<Часть первая.>

Я — тигръ древняго, засыпаннаго пепломъ каменнаго города, рожденъ по указанію Бога, духъ мой обреченъ на терпѣніе по пророчеству царя Давида. Азъ есмь до вѣка, во вѣки и вѣкъ вѣка.

Лѣниво и удобно я лежалъ въ Лѣтнемъ саду на дорожкѣ около дѣдушки Крылова и глазѣлъ на публику. Гуляющихъ попадалось мало, смѣха не было, только кое-гдѣ хихикали гадко. Большинство же серьезно проходило по своимъ дѣламъ, и дѣло, которое несъ каждый, выставлялось такимъ важнымъ, что отъ совершенія его, казалось, зависѣло чуть ли не спасеніе всего міра. Видя лишь однѣ спины прохожихъ, я только по ихъ словамъ и отзывамъ, долетавшимъ до меня, могъ заключить о ихъ лицахъ и какіе у нихъ глаза.

Возмущеніе подняло меня на мои крѣпкія ноги, въ ярости вскочилъ я на Домикъ Петра Великаго и, вонзивъ когти въ дерево, принялся совѣстить и доказывать этимъ обманщикамъ, что они обманщики, что не совершить имъ и самаго пустяшнаго дѣла, такъ какъ зрѣніе ихъ мутно и коротко, души ихъ дряблы, а лица перекошены на сторону.

Обличая спасителей, я замололъ такую чепуху, что и у меня самого помутнѣло въ глазахъ, душа обмочалилась, а лицо перекосило. И вдругъ какимъ-то чудомъ я превратился въ голосистую птицу.

Я такъ громко пѣлъ, что, казалось, не было въ мірѣ уголка, гдѣ бы не раздавалась моя пѣсня. И оттого, что всѣ меня слушали, и оттого, что какъ разъ на томъ мѣстѣ на солнышкѣ, гдѣ я любилъ пѣть, была ужъ искусно подвѣшена клѣтка, и я зналъ, что меня поймаютъ и посадятъ въ эту клѣтку, стало мнѣ неловко и опасно жить птицей.

И вотъ, чтобы какъ-нибудь спастись и остаться на свободѣ, я, опустивъ крылья, вороватой лисой прокрался на Верейскую въ самый грязный паскудный кабакъ Веселые острова, и кое-какъ протолкавшись сквозь гущу захмелѣвшихъ и вдрызгъ пьяныхъ гостей, присѣлъ къ первому попавшемуся столику, а для отвода глазъ спросилъ себѣ бутылку самаго пьянаго забористаго вина.

Несмотря на то, что народу было тьма и негдѣ было повернуться, все-таки какая-то Саша Тимофеева присосѣдилась ко мнѣ и, охвативъ рукой мою шею, лѣзла прямо къ лицу.

— Милый другъ, увези меня куда-нибудь! — приставала она, похрустывая своимъ желтымъ кожанымъ ремнемъ.

И по мѣрѣ того, какъ лицо ея темнаго мата съ огромными безъ зрачковъ сѣрыми глазами приближалось къ моему лицу, тонкія, какъ паутина, сѣти откуда-то съ потолка медленно, но вѣрно опускались надо мной. Я чувствовалъ, птичьи сѣти шелковыя опускались надо мной. А когда глаза моей возлюбленной такъ очутились близко, что слились въ одинъ сѣрый глазъ, сѣть коснулась моего темени, и въ тотъ же мигъ отточенный тонкій крючокъ вошелъ мнѣ въ живое сердце и, зацѣпивъ за живое, чуть дернулъ — и ужъ грубо и слѣпо поволокъ меня черезъ Сашу Тимофееву, черезъ столъ вверхъ по потолку.

Насъ стянули со всѣхъ концовъ свѣта: изъ Австраліи, изъ Африки и Южной Америки, и я, предводитель шимпанзэ, опоясанный тканымъ гагажьяго пуха поясомъ ломалъ себѣ голову и рвалъ на себѣ волосы, не зная, какъ вырваться изъ цѣпей, которыми мы были скованы по рукамъ и ногамъ, и улепетнуть на родину. Но было ужъ поздно. Прогнавъ по цѣлинѣ черезъ поля, насъ выстроили, какъ солдатъ, на Марсовомъ полѣ, и герольды въ золотѣ со страусовыми перьями на шляпахъ, разъѣзжая по рядамъ, читали намъ приговоръ.

Насъ обезьянъ обвиняли въ непроходимомъ распутствѣ, злости, бездѣльничаньѣ, пьянствѣ и упорно-злонамѣренной вороватости и, признавая необыкновенно блестящія природныя способности къ развитію и усовершенствованію, приговаривали примѣнить къ намъ секретныя средства профессора Болонскаго университета рыцаря Альтенара — потомка викинговъ Гренландіи, Исландіи и Сѣвернаго Ледовитаго Океана.

Со слѣпой материнской любовью и негодованіемъ я слѣдилъ, какъ по совершеніи всѣхъ шутовскихъ церемоній, началась расправа. Эти богобоязненные умники потѣхи ради прокалывали насъ сапожнымъ шиломъ и потомъ били желѣзными молотками, а другимъ намазывали шерсть мягкимъ и горячимъ варомъ и, закатавъ въ массѣ вара веревку и прикрѣпивъ ее къ тѣлу, продергивали въ хомутъ свободной и сильной лошади и волокли по землѣ подъ гикъ и гамъ, покуда не издыхала жертва, третьимъ же тщательно закалывали губы мѣдными металлическими булавками. И много еще было сдѣлано, какъ обузданіе, потѣхи ради.

