Публикуется
по книге: Ю.В. Лебедев "Роман И.С. Тургенева "Отцы и дети"", М.: Просвещение,
1982.
Электронная версия подготовлена А.В. Волковой - www.slovesnik.ru
В первой части романа Базаров - относительно цельная личность. Он уверен, что знает коренные нужды народа и что его отступательное направление служит (*64) народным интересам. "Вы порицаете мое направление, - говорит он Павлу Петровичу, - а кто вам сказал, что оно во мне случайно, что оно не вызвано тем самым народным духом, во имя которого вы так ратуете?" (с. 244). А в разговоре с Аркадием Базаров прямо заявляет: "Русский человек только тем и хорош, что он сам о себе прескверного мнения" (с. 236). В базаровском складе ума действительно проявляются типичные качества народного характера: недоверие к чрезмерному энтузиазму, который в глазах русского народа всегда был смешным и приторным, склонность к резкой критической самооценке. "Недаром заявили мы такую силу в самоосуждении, удивлявшем всех иностранцев, - писал Ф. М. Достоевский. - Они упрекали нас за это, называли нас безличными, людьми без отечества, не замечая, что способность отрешиться на время от почвы, чтоб трезвее и беспристрастнее взглянуть на себя, есть уже сама по себе признак величайшей особенности; способность же примирительного взгляда на чужое есть высочайший и благороднейший дар природы, который дается очень немногим национальностям"1. В герое тургеневского романа наиболее полнокровно и последовательно воплощается эта сторона русской души. Но доведенная до крайности, она превращается в свою противоположность. Базарова, например, ничуть не смущает, что значительная часть русских крестьян не поймет его воззрений. Он готов для народной же пользы, как сам ее понимает, пойти против этих крестьян, а может и сладить с целым народом. Богатырская сила базаровских отрицаний не исключает деспотического самоуправства.
Базаров любит народ и Родину так, как любили их Добролюбов и Чернышевский, - тревожной и требовательной любовью. Вспомним некрасовское: "Так глубоко ненавижу, так бескорыстно люблю!" Но равновесие столь противоположных и противоречиво совмещающихся чувств в определенные моменты развития общества могло решительно изменяться. Жизнь давала наглядные примеры таких колебаний. С одной стороны, Добролюбов, идеализирующий народную жизнь в лице Катерины Островского и противопоставляющий народный характер миру "грошевой образованности", а с другой стороны, Писарев, сокрушающий все авторитеты и пьедесталы, в (*65) том числе и тот, на который демократы "Современника" возвели народ.
Пройдет несколько лет после выхода в свет тургеневского романа, и сотрудник "Русского слова", соратник Писарева, Варфоломей Александрович Зайцев с базаровской решимостью произнесет на всю Россию: "Народ груб, туп и, вследствие этого, пассивен; это, конечно, не его вина, но это так, и какой бы то ни было инициативы с его стороны странно ожидать... Поэтому благоразумие требует, не смущаясь величественным пьедесталом, на который демократы возвели народ, действовать энергически против него, потому что народ в таком состоянии... не может, по неразвитию, поступать сообразно со своими взглядами. ...Я не могу понять, почему ложный стыд перед демократическими нелепостями может быть довольно силен, чтобы мешать признать необходимость насильственного дарования ему... свободы".
В Базарове уже есть эта готовность идти наперекор не только дворянской, но и народной воле, готовность деспотическим путем вести народ к свободе, если в нем не окажется ожидаемой революционной силы и сознательности. "Да вспомните, наконец, господа сильные, - урезонивает нигилистов Павел Петрович, - что вас всего четыре человека с половиною, а тех - миллионы, которые не позволят вам попирать ногами свои священнейшие верования, которые раздавят вас!" - "Коли раздавят, туда и дорога, - промолвил Базаров. - Только бабушка еще надвое сказала" (с. 246). Когда Кукшина обвиняет Ситникова в домостроевских симпатиях: "Вам бы плетку в руки", Базаров неспроста откликается: "Плетка дело доброе". Вспомним, что в разговоре с Аркадием Базаров поощряет аналогичные поступки своего отца: "...Он на днях велел высечь одного своего оброчного мужика - и очень хорошо сделал; да не гляди на меня с таким ужасом, ...потому что вор и пьяница он страшнейший" (с. 332). "В высеченном субъекте, - не без юмора уточнял логику тургеневского героя Писарев, - действительно происходит процесс мысли... В нем изощряется чувство самосохранения", которое "составляет первую причину всякого человеческого прогресса"2.
Таким образом, в критическом отношении Базарова к народу, лишенном прекраснодушной идеализации, сказы-(*66)вается, в свою очередь, некоторый деспотизм, но не крепостнического, а нигилистического толка. Этот деспотизм является оборотной стороной любви, сопровождающейся чувством глубокой горечи по поводу отсталости и безропотности народа.
В сильных руках плебея Базарова есть еще и богатырская "палица" - естественнонаучные знания. Герой верит в их сокрушительную и обновляющую мощь. Павел Петрович напрасно иронизирует: "В принсипы не верит, а в лягушек верит". Базаров не принял бы его иронии близко к сердцу. Слова Кирсанова подхватит защитник Базарова Писарев и произнесет знаменитый парадокс о "глубочайшем уважении и пламенной любви к распластанной лягушке". "Тут-то именно, в самой лягушке-то, и заключается спасение и обновление русского народа"3. Истины естествознания были в руках разночинцев мощным оружием в борьбе с идеалистической философией и официальной идеологией, здоровым противоядием как барской мечтательности, так и крестьянскому невежеству и суеверию. Опираясь на них, революционная молодежь опрокидывала идеологические основы государственной власти, авторитет официальной церкви, освящавшей крепостное право. В спорах с Павлом Петровичем материалист Базаров отрицает то, что аристократу Кирсанову даже страшно вымолвить - веру в бога. Успехи естественных наук поддерживали пафос революционного отрицания. В середине XIX века прогресс естественнонаучных знаний был ошеломляющим. Многим тогда казалось, что с их помощью можно решить окончательно все вопросы не только природного порядка, но и социальные, нравственные, эстетические. В отрицаниях медика Базарова торжествовал трезвый взгляд демократа-разночинца, который видел в отвлеченных философствованиях и поэтических фантазиях нечто избыточное, барское, аристократическое.
Но Тургенев, знавший труды кумиров русской революционной молодежи из первых рук, лично знакомый с Карлом Фогтом и восклицавший при чтении его сочинений: "Ужасно умен и тонок этот гнусный материалист!", - обратил внимание не только на сильные, но и на слабые стороны учения немецких вульгарных материалистов - Фогта, Бюхнера и Молешотта. В "От-(*67)цах и детях" он наглядно показал отрицательные последствия некритического к ним отношения.
