Катя Петровская

ДОН-АМИНАДО, ТРАГИЧЕСКИЙ ШУТ

Аминад Петрович Шполянский, писавший под псевдонимом Дон-Аминадо, вряд ли известен широкому кругу читателей в наше время. Но в 1920-1930-е годы в Париже «эмигрантский народ знал его куда лучше, чем Цветаеву или Ходасевича!» — удивленно вспоминал один из его современников. Знать лучше было несложно: Дон-Аминадо старался писать «для всех», и у него это получалось. Его фельетоны в стихах и прозе знала вся русская эмиграция от Нью-Йорка до Харбина. Талант Дон-Аминадо запечатлевать «сиюминутное», преломляя его в сатирически-ироническом свете, находить точные и простые, почти модельные формулы для описания катастрофических сломов революционного времени и рутины эмигрантского житья-бытья создал ему популярность небывалую. По обстоятельствам, к литературе отношения не имеющим, этот самый популярный сатирик эмиграции в Советской России известен не был. Но есть и другая причина его практического отсутствия в поле зрения читателя-современника (надо оговориться, впрочем, что в последнее десятилетие его произведения не раз републиковались, здесь особенно надо выделить объемный и капитальный том «Наша маленькая жизнь», составленный В.И.Коровиным). Написанное «на злобу дня», как правило, в том дне и остается, но сатирической поденщине Дона-Аминадо судилось иное.
Иван Бунин в своей короткой рецензии на одну из книг Дон-Аминадо отмечал, что его не раз спрашивали о таланте этого писателя. «Уже сама наличность этого вопроса предрешает ответ: спрашивающие чувствуют, что имеют дело не просто с популярным и блестящим газетным, злободневным работником, а с одним из самых выдающихся русских юмористов, строки которого дают художественное наслаждение <…> Дон-Аминадо гораздо больше своей популярности (особенно в стихах), и уже давно пора дать подобающее место его большому таланту, — художественному, а не только газетному, злободневному.» (Совр. записки. Париж, 1927. № 33).

Аминад(ав) Петрович (Пейсахович) Шполянский (1888—1957) родился в Елисаветграде Херсонской губернии. Там прошло его детство и гимназические годы. Как он вспоминал о своей «маленькой родине» много лет спустя: «Держался город на трех китах: Вокзал. Тюрьма. Женская гимназия. Шестое чувство, которым обладал только уезд, было чувство железной дороги». Эта чуткость провинциала к железной дороге, к поезду, идущему куда-то, где жизнь бьет ключом, какая-то затаенная грусть и светлая надежда, что там, там — все будет иначе, — это «шестое чувство» стало важной лирической интонацией Дон-Аминадо и создало целую сеть «железнодорожных» образов в его произведениях. Свой роман-воспоминания, написанный уже в самом конце жизни, он назвал «Поезд на третьем пути». Это был итог многочисленных переездов, остановок, интересных встреч и драматических коллизий, но во всех этих событиях слышится и другая нота — все это как будто тот же провинциальный поезд, так никогда и не попавший на первый путь...

