ВОСПОМИНАНИЯ СОВРЕМЕННИКОВ

 
Валентина Перегудова
 

  
МОЕ ЗНАКОМСТВО С НЕЙ НАЧАЛОСЬ В ГИМНАЗИИ

Мое знакомство с ней началось в гимназии Ф. Д.¹, где я училась пансионер-
кой. Когда я была в шестом классе, к нам перешла из другой гимназии Марина, и
тоже пансионеркой. Начало ее пребывания среди нас сохранилось в моей памяти
довольно смутно, может быть потому, что она поступила не в наш класс, а клас-
сом ниже, хотя мы были с ней однолетки. Но, поскольку ежедневно по вечерам
пансионерки старшего возраста собирались вместе в одном из классов для приго-
товления уроков, я не могла не замечать сидящую на одной из парт девочку,
всегда склонившуюся над книгой или что-то пишущую. Очки, которые она 
никогда не снимала (она была очень близорука), довольно угрюмое лицо,
постоянная углубленность в себя, медленная походка, сутулящаяся фигура делали
ее более взрослой, чем она была на самом деле. Марина ни с кем особенно не
общалась и, казалось, ни на кого из девочек не обращала внимания. Впервые я
стала к ней присматриваться после того, как мне дали прочитать написанный ею
рассказ, ходивший у всех на руках. Название его и содержание я забыла, но нача-
ло его хорошо запомнилось: «Их было четыре,— четыре звезды приготовитель-
ного класса...» ² Затем следовали их имена и фамилии. Помню мое удивление,
когда среди этих «звезд» я увидела себя. Мне было, конечно, весьма лестно
находиться среди «звезд», но рассказ был совершенно неправдоподобен. Марина
«приготовишкой» меня не знала и своей богатой фантазией превратила меня,
самого обыкновенного ребенка, любившего в то время играть в куклы, прыгать
по дорожкам сада через веревочку или играть в «классы», в какую-то необыкно-
венную, бог весть чем только не одаренную девочку.

На почве этого события состоялся наш первый настоящий разговор с Мариной,
в котором я пыталась убедить ее в неправдоподобности данной мне в ее рассказе
характеристики. И тут я впервые увидела такую знакомую мне потом улыбку
Марины, когда она сказала: «А мне захотелось сделать вас такой!» Тут, кстати,
замечу, что, несмотря на нашу в дальнейшем дружбу, мы всегда оставались с ней
на «вы». После этого разговора я стала замечать, что Марина очень часто на меня
смотрит, как бы желая что-то мне сказать.

В нашем саду при гимназии стояла деревянная гора для катанья зимой на сан-
ках. На перилах ее верхушки я любила сидеть, когда там никого не было, отдыхая
от вечного шума и гама, царивших в кругу девочек. Марина, гуляя по саду, заин-
тересовалась (как она мне потом говорила) этой фигурой, с «глубокомысленным»
видом высиживавшей положенное для прогулки время на верхушке горы. Девоч-
ки подшучивали надо мной, считая, что я «позирую», «бью на оригинальность».
Возможно, что доля правды в этом и была,— за кем из нас в том возрасте подоб-
ных грехов не водилось! Я видела, как Марина иногда останавливалась у горы
как бы в раздумье: подняться или нет? Но на гору она не поднялась, а как-то
вечером подошла к моей парте и положила передо мной записку.

Очень хорошо помню начало этой записки, написанной характерным почер-
ком Марины, установившимся с детских лет:

«Это будет последний и решительный бой,— хотите Вы моей дружбы?» Реши-
тельным боем оканчивались предшествующие ему внутренние бои — колебания
Марины из-за боязни быть навязчивой (так говорила мне она).

