтит ли вообще
кого-то? Способен ли он хотя бы изредка с кем-то душевно побеседовать, пошутить?
Или «врагу народа» такие действия противопоказаны? Кунанбай наглухо застегнут
на все пуговицы, непроницаем, не доступен для простых смертных. Он, как мрачная
скала, «стоит один во всей вселенной» и представляет опасность для каждого,
кто приближается к нему. Такое ощущение, что у Кунанбая нет личной жизни. Он,
по существу, страшно одинок; от него шарахаются, как от проказы, и дети, и племянники,
и жены. Удивительно то, что живущие рядом с ним мать Зере и жена Улжан (положительные
героини романа) никак не контактируют с ним, в упор не видят его, словно перед
ними не человек, а какой-то неодушевленный предмет. Когда Кунанбай с кем-то
враждует, то эти женщины (включая и Абая) почему-то всегда оказываются на стороне
его соперников. Бедному Кунанбаю не позавидуешь. Вся многочисленная рать во
главе с его родным сыном бросаются на него, как на вражескую крепость. Автор
романа сделал из отца и сына непримиримых врагов, лишенных способностей находить
друг в друге и что-то человеческое. Все это как бы исключалось заранее, как
не отвечающее идейной установке. И в этом смысле Ауэзов, безусловно, оказался
на высоте. Образ Кунанбая как главного классового врага казахской бедноты достиг
впечатляющей силы. Но реализм романа от этого, по-моему, не стал ни богаче,
ни убедительнее. Ибо черно-белый контраст изображения жизни иссушает самую живую
плоть реализма, его объемность и многовекторность.
А потом – таков ли был Кунанбай в реальной исторической жизни? Обратимся к мнению
одного из замечательных людей XIX века, ссыльного поляка, встречавшегося в казахской
степи с самим Кунанбаем. Это – Адольф Янушкевич, оставивший после себя дневники
и письма из степного края. Вот что он писал о Кунанбае: «Сын простого киргиза,
одаренный природой здравым рассудком, удивительной памятью и даром речи, дельный,
заботливый о благе своих соплеменников, большой знаток степного права и предписаний
алкорана, прекрасно знающий российские уставы, касающиеся киргизов, судья неподкупной
честности и примерный мусульманин, плебей Кунанбай стяжал себе славу пророка,
к которому из самых дальних аулов спешат за советом молодые и старые, бедные
и богатые»5.
Если даже допустить, что Янушкевич несколько переоценил достоинства Кунанбая,
то и тогда его характеристика выглядит впечатляющей. Таким образом, между этим
реальным портретом Кунанбая и тем образом героя, который создал Ауэзов, есть
довольно существенная разница. Как бы поступил писатель, если бы он писал свой
роман сегодня, после крушения коммунистической системы? Об этом можно только
догадываться.
В подлинном реалистическом произведении контраст между «положительными» и «отрицательными»
персонажами не всегда бывает таким очевидным и подчеркнутым. Писателя-реалиста
обычно интересуют сложные и противоречивые человеческие судьбы и характеры,
когда не все решается с помощью знаков «плюс» и «минус». Кто скажет, к какой
группе героев нужно отнести нигилиста Базарова, Родиона Раскольникова или Григория
Мелехова?
Ауэзов выбирает другой путь. Он знает цену идейно-воспитательной роли советской
литературы. А самое эффективное воспитание – это когда положительное и отрицательное,
добро и зло, мир и война сталкиваются между собой напрямую, лоб в лоб. В классовой
борьбе всегда требуются определенность и открытость, без колебаний и шатаний.
Поэтому Абай нигде и никогда, ни по какому зову сердца не может оказаться рядом
со своим отцом, не может ему в чем-то сочувствовать или соглашаться с его мнением.
Кунанбай – стопроцентный отрицательный персонаж романа. И не одинок в этой роли.
Его окружает целая свора смутьянов, скандалистов и негодяев из клана Кунанбая,
типа Уразбая, Майбасара, Такежана, Исхака, Азимбая. У каждого из них на лбу
написано, что они именно «отрицательные» персонажи и к ним с добром не подходи.
Но и Абай не одинок. Как к светлому маяку, к нему тянутся самые чистые души.
И мужчины, и женщины. И все они сказочно прекрасны, миролюбивы, талантливы,
мужественны, преданы друзьям и боготворят Абая. Сплошные розовые краски как-то
ослепляют зрение, мешают различать контуры объекта. Особенно это касается образов
степных амазонок, которые ищут защиты у Абая (Салтанат, Кандык, Балбала, Коримбала).
Все они как будто на одно лицо, сверкают яркими красками.
Читатели романа, однако, могут мне возразить: «Ну не все же герои Ауэзова попадают
под черно-белый фон! Разве в романе нет таких фигур, которых не отнесешь ни
к «положительным», ни к «отрицательным» типам?».
