М. Кушникова. В. Тогулев.

КУЗНЕЦКИЙ ВЕНЕЦ ФЕДОРА ДОСТОЕВСКОГО В ЕГО РОМАНАХ, ПИСЬМАХ И БИБЛИОГРАФИЧЕСКИХ ИСТОЧНИКАХ МИНУВШЕГО ВЕКА. (Очерки для книги)

Содержание.

Вместо предисловия

Глава 1. Образы

Глава 2. Письма

Глава 3. Вторая жена и дочь

Глава 4. Современники

Глава 5. Потомки

Глава 6. Толкователи

Часть первая: О ГИБЕЛИ ГРОЗНОГО ЧУВСТВА.

Вместо предисловия

Эта книга была неслучайно задумана и написана к 180-летию великого русского писателя Ф.М.Достоевского, венчавшегося, как известно, в Кузнецке в 1857 году. В краеведении 1990-е годы прошли под знаком неослабного интереса к фигуре Ф.М.Достоевского. Тому доказательство – десятки статей, так или иначе касающихся «кузнецкого венца», то есть кузнецкого венчания, завершившего бурный роман Достоевского и его первой жены Марии Дмитриевны Исаевой. Появилось также несколько книжек на эту тему и специальный аннотированный указатель литературы «Кузнецк в жизни и творчестве Ф.М.Достоевского».

Особенно знаменательным и богатым на события оказался 175-летний юбилей Ф.М.Достоевского, когда после многих препон и газетных «боев» удалось-таки довести до конца реставрацию Дома Достоевского в Новокузнецке и подготовить образно-сюжетную экспозицию в этом памятнике истории при помощи московских художников-макетчиков, равно избежать грозившего переименования Дома Достоевского и нейтрализовать попытки чиновников подчинить его новокузнецкому городскому краеведческому музею.

Увы, недавно прошедший 180-летний юбилей отмечен куда скромнее. Отношение к памятникам истории в Новокузнецке оставляет желать лучшего. В последние годы книги по истории Новокузнецка приходится издавать на собственные средства, причем мизерными тиражами. За период меж юбилеями произошло огорчительное событие. В 1998 году при сверхстремительной реставрации Кузнецкой Крепости, которая считалась символом города уже потому, что была видна из любой его точки, оказался разрушен церковный надвратный комплекс. Напомним: этот памятник почти современен пребыванию Достоевского в Кузнецке и писатель не мог не впечатлиться его абрисом во время кратковременных побывок в этом городе. На месте разрушенного церковного комплекса в Кузнецкой Крепости «балалаечная парадная культура» в большом ходу, и вновь затмевает истинные культурные ценности, ибо неизбежно возникает именно на руинах.

… А ведь в названном кузнецком надвратном комплексе исповедывали и отпевали арестантов. И именно это роднило Кузнецкую Крепость с тем «Мертвым Домом», который так горько удалось узнать в Сибири Достоевскому. И не кощунство ли в преддверии юбилея Достоевского разрушать то малое в Кузнецке, что было родственно писателю…

Привял, похоже, интерес чиновников к Дому Достоевского и заботиться о нем перестали. Последний раз, например, экспозиция этого музея радикальным образом «подновлялась» в 1996-м году. После этого никаких средств на закуп экспонатов новокузнецкая культура не выделяла. Между тем, интерьер музея оставляет желать лучшего. Прежде всего, в нем очень и очень мало типологических предметов того времени, когда Достоевский бывал в Кузнецке в пору его знаменательного венчания.

Впрочем, трепетного отношения к памяти в Кузнецке ожидать трудно. Ибо снос останков кузнецкой крепостной церкви в 1998 году – преступление перед памятью того же ряда, что и разрушение Одигитриевского храма в 1929-м году – храма, в котором Достоевский как раз и венчался. Связь между этими событиями – очевидна; она доказывает, что в нашем местечковом «феномене провинции» за почти что восемьдесят лет если что и изменилось – то, увы, не слишком много…

Глава первая

ОБРАЗЫ

Письма Достоевского, его сочинения – основные, «прямые» источники по истории «кузнецкого венца». Поэтому, прежде чем перейти к тому, как именно «кузнецкий венец» отражался в публикациях исследователей только что минувшего, ХХ века, какие при этом возникали концепции и как они менялись, а также преломлялись на местном «краеведческом» уровне, следует озаботиться исследованием самого «венца» и «прямых источников» в нарочито беглом обзоре – в своих последних книгах («Кузнецкие дни Федора Достоевского», «Черный человек сочинителя Достоевского», «Загадки провинции: «кузнецкая орбита» Федора Достоевского в документах сибирских архивов») мы писали об этом более подробно…

«Дядюшкин сон»

Одно из первых сочинений Ф.М.Достоевского, в котором отражена «кузнецкая коллизия». Как писала еще в 1972г. достоевсковед Н.М.Перлина, замысел «Дядюшкиного сна» родился в Семипалатинске в 1855 году. Достоевский задумал написать «комический роман», но параллельно с реализацией этого замысла бурно развивался его «жизненный» роман с Марией Дмитриевной Исаевой, которая неожиданно овдовела в Кузнецке и, несмотря на доверительные и романтические отношения с Достоевским, сблизилась с молодым и красивым молодым учителем Николаем Борисовичем Вергуновым. Возможно, многим-иным – особенно после опубликования Л.Ф.Достоевской сенсационных подробностей о «любовном треугольнике» Достоевский-Исаева-Вергунов – роман Достоевского с Исаевой казался «комичным». Но был ли он таким для самого Достоевского и, стало быть, задуманный в эту пору роман «Дядюшкин сон» получился ли вообще, согласно замыслу, комичным, или, напротив, скорее щемительно драматичным?1

«Комический роман»

«Комичность» задуманного романа, возможно, виделась Ф.М.Достоевскому именно в том, что «любовный треугольник», который присутствует в «Дядюшкином сне», намечается одновременно и в судьбе самого писателя. В «Дядюшкином сне» Достоевский, как справедливо указывает Н.М.Перлина, изобразил старого «неудачного жениха», который «молодится» изо всех сил. «Таким образом, фигура князя (персонаж «Дядюшкиного сна», - авт.) в какой-то мере была для автора своеобразной «маской»: рассказывая об увлечении князя, Достоевский соотносил его, по-видимому, с собственным «запоздалым» романом с М.Д.Исаевой, высмеивая в лице своего героя себя…» – считает Н.М.Перлина.2

Превращение комедии в трагедию

По мере того, как Достоевский всё более свыкался с мыслью, что его возлюбленная не порвала отношений с Н.Б.Вергуновым (который после кузнецкого венчания стремительно уезжает вслед за ними в Семипалатинск), по мере того, как укрепляются подозрения писателя в продолжении связи Исаевой с Вергуновым, задуманный им «Дядюшкин сон» всё менее походит на «комичный роман» и трансформируется если не в трагедию, то в саркастический памфлет, в котором Достоевский беспощадно разделывается со своим реальным соперником, причем даже в двух ипостасях – Мозглякова и учителя Васи (заметим особо – учителя, ведь и Вергунов был учителем!).

Отношения в треугольнике осложняются. Всего через три месяца после венчания с М.Д.Исаевой Ф.М.Достоевский бросает молодую жену, которой так отчаянно добивался, и в конце мая 1857 года на некоторое время отправляется в отпуск в форпост Озерный «для излечения от застарелой падучей болезни». Итак, Достоевский – за 16 верст от Семипалатинска, а Вергунов в Семипалатинске остается наедине с Исаевой.3

В форпосте Озерный

Именно вдали от Исаевой и Вергунова Достоевский продолжает писать «Дядюшкин сон» об обманутом старом князе. Очевидно, эти факты взаимосвязаны, о чем говорит некое обстоятельство.

Всего через несколько дней, после отъезда из города, где он оставляет молодую жену с соперником, Достоевский 1 июня пишет письмо Е.И.Якушкину и сообщает о стремлении продолжить «один роман», потому что «Другим же я ничем (литературным) не занимаюсь теперь, кроме этого романа, ибо сильно лежит к нему сердце». Очевидно, Достоевский и не мог в ту пору думать ни о чем другом, как о том, что обманут женой и соперником…4

«Отвращение к повести»

По мере того, как связь Исаевой с Вергуновым всё более удручала Достоевского, ему уже ненавистно даже само отражение этой связи в «Дядюшкином сне», что весьма прозрачно сквозит в его письме к брату М.М.Достоевскому от 13 декабря 1858 г.: «Уведомил я тебя в октябре, что 8-го ноября непременно вышлю тебе повесть. Но вот уже декабрь, а моя повесть не кончена. Многие причины помешали. И болезненное состояние, и нерасположение духа и провинциальное отупение, а главное, отвращение от самой повести. Не нравится мне она, и грустно мне, что принужден вновь являться в публику так нехорошо. Грустнее всего то, что я принужден так являться».5

О «нехорошем явлении в публику»

Таким образом, Достоевский считает, что выход в свет «Дядюшкиного сна» – «нехорошее явление в публику». Но почему же – «нехорошее»? Не потому ли, что в повести отражена скандальная связь М.Исаевой с Вергуновым, о которой общество, по крайней мере кузнецкое и семипалатинское, уже давно наслышано? Но что же Достоевского заставляет, а, вернее, даже принуждает,- о чем он пишет, подчеркивая курсивом,- так «нехорошо являться в публику»? Возможно, считает, что «общество поганое», ради приличия, требует от него расправы с «прелюбодеями» если не в жизни, то хотя бы в романе? А с обществом, даже поганым, надо считаться – ему в нем жить. Отсюда и «принуждение»…

А была ли «нехорошесть»?

Но, может быть, «нехорошесть явления в публику» заключалась совсем в другом? Может, Достоевский дал волю подозрениям и расправился в повести с ни в чем не повинными Исаевой и Вергуновым только на том шатком основании, что последний «ринулся» вслед за обвенчанными Достоевскими из Кузнецка в Семипалатинск и дал этим повод для сплетен семипалатинским кумушкам? А ведь поливать грязью невиновных – дело нехорошее, отсюда и поминаемая Достоевским «нехорошесть»? Но тогда почему Достоевский вынужден, как он пишет, эту «нехорошесть» обнародовать? Может, как урок на будущее для М.Д.Исаевой? И если даже прерваны её связи с Вергуновым – но ведь были же они, были? А при подозрительности Достоевского любая тень сомнения вырастает в повод к самомучительству…

«Нарочитое выдумывание»

В том же письме Достоевского к брату содержится весьма любопытный акцент: «И для денег я должен нарочно выдумывать повести». Курсив – Достоевского. Следует ли это понимать, что «Дядюшкин сон», о котором Достоевский сообщает в письме – лишь нарочитая выдумка? Для того, чтобы «потерзать» Марию Дмитриевну и её бывшего возлюбленного Вергунова? Но ведь сказано – «за деньги». А если так, то ведь можно было выдумать и что-либо другое, менее сходное с собственной ситуацией. Однако «за деньги» – может быть и комуфляж. То есть про себя писатель знает, - всё так, увы. Но только Достоевский не хочет, чтобы брат, который, конечно, в курсе «треугольника», потерял уважение к М.Д.Исаевой…6

Начинал за здравие…

Таким образом, конец работы над «Дядюшкиным сном» был «невеселым». Что этому способствовало – сказать трудно. Быть может – реальные жизненные обстоятельства, в особенности же связь Вергунова с Исаевой, - но, возможно, виною всему была лишь подозрительность стареющего Достоевского, который не был так «свеж и красив», как Вергунов. И получилось: «начав за здравие, кончил за упокой». «Я шутя начал комедию, - сообщал Достоевский Майкову 18 января 1856 г., - и шутя вызвал столько комической обстановки, столько комических лиц и так понравился мне мой герой, что я бросил форму комедии, несмотря на то, что она удавалась, собственно для удовольствия как можно дальше следить за приключениями моего нового героя и самому хохотать над ним. Этот герой мне несколько сродни. Короче, я пишу комический роман…». Но восторженный и романтический период в отношениях с М.Д.Исаевой закончился. Куда быстрее, чем можно было ожидать. И повесть стала Достоевскому в тягость…7

Попытка разрыва

Символично, что «Дядюшкин сон» был опубликован весной 1859г. То есть в ту самую пору, когда Достоевский собирался уезжать из Семипалатинска. Роман увидел свет в марте, и в этом же месяце Достоевский признавался брату, что хотел бы выехать из Семипалатинска уже в апреле, но этим планам не суждено было сбыться «по случаю замедления отставки». С отъездом Достоевский должен был, конечно, увязывать и разрыв отношений Исаевой с Вергуновым. Таким образом, завершение очередного жизненного витка и окончательное избавление от соперника, по времени, должно было совпасть с ударом, который был нанесен Вергунову Достоевским в «Дядюшкином сне». Однако всё оказалось не так просто. Как свидетельствуют иные источники, связь Исаевой с Вергуновым длилась чуть ли не до её смерти, о чем – ниже, а соперник Достоевского по любви к Исаевой так «врастёт» в подсознание писателя, что станет преследовать его на протяжении всей жизни, и, очевидно, поэтому почти во всех романах Достоевского прослеживается тень извечного любовного треугольника…8

Интерьер «Дядюшкиного сна»

Как справедливо указывает Н.М.Перлина, интерьер «Дядюшкиного сна» близок к картинам П.А.Федотова. Сегодня на повестке дня – создание интерьера музея Ф.М.Достоевского в Новокузнецке (одно из музейных зданий – двухэтажный особняк Х1Х века). Как уже было сказано, вещей первой половины и середины Х1Х века в музее чрезвычайно мало, так что при его посещении нет чувства «погружения» в иной временной пласт, в обиталище давно отзвучавших событий. Между тем, такое чувство должно возникать. Без него невозможно передать посетителю то, что называется «ароматом былого», и говорить с ним на «языке иного времени». Поскольку «Дядюшкин сон» – одно из наиболее близких к «кузнецкому венцу» событий, имело бы смысл задуматься над созданием интерьера в том ключе, какой указан Н.М.Перлиной (то есть по типу изображенного на картинах Федотова, или, хотя бы, воспроизведенного в известном альбоме-каталоге «Убранство русского жилого интерьера Х1Х века», изданном в Ленинграде в 1977 году). Это было бы тем более уместно, что Достоевский с Федотовым был знаком лично.9

Самооценка

Как оценивал много позднее написанное в «Дядюшкином сне» сам достоевский? Иными словами – как он, годы спустя, относился к отраженному в повести «треугольнику»? Из письма М.П.Федорову выясняется, что уже в 1873 г. «единственной серьезной фигурой во всей повести» он считал старого князя (то есть самого себя!). Всё это очень похоже на Достоевского, который, будучи натурой мятущейся и сомневающейся, обладал, тем не менее, чрезвычайно прагматичной самооценкой – «моё имя стоит миллиона», это его слова. В том же письме он сообщал Федорову, что выступает против постановки этого «водевильчика» на сцене. Понятно: ни Вергунова, ни Исаевой уже нет в живых, и высмеянный Достоевским «треугольник» уже негоже подавать как комедию после смерти «главных обвиняемых»… Впрочем, иные читатели (например, В.Д.Писарева) двадцать лет спустя после опубликования над повестью «хохотали» – не подозревая, конечно, что смеются, по сути, над покойниками – ведь «прообразов» в живых уже нет…10

«Замечательная невинность»

Из упомянутого письма Достоевского к Федорову от 19.09.1873г. узнаем также, что писатель считал «Дядюшкин сон» «вещичкой голубиного незлобия и замечательной невинности». Остается только предполагать, как на такую «незлобивость» реагировала М.Д.Исаева, человек довольно высокого интеллекта и весьма интуитивный, - уж она-то, конечно, вряд ли могла простить Достоевскому своё поруганное чувство к Вергунову, с которым Достоевский так лихо расправляется в «Дядюшкином сне».11

«Село Степанчиково и его обитатели»

Одновременно с «Дядюшкиным сном» писалось «Село Степанчиково и его обитатели». Достоевсковед И.З.Серман в 1972г. подчеркивал, что любовь к М.Д.Исаевой (и, очевидно, подразумевающиеся страсти вокруг любовного «треугольника»?) мешали Достоевскому заниматься литературным творчеством: «… длительная и драматическая по своему характеру любовь к будущей жене М.Д.Исаевой – всё это не давало Достоевскому сосредоточиться на выполнении своих обширных литературных планов». Но, быть может, как раз наоборот? Не из собственных ли жизненных коллизий, непременными участниками коих были и Исаева, и Вергунов, черпал Достоевский сюжеты для своих романов? И не была ли именно поминаемая у И.З.Серман «драматичность» любви Достоевского залогом того успеха, который снискали Достоевскому его сочинения на годы вперед?12

«Страстный элемент»

18 января 1856г. Достоевский поделился с А.Н.Майковым планами по созданию романа «со страстным элементом». Из этого «плана», как известно, выкроились две крупные вещи: «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково». В 1856г. Достоевский аттестовал будущий роман не иначе как «моим главным произведением». Напомним, что мысли и взоры Достоевского прикованы к Кузнецку и обитающей там М.Д.Исаевой. Не отсюда ли уверенность, что «страстный роман» будет вскоре написан, ведь питательная основа для него – налицо: любовная интрига с М.Д.Исаевой в самом разгаре. Но вот «страсти» улеглись, венчание состоялось и на смену эмоциональным бурям пришла проза жизни. «Страстный элемент» оттеснен буднями, так что планы по завершению рукописи видоизменяются, а само её окончание оттягивается надолго.13

Охлаждение к М.Д.Исаевой

Психологически оно вычисляется довольно просто. Как уже сказано, в конце мая 1857 года Достоевский уезжает в Озерный форпост, оставляя её в Семипалатинске одну на целых два месяца – и это после того, как со дня венчания не прошло и ста дней! В этот же период из Кузнецка в Семипалатинск, поближе к М.Д.Исаевой, перебирается её бывший возлюбленный Н.Б.Вергунов, и злая молва по своему толкует его переезд в Семипалатинск. Как показывает ряд документов, молва оказалась, возможно, права (подробнее см. «Загадки провинции», 1996). Похоже, именно потому, что поездка Вергунова имела место, совершенно понятно, почему как раз в мае 1857г. Достоевский начинает работать над «Селом Степанчиковым», что называется, начисто. Очевидно, спешит разделаться и с гнусным «обществом поганым», которое донимает его сплетнями, и с вольными или невольными виновниками сплетен – женой и её бывшим или нынешним возлюбленным. В письме Каткову 11 января 1858г. Достоевский пишет: «Но в мае месяца прошлого (т.е. 1857-го, - авт.) года я сел работать начисто», тогда же и было окончательно решено, что из «комического романа» выделяется «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково». Однако, несмотря на желание поскорее сделать вещи «начисто» и вынести свой безжалостный и язвительный приговор былым или явным противникам, эмоциональные «всполохи» опять гасятся, и работа вновь откладывается в долгий ящик, что, возможно, объясняется так: безмерная любовь к Исаевой, «обиженная» вероломством Вергунова, последовавшего за ней в Семипалатинск, сменяется охлаждением (побывка в форпосте Озерном) и одновременным стремлением как можно больнее разделаться с любовниками в «страстном романе». Но «время лечит», а отпуск в форпосте приводит нервы в порядок. Желания сводить счеты уже нет, и рукописи откладываются в дальний угол до поры…14

«Мучительный» роман

Мы уже приводили собственные оценки Достоевского своего «семипалатинского» творчества, сделанные им в 70-е годы. Подумать только – «Дядюшкин сон» он уже называет «водевильчиком» и комедией. А ведь «Дядюшкин сон» – часть именно того первоначального «страстного романа», куда входило также и «Село Степанчиково». События, переживаемые Достоевским в те поры, были столь бурными, а их отражение в творчестве столь прозрачным, что как-то не верится, будто бы он всерьез считал свои творения тех лет легковесными. Достоевский лукавил. Действительность была иной. Из письма Достоевского к брату от 18 января 1858г.: «Роман мой… оставлю до времени. Не могу кончать на срок! Он только измучил бы меня. Он уж и так меня измучил. Оставляю его до того времени, когда будет спокойствие в моей жизни и оседлость. Этот роман мне так дорог, так сросся со мною, что я ни за что не брошу его окончательно… Слишком хороша идея и слишком много он мне стоил, чтобы бросить его совсем».15

Почему – «мучительный»?

Итак, роман (точнее, две его составные части, в том числе «Село Степанчиково») Достоевского «измучил», потому что в жизни его «нет спокойствия». Почему – нет? И почему Достоевский на два месяца именно в разгар сочинения «романа» удаляется от молодой жены в далекий форпост «лечиться»? Да и странное какое-то «лечение». Эпилепсия – болезнь, так сказать, «нервная». Достоевский же в Озерном только тем и занимается, что пишет, то есть ворошит еще не зажившие от возможного предательства М.Д.Исаевой душевные раны. И как понимать слова Достоевского, что роман «много мне стоил»? Ведь он же не окончен, да и задумывался как комедийный, легкий. Впрочем, если учесть, что смеялся Достоевский прежде всего над собой самим (старый, обманутый князь в «Дядюшкином сне»!), то всё станет на свои места. О себе писать с иронией всегда мучительно, но - если приоткрыть завесу над тайнами треугольника, причем самому, на глазах у всё понимающих «мордасовских кумушек», да еще в форме водевиля, который всеми и должен именно таковым восприниматься (за исключением, конечно, его непосредственных, живых еще, участников) – тогда иное дело…16

«Уничтоженный» роман

И.З.Серман привлекает внимание читателей Сочинений Достоевского к одному примечательному месту из письма Ф.М. брату от 9 октября 1859г., в котором говорится, что «роман тот уже уничтожен». Очевидно, речь идет не о романе, а о замысле написать роман, который Достоевский с какого-то времени по непонятной причине считает неосуществимым. Обратим внимание на дату: 1859 год. Судя по всему, это последний год, когда М.Д.Исаева могла видеться с Н.Б.Вергуновым в Семипалатинске, хотя бытовала версия, что Вергунов сопровождал её из Семипалатинска до Твери – и всё это происходило (если происходило!) тоже в 1859 году. Замысел романа, стало быть, мог родиться в Семипалатинскую пору. И диктоваться отношениями Исаевой, Вергунова и Достоевского. Но вот соперник устранен окончательно и на жену Достоевского влиять не может. Замысел рушится, поскольку – бесполезен. К чему воевать с «тенями», которые уже не опасны?17

Но – «уничтоженный» ли?

Впрочем, И.З.Серман полагает, что замысел романа-исповеди, рожденный еще в семипалатинскую пору, продолжает существовать, несмотря на утверждения Достоевского о противном. В подкрепление приводятся письма Достоевского, из коих следует, что идея истинного «страстного романа» еще не реализована. Но ведь про «страстный элемент» Достоевский писал еще в 1856-1857гг., и, значит, он продолжает «болеть» старой темой, навеянной именно коллизиями любовного треугольника? Серман полагает, что сюжетной линией будущего романа-исповеди Достоевского должна стать любовная история Достоевского и М.Д.Исаевой. Но ведь эта «история» немыслима без третьего персонажа – Вергунова. И, стало быть, даже после отъезда из Семипалатинска Достоевский продолжает жить категориями той поры, когда «треугольник» существовал еще въяве! Смеем предположить, что заряд страстей, полученных в Кузнецке и Семипалатинске, Достоевский будет чувствовать всю жизнь – не оттого ли тема «треугольника» прослеживается у него почти во всех его крупных романах? И.З.Серман, по крайней мере, не отрицает, что «страстный элемент» (категория семипалатинской и кузнецкой поры!) вошел в замысел «Униженных и оскорбленных», с чем нельзя не согласиться. Узнав в Кузнецке и Семипалатинске, что такое «страсть» и её болезненные симптомы, Достоевский, однако же, будет анализировать и описывать её проявления отнюдь не только в «Униженных и оскорбленных»…18

«Униженные и оскорбленные»

И.З.Серман полагает, что в «Униженных и оскорбленных» «писатель вместил такое количество автобиографического материала, какого ранее он никогда еще не предлагал вниманию читателя», и что ранее «обращение к автобиографическому материалу» для Достоевского было несвойственно. Полагаем, что вывод И.З.Серман выглядит несколько натянуто. Про «объем автобиографического материала» судить, в самом деле, трудно: ведь автор не оговаривается или почти не оговаривается, где именно и на какой странице – материал «автобиографический», а где – «выдуманный». Вся проза Достоевского в той или иной мере – «автобиографическая». Что касается вывода, будто бы до «Униженных и оскорбленных» Достоевский писал «не столь автобиографично» – то это, конечно, преувеличение. Неужели «недостаточно автобиографичен» «Дядюшкин сон»? Или – «Село Степанчиково»? В период наибольших душевных смятений, вызванных и «Мертвым Домом», и страстью к Исаевой, и борьбой с соперником, Вергуновым, - проза Достоевского не могла быть «выдуманной»…19

«Преображенные эпизоды»

И.З.Серман, ссылаясь на выводы достоевсковеда А.С.Долинина, полагает, что в «Униженных и оскорбленных» Достоевский описал свои отношения с М.Д.Исаевой: «Центральный образ «Униженных и оскорбленных», «неудавшийся литератор» Иван Петрович, как бы синтезирует две эпохи жизни самого Ф.М.Достоевского: факты литературной деятельности, мытарств и тягостей писательства, выпадающие на долю Ивана Петровича, взяты из воспоминаний Достоевского о его литературной молодости, история же отношений Ивана Петровича и Наташи, и его самоотверженной любви, по мнению А.С.Долинина, в той или иной мере в преображенном виде воспроизводит эпизоды отношений между Достоевским и его будущей женой Марией Дмитриевной». Остается, однако, загадкой, в какой именно мере таковые отношения Достоевским воспроизводились «на письме». Ведь они никогда не были ровными, и Исаева образца 1856г. вызывает в Достоевском совсем другие чувства, нежели три месяца спустя после венчания. Нельзя не отметить также, что Исаева к моменту написания «Униженных и оскорбленных» еще жива, и Достоевский, следовательно, не может её «препарировать» в открытую, всячески вуалируя своё действительное к ней отношение, дабы читатели не догадались, «кто есть кто» в его романе…20

Извечность «треугольника»

Крайне любопытен вывод И.З.Серман, подметившей некоторые черты сходства между «треугольниками» в «Белых ночах» и «Униженных и оскорбленных»: «По психологическому рисунку отношения между Иваном Петровичем, Наташей и Алешей близки к отношениям Мечтателя, Настеньки и её возлюбленного в «Белых ночах»…». Иными словами – «треугольник» описывался Достоевским не только после коллизии Исаева-Вергунов-Достоевский, но и задолго до того, то есть в 40-е годы. Не означает ли это, что «треугольник» был извечной «идеей-фикс» Достоевского, и что не Вергунов с Исаевой повлекли за собой череду «тройственных» персонажей в его романах, а, напротив, сам «кузнецкий венец», мучительный и странный, - ибо любовь Исаевой к Вергунову, конечно, еще не остыла, - возник как следствие своеобразных представлений Достоевского о любви и ревности вообще. Поскольку «идея треугольника» гнездилась в подсознании еще в 40-е годы, Достоевский попытался «проиграть» означенный сценарий в жизни уже в годы 50-е, причем набрался столь жгучих впечатлений, что ему хватило их на десяток романов, вплоть до его кончины…21

Странные совпадения

Мы уже подмечали, что Достоевский приступал к реализации намеченных литературных планов (либо возобновлял таковые) именно в тот момент, когда отношения с М.Д.Исаевой претерпевали очередной кризис (вспомним – к «Дядюшкиному сну» он приступает вплотную в конце мая 1857г., одновременно покидая Исаеву ради «лечения» в форпосте Озерном – очевидно, выказывая великодушие, не желает мешать продолжению её романа с Вергуновым, либо в порыве гнева – вот уж кого он не чаял видеть рядом с Исаевой, так это Вергунова!), в «Дядюшкином же сне» расправляется с соперником, выставив перед всем светом личностью ничтожной. И вот – аналогичная история с «Униженными и оскорбленными». Известно, что в «Сибирскую тетрадь», уже давно законченную, Достоевский 6 сентября 1860г. вносит запись: «Eheu. Отъезд М(аши) 6 сентябр(я) 1860». Имеется ввиду отъезд Исаевой в Москву после «романа» Достоевского с А.И.Шуберт. Латинское слово, промелькнувшее в записи, переводится как «Увы!». Стало быть, отношения с Исаевой в очередном тупике. То, что запись внесена в «Сибирскую тетрадь» – вполне понятно. Достоевский пользовался ею, когда работал над «Записками из Мертвого Дома», а именно на следующий день после отъезда Исаевой в Москву промелькнуло сообщение, что публикация очередной части этого произведения Достоевского по цензурным соображениям откладывается. Но нас интересует другое. 10 сентября 1860г. (на четвертый день после отъезда М.Д.!) Достоевский сообщает А.П.Милюкову, что «приступает к писанию» романа «Униженные и оскорбленные». В котором, как уже сказано – отражение его романа с Исаевой и извечного «любовного треугольника». История с «Дядюшкиным сном» фатально повторилась. Отъезды Исаевой, либо видимое охлаждение отношений с нею подвигают Достоевского вести с нею диалог «романно», и он тут же берется за перо…22

Еще одно совпадение

В 1864г., в апреле, скончалась М.Д.Исаева. Как справедливо отмечает достоевсковед Е.И.Кийко (1973), еще в феврале 1864г. Достоевский признается, что начатые им «Записки из подполья» не пишутся и оправдывает творческое бессилье собственными недомоганиями и болезнью жены. Очевидно, он еще не знает наверняка, что М.Д.Исаева умрет, но, наблюдая, как она мучается, сочувствует ей, так что отношения их, хотя и с оговорками, нельзя назвать «разрывными». Но вот Достоевский в марте 1864г. уже точно знает, что Исаева «не дотянет даже до Пасхи». Столь фатальными прогнозами он делится в письме к брату 20 марта 1864г. И в том же письме сообщает: «Сел за работу, за повесть», то есть – за «Записки из подполья», где опять-таки прослеживаются его драматические отношения с Исаевой, причем уже накануне её смерти Достоевский докладывает брату, что «пишет с жаром» (письмо от 2 апреля 1864г.). Иными словами: ситуация пограничная, такая же, как в мае 1857г. или в сентябре 1860г., когда подразумевающаяся измена супруги с Вергуновым дала импульс для работы над «Дядюшкиным сном», а её отъезд в Москву (то есть фактический разрыв отношений, пусть даже временный) тотчас же простимулировал начало работы над «Униженными и оскорбленными». Но на этот раз ситуация еще драматичнее: Исаева умирает и Достоевский наблюдает за её постепенным угасанием. Накануне смерти она, по одной из версий, рассказывает мужу об измене с Вергуновым. И Достоевский опять берется за перо. Так рождаются «Записки из подполья», в коих опять-таки обнаруживаем, причем в едва завуалированной форме, отголоски взаимомучительства, свойственного связи Достоевского с Исаевой, и опять же следы романтического треугольника…23

Образы других женщин

Разные исследователи в разное время подчеркивали, что «романы» Достоевского с другими женщинами (А.И.Шуберт, А.П.Сусловой, А.В.Корвин-Круковской) тоже находили отражение в его творчестве. Упомянутая нами Е.И.Кийко отмечает «драматичность» этих отношений. И, поскольку упомянутые отношения неизменно заканчивались разрывом, нельзя не задаться вопросом: зачем Достоевскому нужно было отражать в собственных творениях свои «жизненные» неуспехи? Возможно, причина в том, что Достоевский, прекрасно знавший терзания ревности (роман Исаевой с Вергуновым на многое ему открыл глаза), описывая собственные «романы», как бы сводит счеты с «жестокой» и «коварной» (по определению Л.Ф.Достоевской) М.Д.Исаевой. Даже после её смерти он опосредованно описывает в своих произведениях не только сцены её измены, но и свои «романы», пусть даже неудавшиеся – не только ты, но и я, и я – тоже…24

А был ли грех?

Не исключен и такой вариант. По распространенной версии, Исаева накануне смерти винится перед Достоевским в своей измене с молодым учителем Вергуновым. Но, быть может, никаких измен и не было, и отъезд Вергунова из Кузнецка в Семипалатинск вслед за Достоевскими – лишь случайное совпадение? Достоевский же, всю жизнь, начиная с 40-х годов, обуянный идеей «любовных треугольников» (о чем читаем еще в «Белых ночах»!) эмоционально был вполне готов к тому, что его «романные» ситуации и сценарии воплощаются будто бы въяве, как данность. «Аргумент» – Вергунов – был налицо. Связь Исаевой с ним еще по Кузнецку неоспорима. Исаева же, зная о «романтических всплесках» Достоевского с Шуберт, Корвин-Круковской и Сусловой, или догадываясь о них, щадить его не собирается. И перед смертью её «признание» – возможно, не более чем отмщение оскорбленной женщины: да, любила Вергунова, тайком и страстно любила…

«Преступление и наказание»

Но вот М.Д.Исаева скончалась. Первое наиболее крупное сочинение Достоевского после её смерти – «Преступление и наказание». Достоевсковед Г.М.Фридлендер полагал, что персонаж этого романа Катерина Ивановна во многом списана с М.Д.Исаевой: «В Катерине Ивановне, насколько можно судить, сложным образом совмещены отдельные черты М.Д.Достоевской – первой жены писателя – и подруги П.Н.Горского, Марфы Браун, и т.д.».25

Исследовательница Г.Ф.Коган конкретизирует данные, сообщаемые Фридлендером. Одно из мест в романе звучало так: «И осталась она… в уезде далеком и зверском, где и я находился, и осталась в такой нищете безнадежной…». Г.Ф.Коган видит в этих строках «Обстоятельства, сходные с эпизодами биографии М.Д.Исаевой и Достоевского (Мы можем добавить еще щемящие подробности: Катерина Ивановна, в доказательство своего «приличного происхождения», рассказывает, как в юности танцевала «па де шаль». Но из биографии М.Д.Исаевой мы знаем, что на выпускном балу в пансионе она именно па де шаль и танцевала, о чем, конечно же, много рассказывала Достоевскому, - авт.). После смерти первого мужа М.Д.Исаева осталась «заброшенная на край света», «без куска хлеба», «одна с малолетним сыном, в отдаленном захолустье Сибири, без призора и без помощи» (из писем Достоевского к М.М.Достоевскому, 13 января, 24 марта, 22 декабря 1856г.)».26

Ныне в Кузбассе, впрочем, «седая старина» времен Достоевского чуть ли не идеализируется и описывается в сусально-позолоченных тонах, а восприятие Кузнецка Достоевским сильно приукрашивается (см., в частности, брошюру «Двадцать два дня из жизни Ф.М.Достоевского», изданную в 1995г.). Как это, однако, контрастирует с мнением самого Достоевского, отраженного им не только в письмах. «Далекий и зверский уезд» – не его ли это оценка кузнецкой «тьму-таракани» и способа обитания в ней местных обывателей?…

Еще один «мостик»

Г.Ф.Коган подмечает еще одну особенность, которая роднит образ Катерины Ивановны с почившей М.Д.Исаевой. Она обращает внимание на следующее место романа: «Она справедливости ищет… Она чистая. Она так верит, что во всем справедливость должна быть… как ребенок!» - и комментирует его так: «Сравни с этой характеристикой Катерины Ивановны высказывания Достоевского о М.Д.Исаевой в записи 1870-х годов: «… была эта женщина души самой возвышенной и восторженной. Сгорала, можно сказать, в огне своей восторженности, в стремлении к идеалу. Идеалистка была в полном смысле слова, - да! – и чиста, и наивна притом была совсем как ребенок»…» (Г.Ф.Коган при цитировании ссылается на работу В.В.Тимофеевой, опубликованную еще в 1904 году). Однако, как будто бы о «чистоте» М.Д.Исаевой слышать из уст Достоевского странно, учитывая его же, Достоевского, аттестации личности М.Д.Исаевой, сообщенные его второй жене и дочери? Возможно,- при создании романа, но не в реальной жизни - Достоевский думает о приличиях и, стараясь подчеркнуть своё сугубо щепетильное представление о нравственности вообще, следует известной поговорке: «О мертвых – либо хорошо, либо ничего».27

Черты сходства

Ссылаясь на мнение второй жены Достоевского, А.Г.Достоевской, Г.Ф.Коган подметила еще одну черту сходства М.Д.Исаевой с персонажем Катерины Ивановны из «Преступления и наказания». Поводом для небольшого комментария Г.Ф.Коган стало такое место в романе: «Беспокойный бред охватывал её более и более» (имеется ввиду «чахоточная» смерть Катерины Ивановны и её болезненно-припадочные мучения). А.Г.Достоевская писала: «Сцену смерти чахоточной Федор Михайлович мог наблюдать у одра болезни его первой жены Марии Дмитриевны», причем Г.В.Коган сообщает, что облик Исаевой «по мнению А.Г.Достоевской, повлиял на создание образа Катерины Ивановны». Этот вывод в своё время «эксплуатировался» и другим прилежным исследователем – Л.П.Гроссманом. Тема жизни и смерти в «Преступлении и наказании» – сквозная (смерть Катерины Ивановны, убийство старухи-процентщицы, и раздумья Раскольникова о таковой). Очевидно, мысли о смерти Достоевского не покидают, и навеяны они, скорее всего, недавней кончиной Исаевой и его брата Михаила.28

«Князь Христос»

Любопытные параллели с «кузнецким венцом» отыскиваем в романе Достоевского «Идиот». Отправным моментом можно взять одно из мест подготовительных материалов к нему, озаглавленное «Князь Христос»: «Н(астасью) Ф(илипповну) слишком ободряет, что Князь ни слова не говорит о свадьбе. Она бежала 3 недели назад из-под венца к Лебедеву, в Петербург, к свояченице. Лебедев и представил её Князю. Н(астасья Ф(илипповна) настаивает, чтоб Князь женился на Аглае. Осведомляется когда. Лихорадочно разузнает у Лебедева. Припадки. Н(астасья) Ф(илипповна) кутила в Москве, больна».29

Как видим, сценарий «жизненный»: невеста бежит чуть ли не из под венца к Князю. Князь же – как бы сквозной персонаж, с которым ассоциировал себя Достоевский еще в пору, когда писал «Дядюшкин сон». «Треугольник» налицо. Больная и неуравновешенная женщина (Исаева в образе Настасьи Филипповны) – тоже. Поминаются и болезненные «припадки», под знаком коих прошла жизнь и Достоевского, и Исаевой. Параллель между «Идиотом» и жизненными коллизиями Достоевского, таким образом, более чем вероятна, - она очевидна.

Но почему – «Христос»?

Однако вот что странно. «Князь», как уже было сказано, у Достоевского – персонаж сквозной, автобиографичный. Но почему в подготовительных материалах он обозначен не иначе, как «Князь Христос»? Неужели Достоевский сам себя считал богоизбранным? А почему бы и нет? Конечно, в недавнюю пору такая мысль показалась бы крамолой, именно поэтому достоевсковед И.А.Битюгова, комментируя этот весьма двусмысленный момент творчества писателя, осторожна. На взгляд этого исследователя, формула «Князь Христос» появилась у Достоевского именно в связи с кончиной Исаевой: «9 и 10-13 апреля н.ст. появилась запись: «Князь Христос»… Эта очень важная для Достоевского формула имеет свою предисторию. Еще 16 апреля 1864г. под свежим впечатлением от смерти первой жены, раскрывая своё понимание заповеди возлюбить человека, «как самого себя», Достоевский писал: «… высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего Я, - это как бы уничтожить это Я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно». В этих словах писатель сформулировал свой высший нравственный идеал, наиболее полное воплощение которого было доступно, с его точки зрения, одному Христу».30

Тождество Христа

Возможно, всё, написанное И.А.Битюговой, - чистая правда, и «формулу» Князь-Христос надо понимать так, что Князь (прототип коего – сам Достоевский?) стремится быть лучше, чище и выше, хоть немного стараясь приблизиться к нравственному идеалу. Однако такая трактовка «формулы» обтекаема, и не следует ли её понимать буквально, как тождество: «Князь есть Христос», то есть существо, которому понятны нравственные законы бытия, на что, собственно, Достоевский и претендовал, сочиняя свои сугубо психологические романы? Потрясает и другая деталь. Большая часть той страницы, на коей Достоевский «отождествил» своего любимого героя (т.е. зеркальное отражение самого себя), оказалась «занята пробами пера», причем Достоевский каллиграфически на этой странице вывел: «Воззвал из глубины». Создается впечатление, что Достоевский как бы на минуту задумался в любовании своим литературным отражением, Князем, прервал писание плана романа ради того, чтобы возвестить будущим читателям о своей богоравности. План же сохранил до конца дней своих, и этот странный автограф не вымарал…31

Но причем же Исаева?

Допустим, что Достоевский считал себя богоравным. И предположим, что мнение И.А.Битюговой верно, и что в самом деле такие мысли Достоевского (или весьма близкие к ним) подкреплялись эмоциями, коим он был подвержен в момент смерти Исаевой. Однако сцена ухода Исаевой была прекрасна только будучи отраженной в романах Достоевского и его письмах. Иные же источники трактуют всё иначе: именно перед смертью Исаева призналась Достоевскому в грехе, то есть в связи с Вергуновым, причем сделала это так, чтобы Достоевскому было больнее, и тем самым впоследствии вызвала отторжение самых близких Достоевскому людей – А.Г. и Л.Ф.Достоевских. Так неужели же именно в день смерти Исаевой Достоевский должен был почувствовать себя чуть ли не Христом, и уверовать в сие настолько крепко, чтобы вернуться к этому странному чувству-выводу спустя три года, перед публикацией «Идиота». Впрочем, иные обманутые мужья, чувствуя себя обиженными, иногда действительно представляются сами себе многотерпеливыми, чуть ли не ангелоподобными существами, а уж если речь идет об «Обманутом муже» калибра Достоевского (такая вот тавтология!), с его явными (и вполне обоснованными!) претензиями на гениальность, то тождество с Христом натяжкой не кажется…

«Вечный муж»

Тема «обманутого мужа», рогоносца, любовного «треугольника» обыгрывается в повести Достоевского «Вечный муж». После смерти Исаевой проходит пять лет – а Достоевский всё ещё переживает унижение своего мужского достоинства. В письме Страхову от 18 марта 1869г. Достоевский сообщал, как отмечает исследователь-достоевсковед И.З.Серман, что замысел написать повесть возник «пять лет назад» – то есть сразу же после кончины Исаевой.32

Своё детище, эту повесть, Достоевский не любил. Он писал: «Я возненавидел эту мерзкую повесть с самого начала». Но почему повесть – «мерзкая»? Не потому ли, что замысел её – всё та же «идея фикс», то есть рассказ о том, каково быть рогоносцем? А поскольку «рогоносец» – сам Достоевский, отсюда и ненависть…33

Сибирские впечатления

И.З.Серман полагает, что «В работе над «Вечным мужем» Достоевский воспользовался для исходной ситуации своими старыми, сибирскими воспоминаниями». А ведь именно с Сибирью связаны самые болезненные моменты в его биографии. И.З.Серман в комментариях к «Вечному мужу» цитирует письмо Врангеля к Достоевскому от 25 октября 1859г., в котором Врангель напоминает писателю о его обещании «описать наши сибирские мучения», причем И.З.Серман считает, что Врангель имел ввиду его собственный роман с Е.И.Гернгросс, а не историю с женитьбой Достоевского на Исаевой. Линию Врангель-Гернгросс комментатор прослеживает в повести «Вечный муж» весьма подробно, основательно. Однако линии Достоевский-Исаева как бы не замечает. Оно и понятно: ведь тогда придется «вспомнить» и о Вергунове, а это бросает тень на Достоевского, что в советские поры могло расцениваться как некорректное и безнравственное вмешательство в личную жизнь «гения»…34

Павел Александрович

Не «замечая» (по понятным причинам) М.Д.Исаеву в числе прототипов героев повести, И.З.Серман относит к таковым пасынка Достоевского, Павла Александровича (прототип Александра Лобова): «Прототипом Александра Лобова, счастливого соперника Трусоцкого в борьбе за руку и сердце Нади, послужил, по словам А.Г.Достоевской, пасынок писателя Павел Александрович Исаев, или Паша, как обычно называл его Достоевский в письмах». Однако странно: сам себя Достоевский в повести «изобразил», пасынка – тоже, сибирские впечатления «вспомнил», а воспоминания об Исаевой, к которой и были обращены все помыслы его в Сибири, начиная с 1855г., якобы обошел стороной. Не удивительно ли? Впрочем, допускаем, что некоторых моментов биографии Достоевского еще совсем недавно не велено было касаться. К таковым, конечно, относился и роман жены Достоевского с молодым учителем Вергуновым. И хоть всякому мало-мальски просвещенному (даже книгами А.Г.Достоевской и её дочери) читателю должно быть ясно, что кроется под излюбленными сюжетами Достоевского об «обманутых мужьях», писать об этом открыто, по неписанным правилам, не полагалось…35

Обманутые мужья

И.З.Серман (этому исследователю надо отдать должное), в комментариях к «Вечному мужу» «запретной темы», конечно, не касается. Однако об «обманутых мужьях» и «рогоносцах» повествует читателю бойко, с привлечением множества библиографических источников. Так, И.З.Серман сообщает, что «Теме переживаний обманутого мужа был посвящен ранний рассказ Достоевского «Чужая жена и муж под кроватью»… Но в то время Достоевский, следуя господствующей литературной традиции, изобразил фигуру обманутого мужа в полуводевильном, комическом освещении. В повести же «Вечный муж», возвращаясь к некоторым приемам своих ранних петербургских повестей… Достоевский дает новый, сложный и неожиданный поворот развития темы, благодаря чему напрашивается принципиальное переосмысление традиционного комического типа». Возможно, ссылки на более ранние, периода 40-х годов, сочинения Достоевского, в коих тоже писалось о рогоносцах, призваны были разбить подразумевающиеся гипотезы информированных читателей о том, что рогоносцем Достоевский выставил в повести самого себя. И коли рогоносцем, равно и мужем, он стал только в 50-е годы, после венчания с Исаевой, то, стало быть, сам факт обращения к «опасной» теме еще в 40-е годы как бы обеляет его. Дескать, «отбивание жены» – его излюбленный литературный прием, который прослеживается почти во всех его крупных сочинениях, и, стало быть, Исаева тут ни при чем. Однако этот опять-таки подразумевающийся и читаемый меж строк довод комментатор сам же и разбивает, показывая читателю, как разнятся истории с рогоносцами, описанные Достоевским в 40-е годы, от соответствующих сюжетов более поздних лет. В 40-е годы Достоевский вместе с читателем смеется над рогоносцем, привнося в написанное комедийный элемент. После того, как пережита измена Исаевой с Вергуновым, всё меняется: комедия превращается в трагедию, где ставка – жизнь…36

Метод умолчания

Таким образом, еще в недавние поры очень важно было подчеркнуть, причем эффектно и аргументированно, что в образах рогоносцев, столь часто мелькающих в романах Достоевского, нет ничего автобиографичного. Старательно избегали даже намеков на то, о чем открыто писала Л.Ф.Достоевская. Её концепция действительного и литературного жития-бытия Достоевского негласно, но последовательно контраргументировалась. Чтобы увести любознательного читателя от столь опасной автобиографичности, выдающей, что называется, «с головой» Достоевского в образах обманутых мужей, были придуманы различные маневры. Например. И.З.Серман в комментарии весьма пространно рассуждает, откуда именно Достоевский мог почерпнуть интимные подробности и так дотошно исследовать психологию обманутого мужа. И.З.Серман обращается к так называемым «вечным типам мировой литературы». О рогоносцах писали Мольер («Школа жен», «Школа мужей»), Поль де Кок («Жена, муж и любовник»), Флобер («Госпожа Бовари»), И.С.Тургенев («Провинциалка»). И вот, де, начитавшись подобных произведений, Ф.М.Достоевский «заразился» опасной темой настолько, что стал следовать ей чуть не во всех своих значительных произведениях.37

Как уже было сказано, велика должна быть ослепленность штампами восприятия, чтобы не увидеть горестную нить, что тянется от «человека с черным крепом на шляпе», прямиком убегающую в события конца 50-х годов…

Не сотвори себе кумира

Факты биографии Ф.М.Достоевского, поведанные его дочерью в её известной книге, игнорировать трудно. Нельзя перечеркивать личный опыт Достоевского только на том основании, что он подчас весьма непрельстительно выглядит. Забота о «нравственном» и тактичном толковании жизни и творчества писателя не должна сочетаться с замалчиванием фактов его биографии, либо с их искажением. И коли сам Достоевский придавал известным сюжетам столь исключительное значение, что они у него кочевали из одной книги в другую, стало быть, нужно детально исследовать то, что за ними стояло – иначе невозможно будет понять ни его психологию, ни причины, которые подвигали его публиковаться. Тайное и сокровенное – еще не значит стыдное… В советские поры «кумиров» было не так уж много, а среди писателей – и вовсе единицы. Те, кто попадал в школьные учебники, канонизировались. В число таких уже в брежневские времена попал Достоевский. Его канонизация – явление противоречивое. С одной стороны, она способствовала появлению довольно обстоятельного и неплохо аннотированного Полного Собрания Сочинений. Открытие музеев Достоевского тоже было бы невозможно без такой «канонизации». С другой стороны – «культ» мешал исследователям, и многое (очень многое!) освещалось необъективно…

Жизнь и смерть

Также, как в «Идиоте», в «Вечном муже» Достоевский опять возвращается к теме жизни и смерти. Если учесть, что и в «Преступлении и наказании» эта тема – сквозная, нельзя не задуматься: чем она была «простимулирована» и почему интерес к ней так устойчив? «Рогожин, побратавшийся с Мышкиным, - пишет И.З.Серман, - пытается его убить. Трусоцкий, недавно обнимавшийся и целовавшийся с Вельчаниновым, даже поцеловавший ему руку, пытается зарезать его бритвой». Что же удивляться? Человек – всякий человек – есть «тайна». «Братание» Достоевского с Вергуновым тоже не прошло втуне. А тем не менее, что ни роман – то очередная «казнь» Вергунова. Но возможно и другое: смерть Исаевой настолько врезалась в память Достоевского, что он только о смерти и думает, как это и предписывается известным латинским изречением. Вкупе с мотивами «обманутого мужа» эта зацикленность на смерти и её философии – тот логический мостик, который связывает его с чересчур бурным и эмоциональным периодом его жизни, который прошел под знаком Исаевой…38

«Тверской» пассаж

И.З.Серман в комментарии к «Вечному мужу» обращает внимание на подготовительные материалы, в которых поминается Тверь и якобы развернувшиеся в ней «пикантные события»: «Трусоцкий в первый приход к Вельчанинову рассказывает о беременности жены «8 лет назад в Твери», когда Вельчанинов оттуда уехал, и о своей дочери, в действительности дочери Вельчанинова. Далее действие должно было развиваться очень быстро. Трусоцкий говорит Вельчанинову о другом любовнике своей жены (здесь она названа Анной Ивановной), умершем только что, и об оставленных ею письмах, из которых он узнал об изменах и о настоящем отце её дочери». И.З.Серман полагает, что в приведенном плане «описана хронология событий жизни автора в Твери в 1859г.» и что «Приурочение событий, составляющих предысторию взаимоотношений мужа и любовника к этому городу, очевидно, было вызвано желанием Достоевского сделать менее явной «сибирскую» фактическую её основу – историю Врангеля и Х». Полагаем, однако, что в жизни самого Достоевского имелась вполне определенная коллизия, напоминающая ту, что отображена в плане. Более того, ведь существовала версия, что Вергунов сопровождал Достоевского с Исаевой, негласно, по дороге именно в Тверь, и что он тайком встречался на станциях с Исаевой, в чем она призналась Достоевскому перед смертью. Стало быть, отраженная в плане история с «беременностью в Твери» могла быть явью, и И.З.Серман, перенося «скандалезный» акцент, связанный с любовным треугольником, на Врангеля с Е.Гернгросс (обозначена как Х), уводит читателя от главной версии, идущей от фактов биографии самого Достоевского. Более того – Врангель с Гернгросс не встречался в Твери, и чтобы ассоциировать литературный план Достоевского с этой любовной парой, И.З.Серман пришлось немного «подправить» географическую её составляющую. Тогда как любовная коллизия М.Д.Исаевой, Вергунова и Достоевского связывалась именно с путешествием в Тверь. Таким образом, оберегая «репутацию» Достоевского, комментатор в очередной раз уводит любознательного и пытливого читателя в сторону, то и дело подбрасывая ему «не те» версии, «не тех» прототипов и «не ту» географию, замалчивая при этом уже давно вошедшие в обиход трактовки романтических (и не вовсе!) событий из жизни Достоевского…39

Удивительно, но почти не уделено внимания Трусоцкому, вполне очевидному воплощению первого мужа Исаевой, уничижительно поминаемому а «Преступлении и наказании» в образе Мармеладова (как же надо было его презирать, чтобы наделить такой фамилией!), а в «Вечном муже» в образе жалкого Трусоцкого – человека с черным крепом на шляпе, фамилия которого явно происходит от слова «трус». Мы пуще всего не любим тех, кому причинили зло. Достоевский Александра Ивановича Исаева, судя по его письмам, презирал, не только за алкоголизм, а и оттого, что сделал его рогоносцем – причинил ему зло. И в романе «Вечный муж» сводит, наконец, счеты и с ним. Этакий трусоватый несостоявшийся убийца, который чуть не с бритвой в руке, чтобы убить Вельчанинова, пугается и делает вид, что «всего лишь искал урыльник»…

«Бесы»

В литературе о Достоевском не раз подмечалось, что писатель очень часто давал персонажам имена прототипов. Если иметь ввиду собственно «кузнецкий венец» и венчание Достоевского с Исаевой, по сути дела, «отбитой» Достоевским у Вергунова, нельзя не обратить внимание на одно любопытное место в главе «У Тихона», которая в окончательный вариант «Бесов» Достоевским не включена. Это место касается венчания Марьи Лебядкиной с женихом. Причем жених вчуже радуется, что ему удалось «отбить» невесту у Николая Ставрогина. Под Марьей Лебядкиной довольно прозрачно проглядывает Марья Исаева, под женихом – сам Достоевский, а Николай Ставрогин ассоциируется с Николаем Вергуновым. Удивляют не только прямые аналогии сцены венчания с «кузнецким венцом» самого Достоевского, но и то, что имена персонажей оказались теми же самыми, что и «в жизни». Приводим это место из главы дословно: «Я уже с год назад помышлял застрелиться; представилось нечто получше. Раз, смотря на хромую Марью Тимофеевну Лебядкину, прислуживавшую отчасти в углах, тогда еще не помешанную, но просто восторженную идиотку, без ума влюбленную в меня втайне (о чем выследили наши), я решился вдруг на ней жениться. Мысль о браке Ставрогина с таким последним существом шевелила мои нервы. Безобразнее нельзя было вообразить ничего. Но не берусь решить, входила ли в мою решимость хоть бессознательно (разумеется, бессознательно!) злоба на низкую трусость, овладевшая мною... право, не думаю; но во всяком случае я обвенчался не из-за одного только «пари на вино после пьяного обеда»…». Считал ли Достоевский в тайне души своей Исаеву «восторженной идиоткой, без ума влюбленную в меня», «помешанной», больной и «последним существом»? Не знаем. В письмах самого Достоевского она рисуется существом утонченным, обладающей «к тому же, рыцарской душой», а любовь к ней Достоевского, судя опять же по письмам – была так сильна, что: «без неё с ума сойду, или – в Иртыш».

Но – покощунствуем. Не может ли быть всё это – «для публики», для друзей и знакомых. Что именно думал Достоевский об Исаевой на самом деле – ведь неведомо никому. Особенно – после её гипотетического признания в измене с Вергуновым. Во всяком случае, сцена с венчанием на «полупомешанной идиотке», к тому же отбиваемой у соперника, да еще с сохранением имён из действительной жизненной коллизии, потрясает своей грубостью, и нельзя не задаться вопросом: не для второй ли жены Достоевский вставил это место в роман, дабы та не ревновала к памяти М.Д.Исаевой?40

Вторая жена – против первой

А то, что вторая жена ревновала к памяти первой, не подлежит никакому сомнению. Если бы не ревновала – не отзывалась бы о М.Д.Исаевой до неприличия некорректно. И не под давлением ли Анны Григорьевны, уже в первые годы совместной жизни, Достоевский вставляет в свои сочинения весьма двусмысленные места. Одно из них – в самом тексте романа «Бесы». Цитируется диалог о некоем гипотетическом венчании:

«- Нет, она меня «любит и уважает», её слова. Её слова драгоценнее всего.

- В этом нет сомнения.

- Но знайте, что если она будет стоять у самого налоя под венцом, а вы её кликнете, то она бросит меня и всех и пойдет к вам.

- Из-под венца?

- И после венца.

- Не ошибаетесь ли?

- Нет. Из-под непрерывной к вам ненависти, искренней и самой полной, каждое мгновение сверкает любовь и… безумие… самая искренняя и безмерная любовь и – безумие! Напротив, из-за любви, которую она ко мне чувствует, тоже искренно, каждое мгновение сверкает ненависть, - самая великая! Я бы никогда не мог вообразить прежде все эти… метаморфозы…».41

Итак, два вида любви, которая некая женщина под венцом испытывает сразу к двум мужчинам. В обоих случаях – любовь-ненависть. Точнее, в одном – ненависть-любовь, а в другом – любовь-ненависть, если судить по цитированному выше диалогу. Стало быть, Исаева (а под женщиной у венца, конечно, могла подразумеваться только она) – любила обоих, и Достоевского, и Вергунова, но по-разному, потому что была «безумна» – и как это перекликается с тем куском из главы «У Тихона», не вошедшей в «Бесы», который мы уже приводили в предыдущем параграфе нашей книги!

