А.К. Бабореко

Дороги и звоны

<фрагменты>

<…> Моя книга "И.А.Бунин. Материалы для биографии" вышла первым изданием в издательстве "Художественная литература" в декабре 1967 года. Многое пришлось претерпеть, пока я пробивался в план изданий, а потом пока она издавалась. Не буду на этом останавливаться. Скажу только, что мне вписали строки, которых я никак не желал видеть в моей работе,-сло ва о том, что будто бы имя Бунина в эмиграции понесло некий ущерб. Я обнаружил их, когда рукопись была у художников, и вычеркнул. Надо было видеть, какой поднялся гвалт, когда я сказал об этом редактору и выговорил ей за это самоуправство, какой крик оглушил меня! Поддержки я ни у кого не нашел, так и остались насильно вписанные в мою рукопись строки, правда, с некоторым сокращением. Слабым утешением было лишь то, что эти негожие слова о Бунине не мои, а цитата из чужой статьи, мною оспоренной.

Какая могла быть поддержка, когда чиновник главной редакции Б., который подписывал в печать или запрещал книги по литературоведению, говорил о моих "Материалах для биографии", когда речь зашла о втором издании к 100-летию Бунина, что эта моя работа "политически уязвима", в пример ставил, в разговоре с редакторами, В. Н. Афанасьева с его выдержанной "партийной позицией"; говорил: "Книга Афанасьева замечатель ная, а вы все суете Бабореко". А что другое мог сказать Б., ежели он способен был выбросить из однотомника Бунина "Митину любовь": повесть "эротическая", "упадочная", объяснил он.

И легко понять М. И. Твардовскую, когда она пишет: "Что же касается существующего теперь института редакторов при издательствах, тот вред, который они приносят, превышает <…> пользу <…>. Они мне много крови отравили по причине переиздания Твардовского" (письмо 2 января 1983 года).

От вписанных строк не смог я избавиться и во 2-м издании моей книги.

То, как отозвалась критика о моей книге и что я услышал от читателей, что прочитал о ней в письмах, помогло мне меньше думать о разноликом племени цензоров и настойчивей работать.

Вот встречается П.Г.Антокольский, спрашивает: "Как вы поживаете, как поживает Иван Алексеевич? Хорошо было бы написать вам о Бунине для "Молодой гвардии" популярную книгу". В письме он писал 23 декабря 1967 года:

"В течение двух дней, не отрываясь, буквально запоем прочитал я вашу книгу о Бунине. Так что хочу еще раз от всей души поблагодарить вас за подарок.

Случай устроил так, что вы поднялись на пятый этаж издательства с двумя пачками экземпляров, а я поймал вас "на месте преступления". Случай счастливый.

Хорошо могу представить себе тщательность, добросовест ность, страстность и длительность вашей работы по собиранию материалов для этой книги. Объем работы. Многочисленность использованного вами материала, совсем не так легко доступного: эмигрантские издания за несколько десятилетий, да еще в разных странах мира, на двух материках -Европы и Америки.

Эта работа-настоящий подвиг. Тем более что в вашей книге как бы нет автора.

Видимо, сознательно вы совершенно убрали себя, ни разу не выступаете от своего имени. За таким решением чувствуется и скромность, и большая выдержка.

Позвольте мне, Александр Кузьмич, горячо поздравить вас с завершением благородного труда и еще раз поблагодарить вас за книгу".

Никто и приблизительно представить не мог бы, до чего были связаны у меня руки, когда я работал над биографией Бунина, сколько душевных мук эта работа стоила мне.

Другой раз при встрече Павел Григорьевич спрашивал, пишу ли я продолжение биографии Бунина-вторую часть; говорил: "Надо писать; настанет такой исторический момент, когда можно будет издать".

К.И.Чуковский прислал письмо 25 декабря 1967 года:

"Дорогой Александр Кузьмич.

Прочитал вашу книгу-спасибо. Нахлынуло много мыслей и воспоминаний. Было бы чудесно, если бы вы посетили меня в

Переделкине (ул. Серафимовича, 3)-и мы поговорили бы и о вашей книге, и об Иване Алексеевиче. Лучшее время суббота, часов в пять".

Это-канун Нового года. Я приехал 6 января. Чуковский прочитал отрывки своих воспоминаний о Бунине, и мы поговорили и о Бунине, и о многом другом; и пришла М.И.Алигер. Корней Иванович за трапезой из печеной картошки, чем и нас угощал, заговорил с добродушным лукавством, поглядывая на меня:

- Вот пошли теперь молодые люди. Приглашал на Новый год, а он приехал только сегодня.

Письмо я получил после Нового года, с большим опозданием.

Корней Иванович отстранялся от моей точки зрения на Бунина некоторой долей скептицизма; он приемлет его с оговорками, полагая, что автор "Деревни" не имел успеха у широкой публики в старой России. Все же точнее было бы сказать-не имел шумного успеха, хотя "Деревня" вызвала уже большие споры. Его много издавали для школы; выходили различные дешевые издания для народа. Чуковский говорил об изумительном даре Бунина колориста-живописца, вспоминал его строчки:

Застят ели черной хвоей запад,

Золотой иконостас заката.

Много точных наблюдений -в статье Чуковского "Ранний Бунин", напечатанной в "Вопросах литературы" (1968. № 5).