Когда же Марсово поле насытилось визгомъ и стономъ, а земля взбухла отъ пролитой обезьяньей крови, а крещеный и некрещеный русскій народъ надорвалъ себѣ всѣ животы отъ хохота, прискакалъ на мѣдномъ конѣ, какъ вѣтеръ, всадникъ, весь закованный въ зеленую мѣдь. Высоко взвившійся арканъ стянулъ мнѣ горло, и я упалъ на колѣни. И въ замеревшей тишинѣ, дерзко глядя на страшнаго всадника передъ лицомъ ненужной, ненавистной, непрошенной смерти, я, предводитель шимпанзэ Австраліи, Африки и Южной Америки, прокричалъ гордому всаднику и ненавистной мнѣ смерти трижды пѣтухомъ.

Убирали комнаты — это самое несносное время передъ праздниками, развѣ сравнимое только съ переѣздомъ на другую квартиру — убирали, старались. Съ потолка щетками поснимали закопченную пыль и паутину, вымыли окна и подоконники и принялись за полы. А грязи — не отмыть, не отскоблить. И отъ босыхъ ногъ слѣды. Уборкой заправлялъ какой-то мнѣ неизвѣстный человѣкъ, шершавый съ собачьей мордой. Этотъ самый человѣкъ съ собачьей мордой, видя, что толку нѣтъ, забралъ свои пыльныя щетки и скребки, плюнулъ и скрылся.

Оставшись одинъ, я тихонько заглянулъ подъ кровать.

„Эге, — подумалъ я, — да вотъ гдѣ она сидитъ, эта грязная жила!“ — и такъ мнѣ стало досадно и такъ не хотѣлось гнуть спину — просить извести эту грязь подъ кроватью и самому пачкаться, — снялъ я съ себя пиджакъ и все до рубахи, взялъ синдетикона, обмазался имъ, какъ слѣдуетъ, легъ на полъ и давай кататься.

Я лежалъ, прикованный къ желѣзной койкѣ, и не въ Обуховкѣ лежалъ я, а въ могилѣ, и не изъ Спасской части стащили меня сюда замертво, а прямо отъ Покрова послѣ отпѣванія.

Сердце рвется на части! Да за что же эти гробовщики такъ злобно похоронили меня, — вѣдь я не сдѣлалъ имъ зла, ей-Богу, я и мухи не обижу, я ружья не умѣю въ рукахъ держать. Или вся вина моя въ томъ, что Емеля подарилъ мнѣ свои семь драгоцѣнныхъ дней молоть языкомъ, сколько влѣзетъ?

Когда я такъ терзался и мучился въ моемъ печальномъ состояніи, три чорта посѣтили меня. Двое изъ нихъ были мнѣ совершенно неизвѣстны: тихенькіе, слабенькіе, такъ въ чемъ душа держится. А третьяго, хотя онъ и старался въ моихъ глазахъ передѣлаться, я сейчасъ же узналъ по голосу: это почтовый чиновникъ десятаго отдѣленія Киселевъ.

Всѣ трое чертей притворились смирными, ласковыми, безобидными и тонкимъ ребячьимъ голоскомъ что-то такое наивное и простенькое лепетали надо мной. Но я какимъ-то наитіемъ понялъ, что таилось у нихъ на умѣ: они облюбовали и теперь опредѣленно подбирались къ моимъ конечностямъ и позвоночному хребту.

„Ну нѣтъ ужъ, подаркомъ вамъ не достанусь, — рѣшилъ я самъ съ собою, — накормлю васъ овсянкой!“ — и, напрягши всѣ мои силы, я оторвался отъ желѣзной койки и, врасплохъ бросившись на чертей, сталъ съ ними расправляться по-свойски.

Отъ одного чорта остался мнѣ на память клокъ волосъ, другому чорту я прокусилъ палецъ, а когда я торжествовалъ, Киселевъ схватилъ какой-то дряни въ горсть, и я не успѣлъ оглянуться, какъ онъ уже замазалъ мнѣ ротъ. И я сталъ задыхаться.

И ровно и вперегонку, уступая и толкаясь, мы бѣжимъ по Моросейкѣ на Красную площадь. Всѣ мы спѣшимъ къ Лобному мѣсту послушать Объявленіе, о которомъ возвѣщалось съ перекрестковъ и въ тупикахъ.

На Спасской башнѣ ужъ пропѣли часы полдень. Народъ все прибывалъ. Но Лобное мѣсто оставалось свободнымъ, и только какіе-то мальчишки по временамъ завладѣвали имъ и тотчасъ же къ общему удовольствію и развлеченію летѣли вверхъ тармашками.

Съ помощью знакомаго полотера съ Зацѣпы я взобрался на кровлю Василія Блаженнаго, и отъ меня прекрасно видно было даже всякую мелочь.

Наконецъ, толпа, крякнувъ, осадила, головы обнажились, а на Лобномъ мѣстѣ показался маленькій человѣчекъ: онъ былъ въ высокихъ воротничкахъ и смокингѣ, а голова его была повязана платкомъ по-бабьи.

— Юродивый, — прокатилось по площади изъ устъ въ уста, — это юродивый самъ.

На Спасской башнѣ снова пропѣли часы и пѣли долго: тринадцать.

— Садитесь, господа, — сказалъ Юродивый, кланяясь на всѣ четыре стороны: Кремлю, Замоскворѣчью, Историческому музею и Рядамъ.

Такъ какъ я сидѣлъ, то, не смѣя ослушаться, все-таки подобрался, будто усаживаясь, всѣ же прочіе, стоявшіе внизу, хотя и было не совсѣмъ удобно, безпрекословно присѣли.