Марина меня уже давно интересовала, и подружиться с ней мне бы хотелось,
поэтому я запиской ответила ей о своем согласии. С той поры мы стали много
времени проводить вместе. Встречи и разговоры наши происходили обычно в
дортуаре, неизменно на моей кровати, после того как всегда дежурившая «ноч-
ная дама» укладывалась спать, а начальница гимназии, завершив свой обычный,
обязательный для нее обход, удалялась. Марина пробиралась ко мне бесшумно, и
разговаривали мы тихо, чтобы не разбудить соседок по кроватям. Мы делились
всем, что нас интересовало, волновало в нашей повседневной жизни, рассказы-
вали друг Другу о том, что было в нашей жизни до нашей с ней встречи, мечтали
о будущем, вернее, делилась своими мечтами Марина. Мне рассказывать о себе
особенно нечего было, жизнь моя протекала как у большинства наших девочек,
ничего в ней примечательного не было. Мечты о будущем были у меня в то вре-
мя весьма неопределенными, никакой целеустремленности не было. Зато Мари-
ну я всегда слушала буквально затаив дыхание. Она была очень умная, не по
летам развитая, начитанная и обладала прекрасной памятью, позволявшей ей
быть изумительной пересказчицей прочитанного.

Марина была очень увлекающейся натурой, но увлекалась она в тот период
нашей жизни не педагогами нашей гимназии, не знаменитыми в то время акте-
рами или же обыкновенными «героями» романов, что свойственно было боль-
шинству наших пансионерок. Увлекали ее герои книг, в бесчисленном количест-
ве прочитанных ею. Марина восторгалась описанными в книгах людьми силь-
ной воли, смелыми, отважными, всегда готовыми к великим подвигам.  Прекло-
нялась перед борцами революции, мечтала и сама принимать участие в борьбе за
свободу и светлое будущее людей. Помню, в каком возбуждении она была, когда
рассказывала мне о потрясшей ее демонстрации на похоронах Баумана, на кото-
рых она была с кем-то из взрослых, будучи сама еще совсем девочкой (в 1905 г.).
Марина старалась и меня познакомить с революционным движением, снабжая
меня запрещенными в то время книгами (в памяти остался лишь «Андрей Кожу-
хов» Степняка-Кравчинского) и разными брошюрами, которые она ухитрялась
где-то достать.

Наряду с мечтой принимать участие в революционном движении большое
место в планах на будущее было отведено Мариной литературному творчеству.
Она мечтала стать писательницей, поэтессой и верила в свои способности к
этому. Слушая по ночам стихи Марины, которые она читала мне на память, я
тоже верила, что она выйдет настоящим поэтом.

В Марине было много того, чего не хватало мне, заурядной девочке, и меня
неудержимо влекло к ней, такой особенной, так выделявшейся среди других
девочек своим внутренним миром. Ко мне она привязалась, по-видимому, за мое
ласковое к ней отношение, за умение и любовь слушать ее, за мое восхищение ее
способностями к литературному творчеству, о которых я могла судить по ее
дневникам, рассказам и стихам.

Многие не любили Марину за ее кажущееся самомнение и отчужденность от
других пансионерок: они применяли к ней детское выражение «задирает нос».
Среди девочек она держала себя обычно деланно развязной, порой резкой и
грубоватой, и никто не мог подозревать, что под этой маской скрывается застен-
чивый человек с мягким характером и нежной, чуткой душой. Помню, как во
время наших разговоров она доверчиво прижималась ко мне, как бы ища защиты
от чего-то нависающего над ней, и ощущение ее теплой ласки сохранилось у
меня и по сей день. (...)

Марина никогда прямо не жаловалась мне на отсутствие теплоты по отноше-
нию к ней со стороны лиц, окружавших ее в домашней обстановке. Но не раз во
время наших «ночных бдений» я чувствовала в ее рассказах неудовлетворенную
потребность в ласке, в теплом к ней отношении. Когда я прочитала в «Тарусских
страницах» ее рассказ «Кирилловны», я убедилась, что не ошибалась тогда в
своих предположениях. Вот несколько подтверждающих мою правоту строк:
«Кирилловны, удостоверяю это с усладой, меня любили больше всех...» И даль-
ше: «А меня хлыстовки больше любят,— с этой мыслью я, обиженная, засыпала.
— Асю больше любит мама. Августа Ивановна, няня (папа по доброте «больше
любит» — всех), а меня зато — дедушка и хлыстовки».

Так было в ее детские годы, так, видимо, было и в дальнейшей ее жизни.

