ЭПИЛЕПСИЯ В ТВОРЧЕСКОМ ОСВЕЩЕНИИ Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО

Д. А. Аменицкий

Эпилепсия в своих внешних проявлениях представляется едва ли не самой многообразной из всех форм душевных заболеваний. Наряду с специфическими и характерными особенностями как в общем складе психики, так и в припадочных состояниях, каковые довольно прочно установлены за эпилепсией давним клиническим и жизненным опытом, в течении эпилептического процесса встречаются нередко картины, свойственные и другим заболеваниям, как например психастении с навязчивыми состояниями, истерии, маниакально-депрессивному психозу, шизофрении с кататоническими или параноидными проявлениями. В одних случаях эти картины служат непосредственным выражением самого существа процесса и лишь по внешним чертам напоминают указанные заболевания. В других—может итти речь о комбинации эпилепсии с этими заболеваниями и соответствующими им конституциями или о наслоении элементов последних на генуинную эпилепсию как основное заболевание. Далее эпилепсия в припадочных своих проявлениях близко соприкасается с разного рода токсическими поражениями нервной системы (алкогольная, уремическая, экламптическая эпилепсия) и с органическими мозговыми процессами (эпилептиформ-ные состояния). Сюда же относятся и многие случаи олигофрении в сочетании с эпилепсией, причем не так легко отграничить симптоматическую эпилепсию на почве органического поражения мозга в детском возрасте от генуинной эпилепсии. И наконец по особенностям психического склада к эпилептикам несомненно примыкает группа психопатов с определенными чертами характера, описываемыми многими авторами и особенно ярко Ганнушкиным как эпилептоидные.

Все это многообразие эпилепсии как в основных ее свойствах так, и в пограничных состояниях глубоко схвачено проникновенным гением Достоевского и нашло себе то или другое отражение в различных его типах, из которых каждый представляет собой совершенно обособленную цельную личность, отличную от другой и по моральному облику и по ценности своего психического содержания, и которые в то же время все несут на себе печать одного и того же тяжелого недуга с присущими ему основными чертами.

Анализируя художественные типы Достоевского и сопоставляя этот анализ с соответствующими клиническими и жизненными наблюдениями, психиатр может ближе подойти к решению многих проблем в изучении эпилепсии, тем более что за этими гениальными концепциями мы чувствуем и наблюдаем особенности характера и самого автора, страдавшего эпилепсией и непосредственно переживавшего многое из того, что дает он в своих творческих образах.1

* * *

Князь Мышкин (“Идиот”), на анализе которого больше всего приходится остановиться в настоящей статье, является наиболее цельным и всесторонне разработанным типом как по обрисовке эпилептического характера, так и по детальному описанию ярко выраженных припадочных состояний, настолько верному и совпадающему с наблюдениями специалистов, что действительно только эпилептик мог быть автором таких описаний. Из всех изображаемых Достоевским типов Мышкин может быть интимнее всего связан с личностью и душевным складом самого автора, и он не раз высказывает в романе те же взгляды и убеждения (правда, иногда в бессвязной форме, находясь в патологическом состоянии, как то было например на вечере у Епанчиных перед припадками), какие проводит п сам автор в дневнике писателя, и которые встречали резкое осуждение у прогрессивной общественности (о национализме, о славянофильстве, взгляд на русских социалистов и др.).

Уже с самого начала своего романа автор характеризует Мышкина как эпилептика. Наружность его он описывает так: белокурый, густоволосый, с впалыми щеками, с легонькой, остренькой, почти совершенно белой бородой. Во взгляде что-то тихое, но тяжелое, что-то полное того странного выражения, по которому некоторые угадывают в субъекте падучую болезнь с первого взгляда. Лицо приятное, тонкое, сухое, но бесцветное. В другом месте отмечается необыкновенная моложавость князя,—генерал Епанчин не верит, что ему уже 26 лет.2

В психическом облике Мышкина с самого начала знакомства с ним в романе бросаются в глаза черты своеобразной дисгармонии. Выступают прежде всего его детское простодушие и наивность, непосредственность, слабое развитие личного самосознания, недостаток практической ориентировки и всяких утилитарных соображений наряду со способностью глубоко интуитивно наблюдать и понимать душевные движения и характер окружающих лиц. С первого взгляда он дает довольно меткую характеристику'Епанчиных, Гани, Настасьи Филипповны. Он производит на всех впечатление простоватого дурачка, “идиота”, а вместе с тем поражает глубиной и оригинальностью своих замечаний, своих взглядов на окружающее. Он то кажется Епанчиным (Аглае) каким-то квиетистом, способным находить во всем удовлетворение, то вслед затем передает глубоко трагический сюжет для картины (голова приговоренного к казни), обнаруживая при этом необыкновенную способность переживать и понимать страдания другого человека, В своих беседах и рассказах князь легко отдается внутреннему одушевлению, как бы забывая о том, представляет ли интерес его рассказ для других; он способен говорить много, обстоятельно и подробно, нанизывая одну мысль на другую, не считаясь с реальными условиями и данной обстановкой, а также с личностью собеседника (беседа с камердинером у Епанчиных). Наряду с глубокими, оригинальными мыслями он делает часто ненужные мелочные описания, иногда с жалкими попытками на остроумие, вызывает нередко у окружающих улыбку своим странным, наивным выражением серьезных чувствований (напр. в отношении к Настасье Филипповне), вместе с тем он необычайно застенчив и часто смущается. Ему и самому кажется, что он странно говорит, чему-то учит других, что другие на него сердятся. Иногда вдруг становится рассеян, задумчив, оканчивает свой рассказ, не доводя до намеченной цели, как бы совершенно о ней забывая и отвлекаясь интересом самого рассказа и связанными с ним внутренними переживаниями. Так, после рассказа о встрече с человеком, который поделился с ним впечатлениями последних минут жизни перед ожидаемой казнью (казнь заменена помилованием), князь вдруг замолчал, и когда его спросили, зачем он это рассказал, заметил, выходя из минутной задумчивости: “так мне припомнилось к разговору”.