— Милостивыя государыни и милостивые государи, — запѣлъ Юродивый знаменнымъ распѣвомъ, — всѣ мы учились заповѣдямъ, и всякій знаетъ, что ихъ десять штукъ. Не такъ ли, десять штукъ?

И въ отвѣтъ прогудѣла толпа, какъ гудятъ Воистину воскресъ на Пасхѣ въ церквахъ.

— Ну, вотъ, господа, — продолжалъ Юродивый тѣмъ же распѣвомъ, — а на самомъ дѣлѣ ихъ не десять, а четырнадцать. Отцы наши утаили отъ насъ, но и они мудрые, да и всѣ мы искони блюли ихъ всѣ четырнадцать.

— Блюли, — проблеяла толпа.

— А! вотъ, видите! — пропѣлъ Юродивый, — а теперь по исчисленіямъ Кугельгейма фонъ Густава пришло время провозгласить ихъ полностью и начать исполнять не тайно, а въ открытую. Внимайте же и пишите въ сердцѣ, вотъ новыя заповѣди:

11-я. — Не зѣвай.

12-я. — Ѣшь пирогъ съ грибами, а языкъ держи за зубами.

13-я. — Прелюбы сотвори.

14-я. — Укради.

Юродивый залился такимъ веселымъ смѣхомъ и такъ затрясъ головой, что платокъ съѣхалъ ему на шею, и передъ опѣшеннымъ, сбитымъ съ толку народомъ вдругъ метнулись глаза, и грозное стало лицо царя Ивана.

На Спасской башнѣ пропѣли часы и пѣли долго: четырнадцать.

Я попалъ въ пустой домъ. Обстановка всякая — столы, стулья, все есть, но какой-то онъ весь нежилой. Я не одинъ, со мною студентъ П. въ черной студенческой тужуркѣ, самъ съ черной бородой клиномъ, въ темныхъ очкахъ.

Одна за другой фигуры сначала неясно, потомъ отчетливѣе начинаютъ появляться вокругъ меня. Это какіе-то маленькіе тучные карапузы. И мнѣ становится страшно отъ ихъ присутствія въ этомъ нежиломъ домѣ.

— Смотрите въ окно, — говоритъ мнѣ студентъ, догадавшійся должно быть, что мнѣ страшно въ этомъ нежиломъ домѣ.

Я подошелъ къ окну и сталъ смотрѣть. Окно выходило въ садъ. Но какъ-то такъ случилось, что я помимо воли бросилъ смотрѣть и перевелъ глаза въ комнату. Изъ движущихся фигуръ выдѣлилась теперь высокая женщина съ ребенкомъ на рукахъ. Я подумалъ:

„Если ее перекрестить, она исчезнетъ“.

И я перекрестилъ ее истово большимъ крестомъ разъ и другой, но высокая женщина, глядя на меня съ недоумѣніемъ и какъ бы показывая мнѣ, что я ошибся, сама перекрестилась. Студентъ исчезъ. Я было къ двери. Остановился. Не могу. Не увѣренъ, не знаю: а что, если и въ другихъ комнатахъ то же? И вдругъ я увидѣлъ другую женщину. Она лежала въ углу на кушеткѣ. Она была маленькаго роста, плотная, густо-румяная, носъ плоскій, а ротъ съ безобразно выступающей нижней челюстью.

— Не этимъ надо, — сказала она, приподнявшись съ кушетки, и махнула краснымъ одѣяломъ.

И тотчасъ лицо высокой женщины съ ребенкомъ стало измѣняться, принимая самыя отвратительныя выраженія: носъ удлинился — совсѣмъ длинный, за губы заходитъ, а глаза, выскочивъ изъ орбитъ, повисли, какъ два мѣшечка.

А та съ кушетки румяная плосконосая, съ безобразно-выступающей нижней челюстью снова какъ махнетъ краснымъ одѣяломъ, и ребенокъ на рукахъ женщины сталъ таять, туловище становилось все меньше и меньше, не стало у него ни рукъ, ни ногъ, и осталась одна голова.

Скатился я съ крутого обрыва въ садъ. Да это загородный увеселительный садъ Хуторокъ. Вонъ и касса. Подошелъ я къ кассѣ билетъ взять. Заглянулъ въ окошечко, а кассиръ-то знакомый — Бѣляковъ. Надо сказать, что съ этимъ Бѣляковымъ вышла у меня одна нехорошая исторія и такъ все запуталось: сталъ я ему бѣльмомъ въ глазу.

Бѣляковъ пилъ чай въ прикуску, а другой кассиръ искалъ ему въ головѣ.

„Ну, — думаю, — пропалъ я, безъ побоя не отпуститъ, убьетъ онъ меня“.

— Моръ на воши! — говорю имъ и вижу: Бѣляковъ побагровѣлъ весь отъ злости, зажалъ въ кулакъ кусокъ пиленаго сахара, всталъ и пошелъ къ выходу.

— Убью! — отчеканилось во мнѣ.

И я присѣлъ на корточки, сталъ такимъ маленькимъ и такимъ тоненькимъ да въ щель подъ дверь и затиснулся, затаилъ дыханіе, слушаю.

Бѣляковъ походилъ около кассы и презлой вернулся.

— Не нашелъ, а попадись только, я ему! — сказалъ Бѣляковъ другому кассиру, и они стали искаться.

А меня точно кто-то все подстегиваетъ: хочу не дышать и не могу удержаться, и, какъ на грѣхъ, языкъ зачесался, я съ дуру-то полѣзъ почесать и чихнулъ.

Бѣляковъ тутъ-какъ-тутъ.

— А! вотъ онъ! — да какъ хватитъ: кусокъ сахара прямо такъ въ високъ мнѣ и вткнулся.