За чтением воспоминаний Корней Иванович сказал: "Если бы Бунин вернулся из эмиграции, его бы арестовали"; и то, что не арестовали его самого,-"это лотерея".

Он много говорил о Горьком, примерно то же, что и Бунин: крупная общественная фигура, но писатель неискренний, "не знал жизни", "свою биографию он выдумал". <…>

<…> 2января 1968года Ю.Г.Оксман писал автору этих строк:

"Да, это, конечно, первый критический свод основных материалов для биографии Бунина. Огромный фактический материал с исключительной тщательностью и лаконизмом дает не только исследователю, но и массе культурных читателей подлинную, "без вранья" и без лакировки научную биографию Бунина, освещая заново целые ее периоды. С величайшим мастерством вы вплетаете в основной свод результаты собственных ваших разысканий, данные личной переписки с людьми из ближайшего окружения Бунина, вырезки из зарубежных газет, редчайшие архивные документы.

Честь вам и слава! Необходимо теперь же приступить к новой фазе исследованья -развороту "материалов для биографии" в биографическую монографию.

Очень ценны и ваши примечания и публикуемые "иллюстра ции". Воскресает целая эпоха со всеми ее живыми нитями".

Ю. И. Данилин, знаток французской литературы, прислал 26декабря 1967 года письмо, которое интересно, кроме всего прочего, суждениями о современном литературоведении:

"Дорогой, милый, славный Александр Кузьмич! Самое большущее вам спасибо! Книгу вашу я прочитал залпом, с чувством давно не испытываемой радости. Собратья мои нередко дарят мне свои увражи, но просмотришь в такой книге две-три страницы- и ставишь ее на полку, чтобы никогда больше не брать в руки. Наше литературоведенье давно уже в полосе кризиса, а ныне превратилось в тусклый департамент, более того-в мертвечину (особенная заслуга в этом-Института мировой литературы).

Андроников борется с этим безобразием и имеет заслуженный успех, но, к сожалению, во многом опошляет свою работу, особенно саморекламой. Ваша книга-тоже борьба за живую любовь в литературе, но уже в благородной форме.

Я не мог оторваться от вашей книги, пока не кончил ее читать. Конечно, во многом дело в моей читательской жадности, в стародавней любви к Бунину, о жизни которого я знал так мало. Но велико и воздействие вашей литературной манеры. Вы как-то сразу забираете читателя в свою власть и ведете его за собою, и не даете ему оторваться, причем пишете без трепотни общих мест, без болтливых разглагольствований, строго и деловито излагая фактическую сторону дела.

Вересаев в старости говорил, что ему надоело читать так называемую художественную литературу, то есть сочинительство (и вранье), и что он полюбил литературу мемуарную -литературу факта и жизненной правды. У меня давно такое же чувство. Вот почему я так благодарен вам за полноту, ясность и правду изложения, за богатейшую документацию, за всю добротную, честную манеру письма-за все это, что внушает читателю полное к вам доверие и вдобавок тянет читателя к тому, чтобы вновь и с большим пониманием перечитать Бунина, именно этим я теперь занят.

Несомненно, у вас найдутся недоброжелатели. Скажут, например, что это уж чересчур личная биография. Однако именно в этом и сила вашей книги, и ее новаторское значение. Вопрос тут не в теме вашей, не в Бунине. Вопрос шире: у нас утрачен вкус к биографии писателя (исключая ее социальные аспекты). Развилась прямо-таки некая трусость в этом деле (посмотрите, например, позорную книгу Бахметьева о Шишкове: о своем друге Бахметьеву нечего оказалось сказать, кроме повторения его анкетных данных!). Между тем личное, интимное значит так много-и вы отлично показали это на примере множества бунинских образов и тем. И мне кажется, что по книге, подобной вашей, читатели давно истомились. Вы превосходно даете ощутить человеческий облик Бунина-всегда бездомного, всегда полунищего и всегда презирающего "благополучие". Вы показали, что это тот подвижник , который только и имеет честь называться писателем. И вы не менее хорошо обрисовали его цепкую художественную восприимчивость и силу в передаче всех красок и всей святой правды жизни". <…>

***

Однажды позвонил Твардовский- надо приехать в "Новый мир".

В его кабинете вижу: старик сидит в конце длинного редакторского стола-поодаль от Твардовского; в одежде-некая простота; коротко стриженная бородка; в глазах-спокойствие, какое бывает у умных людей, много на свете поживших и свет повидавших. В нем была какая-то отчужденность от всей этой редакторской обстановки. По всему видно-человек, не привыкший к кабинетам.

Александр Трифонович знакомит:

- Иван Сергеевич Соколов-Микитов.

Ему нужен адрес В. Н. Буниной.

С нею и с Иваном Алексеевичем Соколов-Микитов встречался в 1919 году в Одессе; Бунин нашел его талантливым и напечатал тогда в местной газете, которую редактировал, его первые рассказы. Теперь он хочет возобновить контакты с Верой Николаевной.

До этой встречи мы с Иваном Сергеевичем обменялись письмами. 5 февраля 1968 года он писал:

"Книгу вашу мне читает жена (сам читать не могу-слепну) . Самое драгоценное в ней-ваша полная честность. Многие из документов, которые вы цитируете, были мне известны. И.А.Бунин духовно был мне самым близким человеком". <…>

***

<…> Пришло письмо из Нью-Йорка от Андрея Седых от 3 февраля 1968 года:

"Дорогой Александр Кузьмич!