Да, к счастью, есть. И наиболее яркой фигурой в этом смысле является, пожалуй,
Божей – влиятельный старейшина племени тобыкты. Это – главный и наиболее серьезный
соперник Кунанбая. В народе Божей слыл весьма умным, дальновидным и справедливым
человеком. Не случайно Абай испытывал к нему добрые чувства.
Образ Божея, на мой взгляд, – одна из бесспорных удач романиста. И я думаю,
что это случилось именно потому, что герой не оказался в зоне черно-белой контрастности,
а выбрал свой путь. Путь сложной и противоречивой личности, у которой были свои
счеты и ошибки перед историей.
Надо напомнить, что в свое время роман Ауэзова подвергался разгромной критике
именно за то, что в нем присутствовали такие герои, как Божей, Байсал – представители
феодальной верхушки общества, «эксплуататоры народа», но обладающие немалыми
человеческими достоинствами. А, по мнению ортодоксальных критиков, такого не
должно быть.
Надо отдать должное Ауэзову, что в тот суровый период (еще был жив Сталин) он
не побоялся отступить от политического штампа в изображении «сильных мира сего».
Но, к сожалению, до известного предела, до допустимой нормы, не превращая этот
метод в принципиальную творческую концепцию.
Красавицы с лебедиными шеями и черными
очами
Известно, что идеализация положительных героев и героинь в фольклорном творчестве
касалась не только их внутреннего, духовно-нравственного содержания, но и их
внешних, портретных данных. Правда, портреты эти не отличались особым разнообразием
и оригинальностью. Тут все определялось традициями, уходящими своими корнями
в поэтику и эстетику фольклорного творчества. По закону этой эстетики внешние
данные человека должны обязательно соответствовать его внутренней сущности,
его роли в общественной жизни. Положительные герои и героини в фольклоре – это
полная гармония души и тела или, выражаясь философским языком, гармония содержания
и формы. Тут не должно быть никаких противоречий и провалов. Некрасивая Кыз-Жибек
или толстощекая Шолпан как героини казахского эпоса принципиально невозможны.
Идеальный герой должен быть идеален во всем.
В своей портретной характеристике Ауэзов следует во многом именно этой фольклорной
поэтике. Его положительные герои и героини, как правило, щедро наделены безупречными
внешними данными, точно списаны с известной чеховской формулы: «В человеке все
должно быть прекрасно: и лицо, и мысли, и душа, и одежда».
И в первую очередь это касается женских портретов, каковых в романе можно насчитать
не один десяток. Здесь представлены девушки и женщины разных возрастов и поколений,
разной жизненной судьбы. В том числе и самые близкие Абаю лица: Тогжан, Айгерим,
мать Улжан, бабушка Зере. И целая галерея девушек-казашек, в драматической судьбе
которых решающую роль сыграл Абай как заступник обиженных (Куандык, Балбала,
Коримбала, Салтанат, Умитей). Женские судьбы и характеры в романе Ауэзова выписаны
исключительно в возвышенных, романтических тонах, с большим эмоциональным запалом.
Это всегда яркие, исключительные натуры, попадающие в острые, экстремальные
ситуации в борьбе за свое счастье. Драматические коллизии ауэзовских героинь
сильно напоминают их мифологических сестер из эпических поэм – Баян-слу, Шолпан,
Енлик и др. Но это реальные существа, а не сказочные феи. У них реальные судьбы,
определяемые общественным положением девушек-казашек в феодально-родовой системе.
Абай встречается с ними в тот момент, когда над головами девушек сгущаются тучи
– их хотят выдать замуж против их воли, за калым. Но девушки оказались не из
робкого десятка, они решили бороться за свое счастье, за любовь до конца. Перед
Абаем предстали удивительно смелые, мужественные и свободолюбивые натуры, которых
Бог не обидел и ослепительными внешними данными. Так что сам защитник при встрече
с ними испытывает сильное волнение и трепет души.
Итак, о женских портретах. Все его положительные героини выглядят романтичными,
загадочными и трепетными, как лани. Они появляются как в прекрасном сне: такие
воздушные, ослепительные, с какой-то неземной красотой. Я уже не говорю о Тогжан
– первой романтической любви Абая. Тут все понятно. Мы видим и осязаем Тогжан
преимущественно через восторженно-мечтательные глаза влюбленного героя. Поэтому
здесь уместны разные романтические преувеличения. Вот какой предстает она в
глазах Абая: «Тонкая линия правильного небольшого носа казалась Абаю еще обворожительнее.