Дополнение к «роману въяве»

Как правило, изучая личность и творчество Достоевского и взаимосвязь его биографии с творчеством, исследователи останавливаются лишь на отражении реальных жизненных коллизий в поступках героев романов и повестей. Между тем, на наш взгляд, куда важнее выявить прямо противоположное: реконструировать психологию самого Достоевского и его поступков по его же романам. «Кузнецкий венец» настолько парадоксален и так трудно поддается «расшифровке», что не прибегнуть к анализу сходных мест в его сочинениях нельзя и недопустимо. В тех же «Бесах» – словесный поединок двух соперников, которые оспаривают женщину и право вести её под венец. Вот что говорит один из них другому: «Если бы вы хотели взять моё место у аналоя, то могли это сделать безо всякого позволения с моей стороны, и мне, конечно, нечего было приходить к вам с безумием. Тем более, что и свадьба наша после теперешнего моего шага уже невозможна. Не могу же я вести её к алтарю подлецом? То, что я делаю здесь, и то, что я передаю её вам, может быть, непримиримейшему её врагу, на мой взгляд, такая подлость, которую я, разумеется, не перенесу никогда». И далее – про то, что, не вынеся венчания женщины с соперником, возможно, застрелится, что так напоминает чувства Достоевского к Исаевой, о которых он сообщал в своих письмах: «Или с ума сойду, или в Иртыш», что и в самом деле самому Достоевскому должно было потом, многие годы спустя, казаться безумием.42

Марья Шатова и Марья Исаева

В тех же «Бесах» находим еще один аналог по жизненной коллизии. Некая Марья Шатова, возможно, тоже в чем-то списана с Марьи Исаевой (а повторение действительных имен прототипов, перенесенных на персонажи Достоевским, как уже было сказано, практиковалось им постоянно). Марья Шатова – «угасает» точно также, как Исаева: «Но легкомысленная, наивная и простодушная прежняя энергия, столь ему знакомая, сменилась в ней угрюмою раздражительностью, разочарованием, как бы цинизмом, к которому она еще не привыкла и которым сама тяготилась. Но главное, она была больна, это разглядел он ясно». О том, как ведет себя безнадежно больная женщина, о её капризах и раздражительности, Достоевский рассказывал своей второй супруге. Время, когда Исаева «уходила», в память Достоевского врезалось надолго. Хотя бы потому, что «угрюмость, раздражительность и разочарование» могли вызвать в Исаевой не только симптомы опасной болезни, но и флирты писателя «на стороне», о чем интуитивная М.Д. не знать, конечно, не могла…43

Продолжение сцены находим в другой главе, в которой опять – про «угасание Мари»: «она не привыкла к этому ужасному климату… Она горда, оттого и не жалуется. Но раздражена, раздражена! Это болезнь: и ангел в болезни станет раздражителен. Какой сухой, горячий, должно быть, лоб, как темно под глазами и… как, однако, прекрасен этот овал лица и эти пышные волосы…».44

Наконец, в одной из последних глаз прикованная к постели Marie (Мари) называет Николая Ставрогина подлецом: “Губы её задрожали, она крепилась, но вдруг приподнялась и, засверкав глазами, проговорила:

-Николай Ставрогин подлец!”45

Итак, “Мария” называет “Николая” подлецом. Следует ли из этого, что Мария Исаева, предчувствовав кончину, называла Николая Вергунова подлецом? И не в этот ли момент она призналась Достоевскому, что была предана Вергунову и после кузнецкого венца? Загадка…

“Подросток”

Следы “кузнецкой коллизии” пытаемся обнаружить в еще одном романе Достоевского – “Подросток”. Кстати, почему в названии – “тема детства”? И откуда Достоевскому знать о терзаниях, связанных с “трудным возрастом”? Напрашивается параллель: “подросток”, от лица коего и ведется повествование – возможно, Павел Исаев, пасынок Достоевского. Более близких к Достоевскому “подростков” попросту не было. Черты матери Павла, Марии Дмитриевны, возможно, присущи образу падчерицы одной из героинь романа, некой Катерины Николаевны, которая аттестуется как “болезненная девушка… страдавшая расстройством груди, и говорят, чрезвычайной красоты, а вместе с тем и фантастичности. Приданого у ней не было…”. “Расстройство груди” – это, конечно, туберкулез, которым страдала М.Исаева, о красоте же её говорят снимки той поры, а про “фантастичность” Исаевой Достоевский сообщал в письмах близким ему лицам.46

Версилов

При особом старании, конечно, можно обнаружить и другие параллели. Взять хотя бы образ Версилова, который сильно напоминает в чем-то первого мужа М.Д.Исаевой, злосчастного Александра Ивановича: “Это был титулярный советник, лет уже сорока, очень рябой, очень бедный, обремененный больной в чахотке женой и больным ребенком; характера чрезвычайно сообщительного и смирного, впрочем, довольно и деликатный”. Больная чахоточная жена? Бедность? Ребенок? Всё это – как бы “один к одному”, про А.И.Исаева. Других знакомых, столь близких Достоевскому, которые так бы отвечали всем подмеченным характеристикам, пожалуй, не сыскать…47

Впрочем, в своих письмах к А.Е.Врангелю он именно так определяет покойного Александра Ивановича – натура деликатная, довольно хорошо образован, но слаб характером, отчего и алкоголизм, и бедность, и социальное падение.

Чахоточные

Впрочем, было бы натяжкой видеть во всех “чахоточных” персонажах романов Достоевского Исаеву. Хотя симптомы этой болезни, иногда довольно подробно описываемые Достоевским, он, конечно, имел возможность изучить более всего на пример своей первой жены, так что “автобиографичность”, или некоторая степень её, должна быть налицо. В том же “Подростке” поминается, например, некая “чахоточная чиновница”: “Это была чахоточная чиновница, может быть, и добрая, но, как все чахоточные, чрезвычайно капризная”. А о “капризах” М.Д.Исаевой, особенно в последней стадии её болезни, Достоевский не знать не мог и, более того, рассказывал о них А.Г.Достоевской…

Фотография

Ныне известны два фотоснимка М.Д.Исаевой. Красивая и гордая женщина с трагическим взглядом. Достоевский хранил портреты как память, очевидно, они были ему дороги, так что упоминания о фотографиях в его романах должны были бы, наверное, заинтересовать и насторожить исследователей. В “Подростке” находим соответствующее место. Речь идет о фотографии чахоточной девушки, которой домогались сразу два человека. Она умерла от чахотки и аттестуется писателем как сумасшедшая и идиотка, не достойная ревности, поскольку была “не женщиной”. Как это напоминает, однако, аналогичную характеристику, примененную Достоевским в “Бесах” к Марье Лебядкиной, которая тоже обозначается не иначе, как “помешанная идиотка”, и тоже – как объект домогательства сразу двух претендентов на её руку и сердце. Такое явно демонстрируемое неуважение к “чахоточной идиотке”, кочующее из романа в роман, не может не удивить. Очевидно, Достоевский всячески пытается обуздать ревность второй жены к памяти первой и поэтому выставляет М.Д.Исаеву в самом невыгодном и даже оскорбительном для неё свете. Итак, процитируем упомянутое “щекотливое” место из “Подростка”:

“Он взял со стола и мне подал. Это тоже была фотография, несравненно меньшего размера, в тоненьком, овальном, деревянном ободочке – лицо девушки, худое и чахоточное, и, при всем том, прекрасное; задумчивое и в то же время до странности лишенное мысли. Черты правильные, выхоленного поколениями типа, но оставляющие болезненное впечатление: похоже было на то, что существом этим вдруг овладела какая-то неподвижная мысль, мучительная именно тем, что была ему не под силу.

- Это… это – та девушка, на которой вы хотели там жениться и которая умерла в чахотке… её падчерица? – проговорил я несколько робко.

- Да, хотел жениться, умерла в чахотке, её падчерица. Я знал, что ты знаешь… все эти сплетни. Впрочем, кроме сплетен, ты тут ничего и не мог бы узнать. Оставь портрет, мой друг, это бедная сумасшедшая и ничего больше.

- Совсем сумасшедшая?

- Или идиотка; впрочем, я думаю, что и сумасшедшая. У неё был ребенок от князя Сергея Петровича (по сумасшествию, а не по любви; это – один из подлейших поступков князя Сергея Петровича); ребенок теперь здесь, в той комнате, и я давно хотел тебе показать его. Князь Сергей Петрович не смел сюда приходить и смотреть на ребенка; это был мой с ним уговор еще за границей. Я взял его к себе, с позволениея твоей мамы. С позволения твоей мамы хотел тогда и жениться на этой… несчастной…

- Разве такое позволение возможно? – промолвил я с горячностью.

- О да! она мне позволила: ревнует к женщинам, а это была не женщина”49

Итак, на «сумасшедшую» женщину сразу два претендента. У чахоточной от одного из них сын. Воспитывает сына другой, не истинный отец. Но ведь сказанное повторяет «один к одному» жизнь Исаевой и её сына Павла, который тоже воспитывался у приемного отца, то есть – у Достоевского. Всё довольно прозрачно. Что ж, ревность А.Г.Достоевской должна быть удовлетворена. Соперница повержена, причем посмертно, обозвана «не женщиной» и «сумасшедшей»…

«Бедная идиотка»

Но если Исаева – «бедная идиотка», и Достоевский знал об этом накануне венчания, то в чем, собственно, причины такого странного и непонятного шага, то есть свадьбы? В романе это объясняется так: была любовь к другой женщине, Катерине Николаевне. Эта любовь переросла в ненависть. И дабы уверить себя, что – ненавидит, - внезапно женится на чахоточной «бедной идиотке». Читаем соответствующее место из «Подростка»: «… В самой полной уверенности, что он не только уже не любит её (то есть Катерину Николаевну! – авт.), но даже в высшей степени ненавидит… он до того поверил своей к ней ненависти, что даже вдруг задумал влюбиться и жениться на её падчерице, обманутой князем, совершенно уверил себя в своей новой любви и неотразимо влюбил в себя бедную идиотку, доставив ей этою любовью в последние месяцы её жизни совершенное счастье». Возможно, правда, и иное толкование «кузнецкого венца», если только именно он отражен в «Подростке». Не исключено, под "Князем" подразумевается Достоевский (ведь он себя уже не раз ассоциировал с «Князем», который у него – сквозной персонаж во многих произведениях, например, в тех, которые задумывались и писались еще в сибирскую пору). Коварный же соблазнитель, «осчастлививший» чахоточную «бедную идиотку» – это Вергунов. Однако в любом случае выбор в качестве прототипа несчастной М.Д. со столь незавидными аттестациями уже после её смерти выглядит не очень лицеприятно…50

«Братья Карамазовы»

И, наконец, в «Братьях Карамазовых» тоже подмечаем следы «кузнецкой коллизии». Г.М.Фридлендер в примечаниях к этому роману указывает «на возможное отражение» в характере героя повести Ракитина психологических черт «воспитателя пасынка Достоевского П.А.Исаева», и полагает, что «В Катерине Ивановне можно усмотреть некоторые черты сходства с первой женой писателя – М.Д.Исаевой», и, таким образом, мостик к «кузнецкому периоду» становится очевиден.51

В нашей книге «Загадки провинции: «кузнецкая орбита» Федора Достоевского в документах сибирских архивов» (1996) отдельная глава посвящена также доказательствам существования еще одного «мостика» с Кузнецком и венчанием Достоевского. М.Д.Исаева несколько лет прожила в Кузнецке, где и обвенчалась с Достоевским. С историей Кузнецка связан эпический факт – близ этого города около четверти века в лесу проживал монах Зосима, который является одним из возможных прототипов одноименного героя в «Братьях Карамазовых». О подвигах монаха-отшельника Зосимы могла поведать Достоевскому именно М.Д.Исаева, поскольку в пору её пребывания в Кузнецке живы были люди, близко знавшие его и даже писавшие о нем (И.С.Конюхов, например)…52

«Смердящая дурочка»

В «реальном комментарии» к «Братьям Карамазовым» Е.И.Кийко поведала историю юродивой по прозвищу «дурочка Аграфена» – возможном прототипе Лизаветы Смердящей в «Братьях Карамазовых». О «прототипе» в своих воспоминаниях А.М.Достоевский писал: «В деревне у нас была дурочка, не принадлежавшая ни к какой семье; она всё время проводила, шляясь по полям… Говорила она мало, неохотно, непонятно и несвязно; можно было только понять, что она вспоминает постоянно о ребенке, похороненном на кладбище. Она, кажется, была дурочка от рождения и, несмотря на подобное обстоятельство, претерпела над собою насилие и сделалась матерью ребенка, который вскоре и умер». Трудно сказать, была ли «дурочка Аграфена» прообразом Лизаветы Смердящей. Одно можно сказать с уверенностью – к более ранним произведениям Достоевского, в коих поминается чахоточная «восторженная идиотка», готовая отдать свою руку и сердце сразу двум претендентам, «дурочка Аграфена» отношения не имела, хотя и М.Д.Исаева, и «дурочка Аграфена» имели по ребенку, - на этом их сходство, пожалуй, и заканчивается. Конечно, было бы неизмеримо приятнее знать, что нелестные эпитеты, коими награждалась, скажем, упомянутая выше героиня «Подростка», или Марья Лебядкина из «Бесов», относились к Аграфене, а не к М.Д.Исаевой. Могла ли «смердящая Аграфена» быть объектом специфических чувств и привязанностей достаточно «утонченного», но всё же – «испорченного» Князя?53

«Маша лежит на столе»

Итак, мы контурно очертили круг версий, связывающих сочинения Достоевского с «кузнецким» его венцом. «Кузнецкий венец» – это частная жизнь писателя. Поэтому, с одной стороны, он должен был быть крайне осторожным, вводя в свои романы «сюжеты из жизни», с другой стороны, напротив, литературная форма – прекрасный камуфляж, и то, что нельзя было сказать в письмах к близким знакомым, можно смело сообщать в литературной форме – ибо всегда литературный сюжет можно объявить выдумкой, поэтому в некотором смысле записные книжки и письма Достоевского – куда осторожнее его же романов, адресованных широкой публике. Что не означает, конечно, будто как источник они менее ценны. Напротив – по прочтении эпистолярного наследия Достоевского загадка его «кузнецкого венца» становится еще более интригующей. Так, в записной книжке Достоевского запись от 16 апреля 1864г. начинается словами: «Маша лежит на столе». Исаева скончалась, и Достоевский старается подитожить содеянное им и ей на том витке жизни, который их соединил. Читаем: «Женитьба и посягновение на женщину есть как бы величайшее оттолкновение от гуманизма, совершенное обособление пары от всех (мало остается для всех). Семейство, то есть закон природы, но всё-таки ненормальное, эгоистичное в полном смысле состояние от человека». Что может означать такая запись в день смерти жены? То, что жить надо не ради семьи, а для Общества? М.Д.Исаева, надо думать, с таким взглядом на семейную жизнь была бы несогласна. В роли активной «общественницы» её представить довольно трудно. И тогда – конфликт интересов? Несовпадение взглядов на жизнь? Возможно…54

Любовь-жертва, любовь-идеал

В той же книжке – еще одно прелюбопытное место, помеченное той же «роковой» датой: «Когда человек не исполнил закона стремления к идеалу, то есть не приносил любовью в жертву своего я людям или другому существу (я и Маша), он чувствует страдание и назвал это состояние грехом. Итак, человек беспрерывно должен чувствовать страдание, которое уравновешивается райским наслаждением исполнения закона, то есть жертвой». Что это? Своего рода признание, что ни М.Д.Исаева, ни Ф.М.Достоевский не приносили себя в жертву друг другу, своей любви, и что их связь, таким образом, была грешной, и не приводила к наслаждению после испытанного страдания? Достоевский, стало быть, склонен испытывать наслаждение именно от перенесенного самим собой и его женой страдания. Могла ли М.Д.Исаева согласиться с таким видением и восприятием любви как явления? И, наконец, испытывал ли сам Достоевский наслаждение от того, что мучил Исаеву не только при жизни, но и после смерти, намекая в своих романах – пусть в угоду второй жене – что она «чахоточная восторженная идиотка и дура». Ведь если верно то, о чем писал Достоевский в записной книжке в день смерти М.Д., оскорбив Исаеву даже посмертно (как бы обвинив, что она не способна испытывать наслаждения от раскаяния, после того как заставила страдать любимого человека), то когда «Маша лежит на столе» и он раскаивается, то – счастлив? И, быть может, это чувство разделила с ним вторая жена, его верная помощница и опора – ведь раз Достоевский раскаивался, и в том черпал наслаждение, значит, достаточно заставил страдать Исаеву. А это – не елей ли на «язвы посмертной ревности» Анны Григорьевны…55

«Изменившееся» чувство

Т.И.Орнатская и К.А.Кумпан так прокомментировали размышления о кончине М.Д.Исаевой в записных книжках Достоевского: «Эти записи связаны со смертью М.Д.Достоевской (она умерла от туберкулеза 15 апреля 1864г.). В последние годы жизни жены отношение Достоевского к ней изменилось: прежнее страстное чувство уступило место заботливости и состраданию. Любовь к А.П.Сусловой, пережитая Достоевским в эти годы, не вытеснила из его сердца глубокой привязанности к «самой честнейшей, самой благороднейшей и великодушнейшей женщине». После её смерти в жизни его «стало больно и пусто…» (см. письмо к А.Е.Врангелю от 31 марта 1865г.). Раздумья о смерти жены переросли у Достоевского в философские размышления о личном бессмертии, о противоборстве в душе человеческой эгоизма и самопожертвования, о возможности будущей мировой гармонии и о непрерывной связи человека с теми, кто жил до него, и кто придет ему на смену» (далее следуют ссылки на работы Л.М.Розенблюм). Из написанного однозначно следует, что «в последние годы» Достоевский Исаеву если и любит, то не «страстно», не так, как раньше, и любовь эта в его сердце совмещается с «любовью к А.П.Сусловой». Если утрировать, то получается, что «двоемужество» М.Д.Исаевой соседствует с «двоеженством» Ф.М.Достоевского. Сначала Исаева «мучила» Достоевского, а потом – он её. А поскольку страдание и мучительство, по мысли Достоевского, приводят в любви к наслаждению, нельзя не задаться вопросом: кто именно «наслаждался» – М.Д.Исаева, испытывавшая муки ревности, или Достоевский, получивший отказ А.П.Сусловой и терпевший «домашние сцены» от М.Д.Исаевой…56

Тверь не забыта

По распространенной версии, Вергунов сопровождал Исаеву по дороге из Семипалатинска в Тверь и тайком встречался с нею по ночам на станциях, и Исаева перед смертью рассказала о том Достоевскому. Неудивительно поэтому, что злосчастная Тверь весьма двусмысленно обыгрывается в его сочинениях, но самое интересное – поминается она и в записной книжке, в записях, навеянных смертью Исаевой. Запись – наполовину по-французски: «Станция Тверь, profession de foi» (исполнение обета поступать согласно вере, убеждению), что переводится: «Это больше чем преступление, это ошибка». Т.И.Орнатская и К.А.Кумпан комментируют эту запись так: «Возможно, что заметка эта связана по смыслу с размышлениями Достоевского по поводу смерти М.Д.Достоевской», с чем не согласиться нельзя, ибо запись датирована следующим днем после кончины Исаевой. Тверь же ассоциируется, несомненно, с Вергуновым. И не отсюда ли «охлаждение в последние годы» между Достоевским и Исаевой, о котором толкуют Т.И.Орнатская и К.А.Кумпан? Поскольку Исаева уличена в неверности – Достоевский считает себя свободным, отсюда – роман с А.П.Сусловой. Однако как же понимать написанное? Буквально? Что содеянное Исаевой – «больше чем преступление»? Однако в чем Исаева «ошиблась»? В том, что предпочла Вергунова Достоевскому? Но разве не права она как женщина, предвидя, возможно, будущие увлечения самого Достоевского? Да и когда узнал Достоевский об изменах Исаевой – перед смертью её! Однако тогда роман с Сусловой не мог возникнуть как ответ на признание в неверности. И если Исаева призналась в «тверском пассаже» только перед кончиной, когда она больна и раздражена, и желает наказать самого Достоевского за его романы «на стороне», то не могла ли быть «тверская» история всего лишь выдумкой, призванной заставить Достоевского остепениться и не порочить еще живую жену в глазах так часто меняющихся его возлюбленных?57

Загадочное «увы»

Таким образом, понятие «грозное чувство» – а именно так сам Достоевский определял свои отношения с М.Д.Исаевой – приобретает какой-то особый и довольно мрачный оттенок. Неприятный осадок, возникающий по прочтении многих «автобиографических» документов, еще в большей степени ощущается после скрупулезных разысканий уже упомянутого выше достоевсковеда Т.И.Орнатской. Изучая записи личного характера, принадлежащие перу Достоевского, она сделала одно примечательное открытие, во многом касающееся и «кузнецкого венца». Она первая возвестила о расшифровке отдельных мест из «Сибирской тетради» Достоевского, предваряемых таинственным словом “Eheu”, которое переводится с латинского как “увы!”. Иные исследователи до Т.И.Орнатской переводили его как “Елен”, “Елеи” и даже как “Елец”, однако очень трудно было понять, какое отношение “Елей” или “Елец” имел к Марии Дмитриевне Исаевой. Точный и правильный перевод придал пометкам Достоевского роковой оттенок: означенным словом он пользовался, только когда его отношения с Исаевой претерпевали кризис. Это слово, пожалуй, стало знаковым для романа Достоевского и Исаевой в целом. Судя по всему – неудавшегося романа, коли он так усиленно перечеркивался стараниями А.Г. и самого Ф.М.Достоевского (а позже и Л.Ф.Достоевской), несмотря на то, что писатель, всячески демонстрируя столь любимое им “нравственное начало”, не забывал отзываться о М.Д.Исаевой после её кончины если не восторженно, то – корректно. Но это – для публики, в личных письмах. Подспудно же, как уже было сказано, шла война с памятью умершей Исаевой, так что роковое “увы!” не было, наверное, забыто и после её смерти…58

Примечания к главе первой

Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений.- Т.2.- Л.: Наука, 1972.- С.510.

Там же. – С.511, 513.

Летопись жизни и творчества Ф.М.Достоевского: В 3т.: 1821-1881/Сост. И.Д.Якубович и Т.И.Орнатская; Под ред. Н.Ф.Будановой, Г.М.Фридлендера. – Спб.: Гуманитарное агенство “Академпроект”, 1993.- Т.1: 1821-1864.- С.238.

Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений.- Т.28.- Кн.1.- Л.: Наука, 1985.- С.280-281.

Там же.- С.319.

Там же.

Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений.- Т.2.- Л.: Наука, 1972.- С.510.

Кушникова М., Тогулев В. Загадки провинции: “кузнецкая орбита” Федора Достоевского в документах сибирских архивов.- Новокузнецк: Кузнецкая Крепость, 1996.- С.68.

Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений.- Т.2.- Л.: Наука, 1972.- С.514.

Там же.- Т.29.- Кн.1.- Л.: Наука, 1986.- С.303-304; Т.2.- Л.: Наука, 1972.- С.515.

Там же.- Т.29.- Кн.1.- Л.: Наука, 1986.- С.303-304.

Там же.- Т.3.- Л.: Наука, 1972.- С.490.

Там же.

Там же.- С.492.

Там же.

Там же.

Там же.- С.493.

Там же.- С.494-495.

Там же.- С.522.

Там же.

Там же.- С.523.

Летопись жизни и творчества Ф.М.Достоевского. В 3т.: 1821-1881/ Сост. И.Д.Якубович и Т.И.Орнатская; Под ред. Н.Ф.Будановой, Г.М.Фридлендера.- Спб.: Гуманитарное агенство “Академпроект”, 1993.- Т.1: 1821-1864.- С.336.

Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений. – Т.5.- Л.: Наука, 1973. – С.375.

Там же.- С.350.

Там же.- Т.7.- Л.: Наука, 1973.- С.334.

Там же.- С.364.

Там же.- С.386.

Там же.- С.393.

Там же.- Т.9.- Л.: Наука, 1974.- С.246.

Там же.- С.365.

Там же.- С.241.

Там же.- С.471.

Там же.- С.472.

Там же.- С.474.

Там же.- С.476.

Там же.

Там же.- С.477-478.

Там же.- С.479.

Там же.- С.480-481.

Там же.- Т.11.- Л.: Наука, 1974.- С.20.

Там же.- Т.10.- Л.: Наука, 1974.- С.296.

Там же.- С.296-297.

Там же.- С.435.

Там же.- С.440.

Там же.- С.453.

Там же.- Т.13.- Л.: Наука, 1975.- С.56.

Там же.- С.164.

Там же.- С.226.

Там же.- С.370-371.

Там же. – С.385.

Там же.- Т.15.- Л.: Наука: 1976.- С.457. В указатель имён в ПСС (Т.29.- С.207) вкралась опечатка: имя М.Д.Достоевской фигурирует не на 451-й, а на 457-й странице 15-го тома. Эта же опечатка воспроизведена на странице 7-й в издании: Кузнецк в жизни и творчестве Ф.М.Достоевского. Аннотированный указатель литературы.- Новокузнецк: Кузнецкая Крепость, 1996.

Подробнее: Кушникова М., Тогулев В. Загадки провинции: “кузнецкая орбита” Федора Достоевского в документах сибирских архивов.- Новокузнецк: Кузнецкая Крепость, 1996.- С.101-121.

Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений.- Т.15.- Л.: Наука, 1976.- С.541.

Там же.- Т.20.- Л.: Наука, 1980.- С.173.

Там же.- С.175.

Там же.- С.363.

Там же.- С.366.

Там же.- Т.27.- Л.: Наука, 1984.- С.355; Орнатская Т.И. Уточнения и дополнения к Комментарию Полного собрания сочинений Достоевского: “Сибирская тетрадь” // Достоевский: Материалы и исследования.- Л.: Наука, 1983. – Т.5.- С.222-225.

Глава вторая

ПИСЬМА

Первый треугольник

«Выпячивая» историю треугольника Достоевский- Исаева- Вергунов, мы, очевидно, делаем ошибку. Дело в том, что вся жизнь Достоевского до момента, когда он «остепенился» и стал пристойным мужем своей молодой второй супруги, состояла из подобных «треугольников». Ибо отношения Достоевский-Суслова-Исаева, Достоевский-Шуберт-Исаева, или Достоевский-Исаева-Корвин-Круковская – тоже ведь «треугольники». А до Вергунова был еще треугольник Исаева-Исаев-Достоевский. И пусть все эти «второстепенные» треугольники не были столь скандалезными, как с Вергуновым, но всё равно – они были. Причем треугольник Исаева-Исаев-Достоевский (возникший еще в Семипалатинске) – для нас особо примечателен, ибо показывает, что и «вергуновский» пассаж возник не на пустом месте, а был лишь отражением извечного желания Достоевского стать участником некой групповой связи. Уже первое сохранившееся письмо Достоевского к Исаевой (а в равной мере и к А.И.Исаеву) доказывает это со всей очевидностью. Читаем: «Надеюсь, что Вы и Александр Иванович позволите мне называть вас обоих именем друзей. Ведь друзьями же мы были здесь, надеюсь, ими и останемся. Неужели разлука нас переменит? Нет, судя по тому, как мне тяжело без вас, моих милых друзей, я сужу и по силе моей привязанности… Я пять лет жил без людей, один, не имея в полном смысле никого, перед кем бы мог излить своё сердце. Вы же приняли меня как родного. Я припоминаю, что я у Вас был как у себя дома. Александр Иванович за родным братом не ходил бы так, как за мною. Сколько неприятностей доставил я Вам моим тяжелым характером, а вы оба любили меня. Ведь я это понимаю и чувствую, ведь не без сердца ж я... Одним словом, я не мог не привязаться к Вашему дому всею душою, как к родному месту. Я вас обоих никогда не забуду, и вечно вам буду благодарен. Потому что я уверен, что вы оба не понимаете, что вы для меня сделали и до какой степени такие люди, как вы, были мне необходимы. Это надо испытать и только тогда поймешь. Если б вас не было, я бы, может быть, одеревенел окончательно, а теперь я опять человек… Письмо уже потому проклятое, что напоминает разлуку, а мне всё её напоминает. По вечерам, в сумерки, в те часы, когда, бывало, отправлюсь к вам, находит такая тоска, что, будь я слезлив, я бы плакал… Жму крепко руку Александру Ивановичу и целую его. Надеюсь, что он напишет мне в скорости. Обнимаю его от всего сердца и как друг, как брат желаю ему лучшей компании… Прощайте, прощайте! Неужели не увидимся»1

Таким образом, Достоевский страдает из-за разрушившегося треугольника, и его любвеобильное сердце мечтает о восстановлении разрушенного. Если учесть, что подобных треугольников в жизни Достоевского было немало, то рискнем предположить: если бы М.Д.Исаева вдруг оказалась бы в Кузнецке одна, без мужа, может, она и не представила бы для Достоевского такой жгучий интерес, как вкупе с мужем (в одном лице – и другом и соперником, как и в случае с Вергуновым!). Не отсюда ли много позже Рогожин и Князь Мышкин – побратавшиеся соперники – враги…

Распад первого треугольника

Упомянутое выше письмо Достоевский послал в Кузнецк 4 июня 1855г., а 4 августа А.И.Исаев скончался. Треугольник разорвался окончательно, навсегда. По-видимому, для Достоевского это был действительно удар, ибо «тройственный» союз ему всегда казался предпочтительней. На десятый день после смерти Исаева он пишет своему другу Врангелю: «Голова у меня болит, спать хочется и к тому же я весь расстроен. Сегодня утром получил из Кузнецка письмо. Бедный, несчастный Александр Иванович Исаев скончался. Вы не поверите, как мне жаль его, как я весь растерзан. может быть, я только один из здешних и умел ценить его. Если были в нем недостатки, наполовину виновата в них его черная судьба. Желал бы я видеть, у кого бы хватило терпения при таких неудачах? Зато сколько доброты, сколько истинного благородства!… Боюсь, не виноват ли я перед ним… Он умер в нетерпимых страданиях, но прекрасно, как дай бог умереть и нам с Вами. И смерть красна на человеке. Он умер твердо, благословляя жену и детей и только томясь об их участи. Несчастная Марья Дмитриевна сообщает мне о его смерти в малейший подробностях. Она пишет, что вспоминать эти подробности – единственная отрада её. В самых сильных мучениях (он мучился два дня) он призывал её, обнимал и беспрерывно повторял: «Что будет с тобою, что будет с тобою!». В мучениях о ней он забывал свои боли. Бедный!».2

А ведь Исаев как раз и являлся самым первым соперником Достоевского. Как уже было сказано, другом-соперником. Или, еще точнее – партнером по любви к М.Д.Исаевой. Впрочем, если судить по письмам, М.Д.Исаеву также можно назвать «партнершей» Достоевского по привязанности к А.И.Исаеву. И как тут не вспомнить, что и Вергунов «плакал у Достоевского на плече», так что «партнерские» отношения появятся вновь уже в новом варианте, просто-таки «один к одному»…

Соперник самоустранился

Из письма к брату от 13-18 января 1856г. узнаем, что Достоевский Исаеву любит уже давно. Судя по душевным письмам в Кузнецк – со времени, когда первый треугольник еще существовал. Зная темперамент Достоевского, можно ли сомневаться, что он бы-таки попытался «отбить» Исаеву у мужа – по приблизительно такому же сценарию, как и в случае с Вергуновым. Но «отбивания» не получилось. Соперник «самоустранился», то есть буквально – умер. И Исаева стала как бы «доступна». Однако мы уже знаем: Достоевского возбуждал сам процесс борьбы за женщину. Именно поэтому излюбленным сюжетом в его романах был треугольник. Как только треугольник рушился, игра в любовь теряла остроту. Обвенчавшись с Исаевой, Достоевский как бы приравнивает восторженное чувство, сродни творческому подъему, к унылой прозе, и словно устаёт от неё. Но всё это – позже. Пока же – Исаев умер. И цель, как будто, достигнута. Однако любовь без препон Достоевскому, очевидно, чужда. Женщина интересна только в процессе завоевывания. Со смертью мужа, тем не менее, «завоевывание» не иссякло, а неожиданно вошло в новую фазу. Потому что появилось препятствие: из-за безденежья Исаева с сыном должна покинуть Сибирь и вернуться к родным в Астрахань. И, значит, «завоеванная» женщина могла ускользнуть. Поэтому борьба за обладание перешла на новый виток: Достоевскому во что бы то ни стало нужно удержать Исаеву в Сибири. На этот раз средством удержания должны стать деньги, выпрошенные у брата. Достоевский пишет: «Я давно уже люблю эту женщину и знаю, что и она может любить. Жить без неё я не могу, и потому, если только обстоятельства мои переменятся хотя несколько к лучшему и положительному, я женюсь на ней. Я знаю, что она мне не откажет. Но беда в том, что я не имею ни денег, ни общественного положения, а между тем родные зовут её к себе, в Астрахань. Если до весны моя судьба не переменится, то она должна будет уехать в Россию. Но это только отдалит дело, а не изменит его. Моё решение принято, и, хотя бы земля развалилась подо мною, я его исполню. Но не могу же я теперь, не имея ничего, воспользоваться расположением ко мне этого благороднейшего существа и теперь склонить её к этому браку"»3

Таким образом, методы завоевания женщины у Достоевского определены. В случае с Вергуновым это – открытый «поединок» из слов и писем. А немногим ранее – деньги, позаимствованные у брата. Любовная интрига превращается в сложнейшую многоходовую комбинацию, - под стать тем, что описаны в последующих романах. Какой бесценный материал собирал в битвах за Исаеву сочинитель Достоевский!

Второй треугольник

Пока Достоевский обдумывает планы, как облегчить завоевание сердца Исаевой, большие надежды возлагая на помощь брата, от которого ждет денег, в Кузнецке мало-помалу укрепляется альянс Исаевой с Вергуновым. Треугольник возобновился, но только в новом составе! 23 марта 1856г. Достоевский пишет Врангелю: Исаева, де, «грустит, отчаивается, больна поминутно, теряет веру в надежды мои, в устройство судьбы нашей и, что всего хуже, окружена в своем городишке (она еще не переехала в Барнаул) людьми, которые смастерят что-нибудь очень недоброе: там есть женихи. Услужливые кумушки разрываются на части, чтоб склонить её выйти замуж, дать слово кому-то, имени которого еще я не знаю. В ожидании шпионят над ней, разведывают, от кого она получает письма? Она же всё ждёт до сих пор известия от родных, которые там у себя, на краю света, должны решить здешнюю судьбу её, - то есть возвратиться ли в Россию или переезжать в Барнаул»4

Скрытность Исаевой

Итак, соперник объявился. Но имени его Достоевский еще не знает. Исаева пишет с каждой почтой, но о самом главном умалчивает. Достоевский называет это скрытностью. Возможно, Исаева скрытной и была. Вспомним: согласно бытующей версии, о своих контактах с Вергуновым уже после венчания с Достоевским поведала последнему только накануне смерти. Стало быть, всю жизнь свою тайну скрывала. Но почему, - была неуверена в великодушии Достоевского? Возможно. Из того же письма к Врангелю: «Я предугадывал, что она что-то скрывает от меня. (Увы! я этого Вам никогда не говорил: но еще в бытность Вашу здесь par ma jalousie incomparable я доводил её до отчаяния, и вот потому-то она теперь скрывает от меня). И что ж? Вдруг слышу здесь, что она дала слово другому, в Кузнецке, выйти замуж. Я был поражен как громом. В отчаянии я не знал, что делать, начал писать к ней, но в воскресенье получил и от неё письмо, письмо приветливое, милое, как всегда, но скрытное еще более, чем всегда. Меньше прежнего задушевных слов, как будто остерегается их писать. Нет и помину о будущих надеждах наших, как будто мысль об этом уж совершенно отлагается в сторону. Какое-то полное неверие в возможность перемены в судьбе моей в скором времени и наконец громовое известие: она решилась прервать скрытность и робко спрашивает меня: «Что если б нашелся человек, пожилой, с добрыми качествами, служащий, обеспеченный, и если б этот человек сделал ей предложение – что ей ответить?»5

Употребленные Достоевским французские слова редакторы Полного Собрания Сочинений переводят так: «моей исключительно ревностью». То есть буквально получается: Исаева скрытна именно из-за ревности Достоевского. Она в ней уверена. И тогда понятно, отчего так долго, до конца дней своих, она не сознавалась, что длила связь с Вергуновым за спиной у мужа…

«Пожилой обеспеченный служащий»

Однако вот что странно. Исаева пишет, что ей, возможно, сделает предложение пожилой, добрый и обеспеченный служащий. Но ведь Вергунов не был ни обеспеченным, ни пожилым. И, значит, был возможен еще один треугольник! Исаева мечется меж тремя претендентами: Вергуновым, Достоевским и пожилым обеспеченным служащим, причем, как видно, предпочтение отдает последнему, да притом еще спрашивает у своего ревнивого друга, как он относится к появлению соперника! Терзательница сердец хладнокровно выбирает, потому что на карте – её жизнь, и будущее сына, которое еще надо обустраивать. И чувства Достоевского для неё третьестепенны. Если – этот мифический второй претендент существует на самом деле. Как выяснится, Исаева простодушно лукавит: пытается разведать свои шансы. А Достоевский тем временем падает в обморок и плачет, о чем сообщает Врангелю: «Она спрашивает моего совета. Она пишет. что у неё голова кружится от мысли, что она одна, на краю света, с ребенком, что отец стар, может умереть, - тогда что с ней будет? Просит обсудить дело хладнокровно, как следует другу, и ответить немедленно. Protestation d`amour были, впрочем, еще в предыдущих письмах... (Исаева) прибавляет, что она любит меня, что это еще одно предположение и расчет. Я был поражен как громом, я зашатался, упал в обморок и проплакал всю ночь. Теперь я лежу у себя... Неподвижная идея у меня в голове! Едва понимаю, как живу и что мне говорят. О, не дай господи никому этого страшного, грозного чувства. Велика радость любви, но страдания так ужасны, что лучше бы никогда не любить. Клянусь Вам, что я пришел в отчаяние».6

Любвеобильное сердце

Однако как совместить «уверения в любви», которые делает Исаева Достоевскому (французское словосочетание, приведенное в письме, можно перевести и так), с ухаживаниями (небезответными) Вергунова и загадочным романом со старым и добрым «обеспеченным служащим»? Неужели у Исаевой столь любвеобильное сердце? Да ведь и память о первом муже покоя не дает, его она тоже – любила. И как понять слово «расчет», применительно к Исаевой? Даже если мнимого старого претендента не существует, - грустно! – но она всё равно «рассчитывает», насколько чувства Достоевского адекватны способности содержать её с сыном, тогда как он впадает в отчаяние. Но «человек жив надеждой» и Достоевский всё же полагает, что она его любит, и этой уверенностью делится с Врангелем: «Я написал ей письмо в тот же вечер, ужасное, отчаянное. Бедненькая! ангел мой! Она и так больна, а я растерзал её! Я, может быть, убил её этим письмом. Я сказал, что я умру, если лишусь её. Тут были и угрозы, и ласки и униженные просьбы, не знаю что. Вы поймите меня, Вы мой ангел, моя надежда! Но рассудите: что же делать было ей, бедной, заброшенной, болезненно мнительной и, наконец, потерявшей всю веру в устройство судьбы моей! Ведь не за солдата же выйти ей. Но я перечел все её письма последние за эту неделю. Господь знает, может быть, она еще не дала слово и кажется так; она только поколебалась. Mais – elle m`aime? elle m`aime (пер. с фр.: «Но – она меня любит, она меня любит», - авт.), это я знаю, я вижу – по её грусти, тоске, по её неоднократным порывам в письмах и еще по многому, чего не напишу Вам».7

«Чего не напишу Вам…»

Однако что же было такого в отношениях с Исаевой «довенчальной» поры, о чем Достоевский стесняется сообщить другу и поверенному его чувств, Врангелю? Что Достоевский мог привести в подкрепление вывода, что Исаева его любит? Что это за доказательство любви, о котором нельзя ни писать, ни говорить, потому что в игре – честь дамы? У мужчины могло быть только одно доказательство такого рода – близость. Но ведь Исаева – в Кузнецке, а Достоевский – в Семипалатинске. И, значит, если таковая была, то – при живом муже, в Семипалатинске? И можно ли в этом сомневаться, если несколько лет спустя всё повторится – роман Исаевой и Вергунова ведь тоже будет «при живом муже», но уже – при Достоевском. Между тем, Достоевский в письме к Врангелю продолжает «убиваться»: «Друг мой! я никогда не был с Вами вполне откровенным на этот счет. Теперь что мне делать! Никогда в жизни я не выносил такого отчаяния… Сердце сосет тоска смертельная, ночью сны, вскрикиванья, горловые спазмы душат меня, слезы то запрутся упорно, то хлынут ручьем. Посудите же и моё положение. Я человек честный. Я знаю, что она меня любит. Но что если я противлюсь её счастью? С другой стороны, не верю я в жениха кузнецкого! Не ей, больной, раздражительной, развитой сердцем, образованной, умной отдаться бог знает кому, который, может быть, про себя и побои считает законным делом в браке. Она добра и доверчива. Я её отлично знаю. Её можно уверить в чем угодно. К тому же сбивают с толку кумушки (проклятые) и безнадежность положения».8

«Уверить в чем угодно…»

Итак, Исаеву можно «уверить в чем угодно». И, стало быть, в любви до гроба – тоже. И сразу три претендента этим пользуются и наперебой её «уверяют»? А Достоевский – едва ли не более всех иных-прочих. Убеждать он умел: впадая в экстаз, красноречивым мог быть безмерно. «Уверяет» он и Врангеля: «Отказаться мне от неё невозможно никак, ни в каком случае. Любовь в мои лета не блажь, она продолжается два года, слышите, два года, в 10 месяцев разлуки она не только не ослабела, но дошла до нелепости. Я погибну, если потеряю своего ангела: или с ума сойду, или в Иртыш! Само собой разумеется, что если б уладились дела мои (насчет манифеста), то я был бы предпочтен всем и каждому; ибо она меня любит, в этом я уверен. Скажу же Вам, что у нас, на нашем языке (у меня с ней), называется устройством судьбы моей: переход из военной службы в статскую, место при некотором жалованье, класс (хоть 14-й) или близкая надежда на это и какая-нибудь возможность достать денег, чтобы прожить, по крайней мере, до устройства окончательного дел моих».9

«Объявляю Вам мои надежды…»

Однако вот что странно. Сразу после столь патетических ноток («Или с ума сойду, или в Иртыш!») тут же следуют намеки на необходимость денег, чина, жалованья. Такой резкий переход от чувствительных признаний к суровой прозе жизни озадачивает. Потому что на деле брак с Исаевой – точнее, расписываемая в письмах к Врангелю во всех подробностях любовь Достоевского к ней, - понемногу превращается в повод к настойчивым, если не сказать навязчивым, просьбам «устроить мою судьбу». И, судя по письмам, любовь и «устройство судьбы» для Достоевского в ту пору – равнозначны. И для Исаевой, похоже, - тоже. Потому что она, несмотря на всю «восторженность», приписываемую ей Достоевским, никак не походила на мечтательницу, которая без оглядки бросается с головой в омут. Как же еще толковать слова Достоевского, что он будет предпочтен каждому, только если его «судьба устроится». Стало быть, любовь была, так сказать, с оговорками? И Достоевский знает, что Исаева не просто любит его самого, в любом положении, но и сопутствующие чину и жалованью (их еще надобно было выпросить!) преимущества. И. зная эту «оговорочность» – Достоевский всё равно продолжает Исаевой добиваться.

Но – разве его чувства не схожи с теми, что испытывает Исаева? Ведь и он тоже пользуется постоянно ссылками на её «безвыходное положение» – возможно, даже бессознательно! – чтобы «разжалобить» Врангеля и подтолкнуть его к содействию в «устройстве судьбы», ожидая от него не только денежного пособия, но и прочих благ. Таким образом, роман Достоевского с Исаевой – это не только любовь-мучительство, но во многом, похоже, - любовь-расчет, причем с обеих сторон. Ведь Достоевский постоянно сочетает полезное с приятным: рассчитывает завоевать любимую женщину, но и обеспечить себя «положением» и деньгами. Читаем его письмо к Врангелю: «Я же с своей стороны объявляю Вам мои надежды; чего мне надобно наверно, чтоб отбить её от женихов и остаться перед ней честным человеком, а потом уже спрошу Вас, чего мне ожидать из того, что мне надобно, что может сбыться, что не сбыться? – так как Вы в Петербурге и многое знаете, чего я не знаю...»10

«Умоляет меня не сомневаться в любви…»

Разжалобить друга душещипательным «романом въяве» было нетрудно. Прослезится – и поможет. Ведь связи с Петербургом (где, как известно, чины раздают) у друга имеются. И тут Исаева, в буквальном смысле, оказывается для Достоевского бесценной. Из письма к Врангелю: «… В последнем и в предпоследнем письмах она пишет, что любит меня глубоко, что жених только расчет, что умоляет меня не сомневаться в любви её и верить, что это только одно предположение, последнему я верю; может быть, ей предлагали и её уговаривают, но она еще не дала слова; я справлялся о слухах, отыскивал их источник, и оказывается, много сплетен. К тому же, если б дала слово, она бы мне написала. Следовательно, это еще далеко не решено. Ко 2-му апрелю жду от неё письма. Я требовал полной откровенности и тогда узнаю всю поднаготную. О друг мой! Мне ли оставить её или другому отдать. Ведь я на неё имею права, слышите, права! Итак: переход мой в статскую службу будет считаться большою надеждою и одобрением… Долго ли я буду без чина? Как Вы думаете? Неужели будет заперта моя карьера?… Теперь самое важнейшее – деньги…».11

«Я не подлец перед ней…»

Таким образом, подтверждается цепочка: карьера и деньги нужны, чтобы обеспечить брак с любимой женщиной. Но из каких побуждений Врангель помогает Достоевскому, пуская в ход, где надо и возможно, своё влияние? Здесь – всё объяснимо. Молодой чиновник действительно стремится помочь, ибо роман, написанный Достоевским «въяве» (точнее, в письмах к Врангелю) – захватывающий и интригующий, содержит множество душераздирающих подробностей, а Врангель сам влюблен, у него сложные отношения с Е.Гернгросс в Барнауле, и понятно, что ему непременно хочется стать участником столь же нелегкого романа, хотя бы на правах «устроителя судеб». А если «приземлить» ситуацию? Нельзя исключить, что покровительство уже ставшему известным писателю сулит в будущем моральные дивиденды молодому, подающему надежды чиновнику, в чем он, возможно, отдает себе отчет. Ставка на Достоевского беспроигрышна. И притом обставлена самим Достоевским таким романтическим антуражем, что Врангелю весьма лестно помочь ему. Однако продолжим чтение начатого письма. Денежные мотивы в нем искусно переплетаются с любовными. Роман получается как бы на тему «любовь и злато»: «А мне что надобно: 2-3 тысячи в год ассигнациями. Итак, честно ли я поступлю с ней или нет? Что ж, этого мало, что ли, для содержания нашего? Года через два возвратимся в Россию, она будет жить хорошо, и, может быть, даже наживем что-нибудь. Ну неужели, имев столько мужества и энергии в продолжение 6-ти лет для борьбы с неслыханными страданиями, я не способен буду достать столько денег, чтобы прокормить себя и жену. Вздор! Ведь, главное, никто не знает ни сил моих, ни степени таланта, а на это-то, главное, я и надеюсь. Наконец, последний случай: ну, положим, что еще год не позволят печатать? Но я, при первой перемене судьбы напишу к дяде, попрошу у него 1000 руб. серебром для начала на новом поприще, не говоря о браке; я уверен, что даст… Нет, я не подлец перед ней! А так как она сама упоминает, что рада без сожаленья бросить всех женихов ради меня, если б только у нас уладились дела, то, значит, я еще её избавлю от беды. Но что я говорю! Это решено, что я её не оставлю! Она же погибнет без меня! Александр Егорович, душа моя! Если б Вы знали, как жду письма Вашего! Может быть, в нем есть положительные известия, тогда пошлю его ей в оригинале, а если нельзя, вырву строки о надеждах на устройство судьбы моей и пошлю».12

«Расскажите ему обо мне…»

Показательно то место в письме Достоевского, где говорится про дядюшку. Метод «выплакивания» денег на «устройство судьбы» несчастной и больной Марии Дмитриевны (а попутно и своей собственной) опробован на Врангеле. И убедившись в действенности такого подхода, Достоевский решил применить его и к дядюшке: авось раскошелится и вышлет тысячу рублей? «Акции» Исаевой в глазах Достоевского всё более поднимаются по мере того, как родственники и друзья активнейше пытаются помочь влюбленным и пускают в ход своё влияние и связи, чтобы «ввести в свет» бывшего каторжника. Притом Достоевский сам подсказывает Врангелю, к кому именно обратиться за подмогой, и называет, в частности, имя графа, генерал-адъютанта Тотлебена.

Создается впечатление, что весь свет задействован в устройстве судьбы Достоевского, и только на том основании, что Исаева пока еще в нерешительности и в раздумьях: за кого выйти замуж. И для того, чтобы убедить безвестную вдову в неописуемо далеком Кузнецке, необходимо не больше и не меньше, как вмешательство графов, баронов и генералов. Между тем, Достоевский именно так дело и обставляет, тщательно Врангеля наставляя и инструктируя, как вести себя с высокопоставленным Тотлебеном: «Он (то есть Тотлебен, - авт.) человек очень вежливый (несколько рыцарский характер), примет и отпустит Вас очень вежливо, если даже и ничего не скажет удовлетворительного. Если же Вы по лицу его увидите, что он займется мною и выкажет много участия и доброты, о, тогда будьте с ним совершенно откровенны; прямо, от сердца войдите в дело; расскажите ему обо мне и скажите ему, что его слово теперь много значит, что он мог бы попросить за меня у монарха, поручиться (как знающий меня) за то, что я буду вперед хорошим гражданином, и, верно, ему не откажут. Несколько раз по просьбе Паскевича государь прощал преступников-поляков. Тотлебен теперь в такой милости, в такой любви, что, право, его просьба будет стоить Паскевичевой. Вообще же я во многом надеюсь на Вас. Вы скажете горячее слово, я уверен. Ради бога, не откажите мне в этом... Не встретите ли как-нибудь младшего брата Тотлебена, Адольфа? Тот мне друг. Скажите ему обо мне, и тот бросится на шею к брату и будет умолять его хлопотать за меня. Само собою разумеется, Вы моё письмо к Тотлебену запечатайте в конверт и так подайте. Мне же как можно скорее пришлите уведомление обо всем этом, хорошо ли, худо ли будет... Не обескуражены ли Вы, и, может быть, нехотя пойдете к Тотлебену. Ангел мой! Не оставляйте меня, не доводите меня до отчаяния!».13

«Вы знаете, как я нуждался…»

Итак, Врангель должен обратиться к Тотлебену, а Тотлебен – к царю. И всё это для того, чтобы ублаготворить бедную вдову из далекого и мало кому известного Кузнецка. Потому что, - сидит она без денег и не знает, какого жениха предпочесть. Это не преувеличение: по логике письма Достоевского так и выходит: вмешаться должен лично царь и сделать послабление Достоевскому, чтобы Исаева снизошла до замужества. Всё это как-то странно смахивает на водевиль, в котором – и любовь, и сильные мира сего, и ожидание особых милостей от них. Словом,- «любовь и злато». Возможно, иные скажут: как сильна была любовь Достоевского, если ради неё он просит друга дойти до царя! Но возможно и другое, куда более кощунственное прочтение: чтобы Достоевскому додуматься потревожить царя, Исаеву следовало бы выдумать, но, к счастью, судьба поместила её на пути бывшего каторжника, и вот Достоевский в ожидании – не посыпятся ли милости аж из Петербурга! И как тут не вспомнить об излюбленном персонаже Достоевского, обозначенном в романах как «чахоточная восторженная» героиня, - мечущаяся меж двух соперников. Так каковы, каковы же действительные мотивы поступков Достоевского? Какая тайна кроется за его венчанием? Неужели – столь страстное желание во что бы то ни стало обеспечить себя хоть каким-то чином и деньгами? Ведь вот и у брата своего, Михаила, Достоевский просит денег, объясняя при этом Врангелю, что они нужны для поездки к Исаевой. То есть опять – та же «метода»: удивительно, денег необходимо как можно больше. Видно, в понимании Достоевского любовь к Исаевой не вела к браку, что походил бы на «рай в шалаше», хотя бы и с милым! Читаем: «Никогда не забуду, что он, - пишет Достоевский Врангелю о брате Михаиле, - сказал Хоментовскому, передавшему ему мою просьбу похлопотать за меня, что мне лучше оставаться в Сибири. В декабре мы писали (помните, через Вашего брата), я просил денег, прося их выслать на Ламота. Вы знаете, как я нуждался! Что ж, ни слуху, ни духу! Я понимаю, что он может их не иметь, ибо он торгует, но в крайних случаях спасают человека. Притом же недолго я буду у них на шее и всё отдам. Притом же и прошу-то его об деньгах, помня его же слова при прощании со мною. В письме к нему, здесь приложенном, прошу его кроме тех 100 выслать мне еще, сколько может больше. Мне нужно это на всякий случай (если б я получил свободу, то тотчас же полетел бы в Кузнецк, а без денег этого сделать нельзя). Кроме того, если уедет она в Барнаул, уговорю её принять от меня; я ведь Вам не могу написать, но мне нужны, нужны деньги до зарезу; один раз в жизни они только так бывают нужны. 300 руб. серебром спасли бы меня. Но даже 200 и то хорошо, включая сюда те 100, которые уже я просил в декабре. Разумеется, я это Вам пишу как другу, а Вы не вздумайте сами чем-нибудь помочь! Я и то перед Вами подлецом, должен Вам пропасть!»14

«Я буду есть один хлеб…»

Интрига закручена таким образом, что любовь к Исаевой настоятельно требует денег и чина для самого Достоевского. Разумеется, роман разворачивается более чем деликатно. Врангелю намекают на крайнюю нужду в деньгах, но тут же предупреждают, чтобы, как истинный друг, он не смел больше помогать, и так ему много должны. Но ведь именно как друг, на правах задушевного поверенного чувств, Врангель просто обязан субсидировать Достоевского, поскольку тот ни о чем другом в письме и не пишет, кроме как о деньгах, причем Исаева по-прежнему – тот ключик, с помощью коего раскрываются кошельки – у Врангеля и у родни.

Кстати, тут же Достоевский сообщает, что сядет на хлеб и воду и в конце концов погибнет вместе с Исаевой от голода, отказываясь принимать подачки. Пишет, прекрасно зная, что Врангель – друг, и до «хлеба с водой» влюбленных не допустит. При подробном анализе выявляется, что деньги «выплакиваются» весьма изощренно, пускаются в ход убедительнейшие заверения, что ситуация – запредельная, критическая, которая случается один раз в жизни. Заметим, «запредельность» затягивается – на годы. Подобными же просьбами Достоевский будет донимать родню и знакомых еще долгие годы. Причем поводом будет, конечно, уже не Исаева. «Что если он, - говорится далее в письме Достоевского к Врангелю, причем «он» – это брат Михаил, - подобно всевозможным дядюшкам и родным в романах, сердится на любовь мою к ней и отговаривает Вас помогать мне! Но ведь мне 35 лет. Что он думает? Что я его люблю из-за денег, которые он мне присылает. Вздор! У меня гордость есть. Я буду есть один хлеб и погибнем я и она, но не надобно мне от него денег, посланных с таким чувством. Не хочу подаяния! Мне нужно брата, а не денег! Мы с ним когда-то и вздорили, но горячо любили друг друга, и, клянусь Вам, я бы голову за него отдал. У меня дурной характер, но когда дойдет до дела, тогда я стою за друзей… Неужели он забыл всё старое и рассердится на то, что я прошу много денег, и когда? Когда для меня самый критический момент всей жизни».15

«Я готов жизнь мою за неё отдать…»

Достоевский сам признается, что действо с Исаевой разворачивается у него «как в романе»: родственники восстают против возлюбленной и лишают жениха содержания. Читая письма Достоевского, не раз ловишь себя на том. что перед нами – некая литературная схема. Многоактная пьеса с любовными треугольниками, невеста и жених в бедности, а «злато» у тех, от кого зависит их судьба. И, конечно, патетика: «грозное чувство» и «самый критический момент всей жизни».