От души поздравляю вас с выходом вашей замечательной книги. Получил я ее 1 февраля, три дня читал и только что закончил… Мне представлялось, что я довольно хорошо знаю жизнь Бунина, но оказалось, что очень многое из его первой половины жизни мне неизвестно. Почти все документы, касающиеся его романа с Варварой Пащенко, остались в России и, естественно, были нам недоступны; о Лопатиной я знал очень мало. Материал вами подобран и систематизирован великолепно -по мере того как втягиваешься в чтение, из отдельных цитат, вырезок, писем создается прекрасная биографическая картина. Я знал, что Иван Алексеевич был страстным путешественником, как любил он дорогу, вагоны, каюты пароходов, но полную картину этого вечно мятущегося человека, разъезжающего из города в город, из страны в страну,-из Москвы в деревню, из деревни в Одессу, оттуда в Константинополь или Италию, или в Индийский океан-это особенно отчетливо я почувствовал при чтении вашей книги.

Вы, конечно, и сами сознаете, что в книге нет "баланса" между первыми и вторыми сорока годами жизни Бунина. Понимаю я, что человеку, отрезанному от многих источников и архивов, трудно было дать такую же полную картину жизни Бунина после 20-го года. А ведь, вопреки тому, что пишет Твардовский, Бунин написал в этот последний период своей жизни "Арсеньева" и много других замечательных вещей; меня несколько удивило, что даже о получении Нобелевской премии, сыгравшей в жизни Ивана Алексеевича исключительную, ни с чем не сравнимую роль, у вас сказано очень бегло, почти мимоходом. Не объяснены и причины его разрыва с Горьким, и это кажется особенно странным после того, как Горькому вы уделили в книге очень много внимания. Нисколько не ставлю вам этого в вину, потому что некоторые ваши соображения мне понятны.

Повторяю: книга эта останется в русской литературе, -никто, кто в будущем будет писать о Бунине и исследовать его творчество, не сможет без нее обойтись. Насколько книга Афанасьева казалась мне поверхностной, весьма спорной во многих его утверждениях и весьма оскорбительной для памяти Бунина, настолько ваш труд представляется мне серьезным, значительным и совершенно первоклассным с точки зрения исследования жизни писателя.

Лично я был взволнован и вашей дарственной надписью, глубоко меня тронувшей, и тем, как вы цитировали мою книгу и некоторые мои письма. Тем самым вы сделали мою книгу известной-хотя бы по вашим цитатам-множеству читателей и укрепили во мне сознание, что мой скромный труд не был напрасным. Думаю, что чувство благодарности разделят со мной и Г.В.Адамович, и Г.Н.Кузнецова, и Зуров, и все остальные. Особенно обрадовало меня то обстоятельство, что вы полностью привели письмо Веры Николаевны ко мне, написанное через пять дней после смерти Ивана Алексеевича под свежим еще впечатлени ем. Письмо это я не воспроизвел в "Далеких, близких" и потом об этом жалел, в особенности после того, как прочел "Траву забвенья" и рассказ Катаева о смерти Бунина, в котором есть много ошибок. А ведь Катаев сделал этот рассказ со слов Веры Николаевны! Для тех, кто прочтут письмо Веры Николаевны, станет ясно, что в этом рассказе Катаева далеко не все точно.

Это только короткие замечания по поводу книги, о которой я собираюсь в ближайшие десять-пятнадцать дней написать обстоятельный отзыв в "Новом русском слове". Поэтому мне не хотелось бы более подробно сейчас писать,-я хочу кое о чем подумать, прежде чем о ней высказываться в печати или в письме к автору.

Цель этого письма-поздравить вас с завершением большого дела, которое остается гордостью всей вашей жизни. Поблагода рить вас за дружеское отношение, за присылку мне и М.Е. книги, которая вызвала во мне громадное душевное волнение и которая принесла мне подлинную радость.

Евгения Иосифовна (Липовская, жена А.Седых, артистка.- А. Б.) ахнула, увидев свое имя на 251-й странице, также поздравляет вас и вашу жену. Теперь ее очередь читать вашу книгу. Крепко жму вашу руку.

Душевно А. Седых".

Письмо 11 февраля 1968 года:

"Дорогой Александр Кузьмич!

Ныне отпущаеши … посылаю вам мою рецензию о вашей замечательной книге (получил второй экземпляр, за который очень вас благодарю -есть уже очередь читателей). Чувствую, что мог бы написать лучше и похвалить -не кривя душой-больше. Но, по совести говоря, побоялся,- не хотел оказывать вам медвежьей услуги. Однако я уверен, что рецензия вызовет у нашего читателя большой интерес к книге. А ведь это-главное. Надеюсь, что в нашем магазине советской книги "Four Continents" и у В.П.Камкина в Вашингтоне книга будет продаваться; наш магазин при газете получает советские новинки из этих двух источников.

Сейчас книгу вашу читает жена, и мы много ее обсуждаем по вечерам.

Пошлю вам через день-два еще один оттиск рецензии; пошлю ее воздушной почтой Гале <Г.Н.Кузнецовой> и Адамовичу, а то до них газета дойдет только через месяц.

Еще раз-от души поздравляю вас с завершением большого дела. А ведь вам за эту книгу полагается полное профессорское звание!

