В.В. Рышков

70 лет назад — 10 декабря 1933 года И.А. Бунину, первому из русских писателей, была вручена Нобелевская премия. в дипломе было сказано, что премия вручается «за строгий артистический талант, с которым воссоздан в литературной прозе типично русский характер».
Воспоминания В.В. Рышкова (1899–1977), троюродного племянника писателя, написаны в 1964 году. Публикуются впервые.


Рядом с Буниным

 

Предисловие

...И забуду я все, вспомню только вот эти

Полевые пути меж колосьев и трав.

И.Бунин

По словам К. Г. Паустовского, «летопись быта с особой зримостью приближает к нам прошлое... Даже поэзия Пушкина приобретает свой полный блеск лишь для того, кто знает быт пушкинского времени...».

К страницам «летописи быта», но уже бунинского времени, периода жизни писателя в родных местах на елецкой земле, можно отнести воспоминания Виталия Валентиновича Рышкова. Места эти — Озёрки, Бутырки, Каменка, Глотово (Васильевское), а также деревни и поместья в близлежащей округе, хорошо знакомые писателю с детства.

В литературе об И.А. Бунине этому периоду времени (который условно можно было бы назвать озёрским) уделено не так уж много внимания. В этом обстоятельстве, вероятно, в немалой степени повинен фактор времени, когда и после «хрущевской оттепели» существовало определенное табу на имя Бунина. И как следствие политики замалчивания и определенной закрытости темы— утраченные материалы, упущенные возможности: уходили из жизни постепенно люди, некогда жившие в этих местах и знавшие Буниных, исчезали со временем документы, фотоматериалы, предметы быта, прежние приметы местности...

Более сорока лет жизни писателя (1874–1917 годы) связаны с этими затерянными в глуши русского подстепья местами. Именно здесь «истоки» его жизни человеческой и творческой, о которых писатель рассказал в романе «Жизнь Арсеньева» (вначале, как известно, роман имел название «Истоки дней»).

В этом краю на елецкой земле прошли детские и юношеские годы писателя, сюда он постоянно приезжал, вплоть до революционных событий 1917 года, подолгу жил, работал. Именно здесь родились и нашли свое литературное воплощение многие из его творческих замыслов.

Не только роман «Жизнь Арсеньева», но также значительная часть его художественных произведений, включая такие широко известные повести, как «Деревня», «Суходол», написаны на материале здешних мест. Это — литературные прототипы, природа, местность, нравы, обычаи и т. д. Говоря об «истоках дней» писателя, нельзя не сказать о том, что Ивану Алексеевичу в высочайшей степени было свойственно чувство «прапамяти», или иначе — генетической памяти. «Мое начало, — писал Бунин в рукописи философского этюда «Книга моей жизни», — ...и в моем отце, в матери, дедах, прадедах, пращурах, ибо ведь они тоже я, только в несколько иной форме, где, однако, многое повторилось почти тождественно».

На этих землях под Ельцом издавна жили предки писателя по отцовской и материнской линиям (Бунины и Чубаровы), а также многие из семейств, состоявших с ними в той или иной степени родства, при этом нельзя не сказать, что иногда родственные связи переплетались самым причудливым образом. Так, в частности, родители писателя приходились друг другу дальними родственниками.

В «Жизни Арсеньева» Иван Алексеевич отмечал, что его предки принадлежали к тому слою «своеобразных людей, из которых когда-то состояло русское просвещенное общество». Он чрезвычайно гордился тем, что в роду его были такие известные люди, как А.П. Бунина, В.А. Жуковский, П.В. Киреевский, П.П. Семенов-Тян-Шанский.

Поместья под Ельцом, где жил И.А. Бунин или его близкие родственники (Озёрки, Бутырки, Каменка, Васильевское в Глотово), располагались неподалеку друг от друга, всего лишь в пределах нескольких верст. К сожалению, ни в одном из этих пунктов не сохранилось даже следов принадлежавших им когда-то усадеб. Не осталось ни планов, ни фотоматериалов, за исключением фотографии дома Пушешниковых в Глотово. Однако в Озёрках сохранились следы усадеб, соседних с бунинской: Рышковых, родственников Буниных, и Цвиленевых. Потомками Рышковых (Н.С. Колбасниковой и Е.А. Терещенко) составлены планы рышковских усадьбы и дома, снабженные экспликациями, кроме того, есть воспоминания Рышковых о внешнем виде бунинской усадьбы.

Каменка — родовое имение Буниных. По воспоминаниям Рышковых, оно полно и верно описано в «Суходоле». Принадлежало имение брату отца писателя — Н.Н. Бунину. Здесь Иван Алексеевич бывал в детстве и позже, наездами в гостях, навещая живших в усадьбе родственников. В настоящее время от усадьбы Буниных в Каменке ничего не осталось, так же как и от соседних с нею усадеб Ромашковых и Тутолбиных.

Бутырки — хутор, принадлежавший отцу писателя, назывался он также еще и Лучезаровкой. По воспоминаниям Л.В. Рышковой-Колбасниковой, этот хутор и своего отца Иван Алексеевич описал в рассказе «В поле». В 90-х годах ХIХ века, как она писала, от хутора оставалось уже немногое: «...среди полей потемневший низенький деревянный домик, около него — такие же низкие сараи, за ними — небольшой садик, под горкой — маленький пруд с ракитами на плотине, дворов крестьянских поблизости уже в то время не было». А когда в 1907 году Иван Алексеевич с Верой Николаевной, Юлием и Колей Пушешниковым решили навестить хутор, то на его месте они застали лишь колосящееся «море хлебов», тишину и неоглядный простор полей.

В настоящее время на месте хутора Бутырки все та же тишина, неоглядный простор буйного разнотравья, но стоит и памятный знак — деревянный крест с «тесовой кровелькой». При взгляде на него невольно по ассоциации вспоминается бунинский рассказ «Эпитафия». Только, в отличие от рассказа, не пришли сюда «новые люди» и поныне.

Не так далеко отсюда находится еще один памятный знак: близ дороги, ведущей в Озёрки, в том месте, где надо свернуть с нее, чтобы пройти полями в направлении бывших Бутырок, стоит каменная стела, увенчанная лавровым венком, с барельефом И.А.Бунина.

В Бутырках семья Буниных жила в 1874–1883 годах, переехав сюда из Воронежа.

Жизнь в Бутырках для будущего писателя была примечательна тем, что свои детские годы здесь он провел в обществе первого учителя Николая Осиповича Ромашкова, который оказал серьезное влияние на развитие творческих наклонностей ребенка. Общение с этим человеком И.А. Бунин относил к одним из важнейших «истоков дней». «Повышенная впечатлительность, — писал Иван Алексеевич в «Жизни Арсеньева», — унаследованная мною не только от отца, от матери, но и от дедов, прадедов... была у меня от рождения. Баскаков чрезвычайно помог ее развитию».

Н.О. Ромашков учил ребенка грамоте весьма своеобразно — по «Одиссее» и «Дон-Кихоту», пробудил в нем «страсть к стихотворству», предлагая в числе первых книг для чтения английских поэтов, «внушил ему любовь к странствиям, рыцарству, средневековью», читая вместе с ним выпуски «Всемирного путешественника» и «Земли и людей». Иногда Ромашков забывал, что перед ним ребенок, и с жаром рассказывал о своих скитаниях и злоключениях. Однако и это тоже было немалым воспитующим фактором, предвосхищавшим знание жизни — метод, известный в педагогической практике.

Мать Ивана Алексеевича очень благоволила к Николаю Осиповичу. родовые усадьбы Буниных и Ромашковых находились по соседству в Каменке, как уже отмечалось выше.

Н.О. Ромашков происходил из богатой и родовитой семьи, отец его был предводителем уездного дворянства. Сам Николай Осипович был хорошо образован, талантлив, однако вел жизнь бесприютного скитальца, поскольку, поссорившись с родными, в порыве запальчивости отказался от своей доли отцовского наследства. Среди талантов этого странного человека был талант живописца, и он пленил своего воспитанника страстной мечтой — стать художником. «В результате я часами простаивал, — писал И.А. Бунин в «Жизни Арсеньева», — глядя на ту дивную, переходящую в лиловую, синеву неба, которая сквозит в жаркий день против солнца в верхушках деревьев, как бы купающихся в этой синеве, — и навсегда проникся глубочайшим чувством истинно божественного смысла и значения земных и небесных красок. Подводя итоги того, что дала мне жизнь, — говорит дальше писатель, — я вижу, что это один из важнейших итогов. Эту лиловую синеву, сквозящую в ветвях и листве, я и умирая вспомню».

Деревня Озёрки. Здесь находилось имение, которое у родителей писателя было последним. Оно перешло к Л.А. Буниной (урожденной Чубаровой) по наследству от матери, А.И. Чубаровой. Семья Буниных переехала сюда в 1883 году с отцовского хутора Бутырки, после продажи которого появились деньги на ремонт дома в Озёрках и на переезд.

Дом Буниных в Озёрках не сохранился. Он был куплен в 1893 году соседом Цвиленевым и снесен им.

В настоящее время неоднократные попытки энтузиастов восстановить дом и создать Бунинский охранный заповедный комплекс с центром в Озёрках ни к чему до сих пор не привели. История эта длится уже не первый десяток лет. Сказывается недостаток денежных средств и отсутствие по-настоящему делового и последовательного организатора работ, способного полностью посвятить себя осуществлению этой идеи и довести это уже не раз начинавшееся практически с нуля дело до своего логического завершения.

На месте сохранившегося фундамента дома летом 2002 года поставлен уже третий по счету деревянный сруб, возведенный под временную крышу. Дальнейшее строительство приостановлено на зиму, окна и дверь сруба заколочены. Судьба первых двух срубов печальна: не охраняемые, они постепенно разрушились временем и людьми. Возможно, судьба третьего сруба будет счастливее.

Нельзя не заметить, что, к сожалению, во всех этих случаях удивляет позиция авторов проектов. А именно при отсутствии документальных свидетельств, касающихся дома и усадьбы, нежелание составителей проектов воспользоваться тем мемуарным материалом, который имеется в ассоциации «Бунинское наследие», часть из которого была опубликована в 1999 году в журнале «Встреча».

Авторы предпочитают руководствоваться собственными фантазиями, навеянными прочтением произведений писателя. Особенно дорога авторам проектов идея соломенной крыши на доме, идущая вразрез как с мемуарными свидетельствами, так и с логикой фактов. Следует сказать также, что в то время, когда начинались восстановительные работы, жива была еще внучка В.Н. Рышкова — Н.С. Колбасникова, родившаяся и жившая в детстве в Озёрках, в последующем, по роду своей деятельности, опытный инженер-строитель, однако ее никто не привлек к обсуждению тех отдельных деталей проекта, по которым она, вполне вероятно, могла бы дать ценные советы, поскольку помнила ушедшее время, рассказы о нем старших родственников и к тому же обладала профессиональными знаниями.

