О ЧЕРНИХОВСКОМ 
     
     Осенью   1921  г.,  в  Москве,  Андрей  Соболь  сказал  мне:  "Напишите
Черниховскому. Он в Одессе, умирает от чахотки". 
     Потом прошел слух, что Черниховский умер. 
     Потом   мы   встретились  в  Берлине.  Я  ожидал  увидеть  изможденного
человека,   едва   ускользнувшего  от  смерти.  Но  -  в  комнату  врывается
коренастый,  крепкий мужчина, грудь колесом, здоровый румянец, оглушительный
голос,  стремительные движения. Не снимая пальто, усаживается на подоконник,
говорит  быстро,  хлопая себя по коленке и подкручивая лихие казацкие усы. У
него  военная  выправка  и  хороший  русский  язык  с  легким малороссийским
акцентом.  Ничего  поэтического  и  еще  меньше - еврейского. Скорее всего -
степняк-помещик из отставных военных. Такие люди хорошо говорят об окрошке. 
     Милый  Черниховский!  В  окрошке  он  ничего  не  смыслит.  Он  говорит
исключительно  о  Гомере,  об  ассирийском  эпосе,  о  книге Бытия и с жаром
разоблачает  литературные  плагиаты,  сделанные не менее трех тысяч лет тому
назад. 
     Непосредственное  чувство уводит Черниховского далеко от современности.
Свои   переживания   одевает   он   в   образы  глубокой  древности.  Лирика
Черниховского  рисует  нам  человека,  погруженного  в видения древней Иудеи
("Паломница",  "Смерть  Тамуза",  "Был  царь в Иешуруне" и т.д.) или поющего
гимны  богам: Астарте и Бэлу. Казалось бы, в связи со своим содержанием, его
лирика  должна  воскрешать  древние  поэтические  формы, быть в значительной
степени  стилизацией.  Но  -  как  раз  этого и нет. Архаические переживания
Черниховского  высказаны  в  очень  современных  стихах,  с рифмами, с самой
модернизованной  инструментовкой,  с  поздней строфикой. Многим придана даже
сонетная  форма.  Поэтика  Черниховского  обогнала  его  самого:  он  еще  в
древности - она успела пройти все времена, вплоть до наших. 
     Казалось  бы,  его  эпические  создания  еще более должны уводить нас в
глубь  веков.  Не пророки ли, не цари ли должны проходить перед нами в эпосе
Черниховского?   Не   тут-то  было.  Как  раз  в  своем  эпосе  Черниховский
показывает  нам  современников. Место действия - Украина. Резники, торговцы,
раввины  и  канторы провинциальных синагог, хлопотливые хозяйки, кантонисты,
литовские  меламеды,  уличные  ребятишки, русские мужики - вот герои идиллий
Черниховского. 
     Наш  современник,  он  в лирике, в выражении своего переживания, уходит
назад,  знаток  древнего  мира,  в  эпосе дает он картины современной жизни.
Замечательно,   что  и  в  области  эпической  формы  остается  он  в  своей
противоречивой   природе:  в  то  время,  как  его  архаические  переживания
облечены  в  модернизованную  форму,  современные  образы  своего  эпоса  он
описывает  в  старинной  форме  гексаметра,  что,  впрочем,  в  сочетании  с
древнееврейским языком, создает лишь новый анахронизм. 
     Черниховский   с   необыкновенной   любовью,   зоркостью,   выпуклостью
живописует  жизнь  местечкового  еврейства. Но замечательно, что при этом он
не  только  пользуется гексаметром, но и нарочно подчеркивает "гомерический"
дух  своих идиллий. Обстоятельность описаний вообще, одежд, пиров и обедов в
особенности;   плавность   рассказа,   любовь  к  подробностям;  невозмутимо
серьезное  лицо повествователя там, где важность его тона комически оттеняет
захолустное  убожество  событий;  постоянные  рефрены  (особенно  в "Свадьбе
Эльки")  - все это упорно должно наводить читателя на сопоставление малого с
великим,  героев  Черниховского  с  героями  Гомера.  Смысл  этих идиллий не
только  описательный,  но  и  философский.  Постоянно наталкивая читателя на
воспоминания  о  Гомере, Черниховский как бы хочет подчеркнуть, что меняются
только  внешние  облики,  а  сущность  жизни человека всегда одна, и разница
между  Навсикаей  и  Элькой  не  так-то  уж велика. Примечательно, что своим
сравнениям  Черниховский  любит  придавать анахронический характер. Мордехая
("Свадьба   Эльки"),   который  никак  не  может  отделаться  от  разговоров
назойливого  гостя,  Черниховский сравнивает с осажденной крепостью, а гостя
с  врагом.  Но  враг  этот  не  пользуется современными военными орудиями, а
"бьет  из  баллист, катапульт и тучами стрелы пускает". Таких примеров можно
привести несколько. 
     Насколько   прочно   связано   лирическое   чувство   Черниховского   с
древностью,  еще раз убеждаемся при чтении его эпоса. В его идиллиях находим
два  места,  которые  можно  назвать  лирическими  отступлениями. Первое - в
"Завете  Авраама"  (глава  I),  второе - в "Свадьбе Эльки" (песнь IV). И вот
оказывается, что оба отступления сделаны на тему - древность. 
     Только   два   раза  прерывает  Черниховский  эпическое  течение  своей
идиллии,  только  два раза повествовательное описание событий уступает место
авторскому  раздумью  - и оба раза лирический момент оказывается связанным с
чувством прошлого. 
     Было  бы излишне подчеркивать, что строя свою заметку, по необходимости
-  конспективную,  на противоречиях и внутренних анахронизмах Черниховского,
я  не  намерен  был  ставить  это  свойство ему в вину. Напротив, здесь-то и
заключается,  на мой взгляд, своеобразная прелесть и острота его поэзии. Эти
противоречия   как   нельзя   лучше   обрисовывают   сложную  структуру  той
поэтической  индивидуальности,  того  клубка анахронизмов, которым моему, не
еврейскому взгляду представляется Черниховский. 
     Однако,   мне  кажется,  что  и  для  читателя-еврея  было  бы  нелишне
всмотреться  в  эти  противоречия.  Быть  может,  это наведет кого-нибудь на
более  общие  размышления  о  душе  современного  еврейства,  с  ее  борьбою
традиций и новшеств, с ее зовами древности и заботами сегодняшнего дня. 

Опубликовано: "Еврейская трибуна". 1924, Љ 13 (189).