А как поглядишь, цена вопроса - добиться надлежащего обеспечения, вырваться на жительство в столицу и заслужить всемилостивейшее «прощение», чему, конечно, поспособствуют слухи о спокойной семейной жизни. Но для этого нужно добиться необходимого «накала», поминутно поминая, что «я готов жизнь за неё мою отдать» (что в устах раскаявшегося каторжника должно выглядеть особенно умилительно для «сильных мира сего» и, главное, произвести ожидаемый эффект). Чем Достоевский и занят: «Ради бога, поймите меня, - пишет он Врангелю, - помогайте мне, не думая, что я чем-нибудь могу повредить своей карьере своею любовью к ней, и… не подумайте, чтоб я поступил с нею нечестно, отвлекая её от выгодного брака с другим, имея ввиду только одну мою эгоистическую пользу. Нет ни выгоды ей в её браке с другим, ни малодушного эгоизма во мне, и потому этого нельзя думать. В противном случае, клянусь, я готов жизнь мою за неё отдать и отказался бы от всех надежд моих в её пользу. Рассудите, она в каждом письме своём и даже в последнем пишет. что любит меня более всего на свете, пишет, что сватающийся человек только расчет с её стороны, и особенно умоляет меня верить, что это только еще одно предположение. Поймите же и её положение. Она с жадностью ждет перемены в судьбе моей, и всё нет да нет ничего! Она приходит в отчаяние и, понимая, что она мать, что у ней есть ребенок, поколебалась на возможность, если мои дела не устроятся, выйти замуж. Еще две почты назад она писала мне, успокаивая мою ревность, что ни один из кузнецких не стоит моего пальца, что она хотела бы мне сказать что-то, но боится меня, что кругом неё интригуют всякие гады, что всё это так грубо делается, без малейшего знания приличий, уверяет в том же письме, что она более чем когда-нибудь чувствует, что я необходим ей, а она мне и пишет: «Приезжайте скорее, вместе посмеемся».16

«Одна среди врагов…»

Итак, Исаева «приходит в отчаяние» от того, что «перемены в судьбе» Достоевского так и не происходят. То есть буквально – нет ни чина, ни денег. От каких, однако, мелочей зависело, глядишь, счастье этих двух любящих! А как же «жертвы», кои следовало положить на алтарь любви, - ведь Достоевский так проникновенно писал о них и в романах, и в более поздних своих заметках. Стало быть, «жертвы» не должны касаться ни содержания, ни общественного или финансового положения жертвователя. И тогда как понимать возвышенные рассуждения Достоевского об этих «жертвах»? Остается одна трактовка: «жертва» во имя любви – это страдание. Но страдание может касаться всего лишь отсутствия должного содержания у потенциального жениха. Неромантично? Но – не у Достоевского. Даже самые прозаичные и «скользкие» мотивы и помыслы Достоевский облекает в умилительные и надрывные формы. Читаем далее: «Конечно, посмеемся над проделками кумушек, давших себе слово выдать её замуж. Но ведь она, бедная, слабая, всего боится. Ведь, наконец, собьют её с толку, а главное, загрызут, если увидят, что она не поддается на их проделки, и она будет жить одна среди врагов. Поймите же, что это для неё смерть и гибель выйти там замуж! Я знаю, что если б малейшая надежда в судьбе моей – и она бы воскресла, укрепилась духом и, получив письмо от отца (с разрешением), уехала бы в Барнаул или в Астрахань. Что же касается до меня, то, конечно, мы были бы с ней счастливы. В браке со мной она была бы всю жизнь окружена хорошими людьми и хорошим, большим уважением, чем с тем чиновником. Я сам ведь буду чиновник и скоро, может быть. Я уверен, что могу прокормить семью. Я буду работать, писать».17

«Мы были бы с ней счастливы…»

Из написанного следует, что в отличие от брака с неким чиновником в Кузнецке, где Исаеву «загрызут» и окружат врагами, с Достоевским она будет счастлива. Говорят, Достоевский – незаурядный психолог и поэтому его романы – это шедевры психологического анализа. Но если так, то как же он мог ошибиться насчет Исаевой? Ведь его прогнозы не оправдались: ни Исаева, ни он в браке не были счастливы. Сам Достоевский, похоже, это поймет через несколько недель после брака, когда бывший его соперник, Вергунов, нежданно-негаданно объявится в Семипалатинске, приехав вслед за Исаевой после кузнецкого венчания. Далее Достоевский сообщает Врангелю следующее: «Знаете, что я ей отвечал и чего прошу у неё? Вот что: что так как раньше окончания траура, раньше сентября, то есть, она не может выйти замуж, то чтоб подождала и не давала тому решительного слова. Если же до сентября моё дело не уладится, то тогда, пожалуй, пусть объявит согласие. Согласитесь, что если б я бесчестно и эгоистически действовал с ней, то повредить бы ей не мог просьбой подождать до сентября. К тому же она любит меня. Бедненькая! Она измучается. Ей ли с её сердцем, с её умом прожить всю жизнь в Кузнецке бог знает с кем. Она в положении моей героини в «Бедных людях», которая выходит за Быкова (напророчил же я себе!). Голубчик мой! пишу Вам всё это для того, чтоб Вы действовали всем сердцем и всей душой в мою пользу. Как на брата надеюсь на Вас! Иначе я дойду до отчаяния! К чему мне жить тогда! Клянусь Вам, что я сделаю тогда что-нибудь решительное! Умоляю Вас, ангел мой! А если Вам когда-нибудь понадобится человек, которого надо будет послать за Вас в огонь и в воду, то этот человек готов, это я, а я не покидаю тех, кого люблю, ни в счастье, ни в беде, и доказал это!"»18

«Напророчил же я…»

Крайне забавно это замечание Достоевского, что его роман с Исаевой как бы списан с «Бедных людей», то есть с собственной повести. А он и был – списан. Потому что «по жизни» Достоевский, похоже, вольно или невольно, скорее интуитивно, искал ситуаций, схожих с его представлениями о любовных романах. И пусть в жизни не всё выглядело вполне возвышенно и «романы» сопровождались изменами и претерпевали, порой, не вовсе лицеприятные коллизии. Но ведь и в творчестве Достоевского подобные «аналогии» отнюдь небезоблачны, иногда вызывают отторжение и прежде всего у самого автора (доказательства приводились выше). Письмо Врангелю продолжается: «Ради бога, не теряя времени, напишите ей в Кузнецк письмо и напишите ей яснее и точнее все надежды мои. Особенно, если есть что-нибудь положительное в перемене судьбы моей, то напишите это ей во всех подробностях, и она быстро перейдет от отчаяния к уверенности и воскреснет от надежды, напишите всю правду и только правду. Главное подробнее. Это очень легко. Вот так: «Мне передал Ф.М. Ваш поклон (он Вам кланяется и желает счастья) – так как, я знаю, Вы принимаете большое участие в судьбе Ф.М., то спешу порадовать Вас, есть такие-то известия и надежды для него…» и т.д. Наконец: «Я много думал о Вас. Поезжайте в Барнаул, там Вас примут хорошо» и т.д. Вот так и напишите, да еще: она писала мне, что Вы, уезжая, ей написали. Очень рада и благодарна, что Вы её не забыли, но пишет, что ничего не видно из письма Вашего, что ей хорошо будет в Барнауле, что Вы даже не пишете, согласен ли Барнаул принять меня, и что она не знает поэтому: не примут ли её с досадою, как попрошайку, когда она явится туда. Верно, Вы были в хлопотах и расстройстве сами, когда так неполно и вскользь ей написали. Понимаю это и не ропщу на Вас. Но, ради бога, поправьте теперь дело. Для меня, для меня это сделайте, мой ангел, брат мой, друг мой! Спасите меня от отчаяния! ведь Вы больше чем кто другой могли бы понять меня!».19

«Не примут ли её с досадою, как попрошайку…»

Из письма явствует, что ожидаемых «перемен в судьбе» Достоевского еще нет. Есть только надежды на чин и деньги. Однако если Исаевой напишет не кто-нибудь, а барон Врангель, что и деньги, и чин почти что гарантированы, то тогда она явится в высший свет уже «не как попрошайка». Поистине, невеста многим должна казаться слишком разборчивой. По поводу Вергунова, его чина и жалованья никакие бароны ей «гарантированных писем» не писали. И всё же, видно, любовь к красавцу Вергунову перевесила в душе Исаевой её стремление заполучить Достоевского, даже при чине, жалованье и покровительстве барона.

Возможно, впрочем, Исаева и сама не знала, чего хотела. Или – знала слишком хорошо, умело разжигая страсти в Достоевском, дабы тот привел в действие механизмы своих связей, чтоб она могла предстать «музой» писателя, притом с чином и жалованьем, а не выглядела бы «попрошайкой». Так или иначе, на Врангеля оказывается мощное психологическое давление. Концовка письма: «Наконец: ради Христа, уведомьте меня обо всем ходе дел моих, как можно подробнее и поскорее; в этом полагаюсь совершенно на Вас. Уговаривайте брата помогать мне, действуйте перед ним как ходатай за меня. Внушите ему, что я только осчастливлю себя браком с нею, что нам немного надо, чтоб жить, и что у меня достанет энергии и силы, чтоб прокормить семью. Что если позволят писать и печатать, тогда я спасен, что я не буду им никому в тягость, не буду просить их помогать себе, и главное: не сейчас же я женюсь, а выжду чего-нибудь обеспеченного. Она же с радостию подождет, только бы имела надежду на верное устройство судьбы моей… Прощайте, дорогой мой, голубчик мой! Да! забыл! Ради Христа, поговорите с братом о денежных делах моих. Уговорите его помочь мне последний раз. Поймите – в каком я положении. Не оставляйте меня! Ведь такие обстоятельства как мои только раз в жизни бывают. Когда же и выручать друзей, как не в такое время. Обнимаю, целую Вас… С сожалением кончаю письмо; теперь опять я один с моими слезами, сомнением и отчаянием… Похлопочите о моих… делах у Гернгроссов. Прощайте; обнимаю и целую Вас еще раз! Вы надежда моя, Вы спаситель мой!».20

Кто бы устоял перед такой концовкой? Врангель устоять не мог…

«Дышу только ею…»

В то же самое время, в марте 1856г., Достоевский через Врангеля отправляет письмо брату Михаилу. В нем он сообщает, что Исаева не только его любит, но и «доказала это». Но как женщина может доказать свою любовь? Любовным письмом? Но ведь такое «доказательство» легко перечеркнуть, скажем, связью с новым претендентом на руку и сердце – а ведь таковой в Кузнецке уже объявился. Стало быть, не о таком «доказательстве» идет речь. Достоевский изъясняется загадками. Но они должны быть достаточно прозрачными, чтобы их поняли и Врангель, и брат Михаил, коим Достоевский на «доказательства» намекает не раз. И не подобны ли упомянутые «доказательства» тем, что получил Вергунов от самой Исаевой, уже повенчанной с Достоевским? Читаем: «… Никогда столько грусти, тоски и отчаяния не было в жизни моей, как теперь! Тебя, - обращается Достоевский к брату, - прошу о помощи: не оставляй хоть ты меня в эту минуту. Александр Егорович многое расскажет тебе. В письме с ним я писал уже тебе об одной даме, с которой был знаком в Семипалатинске, которая переехала с мужем в Кузнецк, где муж её и умер. Писал тоже тебе о надеждах моих, о любви нашей. Друг мой милый! Эта привязанность, это чувство к ней для меня теперь всё на свете! Я живу, дышу только ею и для неё. В разлуке с ней мы обменялись клятвами, обетами. Она дала мне слово быть женой моей. Она меня любит и доказала это. Но теперь она одна и без помощи. Родители её далеко (они ей помогают, присылают денег). Видя, что так долго не разрешается судьба моя, нет ничего, чего мы вместе с ней ожидали, что облегчение судьбы моей еще сомнительно (хотя я уверен в нём), она впала в отчаяние, тоскует, грустит, больна».21

«Осаждают просьбами выйти замуж…»

Далее – еще «забористее». Достоевский утверждает, что Исаеву «осаждают просьбами выйти замуж». В чем, собственно, ничего странного нет. В Кузнецке – люди простые, непросвещенные, бедные. А Исаева – дама видная, говорит по-французски, у неё манеры светские. И – неожиданный поворот. Достоевский считает, что «если она не даст слова», то есть откажет домогательствам кузнецких женихов, «все сделаются её врагами». Так что отказать тамошним женихам бедная одинокая вдова никак не может. И получается тупик. В письмах Достоевского – странная логика: за него самого Исаева выйти замуж не может, поскольку нет ни денег, ни чина, кузнецким же женихам отказать тоже нельзя: тут же её «враги загрызут». И, само собой, наличие «врагов», готовых посягнуть на Исаеву, превращается в очередной повод попросить у брата денег, и прочих одолжений – надо же вывести женщину из тупика. Поводы и мотивы сочиняются и подаются искусно: «В маленьком этом городишке интригуют. Её осаждают просьбами выйти замуж, все вдруг сделались Кочкаревыми. Если она не даст слова, все сделаются её врагами. Её сбивают, указывают на беспомощность её положения, и вот она, наконец, долго таившись от меня, написала мне об этом. Пишет, что любит меня больше всего на свете, что возможность выйти замуж за другого еще одно предположение, но спрашивает: «что ей делать?» – и молит меня, чтоб я не оставил её в эту критическую минуту советом. Это известие меня поразило, как громом. Я истерзан мучениями. Что если её собьют с толку, что если она погубит себя, она, с чувством, с сердцем, выйдя за какого-нибудь мужика, олуха, чиновника, для куска хлеба себе и сыну, она только могла бы это сделать! Но каково же продать себя, имея другую любовь в сердце. Каково же и мне? Может быть, накануне переворота в судьбе моей и её устройства по новому. Потому что я слишком обнадежен, чтоб потерять надежду. Если не теперь, то когда-нибудь я достигну полного устройства дел моих, а теперь если не всё, то не многое могло бы спасти нас обоих! А это немногое так возможно и скоро! Я здесь даже нашел людей, которые готовы дать мне место… Я получу место, жалование… Если б переменилась судьба моя, хоть как-нибудь, то я имею намерение обратиться к дяде и попросить его (не говоря о браке) помочь мне для начала новой жизни. Даст! Я уверен в этом».22

«Я умру с тоски, если…»

Еще один метод, использованный Достоевским для «обустройства судьбы» – угрозы суицидом, облеченные в изящную словесную форму: ипохондрия так его одолела, что «умру с тоски, если потеряю её». Со стороны это выглядело так: если не пришлешь денег, моя смерть – на твоей совести. Итак,- чувство к Исаевой описано так ангельски чисто, а угрозы довести себя до смерти так драматичны и эффектно завуалированы, что тут поневоле – раскошелишься. «Её, - пишет далее Достоевский брату, - надо обнадежить, уверить, спасти; я далеко от неё; на письмах дело ладится плохо. Пойми же моё отчаяние! Пойми и то, брат (ради Христа, будь мне братом и пойми, что это не 20-летняя страсть, что мне 35 лет скоро, что я умру с тоски, если потеряю её!), что всю жизнь мою хотел я посвятить на то, чтоб сделать её счастливою. Я не могу тебе написать ни моих надежд, ни моего отчаяния. Мы более 6 лет не видались. Поймем ли мы друг друга так, как надо, как брат понимает брата? Любишь ли ты меня по-прежнему, не изменился ли ты, - не знаю этого ничего! Друг мой, ангел мой! Есть у меня надежда, уверенность, что ты всё-таки брат мне! Спаси меня! помоги мне!».23

Сердце брата не может не дрогнуть…

«Чтобы сделать её счастливою…»

Как толковать утверждение Достоевского, что он хотел «всю жизнь мою посвятить на то, чтоб сделать её счастливою»? Исаеву он счастливой не сделал. Жизнь её – непрерывное страдание. Но возможен парадокс: когда Достоевский ухаживал за Апполинарией Сусловой, он, согласуясь с одному ему свойственной логикой, на свой манер как бы пытался осчастливить Исаеву. Потому что разве не писал он, что путь к наслаждению лежит именно через страдание? Исаева страдала, а Достоевский помогал ей в этом. Ведь чем больше страдаешь – тем упоительнее грядущее наслаждение… Однако продолжим чтение письма: «У ней есть сын, мальчик, которому едва только минуло 8 лет. Когда умер муж, она, как мать, как заброшенная на край света, и наконец, как слабая женщина, пришла в страшное отчаяние о судьбе ребенка. Я её обнадеживал. Старик-отец писал ей, что он не оставит внука, отдаст его в гимназию и потом в университет. Но что будет, думает она, если умрет старик, тогда кто будет содержать сына? И потому она думает, что лучше будет отдать его в корпус, где нынче так прекрасно воспитывают и где правительство не оставляет своих воспитанников уже всю жизнь, даже во время службы, раз уже взяв их на своё попечение. По чину мужа его нельзя иначе отдать, как в Павловский корпус. Я вполне согласился с нею и сказал ей, что Голенковский, мой родственник, занимает в этом корпусе значительное место, что он имел бы особое попечение за ребенком и его нравственностью и что, наконец, ты, как родной брат мне, не отказал бы исполнить мою усердную просьбу, хоть иногда брать ребенка по воскресеньям к себе. Таким образом не остался бы он совершенным сироткой, посещал бы хороший дом, где видел бы хорошие примеры, и таким образом ей можно было быть спокойною и за развитие его характера и нравственности. Когда же она дала мне слово быть моею женою, я подтвердил ей, что буду хлопотать у родных моих о её сыне, и в случае, если она достигнет поместить его в Павловский корпус (что она сделает и сама, не утруждая никого просьбами), то родные мои, некоторым образом уже как родные и её сыну, примут в нем и участие более горячее, более родственное. Это ей было очень приятно. Она, бедная, была в такой тоске. Скажу тебе, милый мой, что я действительно надеялся крепко на тебя. Чтобы стоило тебе в самом деле иногда взять его к себе в воскресенье. Не объел же бы тебя бедненький сиротка».24

«А за сиротку тебе бог подаст…»

Так наметился еще один приём «устройства судьбы». Жалость к «сиротке», то есть к будущему пасынку – прекрасный способ затронуть чувствительность брата. И если уж на нищих не жалели – на «бедненького сиротку» из семейства приметного писателя и подавно. Добавим, что «сиротка» будущую семейную пару явно стеснял бы – потому самое время озаботиться его отправкой в Павловский корпус, на попечение брата, которому предстоит каждое воскресенье обласкивать «сиротку», приобщая к хорошим манерам. Достоевский – брату: «А за сиротку тебе бог еще больше подаст. К тому же, когда-то твоего брата, который был в изгнании, в несчастье, заброшенный на край света, оставленный всеми, отец и мать этого ребенка приняли у себя как брата родного, кормили, поили, ласкали и сделали его судьбу счастливее. К тому же самое поступление мальчика еще не скоро будет, ему еще только 8 лет. Теперь пойми меня: я хочу просить тебя, чтоб ты написал ей в этом смысле. Именно так: М(илостивая) г(осударыня) Марья Дмитриевна! Брат мой, Ф(едор) М(ихайлович) Д(остоевский) много раз писал мне, как радушно, с каким родственным участием был он принят Вами и Вашим покойным мужем в Семипалатинске. Нет слов, чтобы изъявить Вам всю благодарность за то, что Вы сделали бедному изгнаннику. Я его брат и потому могу это чувствовать. Давно уже хотел я благодарить Вас. Брат уведомил меня, что Вы намерены поместить Вашего сына, когда выйдут ему лета, в Павловский корпус. Если когда-нибудь он там будет и если я хоть чем-нибудь могу облегчить одиночество ребенка на случай, если бы он не имел в Петербурге ни родных, ни знакомых, то, поверьте, я почту себя счастливейшим человеком, тем более, что хоть этим могу выказать Вам живейшую благодарность за радушный прием моего брата в Вашем доме. Поверьте мне, что всё, что писал мне брат о Вас и знакомстве с Вашим домом, было мне чрезвычайно приятно и наполнило сердце моё радостию за моего бедного брата. Нет слов, чтобы выразить Вам моё уважение. Позвольте пребыть и т.д.». На эту тему прошу тебя написать покороче и получше. Пойми, что ты для меня можешь сделать, тем более, что это тебе ничего не стоит. Ты вольешь в неё надежду. Она увидит, что она не оставлена, а главное, страшно поможешь мне в делах моих. Ибо расположение родных моих к ней для неё теперь чрезвычайно важно; ибо я уведомил её, что писал тебе о возможности нашего брака. Само собою разумеется, об этом браке ни слова. Адресовать: Её высок(облагородию) М(арии) Д(митриевне) Исаевой, в город Кузнецк, Томской губернии. Ради Христа, сделай это для меня, брат. Ты мне сделаешь, повторяю, благодеяние. На коленях прошу тебя об этом. Не убей меня отказом!».25

Искуссный режиссер и на этот раз, Достоевский подсказывает и диктует брату, как писать Исаевой, тем самым как бы завязывая еще один узелок в отношениях: при таких радужных надеждах на будущее сына, как отказать Достоевскому...

«Не поделился ли я с тобой последним тогда?…»

И вот, казалось бы, все аргументы, предназначенные для воздействия на Врангеля и брата Михаила, исчерпаны. И любовь, и бедность, и несчастный «сиротка», и смертоубийственные эмоции – всё использовано. Талант сочинителя Достоевского раскручивается во всю силу и свойственный ему дар убеждения пригождается автору писем как никогда. Запас аргументов, оказывается, неисчерпаем: неожиданно всплывает еще один. Достоевский припоминает брату, что когда-то, во время женитьбы Михаила, «поделился я с тобой последним тогда». Похоже, своих собственных «благодеяний», сколь бы мизерны они ни были, Достоевский не забывает и намекает Михаилу, что именно сейчас настала пора ему расквитаться: я помог тебе во время твоей женитьбы, теперь ты мне помоги – во время моей. Достоевский, как всегда, пунктуален до чрезвычайности. Похоже, он использует все доступные ему творческие ресурсы с максимальной для себя пользой и получает от Михаила очередные 300 рублей: «Мне нужно кроме тех 100 руб., которые я просил у тебя, еще 200 руб. Послушай, брат! Помнишь ты то время, когда ты женился? Не поделился ли я с тобой последним тогда? Знаю, не упрекай меня в неблагодарности! Ты мне столько передавал за всю жизнь мою денег, что моё ничего против твоего. Но всё хорошо вовремя. К тому же, неужели бы ты мог быть способен отказать в помощи брату в таком несчастии. Теперь пойми, что никогда еще в жизни моей не было такой ужасной минуты! Эти деньги могли бы помочь мне в самом критическом обстоятельстве. Если нельзя 300, то пришли 200. Но, ради бога, пришли! Более не буду тебя беспокоить. Я надеюсь на перемену моей судьбы… Брат, неужели ты ко мне изменился! Как ты холоден, не хочешь писать, в 7 месяцев раз пришлешь денег и 3 строчки письма. Точно подаяние! Не хочу я подаяния без брата! Не оскорбляй меня! Друг мой! Я так несчастлив! Так несчастлив! Я убит теперь, истерзан! Душа болит до смерти. Я долго страдал, 7 лет всего, всего горького, что только выдумать можно, но наконец есть же мера страданию! Не камень же я! Теперь всё это переполнилось… Не сердись на меня, мне ведь так тяжело! Не будь ко мне так небрежен! Помоги, услышь меня!… Ради Христа, никому ни слова о моих намерениях насчет женитьбы. Напиши письмо к М(арье) Д(митриевне) как можно скорее, не задерживая, и как можно почтительнее. Эта женщина стоит того!».26

«Эта женщина стоит того!»

С Врангелем, как уже было сказано, Достоевский отправил не только письмо брату, но и графу, генерал-адъютанту Э.И.Тотлебену. «Личные обстоятельства» Достоевский изложил Тотлебену коротко: «Не скрою от Вас, что кроме теперешнего желания моего переменить свою участь на другую, более соответствующую моим силам, одно обстоятельство, от которого, может быть, зависит счастье всей моей жизни (обстоятельство чисто личное), побудило меня попробовать осмелиться напомнить Вам о себе. Не всего разом прошу я, но только возможности выйти из военной службы и права поступить в статскую». «Одно обстоятельство, от которого, может быть, зависит счастье моей жизни» – это роман с Исаевой, конечно. Однако удивляет, что в письме Тотлебену, также, впрочем, как и в письмах брату и Врангелю, Исаева опять выступает как гарант респектабельности Достоевского (женится – остепенится, и окончательно забудет о былых увлечениях «идеями»), но и используется Достоевским для получения столь долгожданного чина – быть солдатом и горестно и стыдно! Достоевский-психолог не ошибся. Несчастная вдова с малолетним «сироткой» не подвели – они «принесут» желаемые результаты, причем невдолге…27

«Идет наш царь принять корону…»

Исаева была лишь одним из множества козырей для достижения искомых милостей. Скорее всего, её собственное значение для Достоевского последним ничуть не преувеличивалось. Про себя он точно знал, что испытывает «грозное чувство», но – все пути хороши, если ведут к желанной цели. А цель – самая глубокая, подспудная, подсознательно лелеянная сверхзадача – выбиться в люди, переехать поближе к столице и, главное, вновь печататься, да-да, дабы быть в центре внимания и окруженным почетом. Для достижения этого сверх-чаянья Достоевский не только жалобит сильных мира сего и «бедной вдовой» и «несчастным сироткой», и своей фатальной любовью, но и пишет, - кто бы сказал! – настоящую оду, приуроченную к коронации царя. В ней есть строки:

Царю вослед вся Русь с любовью

И с теплой верою пойдет…

Идет наш царь принять корону…

Молитву чистую творя,

Взывают русских миллионы:

Благослови, господь, царя!

… Попраны идеалы, забыто участие в кружке Петрашевского. Цель определена, Достоевский к ней стремится любыми путями – даже заискивающими письмами, даже одой царю!…28

«Я даже пускался танцевать…»

Из писем Достоевского следует, что он крайне удручен, думает о смерти, пребывает в отчаянии, а единственное его стремление – воссоединение разлученных сердец, но вот забота – какими путями такого единения достичь. Отсюда – как «бедного сиротку» поскорее отправить, для его же пользы, на учебу в столицы, дабы мальчик лишний раз не расстраивался, наблюдая терзания несчастливых возлюбленных.

А между тем, многоходовая изощренно построенная и срежиссированная Достоевским интрига, уже зажила своей жизнью и развивается вполне удачно, так что, в сущности, не до грусти было Достоевскому. Стихотворение, приуроченное к коронации царя, уже написано, Врангель хлопочет в столицах, унывать – недосуг, интригу надо постоянно «подживлять», и теперь мысли о смерти и рассуждения на эту тему берегутся сугубо для писем к чувствительному молодому и тоже влюбленному Врангелю.

И вскоре мы узнаем, что пока Исаева мучилась и терзалась, Достоевский посещал семипалатинский бомонд «и даже пускался танцевать», а потом об этом Исаевой сообщал. Не иначе, дабы та страдала, и через это впоследствии наслаждалась, как следует буквально из «философии жизни» великого романиста и психолога Достоевского (о чем подробнее – в его записных книжках). Из письма Врангелю от 13 апреля 1856г.: «Просил и Вас, и брата написать к Марье Дмитриевне и если возможно – поскорее. Повторяю мою просьбу; ради бога, сделайте это. Вы пишете, что готовится что-то из милостей для нас, но что именно – это держат в секрете. Сделайте милость, друг мой бесценный, нельзя ли хоть что-нибудь узнать заранее относительно меня. Это мне нужно, нужно! Если что узнаете, сообщите немедленно... Впрочем, согласен с Вами совершенно, что надобно ждать коронации. Господь знает, может быть, и больше будет, чем даже и мы ожидаем... На масленице я был кое-где на блинах, на вечерах, даже танцевал. Тут был Слуцкий, и я часто с ним виделся (мы знакомы). Обо всем этом, о том, что я даже пускался танцевать, и о некоторых здешних дамах я написал Марье Дмитриевне. Она и вообрази, что начинаю забывать её и увлекаюсь другими. Потом, когда настало объяснение, писала мне, что она была замучена мыслью, что я, последний и верный друг её, уже её забываю. Пишет, что мучилась и терзалась, но что ни за что не выдала бы мне свою тоску, сомнения, «умерла бы, а не сказала ни слова». Я это понимаю; у ней гордое, благородное сердце. И потому пишет она: «Я невольно охладела к Вам в моих письмах, почти уверенная, что не тому человеку пишу, который еще недавно меня только одну любил». Я заметил эту холодность писем и был убит ею».29

«Я невольно охладела к Вам…»

Достоевский «убит холодностью» Исаевой? Но ведь его поведение более чем странно. То он терзается любовью к ней, то танцует с семипалатинскими дамами, и рассказывает о них предмету своих терзаний. Исаева тут же наказывает Достоевского, ибо ему докладывают, что «она выходит замуж». Однако как можно допустить её замужество, когда она сама – едва ли не самый важный аргумент, коим Достоевский умело пользуется, чтобы решить самую главную подспудную сверхзадачу и для того – добиваясь столь долгожданных милостей? И ему ли удивляться последующей холодности Исаевой… Итак, Достоевский пишет Врангелю: «Вдруг мне говорят, что она выходит замуж. Если б Вы знали, что со мной тогда сталось! Я истерзался в мучениях, перечитал её последние письма, а по холодности их поневоле пришел в сомнение, а затем в отчаяние. Я еще не успел ей ничего написать об этом, как получаю от неё письмо, о котором писал Вам в прошлый раз, где она, говоря о своем беспомощном, неопределенном положении, спрашивает совета: «что ей отвечать, если человек с какими-нибудь достоинствами посватается к ней?». После этого прямого подтверждения всех сомнений моих я уже и сомневаться не мог более. Всё было ясно, и слухи о замужестве её были верны, и она скрывала их от меня, чтоб не огорчать меня. Две недели я пробыл в таких муках, в таком аде, в таком волнении мыслей, крови, что и теперь даже припомнить не могу от ужаса. Ей-богу, я хотел бежать туда, чтоб хоть час быть с ней, а там пропадай моя судьба! Но тень надежды меня остановила».30

Тень надежды

Похоже, что и Исаева, как женщина незаурядного интеллекта (говорят современники), прекрасно усвоила «философию» Достоевского. Хочешь наслаждаться – пострадай! Вот только непонятно, в чем увидел бы истинное достижение всех желаний Достоевский – в обладании ли Исаевой, или в ожидаемых от царя милостях – как средства решения сверхзадачи: чин, столица, известность? Впрочем, всё так переплелось в затеянном им романе «въяве», что ответить однозначно на такой вопрос, наверное, невозможно. Однако поволноваться Исаева Достоевского заставила. Читаем далее: «Я ждал её ответа, и эта надежда спасла меня. Теперь вот что было: в муках ревности и грусти о потерянном для неё друге, одна, окруженная гадами и дрянью, больная и мнительная, далекая от своих и от всякой помощи, она решилась выведать наверно: в каких я к ней отношениях, забываю ли её, тот ли я, что прежде, или нет? Для этого она, основываясь кой на чем, случившемся в действительности, и написала мне: «что ей отвечать, если кто-нибудь ей сделает предложение?». Если б я отвечал равнодушно, то это бы доказало ей, что я действительно забыл её. Получив это письмо, я написал письмо отчаянное, ужасное, которым растерзал её, и еще другое в следующую почту».31

«Окруженная гадами и дрянью…»

Достоевский не раз отзывался о Кузнецке (месте его венчания!) в самых нелестных выражениях. Исаева «окружена гадами и дрянью». Но кто они? Вергунов? Супруги Катанаевы - исправник и исправничиха, принимавшие в её судьбе большое участие? Священник Тюменцев, который позже обвенчает новобрачных?

Ныне принято, особенно в местной краеведческой литературе, представлять «кузнецкое окружение» Достоевского и весь Кузнецк, как таковой, в сусальных тонах. В какой-то мере это оправдано. Кузнецк был не хуже и не лучше любого другого уездного города. И жили в нём люди очень разные. Благотворители и распутники, просвещенные и богобоязненные, чудаки и даже преступники. Но тем не менее, это был городок, проникнутый своеобразным уютом микроклимата провинции, где все перероднились, перекумились и перевраждовали, так что отношения – как плотно сбитая корневая система. И всё же Исаеву приняли, и даже поддерживали её.

А как же «гады и дрянь»? Почему отметаются характеристики, данные этому провинциальному городишке самим Достоевским? С Кузнецком, в основном, у Достоевского связаны впечатления малоприятные. Читаем: «Она была всё последнее время больна, письмо моё её измучило. Но, кажется, ей отрадна была тоска моя, хоть она и мучилась за меня. Главное, она уверилась по письму моему, что я её по-прежнему, беспредельно люблю. После этого она уже решилась мне всё объяснить: и сомнения свои и ревность и мнительность, и, наконец, объяснила, что мысль о замужестве выдумана ею в намерении узнать и испытать моё сердце. Тем не менее, это замужество имело основание. Кто-то в Томске нуждается в жене и, узнав, что в Кузнецке есть вдова, еще довольно молодая и, по отзывам, интересная, через кузнецких кумушек (гадин, которые её обижают беспрестанно) предложил ей свою руку. Она расхохоталась и ответила кузнецкой даме-свахе, что она ни за кого не выйдет здесь и чтоб её больше не беспокоили. Те не унялись: начались сплетни, намеки, выспрашиванья: с кем это она так часто переписывается?».32

Вспоминаются, читатель мордасовские страсти на почве предполагаемого замужества Зины за старым Князем («Дядюшкин сон»)?

«Томский» пассаж

Исаевой предлагалось замужество с кем-то из Томска. Но ведь Вергунов – «корнями» из этого города. Он приехал в Кузнецк только в 1854г., то есть за два года до описываемых событий, практически в одно и то же время с Исаевой. И Вергунов, и Исаева были одиноки в чужом для них городе: они считались «приезжими», и уже поэтому – «не своими». Так, может, под «томским» женихом подразумевался именно Вергунов? Сказать же напрямую Достоевскому, что «жених» уже в Кузнецке, Исаева боялась. Потому что сомневалась – насколько гладко пройдет получение милостей, ожидаемых Достоевским, и, если не гладко – то замена уже найдена. Вергунов для неё – в огонь и в воду. Интрига, меж тем, завязывалась всё туже: «У ней есть там одно простое, но доброе семейство чиновников, которое она любит. Она и сказала чиновнице, что если выходить замуж, то уже есть человек, которого она уважает и который почти делал ей предложение. (Намекала на меня, но не сказала кто). Объявила же она это, зная, что и хоть хорошие люди, а не утерпят и разгласят всюду, а таким образом, коли узнают, что уже есть жених, то перестанут сватать других и оставят её в покое. Не знаю, верен ли был расчет, но сын Пешехонова, там служащий, написал отцу, что Марья Дмитриевна выходит замуж, а тот и насплетничал в Семипалатинске, таким образом, я и уверен был некоторое время, что всё для меня кончилось».33

О, мордасовский салон «доброго семейства» - очевидно, Катанаевых (кстати – вот ведь не все «гадины»!), - о, комический роман «Дядюшкин сон»…

«Гадость кузнецкая её замучает…»

Таким образом, Достоевский уверился, что ревновал сам к себе. Но поражает другое: неистощимая его способность подбирать аргументы, дабы ускорить, «подживить» ход событий в «устройстве судьбы». «Гадость кузнецкая её замучает!» – восклицает он в письме к Врангелю, и тот, видимо, должен это понимать так: если не ускорить царского прощения, то будет уже поздно, «кузнецкие гады» окончательно Исаеву «загрызут», надо поторапливаться. Придуман и такой аргумент: спасаясь от «гадов кузнецких», Исаева может ринуться в Астрахань к отцу, и тогда всё пропало, роман будет перечеркнут навеки, а Достоевский, конечно же, кинется в Иртыш, или «с ума сойдет». В общем, все, в том числе и царь, должны, просто-таки обязаны, срочно спасать Достоевского от смерти в Иртыше, а всему виной всего лишь «кузнецкая гадость», с которой не могут совладать ни бароны, ни генералы. Концовка письма: «Но друг мой милый! Если б Вы знали, в каком грустном я положении теперь. Во-первых, она больна: гадость кузнецкая её замучает, всего-то она боится, мнительна, я ревную её ко всякому имени, которое упомянет она в своем письме. В Барнаул ехать боится: что если там примут её как просительницу, неохотно и гордо. Я разуверяю её в противном. Говорит, что поездка дорого стоит, что в Барнауле надо новое обзаведение. Это правда. Я пишу ей, что употреблю все средства, чтоб с ней поделиться, она же умоляет меня всем, что есть свято, не делать этого. Ждет ответа из Астрахани, где отец решит, что ей делать: оставаться ли в Барнауле или ехать в Астрахань? Говорит, что если отец потребует, чтоб она приехала к нему, то надо ехать, и тут же пишет: не написать ли отцу, что я делаю ей предложение, и только скрыть от отца настоящие мои обстоятельства? Для меня всё это тоска, ад. Если б поскорее коронация и что-нибудь верное и скорое в судьбе моей, тогда бы она успокоилась. Понимаете ли теперь моё положение, добрый друг мой. Если б хоть Гернгросс принял участие. Право, я думаю иногда, что с ума сойду!».34

Итак, вдруг приоткрывается: Исаева, оказывается – весьма трезвомыслящая особа. Если она напишет отцу о будущем браке с Достоевским, поездка в Астрахань её минет. Так не думает ли он сообщить её отцу о будущем их браке, как о факте? Что остаётся Достоевскому, как не гнать события во весь опор. Недоставало еще прослыть подлецом в глазах отца Исаевой…

«Я один с своей безвыходной тоской…»

Проходит месяц. 23 мая 1856г. Достоевский пишет очередное письмо Врангелю. Врангель, Тотлебен и Гасфорт, весьма влиятельные и близкие ко двору, о Достоевском хлопочут, царь внемлет просьбам, и Достоевский удовлетворенно восклицает: «Дело, я сам понимаю, на хорошей дороге. Дай бог счастья великодушному монарху! Итак, всё справедливо, что рассказывали постоянно о горячей к нему любви всех! Как это меня радует!». Стихи на коронацию царю посланы.

Но чем лучше идут дела, тем большего хочет Достоевский. Он через Врангеля пытается влиять на Тотлебена и Гасфорта и указывает ему, что и в какой форме последним сказать, чтобы монарших милостей было как можно больше: «Будете ли Вы в Петербурге при приезде Гасфорта? Встретитесь ли с ним? Если б встретились, то прошу Вас не говорить ему о Тотлебене. Он горячее примется, если успех дела отнесут лично к нему. Но превосходно было бы, если б Тотлебен, встретив его где-нибудь или даже (но на такую милость от Тотлебена я и надеяться не смею) сделав сам визит Гасфорту (что Гасфорту страшно польстит), попросил бы его представить моё стихотворение царю с просьбой печатать и замолвить за меня доброе слово, если его будут обо мне спрашивать, то есть достоин к производству. Не правда ли, что тогда дело обделалось бы хорошо!».

Однако вот что забавно. Ведь мы уже знаем, что милостей у царя через посредников Достоевский просил для себя, дабы облегчить положение бедной вдовы в Кузнецке. Поэтому, по мере того, как дела продвигались, он должен был всячески поддерживать отношения с Исаевой в некоем «подвесе», дабы всё более подстегнуть легковерного молодого Врангеля, вставшего на путь благодеяний и покровительства. В своем рвении помочь, Врангель нуждался в постоянных стимулах. Достоевский внушает ему, что дела с Исаевой чрезвычайно плохи, что союз вот-вот распадется, поскольку ожидание милостей затянулось: «Дела мои ужасно плохи, и я почти в отчаянии. Трудно перестрадать, сколько я выстрадал! Но не буду утомлять Вас, тем более, что всего передать не могу, и таким образом я один совершенно о своей безвыходной тоской. О! Кабы Вы были здесь, без Вас того не было бы! Дело в том, что она отказалась теперь формально ехать в Барнаул; но это бы ничего! Но во всех последних письмах, где всё-таки мелькает нежность, привязанность и даже более, она мне намекает, что она не составит моего счастья, что мы оба слишком несчастны…».35

«Я обещался хлопотать бескорыстно…»

В цитируемом письме оказалась утрата. Одна страница утеряна. Комментаторы и редакторы собрания сочинений поясняют: «Текст переходил на следующую страницу, оторванную, вероятно, А.Г.Достоевской». Случайно ли вторая жена писателя «оторвала» срединную часть письма, в котором – о первой жене? Ведь к памяти М.Д.Исаевой она ревновала, и словословия в адрес «темпераментной африканки» её больно ранили. К счастью, концовка письма, написанная на полях сохранившегося листа, уцелела: «О Паше она просит меня хлопотать в Сибирский корпус, просит и Вас похлопотать у Гасфорта, не примет ли даже в этом году в малолетнее отделение (Паше девятый год)? Я обещался хлопотать бескорыстно и потому – умоляю, - что можете – сделайте. Но умоляю тоже, ради бога, уговорите брата, чтоб он справился подробно и прилежно, нельзя ли Пашу поместить в Павловский корпус, хоть не теперь, так в будущем году? Если можно, то чтоб брат написал Марье Дмитриевне, в возможно скором времени, все подробности, обнадежил бы её совершенно, а Вы, Александр Егорович, ради Христа и для меня, обнадежьте её, что может быть хороший случай доставки Паши в Петербург, что ей не надо и с места сдвигаться, чтобы отправлять сына в Петербург, что другие довезут, а в Петербурге Паша найдет друзей. Уверьте её, успокойте её! Особенно умоляю в том брата…».36

«Моё положение критическое…»

Далее – Достоевский предпринимает в Кузнецк тайную поездку. Очевидно, хочет проверить – чего стоят слухи о «кузнецком женихе». Однако переход к предполагающейся поездке в письме слишком резкий. Создается впечатление, что на уже упомянутой истреблённой рукою А.Г.Достоевской странице об этой поездке говорится подробнее, а «под занавес», как это часто и бывало в письмах Достоевского, он возвращается к самому для него главному. И поскольку это - первая поездка Достоевского к Исаевой после смерти её мужа, то есть как бы венчальная, или, вернее сказать, предвенчальная, она более всего должна была раздражать вторую супругу писателя. Не в этом ли секрет и причина исчезновения целого фрагмента из послания Врангелю? Читаем: «Что я еду в Кузнецк, я не сказал Белихову, но я проеду туда хоть на несколько часов. Не сказал потому, что Белихов в последнюю минуту как-то стал почесываться. Однако отпускает. Еду почти наверно, если завтра Белихов не переменится. Всё на свой счет. Не обвиняйте меня, что я трачу без пути; но я готов под суд идти, только бы с ней видеться. Моё положение критическое. Надобно переговорить и всё решить разом! Не беспокойтесь; в дороге со мной ничего не случится; я осторожен. Вернусь через 10 дней, но увижу её. Что я поеду в Кузнецк, я держу в тайне. Ради Христа, и Вы не говорите никому, кроме брата. Друг мой! Я в ужасном волнении. Вы пишите, что хлопочете о переводе моем в барнаульский батальон. Ради всего, что для Вас свято, не переводите меня раньше офицерства (если бог пошлет его). Это будет смерть моя. Во-первых, elle ne sera pas la (пер. с фр. комментаторов собрания сочинений: «её там не будет», - авт.). Во-вторых, каково привыкать к другим лицам, к новому начальству. Здесь я от караулов избавлен, там нет. Начальство батальонное – плохо. И зачем? для чего? Чтоб жить вместе? А она будет, может быть, в Омске. Ради бога, оставьте эту идею. Она меня приводит в отчаянье… Прощайте, друг мой, храни Вас бог, жду Вас, как ангела божия. Вы мне более чем друг и брат. Вы мне богом посланы».37

«Незапрограммированное» усердие

Таким образом, Врангель проявляет завидное усердие, помогая Достоевскому, и даже решается предпринимать шаги по облегчению участи бывшего каторжника, которые заранее с ним оговорены не были. Врангель попал под гипноз опытного психолога. Увы, под таковой не попала Исаева. Потому что все подозрения оправдались: она влюбилась в другого, хотя в письмах клялась в любви Достоевскому. Она разрывалась меж двумя претендентами точно также, как много позже – Достоевский между Исаевой и Шуберт. Из письма Врангелю 14 июля 1856г.: «Спешу Вам отвечать с первою же почтой, добрейший, бесценный мой Александр Егорович… Вы всегда мне брат были; я это чувствую и знаю. Но если б Вы знали, как мне нужно было Ваше дружеское участие, Ваша память обо мне во всё это время… Благодарю Вас еще в 100-й раз за все Ваши старанья обо мне. Поблагодарите обоих Тотлебенов. Вы не можете представить себе, с каким восторгом я гляжу на поведение таких душ, как Вы и они оба, относительно меня! Что я Вам сделал, что Вы меня так любите? Что я им сделал, благородным душам! Благослови вас всех господь! Итак, теперь я могу надеяться крепко, но… уже поздно! Я был там, добрый друг мой, я видел её! Как это случилось, до сих пор понять не могу! У меня был вид до Барнаула, а в Кузнецк я рискнул, но был! Но что я Вам напишу? Очень повторяю, можно ли что-нибудь уписать на клочке бумаги! Я увидел её! Что за благородная, что за ангельская душа! Она плакала, целовала мои руки, но она любит другого».38

«Уже поздно!»

Вот ведь какое странное совпадение! Как только стало ясно, что милости, которых Достоевский домогался, его не минут, наметился разрыв с Исаевой. Ведь она была важным рычагом в плане на получения многих благ. План осуществлен – рычаги долой. Теперь нужно осторожно, но по-прежнему романтично, выйти из игры. Возможно, Достоевский и самому себе не смел в том признаться, но это – как оговорки у Фрейда. Подсознание вдруг вспыхивает и толкает под локоть: скажи так, сделай этак. Но внимание молодого соперника к Исаевой как бы заново распаляет Достоевского. И уже в Кузнецке он чувствует: она по-прежнему досягаема, плод созрел, протяни руку… Притом то же всеведающее подсознание подсказывает: для «бывшего каторжника» лучшей пары не сыскать, а будущему писателю необходимо выглядеть респектабельно, для чего жена, семейство – краеугольный камень, фундамент положения в обществе… Он продолжает: «Я там провел два дня. В эти два дня она вспомнила прошлое, и её сердце опять обратилось ко мне. Прав я или нет, не знаю, говоря так! Но она мне сказала: «Не плачь, не грусти, не всё ещё решено; ты и я и более никто!». Эти слова её положительно. Я провел не знаю какие два дня, это было блаженство и мученье нестерпимые! К концу второго дня я уехал с полной надеждой. Но вполне вероятная вещь, что отсутствующие всегда виноваты. Так и случилось! Письмо за письмом, и я опять вижу, что она тоскует, плачет и опять любит его более меня! Я не скажу, бог с ней! Я не знаю еще, что будет со мной без неё. Я пропал, но и она тоже».39

Треугольник восстановлен. Нет-нет, от Исаевой он не откажется…

«Я пропал, но и она тоже…»

«Пропал» бы Достоевский без Исаевой? Но ведь обходился же он без неё позднее во время романа с Сусловой? Что касается житейских дел, то всё входило в норму: тому порука – царские милости.

А Исаева? «Пропала» ли бы она без Достоевского? Но ведь мечется же она между ним и Вергуновым. А последний рядом с ней вплоть до лета 1859г. Значит, без Вергунова ей худо, не случайно же она встречается с ним тайком по дороге в Тверь – если верить Л.Ф.Достоевской и документам, «играющим на эту версию». И, значит, «великий психолог» всё же не сумел просчитать вехи собственной любовной коллизии, коли уверяет Врангеля в силе своего романа и чувств, соединяющих его с Исаевой. Любить на расстоянии можно долго и аффектированно, а прожить бок о бок бывает трудно, не то что годы, а порою один день… Далее в письме сказано: «Можете ли Вы себе представить, бесценный и последний друг мой, что она делает и на что решается, с её необыкновенным, безграничным здравым смыслом! Ей 29 лет; она образованная, умница, видевшая свет, знающая людей, страдавшая, мучившаяся, больная от последних лет её жизни в Сибири, ищущая счастья, самовольная, сильная, она готова выйти замуж теперь за юношу 24 лет, сибиряка, ничего не видавшего, ничего не знающего, чуть-чуть образованного, начинающего первую мысль своей жизни, тогда как она доживает, может быть, свою последнюю мысль, без значенья, без дела на свете, без ничего, учителя в уездной школе, имеющего ввиду (очень скоро) 900 руб. ассигнациями жалованья. Скажите, Александр Егорович, не губит она себя другой раз после этого? Как сойтись в жизни таким разнохарактерностям, с разными взглядами на жизнь, с разными потребностями?».40

«С разными взглядами на жизнь, с разными потребностями…»

У Исаевой с Вергуновым «разные взгляды на жизнь»? А у Достоевского с Исаевой – общие? И настолько ли была сильна любовь Достоевского, если он бросает в конце концов Исаеву ради Сусловой? И много ли общего было с Достоевским у самой Исаевой, которая душою всегда тянулась к Вергунову – настолько сильно, что их прощание при отъезде из Семипалатинска переросло в тайные от мужа свидания? Так кто же в «треугольнике» был лишним?… Достоевский – Врангелю: «И не оставит ли он её впоследствии, через несколько лет, когда еще она…, не позовет ли он её смерти! Что будет в бедности, с кучей детей и приговоренною к Кузнецку? Кто знает, до чего может дойти распря, которую я неминуемо предвижу в будущности; ибо будь он хоть разыдеальный юноша, но он всё-таки еще не крепкий человек. А он не только не идеальный, но… Всё может быть впоследствии. Что, если он оскорбит её подлым упрёком, когда поверит, что она расчитывала на его молодость, что она хотела сладострастно заесть век, и ей, ей! чистому, прекрасному ангелу, это, может быть, придется выслушать! Что же? Неужели это не может случиться? Что-нибудь подобное да случится непременно; а Кузнецк? Подлость! Бог мой, - разрывается моё сердце. Её счастье я люблю более моего собственного. Я говорил с ней обо всем этом, то есть всего нельзя сказать, но о десятой доле. Она слушала и была поражена. Но у женщин чувство берет верх даже над очевидностью здравого смысла».41

«Она расчитывала на его молодость…»

Какие дурные мысли и поступки приписывает Вергунову Достоевский! Сопернику, о котором он, по сути, ничего не знает. Почему он решил, что с Вергуновым у Исаевой будут распри, что Вергунов будет оскорблять её, упрекать и даже «позовёт её смерти»! А намёки, приписываемые Вергунову, который в будущем, де, будет попрекать Исаеву, что «она рассчитывала на его молодость»? Приёмы, использованные в борьбе с соперником, выглядят отнюдь не рыцарскими. Именно так расценила их и сама Исаева: «Резоны упали перед мыслию, что я на него нападаю, подыскиваюсь (бог с ней); и защищая его (что, дескать, он не может быть таким), я ни в чем не убедил её, но оставил сомнение: она плакала и мучилась. Мне жаль стало, и тогда она вся обратилась ко мне – меня жаль! Если б Вы знали, что это за ангел, друг мой! Вы никогда её не знали; что-то каждую минуту вновь оригинальное, здравомыслящее, остроумное – у ней сердце рыцарское: сгубит она себя. Не знает она себя, а я её знаю! По её же вызову я решился написать ему всё, весь взгляд на вещи; ибо, прощаясь, она совершенно обратилась опять ко мне всем сердцем. С ним я сошелся: он плакал у меня, но он только и умеет плакать! Я знал своё ложное положение; ибо начни отсоветовать, представлять им будущее, оба скажут: для себя старается, нарочно изобретает ужасы в будущем. Притом же он с ней, а я далеко. Так и случилось. Я написал письмо длинное ему и ей вместе. Я представил всё, что может произойти от неравного брака. Со мной то же случилось, что с Gil-Blas’ом и archeveque de Grenade (пер. с фр. комментаторов собрания сочинений: «С Жиль Блазом и архиепископом Гренадским», - авт.), когда он сказал ему правду».42

Поистине, Достоевский умел «напророчивать», особенно себе. Это он через пять лет, возможно, сам себе не признаваясь, «позовет её смерти», и нет-нет, а подумает: хотела сладострастно заесть свой век с молодым Вергуновым. И, поскольку он так точно «пророчил» в том общем письме, стало быть, и мысли, и слова, приписанные Вергунову, уже врезались в его подсознание (о, мудрый старый Фрейд!), точно также, как навязчивая идея «любовных треугольников»…

«Ужасы в будущем»

Как известно, «ужасы в будущем» сулила Исаевой именно связь с Достоевским. Не он ли определил свои отношения с ней как «любовь-мучительство»? Не знаем, как насчет «любви», а вот «мучительство» действительно наличествовало. Интересно и то, что Достоевский, называя в письмах Вергунова чуть не подлецом и уверившись, что «дурное сердце у него», одновременно умело располагает его к себе, до такой степени, что – «он сошелся со мной, он плакал у меня». И раз «плакал» – стало быть, не подозревал о тайных, тщательно скрываемых мыслях Достоевского, который приписывал Вергунову все смертные грехи? Нет, это не было двуличием и лицемерием. Это был расчет жениха, расправляющегося с соперником. Именно жениха, - потому что любовником Достоевского назвать трудно. Читаем далее: «Она отвечала горячо, его защищая, как будто я на него нападал. А он истинно по-кузнецки и глупо принял себя за личность и за оскорбление – дружескую, братскую просьбу мою (ибо сам просил у меня дружбы и братства) подумать о том, чего он добивается, не сгубит ли он женщину для своего счастья; ибо ему 24 года, а ей 29, у него нет денег, определенного в будущности и вечный Кузнецк. Представьте себе, что он всем этим обиделся; сверх того вооружил её против меня, прочтя наизнанку одну мою мысль и уверив её, что она ей оскорбительна. Мне написал ответ ругательный. Дурное сердце у него, я так думаю! Она же после первых вспышек уже хочет мириться, сама пишет мне, опять нежна… опять ласкова, тогда как я еще не успел оправдаться перед нею».43

«Сердце у него дурное…»

Весьма нелестно аттестовав Вергунова в письме к Врангелю, Достоевский должен был каким-то образом скомпенсировать свои наскоки на соперника – очень важно выглядеть перед романтично настроенным бароном не только справедливым, но и великодушным. А посему следующий ход в отношении Вергунова уж вовсе озадачивает: Достоевский хлопочет о нем перед Врангелем, дабы тот устроил Вергунову место и жалованье получше. Читаем: «Чем это кончится, не знаю, но она погубит себя, и сердце моё замирает. Верьте мне, не верьте, Александр Егорович, говорю Вам как богу, но её счастье мне дороже собственного. Я как помешанный в полном смысле слова всё это время. Смотры у нас были, и я, измученный и душевно, и телесно, брожу как тень. Не заживает душа и не заживет никогда… Напишите Марье Дмитриевне, что хотите. Если б Вы знали, с каким чувством и уважением она говорит о Вас. Но Вы её никогда не знали!… Еще одна крайняя просьба до Вас. Ради бога, ради света небесного, не откажите. Она не должна страдать. Если уж выйдет за него, то пусть хотя бы деньги были. А для того ему надо место, перетащить его куда-нибудь. Он теперь получает 400 руб. ассигнациями и хлопочет держать экзамен на учителя выше, в Кузнецке же. Тогда у него будет 900 руб. Я еще не знаю, что можно для него сделать, я напишу об этом. Но теперь поговорите о нем с Гасфортом (как о молодом человеке достойном, прекрасном, со способностями; хвалите его на чем свет стоит, что Вы знали его; что ему не худо бы дать место выше. У него, кажется, есть класс. Если Вы будете в милости у Гасфорта, ради бога, скажите, что Вам это стоит. Гернгроссу тоже о нем напишите что-нибудь. Я Вам напишу еще, скажу, что именно: а теперь только слово закиньте Гасфорту при случае. Его зовут: Николай Борисович Вергунов. Он из Томска. Это всё для неё, для неё одной. Хоть бы в бедности-то она не была, вот что!)».44

«Она не должна страдать…»

Таким образом, показав себя не с лучшей стороны в Кузнецке, Достоевский пытается скомпенсировать оплошность хлопотами о Вергунове, о которых, конечно же, Исаевой сообщит тут же. И на фоне «ругательного ответа» соперника, поминаемого в письме, благородный и широкий жест Достоевского должен произвести на Исаеву нужное впечатление. И чтобы она в этом впечатлении не разуверилась, Достоевский продолжает хлопоты о её сыне: «О Паше просил Слуцкого и других хлопотать в Омске, да еще о пособии (отец же её не забывает и помогает). Пособие двинулось вперед. Слуцкий так обязателен, отвечал мне до невероятности вежливо. Сделал всё, что мог. Но о Паше пишет, что нет вакансии и что только один государь может утверждать сверхкомплектного, а в кандидаты запишут. Похлопочите у Гасфорта, ради бога, может быть, еще есть надежда принять его на нынешний год… Есть еще к Вам одна самая экстренная просьба… Друг мой, … мне нужны деньги, очень, крайне, хоть зарежься».45

Трудно, трудно быть закадычным другом Достоевского. Вот уже кто не стесняет себя условностями, деликатностью, наконец, так это он. Просьбы так и сыплются на Врангеля, притом попробуй откажи, особенно в деньгах, если тебя просят «как бога», «как брата!»…

«Если Вы всё еще продолжаете любить меня…»

Первая поездка в Кузнецк, свидание с Исаевой и встреча с Вергуновым акции Достоевского в его романтической интриге несколько понизила. Теперь, выказывая особое внимание к судьбе Исаевой и Вергунова и пуская в ход влиятельные знакомства, Достоевский отыгрывается. Вергунов же, хоть и подле Исаевой – беспомощен: ощутимо помочь ей он не может. Психологически выверено и оправдано, что Исаева с неизбежностью должна выйти замуж именно за Достоевского, хотя бы ради сына, за которого он так хлопочет… Очередное письмо Врангелю – через неделю, 21 июля 1856г.: «Я Вам писал, что просил Слуцкого похлопотать за Пашу и Ждан-Пушкина тоже просил и что от обоих получил ответы. На этот год надежда плохая. Я просил Вас сказать об этом Гасфорту. Но теперь получил еще письмо от Слуцкого, которого я тоже просил подвинуть вперед дело Марьи Дмитриевны о назначении ей единовременного пособия, так как она имеет право на него по закону по смерти мужа, именно в 285 руб. серебром. Слуцкий действительно подвинул дело, совсем залежавшееся. На ту беду уехал Гасфорт. Главное управление, за отсутствием его, представило это дело министру внутренних дел (от 7-го июля 1856, за №972). Теперь: это представление о назначении ей пособия может засесть в Петербурге, особенно при нынешних обстоятельствах, и бог знает сколько может пройти времени, прежде, чем решат его. Да, кроме того, еще решат ли в её пользу? Ну как откажут? Друг мой, добрый мой ангел! Если Вы всё еще продолжаете любить меня, беспрерывно осаждающего Вас самыми разнообразными просьбами, то помогите, если можно, и в этом деле. Ради бога, справьтесь об участи этого представления; верно, у Вас найдутся знакомые, которые Вам помогут в этом, и люди с влиянием, с весом».46

Врангель, как всегда, терпелив и безотказен. Этот – не подведет…

«Брак потребует издержек…»

Хлопоты за Марью Дмитриевну несколько демонстративны. Так явственно рекламировать свою доброту, своё великодушие к женщине, которая, по сути, нарушила обещания, и связалась с молодым и красивым учителем, мог только Достоевский! А уж просьбы за красавца Вергунова могли вызвать у Врангеля изумление и восхищение: «бедный, обманутый друг мой, какое, право, большое и доброе сердце, которому выпало столько испытаний: то каторга, то выкрадывание невесты чуть ли не из-под венца; а какова же эта коварная Исаева, которая смеет пользоваться его и без того незавидным положением себе во благо!». Акции Достоевского растут. И в глазах Исаевой (которой ведь тоже светят блага, гарантированные участием к ней весьма именитых особ), и в глазах Врангеля – он имеет случай в очередной раз убедиться в необыкновенности и чистоте помыслов своего «душевного друга». Да и как, собственно, не прослезиться, читая такие строки: «Нельзя ли так подшевелить это дело, чтоб оно не залежалось и разрешилось в пользу (коварной! бесчестной! расчетливой!- так, возможно, в тайне души мог аттестовать Исаеву Врангель, - авт.) Марьи Дмитриевны. Ангел мой! Не поленитесь, сделайте это, ради Христа. подумайте: в её положении такая сумма целый капитал, а в теперешнем положении её – спасенье, единственный выход. Я трепещу, чтоб она, не дождавшись этих денег, не вышла замуж. Тогда, пожалуй (как я полагаю) ей еще откажут в нём. У него ничего нет, у ней тоже. Брак потребует издержек, от которых они оба года два не поправятся! И вот опять для неё бедность, опять страдание. К отцу ей тогда уже обращаться нельзя с просьбами о помощи, ибо она будет замужем. За что же она, бедная, будет страдать и вечно страдать? И потому, ради бога, исполните мою просьбу: исполните тоже (хоть по возможности) и те просьбы, которые я Вам настрочил в прошлом письме. Вы не знаете, до какой степени Вы меня осчастливите!… Не забудьте про Вергунова, ради бога, поговорите Гасфорту и Гернгроссу…».47

А ну как дело обернется в пользу Достоевского и деньги не подоспеют до брака? Ведь они и чете Достоевских тоже не лишни, так что спешите подстегивать хоть событий…

«Тоска… довела бы меня до самоубийства»

На просьбы Достоевского Врангель долго не отвечал. Такова была реакция нормального человека, которому могли показаться странными ходатайства потенциального жениха похлопотать за неверную невесту и её любовника. Обращенные через Врангеля к столь известным лицам, ходатайства были чересчур горячие, однако поневоле задаешься вопросом: а действительно ли помогаешь Достоевскому, обустраивая жизнь любовника его невесты? И какое дело, скажем, генерал-губернатору Западной Сибири Гасфорту до вдовы, раздираемой чувствами одновременно к двум претендентам? Ситуация выглядела достаточно анекдотично для того, чтобы Достоевскому в просьбах отказать. Но – не расчитывал ли он именно на такой исход дела? Хлопочу, мол, для вида, и о хлопотах, конечно, ей сообщу, но вы на веру их не принимайте. Врангель и не принимал. В переписке с Достоевским – пауза. Следующее письмо Врангелю помечено только 9 ноября 1856г.: «… Вы спрашиваете о моих отношениях с Марией Дмитриевной. Если б Вы хотели узнать что-нибудь обо мне, то именно задав мне этот вопрос, потому что она по-прежнему всё в моей жизни. Я бросил всё, я ни об чем не думаю, кроме как об ней. Производство в офицеры если обрадовало меня, так именно потому, что, может быть, удастся поскорее увидеть её. Денег не было, и я еще не поехал. Брат обнадеживает. Жду на следующей неделе и тотчас отправлюсь… Тоска моя о ней свела бы меня в гроб и буквально довела бы меня до самоубийства, если б я не видел её… Не качайте головой, не осуждайте меня; я знаю, что я действую неблагоразумно во многом в моих отношениях с ней, почти не имея надежды, - но есть ли надежда, нет ли, мне всё равно».48