В Озёрках И.А. Бунин стал жить уже гимназистом младших классов. Здесь был все тот же семейный круг, что и в Бутырках, в котором были любимые и любящие родители, дорогие сердцу родные, первый учитель Ромашков, живший по соседству у своей племянницы Л.А. Рышковой, был все тот же мир, овеянный с младенческих лет поэзией Пушкина и духовно связанный с русской литературой. Однако здесь, что было очень важно для подростка, в его жизнь прочно и надолго вошел старший брат Юлий, сосланный в Озёрки под надзор полиции, умный, образованный, талантливый человек, оставшийся на всю жизнь авторитетом для младшего брата. Юлий подготовил его для сдачи экстерном экзаменов за курс гимназии и продолжил его развитие в интеллектуальном плане. Общение с Юлием также один из важнейших «истоков дней» жизни писателя. Умственное взросление шло быстро. «Не прошло и года, — рассказывал Юлий Вере Николаевне, — как он так умственно вырос, что я уже мог с ним почти как с равным вести беседы на многие темы». Они вместе много читали из русской и зарубежной классики, историков, философов, обсуждали и анализировали прочитанное. В это время Иван Алексеевич стал «особенно рьяно писать стихи» (В.Н. Муромцева). По совету Юлии стихи были посланы в 1887 году в журнал «Родина». Они были приняты и напечатаны. Эта публикация положила начало литературной деятельности И.А. Бунина.

Из Озёрок в самостоятельную жизнь, в мир, навстречу судьбе молодой поэт уходит весной 1889 года, в возрасте 18 лет, получив на это согласие родителей. На прощание мать благословляет своего любимого сына, «особенного, как она чувствовала, от всех ее детей», родовой чубаровской иконкой с изображением трапезы Трех Странников у Авраама. Это была, как писал Иван Алексеевич Бунин в одном из своих дневников (1911 год), «святыня, связующая меня нежной и благоговейной связью с моим родом, с миром, где моя колыбель, мое детство».

Из родного дома в Озёрках восемнадцатилетний юноша уходил уже почти вполне сложившимся человеком. Время не прошло для него даром. Он уходил, как писала в своей книге о Бунине В.Н. Муромцева, «уже с известным жизненным багажом — знанием народа подлинного, а не вымышленного, со знанием мелкопоместного быта, деревенской интеллигенции, с очень тонким чувством природы, почти знатоком русского языка, литературы, с сердцем, открытым для любви».

Это был уже набирающий силу талант, который его владелец на протяжении всей своей жизни последовательно образовывал, гранил, отшлифовывал.

С Озёрками же связаны романтические переживания юности. Обсуждая с Г.Кузнецовой вторую часть книги «Жизнь Арсеньева», Бунин говорил: «А как не писать, например, дальше о следующем лете после моей зимней влюбленности в Анхен? Оно было тоже, пожалуй, удивительнейшим в моей жизни. Я испытывал чувство влюбленности в Сашу Резвую, дочь соседа помещика, красивую девочку с голубыми “волоокими” глазами».

Деревня Глотово. С ней немало связано у писателя как в жизненном, так и в творческом плане. Здесь находилась усадьба Васильевское — хозяйкой ее была двоюродная сестра писателя по отцу — Софья Николаевна Пушешникова. Писатель часто бывал здесь в детстве и юности, пользовался хорошей библиотекой, которую собрал в свое время старик Пушешников. А после продажи дома Буниных в Озёрках в 1893 году, уже будучи взрослым человеком, он постоянно приезжал сюда (с 1907 года — с Верой Николаевной), жил нередко месяцами, много работал. В доме им были отведены две удобные комнаты. В Васильевское, чтобы повидаться с сыном, часто приезжала Людмила Александровна с внуками Ласкаржевскими, детьми сестры И.А. Бунина Марии, бывали здесь также и сама Маша, и старшие братья писателя. В своих воспоминаниях Вера Николаевна рассказывала, как с интересом и живым участием входили братья в творческие замыслы писателя, делясь своими впечатлениями, наблюдениями, оценками. Так, в частности, в Васильевском обсуждался замысел Ивана Алексеевича написать какую-либо серьезную вещь из крестьянской жизни (повесть «Деревня»).

В настоящее время от усадьбы Пушешниковых в Глотово ничего не осталось. Через нее и то место, где стоял дом, проходит довольно оживленная проезжая дорога. Однако сохранился находившийся неподалеку дом О.К. Туббе, винокура помещика Бахтиярова. Иван Алексеевич любил О.К. Туббе и всю его семью. На падчерице Туббе, домовитой и хозяйственной Насте, в 1885 году женился старший брат писателя Евгений, а ее младшей сестрой Дуней был увлечен в это время юный Бунин. В доме Туббе И.А. Бунин познакомился с молоденькой гувернанткой его младших дочек Эмилией Васильевной Фехнер (прообраз Анхен в «Жизни Арсеньева»). В нее он влюбился настолько, что Туббе счел, как говорили, за благо отправить ее назад, домой. Об Эмилии Фехнер, по словам Веры Николаевны, писатель вспоминал незадолго перед смертью. Дом О.К. Туббе в настоящее время принадлежит семье, которая живет в Подмосковье, в Томилино. К чести этих людей, следует сказать, они хорошо понимают мемориальную ценность дома и, делая необходимый ремонт, стараются сохранять внутренний и внешний облик дома.

Мир материальный и духовный Озёрок, Бутырок, Глотово, Каменки удивительным образом отражен писателем в романе «Жизнь Арсеньева».

Деревня Батурино, хутор Каменка, имение Васильевское в романе — это деревня Озёрки, хутор Бутырки, Васильевское в реальности. Это, однако, не простое отражение частной жизни определенного круга людей. Так, Ф.А. Степун, называя «Жизнь Арсеньева» «философской поэмой», также писал, что: «...в “Арсеньеве” есть нечто почти исследовательское, есть какой-то свой, бунинским глазом за всю его жизнь собранный и на страницах “Арсеньева” прекрасно размещенный краеведческий и этнографический музей, в котором каждая вещь поставлена и повернута так, что, раз увидев, ее никогда не забудешь. Этот элемент художественного познания представляется мне особенно важным и ценным в бунинском изобразительстве. Без него “Арсеньев” не мог бы превратиться в симфоническую картину России, которую он собою представляет».

Говоря об Озёрках и их окрестностях, нельзя не напомнить известные стихотворения И.А. Бунина («И цветы, и шмели, и трава, и колосья», «Донник»), несомненно, навеянные в первую очередь воспоминаниями о родных полях, лугах, дубравах, о родных небесах.

В 2003 году сошлись две даты, связанные с именем И.А. Бунина. Одна — скорбная, 50 лет со дня смерти писателя 8 ноября 1953 года. Другая — торжественная, очень знаменательная — 70 лет со дня вручения 10 декабря 1933 года Ивану Алексеевичу Бунину первому из русских писателей Нобелевской премии. В дипломе было сказано, что премия вручается «за строгий артистический талант, с которым он воссоздал в литературной прозе типично русский характер».

К сожалению, о тех местах под Ельцом, где писатель в течение многих лет имел возможность наблюдать русский провинциальный быт, русский характер и свойственные ему черты, сохранилось ограниченное количество мемуарных свидетельств современников, живших здесь во времена Буниных, в частности в Озёрках.

Хорошо известны воспоминания Е.А. Бунина, старшего брата писателя, опубликованные в 84-м томе «Литературного наследства» (1973). Они писались, как он сообщал, с целью принести пользу младшему брату в его литературной работе. Полагают, что эти воспоминания, к сожалению, сохранились не полностью.

Помимо них, существуют малоизвестные, опубликованные лишь частично воспоминания Рышковых. Это воспоминания племянниц и племянника писателя со стороны его троюродного брата В.Н. Рышкова, а также внучатой племянницы по этой линии родства Н.С. Колбасниковой. Из них опубликованы в сокращенном варианте воспоминания старшей из племянниц Л.В. Рышковой-Колбасниковой (1883–1972) в журнале «Встреча» №1–2 за 1999 год, помимо них, воспоминания ее сестры М.В. Рышковой (в замужестве Голицыной) приведены В.Н. Муромцевой-Буниной в ее книге «Жизнь Бунина. 1870–1906 гг.».

Семьи Буниных и Рышковых были связаны не только соседскими и родственными отношениями, но также и дружескими, последние поддерживались как в России, так и позднее во Франции, в эмиграции.

Вспоминая о прежних временах, Л.А. Рышкова, жена троюродного брата писателя, рассказывала, что Бунины, Рышковы, Пушешниковы, Ромашковы часто бывали в гостях друг у друга. Молодежь на Рождество ездила ряжеными, танцевали, гадали, катались на лошадях, любили петь хором, у большинства были хорошие голоса. Это были люди одного круга общения, некоторые из них послужили прототипами для отдельных литературных персонажей в произведениях И.А. Бунина.

Воспоминания В.В. Рышкова написаны живым, образным языком, могут быть интересны как широкой читательской аудитории, так и специалистам: буниноведам, краеведам, а также музейным работникам в связи с задачей создания Бунинского охранного заповедного литературно-мемориального комплекса в Становлянском районе Липецкой области с центром в деревне Озёрки.

М.Г. Богомолова

Часть I

Детство. Мои родители. Близкие родственники

Эти заметки пишу с целью ознакомить своих детей с прошлым их ближайших родственников.

Родился я в городе Ельце в 1899 году 29 ноября по старому стилю (12декабря по новому). Раннее детство провел частью в Ельце, частью в деревне Озёрки (в 30 км от Ельца), где было имение моих родителей. В семье я был младшим.

В то далекое время моего детства семья наша зиму проживала в Ельце, а летом переезжала в деревню. Это вызывалось тем, что сестры Лида, Маргарита и Катя учились в гимназии в Ельце. Старшие братья учились в городе Орле: Ананий — в кадетском корпусе, Константин — в гимназии.

Обычно на зиму снимали в городе дом с надворными постройками, где поселялись со всей домашней деревенской прислугой и хозяйственным обзаведением (выездные лошади, экипажи, корова). У меня в памяти сохранились три таких дома, особенно запомнился один — против собора на берегу реки Сосны.

По окончании занятий в учебных заведениях на летние каникулы из Орла приезжали братья, и вся семья собиралась в Озёрках.

Отца, Валентина Николаевича1, я помню плохо. Мне было семь лет, когда он умер. По рассказам старших родственников, в уезде отец славился как образцовый хозяин.

