Альманах «Егупец» № 14

М. Рашковская

Борис Пастернак и Тарас Шевченко

Совсем недавно в новом поступлении в фонд писателя, редактора, журналиста Ивана Спиридоновича Рахилло (1904-1979) в Российском Государственном Архиве литературы и искусства был обнаружен автограф Бориса Пастернака — заметка о Тарасе Шевченко, судя по всему подготовленная для выступления на радио. На листе помета Рахилло — март 1946. Эта датировка кажется вполне достоверной. Именно в марте исполнялось 85 лет со дня смерти украинского классика. В те годы подобные даты классиков XIX века отмечались широко. Рахилло в то время был сотрудником редакции новостей Всесоюзного радио. А имя Пастернака еще не стало настолько идеологически неудобным, чтобы полностью исключить его доступ к массовой аудитории. К сожалению, невозможно с уверенностью сказать, прозвучало ли это выступление в эфире. В «Вечерней Москве» в программе радиопередач на 9 марта 1946 г. есть анонс «Музыкально-литературного концерта, посвященного памяти Тараса Шевченко». Во всяком случае, именно письменный вид документа может быть объяснен тем, что выступление должно было прозвучать на радио. Когда Пастернак просто участвовал в каком-либо вечере, он не писал заранее свое выступление. Вот этот текст целиком.
«Я хочу сказать несколько слов о Тарасе Шевченко как переводчик. По важности, непосредственности действия на меня и удаче результата Шевченко следует для меня за Шекспиром и соперничает с Верленом. Вот с какими двумя великими силами сталкиваюсь я, соприкасаясь с ним. Из русских современников и последователей Пушкина никто не подхватывал с такою свободою Пушкинского стихийного развивающегося, стремительного, повествовательного стиха с его периодами, нагнетаниями, повторениями и внезапно обрывающимися концами. Этот дух четырехстопного ямба стал одной из основных мелодий Шевченки, такой же природной и непреодолимо первичной, как у самого Пушкина. Другой, дорогой для меня и редкостной особенностью Шевченки, отличающей его от современной ему русской поэзии и сближающей его с позднейшими ее явлениями при Владимире Соловьеве и Блоке, представляется глубина евангельской преемственности у Шевченки, которою он пользуется с драматической широтой Рембрандта, Тициана или какого-нибудь другого старого италианского мастера. Обстоятельства из жизни Христа и Марии, как они сохранены преданием, являются предметом повседневного и творческого переживания этого большого европейского поэта. Наиболее полно сказалась эта черта в лучшем из созданий «кобзаря», поэме «Мария», которую я однажды был счастлив перевести, но можно сказать, что у Шевченки нет ни одной строчки, которая не была бы овеяна тем же великим освобождающим духом. Очень част у него образ молодой соблазненной и брошенной матери с ребенком на руках, в которой он неизменно видел образ Марии с младенцем. Такая невенчанная женщина с незаконным, как это тогда называлось, ребенком, была в старом обществе предметом гонения и безнаказанного глумления, одно из тех краеугольных попраний человеческого духа, от которого действительно нас освободила революция.* Короткий и по краткости малоговорящий отрывок этого мотива в рамках доступного времени я и прочту сейчас».
Пастернак говорит здесь о своем переводе поэмы Шевченко «Мария». Сам перевод был сделан им еще в 1939 г. и тогда же опубликован в «Красной Нови» с вступительной редакционной заметкой, выдержанной в казенном атеистическом стиле. Заметка должна была объяснить появление в печати этой поэмы, представляющей собой украинизированный апокриф жизни Богородицы. Тогда же перевод вошел в отдельное издание «Кобзаря». В 1946 г. готовилось новое издание, осуществленное в 1947 г. Известно, что Пастернак частично пересматривал для него старый перевод.
Но смысл выступления Пастернака гораздо шире, чем разговор о поэме. Это целый комплекс взаимосвязанных идей поэта середины 40-х годов. Небольшой, предназначенный для произнесения перед самой широкой и неподготовленной аудиторией, написанный к случаю и, по существу, оставшийся неизвестным, текст с особой силой лапидарности «выговаривает» некоторые важные мотивы жизни и творчества поэта в первые послевоенные годы, в начале работы над романом.
Рассказывая о Шевченко, Пастернак вольно или невольно говорит о самом себе, о понимании собственного пути в поэзии и культуре. В нем можно было бы выделить, по крайней мере, четыре важнейшие и внутренне неразрывные темы.
Тема первая — пушкинская. Слова о пушкинском «стихийно развивающемся» «повествовательном» ямбическом стихе имеют отношение не только к поэзии Пастернака (что очевидно), но и к его прозе. Именно как к прозе поэта, к этой особой форме самораскрытия развивающейся и наблюдающей самое себя поэтической мысли. Своей лапидарной, ритмически организованной, образно и интеллектуально насыщенной прозой Пастернак на свой лад повторяет и зрелый пушкинский путь.
Что же до восходящей к Пушкину традиции «развивающегося», «повествовательного» четырехстопного ямба традиции, общей для Шевченко и для Пастернака, — то примером этому может служить фрагмент из поэмы, посвященный бегству в Египет. Возможно, именно этот отрывок мог прочитать Пастернак радиослушателям:

Так вот, иная мать, смотри,
Что Ироды творят цари!