О незаурядности Маринь можно судить и по тому, что дневник свой она нача-
ла вести с самого раннего детства, когда она жила с матерью в Италии, в Нерви.
Сколько ей было тогда лет, я не знаю, и было ли это до событий, описанных ею 
в «Кирилловнах» или после, тоже не знаю. По рассказам Марины, она научилась
читать, а главное — по-настоящему писать с 4-летнего возраста. Я перечитала
все толстые клеенчатые тетради (ее детские дневники), которые Марина посте-
пенно перетаскала мне после воскресных пребываний дома. Меня поражало,
когда я читала ее детские записи, как мог маленький ребенок так осмысленно,
почти по-взрослому, описывать свою жизнь, то есть свои радости, горести, игры
и шалости, обиды, наказания и прочие детские переживания. В основном же, как
в дневниках (уже более старшего возраста), так и в своих письмах, Марина скупо
описывала какие-нибудь события из своей жизни, а больше в них было размыш-
лений и рассуждений на самые разнообразные темы. Я пытаюсь сейчас вспом-
нить о каких-либо событиях, описанных в ее дневниках, но безуспешно. Марина
дала мне однажды прочитать дневник своей матери, написанный на французс-
ком языке (как, значит, она мне доверяла!), из содержания которого у меня кое-
что сохранилось в памяти.

Я не имею права касаться жизни этого постороннего для меня человека, но
хочется сказать, что при сопоставлении сейчас образов Марины и ее матери
чувствуется общая им цельность натуры, несмотря на разницу в условиях жизни,
в воспитании, во взглядах на жизнь.

Дружба с Мариной была яркой страницей в моей однообразной жизни в пан-
сионе. К сожалению, Марина очень недолго пробыла в нашей гимназии, всего
лишь один учебный год. Говорили, что ей предложили уйти от нас якобы за
«свободомыслие». После ее ухода мы долго переписывались, но все ее письма и
стихи погибли во время моей кочевой замужней жизни. Каким-то образом уце-
лели две дорогие мне открытки. Одну из них я получила в адрес гимназии,
будучи в 8-м (выпускном) классе, после моего посещения Марины у нее дома в
Трехпрудном переулке. Эта встреча с Мариной хорошо запомнилась мне.

Как сейчас, вижу домик, огороженный забором, слышу скрип снега под ногами
на дорожке, ведущей от калитки к крыльцу. Был вечер. Снег сверкал при свете
электрического фонаря красиво и радостно. Радостно встретила меня и Марина,
поджидавшая меня, так как мы предварительно договорились о встрече. Провела
меня в «свой кабинет» — маленькую комнату, почти все пространство которой
занимали большой письменный стол и диван. Перед глазами и сейчас зажженная
лампа на столе, а под ней, свернувшись калачиком, спящий кот. И всюду книги: и
на столе, и на диване, и даже на полу. Мы уселись на диван и, не спуская друг с
друга глаз, говорили и говорили. Я была невероятно рада видеть Марину,— мы
не виделись с ней больше года. В силу сложившихся условий нашей тогдашней
жизни мы не имели возможности где-либо встречаться. В течение двух лет после
ухода Марины из нашей гимназии я продолжала учиться там. На праздники я
уходила в отпуска к очень близким мне людям, но те не любили Марину, и воп-
рос о встречах с ней в их доме, естественно, отпадал. К себе домой Марина меня
не звала, считая это, по-видимому, неудобным по каким-либо соображениям,
спрашивать о которых мне не позволяла моя обычная стеснительность. Поэтому
нам приходилось довольствоваться перепиской и редкими встречами на улице;
может быть, благодаря всему этому устроенная Мариной встреча у нее дома так
хорошо запечатлелась в моей памяти. Говорила, как всегда, больше Марина. Она
говорила о прочитанных за последнее время книгах, о своих новых стихах, кото-
рые дала мне прочитать. Содержание их я не помню, но запомнилось, что в них,
то есть в их форме, появилось что-то для меня новое, делающее их более слож-
ными для восприятия. Марина обещала прислать мне их. Помню, на диване
лежала книга «Война и мир» Л. Н. Толстого, которую она перечитывала. Я не
забыла, как Марина возмущалась Наташей Ростовой, вышедшей замуж и превра-
тившейся, по ее словам, из многообещающей девочки в обыкновенную «насед-
ку», ушедшую с гонтовой в житейские мелочи. Уверяла, что в предстоящей ей в
будущем личной жизни она будет свободной от пут заурядного семейного быта,
отдаваясь целиком работе на революционном и литературном поприще.