В рассказе князя Мышкина о виденной им смертной казни, а также о переживаниях перед казнью со слов лица, избежавшего таковой, и о сюжете для картины в виде одной головы подвергающегося казни, несомненно отразились более чем где-нибудь тяжелые, афективные переживания автора, стоявшего в свое время на эшафоте и готовившегося к смертной казни, и с этой стороны рассказы эти приобретают автобиографический интерес.

Обращают внимание близость князя к детям, его понимание детской души и уменье на нее действовать именно в силу непосредственной детскости своей натуры, как то отметил и лечивший его доктор Шредер в Швейцарии, где около него образовался кружок детей, сплоченных особенной любовью к нему в связи с привязанностью к несчастной Мери, которую князь взял под свою защиту от обывательских оскорблений, внушив и детям сострадательное и любовное к ней отношение.

Из анамнеза, касающегося своего заболевания, князь в первое же свое посещение Епанчиных сообщает им без тени какого-либо смущения и даже с особенной готовностью о том, что был болен припадками, причем когда болезнь усиливалась и припадкг повторялись несколько раз сряду, то впадал в полное отупение, терял совершенно память, э ум хотя и работал, но логическое течение мыслей как бы обрывалось'. Больше 2—3 идей последовательно он по его словам не мог связать. Когда припадки утихали, то он опять становился здоровым. Отмечает что была в нем в то время грусть нестерпимая, хотелось плакать, он все удивлялся и беспокоился. Ужасно на него подействовало, что все кругом было чужое (он приехал тогда лечиться из России в Швейцарию), все чужое его убивало. Совершенно пробудился он, как помнится, мз этого мрака при въезде в Швейцарию, причем его разбудил крик-осла на рынке. Осел его ужасно поразил. Мышкин поправился, и с тех пор в голове как бы все просветлело.

Можно считать, что то было длительное психотическое состояние 'с сумеречным сознанием и расстройством настроения, развившееся в связи с участившимися припадками, после чего наступило улучшение.

Такое определенное впечатление от князя как эпилептика мы имеем непосредственно после возвращения его из-за границы по одной первой части романа, где он сам себя так ярко обрисовывает. 2-я часть романа начинается с приезда князя в Петербург после 6-месячной отлучки. Это был день возврата первого после 5-летнего перерыва припадка, постепенное развитие которого и описывается Достоевским. В день припадка князь с утра чувствует себя нездоровым, ощущает боль и тяжесть в голове, жалуется, что он испытывает состояние похожее на то, какое было раньше перед припадками. После посещения Рогожина, этого неистового и страстного ревнивца, решившегося в порыве больной страсти несмотря на свою любовь и привязанность к князю совершить покушение на его жизнь, у князя развивается сумеречное предприпадочное состояние, когда он автоматически идет на вокзал, находясь в мучительном напряжении, чувствуя необыкновенную потребность уединения и желание отдаться всему этому страдательному напряжению совершенно пассивно, не ища ни малейшего выхода. Потом вдруг уединение ему стало невыносимо—новый порыв горячо охватил его сердце, и на мгновение ярким светом озарился мрак, в котором тосковала его душа. Он сел уже в вагон, потом вдруг бросил взятый билет и вышел из вагона обратно, смущенный и задумчивый. Несколько времени спустя он вдруг что-то припомнил, поймал себя на занятии, уже давно продолжавшемся. Он нет-нет, да вдруг начинал как будто что-то искать кругом себя. Это полусознательное искание оказалось связано было с впечатлением ножа, который он видел на столе у Рогожина и который теперь увидел в окне одной лавки. Второй раз искал ту же лавку, чтобы увидеть этот предмет, предвещавший ему что-то недоброе в связи с впечатлением особенного взгляда, пойманного им в глазах Рогожина. В его душе в этот момент создалось беспокойное, напряженное ожидание, с одной стороны, беспредметное, связанное с предприпадочным состоянием, и с другой—ожидание действительного несчастья, в виде реально возможного посягательства на его жизнь со стороны Рогожина (связь эндогенного расстройства с ситуацией). И все это переживается им в сумеречном состоянии сознания. В это же время у него появляются разные воспоминания; вспоминается ему о том, что перед припадком у него бывало такое состояние, когда вдруг среди грусти, душевного мрака, давления, мгновениями как бы воспламенялся весь мозг и с необыкновенным порывом напрягались разом все жизненные силы его. Ум, сердце озарялись необыкновенным светом, все волнения, все сомнения, все беспокойства как бы умиротворялись разом, разрешались в какое-то высшее спокойствие, полное ясной, гармонической радости и надежды.