«Любовь в таком виде есть болезнь…»

В предыдущих письмах Достоевский просил Врангеля о деньгах. Более того – Врангелю поручалось сообщить о трудных финансовых обстоятельствах и брату Михаилу. Но денег, как следует из только что процитированного письма, Достоевский не получил. Почему? Не потому ли, что неоднократно в других своих письмах сообщал о намерении помочь Исаевой деньгами, либо совершить поездку в Кузнецк самому, что стоило недешево. И оберегая его от «ужасной женщины, той самой, знаете, что спуталась с молодым учителем», Врангель и брат Михаил, возможно, денег и не присылают? А посему – новые настойчивые просьбы: «Я ни об чем более не думаю. Только бы видеть её, только бы слышать! Я несчастный сумасшедший! Любовь в таком виде есть болезнь. Я это чувствую. Я задолжал от поездки (я пытался в другой раз ехать, но доехал только до Змиева, не удалось). Теперь опять поеду, разорю себя, но что мне до этого! Ради Христа, не показывайте этого письма брату. Я перед ним виноват до бесконечности. Он, бедный, помогает мне из последних сил, а я куда трачу деньги! Я и у Вас просил – или топиться или удовлетворить себя. Отношения у нас с нею те же. Каждую неделю письма, длинные, полные самой искренней, самой крайней привязанности. Но она часто в своих письмах называет меня братом. Но она меня любит».49

«О, не желайте мне оставить эту женщину и эту любовь…»

Отчего Достоевский, будучи еще солдатом, так добивался Исаевой и почему она так долго не соглашалась на брак с ним? В недавно вышедшей книжке директора Омского музея Ф.М.Достоевского, Виктора Вайнермана, читаем о любопытной истории, когда Достоевскому семипалатинский фельдфебель «закатывает оплеуху» за недостаточно усердное выполнение приказа. А посему – выглядеть в глазах окружающих (не только в своих собственных и барона Врангеля) «на уровне» Достоевскому чрезвычайно важно. Оплеуху он не забыл. Солдатская шинель жжет спину. Статус солдата, да еще неженатого, то есть – неостепенившегося, мешает жить. А Исаева смотрит на Достоевского и как Врангель, и как тот фельдфебель одновременно. Мало ли какие причуды взбредут в голову баронам, они по прихоти могут иногда общаться и с солдатами. И, значит, выгоднее всего – ждать, подавая Достоевскому надежды, до перемены в его судьбе. Осенью же 1856г. Достоевского переводят в прапорщики. Теперь Исаевой можно быть и посговорчивее. Читаем: «Одно появление моё в Кузнецке сделало, что она почти возвратилась ко мне опять. О, не желайте мне оставить эту женщину и эту любовь. Она была свет моей жизни. Она явилась ко мне в самую грустную пору моей судьбы и воскресила мою душу. Она воскресила во мне всё существование, потому что я встретил её. Но если б Вы знали, что это за ангел, что это за душа! что за сердце! Бедная, она терпит лютую долю! Жить в Кузнецке ужасно».50

«Это твердый, сильный характер…»

В упомянутой книжке В.Вайнермана «Поручаю себя Вашей доброй памяти» (Омск, 1996) читаем, что в Семипалатинске Достоевский увлекся Елизаветой Михайловной Неворотовой, торговавшей булками на рынке. Будучи сиротой, она выручкой от выпеченного ею хлеба зарабатывала на пропитание. Достоевский написал ей немало писем. Неворотова была красива, и сердце бывшего каторжника в первые месяцы пребывания в Семипалатинске принадлежало бедной «сиротке». Но он тешил себя далеко идущими планами по возвращению в Россию и приобщению к литературному поприщу. Булочница ему уже не подходила, ему нужен был более возвышенный, а, главное, «светский» идеал. Исаева оказалась ему впору – но не хотела выходить за солдата. За прапорщика – еще куда ни шло… Так что в романе с Исаевой более домогающейся стороной был, пожалуй, Достоевский. Исаева же раздумывала. И вела себя соответственно. Из письма Врангелю: «За сына она хлопочет в корпус (я просил Слуцкого о нем, письменно, и он обещался сделать всё, что может), хлопочет о получении вспоможения и живет крохами, которые присылает ей отец, тихо, скромно, кротко, заставив уважать себя весь этот городишко. Это твердый, сильный характер. Брак её с тем (другим), по-видимому, совсем невозможен, материально невозможен (у него 300 руб. жалованья), а она не захочет обременять его… Мария Дмитриевна 1000 раз об Вас спрашивала. Она очень беспокоится о Вас по моим письмам. Она чрезвычайно Вас любит и почти с благоговением говорит о Вас. Уважает Вас до бесконечности».51

«Она почти возвратилась ко мне опять…»

Итак, Вергунову, если судить по письму Достоевского, дан «от ворот поворот». Или почти дан. Что по времени почему-то совпало с производством Достоевского в прапорщики (о чем он узнал 30 октября). Исаева смягчилась, но догадывался ли Достоевский об истинной причине потепления отношений? Конечно, - догадывался. Более того, - знал о ней наверняка. Именно поэтому, прекрасно отдавая себе отчет, что дела пошли в гору, в письме к брату от 9 ноября 1856г. Достоевский для вида «сомневается»: хоть и любит, де, Исаева, но, кажется, замуж за него никогда не выйдет. Притом, что очередной «раунд» битвы с Вергуновым, похоже, уже выигран… Из письма к брату: «Ту, которую я любил, я обожаю до сих пор. Чем это кончится, не знаю. Я сошел бы с ума или хуже, если б не видал её. Всё это расстроило мои дела (не думай, что я с ней делюсь, ей отдаю; не такая женщина, она будет жить грошем, а не примет). Это ангел божий, который встретился мне на пути, и связало нас страдание. Без неё я бы давно упал духом. Что будет, то будет! Ты очень беспокоился о возможности моего брака с нею. Друг милый, кажется, этого никогда не случится, хоть она и любит меня. Это я знаю. Но что будет, то будет! Она умоляет тебя простить её за то, что она тебе не ответила. Она была в страшно худых обстоятельствах в это время. А после долгого промедления ей показалось совестно отвечать. Письмо твоё восхитило её. Но довольно об этом».52

«Я говорил о Вас одной даме…»

26-30 ноября 1856г. состоялась вторая поездка Достоевского в Кузнецк. Теперь он при чине прапорщика, и Исаева говорит ему: «Да!». Чин решил всё. Достоевский доволен, ибо получил к тому же деньги от родни. А с деньгами и чином, хоть не ахти каким, можно соблазнить любую провинциальную красотку. Но красотка ему не нужна. Куда более подходит уже не солдату респектабельная остепенившаяся вдова, умеющая внушить к себе уважение (сплетни о флирте с Вергуновым не в счет!). 14 декабря 1856г. в письме Ч.Ч.Валиханову Достоевский пишет: «В Кузнецке… я много говорил о Вас одной даме, женщине умной, милой, с душою и сердцем, которая лучший друг мой. Я говорил ей о Вас так много, что она полюбила Вас, никогда не видя, с моих слов, объясняя мне, что я изобразил Вас самыми яркими красками. Может быть, эту превосходную женщину Вы когда-нибудь увидите и будете тоже в числе друзей её, чего Вам желаю. Потому и пишу Вам об этом. Я почти не был в Барнауле. Впрочем, был на бале и успел познакомиться почти со всеми. Я больше жил в Кузнецке (5 дней)».53

«Я до масленицы женюсь…»

Более или менее полный отчет о второй поездке Достоевского к Исаевой в Кузнецк содержится в письме Врангелю от 21 декабря 1856г. Достоевский уже уверен наверняка: свадьбе быть. Прапорщицкий чин тому порукой. С Вергуновым покончено, но… не вовсе. О чем ниже. Достоевский пишет: «В Барнауле я пробыл сутки и отправился один в Кузнецк. Там пробыл 5 дней и, воротившись, пробыл еще сутки в Барнауле… Друг мой, Вы, кажется, были очень откровенны с Х. в Петербурге и показывали ей мои письма? Так ли это? По крайней мере, когда я ездил в Кузнецк, она сказала Семенову (с которым я превосходно сошелся), что я поехал в Кузнецк жениться, что там есть женщина, которую я люблю, и что она знает это от Вас?… Теперь, друг мой, хочу объявить Вам об одном важном для меня деле. Вам, как другу моему, это должно быть открыто. Коротко и ясно: если не помешает одно обстоятельство, то я до масленицы женюсь – Вы знаете, на ком».54

«Она никогда не имела тайн от меня…»

Далее – восторги по адресу Исаевой, и самонадеянное утверждение, что «она никогда не имела тайн от меня». Великому психологу Достоевскому так и не удалось вникнуть в психологию достаточно интеллектуальной, но всё же обычной провинциалки. О многих тайнах он так и не узнает до конца её дней. Более того – «не имеющая тайн» Исаева до сих пор задает такие загадки достоевсковедам, как ни одна другая женщина в жизни Достоевского… Читаем: «Никто, кроме этой женщины, не составит моего счастья. Она же любит меня до сих пор, и я выполнял её желание. Она сама мне сказала: «Да». То, что я писал Вам об ней летом, слишком мало имело влияния на её привязанность ко мне. Она меня любит. Это я знаю наверно. Я знал это и тогда, когда писал Вам летом письмо моё. Она скоро разуверилась в своей новой привязанности. Еще летом по письмам её я знал это. Мне было всё открыто. Она никогда не имела тайн от меня. О, если б Вы знали, что такое эта женщина! Я Вам пишу наверно, что я женюсь, между прочим, может быть одно обстоятельство, о котором долго рассказывать, но которое может отдалить брак наш на неопределенное время. Это обстоятельство совершенно постороннее. Но мне, по всем видимостям, кажется, что оно не случится. А если его не будет, то следующее письмо Вы получите от меня, когда уже всё будет кончено. Денег у меня нет ни копейки».55

Что касается денег, если бы не было этой приписки, можно было бы усомниться, Достоевский ли пишет, и Врангелю ли…

«Он мне дороже брата родного…»

Но ведь мы читали «летние» письма Достоевского, в которых он выражал полную уверенность, что свадьбы не будет и Исаева выйдет за другого. Он убеждал в этом и Врангеля, и брата, так страстно, что не поверить ему было невозможно. А теперь оказывается, Достоевский уже летом был в своей победе заранее уверен. И, стало быть, летом в письме Врангелю он говорил неправду? И в своей неправде так легко сознается? Но если говорил летом неправду – то для чего? И зачем просил тогда милостей для Вергунова и Исаевой (Паша!), обманывая всех и вся, что они, эти двое, женятся и им надо помочь? Более того, в новом письме к Врангелю, которое мы цитируем, - опять просьбы за Вергунова. То есть – за поверженного соперника: «Но прежде чем прощусь с Вами в этом письме – еще просьба: об ней прошу Вас на коленях. Помните, я Вам писал летом про Вергунова. Я просил Вас ходатайствовать за него у Гасфорта. Теперь он мне дороже брата родного. Слишком долго рассказывать мои отношения к нему. Но вот в чем дело. Ему последняя надежда устроить судьбу свою – это держать экзамен в Томске, чтоб получить право на чин и место в 1000 руб. ассигнациями жалованья. Всё дадут, если он выдержит экзамен. Но без протекции ничего не будет. Всё зависит от директора гимназии Томской статского советника Федора Семеновича Мещерина. – Если б кто-нибудь из лиц влиятельных написал о Вергунове Мещерину, уведомляя, что когда он будет держать экзамен, то обратить на него внимание, то конечно, Мещерин всё сделает. О Вергунове не грешно просить: он того стоит. И потому прошу Вас, если у Вас есть кто-нибудь из родных или знакомых по Министерству просвещения, имеющих важную должность, то нельзя ли написать Мещерину письмо о Вергунове? Видите ли Апполона Майкова? Он знаком с Вяземским. Что, если б это написал Вяземский! Ради бога, сделайте хоть что-нибудь, подумайте и будьте мне родным братом».56

«Он того стоит…»

За нищего кузнецкого учителя через Врангеля должны просить такие властители умов России, как Апполон Майков и Вяземский? И просьба исходит от бывшего каторжника? Воистину, услуга, которую собирается оказать Достоевский Вергунову, бесценна. Однако – в чем секрет? Зачем одаривать уже поверженного противника? Цена вопроса – 1000 рублей (вместо 300, получаемых Вергуновым) и хорошее место. Как это походит, однако, на торг и взятку! Буквально: побывав в Кузнецке, Достоевский не мог не похвастаться перед Исаевой и Вергуновым (который теперь «дороже брата родного») своими возможностями и связями. Таковые подтверждались не только хлопотами о пристройстве Паши в престижный воинский корпус, но и производством самого Достоевского в прапорщики. И вот -–сделка: я ходатайствую о тебе перед бароном, а ты – оставь Исаеву в покое: в конце концов, со мной она будет более обеспечена и счастлива. И нищий Вергунов, хотя бы во благо Исаевой и её сына, соглашается. И становится Достоевскому «дороже брата родного». Потому что нельзя же, в самом деле, теперь, когда его дела пошли в гору, допустить скандал: невеста, о которой уже знает вся Сибирь, бежит из-под венца с красавцем-учителем! И дабы упредить вполне возможный скандал – сатисфакция Вергунову в виде хлопот за него перед Врангелем…

А что скандал как бы зрел, узнаем много лет спустя от А.Г.Достоевской, которая поведала, что перед венчанием в церкви жених так крепко схватил её за руку, будто боялся, что её сейчас отнимут. Такова еще одна «болючая» точка, застрявшая в подсознании Достоевского: могут увести из-под венца. Разумеется, не Анну Григорьевну, а Исаеву. Кто? Конечно, Вергунов…

И не опасение ли именно такого поворота событий кроется в том загадочном «обстоятельстве», которое, если не помешает, то брак состоится непременно (см. письма к брату и Врангелю).

«Любовь скрытая и безнадежная…»

Итак, о свадьбе объявлено. Врангелю сообщено, что венчание может быть отложено на некоторое время только из-за денежных обстоятельств. Они, конечно, не вовсе блестящи, но родня должна ссудить деньгами. С высылкой их не торопится, правда, брат Михаил, и Достоевский идет в нешуточное наступление, дабы подвигнуть его на оплату хоть части свадебных расходов. Во всех подробностях перво-наперво расписываются нюансы «романа въяве», чтобы брат не подумал, что связь мимолетная и несерьезная. Из письма от 22 декабря 1856г.: «Может быть, из прежних писем за последние 2 года и неоднократных намёков моих ты мог видеть, что я любил одну женщину. Имя её Марья Дмитриевна Исаева. Она была жена моего лучшего друга, которого я любил как брата. Конечно, любовь моя к ней была скрытная и безнадежная. Муж её был без места; наконец, после долгих ожиданий, он получил место, в городе Кузнецке, Томской губернии. Приехав туда, он через 2 месяца умер. Я был в отчаянии, разлучившись с нею. Можешь себе представить, как увеличилось моё отчаяние, когда я узнал о смерти её мужа. Одна с малолетним сыном, в отдаленном захолустье Сибири, без призора и без помощи!».57

«Я терял голову…»

Что должен был подумать брат, узнав, что Исаева то была замужем за «человеком без места», то готова выйти за «бывшего каторжника»? И как мог расценивать желание Достоевского жениться во что бы то ни стало, когда у того – ни места, ни денег, и, стало быть, теперь придется кормить не только его, но и всё будущее его семейство? Причины особенной сдержанности брата Михаила вполне понятны. Достоевский же удержу не знает. Чтобы получить от брата достаточную сумму, умело чередует в письмах романтические подробности с жалобами на нужду: «Я терял голову. Я занял и послал ей денег. Я был столько счастлив, что она приняла от меня. О том, что я сам входил в долги, я не рассуждал. Наконец, она списалась с своими родными, с отцом своим в Астрахани. С тех пор он помогал ей, и она жила кое-как. Отец звал её к себе. Она бы поехала, но ей хотелось пристроить прежде сына в Сибирский кадетский корпус. В Астрахани ей бы не на что было воспитать его; надо было платить за него деньги. Она боялась обременить отца и боялась упреков сестер, у которых она была бы нахлебницей. В Сибирском же кадетском корпусе дают воспитание прекрасное и выходящие только три года обязаны прослужить в Сибири. Переписка наша тянулась. Я уверен был, что и она по крайней мере поняла, что я люблю её. Но я, быв солдатом, не мог ей предложить быть моей женой. Ибо чем бы мы жили? Какую бы судьбу она со мной разделила. Но теперь, тотчас же после производства, я спросил её: хочет ли она быть моей женой, и честно, откровенно объяснил ей мои обстоятельства. Она согласилась и отвечала мне: «Да». И потому брак наш совершится непременно».58

«Почти наверно я женюсь на ней…»

Известно, что брат Михаил просил Достоевского не торопиться со свадьбою. У последнего, впрочем, было своё мнение на этот счёт. Ему нельзя было медлить: каторга «съела» лучшие годы жизни и времени «на разбег» не оставалось. А зарабатывать общественный статус нелегко, притом нужно поспешать, пока творческие и душевные силы еще не на исходе. Далее Достоевский брату сообщает: «Есть только одно обстоятельство, которое может расстроить или по крайней мере отдалить наш брак на неопределенное время. Но 90 вероятностей на 100, что этого обстоятельства не будет, хотя надо всё предвидеть. (Об этом обстоятельстве я не пишу, долго рассказывать, после всё узнаешь). Могу только сказать, что почти наверно я женюсь на ней. Если я женюсь, то свадьба будет сделана до ½ февраля, то есть до масленицы. Так уж у нас решено, если всё уладится и кончится благополучно. И потому, друг бесценный, друг милый, прошу и молю тебя, не тоскую обо мне, не сомневайся, а главное, не пробуй меня отговаривать. Всё это уже будет поздно. Решенье моё неизменимо, да и ответ твой придет, может быть, когда уже всё будет кончено. Я знаю смысл всех твоих возражений, представлений и советов, они все превосходны, я уверен в твоем добром, любящем сердце; но при всём здравом смысле твоих советов, они будут бесполезны. Я уверен, ты скажешь, что с 36 лет тело просит уже покоя, а тяжело навязывать себе обузу. На что я ничего отвечать не буду. Ты скажешь: «Чем я буду жить?». Вопрос резонный ибо, конечно, мне стыдно, да и нельзя рассчитывать женатому на то, что ты, например, будешь содержать меня с женой. Но знай, мой бесценный друг, что мне надо немного, очень немного, чтоб жить вдвоем с женой».59

Вот оно, вновь всплывает загадочное «одно обстоятельство», которое может браку помешать, и потому – «женюсь почти наверное»…

«Я честный человек и составлю её счастье…»

На вопрос «чем я буду жить?» Достоевский так и не отвечает. Вернее – отвечает, но весьма своеобразно. Вместо ответа он как бы косвенно просит брата денег («мне надо немного, очень немного»), и, кроме того, ряд вещей, особенно из одежды, чтобы приодеть невесту. Таким образом, ясно, на какие доходы рассчитывает Достоевский в будущем. Читаем: «Но знай, мой бесценный друг, что мне надо немного, очень немного, чтоб жить вдвоем с женой. Я тебе ничего не пишу о Марье Дмитриевне. Это такая женщина, которой, по характеру, по уму и сердцу из 1000 не найдешь подобной. Она знает, что я немного могу предложить ей, но знает тоже, что мы очень нуждаться никогда не будем; знает, что я честный человек и составлю её счастье. Мне нужно только 600 руб. в год. Чтоб получать эти деньги каждогодно, я надеюсь на одно, именно на милость царя, на милость обожаемого существа, правящего нами… Ты скажешь, может быть, заботы мелкие изнурят меня. Но что же за подлец я буду, представь себе, что из-за того только, чтоб прожить как в хлопочках, лениво и без забот, - отказаться от счастья иметь своей женой существо, которое мне дороже всего в мире, отказаться от надежды составить её счастье и пройти мимо её бедствий, страданий, волнений, беспомощности, забыть её, бросить её – для того только, что, может быть, некоторые заботы когда-нибудь потревожат моё драгоценнейшее существование».60

«Надобно и ей помочь…»

Бывший каторжник устраивает свадьбу. Да не какую-нибудь: расходы на неё – около тысячи рублей, что составляет почти трехгодичное жалованье Вергунова! После каторги хочется роскоши, хоть немного, и чтобы все видели, что жених не беден. В маленьком Кузнецке, конечно, такая свадьба была событием. Самые большие заявленные купеческие капиталы в этом городе не превышали 6 тысяч рублей. Достоевский явно хочет произвести впечатление на жителей городка, в котором ни Исаева, ни он сам больше никогда в жизни не объявятся… Из письма брату: «Денег у меня нет ни копейки,, а деньги 1-е дело, и потому я решаюсь занять… Надобно сделать хоть какие-нибудь приготовленья, нанять квартиру хоть в три комнаты, иметь хоть необходимейшую мебель. Надобно одеться, надобно и ей помочь… Надобно послать за ней закрытую повозку, которую повезут три лошади туда и сюда 1500 верст – сотни прогоны. Надобно заплатить за свадьбу… Жалованье моё достаточно, чтоб жить. Но завести всё, сразу, тяжело… У дяди я прошу 600 руб. серебром… Брат, ангел мой, помоги мне последний раз. Я знаю, что у тебя нет денег, но мне надобны некоторые вещи, именно для неё. Мне хочется подарить их ей; покупать здесь невозможно, стоит вдвое дороже».61

Откроем скобку: судя по известной статье Валентина Фёдоровича Булгакова, семейство Катанаевых якобы устроило свадьбу на свой счёт.

Мантильи, чепчики и шляпки

А далее – список тех вещей, которые Достоевский просит брата приобрести для Марьи Дмитриевны. Трудная просьба – где брату искать точно описанные предметы дамского туалета? Да и опять же – на какие деньги: взять в лавке в кредит? Да и как угадать, подойдет ли шляпка Исаевой? И, кстати, что должен подумать брат об Исаевой, которая не имеет даже чепцов? И неужели она так бедна, что не может позволить себе полдюжины носовых платков, о которых просит Достоевский? Или ей необходимы особые носовые платки, столичные, а обычные ей не годятся? А слухи, слухи-то пойдут: жена бывшего каторжника, а носовые платки выписывает аж из Петербурга!… Читаем: «Вот вещи, которые я желаю иметь; они почти необходимы. 1) К пасхе шляпку (здесь нет никаких), конечно, весеннюю. 2) (Теперь же) шелковой материи на платье (какой-нибудь, кроме glase) - цветом, какой носят (она блондинка, росту высокого среднего, с прекрасной тальей, похожа на Эмилию Федоровну станом, как я её помню). Мантилью (бархатную или какую-нибудь) – на твой вкус. Полдюжины тонких голландских носовых платков, дамских. 2 чепчика (с лентами по возможности голубыми) не дорогих, но хорошеньких. Косынку шерстяного кружева (если недорого)… Если требования эти покажутся тебе требованиями, если тебе сделается смешно, читая этот реестр оттого, что я прошу чуть ли не на 100 руб. серебром – то засмейся и откажи. Если ж ты поймешь всё желание моё сделать ей этот подарок и то, что я не удержался и написал тебе об этом, то ты не засмеешься надо мной, а извинишь меня».62

«История несколько длинная…»

Дабы у дядюшки выпросить необходимую сумму, нужно было его предварительно к неожиданной просьбе подготовить. Через кого? Посредника Достоевский уже наметил – сестру В.М.Карепину. Правда, пришлось заново, во всех подробностях, расписывать ей историю своей любви – впрочем, наверное, давно ей известную по рассказам брата Михаила. Из письма к В.М.Карепиной от 22 декабря 1856г.: «Вот в чем дело: история несколько длинная и потому нужно начать сначала за два года назад. Приехав в 54-м году из Омска в Семипалатинск, я познакомился с одним здешним чиновником Исаевым и его женой. Он был из России, человек умный, образованный, добрый. Я полюбил его как родного брата. Он был без места, но ожидал скорого помещения своего вновь на службу. У него были жена и сын. Жена его, Мария Дмитриевна Исаева, женщина еще молодая, и они приняли меня у себя как родного. Наконец, после долгих хлопот он получил место в городе Кузнецке, в Томской губернии, от Семипалатинска 700 верст. Я простился с ними и расставаться – мне было тяжелее чем с жизнью. Это было в мае 55 года. Я не преувеличиваю. Приехав в Кузнецк, он, Исаев, вдруг заболел и умер, оставив жену и сына без копейки денег, одну на чужой стороне, без помощи, в положении ужасном. Узнав о том (ибо мы переписывались), я занял и послал ей на первый случай денег. Я был так счастлив, что она приняла от меня! Наконец, она успела списаться с своими родными, с отцом своим. Отец её живет в Астрахани, занимает там значительную должность (директор карантина), в значительном чине и получает большое жалованье. Но у него на руках еще три дочери, девушки, и сыновья, в гвардии. Фамилия отца – Констан. Он внук французского эмигранта, в 1-ю революцию, дворянина, приехавшего в Россию и оставшегося жить в ней. Но дети его, по матери, русские. Мария Дмитриевна старшая дочь, и её отец любит больше всех. Но, кроме жалованья, у него ничего нет, и более 300 руб. серебром он ей не мог выслать».63

«Она осталась бы нахлебницей…»

Достоевскому, как уже сказано, нужны деньги. Приём «классической трагедии» повторяется. Когда деньги ожидались от брата, ему тоже всё было описано романтично и пространно. Теперь наступила очередь сестры, точнее – дядюшки, на которого сестра должна была оказать давление. Теперь романтическая сага звучит так: «По крайней мере, она уже ни в чем не нуждалась с тех пор, как написала родным о том, что лишилась мужа. Отец звал её в Россию. Но ей не хотелось ехать прежде помещения своего 8-летнего сына в Сибирский кадетский корпус. Приехав же с сыном в Астрахань, ей не на что было бы воспитать сына. Там надо платить, а денег у неё не было. Отец бы не оставил, но он очень стар и, кроме жалованья, ничего не имеет. Если бы он умер, то она осталась бы нахлебницей у сестер. В Сибирском же кадетском корпусе дают воспитанье превосходное, выпускают лучших учеников в артиллерии, с обязанностью прослужить в Сибири только три года. Короче, она решила остаться. Я имею здесь много знакомых. В Омске были люди, занимавшие довольно значительные должности, меня знавшие и готовые от всей души сделать для меня что можно. Я просил об сыне Марьи Дмитриевны; мне обещали, и, кажется, наверно, он будет помещен на будущий год в корпус».64

«Я видел её в несчастье…»

Впечатлительную женщину детали «романа въяве», конечно, должны взволновать. Дядюшка – человек черствый, однако не считаться с мнением родни (брата Михаила и сестры Варвары) он, конечно, не может. Психологическое воздействие, оказываемое Достоевским, причем оснащенное самыми трогательными подробностями, настолько впечатляет, что отказ субсидировать кузнецкую свадьбу со стороны расценивался бы как поступок безнравственный. Похоже, Достоевский это просчитал… Итак – «Друг мой милый, я пишу тебе подробности, а не написал главное. Я давно уже люблю эту женщину, до безумия, больше жизни моей. Если б ты знала её, этого ангела, то не удивилась бы. В ней столько превосходных прекрасных качеств. Умна, мила, образованна, как редко бывают образованны женщины, с характером кротким, понимающая свои обязанности, религиозная. Я видел её в несчастье, когда муж был без места. Не хочу описывать тебе их бывшую нужду. Но если б ты видела, с каким самоотвержением, с какой твердостию она переносила несчастье, которое вполне можно назвать несчастьем. Судьба её теперь ужасна: одна, в Кузнецке, где умер муж её, бог знает кем окруженная, вдова и сирота в полном смысле слова. Конечно, любовь моя к ней была скрытная и невысказанная. Я же любил Александра Ивановича, её мужа, как брата. Но она, с её умом и сердцем, не могла не понять моей любви к ней, не догадаться об этом. Теперь, когда она свободна (по смерти мужа уже прошло 1½ года) и когда я был произведен в офицеры, первым делом моим было предложить ей выйти за меня замуж».65

Версия для сестры вполне благопристойна, - долголетне скрываемые чувства, о которых объект мог лишь догадываться…

«Она знает меня, любит и уважает…»

Достоевский очень тонко подводит сестру к финалу, и довольно точно объясняет, почему ему нужно жениться. Звучит это странно: разве можно объяснить, почему и как возникают чувства? Если женитьба нужна «зачем-то», значит, любви нет. Любви не может сопутствовать расчет, однако в случае с Достоевским всё оказалось именно так, в чем он сам признается ничтоже сумняшеся, о чем – ниже. Пока же – романтические подробности: «Она знает меня, любит и уважает. С тех пор как мы расстались, мы переписывались каждую почту. Она согласилась и отвечала мне да. И если не случится одного обстоятельства (о котором не пишу, долго рассказывать), которое может если не расстроить, то отдалить дело надолго, - то свадьба наша будет уже сделана, до 15 февраля, то есть до масленицы. Друг мой, милая сестра! Не возражай, не тоскуй, не заботься обо мне. Я ничего не мог лучше сделать. Она вполне мне пара. Мы одинакового образования, по крайней мере, понимаем друг друга, одних наклонностей, правил. Мы друзья издавна. Мы уважаем друг друга, я люблю её. Мне 35 лет, а ей двадцать девятый, фамилии она превосходной, хотя и небогатой (она не имеет почти ничего. Впрочем, после матери у неё есть недвижимое имение, дом в Таганроге, но он в ожидании совершеннолетия младшей сестры, только что вышедшей из института, еще не продан и не разделен). Давно уже я писал брату об этом, прося не говорить никому из вас. Но тогда я не имел ни малейших надежд. Теперь, когда я произведен, мне позволительно иметь надежды на дальнейшее устройство судьбы моей; а милость монарха неисчислима».66

«Она со взглядом здравым на жизнь…»

И, наконец, Достоевский подбирается к главному. Деньги. На что жить им с женой? Но если надежды на будущее призрачны, зачем же жениться? И тут, «под занавес», Достоевский раскрывается. Он пишет, что женитьба ему нужна, потому что семейному – веры больше, «чем свободному как ветер». Остепенившемуся Достоевскому «снискать доверие правительства» будет легче, и он тогда быстрее достигнет своей цели – печататься. Невольно всплывает подспудная, постоянно зреющая сверхзадача. И стало быть, Исаева нужна была ему не столь как объект поклонения, сколь роман с ней всё чаще играл роль аргумента. И женитьба, в основном, - дабы «снискать доверие правительства», а отсюда вернуться в свет, добиться признания и славы. Всё же прочее – самогипноз, придуманный флер, - кому же охота вглядываться в собственные глубины, которые и так дают о себе знать… Итак – чувства второстепенны. Главное – расчет. Читаем еще одно доказательство сказанному: «Знаю, Варенька, что первый вопрос твой, как доброй сестры, любящей и заботящейся о судьбе брата, будет: «Чем же будешь ты жить?» – ибо, конечно, жалованья недостаточно для двух. Но, во-1-х, моя жена многого не потребует; она со взглядом здравым на жизнь; она была в несчастии, она переносила его гордо и терпеливо; по крайней мере, она не мотовка, будь уверена, а, напротив, хозяйка превосходная, а во-2-х, если не жить в Петербурге и в Москве, то мне вполне достаточно 600 руб. серебром в год… Пойми, друг мой! Я до сих пор еще, да и вечно, буду под надзором, под недоверчивостью правительства. Я заслужил это моими заблуждениями. Поверь мне, что человеку остепенившемуся, женившемуся, следовательно, изменившему своё направление в жизни, поверят более, чем свободному как ветер. Возьмут в соображение, что женатый человек не захочет жертвовать судьбою семейства и не увлечется пагубными идеями так же скоро, как и молодой человек (каким был я), зависящий только от себя. А я ищу снискать доверия правительства мне это надобно. В этом вся судьба моя, и я уже конечно скорее достигну цели моей… Знай, что я уже давно решил эту женитьбу, что это думано и передумано 1 1/2 года, хотя я не имел положительных надежд до производства, и что теперь я ни за что не отстану от моего намерения».67

«Согласитесь быть моею женою…»

Последнее известное предвенчальное письмо Достоевского – Врангелю от 25 января 1857г. Достоевский помыслами был уже в феврале, когда и должно было произойти это важное для него событие. Он настолько забылся, что своё письмо ошибочно пометил февралем. Дело всё-таки ответственное: как-никак от Исаевой и венчания с ней зависело «снискать доверие правительства» в будущем. А с «доверием» не шутят. Особенно – бывшие каторжники. В преддверии важного шага к снисканию «доверия» Достоевский возбужден. Он пишет Врангелю: «Писать я Вам буду очень скоро, именно 10-го февраля, а если удастся, то и раньше, 3-го февраля. Да, друг мой незабвенный, судьба моя приходит к концу. Я Вам писал последний раз, что Марья Дмитриевна согласилась быть моею женою. Всё это время я был в ужаснейших хлопотах, как не потерял голову. Надо было устроить возможность свадьбы. Надо было занять денег… Только 3 дня тому, как я получил деньги, и в воскресенье 27-го еду в Кузнецк на 15 дней».68

«По крайней мере, жил, хоть страдал, да жил!…»

Перед венчанием Достоевский – в ажиотаже. Пришлось покупать даже стулья – а то в Семипалатинске будущей жене и сидеть-то не на чем будет. А она для него теперь – самое главное: увенчалось «грозное чувство» – что, конечно, неплохо, ведь, присутствуя в его жизни, Исаева станет помогать ему «снискать доверие правительства и, наконец, ему будет дозволено печататься. Так что на стулья потратиться стоило. Потому что Исаева – не из тех, для которых «с милым и в шалаше рай». Она – светская женщина, ей нужны нарядные шляпки, чепцы, ну и уж, конечно, приличные стулья. Читаем: «Не знаю, успею ли в такой короткий срок доехать и сделать свадьбу. Она может быть больна, она может быть не готова или, например, не станут венчать в такой короткий срок (ибо нужно много обрядов) – одним словом, я рискую донельзя, но никак не могу не рисковать, то есть отложить до после святой. Нет никакой возможности откладывать по некоторым обстоятельствам, и потому надо сделать одно из решительных дел. Как-то, надеюсь, что удастся. Во всех моих решительных случаях мне сходило с рук и удавалось. Но тысячи хлопот в виду. Уж одно то, что из 600 руб. у меня почти ничего не остается по возвращении в Семипалатинск: так много и так дорого всё это стоит! А между тем я едва мог купить несколько стульев для мебели – так всё бедно. Обмундировка, долги, плата и необходимые обряды и 1500 верст езды, наконец, всё, что мог стоить её подъём с места, - вот куда ушли все деньги. Ведь нам обоим пришлось начинать чуть не с рубашек – ничего-то не было, всё надо было завести… Вы пишете, что я ленюсь писать; нет, друг мой, но отношения с Марией Дмитриевной занимали всего меня в последние два года. По крайней мере, жил, хоть страдал, да жил!».69

«Жена больна от чрезмерной усталости…»

И вот – свершилось. Достоевский женился. Первое его «послевенчальное» письмо – В.М.Карепиной, сестре, от 23 февраля 1857г. Подводя итог такому важному, судьбоносному, шагу, Достоевский пишет, что женитьба накладывает на него обязанности, но и приносит выгоды «для меня самого беспримерные». О каких «выгодах» идет речь – можно лишь догадаться. «Выгоды» должно принести правительство разрешением печататься и прочими милостями (об этом вполне недвусмысленно Достоевский писал в предыдущем письме к сестре). О «выгодной» женитьбе Достоевский сообщает следующее: «… Я ездил в Кузнецк на 15 дней, женился (6-го февраля), привез обратно жену, дорогой был очень болен (заболел в Барнауле тем припадком, который имею постоянно и о котором писал тебе), несмотря на болезнь, продолжал путь и приехал домой в Семипалатинск 20-го числа февраля, больной и измученный от всей этой тревоги, от болезни и от дурных дорог. Жена больна от чрезмерной усталости, хоть и не опасно… Жена, несмотря на всё своё желание, тоже не в состоянии писать тебе, тем более, что несмотря на хворость, хлопочет хоть как-нибудь устроиться на новом месте. И потому пишу тебе всего несколько только строк; но в самом скором времени напишу тебе еще письмо, вместе с женой, подробное и длинное. Теперь же жена обнимает, целует тебя и просит, чтоб ты её полюбила. А она тебя любит давным-давно. Всех вас она уже знает от меня с самого 54-го года. Все письма твои я читал ей, и она, женщина с душой и сердцем, была всегда в восхищении от них».70

О «беспримерных выгодах»

Так что за «беспримерные выгоды» сулил брак с Исаевой? Причем о том, что он использует женитьбу как бы вроде инструмента по достижению «выгод», Достоевский пишет только сестре, В.М.Карепиной. О таких расчетливых и неромантичных помыслах он не поминает так открыто ни Врангелю, ни брату Михаилу. Очевидно, сестра, как наиболее близкая к «дядюшке» и «тетушке», то есть – к деньгам, должна убедиться воочию, что потраченные на брак с Исаевой деньги не пропадут даром, и обернутся когда-либо большой пользой, в том числе и материальной. Такая прагматичная оценка чувства Достоевского к Исаевой была характерна не только для него самого, но и, пожалуй, для всей его родни… Читаем: «Ты пишешь, что тётушка сначала рассердилась на меня. Я приписываю это её же любви родственной и христианской ко мне; ибо как не озаботиться, как не покачать головой, как не сказать того, что она говорила: «Сам только что вышел из несчастья беспримерного, не обеспечен и тянет в своё горе другое существо, да и себя связывает вдвое, втрое». То же самое сказала и ты, мой ангел, в письме ко мне… Но отвечу тебе: всё в руках божиих, а я, надеясь на бога, не задремлю и сам. Правда, хлопот в жизни больше. Есть обязанности строгие, и, может быть, тяжелые. Но есть и выгоды для меня самого беспримерные…».71

«Припадок мой сокрушил меня и телесно. и нравственно…»

Странно, что в письме к Карепиной Достоевский о любви к Исаевой не говорит ни слова. Романтики как не бывало. Даже на процитированные гневные слова тётушки, когда, казалось бы, самое время было приняться за описание ангельских качеств Исаевой, последовали совершенно уж невеликосветские рассуждения о выгодах женитьбы. Похоже, чувство к Исаевой оказалось поколеблено уже через две недели после венчания. Письмо к Врангелю от 9 марта 1857г., правда, выдержано в совсем другой тональности: «Вот уже две недели слишком, как я дома, дорогой мой друг и брат, Александр Егорович, и только теперь насилу собрался написать к Вам. Если б Вы знали, сколько выдалось мне хлопот, суеты и занятий, самых непредвиденных, при новом порядке вещей, то верно простите меня за то, что тотчас по прибытии не написал Вам. Во-1-х, свадьба моя, которая совершилась в Кузнецке (6 февраля), и обратный путь до Семипалатинска взяли гораздо более времени, чем я рассчитывал. В Барнауле со мной случился припадок, и я лишних 4 дня прожил в этом месте. (Припадок мой сокрушил меня и телесно и нравственно: доктор сказал мне, что у меня настоящая эпилепсия, и предсказал, что если я не приму немедленных мер, то есть правильного леченья, которое не иначе может быть, как при полной свободе, то припадки могут принять самый дурной характер, и я в один из них задохнусь от горловой спазмы, которая почти всегда случается со мной во время припадка).»72

В какой свободе нуждается Достоевский через месяц после венчания, чтобы не задохнуться в приступе эпилепсии?…

«Ваш портрет стоит в её комнате…»

На послевенчальное послание письмо Достоевского не походит никак. В нём он говорит куда больше о собственной «горловой спазме» (а немного ниже – еще пространнее, очень длинно, о делах самого Врангеля), чем о молодой жене, которой в медовый месяц полагается хотя бы для виду восхищаться. Но восхищений нет. И лишь под конец письма находим сообщение, что Исаева перенесла портрет Врангеля в свою комнату, и что они вместе Врангеля очень любят, так что опять наличествует некий «чувствительный треугольник», но уже не с 24-летним Вергуновым, а с 23-летним Врангелем. Но с Врангелем, в отличие от Вергунова, обмен «любвеобильными» эмоциями происходит на расстоянии… Читаем: «Приехав в Семипалатинск, встретили меня хлопоты по устройству квартиры; потом заболела жена, потом приехал бригадный командир и делал смотр, так что я и Вам, и брату принужден был отложить писать до сегодня… Жена Вам кланяется; она Вас особенно любит; она не может забыть Вас и с наслаждением вспоминает Ваше короткое, но памятное для неё знакомство с Вами. Всё, что до Вас относится, интересует её до крайности. Ваш портрет стоит в её комнате, она выпросила его у меня. Сойдемся ли мы когда-нибудь, друг мой? И я и жена были бы полезны Вам. Вы бы в нас нашли брата и сестру, Вас любящих и понимающих. Не забывайте нас, а мы Вас никогда не забудем…».73

«Буду надеяться на милость божию…»

Следующее письмо – брату Михаилу, от 9 марта 1857г. И опять – то же впечатление, что Исаева Достоевского заботит куда меньше, чем собственный припадок в Барнауле. Достоевскому не дают покоя мысли, что он умрёт во время припадка эпилепсии, и тут уж не до молодой жены. Венчание состоялось, обзаведение семьей и хозяйством произошло, средство для «снискания доверия правительства» обретено – теперь об Исаевой можно писать с куда меньшим пылом, чем раньше. Так что почву для возобновления романа Исаевой с Вергуновым Достоевский сам же и взрыхлял… Из письма к брату: «Вот уже две недели, бесценный, дорогой брат, как я воротился с женою из Кузнецка, а только теперь нашел минутку, чтоб написать тебе… Но конечно ты, зная жизнь, поверишь мне, что у меня с новым порядком вещей завелось столько хлопот, забот и дел, что и не знаю, как голова не треснет. Однако я всё-таки успел написать дяде и сестре (по её же просьбе немедленно). Дядя помог мне, и на время я обеспечен, а там буду надеяться на милость божию… Сборы в дорогу, экипировка моя и её (ибо у ней было насчет всего необходимого не очень богато) – но самая необходимая экипировка, можно сказать бедная, путешествие в 1500 верст, в закрытом экипаже (она слабого здоровья, - морозы и дурные дороги – иначе нельзя) – где я платил круглым счетом за четыре лошади, свадьба в Кузнецке, хотя и самая скромная, наём квартиры, обзаведенье, хоть какая-нибудь мебель, посуда в доме и на кухне – всё это взяло столько, что и понять нельзя. В Кузнецке я почти никого не знал. Но там она сама меня познакомила с теми, кто получше и которые все её уважали».74

«У меня настоящая падучая…»

Описание самого венчания отсутствует. Создается впечатление, что побывка в Кузнецке Достоевского мало чем порадовала. Ведь в Кузнецке – соперник. Вергунов. Впрочем, Вергунов уже его задушевный друг. Так что печалит Достоевского, возможно, не столь присутствие соперника, сколь опять же нехватка денег, и особенно собственное здоровье. Между тем, заботиться скорее нужно бы об Исаевой – у неё чахотка, ей оставалось жить всего 7 лет. У Достоевского же впереди – второй удачный брак и жизнь до старости… Однако вернемся к довольно унылым торжествам в Кузнецке, который Достоевского совсем не впечатлили: «Посаженным отцом был у меня тамошний исправник с исправницей, шаферами тоже порядочные довольно люди, простые и добрые, и если включить священника да еще два семейства её знакомых, то вот и все гости на её свадьбе. В обратный путь (через Барнаул) я остановился в Барнауле у одного моего доброго знакомого. Тут меня посетило несчастье: совсем неожиданно случился со мной припадок эпилепсии, перепугавший до смерти жену, а меня наполнивший грустью и унынием. Доктор (ученый и дельный) сказал мне, вопреки всем прежним отзывам докторов, что у меня настоящая падучая и что я в один из этих припадков должен ожидать, что задохнусь от горловой спазмы и умру не иначе, как от этого. Я сам выпросил подробную откровенность у доктора, заклиная его именем честного человека. Вообще он мне советовал остерегаться новолуний. (Теперь подходит новолуние и я жду припадка)».75

«Если б я наверно знал, что у меня настоящая падучая, я бы не женился…»

Для венчания, как мы попытались предположить, у Достоевского было множество причин. Одна из самых важных – предстать пред очами правительства серьезным остепененным женатым человеком. Конечно, конечно же видное место отводилось «грозному чувству». Чувству, - но не чувственности. Редкие, случайные моменты близости до брака мало что доказывают, не оказалось ли, что сверхтемпераментный (по признаниям Анны Григорьевны) Достоевский в браке нашел женщину болезненную, скорее склонную к мягкой нежности, чем к пылкой страсти. Впрочем, была ли столь сильна любовь Достоевского к Исаевой, если он уверяет брата, что если б знал, что болен эпилепсией – то не женился бы. Так как же – любовь? Не слишком ли много оговорок выявляется, которые влияли на желание или нежелание жениться? Увы, чем далее вникаешь в особенности странной связи Достоевского с Исаевой, тем более находишь поводов для разочарования. Читаем: «Теперь пойми, друг мой, какие отчаянные мысли бродят у меня в голове. Но что об этом говорить! Еще, может быть, и неверно, что у меня настоящая падучая. Женясь, я совершенно верил докторам, которые уверяли, что это просто нервные припадки, которые могут пройти с переменою образа жизни. Если б я наверно знал, что у меня настоящая падучая, я бы не женился. Для спокойствия моего и для того, чтобы посоветоваться с настоящими докторами и принять меры, мне необходимо выйти как можно скорее в отставку и переехать в Россию, но как это сделать?… В Семипалатинск я привёз жену захворавшую. Хотя я, уезжая, заготовил всё по возможности, но по неопытности моей и половины не было сделано из того, что нужно, и потому у нас было две недели постоянных хлопот. На этот случай приехал бригадный командир. Смотр, служба – одним словом, я совсем замотался – и потому прости, что не написал сейчас же по прибытии. Жена моя теперь оправилась».76

«Она не перестаёт быть доброю и благородною…»

Как мы уже видели, для Достоевского вообще было характерно использование своих нелегких обстоятельств для снискания какой-либо помощи. Аргумент «грозного чувства» исчерпан, Исаева – его жена. Но падучая – разве же не повод ходатайствовать о скорейшем переводе поближе к столицам и к докторам, чего уже давно добивается Достоевский. И по письму к брату выходит, что Достоевскому «везло» – припадок случился как нельзя вовремя. Чувства приносятся в жертву расчету, вернее расчетливости… Читаем: «Она просит тебя простить её, что не пишет тебе теперь ничего. Она напишет и скоро. Она уверяет меня, что не приготовилась. Всех вас она бесконечно любит. Она вас всех любила и прежде, когда я (в 54-м году) читал ей всякое письмо ваше, и знала о вас все подробности. По рассказам моим, она тебя чрезвычайно уважает и всё мне ставит тебя в пример. Это доброе и нежное создание, немного быстрая, скорая, сильно впечатлительная; прошлая жизнь её оставила на её душе болезненные следы. Переходы в её ощущениях быстры до невозможности; но никогда она не перестаёт быть доброю и благородною. Я её очень люблю, она меня, и покамест всё идёт порядочно… Письмо твоё я получил, благодарю за твои посылки, они ещё не пришли, но, друг мой, мне так тяжело было, читая о тягости твоих обязательств, что ты на нас истратился! Благодарю тебе 1000 раз, а жена не знает как и благодарить тебя».77

После венчания прошло так недолго, а Достоевский уже подмечает, что Исаева «немного быстрая, скорая» (читай – суматошная), да и невзгоды сделали её раздражительной. Но, впрочем, - «она не перестаёт быть доброю и благородною» – снисходительно прощает Достоевский жене суматошность. Так что, несмотря на быстрые «до невозможности» переходы настроений, «покамест всё идёт порядочно». Какое озадачивающее «покамест», однако…

«Она правдива и не любит говорить против сердца своего…2

С момента венчания проходит месяц. У Достоевского – обычная проза жизни. Как будто обвенчались не молодожены, а престарелый вдовец нашел себе соответствующую по летам пару. Жизнь у новобрачных, похоже, мрачноватая. Достоевский говеет. Ходит в церковь, а перед тем постится. Не знаем, постилась ли Исаева, но замкнутая, проходящая в молчании жизнь вряд ли её устраивала. А притом молодой учитель Вергунов уже сбирается в дорогу из Кузнецка в Семипалатинск (подробнее см. «Загадки провинции», 1996). Из письма Достоевского сестре, В.М.Карепиной, от 15 марта 1857г.: «Вот и еще тебе письмо, дорогая Варенька. Уведомляю тебя, что я и жена (которая вместе со мной пишет к вам) хотя кое-как устраиваемся и начинаем новую жизнь, но всё-таки завалены такими разнообразными хлопотами, что поневоле манкировали прошлую почту и не писали к тебе, хотя я и обещался. К тому же жена что-то часто хворает, а я на этой неделе говел, сегодня исповедывался, устал ужасно, да и сам не могу похвалиться здоровьем. И потому ты наверняка извинишь меня. Жена просит вас в письме своём полюбить её. Пожалуйста, прими её слова – не за слова, а за дело. Она правдива и не любит говорить против сердца своего. полюбите её, и я вам за это буду чрезвычайно благодарен, бесконечно. Живём кое-как, больших знакомств не делаем, деньги бережем (хотя они идут ужасно) и надеемся на будущее, которое, если угодно богу и монарху, устроится… Я просил Мишу помочь мне, именно выслать кое-каких вещей, из которых некоторые совершенно необходимы, чтоб устроиться и подарить будущую жену мою. Он пишет мне теперь, что немедленно исполнит просьбу мою. Он еще ничего не выслал, но совесть упрекает меня, что я потревожил его расходами…».78

«Осмеливаюсь рекомендовать себя… как родственника»

Сам Достоевский решил представиться родственникам своей жены только через два с половиной месяца (!) после венчания. Он написал отцу Исаевой вежливое, формально-чувствительное, как и полагается, послание, скорее – ради соблюдения приличий. Об истинных чувствах Достоевского по этому письму, датированному 20 апреля 1857г., судить трудно: «Многоуважаемый Дмитрий Степанович. С чувством глубочайшего уваженья и искренней, настоящей преданности к Вам и всему семейству Вашему, осмеливаюсь рекомендовать себя Вам как родственника. Бог исполнил наконец самое горячее желанье моё, и я, два месяца назад, стал мужем Вашей дочери. Еще давно, еще при жизни Александра Ивановича, она так много и так часто говорила мне о Вас, с таким чувством и нередко со слезами, вспоминала свою прежнюю жизнь в Астрахани, что я еще тогда научился Вас любить и уважать. Она всегда упоминала о Вас с искреннюю любовью, и я не мог не сочувствовать ей. Я познакомился с Марьей Дмитриевной в 54 году, когда, по прибытии моём в Семипалатинск, был здесь еще всем чужой. Покойный Александр Иванович, о котором я не могу вспоминать до сих пор без особого чувства, принял меня в свой дом как родного брата. Это была прекрасная, благородная душа. Несчастья по службе несколько расстроили его характер и здоровье. Получив место в Кузнецке, он заболел и скончался, так неожиданно для всех любивших его, что никто не мог подумать о его судьбе хладнокровно».79

«Во мне твёрдое, непоколебимое желанье составить счастье жены моей…»

Отношение к родственникам жены можно было бы назвать даже снисходительным – до какой степени нужно было не считаться с ними, чтобы не попытаться завести хотя бы письменного знакомства с отцом невесты еще накануне венчания? Ведь по обычаям той поры руку невесты просят у отца. Старик Констант не подозревает, конечно, что, судя по брачной метрической записи, его в природе уже не существует – но об этом ниже… И как, однако, странно, что о родственниках жены новобрачные вспомнили только на третьем месяце после женитьбы! Приличия явно нарушены, и Достоевского не извинял даже искусно-вежливый «светский» стиль изложения, всяческие (и даже весьма горячие) заверения в любви и приветы «сестрицам» Марии Дмитриевны: «Я же не мог представить себе, что станется с бедной Марьей Дмитриевной, одной, в глуши, без опоры, с малолетним сыном? Но бог устроил всё. Не знаю, в состоянье ли я буду исполнить то, что положил в своём сердце; но уверяю Вас, что во мне твёрдое, непоколебимое желанье составить счастье жены моей и устроить судьбу бедного Паши. Я люблю его как родного; я так любил его отца, что не могу не быть другом и сыну. Вас буду просить я, многоуважаемый Дмитрий Степанович, - рекомендуйте меня семейству Вашему и передайте мой поклон и моё искреннее уважение сестрицам Марьи Дмитриевны. Может быть, Вы когда-нибудь узнаете меня лично. Во всяком случае, поверьте мне, я надеюсь заслужить доброе мнение Ваше и оказаться достойным иметь честь быть близким к Вашей фамилии. А теперь примите еще раз уверенье в чувствах наиглубочайшего уваженья и позвольте мне пребыть искренно любящим Вас и преданнейшим Вашим слугою».80

«Я принялась нацарапать тебе, Варя, несколько строк…»

На письме Достоевского отцу Исаевой имеется и её собственная приписка. Стиль её несколько разочаровывает. Ничего возвышенного. Приписка выдает с головой неумение Исаевой общаться по-великосветски. «Дама», привычная к правилам переписки, не позволила бы себе написать в духе: «Я принялась нацарапать тебе несколько строк…», или: «Остальное стало для меня трын-травою…», или: «Хотелось бы много написать и так о чем поболтать…». Образованные дамы того времени так не изъяснялись. В одной небольшой приписке столько стилевых погрешностей, что поневоле чувствуешь облегчение, - может, это и хорошо, что писем Исаевой к Достоевскому не сохранилось. Разочаровываться – тяжко. Читаем приписку Исаевой: «Чтоб не потерять случай, а тем более, что мы так давно не писали одна другой (приписка адресована сестре, - авт.), я принялась нацарапать тебе, Варя, несколько строк. Я думаю, Вы уже надавали мне несколько эпитетов за моё молчание, но, право, и мне пришлось ожидать от вас весточки немалое число недель. Муж мой посылает вам всем поклон и просит полюбить его также братски, как когда-то любила ты искренно доброго Александра Ивановича. Хотелось бы многое написать и так о чем поболтать, да подходит время отправки писем. Скажу тебе, Варя, откровенно – если б я не была так счастлива и за себя, и за судьбу Паши, то, право, нужно было поссориться с тобою, как с недоброю сестрою, но в счастье мы всё прощаем. Я не только любима и балуема своим умным, добрым, влюбленным в меня мужем, - даже уважаема и его родными. Письма их так милы и приветливы, что, право, остальное стало для меня трын-травою. Столько я получила подарков, и все один другого лучше, что теперь будь покойна, придется мало тебя беспокоить своими поручениями. Поцелуй за меня Соню, Лиду, и поклонись всем, кто захочет меня вспомнить. Если ты не поленишься и будешь писать мне, то я всегда с удовольствием буду отвечать тебе. Паша кланяется тебе и Лиде, он очень любим и умно балуем Федором Михайловичем».81

«Он умно балуем…»

Письмо сочинено довольно неизящно. Хотя, - нельзя не заметить, что многие обороты речи Исаевой напоминают подстрочный перевод с французского, вплоть до «балуем», «я уважаема», «вы надавали мне несколько эпитетов» – скорее всего, Исаева читает больше не русские, а французские романы… Удивляет также, что приписка Исаевой адресована сестре, а само письмо – отцу. Отец, читая письмо, конечно, приписку увидел, а в ней – ни одного слова, ни даже привета, обращенного к нему! Впрочем, что удивляться – отца уже «нет в живых», как мы с удивлением узнаем из документов, касающихся венчания Исаевой, о чем – ниже. Что до Пашеньки, который Достоевским «умно балуем», то первое, чем озаботился новый муж Исаевой, - отправил его в Сибирский корпус на ученье, притом, что Паша Исаев еще слишком мал, и ему требовались, скорее, не казенные, а семейные условия воспитания. Чувствуется, что и Исаевой, и Достоевскому мальчик в тягость. От него избавляются, и Достоевский пишет генералу Ждан-Пушкину, чтобы тот поспособствовал определению Паши в воинское заведение. Письмо датировано 29 июля 1857г.: «Получив чин, я женился на вдове моего покойного друга, которого я любил и уважал, Александра Ивановича Исаева. Я застал его в 54-м году в Семипалатинске; он тогда был без места. Но через год получил место в Томской губернии, отправился на службу в город Кузнецк и через 2 месяца умер, оставив жену и малолетнего сына. Покойный Александр Иванович Исаев часто, с величайшим уважением говаривал мне о Вас. Он знал Вас лично; не знаю, помните ли Вы его? Я помню, что я писал к Вам о его сиротке-сыне, придумывая, как бы поместить его в Сибирский корпус, что очень хотелось бедной вдове, его матери, по смерти своего мужа пришедшей почти в отчаяние. Она подавала просьбы, писала письма – и вот решение вышло (благодаря заботливости доброго и благородного Якова Александровича Слуцкого) уже в то время, когда она, уже шесть месяцев, как сделалась моею женой. И хоть мне грустно и тяжело отпустить такого маленького мальчика, о котором я дал себе слово заботиться, из уважения к памяти его отца, но отказаться от такого случая невозможно, тем более, что корпусный командир сделал для него почти исключение, велев принять его в малых летах».82

«Я рассчитывал иначе…»

Итак, Пашу отдали в Сибирский кадетский корпус, хотя он еще «не вышел летами». Что Достоевский торопится освободиться от «обузы», в любви к которой пытается убедить Ждан-Пушкина – еще объяснимо. Но Исаева! Разве не она писала во все концы еще до замужества, желая поскорее пристроить сына хоть где-нибудь. Но вот всё уладилось. И что же? Тужила ли М.Д.Исаева по поводу разлуки с сыном, которая могла бы, заметим, произойти и на год позже? Ничуть не бывало. Как следует из письма Достоевского сестре Исаевой, В.Д.Констант, от 31 августе 1857г., Исаева такому обстоятельству чрезвычайно обрадовалась. «Я знаю, - пишет Достоевский – как Вы любите Пашу, и потому считаю себя обязанным сообщить Вам о нем подробнее. Признаюсь Вам, что помещение его в корпус мне было сначала не по душе. Я рассчитывал иначе и всё уговаривал Марью Дмитриевну подождать. Я уверен в своём (очень близком) возвращении в Россию… Там же, в России, я имею много способов и очень много преданных мне и сильных людей, которые помогли бы мне пристроить Пашу наилучшим образом, у меня на глазах. К тому же в Павловском кадетском корпусе командиром батальона кадет мой родственник, муж моей младшей сестры. Я думал, что в этом корпусе он был бы как в доме родных. Имея всё это в виду, я надеялся, что на прежнюю просьбу Марьи Дмитриевны (еще до замужества) о помещении Паши в корпус не последует скорого ответа за малолетством Паши. Но люди, которых я же просил прежде, так преданы нам, что выхлопотали, несмотря на малолетство Паши, в виде исключения из общего правила, принятие его в корпус. Нечего делать, мы с ним расстались. Марья Дмитриевна рассуждала как мать и обрадовалась решительному и верному».83

Итак – виноваты слишком усердные друзья. Это они преждевременно «вырвали» восьмилетнего мальчика из родительского дома…

«Рассуждала, как мать…»

Марья Дмитриевна «рассуждала как мать». И потому ускорила расставание с сыном на целый год, да к тому же еще и обрадовалась, как сказано выше. Странно, но в письме к сестре явно сквозит неодобрение поведением Исаевой. Что, в свою очередь, не блещет тактом: размолвки меж супругами выставляются на обсуждение посторонних, даже почти незнакомых Достоевскому лиц! Впрочем, в письме отцу М.Д.Исаевой, отправленном в тот же день, о размолвке по поводу Паши – ни слова. Очевидно, сестра – человек доверенный, и ей многое сообщается… Из письма отцу: «Марье Дмитриевне непременно хотелось написать Вам окончательное и решительное известие о милом нашем Пашечке. Совершенно неожиданно решилась давнишняя просьба Марьи Дмитриевны о помещении Паши в Сибирский кадетский корпус, и решилась по особенному вниманию и участию генерал-губернатора. Пашу приняли…».84

«Горе с ним мыкать…»

Но как окружающие должны были относиться к такому поспешному желанию отделаться от «бедного сиротки»? Достоевский, очевидно, понимал, что в глазах «общества», с коим не считаться было нельзя, такой поступок одобрения не вызовет. А посему возникли хлопоты, чтобы «бедного сиротку» из Сибирского кадетского корпуса вернуть в лоно семьи. Из письма Достоевского И.В.Ждан-Пушкину от 17 мая 1858г.: «Жена моя оставалась вдовою и без болших надежд в будущем. Лучше уже было пристроить сына поскорее, чем с ним горе мыкать и оставить его без образования… Вы пишете, что довольно прислать только письмо к директору и просить его и он отпустит. Я так и сделаю… Я знаю, что Вы берете истинное участие в нашем сиротке. Да наградит Вас за это бог!».