В начале романа Базаров отзывается о немцах с нескрываемым почтением: "Тамошние ученые дельный народ", "немцы в этом наши учители". И тут же народная жизнь устами крестьянского мальчугана на болотце возле осиновой рощи задает Базарову недоуменный вопрос: "На что тебе лягушки, барин?" - "А вот на что, - отвечал ему Базаров..., - я лягушку распластаю да посмотрю, что у нее там внутри делается; а так как мы с тобой те же лягушки, только что на ногах ходим, я и буду знать, что и у нас внутри делается" (с. 212. Курсив мой.-Ю.Л.).
Обычно в этой сцене видят торжествующий демократизм Базарова, его умение сходиться с простыми людьми, завидный талант доходчивого изложения истин современного естествознания. Но смысл сценки более глубок и скрыто ироничен. Крестьянские ребятпшки не соглашаются с Базаровым: что-то в его доходчивости и простоте их настораживает. "Васька, слышь, барин говорит, что мы с тобой те же лягушки. Чудно". - "Я их боюсь, лягугаек-то", - заметил Васька, мальчик лет семи, с белою, как лен, головою в сером казакине с стоячим воротником и босой. "Чего бояться? разве они кусаются?" - "Ну полезайте в воду, философы",- промолвил Базаров" (с. 212. Курсив мой. - Ю. Л.). А ребятишки действительно оказались маленькими мудрецами. "Философ", смышленый и трезвый мальчуган, почувствовал странность базаровских рассуждений о сходстве людей с лягушками. А Васька, малыш впечатлительный, выразил свое несогласие эмоционально.
Грубой ошибкой вульгарных материалистов было упрощенное представление о природе человеческого сознания, о сути психических процессов, которые сводилась к элементарным, физиологическим: мозг выделяет мысль, как печень - желчь. В полном соответствии с законами физиологии рассматривалось происхождение и существо эстетических, социальных, нравственных явлений, философских и идеологических понятий. Это был в руках разночинца надежный бич против утонченных чувствований и отвлеченных философствований, против "чистого искусства" и идеализма в науке. В утилитарном взгляде Базарова, отрицающем искусство, не все бессмыслица. В том, что узкоцеховое отношение к литера-(*68)туре не привилось на русской почве, а увлечение формальным экспериментаторством считалось у нас пустой забавою, - немалая заслуга русских Базаровых. В нигилистическом подходе к искусству была доза здорового протеста против эстетства русских либералов, отрицавших связь литературы со злобой дня, с практикой общественной жизни человечества. В базаровских выпадах против "искусства наживать деньги" есть вызов бесплодному эстетизму, особенно безнравственному в эпоху глубоких общественных потрясений, совершающихся в стране бесправной, нищей, неграмотной, но одержимой поиском праведных жизненных путей.
Все это так. Но удары естественнонаучных бичей в руках нигилистически настроенной молодежи оказались настолько сокрушительными, что многие жизненно важные явления культуры были поставлены под сомнение. Известный критик В. Зайцев в 1865 г. заявил: "Искусство не имеет настоящих оснований в природе человека; оно не более как болезненное явление в искаженном, ненормально развивающемся организме", "по мере совершенствования людей оно должно падать", искусство "вытекает из самых безобразных и извращенных наклонностей человека, уничтожение которых было бы очень желательно", "человек не должен предаваться эстетическим удовольствиям, которые только развращают и расслабляют его и заставляют даром тратить время, вместо того, чтобы пользоваться им с пользою". Огромный вред, наносимый искусством обществу, "доказывают бюджеты всех государств, безобразное зрелище, представляемое всюду несметными толпами праздных артистов и художников, паразитно живущих в обществе, развращая его примером лизоблюдства..." Перед этими словами бледнеет базаровское сравнение "порядочного химика" и Рафаэля.
Таким образом, неправомерно упрекать Тургенева в в том, что он приписал демократии слишком грубое отношение к искусству и тем самым шаржировал образ разночинца. Мы убедились, что действительность подчас превосходила самые смелые предположения Тургенева-художника. В 1859 году он мог прочесть у Добролюбова: "...Отсутствие определенного направления и серьезных убеждений составляет важнейший недостаток поэзии Пушкина", который "предавался то псевдобайрони-(*69)ческим порывам, то барабанному патриотизму"4. (Сравните базаровское: "Помилуй, у него на каждой странице} На бой, на бой! за честь России!") Современный исследователь В. Туниманов справедливо замечает: "...От суждений Добролюбова об "эпикурейской" личности Пушкина и его лирике ("альбомные побрякушки") не такое уж большое расстояние до нигилистического отрицания Писаревым всего творчества поэта. Добавим - недалеко и до полемики с Белинским. Писарев открыто выступил против мнений грешившего "эстетическими предрассудками" Белинского, но его мысли в основном были повторением уже высказанного в несколько завуалированной форме Добролюбовым и Чернышевским". Нет, не случайно Тургенев поставил в начале своего романа слова: "Посвящается памяти Виссариона Григорьевича Белинского". В них - уважение к тонкому ценителю народной культуры и упрек современным отрицателям.
Почему презирает Базаров "старичков" Кирсановых? Очевидно, ему, человеку деловому и практичному, демократу до конца ногтей, претит барская изнеженность, избыточная культурная утонченность, внутренняя дряблость характеров, призрачность интересов, лишенных связей с практическими потребностями жизни. В базаровской злости на "барчуков проклятых" есть доля трезвой социальной правды, тем более, что эти "барчуки" не только не идут навстречу Базарову, не только не щадят его плебейское самолюбие, но сознательно сыплют соль на обнаженную рану. Грубые шутки Павла Петровича (не пиявки ли в мешке у Базарова и не ест ли он лягушек) унижают героя.
Базаров не остается в долгу. Черты барства у старших Кирсановых он третирует еще и как явление патологическое, как физиологическую неполноценность: "Разовьют в себе нервную систему до раздражения... ну равновесие и нарушено". Более того, Базаров презирает братьев Кирсановых не только потому, что они в его глазах физически вырождающиеся барчуки, но и потому, что они "старички". Вообще "старики", с его точки зрения, - отставные люди, их "песенка спета". Решившись "все косить", Базаров и "себя валяет по ногам", он и к своим родителям подходит с этой меркой: "Замечательная живу-(*70)честь!" "Презабавный старикашка и добрейший... Много уж очень болтает". Откуда у Базарова эта заносчивость в обращении с "отцами", похлопывание по плечу свысока, пренебрежительное одобрение - "живучесть"?
Неуважение к старости - результат узкоантропологического взгляда Базарова на природу человека; явление, однопорядковое с отрицанием загадочных глаз любимого человека, "таинственных отношений" между мужчиной и женщиной. Такой взгляд на человеческую нравственность и культуру приводил к биологизации социальных явлений, к стиранию качественных различий между физиологией и социальной психологией. "Природой" наследственности начинали объяснять различие между классами и сословными группами. Публицисты "Русского слова" уверяли, что "мозг современных образованных людей" "более испорчен, чем мозг простонародья", что славянофильство, например, одно из наглядных проявлений "уродливой болезни" мозга цивилизованного сословия, только "неправильно слагающийся мозг порождает дикие идеи и ведет к нелепым заключениям".