В жизни Аминада Петровича Шполянского было много перемещений. Два сюжета были у него связаны с Киевом. Первый — когда он перевелся с юридического факультета Новороссийского университета в Одессе в университет св. Владимира в Киеве, который и закончил. Вторая вынужденная встреча с Киевом произошла уже после революции. Но об этом — несколько позже.
Перебравшись после окончания университета в Москву, Шполянский становится помощником присяжного поверенного, работая одновременно постоянным сотрудником газеты «Раннее утро». Он начинает писать фельетоны и для других изданий: для «Нови», «Красного смеха», «Утра России», «Одесских новостей» и ряда других. Но решающим обстоятельством для него стало сотрудничество с петербургским журналом «Сатирикон» (после раскола — «Новый Сатирикон»).
«Сатирикон» создал новую эпоху в русской сатирической журналистике, что было признано современниками и закреплено исследователями. Тотальность юмористических рефлексов отличала «Сатирикон» от предшественников. Сатиры на тещ и власть предержащую сменились осмеянием практически всех аспектов жизни. «Поморная муза» — так назывался один из сатирических сборников конца XIX века, получивший название от чайки-поморника, собиравшей падаль на побережьях. Территория «гигиенических» усилий «Сатирикона» невероятно расширилась: быт и политические партии, новые и старые законы, моды и литературные течения. По слову самого Дон-Аминадо, журнал «блистал настоящим блеском, была в нем беспощадная сатира и неподдельный юмор, и тот, что на миг веселит душу, и тот, что теребит сердце и называется юмором висельников, весьма созвучным эпохе». (Дон-Аминадо. Наша маленькая жизнь. 1994. С.611). Осип Мандельштам уловил то же «созвучие»: «Из своеобразного ощущения минуты родилось сильнейшее и острейшее чувство нелепости, возведенное в культ кривозеркальцами и сатириконцами... Настоящими участниками этой мистерии абсолютно нелепого могли быть люди, дошедшие до «предела», у которых было что терять и которых толкала на путь сокрушительного творчества из нелепого внутренняя опустошенность — предчувствие конца». (Слово и культура. М., 1989. С. 176). «Предчувствие конца» характеризовало и другую эпоху, к которой отсылало само название журнала. «Сатирикон» Петрония — предвестник конца римской империи, детище переразвитой городской культуры. Петербургский «Сатирикон» этот «конец» и эту «рифму» хорошо осознавал. Не случаен в журнале столь высокий интерес к производству разного рода энциклопедий (юмористических, разумеется). Петербургский журнал «Сатирикон» стал для молодого Шполянского (Дон-Аминадо) школой тотальной сатиры. Редактор и душа «Нового Сатирикона» Аркадий Аверченко часто подписывался псевдонимом, состоявшим из латинизированного начала его фамилии Ave, отсылающим к «Здравствуй, цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя» (Ave Caesar! Morituri te salutant). Псевдоним Дон-Аминадо многосоставен. Имя Аминодав, Аминад — уже само по себе экзотично. В русской сатирической журналистике того времени было множество «Донов». Шполянский иногда подписывался «Гидальго», но псевдоним Дон-Аминадо пришелся кстати и с течением времени практически вытеснил настоящую фамилию. Конечно Дон-Аминадо не Дон Кихот. И хотя в стихах сатирика горечь разочарования и мировой скепсис вытесняют романтический идеализм, все же обоих несправедливость не оставляет равнодушными... Но не слышится ли в этом псевдониме «участника мистерии абсолютно нелепого» еще одно «свидетельство конца» — «Аминь»?
В 1914 году Шполянский был мобилизован и отправлен на фронт солдатом. В том же году вышла его первая книга стихов «Песни войны». Книга, выдержавшая два издания (второе в 1915 году), была все же некоей неудачей, не только эстетической. В ней патриотическая риторика того времени, книжная эмблематика войны заглушает личный голос поэта. Но в этом пробивающемся голосе уже слышны многие интонации будущего Дон-Аминадо: «Грохочут в ночи и летят поезда — И рельсы охвачены дрожью...». Ужас перед войной и человеческими страданиями, сочувствие к врагу, попавшему на войну «по воле / Чьей-то злой и разнузданной силы» — все это позже разовьется в тему маленького простого человека, заброшенного в катастрофическую историю ХХ века, в «мельницу богов».
«Весна семнадцатого года», вторая книга Дон-Аминадо, — политический памфлет. Это аллегорическая пьеса о четырех монархах, низложенных своими народами: Абдуле-Гамиде, Магомеде-Али, Мануэле Португальском и Людовике XIV. Гений Весны — еще один участник пьесы, олицетворение «Вечного Возрождения», революционных надежд и веры в новые времена. Но за весной пришла осень семнадцатого года и закончился как краткий сценический успех пьесы, так и краткий период русской демократии.
В Москве и Петербурге уже отчетливо ощущались задачи новой власти — умирала свободная демократическая пресса, сатирические издания появлялись и исчезали, меняли названия, пытаясь уйти от цензуры. В 1918 году за «буржуазность» был закрыт демократический журнал «Новый Сатирикон», который именно эту «буржуазность» и высмеивал. Работать стало негде, да и голод был не за горами. А в Киеве — политическая оперетка, пирожные и почти свободная пресса... Аминад Петрович Шполянский получил у московского городского комиссара по иностранным делам В.М.Фриче разрешение на выезд заграницу. Этой ближайшей заграницей была Украина.
Киев с середины весны по декабрь 1918 года — город культурного курьеза. Бегство от большевиков и голода обернулось тем, что обе столицы — и Москва, и Петроград — вдруг одновременно оказались в Киеве, образовав, тем самым, совсем иное пространство. Дон-Аминадо писал: «Киев нельзя было узнать. Со времени половцев и печенегов не запомнит древний город такого набега, нашествия, многолюдства» (Дон-Аминадо. Наша маленькая жизнь. М., 1994. С. 637). Тэффи вспоминала, что, когда она осенью 1918 года приехала в Киев, ее встретил «один из сотрудников бывшего «Русского Слова» целым потоком новостей: «Что здесь делается! <…> Город сошел с ума! Разверните газеты — лучшие столичные газеты — лучшие столичные имена! В театрах — лучшие артистические силы. Здесь «Летучая мышь», здесь Собинов <…> Здесь жизнь бьет ключом... Открываются все новые «уголки» и «кружки». На днях приезжает Евреинов. Можно будет открыть Театр новых форм. Необходима также «Бродячая собака». Это уже вполне назревшая и осмысленная необходимость». (Тэффи. Ностальгия. Рассказы. Воспоминания. Л., 1989. С.332). В этой пестрой толпе оказались и петербургские сатириконцы, тут же осознавшие необычайную культурную насыщенность Киева того времени и обыгравшие эту тему в своих фельетонах. В киевской газетке «Вечер» появляются фельетоны Михаила Кольцова и Дон-Аминадо. Один фельетон Кольцова назывался «Пушкин в Киеве»: «Прибывший на днях в Киев беллетрист А.С.Пушкин в беседе с нашим сотрудником сообщил много потрясающих фактов из жизни литераторов в Советской России», — писал Кольцов. В Киеве в ту пору собрались все, включая Пушкина.
В фельетоне Дон-Аминадо «Россия в бегах» в Киев попадают герои хрестоматийных произведений: разорившийся Онегин, разочаровавшийся Чацкий, сплетничающие Бобчинский и Добчинский и многие другие: «Не знаю, в каком именно державном поезде (кажется, что этот поезд пришел все-таки на первый путь. — К.П.), но все они прибыли на Украину. Во всяком случае, почти ежедневно, то там, то здесь, мелькают их с детства дорогие, запечатленные в памяти черты. Недаром Киев стал городом неожиданных встреч, и если еще чему-либо удивляешься, то не столько самим встречам, сколько тем превратностям судьбы, какие постигли всех этих героев и героинь, уходящих в вечность старой русской жизни» (там же).
В Киеве сатириконцы предприняли попытку издания газеты «Чертова перечница», начатой в Петрограде сразу после закрытия «Нового Сатирикона». Киевскую газетку выпускали сатириконцы почти в полном составе: А.Аверченко, Арк.Бухов, Вл.Воинов, Евг.Венский, А.С.Грин, А.И.Куприн, Вилли, Викт. Финк, Лоло (Мунштейн Л.Г.), Дон-Аминадо и многие другие. Редактором был Василевский (Не-Буква). Дон-Аминадо вспоминал, что еженедельный листок «Чертова перечница» пользовался «...наибольшим успехом на галерке и бельэтаже... Листок официально-юмористический, неофициально — центр коллективного помешательства. Все неожиданно, хлестко, нахально, бесцеремонно. Имен нет, одни псевдонимы, и то, выдуманные в один миг, тут же на месте» (Дон-Аминадо. Наша маленькая жизнь. М., 1994. С. 637). Газетка высмеивала тогдашние порядки, вернее беспорядки, нарастающий хаос жизни, всех левых и правых, а также умеренных; осмеивались даже газетная структура и цена газеты.
Дон-Аминадо в краткий киевский период публиковался в газетах «Утро», «Вечер», «Киевская мысль», «Свободные мысли» и др., где стихотворения, как правило, подписывал псевдонимом Дон-Аминадо, а политические фельетоны в прозе — чаще всего своей фамилией Шполянский. Возможно, что именно его фамилией наделил одного из персонажей «Белой гвардии» Михаил Булгаков. Считается, что в 1918 году Булгаков был далек от литературных кругов. Но это не исключает того, что он был прилежным читателем. Михаил Семенович Шполянский (герой «Белой гвардии») — еще не полностью проявленный, но уже функциональный типаж практически всех произведений Булгакова. В «Мастере и Маргарите» этот типаж воплотится в Воланда. Михаил Семенович Шполянский скрыто влияет на судьбу Турбиных и Города, провоцируя трагические события. Сатириконская «Чертова перечница» под прозрачным псевдонимом «Чертовой куклы» оказывается в доме Турбиных. «Талантливы, мерзавцы, ничего не поделаешь», — так безлично-собирательно оценивают в доме Турбиных авторов газетки. В этом определении заложено то, о чем говорил Мандельштам в своих кратких размышлениях о явлении «Сатирикона»: «мерзавцы» — это люди дошедшие до края, их удел — тотальный смех вплоть до откровенного цинизма. От провокационного смеха сатириконцев до «провокатора» «Белой гвардии» Михаила Шполянского — один шаг.
Киевский период закончился также резко, как начался — бегством на юг, в Одессу. Фантастичность одесского пространства сглаживалась разве что за счет обычного южно-курортного колорита. Пребывание в этом городе Дон-Аминадо не трудно опять же проследить по газетам. С августа 1919 по январь 1920 года он публиковался в «Южном слове» и в «Современном слове» (в последнем под псевдонимом Дон). В газете сотрудничали как одесситы — Эдуард Багрицкий, Леонид Гроссман, так и «проезжие» Алексей Толстой, Иван Бунин, Овсяннико-Куликовский. Дон-Аминадо принимал участие в деятельности легендарного одесского Литературно-Артистического объединения.
Вместе с большой группой литераторов и ученых на корабле «Дюмон д’Юрвиль» Шполянский навсегда покинул родину. Он вспоминал, что на корабле кто-то предложил завести журнал и всем ответить на один и тот же вопрос: «Когда мы вернемся в Россию?» Ответы были самые оптимистические, и лишь один «был прозорливее других...»:

И только высоко у царских врат
Причастный тайнам, плакал ребенок
О том, что никто не придет назад.