Душевно А. Седых".

Андрей Седых спрашивал в письме 11 ноября 1968 года:

"…Получили ли вы очень лестную рецензию о вашей книге, которая была напечатана в "Новом журнале"? Я убежден, что ее послала вам Г.Н.Кузнецова или кто-нибудь из Парижа. Если нет-обязательно пошлю. И вот еще сохранил для вас отзыв о вашей книге, который появился в "Вестнике" какого-то университета американского, в котором имеется Славянский департамент; они выпускают по-русски и по-английски этот "Вестник" для студентов. Они, видимо, книгу не получили, а использовали мою рецензию. Мне удалось из Парижа получить два экземпляра вашей книги-в Нью-Йорке ее сразу расхватали. Так что я теперь могу ее одалживать друзьям, которые от книги в полном восторге".

Рецензию "Новое о Бунине" А.Седых напечатал в газете "Новое русское слово" (Нью-Йорк. 1968. 11 февраля). В "Новом журнале" (Нью-Йорк. Кн. 91. Июнь) помещена рецензия проф. С.Крыжицкого; в журнале "Современник" (Торонто. 1970. №19)-беллетриста и литературного критика Ю. Терапиано; в литературном приложении лондонской газеты "Таймс": "The Times literary supplement". Thursday 2 July. 1970. № 3. 566,- высказаны критические замечания о том, что в книге не раскрыто отношение Бунина к революции, не говорится о его религиозных убеждениях, -о чем правду сказать было нельзя,-и отмечается научное значение "Материалов для биографии".

***

В течение 1965-1970 годов я переписывался с Г.В.Адамовичем. Он был из тех, кто был близок Бунину во многих отношениях. Бунин сказал, что говорить о литературе ему наиболее интересно с Адамовичем и М.А.Алдановым. Такая аттестация означала многое: признание дарования, ума и обширных познаний.

Поэтесса С.Ю.Прегель писала о нем 3 марта 1972 года из Парижа после смерти Адамовича:

"Георгий Викторович занимал место, на которое никто претендовать не может. В каком-то (очень высоком) смысле это конец блестящей литературной эпохи".

В дореволюционные годы он входил в кружок акмеистов, наряду с Ахматовой и Гумилевым, "Цех поэтов".

Первого февраля 1968 года Адамович писал из Ниццы:

"Дорогой Александр Кузьмич.

Получил вчера от вас "Звезду" с воспоминаниями Ахматовой о Блоке и вспомнил, что еще не поблагодарил вас за вашего "Бунина". Спасибо большое-и за то, и за другое.

"Бунин" очень интересен, видна большая работа, большое внимание. Я напишу о нем в парижской газете, пришлю вам вырезку,-надеюсь, дойдет. Кое-что в конце меня удивило, но относится это не к вам, а к источникам и цитатам, которые вы привели. Думаю, что вокруг Бунина и его жизни в последние его годы создалась "легенда", разрушать которую, пожалуй, рано. Люди, бывшие к нему близкими в эти последние годы, знают многое, о чем писать еще нельзя. Но для будущего надо было бы все-таки восстановить правду. У меня создалось впечатление, что и вы чувствуете это, то есть искажение фактов и отношений в рассказах о нем".

Рецензию о моем "Бунине" Георгий Викторович опубликовал в газете "Русская мысль" (Париж. 1968. № 2678. 14 марта). В ней он касается вопросов принципиальных. Привожу ее полностью.

"Недавно вышедшая в Москве книга А.Бабореко "И.А.Бунин. Материалы для биографии" составлена чрезвычайно добросовестно и проникнута большой, очевидной любовью к бунинскому творчеству и к Бунину-человеку, каким он в своих писаниях отразился. Андрей Седых в своей статье об этой книге ("Новое русское слово") два или три раза употребил эпитет "честный", "честная" -очень верно, очень уместно: книга именно честная, беспристрастная, выгодно выделяющаяся среди большинства советских писаний о Бунине, с неизменными указаниями на то, что он в эмиграции "ослабел", "выдохся", и с другими измышлениями.

Однако читая эту книгу, лишний раз убеждаешься, какое трудное дело-биография вообще, а в особенности биография писателя, которого еще многие помнят, с которым постоянно встречались. Все, или почти все, о чем рассказано в книге Бабореко, точно. Некоторые сведения, относящиеся к годам дореволюци онным, оставались до сих пор неизвестными и представляют собой вклад в историю русской литературы. Но едва мы переходим к последнему периоду жизни Бунина, как положение резко изменяется, и добавить к рассказу Бабореко можно было бы столько, что все сообщаемое получило бы совсем иную окраску и даже самый облик Бунина предстал бы иным.

Правда, Бабореко подчеркивает, что дает только "материалы для биографии". Он скромен, он на полноту не претендует и даже, несколько противореча себе, ставит на титульном листе своей работы две цифры: 1870-1917. Он, по-видимому, рассчитывает преимущественно на то, что собранные им "материалы" окажутся использованы исследователями, которые придут после него. Упрекнуть Бабореко ни в чем нельзя. Но, думая об этих будущих исследователях, невольно спрашиваешь себя: а они-то справятся ли со своей задачей, уловят ли сквозь имена, названия или даты то, что существеннее имен, названий и дат, восстановят ли духовный склад, атмосферу, особенности бунинского существования в последние его годы? И еще спрашиваешь себя: он сам, Бунин, при великой своей нетерпимости и какой-то страстной скрытности, несговорчивости, не пришел ли бы он в ярость от одной мысли, что кто-то комментирует его частные письма, пытается выяснить его отношения с теми или другими людьми и прочее, и прочее, и прочее?