Вслед за Фогтом они утверждали, что в процессе старения человека мозг истощается, его объем уменьшается, и, соответственно, становятся неполноценными как умственные способности, так и психика в целом. Все это на русской почве прививалось с энтузиазмом, так как ударяло по авторитетам столпов общества. Но успехи покупались дорогой ценой. Со времен классической древности старость считалась наиболее полноценным в умственном отношении периодом в жизни человека, римское слово "сенат" означало собрание стариков, высшие магистраты назывались "старцами", так как в них входили люди не моложе шестидесяти лет.
Вульгарно-материалистические издержки поставили под сомнение многие ценности мировой культуры. Уважение к мудрости "отцов", веками формировавшееся чувство отцовства опровергалось самоновейшими научными открытиями. Д.И. Писарев в период работы Тургенева над романом "Отцы и дети" писал: "Каждое поколение разрушает миросозерцание предыдущего поколения; что казалось неопровержимым вчера, то валится сегодня; абсолютные, вечные истины существуют только для народов неисторических. <...> Не писать до тех пор, пока не установятся убеждения, значит без толку пожертво-(*71)вать лучшими годами деятельности. Убеждения ваши остановятся на каком-нибудь результате только тогда, когда вместе с костями и хрящами начнет твердеть и сохнуть мозг; вы остановитесь не потому, что вы достигли истины, а потому, что утомились работою жизни и мысли, потеряли ту эластичность, гибкость и подвижность ума, которыми обладали в молодости... <...> ...позвольте людям, не достигшим крайних пределов своего развития, т. е. еще неостановившимся, - говорить, писать и печатать; позвольте им встряхивать своим самородным скептицизмом те залежавшиеся вещи, ту обветшалую рухлядь, которые вы называете общими авторитетами и которые, по вашему признанию, греют и красят вашу жизнь"5.
С позиции этой же теории в 1861 году Писарев зачитал суровый приговор: "Писемский, Тургенев и Гончаров принадлежат к одному поколению. Это поколение уже давно созрело и клонится к старости; "дети" этого поколения уже способны решать по-своему вопросы жизни, и поэтому "отцы" постепенно становятся деятелями прошедшего времени и для них настает суд ближайшего потомства"6.
После выхода в свет "Отцов и детей" молодежь привела приговор в исполнение в "Слове господину Тургеневу", напечатанном в одной из прогрессивных русских газет: "...В вашей душе уже совершился процесс естественного перерождения, которому неумолимая судьба, по неизменному закону, подвергает каждый живой организм... Многие при этом могут утешиться, что не вы первый, не вы последний подчиняетесь сильному голосу неизменного закона... Пора неизбежного нравственного превращения обуславливается годами"7.
Базаров готов назвать предрассудком не только уважение к старости, он не желает "рассыропиться" не только со своими родителями. Он считает романтической чепухой духовную утонченность любовного чувства: "Нет, брат, это все распущенность, пустота!.. Мы, физиологи, знаем, какие это отношения. Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду? Это все романтизм, чепуха, гниль, художество" (с. 226).
(*72) Нередко и эти крайности базаровских взглядов относят на счет тургеневского либерализма, сознательного огрубления чуждой писателю системы воззрений. Но вот Добролюбов в статье "Органическое развитие человека в связи с его умственной и нравственной деятельностью", словно в защиту Тургенева от будущих упреков, писал: "Мы совестимся представить себе вещи, как они есть; мы непременно стараемся украсить, облагородить их и часто навязываем на себя такое бремя, которого и снести не можем. <...> Кто не убирал розовыми цветами идеализма - простой, весьма понятной склонности к женщине? Кто из образованных людей, наконец, ...не говорил с уверенностью, даже иногда с восторгом, о Гомере, о Шекспире, пожалуй о Бетховене, о Рафаэле и его мадонне, и между тем многие ли сами-то понимали в глубине души своей то, что говорили? Нет, что ни говорите, а желание поидеальничать в нас очень сильно; врачи и натуралисты "имеют резон" 8
Единомышленники, "умственный пролетариат", если воспользоваться определением Писарева, должны решать проблемы нравственного воспитания на основе новейших данных естествознания. "Ныне в естественных науках, - писал Добролюбов, - усвоен положительный метод, все выводы основываются на опытных, фактических знаниях, а не на мечтательных теориях... Ныне уже не признаются старинные авторитеты, пред которыми благоговеет г. Берви, да и вообще авторитеты в деле научных исследований не имеют большого значения. Молодые люди ныне не только парацельсовские мечтания называют, не обинуясь, вздором, но даже находят заблуждения у Либиха, о котором г. Берви, кажется, и не слыхивал, читают Молешотта, Дюбуа-Реймона, Фохта, да и тем еще не верят на слово, а стараются проверять и даже дополнять их собственными соображениями. <...> Зато г. Берви очень остроумно, умеет смеяться над скептиками, или, по его выражению, "nihilist'aми"9.
Конечно, аналогичные суждения Базарова резче и колоритнее, чем у деятелей "Современника", которые не сводили мышление к ощущениям, а психические процес-(*73)сы к физиологическим. Да и происхождение общественных идей они предпочитали объяснять не физиологическими, а социологическими, общественными причинами. Однако в представлении Тургенева материализм Чернышевского и вульгарный материализм естествоиспытателей того времени сливались в единое целое10. Определенные основания для такого смешения у Тургенева были. Чернышевский в статье "Антропологический принцип в философии" утверждал: "Естественные науки уже развились настолько, что дают много материалов для решения нравственных вопросов". Публицисты "Русского слова", конкретизируя общие положения Чернышевского данными новейших естественнонаучных исследований, нередко приходили к выводам вульгарно-материалистического толка. В.А. Зайцев, например, утверждал вслед за Фогтом, что "вместимость черепа расы" по мере развития цивилизации "мало по малу увеличивается", что мозг человека совершенствуется от поколения к поколению, а потому дети по законам, доказанным физиологией, умнее своих отцов: "Молодежь, права уже потому, что молода, и рано или поздно, а победа будет на ее стороне".
И тем не менее, несмотря на очевидные нигилистические и вульгарно-материалистические издержки в своем миросозерцании, Базаров был настолько близок автору, что в статье "По поводу "Отцов и детей" Тургенев писал: "За исключением воззрений Базарова на художества, - я разделяю почти все его убеждения" (С., XIV, 100-102). Тургенева привлекала в характере демократа творческая свобода, с которой он выступал против закосневших официальных догм и авторитетов, критическое отношение к народной жизни, чуждое односторонней идеализации, героическая смелость и последовательность в отстаивании своих убеждений. Но многое в нем писателя настораживало. Уверенный в себе, самолюбивый и дерзкий, Базаров обнаруживал очевидные признаки той социальной болезни, которой переболеет часть русской революционной демократии. "Сциентизм" - внешне прогрессивная, но по сути догматическая вера в науку, которая может заменить собою мировоззрение, этику, философию и искусство. Перенесение вульгарно-материалисти-(*74)ческих выводов из естествознания на гуманитарные и социальные исследования может завести далеко. "Невинное на первый взгляд отрицание духовных фактов в жизни человека является лишь началом в той логической цепи, которая неминуемо ведет к трагическим последствиям, к примеру, отрицание искусства неожиданно, но закономерно оборачивается губительным примитивизмом и в других сферах человеческого бытия"11.