Мгновения эти были именно одним необыкновенным усилием самосознания и в то же время самоощущения в высшей степени непосредственного. Это вероятно та самая секунда, в какую не успел пролиться опрокинувшийся кувшин эпилептика Магомета, успевшего однако в ту самую секунду обозреть все жилища Аллаха. За такой момент по мнению князя можно отдать всю жизнь, хотя он и сознает, что это— проявление болезни.

В этом описании чувствуется особенная близость Мышкина к переживаниям самого автора. Такие предприпадочные моменты очевидно были слишком знакомы самому Достоевскому, и он упоминает об этом кувшине Магомета еще раз в “Бесах”, когда устами Шатова хочет охарактеризовать Кириллова как эпилептика.

У князя перед припадком в его созерцательно напряженном состоянии была какая-то приманка. Он прицеплялся воспоминаниями и умом к каждому внешнему предмету, и ему это нравилось. Неотразимое желание, почти соблазн вдруг сковал его волю. Одна внезапная идея пришла ему в голову, и опять—ряд случайных, навязчивых и прилипчивых воспоминаний и впечатлений дня, связанных с мыслью об убийстве: племянник Лебедева, которого последний рекомендовал как возможного в будущем убийцу, разговор с половым об убийстве Жемориных и мысль о Рогожине и тут же воспоминания о симпатичном лице дочери Лебедева. Одновременно с тем является сознание, что он что-то смешивает, что голова у него кружится. Внезапная идея, захватившая князя, вызвана была реально ощутимым сознанием того, что Рогожин несмотря на свое братанье с ним и отреченье от Настасьи Филипповны в порыве безумной ревности следит за каждым его шагом, и в его взгляде он уже уловил преступное желание.

И вот для того, чтобы разрешить эту идею, рассеять этого демона сомнения и подозрения Рогожина в преступном замысле, князь идет на квартиру Н. Ф., хотя и не ожидает там найти ее и хотя дал Рогожину слово, что не увидит ее и что не затем он в Петербург приехал. Помимо идеи у него несомненно играет роль и безотчетное, чисто патологическое влечение к Н. Ф., жалость к ней, которая по выражению Рогожина пуще его страстной любви и которая сыграла такую колоссальную роль и в дальнейшей трагической развязке. По пути к квартире Н. Ф. у князя возникает ряд сомнений, обвинение себя в низости; отчаяние и страх охватывают его душу, а потом этот мрак как бы рассеивается, он пытается объяснить его происхождение возвращением своей болезни и предчувствием припадка, сомнений временно нет, з его сердце—радость^ Он хотел бы ее видеть и с чистым сердцем сообщить потом Рогожину о& этом свидании, так как он себя соперником ему не считает, а Рогожин на себя клевещет, что не может пожалеть ее, у него огромное сердце, он может и страдать и сострадать, он будет ее “слугою, братом, провидением”. По выходе из квартиры Н. Ф., где он узнал, что Н. Ф. в Павловске, настроение его снова меняется. Настойчивое желание увидеть “давешние глаза” Рогожина оправдалось, он действительно увидел их и опять должен был поверить своему демону. Идет он далее в свою гостиницу, и опять не покидает его мучительная рефлексия: с одной стороны, цельное и неотразимое впечатление, невольно переходящее в убеждение о действительности преступного желания Рогожина, а с другой—обвинение себя в унизительности такого убеждения и этого низкого предчувствия.

Являлось неодолимое желание пойти к Рогожину, обнять его со стыдом v. слезами и объясниться. Потом опять сомнения, предчувствия, сознание отвращения, с каким он в этот день вспоминал свою гостиницу, в которую роковым образом должен был вернуться. Опять прилипчивые воспоминания о ноже Рогожина, о своей остановке у лавки, и потом новый нестерпимый прилив отчаяния, почти стыда приковал его на. месте, при самом входе в ворота. А дальше уже идет встреча лицом к лицу с преступником, проскользнувшим сначала в ворота и потом встретившим свою жертву на лестнице с теми же глазами, с бешеной улыбкой, исказившей его лицо. Был уже момент начала преступления. Правая рука Рогожина с блеснувшим в ней предметом поднялась, но князя спасло то, что в то же мгновение, после того как он успел только крикнуть: “Парфен, не верю”, у него начался припадок: что-то вдруг как бы разверзлось перед ним, необычайный внутренний свет озарил его душу, он помнил начало, самый первый звук своего страшного вопля, который вырвался из груди сам собой и который никакой силой он не мог бы остановить, затем сознание его угасло мгновенно—и наступил полный мрак.

Все это описание с глубокой правдивостью отражает переживания эпилептика, правда может быть слишком нагроможденные в одном пред-припадочном состоянии с неоднократными повторениями и излишней обстоятельностью в деталях, но здесь сказывается одна из эпилептических черт в творчестве самого автора, что сообщает двойную ценность описываемой картине в глазах психиатра.