Таким образом, Достоевский как бы оправдывается в своем «неотеческом» отношении к «сиротке» и вынужден нейтрализовать неблагоприятное мнение, которое, несомненно, распространилось довольно широко и могло повредить его планам на будущем литературном поприще. С бомондом той поры дворянину и литератору приходилось считаться…85

«У жены нет никакой шляпки…»

В течение двух последующих лет, в 1858 и 1859гг., о своей жене в письмах Достоевский почти не вспоминал. Лишь в конце писем обычно ставилась приписка: жена, мол, «посылает Вам поклон». Из семейных историй волновала Достоевского, как уже было сказано, только ситуация с Пашей, - и то потому, что могла вызвать кривотолки среди «сильных мира сего». Отношения с женой на романтические не походят. Впрочем, мы знаем, что в Семипалатинске с весны 1857г. проживает бывший соперник Достоевского – Николай Борисович Вергунов, которому злая молва, с подачи Л.Ф.Достоевской, приписывает связи с уже замужней Исаевой. Но вот летом 1859г. Достоевский Семипалатинск покидает и направляется в Тверь. По дороге, как уже было сказано (см. Л.Ф.Достоевскую), Исаеву преследует Вергунов и свидания якобы происходят чуть ли не на каждой станции. Приехав в Тверь, Достоевский наконец-то, после длительного двухгодичного семипалатинского перерыва, начинает в письмах об Исаевой вспоминать. В письме к брату 24 августа 1859г. он просит купить для неё шляпку: «Вот что: у жены нет никакой шляпки (при отъезде мы шляпки продали. Не тащить же их было 4000 верст!). Хоть жена, видя наше безденежье, и не хочет никакой шляпки, но посуди сам: неужели ей целый месяц сидеть взаперти, в комнате? Не пользоваться воздухом, желтеть и худеть?».86

«Шляпка должна быть серенькая или сиреневая…»

Почему шляпки проданы в Семипалатинске? Но ведь Достоевский сам в письмах сообщал, что жить в Семипалатинске – дорого, и что всё там чуть не в два раза дороже. Значит, самое время продавать шляпки – по семипалатинским ценам. Коммерция тем более выгодная, что осуществляется частично за счет брата, которому предписывалось купить новые шляпки, но уже за «свои кровные». О любви в письме ни строчки. Читаем: «Моцион нужен для здоровья и потому я неприменно желаю купить ей шляпку. В здешних магазинах нет ничего, шляпки есть летние, гадкие, а жена хочет осеннюю, расхожую и как можно дешевле. И потому вот какая моя убедительнейшая к тебе просьба. Пошли или сам зайди к m-me Вихман и, если есть готовая, купи, а нет, закажи. Шляпка должна быть серенькая или сиреневая, безо всяких украшений и цац, без цветов, одним словом, как можно проще, дешевле и изящнее (отнюдь не белая) – расхожая в полном смысле слова. Другую хорошенькую зимнюю шляпку мы сделаем после. А теперь только что-нибудь надеть на голову, не простоволосой же ей ходить? Если m-me Вихман скажет, что шляпки летние, а осенних фасонов еще нет, то закажи осеннюю и пусть она сама сделает какой угодно осенний фасон, хоть прошлогодний. Без украшений, дешевле, как можно изящнее».87

Несколько удивляет это «мы продали шляпки», «хорошенькую зимнюю шляпку мы сделаем после» – как отдаленный звук мелодии «грозного чувства», когда Достоевский и Исаева были – «мы», несмотря даже на обоюдные подсознательные мотивы, которые этому чувству сопутствовали. Значит, в пору шляпок они всё ещё – «мы», по крайней мере это «мы» всё ещё в Достоевском подспудно теплится…

«С серенькими и беленькими мелкими полосками…»

Шляпки для Исаевой интересуют Достоевского прежде всего – с утилитарной точки зрения, «не ходить же ей простоволосой». Но «мы» присутствует… А что же Исаева? Возможно, она счастлива после романтических тайных встреч с Вергуновым по дороге в Тверь. Значит, она не изменилась, она может ещё нравиться, ей хочется обновок. И как не сочетается с этим её настроением заботы экономного супруга о шляпке, которая должна одновременно быть и изящной, и дешевой. Да, он расчётлив, мы в этом уже убедились. И даже на мелочах. Ведь посчитал же он детали туалета собственной жены лишними и продал её семипалатинские шляпки – «не таскать же их за 4000 вёрст!». Достоевский печется о дешевизне, желая сделать жене подарок точно также, как Карандышев, герой известной киноленты, снятой по «Бесприданнице» Островского, покупая нарядный туалет для невесты! Он даёт наставления брату: «У нас в Семипалатинске была расхожая шляпка в 9 целковых (то есть здесь в 5), но до того изящная, что годилась графине (шляпка, стало быть, была «у нас». Впечатляет. Притом «годилась и графине» - но ведь продали же! – авт.). Ради бога, брат, не откажи. Продам тарантас – деньги отдам тотчас. Есть у Вихман ленты (мы здесь видели образцы от Вихман же) с продольными мелкими полосками серенькими и беленькими. Вот таких бы лент к шляпке. Жаль, что не могу прислать образчика. Если можно – привези шляпку с собою. Если же нет – закажи, и, когда будет готова, пусть отправят по железной. Но чтоб она тебя не задерживала в Петербурге. Голубчик мой! Не досадуй на меня за мои просьбы! У меня у самого голова кругом идёт… Жена тебе кланяется».88

«Вчера писал тебе об шляпке…»

На следующий же день – еще одно письмо брату. В нем – напоминание: «Вчера писал тебе об шляпке, не забудь, ради бога, друг мой. Образчик лент для уборки шляпки. Ленты эти от Вихман из Петербурга (сказала здешняя магазинщица). Цвет же шляпки как серенькая полоска на лентах».

Такая настойчивость удивительна: шляпка нужна и скоро, и определенного фасона, изящности и цвета, и оговаривается даже тип ленты, да еще – чтобы непременно дешевая была. Каприз Исаевой? Или представления самого Достоевского о красоте женщины и её нарядах? Но много ли мужчина смыслит в шляпках и лентах? И можно ли такую деликатную миссию поручить брату, то есть опять же – мужчине, который в дамских нарядах мало что понимает? Сомнительно, что два брата Достоевских могли выбрать для Исаевой шляпку лучше, чем она сама в тверских магазинах. Похоже, Исаева в самом деле была непритязательна и покладиста и в некотором подчинении у мужа. С момента отъезда из Семипалатинска минуло два месяца и столько еще пройдет, пока из Петербурга вышлют шляпку, а она всё ходит «простоволосая», а то и вовсе не выходит из дома, что для неё, склонной к чахотке, - самоубийственно. И что должен думать о Достоевском «свет», узнав, что он держит жену взаперти, без «карманных денег» и настолько поработил её индивидуальность, что даже «шляпки и ленты» заказывает для неё сам, когда он решит и какие выберет…89

«Она… всё хворает»

Меж тем, Исаева больна. Смертельно. Туберкулез еще излечивать не умели, да и болезнь её запущена. Ей осталось жить четыре с половиной года. Намёки на её болезнь в письмах Достоевского встречаются, но – места занимают совсем немного. Из письма А.Е.Врангелю от 22 сентября 1859г. из Твери: «Мы с Марьей Дмитриевной все три года Вас так часто вспоминали и с каким удовольствием. Она очень желала бы Вас видеть. Всё хворает. Прощайте же, обнимаю Вас».

Но Достоевского более всего заботит всё же не состояние здоровья жены (о нём – две строчки, причем только в одном письме, и то в контексте «приветов»), а – своё собственное. У Достоевского падучая, о которой он пишет всем и вся длинные письма. Детально, во всех нюансах, рассказывает об эпилепсии и брату Михаилу, и даже графу Тотлебену. Между тем, эпилепсия не помешает Достоевскому прожить до старости, скончается он в 1881 году. Силы же Исаевой уже на исходе, хотя она и моложе супруга на пять лет...90

«Марья Дмитриевна даже иногда плачет…»

Тверь аттестуется Достоевским как город скучный. Достоевский недоволен и плохой библиотекой, и «ничтожным» театром, и дороговизной, и отсутствием удобств. Быть может, также считала и Исаева. Хотя трудно поверить, что в Семипалатинске, а уж тем более в Кузнецке было интереснее и комфортнее. Возможно, Исаеву гнетёт не Тверь, а муж, который экономит деньги настолько, что отказывается принимать гостей и «поддерживать всяческие знакомства». Впрочем, выйти «в свет» для Исаевой, надо полагать, - проблема: нет ведь никаких изящных безделиц и даже нужных шляпок (экономит же!), без которых какая уж элегантность. Да и муж всё время - за работой, и на «светский» лад не настроен. Эмоциональная и «легкого характера»» женщина ощущает все тяготы заточения… Из письма Достоевского А.И.Гейбовичу от 23 октября 1859г.: «А Марья Дмитриевна даже иногда плачет, вспоминая о Вас. Ей-богу. Она Вам, кажется, и письмо приготовила… Мы тоже в ожидании живем довольно скучно. покамест не переехали в Петербург, не покупаем даже самых необходимых вещей. Знакомство веду я один. Марья Дмитриевна не хочет, потому что принимать у нас негде. Да и знакомых-то три-четыре дома. Знаком со многими, а хожу к немногим, к тем, к кому приятно ходить. Тверь как город до невероятности скучный. Удобств мало. Дороговизна ужасная. Обстроен очень хорошо, но скучно. Театр ничтожный. Тарантас мой не могу до сих пор продать…».91

Значит, Достоевский бывает в театре, общается лишь с теми, кто ему приятен, хотя знакомств много. А Исаева – как бы в заточении…

«Марья Дмитриевна убивается…»

Сила таланта Достоевского ощущалась отнюдь не только в романах, но и в повседневной жизни. По письмам мы уже знаем его необыкновенную способность убеждать. И поскольку в Твери самым главным для него, пожалуй, помимо готовящегося переезда, была забота о собственном здоровье («хворь» Исаевой, у которой, что называется, смерть за плечами, он почти не замечает), то он не только всех близких и знакомых в письмах переполошил сетованиями об эпилепсии, но и Исаеву убеждает, что ему осталось жить недолго, а та, поддаваясь внушению, естественно, начала беспокоиться: сына-то из Сибирского кадетского корпуса забрали, а если муж скончается – кто возьмёт на себя заботы о воспитании и образовании Паши? Исаева опасается кончины Достоевского, и, конечно, заранее скорбит о себе самой, вспоминая неожиданную смерть первого мужа. И если Достоевский в своё время написал «Вечного мужа», то ей впору было бы сочинять «Вечную вдову»… Из письма Достоевского Врангелю от 2 ноября 1859г. из Твери: «К тому же в письме моём к государю я прошу о помещении моего пасынка, Паши, в гимназию. Марья Дмитриевна убивается, за судьбу сына. Ей всё кажется, что если я умру, то она останется с подрастающим сыном опять в таком же горе, как и после первого вдовства. Она напугана, и хоть сама не говорит мне всего, но я вижу её беспокойство. А так как жизнь в Твери я еще не знаю когда кончится, а Паша не пристроен и только теряет дорогое время, то я в решительную минуту пустился на крайнюю меру и написал к государю, надеясь на его милосердие…».92

«Жена моя остаётся в Петербурге…»

Далее – переезд в Петербург. Завуалированный от самого себя, но тем не менее весьма чувственный «роман» с А.И.Шуберт. Творчество. Достоевскому не до Исаевой. В письмах своих он её не поминает вовсе. И лишь когда покидает Петербург чуть не на три месяца для лечения за границей, походя вспоминает об Исаевой в письме брату А.М.Достоевскому от 6 июня 1862г.: «Еду я один. Жена моя остаётся в Петербурге. Денег нет, чтоб ехать вместе, да и нельзя ей своего сына (моего пасынка) оставить, который готовится к экзамену в гимназию».

Таким образом, Достоевский называет Пашу не сыном, а пасынком. Сыном Паша так и не станет, хотя в орбите Достоевского пребудет до самой кончины писателя – нечто вроде живого укора – к величайшему раздражению второй жены Анны Григорьевны.

Потрясает до глубины души другое. Достоевский едет за границу лечиться. Но в лечении-то больше всего нуждается не он, а Исаева, которой осталось жить всего полтора года. Для её легких «сырой» Петербург – самое убийственное место, хуже и не придумаешь, так что об отдыхе где-нибудь в Италии подумать бы ей, а не Достоевскому, который настолько мнителен, что думает о своей кончине за двадцать лет до таковой. Но для Исаевой Достоевский денег не находит. Они ему понадобятся на другие цели. В Европе он пустится во все тяжкие, и будет их проигрывать в рулетку. Таким образом, «игрок» Достоевский «проиграл», в конечном счете, не только былое «грозное чувство», но и жизнь собственной жены. Так что игра шла, в самом буквальном смысле, – на жизнь…93

«Хотела ехать в Тверь на лето…»

Летом 1862г. планы Достоевского и его жены разительно отличались. Достоевский спешил за границу. Исаева, в то же время, хотела ехать в Тверь, но, конечно, её поездка не состоялась. В Твери климат более мягкий, чем в Петербурге, и неизлечимо больная Исаева, конечно, могла бы хоть немного поправиться. Однако планы Достоевского встали на пути её желания. Играя в рулетку в самых разных городах Европы, он набирается впечатлений, которые будут им использованы в будущем романе «Игрок». Исаевой в этом романе места не найдется, его будут вдохновлять иные музы…94

«Жена его очень добрая особа, но жаль, что очень больная женщина…»

Но, может, симптомы болезни Исаевой не столь явственны, и именно поэтому свою собственную болезнь, эпилепсию, Достоевский считает куда более опасной и ездит лечиться за границу, отказывая в подобных поездках Исаевой – что могло, возможно, продлить её жизнь хотя бы на пару лет. Но предлог серьезен: денег нет. Денег, которые одновременно сжигаются в игорных домах.

Ответ на вопрос о состоянии Исаевой находим в письме Н.М.Достоевского к А.М.Достоевскому от 18 ноября 1862г.: «Про брата Федора я и писать не берусь… Жена его очень добрая особа, но жаль, что очень больная женщина. У ней чахотка, и только тридцатилетний возраст не дает скоро развиться этой болезни». Стало быть, серьезность болезни Исаевой за полтора года до смерти не подлежит сомнению. И всё же Достоевский едет лечить именно себя, хотя положение Исаевой куда более опасно. Он развлекается, набирается впечатлений, в то время, когда Исаевой всё хуже и хуже…95

«То есть не умерев в Петербурге…»

По мере того, как Исаева близилась к концу, снедаемая смертельным недугом, Достоевский предавался любовным восторгам в бурном романе с Апполинарией Сусловой. Роман их – опять же любовь-ненависть. Восторги всё чаще перемежаются с отчаянием. Но Достоевский о Марье Дмитриевне помнит. Дабы облегчить её положение, он перевозит её во Владимир, где климат более благоприятный для чахоточных. Неблаговидность своего отношения к жене он, видимо, сам чувствует. В письме к И.С.Тургеневу 17 июня 1863г. Достоевский поминает «болезнь жены (чахотка), расставание моё с нею (потому что она, пережив весну /то есть не умерев в Петербурге/, оставила Петербург на лето, а может быть и долее, причем я сам сопровождал её из Петербурга, в котором она не могла переносить более климата)»

Примечательно это «я сам сопровождал её из Петербурга» – как будто при её болезни могло быть иначе. Спеша на свидание с Сусловой в Париже, Достоевский, желая «сохранить лицо» в приличном кругу, бряцает фальшивой монетой о мраморную стойку: смотрите, она – настоящая, самая настоящая!

Исаева – из Петербурга, а муж опять спешит в Европу. И опять без Исаевой. К чему умирающей лечиться? «Не умерев в Петербурге», пусть себе умирает во Владимире. В Европе же его ожидает очередной всплеск романа с Сусловой, рулетка и ощутимая польза для здоровья: он ни минуты не забывает своей эпилепсии, которая будет маять его еще два десятка лет…96

«Что услышишь об мамаше, тотчас же мне сообщи…»

В Европе Достоевскому отдыхалось хорошо. О чуть было не умершей в Петербурге Исаевой Достоевский не вспоминал. Впрочем, мы не совсем точны. 16 августа он отправил пасынку письмо, в котором сообщал, что намеревается посетить теплую Италию. Итальянский климат – самое лучшее лекарство от чахотки. Но Достоевский об этом не пишет. Паше он рассказывает много интересного, но для Исаевой в письме места не нашлось. И лишь в небольшой приписочке в «постскриптуме» Достоевский пасынку наказал: «Что услышишь об мамаше, тотчас же мне сообщи». Куда как понятно: страстный эпизод с Сусловой затмил образ умирающей Исаевой, которая отныне для Достоевского – «мамаша».97

«Лучше всего здесь фрукты и вино…»

Для понимания того, что собою представляли «подполья души» сочинителя Достоевского, необходимо вникнуть в обстоятельства его «рулеточной» поездки в Европу, когда он, бросив умирающую жену во Владимире и обозначив её в письме к Паше «мамашей», принялся развлекаться. Как известно, 20 августа он отправляет письмо сестре Исаевой, В.Д.Констант. В котором есть двусмсленные места. Достоевский, описывая прелести Парижа, сообщает: «лучше всего здесь фрукты и вино; это не надоедает. О своих интимных делах я Вам ничего не пишу…».

О каких «интимных делах» говорит Достоевский в письме? А интимные дела, заметим, были – роман с Сусловой в разгаре. Но неужели же об «интиме» на стороне сообщается сестре собственной жены? В смысле: частная жизнь, род занятий, забавы и в том же роде? Однако странно, что сестра умирающей жены ставится в известность, что муж поглощен в Париже выбором фруктов и вин и особенно – рулеткой. Так как про рулетку Достоевский пишет подробно. Он не стесняется признаваться, что в Европе развлекается. Сюжет письма известен: сначала Достоевский выигрывает 10 тысяч 400 франков, потом проиграл 5 тысяч 400 фр., в итоге у него оказалось «навара» 5000. Из этой суммы от отсылает Исаевой (через сестру) 25 дублонов (то есть чуть более 1000 франков), и оставляет до поры у В.Д.Констант еще 5 дублонов (то есть немногим больше 200 франков). Через какое-то время Достоевский вновь проиграет и попросит часть посланных денег (опять же через сестру) назад. Но интересно другое: о самой Исаевой, умирающей, в письме Достоевского не сказано ничего, за исключением одной строки: «Беспокоюсь я ужасно и сердечно за её здоровье». Всё остальное, если Исаевой и касалось, то только в контексте рулетки и отсылки денег, то ей, то от неё – ему покрыть проигрыш. Но странно даже не это. Любопытна сама пропорция. Исаевой посылается всего пятая часть выигрыша. Очевидно, эта арифметика – своего рода показатель. Пятая часть – семье, всё остальное – для собственного удовольствия…98

«Не будет ли в претензии на Вас Марья Дмитриевна…»

Проигравшись в пух и прах, Достоевский просит сестру Исаевой взять у последней присланные ей деньги. Деньги, на которые Исаева рассчитывала, ибо ей надо было платить доктору за лечение. Жить-то осталось всего-ничего. В письме к сестре Исаевой 8 сентября 1863г. Достоевский вдруг вспоминает, что жена «ему дорога». Чувствует вину, но обставляет всю эту некрасивую историю таким образом, что Исаева, в конце концов, может оказаться «в претензии» к собственной сестре, а он – остаться в стороне. Но главное в том, что уезжая развлекаться в Европу, он не оставил Исаевой достаточно денег, чтобы той хватило на оплату врача. И посланные из Европы деньги были рассчитаны именно на лечение. Значит, Достоевский оставил её во Владимире фактически без средств, и перед нею была дилемма: просто жить, ожидая конца, или лечиться. И если деньги на лечение пришлось Достоевскому вернуть в Европу, то, стало быть, он приблизил её смерть, лишив возможности оплатить услуги доктора… Из письма Достоевского сестре Исаевой: «Слава богу, вышел из беды. Боюсь, однако, что Вам доставил много хлопот и вот чего, главное, боюсь: не будет ли в претензии на Вас Марья Дмитриевна за Ваше самовольное распоряжение её деньгами? А я ей, как нарочно, из Турина еще написал и просил отнюдь более 100 р. от себя мне не посылать, потому (писал я ей), что мне приятнее знать, что она хоть на некоторое время обеспечена».99

Значит, когда понадобились деньги, он нашел время написать Исаевой, «мамаше», и просить денег, не только у её сестры, но и у неё, у которой их в самый обрез – платить врачу нечем…

«Ей надо дать доктору…»

Хроника «убиения» Исаевой продолжается. С известной натяжкой «убийцей» можно назвать Достоевского. История его заграничных вояжей 1862-го и 1863-го годов – прекрасная иллюстрация на темы морали. Все «преступления» Исаевой перед Достоевским, красочно расписанные его дочерью Л.Ф.Достоевской, меркнут перед документально доказанными его поступками, которые буквально свели в могилу первую жену… Читаем дальше: «Видите: хоть я ей и выдал до октября денег достаточно, но я Вам рассказывал, возвратясь из Владимира, что она лечится и что в случае излечения ей надо дать доктору по крайней мере 100 р. Она говорила мне, что 100 р. для неё страшно много и что она не может. И вот теперь, получив моё письмо, где уведомляю её, что посылаю ей деньги, она, может быть, по щедрости своей (а она щедрая и благородная) и решилась дать эти 100 р.. надеясь на мои деньги. Да кто знает, может, еще что-нибудь и купила себе. Так что теперь почти трепещу, что ей недостанет до октября. А это мне вдвое хуже, чем если б мне недостало. Вы знаете сами, что брата она смерть не любит. Рассердится, пожалуй, оттого, что деньгами её воспользовались, потому что у брата не было мне выслать».100

«Не отвечайте ей жестко…»

Итак, деньги, на которые Исаева рассчитывала, приходится вернуть. А ведь они – её последняя надежда хоть ненадолго продлить жизнь. Л.Ф.Достоевская, обвиняя Исаеву во всех смертных грехах, пользовалась лишь устными, малопроверенными и неподкрепленными источниками. «Прелюбодейная» связь Исаевой, которую так ненавидят вторая жена и её дочь, во всяком случае, не была столь публичной, как роман Достоевского с Сусловой. Если – вообще таковое «прелюбодейство» Исаевой на самом деле было. А если – нет? Тогда перед нами – образец терпения, который сносит измены Достоевского, и его пренебрежение, и его поездки в тёплые края, куда следовало ехать ей, и даже то, что он требует обратно посланные крохи из большого выигрыша, зная, что лишает её лечения… Далее Достоевский к её сестре пишет следующее: «Наизусть знаю, что она обвинит брата. А следовательно, пожалуй, и Вам что-нибудь напишет. Добрый, милый друг мой, не рассердитесь, не отвечайте ей жестко, если она Вам что жесткое напишет. Напишите ей так: что во всяком случае я бы был без денег и погиб бы. А следовательно, надо было помочь. Время очевидно, не терпело. Писать ей было некогда. Вот и распорядились её деньгами. Но главное: что если ей недостанет до моего возвращения? Боюсь, потому что она дорога мне. Тётенька, милая, если у Вас будут лишние деньги до моего приезда, то нельзя ли послать ей рублей 75 в виде того, что брат начал уплачивать, но не говоря, что от Вас. Спасли бы Вы меня. Разумеется, если Вас это ни капельки не стеснит, то есть если деньги у Вас просто лежат, как это часто у Вас бывало. Если ж нет, то, разумеется, и думать нечего… Пишите хоть что-нибудь о Марье Дмитриевне и о настоящей истории с деньгами…».101

О настоящей истории с деньгами? Выходит, М.Д. обратно те несчастные 100 р. не послала, Достоевский их берёт у её сестры, а сестру просит помочь Исаевой «от себя». Причем он озабочен: куда же девала Исаева ту сотню, что он ей послал…

«Я мамаше больше всех писал…»

Во время развлекательной поездки по Европе связь Достоевского с Исаевой либо не поддерживается, либо она – односторонняя. Об этом узнаем из письма Достоевского пасынку Паше от 18 сентября 1863г. из Рима. Исаева утверждала, что Достоевский ей не написал из Европы ни одного письма. И он это горячо оспаривает: писал, де, ей «поминутно», но, странно, все, кому он письма писал, их получали, только она почему-то -– нет! Но мы верим Исаевой. Потому что у Достоевского роковой момент в романе с Сусловой. Да и хочет ли Исаева с ним общаться, хотя бы через письма? Ведь он её, больную, бросил. А мог бы увезти в Рим, где для неё климат – лучшее лекарство. Хватает же ему денег на рулетку. И, стало быть, не в деньгах дело. Щемительно и цинично выглядит контраст между положением Достоевского, который сам себя аттестует в письме пасынку здоровым, развлекающимся (причем – «припадков у меня не бывает») и гибнущей Исаевой, которой жить - всего несколько месяцев… Из письма П.А.Исаеву: «От неё я ещё ни одного письма не получил. И как я всё это время мучился; думал, что она так больна, что уже и писать не может, и бог знает что еще думал. Но вдруг Варвара Дмитриевна мне пишет недавно, что мамаша ей писала, будто она ни одного письма от меня еще не получила. Ужасно мне это было странно слышать. Я мамаше больше всех писал, поминутно писал. Как же она ничего не получила, тогда как к другим все мои письма дошли?… Я здоров, припадков у меня не бывает,… тут много развлечения, есть что видеть и осматривать…».102

Сопоставлял ли уже порядком повзрослевший Паша эти две судьбы? И если сопоставлял, мог ли иначе относиться к Достоевскому, став взрослым, кроме как к источнику денежных пособий. Разве не от Достоевского получал первые уроки: нет денег – выпроси у кого-нибудь, кто помягче…

«Здоровье Марьи Дмитриевны очень нехорошо…»

И всё же, почему, если Достоевский писал Исаевой «поминутно», ни одного его письма из Европы, адресованного Исаевой, не сохранилось? Загадка. А в том, что Достоевский иногда намеренно даже не умалчивал, а – лгал в письмах, мы уже знаем. Так что – веры Исаевой больше. Пожалуй, её неприятие психологии и нравственности Достоевского в последние годы её жизни было оправдано. С чем, конечно же, вторая жена Достоевского не согласилась бы. Ибо рулетку Достоевского она оправдывала рассуждениями о страсти, которая непроизвольно захватывала его в момент игры и после очередного «рулеточного приступа» наступал творческий подъём! Да и нельзя же не считаться с тем, что если бы не было рулетки – не родился бы замечательный роман «Игрок». Однако цена этой «страсти» уже определена. Смерть Исаевой и вполне доказанное неоказание помощи в её критическом состоянии – цена «страсти» и «творческих подъёмов». Достоевский выбирал между фатальной страстью и смертью уже нелюбимого, несмотря на его заверения, существа. Страсть победила. Исаева погибла. Возможна иная трактовка гибели Исаевой, но она столь же нелицеприятна. Достоевский уезжает развлекаться, когда ей совсем уже худо, она изнурена, её лихорадит. Оставлять её в таком положении – всё равно что убить… Из письма Достоевского сестре Исаевой от 10 ноября 1863г.: «Любезнейшая Варвара Дмитриевна, по некоторым крайним обстоятельствам, о которых рассказывать долго, мы, то есть я и Марья Дмитриевна, решились переехать совсем в Москву… Здоровье Марьи Дмитриевны очень нехорошо. Вот уже два месяца она ужасно больна. Её залечил прежний доктор; теперь новый. Наиболее изнурила её двухмесячная изнурительная лихорадка. Конечно, в таком состоянии переезжать всем домом в Москву не совсем удобно. Но что ж делать? Другие причины так настоятельны, что оставаться во Владимире никак нельзя».103

«У Марьи Дмитриевны поминутно смерть на уме…»

Какие могут быть еще «причины» для переезда умирающей женщины, кроме как её здоровье? Никаких причин быть не может. Любой шаг должен диктоваться стремлением улучшить её состояние. Всё остальное – от лукавого. Притом, что сам Достоевский сообщает, что для больной Исаевой переезд – не самое лучшее, что можно придумать. По отношению к Исаевой и впрямь получается изощренный, обставленный красивыми словами, садизм. «Другие же причины» – конечно, планы Достоевского по изданию собственного журнала под названием «Правда». Так Исаева в очередной раз была «пожертвована» им – теперь уже ради литературной карьеры (впрочем, как и следовало ожидать, никакой будущности у «Правды» не оказалось). «Добивание» Исаевой идёт мучительно и долго. Болезнь прогрессирует, она принимает лекарства и кумыс. В январе 1864г., за три месяца до смерти, она уже знает наверняка, что умрёт. Об этом читаем в письме Достоевского её сестре от 10 января: «Любезнейший друг Варвара Дмитриевна, спешу Вам написать несколько строк с Пашей… Случилось то, что я предвидел и ему предсказывал, а именно: он был довольно несносен Марье Дмитриевне. Легкомыслен он чрезвычайно, и, разумеется, неуменье вести себя с очень больною Марьей Дмитриевной (при всех его стараниях) тому причиною. Впрочем, Марья Дмитриевна от болезни стала раздражительна до последней степени. Ей несравненно хуже, чем как было в ноябре, так что я серьезно опасаюсь за весну. Жалко её мне ужасно, и вообще, жизнь моя здесь не красна. Но, кажется, я необходим для неё и потому остаюсь… У Марьи Дмитриевны поминутно смерть на уме: грустит и приходит в отчаяние. Такие минуты очень тяжелы для неё. Нервы у ней раздражены в высшей степени. Грудь плоха, и иссохла она как спичка. Ужас! Больно и тяжело смотреть».104

Так зачем же нужно было увозить её из Владимира? Настоятельные причины… А что, если, умирая, Исаева позвала Вергунова проститься и он во Владимир приехал? И пошли слухи… Попробуем поверить дочери Достоевского, ведь всё, что она писала, знала от матери, а с той делился Достоевский. Разве не мог он А.Г. рассказать о некоем «владимирском пассаже», из-за которого пришлось увозить М.Д. в Москву, хотя и вопреки её болезни…

«Не то будет худо, Паша…»

В приведенном выше письме неприятно поражает, что и Паша, и Исаева выставлены в невыгодном свете. Исаева страдает – так хотя бы из сочувствия можно бы не сообщать об издержках поведения безнадежно больной женщины. Впрочем. Исаева ведь уже не жена. После развлекательной поездки в Европу (в момент, когда Исаева доживала во Владимире) женой Достоевского была, скорее, Суслова. Все помыслы Достоевского обращены к ней. Умирающую же, чахоточную, щадить он не может: она уже нелюбима. А про пасынка и говорить нечего. В письме к нему от 28 января 1864г. Достоевский называет мальчика глупцом, дурным сыном «со скверным, ехидным сердцем» и награждает прочими нелестными эпитетами. Письмо не содержит ни «здравствуй», ни «до свидания». Ну на какую привязанность пасынка мог после этого рассчитывать Достоевский? Он пишет, что пасынок «кругом виноват», но не замечает собственной вины – большой и страшной. Это он, Достоевский, цинично и жестоко убивает Исаеву, надругавшись над её чувствами, погрязнув в путанной и тёмной страсти к Сусловой. Из письма к пасынку: «Скажи, пожалуйста, что с тобой делается, Паша? Или ты болен, так что не можешь двух слов написать, или ты окончательно глуп… Ты не только дурной сын, с скверным, ехидным сердцем (о здоровье матери хоть бы осведомился, по крайней мере) – но ты просто глуп. Воображаю, как ты ведешь себя в Петербурге… Письма пиши аккуратно каждую неделю. Не то будет худо, Паша… Реши теперь сам, когда улика налицо, - можно ли обходиться с тобой как с порядочным человеком? Что ты не болен и доехал благополучно, это я знаю из письма брата. Следовательно, ты кругом виноват».105

«Мамаша была очень слаба, до крайности…»

Мысли о смерти, как уже сказано, Исаеву преследуют. Неудивительно поэтому, что смерть дочери М.М.Достоевского, Вари, она восприняла близко к сердцу и плакала: «Марья Дмитриевна очень плакала, и даже хотела было написать Эмилии Федоровне, но раздумала. Тем не менее ей очень, очень её жалко, и это вполне искренно» (Из письма брату 29 февраля 1864г.). Достоевский же и сейчас покидает иногда Исаеву для поездок в Петербург. Дела не терпят отлагательств, тем более что от «кузнецкого венца» мало что осталось – Исаева уже не любимая женщина. Как и прежде, Достоевского куда более беспокоит собственное здоровье. Письма к брату и пасынку он начинает не с состояния Исаевой, которой жить всего – полтора месяца, а со своих собственных «болей». Они для него – первее всего: вспомним, что поездки в Европу тоже были под предлогом нездоровья Достоевского… Из письма пасынку Паше от 29 февраля 1864г.: «Мамаша была очень слаба, до крайности. Нет никакой возможности поговорить о твоём приезде в Москву. Впрочем, здоровье её еще не на последней степени расстройства. И, кто знает, может быть, переживёт весну, а если переживёт весну, то переживёт и лето и даже поправится. Из этого, впрочем, не суди, что ей много лучше. Она очень слаба».106

Воспаление «простатической железы»

Свой собственный недуг на время заслонил в глазах Достоевского состояние здоровья Исаевой. У Достоевского воспалилась «простатическая (предстательная) железа» и он опасался, как бы в простате не образовался нарыв. Он тут же устроил себе постельный режим, ему ставили пиявки и делали клистиры, поили микстурами. Его мучали судороги, и это его тяготило гораздо более, чем трагическое умирание Исаевой. О ней в письме брату от 5 марта – всего одна строчка в самом конце послания, о своей же простате Достоевский распространялся весьма подробно. Более того, та самая упомянутая одна строчка про Исаеву наполовину касалась его самого: «Я болен, Марья Дмитриевна страшно больна». Исаевой оставалось жить один месяц.

Но почему о своей болезни Достоевский пишет так взволнованно? Почему пиявки и клистиры важнее последних мучений Исаевой? Ответ очевиден. Без предстательной железы он – не мужчина, и, стало быть, страстный роман с Сусловой отнюдь не романтического, а скорее физиологического свойства, невозможен, и будущности в нём нет без излечения. И тут нельзя не дать волю подозрениям: а были ли вообще серьёзны болезни Достоевского. Не был ли он настолько мнителен, что сравнительно лёгкое течение болезней принимал за едва ли не смертельное? Отсюда – желание лечиться не где-нибудь, а за границей (где же ещё лечиться смертельно больным?). Между тем, простатический припадок, о котором он так пространно рассказывал брату и пасынку, миновал через несколько дней. Никакого «простатического нарыва», значит, не было. А Исаева доживала последние дни. И Достоевский об этом знал, и сам писал, что она до Пасхи не протянет… Из письма брату от 20 марта 1864г.: «Марья Дмитриевна очень слаба: вряд ли проживёт до пасхи. Александр Павлович прямо сказал мне, что ни за один день не ручается. У нас теперь живёт Варвара Дмитриевна. Если б не она, то не знаю, что и было с нами. Она слишком помогла всем нам своим присутствием и уходом за Марьей Дмитриевной. Вот всё, что могу сообщить о себе».107

«Более 2-х недель она ни за что не проживёт…»

Но вот Достоевский узнаёт, что больше двух недель Исаева не протянет. И он просит брата заранее купить Паше черное платье для похорон. Иными словами – похоронные атрибуты Достоевским предусмотрительно закупаются еще при живой жене! Это всё равно, что загодя купить гроб. Отношение к смерти Исаевой настолько вызывающе прагматичное, что поневоле задаешься вопросом: а была ли любовь? Был ли «кузнецкий венец»? Не было ли и венчание столько же высчитанным шагом (доказательства сему уже приводились)? Ведь красивые слова о любви, на поверку, мало чего стоят в устах писателя, чей профессиональный долг – изъясняться красиво… Из письма брату 26 марта 1864г.: «Марья Дмитриевна до того слаба, что Александр Павлович не отвечает уже ни за один день. Долее 2-х недель она ни за что не проживёт. Постараюсь кончить повесть скорее.. Не слыхал ли чего о Паше?… он, пожалуй, будет еще потом меня упрекать за то, что я его не выписал в Москву, чтоб проститься с матерью. Но Марья Дмитриевна положительно не хочет его видеть и сама тогда прогнала из Москвы. Её мысли не изменились и теперь. Она не хочет его видеть. Чахоточную и обвинять нельзя в её расположении духа. Она сказала, что позовёт его, когда почувствует, что умирает, чтоб благословить. Но она может умереть нынче вечером, а между тем сегодня же утром рассчитывала, как будет летом жить на даче и как через три года переедет в Таганрог или в Астрахань. Напомнить же ей о Паше невозможно. Она ужасно мнительна, сейчас испугается и скажет: «Значит, я очень слаба и умираю». Чего же мучить её в последние, может быть, часы её жизни? И потому я не могу напомнить о Паше… Еще одна важная очень просьба: как умрёт Марья Дмитриевна, я тотчас же пришлю телеграмму к тебе, чтоб ты немедленно отправил Пашу, непременно в тот же день, в Москву. Невозможно, чтоб он и на похоронах не присутствовал. Платье у него всё цветное, и потому очень надо, перед отправлением, успеть ему, где-нибудь в магазине готовых платьев (купить) черное – сюртук: штаны, жилет (за) дешевейшую цену».108

Вспомним: в «Вечном муже» эпизод с умирающей от чахотки женой, которая строит планы, как летом поедет в Тверь, приведен чуть не слово в слово. И как не верить, что образ Марьи Дмитриевны, кочующий у Достоевского из романа в роман, был не только её загробной местью, но и его пожизненной попыткой покаяния…

«Каждый день… ждем её смерти…»

Удивляет, что Достоевский одновременно ждёт смерти жены со дня на день, и – работает. Пишет. И даже сетует на перерыв в работе, если жена умрёт - досадная помеха, что омрачает творчество, которое, конечно же, останется в веках, для потомков! И если б Исаева не умерла, то Достоевский точно знает – повесть окончить успел бы к сроку. В общем, Исаева в очередной раз неудобна для Достоевского. Не вовремя умирает. Могла бы и повременить – дать супругу спокойно закончить работу, а потом – что ж, умирай себе!… До смерти жены – двенадцать дней. Из письма брату от 2 апреля 1864г.: «Друг мой, большую часть месяца я был болен, потом поправлялся (речь идёт о простатите, - авт.)… Жена умирает, буквально. Каждый день бывает момент, что ждём её смерти. Страдания её ужасны и отзываются на мне… Повесть растягивается… Вот что еще: боюсь, что смерть жены будет скоро, а тут необходимо будет перерыв в работе. Если б не было этого перерыва, то, кажется, кончил бы (имеется в виду работа над повестью, - авт.).»109

«Жена умирает совсем…»

До смерти жены десять дней. В письме к брату 5 апреля 1864г. Достоевский сообщает о «совсем умирающей жене», однако весьма странно. Всё – письмо – о самом себе. Единственная же строчка об умирающей жене – и то полна жалоб на неудобства, вызванные затянувшимся умиранием: «Жизнь угрюмая, здоровье (имеется ввид недолеченная простата! – авт.) еще слабое, жена умирает совсем, по ночам, от всего дня, у меня раздражены нервы».

Удивительно: даже в последние дни жизни Исаевой Достоевский, как в плохом анекдоте, сведения о критическом состоянии здоровья жены чередует с жалобами на недомогания в связи с воспалением простаты! Заботы о том, как на него будут смотреть «со стороны» – никакой. Потому что оба эти факта, болезнь жены и своя собственная – для него равнозначны. А скорее, свой недуг – куда важнее: Исаевой-то умирать, ей – всё равно, а ему еще жить почти двадцать лет. И на обзаведение семейством, детьми,- «всё, как у людей», - почему бы в тайне не теплиться надежде? «Подполья души» и есть самая сокровенная тайна. Да что – именно оно, «подполье души», столь хорошо знакомое Достоевскому хотя бы по собственной участи и переживаниям, и заставит его написать: «Человек есть тайна». А сидящее в подсознании жгучее желание подскажет оговорку: «Каждый день бывает момент, что ждём её смерти»…

«Марья Дмитриевна почти при последнем издыхании…»

Шесть дней до смерти. Мысли Достоевского заняты отнюдь не Исаевой. В подробнейшем письме к брату Михаилу 9 апреля 1864г. Достоевский сам рассказывает в подробностях, что его волнует более всего: деньги, отношения с тёткой, подписка на журнал – всё это для него куда «событийнее», чем предстоящая смерть Исаевой. О ней – всего одна строчка, перед подписью. На этот раз известие о ней не перемежается со сведениями о собственном недомогании. Зато есть другое: Достоевский заранее приглашает брата на похороны. Её, живую, - в какой уже раз! – опять хоронит загодя. Читаем: «Марья Дмитриевна почти при последнем дыхании. Предуведомляю: ты, может быть, приедешь ко мне на похороны. Прощай, обнимаю тебя и всем кланяюсь».111

«Мамаша тебя любит…»

Пять дней до смерти. Письмо к пасынку Паше. В котором – двусмысленности. Например, уверения в том, что «мамаша тебя любит». Как же – «любит», если в предыдущих письмах Достоевский пишет как раз об обратном? Есть и другая странность. Он уверяет, что «все мы надеялись», будто Исаева весной поправится. Но ведь из других писем известно, что Достоевский был как нельзя лучше осведомлен о сроках кончины Исаевой. Дезинформация разит лицемерием – и это в столь трагический момент, когда по всем канонам нравственности отягощать душу ложью – преступление! Из письма Паше от 10 апреля 1864г.: «О здоровье мамаши скажу тебе, что оно слишком плохо. Мы всё до сих пор надеялись, что авось-либо она с весной поправится, но ей всё хуже и хуже, и бог знает, к чему придёт это. Я бы желал, Паша, чтоб ты думал об ней почаще… Мамаша тебя любит… Мамаше сегодня вечером слишком, слишком худо. Доктор ни за что не отвечает. Молись, Паша».112

«Она потребовала священника…»

До смерти один день. В письме брату от 13-14 апреля 1864г. Достоевский пишет о разных литературных планах. Между тем Исаева зовёт священника исповедываться. Достоевский же занят не ею. Творчество и околотворческие интриги для него – смысл жизни. Сведения об исповедуемой Исаевой – в самом конце письма. Впрочем, не совсем. Вслед за «исповедальной» сценой стоит приписка, касающаяся Апполинарии Сусловой, повесть которой Достоевский пристраивает в журнал «Эпоха». Таким образом, даже в последний день жизни Исаевой помыслы Достоевского направлены к женщине, с которой он переживал столь бурный роман за границей. Хотя, как уже было сказано, благоразумнее и человечнее было бы за границей лечить Исаеву. И выходит, последний день её жизни оказался оскверненным продолжением измены. Из письма брату: «Вторник. 14 апреля. Вчера, в 2 часа ночи, кончил это письмо. Потом Марье Дмитриевне стало очень худо. Она потребовала священника. Я пошел к Александру Павловичу и послал за священником. Всю ночь сидели, в 4 часа причащали. В 8 часов утра я лёг отдохнуть, в 10 меня разбудили, Марье Дмитриевне в эту минуту легче… Повесть Апполинарии посылаю отдельно…».113

«Хлынула горлом кровь и начала заливать грудь и душить…»

День смерти. 15 апреля. В письме брату Достоевский наконец-то сведения об Исаевой поставил в первые строки послания. Впрочем, - не совсем. Первые строки касались черного сюртука и черных штанов для Паши, в коих следовало появиться на похоронах, а уж после черных штанов Достоевский рассказал о последних часах жизни Исаевой. Но обо всём этом (то есть штаны + последние часы жизни) – всего лишь треть письма. Остальные две трети – литературные планы Достоевского и описание его склоки из-за денег с Боборыкиным. Так что на возвышенное это письмо не походило никак. Рассуждения о склоках, никоим образом Исаевой не касающихся, в последний момент её жизни, выглядят, не побоимся сказать – кощунственно (литератор, впрочем, сказал бы: «нелицеприятно», и тоже не погрешил бы против истины). Из письма брату от 15 апреля 1864г.: «Сейчас через Александра Павловича послана тебе от меня телеграфическая депеша. Я просил выслать Пашу. Может быть, у него есть хоть какой-нибудь черный сюртук. Штаны бы только разве купить. Боюсь, что он тебя втянул в расходы. Хорошо, если б он отправился хоть завтра, 16-го апреля, с 12-часовым поездом. Вчера с Марьей Дмитриевной сделался решительный припадок: хлынула горлом кровь и начала заливать грудь и душить. Мы все ждали кончины. Все мы были около неё. Она со всеми простилась, со всеми примирилась, всем распорядилась. Передает всему твоему семейству поклон с желанием долго жить. Эмилии Федоровне особенно. С тобой изъявила желание помириться. (Ты знаешь. друг мой, она всю жизнь была убеждена, что ты её тайный враг). Ночь провела дурно. Сегодня же, сейчас Александр Павлович сказал решительно, что нынче умрёт. И это несомненно. Поеду к тётке просить денег».114

«Помяните её добрым словом…»

Смерть. Письмо брату. Просьба помянуть Исаеву. Но это только половина письма. Вторая – о делах. О займе, столь необходимом для будущих планов Достоевского, о которых он не удержался – а всё-таки помянул в ту минуту, когда, казалось бы, ни о чем другом и думать нельзя, как о смерти женщины, отношения с которой он сам когда-то определил как «грозное чувство». Не об Исаевой ли он писал несколько лет назад, что либо с ней – либо в Иртыш, «или с ума сойду»? Хорошо же было это «грозное чувство», которое в день смерти Исаевой разбавляется рассуждениями о займе, о процентах и о деловых планах на будущее… Из письма брату от 15 апреля 1864г.: «Милый брат Миша. Сейчас, в 7 часов вечера, скончалась Марья Дмитриевна и всем нам приказала долго и счастливо жить (её слова). Помяните её добрым словом. Она столько выстрадала теперь, что я не знаю, кто бы мог не примириться с ней».115

«Эти два существа… составляли всё в моей жизни…»

Итак, - Достоевский не знает, «кто бы мог не примириться с ней». Но «не примирится» именно он. Ибо не кто иной, как сам Достоевский, расскажет второй жене, А.Г.Достоевской, а та – своей дочери Л.Ф.Достоевской, столько нелестных подробностей про Исаеву, что те её возненавидят. И будут клеймить и позорить в своих книгах. Причем ещё неизвестно, правду ли они услышали от Достоевского насчет свиданий Исаевой с Вергуновым, и – не выдумка ли это, по типу тех обманов, в коих мы уже уличили не раз самого Достоевского на основании его же писем. А то, что Достоевский лгал изощренно и даже талантливо, была бы цель достигнута, - мы уже знаем. Притом, что сам же и виноват -– ибо если тайная связь Исаевой с Вергуновым документально не доказана, то его собственный шумный роман с Сусловой – всем известен…

После смерти Исаевой у Достоевского наступило как бы раздвоение личности. С одной стороны, он убеждает вторую жену, что Исаева – изменщица и чуть не падшая женщина, с другой – всячески превозносит ту же Исаеву в письмах к знакомым. Какому же Достоевскому верить? И – верить ли вообще? В 1864г., например, после смерти брата Михаила, он пишет другому брату, Андрею, что Михаил и жена, Исаева, «составляли всё в моей жизни». Но как же поверить всему сказанному после того, что мы уже знаем из его же собственных писем? И это после связи с Апполинарией Сусловой и уже доказанного неоказания Исаевой помощи в критический момент её болезни. Составляла ли Исаева «всё в моей жизни», когда Достоевский играл в рулетку в Висбадене и отдыхал в солнечном Риме, столь благотворно влияющем на чахоточных?… Из письма брату Андрею от 29 июля 1864г.: «Вероятно, тебе уже от кого-нибудь известно, что в апреле этого же года я схоронил мою жену, в Москве, где она умерла в чахотке. В один год моя жизнь как бы надломилась. Эти два существа долгое время составляли всё в моей жизни».116

Но как же тогда откровения Анны Григорьевны об Исаевой, почерпнутые из рассказов самого Достоевского?

«Она любила меня беспредельно, я любил её тоже без меры…»

Проходит год. Врангелю Достоевский пишет невозможное: Исаева, де, любила его без меры, а он отвечал ей беспредельной взаимностью. К чему очередная ложь? Но ведь Врангель – поверенный чувств Достоевского к Исаевой в сибирский период их бытования. Не может же Достоевский противоречить сам себе в письмах, адресованных, хотя бы и в разное время, одному и тому же человеку! И если он убеждал Врангеля, что из-за Исаевой, которая могла отдаться другому, сойдет с ума или кинется в Иртыш, то нельзя же, в самом деле, писать ему теперь, что она была ему настолько безразлична, что он в погоне за экзальтированной мучительницей Сусловой оставлял Исаеву в одиночестве, ускоряя её смерть… Из письма Врангелю от 31 марта 1865г.: «Я был в Москве, подле умиравшей жены моей. Да, Александр Егорович, да, мой бесценный друг, Вы пишете и соболезнуете о моей роковой потере, о смерти моего ангела брата Миши, а не знаете, до какой степени судьба меня задавила! Другое существо, любившее меня и которое я любил без меры, жена моя, умерла в Москве, куда переехала за год до смерти своей от чахотки. Я переехал вслед за нею, не отходил от её постели всю зиму 64-го года, и 16-е апреля прошлого года она скончалась, в полной памяти, и, прощаясь, вспоминая всех, кому хотела в последний раз от себя поклониться, вспоминала и об Вас. Передаю Вам её поклон, старый, добрый друг мой. Помяните её хорошим, добрым воспоминанием. О, друг мой, она любила меня беспредельно, я любил её тоже без меры, но мы не жили с ней счастливо. Всё расскажу Вам при свидании, - теперь же скажу только то, что, несмотря на то, что мы были с ней положительно несчастны вместе (по её странному, мнительному и болезненно фантастическому характеру), - мы не могли перестать любить друг друга даже чем несчастнее были, тем более привязывались друг к другу».117

Ну, конечно же, страданье с наслаждением – всегда рука об руку. Вот кредо Достоевского. Заставляя страдать любимое существо, неизбежно испытываешь раскаяние. А в раскаянии – верх наслаждения…

«Когда её засыпали землёю…»

Виной всем несчастьям – «странный, мнительный, и болезненно фантастический характер» Исаевой? А разве у Достоевского он был «краше»? Разве не то же самое можно сказать о нём самом? Правда, присовокупив к этой характеристике еще страсть к терзанию близких, и даже готовность на их физическое устранение, как это и случилось с Исаевой, по сути, убитой Достоевским? Убить – а потом терзаться муками совести. Впрочем, «терзания» продолжались недолго. На пороге – вторая женитьба Достоевского и дружное, совместное с новой женой, вымарывание имени Исаевой, завершенное затем грязнейшими подробностями в книжке их дочери Любови Федоровны… Далее в письме к Врангелю сказано: «Как ни странно это, а это было так. Это была самая честнейшая, самая благороднейшая и великодушнейшая женщина из всех, которых я знал за всю жизнь. Когда она умерла – я хоть мучился, видя (весь год), как она умирает, хоть и ценил и мучительно чувствовал, что я хороню с ней, - но никак не мог вообразить, до какой степени стало больно и пусто в моей жизни, когда её засыпали землею. И вот уж год, а чувство всё то же, не уменьшается… И вот я остался вдруг один, и стало мне просто страшно. Вся жизнь переломилась разом надвое. В одной половине, которую я перешел, было всё, для чего я жил, а в другой, неизвестной еще половине, всё чуждое, всё внове и ни одного сердца, которое бы могло мне заменить тех обоих. Буквально – мне не для чего оставалось жить».118

Вовсе, вовсе по другому станет он успокаивать ревнивую юную Нюточку Сниткину-Достоевскую, возводя на Исаеву многие поклёпы. И – самое страшное: диктуя стенографистке-жене свои произведения, где постоянно, как роковое напоминание, мелькает десятки раз трансформированный образ Исаевой, он, не смея перечеркнуть до конца «грозное чувство», к словам «восторженная, сгорающая в пылу идеала» понемногу станет добавлять «дурочка», а потом и просто «идиотка». Так А.Г. спокойнее…

«Не может быть, чтоб ты забыл… о своей матери…»

Если судить по письму к Врангелю, то Достоевский всё ещё убивается по Марье Дмитриевне. Однако почему-то в письмах её имя исчезло вовсе. Нюточка Сниткина – новое увлечение Достоевского. В ухаживаниях и «притираниях» проходит много лет. Исаева забыта. И лишь в письме к пасынку Паше от 10 октября уже 1867г. Достоевский, предостерегая его от дурных компаний, разврата и скверны, требует, чтобы он не забывал отца и мать: «А на то, что ты не погрязнешь в скверных пороках, позволь мне на тебя надеяться. Не может быть, чтоб ты забыл о своем покойном отце и о своей матери!».

Стало быть, предполагается, что Исаева была непорочным образцом для подражания. Однако – была ли она для Паши авторитетом (вспомним, что Исаева незадолго до смерти Пашу из дома выгнала)? С другой стороны, как примирить росказни насчет связи Исаевой с красавцем Вергуновым, во что вторая жена Достоевского и её дочь свято верили, с этим стремлением самого Достоевского поставить Исаеву в пример сыну именно как непорочное создание, далёкое от скверны и разврата? Какому Достоевскому верить? Тому, который создаёт перед пасынком образ своего идеала, светлой женщины, или тому, кто делится с А.Г.Достоевской подозрениями насчет измен уже давно умершей женщины, которая не может за себя постоять?119

Но Исаева за себя постоять умела. Из загробия является она Достоевскому всякий раз, как он задумывает новое произведение. Наверное, лишь теперь наступил час истинно «грозного чувства». Оно ведет руку Достоевского, когда он постоянно, навязчиво выводит образы чахоточных женщин с «фантастическим характером». Но – если Настасья Филипповна («Идиот»), Грушенька («Преступление и наказание») завораживают читателя – обаяние Исаевой настигает нас из того таинственного далека, что поглотило её – то со временем, в угоду юной Нюточке, появится Марья Лебядкина, кстати, всё в том же «треугольнике» из «Бесов», где Достоевский аттестует её «восторженной идиоткой».

Похоже, память о Марье Дмитриевне не только гнездилась в подсознании писателя, но царила в нём, требуя материализации, и он повиновался ей вновь и вновь, только что пытался для спасения семейного лада добавлять к некогда любимому образу хоть капельку одиозности…

«Как больной человек…»

Подводя итоги периода 1860-1868гг. в жизни Достоевского, достоевсковед Т.И.Орнатская верно подмечает, что в письмах писателя «жена упоминается… только как больной человек, требующий ухода и забот». И не более того. В то же время тем же автором отмечается, как некий контраст отношению Достоевского к Исаевой, - его «период страстного увлечения А.П.Сусловой», равно и «эпизод знакомства с А.В.Корвин-Круковской». Спустя годы, однако, Достоевский пытается «подправить» в глазах знакомых своё тогдашнее бессердечное, эгоистическое отношение к Исаевой. Врангеля ему, несомненно, обмануть удается. Однако как быть с более близкими ему людьми, со второй женой, например? От неё-то не утаишь, что Исаева была много раз оскорблена им ради лёгких похождений за границей?

И появляется новая концепция взаимоотношений Исаевой с Достоевским, придуманная им самим. Исаева, де, была неверной женой. Отсюда – измены ей и нежелание жить под одной с ней крышей. Вторая жена поверила. Образ «правильного» мужа был восстановлен, а на Исаеву брошена тень неприязни и даже брезгливости. Причем уже посмертно. Всё та же «запредельная логика»: ей, мёртвой, всё равно – а Достоевскому ещё жить да жить. В письмах, впрочем, ради пристойности – о Марье Дмитриевне только хорошее. «Плохое» вспомнят после смерти Достоевского его жена и дочь. С его же подачи, конечно…120

Примечания к главе второй

Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений.- Т.28.- Кн.1.- Л.: Наука, 1985.- С.186-189.

Там же.- С.190.

Там же.- С.202.

Там же.- С.211.

Там же.- С.212.

Там же.

Там же.

Там же.- С.212-213.

Там же.- С.213.

Там же.

Там же.- С.214.

Там же.

Там же.- С.215.

Там же.- С.216.

Там же.- С.216-217.

Там же.- С.217.

Там же.

Там же.- С.218.

Там же.

Там же.- С.218-219.

Там же.- С.219.

Там же.- С.220.

Там же.- С.220-221.

Там же.- С.221.

Там же.- С.221-222.

Там же.- С.222-223.

Там же.- С.225-226.

Там же.- Т.2. – Л.: Наука, 1972.- С.409.