В ответе я не сомневаюсь: да, Бунин именно пришел бы в ярость. Утверждая это, я, однако, вовсе не хочу намекнуть, что в его жизни было что-то такое, что он хотел бы утаить. Нет, ничего тайного не было, но все было сложнее, противоречивее, двойственнее, случайнее, причудливее,-как почти всегда бывает в жизни по сравнению с биографиями, даже самыми обстоятель ными. Бунин вознегодовал бы на праздное любопытство людей, не имевших к его существованию никакого отношения, кроме читательского. Книги? Пожалуйста, они в вашем распоряжении. Читайте, критикуйте, восхищайтесь, браните: книги для того и написаны. В книги вложено все, что я, Бунин, хотел сказать и передать людям. Остальное никого не касается. Вероятно, Бунин пошел бы на компромисс, махнув рукой, зная, что все равно биографы им и его жизнью займутся, все равно будут рыться в архивах, изучать дневники и записные книжки: такова посмертная участь всех крупных писателей. Он и сам в последние свои годы работал над книгой о Чехове, книгой не только критической, но и биографической. Правда, со смерти Чехова прошло больше полувека. Людей, лично его знавших, осталось мало. Была еще жива О.Л.Книппер, и я убежден, что из бунинских любопытнейших, но довольно язвительных рассказов о ней в книгу о Чехове не вошло бы почти ничего. Значит, волей-неволей биография оказалась бы неполной, значит, это были бы только "материалы",-как и у Бабореко. Нужен очень долгий срок, чтобы при уме, чутье и таланте биографа жизнь писателя,-как, впрочем, и жизнь всякого не совсем заурядного человека,-могла быть восстановлена во всей своей полноте.

В "материалах" Бабореко много ценного и, как я уже отметил, немало нового. Было для меня ново большое письмо Бунина Льву Толстому, будто бы не отправленное. Читая его и вспоминая, с каким чуть ли не суеверным страхом Бунин в старости говорил о своих встречах с Толстым, думаю, что действительно это юношески-многословное и несколько "панибратское" письмо он отправить не решился. Кстати, Бабореко приводит замечание Бунина, что Толстой даже о переписи ухитрялся писать интересно и "самую мелкую черту превращал в незабываемый образ". Добавлю, что однажды он сказал: "Если бы Толстой записал счет от прачки, то, поверьте, и это было бы у него необыкновенно". Крайне интересно все, что Бабореко по неизвестным до сих пор данным сообщает о Варваре Владимировне Пащенко, первой большой любви Бунина. Девушку эту многие отождествляли с Ликой из "Жизни Арсеньева", что Бунина раздражало, как раздражали его вообще всякие намеки на автобиографичность его романа. Нет сомнения, что многое в "Жизни Арсеньева" соответствует фактам бунинского существования, нет сомнения, что в Лике есть действительно кое-что от Пащенко,-но нелепо думать, что это-портрет. Подлинный художник никогда фотографическо го сходства не ищет и им не дорожит, и даже если давняя любовь к Пащенко навела Бунина на мысль о создании образа Лики, то, конечно, в создании этом роль творческого воображения была не меньше, чем роль памяти. То же следует сказать и о "Жизни Арсеньева" в целом.

Наибольшее впечатление из всех собранных в книге Бабореко материалов бесспорно производит письмо Веры Николаевны Буниной, написанное Андрею Седых через несколько дней после смерти мужа: подробный рассказ о его последних часах, кончине и похоронах. Письмо это в свое время было опубликовано в "Новом русском слове", но все, что появляется в газете, обречено на существование эфемерное и быстро забывается. А советские читатели ознакомятся с ним впервые, и можно быть уверенным, что при теперешней популярности Бунина в России многие из них, перелистывая книгу Бабореко, помянут добрым словом и ту, которая писала эти горестные, искренние и непринужденные строки, адресуя их близкому другу, а вместе с ним, сама о том не думая, и друзьям русской литературы вообще".

***

Поддержал и помог мне в работе над биографией Бунина Глеб Петрович Струве, издавший книгу о писателях-эмигрантах, в названии которой был как бы некий вызов: "Русская литература в изгнании" (Нью-Йорк, 1956). Он знал Бунина лично, перевел на английский язык "Жизнь Арсеньева". Прислал мне свою переписку с Иваном Алексеевичем, связанную с работой над этим переводом, опубликованную в Италии, и другие свои работы. Я послал Глебу Петровичу девять томов Бунина и свою книгу.

Он просил у меня неизданные гумилевские материалы -письма Гумилева или письма к нему и, если таковые имеются, какие-нибудь не появлявшиеся в печати произведения. "Я сейчас,- писал он 14 января 1968 года,-заканчиваю подготовку к печати четвертого -и последнего -тома его сочинений <…>. К Бунину как поэту Гумилев был, на мой взгляд, несправедлив, и я отмечаю это в своем комментарии к четвертому тому".

С Гумилевым у меня ничего не получилось из-за запретов на научные обмены.