Анализируя характер князя по тому, как он выявляется во всем ходе событий в романе, можно выделить следующие психические особенности его как типичные для эпилептика. Прежде всего его своеобразный эгоцентризм, который выражается в том, что при всей необыкновенной доброте и способности к состраданию и к самопожертвованию, при всем отсутствии всякого эгоизма, всяких соображений о личных удобствах, при всей готовности сделать другому человеку одно доброе и устранить всякую возможную неприятность для другого или обиду, он в своем общении с людьми, в своих беседах и рассказах, а равно и в поступках .исходит и руководится больше субъективными переживаниями и настроением, нежели критическим, разумным сознанием объективно воспринимаемой действительности, более проблесками выявляющихся из подсознательной сферы его внутреннего мира оригинальных, часто глубоких и верных, идей, нежели из обдуманных и сколько-нибудь обоснованных убеждений. Ему недостает того непрерывно действующего логического аппарата, который, воспринимая наблюдения действительности, всякий раз приводил бы их во взаимную связь с продуктами собственного'мышления, координировал те и другие, создавал соответствующее заключение и соответственно им реагировал бы на получаемые впечатления. Между тем он или слишком рассеян, задумчив, совсем не замечает окружающего, не слышит и не понимает многих вопросов (нередко у него наблюдается минута забывчивости с полной потерей сознания, с характером аЬзепсе) или же пони-1мает их слишком наивно, простодушно и спешит в порыве какой-то детской экзальтированности высказать то, что он лично ранее пережил, что вспомнил, чем он в данную минуту воодушевлен, высказать именно свое личное, хотя и связанное с благородными порывами его прекрасного сердца.

Это видим мы и в первой беседе с Епанчиным и в ответе его на грубую выходку компании, явившейся к нему с претензиями за сына Павлищева, и во многих других случаях. И вместе с тем характерная особенность—почти всякий раз и знакомым и незнакомым людям в своем разговоре с ними он без нужды и определенного повода спешит делать признание в существовании у него болезни в виде припадков, в том, что эта болезнь наложила на него свой отпечаток и оставила известные дефекты, которых он стесняется и о которых однако всем сообщает.

Возникающие в его мыслительном процессе ассоциации всегда связаны более с его внутренним состоянием, и здесь именно мы и наблюдаем отражение его своеобразной душевной красоты и глубины, но сама по себе непосредственная его реакция на впечатления окружающего, поскольку в них нет этого отражения его внутреннего “я”, поражает своей странностью, неумением, .неловкостью, тяжеловесностью, дисгармоничностью, вызывает невольную улыбку у присутствующих. Внешние впечатления часто не сразу доходят до его сознания, или же он воспринимает их несоответственно их действительному значению, относится с какой-то наивной серьезностью к вопросам и замечаниям окружающих, не чувствуя их юмористического или шутливого характера. Оттого-то князь часто становится смешным в обыденном взаимодействии с окружающей средой, где требуется умение охватывать практический смысл внешних впечатлений и тотчас же на них реагировать соответствующими словесными выражениями или движениями; наоборот, он всегда поражает своей серьезностью и глубиной там, где дело касается более сильных, глубоких и своеобразных внутренних переживаний других лиц, как например в отношениях к Рогожину, к Настасье Филипповне.

Сила ассоциативного процесса, сила мысли у князя определяется не столько логикой и памятью (у пего недостает ни последовательных умозаключений, ни точных знаний, что отмечает в разговоре с ним Аглая Епанчина), сколько его богатой, интуитивной способностью, эмотивнои окраской рождающихся в его голове представлений, воспоминании, идей. Его охватывает сначала то или другое настроение, з связи с которым у него выплывают разные воспоминания и суждения, не имеющие в сущности непосредственной связи с конкретной действительностью, перенесенные от этой действительности на какую-то мистическую высоту личных переживаний, хотя сердце его и остается всецело слитым с чужими нуждами и страданиями. Эта эгоцентричность, постоянная близость мышления к эмотивной сфере, к своему интимному “я”, к своей болезни и связанным с нею ощущениям,3 это замыкание в известный более или менее узкий круг представлений, замедленность непосредственных словесных реакций в ответах, неумение реагировать одним словом и выбирать слова, которые соответствовали бы мыслям (сам князь мучится этим, считая унижением мысли свои слова), также обстоятельность и неумение коротко рассказать и скоро закончить какой-нибудь начатый им по случайному поводу рассказ—все это характерные черты мышления эпилептика, которые находят экспериментальное подтверждение у многих психиатров (Зоммер, Юнг).

Упомянутыми свойствами князя замыкаться в узкий круг представлений и подчиняться эмотивным реакциям в своем мышлении объясняются постоянное предпочтение им слов и выражений, имеющих прежде всего афективную оценку (“ах, это неприятно”,—говорит он в ответ на сообщение Лебедева о краже), и вместе с тем шаблонный плоский характер и книжность многих фраз и суждений князя там, где они не связаны с глубиной эмотивных переживаний и интуиции, что подмечается живым умом Аглаи. “В тюрьме можно найти большую жизнь”; “картина будет полезная” (таковы некоторые выражения князя).