Там же.- Т.28.- Кн.1.- Л.: Наука, 1985.- С.228-230.

Там же.- С.230.

Там же.- С.230-231.

Там же.- С.231.

Там же.

Там же.- С.231-232.

Там же.- С.232-233.

Там же.- С.233.

Там же.- С.233-234.

Там же.- С.234-235.

Там же.- С.235.

Там же.

Там же.

Там же.- С.236.

Там же.

Там же.- С.237.

Там же.- С.237-238.

Там же.- С.238-239.

Там же.- С.239-240.

Там же.- С.242.

Там же.- С.242-243.

Там же.- С.243.

Там же.- С.243-244.

Там же.- С.245.

Там же.- С.248.

Там же.- С.252.

Там же.- С.252-253.

Там же.- С.254.

Там же.- С.256.

Там же.- С.256-257.

Там же.- С.257.

Там же.- С.257-258.

Там же.- С.258-259.

Там же.- С.259-260.

Там же.- С.260-261.

Там же.- С.261.

Там же.

Там же.

Там же.- С.262-263.

Там же.- С.266.

Там же.- С.266-268.

Там же.- С.268.

Там же.- С.269.

Там же.- С.269-270.

Там же.- С.270-273.

Там же.- С.274.

Там же.- С.274-275.

Там же.- С.275.

Там же.- С.275-276.

Там же.- С.277-278.

Там же.- С.279.

Там же.

Там же.- С.484.

Там же.- С.282.

Там же.- С.284.

Там же.- С.285.

Там же.- С.310.

Там же.- С.332.

Там же.- С.332-333.

Там же.- С.333.

Там же.- С.335.

Там же.- С.338.

Там же.- С.367.

Там же.- С.373-374.

Там же.- Т.28.- Кн.2.- Л.: Наука, 1985.- С.25.

Летопись жизни и творчества Ф.М.Достоевского: В 3т.: 1821-1881 / Сост. И.Д.Якубович и Т.И.Орнатская; Под ред. Н.Ф.Будановой, Г.М.Фридлендера.- Спб.: Гуманитарное агентство «Академпроект», 1993.- Т.1: 1821-1864.- С.363-364.

Там же.- С.383.

Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений.- Т.28.- Кн.2.- Л.: Наука, 1985.- С.33.

Там же.- С.39.

Там же.- С.39-43.

Там же.- С.46.

Там же.- С.46-47.

Там же.- с.47.

Там же.- С.48-49.

Там же.- С.54-55.

Там же.- С.62.

Там же.- С.63.

Там же.- С.67.

Там же.- С.70.

Там же.- С.73-74.

Там же.- С.75.

Там же.- С.77.

Там же.- С.82.

Там же.- С.84.

Там же.- С.88.

Там же.- С.90-91.

Там же.- С.92.

Там же.- С.96.

Там же.- С.116.

Там же.

Там же.- С.230.

Там же.- С.367.

Глава третья

ВТОРАЯ ЖЕНА И ДОЧЬ

Дневник А.Г.Достоевской 1867 года

Не преувеличиваем ли мы, однако, силу и значение той неприязни, какую испытывали А.Г. и Л.Ф.Достоевские к памяти первой жены писателя? Ведь, прежде всего, эта неприязнь была опосредованной, то есть шла через самого Достоевского. Не случайно же, подвергая оскорблениям М.Д.Исаеву, Л.Ф.Достоевская в своей книге ссылается на слова своего отца? А Достоевский был очень и очень разный. С одной стороны – клятвенно многих уверял, что любил Исаеву всю жизнь, с другой – убедил вторую жену и дочь в обратном. Так что о действительном положении вещей А.Г.Достоевская могла и вовсе не знать. Тем не менее, её дневник 1867 года – источник ценнейший и помогает, хоть немного, но разобраться в нюансах загадочного и во многом детективного «кузнецкого венца». Первая запись, касающаяся Исаевой, относится в нём к 18 августа, и выглядит невинно: «День сегодня превосходный… Меня начало рвать желчью… Утром, вскоре после чаю, когда Федя переодевался, разговор у нас как-то коснулся до деликатности, и вдруг Федя вздумал сказать мне, что я вчера была неделикатная. Мне, разумеется, это было очень больно слышать… Вот она, благодарность за то, что я не ругаюсь! Право, не стоит сдерживаться. Ведь вот Марья Дмитриевна ругала его каторжником, подлецом, колодником, и ей всё сходило с рук».1

«Ругала его каторжником…»

Почему больно выслушивать упрёки – понятно. Ведь А.Г.Достоевская нездорова. Её рвёт желчью. Вероятно, она беременна. Однако, в самом деле, забавно слышать из уст бывшего каторжника недовольство по поводу неделикатности от весьма осторожной в выражениях и вполне интеллигентной его второй жены. М.Д.Исаева в этом контексте выглядит, с подачи А.Г.Сниткиной, более чем невыгодно: грубая, дескать, натура, ругается скверно, и Анна Григорьевна связью с такой «несветской» женщиной Достоевского как бы попрекает… И всё же были ситуации, когда Анна Григорьевна была бы рада взять первую жену Достоевского в союзницы. Она не обманывалась насчет его романа с А.П.Сусловой, и прекрасно знала, что он изменял Исаевой с этой женщиной. И более всего на свете боялась, как бы он не стал изменять с А.П.Сусловой и ей, А.Г. О чем – запись от 30 августа: «Случилась у нас ссора… Разве я могу быть уверена, что Федя мне не изменяет? Чем я в этом могу увериться? Ведь изменил же он этой женщине (то есть Исаевой! – авт.), так отчего же ему не изменить и мне?… Потому-то я дала себе слово всегда наблюдать за ним и никогда не доверяться слишком его словам… Мне представилось, что он вместо того, чтобы ходить в кофейню читать газеты, ходит к ней, что вот она дала ему свой адрес… Одна мысль об этой подлой особе, которая меня, вероятно, не любит, что она способна нарочно ему отдаться для того, чтобы только насолить мне, зная, что это будет для меня горько, и вот теперь, должно быть, это действительно и случилось, и вот они оба считают, что могут обманывать меня, как прежде обманывал Марию Дмитриевну… Неужели она здесь, неужели всё моё счастье рушилось. Господи, я, кажется, умру, если это так будет».2

«Они оба считают, что могут обманывать меня, как прежде обманывал Марию Дмитриевну…»

Стало быть, А.Г.Достоевская прекрасно знает, что её муж первую жену обманывал, она сама в этом признается. И боится, как бы она тоже не стала жертвой обмана, потому что словам Достоевского (она это знает точно!) верить нельзя. Любовь же Федоровна Достоевская, наслышанная об «изменах» Марьи Дмитриевны от А.Г.Достоевской в пору, когда писатель уже остепенился, всё же о его романе с Апполинарией Сусловой если и знает, то – немного. Потому что от матери не могла же она узнать, что была, мол, такая «подлая особа», которая обманывала не только Исаеву, но и покушалась провести вокруг пальца саму Анну Григорьевну. Да к тому же Достоевский должен быть вне подозрений. Имя великого писателя нельзя компрометировать «случайными связями». Впрочем, создается впечатление, что его связь со всеми прочими женщинами, здравствующими и умершими, для Анны Григорьевны – предмет для ревности. Доброжелательных отзывов об Исаевой в её дневнике фактически нет. Запись от 1 октября: «Сегодня мы говорили о его прежней жизни и Марии Дмитриевне, и он толковал, что ей непременно следует поставить памятник. Не знаю, за что только?».3

«Я должна признаться в одном очень дурном чувстве…»

В ревности к Исаевой Анна Григорьевна признавалась в черновых набросках к «Воспоминаниям». Правда, она оговаривалась, что с годами означенное чувство у неё «исчезло». Однако есть все основания в этом усомниться. С возрастом, действительно, Достоевский перестал беспокоить Анну Григорьевну возможностью связей «на стороне»: для пожилого человека это вполне естественно. Что вовсе не означает, будто А.Г.Достоевская забыла и особенно – простила тех женщин, которые были с Достоевским в пору его молодости и зрелости. Её ревность обратилась к прошлому. Из черновых набросков «Воспоминаний»: «Я должна признаться в одном очень дурном чувстве, которое у меня тогда было, именно в ревности к Марии Дмитриевне. Я так любила Ф.М., что мне было обидно подумать о том. что другая женщина когда-нибудь была ему дорога и много значила в его жизни… Это было чисто детское чувство, которое с возрастом исчезло…».4

«Федя мне рассказывал про свою прежнюю жизнь…»

А.Г.Достоевская описывает смерть Исаевой со слов мужа. Как уже сказано выше, она пишет, что последние три года Исаевой то и дело виделись черти или просто «то, чего не было». Если принять на веру написанное Анной Григорьевной, совершенно понятным делается, почему именно Достоевский не брал Исаеву в заграничные «турне» в последние годы её жизни. С умалишенной – кто же не будет чувствовать себя стеснённым? Однако, возможно, всё обстояло как раз наоборот. Достоевскому очень важно было оправдать перед Анной Григорьевной свои измены Исаевой с А.П.Сусловой (об этом Анна Григорьевна наслышана). И самый верный путь – объявить Исаеву сумасшедшей. Какого же мужа можно обвинять в изменах умалишенной супруге? Читаем запись А.Г.Достоевской от 8 октября 1867г.: «Вечером я несколько спала, потом после чаю, когда я лежала в постели, Федя мне рассказывал про свою прежнюю жизнь, про Марью Дмитриевну, про её смерть (Запись столь важная, что рискнём повторить приведенный выше отрывок, - авт.). Она умерла в 6 часов вечера; он всё сидел у неё, потом вдруг ему сделалось скучно и он пошел на минуту к Ивановым, пробыл у них не более 5 минут и когда пошёл домой, то к нему прибежали и сказали, что она кончается. Когда он подошёл к дому, дворник сказал, что она уже умерла. Перед смертью она причастилась, спросила, подали ли Фёдору Михайловичу кушать и доволен ли он был, потом упала на постель и умерла. Потом он рассказывал про её последнее время, что ей уж года 3 до смерти представлялись разные вещи, виделось то, чего вовсе и не было. Например, представлялся какой-нибудь человек и она уверяла, что такой человек был, между тем, решительно никого не было. (Не найдём ли здесь подоплёку к неразгаданной до сих пор загадке, будто незадолго до смерти Марии Дмитриевны Вергунов приезжал к ней и она в том Достоевскому призналась… - авт.) Перед его отъездом в Петербург она выгоняла чертей из комнаты, для этого велела отворить окна и двери и стала выгонять чертей. (А, может, укоряя Достоевского, что покидает её чуть ли не на смертном одре, называла его «диаволом» и гнала вон: ступай, де, двери открыты… - авт.). Послали за Александром Павловичем, который уговаривал её улечься в постель. Она послушалась, потому что его чрезвычайно как слушалась во всём»5

Ну как ещё более убедительно можно было доказать А.Г. оправданность измен Достоевского по отношению к умирающей жене…

«Она была в связи с её первым мужем…»

Согласно распространенной версии, Исаева призналась Достоевскому перед смертью в измене с Вергуновым. Однако вот что странно. А.Г.Достоевская сообщает, что чуть ли не на смертном одре Исаева рассказывала о связи собственной сестры Варвары с первым мужем Исаевой – Александром Ивановичем. А.Г.Достоевская (со слов мужа, конечно) считала, что этого «вовсе никогда не было». Правда, А.Г.Достоевская несколько злоупотребила в интересующей нас записи словом «она», так что не всегда точно можно понять, о ком шла речь – об Исаевой или о её сестре. Иное прочтение записи таково: Исаева, де, была в связи с первым мужем её сестры, Варвары, и призналась в том Достоевскому, который этот «факт» отрицал начисто. И тогда возможны две версии: либо Исаева была испорченным созданием (во что дочь Достоевского Любовь Фёдоровна верила свято), либо – человеком больным, который о собственных и чужих «связях» много чего понапридумывал. А раз так, то измены Достоевскому с Вергуновым – не из того же ли ряда «придуманных» историй? Есть, впрочем, и третий вариант. Достоевский сам вкладывает в уста умершей Исаевой те слова, коих она никогда не произносила, чтобы показать её «блудливый» нрав. Правда, тут же оговариваясь, что в россказни Исаевой об изменах не верит. Но для ревнивой и подозрительной А.Г. такие оговорки большого значения не имели. Вывод напрашивался сам собой: Исаева – изменница, да к тому же умалишенная, так что роман писателя с Сусловой вполне объясним и достоин прощения. Наверное, именно к такому выводу стремился подтолкнуть Достоевский Анну Григорьевну, выдумывая за Исаеву «нужные» слова и поступки… Из дневника А.Г.Достоевской: «Говорил мне, что она (то есть Исаева, - авт.) ужасно не любила свою сестру Варвару, говорила, что она (кто «она» – Исаева или Варвара? – авт.) была в связи с её первым мужем (с чьим «первым мужем»? – авт.), чего вовсе никогда не было. Говорил. что она ужасно дурно жила с своим первым мужем, что тот её выносить не мог…».6

«Она ужасно дурно жила с своим первым мужем…»

Стоп! Анна Григорьевна окончательно нас запутала. Кого она имела ввиду под словом «она»? Варвару или Исаеву? Кто дурно жил «с первым мужем»? Исаева? Но как мог Достоевский сообщить Анне Григорьевне, что А.И.Исаев свою супругу, М.Д.Исаеву, «выносить не мог»? Ведь Достоевский столь восторженно писал об этой паре, будучи их другом, и представляясь таковым всем своим друзьям, - так чего же стоили прекраснодушные слова, адресованные Исаеву?

Или А.Г.Достоевской было важно подчеркнуть, будто Исаева обладала столь несносным характером, что даже первый муж её не терпел, и только покладистый Фёдор Михайлович смиренно нёс свой крест до конца её дней, будучи в браке очень несчастливым? Таким образом, ревнивая Анна Григорьевна с памятью М.Д.Исаевой расправляется на диво «круто». Но разве не то же самое делает и Достоевский?

«Я решительно думаю, что он это придумал…»

Сама А.Г.Достоевская считала, что муж её иногда обманывал. Она приводит пример, когда он представлял ей за «удивительно нежную и добрую особу» свою родственницу Елену Павловну, на деле же портрет её в изображении Достоевского оказался в действительности мало сходен с оригиналом. А.Г.Достоевская не верила словам мужа, и нередко об этом писала. Впрочем, сама она тоже не отличалась особой правдивостью. Например, в дневнике своём она сообщает, что только в октябре Достоевский ей «в первый раз сказал, что он был женат и что жена его умерла, что она была страшная ревнивица, и показал мне её портрет». Как это – «в первый раз сказал, что он был женат и что жена умерла»? Неужели Анна Григорьевна об этом не знала ранее? Ведь её предыдущие дневниковые записи говорят как раз об обратном. Или виною всему – неясное изложение мысли, и слово «впервые» относилось не к Исаевой и её смерти, а к портрету? Так или иначе, по прочтении записей Анны Григорьевны возникают иногда двусмысленности, так что как источник они хоть и бесценны, но не всегда надежны. Что касается правильно подмеченной ею особенности своего мужа, любившего иногда «придумывать», то – может, и про Исаеву он много чего «понапридумывал»? И, значит, верить его словам о связи Исаевой с Вергуновым уже после замужества с Достоевским – можно ли?… Запись А.Г.Достоевской от 8 октября 1867г.: «Рассказал… о Елене Павловне, которую он представил за ужасную страдалицу и за удивительно нежную и добрую особу (потом, когда мне пришлось увидеть её, она мне вовсе не показалась такой, так что я решительно думаю. что он это придумал)… Тут он мне в первый раз сказал, что он был женат и что жена его умерла, что она была страшная ревнивица, и показал мне её портрет. Право, она мне очень не понравилась, какая-то старая, страшная, почти мёртвая. Правда, он говорил, что она снималась за год до своей смерти и потому такая страшная. Мне она ужасно как не понравилась, и мне по первому взгляду показалось, что, должно быть, она очень злая была и раздражительная; по его рассказам это видно тоже, хотя он и говорил, что был с нею счастлив. Но в это время говорит о своих изменах ей; если бы уж любил её, то ничего не стал бы изменять, а что это за любовь, когда при ней возможно любить и другого человека, да не только одного, а нескольких. Вечер для меня прошел удивительно как приятно…».7

Чем приятен был «вечер воспоминаний» для А.Г. – трудно представить, но она вновь напомнила нам о «даме в чёрном», об удивительном портрете Исаевой, о котором сказано выше…

«Если бы уж любил её, то ничего не стал бы изменять…»

Запись довольно странная. Сам Достоевский не раз отмечал, что был с Исаевой несчастлив, несмотря на их обоюдную беспредельную любовь. Анне же Григорьевне заявляет об обратном. Впрочем, столь же разноречиво выглядит оценка «грозного чувства» и в письмах Достоевского, а, главное, в сопоставлении написанного и содеянного им. Что касается измен Достоевского, о которых он доверительно рассказывает Анне Григорьевне, то – не для того ли и делается это сразу после демонстрации «мёртвого» портрета Исаевой, чтобы реабилитировать самого себя в глазах новой супруги: такой, де, «страшной» женщине, как Исаева, нельзя было не изменять. Возможно, Анна Григорьевна с ним согласилась. Ведь почему-то из всех женщин, коими когда-то увлекался Достоевский, в описании его дочери (черпавшей сведения со слов Анны Григорьевны), больше всего не повезло Исаевой – то есть той, которая была более всех обманута и еще при жизни Достоевским покинута им…

«Ведь все знают, что она из ума выжила…»

Как свидетельствует А.Г.Достоевская, муж считал Исаеву в последние три года её жизни «выжившей из ума». Но – только ли в три последних года? Ведь в романах он не раз создавал образ «чахоточной восторженной идиотки», которая шла под венец. И, значит, Исаева была больна еще накануне венчания? Или же, начав с явной неправды, что Исаева была умалишенной перед концом своим (чтобы удовлетворить ревность А.Г. и оправдаться за давнишние «грехи» начала 60-х гг.), Достоевский «продолжает тему» в романах, уже явно уверивши и самого себя, что Исаева была «восторженной идиоткой» всю жизнь – долго ли превратить былую, восхищавшую его экзальтацию Исаевой в безумие, если для нынешнего семейного лада надо! Анна Григорьевна недоброжелательными отзывами Достоевского об Исаевой – и прямыми, и в соответствующих образах из его произведений – была довольна. Она признавалась в дневнике, что рада посмертному унижению уже мёртвой мнимой «соперницы»… Запись от 11 ноября 1867г.: «Вообще видно было, что ему (то есть Достоевскому, которому А.Г. презентовала в означенный день трехрублевую папиросницу, - авт.) было очень приятно, что я ему подарила. Мне вовсе не хотелось ничего не подарить ему, потому что он постоянно говорит, что ему в именины и рождения Марья Дмитриевна дарила разные вещи, ну, а почему же я-то отстану от этого обычая… Дорогой мы поссорились… Я, наконец, рассердилась и сказала, что, вероятно, ему хочется, чтобы его ругали подлецом, мерзавцем, тогда он будет доволен, потому что когда его не ругают, то вот он теперь пристаёт и напрашивается на ругательства. Он отвечал, что его никто так не ругал, я отвечала, что ведь Марья Дмитриевна его и каторжником ругала.

- Ругала она и хуже, но ведь все знают, что она из ума выжила, как говорят в народе, что она была полоумная, а в последний год и совсем ума не было, ведь она и чертей выгоняла, так что с неё спрашивать.

Должно быть, я очень зла, потому что мне было несколько приятно, что он так отозвался об этой женщине, которую он, бывало, постоянно ставил мне в пример».8

Воспоминания А.Г.Достоевской

Публикаторы полного текста дневниковых записей 1867г., принадлежащих перу А.Г.Достоевской, отмечая в примечаниях, что к памяти Исаевой писатель относился «с глубоким чувством», правильно полагают, что А.Г.Достоевской о действительных отношениях её мужа с М.Д.Исаевой «было известно гораздо больше», чем она хотела показать в своих позднейших «Воспоминаниях». «Воспоминания» А.Г.Достоевской выглядят неизмеримо приглаженнее, чем её дневник, в котором записи ведутся «для себя», а потому - более откровенны. Комментатор «Дневника» привёл текст одного отрывка из набросков к «Воспоминаниям», из коего становится вполне ясно, что рядом с Анной Григорьевной, накануне публикации, сидит и правит её незримый «внутренний цензор», так что об М.Д.Исаевой она отзывается куда более осторожно: «И вот тут-то он (то есть Достоевский, - авт.) поведал о той поистине печальной и тяжелой жизни, которую ему пришлось перенести, живя с больной женой, из-за её несчастного характера и из-за нестерпимой для него ревности. Фёдор Михайлович с мельчайшими подробностями рассказывал те, может быть, и мелкие, но обидные для него сцены, которые происходили между ними и которые легли на его душу такими тяжелыми воспоминаниями».9

Портрет в ореховой раме

Достоевский обижался на ревность Исаевой? Но разве Анна Григорьевна не писала, что для такой ревности были все основания? И не спешит ли она осудить Исаеву, прекрасно зная, что виновна скорее не она, а Достоевский, который рассказывал, не таясь, именно Анне Григорьевне о своих изменах. И, допустив несправедливость по отношению к первой жене, Анна Григорьевна совершает вскоре вторую, - дезинформируя дочь Любу насчет «измен» Исаевой с красавцем-учителем Вергуновым? Поток умолчаний и неправд заставляет сомневаться буквально в каждой строчке, написанной и Достоевским, и Анной Григорьевной. Даже описание первого, «заочного», «посмертного» знакомства Нюточки Сниткиной с Исаевой, изложенное в её воспоминаниях (текст примечаний коих, изданных в 1987г., грешит некоторыми искажениями действительности – неправильно названа, например, дата рождения Исаевой, см. с.529), производит неблагоприятное для Исаевой впечатление: «Над диваном в ореховой раме висел портрет чрезвычайно сухощавой дамы в чёрном платье и таком же чепчике. «наверное, жена Достоевского», - подумала я, не зная его семейного положения». Чёрное платье и чёрный чепец, о которых, конечно же, в «Воспоминаниях» можно было бы и не сообщать, передают читателю тот незримый настрой, которым была буквально обуреваема Анна Григорьевна, когда вспоминала об Исаевой.10

«Имела страшный, почти мёртвый вид…»

Вторая запись, касающаяся Исаевой, в воспоминаниях А.Г.Достоевской выглядит столь же отталкивающе. Аннушка возвращается к той самой «страшной» фотографии, которую впервые увидела, посетив квартиру Достоевского в качестве стенографистки: «Сообщил (Достоевский) мне как-то, что был женат, что жена его умерла три года тому назад, и показал её портрет. Он мне не понравился: покойная Достоевская, по его словам, снималась тяжко больной, за год до смерти, и имела страшный, почти мёртвый вид. Тогда же я с удовольствием узнала, что бесцеремонный молодой человек, который мне так не понравился, не сын Фёдора Михайловича, а его пасынок, сын его жены от первого брака с Александром Ивановичем Исаевым».

Смерть человека не красит, и не всегда стоит судить о нём, руководствуясь предсмертными поступками, словами, изображениями… В другом месте означенных мемуаров А.Г.Достоевская сообщает, что писатель не любил вспоминать о первой жене, что так контрастирует с её же собственными словами, зафиксированными в дневнике 1867 года. Ведь мы помним: А.Г. писала, что Достоевский ставил ей Исаеву постоянно в пример. Значит – вспоминал о ней и даже досаждал этим А.Г. Последняя же пытается ввести в заблуждение читателя и ненавязчиво лжет: «Я пробовала расспрашивать его об умершей жене, но он не любил о ней вспоминать. Любопытно, что и в дальнейшей нашей супружеской жизни Фёдор Михайлович никогда не говорил о Марии Дмитриевне, за исключением одного случая в Женеве, о котором расскажу в своё время».11

«Он не любил о ней вспоминать…»

А.Г.Достоевская пообещала «вспомнить» об «одном случае в Женеве», касающемся Исаевой. Однако, как справедливо отметили комментаторы её «Воспоминаний», Аннушка «забыла» исполнить обещанное. Очевидно, «вспоминать» об Исаевой было неприятно не столько Достоевскому, сколь ей самой. В её «Воспоминаниях» нет ни одного доброго слова в адрес Исаевой. Аннушка пишет, что Достоевский в браке с Исаевой был несчастлив. Однако справедливости ради нужно сказать, что сам Достоевский об Исаевой отзывался довольно противоречиво, и слова «счастье» и «несчастье» иногда чуть ли не одновременно проскальзывали в его письмах и рассказах о совместной с Исаевой жизни… Очередной выпад против Исаевой А.Г.Достоевская допускает в главке, посвященной Женеве (возможно, именно этот «женевский пассаж» имела она ввиду в предыдущей приведенной нами цитате, но, скорее всего, она лишь собиралась сообщить нечто важное об Исаевой в контексте Женевы, да забыла, или, вернее сказать, «умолчала»): «Говорил (Достоевский) о своих мечтах найти в браке своём с Марьей Дмитриевной столь желанное семейное счастье, которое, увы, не осуществилось: детей от Марии Дмитриевны он не имел, а её «странный, мнительный и болезненно-фантастический характер» был причиной того, что он был с нею очень несчастлив…».12

Достоевский в изображении его дочери

От Анны Григорьевны Достоевской ненависть к первой жене писателя унаследовала их дочь Любовь Федоровна. Как известно, написанная по французски книга была опубликована не во французском «оригинале», а в переводе на немецкий, и лишь в 1922 году - в сильно сокращенном варианте – в «переводе с перевода», то есть с немецкого на русский, под редакцией и с предисловием А.Г.Горнфельда (перевод Л.Я.Круковской), под названием «Достоевский в изображении его дочери». Полный перевод на русский осуществлен лишь 70 лет спустя, т.е. в 1992 году, однако что касается описания отношений Достоевского с Исаевой, то они более эмоционально подчеркнуты всё-таки в переводе Круковской, поэтому мы воспользуемся цитированием по изданию 1922-го года. Шестая глава в нём – «Первый брак Достоевского» – более походит на произведение художественное, а не просто «биографическое». «Каторжные работы, - пишет Любовь Федоровна, - которые Достоевский должен был отбывать в остроге, были очень тяжелы, но принесли ему пользу, укрепив его организм. Он не был больше больным человеком и поздно развившемся юношей, он стал мужчиной и хотел любить. Первой же женщине, которая была несколько ловче неуклюжих красавиц Семипалатинска, было очень легко завладеть его сердцем. И это произошло спустя лишь несколько месяцев после его освобождения из исправительного дома. Но какую ужасную женщину судьба послала моему отцу!».13

«Она предусмотрительно подыскивала… второго мужа…»

Следуя логике Л.Ф.Достоевской, выходило, что не Достоевский добивался у Исаевой согласия на брак, а Исаева, предвосхищая близкую смерть первого супруга, заманивала Достоевского в свои «сети». Однако вот что странно. Мы помним, что, прежде чем выйти за Достоевского, Исаева полтора года вдовствовала. Возможно – терпеливо ожидая, когда Достоевскому выхлопочут офицерский чин. Л.Ф.Достоевская, конечно, немного преувеличивает, полагая, что в Семипалатинске её отец был героем на виду и слуху. Для того, чтобы разубедиться в этом, достаточно изучить свидетельства самого Достоевского, сохранившиеся, правда, в изложении, что ему, вчерашнему каторжнику, приходилось порой терпеть унизительное обхождение и даже получать подзатыльники за недостаточное усердие по службе. Когда Достоевский посещал семейство Исаевых, у него не было ни дворянского звания, ни достаточных средств, ни возможности публиковаться. Так что Исаева для него в ту пору была важнее, чем он сам – для неё. Л.Ф.Достоевская: «Среди офицеров Семипалатинского полка был некий капитан Исаев, порядочный человек, среднего ума и очень слабого здоровья – все врачи в городе отказались от него. Он относился с восторженной приветливостью к моему отцу и приглашал его часто в гости. Жена его, Мария Дмитриевна, принимала моего отца с большим радушием, старалась ему понравиться и сделать его более общительным. Она знала, что вскоре овдовеет и что её средства будут тогда ограничиваться скромной пенсией, какую русское правительство назначает офицерским вдовам и на которую она могла лишь с трудом прокормить себя и сына, семилетнего мальчика. Она предусмотрительно подыскивала уже второго мужа. Достоевский представлялся ей лучшей партией в городе: он был писателем с большим дарованием и у него была в Москве богатая тётка, снова часто посылавшая ему теперь деньги. Мария Дмитриевна разыгрывала поэтическую женщину, непонятую обществом маленького провинциального города и искавшую поэтому избранную душу моим простодушным отцом, полюбившем на тридцать третьем году от роду в первый раз в жизни».14

«Его влечение… было скорее жалостью, чем любовью…»

Далее – ещё интереснее. Любовь Фёдоровна считала, что влечение Достоевского к Исаевой было не любовью, а жалостью. Возможно. Однако сам Достоевский в ту пору придерживался иной точки зрения (вспомним его слова: «или с ума сойду, или в Иртыш»). Могло ли «грозное чувство» быть синонимом жалости?… Л.Ф.Достоевская: «Эта влюбленная дружба была вскоре прервана. Капитан получил приказ о переводе его в Кузнецк – маленький сибирский город, где находился другой полк этой дивизии, переведённый в Семипалатинск. Он взял с собой жену и сына и несколько месяцев спустя после прибытия в Кузнецк умер от чахотки, которою болел давно. Мария Дмитриевна сообщила Достоевскому о смерти её мужа и завязала с ним оживлённую переписку. До тех пор, пока правительство, наконец, назначило ей скудную пенсию офицерской вдовы, она жила в нужде и горько жаловалась на это моему отцу. Достоевский посылал ей почти все деньги, которые он получал от своих родственников. Он искренно жалел её, хотел оберечь её, но его влечение к Марии Дмитриевне было скорее жалостью, чем любовью. Вот почему, когда Мария Дмитриевна сообщает ему, что нашла себе в Кузнецке жениха, он, вместо того, чтобы огорчаться, радуется этому и счастлив при мысли, что у бедной женщины нашелся, наконец, покровитель».15

«Он хлопочет… об устройстве своего соперника на службу…»

Сообщаемые Любовью Федоровной сведения грешат искажениями. Неверно назван род занятий А.И.Исаева. Неточно определена суть взаимоотношений с Вергуновым. Из писем Достоевского отнюдь не следует, что он «радовался» увлечением Исаевой молодым учителем Вергуновым. Как раз напротив – муки ревности повергали его в отчаянье. И лишь в момент, когда для Достоевского, де, становится ясным: Исаева потеряна, так чтобы хоть не страдала от безденежья и отсутствия «положения» у новоявленного «мужа», читай Вергунова, – начинаются хлопоты. Трактовка событий у самого Достоевского и его дочери получается разная. Впрочем, Достоевский был всяким. Мог писать одно, а думать иначе… Л.Ф.Достоевская: «Он (Достоевский, - авт.) хлопочет даже у своих друзей об устройстве своего соперника на службу в одном из министерств, куда тот стремится. Впрочем, Достоевский совершенно не рассматривал будущего мужа Марии Дмитриевны как своего соперника. Мой отец сомневался в те времена, может ли он жениться, и считал себя больным. Давно подготовлявшаяся в нём эпилепсия начала себя проявлять. Он подвергался странным припадкам, внезапным судорогам, которые истощали его и делали неспособным к работе. Полковые врачи, пользовавшие его, всё ещё медлили определить эти припадки. Лишь значительно позже болезнь Достоевского определили, как эпилепсию. Тем временем все – его врачи, полковые товарищи, родственники, барон Врангель, его брат Михаил – все отсоветовали ему жениться, и Достоевский с печалью примирился с судьбой остаться холостяком. И здесь он оставался князем Мышкиным из «Идиота», любящим Настасью Филипповну, позволяющим ей, несмотря на то, уйти с Рогожиным и поддерживающим дружеские отношения со своим соперником».16

«Взбалмошная, ленивая и честолюбивая женщина…»

Л.Ф.Достоевская начисто игнорирует свидетельства собственного отца, его письма, из коих следует как раз обратное: Достоевский, как может, домогается Исаевой, та же – в раздумье, кого ей выбрать: его самого, Вергунова или некоего престарелого чиновника из Томска (впрочем, похоже, вымышленного). И выбрала – Достоевского. Но – после скольких колебаний! С другой стороны, если Марья Дмитриевна и была рассчетлива, в чем убеждает нас Любовь Фёдоровна, то ведь и Достоевский не был лишен того же свойства души, чему примеров приведено предостаточно. С получением офицерского чина, а затем и возвращения дворянства, брак с Исаевой, скорее всего, стал взаимовыгодным, строящимся на суровых жизненных реалиях, как это зачастую и бывает в немолодом уже возрасте… Л.Ф.Достоевская: «Тем временем Мария Дмитриевна расходится со своим женихом, который покидает Кузнецк. Она получает теперь, наконец, свою вдовью пенсию, но скромная жизнь не по душе взбалмошной, ленивой и честолюбивой женщине. Она возвращается к своему первоначальному плану – выйти замуж за Достоевского, уже произведенного в то время в офицеры. В своих всё учащающихся письмах она преувеличивает свою нужду, говорит, что устала, и грозит покончить с собой и вместе со своим маленьким сыном. Достоевский очень обеспокоен, хочет её видеть, убедить её, призвать её к благоразумию. Как бывший политический ссыльный, он не имеет права покинуть Семипалатинск, хотя часто сопровождал научные экспедиции, объезжавшие по поручению правительства Сибирь».17

«Офицеры всегда втайне покровительствовали ему…»

Цепь загадок, заданных Л.Ф.Достоевской, продолжается. Она сообщает, что семипалатинские офицеры «втайне покровительствовали» её отцу. Если иметь ввиду непосредственного начальника Достоевского Белихова – то так оно, наверное, и было. Однако, как уже сказано, она преувеличивала возможности и силу связей Достоевского, которому приходилось выполнять иногда даже роль лакея, принимая верхнюю одежду у прибывшего на вечеринку офицера, не говоря уже о рукоприкладстве, жертвой коего становился как недисциплинированный солдат и бывший каторжник… Л.Ф.Достоевская: «Его товарищи-офицеры, которым он высказал своё желание отправиться в Кузнецк, нашли для этого средства и пути, чтобы послать его туда «по военным надобностям2. Дивизия, расположенная в Семипалатинске, послала своему полку в Кузнецк фургон с кладью, которую по предписанию должны были сопровождать вооруженные офицеры и солдаты. Обыкновенно Достоевскому не давали подобных поручений, - офицеры всегда втайне покровительствовали ему, - но на этот раз мой отец был счастлив, что мог воспользоваться случаем и проехать несколько сот вёрст, сидя на связках каната, которые он должен был будто бы охранять. Мария Дмитриевна встретила его с открытыми объятьями и тотчас снова приобрела своё прежнее влияние на моего отца, быть может, несколько охладевшего за время долгой разлуки. Тронутый её жалобами, её горем, её угрозами покончить с собой, Достоевский забыл советы своих друзей и сделал ей предложение, обещая оберегать её и любить маленького Павла».18

«Мария Дмитриевна поспешно приняла предложение…»

Любовь Федоровна как бы читает письма Достоевского «навыворот». То есть чувства, демонстрируемые Марией Дмитриевной, приписывает Достоевскому. Это Марья Дмитриевна, то и дело колебавшаяся, могла позволить себе неожиданные «охлаждения» в отношениях. Л.Ф.Достоевская же представляет всё с точностью до наоборот. Претенденток на «руку и сердце» у её отца в Семипалатинске не было: какая же порядочная женщина свяжется с бывшим каторжником? У Исаевой положение более завидное: дворянка, выхлопотавшая пенсион, ещё молодая, красивая, умная, образованная (по определению знакомых Достоевского, знавших её довольно хорошо), отнюдь не взбалмошная, а, напротив, опытная и знающая жизнь, по своему рассчетливая. Она была в том положении находкой для Достоевского, у которого – ни чина, ни дворянства, ни кола, ни двора: всё придёт позже… Л.Ф.Достоевская: «Мария Дмитриевна поспешно приняла предложение. Мой отец возвратился в своём фургоне в Семипалатинск и просил разрешения на женитьбу у командира полка. Оно было ему дано вместе с отпуском на несколько недель. Мой отец возвращался теперь в Кузнецк с большими удобствами, чем в первый раз, в хорошем дорожном экипаже, в котором намеревался привезти в Семипалатинск свою жену и будущего пасынка. Разрешенный моему отцу отпуск был непродолжителен: правительство боялось давать большую волю политическим ссыльным, - и Достоевский должен был жениться через несколько недель после своего прибытия в Кузнецк».19

«Провела ночь у своего возлюбленного…»

Л.Ф.Достоевская утверждала, что брачную ночь (или, точнее, ночь перед венчанием) М.Д.Исаева провела с Вергуновым. Спешить опровергать это мнение не следует. Нужно принять в расчет те свидетельства, которые говорили в пользу взаимной выгоды брака Достоевского с Исаевой. И коли было больше выгоды, чем любви – то сценарий, очерченный Л.Ф.Достоевской, более чем вероятен. Она пишет: «Как счастлив был мой отец, отправляясь в церковь для венчания с Марией Дмитриевной! Наконец-то ему улыбнулось счастье, судьба хотела вознаградить его за все страдания на каторге, даровав ему нежную и любящую жену, а может быть и отцовство. Каким мыслям могла предаваться его невеста в то время, когда Достоевский тешил себя мечтами о счастии? Накануне своей свадьбы Мария Дмитриевна провела ночь у своего возлюбленного, ничтожного домашнего учителя, красивого мужчины, которого она отыскала после прибытия в Кузнецк и которого она втайне любила давно. Вероятно, её жених в Кузнецке, имя которого мне неизвестно, отказался от женитьбы на Марии Дмитриевне именно потому, что узнал об её любви к красивому домашнему учителю. Мой отец, приезжавший в Кузнецк всего лишь два раза и никого там не знавший, не мог знать что-либо о тайных сношениях своей невесты, тем более, что Мария Дмитриевна разыгрывала в его присутствии роль глубокой и благородной женщины».20

«Бесстыдная женщина была дочерью наполеоновского мамелюка…»

Но откуда у Л.Ф.Достоевской такие сенсационные сведения? От матери? А у Анны Григорьевны – от самого Достоевского? Но если тот знал, что Исаева была так бесстыдна и изменила чуть ли не в брачную ночь, то откуда же такие возвышенные оценки её характера, какие находим во многих его письмах, и даже в пору после её кончины? Не всё же можно объяснить рассчетливостью Достоевского и желанием показать, что в семье у него – благопристойно, всё как у людей – вот, де, и бывшие каторжники тоже могут быть счастливы? Или он специально удовлетворял чувство ревности второй жены, всячески унижая перед ней память первой? Не могла же, в самом деле, дочь просто выдумывать факты биографии отца и его первой жены. И пусть в отдельных местах она неточна (за давностью лет некоторые детали из преданий матери могли в памяти и трансформироваться), но вряд ли она ошибалась в главном! Л.Ф.Достоевская: «Эта бесстыдная женщина была дочерью наполеоновского мамелюка, попавшего в плен во время отступления из Москвы и впоследствии привезённого в Астрахань, где он переменил религию и имя для того, чтобы жениться на девушке из хорошей семьи, без памяти влюбившейся в него. По странной игре природы Мария Дмитриевна всецело унаследовала русский тип своей матери. Я видела её портрет: ничто не выдавало её восточного происхождения. Наоборот, сын её Павел, которого я узнала впоследствии, был почти мулатом. У него была жёлтая кожа, чёрные, лоснящиеся волосы; он закатывал глаза, как это делают негры, оживлённо жестикулировал, принимал неожиданные позы, был зол, глуп и бесстыден, плохо мылся и издавал скверный запах».21

«Достоевский совершенно не подозревал африканского происхождения своей жены…»

Допустим, что Л.Ф.Достоевская что-либо «придумывает» из жизни своего отца и его первой жены. Но ведь пасынка Достоевского она прекрасно знала, была с ним знакома. Не могла же она писать, что от Павла не исходил неприятный запах, когда она это явственно ощущала! Другое дело, что, сводя с ним счёты по мелким поводам, она становится на один с ним уровень, а, может, и гораздо ниже его – ведь выносит на обсуждение читающей публики то, что в приличном обществе принято от посторонних глаз скрывать. Однако, с другой стороны, - могут ли быть «мелкими» факты и означенные «поводы», если они имеют отношение к великому писателю или его окружению?… Л.Ф.Достоевская: «Во время второго замужества своей матери он (то есть пасынок Достоевского, - авт.) был красивым, маленьким, живым и весёлым мальчиком, которого мой отец баловал для того, чтобы доставить удовольствие Марии Дмитриевне. Достоевский совершенно не подозревал африканского происхождения своей жены, которое она тщательно скрывала. Как женщина хитрая, Мария Дмитриевна сумела разыграть примерную супругу, собрать вокруг себя интеллигенцию Семипалатинска и устроить что-то вроде литературного салона. Она выдавала себя за француженку, говорила по-французски, как на родном языке, много читала и была хорошо воспитана. Семипалатинское общество считало жену Достоевского безупречной женщиной. Барон Врангель говорит о ней в своих мемуарах с большим уважением и находит её прелестной. Между тем, она в сумерки ходила тайком к своему красивому учителю, последовавшему за ней в Семипалатинск, и обманывала таким образом людей и своего бедного и мечтательного супруга».22

«Она проявляла бурные припадки ярости…»

Забавна эта трансформация в отношении к Исаевой. Ведь А.Г.Достоевская была уверена, со слов писателя, что Исаева, по крайней мере три года жизни (1861-1864) была «слабоумной дурочкой». Однако та же Любовь Федоровна (полагаясь на свидетельства А.Г., конечно!) пишет, что Марию Дмитриевну считали воспитанной и образованной. Когда же она успела в таком случае превратиться в «полоумную», как назвал её сам Достоевский в одном разговоре с Анной Григорьевной? Пофантазируем: не исключено, что образованность и воспитанность Исаевой – лишь миф, который поддерживался Врангелем в угоду памяти такого большого писателя, каким был Достоевский. Создавал же он образы женщин, которые, будучи чахоточными и «полоумными», идут под венец и выбирают меж несколькими соперниками! Но возможно и другое: Исаева всегда была «в уме» и отдавала отчет в своих поступках, а её «безумие» – придумано Достоевским, дабы утолить ревность А.Г. «Чертей» же выгоняла из дома – потому что была суеверна… Л.Ф.Достоевская: «Достоевский знал этого молодого человека (имеется ввиду Вергунов, - авт.), как обычно знают всякого в маленьком провинциальном городке; но красивый молодой человек был столь незначителен, что Достоевскому никогда в голову не приходила мысль, что он может быть его соперником. Он считал Марию Дмитриевну верной, вполне преданной ему женой. Но у неё был неприятный характер, и она проявляла бурные припадки ярости. Мой отец приписывал это её слабому здоровью (Мария Дмитриевна была слабогруда) и прощал ей резкие сцены, которые она устраивала ему».23

«Она была хорошей хозяйкой…»

При всей нелицеприятности отзывов об Исаевой, Л.Ф.Достоевская не пытается изобразить её сугубо чёрными красками (Анна Григорьевна, снедаемая ревностью, в своей ненависти была, пожалуй, более последовательна, но менее эмоциональна). Дочь Достоевского, где находила нужным, одаривала Исаеву даже чем-то вроде комплиментов: отмечала воспитанность и образованность, тягу к домашнему уюту. Возможно, играет в «объективность» и не желает показаться слишком ангажированной. Она свято верила в то, о чём рассказывала ей мать, и, наверное, трактовка чувств Достоевского к Исаевой – не её собственная. Л.Ф.Достоевская: «Она (то есть Исаева, - авт.) была хорошей хозяйкой и умела придать дому уют. После ужасов острога Достоевскому его дом казался раем. Вопреки опасениям его родственников и друзей, брак оказал на Достоевского благодетельное влияние. Он поправился, стал веселее и, по-видимому, был доволен. Фотография, снятая в Семипалатинске, изображает человека, полного силы, жизни и энергии. Он совершенно не похож ни на князя Мышкина из «Идиота», ни на каторжника и пророка из поэмы Некрасова «Несчастные». Эпилепсия, наконец, обнаружилась у моего отца и успокоила его нервы. Правда, он тяжело страдал от её припадков, но после них его ум становился яснее, спокойнее».24

«Возила всюду за собой, как собачонку…»

Самое ошеломительное, что написала Любовь Федоровна – это о встречах Вергунова с Исаевой (тайком от Достоевского) по дороге в Тверь, при отъезде из Семипалатинска. Не могла же она выдумать сей факт. И поскольку отъезд состоялся в летнюю пору, во время учительских вакаций и отпусков (а Вергунов был учителем), то он, конечно, мог за Достоевскими в Тверь последовать. Мы уже приводили документы, отчасти подтверждающие такую возможность, в книге «Загадки провинции» (1996). Притом, что дорога стоила недешево и молодой учитель на своё собственное жалованье вряд ли мог рассчитывать в таком путешествии… Л.Ф.Достоевская: «Он (Достоевский, - авт.) избрал для своего постоянного местопребывания город Тверь… Как счастлив был мой отец, проезжая теперь свободным и независимым по той же дороге, по которой ехал десять лет тому назад в сопровождении конвоя... Он представит своим родным любимую жену, которая так любит его. Тем временем, пока Достоевский предавался в своей коляске подобным мечтам, на расстоянии одной почтовой станции за ним следовал в бричке красивый учитель, которого жена Достоевского возила всюду за собой, как собачонку. На каждой станции она оставляла для него спешно написанные любовные записки, сообщала ему, где они проведут ночь, приказывала ему остановиться на следующей станции, чтобы не опередить её. Какое удовольствие испытывала эта белая негритянка, глядя на детски счастливое лицо своего бедного мужа-поэта… Счастливый от одной мысли иметь возможность снова, наконец, жить в литературном мире и так близко к своему брату Михаилу, Достоевский тотчас же отправился в Петербург в сопровождении своей жены и пасынка, которого определил в кадетский корпус».25

«Харкающая кровью женщина вызвала… отвращение в молодом любовнике…»

Если поездка Вергунова вслед за Достоевскими в Тверь еще как-то возможно было оправдать документально (тому порукой – упомянутое совпадение переезда с вакационным временем для учителей), то следование за Исаевой далее, из Твери в столицы, маловероятно. Между тем, Любовь Фёдоровна настаивает именно на маршруте до Петербурга. Но учитель – лицо почти что подневольное, без особого командирования и без повода он вряд ли мог оказаться в Петербурге. Да и как же начало нового учебного года? Не исключено, что мы видим здесь прямое преувеличение. Возможно, Вергунов и провожал чету Достоевских, но, скорее всего, даже не до Твери, а, скажем, до Омска, и, возможно, сей факт вовсе для Достоевского не был тайным: вспомним, что Вергунову он пытался в своё время оказать покровительство, последний же мог отблагодарить его содействием в переезде до какого-нибудь ближайшего города. В представлениях же ревнивой Анны Григорьевны всё, очевидно, приняло гипертрофированный вид, помноженный на эмоциональность и фантазию самой Любови Фёдоровны... Л.Ф.Достоевская: «Перемена климата плохо повлияла на Марию Дмитриевну. Сырой, болотный воздух Петербурга способствовал развитию лёгочной чахотки, угрожавшей ей давно. Мария Дмитриевна в страхе возвратилась в Тверь, климат которой здоровее. Но было поздно, болезнь подвигалась быстро вперёд, и спустя несколько месяцев Марию Дмитриевну едва можно было узнать. Кашляющая и харкающая кровью женщина вызвала вскоре отвращение в молодом любовнике, следовавшем до сих пор всюду за ней».26

«Она надоела ему…»

В рассказе Л.Ф.Достоевской о связи Исаевой с Вергуновым более всего смущает обилие деталей. Например, она пишет, что Вергунов покинул Исаеву в Твери, «не оставив адреса». Но ведь Вергунов – человек подневольный. Он не мог получить другого учительского места, не испросив разрешения специального учебного ведомства. Он был привязан накрепко к Семипалатинску местом своей службы, так что адреса его Исаева не знать не могла. Возможно, Л.Ф. использует фигуральное выражение, как бы «исчез навсегда». Она пишет: «(Исаева, - авт.) надоела ему (Вергунову, - авт.) и он покинул Тверь, не оставив своего адреса. Одиночество довело Марию Дмитриевну до крайности. Во время одной из обычных сцен, которые она делала своему мужу, она призналась Достоевскому (Достоевский, занятый печатанием своего романа, оставался в Петербурге, но ездил часто в Тверь для посещения своей жены) во всём, рассказала свою любовную историю с молодым учителем со всеми подробностями. С утонченной жестокостью она сообщила моему отцу, как они вместе смеялись и издевались над обманутым мужем, признавалась, что она никогда не любила его и вышла замуж лишь из расчета. «Женщина, хоть немного уважающая себя, не может любить человека, проведшего четыре года на каторжных работах в обществе воров и разбойников». Бедный отец!».27

«Эту мегеру он считал любящей и преданной женой…»

Действительно ли Исаева рассказала Достоевскому о своей измене? И если рассказала – то была ли измена, или она придумана, дабы побольнее задеть Достоевского, или отомстить ему за увлеченность Сусловой или другими женщинами? Так или иначе, рассказанному Достоевский поверил. Во всяком случае, вторая его жена Анна Григорьевна свято верила в измены Исаевой, и если бы сам Достоевский протестовал, считая их выдумками больной женщины, то, наверное, в описании Любови Фёдоровны обязательно бы появились соответствующие оговорки. Отсутствие же таковых говорит либо об убежденности Достоевского в «вергуновском пассаже», либо о нечестности Анны Григорьевны или Любови Фёдоровны, намеренно искажающих «портрет» первой жены писателя… Л.Ф.Достоевская: «С растерзанной душой слушал он (то есть Достоевский, - авт.) безумную исповедь своей жены. Так вот какова была эта великая любовь, в которую он так наивно верил в течение целых годов. Эту мегеру он считал любящей и преданной женой. Достоевский был охвачен ужасом перед Марией Дмитриевной, покинул её и бежал в Петербург, где искал утешения у своего брата Михаила, у своих племянников и племянниц. Итак, ему было сорок лет, и он еще не был любим. Он повторял с грустью постыдные слова Марии Дмитриевны: «Ни одна женщина не могла бы полюбить бывшего преступника». Лишь дочь раба могла питать подобную мысль в своей лакейской душе; подобный взгляд никогда не мог бы возникнуть у благородной европейской женщины».28

«Достоевский плохо знал женщин…»

Л.Ф.Достоевская не без оснований считала, что её отец женщин знал плохо. С этим, пожалуй, приходится согласиться. Исаеву ему действительно нелегко было понять в пору, когда она, больная и им покинутая ради других женщин, в порыве ревности наговаривала ему на себя, изощренно унижая его мужское достоинство. И дело тут, конечно, не в «дочери раба», а именно в ревности и мести. Причем и ревность, и месть оказались обоюдными… Л.Ф.Достоевская: «Но, увы, Достоевский плохо знал женщин в ту пору его жизни. Мысль, что у него никогда не будет собственных детей и домашнего очага, делала его несчастным. Весь гнев обманутого мужа он излил в своём романе «Вечный муж», написанном им позже. Замечательно, что Достоевский изображает героя романа «Вечный муж» в виде существа презренного, некрасивого, старого, вульгарного и смешного. Возможно, мой отец презирал себя самого за свою наивность и доверчивость, не позволявшие ему открыть раньше бесстыдную интригу и наказать вероломных возлюбленных. Достоевский страдал и был близок к отчаянию; несмотря на то, он продолжал посылать Марии Дмитриевне деньги, окружил её надежными слугами, писал её сестрам в Москву, прося навещать её в Твери, ездил сам туда несколько раз, чтобы убедиться, не нуждается ли его больная жена в чём-либо. Их брак был разорван, но чувство долга по отношению к той, которая носила его имя, неизменно жило в душе Достоевского. Но это не умиротворило Марию Дмитриевну. Она ненавидела моего отца тою неумолимою ненавистью, на которую способны лишь негритянки».29

«Она проводила долгие часы… в тяжелых размышлениях…»

Любовь Фёдоровна, как видно из написанного ею, разделывается с памятью первой жены писателя на диво резко. Сам же Достоевский в её описаниях никак не напоминает порочного человека. Между тем, Исаева в европейский период своего бытования вряд ли кого по настоящему могла увлечь как женщина. Тому порукой – серьёзная болезнь. Чахотка. Так что отвращение к кровохаркающей женщине, которое приписывается Вергунову, могло быть присуще, скорее всего, самому Достоевскому. Это он покинул Исаеву, безнадёжно больную, ради развлечений и новых романов. Исаева же на роль героини хитроумно закрученной любовной интриги уж явно не походила. Так что «ненависть, на которую способны лишь негритянки» испытывала, судя по всему, сама Любовь Фёдоровна, равно и Анна Григорьевна, её мать… Л.Ф.Достоевская: «Люди, ухаживавшие за ней (то есть за Исаевой, - авт.), сообщали позже, что она проводила долгие часы неподвижно в своём кресле в тяжелых размышлениях. Затем она неожиданно пробегала через комнаты своей квартиры. В столовой она останавливалась перед портретом Достоевского, долго глядела на него, грозила ему кулаком и кричала: «Каторжник, бесчестный каторжник!». Она ненавидела теперь и своего первого мужа. И говорила о нём с презрением. Она ненавидела также и своего сына Павла и не хотела его видеть. Достоевский должен был посылать своего пасынка в семью брата Михаила, чтобы он проводил там каникулярное время».30

«Бесчестный каторжник…»

Было ли поведение Достоевского по отношению к первой жене бесчестным? Конечно. Его измены достаточно хорошо известны Любови Фёдоровне. И если измена самой Исаевой еще требует доказательств (ибо прямых свидетельств не сохранилось!), то о романах Достоевского известно слишком хорошо, об этом написаны целые книги. Увлечённости Достоевского в пору, когда Исаева еще жива, совсем не покоряют силой чувства, и нередко вызывают возмущение. Любовь Фёдоровна, впрочем, так не считала. Вот как она оправдывает увлечение отца Полиной (имеется ввиду Суслова): «Достоевский был тронут письмом Полины. Это объяснение в любви явилось к нему, в тот момент, когда он больше всего нуждался в нём. Его душа была истерзана изменой жены, он презирал себя, как обманутого и смешного мужа. А тут ему предлагает любовь свежая и красивая девушка. Значит, его жена ошиблась. Его можно полюбить, его, бывшего на каторжных работах вместе с ворами и разбойниками. Достоевский жадно ухватился за утешение, ниспосланное ему судьбой. Он не догадывался о лёгких нравах Полины… Он знал, что врачи приговорили Марию Дмитриевну, и что он может через несколько месяцев жениться на Полине. У него не хватило сил ожидать и отказаться от этой молодой любви, отдавшейся ему свободно, не считаясь с обществом и условностями. Достоевскому было сорок лет, и его еще никто не любил».31

«Мой отец хотел показать себе самому, что и он может обманывать свою жену…»

Достоевский не был любим? Но – может ли быть любим тот, кто готов к изменам и имеет весьма нетрадиционные представления о чести (вспомним вполне меткую характеристику Исаевой: «бесчестный каторжник!» – особа нервная и чувствительная, она знала, что происходит в душе у «каторжника», и для чего именно он её покинул). Меж тем, Достоевский продолжает чувственные опыты на стороне в момент, когда жена медленно угасает… Л.Ф.Достоевская: «В двадцать лет мой отец был робким школьником, в сорок он предался тому юношескому опьянению, которое переживают почти все мужчины… В этом переживании Достоевского проявилось возмущение благородного человека, мужа, остававшегося верным своей жене в то время, как она издевалась над ним со своим возлюбленным. Мой отец хотел показать себе самому, что и он может обманывать свою жену, вести легкомысленную жизнь других мужчин, играть в любовь и приятно проводить время с красивыми девушками. Это можно предположить на основании различных признаков. Очень странно, например, что Достоевский в романе «Идиот» изображает себя в виде учителя. Я сказала выше, что Мария Дмитриевна обманывала моего отца вместе с учителем… Несмотря на то, что Достоевский хотел отомстить Марии Дмитриевне своею связью с Полиной, он употреблял все предосторожности, чтобы его больная жена не узнала об этом. Он должен был реабилитировать себя в собственных глазах, но не имел в виду оскорбить несчастную чахоточную. Его меры предосторожности были столь удачны, что эта любовная история была известна лишь родственникам и некоторым друзьям».32

«Мой отец забыл свою ненависть…»

Каким благородным, однако, был сочинитель Достоевский! Оказывается, он вовсе «не имел ввиду оскорбить несчастную чахоточную». Он её не оскорбил. Он убил её. Физически. Ибо Любовь Фёдоровна, расписывая вояжи Достоевского по Европе с «развратницей Полиной», имевшей, де, чуть ли не одновременно множество партнеров, забывает, что европейский климат -– нужен был именно Исаевой при её чахотке. И отказав ей в надлежащем лечении ради романа с Полиной, Достоевский, как уже сказано, свою жену попросту убивает. И разве не права была Исаева, окрестившая его «бесчестным каторжником»? Обманы Достоевского, о которых она, несомненно, догадывалось – это и есть бесчестье. А «каторжник» – это о психологии Достоевского, перенятой от убийц. Для которых «чура» нет – всё дозволено. Именно такая психология подвигла его на то, чтобы отказать в помощи Исаевой при её страшной болезни. Он помнил: - всё дозволено, ибо «чур» потерян. И небесаот этого вовсе не рушатся. Подспудный бес, засевший в подсознании со времён «мёртвого дома», о себе напомнил: там всё было можно, и - ничего, а почему сейчас нельзя? И Достоевский, возможно, даже не отдавая себе отчёта, принялся «убивать» Исаеву. Не увёз в Италию, покидал в одиночестве, не давал денег на лечение, открыто изменял… В подсознании своём Достоевский желал, чтобы Исаева поскорее умерла. Чтобы освободила его. И он «помогает», приближает её кончину… Л.Ф.Достоевская: «Достоевский возвратился осенью в Петербург и узнал, что болезнь его жены вступила в последнюю стадию. Охваченный жалостью к несчастной (Во время связи с Полиной Достоевский не переставал заботиться о больной жене. Путешествуя с Полиной по Италии, он часто писал брату Михаилу, прося переслать Марии Дмитриевне деньги, которые ему следуют за статьи в журнале «Время»), мой отец забыл свою ненависть, тотчас поехал в Тверь и уговорил умирающую отправиться с ним в Москву, где она могла бы лечиться у хороших врачей. Агония Марии Дмитриевны длилась целую зиму. Мой отец не отходил от неё и окружил её тщательным уходом… Когда весной Мария Дмитриевна, наконец, умерла, Достоевский написал несколько писем своим друзьям, сообщая им об её смерти и говоря о ней в этих письмах с большим уважением».33

«Он соглашался, что не был счастлив с нею…»