В хозяйстве было 200 десятин черноземной земли, небольшой дубовый лес, много лошадей, скота. Усадьба состояла из капитальных, добротных построек: варок, конюшни, каретный сарай, двухэтажный амбар, птичник и др. При усадьбе был большой фруктовый сад с традиционной липовой аллеей, окаймленной декоративными деревьями и кустарником (сиренью). Содержание большой семьи, учение детей вызывало немалые расходы, и отец к концу своей жизни вынужден был заложить имение в банке. Помимо рассказов старших родственников об отце, я получил о нем сведения как о личности из очерка Ф.Ф. Руднева, опубликованного в журнале «Подъем» (1965, № 5), посвященного писателю И.А. Бунину, где описывается и мой отец, а также из произведений И.А. Бунина «Кастрюк» и «Жизнь Арсеньева», где отец является прототипом — в первом случае рыжего барина, во втором Уварова.

О предках по линии отца я почти ничего не знаю. Мне известно только, что далекие предки имели грузинское происхождение. В семье хранились родословные документы. Припоминаю, что в шифоньере отца видел документ, называемый «Родословное дерево», в котором был обозначен родоначальник и потомки по нисходящей линии. Кроме того, имелась фамильная печать с изображением на переднем плане склоненного знамени и сидящей на нем совы (видимо, как символа мудрости), на заднем — заходящего за горизонт солнца. Помимо этого, у меня хранится портрет моего прадеда, подаренный мне старшей сестрой Лидой.

Мать моя — Любовь Александровна, урожденная Ромашкова2. Семья Ромашковых проживала в деревне Каменка (3–4 км от Озёрок) в своей усадьбе. В этой деревне находились еще две усадьбы: Тутолбиных и Буниных. Из семьи Буниных вышел талантливый писатель Иван Алексеевич Бунин — член Российской Академии наук по разделу изящной словесности, впоследствии лауреат Нобелевской премии.

О предках и близких родственниках по линии матери я знаю больше по рассказам, в меньшей мере — по личным встречам.

Дед мой, Александр Осипович, был состоятельным человеком. Кроме имения в деревне Каменка, он имел еще одно имение, в селе Шаховском тоже Елецкого уезда.

У него было четыре сына: Иосиф, Сергей, Иван, Илья и три дочери: Вера, Надежда, Любовь (моя мать).

Бабушка моя — Софья Петровна, урожденная Сарафанова. Бабушку я помню в последние годы ее жизни, когда она жила в Воронеже, у сына Ильи. Мать ее там навещала и меня брала с собой.

В свое время по просьбе Ф.Ф. Руднева (автора очерков об И.А. Бунине) я сообщил ему все, что знал об усадьбе Ромашковых в деревне Каменке и ее обитателях. Эти записки я прилагаю.

В последний год жизни отца старшая сестра Лида вышла замуж за Сергея Павловича Колбасникова. Свадьба состоялась осенью, а весной отец умер. После свадьбы, сразу от свадебного стола, молодые уехали в Германию, где С.П. Колбасников поступил в городе Дармштадте в Великогерцогское высшее техническое училище.

После смерти отца на плечи матери легло расстроенное хозяйство и банковский долг. В это время старшие братья продолжали учиться в городе Орле. Средняя сестра Маргарита окончила гимназию и поступила учительствовать в большое село недалеко от Ельца. Младшая сестра Катя продолжала учиться в гимназии в Ельце, где ей сняли комнату. Мама вместе со мной переехала на постоянное жительство в Озёрки.

Мать не в состоянии была вести хозяйство. Землю она сдала в аренду озёрским крестьянам, оставив небольшой участок для нужд личного потребления, а также разную живность, содержащуюся в хозяйстве. Помнится, было оставлено 5–6 лошадей, 3–4 коровы, свиньи и разная птица. Мать пыталась наладить хозяйство и для этой цели пригласила своего брата Сергея Александровича. Он пробыл у нас в деревне около года, занимался хозяйством, но пользы от этого не получилось, и он уехал.

Живя в деревне, я пользовался большой свободой. Старшие братья и сестры на меня мало обращали внимания, а мать была поглощена заботами по хозяйству. Обычно на лето все съезжались в Озёрки, приезжала из Германии Лида с Сергеем Павловичем.

Летом целые дни я проводил с ребятишками в поле. Пасли лошадей, пекли картошку, устраивали разные игры.

Любимым занятием было объезжать жеребят-стригунов (годовалый возраст). Делалось это так. Связывали одну с другой уздечки, получалась довольно длинная цепь, с ее помощью окружали жеребенка, хватали его за уши и верхнюю губу. Жеребенок мелко дрожал. Желающего быстро подсаживали на жеребенка и тут же жеребенка отпускали. Усидеть на нем верхом удавалось какую-то долю секунды, а потом следовало стремительное падение через голову жеребенка или в сторону. Однако, несмотря на сильные ушибы, попытки объезжать стригунов не прекращались.

Еще увлекались игрой в индейцев. Ребят я приводил к нам в сад, там мы раздевались догола, одежду прятали в потайном месте. Делали набедренные повязки из листьев рябины, таким же образом украшали и головы. Татуировку наносили соком вишни и настолько обильно, что превращались не в краснокожих, а синекожих. В таком виде совершали набеги на огороды в деревне. Бывали случаи, когда такие набеги кончались плачевно. Как-то раз нарвались на засаду деревенских девчат, вооруженных крапивой. Досталось крепко, пришлось долго чесаться.

Запомнился также эпизод, связанный с крещением Наташи, моей племянницы, дочки старшей сестры Лиды. Когда она родилась, для ее крещения из села Знаменское привезли священника и решили обязанности крестного отца возложить на меня. Однако в нужный момент меня под рукой не оказалось. Сестра Катя разыскала меня в разгар игры в индейцев, притащила домой, посадила в кадку с дождевой водой отмывать. Отмывание сопровождалось шлепками. На обряд крещения в качестве крестного отца я предстал взъерошенным, синим, дрожащим.

К нам часто приезжали соседи: Гурьевы, Зыбины, Пушешниковы, Победимовы. Постоянным гостем у нас был Михаил Викторович Цвиленев. Его родители проживали в городе постоянно, а он на лето приезжал на хутор отца в двух километрах от Озёрок.

Михаил Викторович строил из себя большого барина, носил монокль. К нам приезжал почти каждый день в двуколке (работы местного мастера) с аккумуляторным фонарем, подвешенным к дуге. Мой дядюшка Иван Александрович называл этот экипаж «турусы на колесах». Иногда Михаила Викторовича сопровождал Егор Иванович, исполнявший у него обязанности лакея, а также и егеря. Это был грязный, лохматый мужик, служивший предметом неистощимых шуток и проделок над ним со стороны нашей прислуги.

Кроме навещавших нас соседей, кто-либо из родственников гостил у нас длительное время: из Воронежа приезжал дядя Илья Александрович, служивший в управлении Юго-Восточной железной дороги, из Петербурга— дядя Иван Александрович, служивший чиновником по почтовому ведомству. В Ельце жила тетя Вера Александровна. К нам приезжали гостить ее дочери: Саша3, Вера и Надя. В то время они учились в Ельце в гимназии, учились прекрасно; окончили ее все с золотыми медалями. Между прочим, дальнейшая их судьба сложилась несчастливо.

Так проходило лето. Старшие развлекались в обществе гостей, сами разъезжали по гостям, а я, предоставленный самому себе, проводил время в поле, в саду и в купании на пруду.

С наступлением осени все разъезжались. Дом пустел, в нем оставались мама, я, бывшая кормилица старшей сестры Наталья Трифоновна с дочкой Дуней, няня Авдотья Андреевна — девяностолетняя старушка, которая нянчила еще моего отца, и горничная Катерина, поступившая к нам еще девочкой-подростком. Помимо этого, в так называемой людской жил работник с семьей и молодой парень, который летом пас скот, а зимой выполнял обязанности конюха и скотника.

Осенью наступала скучная пора. Мама иногда по делам уезжала в город. Оставались я и Катерина. В длинные осенние вечера мы с Катериной садились у окна в гостиной, и она начинала читать вслух монотонно, чуть ли не по слогам какую-нибудь книгу, которую брала из отцовской библиотеки. А за окнами была непроглядная темь, шумел ветер, в окно хлестали мокрые ветви деревьев. Порой неожиданно собаки поднимали лай и всей сворой куда-то мчались, кого-то догоняли. Становилось тревожно, жутко. Оставив чтение, мы уходили в людскую и там проводили остаток вечера в разговорах. Перед тем как ложиться спать, Катерина брала ружье и два раза стреляла из открытой форточки «для острастки», как она говорила.

Глубокой осенью в одну из поездок мама привезла из Ельца молодую девушку готовить меня в гимназию (до этого прошедшей зимой я проходил подготовку в частном заведении в городе Ельце). В доме стало значительно веселее. В свободное от занятий время мы с учительницей выезжали кататься на санях, изредка мама отправляла нас в гости к кому-нибудь из соседей. Так проходила зима.

С началом лета усадьба оживала, вся семья собиралась в Озёрках, приезжала из Германии и Лида с Сергеем Павловичем.

В августе я держал экзамен в Елецкую гимназию, но учиться меня повезли в губернский город Орел, где я был определен в дворянский пансион (мне тогда было десять лет). В этом пансионе содержалось около тридцати человек воспитанников на полном обеспечении. Воспитанники набирались со всех уездов Орловской губернии. Пансион помещался в большом трехэтажном здании, при нем был большой двор, обсаженный деревьями, с площадками для различных игр. Имелись теннисный корт, площадка для крокета, горка для зимнего катания на санях и различный спортивный инвентарь.

Воспитанники жили в пансионе, а учились в разных учебных заведениях города: первой казенной Алексеевской гимназии и гимназии Недбаля, в Александровском реальном училище. В этом же пансионе, куда я был определен, находился и мой брат Костя. Дополнительно к основным занятиям в учебных заведениях в пансионе давались уроки танцев, иностранных языков, рисования, скульптуры, лепки, выжигания по дереву. При пансионе имелась библиотека, которой заведовал по совместительству орловский мелкий чиновник Петр Михайлович, получивший у нас прозвище «Синие брюки». Среди пансионеров упорно ходили слухи, что Петр Михайлович работает также негласным сотрудником охранки.

При пансионе постоянно жили директор и воспитатели в отведенных им квартирах. За время моего пребывания в пансионе сменилось два директора.

Первый из них — Эверяинг, средних лет, очень представительный, выхоленный, с барской внешностью. Он для желающих давал уроки английского языка. Второй — Шульгин К.И., старик. Оба они помимо директорства в пансионе преподавали в гимназиях латинский язык.

Из воспитателей особенно помню француза Юлия Тибовеича Таньона, М.М. Жданова и Н.П. Красикова. О них я вспоминаю с большой благодарностью.