Изменения эмоциональной сферы, наблюдаемые у князя, также представляют особенность, свойственную определенной группе эпилептиков с подобного рода психическим складом.

Эта группа эпилептиков ближе стоит к олигофренам с явлениями остановки развития ввиду рано начавшегося заболевания (может быть органического характера). Такие эпилептики обычно кроткие, приветливые, благодушные, с ограниченным детски наивным кругозором, с постоянной предупредительностью и готовностью услужить, без той скрытой злобы, которая свойственна иногда некоторым таким же оли- ' гофренам-эпилептикам с моральной дефектностью. На фоне этого детского простодушия у князя наблюдаются все же большие колебания настроения то депрессивного, то психастенического, то маниакального свойства. Он испытывает часто афект смущения, какого-то внутреннего беспокойства, мучительного стыда и раскаяния в том, что сделал, что сказал, и это смущение свое он сам отмечает и ставит в связь со своей болезнью. Он при всей своей разговорчивости, общительности, приветливости, наивном простодушии и вере в людей постоянно боится за себя, что он своей дефектностью обращает внимание других. На вечере у Епанчиных, где собралось великосветское общество и где князь должен был выдержать экзамен (он был представлен как жених Аглаи), князь испытывает необыкновенное наслаждение от нового для него общества, •очарованный простотой и изяществом приемов великосветских лиц, принимая эту искусственную простоту и приветливость за чистую монету, не чувствуя за этой внешней простотой игры великосветского лицемерия и разного рода интриг. Под впечатлением от воспоминаний о Павлищеве князь приходит в состояние какого-то необыкновенного воодушевления и умиленного восторга, почувствовав вдруг прилив горячей благодарности не только к Павлищеву, но и ко всем гостям вообще. Но здесь мы уже имеем дело с предприпадочным состоянием, которое проявилось иначе, чем при первом описании припадка (там—более психастеническая, здесь—маниакальная картина). Это состояние выразилось потерей всякого чувства меры и такта, необычайной экзальтированностью, поспешностью в суждениях и обращениях к окружающим, неуместными, несвязными, парадоксальными речами о католической вере, о христианстве, о русском социализме, речами, лишенными всякой логики, состоящими из наплыва странных, беспокойных и восторженных мыслей, как бы толкавшихся в какой-то суматохе и перескакивающих одна через другую. Это однако не есть вихрь идей, какой наблюдается при настоящем маниакальном состоянии: недостает продуктивности и отвлекаемости сенсорного характера, внешние впечатления совершенно не затрагивают внимания князя в момент речевого возбуждения. Здесь отмечается не столько ускоренное течение представлений, сколько необыкновенная поспешность, какое-то захлебывание от прекрасного сердца по выражению Аделаиды, стремление высказать все, что только имеется в его интеллектуальном багаже, для достижения определенной цели—заставить окружающих поверить в правоту своих националистических взглядов (в биографии Достоевского отмечаются подобные же моменты порывистой экзальтированности—один раз перед припадком). Нет соответствия между мыслью и выражением, нет того, что у маниакального больного проявляется как известная степень остроумия, удачного подбора слов и выражений. Такое возбужденное состояние", сопровождавшееся сначала тем, что князь по свойственной ему неловкости движений уронил китайскую вазу, и разрешившееся наконец припадком,—состояние такого эйфорического возбуждения с экзальтацией, иногда с пением, танцами нередко наблюдается в связи с припадками у эпилептиков, иногда в виде эквивалента взамен припадков.

После этого вечера в связи с учащением припадков, возобновившихся под влиянием тяжелой психической травмы (отказ Аглаи, вызванный его собственной виной) и всех сложных переживаний, которых князь как совсем неискушенный в жизненной борьбе естественно не мог преодолеть, у него наступает заметный регресс в состоянии его психики, развивается состояние автоматизма, полной внушаемости и равнодушия ко всему, начавшееся уже с момента приготовления к свадьбе с Н. Ф., которое и приводит его потом к полному отупению. Приготовляясь к этой свадьбе, он обнаруживает необыкновенное равнодушие к своей судьбе, автоматически подчиняясь капризному желанию больной женщины, которая в безумном порыве тоски и страсти действовала крайне эгоистично. Когда же приготовления к свадьбе закончились бегством Н. Ф. с Рогожиным и ее убийством, то князь отнесся к этому с наружным спокойствием, а на другое утро спешит как загипнотизированный в дом Рогожина, ищет Н. Ф., идет на ее квартиру, все время действует как автомат, забирает в карман зачем-то книжку, найденную на столе, проявляет особенный интерес к картам, в которые играла Н. Ф с Рогожиным, идет потом в свою гостиницу, где было покушение на него Рогожина. Снова ощущает как бы присутствие Рогожина, который действительно опять то скрывается от него, то сам его ищет, сам приходит за ним в гостиницу, но не зашел однако за ним, а встретил уже потом на улице, с таинственным видом повел к себе в дом, где показывает труп убитой Н. Ф. Князь испытывает при этом афект ужаса, парализующий его движение (ноги не идут); он весь дрожит и как бы цепенеет, задает несколько отрывочных, односложных вопросов, нисколько не интересуясь практическим положением вещей в связи с возникшим уголовным делом и не отдавая ясного отчета в случившемся. В состоянии такого психического оцепенения с ощущением бесконечного ужаса и тоски он проводит ночь близ трупа рядом с Рогожиным, у которого в то время в свою очередь наблюдается приступ острого галюцинаторно-бредового помешательства (страх, галюцинации, слышит, как кто-то ходит, и внушает ту же галюцинацию князю, а потом вспоминает зачем-то о картах).