Г. П. Струве спрашивал в письме 24 сентября 1968 года:

"Читали ли вы "Грасский дневник" Галины Кузнецовой (Вашингтон, 1967)? Там очень много интересного о Буниных. А сейчас в Парижской "Русской мысли" печатаются воспоминания Ирины Одоевцевой "На берегах Сены". В напечатанных пока главах -главная фигура Бунин,-если не считать самой Одоевцевой. Но как и с ее уже вышедшим томом "На берегах Невы", совершенно не знаешь, когда ей верить, а когда нет (большей частью я склонен не верить). Кузнецовские записи- настоящий дневник, а Одоевцева явно присочиняет или высасывает из пальца на расстоянии 50-40-30 лет, как делал ее покойный муж (Георгий Иванов.-А.Б .) в "Петербургских зимах" (Нью-Йорк, 1928.-А. Б.), которые так не нравились А.А.Ахматовой. К сожалению, рецензенты этого не замечают или не решаются сказать (или и то и другое). Правда, в одном случае в совсем бесстыжем вранье (об А.Ф.Кони) обличила недавно Одоевцеву А.Н.Евреинова в статье, напечатанной в той же самой "Русской мысли", где печатались отрывки из "На берегах Невы" и где книгу так расхвалили. Одоевцева нигде не говорит, что она вела дневник или делала записи <…>. Она пишет по памяти, пишет мемуары, и трудно поверить, чтобы она могла так хорошо запомнить разговоры с Андреем Белым, с Гумилевым, с Мандельштамом, с Буниным". <…>

***

Б. К. Зайцев свою точку зрения на Бунина сформулировал в письме 3 октября 1966 года:

"Иван был одареннейшая и своеобразнейшая фигура,-и большой шарм, и много нелегкого". Последние годы жизни Бунина они разошлись.

Борис Константинович спрашивал: "Когда выходит книга ваша? Мне это очень интересно. Если пришлете, буду весьма признателен" (письмо 2 декабря 1967 года). Мне он послал свои литературные воспоминания "Далекое". Они до меня не дошли.

Письмо Зайцева 30 сентября 1968 года-о старой литератур ной Москве:

"Дорогой Александр Кузьмич, рад был получить ваше письмо. Не знаю, получили ли вы мою последнюю книгу "Река времен" (нечто вроде антологии -дореволюционное <время>, время революции и эмиграция. Подобрано, что считаю более существенным из трех этих полос). Послано просто по почте. Книга совершенно безобидная. Все же, если не дойдет, постараюсь переправить "с оказией", как говорили в мое время.

Насчет <гостиницы> "Лоскутной" кое-какие литературные воспоминания. Там останавливался всегда Боборыкин, иногда Леонид Андреев, покровитель моей писательской юности. Боборыкин был европеец, вставал рано, садился за письменный стол без промаху. Леонид-"style russe". Вот раз они встречаются в 9 ч. утра, в коридоре. "А-а, Леонид Николаевич, и вы рано встаете!"-" Да я, собственно, и не ложился…" (Прямо из "Стрельны" или откуда-нибудь и почище.) А я был знаком немного и с Боборыкиным. Встречался у сестры Е.А.Бальмонт, ученой дамы Андреевой. Боборыкин был воспитанный благосклонный старик, барин давних времен. К завтраку приезжал в карете, просил Анну Алексеевну к блинам припекать ему снетки (рыбки такие крошечные -я их только у Андреевой и видел).

А "Большой Московский" -там нередко и Бунин заседал, и Бальмонт (но этот был опасен по вину: во хмелю буен). Обо мне- уже в эмиграции -написал статейку к юбилею (в трезвом виде), назвал ее: "Легкозвонный стебель". В этом три четверти Бальмонта. С Ниной Бруни, его дочерью, наверно, встречались? Она сюда съездить собирается. Я помню ее девочкой, а теперь она бабушка. Если встретитесь, кланяйтесь от меня, мы ее ждем, примем дружески.

В вашу книгу о Бунине нередко заглядываю. Хорошо вы ее сделали, основательно и с любовью. Многое знаю. (Но письмо Веры о кончине впервые прочел.) Он прошел чрез всю мою жизнь. В конце… мы разошлись. Это очень грустно. Но вспоминаю всегда лучшее, а не худшее. В ближайшем номере "Нового журнала" объявлены письма моей покойной Веры к Вере Буниной. Они были подругами юности ранней, их отношения не порвались. Моя Вера очень Ивана любила. Они иногда Бог знает что говорили- Иван смешил нас до упаду. Письма мной отобраны и комментированы. Постараюсь вам переправлять.

А пока что-будьте здоровы, продолжайте упорно работу свою литературную и-"Deus det tibi fortitudinens"*. Всего лучшего.

Ваш Бор. Зайцев".

<…>

***

Присылала письма Г. Н. Кузнецова, жившая в доме Бунина с 1927 года до апреля 1942 года, иногда уезжая на несколько месяцев. Как много значили они для меня, когда надо было постоянно переносить тиранию тех, в чьих руках была печать, и чувствовать себя загнанным, замученным! Она вдохновляла на творческий труд и побуждала к углубленным размышлениям над жизнеописанием Бунина. А ей дано было знать многое о нем,- жизнь его была у нее на виду многие годы.