Ю.Т. Таньон, очень добрый старик, был воспитателем в младшей группе. У него не было никого из близких, и он отдавал нам не только все свое внимание, но даже и средства из своего жалованья. Метод обучения французскому языку у него был таков, что он не говорил с нами по-русски. Вначале мы, десятилетние ребята, испытывали большие затруднения, и это обстоятельство приводило нередко к недоразумениям.

М.М. Жданов окончил институт путей сообщения, участвовал в студенческом революционном движении, подвергался репрессиям, вышел из института со свидетельством о политической неблагонадежности. Вследствие этого на государственную службу принят не был и занялся преподавательской деятельностью. В мою бытность в пансионе совмещал должность воспитателя с преподаванием в гимназии Недбаля математики и физики. Во время своего дежурства он проводил с нами занимательные беседы по физике и ставил опыты в этой же области.

Н.П. Красиков окончил физико-математический факультет Московского университета. Он тоже по совместительству преподавал в Орловском женском институте. Впоследствии мне пришлось с ним встретиться. После демобилизации из Красной Армии я поступил работать в Правление мальцевского фабрично-заводского округа (в районе города Брянска). В этом правлении я встретил Н.П. Красикова, он занимал там пост члена правления. Встреча была очень дружелюбной; в последующем был случай, когда он помог мне выйти из затруднительного положения по службе.

Жизнь во время учебы в городе Орле шла в строго размеренном порядке: занятия в гимназии, занятия в пансионе. По субботам после занятий и в воскресенье после посещения церковной службы разрешались отпуска в семьи, указанные родителями воспитанников. Дежурный воспитатель выписывал отпускной билет, в котором в пункте «место посещения» должна была ставиться отметка о времени прихода и ухода воспитанника. Мне разрешалось посещать семью Пушешникова Петра Алексеевича (соседа по Озёркам), куда я и ходил. Такой порядок строго соблюдался по отношению к воспитанникам младшей группы. Старшеклассники пользовались значительными послаблениями. На рождественские, пасхальные и летние каникулы все воспитанники разъезжались по домам. С началом учебы в гимназии близкое общение с деревенскими ребятишками прекратилось — я был приобщен к обществу взрослых.

В период 1911–1913 годов маме пришлось испытать много горя и забот.

Костя, закончив учиться, поселился в Озёрках, где зимой 1912 года заболел брюшным тифом и умер. В тот год в деревне была эпидемия брюшного тифа. Условия для распространения эпидемии были налицо: в деревне был пруд с затхлой водой и единственный колодец (очень глубокий). Санитарного надзора, конечно, не было. К тому же в деревне отсутствовал и фельдшерский пункт. Медицинскую помощь можно было получить лишь из города за тридцать километров или из села Предтечева за пятнадцать километров, где имелась земская больница.

Костя много читал, отлично рисовал масляными красками, занимался скульптурой. Когда Костя умер, ему было около двадцати лет.

Старший брат Ананий, окончив кадетский корпус, отказался от военной карьеры и поступил в Харьковский университет на медицинский факультет. В этом же году он женился. Во избежание лишних расходов свадьба была устроена в городе Орле, куда приехали и остановились в гостинице жених, невеста, моя мама, отец и сестра невесты. Я пришел на свадьбу из пансиона. Венчание состоялось в церкви напротив гостиницы. Обязанности шафера выполнял товарищ брата М.В. Цвиленев.

Дальше в этот же период последовали замужества сестер — Маргариты и Кати, что требовало средств, а их не было. Мама поехала в Орел и в губернском управлении добилась разрешения досрочно срубить оставшийся у нас лес. Лес был срублен, продан.

Маргарита вышла замуж за князя Николая Александровича Голицына. Усадьба Голицыных была в 25–30 км от Озёрок, в селе Ломское Ефремовского уезда Тульской губернии.

Катя вышла замуж за Александра Федоровича Гартвига, мать и сестра которого проживали в городе Ельце. Оба зятя имели юридическое образование.

С зятем Н.А. Голицыным я впервые познакомился при следующих обстоятельствах. Я был на летних каникулах дома. Подошел срок погашения части банковской ссуды. Денег не было. Мама решила занять нужную сумму у старшего брата зятя, Александра Александровича, и поручила мне отвезти письмо с просьбой о займе Маргарите для передачи по назначению. Мы с нашим конюхом Иваном подседлали лошадей и отправились. Дороги мы не знали, но нам были указаны направление и деревни, через которые следовало ехать. Добрались мы благополучно, но, как помню, я очень устал, проехав по жаре около тридцати километров.

В такую богатую усадьбу мне пришлось попасть в первый раз. Усадьба находилась на возвышенности около реки, при ней — большой сад, много надворных построек. Особенно меня привлекли конюшни, где содержались кровные орловские рысаки, и в числе их — местная знаменитость, жеребец по кличке Сорванец, который на скачках неоднократно брал призы.

На другой день конюх Иван с лошадьми отправился домой, а я остался в гостях у Маргариты. В усадьбе распорядок дня был не деревенский, а по петербургскому образцу. В 9 часов пили кофе, в 12 часов — завтрак, в 4 часа дня — чай и в 7 часов вечера — обед (ужина не было).

Впоследствии Николай Александрович и Маргарита из центральной усадьбы при селе Ломском переехали в усадьбу, которая называлась Кожинка, где зять занял положение самостоятельного хозяина. Эта усадьба и двести десятин земли при ней были подарены им отцом зятя.

Сестра Катя, выйдя замуж за А.Ф. Гартвига, жила с ним в Ельце, где у семьи Гартвиг был собственный дом. В этом доме жили также мать и сестра зятя. У них мне приходилось бывать часто.

В 1912 году Сергей Павлович закончил обучение в Германии, и они с Лидой вернулись домой. Первое время Сергей Павлович работал на Урале, в Нижнем Тагиле, затем перебрался на машиностроительный завод в районе города Брянска. Лето же Лида с Сергеем Павловичем всегда проводили в Озёрках.

Летом 1914 года, перед самым объявлением Первой мировой войны, умерла мама. У нее был сахарный диабет. Лечения от этой болезни в то время не было. Маму похоронили в селе Знаменском, в семи верстах от Озёрок, где были уже похоронены папа, брат Костя, маленькая дочка брата Анания, дедушка и бабушка (по отцу) и наша няня Авдотья Андреевна. В последние годы временами на душу ложится тяжелый гнет оттого, что ни разу не посетил родные места и не навестил могилы близких мне людей.

Первая мировая война послужила причиной начала распада нашей семьи, а революция 1917 года окончательно завершила этот процесс.

Брат Ананий был мобилизован в качестве военного врача и отправлен на фронт.

Зять А.Ф. Гартвиг также был призван в армию и зачислен в воинскую часть, формируемую в городе Ельце. Впоследствии эту часть влили в экспедиционный корпус, направляемый во Францию. Сестра Катя не захотела оставлять мужа и выехала вместе с ним во Францию. Однако вместе им быть пришлось недолго. По прибытии корпуса во Францию часть, в которой служил А.Ф. Гартвиг, была отправлена в Грецию, в Салоники. Там Александр Федорович получил ранение и после этого довольно продолжительное время находился на излечении в Алжире. Таким образом, Катя осталась во Франции одна. До возвращения мужа из госпиталя Катя жила в Ницце, в семье Буниных, затем вместе с ними выехала в Италию, где устроилась преподавательницей русского языка к жене какого-то итальянского профессора. Вернулась Катя во Францию, когда А.Ф. Гартвиг закончил лечение в Алжире. Они встретились в Париже.

После летних каникул первого года мировой войны я вернулся в Орел. Там произошли изменения. В городе появилось много военных. Здание пансиона заняли под госпиталь, а нас поместили в другое, значительно более скромное, чем прежнее. Занятия, однако, в учебных заведениях шли своим чередом.

В период войны зимние и весенние каникулы я проводил у Лиды в городе Бежица (около города Брянска) или в Кожинке у Маргариты, а лето— в Озёрках. Когда я жил у Маргариты в Кожинке, то ездил вместе с ними в гости к соседям, в частности, пришлось побывать в усадьбе, которая когда-то принадлежала отцу Лермонтова. Эта усадьба находилась в 6–8 км от станции Бабарыкино Сызранско-Вяземской железной дороги. Долгое время усадьба переходила из рук в руки. Последней владелицей усадьбы была некая Агриппина Даниловна (фамилию не помню). Воспоминания об усадьбах соседей и их обитателях прилагаю в записках «По бунинским местам».

Весной 1918 года, прервав учебу в городе Орле, я приехал в Елец и поселился в семье брата, который к этому времени вернулся из армии, поступил работать в елецкую больницу и, кроме этого, занялся частной врачебной практикой. В Ельце я сразу устроился работать в качестве статиста в упродком.

Во второй половине лета упродком направил меня в Большеизвольскую волость в качестве инструктора по реализации урожая с группой статистов из пяти человек. Статистов я набрал из числа своих елецких знакомых. Мы должны были произвести перепись хозяйства каждого крестьянского двора во всех деревнях волости, а именно: число душ, надел земли, количество скота по видам, количество собранного урожая. Перепись проводилась в присутствии представителя сельского комитета бедноты и счетчика копен собранного в снопы урожая. На основании этой переписи в последующем продотряды отбирали у крестьян излишки хлеба. В процессе переписи было много разных казусов, так как зажиточная часть населения деревни к проведению переписи относилась враждебно. Возвратившись после этой работы в город, я узнал, что Маргарита с мужем эмигрировала во Францию.

В октябре 1918 года я был мобилизован в Красную Армию. Начался новый период жизни.

После революции мне пришлось два раза побывать в Озёрках: в 1918 году летом и в 1922 году, после демобилизации из армии.

Коротко опишу посещение 1918 года. Это, как мне кажется, могло бы представлять некоторый интерес в смысле знакомства с бытом того далекого прошлого. В 1918 году весной или в начале лета (точно не помню) в Ельце были введены карточки на хлеб. Хлеб по ним выдавался из овсяной муки грубого помола и щетинился овсяной шелухой. Брат сдал в упродком хлебные карточки всей семьи, а взамен взял разрешение на право провоза в город муки. С этим разрешением я отправился в Озёрки.

По случаю моего приезда собрали сходку. К моей просьбе обеспечить мукой старики отнеслись благожелательно, и сход порешил муку для меня забрать из амбара лавочника Чобора, который присутствовал здесь же, на сходке. Чобор реагировал на это решение так: сдвинул шапку на глаза, почесал в затылке и, ни слова не говоря, ушел со сходки. Тут же решили, что отвезет меня в город Павел, по прозвищу Руль (между прочим, он занимал пост председателя сельского ревкома). Выехать договорились в ночь.

После сходки меня приглашали из двора во двор, угощали и оказывали большое внимание. К Павлу во двор я пришел поздно вечером. Воз уже был готов, покрыт веретьем и запылен древесными опилками. После ужина, уже по-темному, отправились в путь, расположившись на телеге спиной к друг другу и свесив с грядки ноги. Разговор не клеился. Время от времени Павел прерывал молчание глубокомысленными изречениями: «Да, братец ты мой, труд борется с капиталом...» и другими подобными, не менее значительными.