Так и случилось с тургеневским Базаровым: отрицая искусство и поэзию, пренебрегая духовной жизнью человека, герой впал в такую односторонность, что спровоцировал трагическую катастрофу.
Базаров в начале романа представляет собой человека поистине универсальных знаний: для него не существует никаких тайн и загадок ни в любви, ни в поэзии, ни в природе, ни в народе, ни в исторической жизни России. Он претендует здесь на роль эпического героя, недаром в тексте романа есть отдаленный намек на древне-греческий миф об Эдипе - герое, разгадавшем загадки Сфинкса и спасшем город Фивы от неминуемой гибели. Базаров просто отрицает загадки и тайны "сфинкса" любви, искусства, природы, народа, России и жизни в целом с ее таинственным, непознанным смыслом. Лишь после дуэли с Павлом Петровичем он как будто усомнится в непоколебимой правоте своих отрицаний: "Русский мужик - это тот самый таинственный незнакомец, о котором некогда так много толковала госпожа Радклифф". Но тут же спохватившись, добавит: "Кто его поймет? Он сам себя не понимает" (с. 355). К тайнам народной жизни Базаров, как видим, по-прежнему равнодушен и ироничен. Не случайна же ссылка на госпожу Радклифф с ее поэзией романтических ужасов. Романтизм, как известно, стоит у Базарова в одном ряду с чепухой, гнилью, художеством.
Именно здесь проходит черта, разделяющая взгляды Тургенева и Евгения Базарова. Тургенев был тоже далек от идеализации общины и социалистических инстинктов крестьянина. В известной полемике с Герценом осенью 1862 года он сказал: "...Народ, перед которым вы преклоняетесь, консерватор par excellence - и даже носит в себе (*75) зародыши такой буржуазии в дубленом тулупе, теплой и грязной избе, с вечно набитым до изжоги брюхом и отвращением ко всякой гражданской ответственности и самодеятельности - что далеко оставит за собою все метко верные черты, которыми ты изобразил западную буржуазию в своих письмах" (П., V, 52). Как и Евгений Базаров, Тургенев верил, что "революция в истинном и живом значении этого слова12 <...> существует только в меньшинстве образованного класса - и этого достаточно для ее торжества, если мы только самих себя истреблять не будем" (П., V, 49). Но в отличие от своего героя Тургенев никогда не считал окончательными свои критические приговоры, всегда допускал, что в жизни возможен непредвиденный и неожиданный результат. Как чуткий художник, он был противником абсолютизации научных истин, застывших философских систем.
Тургенев-художник, конечно, не уличал своего Базарова в холодном догматизме и даже в отсутствии поэтической одаренности. Будь дело так, Базаров не стал бы героем трагическим и личность бы его потускнела. Трагизм Базарова не в глухоте к загадкам жизни, а в попытках подавить духовные силы, подспудно живущие в нем, подчинить их ограниченно понятой правде. Сначала Базарову это легко удается: идет словесный турнир с "аристократами", герой молод и смел, с тайнами жизни судьба его не свела. Но чем больше кичится герой своей силою, тем чаще в романе звучат глухие угрозы, роковые предупреждения заносчивому Базарову.
Рассказ о несчастной любви Павла Петровича - не вставной эпизод, и только поверхностный взгляд расценит его как "дешевую инфантильность", в которой Тургенев якобы уличает аристократию. Эта история не только по-настоящему глубока и серьезна, но и спроецирована в будущее. Типичное свойство тургеневской прозы - художественный параллелизм в характерах и судьбах различных героев. Молодость Павла Петровича чем-то напоминает базаровскую, но только в другой среде и в другие времена.
В юности Павел Петрович так же самоуверен и насмешлив, как и Евгений Базаров. Его ожидала славная будущность, блестящая карьера. Но у жизни свои резо-(*76)ны, вдруг все изменилось, роковая любовь налетела как вихрь, разметала надежды и планы. К героям-антагонистам она явилась в образах загадочных и странных. За княгинею Р. упрочилась слава легкомысленной кокетки, об Одинцовой ползли по городу сплетни. За обманчивой внешностью той и другой героини таилась бездонная глубина. Холодный аристократ полюбил женщину, в которой бушуют страстные силы жизни. Бунтующему демократу, человеку с тревожным сердцем, судьба посылает Одинцову: ее холодная душа в глубоком жизненном спокойствии.
Загадка двух этих совершенно различных женщин одна: и княгиня Р., и Одинцова - люди сердечной стихии, разум не властен над их поступками, их индивидуальное "я" - игрушка в руках владеющих ими жизненных сил. "Они играли ею, как хотели; ее небольшой ум не мог сладить с их прихотью" (с. 222), - сказано о княгине Р. "Ее сомнения не утихали никогда до забывчивости и никогда не дорастали до тревоги... Собственно, ей ничего не хотелось, хотя ей казалось, что ей хотелось всего" (с. 282), - сказано об Одинцовой.
Характеры княгини Р. и Одинцовой восходят к вечным природным качествам женской души. Это не только "частные" лица; в романе даются их социальные характеристики, но они не покрывают всей сложности внутреннего мира героинь. Социальность охватывает лишь внешнюю жизнь княгини Р. и Одинцовой: светскую беззаботность одной и аристократическую чопорность другой. Говоря словами Тютчева, светскость и аристократизм здесь как "златотканный покров" над "бездной безымянной"13. По ночам княгиня "плакала и молилась... или сидела, вся бледная и холодная, над псалтырем. День наставал, и она снова превращалась в светскую даму" (с. 222). Такие же превращения случаются и с Одинцовой: "раздражительная свежесть ночи" заглянет в окно ее уединенной комнаты, героиня услышит ее "таинственное шептание", и с уст холодной аристократки едва не сорвется любовное признание.
Любовь в описании Тургенева - первая и едва ли не самая глубокая жизненная тайна. Прелесть ее и трагизм - (*77) в поэтическом ощущении непостижимой, недосягаемой красоты, Любовь Павла Петровича - это неудовлетворенное, томительное стремление познать ее загадку. Герою многое удается, "привыкший к победам, он и тут скоро достиг своей цели; но легкость торжества не охладила его. Напротив, он еще мучительнее, еще крепче привязался к этой женщине, в которой даже тогда, когда она отдавалась безвозвратно, все еще как будто оставалось что-то заветное и недоступное, куда никто не мог проникнуть" (с. 222. Курсив мой. - Ю.Л.). Таинственное "что-то", "заветное и недоступное" - главная прелесть жизни, главный источник любви. Как только этот источник иссякнет, жизнь потускнеет и угаснет любовь. Но при всех попытках, при всех усилиях овладеть таинственным "что-то", всегда остается уголок, куда "никто не может проникнуть". Разгадывается одна загадка, но вслед за нею возникает другая. В этом драматизм любви. "Он однажды подарил ей кольцо с вырезанным на камне сфинксом. "Что это, - спросила она, - сфинкс?" - "Да,- ответил он, - и этот сфинкс - вы" (с. 223). "Сфинкс" жизни и любви властно притягивает к себе человека, будит его чувства, страсти и мысли, но постоянно ускользает из рук.