Очень узкая, очень высокая комната безъ оконъ. Одинъ маленькій фонарикъ освѣщаетъ комнату. Посреди кровать подъ пологомъ.

Я осторожно подошелъ къ кровати, приподнялъ одѣяло и отшатнулся: на простынѣ сидѣло нѣсколько штукъ отвратительныхъ насѣкомыхъ — это какія-то разбухшія миндальныя шкурки съ черными пятнышками на спинѣ.

„Вотъ до чего довели!“ — и, негодуя, я отошелъ къ двери, чтобы итти куда-то, отыскать кого-то и отомстить: я зналъ, чья это кровать...

На порогѣ стояла незнакомка: она была въ бѣломъ, подъ покрываломъ, золотая корона на головѣ, и бѣлый свѣтъ шлейфомъ падалъ у ея ногъ.

— Завтра Рождество, — сказала она. Я отступилъ, давая дорогу.

— Ты меня не узналъ?

— Въ первый разъ вижу.

— Dame de Nоël.

— Dame de Nоël. — я подпрыгнулъ отъ радости, — и у насъ будетъ елка, серебряный дождь, золотые орѣхи!

— Ты самъ не знаешь, о чемъ просишь, а такъ лучше для нея...

— Они заводныя? — обрадовался я, подумавъ о тѣхъ отвратительныхъ насѣкомыхъ съ черными пятнами на спинѣ, которыя сидѣли на кровати подъ пологомъ.

Dame de Nоël. уже не было, да и я попалъ куда-то въ подворотню и сижу, какъ старикъ на пчельникѣ.

У меня было двѣнадцать подземныхъ каморокъ и двѣнадцать ключей. Ихъ у меня отняли. Я набралъ на дворѣ тряпокъ. Ихъ тоже отняли. Ключи и тряпки унесли въ кладовую. А Власовъ — мой недавній сожитель, безъ котораго я шагу не ступлю, — ушелъ отъ меня.

Я совсѣмъ голый, а все-таки грабятъ меня — отнимаютъ послѣднюю кровь изъ тѣла. Какая-то трясучка накинулась на меня. Со слезами я прошу ее оставить, не корчить такъ больно. Не слушается.

Я былъ нагло ограбленъ и зналъ, что меня не оставятъ живымъ, что меня гонятъ въ могилу, и ужъ больше не могъ терпѣть: я послалъ Авдотью на Лиговку къ знакомому гробовщику за гробомъ.

Смерть моя приближалась, и съ каждой минутой мнѣ становилось ясно, что черезъ нѣсколько дней тѣло мое съѣдятъ съ хлѣбомъ, а кости въ гробъ положатъ.

Кое-какъ я сползъ съ лѣстницы и обратился къ швейцару за помощью. Я просилъ швейцара изъ послѣднихъ силъ моихъ и съ пролитіемъ послѣдней крови моей послать къ почтеннымъ лицамъ города извѣщеніе, чтобы пріѣхали завтра же похоронить меня, пока я еще не съѣденъ съ хлѣбомъ.

И когда я такъ просилъ швейцара и кланялся ему въ ноги, со стѣны соскочило объявленіе о снятіи калошъ, и внезапно изъ стѣны, гдѣ висѣло это объявленіе, появился Власовъ. Покручивая свои колючіе пожарные усы, вѣроломный Власовъ подалъ мнѣ ключи, тряпки и пшеничной и аржаной муки для заварки густого клейстера.

Большущій домъ. Сколько этажей — не считалъ: много. А вокругъ дома народъ такъ кишмя кишитъ. Я подбѣгаю къ дому, но зачѣмъ мнѣ этотъ домъ, — самъ не знаю. Я знаю: мнѣ надо во что бы то ни стало пробраться въ домъ. Съ трудомъ проталкиваясь, добрался я до дверей и вошелъ въ комнаты. Комнаты все неизвѣстныя. Изъ одной въ другую перехожу, ищу чего-то и вдругъ вижу: маленькая, какъ клѣтушка объ одномъ окнѣ, да и то въ заборъ выходитъ. Я туда. Остановился среди комнаты. Я узналъ памятную мнѣ, страшную по воспоминаніямъ комнату.

„И обои цѣлехоньки, — обрадовался я, — сѣрыми цвѣтами съ красной жилкой по водянистому полю, а тутъ вотъ мой столъ стоялъ, а тутъ вотъ... и съ тѣхъ поръ все пошло по другому безповоротно“.

И хотя, кромѣ меня, никого не было въ комнатѣ, я обратился къ кому-то и все спрашивалъ объ этомъ безповоротномъ: какъ его вернуть и какъ забыть.

— Пожаръ! — донеслось со двора и съ улицы и, скользнувъ по пустымъ комнатамъ, вернулось: — пожаръ!

И я почувствовалъ, что мнѣ тѣсно, холодно и скучно. Кто-то пѣлъ въ комнатахъ. Комнаты не казались пустыми. И вдругъ чѣмъ-то горячимъ обдало меня — и моя комната вспыхнула.

И въ огнѣ мнѣ стало весело.

Я подумалъ:

„Дай проснуться, отыщу я большущій домъ, найду эту тѣсную комнату и подожгу“.

Я взбирался на башню по крутой, необычайно узкой лѣстницѣ. Мнѣ говорили, что стоитъ только достичь верхней площадки, и оттуда уже прямой ходъ на небо тамъ къ твоимъ услугамъ будетъ облако въ видѣ лодки — каюкъ, — садись въ каюкъ и плыви, куда хочешь.