На рассвете подъехали к городу. Когда проезжали мимо пустыря, заваленного отходами табачной фабрики, встретили заградительный отряд из трех человек. Вид у отряда был жуткий. Старший, с завязанным глазом, был в бараньей лохматой шапке, в гусарской венгерке и ботинках с обмотками; другие имели подобные, не менее живописные костюмы.

При проверке мешков с мукой под одним из них, в задке телеги, был обнаружен бочонок. На вопрос о том, что в бочонке, Павел ответил: «Керосин». Выбили пробку. Из бочонка шибанул резкий запах спирта-сырца. Отрядники стали вытаскивать бочонок из телеги; Павел сопротивлялся, навалившись на него грудью. Получив несколько увесистых тумаков под бока и по шее, Павел завыл истошным голосом: «Матерь Божия, царица небесная, спаси и заступись!» Отрядники потащили бочонок в придорожную канаву.

Павел после некоторого раздумья поплелся вслед за ними: «Товарищи, отдайте хотя бы пустой бочонок!» На эту просьбу последовало обращение одного из отрядников к старшему: «Товарищ начальник, набейте ему морду!» Не ожидая реализации этого предложения, Павел трусцой вернулся к телеге, и мы поехали.

Дело было в том, что в соседнем с Озёрками селе Глотове находился большой винокуренный завод. Завод этот разграбили. В данном случае, как я узнал, Павел имел спирт из этого источника и вез его в Елец, в городскую пожарную команду, где имелся устойчивый спрос.

 

 

Часть II

По бунинским местам

Деревня Каменка и ее обитатели

Поместье деда И.А. Бунина находилось в деревне Каменке Елецкого уезда Орловской губернии. В ближайшей окрестности располагались деревни Озёрки, Круглое и село Злобино. Это поместье, его обитателей Бунин описал в своем произведении «Суходол».

Создавая это произведение, он пользовался преданиями далекого прошлого. Я же располагаю сведениями о деревне Каменке более позднего периода по рассказам моих родителей и старших родственников. Лично я не раз бывал в Каменке и видел там оставшиеся следы помещичьих усадеб.

Деревня Каменка располагалась по склонам глубокой лощины, прорезанной оврагами. На буграх, образуемых оврагами, находились помещичьи усадьбы Буниных, Ромашковых и Тутолбиных. Таким же образом разделялась по названиям и деревня: Каменка Бунинская, Каменка Ромашковская, Каменка Тутолбинская.

Северо-восточнее деревни находился Мишин лес. Он принадлежал Тутолбиным. В «Суходоле» упоминается как Трошин лес. Тутолбины в Каменке не жили. Управлял имением приказчик. Усадьбы (в принятом понимании: барский дом, сад и т.д.) не было, имелись только контора, скотные дворы и другие хозяйственные постройки.

По воспоминаниям моих старших родственников, бунинская усадьба в «Суходоле» описана полно и верно. После смерти деда И.А. Бунина владельцами усадьбы стали его сыновья и дочь: Алексей Николаевич (отец писателя) и его жена Людмила Александровна (урожденная Чубарова), Николай Николаевич и его жена Христина Андреевна (прототип Клавдии Марковны в «Суходоле»), дочь Варвара Николаевна (прототип тети Тони в «Суходоле»).

В период оскудения каменской усадьбы Алексей Николаевич с семьей уехал в Воронеж. В Воронеже родился сын Иван, впоследствии будущий талантливый писатель, член Российской Академии наук по разделу изящной словесности, лауреат Нобелевской премии. У Алексея Николаевича и Людмилы Александровны было три сына — Евгений, Юлий, Иван и дочь Мария; четверо детей умерли в раннем возрасте. В Воронеже, как говорили, Алексей Николаевич жил не по средствам, азартно играл в карты. Из Воронежа он вернулся без средств и поселился с семьей на своем одиноко стоявшем среди полей хуторе Бутырки.

Этот хутор описан И.А. Буниным в рассказе «Байбаки». Персонаж рассказа Яков Петрович наделен чертами характера, свойственными отцу Ивана Алексеевича, такими, как бесхозяйственность, любовь к игре на гитаре, страсть к охоте.

В числе других обитателей и владельцев каменской усадьбы, как уже упоминалось выше, был Николай Николаевич Бунин. У него было двое детей: сын Петр и дочь Софья, вышедшая замуж за Пушешникова Алексея Ивановича (в «Байбаках» прототип Арсения Семеновича). Впоследствии Петр и Софья поселились в селе Глотове (Васильевское), где у них часто проводил лето И.А. Бунин с женой Верой Николаевной Муромцевой.

В Каменке по соседству с Буниными располагалась усадьба Ромашковых. В усадьбе был большой крытый железом дом, надворные постройки под соломенной крышей и сад. Владельцы усадьбы — Александр Осипович Ромашков и его жена Софья Петровна. У них было четыре сына и три дочери.

Начавшийся в то время процесс упадка, обнищания и разорения «дворянских гнезд» захватил и владельцев каменской помещичьей усадьбы Ромашковых.

По воспоминаниям моей старшей сестры, Александр Осипович уже в преклонном возрасте бросил семью и переехал в другое свое поместье — Шаховское (недалеко от села Васильевского). В Шаховском Александр Осипович жил вдвоем с экономкой. Там он познакомился с дочерью лавочника из села Васильевского (говорили, была красавица) и увлекся ею. В один год на Рождество он устроил у себя дома елку и пригласил лавочницу. На елку для нее был повешен подарок — золотые часы. Экономка в пылу ревности сорвала часы, опрокинула елку и бросилась на Александра Осиповича. Он, спасаясь от нее, схватил со стены картину в тяжелой раме, которая сильно его ушибла.

После этого случая он продал имение. Часть денег от продажи он разделил между детьми (уже взрослыми), лишив только старшего сына Сергея— за грубость — причитавшейся ему части. Грубость же заключалась в том, что, когда отец говорил ему: «Ты, братец, дурак» — он невозмутимо отвечал: «Должно быть». С остальными деньгами и лавочницей Александр Осипович уехал в Уфимскую губернию покупать дешевые башкирские земли. Не купив земли, без денег и лавочницы он вернулся опять в Каменку.

О его возвращении моя старшая сестра рассказывала следующее. Приехал он, когда Софья Петровна отдыхала после обеда, вошел к ней в спальню и спросил: «Соня, простишь ли ты меня?» Она ответила: «Бог тебя простит», — и Алексей Осипович остался в Каменке. В этот период он почти каждый день бывал в Озёрках у своей замужней дочери Любови Александровны Рышковой, обучая начальной грамоте внуков.

Незадолго перед смертью Александра Осиповича в Каменку приехал его брат Николай. Николай Осипович4 для своего времени был хорошо образованным человеком. Он окончил институт восточных языков, говорил на нескольких европейских языках. В детстве я слышал разговоры старших родственников о встречах Николая Осиповича с Гоголем, но не помню подробностей. Николай Осипович до приезда в Каменку занимался преподавательской деятельностью, но сильно пил, и, видимо, по этой причине перестал преподавать. Кроме того, он был крайне вспыльчив и по характеру неуживчив. Между прочим, в порыве запальчивости он отказался от своей части наследства каменской усадьбы. Говорили, что он был человеком со странностями. Софья Петровна его боялась и никогда наедине с ним не оставалась. В Каменке он не ужился. Муж его племянницы, В.Н. Рышков, из сострадания привез его к себе в Озёрки, где предоставил в его распоряжение отдельную комнату в доме. Хозяйка дома, Любовь Александровна, была против поселения своего дяди, к столу его не допускала, кушанья подавались к нему в комнату, а детям было строго заказано заходить в его комнату. Прожив таким образом некоторое время у Рышковых, он перебрался к Буниным, где занялся просвещением будущего писателя. И.А. Бунин считал его своим воспитателем и вывел его в нескольких произведениях.

Брат И.А. Бунина Евгений Алексеевич в своих воспоминаниях «Раскопки далекой темной старины», помещенных в «Литературном наследстве» (том 84, посвященный творчеству И.А. Бунина, 1973), пишет о Николае Осиповиче Ромашкове (брате моего дедушки по матери) следующее: «Это был действительно незаменимый человек (конечно, трезвый, если же выпивал, то становился нестерпимым). Он имел неистощимый запас анекдотов и всевозможных рассказов, обладал колоссальной памятью, был человек вообще талантливый. Окончив Лазаревский институт востоковедения, он затем, кажется, был на юридическом факультете. Не окончив его, в 22 года поступил учителем в женскую и мужскую гимназии, но после отставки по случаю пьянства уехал.

Он превосходно читал, декламировал, излагал вполне литературно прочитанное, писал стихи, ограничиваясь, однако, только злободневными. Вообще, он был большой комик. Умел рассказывать и строил при этом такие уморительные рожи, что все окружающие помирали со смеху. Играл на скрипке и гитаре довольно сносно. Когда же появлялся на столе “червь-ерыч” (так он прозвал магарыч), то первое время он бывал очень весел и принимался плясать. Однако этот “червь-ерыч” быстро на него действовал, и тут же он начинал ко многим придираться, обыкновенно сучил кулаками и говорил: “А я вот сейчас тебя в дан-левизаж и на манную кашу отсажу” — то есть в морду даст и выбьет все зубы».

Вскоре после смерти Александра Осиповича усадьба Ромашковых в Каменке была ликвидирована. Обитатели усадьбы — Софья Петровна, сыновья и дочери ее — разъехались в разные стороны. Время от времени кто-нибудь из них приезжал погостить к Рышковым в соседние Озёрки.

В Каменке остались доживать свой век лишь персонажи «Суходола» — Варвара Николаевна (тетя Тоня) и Наталья, которая в «Суходоле» взята с натуры. Их изредка приезжали навестить из Васильевского Пушешниковы и И.А. Бунин.

 

Деревня Озёрки: ее обитатели, быт крестьян

Семья Буниных, прожив некоторое время в степной глуши на одиноком хуторе Бутырки, перебралась в деревню Озёрки (в нескольких верстах от Бутырок), в имение, доставшееся по наследству Людмиле Александровне от ее матери Чубаровой. Здесь провел свое детство и раннюю юность будущий талантливый писатель И.А. Бунин.

Деревня Озёрки Елецкого уезда Орловской губернии (ныне Липецкой области) находилась в двенадцати верстах от железнодорожной станции и в тридцати верстах от уездного города. Место глухое. Деревушка небольшая, в ней всего было около шестидесяти дворов и три усадьбы мелкопоместных помещиков.