Легкое и нежное, как пух, выступало бело-розовое яблочко подбородка. Чудесная
шейка белела между длинными черными косами. Маленькие серьги сверкающими капельками
дрожали в ушах и невольно приковывали взгляд. Тогжан то заливается румянцем,
то неожиданно бледнеет…».
Но Тогжан – это только первая в галерее ауэзовских красавиц. За нею выстраиваются
не менее очаровательные фигуры Салтанат, Коримбалы, Балбалы… И кажется, что
теперь не только Абай, но и сам автор романа смотрит на своих героинь влюбленными
глазами и не жалеет красок для их портрета. Сочная восточная орнаментальность
густо накладывается на их лики и фигуры. При этом автор акцентирует внимание
на одни и те же приметы: «белые зубы», «нежный румянец», «большие черные глаза»
(Балбала); «большие темные глаза», «пышные косы», «белые руки» (Коримбала);
«темные глаза, лучистые и глубокие», «красивые черные глаза», «черная родинка»
(Айгерим); «светлый лоб», «точеный нос», «большие светлые глаза – прозрачные
глаза лани», «белые тонкие пальцы» (Салтанат). В этой характеристике смущает
одно: все красавицы ослепляют нас своей первозданной белизной. Создается впечатление,
что все они сидят взаперти в юртах и никогда не попадают под обжигающие лучи
степного солнца. Белый цвет в фольклорной эстетике означает нежность, чистоту,
совершенство. И Ауэзов как восточный писатель испытывает сильное влияние этой
традиции. А как же быть с реализмом? С тем самым реализмом, который пошел от
Толстого, Горького, Шолохова? Ведь все говорят и пишут, что Ауэзов старательно
учился именно у этих мастеров слова. И эпичность мышления, и развернутый психологизм,
и внутренние монологи – все это оттуда же. Но получается, что не все. Кое в
чем Ауэзов идет своим путем, ищет образы, краски, изобразительные приемы, которые
более ему по душе как восточному писателю. Это касается и портретной характеристики.
Известно, что положительные героини Толстого не всегда отличаются привлекательной
внешностью. С точки зрения писателя, истинная ценность человека определяется
его духовно-нравственными качествами, а внешние, телесные данные – в последнюю
очередь. Более того, обладатели наружной красоты могут оказаться людьми морально
ущербными, гадкими и пустыми. Как, например, Анатолий и Элен Курагины в «Войне
и мире».
А вот какой мы видим положительную героиню этого романа, тринадцатилетнюю Наташу
Ростову: «Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, со своими
детскими открытыми плечиками…»6. Или в другом месте: «Ее оголенные шея и руки
были худы и некрасивы. В сравнении с плечами Элен, ее плечи были худы, грудь
неопределенна, руки тонки».
Еще хуже выглядит Марья Болконская, которая уже не надеется на свое счастье.
Толстой не устает повторять, что она «так дурна», «была очень дурна, хуже, чем
всегда», что «нехорошо было не платье, а лицо ее и вся фигура княжны».
В романе Ауэзова такой контраст между внутренним и наружным в образах героинь,
естественно, невозможен. И не потому что некрасивые положительные героини не
нравятся, не по душе автору романа. Тут другое. Толстой – художник-реалист,
как говорится, до мозга костей. Он не соблазняется мифологией, а рисует своих
героев и героинь такими, какими они бывают в жизни. Тонкими и толстыми (толст
и неуклюж, например, Пьер Безухов), красивыми и некрасивыми, блондинками и брюнетками…
У Ауэзова – иначе. Он тоже реалист, но одновременно романтик и поэт в душе,
смотрит на своих персонажей через призму мифологических моделей – через легенды,
предания и притчи, которыми так богата казахская степь. А там свои эстетические
законы и шаблоны, от которых просто так не убежишь. Ну, разве поднимется рука
писателя на то, чтобы его милые и юные создания были обладателями «дурной» наружности?
Как бы это восприняли читатели 40–50-х годов прошлого века, сформированные на
тех же эстетических традициях, что и сам автор романа?
Правда, «Путь Абая» почти одновременно переводился на русский язык. Уникальный
случай! Его читателями стала многомиллионная масса русскоязычных людей, которые
учились реализму преимущественно на образцах русской и западноевропейской классики.
И нет ничего удивительного в том, что некоторые стороны такого романа, как «Путь
Абая» (как, впрочем, и других произведений казахской литературы), его стилистика
и интонация могли показаться последним не просто необычными, национально своеобразными,
но и, пожалуй, не совсем зрелыми и убедительными с точки зрения современного
реализма. Ну что это за героини с одинаковыми «черными глазами», «белыми зубами»
и «нежным румянцем на щеках»? Они больше напоминают лубочные портреты самодеятельных
художников, чем произведение писателя-реалиста.