Мария и не хоронилась
С своим младенцем. Слава вам,
Убогим людям, пастухам,
Что сберегли Ее и скрыли
И нам Спасителя спасли
От Ирода! Что накормили
И, напоив, не поскупились
Ей дойную ослицу дать,
Хотя и горемыки сами;
И с Сыном молодую Мать
Пустились ночью провожать
Кружными тайными путями
На шлях Мемфисский. А метла,
Метла горящая светила
Всю ночь, как солнце, и плыла
Перед ослицей, что несла
В Египет кроткую Марию
И нарожденного Мессию.

Горящая Метла — звезда Рождества, станет в скором времени темой поэтического шедевра Пастернака — стихотворения «Рождественская звезда».
Тема вторая. Настаивая на связи духовной проблематики шевченковской поэмы с произведениями Вл. Соловьева и Блока, Пастернак уясняет и утверждает свою собственную связь с исканиями лучших мыслителей и поэтов символистской эпохи, «серебряного века». Значима и отсылка к имени Соловьева. Ведь чуть ли не до 70-х годов XX века Соловьев упоминался в советской печати только в разоблачительном контексте. К сожалению, пока еще крайне слабо разработана проблема соловьевской преемственности в творчестве Пастернака. Причем преемственность эта — по ту сторону подражательности, неразборчивого цитирования или же поверхностных историософских схем, что было столь характерно для символистской традиции. То, что опять-таки вольно или невольно усвоено Пастернаком у Соловьева, это идея неописуемой, вечно недосказанной, но вечно стремящейся воплотить себя красоты в Божественном замысле о мире, о природе, о человеке, о человеческом творчестве. Красоты, в конечном счете, неотрывной от истины и добра и образующей основное содержание человеческой мысли и поэзии. Это — мир идей Юрия Живаго и стоящего за ним Пастернака.
Упоминание Блока также неслучайно и стоит в непосредственной связи с началом работы над романом, герои которого, «мальчики и девочки», начинают свой «полувековой обиход» под влиянием Блока, Владимира Соловьева, Льва Толстого. В эти послевоенные годы Пастернак сам был овеян великим освобождающим духом творчества и христианства.
Тема третья — понимание Пастернаком евангельских образов и смыслов как стержня всей европейской культуры, а культуры Европы — как непрерывного процесса толкования и переосмысления Евангельских повествований. Переведенный Пастернаком насыщенный украинскими реалиями, связанный с традициями украинского духовного стиха поэтический апокриф о жизни Девы Марии подтверждает это. И здесь очень важна обмолвка Пастернака о трактовке Шевченко евангельской темы с широтой Рембрандта, Тициана или другого итальянского мастера. Ведь одним из первоначальных названий евангельского цикла романа было «Старые мастера».
Собственно, об этом, по словам поэта, «освобождающем духе» европейской культуры — и его «Рождественская звезда».
И, наконец, тесно связанная с евангельскими текстами и евангельской апокрификой в европейской культуре четвертая тема выступления Пастернака: тема попранной, оскорбленной женственности, ставшая одной из важнейших тем европейской (а с нею и российской) духовности, культуры и истории. Здесь одна из стержневых идей, проходящих через все творчество Пастернака: оскорбленное, растоптанное человеческое достоинство, и прежде всего, достоинство женщины — непреложная предпосылка исторических катаклизмов. Это сквозная тема в оригинальном творчестве Пастернака. Можно вспомнить в этой связи и восьмую главу «Спекторского». Можно вспомнить строки из последнего стихотворения книги «Второе рождение»:

И так как с малых детских лет
Я ранен женской долей,
И след поэта — только след
Ее путей, не боле...

Можно вспомнить и всю полноту эпизодов романа «Доктор Живаго», связанных с судьбой Ларисы Антиповой, начальные главы «Охранной грамоты» и «Людей и положений».
И в шевченковской поэме батрачка Мария, укрепив дух апостолов во время Пятидесятницы и послав их проповедовать Слово Ее распятого Сына, умирает нищенкой в придорожной канаве.
Во всяком случае, этот крохотный текст оказывается, на мой взгляд, концентрированным пособием для понимания самосознания и художественных и философских смыслов поэзии и прозы позднего Пастернака, для понимания всего комплекса его представлений об историчности человеческого духа и одновременно — о неподвластности духа «плену времени».

© Інститут Юдаїки, 2004 © Дух i Лiтера, 2004