Деревня располагалась у большой дороги Новосиль–Воронеж. Дорога широкая — саженей 10–12, вся изрезанная колесными колеями и заросшая травой-муравой. По вечерам на закате солнца по ней скачут тушканчики с белыми кисточками на концах хвостов. Летом по обеим сторонам дороги колосятся хлеба. Земля здесь хорошая — чернозем. Рожь растет в рост человека.

В полуверсте от деревни на запад у самой дороги стоит ветряная мельница, и при ней — усадьба мельника с большой пасекой; за усадьбой — березовая роща с прилегающим лугом, покрытым сплошным ковром луговых цветов; за рощей — деревня Круглое.

Летом большая дорога вносит оживление в жизнь деревни: то проскачет помещичья тройка с переливистым звоном бубенцов, то протянется обоз, то прогромыхает телега с мужиками, направляющимися по надобности в город или в соседнее село, то прогонят гурты скота, то движутся пестрые таборы цыган. В июне месяце на дороге появлялось особое оживление — двигались богомольцы в Задонск к «9-й пятнице» на поклонение святым мощам Тихона Задонского. Богомольцы с котомками за плечами брели группами, а кто побогаче — на лошадях. Везли убогих и калек к мощам на исцеление. Будучи подростком, я часами наблюдал этот поток.

Помню такую сценку. Четыре бабы везли в тележке калеку на исцеление к мощам и остановились около нас передохнуть. Калека, здоровенный мужик с черной окладистой бородой, остриженный «под горшок», страшно ругался и кричал на баб.

Бабы рассказывали, что дома он занимается вырезыванием ложек и другой деревянной посуды, с детства обезножел. Они, как односельчане, решили сделать богоугодное дело — свезти его к святым мощам по его просьбе. Сначала паломничество шло хорошо, а потом, по словам баб, в мужика вселился бес, и он начал безобразничать. Пробовали ублажать «полубутылкой» — еще хуже начинал куражиться. Бабы все это рассказывали с сокрушенным видом, а мужик продолжал безобразно ругаться. Одна из них пригрозила бросить его на дороге. Он ответил: «Раз взялись везти, никуда не денетесь — повезете, иначе вас Бог покарает». Бабы повздыхали, погоревали, впряглись, и тележка с мужиком потащилась дальше к святому месту.

Деревню Озёрки разделяла лощина, по обе стороны которой располагались три мелкопоместные усадьбы; по одной стороне — Рышковых, по другой — Буниных и Цвиленевых (смежные между собой).

Усадьба Буниных состояла из барского дома, немногих надворных построек и сада, опускавшегося к пруду. Сад был беспорядочно засажен и запущен; в нем, кроме фруктовых деревьев, росли рябина и черемуха, было много сирени. На берегу пруда росли склоненные к воде старые дуплистые лозины. Ниже плотины пруда лощина углублялась и переходила в обрывистый овраг.

За усадьбой Буниных находилась усадьба Цвиленевых. Эта усадьба была значительно богаче бунинской: хороший вместительный дом, капитальные надворные постройки, небольшой, но хорошо ухоженный сад. В усадьбе росло несколько елей.

В деревне большинство изб — саманные, с земляными полами, крытые соломой. Против изб — плетеные пуньки, обмазанные глиной. Одна изба, Цыганковых, — курная, топилась по-черному. Несколько домов было и кирпичных, в том числе два крытых железом. В них обитали лавочники.

Фельдшерского пункта в деревне не было. Ближайшая больница находилась в пятнадцати верстах, в волостном селе Предтечеве.

На выгоне против усадьбы Цвиленевых стояла школа — небольшой домик с одной классной комнатой. В этом же домике жила и учительница.

На обочине большака — винная лавка.

Все население деревни, за небольшим исключением, носило фамилию Красовых. Каждый двор имел свое прозвище, видимо, давнего происхождения. Бытовали и укоренялись, так сказать, персональные прозвища, которые были очень меткими.

Например, во дворе Рожихиных хозяин, рыхлый мужик с отвисшим животом, имел прозвище Анах (видимо, искаженное от Енох — имени библейского праведника). Его сын, белобрысый, с голубыми глазами, с меловым цветом ничего не выражающего лица, прозывался Статуей, а жена сына, брюнетка с резко очерченным профилем и черными пронзительными глазами, имела прозвище Тигра и т.п.

В деревне было две лавки: Сергеевых и Чобора (по прозвищу).

Сергеевы торговали ситцем, керосином, дегтем, солью, селедкой с душком и прочей бакалеей. Товар был далеко не первого сорта: чай, например, имел несвойственный ему запах, впитанный от других пахучих товаров. Для случайных проезжих и подгулявших покупателей в лавке имелись папиросы «Гайда, тройка» и «Кинь грусть» — по три копейки за пачку.

Кроме торговли, сын Сергеевых, Иван Сергеевич, занимался шибайством — ездил по сбору кошек, собак, увечных, больных или павших лошадей. В разговоре он любил похвастаться: «Я вчерась раздел (ободрал) восемь голов». Иван Сергеевич был человек среднего роста, хромой, с землистым цветом лица, обычно ходил в городском засаленном костюме, «при часах», говорил бойко с ударением на первом слоге: «панедельник», «паворачивай» и т.п. Это торговое заведение занималось также и приемкой краденого.

В лавке Чобора (деревянная пунька без окон) набор товаров был значительно меньше и проще. Торговля шла дегтем, керосином, солью, махоркой, окаменевшими, засиженными мухами баранками и т.п. Сергеевы промышляли только торговлей. Чобор же пахал и сеял, имел крепкое кулацкое хозяйство и обдирал мужиков.

Деревенская монополия располагалась на бойком месте — на обочине большака. Сиделец Иван Кирсанов, видный мужчина с пышными гренадерскими усами, представлял собой сельскую интеллигенцию, говорил вычурно и непонятно.

Следует сказать, что в деревне потребление покупных товаров было весьма ограниченным. Мыло почти не употреблялось, вместо него применялся щелок, после которого белье отбеливалось на пруду вальками на голыше и выполаскивалось. Даже спички были принадлежностью только хозяйки и хранились в печурке русской печи. Курцы пользовались кремнем, трутом и огнивом. Одежду носили домотканую, валенки валяли из волны своих овец, основной обувью были лапти.

Зимой, когда деревня утопала в сугробах среди снежной бескрайной равнины, население деревни занималось домашними работами. Бабы пряли, ткали, стирали одежду в прорубях пруда. Из прорубей воняло затхлой водой. Бабы полоскались в ледяной воде и жаловались: «Руки с пару заходятся». Мужики убирались со скотом.

Со второй половины зимы в избах поселялись ягнята и телята: теленок за печью, ягнята под хорами. Корову после отела брали доить в избу, где ей давали из ушата пойло. В избе теснота невероятная: ткацкий станок, молодняк скота, дети. Постоянное место стариков и детей — русская печь, которая занимала чуть ли не четверть избы. В избе воздух тяжелый, влажный.

Навещали деревню и эпидемии, особенно брюшной тиф. Люди умирали.

С весной деревня оживала. На буграх появлялись ленты холстов, сотканные за зиму и расстеленные для отбелки.

Так жила деревня. Хлеба до новины у многих не хватало. Редко кто имел двух лошадей, коров больше одной не держали.

С грустью вспоминаю мой родной, нищий в прошлом край, и в воображении возникает картина летнего дня в деревне. Июнь месяц, отпахались, отсеялись, картошка посажена, из полевых работ осталась только перепашка картошки. Сенокоса у деревни нет. Впереди тяжелая рабочая пора. Полдень. Солнце нестерпимо печет. Затишье, все дремлет, разве только сонную тишину нарушит истошный крик бабы: «Нюрка, домовой, теленок у огороди!» В тени пуньки рядком сидят девки — плетут кружева. Перебирая коклюшки, вполголоса «страдают». За двором, на обочине огорода, у плетня, заросшего лопухами и глухой крапивой, взрослые ребята играют в карты, в «три листика», на деньги. Из лопухов вьется едкий дымок махорки, слышатся голоса: «Прохожу на семитку... замираю на копейку!» И так без конца: «прохожу», «замираю»; и вдруг взволнованный голос: «Хлюст, беру кон!» Это значит, счастливому игроку пришли одной масти туз, король, дама.

Пастух Михайло, по прозвищу Косорукий, с подпаском Гришкой пригнали на стойло в хвост пруда стадо коров и овец. Коровы по брюхо стоят в воде, а овцы в тенистой низине сбились сплошной массой в кучу. От стада распространяется запах парного навоза. Михайло, несмотря на жару, в шапке и зипуне, сидит в тени лозины и навивает волосяной кнут, а рядом, раскинув руки, спит Гришка.

В помещичьей усадьбе тоже сонное затишье. А солнце все печет и печет.

Жара не унимает только ребятишек: вот они стайкой то купаются в пруду, то, измазавшись с ног до головы тиной, бегают по берегу.

Но вот солнце начинает склоняться. Михайло захлопал кнутом — выгоняет стадо со стойла. Деревня начинает понемногу оживать: слышатся стук топора, скрип телеги, вышла на пруд баба и отбивает вальком на голыше белье. У винной лавки стоит телега, на ней, свесив ноги с грядки, два мужика пьют из щербатой, без ручки чашки теплую водку, закусывая с хрустом огурцами. У лавки Сергеевых собираются покупатели.

Солнце склоняется ниже и ниже. У изб на завалинках появляются старики потолковать и погреться в лучах предвечернего солнца. На закате пригнали стадо. Бабы вышли его встречать. Коровы степенно, а овцы рысью, тряся хвостами, группами растекаются по дворам. Вся деревня в дымке пыли.

В деревне засветло поужинали. Ребята повели лошадей в ночное. Слышится топот лошадей, звонкое, тревожное ржание сосуна, потерявшего мать, и ответное приглушенное ржание матки.

С барского двора тоже выгоняют в ночное целый табун. Гонят два конюха и с ними молодой барчук. Табун надо гнать по выгону, а дальше — на изволок по узкой дороге между хлебов. Чтобы лошади не зашли в хлеба, табун надо разогнать по выгону и полным карьером прогнать между хлебов. А потом — ночевка под необъятным простором звездного неба.

Сладко спится в ночном. Тишину нарушает только похрапывание молодых лошадей, натужные вздохи старых да в предрассветном сумраке переклички перепелов.

Вспоминаются поездки весной в село Знаменское (семь верст от Озёрок) к пасхальной заутрене.

Выезжали парой лошадей на линейке безлунной, непроглядной ночью. Распаханные поля еще больше усиливали окружающий мрак. Создавалось ощущение затерянности в необъятном таинственном пространстве. Безлунное, бархатное небо, усеянное яркими звездами, усугубляло это впечатление.