В общем, передо мной была все та же Марина, так отличавшаяся от окружав-
ших меня тогда девочек-девушек, но по виду значительно повзрослевшая (нам
было тогда по шестнадцати лет).

Вспомнила, конечно, и пансион, наши встречи в дортуаре. На мои вопросы об
учебе в новой гимназии Марина отвечала весьма скупо: «Ничего интересного.
Все то же, что и везде». К концу дня я познакомилась с отцом Марины в его
полутемном кабинете, с выделяющимися своей белизной бюстами каких-то гре-
ческих мыслителей. Меня потянуло скорей уйти оттуда — почему-то мрачным
мне все там показалось. Затем, поужинав в столовой, мы поднялись по деревян-
ной лестнице наверх, где была комната Марины, Аси и брата. По просьбе Мари-
ны я осталась у них ночевать, и, конечно, мы не спали почти до утра, увлеченные
прерванным ужином разговором. В то же посещение я увидела у нее на столе
фото с какой-то группы, среди которой была и Марина. Мне понравилось лицо
Марины с такой знакомой мне милой улыбкой, и она не задумываясь вырезала
себя и протянула мне этот маленький снимок, который сейчас лежит передо
мной на столе и так отчетливо напоминает мне далекое прошлое. Через день
после этого посещения Марины я получила от нее письмо:

«Дорогая Валенька! Мне сегодня было с Вами хорошо, как во сне. Никогда не
думала, что встречусь с Вами при таких обстоятельствах. Так ясно вспомнилось
мне милое прошлое. Я люблю Вас по-прежнему, Валенька, больше всех, глубже.
Никогда я не уйду от Вас. Что мне сказать Вам? Слишком много могу сказать.
Будь я средневековым рыцарем, я бы ради Вашей улыбки на смерть пошла. Вам
теперь очень грустно. Как мне жаль, что я не могу быть с Вами. Милая Кисенька
моя, думаю, что вскоре напишу Вам длинное письмо. Если будете слишком
грустить — напишите мне, я Вас пойму. Помните, что я Вас очень люблю.

Ваша М.Ц.

Перечитала сегодня Ваши письма. У меня они все. Стихи пришлю, Кисенька
милая».

Эта встреча была в начале 1909 года. Стихи Марина действительно мне прис-
лала, и переписка у нас продолжалась до моего отъезда из Москвы.

Второе из сохранившихся у меня писем я получила от Марины после нашей
прощальной встречи на Страстной площади перед моим отъездом из Москвы в
начале 1910 года.

«Конечно, Валя, так и нужно было ожидать. Все хорошее кончается всегда.
Сошлись на мгновение, взялись за руки, посмотрели друг другу в глаза и прочли
там, я думаю, хорошие слова. Вы такая чуткая и нежная! Лучше Вас друга не
найду никогда. Думаю о Вас и тоскую и желаю Вам быть счастливой, как только
можно быть. А я пойду одна на борьбу, пойду, нерадостная.

Кто знает? Может быть, мы еще встретимся с Вами в жизни, может быть,
заглянув друг другу в глаза, рассмеемся и скажем: «Да, это та!» Все возможно. А
теперь мы ничего не знаем. Будущее скрыто. Как хотелось бы мне крепко
прижаться к Вам и «завыть». Эх!..»

Мы действительно еще встретились, но как все было подругому!

Заканчивая воспоминания о первом периоде моего знакомства с Мариной,
хочется рассказать об одном стихотворении Марины, сохранившемся в моей
памяти. Как-то, в бытность Марины в нашей гимназии, когда мы вечером были,
как обычно, в классе для приготовления уроков, одна из девочек неожиданно
обидела в моем присутствии другую девочку. Неожиданно для самой себя я вско-
чила с парты и весьма горячо (что вообще несвойственно было мне из-за ненуж-
ной застенчивости) выступила в защиту обиженной девочки. Тем же вечером,
вернее, как всегда, ночью, Марина принесла мне стихотворение, посвященное
мне, сказав: «Увидела сегодня еще незнакомые мне огни в ваших глазах».