Л.Е.Белозерская (ставшая потом Булгаковой) была среди тех, кто все-таки вернулся. Она вспоминала, что на корабле «небольшой, упитанный, средних лет человек с округлыми движениями и миловидным лицом, напоминающим мордочку фокстерьера, поэт Дон-Аминадо (Аминад Петрович Шполянский) вел себя так, будто валюта у него водилась в изобилии и превратности судьбы его не касались и не страшили». Эту роль Дон-Аминадо играл и в эмиграции — эдакий Чичиков — средних лет, приятной наружности, обеспечен, полон планов. Эта роль необыкновенно нравилась самому Дон-Аминадо, он ее всячески лелеял и утрировал. Если взглянуть на письма, адресованные Шполянскому в эмиграции, — почти все они обращены как будто именно к этому не затронутому превратностями судьбы и обеспеченному человеку. Белозерская упоминает, кстати, что Дон-Аминадо все время на корабле цитировал Блока. Не он ли был «прозорливее других», ответив на корабельную анкету блоковскими строчками? И лишь по своей склонности к мистификации и анонимности не называет себя автором ответа?

Настоящая, небывалая известность пришла к нему в эмиграции.
После краткого пребывания в Константинополе Дон-Аминадо переезжает в Париж, где тут же затевает совместно с Алексеем Толстым издание детского журнала «Зеленая палочка». Название журнала было взято из детских воспоминаний Льва Николаевича Толстого и отразило надежды и чаяния взрослых и детей 1920 года: «старший брат Николенька объявил, что у него есть тайна, посредством которой, когда она откроется, все люди сделаются счастливыми и будут любить друг друга. Тайна эта <…> написана на зеленой палочке, и палочка эта зарыта у дороги, на краю оврага, в яснополянском парке...» (Зеленая палочка. Париж, 1920. № 1). Редакция объявляла целью журнала поиск зеленой палочки...
Журнал был несомненной удачей: здесь публиковались Бунин и Саша Черный, Куприн и кн.Г.Е.Львов, Бальмонт и Северянин. Но самой большой удачей журнала стала детская повесть Алексея Толстого «О многих замечательных вещах», позже получившая название «Детство Никиты» — пожалуй, самое эстетически безупречное произведение Алексея Толстого. Повесть была сочинена специально для журнала, журнал специально под эту повесть затевался. Приглашая к сотрудничеству Ивана Бунина, Алексей Толстой называл «Зеленую палочку» так: «одно огромное (курсив мой. — К.П.) издание, куда я приглашен редактором». Рассказывая советскому читателю историю создания «Детства Никиты», Алексей Николаевич писал уже несколько по-другому: «обещал маленькому издателю для журнальчика детский рассказик (курсив опять-таки мой. — К.П.). Биограф А.Н. Толстого Ю.А.Крестинский комментирует: «Белогвардейский (! — К.П.) журнал «Зеленая палочка». Всего вышло семь номеров журнала и несмотря на рост числа подписчиков, журнал прекратил свое существование по финансовым причинам. Интересно, что в архиве Алексея Николаевича Толстого не сохранилось ни одного документа, свидетельствующего о казалось бы прочных дружеских отношениях с Дон-Аминадо.
В том же 1920 году Дон-Аминадо пишет для газет «Еврейская трибуна», «Свободные мысли». Он начинает сотрудничать с либеральными «Последними новостями», бессменным редактором которых в 1921 году становится Павел Николаевич Милюков.
Из стихотворений, опубликованных в разных газетах, Дон-Аминадо сформировал свою первую эмигрантскую книгу под симптоматичным названием «Дым без отечества» (1921). Уже это название объясняет многое в таланте Дон-Аминадо — умение найти объемную формулу для общеэмигрантского употребления. «Дым без отечества» — это то, что осталось русскому эмигранту от общеизвестной грибоедовской цитаты: «И дым отечества нам сладок и приятен». Другая, важная для Дон-Аминадо предпосылка образа — роман Тургенева «Дым», а именно эпизод возвращения Литвинова в Россию. И хотя эмиграция двигалась в противоположную сторону, кажется, что дым в обоих случаях был одного свойства.
«Он (Литвинов. — К.П.) уж почти ни на что не надеялся теперь, и старался не вспоминать — пуще всего не вспоминать; он ехал в Россию... надо же было куда-нибудь деваться». Литвинов долго наблюдал за паровозным дымом из окна вагона и, «странное напало на него размышление <…> — «Дым, дым», — повторил он несколько раз: и все вдруг показалось ему дымом; все, собственная жизнь, русская жизнь — все людское, особенно русское. Все дым и пар, — думал он; — все как будто беспрестанно меняется, всюду новые образы, явления бегут за явлениями, а в сущности все то же да то же <…> другой ветер подул — и бросились все в противоположную сторону, и там опять та же безустанная, тревожная и ненужная игра. Вспомнилось ему многое, что с громом и треском совершилось на его глазах в последние годы ... дым, — шептал он, — дым...» (Тургенев И.С. Полн. собр. соч. — Спб., 1913. Т.3. С.188-190). Отечества не стало, остался только дым, но и он для эмигранта Дон-Аминадо, бесконечно «сладок» и «приятен»:

Я помню, помню — рявкнул паровоз.
Запахло мятой, копотью и дымом,
Тем запахом, волнующим до слез,
Единственным, родным, неповторимым.

Паровоз здесь становится символом движения во времени, именно он выводит и «вывозит» автора на путь воспоминания. Начиная с революционных лет, образы дыма у Дон-Аминадо как будто всегда соседствуют с образами ветра, несущего разрушения. Оценивая журнал «Сатирикон» 1917 года и свою деятельность в нем, Дон-Аминадо писал: «От былого огня остался дым, который уносится ветром» (Дон-Аминадо. Наша маленькая жизнь. М., 1994. С. 611). Если для Литвинова была «противоположная сторона» и «другой ветер», то для исторического сознания Дон-Аминадо все двигалось по кругу, и ветер «возвращался на круги своя». Дон-Аминадо, конечно, вторил Экклезиасту. В одном из стихотворений сборника он пророчески предсказывает еще один круг бессмысленной истории:

Потом... О, Господи, Ты только вездесущ
И волен надо всем преображеньем!
Но, чую, вновь от беловежских пущ
Пойдет начало с прежним продолженьем.
И вкруг оси опишет новый круг
История, бездарная, как бублик.
И вновь на линии Вапнярка — Кременчуг
Возникнет до семнадцати республик.