Достоевский забыл свою ненависть к Исаевой и не отходил от умирающей жены? Но – было бы странно, если бы он даже в последние недели её жизни проводил время также, как в Европе. Уж хватит и того, что он, по сути, убил её неоказанием своевременной помощи. Причем убил изощрённо и глумливо, поскольку тот самый подспудный «бес» толкал: пусть умирает, она тебе – помеха! А человек, способный на убийство, не остановится ни перед чем, и уж во всяком случае – перед спасительной ложью (лишь бы – мир во втором браке!), что, де, Исаева с Вергуновым была близка, и более того – Вергунов якобы следовал за нею не только до Твери, но и до Петербурга. А в том, что Вергунов не мог следовать за Исаевой до Петербурга – кто же сомневается? Ведь в бумагах училищного ведомства, по которому проходил Вергунов в Сибири, сведений о длительных, чуть ли не полугодовалых, отпусках, ему предоставленных, пока не обнаружено. И поэтому в рассказе об изменах Исаевой присутствовала изначально ложь – тем более отталкивающая, поскольку задевала честь и достоинство не только Исаевой, но и Вергунова. Вряд ли столь добропорядочные Анна Григорьевна и Любовь Фёдоровна были способны на явные подтасовки. А вот для человека, изведавшего каторжные нравы, да еще и поддававшемуся гласу подсознания, которое только и ждало смерти Исаевой, только чуть-чуть бы помочь…, - солгать труда не составляло. И Анна Григорьевна, кстати, это знала, догадывалась во всяком случае, подчеркивая в своём дневнике, что словам Достоевского не верит. Не верим и мы… Л.Ф.Достоевская: «Он ( то есть Достоевский, - авт.) соглашался, что не был счастлив с нею (то есть с Исаевой, - авт.), но утверждал, что, несмотря на несогласия, она любила его. Честь его имени была всегда священна для Достоевского и заставляла его скрывать неверность Марии Дмитриевны от друзей».34

«Лишь родственникам… была известна эта печальная история…»

Л.Ф.Достоевская сообщает, что только родственникам были известны измены Исаевой. Однако вот что странно. В сибирских источниках никаких свидетельств о лёгком поведении Исаевой, равно и Вергунова, не сохранилось, или, во всяком случае, пока не обнаружено. Ровно никаких. То же самое нужно сказать и про европейское бытование Исаевой. Никто и никогда её ни в чём не уличал. За исключением одного-единственного человека – Фёдора Михайловича Достоевского. Удивительно, что на протяжении всей жизни и Вергунов, и Исаева не были замечены в постыдных связях «на стороне» и о сём никаких документов не сохранилось. Казалось бы: если пара влюбленных отличалась столь легкомысленным поведением по отношению к Достоевскому, то в каких-либо других ситуациях, с Достоевским не связанных, это должно тоже как-то проявиться. Но нет. Никаких свидетельств, как уже сказано, о «романах» Вергунова или Исаевой на сей день не обнаружено. Вергунов знал цену слову «честь», и когда его имя оказывалось в чём-либо скомпрометированным, защищался до последнего, отстаивая чистоту своего имени. Тому порукой – найденные нами документы, приведенные в книге «Загадки провинции». Исаева тоже умела держать себя в весьма строгих рамках, демонстрируя знание хороших манер, скромность и светскость. Единственный человек, в круге затронутых нами имён, который отличался поведением скандалезным – это сам Достоевский. Это он проигрывался «в пух и прах» в рулетку. Это он не оказал помощи чахоточной жене, когда это было в его силах, чем ускорил её гибель. Это он то и дело заводил романы даже с падшими женщинами, ибо Л.Ф.Достоевская признаёт, что Полина, с которой он путешествовал в Европе, «отдавалась всем и каждому». Но убивал Исаеву и обманывал потомков не великий писатель, а бывший каторжник. Тот, что нёс в себе «подспудного беса», что увязался за ним из «мёртвого дома»… Л.Ф.Достоевская: «Лишь родственникам его (то есть Достоевского, - авт.) была известна эта печальная история. Мой отец должен был также скрывать правду ради его пасынка Павла, в котором он воспитывал чувство уважения к родителям. Я помню, как позже на одном семейном обеде Павел Исаев выразился презрительно о своем отце и утверждал, что тот был «тряпкой» в руках своей жены. Мой отец рассердился, защищал память капитана Исаева и воспретил пасынку когда-либо выражаться подобным образом о родителях».35

«Мой отец намеревался… жениться на Полине…»

Л.Ф.Достоевская свидетельствует, что в те самые поры, когда Исаева умирала, её отец мечтал о браке с Полиной Сусловой, «падшей женщиной». То есть как бы заживо хоронил Исаеву, заранее рассчитывая свои действия после её кончины и подыскивая ей замену. Что ж, представляется, что «падшая женщина» была не самой худшей партией для носителя следов каторжной психологии. Они вели себя одинаково вызывающе: одна продавалась, де, желающим, другой преждевременно «хоронил» жену и всячески способствовал ускорению кончины. В ожидании же сего трагического момента предавался игорным страстям… Л.Ф.Достоевская: «Как я упомянула выше, мой отец намеревался после смерти Марии Дмитриевны жениться на Полине. Но после их совместного путешествия по Европе он совершенно изменил мнение о своей возлюбленной».36

«Для того, чтобы возбудить в нём страсть, нужны были африканскиек хитрости… или бесстыдство…»

Любовь Фёдоровна Достоевская признаётся, что отец готов был жениться на её матери совсем даже не по любви, а как бы на «пишущей машине», то есть – по расчету. Она противопоставляет отношения с Анной Григорьевной браку с Исаевой, основанном на «африканских хитростях» последней. Иными словами, Любовь Фёдоровна считала отца падким на внешние проявления характера своих избранниц. Что могло означать, будто он вовсе был чужд настоящей любви и подлинному чувству. Всю жизнь. Впрочем, мы отмечали уже, что во многом его брак с Исаевой тоже строился на расчете, а рассуждения о любви были необходимым флером, который создавался тем легче, что Достоевский был писателем, то есть – мастером слова, и к тому же сам ходил под гипнозом «грозного чувства». Читаем: «Как большинство уроженцев севера, он (т.е. Достоевский, - авт.) был скорее холодной натурой; для того, чтобы возбудить в нём страсть, нужны были африканские хитрости какой-нибудь Марии Дмитриевны или бесстыдство какой-нибудь Полины». В другом же месте своей книги Любовь Фёдоровна как будто сама себе противоречит, утверждая, что с некоторых пор Достоевский присматривался лишь к молоденьким женщинам, поскольку измены Марьи Дмитриевны отвратили его от женщин её возраста. Стало быть, причиной влечения были не «африканские хитрости» или «бесстыдство» партнёрши по связи, а просто её молодость? В любом случае, мотивы увлечённости Достоевского в изображении его дочери выглядят достаточно неприглядно… Л.Ф.Достоевская: «Полина Н., Анна Круковская и моя мать были приблизительно одних лет, когда Достоевский просил их руки. Мне кажется, что эту особенность можно объяснить изменой Марии Дмитриевны, оставившей в душе моего отца глубокий и неизгладимый след. Достоевский не верил теперь женщинам известного возраста».37

Кузнецкий исповедник

Известно, что Любовь Фёдоровна Достоевская черпала материал для своей книги из рассказов матери. Анна же Григорьевна к поиску отблесков кузнецкого венца уже после смерти Достоевского относилась ответственно. Известно, что она интересовалась деталями кузнецкого венчания, пытаясь разузнать о них через знакомого ей преподавателя Томской семинарии Александра Голубева. Последний же обратился за информацией к священнику Евгению Тюменцеву, который, собственно, и венчал Достоевского с Исаевой. Но – зачем Анне Григорьевне интересоваться обстоятельствами совместной жизни писателя с нелюбимой ею Марией Дмитриевной? И – не хотела ли Анна Григорьевна в далёких сибирских источниках обнаружить некий негатив на Исаеву, который бы подтверждал её чрезвычайно нелестную оценку Марии Дмитриевны как личности? Однако «негатива» Анне Григорьевне добыть не удалось. Евгений Тюменцев о первом браке Достоевского писал сдержанно, не выказывая каких-либо особых эмоций. Ответное письмо его, посланное через Голубева Анне Григорьевне, опубликовано впервые исследователем П.В.Бекединым: «Милостивейший Domine Голубев! Первее всего прошу извинения, что Ваше имя и отчество забыл, а письмо Ваше сгорело вместе с домом и прочею домашностию нашею 9-го дня мая! За тем, с величайшим удовольствием готов поделиться с Вами сведениями о приснопамятном Фёдоре Михайловиче Достоевском; только эти сведения будут очень кратки, потому что он в нашем Кузнецке не жил, а в Семипалатинске».38

«Ф.М. писал, прося её согласия на замужество…»

Настораживает одна деталь. Анна Григорьевна обращается к Голубеву лишь за метрической выпиской о браке Исаевой с Достоевским. Голубев же присовокупляет к сведениям о метрической выписи еще и воспоминания Тюменцева. О чём Анна Григорьевна не просила. Но почему – не просила? Почему не поинтересовалась воспоминаниями современников венчания, которых, несомненно, в 1884 году в Кузнецке имелось немало? Не выходит ли так, что жажда опорочить свою предшественницу в Анне Григорьевне уживается со стремлением вовсе о ней забыть?... Читаем далее: «Узнавши о смерти первого мужа Марии Дмитриевны, Ф.М. писал ей оттуда, прося её согласия на замужество с ним, согласие получено; в конце января 1857 года приезжает в Кузнецк и 6-го февраля 1857 года устраивает бракосочетание. Их брак в метрической книге Одигитриевской церкви города Кузнецка Томской епархии записан так: «1857 года 6-го февраля, №17-й, служащий в Сибирском линейном батальоне №7-й прапорщик Фёдор Михайлов Достоевский, православного вероисповедания, первым браком, 34 лет. Вдова Мария Дмитриевна, жена умершего заседателя, служащего по корчемной части, коллежского секретаря Александра Исаева, православного вероисповедания, вторым браком, 29 лет». Брак их совершен мною».39

«Но тут ничего не было серьёзного…»

Евгений Тюменцев демонстрирует завидную информированность. Сам Достоевский в своих письмах с неудовольствием отмечал, что весь Кузнецк следил за тем, кто именно писал Исаевой. И вот – подтверждение его слов. Тюменцев сообщает, что о письменном предложении Достоевского ему (а, стало быть, и всему городу) было известно. И эта деталь не стёрлась из его памяти даже через четверть века! Письмо примечательно еще вот чем. Любовь Фёдоровна Достоевская в часто упоминаемой нами книге не раз ошибочно определяла Александра Ивановича Исаева как некоего капитана. Но Анне Григорьевне был прекрасно известен его настоящий общественный статус заседателя. Она знала это по письму Тюменцева. Однако ошибка налицо, и – не свидетельствует ли она, что Анна Григорьевна не вполне вводила дочь в курс дела, когда речь заходила о первой жене писателя?... Продолжаем чтение: «Через неделю, после венчания, уехали они в Семипалатинск, а оттуда в СПбург, откуда я получил от них два письма, на которые и я отвечал, но тут ничего не было серьёзного. В Кузнецке были им знакомы только две семьи – нашего бывшего исправника Ивана Мироновича Катанаева, который был у них и посаженным отцом. Свадьбу праздновали просто, но оживлённо. Ф.М. бывал у нас в доме раз десяток, пивали чай, кофе и русскую…, но в самом умеренном виде; беседы его, хоть и непродолжительные, были самые откровенные, задушевные; говорил неумолкаемо, плавно, основательно; о каждом предмете или расскажет, или расспросит до мельчайших подробностей; наблюдательность его во всём высказывалась в высшей степени. В то время литературная деятельность Ф.М. только ещё начиналась и я в это время был знаком только с его «Бедными людьми», затем вскоре (?) с «Записками из Мёртвого дома». Прочие его произведения в Кузнецкой училищной библиотеке были почти все и нашей интеллигенцией читались с большой охотой».40

«Богослужение… Ф.М. посещал всякий раз…»

Обнаруженное П.В.Бекединым письмо – загадочно (его подробный анализ см. в предыдущих наших книгах). П.Бекедин считает, что оно использовалось известным достоевсковедом Л.П.Гроссманом в исследовании «Жизнь и труды Достоевского». На этот вывод П.В.Бекедина натолкнуло то, что Гроссман упоминает в своей работе исправника Катанаева. Правда, о Катанаеве Гроссман мог узнать и из иных источников – например, из статьи последнего секретаря Льва Толстого Валентина Булгакова, посвященной как раз кузнецкому окружению Достоевского. Валентин Булгаков – имя достаточно громкое, особенно в поры, когда Гроссман публиковался. Однако закончим чтение письма Тюменцева: «Богослужение в воскресные и праздничные дни Ф.М. посещал всякий раз. Вот и всё, что мог сказать Вам достоверного о Фёдоре Михайловиче! У Марии Дмитриевны был сынок Паша, лет девяти; об нём, кажется, упоминалось при похоронах Ф.Мих., между прочими детьми Анны Гавриловны (явная описка, правильно: «Анны Григорьевны», - авт.). Этот Паша, помню, - отличный резвушка, способный; его какова судьба? Вероятно, Вы будете писать Анне Гавриловне, - потрудитесь засвидетельствовать ей от меня глубочайшее почтение, благожелание и благословение вместе со всеми её детьми. Примите и Вы от меня искреннее почтение и благожелание, готового к услугам Вашим протоиерея Евгения – Тюменцева. 30-го мая 1884 года. г.Кузнецк – Том.губ.».41

«Совершивший таинство брака…»

Почему Достоевский посещал богослужения в Кузнецке – понятно. Боялся, что венчание растянется на длительное время, и свадьба окажется ему не по карману. Тюменцев же – именно то лицо, от коего и зависело сделать всё, как хотелось Достоевскому. И поскольку Тюменцев – священник, усладить его сердце можно было если не истовым, то примерным следованием принятым в церкви порядкам. Однако всё это – частности. Вернёмся к Анне Григорьевне. П.В.Бекедин считает, что «ей потребовалась выписка из метрической книги Одигитриевской церкви, где проходил обряд венчания». Никоим образом не пытаясь опровергнуть это мнение П.Бекедина, коему и мы сами до определенной поры, кстати, следовали, всё-таки считаем, что оно подано не очень осторожно. Во-первых, Анна Григорьевна не могла в точности знать, где именно совершалось венчание – заметим, что этого не ведает даже куда более приближенный к месту события Голубев, который ищет Тюменцева в Кузнецком соборе, тогда как венчание происходило не в соборе, а в Одигитриевской церкви – то есть в другом храме Кузнецка. Если бы Анна Григорьевна адресовала Голубева в Одигитриевскую церковь, то он, конечно, не замедлил бы снестись непосредственно с указанным ею храмом. Но гораздо важнее другое. Ничто не подтверждает утверждения П.В.Бекедина, что Анна Григорьевна просила прислать из Сибири именно метрическую выпись. Метрическая выпись и «показания» Тюменцева были высланы – но это вовсе не свидетельствует, что Анна Григорьевна хотела получить именно её. Она получила то, что ей было выслано, но о её желаниях и хотениях ни в письме Голубева, ни в письме Тюменцева не сказано ничего. На наш взгляд, приписывать Анне Григорьевне документально не доказанных поступков не совсем верно. Гораздо правильнее было бы подавать подобные заявления в форме предположения, используя слова: «возможно», «быть может», «сугубо предположительно». Факты могут и должны, хотя бы иногда, в силу обстоятельств, заменяться версиями, но всегда с честной констатацией, что перед нами всего лишь – предположение. Впрочем, все эти оговорки никак не принижают значения сделанного П.В.Бекединым открытия. Читаем найденное им письмо Голубева к А.Г.Достоевской: «Достоуважаемая Анна Григорьевна! Счастливый случай доставил мне возможность добыть метрическую выписку о бракосочетании Фёдора Михайловича с Марией Дмитриевной Исаевой. Священник Кузнецкого собора Евгений Тюменцев, совершавший таинство брака, был настолько любезен, что написал мне целое письмо о Фёдоре Михайловиче, каковое и препровождаю Вам к собираемым биографическим материалам. Вместе с тем беру на себя смелость покорнейше просить Вас, если примите это сообщение, поблагодарить священника Тюменцева или письмом, или высылкою какого-либо тома сочинений Фёдора Михайловича. Несмотря на то, что ему было не до писем в последнее время, вследствие страшного пожара, истребившего и его дом даже во время его отсутствия, он тем не менее, сколько мог, добросовестно ответил на мой вопрос. За сим, пожелав Вам и детям Вашим доброго здоровья, прошу принять от меня уверение в искреннем и глубоком к Вам уважении».42

Загадка брачных метрик

Впрочем, если принять за предположение, что Анна Григорьевна интересовалась не сведениями о сибирском бытовании Достоевского, в целом, а всего лишь метрической выписью или, скажем, «обыском брачным», нельзя не задаться вопросом – а что могло содержаться в венчальных документах такого, что побудило вторую жену Достоевского окольными путями их разыскивать? И тут обнаруживается важный нюанс: имеется в обыске брачном одна существенная деталь, которая, будь она известна в своё время, вообще могла поставить под сомнение законность означенного венчания. Так, в нём сказано, что «как жених, так и невеста родителей в живых не имеют». Тогда как на самом деле у Исаевой был жив отец, Дмитрий Констант. Стало быть, она его как бы заживо хоронит. Но зачем? Не потому ли, что не уверена в его благословении на брак с бывшим каторжником? Но если благословения нет и в обыске брачном отражена намеренная ложь, - то законен ли он? А если Анна Григорьевна о сём подлоге знала? И намеренно искала доказательств оного? И – нашла же ведь! Читаем «Обыск брачный №17»:

«1857 года февраля 6-го дня. По указу его императорского величества города Кузнецка Одигитриевской церкви священнослужители производили обыск о желающих вступить в брак и оказалось следующее.

1) Жених. Служащий в линейном баталионе №7 прапорщик Фёдор Михайлович Достоевский, православного вероисповедания, жительствует в городе Семипалатинске в приходе Богородской церкви.

2) Невеста Мария Дмитриевна, жена умершего заседателя, служащего по корчемной части, коллежского секретаря Александра Исаева, православного вероисповедания, жительствовала доныне в городе Кузнецке в приходе сей Одигитриевской церкви.

3) Возраст к супружеству имеет совершенный, и именно жених тридцати четырех лет, невеста двадцати девяти лет, и оба находятся в здравом уме.

4) Родства между ними духовного или плотского и свойства, возбраняющего по установлению св.церкви брак, никакого нет.

5) Жених холост, а невеста вдова после первого брака.

6) К бракосочетанию приступают они по своему взаимному согласию и желанию, а не по принуждению, как жених, так и невеста родителей в живых не имеют (подчеркнуто нами, - авт.).

7) По трехкратному оглашению, сделанному в означенной церкви, препятствий к сему браку никакого никем не объявлено.

8) Для удостоверения беспрепятственности сего брака предоставляются письменные документы: дозволение жениху от командира Сибирского линейного баталиона №7 от 1 февраля сего года за №167-м.

9) Посему бракосочетание означенных лиц предположено совершить в вышеупомянутой Одигитриевской церкви сего месяца февраля 6-го дня в узаконенное время, при посторонних свидетелях.

10) Что всё показано здесь о женихе и невесте справедливо, в том удостоверяют своею подписью, как они сами, так и по каждом поручатель, с тем, что если что окажется ложным, то подписавшиеся повинны за то по суду по правилам церкви и по законам гражданским (выделено нами, - авт.). Жених, служащий в Сибирском линейном №7 баталионе, прапорщик Фёдор Михайлович Достоевский. Невеста вдова коллежская секретарша Мария Дмитриевна Исаева. Поручатель по невесте коллежский асессор Иван Миронов Катанаев. Поручатель по женихе чиновник таможенного ведомства Пётр Сапожников. Поручатель по женихе чиновник кузнецкого училища учитель Николай Вергунов. По невесте поручатель волости Нелюбинской государственный крестьянин Михаил Дмитриевич Дмитриев же. Обыск производили сей же церкви священник Евгений Тюменцев, диакон Петр Лошков, дьячок Пётр Углянский, пономарь Иван Слободский».43

Подлог

Итак, невеста и жених умолчали о живом отце М.Д.Исаевой. Поручатели по жениху и невесте скрепили ложные сведения подписями. На подлог пошёл и священник Тюменцев. Несмотря на то, что текстом самого обыска ложность показаний, отраженных в нём, должна была преследоваться церковными и гражданскими законами. Возможно, конечно (но вряд ли оно так было на самом деле), что поручатели и церковные служители ничего о подлоге не знали. Но Вергунов-то, с которым Исаева собиралась связать свою жизнь – мог ли он не знать, что Исаева «лукавит»? И можно ли было утаить «шило в мешке» в маленьком городе, где все про всех знают? Наверное, о подлоге было известно, хотя оный почти ничего для брачующихся не значил: они великовозрастны и не должны предъявлять родительского благословения. Так не оттого ли Анна Григорьевна спешит запастись доказательством преступности и незаконности «кузнецкого венца»? Есть, однако, и другое соображение. Совершенно отметая условности как гражданские, так и церковные, как отмежеваться от того факта, что совместная жизнь Исаевой с Достоевским началась с обмана? Более того, обман как бы преследовал новобрачных всю жизнь. Ибо разве измены друг другу не были обманом, причём Исаева, по распространенной и приведенной выше версии, созналась во всём только перед кончиной, так что весь период сожительства оказался как бы опутанным ложью…

«Единожды солгав…»

Итак, «кузнецкий венец» представляется теперь в довольно неприглядном виде. Бывший каторжник ведёт под венец невесту, которая во время свадьбы отказывается от собственного отца. Того самого отца, который незадолго до венца посылал ей деньги и предлагал срочно переехать в Астрахань к нему поближе, чтобы спасти её от нищеты. Она как бы заранее хоронит благодетеля, точно также, как её саму, перед смертью, многажды «хоронил» Достоевский (вспомним: он ещё при живой жене советует пасынку обзавестись черными похоронными одежками).

Довольно загадочно выглядит и священник Тюменцев. Мы уже встречались с документами, которые рисуют его весьма неоднозначно. Они приведены нами в книге «Загадки провинции» (1996). В одном консисторском разбирательстве священник Тюменцев утаивал от следствия важные свидетельские показания. Это было в 1880-е годы. Стало быть, история повторилась. Всё те же недосказанности и умолчания сопутствовали его служебной карьере. Что, впрочем, ещё ни о чём не говорит. Кроме как об одном: об отсутствии ханжеской щепетильности в делах, в которых она явно бывает излишней, а, порой, - вредоносной…

Пропажа подлинников

Таким образом, «Обыску брачному №17» как бы не везет. Он подложный и противозаконный. Но этого мало. Его история сама по себе весьма загадочна. Борис Герасимов, священник и известный сибирский краевед, сообщал, что этот обыск по поручению Географического Общества был в копиях из Кузнецка изъят: «В архиве Кузнецкой Одигитриевской церкви сохранились следующие документы об этом браке: 1) разрешение командира 7 Сибирского линейного баталиона, - где Ф.М.Достоевский служил рядовым, унтер-офицером и прапорщиком, - подполковника Белихова, от 1 февраля 1857г. За №167, на вступление в брак прапорщика Достоевского с вдовой Исаевой и 2) брачный обыск от 6 февраля 1857г. За №17, произведенный причтом Кузнецкой Одигитриевской церкви. Эти документы, с разрешения епархиального начальства, Семипалатинским Подотделом Западно-Сибирского Отдела И.Р.Г.О. недавно извлечены в копиях из архива Кузнецкой церкви и хранятся в музее Подотдела. Ввиду того, что эти документы до сих пор нигде не были опубликованы, печатаем их на страницах Сибирской Летописи».44

Значит, документы были извлечены в копиях? И, стало быть, подлинники в Кузнецке? Но ведь в 1904 году подлинников в Кузнецке уже нет – об этом сообщает Валентин Булгаков, который знакомится лишь с «выписями», т.е. с копиями. Об этом подробно рассказано в книге «Загадки провинции», с присовокуплением некоторых удивительных подробностей, - здесь мы их повторять не будем. Скажем лишь, что дата исчезновения подлинника «обыска брачного» вычислена нами достаточно точно: 1904 год.

Кто и почему изъял «обыск» из церковного архива? Любители документальных раритетов? Или те, что хотел скрыть его подлинность? Ведь после публикации его и продемонстрированного к нему интереса становилась очевидной его незаконность. Не для всех, конечно. Рядовой читатель еще не поднялся до осознания этого факта. Но в Кузнецке о нём могли знать. Хотя бы родственники всё того же Евгения Тюменцева. Его уже нет в живых. Однако муж дочери Тюменцева, Виссарион Минералов, настоятельствует в одной из кузнецких церквей. Имя Достоевского у всех наслуху. Тюменцев, во всяком случае, о писателе не забывал, и даже переписывался с ним. Их явно роднило, кроме созвучия характеров, также и должностное преступление отца Евгения. А скрыть сей факт можно, лишь уничтожив подлинник. И хоть копия уже подвергнута огласке – нужно еще доказать существование документа в момент, когда его и след простыл…

Впрочем, ещё следует доказать, было ли хоть что-нибудь достоверно известно в начале ХХ века о браке Достоевского с Исаевой и о треугольнике Исаева-Достоевский-Вергунов. Если, конечно, слово «достоверность» вообще можно применить к такой тёмной и запутанной истории! Во всяком случае, стараниями священника Герасимова, интересовавшегося обстоятельствами венчания, «растемнить» её явно не удалось. В 1916 году он писал: «Поручатель по женихе Вергунов состоял учителем Кузнецкого уездного училища. Он часто бывал в семье Исаевых, где занимался их детьми, а Марья Дмитриевна учила его французскому языку. Общество Вергунова было приятно для Исаевой. В письмах её к Ф.М.Достоевскому в Семипалатинск всё чаще и чаще стала поминаться фамилия Вергунова. Это обстоятельство внесло большую тревогу в жизнь Достоевского. Наконец, Фёдор Михайлович выехал в Кузнецк и все тревоги кончились браком его с Исаевой. Вергунов потом приезжал в Семипалатинск, но Достоевский отнесся подозрительно к его приезду…».45

П.В.Бекедин, приводя этот отрывок из публикации Герасимова, относится к нему явно подозрительно и противопоставляет мнению Герасимова ходатайства самого Достоевского за Вергунова и известные слова писателя о Вергунове: «Теперь он мне дороже брата родного». О возможных мотивах, подвинувших Достоевского к перемене чувств его к Вергунову, мы уже писали. Однако интересно другое. Герасимов демонстрирует явную неинформированность в совсем иных местах цитаты. Так, он пишет, что Вергунов в Семипалатинск приезжал из Кузнецка, тогда как имел место в действительности стремительный переезд Вергунова из Кузнецка в Семипалатинск и его пребывание там в 1857 по 1864гг., причем синхронность появления его и четы Достоевских в Семипалатинске удивительна (во всех подробностях такой странный «тройственный» переезд расписан нами в книге «Загадки Провинции»). Судя по всему, Герасимову о продолжительном бытовании Вергунова в Семипалатинске мало что известно. Между тем, Вергунов проживал там еще и с 1869г. До самой своей кончины. Говорим мы это лишь для того, чтобы подчеркнуть малоизученность «кузнецкого венца» и сопутствующих ему событий в начале века, непосредственно перед революцией. И если тема была настолько неизученной – то можно ли было надеяться, что кто-либо из дотошных исследователей заметил бы упомянутую нами подложность брачного обыска. Скорее всего, если истребление подлинников и было осуществлено именно по причине возможной компрометации Тюменцева или других свидетелей и участников кузнецкого венца, то не в силу чрезмерной осведомленности исследователей-«достоевсковедов» той поры, а из-за беспокойства участников противозаконного действия или их родни. Впрочем, сейчас, по прошествии стольких лет, возможны, конечно, и другие толкования…

«Попов, особенно сибирских, не любил…»

П.В.Бекедин выдвигает интересную версию. Он полагает (оговаривая при этом предположительность своего утверждения), что «бывая в доме Е.Тюменцева, И.М.Катанаева, Достоевский, когда заходила речь о продолжении его литературной деятельности, делился своими творческими планами и что-нибудь говорил о «Записках из Мёртвого Дома», которые были прочитаны кузнецким священником вскоре после их появления в печати». Весьма занятен, в контексте сказанного, кусок из воспоминаний А.Е.Врангеля, также приведенный П.В.Бекединым в его статье: «О религии с Достоевским мы мало беседовали… Он был скорее набожен, но в церковь ходил редко и попов, особенно сибирских, не любил».46

И выходит как бы противоречие взглядов и поведения Достоевского. «Попов, особенно сибирских» Достоевский не любит – а Тюменцеву пишет письма и пьёт «чай, кофе и русскую» в его доме. В церковь не ходит – но в Кузнецке богослужения посещает исправно. Неужели Достоевский изменил самому себе? Не исключено, конечно, что с Тюменцевым он как-то особенно сошелся – настолько, что, по мнению П.В.Бекедина, возможно, делился со священником литературными планами. Полагаем, однако, что секрет «близости» Достоевского с Тюменцевым в ином. Близость возникает не от обсуждения литературы и не в неукоснительном следовании ритуалам. Их как бы роднит тот самый подлог, о котором мы писали выше. Общая преступная (по тем временам) связь. И чтобы успокоить Тюменцева – можно несколько дней и в церковь походить, и пообщаться с представителем нелюбимого «сибирского поповства» за чашкой чаю. Тюменцев же соглашается на должностное преступление, поскольку Достоевский – человек известный, да и при деньгах (ибо - какая свадьба без денег?). Да и сам Тюменцев много позже окажется в положении, близком к «кузнецкому венцу». Дочь его, прижив дитя от человека преступного, дорвавшегося до богатства далеко неправедным путём (по распространённой тогда версии, отраженной в местных краеведческих источниках), пристраивает «плод порока» на житие в чужой дом, и отказывается дать ему своё имя. Так не схожи ли ситуации: Исаева отказывается от отца в «обыске брачном», а Тюменцев – от собственного внука! Воистину – Тюменцев с Достоевским вполне могли сойтись; оба «душеведа», священник и писатель, поняли друг друга с полуслова и тем самым загадали загадку на века – таким ли уж таинством являлся брак, которому изначально сопутствовали обман, подлог, измены, и даже отказ от отца (о котором, впрочем, последний мог и не подозревать)…

Примечания:

1. Достоевская А.Г. Дневник 1867 года / Изд. Подгот. С.В.Житомирская.- М.: Наука, 1993. – С.209-210.

2. Там же.- С.249-251.

3. Там же.- С.275.

4. Там же.- С.439.

5. Там же.- С.286-287.

6. Там же.- С.287.

7. Там же.- С.318-319.

8. Там же.- С.360-362.

9. Там же.- С.434.

10. Достоевская А.Г. Воспоминания / Вступ.ст. и прим. С.В.Белова и В.А.Туниманова.- М.: Правда, 1987.- С.67.

11. Там же.- С.79, 107, 445.

12. Там же.- С.201.

13. Достоевский в изображении его дочери Л.Достоевской / Пер. с нем. Л.Я.Круковской; Под ред. И с предисл. А.Г.Горнфельда.- М.-Пг.: Гос.изд., 1922.- С.25.

14. Там же.- С.26.

15. Там же.

16. Там же.- С.26-27.

17. Там же.- С.27.

18. Там же.- С.27-28.

19. Там же.- С.28.

20. Там же.

21. Там же.- С.28-29.

22. Там же.- С.29.

23. Там же.

24. Там же.- С.29-30.

25. Там же.- С.30-31.

26. Там же.- С.31-32.

27. Там же.- С.32.

28. Там же.

29. Там же.- С.32-33.

30. Там же.- С.33.

31. Там же.- С.34-35.

32. Там же.- С.37-38.

33. Там же.- С.38.

34. Там же.

35. Там же.- С.38-39.

36. Там же.- С.39.

37. Там же.- С.55, 57.

38. Бекедин П.В. Малоизвестные материалы о пребывании Достоевского в Кузнецке // Достоевский: Материалы и исследования.- Л.: Наука, 1987.- Т.7.- С.229.

39. Там же.- С.232.

40. Там же.- С.236.

41. Там же.- С.238.

42. Там же.- С.228.

43. Там же.- С.232-233.

44. Там же.- С.232.

45. Там же.- С.233.

46. Там же.- С.236-237.

Глава четвёртая

СОВРЕМЕННИКИ

Воспоминания А.Е.Врангеля

Таким образом, при взгляде «под лупу», кузнецкий венец уже не представляется ни сугубо романтичным, ни особо «чувствительным». Это впечатление лишь усугубляется по прочтении свидетельств самых близких Достоевскому лиц – Анны Григорьевны и Любовь Фёдоровны. Разумеется, при жизни Достоевского свои чувства к Исаевой они, по мере возможности, скрывали – не от него, конечно, а от круга знакомых. Возможно, именно поэтому воспоминания современников выглядят немного сусально: о покойном Достоевском либо хорошо, либо – ничего.

Однако сугубо негативное восприятие первого брака Достоевского его женой и дочерью как бы нейтрализуются «показаниями» других очевидцев – например, воспоминаниями барона А.Е.Врангеля. Более того, что касается «кузнецкого венца», Врангель в глазах потомков должен, казалось бы, иметь гораздо больший вес, чем, скажем, Анна Григорьевна, поскольку он - непосредственный свидетель семипалатинских событий, о которых А.Г.Достоевская была лишь наслышана. Со страниц воспоминаний Врангеля роман Достоевского предстаёт как удивительная по накалу чувств красивая любовная история с занимательными подробностями. Начинается она так: «Однажды Фёдор Михайлович является домой хмурый, расстроенный и объявляет мне с отчаянием, что Исаев переводится в Кузнецк, вёрст за 500 от Семипалатинска. «И ведь она согласна, не противоречит, вот что возмутительно!» - горько твердил он».1

«Отчаяние Достоевского было беспредельно…»

Как уже было сказано, именно так начинается тот самый «кусочек» воспоминаний Врангеля, который можно назвать завязкой кузнецкой интриги. Читая его, испытываешь сложные чувства. Например, как понимать возмущение Достоевского, что Исаева «не противоречит» переезду своего первого мужа в Кузнецк? А как же она могла «противоречить»? С должностными назначениями не шутят, да и устройство на службу А.И.Исаева она должна была воспринимать не иначе, как благодеяние: наконец-то появилась надежда выбраться из нищеты. С другой стороны, не верится, что в 1855 году Достоевский уже настолько уверен в чувствах Исаевой к нему, что смеет её осуждать за то, что она следует за мужем в Кузнецк. Вряд ли в ту пору Исаева могла серьёзно думать о связи с солдатом Достоевским, причём бывшим каторжником. Её метания ещё впереди: кому отдать сердце после смерти Исаева. И опять Достоевский – всего лишь один из претендентов… А.Е.Врангель: «Действительно, вскоре состоялся перевод Исаева в Кузнецк. Отчаяние Достоевского было беспредельно; он ходил как помешанный при мысли о разлуке с Марией Дмитриевной; ему казалось, что всё для него в жизни пропало. А тут у Исаевых оказались долги, пришлось всё распродать – и двинуться в путь всё же было не на что. Выручил их я, и собрались они наконец в путь-дорогу (смотри письмо Достоевского ко мне по этому поводу)».2

«Рыдал навзрыд, как ребенок…»

Роман Достоевского с Исаевой Врангелем рисуется в типично «душещипательных» тонах с «рыданиями навзрыд» и заверениями в «беспредельном отчаянии». Между тем, и Достоевский, и Исаева не были чужды прагматизма и расчета (о чем мы уже писали), которые как бы принижали «идеальность» их связи, но всё это обозначится позднее. Сказанное Врангелем поэтично и красиво, но восторженная тональность тогда ещё молодого и впечатлительного человека неизбежно мешает ему отражать жизненные перипетии Достоевского адекватно действительности… А.Е.Врангель: «Сцену разлуки я никогда не забуду. Достоевский рыдал навзрыд, как ребёнок. Много лет спустя он напоминает мне об этом в своём письме от 31 марта 1865 года. Да! Памятный это был день. Мы поехали с Фёдором Михайловичем провожать Исаевых, выехали поздно вечером, чудною майскою ночью я взял Достоевского в свою линейку. Исаевы поместилась в открытую перекладную телегу – купить кибитку у них не было средств. Перед отъездом они заехали ко мне, на дорожку мы выпили шампанского. Желая доставить Достоевскому возможность на прощание поворковать с Марией Дмитриевной, я ещё у себя здорово накатал шампанским её муженька. Дорогою, по сибирскому обычаю, повторил; тут уж он был в полном моём распоряжении; немедленно я его забрал в свой экипаж, где он скоро и заснул как убитый. Федор Михайлович пересел к Марии Дмитриевне. Дорога была как укатанная, вокруг густой сосновый бор, мягкий лунный свет, воздух был какой-то сладкий и томный. Ехали, ехали… Но пришла пора и расстаться. Обнялись мои голубки, оба утирали глаза, а я перетаскивал пьяного, сонного Исаева и усаживал его в повозку; он немедленно же захрапел, по-видимому, не сознавая ни времени, ни места. Паша тоже спал».3

«Слёзы катятся по щекам…»

В своих воспоминаниях А.Е.Врангель выступает, скорее, не в роли биографа, а как опытный беллетрист. Романтичная ночь, луна, сладкий и томный воздух и пара «влюблённых голубков» - с одной стороны, а с другой – храпящий пьяный муж, которому и дела нет до прелестной лунной ночи. Дабы создать нужное впечатление, Врангель привлекает в свидетели даже природу. Чувствительные дамские сердца, воспитанные на французских романах, для которых, собственно, и писал преимущественно свои воспоминания Врангель, конечно же, были покорены… А.Е.Врангель: «Дёрнули лошади, тронулся экипаж, поднялись клубы дорожной пыли, вот уже еле виднеется повозка и её седоки, затихает почтовый колокольчик… а Достоевский всё стоит как вкопанный, безмолвный, склонив голову, слёзы катятся по щекам. Я подошёл, взял его руку – он как бы очнулся после долгого сна и, не говоря ни слова, сел со мною в экипаж. Мы вернулись к себе на рассвете. Достоевский не прилёг – всё шагал и шагал по комнате и что-то говорил сам с собою. Измученный душевной тревогой и бессонной ночью, он отправился в близлежащий лагерь на ученье. Вернувшись, лежал весь день, не ел, не пил и только нервно курил одну трубку за другой… Время взяло своё, и это болезненное отчаяние начало улегаться. С Кузнецком началась усиленная переписка, которая, однако, не всегда радовала Фёдора Михайловича. Он чуял что-то недоброе. К тому же в письмах были вечные жалобы на лишения, на свою болезнь, на неизлечимую болезнь мужа, на безотрадное будущее – всё это не могло не угнетать Фёдора Михайловича. Он еще более похудел, стал мрачен, раздражителен, бродил как тень. Он даже бросил свои «Записки из Мёртвого дома», над которыми работал так недавно с таким увлечением».4

«Все письма её были переполнены жалобами…»

Итак, налицо романтический сюжет с душевными муками, метаниями и лунными ночами. Тем не менее, Врангель называет связь с Исаевой злосчастной. «Злосчастность» определяется В.Далем как «злополучие». Но в чем – «злосчастность»? Только ли в том, что этот роман причинял Достоевскому муки (если – причинял!), или имелось ввиду, что счастье в браке с Исаевой оказалось недостижимым?... А.Е.Врангель: «После всего вышеизложенного читатель поймёт, что я не мог оставаться безучастным зрителем подавленности духа, причиненного Фёдору Михайловичу злосчастным романом… конечно, нужда материальная изводила его, а тут ещё из Кузнецка шли безотрадные вести, одна тревожнее другой. М.Д.Исаева, уехав в глушь с мужем, пьяным и вечно больным, томилась и скучала. Все письма её были переполнены жалобами на своё полное одиночество, на страшную потребность обменяться живым словом, отвести душу. В последующих письмах всё чаще и чаще ею стало упоминаться имя нового знакомого в Кузнецке, товарища мужа Марии Дмитриевны, симпатичного молодого учителя. С каждым письмом отзывы о нём становились всё восторженнее и восторженнее, восхвалялась его доброта, его привязанность и его высокая душа. Достоевский терзался ревностью; жутко было смотреть на его мрачное настроение, отражавшееся на его здоровье. Мне страшно стало жаль его, и я решился устроить ему свидание с Марией Дмитриевной на полпути между Кузнецком и Семипалатинском в Змиеве, куда ещё недавно нас так радушно зазывал горный генерал Гернгросс».5

«Эта поездка осталась тайной…»

Второе определение связи Достоевского с Исаевой – «роман несчастный», что почти синонимично уже употребленному выше – «злосчастный роман». Может быть, Врангель боится прослыть в истории «сводником», и поэтому оговаривается, что пытался устраивать свидания замужней Исаевой с Достоевским лишь для того, чтобы их «несчастному роману» пришёл конец. Странный, однако, способ для окончания романа: вывести Исаеву по крайней мере на два дня из-под опёки мужа, пригласив её в Змиев для встречи с любовником! И всё это только для того, чтобы «положить конец». Не проще ли ожидать желаемого «конца» прекращением переписки?... А.Е.Врангель: «Очень я рассчитывал также, что эта встреча и объяснение положат конец несчастному роману Достоевского. Но вот в чём была задача: как довезти Фёдора Михайловича туда, за 160 вёрст от Семипалатинска, так, чтобы эта поездка осталась тайной. Как я уже говорил выше, начальство таких дальних поездок не разрешало. Губернатор и батальонный командир Фёдора Михайловича наотрез уж два раза отказали отпустить его со мною в Змиев. Ну, думаю, была не была. Открыл мой план Достоевскому. Он радостно ухватился за него; совсем ожил мой Фёдор Михайлович, больно уж влюблён был бедняга. Немедля я написал в Кузнецк Марии Дмитриевне, убеждая её непременно приехать к назначенному дню в Змиев. В городе же распустил слух, что после припадка Фёдор Михайлович так слаб, что лежит. Дал знать и батальонному командиру Достоевского; говорю: «болен, бедняга, лежит, и лечит его военный врач Lamotte. А Lamotte, конечно, за нас, друг наш был, чудной, благородной души человек, поляк, студент бывшего Виленского университета, выслан был сюда на службу из-за политического какого-то дела».6

«Благословясь, двинулись в путь…»

Достоевский, как известно, в Змиев приехал. Но Мария Дмитриевна под разными предлогами от встречи уклонилась и на свидание не явилась. Как мы уже говорили, она была человеком «строгих рамок». Неприглядным ей показалось при живом и притом больном муже мчаться на свидание к любовнику, на виду у всего Кузнецка и Змиева. И в то же время бедной женщине не могло не польстить, что ради неё два таких приметных лица, как Достоевский и Врангель, предприняли столь рискованное путешествие, обставленное всяческими таинственными подробностями!... А.Е.Врангель: «Прислуге моей было приказано всем говорить, что Достоевский болен и лежит у нас. Велено никого не принимать. На счастье наше всё высшее начальство, начиная с военного губернатора, только что выехало в степи. Словом, всё благоприятствовало. Благословясь, двинулись в путь в 10 часов вечера. Можно сказать, не ехали, а вихрем неслись, чего, по-видимому, совсем не замечал мой бедный Фёдор Михайлович; уверяя, что мы двигаемся черепашьим шагом, он то и дело понукал ямщиков. Миновав Локтевский завод, мы наутро были в Змиеве. Каково же было разочарование и отчаяние Достоевского, когда стало известно нам, что Мария Дмитриевна не приедет; вместо же неё Фёдору Михайловичу было передано письмо, в котором Мария Дмитриевна извещала, что мужу значительно хуже, отлучаться не может, да и приехать не на что, так как денег нет. Настроение Достоевского описывать не берусь: я только ломал себе голову, каким способом я его успокою. В тот же день мы поскакали обратно, и, отмахав 300 вёрст в 28 часов «по-сибирски», счастливо добрались домой, переоделись и, как ни в чём не бывало, пошли в гости. Так никто никогда в Семипалатинске и не узнал о нашей проделке».7

«Хирел и завядал мой Фёдор Михайлович…»

Роман стал походить на печальный водевиль: смертельно больной муж-рогоносец, неверная жена, которая с радостью бы помчалась на назначенную встречу, кабы это можно было сделать совсем незаметно; и любовник, который скачет во весь дух вместе с высокопоставленным покровителем романа аж за 300 вёрст. Воображение впечатлительной Исаевой должно быть покорено. Возможно, такой способ любовной связи был для неё единственно возможным. Проза жизни её явно угнетала. Но как, однако же, напоминало это несостоявшееся свидание в Змиеве те скачки наперегонки, которые устроил Вергунов по пути в Тверь за четой Достоевских всего четыре года спустя! Тогда, наверное, тоже ночи были лунными, и воздух упоительно томным… А.Е.Врангель: «Казалось, и жизнь семипалатинская становилась как будто сноснее; но настроение это также внезапно, к сожалению, падало в те времена, как и приходило. Достаточно было невесёлой вести из Кузнецка – и всё пропало, хирел и завядал мой Фёдор Михайлович… После долгих просьб мне удалось, наконец, при посредстве военного губернатора, получить согласие батальонного командира на поездку Достоевского со мною в Змеиногорск, куда нас приглашал генерал Гернгросс. Это было недалеко от Кузнецка, и Фёдор Михайлович мечтал о возможности повидать Марию Дмитриевну, да и побывать в кругу образованных людей в Змеиногорске немало прельщало нас… Мы прогостили в Змиеве пять дней; согласно обычаю, нам отвели квартиру у богатого купца. Радушно встретило нас горное начальство; не знали уж, как нас и развлечь, - и обеды, и пикники, а вечером даже и танцы. У полковника Полетики, управляющего заводом, был хор музыкантов, организованный из служащих завода. Все были так непринуждённо веселы, просты и любезны, что и Достоевский повеселел, хотя М.Д.Исаева и на этот раз не приехала, - муж был очень плох в то время, но, впрочем, и письма даже Достоевскому она не прислала в Змиев. А Фёдор Михайлович был на этот раз франт хоть куда».8

«Очень возбуждённое письмо…»

Таким образом, Исаева на свидание с Достоевским опять не приехала и даже не стала объясняться с ним письмом. Тайные контакты в романтическом духе – это, скорее, в характере Достоевского, нежели Исаевой. Мы уже приводили параллель между попытками Достоевского «свидеться» с нею в Змиеве и укромными встречами Исаевой и Вергунова по пути в Тверь. Но вот что странно. Исаева, как уже сказано, от тайных сношений с Достоевским отказалась наотрез, то ли выказав верность мужу, то ли отдав дань условностям. Её поственчальные встречи с Вергуновым тоже ничем не доказываются, кроме как свидетельствами дочери Достоевского, пересказанными, очевидно, с его слов. И тогда – не выдумал ли сам Достоевский эти встречи Исаевой с Вергуновым по типу планируемых некогда свиданий в Змиеве? Ведь представления Достоевского о тайных ухаживаниях нам достаточно известны по рассказам Врангеля. И много позже, пытаясь обвинить Исаеву в изменах, он мог приписывать ей поступки, которые были куда более свойственны ему самому, нежели достаточно благоразумной Исаевой (вспомним её отказы от поездки в Змиев!). Легенды же о послесвадебных свиданиях Вергунова с Исаевой придумывались, возможно, лишь для того, чтобы объяснить Анне Григорьевне мотивы своих собственных измен по отношению к Исаевой. Но вернёмся к воспоминаниям Врангеля. Он пишет: «Ещё в половине августа, находясь по делам службы в Бийске, я неожиданно получил очень возбуждённое письмо от Достоевского. Он извещал меня о смерти Исаева. Всё письмо дышит самой трогательной заботливостью о Марии Дмитриевне».9

«Личность, как говорили, совершенно бесцветная…»

Обратим внимание ещё на одну деталь. Свои не вовсе благопристойные любовные истории (ухаживания за Исаевой у мужа на глазах, «нескромные предложения» - в Змиев, в Змиев! – а много позже измены ей же) у Достоевского всегда разворачиваются на виду у широкой публики. Свидетелей было предостаточно. В этом смысле Исаева, если и изменяла ему, то - очень осторожно. В бесчестности и даже бесчестии куда легче обвинить самого Достоевского (вспомним, что Исаева, по его же рассказам Анне Григорьевне, ругала его «бесчестным каторжником»). Потому что представления о морали у Достоевского в каторжную пору, несомненно, претерпели хоть некоторые изменения. Отсюда – подспудная готовность на неприглядные поступки (там, там всё было можно и небеса не обрушивались!), но овеянные весьма утонченным и романтичным флером. В Достоевском боролись два человека: писатель-творец и бывший «каторжник» со всеми вытекающими ломками его нравственного мира. Впрочем, «каторжник» - это подспудное, «подполья души», чего Врангель, например, не замечал вовсе… А.Е.Врангель: «Привязанность Достоевского к Исаевой всегда была велика, но теперь, когда она осталась одинока, Фёдор Михайлович считает прямо целью своей жизни попечение о ней и её сироте Паше. Надо знать, что ему хорошо было известно в то время, что Марии Дмитриевне нравится в Кузнецке молодой учитель Вергунов, товарищ её покойного мужа, личность, как говорили, совершенно бесцветная. Я его не знал и никогда не видал».10

Каков был Вергунов, как личность, мы писали подробно в «Загадках провинции» (1996)…

«Забывая о себе, он отдавал себя всецело заботам о счастии и спокойствии Исаевой…»

Итак, Врангель считает, что Достоевский только о том и заботился, чтобы Исаевой было как можно «счастливее» и спокойнее. Однако странны были эти «заботы». Например, чего стоили попытки «заманить» её на свидание в Змиев (весьма чреватые, кстати, для самой Исаевой потерей честного имени)! Тем более, письма Достоевского к Исаевой, бередящие её раны, никак не могли действовать на неё успокоительно. Воистину, Врангель противоречит сам себе. Он пишет: «Не чуждо, конечно, было Достоевскому и чувство ревности, а потому тем более нельзя не преклоняться перед благородством его души: забывая о себе, он отдавал себя всецело заботам о счастии и спокойствии Исаевой. А как тягостно было его состояние духа, удручённое желанием устроить Марию Дмитриевну, видно из его писем; например, вот несколько строк из письма Достоевского к Майкову от 18 января 1856 года: «Я не мог писать. Одно обстоятельство, один случай, долго медливший в моей жизни и наконец посетивший меня, увлёк и поглотил меня совершенно. Я был счастлив, я не мог работать. Потом грусть и горе посетили меня». Да и все письма ко мне Достоевского, после моего отъезда из Семипалатинска, в этот период его жизни переполнены тревогой о Марии Дмитриевне (письма эти помещаются ниже). Он доходил до полного отчаяния. 13 апреля 1856 года он пишет мне, в каком грустном, ужасном положении он находится; что если не получит от брата нужные для поездки в Кузнецк сто рублей, то это доведёт его до «отчаяния». «Как знать, что случится». Надо полагать, он намекает на нечто трагическое, а что он допускал исход в подобных случаях трагический – возможно предполагать: не раз на эту тему бывали у нас с ним беседы, и в письме ко мне от 9 ноября 1856 года он говорит: «Тоска моя в последнее время о Вас возросла донельзя (я в последнее время сверх того был часто болен). Я и вообразил, что с Вами случилось что-нибудь трагическое, вроде того, о чём мы с Вами когда-то говорили». В письме ко мне от 13 апреля 1856 года он пишет: «Дела мои ужасно плохи, и я почти в отчаянии. Трудно перестрадать, сколько я выстрадал». В письме от 14 июля 1856 года: «Я как помешанный… теперь уже поздно». В письме от 21 июля: «Я трепещу, чтоб она не вышла замуж… Ей-богу – хоть в воду, хоть вино начать пить». «Если б Вы знали, как я теперь нуждаюсь в Вашем сердце. Так бы и обнял Вас, и, может быть, легче бы мне стало. Так невыносимо грустно. Я хоть и знаю, что если Вы не приедете в Сибирь, то конечно потому, что Вам гораздо выгоднее будет остаться в России, но поистине мой эгоизм: и сплю и вижу, чтоб поскорее увидеть Вас здесь. Вы мне нужны, так нужны!...». Какая высокая душа, незлобивая, чуждая всякой зависти была у Фёдора Михайловича, судите сами, читая его заботливые хлопоты о своём сопернике – учителе Вергунове».11

«На коленях готов за него просить…»

Итак – у Достоевского «высокая и незлобивая душа». Возможно. Во всяком случае, просьбы помочь Вергунову Врангель относит именно к самым высоким и чистым качествам характера Достоевского. Однако мы помним о вероятных мотивах подобных просьб (о них мы писали выше: желание помочь сопернику хлопотами о его жалованье и чине можно рассматривать как «взятку» – отступись от Исаевой, и всё, что просишь, получишь). И, наконец, не эта ли «высокая и незлобивая душа» много позже возведет такую напраслину на Вергунова, что замарает его имя на десятилетия вперёд, и обвинит в тайных сношениях с Марией Дмитриевной уже после её замужества, что, конечно, по меркам той поры, далеко не к чести обоих. Притом, что, как уже сказано, эта «тайная связь» никем и ничем не подкрепляется, кроме утверждений самого Достоевского, отраженных в книге его дочери. Однако Врангель, похоже, на всю жизнь останется под гипнозом возвышенности духа своего друга и старательно подбирает аргументы в пользу далеко не очевидного вывода: «В одном письме ко мне, о котором упоминает Орест Миллер в своём сборнике и которое затеряно, Достоевский пишет: «на коленях» готов за него (за учителя Вергунова) просить. Теперь он мне дороже брата родного, не грешно просить, он того стоит… Ради Бога, сделайте хоть что-нибудь – подумайте, и будьте мне братом родным». Много ли найдётся таких самоотверженных натур, забывающих себя для счастья другого».12

«Самоотверженная натура»

Итак, Достоевский назван «самоотверженной натурой» из-за желания помочь Вергунову (впрочем, «помочь» в тех условиях означало – «устранить соперника», или – рискнём покощунствовать! – дать ему «отступного» в виде упрочения службеного положения, в обмен на отказ от притязаний на Исаеву). «Самоотверженная натура», которая «забывала себя для счастья другого», то есть Вергунова, «осчастливит» былого соперника посмертно. Как именно – мы уже знаем. Однако Врангель пока о сём не ведает: «Но вот 21 декабря 1856 года Достоевский пишет мне: «Если не помешает одно обстоятельство, то я до масленицы женюсь, - Вы знаете на ком. Она же любит меня до сих пор… Она сама мне сказала: «Да». То, что я писал Вам об ней летом, слишком мало имело влияния на её привязанность ко мне. Она меня любит. Это я знаю наверно. Я знал это и тогда, когда писал Вам летом письмо моё. Она скоро разуверилась в своей новой привязанности… Ещё летом по письмам её я знал это. Мне было всё открыто. Она никогда не имела тайн от меня. О, если бы Вы знали, что такое эта женщина!». Так благополучно, наконец, завершился роман Достоевского, который захватил его всего, стоил ему бессонных ночей, тревоги, здоровья и денег, но… едва ли дал ему настоящее счастье».13

Смеем утверждать – связь сочинителя Достоевского с Исаевой, уже в её «загробии», длилась до конца его жизни, и её отражения в персонажах его романов с годами не меркли. Ну, - может, порой, трансформировались, в угоду юной и ревнивой Нюточки Достоевской…

П.П.Семенов-Тян-Шанский

Стало быть, в мемуарах Врангеля брак Достоевского с Исаевой выглядит весьма романтично, хоть и настораживают его определения: «злосчастный роман», «несчастный роман», «роман, который… едва ли дал ему настоящее счастье». Врангель сам романтичен и эмоционален, в отличие от другого свидетеля «грозного чувства», П.П.Семенова-Тян-Шанского, тоже оставившего потомкам воспоминания о Достоевском. Они кажутся нам более взвешенными – чувствуется, что П.Семёнов очень осторожен в оценках, держит в узде эмоции и, конечно же, о многом умалчивает. Листаем страницы его записей: «В Копале я пробыл только один день и распростился с дорогим мне Абакумовым, которому был обязан своей интересной поездкой в Кульджу, и после трехдневного беспрерывного переезда по почтовому тракту вернулся в Семипалатинск, где остановился по-прежнему у радушного Демчинского, и на этот раз, пробыв у него дней пять, имел отраду проводить целые дни с Ф.М.Достоевским. Тут только для меня окончательно выяснилось всё его нравственное и материальное положение. Несмотря на относительную свободу, которой он уже пользовался, положение было бы всё же безотрадным, если бы не светлый луч, который судьба послала ему в его сердечных отношениях к Марье Дмитриевне Исаевой, в доме и обществе которой он находил себе ежедневное прибежище и самое тёплое участие».14

«Она оказалась самой образованной и интеллигентной из дам семипалатинского общества…»

П.Семёнов не скупится на похвалы Марье Дмитриевне. Что вполне понятно: Достоевский – человек известный и сообщать о нём или о его жене что-либо компрометирующее не подобает – общественное мнение не велит. Впрочем, возможно, Семёнов был прав, считая Исаеву самой образованной и интеллигентной дамой Семипалатинска: «Молодая ещё женщина (ей не было и тридцати лет), Исаева была женой человека достаточно образованного, имевшего хорошее служебное положение в Семипалатинске и скоро, по водворении Ф.М.Достоевского, ставшего к нему в приятельские отношения и гостеприимно принимавшего его в своём доме. Молодая жена Исаева, на которой он женился ещё во время своей службы в Астрахани, была астраханская уроженка, окончившая свой курс учения с успехом в Астраханской женской гимназии, вследствие чего она оказалась самой образованной и интеллигентной из дам семипалатинского общества. Но независимо от того, как отзывался о ней Ф.М.Достоевский, она была «хороший человек» в самом высоком значении этого слова. Сошлись они очень скоро. В своём браке она была несчастлива. Муж её был недурной человек, но неисправимый алкоголик, с самыми грубыми инстинктами и проявлениями во время своей невменяемости. Поднять его нравственное состояние ей не удалось, и только заботы о своём ребёнке, которого она должна была ежедневно охранять от невменяемости отца, поддерживали её. И вдруг явился на её горизонте человек с такими высокими качествами души и с такими тонкими чувствами, как Ф.М.Достоевский. Понятно, как скоро они поняли друг друга и сошлись, какое тёплое участие она приняла в нём и какую отраду, какую новую жизнь, какой духовный подъём она нашла в ежедневных с ним беседах и каким и она в свою очередь служила для него ресурсом во время его безотрадного пребывания в не представлявшем никаких духовных интересов городе Семипалатинске».15

«Я познакомился с ней только из рассказов Достоевского…»