После заутрени в маленькой церкви, после духоты и тесноты в ней как приятно было возвращаться домой на заре: свежий воздух насыщен испарениями земли, уже почти светло, от испарений поднимается легкая дымка тумана, в которой отдаленные кусты, деревья, а порой и прошлогодняя полынь на межах принимают причудливые формы и, как бы растворяясь, плавают в воздухе. Ночные впечатления рассеялись — в душу вливаются радость и бодрость зарождающегося дня. И наконец, дома: торжественное христосование со всеми домашними, праздничный стол, уставленный куличами, пасхой и крашеными яйцами.

Семья Буниных в Озёрках жила в большой бедности, особенно в последние годы. Алексей Николаевич сильно пил. В детстве мальчика Бунина окружала бедная обстановка, надзора за ним не было, он свободно общался со своими сверстниками — деревенскими ребятами, проводил с ними время в деревне. С раннего детства он познакомился с бытом невежественной, нищей деревни того времени, усвоил народную речь. В Озёрках в детстве он находился в кругу своей семьи: мать, отец, братья Евгений и Юлий, сестра Мария. Кроме того, в Озёрках в семье своей племянницы Рышковой Любови Александровны жил Николай Осипович Ромашков. В автобиографических произведениях И.А. Бунин называет Н.О. Ромашкова своим воспитателем.

Как известно из биографии И.А. Бунина, одиннадцати лет он был определен в Елецкую гимназию, но окончить ее ему не пришлось — был исключен. В Озёрках, куда он вернулся, брат Юлий занялся подготовкой его к сдаче экстерном экзаменов на аттестат зрелости.

 

Село Васильевское и его обитатели

В округе село Васильевское знали под названием Глотово, к чему я привык с детства. Подлинное название этого села я узнал впоследствии из произведений И.А. Бунина.

В селе Васильевском находилась усадьба Софьи Николаевны Пушешниковой5 (урожденной Буниной). Ее муж, Алексей Иванович Пушешников6, умер сравнительно нестарым. У Софьи Николаевны было три сына: Дмитрий, Николай, Петр. В этой семье жил также брат Софьи Николаевны — Петр Николаевич Бунин7.

Иван Алексеевич вместе с женой Верой Николаевной Муромцевой часто проводил лето в этой усадьбе. Здесь он написал «Суходол» и другие произведения. Живя в Васильевском, Иван Алексеевич не забывал Озёрки и Каменку — навещал их.

Я помню один из его приездов в летний августовский день 1915 года. Иван Алексеевич приехал к нам в Озёрки один на беговых дрожках. Дома были только моя старшая сестра и я. Мне хорошо запомнился этот день: в столовой все окна были открыты в сад, солнечные блики заполняли комнату. Мы сидели за столом, пили чай из самовара. Иван Алексеевич с большой грустью вспоминал свое бедное детство в Озёрках, красочно рассказывал, как он «до синевы» купался с ребятами в пруду.

Дом у Пушешниковых был большой, вместительный. Иван Алексеевич с Верой Николаевной занимали две комнаты, два окна которых выходили во двор, два — в сад. В доме было большое зало. Зало украшали чучела. Одно мне хорошо запомнилось: заяц в когтях большого коршуна с распущенными крыльями. Чучела набивал Петя Пушешников, он был большой мастер по этой части.

Петр Николаевич Бунин занимал отдельную комнату. Обстановка — холостяцкая; стены увешаны оружием и охотничьим снаряжением (кинжалы, рог, патронташи, сумки и т.д.). Он держал борзых собак.

Этот дом описан Иваном Алексеевичем в произведении «Святые». Петр Николаевич выведен в нем как «дядя охотник».

В Васильевском на 15 июля приходился престольный праздник Кирика и Улиты. В этот день к Пушешниковым съезжались гости. Софья Николаевна была крестной матерью моей старшей сестры Лиды, и наша семья всегда получала приглашения на этот праздник.

В то время я был подростком, многого не понимал, и в памяти у меня осталось то, что попало в круг моего зрения и пределы понимания.

Обычно в этот день приезжали рано, часам к девяти; приезжали с таким расчетом, чтобы с утра побывать на ярмарке, которая собиралась на площади недалеко от дома Пушешниковых. Эта ярмарка точно и красочно описана И.А. Буниным в произведении «Я все молчу». Прототип Шаши в этом рассказе — сын васильевского лавочника. После посещения ярмарки, в котором принимал участие и И.А. Бунин, в доме Пушешниковых устраивался для гостей обед. Мне помнится, что И.А. Бунин в этом обществе держался сдержанно. Живя у Пушешниковых, И.А. Бунин особенно дружески относился к племяннику Николаю Алексеевичу, совершал с ним прогулки по селу и окрестностям.

В Васильевском соседом Пушешниковых был богатый помещик и владелец винокуренного завода Бахтияров. Он послужил прототипом Линтварева в рассказе «Учитель».

И.А. Бунин в своих произведениях в описаниях местности, быта, нравов крестьян и помещиков пользовался собирательными характерными чертами из жизни деревни своего времени. В рассказах «Ермил», «Последняя весна», «Последняя осень», «Птицы небесные» воспроизведена местность в окрестностях села Васильевского; в рассказе «Острова» — Скородинский лес; в повести «Деревня» и рассказе «Подторжье» точно описывается местность по дороге от Озёрок в Елец; есть упоминание места под названием Порточки— под этим названием в землепользовании помещика Лагофета была небольшая лощина с развилкой. В других рассказах фигурируют фамилии и прозвища, относящиеся к Озёркам, как-то: Красовы, Заботины, Цыгановы и т.д.

 

Портретная галерея соседей-помещиков

Ближайший сосед — Лагофет Борис Борисович. Его усадьба находилась в трех верстах от Озёрок в стороне от большака. Борис Борисович — рыжий, весь в веснушках. Жил он холостяком, вдвоем с сестрой, с соседями общался мало, по округе слыл за либерала. И.А. Бунин отзывался о нем с презрением и насмешкой. Отец его, Борис Маркович, ярый крепостник, отличался деспотизмом и необыкновенной жестокостью. О его жестокости по отношению к крепостным в округе было много разговоров. В детстве я слышал от нашей няни, девяностолетней старушки Авдотьи Андреевны, бывшей крепостной Лагофета, страшные истории, невероятные для нашего времени, о жестокости этого крепостника. Лично Авдотье Андреевне крепостничество оставило память в виде двух больших шишек на голове. По ее рассказу, она, будучи молодой девушкой, по приказу барыни выбирала из сундука одежду для просушки. Барыне что-то не понравилось, и она ударила ее по голове крышкой от сундука. Авдотья Андреевна потеряла сознание, долго болела. В результате на всю жизнь на голове остались две шишки.

Возмездием за жестокость была смерть Бориса Марковича: проезжая на тройке мимо своей дубовой рощи, он заехал посмотреть производившуюся там рубку леса и свалившимся на него подпиленным дубом был убит. Смерть его в народе называли Божьей карой. Борис Борисович был последним владельцем усадьбы. Достоверно судьбу его не знаю. Слышал только, что в 1918 году он примкнул к революции и устроился работать в Тульском губернском земельном отделе.

Помещики Победимовы. Усадьба их находилась между Озёрками и селом Васильевским в большом дубовом лесу и называлась Скородное (у И.А.Бунина выведена в рассказах «Ермил», «Острова»). В усадьбе хозяйничали три брата.

Алексей Ильич, гвардейский офицер, проживал в Петербурге и в имение приезжал лишь затем, чтобы урвать денег. Братья Дмитрий и Николай постоянно проживали в поместье. Имение было не разделено, и хозяйство велось братьями по принципу «кто больше урвет».

Алексей приезжал в Скородное с женой, хотя достоверно не было известно, жена ли. Говорили, что она была кафешантанной певицей. Звали ее Матильда. Местное общество она поражала нарядами и искусством косметики.

Дмитрий и Николай вели разгульный образ жизни. Особенно славился по деревням своими похождениями Николай, прозванный мужиками Руль (за большой нос). Дмитрий и Николай были невежественными недоучками, но в силу своего воспитания умели держаться в обществе, можно сказать, даже изысканно.

Был такой случай, когда у себя дома в присутствии моего брата они подрались, и брат пытался их разнять. В пылу схватки они хватали его за руки и просили: «Ради Бога, голубчик, не беспокойся!»

Среди братьев мира не было. Ссоры возникали главным образом на почве денежных интересов. Был и такой случай. Николай решил поехать в Елец «проветриться», приготовил деньги и ночью выехал к раннему поезду на станцию Измайлково. На станции зашел в буфет, выпил, закусил, а для расчета денег в кармане не обнаружил. Он решил, что деньги у него дома забрал Алексей, и взбешенный помчался домой. Приехал, когда все еще спали, ворвался в спальню Алексея и, по его личному рассказу, схватив с туалетного столика зеркало, бросил его в Алексея — не попал, схватил подсвечник, бросил — не попал, схватил будильник, бросил!.. На этот раз попал Матильде по спине и отбил ей почки. Деньги же Николай обнаружил в конце концов у себя в постели под подушкой. В результате Алексей отправился с жалобой к уездному предводителю дворянства.

В Скородном собирались преимущественно холостые компании, а сами владельцы принимались и в семейном обществе. Победимовы, как близкие соседи, водили знакомство с Пушешниковыми. Особенно часто у них бывал Николай. В 1919 году Николай умер от сыпного тифа в Москве, на квартире Дмитрия Алексеевича Пушешникова. Судьбу других братьев не знаю.

Помещик Ремер. Усадьба его находилась в селе Знаменском, в семи-восьми верстах от Озёрок. В округе это был самый богатый помещик, у него было около двух тысяч десятин земли. На летние полевые и уборочные работы он в большом количестве привозил из Калужской губернии женщин, которые у него в хозяйстве выполняли мужскую работу. Местное население называло этих женщин «распашонками» (имея в виду их одежду). Ремер с соседями не общался, сведений о нем не имею. Мне его приходилось встречать только летом во время прогулок, которые он совершал вместе с женой в легком шарабане по большой дороге.

Примечательны были и соседи Зыбины. Усадьба Зыбиных находилась в двенадцати–пятнадцати верстах от Озёрок и называлась Лебяжье. Это была богатая усадьба. Большой дом на высоком фундаменте с террасой в сторону парка стоял на холме, на склоне которого от дома к реке был разбит парк из фруктовых и декоративных деревьев. У реки парк заканчивался березовой аллеей. По берегу реки росли лозины, а на противоположном берегу располагался луг. В усадьбе был большой двор с хозяйственными постройками: варок, конюшни, каретный сарай, птичник и т.д.

Владельца усадьбы, Николая Павловича, я не знал — он умер в конце прошлого столетия. По рассказам, он жил широко, много кутил. Злые языки утверждали, что жену себе он привез в одну из поездок по увеселительным заведениям. Вот о ней и пойдет речь.