Утром нашли убийцу в полном беспамятстве, а рядом с ним князя также в глубоком состоянии помрачения сознания. Он ничего не понимал из того, о чем его спрашивали, и не узнавал вошедших и окружающих людей. Такое состояние по мысли автора уже не предвещает хорошего исхода, на что очевидно не надеется и д-р Шнейдер, к которому князь снова попал в Швейцарию, и в таком состоянии он остается во всяком случае долгий срок, так что уже не узнает посетивших его г. учреждении Шнейдера Епанчиных. Картина так остро развившегося полного отупения у эпилептика не вполне может быть приемлема с точки зрения обычного психиатрического опыта. Можно было бы предположить, что мы имеем дело с психогенно-спровоцированным затяжным эпилептическим ступором, но такому предположению противоречит именно тенденция автора видеть в этом состоянии как бы исходную стадию болезни без надежды на возвращение умственных способностей, т. е. как будто речь идет тогда о глубоком слабоумии в результате тяжелого течения эпилептического процесса. Но едва ли можно и предъявлять к художественному произведению требование полного согласования изображаемого патологического типа со всеми данными клинического течения и исхода соответствующей болезни (это дело клинициста) тем более что эти данные представляют результат опыта и наблюдения в течение многих более поздних лет по сравнению с появлением на свет “Идиота”. Существо дела не в том, а в необыкновенном соответствии выдающихся психических особенностей героя с чертами, присущими определенной группе эпилептиков, а равно в описании развития картины эпилептических припадков с их предвестниками и сопровождающими их сумеречными состояниями.

Если князь Мышкин среди бесконечного разнообразия типов эпи-.лептиков стоит на полюсе с дефензивными, адинамическими чертами характера, то на другом полюсе мы видим старика Мурина в “Хозяйке”. Это тот полюс, где преобладают личности страстные, злобные, мстительные, упрямые, грубые, раздражительные, деспотические и властные, иногда опасные, с разрушительными и агрессивными наклонностями, 'чаще всего с моральной тупостью и извращенностью, нередко с ханжеством и лицемерием. Это та группа, из которой вербуются подчас при соответствующем воздействии социальной среды (деклассация) главари разного рода банд с жестокими и кровавыми правонарушениями. Мурин является именно таким деспотичным, властным, хитрым и набожным эпилептиком, всецело подчинившим своей воле молодую истеричку. Наряду с его активностью и стеничностью одной из характерных черт в его психическом складе является та вязкость, то повторение одних и тех же лицемерно-хитрых, льстивых, угодливых и вместе с тем жестких фраз, в которых он дает объяснение Ордынову по поводу своего отказа ему в комнате в связи с возникшим романом между Ордыновым и молодой женой Мурина. “Нет, то есть я, сударь, не про то... я, сударь, спроста, му'жик, я из вашей воли... конечно, мы люди темные, мы, сударь, ваши слуги,—промолвил он, низко кланяясь,—а уж как с женой, про вашу милость будем бога молить.... Что нам, были бы сыты, здоровы, роптать не роптаем; да мне-то, сударь, что ж делать, в петлю лезть что ли. Сами знаете, сударь, дело житейское, нас пожалейте, а это уж что ж, сударь, будет как с полюбовником. Грубое-то, сударь, слово вы простите.. Мужик, сударь, а вы—барин, вы, сударь, ваше сиятельство, человек молодой, гордый, горячий, а она, сударь, сами знаете, дитя малое, неразумное—долго ли с ней до греха. Баба она ядреная, румяная, милая, а меня, старика, все немочь берет, ну что, бес уж, знать, вашу милость попутал. А я уж ее сказками все улещаю, право, улещаю. А уж как про вашу милость с женой стали бы бога молить...” Последнюю фразу о том, как они с женой будут бога молить, Мурия повторяет еще несколько раз и в дальнейшем разговоре с Ордыновым.