Ужъ подымался я, подымался, едва ноги плетутся и терпѣнія нѣтъ — весь черепъ сжало, а все-таки какъ-никакъ понатужился и добрался. И что же вы думаете никакого облака — каюка нѣтъ, а стоитъ на площадкѣ татаринъ-старьевщикъ, и руки у него длинныя, до самой земли доходятъ. Я ужъ хотѣлъ было назадъ — въ самомъ дѣлѣ, что жъ это? — а старьевщикъ свои длинныя руки поднялъ да меня хвать за шиворотъ:

— Паразитъ ты, мерзкій, да не видать тебѣ, какъ ушей своихъ, ни облака, про которое ты изъ книжекъ вычиталъ, ни того, что тамъ за облакомъ, прочисти напередъ глаза свои, видящіе во всемъ одну гадость, а тогда ужъ — милости просимъ.

Я не успѣлъ ни возразить, ни оправдаться, какъ ужъ татаринъ-старьевщикъ сталъ медленно опускать меня на землю. И когда до земли оставалось всего ничего, я отъ внезапнаго толчка заклевалъ носомъ и, ахнувъ, шлепнулся въ теплый пометъ.

Въ эту ночь я долго ворочался и не могъ заснуть: то зябъ, то мнѣ казалось, что какія-то блохи прыгаютъ по мнѣ. И когда, наконецъ, пришелъ сонъ, я очутился въ просторной комнатѣ. Навзничь я лежалъ на кровати. И странно, лежа такъ на кровати, я вмѣстѣ съ тѣмъ видѣлъ себя лежащаго, но какимъ не похожимъ на себя.

И вотъ тотъ непохожій, который былъ мною, поднялся съ кровати и пошелъ черезъ узенькій коридоръ въ другую комнату. Ну, ничуть онъ не походилъ на меня: онъ былъ высокій, остролицый, съ впалыми щеками и хищнымъ орлинымъ носомъ, на немъ надѣтъ былъ короткій шелковый пурпурный плащъ, поношенный и порядочно полинявшій, а въ глазахъ кипѣло столько злобы и такой жгучей и острой, что довольно было одного его взгляда, чтобы прихлопнуть человѣка тутъ же на мѣстѣ, какъ муху. Онъ подошелъ къ кровати, на которой спалъ кто-то, завернувшись съ головой въ одѣяло, и, всхлипнувъ отъ бѣшеной злобы, переполнившей съ краями всю его душу, схватился пальцами за простыню и потянулъ, и тянулъ ее изъ-подъ спящаго, вымещая что-то, срывая сердце на неповинной бѣлой ткани.

Моя дикая душа пьянѣла, я помиралъ отъ злобы.

Но тутъ сонъ меня покинулъ.

Я лежалъ и не смѣлъ пошевелиться. Въ моей комнатѣ, гдѣ, кромѣ книгъ и игрушекъ, ничего не было, кто-то квакалъ. А была ночь.

Горѣлъ Петербургъ. На пожарныхъ каланчахъ вывѣшено было: сборъ всѣхъ частей, — да ничего не могли подѣлать. Горѣлъ Петербургъ со всѣхъ концовъ.

Я и еще одинъ человѣкъ, нерѣдкій спутникъ моихъ ночныхъ похожденій, покинувъ домъ, пріѣхали въ бараки. Въ баракахъ намъ отвели огромную комнату, и тутъ оказалось, что мы не одни: съ нами неотлучно находился одинъ извѣстный русскій поэтъ.

Мы смотрѣли въ окно: улицы были запружены бѣглецами, и какія-то дамы, нагруженныя чемоданами и желтыми коробками изъ, подъ шляпъ, тянулись по тротуару, словно въ крестномъ ходу. Всѣ говорили, что пожаръ страшный, и не кончится. Пахло гарью.

Мы тоже рѣшили уѣхать. Взяли извозчика и втроемъ отправились въ Москву. Въ Москвѣ, не останавливаясь, мы проѣхали прямо на дачу въ Петровскій паркъ. На дачѣ никого не застали. Потомъ явился знакомый, актеръ, и мы стали разсказывать, какой въ Петербургѣ страшный пожаръ, какъ мы сидѣли въ баракахъ, какъ гарью пахнетъ и какъ мы заплатили извозчику семьдесятъ пять копѣекъ.

— Теперь лошадь пропадетъ, — сказалъ поэтъ, — какъ же? Сдѣлать безъ передышки отъ Петербурга до Москвы двадцать девять верстъ и сейчасъ же обратно въ Петербургъ двадцать девять, лошадь не выдержитъ.

Я стоялъ на берегу рѣчки съ фотографическимъ аппаратомъ и снималъ двухъ носороговъ. Носороги — на той сторонѣ, и съ ними три балбеса. Балбесы все лѣзли впередъ и застили мнѣ. Бился я немало времени и не могъ снять носороговъ.

Кричу балбесамъ:

— Эй вы, балбесы, на ту сторону переходите!

Послушали балбесы, вошли въ воду. А я скинулъ съ себя сапоги и тоже бухъ въ рѣчку, хочу къ носорогамъ переплыть. Плылъ, плылъ и закрутило. Дна нѣтъ, четыре стѣны желѣзныхъ, а руки у меня крестомъ сложены. И крутитъ и крутитъ. Вотъ изловчился я, пошевелилъ ногами и вынырнулъ. Влѣзъ на чугунный столбъ — на столбѣ парниковая редиска — усѣлся на редиску и просидѣлъ семь дней и ночей, пока не сняли.

И растворились желѣзныя стѣны. Тамъ балъ, музыка, танцы. А омутъ, гдѣ меня крутило — несгораемый шкапъ съ люкомъ и подпольемъ. Полѣзъ я въ подполье за мѣдными пятаками, — ихъ тамъ мѣшокъ на мѣшкѣ. Сталъ я выбирать изъ мѣшковъ пятаки и кидать въ воду, чтобы узнать, глубока ли рѣка. А пятаки не тонутъ, выплываютъ и не пятаками ужъ, а красными коробочками. Сталъ я вылавливать красныя коробочки.