Формула «Дым без отечества» не была забыта, и через двадцать лет после выхода книги Дон-Аминадо, уже в сороковые годы, другой эмигрант, правда, удачливо вернувшийся на родину, — Александр Вертинский именно так назовет автобиографический сценарий (РГАЛИ, ф.2418, оп.1, ед.хр. 60-62).
Бунин писал о «Дыме без отечества» как о книге «поминутно озаряемой умом, тонким талантом — едкий и холодный «дым без отечества, дым нашего пепелища <…> Аминадо он ест глаза иногда до слез» («Мне ... необходимо Вам сказать...» / Из парижского архива Дон-Аминадо / Публ. Н.Б.Волковой // Встречи с прошлым. Вып.7. М., 1990. С.312). Другой рецензент (Александр Дроздов) говорит о едком таланте Дон-Аминадо: «Сатиры <…> жалят эмигрантский быт и, главным образом, обанкротившиеся либеральные идеологии, то, что теперь любят называть интеллигенщиной. Дон-Аминадо ярок, остер, беспощаден, но не это главное. Главное, Дон-Аминадо едко талантлив» (Дроздов А. Дон-Аминадо Дым без отчества // Рус.книга. Берлин, 1921. № 6. С.10-12).
Уже в этой ранней книге проявляется то, что сделало Дон-Аминадо популярным; так, по мнению Александра Дроздова, сатиры Дон-Аминадо были точным портретом эмиграции: «Мы, эмиграция, мы, — (и далее, цитирует Дон-Аминадо):
Прияв пожатье плеч
Как ответ и как расплату,
При неверном блеске свеч
Отойдем к Иосафату.

И потомкам в глубь веков
Предадим свой жребий русский:
Прах ненужных дневников
И Гарнье — словарь французский».
Стихотворение «Писанная торба», опубликованное в «Последних новостях» и вошедшее в «Дым без отечества», послужило причиной (а может быть, только поводом) ссоры с Павлом Николаевичем Милюковым, возглавлявшим «Последние новости». Милюков усмотрел в стихотворении уклонение от «главной линии», из-за чего в последующие три года в «Последних новостях» не было опубликовано ни строчки Дон-Аминадо. Крамольное стихотворение высмеивало последовательную республиканскую идеологию, впрочем, высмеивало вполне невинно:

Есть критики: им нужно до зарезу,
Я говорю об этом не смеясь,
Чтоб даже лошадь ржала марсельезу,
В кавалерийскую атаку уносясь.

Ссора с Милюковым вынудила Дон-Аминадо публиковаться в других изданиях, прежде всего в рижской газете «Сегодня».
В следующем, 1922 году Дон-Аминадо выпустил книгу для детей «Рассказ про мальчика Данилку, про серую кобылку, и еще про что-то». Идея возникла, по-видимому, из работы над журналом «Зеленая палочка». Этому Данилке еще предстояли эмигрантские превращения. Позже Дон-Аминадо создаст тип денационализированного мальчика — Колю Сыроежкина, — еще один портрет в эмигрантской галерее.
С 1925 года, уже без перерыва вплоть до 1940 года, Дон-Аминадо снова становится сотрудником «Последних новостей». Именно газетные фельетоны, написанные в стихах и прозе, принесли ему общеэмигрантскую известность. Фельетоны писались не просто «на злобу дня», но и буквально каждый день. Известность была не только географически необозримой. Казалось, что эмигранты разных социальных кругов, политических ориентаций и литературных вкусов сходились на симпатиях к Дон-Аминадо. Леонид Зуров в своем мемуарном очерке о нем писал: «В Париже все знали Дон-Аминадо. Без преувеличения можно сказать: в те времена не было в эмиграции ни одного поэта, который был бы столь известен. Ведь его читали не только русские парижане, у него были верные поклонники — в Латвии, Эстонии, Финляндии, Румынии, Польше, Литве. Он сотрудничал в либеральной газете, но в числе его поклонников были все русские шоферы, входившие во всевозможные полковые объединения и воинский союз. Его стихи вырезали из газет, знали наизусть. Повторяли его крылатые словечки. И многие <…> начинали газету читать с злободневных стихов Дон-Аминадо» (Зуров Л. Дон-Аминадо // Новый журнал. Нью-Йорк, 1968. № 90. С.116).

В 1927 году Дон-Аминадо выпустил книгу фельетонов «Наша маленькая жизнь». Самим заглавием Дон-Аминадо определяет задачу — показать будни «мелкой единицы», маленького человека. В «Нашей маленькой жизни» есть как будто все для человека-эмигранта — социального существа. Человек не может без истории, поэтому и находим здесь «Уроки русской истории» — пародию на «Повесть временных лет»: «Откуда русское зарубежье есть пошло и как русская зарубежная земля стала есть». Как пропедевтический курс для существования в Западном мире выстроены последующие фельетоны: здесь собраны основные понятия о дансингах и парламентах, о всеобщем голосовании и диктатуре, о правилах стрельбы и чистоте языка. Жажда общения, воплотившаяся в переписке, запечатлена Дон-Аминадо в «Зарубежном письмовнике»: «Идя навстречу назревшей потребности, переиздательство наше предлагает просвещенному вниманию господ соотечественников, а также соотечественниц настоящий письмовник, состоящий из образцов писем на разные случаи эмигрантской жизни и смерти» (Дон-Аминадо. Наша маленькая жизнь. М., 1994. С. 358). Форма письма давала возможность повествовать от первого лица, стилизовать «голоса» эмигрантов из разных углов: письмо унтера Макарова к прибалтийской тетушке, письмо о займе, деловое, пневматическое, по случаю юбилея, в редакцию, на случай самоубийства, письма обиженных людей и многие другие. В этих стилизациях порой отчетливо слышна зощенковская интонация.
Жизнь различных слоев, групп, идеологий постепенно складывается в тотальную картину эмигрантской жизни. Р.Словцов писал об этом эффекте: «Из сверкающей мозаики «маленьких фельетонов» складывается в книге целое зеркало (выделено мной. — К.П.) жизни — «Нашей маленькой жизни», смешной и грустной «перепутаницы беженского бытия» (Словцов Р. Наша маленькая жизнь. Новая книга Дон-Аминадо // Сегодня. Рига, 1927. №160). Поэтому не так уж парадоксально то, что именно произведения Дон-Аминадо, фиксирующие настроения и быт эмиграции и, безусловно, иронизирующие над тем и другим, служили своего рода оправданием эмигрантского существования. Святополк-Мирский в «Заметках об эмигрантской литературе» подвел итоги: «...самый главный из прославившихся уже в эмиграции писателей, самый любимый, истинный властитель дум зарубежной Руси — Дон-Аминадо. Благодаря Дон-Аминадо мы можем сказать про Париж: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет» <…> Дон-Аминадо ближе, социологически и политически, к Алданову, чем к генералу Краснову, но он стоит выше партийных и классовых перегородок и объединяет все зарубежье на одной, всем приемлемой платформе всеобщего и равного обывательства» (Евразия. 1929. 5 января. № 7. С.6).
В 1927 году Дон-Аминадо издал (совместно с французским писателем Морисом Декобра) сборник русского юмора «Смех в степи». В интервью с А.Седых Дон-Аминадо рассказывал историю создания сборника: в одном из Монмартрских кафе Морис неожиданно почувствовал славянскую ностальгию (sic!), «тогда, — рассказывал Дон-Аминадо, — чтобы развеселить Мориса, я прочел ему свои веселые стихи. Он прослезился и заявил, что весь Париж должен знать их наизусть» (А.С. Дон-Аминадо. Смех в степи // Сегодня. Рига, 1927.). Дон-Аминадо отобрал и перевел рассказы Чехова, Дорошевича, Аверченко, Тэффи и свои.
Имя Дон-Аминадо так часто мелькало в многочисленных газетах, прежде всего, ежедневно в «Последних новостях», в журналах — берлинских «Сполохах», парижском «Ухвате», а с конца десятилетия — в «Иллюстрированной России», что служило в свою очередь поводом для шуток. Так, один коллега Дон-Аминадо по «Новому Сатирикону» и «Чертовой перечнице» написал на это «мелькание» не очень удачную, но характерную эпиграмму:

Всей братье пищущей на страх
Семь раз в неделю (или чаще),
Ловя сюжет в житейской чаще,
Острит и в прозе и в стихах.
Чем объяснить такое рвенье?
Не в гонораре благодать:
«Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать».