К группе совершенно аморальных эпилептиков с жестокостью, хитростью, лицемерием и с той же вязкостью относится далее Смердяков (в “Братьях Карамазовых”). Отмеченный печатью тяжелой наследственности (мать—идиотка, отец, старик Карамазов,—с сексуальной извращенностью и с чертами старческого слабоумия), Смердяков уже с самого детства рос мальчиком диким, смотревшим на всех из угла. В детстве любил вешать кошек и потом хоронить их с религиозной церемонией. Рос он без всякой благодарности к своим воспитателям, надменно и презрительно относился ко всем почти людям, всегда эгоистичный и замкнутый в себе. Лет 12 начались у него припадки, повторявшиеся около одного раза в месяц. Кроме судорожных припадков бывали и реШ та1, когда он вдруг останавливался, задумывался и так стоял около 10 минут, как бы находясь в каком-то созерцании. Из эпилептических черт характера у Смердякова отмечалась также необыкновенная брезгливость, что побудило Федора Павловича отдать его для обучения поварскому искусству в Москву. По прибытии оттуда он с внешне'"' стороны выглядывал необычайно постаревшим, обнаруживал особенный педантизм в соблюдении чистоты одежды, по характеру оставался таким же нелюдимым. Мышление Смердякова отличается большой наклонностью к резонерству, иезуитскими приемами, подтасовкой взамен доводов по существу, переоценкой своих ограниченных суждений, которые он считает как бы догматически непогрешимыми несмотря на противоречие их здравой логике и голосу морального чувства, как о том можно судить по его излишне длинным рассуждениям перед отцом и братьями Карамазовыми на тему о религиозной сере. Из всех окружающих лиц Смердяков особенным образом выделяет Ивана Карамазова и старается угодить ему. С свойственным ему эпилептическим упрямством он предубежденно раз навсегда решил, что Иван при своих взглядах на жизнь, считая все дозволенным, и при своей нелюбви к отцу очевидно желает смерти последнего. Руководясь этим, Смердяков и стремится к удовлетворению этого чужого желания, совпадавшего с его собственным. Он убивает Федора Павловича, обнаруживая в осуществлении кровавого акта также черты эпилептического характера—хитрость и жестокость, искусно перед тем проделывает симуляцию эпилептического припадка, после же убийства заболевает настоящей падучей. Жизнь свою кончает Смердяков так, как это бывает свойственно такого рода типам. Накануне суда, признавшись Ивану в своей виновности, он ночью повесился в своей комнате.

Кириллов (“Бесы”), этот чудак, имевший определенную репутацию помешанного, живет совершенно замкнутой жизнью почти без контакта с внешней средой, в мире бессвязных бредовых концепций, с характером величия. Отрицая существование бога, он себя называет богом; атрибутом своего божества считает своеволие; чтобы доказать человеко-божие, он считает долгом убить себя. Речь Кириллова своеобразна, состоит из отрывочных предложений, лишенных часто грамматической связи и конструкции. Происхождение бреда Кириллова стоит очевидно по мысли автора в тесной связи с теми минутами вечной гармонии, которые Кириллов у себя отмечает и по которым Достоевский устами Шатова изобличает в нем эпилептика. Это как бы остаточный бред после сумеречного состояния эпилептика наподобие остаточного бреда хронического алкоголика с бывшими делириозными состояниями. Но в то же время нужно сказать, что в лице Кириллова мы имеем в сущности смешанный патологический тип. Картина болезни представляет как бы комбинацию эпилепсии с параноидными чертами шизофреника.

В лице Марии Тимофеевны Лебядкиной (“Бесы”) представлен тип глубоко слабоумной эпилептички с часто повторяющимися припадками, с глубокой дезориентировкой и с характерными для эпилептиков иллюзиями памяти. Она перепутывает сновидения и фантазии с действительностью, рассказывает о бывшем будто бы у нее ребенке, которого она снесла в пруд, ведет себя совершенно по-детски, употребляет постоянно ласкательные и уменьшительные слова (Шатушка, тулупчик, трупик, и т. д.), что свойственно многим эпилептикам.

Что касается Нелли в “Униженных и оскорбленных”, то здесь мы видим эпилептичку с примесью истерических черт характера (своенравие, капризы, ущемленные афекты, обиды). Припадки эпилептического характера возникают реактивно в связи с психогенными моментами.

Вопрос о соотношении эпилепсии и эпилептоидии, который до сих пор вызывает разногласие среди психиатров, то признающих эпилептоид наравне с шизоидней и циклоидией, то отрицающих право на ее самостоятельное существование в группе психопатий,—вопрос этот в свете концепций Достоевского при согласованности их с данными клинического и жизненного наблюдения может на мой взгляд получить большую ясность и определенность.

Есть несомненно типы настоящих эпилептиков со всеми их бесконечными градациями от богатого душевного содержания, связанного подчас с глубокой интуицией и творческими порывами, до полного скудоумия, до глубокой степени духовной нищеты и убожества, от высокой степени моральной чистоты и глубины, граничащей с подвижничеством, до полного нравственного отупения и пустоты, до глубокой извращенности. В личности самого Достоевского, как известно, отмечается стремление доходить до двух крайних полюсов. Общее, более или менее всем эпилептикам присущее свойство—это именно та эгоцентрическая вязкость, загруженность и тяжеловесность во всем мышлении и во всей афективной сфере, которая всегда готова перейти к противоположному полюсу, от застоя к движению, к проявлению той или другой динамичности, выражающейся то в форме навязчиво-сверхценных образований, легко застревающих в сознании и получающих актуальную направленность, то в особого рода экзальтации с безудержностью и захлебыванием в выражении своих чувств и настроений, то в афективных взрывах, с агрессивными проявлениями, то в неодолимых импульсивных влечениях. Этот второй динамический полюс, исходя из одного корня с первым, из основных черт эпилепсии, находит однако в жизни и клинике преимущественное свое выражение у лиц, незатронутых полностью тем, что принято понимать под настоящим эпилептическим процессом, но все же близко стоящих к эпилептикам и имеющих с ними какое-то генетическое родство. Это именно те лица, которые определяются как эпилептоиды и с которыми нередко приходится иметь дело в судебнопсихиатрической практике. Какое именно родство между ними и эпилептиками, мы все равно при уровне современных достижений науки точно и определенно сказать не в состоянии, сколько бы ни спорили об этом.