А меня стыдятъ:

— Къ чему тебѣ эти дырявыя коробочки?

И знаю я, что коробочки ни къ чему мнѣ, и все-таки вылавливаю: брошу пятакъ, а выловлю коробочку.

— Я коллекцію собираю, — говорю виновато и отъ злости начинаю плевать на балбесовъ.

Плевалъ я, плевалъ, да всего себя съ ногъ до головы и оплевалъ.

Я пересаживалъ мой любимый цвѣтокъ. Насилу-то собрался. И такъ я виноватъ передъ нимъ — за дѣлами не досмотришь и траву не выполешь во-время — вотъ кусты какіе! Все дѣла: то одно, то другое, — не поспѣваешь. Въ этомъ-то и жизнь, когда не поспѣваешь! — слышалъ я отъ кого-то. Ну, и Богъ съ нимъ, пускай себѣ не поспѣваетъ на здоровье!

Я вытряхнулъ изъ горшка землю, бережно взялъ цвѣтокъ за стебель и, уткнувшись въ него, замѣтилъ, у корней, гдѣ они узломъ спутаны, маленькій червякъ сидитъ. И только-что протянулъ я руку за червякомъ, какъ мигомъ превратился червякъ въ змѣйку, а змѣйка, не мигнувъ, выросла въ змѣю. Тутъ ужъ отъ страха затряслись у меня поджилки, и я бухъ цвѣтокъ на полъ, хочу бѣжать, а ноги не слушаются, и закричать не могу.

Огромный страшный кольчатый змѣй Аспидъ вывивалъ свою пасть надо мной и, коснувшись горячимъ жаломъ моего холоднаго носа, вдругъ превратился въ зубастую рыбищу.

— Господи, да это сама Ехинія!

А Ехинія не Аспидъ. Не долго думая, поддала Ехинія пастью — ай! — крышка! Только всего и успѣлъ за карманъ схватиться, бултыхъ въ нутро — поминай, какъ звали!

Наша Софоровна старуха старая, дѣвушка. А я будто вхожу въ кухню и прошу Софоровну молока купить и шеколаду и вижу, на Софоровниной кровати лежитъ старикъ — старичекъ такой гаденькій въ кудряшкахъ — мужъ Софоровны.

— Не пойду я вамъ за шеколадомъ, — говоритъ мужъ Софоровны, — съ какой стати!

„Ишь, какая гадина, думаю себѣ, никто тебя и не проситъ ходить!“

А Софоровна ужъ топочетъ по лѣстницѣ, несетъ молоко, шеколадъ и... воблу.

Увидалъ я воблу, говорю Софоровнѣ:

— Зачѣмъ воблу-то принесли, отнесите ее обратно.

А старичекъ — мужъ Софоровны посматриваетъ на меня и нехорошо такъ: лицо у него до зелени блѣдное, кожа студенистая, а на кончикѣ носа красное пятнышко.

И входитъ нашъ старый пріятель литераторъ Ф., для котораго и весь этотъ шеколадъ затѣяли.

— Пойдемте — говоритъ Ф., — на площадь къ Совѣту, весь Петербургъ собирается.

Я и пошелъ. И вотъ будто стоимъ мы съ Ф. на площади у памятника. Памятникъ большой и высокій: высокая площадка со ступеньками, вокругъ ограда и посреди во весь ростъ желѣзный царь, а по бокамъ царя по три желѣзныхъ часовыхъ. И вдругъ вижу, желѣзная фигура царя зашевелилась, и желѣзные часовые зашевелились, и въ ужасѣ я говорю:

— Шевелится! Шевелится!

А онъ желѣзный ужъ сдвинулся съ мѣста и идетъ. Онъ желѣзный идетъ къ ступенькамъ, а за нимъ гуськомъ желѣзные часовые.

И я услышалъ, какъ съ разныхъ концовъ переполненной народомъ площади заговорили:

— Онъ идетъ!

— Онъ ходитъ передъ несчастьемъ!

— Несчастье надъ Петербургомъ! Желѣзный царь спустился съ лѣстницы и, когда ступилъ онъ на послѣднюю ступеньку, изъ желѣзнаго сталъ человѣкомъ и такой самый, какъ на Крюгеровскомъ портретѣ, высокій, глаза на выкатѣ, только волосы свѣтлые и кудрями завиваются. И часовые изъ желѣзныхъ стали живыми — старыми щетинистыми солдатами.

Царь обратился къ народу;

— Господа, — сказалъ царь, — я хотѣлъ вамъ сказать: сейчасъ въ квартирѣ художника Б. собралось все, что есть талантливаго и культурнаго въ Россіи.

— Талантливаго!! Культурнаго?! — захохоталъ, издѣваясь, мой спутникъ.

— Тише, — говорю ему, — что вы дѣлаете, вѣдь за это васъ...

И въ это время слышу, какъ кто-то изъ толпы называетъ меня по имени. Бросилъ я моего пріятеля, выбрался изъ толпы и вижу старикъ стоитъ — мужъ Софоровны. Онъ еще отвратительнѣе въ сѣрой мягкой рубашкѣ, подпоясанный кожанымъ поясомъ, до зелени блѣдный и студенистый съ краснымъ пятнышкомъ на кончикѣ носа, онъ протягивалъ мнѣ обѣ руки:

— Цѣлуй!