Книга Дон-Аминадо «Накинув плащ» (1928) вышла с подзаголовком, наиточнейшим образом определяющим жанр стихотворного фельетона Дон-Аминадо, — «сборник лирической сатиры». Неслучайно Дон-Аминадо выносит в заглавие сборника начало романса «Накинув плащ, с гитарой под полою...», подчеркивая острую сентиментальность романсового свойства. Рецензируя книгу, Михаил Цетлин замечал, что Дон-Амина до своей лирикой обнаруживает ложь любого пафоса, мечта об обыденной (обывательской) жизни у него сливается с ностальгией по родине и молодости. Действительно, он поэтизирует обыденную жизнь в дореволюционную эпоху, а единственным пафосом для него оказывается пафос жизни как таковой.
Какая-то нота бессмысленности существования эмиграции, какой-то исторической глупости или ошибки происходящего (впрочем, вполне повторяемой и повторяющейся) у Дон-Аминадо безусловно была, но не только она создавала «лирический колорит» его стихов и фельетонов. Эта интонация была лишь частью исторического скепсиса и самоиронии Дон-Аминадо.
Жизнь в Советской России для Дон-Аминадо была неизмеримо страшнее и куда бессмысленней существования в эмиграции. И хотя он написал целый ряд фельетонов о советской жизни (например, блестящую филологическую пародию на разбор пушкинского «Лукоморья» на комсомольском активе), размышления о судьбе родины были порой категорически лишены юмористических обертонов:

И все для того, чтоб в конечном итоге
Прослыв сумасшедшей, святой и кликушей,
Лежать в стороне от широкой дороги
Огромной гниющей и косною тушей.

Эмиграция, по Дон-Аминадо, хотя бы жива, хоть и живет на «третьем пути», то есть тоже «в стороне». Но для Максима Горького была важна как раз «лирика» Дон-Аминадо, интерпретированная им как бессилие. В письме М.Е. Кольцову от 19 декабря 1932 года Горький отмечал: «Мне кажется, что гораздо более искренно и верно отражает подлинное лицо эмиграции развеселый негодяй Дон-Аминадо — Шполянский в серии стишков «Без заглавия». Негодяй он — по должности, а по натуре человек, как будто весьма неглупый, зоркий и даже способный чувствовать свое и окружающих негодяйство, — негодность для жизни». (Архив Горького. М.,Наука, 1966. Т.XI. С.263). Именно эта «негодность для жизни», свидетельство слабости, сделала возможной публикацию (единственную в советское время) нескольких стихотворений Дон-Аминадо в 1934 в газете «За рубежом». Горький был инициатором публикации, но осуществил ее, по-видимому, Михаил Кольцов. Дон-Аминадо не знал, что Кольцов был соредактором Горького, а в 1934 году фактически редактором газеты «За рубежом». Получив письмо Горького, Кольцов не мог не вспомнить Дон-Аминадо и их сотрудничество в газете «Вечер» в Киеве в 1918 году. Может быть, именно Кольцов был автором сопроводительной заметки к публикации: «Дон-Аминадо является одним из наиболее даровитых уцелевших в эмиграции поэтов. В стихотворениях этого белого барда (курсив мой. — К.П.) отражаются настроения безысходного отчаяния гибнущих остатков российской белоэмигрантской буржуазии и дворянства. Приводим несколько произведений поэта контрреволюционного этапа» (За рубежом. 1934. №6 (39). С.16). Конечно, в формуле «белый бард» уже почти стерты первоначальные значения, но слово «бард», все же, — серьезная проговорка. Бард — это и больше и меньше, чем поэт. Это тот, кто вряд ли принадлежит «герметической» поэзии, он в жизни, он среди людей, его поэзия — почти фольклор.
Марина Цветаева всерьез оценила лиризм сатир Дон-Аминадо, заметив, кажется, нечто подобное «барду»: «Вы совершенно замечательный поэт. Я на Вас непрерывно радуюсь и Вам непрерывно рукоплещу — как акробату, который в тысячу первый раз протанцевал на проволоке. Сравнение не обидное. Ведь акробат, ведь это из тех ремесел, где все не на жизнь, а на смерть... И куда больше — поэт, чем все молодые и немолодые поэты, которые печатаются в толстых журналах. В одной Вашей шутке больше лирической жилы, чем во всем «на серьезе».» (Марина Цветаева. Письмо Дону -Аминадо. Новый мир 1969. № 4. С.212).

Со второй половины двадцатых Дон-Аминадо — постоянный устроитель, распорядитель и конферансье многих вечеров, нередко заменявших печатную публикацию в трудном эмигрантском быту. Леонид Зуров вспоминал: «Без него не обходились заседания по устройству больших вечеров, и в дамских комитетах, куда его всегда приглашали, устроительницы его не только слушали, но и побаивались» (Зуров Л. Дон-Аминадо // Новый журнал. 1968. Кн.90. С.117). Дон-Аминадо был не только гарантией успеха вечеров, но и гарантией хороших денежных сборов. Неслучайно многие писатели (среди них Бунин и Гиппиус) просили его помочь с организацией вечера или принять в нем участие. 14 июня 1933 года Гиппиус писала: «Я обращаюсь с просьбой к тому серьезному лирическому поэту, которого не часто видят за каждодневностью Дон-Аминадо (и который сам, кажется, не любит показываться) — с просьбой сделать исключение для меня и принять участие в вечере о Любви и Смерти, среди почти всех современных парижских поэтов моих друзей <…> Откажет ли мне этот лирический поэт, к которому я обращаюсь, или нет, как вы думаете?» (Бахметьевский архив, Нью-Йорк). Среди большого количества писем Бунина к Дон-Аминадо есть и такие: «Аминад Петрович, дорогой, опять (sic!) надо спасать старика от когтей голодной и холодной смерти — как-нибудь соорудить вечер» (там же).
Собственные вечера Дон-Аминадо были невероятно пестры по составу: французские писатели и русские балерины, Евреинов и «Летучая мышь» Балиева, и непременные цыгане... Ирина Одоевцева вспоминала об одном таком вечере (1927): «Тэффи, моложавая. Эффектная <…> и Дон-Аминадо <…> подтянуто элегантный, вели на сцене блестящий, юмористический диалог-поединок, старались превзойти друг друга в остроумии. Зрители хохотали до изнеможения, до слез, до колик» (Одоевцева И. На берегах Сены. М.,1989. С.97).
Дон-Аминадо организует, распоряжается, острит, шумит (одна статья о нем так и называется «Шумный Дон» — в отличие от шолоховского «Тихого Дона»), и оказывается, что никто толком не понимает, что он за человек. Так часто бывает с людьми, которые всегда на виду. Вот и Зинаида Гиппиус, рассуждая о поэзии Дон-Аминадо, вдруг как-то осекается: «Что он за человек?» Ежедневное присутствие Дон-Аминадо перед газетной публикой, органическая и вынужденная «злободневность» парадоксальным образом скрывали этого человека от публики. Он как будто даже с удовольствием носил маску всеобщего увеселителя и распорядителя, остряка и дарителя экспромтов. Про него сочинили: «Молчи! Так надо. Я — Дон-Аминадо».