К тому же этот "сфинкс" своенравен: человек не властен над ним, но власть любви над человеком безгранична - как вихрь налетает она и так же внезапно бросает. "Когда она охладела к нему, а это случилось довольно скоро, он чуть с ума не сошел. Он терзался и ревновал, не давал ей покою... Года четыре провел он в чужих краях, то гоняясь за нею, то с намерением теряя ее из виду; он стыдился самого себя, он негодовал на свое малодушие... (сравните с поведением Базарова. - Ю. Л.), но ничто не помогало" (с. 223).
В чем же смысл, в чем разгадка неиссякающей силы трагической любви? Одинокий, раздавленный Павел Петрович узнает о смерти княгини Р., получив пакет с подаренным ей когда-то кольцом. "Она провела по сфинксу крестообразную черту и велела ему сказать, что крест - вот разгадка" (с. 224). Тайна жизни - удел человека, пока живет он на этой земле.
На фоне романтической любовной истории резким диссонансом вторгается в роман кичливая похвальба Базарова: "Нет, брат, это все распущенность, пустота! И что за таинственные отношения между мужчиной и женщи-(*78)ной?" (с. 226). "Нравится тебе женщина, ...старайся добиться толку; а нельзя - ну, не надо, отвернись - земля не клином сошлась" (с. 286). Дорого обойдется герою эта самоуверенность. Павел Петрович хоть "толку добьется" в базаровском понимании ("мы физиологи"), Базаров же и толку не добьется, и отвернуться не сможет. Пока же он, как герой трагический, бросает вызов судьбе: "А я все-таки скажу, что человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской любви и когда ему эту карту убили, раскис и опустился до того, что ни на что не стал способен, этакой человек - не мужчина, не самец" (с. 226). И когда Базаров советует Аркадию дать Николаю Петровичу вместо пушкинских "Цыган" популярную брошюрку Бюхнера "Stoff und Kraft", он вновь неосознанно провоцирует катастрофу. Естественные науки, обожаемая Базаровым физиология бессильны перед драматическим финалом пушкинской поэмы:
И всюду страсти роковые,
И от судеб защиты нет.
Дерзкий хохот героя над "сладостной мелодией" Шуберта тоже горько отзовется в его судьбе. Музыка вернется к Базарову в имении Одинцовой. Но это будет не "Ожидание" Шуберта, а це-мольная соната-фантазия Моцарта, "в которой, посреди пленительной веселости беспечного напева, внезапно возникают порывы такой горестной, почти трагической скорби" (с. 281). Музыка Моцарта повествует о судьбе самого Базарова, беспечно и весело шутившего над тайнами жизни, над ценностями культуры и внезапно познавшего горькие удары судьбы. Трагическая ирония жизни Базарова заключается в том, что стихии, которые осмеивает и отвергает герой, тем решительнее овладевают его собственной душой, чем более страстно и беспощадно его отрицание. Но герой не желает считаться ни с препятствиями, ни с голосом благоразумия, он до конца доводит все принятые решения, чем бы они ему ни грозили. В этой нетерпимости - истоки трагической вины.
Прежде чем судьба начнет испытывать Евгения Базарова, в романе еще раз прозвучат укоры его прямолинейности, от лица Николая Петровича, обладающего редким чувством природы и поэзии. Как мы уже говорили, Николай Петрович на протяжении всей первой части ро-(*79)мана пытается урезонить Павла Петровича, удержать его от крайних выпадов по адресу Базарова и Аркадия. Он вспоминает о собственной ссоре с покойницей матушкой, хочет уверить себя и брата, что ссоры между "отцами" и "детьми" неизбежны и вечны: "...Что делать? Пилюля горька - а проглотить ее нужно. Вот теперь настала наша очередь, и наши наследники могут сказать нам: вы, мол, не нашего поколения, глотайте пилюлю" (с. 248). Как это ни горько, Николай Петрович великодушно признает, что есть за детьми безусловное социальное преимущество: "Молодость? Нет: не одна только молодость. Не в том ли состоит это преимущество, что в них меньше следов барства, чем в нас?" (с. 249).
Но, допуская конфликты между поколениями как грустную неизбежность жизни, Николай Петрович не может признать справедливым отрицание поэзии, равнодушие к искусству, к красоте природы. "И он посмотрел кругом, как бы желая понять, как можно не сочувствовать природе. Уже вечерело; солнце скрылось за небольшую осиновую рощу, лежавшую в полверсте от сада: тень от нее без конца тянулась через неподвижные поля. Мужичок ехал рысцой на белой лошадке по темной узкой дорожке вдоль самой рощи; он весь был ясно виден, весь, до заплаты на плече, даром что ехал в тени; приятно-отчетливо мелькали ноги лошадки. Солнечные лучи с своей стороны забирались в рощу и, пробиваясь сквозь чащу, обливали стволы осин таким теплым светом, что они становились похожи на стволы сосен, а листва их почти синела и над нею поднималось бледно-голубое небо, чуть обрумяненное зарей. Ласточки летали высоко; ветер совсем замер; запоздалые пчелы лениво и сонливо жужжали в цветах сирени; мошки толклись столбом над одинокою далеко протянутою веткою. "Как хорошо, боже мой!" - подумал Николай Петрович, и любимые стихи пришли было ему на уста; он вспомнил Аркадия, Stoff und Kraft - и умолк, но продолжал сидеть, продолжал предаваться горестной и отрадной игре одиноких дум" (с. 250).
В базаровском афоризме "природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник" есть правда деятельного, хозяйского отношения к жизни, направленная против дворянской романтической экзальтации. Но эта правда оборачивается вопиющей односторонностью, когда законы, действующие на низших природных уровнях (химия, физиология, принципы естественного отбора), абсолютизи-(*80)руются и превращаются в универсальную отмычку, с помощью которой Базаров легко разделывается со всякого рода загадками и тайнами бытия. Нет любви, а есть лишь физиологическое влечение, нет никакой красоты в природе - есть лишь вечный круговорот химических процессов единого вещества, из которого состоит все: и камни, и растения, и животные, и человек. Евгений Базаров, отрицая романтическое отношение к природе как к храму, попадает в рабство к низшим стихийным силам бездушной природной мастерской: "Эге! вон молодец муравей тащит полумертвую муху. Тащи ее, брат, тащи! Не смотри на то, что она упирается, пользуйся тем, что ты, в качестве животного, имеешь право не признавать чувства сострадания, не то что наш брат, самоломанный!" (с. 323).