И глядя съ отвращеніемъ на его до зелени блѣдныя руки, я подумалъ: „вотъ за то, что я такой гордый, вотъ онъ, гадкій старикъ хочетъ, чтобы я унизился и поцѣловалъ его гадкую руку съ обручальнымъ кольцомъ!“. И стиснувъ зубы, я поцѣловалъ гадкую руку съ обручальнымъ кольцомъ.

А старикъ, словно спохватившись, отдернулъ руки.

Я стою на берегу рѣки въ толпѣ народа. Кто-то говоритъ, что этотъ народъ соскочилъ съ фресокъ, изображающихъ Страшный судъ въ Сольвычегодскомъ Благовѣщенскомъ соборѣ, и что рѣка Дунай, Сафатъ и еще какъ-то, я не могъ разобрать названія, такъ какъ все это говорилось на тарабарскомъ языкѣ.

Мы всѣ чего-то ждемъ и очень волнуемся. Я не могу спокойно стоять и поминутно подбѣгаю то къ одному, то къ другому:

— Скоро ли?

Но вмѣсто отвѣта мнѣ показываютъ пальцами на какую-то темную массу, движущуюся со стороны лѣса.

На самомъ берегу, почти надъ водой, огорожено пространство. Тамъ стоятъ два боченка. На боченки положена доска. Я пододвинулся къ загородкѣ и, удобно примостившись, сталъ вглядываться въ движущуюся темную массу.

И понемногу начали обрисовываться странныя фигуры. Впереди всѣхъ ѣхалъ на волѣ церемонимейстеръ — важный сановникъ съ коричневой бородой въ золотомъ кафтанѣ, въ рукахъ его блестѣло золотое жезло. За церемонимейстеромъ попарно шли дамы въ длинныхъ бѣлыхъ одѣяніяхъ босикомъ. А за каждой парой слѣдовали слуги, несшіе по два складныхъ стула и опахало. Наконецъ, подъ балдахиномъ показался король. Король былъ въ голубой, какъ рѣка, мантіи, усѣянной серебряными звѣздами, на рукахъ бѣлыя рыцарскія перчатки, лицо темное негритянское, а носъ въ видѣ серебрянаго серпа.

Мой сосѣдъ, по профессіи фокусникъ, въ рыжемъ пыльномъ парикѣ, фыркнувъ, сказалъ по-русски:

— У этого короля, Наполеона, носъ приставной! — и вдругъ упалъ замертво.

И я увидѣлъ, какъ въ толпѣ еще многіе упали мертвыми, должно быть, наказанные за свое богохульство. Теперь почему-то выяснилось, что это совсѣмъ не простой король.

Шествіе приближалось. Я разглядѣлъ стройнаго бѣлаго царедворца, очень юнаго. Слѣдуя за королемъ, юный царедворецъ отдавалъ приказанія. Потомъ опять потянулись дамы и слуги, а за слугами тряслись мужицкія телѣги, доверху нагруженныя красной капустой.

Всѣ глаза были устремлены на короля. Король ступилъ къ берегу въ огороженное пространство. И тутъ я догадался, что лицо его закрыто маской, а тотъ стройный царедворецъ неживой — автоматъ.

Слуги между тѣмъ сложили балдахинъ, разставили стулья. Бѣлыя дамы, подобравъ платья, усѣлись и, болтая босыми ногами, забормотали молитву. Король поклонился рѣкѣ, и, подозвавъ автомата, усѣлся съ автоматомъ на доску, положенную на боченки, но такъ, что середина доски осталась свободна.

Мы всѣ закричали ура и кричали, до тѣхъ поръ, пока церемоніймейстеръ съ коричневой бородой, въ золотомъ кафтанѣ, не сдѣлалъ жезломъ знака. Наступила мертвая тишина.

— Что же ты говоришь, — сказалъ король, обращаясь къ автомату, — будто эта скамья сломается, а видишь, мы сидимъ на ней вдвоемъ, и она цѣла.

Голосъ короля былъ такъ молодъ и силенъ и обаятеленъ, что каждый изъ насъ подпрыгнулъ отъ поднявшагося въ каждомъ изъ насъ чувства молодости, силы и обаятельности. Мы готовы были умереть за короля.

Дамы прокричали ура.

— Императоръ, ты сидишь не такъ, сядь посерединѣ! — сказалъ автоматъ королю и, вставъ, отошелъ къ оградѣ, къ тому мѣсту, гдѣ я такъ хорошо примостился.

Не утерпѣвъ, я потрогалъ автомата. Что-то металлически-холодное коснулось моей руки, и я машинально отдернулъ ее, почувствовавъ судорогу, какъ отъ электрическаго тока.

Король поднялся. Король оправилъ мантію. Король опускается на середину скамьи. И едва король коснулся скамьи, какъ доска переломилась, и король полетѣлъ въ рѣку.

Дамы заплакали. Мы закричали ура и бросились качать автомата и, подбрасывая автомата къ небу, подбрасывали вмѣстѣ съ нимъ красную капусту.

Я стоялъ посреди сводчатой комнаты и глядѣлъ въ окно, выходящее въ садъ. Я глядѣлъ туда за окно въ зеленый весенней зеленью садъ. И вдругъ кто-то сзади обнялъ меня. Я повернулъ голову и замеръ: такъ необыкновенно было чувство мое. Тотъ, кто обнялъ меня, смотрѣлъ на меня сначала съ упрекомъ, но потомъ кротко и любовно. Лицо его было просвѣтленно, и глаза свѣтились, онъ былъ очень юный, а зналъ онъ несравненно больше меня — мнѣ же представлялось, что я знаю очень много. Онъ не опускалъ своихъ рукъ. И, глядя на него, я думалъ:

„Если бы и всегда его руки лежали на моихъ плечахъ! Если бы онъ всегда былъ со мною!“

И я увидѣлъ въ углу комнаты маленькую дѣвочку въ лохмотьяхъ: она съ плачемъ протягивала мнѣ свои худыя рученки. А его уже не было.