Афоризмы и экспромты — жанр стирающий грань между литературным бытом и собственно литературой. Афоризмы рождались, конечно, не за письменным столом, а в разговорах, «в жизни». По слову Леонида Зурова, близко знавшего Дон-Аминадо, он «в жизни был талантливее своих фельетонов, <…> он все видел и чувствовал с резкой ясностью, (Зуров считал, что эта черта сближала Дон-Аминадо с Буниным. — К.П.), а людей и жизнь знал как никто» (Зуров Л. Дон-Аминадо // Новый журнал. 1968. Кн.90. С.117). Об этом знали друзья, это иногда слышалось в прозаических и стихотворных фельетонах. Но гораздо чаще Дон-Аминадо представлялся таким, каким он изображен в фельетоне А.Седых «Мисс Россия 1929 года», — патентованным экспромтером, баловнем успеха, властным и поверхностным человеком: «К удивлению, он принял нас весьма радушно. После десятиминутного размышления, Дон-Аминадо ответил блестящим экспромтом: — Мисс Россия?.. Мисс Россия?.. Для неподготовленного уха это звучит как... (Две строки упразднены редактором).
Хи-хихи...
— Во всяком случае, мисс Россия звучит куда лучше, чем мисс СССР.
Мы угодливо рассмеялись.
— Почему может быть краса и гордость русской революции и до сих пор нет красы и гордости русской эмиграции? В крайнем случае, если это не будет гордость, то по крайней мере останется краса.
Мы осторожно запротестовали. Дон-Аминадо помолчал минуту, а затем вежливо намекнул, что экспромт сказан и интервью закончено».
Кажется, что Дон-Аминадо сам поддерживал этот образ. Было ли это желанием скрыть истинное лицо? Спрятать за маской довольного и защищенного внутреннюю ранимость? Может это было и сознательно выбранной ролью сильного и веселого среди слабых и печальных? Леонид Зуров, близко знавший Дон-Аминадо, в своем очерке о нем писал: «Сила воли, привычка побеждать, завоевывать, уверенность в себе и как бы дерзкий вызов всем и всему, — да, он действовал так, словно перед ним не могло быть препятствий. Жизнь он знал необыкновенно — внутри у него была сталь — он был человеком не только волевым, но и внутренне сосредоточенным. <…> В глубине души он был человеком добрым, но при всей доброте требовательным и строгим. <…> Меня поражало его внутреннее чутье, а главное — сила воли и чувство собственного достоинства, а человек он был властный и не любил расхлябанности, болтливости, недомолвок и полуслов» (Новый журнал. 1968. Кн. 90.
С. 116-117). Такому человеку доверяли, на такого человека полагались, и, конечно, от него многого ожидали.
Среди писем, адресованных Дон-Аминадо, есть дружеские и деловые, есть и такие, в которых сквозит заискивающая интонация. Дон-Аминадо действительно мог помочь устроиться, заработать денег, организовать вечер. Поэтому часто, читая письма к нему, трудно отшелушить расчетливые комплименты от неподдельного восхищения.
О его необычайных организационных возможностях свидетельствует фильм, о котором газеты категорично сообщали: «Сенсационный фильм». В 1928 году Дон-Аминадо, «душа и организатор съемки», задумал и осуществил беспрецедентную съемку фильма о русской эмиграции, в которой эта самая эмиграция играет саму себя: «для фильма <…> артистами и статистами выступили все парижские «знаменитости» эмиграции. Для такого исключительного случая забыты все партийные разногласия и столкновения <…> П.Н. Милюков мирно играет в шахматы с П.Б.Струве, и около них арбитр, которому вряд ли можно отказать в опыте — А.А.Алехин...» Как удалось Дон-Аминадо собрать представителей разных партий и лагерей, порой недвусмысленно конфронтующих между собой людей для съемки, осталось непонятным. Дон-Аминадо как всегда был подвержен своему каталогизаторскому пафосу: закрепить, запечатлеть для истории то, что позже, вероятно, войдет в энциклопедию «Русское зарубежье» или подобную, и все окажутся всё равно рядом. Но фильм, к сожалению, не сохранился.
С кинематографом Дон-Аминадо был связан еще целым рядом сюжетов (см. статью Рашита Янгирова «Первый фильм из жизни русского Парижа»: забытая киношутка Дон-Аминадо // Евреи России — иммигранты во Франции. Иерусалим — Москва, 2001). В конце 20-х — начале 30-х годов Дон-Аминадо сблизился с кинематографическими кругами. Он написал несколько сценариев к французским фильмам (один — совместно с Морисом Декобра). В письме к Дон-Аминадо знаменитый русский киноактер Иван Мозжухин называет себя «большим поклонником и настоящим другом» Дон-Аминадо. Дон-Аминадо посвятил Мозжухину небольшое свое произведение — скетч «В гарсоньерке у Мозжухина».
Дон-Аминадо — автор нескольких кинофельетонов, самым «кинематографичным» стал его фельетон «Мишка, верти назад» (Подробнее см. Петровская К. Дон-Аминадо: Поэтика каталога // Collegium. Киев, 1998. № 1/2 (7/8). С.163-175). Этот фельетон развивал тему Аркадия Аверченко, заданную фельетоном «Фокус великого кино» 1921 года. «Ах, если бы и наша жизнь была похожа на послушную кинематографическую ленту! Повернул ручку — и пошло-поехало», — восклицал Аверченко. Именно эта технологическая особенность кино — способность поворачивать время вспять — стала основой фельетона Дон-Аминадо. Доступное кинематографу, в жизни неосуществимо. В мемуарном романе «Поезд на третьем пути» не раз возникает тот же мотив: «20 января 20-го года — есть даты, которые запоминаются навсегда, — корабль призраков, обугленный «Дюмон д’Юрвиль», снялся с якоря. Кинематографическая лента в аппарате Аверченко кончилась. Никому не могло прийти в голову крикнуть, как бывало прежде: — Мишка, крути назад! Все молчали. И те, кто оставался внизу на шумной, суетливой набережной. И те, кто стоял наверху, на обгоревшей пароходной палубе» (Дон-Аминадо. Наша маленькая жизнь. С. 644).
Поскольку чуть не все сатириконцы оказались в эмиграции, идея продолжения старого петербургского «Сатирикона» была практически самоочевидной. Но только в 1931 году идея воплотилась, да и то на весьма короткий срок. Издатель был тот же — М.Г.Корнфельд, он вспоминал: «если ознакомиться со списками писателей и художников этого журнала, оказавшихся в Париже <…> неудивительно, что этот синхронизм повлек за собой издание журнала, нисколько не отличавшегося от своего прототипа». Дон-Аминадо занял место Аверченко, у журнала был несомненный читательский успех. Но все же журнал просуществовал менее года и закрылся по финансовым обстоятельствам.
По случаю 10-летия редакторской деятельности П.Н. Милюкова в «Последних новостях», Дон-Аминадо — присяжный фельетонист газеты — написал стихотворное приветствие «Всем сестрам — по серьгам». И.Бунин отозвался коротко: «Придворный льстец, но молодец!» П.Н.Милюков по завещанию назначил Аминодава Петровича одним из четырех своих душеприказчиков.
«Нескучный сад» (1935) — следующая книга Дон-Аминадо, состояла из пяти разделов, первый из которых представлял собой сборник афоризмов «Новый Козьма Прутков». Сквозь эту нарочитую «прутковщину» Георгий Адамович, как и Цветаева, разглядел потаенную лирику Дон-Аминадо: «Напрасно <…> Дон-Аминадо притворяется учеником Пруткова. Тот не писал так. У Козьмы Пруткова было не только меньше словесной находчивости, но и сам юмор его был площе, грубее, без печально-щемящего отзвука той суеты сует, которая одна только и облагораживает смех <…> Дон-Аминадо прикидывается весельчаком и под шумок протаскивает такую тоску, такое сердечное опустошение, такое отчаяние, что нетронутым в мире не остается почти ничего <…> и как ни толкает на крайность профессиональная обязанность общественного увеселителя, все же натура художника берет свое». («Мне... необходимо Вам сказать...» / Из парижского архива Дон-Аминадо/ Публ. Н.Б. Волковой // Встречи с прошлым. Вып.7. М.,1990. С. 312)
Одно из самых кратких произведений «Нескучного сада»:
«Жорж, прощай! Ушла к Володе!..
Ключ и паспорт на комоде», —
Ирина Одоевцева назвала «целым эмигрантским романом в двух строчках».
Гиппиус в рецензии на эту книгу замечала: Дон-Аминадо «не вмещается в то, что он сейчас (1935 год. — К.П.) делает» (Антон Крайний. Дон-Аминадо. Нескучный сад // Совр. зап. Париж. 1935. Кн.58). Многие рецензенты, порой и читатели, чувствовали, что Дон-Аминадо не исчерпывает свой талант, как будто недовыражает его. Какой-то осадок, какая-то тайна остается недовысказанной: «Вы своим даром — роскошничаете» (М.Цветаева); «Дон-Аминадо гораздо больше своей популярности» (Бунин); Дон-Аминадо «в жизни был талантливее своих фельетонов» (Леонид Зуров).
Гиппиус полагала, что решая внешние задачи, Дон-Аминадо отклоняется от своего пути, «затемняет сущность свою и своего таланта». Гиппиус только подбиралась к постановке вопроса, Цветаева уже обладала ответом на него. Привыкшая мыслить романтическими крайностями, Цветаева писала: «Быт и шутка, Вас якобы губящие, — не спасают ли они Вас, обещая больше, чем (в чистой лирике) могли бы сдержать?
То есть: на фоне — не газеты, без темы дам и драм, которую Вы повсеместно и неизменно перерастаете и которая Вам посему бесконечно выгодна, потому что Вы ее бесконечно выше — на фоне простого белого листа, вне трамплина (и физического соседства) пошлости, политики и преступлений — были бы Вы тем поэтом, которого я предчувствую и подчувствую в каждой Вашей бытовой газетной строке?
Думаю — да, и все-таки этого — никогда не будет».
Гиппиус по-своему трактовала это «предчувствие», считая Дон-Аминадо невоплощенным поэтом «некрасовского типа» (Крайний А. Дон-Аминадо. Нескучный сад // Совр. записки. Париж, 1935. № 58. С.472-474). Надо полагать, Гиппиус имела в виду образ поэта — газетчика, сатирика, гражданина, в духе собственно некрасовских программных стихов: «Блажен незлобивый поэт...» Гражданские интонации Дон-Аминадо, впрочем, никогда не оборачивались пафосом.
Его социально-политическое чутье было абсолютным. С провидческим ужасом он следил за поднимающимся немецким фашизмом: «Кукла из желтого воска, / С крепом на верхней губе, / Шла и вела их навстречу / Страшной и странной судьбе» («Паноптикум», 1935). И как почти всегда для лирического высказывания имелась афористическая параллель. О той же «кукле» Дон-Аминадо писал: «Объявить себя гением легче всего по радио». Эту «сейсмографическую» способность регистрировать исторические и общественные перемены читатели Дон-Аминадо знали и ценили. Видимо, он не раз получал «заказы». Так, к примеру, Екатерина Дмитриевна Кускова доверила Дон-Аминадо «сюжет». 5 октября 1933 года, она, возмущенная антисемитскими экскурсами, писала ему из Праги: «Часто наслаждаемся Вашим неиссякаемым остроумием <…> А вот есть вещи, — глубоко гнусные, — которые хочется Вам сообщить, быть может в стиле злой сатиры, — они тоже Вам часто удаются, как-нибудь можно и этот сюжет задеть». И далее она пересказывает сюжет из газеты «об арийцах»: если ариец переспит с проституткой-еврейкой, то станет «грязным». «Все-таки, — пишет Кускова, — Вам нужно знать и это. Авось когда-нибудь удастся ударить в [нрзб] «арийскую чистоту» (Бахметьевский архив). В сентябре 1938 года та же Кускова писала Дон-Аминадо: «Вашему жанру не завидую. При всем Вашем таланте и опытности смеяться сейчас...» (Бахметьевский архив).