Кузнецова, писал Андрей Седых, хорошо ее знавший, была "на редкость тонким, чутким человеком, очень застенчивой…" Бунин, по его словам, почувствовал в ней "настоящий талант и большую душевную тонкость"; в Грассе под влиянием Бунина она "духовно и творчески оформилась". О ее книгах писали такие видные критики, как Г. П. Струве. М. П. Бицилли, Г. В. Адамович, причисляли ее к писателям и поэтам бунинской школы.

<…> Из того, что писала Кузнецова в письмах, я многое уяснил о Бунине, человеке, по выражению А. Седых, "великих страстей", в доме которого атмосфера порой бывала нелегкой. Она говорит о страстности его натуры в письме 6 июня 1965 года:

"Иван Алексеевич любил иногда преувеличивать-это было в его манере выражаться, а в горькие минуты и вообще говорить в самых трагических тонах".

Кузнецова научила меня объективному пониманию переписки Бунина, который мог в минутном порыве написать что-нибудь, о чем потом очень сожалел и в чем горько раскаивался.

"По страстности натуры Бунин вообще мог бранить в одном письме и хвалить в другом, признавая даровитость того, о ком пишет" (письмо 2 июня 1971 года).

В ответ на мои присылы того, что удавалось напечатать, Кузнецова писала 20 декабря 1967 года:

"Вы так серьезно и с такой любовью работаете над "Буниниадой", что сам Бунин мог бы быть благодарен вам".

На мою книгу о Бунине Галина Николаевна отозвалась письмом 21 января 1968 года:

"Дорогой Александр Кузьмич!

Медленно и с величайшим вниманием прочла вашу книгу о Бунине.

Вы сделали бесконечно трудную, мозаичную работу, с большим тактом обходя все, что могло бы исказить образ Ивана Алексеевича. Многое в книге было и для меня новым: некоторые письма к брату, некоторые факты из жизни И. А. в молодости. Он мне много, почти все как будто рассказал в свое время, но как художник-поэт несколько преображал действительность, тем более что почти всегда рассказывал перед тем, как написать или следующую главу "Арсеньева", или какой-нибудь рассказ, или набросок. "Роман" его с Лопатиной был мне передан несколько иначе, чем сама Лопатина записывала в своем дневнике, но это и естественно-время изменило освещение и пропорции.

Для будущих биографов книга ваша будет драгоценна, хотя с 17-го года почти до 42-го в ней есть некий провал-ведь у вас не было материалов! Конец жизни Бунина написан в очень тяжких тонах, но весь период парижский, а затем и грасский был очень живым, творческим. "Грасский дневник" отчасти должен помочь заполнить это не записанное еще полотно его жизни. Конечно, в будущем можно будет опубликовать и многие страницы, пока пропущенные в моем дневнике. Надеюсь, вы сами еще будете писать о них. Да и в предпоследних годах жизни И. А. не все было так безотрадно. В его письмах ко мне много он пишет о своей работе, об изданиях его книг, как и о многом другом. Но всему этому еще надо дать отстояться.

А пока крепко жму вашу руку и радуюсь за вас. Вы хорошо и вдумчиво работали над своей книгой! Фотографии тоже хороши, некоторых я не знала (например, с Бибиковым, портреты матери и отца Ивана Алексеевича). Жаль, что нет снимка с виллы

Бельведер, там была написана и "Жизнь Арсеньева", и "Митина любовь". Но это еще все в будущем, надеюсь.

В заключение хочу сказать, что "Грасский дневник" вышел, но мне прислали пока всего один экземпляр. Надо ждать моих авторских экземпляров-тогда сейчас же пошлю вам.

С самыми сердечными пожеланиями

Галина Кузнецова".

Письмо 9 августа 1968 года:

"О вас, о вашей книге "Материалы для биографии Бунина" очень много говорят в литературных кругах, ее все читают и хвалят. Как это меня тоже радует! Надеюсь, когда-нибудь вы будете еще пользоваться многими моими записями, которым пока еще не настало время выходить в свет!"

Она спрашивала, что бы мне хотелось иметь из "Бунинского" архива: фотографии? Снимки с рукописей с надписями Бунина? "Я с удовольствием пересниму их для вас" (письмо 14 октября 1968 года).

Она прислала свою книгу "Грасский дневник" (Вашингтон, 1967), надписав:

"Дорогому Александру Кузьмичу Бабореко в надежде, что этот дневник поможет ему в его будущих работах о Бунине.

Сердечно Г. Кузнецова.

19.2.68, Мюнхен".

Подарила она и стихи "Оливковый сад" (Париж, <1937>).

Кузнецова, переводчица Франсуа Мориака, которой нередко приходилось беседовать с Буниным об искусстве перевода, заинтересовалась в книге "Мастерство перевода" (М., 1968) сравнением Буниным "подлинных стихов Шелли с переводами Бальмонта. Это очень редкий документ! Вспоминаю, как Иван Алексеевич читал мне "Песнь о Гайавате"-он очень любил ее и сам очень трогался образом Миннегаги. До сих пор слышу его голос, читающий главу о том, как Гайавата берет в жены Миннегагу и уходит с ней" (Письмо 7ноября 1968 года).

О драме между Толстым и его женой писала Галина Николаевна 19 мая 1969 года, "мы спорили до хрипоты в свое время в Грассе. Иван Алексеевич был за Толстого, конечно, а Вера Николаевна за Софью Андреевну. Я колебалась. Спор утих, когда Н.Тэффи, которую Иван Алексеевич очень любил и ценил, написала большую статью в газете-ярую защиту Софьи Андреевны. Сколько вообще на Бельведере спорили по тем или иным поводам!"