Мария Ипполитовна оказалась умной и хорошей хозяйкой. Хозяйство она вела в порядке и большой строгости, имела хороший выезд: выезжала только на тройках и в дорогих экипажах. Детей у Зыбиных не было. Она взяла на воспитание племянницу Танюшу (как говорили, дочь лесника), удочерила ее и определила в Орловский институт благородных девиц, а также воспитывала двух племянников, которых называла «плетенники».

Одного из них, Владимира, она, как говорила, готовила в земские начальники. Эти племянники были довольно тупыми, помогали ей по хозяйству; она их муштровала и держала в большой строгости.

Помню рассказ моей старшей сестры об одной из ее поездок к Зыбиным. Однажды, приехав к ним, она застала дома только одного племянника Павла. Павел долгое время занимал ее разговорами, при этом мучительно подергивался, и глаза у него слезились. После сестра спросила Марию Ипполитовну о причине такого поведения и узнала от нее, что Павел ужасно мучается от зубной боли. Однако Паша занимал гостью разговорами, несмотря на сильнейшую зубную боль, — этикет был выдержан.

Мария Ипполитовна говорила неправильно, каждую фразу начинала словами «что это», отдельные слова коверкала.

Обычно в домах у соседей-помещиков не наблюдалось особой чистоты, блеска, новизны отделки. В доме же у Марии Ипполитовны эти качества бросались в глаза, причем вид комнат по тому времени был несколько необычен: в парадном зале полы были выкрашены в голубой цвет, потолок— в розовый, стены расписаны, в углу — большая икона, перед которой четырехугольная фаянсовая лампада с изображением на каждой из сторон фигуры игральных карт (валет, дама...). Видимо, не зная назначения, она приобрела для лампад стаканчики для мелков, которыми пользовались обычно для записи во время игры в преферанс. Получалось несколько нелепое впечатление: комната, раскрашенная в футуристическом вкусе, старинная мебель в чехлах, икона с изображением старого лика святого и перед ней — лампада с карточными фигурками. Вообще же дом содержался в большом порядке.

Мне приходилось там ночевать. По утрам из отведенной мне комнаты я слушал, как Мария Ипполитовна лично очень придирчиво руководила уборкой, сопровождая свои замечания и наставления ругательством по адресу горничной: «Цволочь паршивая!»

Соседи к Марии Ипполитовне относились с уважением, охотно принимали ее у себя и часто съезжались к ней.

Принимала она очень гостеприимно. Обычно на Рождество у нее устраивалась елка. Молодые гости приезжали ряжеными, танцевали, играли в разные игры: фанты, почту и т.д., из всех развлечений предпочтение отдавалось русской пляске. «Гвоздем» вечера являлся ужин.

Перед ужином «плетенники» тайком приглашали молодых людей к себе в комнату, где все заряжались полстаканом водки, так как «плетенникам» за столом пить не разрешалось, а в гостях молодым людям выпить лишнюю рюмку считалось неприличным.

Мария Ипполитовна держала хорошего повара, который в дни съезда гостей проявлял все свое искусство, и бывала очень довольна, когда гости после ужина вызывали повара и сыпали ему на тарелку чаевые.

В 1918 году Марию Ипполитовну мужики из усадьбы выдворили. Она с Танюшей перебралась в Елец. В этом же году Мария Ипполитовна умерла. Танюша в Ельце вышла замуж за князя Кугушева и вместе с ним эмигрировала во Францию. Судьбу «плетенников» не знаю.

Верстах в пяти-шести от поместья Марии Ипполитовны находилась усадьба Василия Павловича Зыбина (брата Николая Павловича). Усадьба располагалась в низине у реки. Помещичий дом был деревянный, большой, приземистый, с парадным крыльцом и террасой в сторону сада. Сад спускался к реке.

Дом — вместительный, со многими комнатами, соединявшимися коридорчиками; большое зало, где принимались гости. Обстановка в зало — очень простая и дешевая, за исключением дорогого рояля. В доме содержалось несколько комнатных собак; однако это были не безобидные болонки, а доги и бульдоги со свирепыми мордами.

К усадьбе за рекой прилегали луга, затопляемые весенними паводками. Здесь были заводи и болотца, заросшие кугой и осокой. По берегу реки со стороны усадьбы росли березы, лозины, кусты ивы. Ниже по реке стояла водяная мельница, где выше запруды образовалась большая заводь, покрытая водяными лилиями и заросшая по краям болотными травами. Луга эти были хорошим местом для охоты на уток, и сюда влекло охотников. Охотиться же там можно было только с разрешения владельца усадьбы. Эти места И.А. Буниным описываются в произведении «Суходол» как «Мещерские болота» и «Середняя мельница».

Василий Павлович был богатым помещиком. Он имел около тысячи десятин земли. Жена Василия Павловича, Варвара Тимофеевна, безвольная женщина, держалась незаметно, хозяйством не занималась. У них было два сына, Василий и Павел, и дочь Варюша. Сыновья учились в гимназии, а дочь — в Орловском институте благородных девиц.

Хозяйство в усадьбе вела домоправительница Наталья Карповна (соседи звали ее Натка). Она имела большое влияние на Василия Павловича. Натка была высокой, статной женщиной, ходила обычно в жакете, плотно облегающем талию, в сапожках светло-коричневого цвета. При обходе или объезде хозяйства ее всегда видели с арапником в руке. Когда в зыбинских лугах появлялись без разрешения охотники, то Натка со сворой собак их изгоняла. Собаки были настолько свирепы, что к лодке охотников бросались вплавь. Мне в юности приходилось со старшим братом там охотиться, но каждый раз мы обращались за разрешением к Василию Павловичу.

Крестьяне к Зыбину относились крайне враждебно. Он их беспощадно штрафовал за потравы и всякие мелкие нарушения в своих владениях. Все карательные меры преимущественно проводила Натка. Соседи с Зыбиными отношений не поддерживали, бывали у них редко, а сам Зыбин навещал соседей только один.

Я помню, как однажды на Рождество со старшей сестрой и ее мужем мы поехали к Зыбиным. Приехали зимним вечером, у подъезда дома нас с лаем окружила целая свора собак и не давала нам вылезти из саней. Подбежавшие люди из дворни стали разгонять собак. Сестра боялась вылезать из саней, и ее успокаивали: «Не извольте беспокоиться — вот в полночь спустят сторожевых собак, тогда уж будет настоящая “коронация”!» В доме нас встретили Василий Павлович и Натка (Варвара Тимофеевна не выходила) опять-таки в окружении собак. Нас особенно смущал жирный бульдог со слюнявой, безобразной мордой. Василий Павлович предупредил, что на него не следует пристально смотреть — это его раздражает.

После чая и разговоров за столом о хозяйстве Варюша села за рояль, а Василий Павлович принес оголовник с бубенцами от троечной сбруи и, держа его в левой руке, стал аккомпанировать, ударяя двумя пальцами правой руки по внутренней стороне оголовника. Получалось довольно-таки музыкально. Вечер провели скучно и, несмотря на уговоры остаться ужинать, благоразумно уехали, не дожидаясь «коронации».

Василия Павловича без конца одолевали разные сумасбродные идеи. Так, например, он заказал троечную сбрую, набранную зеркальцами, которая по замыслу должна была «играть» всеми цветами радуги, однако должного эффекта не получилось. Задумал он как-то завести большой доходный сад. Для присмотра за работами взял из гимназии сыновей, не дав им доучиться. В результате на большой площади накопал ям, но ни одного дерева посажено не было. Эта площадь, заросшая бурьяном, долгое время пустовала. Одной из его оригинальных идей был проект строительства в Ельце дома в виде башни, два этажа которого и надстройка над ними должны были быть выполнены в разных стилях (каких, не помню), а в целом по замыслу дом должен был иметь вид китайской пагоды. Этот проект долгое время был предметом пересудов у соседей. Строительство было осуществлено в Ельце на Сенной площади, но далеко не по замыслу. Дом был очень неудобен: чтобы подняться в верхнюю надстройку, надо было взбираться почти по вертикальной лестнице и крышку люка открывать головой. Сама же верхняя надстройка имела вид пожарной вышки.

Елец обязан Василию Павловичу появлением в городе первого легкового автомобиля. Он приобрел автомобиль (заграничный) перед началом Первой мировой войны. Когда Василий Павлович появлялся в автомобиле, то в городе возникала некоторая паника: извозчики и ломовые лошади шарахались, скакали в разные стороны, пугая прохожих. Осенью 1918 года я был призван в Красную Армию и с этого времени семью Зыбиных потерял из виду.

В числе соседей в округе были и мыслящие люди, занимавшиеся общественной и служебной деятельностью, как, например, Цвиленев, Ремер, Пушешниковы. Цвиленев, будучи студентом, участвовал в революционном движении, подвергался репрессиям. Ремер занимал выборные должности. Дмитрий Алексеевич Пушешников занимался в Москве адвокатской деятельностью; Николай Алексеевич Пушешников работал в области библиотечного дела; Петр Алексеевич Пушешников имел в городе Орле большую практику как зубной врач.

 

Изложение мною «Портретной галереи соседей» носит несколько мемуарный характер. В некоторых случаях мемуары имеют привкус сборника сплетен. Если таковой ощущается в моем изложении, то он оправдывается стремлением отразить характерные черты нравов и быта помещиков ушедшей в прошлое эпохи, современников Ивана Алексеевича Бунина, обитавших там, где рос и жил талантливый русский писатель.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Валентин Николаевич Рышков — родственник Буниных и сосед по имению в Озерках. Двоюродный племянник матери писателя Людмилы Александровны Буниной (ур. Чубаровой) и, следовательно, троюродный брат Ивана Алексеевича. Прототип некоторых персонажей в произведениях И.А. Бунина.

2 Любовь Александровна Рышкова — племянница Николая Осиповича Ромашкова, воспитателя Ивана Алексеевича. прототип помещицы Уваровой в «Жизни Арсеньева».

3 Саша Резвая — племянница Л.А. Рышковой по матери, юношеское увлечение писателя. Ей посвящены три юношеских стихотворения — («А.В.Р.»), а также стихотворение «Псалтирь», написанное в день получения известия о ее смерти— 10 февраля 1916 года.

Саша и ее мать Вера Александровна Резвая (ур. Ромашкова) прототипы двух персонажей «Жизни Арсеньева»: Лизы Бибиковой и ее матери.

4 Н.О. Ромашков — прототип Баскакова в «Жизни Арсеньева».

5 Софья Николаевна Пушешникова — двоюродная сестра писателя по отцу. Была дружна с семьей Рышковых. Старшая дочь Рышковых Лида была ее крестницей. В «Жизни Арсеньева» — прототип хозяйки Васильевского.

6 В «Жизни Арсеньева» — прототип Писарева.

7 В «Жизни Арсеньева» — прототип Петра Петровича Арсеньева.

 

Публикация М.Г. Богомоловой