Общительный и остроумный Дон-Аминадо, любивший многолюдные сборища, в послевоенные годы стал скрытен, мизантропичен, нелюдим. «Нет ничего скучнее, чем жить в интересное время» — может быть этот, им самим когда-то сформулированный афоризм, захватил, в конце концов, и самого автора. Дистанция между «мелкой единицей», обывателем-эмигрантом и Дон-Аминадо стерлась? Скорее всего, нет, и, дело было, как кажется, не в скуке.
Марк Алданов, бывший с Дон-Аминадо в близких дружеских отношениях, сообщал в письме А. Седых в 1947 году, что Дон-Аминадо, «чтобы никого не встретить, вообще никуда не ходит, а когда Надежда Михайловна (жена поэта. — К.П.) ему говорит: «А сегодня я встретила...», он мрачно ее обрывает: «Ты никого не встретила». Мы с ним за все время встречались два раза. Правда, беседовали оба раза часа по полтора и отводили душу». С годами, как кажется, этот поствоенный шок не прошел. Тот же Алданов писал Аминаду Шполянскому в 1953 году: «Справлялись у всех о Вашем творчестве и парижском адресе. Никто не знает. Говорят, что Вы никого не хотите видеть». В 1956, уже незадолго до смерти Шполянского: «Как жаль, что Вы, несмотря на просьбы, мало пишете или, во всяком случае, мало печатаете». Зинаида Шаховская утверждала, что в середине 1950-х Дон-Аминадо успешно занимался делами, «с юмором ничего общего не имеющими» (Шаховская З. В поисках Набокова. Отражения. М., 1991). По воспоминанию А.Седых Дон-Аминадо после второй мировой войны нигде не печатался, а «еженедельный свой фельетон заменял письмами друзьям в Америку». В его послевоенной переписке — обнаженность боли и множество «острых его слов <…> и блестков остроумия» (А.Седых) не спасали его от невозможности говорить дальше: «Ибо для тех, кто уцелел, — замечал Дон-Аминадо, — Бухенвальд и Аушвиц это то же самое, что наводнение в Китае».
Немецкий мыслитель Адорно сказал однажды, что после Освенцима поэзия невозможна. Дон-Аминадо — маленький, но честный пример этого экзистенциального потрясения середины ХХ века. Его послевоенная книга «В те баснословные года» (1951) состояла, в основном, из довоенных произведений. То немногое, что было добавлено, было уже почти за гранью поэзии. Последнее стихотворение книги называется «Заключение» и свидетельствует о «конце поэзии». В нем как раз оба значения слова «заключение» оказываются невероятно близки тому, о чем говорил немецкий философ, — концентрационный лагерь (заключение) стал концом поэзии (заключением). Для Дон-Аминадо, добавим, стихотворение стало концом последнего поэтического сборника:

В смысле дали мировой
Власть идей непобедима.
От Дахау до Нарыма —
Пересадки никакой.

Прямое сообщение между двумя системами — фашизмом и сталинизмом — было для Дон-Аминадо безысходной очевидностью.
В августе 1945 он писал из Йера (городок под Парижем) М.А. Алданову: «Очень обрадован Вашим письмом. — Перекличка после германской ночи. Ослы, стоящие на третьей страже (Tertia vigilia), уверяют, что уже взошла заря, что петухи поют, и что жизнь в сущности говоря прекрасна <…> Романов и рассказов писать не собираюсь. Поздно. Но если б досуг был, то закончил бы нечто вроде chronique romancee — «Decharge»» —
1915—1945. Правда, после этого пришлось бы уехать в Бразилию; ибо раскланиваться было бы уже не с кем» (Бахметьевский архив).
Видимо, малая возможность нашлась, и этой хроникой, летописью «Decharge» («Свалка») стали романизированные воспоминания «Поезд на третьем пути». Книга эта, как и его стихи, — повествование об утраченном мире, об ушедшей невозвратимо эпохе, которая воспринималась уже как «позапрошлая». Но и поэтика этих воспоминаний не позволяет описать того, что произошло после 1939 года (по замыслу хроника должна была быть доведена до 1945 года). На 1939-м повествование обрывается... Задуманная Дон-Аминадо «Свалка» имела отчетливую традицию. Еще в 1920 году Аркадий Аверченко писал об этом новом состоянии «времен» и «вещей» в фельетоне «Город мертвых»: «Я говорю: это было, потому что это будет. Не все ли равно: будущее время, настоящее, прошедшее. В вихре бешенного вращения Чертова Колеса все смешивается в пять минут, и будущее мигом делается настоящим, а настоящее со свистом проваливается в кучу рухляди, важно именуемой: Прошлое». Вот эту «кучу рухляди», — прошлое, и хотел запечатлеть Дон-Аминадо в «Поезде на третьем пути». «Поезд на третьем пути» содержит грандиозные перечни, каталоги, реестры вещей и явлений, реалий невозвратимого прошлого, — поэтому эту книгу представляется невозможным комментировать. Она как будто стремиться сама стать комментарием к эпохе. Называя реалии, ушедшие в небытие, Дон-Аминадо пытается их запечатлеть, закрепить, оживить.
Через всю книгу проходит лейтмотив повторяемости времен. По всему тексту разбросаны более или менее явные отсылки к Экклезиасту: «Пришел ветер с пустыни и развеял в прах», «возвращение на круги», «мельницы богов», «суета сует», «история повторяется».
Эта интонация появилась у Дон-Аминадо, кажется, уже в Киеве в 1918 году: «Был министр, И нет министра. Глядь, уж с новым интервью». Возможно, само непрерывное круговращение властей (киевляне насчитали четырнадцать переворотов за 1917-1920 годы, причем Дон-Аминадо — Аминад Шполянский — был свидетелем, по крайней мере, полудюжины) содержало в себе ту модель дурной исторической повторяемости, которую каждой новой эпохе оставалось только воспроизвести. Так бесконечно уставший от истории Дон-Аминадо сформировал свою «общедоступную историософию».
Название «Поезд на третьем пути», вместо «Decharge» — ответ ли это «нашему бронепоезду», стоящему на запасном пути? Метафора ли это судьбы, загнавшей автора на другую — эмигрантскую колею? «Шестое чувство», — «чувство железной дороги», Дон-Аминадо пронес через всю жизнь. Провинциальное детство впитало в себя не только эти проносящиеся мимо поезда, но и невероятно богатый пласт русской «железнодорожной» литературы: «Железная дорога» Некрасова, «Под насыпью во ржи нескошенной...» Блока, «Крейцерова соната» Толстого, «Дым» Тургенева и многое другое.
Железнодорожные образы превращаются у Дон-Аминадо в меру «всех вещей». Направление ностальгии, невозможность возвращения, связаны с дорожными реалиями: «Эх, если бы узкоколейка шла из Парижа в Елец!» Ностальгия, впрочем, не излечивалась трезвым пониманием советских реалий: «Жизнь быстро вошла в колею, колея была шириной в братскую могилу, глубиной тоже». Для выбравшего эмиграцию: «география стала историей, а история превратилась в географию», — считал Дон-Аминадо (Летние рассказы // Последние новости. 6 июля 1926, С.3). Размышляя о социально-политических завоеваниях разных народов, он писал: «У французов есть декларация прав. У англичан — великая хартия вольности. У немцев — веймарская конституция. И только у русских — одно расписание поездов и ничего больше, — и здесь Дон-Аминадо повторял: — Кроме общеизвестных пяти чувств мы обладаем еще и шестым: чувством железной дороги» (Там же). Это чувство становится своего рода экзистенциальным кодексом. По другую сторону границы Борис Пастернак писал: «... когда поездов расписанье / Камышинской ветки читаешь в купе / Оно грандиозней святого писанья...». Как отклик на пастернаковское звучало стихотворение Дон-Аминадо «Бегство»:

Потому, говорю я, не кстати ль,
Вместо всяких ученых трудов
Погрузиться в простой указатель,
В расписание всех поездов?

Каким-то парадоксальным образом Дон-Аминадо своей судьбой раскрывает библейские смыслы имени Аминодав и выполняет сходные своему библейскому предшественнику задачи. Аминодав — «даритель», «донатор» (кстати, заметим: «Дон»). Он должен был развести на повозке «законы Моисея» во все четыре стороны света. Конечно, задачи Дон-Аминадо куда более скромны. Его «Поезд...», конечно, — не закон, но, по крайней мере, послание...

В этом номере «Егупца» публикуются стихи Дон-Аминадо, затерявшиеся в киевской периодике 1918-1919 годов и не входившие в авторские сборники.