Живущее в человеке чувство сострадания Базаров в горькую минуту жизни склонен считать малодушием, слабостью, отрицаемою естественными законами природы. И тут он глубоко заблуждается. Ведь, кроме правды физиологических законов, есть правда другая - правда человеческой одухотворенной природности. И если человек хочет быть работником в мастерской природы, он должен считаться с тем, что природа на высших ее уровнях - храм, а не мастерская.
Мечты Николая Петровича, горестная и отрадная игра одиноких дум - прямой вызов приземленности базаровского взгляда на человека и природу. Мечты - не простая забава, а естественная потребность человека, сколь бы романтически дерзкими они ни казались, как бы далеко в заоблачные выси ни летала фантазия. Сама склонность к мечте - одно из могучих проявлений творческой силы человеческого духа, подвигающих к работе в храме природы, к практическому осуществлению самых фантастических на первый взгляд надежд. "Эта способность,- писал В. И. Ленин, - чрезвычайно ценна. Напрасно думают, что она нужна только поэту. Это глупый предрассудок! Даже в математике она нужна, даже открытие дифференциального и интегрального исчислений невозможно было бы без фантазии"14.
Разве не удивительна природная сила человеческой памяти, в часы уединения воскресающая прошлое с по-(*81)трясающе ощутимой наглядностью и жизненной полнотой?! Разве не справедливо, не законно глубокое недовольство человека скоротечностью каждой отдельной жизни: "Но, - думал Николай Петрович Кирсанов, - те сладостные, первые мгновения, отчего бы не жить им вечною, неумирающею жизнью?" Он не старался уяснить самому себе свою мысль, но чувствовал, что ему хотелось удержать то блаженное время чем-нибудь более сильным, нежели память; ему хотелось вновь осязать близость своей Марии, ощутить ее теплоту и дыхание..." (с. 251).
Так встают на пути Базарова могучие силы красоты и гармонии, художественной фантазии, любви, искусства. В одиннадцатой главе тургеневского романа эти силы дают Базарову последнее предупреждение: "О, как Базаров посмеялся бы над ним, если б он узнал, что в нем тогда происходило! Сам Аркадий осудил бы его. У него, у сорокачетырехлетнего человека, агронома и хозяина, навертывались слезы, беспричинные слезы; это было во сто раз хуже виолончели" (с. 251). "Над чем посмеешься, тому и послужишь - горькую чашу этой жизненной мудрости Евгению Базарову суждено испить сполна.
1 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч. в 30-ти т., т. 18, с. 37.
2 Писарев Д. И. Соч. в 4-х т. М., 1955, т, 2, с. 386.
3 ПисаревД. И. Соч. в 4-х т. М., 1955, т. 2, с. 392.
4 Добролюбов Н. А. Собр. соч. в 9-ти т., т. IV, с. 130.
5 Писарев Д.И. Соч. в 4-х т., т. I, с. 134-135.
6Там же, с. 192.
7 Указано В. А. Громовым
8 Добролюбов Н.А. Собр. соч. в 9-ти т., т. II, с. 439.
9 Там же, с. 328-332. Именно из этой статьи Добролюбова подхватил Тургенев для своего героя кличку "нигилист", (См. об этом в указанной выше статье В.И. Кулешова.)
10 См.: Фридлендер Г.М. К спорам об "Отцах и детях", - Русская литература, 1959, № 2, с. 133.
11 См.: Линник Ю. Ученый о литературе. - Север, 1977, № 2, с. 103. См там же статью А.А. Любищева "Н.С. Лесков как гражданин", в которой характеризуются нигилистические взгляды В. Зайцева.
12 Под "революцией" Тургенев имел в виду реформаторский путь обновления России. Сторонником крутых перемен путей революционного восстания он не был никогда.
13 Ф. И. Тютчев был любимым поэтом Тургенева. В одной из комнат спасского дома постоянно висел его портрет. Работая над "Отцами и детьми", Тургенев цитировал стихи Тютчева в письмах к друзьям.
14 Ленин В.И. Полн. собр. соч., т, 45, с. 125.
В одиннадцатой главе романа, когда атмосфера в доме Кирсановых слишком накалилась, Базаров предлагает Аркадию съездить в губернский город. "Пожалуй, - лениво заметил Аркадий. Он в душе очень обрадовался предложению своего приятеля, но почел обязанностию скрыть свое чувство. Недаром же он был нигилист!" (с. 252. Курсив мой. - Ю. Л.). Для читателя не секрет, что Аркадий, подражая другу Базарову, все время ведет себя неестественно. В этом видят лишь слабость Аркадия, неискренность его в отличие от настоящего нигилиста Базарова. Но как заметил Г.А. Бялый, суть дела еще и в другом.
(*82) Просто слабый характером, юный сердцем Аркадий, сам того не желая, выдает скрытую двойственность нигилизма, родовую сущностную его черту. Нигилист вынужден подавлять естественные чувства, только слабому Аркадию это дается с трудом, сильный же Базаров на первых порах довольно уверенно торжествует над самим собой. Но постепенно в романе назревает поворот: непримиримые противоречия обнаружатся со всей остротой в характере Базарова. Конфликт произведения из внешнего (Базаров и Павел Петрович) переводится во внутренний план (борьба в душе Базарова). Этим переменам в сюжете романа предшествуют описания жизни и быта губернской бюрократии и провинциальных прогрессистов, выдающих себя за учеников Евгения Базарова. Какую цель преследовал Тургенев, изображая "во всем блеске и великолепии" сцены бала губернской "аристократии" и рядом с ними пирушку провинциальных нигилистов?
Бесспорно, что картины жизни русской бюрократии, выдержанные в сатирической, гоголевской манере, интересны и сами по себе. Они дают яркое представление о поколении самоновейших "прогрессивных" чиновников, от столичных в лице Матвея Ильича Колязина до провинциальных в лице губернатора "из молодых". Встречаемся мы здесь и с экземплярами уходящей в прошлое патриархальной бюрократии вроде председателя казенной палаты, который чрезвычайно любил природу, особенно в летние дни, когда, по его словам, "каждая пчелочка с каждого цветочка берет взяточку". Представляют интерес и молодые люди из числа эмансипированных, мелкие и неискренние, щеголяющие модной игрой в нигилизм и явно не выдерживающие сравнения с Базаровым.
