OCR: 

dalai@kuprin.de

 

 

 

Зачарованный глухарь 

(1912) 

– Хочу я вас спросить, Лександра Иваныч, зачем это ты патронов набиваешь? 

Неужто за охотой пойдете? – спросил меня лесник Михаила, у которого в лесной 

сторожке я прожил целую зиму и весь великий пост. 

– Конечно. Если вечер будет тихий и теплый, нынче же ночью и пойду. 

– За глухарем? 

– За глухарем. 

– Буде? – с недоверием заметил Михаила. 

– Почему? Нельзя, что ли? 

– А то? – решительно возразил лесник.– Малому ребенку известно, что нельзя. 

Какой день-то завтра? 

Мы с Михайлой очень тесно сжились и подружились за эту зиму. Я ему говорил: 

«вы», а он мне: то «вы», то «ты», судя по тому, как складывалась речь. На охоте он 

бывает иногда нетерпелив и суров со мною, но в доме и на привалах занимал 

подчиненное положение. Мы вместе с ним выслеживали медвежьи берлоги, по 

следам, а если медведь рано залег, то по тем царапинам на деревьях, которые зверь 

делает, как отметки, отправляясь на зимнюю спячку. Мы били зайцев, стреляли 

тетеревов с подъезда, нагона и из шалашиков на чучела, обкладывались 

английским шпагатом с цветными тряпочками на пространстве двух-трех десятин. 

Зимою, в студеные кроваво-красные вечера, Михаила иногда по моей просьбе 

подвывал волков. Встанет где-нибудь на краю лесной прогалины, приставит 

ладони рупором ко рту, подымет вверх голову. И вдруг зальется тягучим, 

плачущим волчьим воем – сначала высоко-высоко, а потом все ниже, все 

плачевнее, кончит густым, скорбным, умоляющим басом, помолчит секунды с две 

и еще унылее добавит: 

«У ауф!» Точно и вправду вздохнул бедный волк о своей голодной, холодной и 

беглой судьбе. И вот проходило несколько мгновений, и бог знает из какой дали – 

слева, справа, спереди и сзади, один за другим заунывные волчьи голоса 

подхватывают его стонущую, лесную, звериную песню. 

– День-то какой, я тебя спрашиваю? – повторил Михайла. 

– День? Благовещенье. 

– То-то и оно-то. В такой день ходить за охотой не модель. Три дня есть таких в 

году, когда ни зверя, ни птицы трогать нельзя: в светлое Христово воскресенье, в 

благовещенье и в Страстную пятницу. Первое – что грех. А главное, с человеком 

такое может в лесу случиться, что хуже самой смерти. И это истинная правда. 

– Что же может случиться? 

– А вот ты и послушай. Был здесь у нас в Куршинском лесничестве один 

помощник лесничего. Это еще до меня случилось, мне старые лесники говорили. 

Был он человек очень молодой, ученый и к нашему брату совсем простой. И жил 

он, вот скажем, как и ты, по месяцу и по два у лесников на кордонах и все 

охотился. Но был только какой-то сурьезный и отчаянный и, надо сказать, винцом 

сильно занимался... 

Вот он как-то раз ночью и пошел под благовещенье в лес по глухарей. Выбрался на 

знакомое место и стал. Стоит и слушает. Ночь выдалась темная, без ветра, тихо в 

лесу было, как в погребе. Ждал, ждал... Вот, думает, журавли сначала затрубят, 

потом желна закричит, заяц загнусит, а там и глухарь песню затянет. И только 

подумал, как сверху глухарь заиграл: «чу-чу, чу-чу, чу-чу, чу-чу...» – и зашипел, 

заскрежетал. Удивился Владимир Иваныч,– его Владимир Иваныч звали: никогда 

еще не бывало, чтобы глухарь так рано просыпался. Однако оправился, размялся, 

дождался второй песни и – раз, раз, раз сиганул вперед по болоту... Остановился, 

слушает. Что за чудо? Играет да играет глухарь без останову, песню за песней, и 

громко так, на весь лес слышно. А еще ни одна птица не ворохнулась. 