Что касается биполярности черт характера (вязкость—взрывчатость, застой—движение), которая как будто всеми признается у эпилептиков, то едва ли можно сомневаться в том, что и у эпилептоидов она также существует. Только там, где преобладают черты адинамического, тусклого характера, там они естественно мало выделяются в жизни и мало привлекают к себе внимание в противоположность эпилептоидам более яркого, динамического склада, которых и описывают чаще всего как эпилептоидов. Назвать ли эти особенности, выступающие у ряда лиц подобного склада в жизни, психопатическими чертами, как то представляется более естественным и логичным, или считать их вариациями характера, которыми они выделяются в среде других, давая подчас бурные взрывы после соответствующего напряжения наподобие афективных разрядов припадочного характера у эпилептиков,—спор опять-таки идет только о словах, а не о существе дела.

Среди многочисленных психопатических типов в творческом изображении Достоевского можно указать, как на представителей эпилептоидии, во-первых, Рогожина, черты которого в этом смысле отмечены выше при анализе князя Мышкина—это бурная порывистость и страстность, афект ревности с характером сверхценности, приведший его сначала к покушению на князя, а потом к убийству Настасьи Филипповны, и во-вторых, Раскольникова, который дошел до импульсивно-жестокого преступления в результате навязчиво-сверхценного образования (ницшеанская теория о праве сильного переступать границы дозволенного в интересах торжества сверхчеловеческого начала).

При этом вовсе не обязательно, чтобы у каждого эпилептоида выделялись все характерные черты, которые приписываются типичным представителям этой группы психопатов (вся триада Ганнушккна). Вовсе не обязательно, чтобы та брутальность в характере, которая доводит до кровавого правонарушения, сопровождалась и моральной тупостью (сочетание отдельных черт может происходить и из разных полюсов). Это видим мы и на примерах подобного рода правонарушителей среди испытуемых Института суд.-мед. экспертизы им. Сербского и на аналогичном примере Раскольникова, который идет на кошмарное убийство в силу одержимости сверхценной идеей, оставаясь в непрерывном конфликте с голосом морального чувства, и который, не выдерживая тяжести этого конфликта, дает картину реактивно развившегося сумеречного состояния после совершенного правонарушения.

У Рогожина как стоящего на более низком уровне морального развития, с его примитивной психикой, всецело охваченной страстными порывами и влечениями, после убийства Н. Ф. наблюдается картина более тяжелого психотического состояния, которое захватывает глубинные слои, развиваясь по типу шоковых реакций под впечатлением испытываемого им ужаса, как это свойственно именно примитивам. Здесь в механизме развития этого психотического состояния он находит себе особенно близкое сродство с непосредственной натурой детски наивного Мышкина, который также сразу цепенеет при виде трупа Н. Ф.

Исходя из всего изложенного и в соответствии с тем, что уже было высказано мной в прежних работах о Достоевском (анализ Ставрогина и Раскольникова в “Современной психиатрии”, 1915 г.) и что может быть более или менее согласовано со взглядами других психиатров, уделявших в разное время внимание творчеству и личности Достоевского (Чиж, Муратов, Сегалов, Розенталь, Юрман, Сегалин и др.), можно сделать следующее короткое заключение по вопросу о значении Достоевского для психопатологии.

Все громадные достижения, которые сделала психиатрия за последние 50 лет после смерти Достоевского, не только не лишают интереса обращение психиатра к его художественным произведениям, имеющим характер непреходящей ценности, а наоборот—изучение этих творческих продукций с точки зрения современного психопатолога должно представлять особенный интерес, должно быть особенно плодотворным, независимо от того, что эта продукция исходит от личности с явными патологическими уклонами, которые для самого характера и силы творчества имели также свое значение, свое стимулирующее влияние наряду с тяжелыми ситуационными переживаниями автора.

В этом отношении заслуживает внимания замечание Ганнушкина в его последней книге по поводу отношения между психопатией и гениальностью: “Историю интересует только творение—и главным образом те его элементы, которые имеют не личный, индивидуальный, а общий, непреходящий характер. Творческая личность, отступая перед историей на задний план, по своей биологической ценности вовсе не должна иметь то же положительное значение, какое объективно принадлежит в соответствующей области ее творению. Спор о том, представляет ли гениальная личность явление дегенерации или прогенерации, по существу бесплоден и является в значительной мере результатом незакономерного смешения биологической и социологической точек зрения”..

Жизнь, разрушая и разбивая застоявшиеся нормы, создает великие ценности. В этом—всеобщий закон диалектического развития, наиболее яркими выразителями которого в нашей художественной литературе являются два гиганта—Ф. М. Достоевский и Л. Н. Толстой, оба сотканные из полярных противоположностей, отразившихся в нх гениальном творчестве.4