Но смысл этих сцен отнюдь не только бытовой. Как заметил Г.А. Бялый, между группою "отцов" и "детей" на кирсановско-базаровском уровне и группою губернских бюрократов и молодых нигилистов провинциального пошиба существует в романе определенная художественная связь. "Первая группа персонажей - это люди из круга Кирсановых, вторые претендуют на то, чтобы принадлежать к окружению Базарова, и вот что характерно: как презрительно отзывается (в гл. X) Павел Петрович о Матвее Ильиче Колязине, так же пренебрежительно ведет себя Базаров с Ситниковым и Кукшиной... Матвей Ильич Колязин так же мало компрометирует Павла (*83) Петровича, как Ситников с Кукшиной Базарова. И правая и левая стороны одинаково карикатурны: они рисуются, кокетничают, любуются собой, ведут себя по самому модному, каждый по своим понятиям. Одни щеголяют мягкой величавостью, другие - показной резкостью. И те и другие ненатуральны и неестественны"1.
Вообще прием эстетических параллелей - характерная особенность поэтической манеры Тургенева, определившаяся еще в "Записках охотника". Г.А. Бялый прав, но только намеченные им переклички нужно продолжить, так как их эстетическая функция в романе более многопланова.
Как мы уже убедились, "естественность" кирсановского аристократизма и базаровского нигилизма весьма проблематична. Говорить о цельности Базарова и Павла Петровича можно лишь с существенными оговорками. Губернские аристократы и нигилисты невольно пародируют наиболее слабые и уязвимые черты в характерах основных героев романа. Известно, что пародия не только оттеняет сильные, но чаще всего остроумно высмеивает слабые стороны пародируемого явления.
Поясним нашу мысль. Строго говоря, пародия представляет собою "жанр литературно-художественной имитации, подражание стилю отдельного произведения, автора, литературного направления, жанра с целью его осмеяния. Автор пародии, сохраняя форму оригинала, вкладывает в нее новое, контрастирующее с ней содержание, что по-новому освещает пародируемое произведение и дискредитирует его... Однако в конкретных исследованиях пародией нередко называют и "передразнивание" реальности..."2.
Известно, что русские писатели часто обращались к таким пародийным лицам, изображая их в своих произведениях с целью возвеличивания или, напротив, дискредитации общественного движения. Сравним, например, Репетилова у Грибоедова с Лебезятниковым у Достоевского. Пародией на Печорина является в романе Лермонтова Грушницкий: своим присутствием он оттеняет сильные стороны характера главного героя.
(*84) Но иногда обе эти функции пародийных персонажей (возвышение - снижение) диалектически совмещаются в одном произведении. Оттеняя своей низменностью и пошлостью величие и значительность происходящих событий, пародийные персонажи гротескно заостряют, доводят до парадокса те противоречия, которые в скрытом виде присущи центральным героям. Именно такую роль играют в романе Тургенева "Отцы и дети" пародийно-сатирические главы.
Конечно, Павел Петрович более естествен в аристократическом изяществе манер, чем игривый и грубый одновременно петербургский сановник Колязин. Но бюрократическая надменность последнего бьет по уязвимым местам кирсановского аристократизма. Вспомним встречу плебея Базарова с изящным и породистым аристократом Павлом Петровичем и сопоставим ее с приемом, который устраивает гостям Матвей Ильич: "Он потрепал по спине Аркадия и громко назвал его "племянничком", удостоил Базарова, облеченного в староватый фрак, рассеянного, но снисходительного взгляда вскользь, через щеку, и неясного, но приветливого мычанья, в котором только и можно было разобрать, что "...я" да "ссьма"; подал палец Ситникову и улыбнулся ему, но уже отвернув голову" (с. 264). Разве не напоминает поведение Матвея Ильича кирсановское: "Павел Петрович слегка наклонил свой гибкий стан и слегка улыбнулся, но руки не подал и даже положил ее обратно в карман" (с. 208)?!
В разговоре с Базаровым Павел Петрович использует аристократическую манеру озадачивать вопросом недостойного разночинца: "А немцы все дело говорят?" - промолвил Павел Петрович, и лицо его приняло такое безучастное, отдаленное выражение, словно он весь ушел в какую-то заоблачную высь" (с. 219). Здесь аристократическое пренебрежение к нижестоящему человеку граничит с наигранной, напускной глухотой. Герой всем видом своим подчеркивает, что его не интересует ответ Базарова, что он его и слышать не хочет. Поведение Колязина с подчиненными пародирует этот стиль обращения Кирсанова с Базаровым: "Сановники наши вообще любят озадачивать подчиненных; способы, к которым они прибегают для достижения этой цели, довольно разнообразны. ...Сановник вдруг перестает понимать самые простые слова, глухоту на себя напускает" (с. 254 - 255) и т. д.
(*85) Однако картины жизни столичной и губернской аристократии, как это ни парадоксально на первый взгляд, имеют такой пародийный прицел, что рикошетом ударяют и в прогрессивную молодежь. Матвей Ильич Колязин и губернатор представляют в бюрократических кругах молодое поколение русской администрации. Поэтому замечание Тургенева о губернаторе из молодых, "прогрессисте и деспоте, как это сплошь да рядом случается на Руси", в контексте романа оттеняет деспотические замашки в характере Евгения Базарова.
Не без пародийного умысла изображает Тургенев бюрократический "демократизм" Матвея Ильича: "Он имел о себе самое высокое мнение (сравните базаровское: "Когда я встречу человека, который не спасовал бы передо мною, тогда я изменю мнение о самом себе". - Ю.Л.); тщеславие его не знало границ (вспомним "бездонную пропасть базаровского самолюбия". - Ю.Л.), но он держался просто, глядел одобрительно, слушал снисходительно..." (с. 253). Все это отдаленно напоминает базаровскую манеру общения с народом и учениками. Вспомните, как снисходительно и насмешливо он похлопывает мужика по плечу, смотрит на него с пренебрежением взрослого, взирающего на малого ребенка. А.М. Горький проницательно заметил: "Мы видим, что Базаров относится к простым людям небрежно - почему это? Не есть ли эта небрежность нечто унаследованное им из недр прошлого? Прочитайте всю повесть и вы увидите, что это именно так"3. В ответе Павла Петровича Кирсанова на базаровский упрек в том, что аристократ не умеет говорить с народом ("А вы говорите с ним и презираете его в то же время"), есть известная доля истины.
Сюжетные параллели продолжаются в романе и далее. Бал, который дает губернатор из молодых петербургскому сановнику Колязину, перекликается с "балом", который дает провинциальная молодежь признанному столичному мэтру нигилизма - Базарову. Ситников уверяет, что для эмансипированной Кукшиной визит Базарова "будет праздником". (Сравните полные тайной гордости слова Колязина: "Он (губернатор. - Ю.Л.) для меня его дает".) Наконец, и обращение Базарова со своими "учениками" едва ли превосходит сановную (*86) спесивость Матвея Ильича. Базаров разговаривает с Ситниковым подчеркнуто небрежно, не считает нужным при встрече с ним даже остановиться, так что жалкий ученик преданно бежит за своим учителем. В ответ на эту собачью преданность Базаров надменно, как начальник, куражится над происхождением Ситникова и, генеральски "тыкая", смеется над тем, что его отец наживается по откупам. Кукшину же Базаров просто не замечает. На пирушке он больше всего занимается шампанским, иногда бросает меткое слово, а в конце, громко зевнув, выходит вон, не попрощавшись.