Я два озера встретил на дальнем пути —
Голубые, далекие, чистые.
В них дрожали огни убегавшей реки,
Отражалися звезды лучистые.

Темный лес их глубокий покой сторожил,
Их порывы ревниво берег,
Но порой в них метался и бил
Бурной жизни кипучий поток.

Пусть стихотворение это несовершенно по форме, пусть подетски наивно, но в
нем — свойственное Марине немедленное реагирование на заинтересовавшее ее
какое-либо событие стихами или прозой.

В атмосфере, царившей у нас в пансионе, наши с Мариной отношения многим
казались непонятными и кое-кого из взрослых беспокоили. Марина считалась
«неблагонадежной», и боялись ее влияния на меня. Некоторые же девочки объяс-
няли мою близость с Мариной опять-таки желанием пооригинальничать. Мы не
были подругами в общепринятом понимании этого слова. Между нами была
какая-то особенная дружба, большая, искренняя, родившаяся благодаря такому
особенному человеку, каким была Марина.

В начале 1915 года я уехала из Москвы в Саратов к родственникам, думая, что
ненадолго, но неожиданно уехала в Сибирь к братьям, где и застряла на несколь-
ко лет. Вернулась в Москву осенью 1919 года замужней женщиной с двумя деть-
ми и мужем. Я поглощена была своей семейной жизнью, за пять с лишним лет
успела, как казалось, отвыкнуть от московских знакомых и на первых порах не
пыталась найти кого-нибудь из них. Но сама судьба напомнила мне о Марине.

Однажды (было это, по-моему, в конце 1916 года, может быть — 1915-го) шла
я по Борисоглебскому переулку и увидела немного впереди себя небольшую
веселую компанию, среди которой была женщина, оживленно что-то расска-
зывавшая своим спутникам. Я шла быстрее этой компании и вскоре приблизи-
лась к ней. И вдруг... знакомый-знакомый голос с таким, когда-то милым мне,
небольшим дефектом в произношении (не сумею его охарактеризовать)... Да ведь
это Марина!—подсказало мне екнувшее сердце. Вторгнуться в незнакомую ком-
панию мне не позволило мое пансионское воспитание, и я быстро обогнала ее и
оглянулась, чтобы увидеть лицо женщины. Это действительно была Марина, но
какая Марина! Я увидела знакомое мне лицо, но без очков (она мне всегда очень
нравилась, когда снимала очки), очень похорошевшее, веселое и, я сказала бы,
какое-то озорное. Она, жестикулируя, что-то весело рассказывала, и кругом друж-
но смеялись. Полная какого-то смятенья и волнения, я пошла своей дорогой,
стараясь воспроизвести в памяти только что поразившую меня картину. Марина,
но совсем, совсем другая: в красном пальто с пелериной, отделанной по краям
мехом, в такой же шапочке, в модных туфлях на высоких каблуках, с свободной и
легкой походкой. Все это я разглядела, еще когда шла позади нее. Да неужели это
та самая Марина, так мало раньше занимавшаяся своей внешностью, всегда
скромно и даже немного небрежно одевавшаяся и издевавшаяся в пансионе над
девочками, рассказывавшими, захлебываясь от восхищения, о виденных ими на
ком-то «туалетах»? Настолько резок был контраст между прежней Мариной и
вновь увиденной, что эта встреча навсегда запечатлелась в моей память со всеми
подробностями. Сразу мелькнула мысль: Марина полюбила кого-то, в ней прос-
нулась женщина, желающая нравиться. Невольно вспомнились ее наивные клят-
вы отказаться от личного счастья, всю себя отдать борьбе за светлое будущее
для всего человечества.

Но и сейчас я верю, что тогда, в юные годы, это был совершенно искренний,
предначертанный ею для себя жизненный путь, а не юношеская рисовка. Слиш-
ком глубокая натура была у Марины для того, чтобы играть фразами, не выра-
жающими на самом деле искренность чувств.

Не помню, сколько прошло времени после этой встречи и каким образом и от
кого я узнала, что Марина хочет меня видеть. Не забуду, с каким волнением
собиралась я к ней на Борисоглебский, 6. И эта встреча (последняя) так же хоро-
шо запечатлелась у меня, как и только что описанная.