Очень он этому удивился, Владимир Иваныч. Однако все шагает вперед. Как петух 

второе колено заведет,– зашипит, стало быть,– так помощник лесничего и сига-

нет. Пробежал этак с версту, чует – совсем близко глухарь, а не видать. Подался 

еще вперед, подался в сторону малость – наконец слышит глухаря над самой 

своей головой, на большущей сосне, на голой. Ну, думает, не где он, как здесь. 

Стал под песню вокруг сосны бегать, задравши голову. Нет, не видно, а тут он. И 

слышит даже, как глухарь с дерева вниз пакостит. Всегда он пакостит во время 

тока – такое уж у него тогда в кровях волнение бывает. Кружил охотничек таким 

манером вокруг дерева достаточно долго. Рассветать стало. А глухаря все не 

видать. Рассердился тогда Владимир Иваныч и говорит про себя: «Что за катавасия 

такая! Какой-то зачарованный глухарь мне попался». И только он это подумал, как 

слышит с дерева голос: «Я зачарованный, а ты убийца – и будь проклят». 

Испугался Владимир Иваныч, поднял голову и видит – на ветке, на самом верху 

сидит глухарище. Ты сам знаешь ведь, барин, каким глухарь себя маленьким по-

казывает, когда он на дереве? 

– Не больше голубя,– сказал я. 

– Вот, вот, с голубя, не больше. А тут увидел охотничек глухаря ростом с теленка. 

Вытянул глухарь вперед шею, словно змея, шипит и выговаривает человечьим 

голосом: «Будь ты проклят! Будь ты проклят!» Так до трех раз. И глаза у него, как 

две свечки, горят, и прямо он этим огнем на охотника уставился. 

Такой страх напал на Владимира Иваныча, что просто ужас. Сердце у него 

оторвалось в грудях, и пустился он бежать. И бежал, и бежал, и никак не мог 

остановиться. И знаешь, милый барин, – тут он от страха и ума решился. Никак не 

мог из лесу выбраться. Лесничий уж наряжал за ним облаву из нашего стана 

лесников и объездчиков, однако ничего не вышло. Слышали только, как по лесу 

бегает, валежник трещит, да чучукает чудным голосом, а самого так и не видать. 

Видели его только раз девки, когда под троицу березки рубили. Выскочил он на 

них голый, мохнатый, страшный такой, зареготал, заржал и драла в лес. А потом на 

покрова нашли его в лесу, в речке Холменке. Мужичок из Елони нашел, который 

лыки драл. Да и не его увидел, а увидел, что одне ноги голые из речки торчали. 

Заявил он уряднику, а тот становому. Ну, наехало начальство, стали тянуть беднягу 

из реки, а он не подается. Что же оказалось? Руки у него завязли между корягами, а 

в руке, в кулаке рак большущий зажат. Значит, он, стало быть, раков шарил в 

речке-то, для пропитания себе, значит. Ну и нырнул с головой: нащупал норку-то, 

залез туда рукой и ухопил рака-то. А тут ему воздуха не хватило. Он рукой туда-

сюда, глянь – нет, не выходит – рак-то ему промеж пальцев вцепился и не 

пушшат. Так и захлебнулся. 

Михаила помолчал и прибавил назидательно: 

– Вот как было дело-то, милый. А что вы за охотой нынче собираетесь, так ты это, 

Иваныч, брось. Не дело. 

– Постойте же, Михайла,– опомнился наконец я. – Как же это так? Ведь вы же 

сами говорите, что он все время по лесу бегал и ни с кем не говорил. Откуда же о 

глухаре-то известно, как он его проклинал? 

Но Михайла точно и не слыхал моего вопроса. Встал, потянулся и пошел к дверям, 

говоря на ходу: 

– Пойтить мерина напоить, что ли!