Такое обращение Базарова со своими презираемыми последователями - явная пародия на дружеские его отношения с Аркадием. Конечно, и Ситников, и Кукшина - люди пошловатые и несерьезные, но тем не менее Базарову они нужны ("не боги горшки обжигают"): общение с ними в какой-то мере тешит его самолюбие. А временами, когда герой, в ответ на их заискивания, обдает того и другого холодом презрения, Ситников и Кукшина становятся беспомощными и жалкими, в них проглядывает что-то человеческое. За модной маской эмансипированной барыни Кукшина прячет свое подлинное лицо очень несчастной женщины. Трогательны ее потуги быть современной, и по-женски беззащитна она, когда друзья-нигилисты не обращают на нее внимания на бале у губернатора. Нигилизмом Ситников и Кукшина прикрывают чувство внутренней ущемленности: у Ситникова - социальной ("он очень стыдился своего происхождения"), у Кукшиной - типично женской (некрасивая и беспомощная, оставленная мужем). Вынужденные играть несвойственные им роли, эти люди производят впечатление неестественности, "самоломанности". Даже внешний вид Кукшиной, например, вызывает невольный вопрос: "Что ты, голодна? Или скучаешь? Или робеешь? Чего ты пружишься?" (с. 259).
Образам этих жалких и несчастных людишек, как шутам в шекспировской трагедии, выпадает в романе задача быть пародией некоторых черт, присущих нигилизму самого высшего типа. Ведь и Базаров на протяжении всего романа, и чем ближе к концу, тем более явственно, прячет в нигилизме свое тревожное, любящее, бунтующее сердце, боится "рассыропиться", все чаще и чаще одергивает себя. Это становится особенно заметным с появлением в романе Анны Сергеевны Одинцовой.
(*87) Первая реакция, которую вызывает она у присутствующих на бале, - всеобщее внимание к ее необычной красоте. Даже Ситников вдруг изменился и "как бы со смущением" проговорил: "Одинцова приехала". Это красота не наивная, не девически-непосредственная, но царствено спокойная и умиротворенная, сознающая свою силу и власть, закаленная трудным жизненным опытом: достоинство осанки, спокойный и умный взгляд светлых глаз, плавность, естественность движений. Явление Одинцовой особенно знаменательно в кругу людей, разыгрывающих шутовские роли аристократов и нигилистов, где все поражает своей неестественностью: и аристократическое высокомерие, и нигилистическое равнодушие.
Приезд Анны Сергеевны меняет привычную систему ценностей, привычную расстановку социальных ролей. Даже важный сановник Колязин робеет перед нею, обращаясь к Одинцовой с подобострастными речами. А она ведет себя так, как и подобает царице красоты, королеве бала. Для нее все люди равны. "Она так же непринужденно разговаривала с своим танцором, как и с сановником, тихо поводила головой и глазами и раза два тихо засмеялась" (с. 266).
Лишь Базаров на первый взгляд невозмутим, спокоен и по-прежнему верен себе: "Это что за фигура? - проговорил он. - На остальных баб не похожа". Но что же настораживает в базаровской фразе? Очевидно, ее вызывающий цинизм - явный признак нарушенного душевного равновесия. И потом мы не раз замечаем, как Базаров нарочито цепляется за все, что способно как-то унизить красоту Анны Сергеевны Одинцовой, не гнушаясь провинциальными сплетнями, намекая на "тихий омут" и т. д. Причем бравады героя так искусственны, что даже привычное ухо Аркадия "коробит" от цинизма Базарова.
Когда же Одинцова предстала перед героями в губернской гостинице, еще более молодая и прекрасная при свете утреннего солнца, Аркадий "с тайным удивлением" заметил, что его учитель "как будто сконфузился". С Базаровым действительно случилось нечто странное: "Вот тебе раз! бабы испугался!" - подумал он и, развалясь в кресле не хуже Ситникова, заговорил преувеличенно развязно, а Одинцова не спускала с него своих ясных глаз" (с. 270. Курсив мой. - Ю.Л.). Внезапно в романе образ героя снижается: в Базарове появляются неприятно ре-(*88)жущие глаз ситниковские черты. Он смущен и потрясен сдержанной силой и властью этой аристократки, он, Базаров, который будет уверять Аркадия, что себя никогда не ломал и ни разу не встретил человека, перед которым мог бы спасовать?! Относительно цельный Базаров после этой сцены в глазах читателя раскалывается: как Аркадий, он начинает играть неудачную роль. Но игра - не в природе Базарова: он лишен спасительного легкомыслия юного друга. Во время прощания с Одинцовой, в ответ па ее приглашение посетить Никольское, "Базаров только поклонился - и Аркадию в последний раз пришлось удивиться: он заметил, что приятель его покраснел" (с. 272).
Итак, черты "самоломанности" начинают проступать не только у второсортных нигилистов, но и у Евгения Базарова. Слов нет, у Базарова это совершается с более серьезными нравственными, социальными и философскими основаниями: он характер трагический. Но эпизоды пребывания Базарова и Аркадия в губернском городе как в кривом зеркале шутовства и пародии отражают и проясняют основные конфликты романа. Художественная роль этих эпизодов амбивалентна: они разоблачают и возвеличивают центральных героев романа одновременно. Тургенев, тонкий знаток эстетики трагического, использует здесь опыт классической трагедии.
Комическое снижение - постоянный спутник трагического возвышения, начиная с Шекспира. В "Макбете", например, партия "дурака" универсализует - и снижает тему, сводит доблесть с ее героических высот на грешную землю, в быт - и "ад"4. Для этого же в романе Тургенева существуют шуты-нигилисты и шуты-аристократы. С комедийного "дна" читателю становится виднее как внутренняя противоречивость, так и трагедийная высота пародируемого явления. Чем приземленное образ, тем ощутимее острота трагической ситуации.
Сцены в губернском городе предвосхищают назревший перелом в развитии сюжета романа и в характере основного героя. В цельном Базарове вскроются такие внутренние противоречия, которые приведут героя к трагическому концу. Пародийные главы бросают дополнительный (*89) свет и на предшествующие события, дают возможность по-новому взглянуть на то, что могло пройти незамеченным. Ведь симптомы внутренней противоречивости Евгения Базарова и Павла Петровича глухо проявлялись уже в первых главах романа. "Отцы и дети", как и любое высокохудожественное произведение, нельзя понять вне сложной динамики связей между отдельными, образно взаимодействующими друг с другом эпизодами. Эти связи движутся от начала романа к финалу и от финала к начальным его страницам, заново познаваемым в свете конца.
1 Бялый Г.А. Роман Тургенева "Отцы и дети", с. 69.
2 Краткая литературная энциклопедия, т. 5, стлб. 604.
3 Горький М. История русской литературы. М., 1939, с. 236.
4 Пинский Л. Шекспир. Основные начала драматургии. М., 1971, с. 537.