Я нагнулся къ дѣвочкѣ и кликалъ его и жалѣлъ, что онъ ушелъ отъ меня, и зналъ я, что дѣвочка въ лохмотьяхъ не виновата въ этомъ. Вотъ она перестала плакать, она улыбнулась мнѣ.

А за окномъ пошелъ дождикъ — весенній первый дождикъ.

Передо мной появилась черная морда, шерстяная, съ бѣлыми длинными зубами, помигала мнѣ и скрылась.

Я въ старомъ домѣ въ Москвѣ въ Толмачевскомъ переулкѣ, въ комнатѣ, гдѣ я родился. Маленькая дѣвочка, развернувъ альбомъ, показываетъ мнѣ сушеные цвѣты и о каждомъ цвѣткѣ спрашиваетъ: узналъ я его или нѣтъ? Я не успѣваю отвѣчать, за меня кто-то отвѣчаетъ.

— А вонъ эти цвѣты отъ Ѣуды, ты ихъ узналъ? — спрашиваетъ дѣвочка.

А я ужъ не въ комнатѣ, а въ собачьей конуркѣ и кричу благимъ матомъ. Накричался я досыта и опять попалъ въ комнату. На столѣ собранъ обѣдъ. Я присѣлъ къ столу и задремалъ.

И мнѣ ужъ во снѣ приснилось, будто съ цвѣтами въ рукахъ входятъ въ домъ три жандарма.

Тутъ я проснулся во снѣ и сталъ обѣдать. И не успѣлъ куска проглотить, дверь растворилась и вошли три жандарма.

— Я сейчасъ васъ во снѣ видѣлъ, — говорю я жандармамъ, — а куда же вы цвѣты дѣвали?

— Собака съѣла, — отвѣчаютъ жандармы, по-собачьи облизываясь.

Какой-то въ штатскомъ горбатый, Богъ вѣсть, откуда явившійся, усаживается противъ меня. Онъ мнѣ очень не нравится. Я даже хотѣлъ его ударить, но почему-то раздумалъ.

Горбатый, подвязавъ себѣ салфетку, говоритъ, не сводя съ меня глазъ:

— Вашъ обвинительный пунктъ: вы, переправляясь черезъ рѣку, объясняли естественное происхожденіе родителей.

Я слушаю и недоумѣваю:

— Я ничего подобнаго не объяснялъ.

— Кто-нибудь подслушалъ: взялъ да и записалъ ваши мысли, тянетъ свое горбатый и катаетъ катушекъ изъ чернаго хлѣба.

— Ничего подобнаго! — отмахиваюсь я обѣими руками и, слыша, какъ наяву старая нянька Иринья мететъ пылъ въ сосѣдней комнатѣ и прибираетъ, думаю:

„Что же это такое: сонъ это, или дѣйствительно сидитъ передо мной горбатый и обвиняетъ меня, Богъ знаетъ, въ чемъ?"

— А я съ вами давно хотѣлъ познакомиться, — говоритъ мнѣ извѣстный русскій писатель, умершій совсѣмъ недавно, котораго я нагналъ шедшаго по безлюдной улицѣ съ какимъ-то мальчикомъ.

— Гдѣ же вы теперь живете? — спрашиваю я писателя и низко кланяюсь ему.

— Въ Москвѣ, — отвѣчаетъ писатель, — въ домѣ Грузинской церкви на Воронцовомъ полѣ: церковь на горѣ, а мой домъ подъ горой въ репейникѣ, такое пустое мѣсто есть.

Я хотѣлъ спросить его, пишетъ ли онъ, и о чемъ пишетъ, но его ужъ не стало, да и я очутился въ пустой церкви, посреди которой вповалку лежали прямо на каменныхъ плитахъ покойники.

Я сталъ вглядываться въ лица покойниковъ и скоро замѣтилъ, что одинъ изъ нихъ, хотя уже совсѣмъ такой покойникъ настоящій, а шевелится. И вдругъ покойникъ поднялся и сталъ въ царскихъ вратахъ.

И мы смотрѣли другъ на друга. Онъ былъ голый, ноги дегтемъ измазаны, а по облику вылитый Сомовскій рисунокъ къ книгѣ приключеній Эме Лебефа.

А старая наша нянька Иринья ужъ наяву все мететъ полъ и прибираетъ. И котенокъ Дымка — любимецъ мой трется у меня на плечѣ и мурлычетъ.

Увы! — я издохъ. Окруженный фруктами и цвѣтами, среди яблокъ, абрикосовъ, персиковъ, айвы, лимоновъ, грушъ, апельсиновъ, я валялся бездыханный въ чуланѣ и ждалъ послѣдней моей участи.

Царь той страны, гдѣ случилась со мной эта скверная исторія, славнаго царя Салтана внукъ — царь Авениръ — Индѣй повелѣлъ въ наказаніе тому, у кого чешется языкъ и кто говоритъ глупости, съѣсть меня — издохшую крысу.

И вотъ нашелся балагуръ, котораго схватили на какомъ-то костюмированномъ балѣ, и отправили ко мнѣ въ чуланъ меня съѣсть. И балагуръ, улыбаясь, явился ко мнѣ въ чуланъ и, тронувъ меня кончикомъ своего остроносаго сапога, сказалъ...

Но что онъ сказалъ и чѣмъ все это кончилось, съѣлъ ли онъ меня, или только полакомился фруктами, сколько ни старался, не могу возстановить въ моей куриной памяти и, хоть убейте меня, ничего не помню, въ чемъ и прошу глубоко извинить.