Я подошла к небольшому дому. Позвонила. Кто-то открыл дверь и показал,
куда мне идти. Я вошла в полутемную комнату, где прежде всего бросился в глаза
большой портрет, вернее, как мне тогда показалось, картина во весь выступ в
стене с изображением сидящего в кресле (если мне память не изменяет) молодо-
го человека. Абажур был надет на лампу так, что свет падал именно на портрет,
оставляя остальные части комнаты слабо освещенными.

Марина лежала на стоящем под портретом диване, чем-то прикрытая. Меня
сразу поразило ее усталое лицо с выражением, не имеющим ничего общего с
виденным тогда на улице. Марина усадила меня рядом с собой и, увидев, что я
смотрю на портрет, сказала: «Это мой муж, Эфрон».

Она, видимо, думала, что фамилия эта знакома мне, когда подчеркивала ее, но
я слышала ее впервые.— Мы стали разговаривать. Я, помнится, рассказывала ей
о моих путешествиях по Сибири, о ее красотах и скупо о себе, о своей личной
жизни. Марина же как будто избегала рассказывать что-либо, касающееся ее
настоящего. Мне было как-то не по себе. Я видела, что Марина была настолько
поглощена какими-то своими мыслями, что с трудом отрывалась от них для
разговора со мной. Кто-то привел к нам маленькую девочку.

«Это моя дочка Ариадна»,— сказала Марина. Помню, что меня сперва удивило
данное девочке имя, такое необычное, но потом вспомнила, что Марина когда-то
любила греческую мифологию. Я задавала девочке какие-то вопросы, она на них
отвечала, но в памяти моей не сохранилось, какое впечатление произвел на меня
ребенок. Когда нас позвали ужинать и Марина встала с дивана, я поняла причи-
ну ее лежанья на диване,— она была в ожиданье другого ребенка, и ей, по-види-
мому, не хотелось, чтобы я сразу же обратила внимание на ее изменившуюся
внешность. Проходя мимо какой-то комнаты, Марина достала из кармана ключ,
открыла запертую дверь, остановила меня у порога комнаты и сказала: «Здесь все
осталось так, как было в момент ухода отсюда моего С. Я ничего не позволяю
трогать». В памяти сохранилась лишь стоявшая налево от двери кровать с напо-
ловину сползшей на пол простыней. С каким-то тяжелым осадком на душе отош-
ла я от двери. Несколько ступенек, если память мне не изменяет, вели в комнату
сестры Марининого мужа, куда нас позвали ужинать ³. Марина познакомила
меня с молодой женщиной, но внешность ее в памяти моей не сохранилась. Мы
недолго там пробыли, вернулись вниз, и вскоре я собралась уходить, не в состоя-
нии больше справляться с каким-то гнетущим меня чувством, боясь, что Марина
его заметит. О прошлом, нашем общем прошлом не было сказано ни слова, как
будто и не было никогда между нами той близости, какая связывала нас когда-то.
Марине явно было не до него, а я будоражить воспоминания при создавшейся
обстановке не хотела.

Расставаясь со мной, Марина улыбнулась прежней милой улыбкой и сказала:
«Я зайду к вам, Валенька». Но не зашла. Вместо себя прислала ко мне Асю, пору-
чив ей передать мне, что плохо себя чувствует и просит Асю повидать моих
детей и рассказать о них ей.

Очень четко помню, что в момент прихода Аси дети купались, но, поскольку
Ася куда-то спешила, она решила посмотреть на них во время купанья. Войдя в
ванную комнату, мы увидели сидящих в воде друг против друга ребятишек с
торчащими мокрыми хохолками на головках и таращивших удивленные глазенки
на «чужую тетю», ворвавшуюся в ванную комнату. Я даже не забыла фразу, ска-
занную рассерженной няней, заявившей мне при Асе, что детей надо показывать
посторонним людям не в голом виде, а в хорошеньких платьицах. Не помню уж,
какое впечатление произвела эта сцена на Асю, и не знаю, что она рассказывала
Марине о своем посещении меня.

На этом оборвалась связь с Мариной. Вскоре я с семьей снова уехала в Сибирь,
где опять пробыла несколько лет. Вернувшись в Москву, я от кого-то узнала, что
Марина за границей. (...)