<…> Галина Николаевна активно не одобрила воспоминания Ксении Куприной "Куприн-мой отец":

"Ваше суждение,- писала она 12 октября 1971 года,-о книге вполне разделяю- у вас правильный "нюх" (выражение Бунина)-книга поверхностная и часто неверно отражающая действительность. Взять хотя бы изречение Тэффи: "Общество обиженных Буниным". Тэффи очень любила Бунина и фразу эту не раз повторяла при нас, смеясь над тем, что Бунин дал не только сто тысяч франков из своей Нобелевской премии "братьям-писателям", но "неофициально" еще совал многим тысячу-дру гую нуждающимся своим друзьям (фамилий не буду называть), и все-таки многие были "обижены". Ну это человеческие чувства-вы сами понимаете. Распределял эти сто тысяч специальный комитет, а Бунин тут был ни при чем. Тому же Куприну он сразу дал пять тысяч, и Куприн был очень рад, а не "пришлось взять", как пишет его дочь".

Галина Николаевна поощряла меня на то, чтобы я писал монографию о Бунине, и опять говорила:

"Вы-молодец! Работаете без устали. Очень благодарю за все присылаемое. Бунины оба с того света радуются на вас" (письмо 15 июля 1974 года).

И она спрашивала в письме 1 декабря 1974 года:

"Не думаете ли писать большую биографию Бунина? Вы всегда очень чутки ко всему, что Бунин и что не Бунин, и поэтому неудивительно, что вы раньше других чувствуете фальшь в разных публикациях о нем. У кого-то-не помню сейчас у кого, я читала о визите одного писателя к Буниным в Грасс и о том, что Вера Николаевна пошла провожать этого писателя в Канны (а до Канн от Грасса 17 км), и он затем увидел Ивана Алексеевича, крепящего паруса на его лодке у мола. Нечего говорить, как это на меня подействовало! (Никаких лодок у И. А. не было, а о парусах и говорить нечего!)" <…>

***

После всего этого легко понять, каким благостным светом во тьме, разгонявшим мрак, который напускали такие деятели, как В. О. Осипов, были для меня письма писателей и строки С.М.Лифаря, начертанные на визитной карточке, посланной из Швейцарии 14 апреля 1984 года:

"Многоуважаемый Александр Кузьмич. Благодарю вас за ваш труд "солнечный" об И. А. Бунине.

Вам преданный Сергей Лифарь".

<…> О Бунине Лифарь писал из Cannes 6 февраля 1974 года:

"С Иваном Алексеевичем я встречался в течение многих, многих лет, проведенных нами здесь, в зарубежье, в приютившей нас Франции. Встречались мы у Мережковских, у Рахманинова, у Прегель и часто в парижских "Cafй", на Монмартре (Ротонда "Флор", Два Маrо etc), где можно было встретить Бунина с Шаляпиным, Адамовичем, Сазоновой, Зайцевым… Величали Бунина на парижских "Литературных вечерах"- сегодня испарившихся, -в Русской консерватории (им. Рахманинова).

После второй мировой войны я встречался с Иваном Алексеевичем на юге Франции (Cфt d'Azur, Grasse, Antibes, Juan-les-Pins, Cannes).

Припоминаю здесь нашу встречу с Иваном Алексеевичем в Русском Доме для престарелых (и обедневших) и что случилось с И. А. в последние годы его жизни… Боялся он душевнобольных и протестовал о принятии в этот Дом Вацлава Нижинского, которого туда я рекомендовал.

Помнится мне, мне кажется (утверждать не смею), это было в Париже в Hotel Lutecia, когда Дмитрий Мережковский при мне сделал предложение Бунину: разделить на равные части ту сумму, если один из них обоих получит при возможном присуждении Нобелевской премии. Бунин резко отказал. Зинаида <Гиппиус> рвала и метала.

Драгоценное было мое сближение с Иваном Алексеевичем, происшедшее в 1937 "юбилейном году", когда весь мир праздновал столетнюю годовщину смерти Пушкина. Благодарственную речь мне от имени Мирового Пушкинского комитета составил и произнес Бунин. Тогда же он вручил мне золотую медаль с изображением Пушкина, присужденную мне за мной устроенную Пушкинскую выставку в Париже. (Два фотоснимка вам посылаю.)

Тогда же Ремизов избрал меня в его "Обезьянью Академию" на вакантное место, оставшееся после смерти М. Горького…

Боже, неужели все это было?… Давно, давно и все так далече, позади… Набрасывая эти вам строки, я почувствовал, что моя "скорбит душа!"…

Иван Алексеевич был из породы "вечных лицеистов" - "франтом" -пускай он был богат или бедный. Его канотье был его любимый головной убор. Монокль на черной ленте, на шее "вечный" мотылек-его галстук. Трость в его руках была не нема-она тоже была инструмент искусства. Одежда проглажена, но брюки И. А. были всегда коротки-на вершок? А летом, как и Шаляпин, И. А. любил фланелевые белые.

"Ухажор" И. А. был страстный. Любил нравиться, "соблазнять", "ловеласничал".

Язык его был как лезвие бритвы. Большей частью ядовитое, когда он не щадил никого".

<…>