Позицию таких читателей можно понять. После Толстого и Чехова принять безоговорочно
другой стиль, другое образное мышление и другое национальное мировоззрение –
задача, скажем прямо, не из легких.
Но вот что любопытно. Со дня выхода в свет романа (вернее, его русского перевода)
и до настоящего момента критики и литературоведы никогда не писали о его слабостях
и просчетах. Почему? Ну, во-первых, потому, что «Путь Абая» явился самым крупным
и бесспорным завоеванием тогдашней молодой казахской литературы. Роман сразу
же был записан в классику, что совершенно резонно. А классику, как известно,
не ругают, а хвалят, говорят о ее идейно-художественных достоинствах. Но не
это главное. Была и другая причина, на мой взгляд, наиболее принципиальная.
Разноязычные читатели романа, встречаясь по ходу чтения с непривычной стилистикой,
влиянием фольклорной поэтики, со следами нормативности и морализаторства, и,
наконец, с нагнетанием черно-белых красок, видели в этом не столько слабости
и просчеты Ауэзова, сколько национально-исторические особенности самого романа,
ощущали его благоуханный восточный аромат. Читать все это было действительно
интересно и увлекательно, включая и те страницы, в которых проглядывал, может
быть, наивный реализм с его заданностью и прямолинейностью.
А как же тогда быть с учителями Ауэзова? А никак! Есть русский реализм XIX–XX
вв. и есть реализм восточной литературы. И абсолютно некорректно ставить знак
равенства между ними. Восточный реализм в лице его лучших представителей никогда
не копировал, не подражал механически тому, чем был богат реализм русской литературы.
Да и невозможно было это сделать. Невозможно было, скажем, повторить уникальность
толстовской «диалектики души».
Ауэзов написал роман о казахском народе, волею судьбы оказавшемся на периферии
большой истории. Его герои живут в пестром калейдоскопе реального и мифологического,
временного и вечного. Живут по своим неписаным законам и представлениям, оставленным
им далекими предками. В том числе и в понимании прекрасного и гармоничного.
Ауэзов и постарался воссоздать все это в их нерасторжимом историческом единстве.
* * *
В заключение вернусь к тому, с чего я начал статью. К сегодняшнему читателю.
Понятно, что его отношение к тому, что мы называем «советской классикой», отнюдь
не такое восторженное, как было раньше. Скорее больше скептицизма. Но значит
ли это, что с советской классикой надо действительно распрощаться – раз и навсегда?
Думаю, это не самое разумное решение. Ведь такое явление, как роман «Путь Абая»,
было отнюдь не рядовым событием в истории казахской и среднеазиатской литературы.
Не случайно это произведение вызвало широчайший читательский резонанс, перекинувшись
далеко за пределы СССР. Ауэзов показал себя зрелым мастером пера, сумевшим создать
огромную историческую панораму казахской дореволюционной жизни. Читать это всегда
было интересно – и молодым и старым. И сегодня, думаю, этот роман (как и десятки
других, созданных писателями советского Востока) не потерял своего значения.
Да, «Путь Абая» появился в сталинский период, когда идеологические постулаты
и цели были превыше всего. Над Ауэзовым, как дамоклов меч, висела та самая теория
классовой борьбы и «партийности литературы», которая не давала ему свободно
дышать, свободно мыслить (как, впрочем, и другим художникам слова этого периода).
Только вмешательством этой «теории», на мой взгляд, можно объяснить отдельные
слабости романа, прямолинейность некоторых характеров и судеб, предсказуемость
многих событий и конфликтов.
Ну что ж, все это есть и от него никуда не убежишь. И я как читатель с большим
стажем посоветовал бы своим молодым современникам следующее. Во-первых, беря
в руки произведение советской классики, нужно четко уяснить, когда, в какой
исторический период оно появилось в свет (помнить, что советская власть продолжалась
более 70 лет). Во-вторых, не лишне разобраться и в том, в каких отношениях с
этой властью был писатель, с чего и как он начинал свой творческий путь и чем
закончил. И, наконец, в-третьих, советскую классику следует принимать не на
ура, как было раньше, а лучше критически и трезво, чтобы не ошибиться в оценке
ее подлинных достоинств и недостатков.
1 Вопросы литературы. – 1971. – №9. – С. 40.
2 Ауэзов Мухтар. Собр. соч. в 5-ти т. – Т. 5 – М., 1975 – С. 440.
3 О писательском труде. – М., 1955. – С. 364.
4 Пушкин А.С. Полн. собр. соч. – Т. 12. – М.-Л. – С. 160.
5 Янушкевич А. Дневники и письма из путешествия по киргизским степям. – Алма-Ата,
1966. – С. 61-62.
6 Толстой Л. Собр.соч. в 12-ти т. – Т. 4. – М., 1973. – С. 50.
|