О «высоких качествах души» Достоевского пока умолчим. В истории с Исаевой и даже с Вергуновым он их, несомненно, демонстрировал, но - проявлял ли на деле? Суждениям П.Семёнова о первом браке Достоевского придавать исключительное значение не приходится уже потому, что Исаеву лично он не знал до побывки четы Достоевских в Барнауле, по пути из Кузнецка в Семипалатинск. Столь же неточны сведения П.Семёнова о первом муже Исаевой. Так, он сообщает, что Исаева в Кузнецк перевели за «служебную непригодность», тогда как на самом деле всё обстояло как раз наоборот: уверившись в раскаянии Исаева, власти предоставили ему должность после того, как он её лишился, как бы в качестве награды за «исправление». Говорим мы это лишь затем, чтобы подчеркнуть: если П.Семёнов неточен в частностях, не мог ли он ошибиться в главном, и первый брак Достоевского несколько идеализировать? Читаем дальше: «Во время моего первого проезда через Семипалатинск в августе 1856 года Исаевой уже там не было, и я познакомился с ней только из рассказов Достоевского. Она переехала на жительство в Кузнецк (Томской губернии), куда перевели её мужа за непригодность к исполнению служебных обязанностей в Семипалатинске. Между нею и Ф.М.Достоевским завязалась живая переписка, очень поддерживавшая настроение обоих. Но во время моего проезда через Семипалатинск осенью обстоятельства в отношениях обоих изменились. Исаева овдовела и хотя не в состоянии была вернуться в Семипалатинск, но Ф.М.Достоевский задумал о вступлении с ней в брак. Главным препятствием к тому была полная материальная необеспеченность их обоих, близкая к нищете».16

«Не вполне уверовал в силу своего могучего таланта…»

П.Семёнов пишет, что у него с Достоевским была договорённость: писатель приедет к нему «гостить»; если брак состоится, то Достоевский с женой до венчания или после навестят его. Возможно, такая договорённость и существовала, однако – не осуществилась, хотя Семёнов убеждает читателя в обратном: целых две недели, де, Достоевский готовился к свадьбе в его доме, и потом, после кузнецкого венчания, еще две недели новобрачные опять-таки проводят у него в гостях. Сказанное Семёновым не нашло подтверждения. Но если он искажает действительность в нескольких местах своих воспоминаний, можно ли вполне верить восторженной тональности в описании брака Достоевского с незнакомой Семёнову женщиной? Читаем: «Ф.М.Достоевский имел, конечно, перед собой свои литературные труды, но ещё далеко не вполне уверовал в силу своего могучего таланта, а она по смерти мужа была совершенно подавлена нищетой. Во всяком случае, Ф.М.Достоевский сообщил мне все свои планы. Мы условились, что в самом начале зимы, после моего водворения в Барнауле, он приедет погостить ко мне и тут же решит свою участь окончательно, а в случае если переписка с ней будет иметь желаемый результат и средства позволят, то он поедет к ней в Кузнецк, вступит с ней в брак, приедет ко мне уже с ней и её ребенком в Барнаул, и, погостив у меня, вернётся на водворение в Семипалатинск, где и пробудет до своей полной амнистии».17

«Пробыл у меня недели две…»

Как уже было сказано, всё, написанное П.Семёновым относительно бытования у него Достоевского перед и после свадьбы (что в сумме составляло, по заверениям П.Семёнова, целый месяц), неверно. Но – зачем нужно было такое искажение фактов? Конечно, не для того, чтобы подчеркнуть особую близость с известным в будущем писателем. Самому Семёнову впоследствии «славы хватало». Возможно, Семёнову хотелось немного благообразить для потомков «непрозрачность» многих моментов, связанных с венчанием Достоевского. Связь с Вергуновым и прочими мнимыми «женихами» Марии Дмитриевны была известна не только в Кузнецке. Следовательно, её брак с Достоевским был в известной мере скандальным. Смягчить же мнение провинциалов о браке, никак не вписывающемся в понятие благообразия, к чему вскоре добавится ещё более скандалезное событие – поспешный переезд Вергунова в Семипалатинск вслед за четой Достоевских, - всё это нейтрализовать хоть некоторым образом можно было сугубо положительными и даже восхищенными отзывами о Марии Дмитриевне и ненавязчивым подчёркиванием авторитетности и весомости круга общения не только Достоевского, но и его жены. И если уж сам Семёнов-Тян-Шанский, имя коего знала вся Россия, предоставляет кров для новобрачных на целый месяц, являясь гарантом благопристойности их связи, то сомнения насчет приличий отпадают… Таким образом, Семёнов, возможно, служит опорой памяти самого Достоевского – причём путём подрыва собственного авторитета. Ибо искажение фактов в его воспоминаниях легко «вычисляется». Читаем дальше: «Этими предположениями и закончилось моё свидание с Фёдором Михайловичем и путешествие 1856 года, и я вернулся на зимовку в Барнаул в начале ноября 1856 года. В январе 1857 года я был обрадован приездом ко мне Ф.М.Достоевского. Списавшись заранее с той, которая окончательно решилась соединить навсегда свою судьбу с его судьбой, он ехал в Кузнецк с тем, чтобы устроить там свою свадьбу до наступления Великого поста. Достоевский пробыл у меня недели две в необходимых приготовлениях к своей свадьбе. По несколько часов в день мы проводили в интересных разговорах и в чтении, глава за главой, его в то время не оконченных «Записок из Мёртвого дома», дополняемых устными рассказами».18

«Он должен был готовиться на всякие лишения…»

Искажение фактов, похоже, преднамеренное, не похвально. Но факты – лишь верхушка айсберга. Ради спасения репутации Достоевского Семёнов мог поступиться некоторыми условностями и даже собственным реномэ весьма точного фиксатора событий (ведь Семёнов был известным учёным). Так он оказался одним из тех, кто «подправлял» имидж Достоевского, изрядно подпорченный, не только критическими отзывами современников о его произведениях, а также его, порой, довольно сомнительным поведением. Но, оказав дружескую услугу Достоевскому, он, увы, лишь ещё больше запутал узел «венца», который и без того окутан туманом… Раздел воспоминаний, посвященных собственно Достоевскому, Семёнов заканчивает так: «Болезненность осталась у него на всю жизнь. Тяжело было видеть его в припадках падучей болезни, повторяющихся в то время не только периодически, но даже довольно часто. Да и материальное положение его было самое тяжёлое, и, вступая в семейную жизнь, он должен был готовиться на всякие лишения и, можно сказать, на тяжёлую борьбу за существование. Я был счастлив тем, что мне первому привелось путём живого слова ободрить его своим глубоким убеждением, что в «Записках из Мёртвого дома» он уже имеет такой капитал, который обеспечит его от тяжкой нужды, а что всё остальное придёт скоро само собой. Оживлённый надеждой на лучшее будущее, Достоевский поехал в Кузнецк и через неделю возвратился ко мне с молодой женой и пасынком в самом лучшем настроении духа и, прогостив у меня ещё две недели, уехал в Семипалатинск».19

Воспоминания З.А.Сытиной

Воспоминания, которые пишутся «спустя жизнь», обычно всегда несколько подлакированы. Если же они касаются поры детства – и подавно. Ныне широко известна мемуарный изыск З.А.Сытиной, которая рассказывает о чете Достоевских в Семипалатинске, основываясь именно на детских впечатлениях. Она пишет: «Известный наш писатель Фёдор Михайлович Достоевский, отбыв установленный срок в Омском крепостном остроге, был определен на службу рядовым в 7-й линейный батальон, расположенный в городе Семипалатинске. Получив вскоре первый чин прапорщика, он женился на вдове, Марье Дмитриевне Исаевой. Я в первый раз увидела Фёдора Михайловича, когда он с молодой женой приехал с визитом к моему отцу, Артемию Ивановичу Гейбовичу, который был его ротным командиром; мне было тогда десять лет».20

«Часто вели с ним задушевные беседы…»

З.А.Сытина считала, что у сибирских знакомцев Достоевского должны были остаться о нём самые приятные воспоминания. Она полагала, что он в их памяти всегда выглядел «добрейшим высоконравственным человеком, хорошим семьянином и добрым, верным другом». Разумеется, десятилетняя девочка не могла знать о перипетиях, связанных с «кузнецким венцом», а посему нарисованный ею образ получился ангельски чистым: «Глубоко сожалею, что нет давно в живых моих отца и матери, которые были очень дружны с Фёдором Михайловичем и Марией Дмитриевной и могли бы много рассказать о нём, так как знали его коротко и часто вели с ним задушевные беседы. Знакомство их продолжалось три года, и они расстались друзьями. Печатаемое ниже письмо Достоевского, посланное из Твери к моему отцу в город Аягуз, ныне Сергиополь, достаточно выясняет их тёплые, дружеские отношения. Сибирские друзья Достоевского и его сослуживцы большею частью умерли, оставшиеся же в живых, прочтя сообщаемое мною…, наверное, вспомнят своего бывшего товарища и сослуживца, этого добрейшего высоконравственного человека, хорошего семьянина и доброго, верного друга. По крайней мере, таким был Достоевский в Сибири и таким мы все его помним».21

«Очень уважал и любил всё наше семейство…»

Конечно, З.А.Сытина ещё не знает об изменах «высоконравственного человека и хорошего семьянина» с А.П.Сусловой и прочими. Да её это, по-видимому, и не волнует. Важно другое: оставить след в истории, подчеркнув свою близость с известным человеком. О гениях плохо не говорят. О них принято рассказывать в «некроложном» стиле: aut bene, aut nihil, что многие и делают. Тем более, если к вашему семейству гений был добр и ласков: «Фёдор Михайлович, - пишет Сытина, - очень уважал и любил всё наше семейство; особенным же вниманием и расположением его пользовались я и моя сестра, Лиза. Достоевские часто нас приглашали к себе, и мы бывали у них с отцом или матерью; иногда случалось, что заедут к нам Фёдор Михайлович или Марья Дмитриевна и увезут нас к себе. Мы очень любили бывать у Достоевских потому, что они были всегда очень добры и ласковы к нам, кормили нас всевозможными сластями и дарили нам разные вещицы».22

«Нас одолела страшная скука…»

С годами как-то прижилось мнение, что Исаева творчеству Достоевского лишь мешала, и от литературного «застоя» его спасла только Анна Григорьевна. Выходило, что Исаева писания Достоевского не понимала, а, может, и ненавидела. А вот З.А.Сытина упоминает об одном эпизоде, из коего следовало, что она если и не ценила профессиональное достоинство Достоевского, то, во всяком случае, щадила. Сытина вспоминает, что Достоевский специально как-то подсунул детям своих «Бедных людей» для прочтения, рассчитывая, очевидно, на похвалы. Похоже, тщеславие Достоевского ожидало лестных отзывов о его творчестве чуть не от младенцев. Но детям написанное не понравилось. З.А.Сытина: «Придя домой, мы тотчас раскрыли книгу, и одна из нас начала читать вслух, а другая со вниманием слушать. Первой в этой книге была повесть «Бедные люди». Мы прочли страницу, другую, и нас одолела страшная скука! Бросив скучное занятие, мы заглянули в конец книги и, о радость! Там были стихи… Через несколько дней… Фёдор Михайлович и Марья Дмитриевна приехали за нами и увезли нас за город смотреть медведя. Когда мы возвращались оттуда, в самом хорошем настроении духа, Фёдор Михайлович спросил нас:

- Читали вы книгу, которую я дал вам?

- Как же, Фёдор Михайлович. Читали.

- Понравились вам «Бедные люди»? Расскажите мне, какое произвели на вас впечатление, когда читали их?

- Мы их вовсе не читали, Фёдор Михайлович, - отвечали мы на его вопрос, - начали было, да уж очень скучно показалось, так и бросили читать…

Всё это мы рассказывали с большим увлечением, перебивая одна другую, как вдруг заметили, что лицо у него сделалось бледное, печальное…

А Марья Дмитриевна засмеялась и говорит:

- Не огорчайся, Федечка, - они ещё дети, и понятно, что им больше нравятся стихи».23

«Личность в высшей степени честная, светлая…»

Таким образом, вовсе не исключено, что Исаева творчеством Достоевского интересовалась, и понимала в нём толк. Но, воспитанная на французских романах, писанных лёгким изящным пером, она вряд ли могла увлечься грустной чувствительностью «Бедных людей», так что, возможно, девочку она вполне понимала. И вряд ли придавала творчеству Достоевского такое значение, как сам писатель, которого выводит из себя даже детский нелестный отзыв. И поскольку его творчество не было, очевидно, гипертрофированно и нарочито восхваляемо Исаевой, то ужиться с ним ей было непросто. Хотя бы потому, что Достоевский был весьма охоч до похвал (вспомним: нелестный отзыв ребенка она если не оправдала, то объяснила!). С женщиной, вроде З.А.Сытиной, Достоевскому было бы легче. Она на похвалы не скупится: «Вообще для нас, сибиряков, Достоевский личность в высшей степени честная, светлая; таким я его помню, так я о нём слышала от моих отца и матери, и, наверно, таким же его помнят все, знавшие его в Сибири».24

«Долго содержал… слепого старика-татарина…»

Итак, Достоевский – «честная личность». Но как не вспомнить вспышки Марии Дмитриевны, которая, грозя кулаком в сторону портрета Достоевского, надрывно кричала: «бесчестный каторжник!». Таким образом, о чести и честности Достоевского у Исаевой и З.А.Сытиной мнения диаметрально противоположные. И не удивительно: розовые воспоминания детства окутывают события и людей той поры волшебной дымкой добра и красоты. Но ведь Сытиной никогда не являл чудовищного лика «подспудный бес» - наследие, увезённое Достоевским из «Мёртвого Дома». Причем Исаевой, видно, этот житель «подполья души» являл себя столь зримо, что она, по словам Анны Григорьевны, даже «чертей выгоняла»… Сытина обо всём этом и ведать не ведает. Что не лишает её воспоминания исключительной занимательности. Например, она сообщает, что Достоевскому и Марии Дмитриевне не была чужда благотворительность: они содержали в Семипалатинске старика-татарина и были добры к семейству нищего солдата Нововейского. Однако «благотворительность» была за чужой счёт. Ибо сам Достоевский с женою был как бы на содержании, то у брата, то у дяди, и почти постоянно – у Врангеля. Причём, как мы помним, «вспомоществования» настойчиво и методично умел «выбивать» у подающих. Чего стоят, в этом смысле, хотя бы его многочисленные письма, в коих деньгам уделено преимущественное значение… З.А.Сытина: «Я очень хорошо знаю, что Достоевский долго содержал в Семипалатинске слепого старика татарина с семейством, и я сама несколько раз ездила с Марьей Дмитриевной, когда она отвозила месячную провизию и деньги этому бедному слепому старику… Фёдор Михайлович и Марья Дмитриевна были очень любезны к обоим Нововейским, и я слыхала от моей покойной матери, что Фёдор Михайлович много помогал им в материальном отношении».25

«Она произвела на меня очень приятное впечатление…»

Потребность благодетельствовать и помогать нищим и слабым, судя по сказанному З.А.Сытиной, – это именно то, что Исаеву и Достоевского объединяло. Ведь оба они, каждый в своём роде – «униженные и оскорблённые». Трудно сказать, насколько написанное Сытиной действительно отражало поведение этой пары – ведь порою кажется, что общего в них было меньше, чем остро их разнящего. Два сильных человека редко уживаются друг с другом. А у Исаевой, также как у Достоевского – характер активный и наступательный. Исаева в болезни была тяжела, но и Достоевский, если судить хотя бы по воспоминаниям Н.Страхова, в приступах эпилепсии был страшен и даже невыносим. В обоих таилось нечто роковое, что их роднило и вместе с тем разъединяло. Именно поэтому, наверное, их отношения трудно поддаются сегодня (если – поддаются вообще!) расшифровке… Из воспоминаний Н.Страхова: «Наружность его (Достоевского, - авт.) я живо помню; он носил тогда одни усы и, несмотря на огромный лоб и прекрасные глаза, имел вид совершенно солдатский, то есть простонародные черты лица. Помню также, как я в первый раз увидел, почти мельком, его первую жену, Марью Дмитриевну; она произвела на меня очень приятное впечатление бледностию и нежными чертами своего лица. Хотя эти черты были неправильны и мелки; видно было и расположение к болезни, которая свела её в могилу… Когда с Фёдором Михайловичем случился припадок падучей, он, опомнившись, находился сперва в невыносимо тяжелом настроении. Всё его раздражало и пугало, и он тяготился присутствием самых близких людей. Тогда брат его или жена посылали за мной – со мной ему было легко, и он понемножку оправлялся».26

«В высшей степени болезненная и нервно-расстроенная женщина…»

Создаётся впечатление, что первый брак Достоевского походил более всего на союз существ, исковерканных недугами и нищетой. Нищета и болезни – тяжёлое нравственное испытание, чем-то сродни каторге. Оба подверглись ярко выраженному многолетнему психическому «сдвигу». Может быть, поэтому чета Достоевских не всегда производила на окружающих благоприятное впечатление. Из воспоминаний Н.Фон-Фохта: «Он (то есть Достоевский, - авт.) в то время жил на углу Столярного переулка и Средней Мещанской, вместе с своим пасынком П.Исаевым, на матери которого, вдове Исаевой, Фёдор Михайлович женился ещё в бытность свою в Сибири, но которая уже умерла незадолго до моего знакомства с Достоевским. Эту первую супругу нашего знаменитого писателя я видел только один раз в Москве, у Ивановых, и она на меня произвела впечатление в высшей степени болезненной и нервно-расстроенной женщины».27

В довольстве и счастьи некоторая экзальтированность красит любую женщину, и тогда это считается восторженностью. В нищете и беде – то же самое аттестуется как нервное расстройство…

Странный комплимент

В отношении к памяти первой жены Достоевский как бы раздваивается. С одной стороны, передаёт Анне Григорьевне сомнительные и, возможно, никакой основы под собой не имеющие сведения об изменах Исаевой с Вергуновым. С другой – ставит Исаеву в пример как возвышенную и восторженную натуру, стремящуюся к чистоте и идеалу. Нечто более разительное и контрастное вообразить трудно. Заметим: и то, и другое происходит уже после смерти Исаевой. Возможна, конечно, и такая трактовка: на публике он Исаеву хвалит, а за глаза, в интимных разговорах, в семейном кругу, сообщает Анне Григорьевне о всевозможных пороках Исаевой, пытаясь утешить неприязненное чувство второй жены. Так что в одном Достоевском уживались одновременно две «поднаготные». Которой из них верить – загадка. Из воспоминаний В.В.Тимофеевой черпаем рассказ, из коего явствует, что Исаевой Достоевский явно гордился. Уже после её смерти. Воистину, - так ловко и изощрённо запутывать и современников, и потомков мог только настоящий Сочинитель, который придумывает не только художественные коллизии для книг, но и подменяет ими, похоже, реальные жизненные ситуации, преображая их до неузнаваемости. Читаем:

«- А знаете, какой я вам (то есть Достоевский – Тимофеевой, - авт.) сейчас скажу комплимент? Уж наверное вы такого ни от кого не слыхали. – И, помолчав, он прибавил: - Вы мне чрезвычайно напоминаете мою первую жену. Я ведь женат вторично, и от второй жены у меня уже двое детей. А впервые я женился ещё в Сибири. И первая жена – вы и лицом, и фигурой удивительно на неё похожи, - она, бедная, умерла от чахотки.

(Об этом сходстве он уже говорил при мне как-то Страхову: «Не правда ли, она ужасно похожа на Марью Дмитриевну?». Я не поняла тогда, кто это Марья Дмитриевна, но и Страхов тогда подтвердил: «Да. Пожалуй… несколько напоминает»).

- Комплимент вам тут, конечно, не потому, что это была жена моя, - продолжал Фёдор Михайлович, - что же это за комплимент! – а потому, что была это женщина души самой возвышенной и восторженной. Сгорала, можно сказать, в огне этой восторженности, в стремлении к идеалу. Идеалистка была в полном смысле слова – да! – и чиста, и наивна притом была совсем как ребёнок Хотя, когда я женился на ней, у неё был уже сын. Я женился уже на вдове. Ну, что же, вы довольны моим комплиментом? - закончил он тоном шутки.

- Очень довольна, Фёдор Михайлович, только боюсь…

- Чего вы боитесь?

- Что вы во мне ошибаетесь, и я недостойна такого сравнения. Я не всегда такая.

- А вы будьте всегда, - внушительно, строго сказал он. – стремитесь всегда к самому высшему идеалу! Разжигайте это стремление в себе, как костёр! Чтобы всегда пылал душевный огонь, никогда чтобы не погасал! Никогда!»28

Но разве не угасающий «душевный огонь» в конце концов отторгает Достоевского от Исаевой и очень невдолге уже аттестуется как «фантастический характер», а отсюда до «психического расстройства» - один шаг…

Жестокая шутка

Итак, по определению самого Достоевского, Исаева была восторженной натурой, причём «сгорала в огне своей восторженности». И всё бы ничего, кабы эта «восторженность» не отразилась в его творчестве весьма жестоким для Исаевой образом. Как мы уже упоминали выше, Достоевский по крайней мере в двух своих романах писал о «восторженной чахоточной идиотке», на руку и сердце которой претендуют сразу два соперника. «Идиотка» - это намёк на экзальтированность Исаевой, которой она была одержима отнюдь не только в последние годы жизни, но в подаче для Анны Григорьевны – экзальтация трансформируется в безумие, а отсюда – «идиотка». Причём не грех вспомнить, что «идиот» в лексиконе Достоевского отнюдь не всегда аттестовал глупца, безумную личность. Ведь Князь Мышкин, Князь Христос, - «идиот». Он – «не как все», и потому странен, но автор любит своего героя. Не могло ли статься, что «идиотки», во многом списанные с Исаевой, на поверку – святые, которых автор не перестаёт любить. А для не обладавшей слишком утончённым складом души Нюточки Сниткиной «идиотка» - ругательное слово, и это вполне её успокаивает.

Таким образом, перед нами – страшное доказательство, почерпнутое в воспоминаниях Тимофеевой, из коего следует, что «чахоточная восторженная идиотка» - это завуалированное определение, относящееся в романах Достоевского именно к Исаевой. И тогда по крайней мере один из претендентов на руку «идиотки» - сам Достоевский? Именно так. И в романах, написанных «по мотивам», он сам выглядит лицом весьма расчетливым и едва ли не скабрезным (о чем – выше, в начале нашей книги!). О, если б знала В.В.Тимофеева, какой жестокий контекст содержался в «комплименте», приготовленном для неё Достоевским…

Примечания

1. Врангель А.Е. Из «Воспоминаний о Ф.М.Достоевском в Сибири» // Ф.М.Достоевский в воспоминаниях современников. – М.: Худож. лит., 1990. – (Сер. лит. мемуаров).- Т.1.- С.357.

2. Там же.

3. Там же.

4. Там же.- С.357-358.

5. Там же.- С.358-360.

6. Там же.- С.360.

7. Там же.- С.360-361.

8. Там же.- С.361-364.

9. Там же.- С.365-366.

10. Там же.- С.366.

11. Там же.- С.366-367.

12. Там же.- С.367.

13. Там же.

14. Там же.- С.308.

15. Там же.- С.308-309.

16. Там же.- С.309.

17. Там же.- С.309-310.

18. Там же.- С.310.

19. Там же.- С.310-311.

20. Там же.- С.369.

21. Там же.

22. Там же.- С.369-370.

23. Там же.- С.370-371.

24. Там же.- С.373.

25. Там же.- С.372-373.

26. Там же.- С.377, 423.

27. Ф.М.Достоевский в воспоминаниях современников.- Т.1.- М.: Худож. лит., 1990. – С.59-60.

28. Там же.- С.161.

Глава пятая

ПОТОМКИ

Валентин Булгаков

Процитированные выше воспоминания, касающиеся первого брака Достоевского, весьма сдержанны. Оно и понятно: очевидцы и современники, хотя и знали немало «подноготного» из жизни Достоевского, однако считались с приличиями и чисто кузнецкими нюансами, или руководились иными мотивами, и потому «вспоминали» с оглядкой на общественное мнение и на здравствующих родственников покойного Достоевского. Куда менее сдержанны свидетельства Анны Григорьевны и Любови Фёдоровны.

Но прошли годы и десятилетия - эра свидетелей сменяется охочими до истины потомками, которые лично Ф.М.Достоевского не знали, но тоже жаждали вынести своё суждение о его персоне. Новые исследователи стремятся выказать беспристрастность, чего у современников Достоевского, по понятным причинам, и в помине не было. Один из первых, кто обратил внимание на «кузнецкий венец» именно в исследовательском, а не в мемуарном плане, был Валентин Фёдорович Булгаков (последний секретарь Льва Толстого). Будучи ещё очень молодым человеком, он публикует в 1904 году статью под названием «Ф.М.Достоевский в Кузнецке». Начинается она так: «В этом маленьком городке Томской губернии Ф.М. провёл всего лишь несколько недель, но здесь совершилось важное событие в его жизни, именно женитьба на Марии Дмитриевне Исаевой. Нынешним летом мне удалось собрать в Кузнецке кое-какие сведения о самом писателе, а также о его невесте. Я пользовался при этом воспоминаниями некоторых старожилов и, кроме того, в архиве церкви, где происходило венчание, нашел интересный документ – «выпись» из так называемого «брачного обыска». Полагая, что для всех, кому дорого имя покойного Ф.М., будет не безынтересно познакомиться с лишней страничкой из его жизни, я решился собранные материалы предать печати».1

«Самый обыск затерялся неизвестно где…»

В книжке «Загадки провинции» мы подробно рассказывали о пропаже «Обыска брачного», на который ссылался Булгаков, держа в руках лишь копию с него. Некоторые новые сведения относительно сего загадочного факта мы приводили также немногим выше. Очевидно, сам Булгаков тоже интересовался таинственным исчезновением документа, раз он в статье своей нарочито делает акцент на «затерявшейся неизвестно где» бумаге. Читаем дальше: «С М.Д.Исаевой Ф.М. познакомился ещё в Семипалатинске, когда, отбыв срок каторжных работ и прослужив четыре года солдатом в тамошнем Сибирском линейном №7 батальоне, он был, наконец, сделан прапорщиком. Муж Исаевой был чиновником особых поручений при каком-то важном лице. Он в то время вёл безобразную жизнь, злоупотребляя спиртными напитками. Переведённый вскоре в Кузнецк корчемным заседателем, Исаев скончался здесь в мучениях, оставив жену и двух малолетних детей без всяких средств к жизни».2

Нельзя не напомнить читателю, что одно время из публикации в публикацию кочевало ошибочное упоминание о двух детях Исаевой – на самом деле на руках у неё был один Паша…

«Он, говорят, был неравнодушен к М.Д.»

Булгаков в своей статье ссылается на текст «выписи» брачного обыска, а также на свидетельства Т.М.Темезевой и Д.Окорокова. Полагаем, однако, что он был также знаком и с некоторыми письмами Ф.М., или воспоминаниями о нём, «некузнецкого» происхождения. Обилие точных по своей сути фактов, изложенных в статье, наталкивает на мысль, что Булгаков знал куда больше, чем решился опубликовать в печати. Впрочем, уже то, что Булгаков набрался храбрости несколько раз в маленькой статье помянуть имя Вергунова, говорит само за себя… Булгаков: «Ф.М., извещённый о смерти Исаева, немедленно выслал Марье Дмитриевне значительную сумму денег, которую, говорят, сам достал с трудом. Тогда же он начал хлопотать о приёме её старшего сына (другого вообще не было, - авт.) на казённый счёт в учебное заведение. Много помогала Исаевой жена местного исправника, богача и хлебосола, Анна Николаевна Катанаева. Она ценила в М.Д. её воспитанность, ум и высокую образованность. Большой поддержкой являлись для семейства Исаевых деньги, которые М.Д. зарабатывала частными уроками. Между прочим, она преподавала французский язык учителю местного приходского училища Вергунову. Он, говорят, был неравнодушен к М.Д. и, так же как и Достоевский, всеми средствами старался облегчить её тяжёлое положение. Известно даже, что Ф.М. ревновал М.Д. к Вергунову, но потом вполне убедившись, что она его любит, взял отпуск и поехал из Семипалатинска в Кузнецк. Здесь он остановился у Исаевых, которые в то время квартировали в небольшом домике портного Дмитриева. Домик этот, изображённый на прилагаемом рисунке, помещается на Полицейской улице, три года тому назад переименованной, впрочем, в улицу Достоевского. Он состоит из двух маленьких комнат, коридорчика, передней и кухни. Недавно обшили его тёсом».3

«Дамы были все разнаряжены…»

Булгаков, по понятным причинам, в оценках сдержан. Вернее – у него вообще нет никаких оценок: ни одобрительных, ни хулительных. На оценки имеют право лишь родственники, знакомые, либо исследователи более поздней поры, сопоставляющие множество источников «постфактум». Когда же память о писателе ещё, что называется, «не остыла», приходится быть очень осторожным… Булгаков: «Брак был решен. Но требовались издержки, а между тем средства как жениха, так и невесты были крайне ограничены. Начались соображения, откуда достать денег. Тут явилась на помощь опять А.Н.Катанаева; она упросила бракосочетающихся все труды и хлопоты по устройству свадьбы предоставить ей. Весть о том, что на Исаевой женится какой-то приезжий офицер-писатель и что свадьбу эту устраивает Катанаева, быстро облетела весь город, так что 6 февраля 1857 года, в день, назначенный для бракосочетания, Одигитриевская церковь оказалась наполненной народом. В самом деле, благодаря участию Катанаевой, свадьба вышла весьма пышная. Вот что рассказывает Т.М.Темезева, которая присутствовала в церкви. «За народом едва можно было протолкаться вперёд… Конечно, присутствовало в церкви и всё лучшее кузнецкое общество – Анна Николаевна всех пригласила. Дамы были все разнаряжены… В церкви – полное освещение. Сначала, как водится, приехал жених. Конечно, внимание всех на него обратилось. И я смотрю с любопытством, хоть мне и было только лет 16, но я слышала, что он не простой человек – писатель… Он, помню, был уже не молодой, лет тридцати восьми, довольно высокий, выше, пожалуй, среднего роста… Лицо имел серьёзное. Одет он был в военную форму, хорошо, и вообще был мужчина видный. Жениха сопровождали два шафера: учитель Вергунов и чиновник таможенного ведомства Сапожников. Скоро прибыла и невеста, также с двумя шаферами, один из них был сам исправник Иван Миронович Катанаев. Худенькая, стройная и высокая, Марья Дмитриевна одета была очень нарядно и красиво, - хотя и вдовушка… Венчал священник о.Евгений Тюменцев в сослужении с дьяконом (по «брачному обыску» - о.Петром Углянским). Были и певчие. После совершения таинства молодые и гости отправились на вечер в дом, кажется, Катанаевых. Я не была там…». Почти то же сообщил о свадьбе другой очевидец, Д.И.Окороков».4

«Он всегда бывал в очень весёлом расположении духа…»

Булгаков описывает некое красочное действо, каким свадьба всегда слыла в народе. Он не ведает ни о «грозном чувстве», ни о битвах Достоевского за Исаеву, не знает и о позднейших признаниях его, что брак был несчастным. А уж увидеть Исаеву в прототипах героинь, описанных с нескрываемым раздражением и даже ругательно, ему и в голову не приходит… Булгаков: «Он ( то есть Окороков, - авт.) был лично знаком с Ф.М. и часто встречался с ним на вечерах, которые устраивались ещё до свадьбы у Катанаевых. Д. присутствовал на них вместе с невестой. По словам Окорокова, он всегда бывал в очень весёлом расположении духа, шутил, смеялся. Это сообщение должно для нас быть особенно интересным. Как известно, Ф.М. отличался характером необщительным, даже мрачным».5

«Чувствовал себя если не счастливым, то удовлетворённым более или менее…»

И всё же – Булгаков, очевидно, о многом был наслышан. Как, например, толковать его слова, что Достоевский в Кузнецке «чувствовал себя если не счастливым, то удовлетворённым более или менее». Булгаков сомневается, что в Кузнецке Достоевский был счастлив? И что может значить – «удовлетворён более или менее»? Чем удовлетворён, притом, видно, не вполне? Любой ценитель творчества Достоевского той поры прямо бы написал: «На свадьбе был счастлив». Булгаков же однозначной оценки избегает. Не потому ли, что знает о некоем «облачке» - о том самом, о котором сообщала Любовь Фёдоровна в своей книге? Он явно что-то утаивает. Но – зачем? Щадит память писателя?... Булгаков: «Очевидно, здесь, в Кузнецке, под влиянием близости любимого существа, вдали от служебных обязанностей, от места неприятных, тяжёлых воспоминаний, Ф.М. чувствовал себя если не вполне счастливым, то удовлетворённым более или менее. Этим и можно объяснить его хорошее расположение духа, о котором говорит и на котором, нужно прибавить, прямо настаивает Окороков. Когда устраивались карты, Ф.М. не отказывался принимать участия, случалось ему, как другим, выигрывать и проигрывать, сам Окороков не раз играл с ним. Нередко видели Ф.М. в его военном плаще, гуляющим по улицам города вместе с Марией Дмитриевной».6

«Прислал в подарок свою автобиографию…»

Несомненно, Булгаков приводит свидетельство Окорокова ещё и для некоторого «оживляжа». Окороков – церковнослужитель, но открыто признаётся, что играл в карты. Между тем, в начале века в томских газетах были статьи, осуждающие фривольное поведение некоторых священников. А если священник имел отношение к постановке спектаклей, скажем, по пьесам Островского, на него сразу же заводили консисторское разбирательство (примеры см. в книге «Загадки провинции»). А тут Окороков «гуляет» на свадьбе (да и священник Тюменцев тоже с Достоевским пивал отнюдь не только чай и кофе!) и играет в карты. Прослеживающаяся в статье Булгакова некоторая апология вольного образа жизни представителя такого славящегося особым консерватизмом сословия должна была неизбежно вызвать резонанс. Да и связь священнослужителей с бывшим каторжником тоже, наверное, не все одобряли. Между тем, Булгаков пишет, что Достоевский отцу Евгению Тюменцеву «прислал в подарок автобиографию». Что это за «автобиография» - до сих пор неясно. Однако читатели могли понять и так, что в ней – «каторжные», то есть в некотором смысле преступные, мотивы и отголоски от пребывания Достоевского в «Мёртвом Доме». Кстати, не подразумевались ли под «автобиографией» вполне автобиографические «Записки из Мёртвого дома», напрямую связанные с Сибирью?... Булгаков: «Посещал он (то есть Достоевский, - авт.) часто венчавшего его священника о.Евгения Тюменцева, которому после прислал в подарок свою автобиографию. В этих посещениях знакомых, прогулках, вечерах, картах проходило время, срок отпуска, данного Д-му, истекал. Скоро он, вместе с женою, действительно покинул Кузнецк. Перед самым отъездом была на могилу Исаева, где стоял лишь деревянный крест, положена чугунная плита, изготовленная по распоряжению М.Д. Я был на местном кладбище, отыскал могилу и прочёл эпитафию. Мне кажется, едва ли Ф.М. и его жена предпринимали что-нибудь тогда, не посоветовавшись предварительно, а если так, то мы имеем основание предполагать, что Ф.М. участвовал в составлении этой эпитафии или, по крайней мере, видел и одобрил её. Она не длинная, и я позволю себе её привести: «Аз есмь воскресение и живот, веруй в Мя имать живот вечный». Здесь покоится тело Александра Ивановича Исаева. Он умер 4 августа 1855 года».7

«Аз есмь воскресение и живот…»

Большевики, как известно, снесли кладбище, на котором находились могилы помнивших Достоевского людей, очевидцев его бракосочетания, уничтожили и упомянутую чугунную плиту с эпитафией, сочиненной, по версии Булгакова, возможно, и самим Достоевским. Надпись – в церковно-славянском стиле. Между тем, по воспоминаниям Врангеля, как уже было сказано, выходило, что Достоевский «попов, особенно сибирских», не терпел и к богослужениям относился отнюдь не ревностно. Однако в Кузнецке его поведение несколько изменяется. Он общается с местными церковно- и священнослужителями (Окороков, Тюменцев), исправно посещает богослужения и даже выбирает погребальную надпись в каноническом церковном стиле. И всё это – чтобы задобрить отца Евгения, покрывающего подлог «обыска брачного»? Возможно…

Д.А.Поникаровский

Одновременно с Булгаковым обращается к теме «кузнецкого венца» довольно известный в Кузнецке чиновник и краевед Дмитрий Алексеевич Поникаровский, связанный с императорским Географическим Обществом. В своей работе «Историческо-географическо-статистическое описание г.Кузнецка» он упоминает о «проживании» Достоевского в Кузнецке, относя его почему-то к 1858 году. Работа Поникаровского написана в 1904 году - вероятно, до того, как была опубликована статья Булгакова (развенчивающая ошибочные данные Поникаровского). Для Поникаровского пребывание Достоевского в Кузнецке – только эпизод, причём довольно малозначительный, о нём лишь вскользь поминает автор в краткой исторической хронике города. Само отражение сего факта произошло, очевидно, вследствие переименования улицы Полицейской в Достоевскую в Кузнецке в 1901 году, а также интереса, вызванного к Достоевскому со стороны Географического Общества (подробнее см. «Загадки Провинции», 1996). Интерес же мог стимулироваться через П.Семёнова-Тян-Шанского, ещё жившего в ту пору географа, и видного учёного, лично знакомого с Достоевским. Во всяком случае, примечательно, что к Достоевскому проявляет интерес именно «географическое» сообщество (напомним: копия «обыска брачного» в том же 1904 году ведь тоже была затребована не откуда-нибудь, а из Семипалатинского подотдела ИРГО)…8

Совдеп Кузнецка

В советские поры, особенно в первые годы, интерес к Достоевскому был приметным. Новая власть пыталась взять себе Достоевского в «союзники», даже вопреки известным оценкам Горького, который заявлял, что роман «Бесы» был самой злой пародией на революционное движение. Однако социальный статус Достоевского каторжной поры и первых послеострожных лет (ссыльный, «простой» солдат), а также преследовавшие писателя по жизни не вовсе блестящие материальные обстоятельства могли быть использованы Советами и их идеологами «в нужном свете». Достоевского с удовольствием бы канонизировали, но, как уже сказано, оценки Горького этому мешали. Горький никому не хотел уступать литературного олимпа, - даже Достоевскому.

Началась соответствующая пропагандистская кампания, призванная нести Достоевского в массы «как надо», то есть как велит советская власть. Изучение его творчества и биографии продолжалось уже под другим углом, однако нельзя не признать, что двадцатые годы по сравнению с дореволюционными в достоевсковедении – едва ли не прорыв. До революции каторжное прошлое одарённого писателя многие, наверное, ему не прощали. Хотя – Достоевским в первые годы соввласти продолжали заниматься именно те исследователи, которые были увлечены им еще до переворота. Например – известный исследователь сибирского периода Достоевского Б.Г.Герасимов (о нём – ниже).

На местном, сибирском, уровне новые веяния проявлялись весьма своеобразно. Петроградское издание «Грядущее» в 1918 году сообщило о выделении Наркомпросом Совдепу Кузнецка 3000 рублей на памятник Ф.М.Достоевскому. Мотив понятен: если уж при царе Полицейскую улицу переименовали в Достоевскую, то при Советах, конечно, бывшему каторжнику надо ставить памятник, - не иначе. Но, несмотря на выделенные субсидии, памятник Достоевскому так и не был воздвигнут. Что при желании, конечно, можно было объяснить обстоятельствами гражданской войны. Однако местные красные партизаны (роговцы) по отношению к местам пребывания Достоевского в Кузнецке повели себя варварски: Одигитриевскую церковь, где проходило венчание, спалили, а на кладбище, где похоронены были свидетели «кузнецкого венца», да и сам А.И.Исаев, прототип героя «Вечного мужа», устроили погром и перевернули плиты тыльной стороной вверх. После гражданской же «эйфория» угасла – о памятнике Достоевскому забыли…9

Андрей Кручина

Тем не менее – оживление в исследовательской среде набирало обороты. Замечены были творческие поиски Л.П.Гроссмана, опубликованы воспоминания Л.Ф.Достоевской (правда, в сокращённом виде), увидели свет и свидетельства Анны Григорьевны. В Сибири двадцатые годы прошли под знаком кропотливых изысканий Бориса Герасимова (бывшего священника). Известен также очерк журналиста «Советской Сибири» Андрея Кручины «В глухом углу, в Кузнецке», в котором он (возможно, со слов кузнецкого краеведа Дмитрия Ярославцева) сообщает о запущенном состоянии памятников Кузнецка, связанных с Достоевским, и требует «подумать о них», сопровождая всё это удивительным комментарием, что Достоевский, де, прожил в Кузнецке аж пять лет: «Одноэтажный, потемневший от времени, продолговатый кряжистый домик. Слегка покосился, но долго ещё проживёт… Лиственный дом, крепко сработан, по-сибирски. В этом доме жил Фёдор Михайлович Достоевский. Сейчас в нём живёт внучка петрашевца – Михаила Дмитриевича Дмитриева. Дмитриев был старый знакомый Достоевского, и когда последний приехал в Кузнецк – предоставил ему комнату в своём доме. Вскоре Достоевский женился и снял себе квартиру в доме Вагина по Картасской ул., в которой прожил пять лет. Дом Вагина сгорел, и на его месте теперь цветёт чей-то огород. Дом петрашевца Дмитриева находится на ул.Достоевского под №23. Раньше улица называлась Большой Береговой. Наименованием улицы в честь писателя только и отмечено пребывание Достоевского в Кузнецке. И узнать, что именно в доме Дмитриева жил писатель Достоевский, можно только от таких старожилов, как Ярославцев. Остальных жителей это, по-видимому, не интересует. Охраной памятников старины здесь вообще не интересуются. Следовало бы, конечно, этот домик купить на средства государства, открыть в нём библиотеку имени писателя и т.п. или, по крайней мере, хоть доску медную прибить к дому с указанием, что здесь жил Достоевский. Подумать об этом некому! Не то, что некому, а вернее лень, столь свойственная всему и во всём в жизни Кузнецка, этой поистине захолустной дыре».10

А. Кашина- Евреинова

Таким образом, в Сибири о романе Достоевского с Исаевой как бы забыли – публикации Герасимова и Булгакова не на слуху, эпизодичны, а петербургские и московские источники доходят до провинции с трудом. Конечно, книгу Л.Достоевской, вышедшую за год до появления статьи Кручины, последний не читал. Возможно, именно поверхностность суждений Кручины и ему подобных подвигла Герасимова (и не только его) вновь обратиться к теме «Достоевский в Кузнецке » на страницах альманаха «Огни Сибири» (о чём ниже). В Петрограде же все находятся под впечатлением перевода с немецкого сенсационной книги Любови Фёдоровны, в связи с чем, конечно же, в самых разных трактовках мелькает имя Исаевой. Своеобразной, не вовсе благосклонной, реакцией на эту книгу была брошюра А.Кашиной-Евреиновой «Подполье гения: сексуальные источники творчества Достоевского» (Петроград, 1923). Отношения писателя с Исаевой излагаются автором с явной оглядкой на психоанализ по Фрейду. Кашина пишет: «Психические недуги прекращаются у Достоевского ещё, может быть, потому, что сразу по выходе из каторги он сходится со своей будущей женой – Марией Дмитриевной, которую его дочь характеризует, как женщину «восточных страстей», в жилках которой бурлила кровь её предков – страстных мамелюков. Что это были за страсти, что за любовь – мы можем только догадываться».11

«Завела, помимо претендентов на её руку, любовника…»

Конечно, «психические недуги»Достоевского отнюдь не прекратились с женитьбой на Исаевой – в этом Кашина ошибается. Однако её работа выгодно отличается от книги Л.Ф.Достоевской тем, что она считает мотивы и психологию первого брака писателя неразгаданной загадкой, тогда как Любовь Фёдоровна свои выводы делает, напротив, чересчур категорично. Иными словами – Кашина более деликатна, хотя и вторгается в область весьма интимную. Продолжим чтение: «Связь длилась с 1854 по 1857 год. Мария Дмитриевна успела за это время овдоветь, собраться замуж за Достоевского, потом переменить решение, чуть не выйдя за другого, тем временем завела, помимо претендентов на её руку, любовника (домашнего учителя из Кузнецка) и, наконец, сочеталась браком с Достоевским в феврале 1857г.».12

«Провела ночь со своим любовником…»

А.Кашина не ограничивается использованием «кастрированного» (обрубленного наполовину) изложения книги Любови Фёдоровны на русский язык, осуществленного в 1922г., и прибегает к подлинному немецкому изданию, причём её перевод соответствующих «параллельных» мест, касающихся Исаевой, представляется нам в отдельных местах не вовсе чётким. Читаем: «Если судить по свидетельству Любови (Aimee) Достоевской, то (Исаева, - авт.) это какой-то дьявол в юбке. Достаточно указать, как она невестой проводит вечер накануне свадьбы: Am Vorabend ihrer Hochzeit hatte M.D. die Nacht bei ihrem Liebhaber einem, kleinem Hauslehrer, zugebracht (Вечером перед свадьбой М.Д. провела ночь со своим любовником, маленьким домашним учителем)».13

«Нападала на него, не имея сил сдержаться…»

А.Кашина «отяжеляет» своё исследование, приводя цитаты из немецкого издания. Она чересчур щепетильна, и боится за точность перевода в такой тонкой и интимной материи, как любовь гения. Ошибиться в переводе – значит, оскорбить чувство. Чрезмерная щепетильность и подвела. Стараясь возможно точнее воспользоваться немецким текстом, она прибегает к чудовищно искажённому переводу. Читаем дальше: «А вот поездка супругов Достоевских из Сибири в описании дочери: «Auf jeder Station Hinterliess sie ihm (учителю) einige eilige geschriebene Liebvorte, teilte ihm mit, wo sie die Nacht zubringen wurden, befahl ihm, auf der vorgehenden Station anzuhalten, um sie nicht zu uberhelen. Was mag diese weisse Negerin fur ein Vergnugen daran gehabt haben, das kindlich gluckliche Gesicht ihres armen Dichtergatten zu betrachten». (На каждой станции она передавала ему (учителю) торопливо написанное любовное послание, сообщающее ему, где она проведёт ночь, уже при приближении очередной станции нападала на него, не имея сил сдержаться [перевод неверный: «… Наказывала ему задержаться на предыдущей станции, дабы не опередить её». Что, согласимся, придаёт написанному совершенно иное значение, - авт.]. О том, что вытворяла эта белая негритянка для удовлетворения своих необузданных страстей, несчастный муж – писатель мог прочитать на её счастливом личике).14

Неточность перевода просто ошеломляет. Следует читать: «… Какое удовольствие испытывала эта белая негритянка при виде детски-счастливого лица своего бедного мужа-сочинителя»…

«Темперамент безмерен, необуздан, … она хитра, злобна…»

А.Кашина справедливо задаётся вопросом: как же мог Достоевский, при его «сверхинтуиции», не разглядеть связи Исаевой с любовником, о которой та поведала ему, де, чуть ли не на смертном одре? Мы, в свою очередь, задаёмся тем же вопросом, присовокупляя ещё и сомнение: а не выдумана ли эта связь самим Достоевским, потому что его «сверхинтуиция» могла вполне трансформироваться в сверхподозрительность (ведь интуитивность и провидение где-то близкородственны, а, поверив в свою сверхинтуитивность, легко поверить и в собственный дар провидения)… Читаем: «Такова в изображении Любови Достоевской первая жена писателя. Темперамент бемерен, необуздан, кроме того, она хитра, злобна. Прожив 7-8 лет с Достоевским, находясь всё это время в связи с любовником (домашним учителем), она, наконец, озлобленная тем, что любовник её бросил, раскрывает ничего не подозревающему мужу, наивно верившему в её чистоту (?) тайну своей связи и, бесстыдно-циничная, заключает словами: «Eine Frau, die etwas auf sich halt, wird niemals einen Mann lieben konnen, der vier Jahre in Gesellschaft, von Dieben und Morder im Zuchthause gearbeitet hat». (Женщина, находящаяся при тебе, ощущает себя в тюрьме, работает в обществе воров и убийц четыре года, она никогда не сможет любить одного мужчину)».15

Переводчик опять сослужил Кашиной дурную службу. Следует читать: «… Женщина, хоть сколько-нибудь себя уважающая, никогда не сможет полюбить мужчину, который четыре года работал на каторге в обществе воров и убийц…».

«Уж не ошибается ли «осведомлённая» Любовь Фёдоровна…»

Кашина одной из первых подвергает сомнению написанное Любовью Фёдоровной о личности Исаевой. Правда, выдвигаемое ею собственное объяснение и «расшифровка» коллизий, сопутствующих первому браку Достоевского, вряд ли близко к истине. Кашина считала, что он об изменах Исаевой знал задолго до её предполагаемых откровений, сделанных чуть ли не на смертном одре. Знал – но мирился «в силу тех или иных обстоятельств», причем оные сводятся Кашиной прежде всего к его сексуальной ориентации. Полагаем, что автору явно вредила чрезмерная (но в те поры – модная) увлечённость Фрейдом. Однако критический настрой к источникам можно только приветствовать… А.Кашина: «И семь лет чуткий, обладавший сверхинтуицией Достоевский не подозревал этого (то есть измен, - авт.). Уж не ошибается ли «осведомлённая» Любовь Фёдоровна в объяснении психологии Достоевского и не было ли у Марии Дмитриевны Исаевой-Достоевской иных оснований «любовников заводить» и так ненавидеть своего мужа, как она ненавидела, и не мирился ли с этими изменами сам Фёдор Михайлович в силу тех или иных обстоятельств».16

Странно, но ещё несколько ле назад мы выдвигали, как один из мотивов охлаждения столь вожделенного брака, элементарное несоответствие темпераментов супругов. Но по отношению к версии Кашиной – с точностью до наоборот. Как сказано выше, судя по откровениям А.Г.Достоевской. её муж был страстной и даже грубой натурой. М.Д.Исаева – женщина хрупкая, к тому же больная, и чувственная агрессия Достоевского заставляют её постоянно ссылаться на недомогания. Отсюда – «жена всё хворает». Большой духовной близости у супругов ещё не могло зародится, а тут – переезд Вергунова в Семипалатинск. Все условия для семейной драмы наличествуют. Драма не замедлит разыграться…

«Влечение к новой, более молодой, более интересной женщине…»

Главный посыл Кашиной в изучении биографии и творчества Достоевского сводится, как уже сказано, к анализу событий по Фрейду, к «жажде эротических переживаний». Полагаем, однако, что Достоевскому всю жизнь только и приходилось заниматься тем, чтобы подобные «переживания» в себе гасить. И он должен был уметь это делать – каторга научила. С другой стороны, в романах и повестях Достоевского любовь занимает явно подчинённое место, причём сводится не к «африканским страстям», а к некой философии и анализу поступков, иными словами – к расчету. Первее всего – рассудок. Мы это возможно подробнее попытались продемонстрировать на его собственных письмах поры «влюблённости» в Исаеву… А.Кашина-Евреинова: «Следуя дальше описаниям Л.Достоевской любовных драм её отца, мы узнаём, что абсолютно чуждый женщин (!) до сих пор (кроме жены, конечно), Достоевский решил мстить ей той же монетой, т.е. изменой (а не было ли это просто влечением к новой, более молодой, более интересной женщине, потому что какая же месть, если новый роман должен был быть сохранён в строжайшей тайне от жены – объекта мести!). Он сходится с молодой, «свободомыслящей», своей слушательницей, очень «пикантной», красивой девушкой - Полиной Н… Вернувшись снова вместе с Полиной осенью в Петербург, он узнаёт, что Мария Дмитриевна безнадёжно больна, и отправляется за нею в Тверь, чтобы отвезти её в Москву. Он окружает её заботами в Москве и проводит сам всю зиму там до самой её смерти (16 апреля 1865г.). Связь с Полиной, однако, не прекращается, пока последняя (по словам Л.Достоевской), разочаровавшись в Достоевском после ругательного приёма «Преступления и наказания», в 1866 году не бросает его. Итак, связь с Полиной длилась приблизительно 4-5 лет, правда, с продолжительными перерывами».17

«Омерзителен и развратен…»

А.Кашина-Евреинова, описывая связь с Полиной в момент, когда жена Достоевского умирала, да и другие его увлечённости, подводила читателя к мысли, что он был развратен, при этом Кашина опиралась на мнения современников, и, в частности, Страхова. В некотором смысле с нею нельзя не согласиться, особенно с выводом, что разврат и порок ведь тоже могут быть источниками и вдохновения, и творчества. Читаем: «Ещё маленькое прибавление: два впечатления лиц, знавших Достоевского. Страхов характеризует его: «… он был зол, завистлив, развратен… Заметьте, что при животном сладострастии у него не было никакого чувства женской красоты и прелести. Лица, наиболее на него похожие, это герой «Записок из подполья», Свидригайлов и Ставрогин» (!). Насколько это впечатление изложено беспристрастно, я не знаю, но сказано поистине сильно. Руковожусь здесь только одной житейской незыблемой истиной: нет дыма без огня. А из такого столба едкого дыма, как обвинение Страхова, беру за правду, которая неизбежно должна в нём таиться, тем более что Страхов был одним из его ближайших друзей и именно с этой стороной его характера был хорошо знаком».18

Трудно со Страховым не согласиться, нас тоже поразило разительное сходство обстоятельств в «Вечном муже» и особенно в «Записках из подполья» с реалиями связи Достоевского с Исаевой…

«Увлечения вполне низменного порядка…»

Свидетельство Страхова на многое открывает глаза. И на фактическое «убиение Исаевой» (неоказание ей помощи лечением за границей в то время, как сам Достоевский пребывал в Европе с Полиной, в частности, в Италии, куда срочно надлежало везти Исаеву!), и на неблаговидную позицию в отношении Исаевой и Вергунова, обвинённых им в прелюбодействе (ибо обвинитель – только Достоевский, и никем больше вина действительно любящих друг друга не доказывается), и на меткую характеристику, данную Достоевскому самой Исаевой, подметившей «каторжные», бесчестные мотивы его поступков. А.Кашина, впрочем, осторожна. Она боится высказываться более определённо, ограничиваясь лишь ссылками на авторитеты: «Чешихин-Вертинский во вступительной статье к книге о Достоевском замечает на ту же тему: «… молодость Достоевского богата одинаково и страстями, всепокрывающим тяготением к миру духовных интересов и, по-видимому, увлечениями вполне низменного порядка… В нём, как в его Мите Карамазове, бушевал Содом и рвался наружу, чтобы поругать и осквернить образ Мадонны». Почтенный критик, имевший, несомненно, известные основания к такой характеристике молодости Достоевского, не поясняет, к сожалению, в каких границах понимается им молодость».19

Оговорки

А.Кашина-Евреинова, похоже, сама опасалась своей смелости – вернее, того, что решилась опубликовать свидетельства других, столь нелицеприятные для Достоевского. Однако вкупе с многочисленными источниками - письмами, воспоминаниями, рассказами дочери – осторожные выводы Кашиной представляются нам робкими, но вместе с тем не лишёнными основания. В заключение своей работы она, убоявшись возможных критических нападок на неё в защиту «великого писателя» и «светоча русской литературы», приводит также ссылки на иные источники, из коих следует, что Достоевский иногда сам на себя наговаривал ужаснейшие вещи. И она считает, что он часто, так сказать, «лгал с натуры». Но одно дело – когда это касалось его самого, а совсем другое – памяти ни в чём не повинных. Например, таких, как Вергунов и Исаева. Потому что сейчас, по прошествии лет, правду от истины трудно отделить именно потому, что Достоевский сам запутался в своём сочинительстве. Что касается возведения напраслины на самого себя (дескать, в приступе болезни, вызванной пребыванием на каторге), то к «кузнецкому венцу» и первому браку самооговоры вряд ли относились. Ведь измены его – это не ложь, и «убиение» Исаевой – данность. Так что лгать на себя не было смысла. Действительные, невыдуманные события обличали Достоевского куда более, чем самый изощрённый поклёп на самого себя…20

Рассказ Зазубрина

Таким образом, в столицах в 1920-е годы существовало сразу несколько направлений достоевсковедения, затрагивающих «кузнецкий венец»: ортодоксальное (основанное на пунктуальном следовании «благопристойной» биографической канве писателя, заданной его письмами и отчасти воспоминаниями А.Г. и Л.Ф.Достоевских), идеологизированное (пытающееся приспособить творения и имя Достоевского к задачам «революции») и скептическое (А.Кашина-Евреинова). В провинции же, в основном в Западной Сибири, шли по пути медленного накопления и фиксирования фактов, почти не комментирующихся. «Столичные» источники тут почти не «перепевались», а шёл поиск собственных, сибирских. Собирали свидетельства очевидцев или их потомков. Однако за давностью венчания воспоминания не могли быть точны. Именно поэтому в публикациях тех лет столько ошибочных суждений. Мы уже сообщали о журналисте «Советской Сибири» А.Кручине, который писал о пятилетнем «житии» Достоевского в Кузнецке. Ему вторит известнейший писатель В.Я.Зазубрин, побывавший в Кузнецке и опубликовавший очерк «Неезжеными дорогами» в «Сибирских Огнях» в 1926 году. Правда, на этот раз речь идёт не о пятилетнем пребывании Достоевского в Кузнецке, а «всего лишь» о двухгодичном: «Мы едем к местному культуртрегеру Д.Т.Ярославцеву. Я хочу записать всё, что ему известно о жизни здесь Достоевского. Вот рассказ Ярославцева.

- Два месяца Фёдор Михайлович жил на Большой улице в домике Дмитриева. Большая улица теперь названа улицей Достоевского. Хотя правильнее было бы назвать его именем Картасскую, на которой он жил два года. На Картасской улице (угол Блиновского переулка) Достоевский жил в доме Вагина.

Домик был одноэтажный, старинный, на две «стопы» (два сруба, соединённые сенями), крыт был драньём, с низенькими потолками, с маленькими окошечками в разноцветных стёклах. Дом, к сожалению, не сохранился – разобран на дрова. На его месте теперь пустырь.

Шатровый одноэтажный дом Дмитриева на Большой улице тоже не сохранился в том виде, как он был при Достоевском. Дом перестроен, перекрыт.

В Кузнецке Достоевский был дважды…».21

Борис Герасимов

Разумеется, ни два года, ни тем более пять Достоевский в Кузнецке не жил, и приезжал туда не два раза, а три. Трудно сказать, сколь точен был Зазубрин (да и Кручина, см.выше) в деталях планировки и расположения домов, якобы причастных к приездам Достоевского. Ни за что ручаться нельзя: как уже сказано, старожилы могли запамятовать или что-нибудь спутать. Гораздо достовернее выглядят статьи другого авторитетного сибиреведа – Бориса Георгиевича Герасимова, который Достоевским интересовался ещё до революции. Однако он пересказывает, в основном, уже давно известное. Кузнецкие «легенды» читать не в пример интереснее: хоть и неточны, но загадочны и требуют осмысления по сю пору. Писания же Герасимова, хоть и безупречны, но слишком ортодоксальны и осторожны. Сказывается бывший социальный статус автора, который в своё время служил священником, и, кроме того, его литературная опытность (подготовил к печати более двух тысяч статей по истории края). Наиболее примечательная из этого ряда – в «Сибирских Огнях» (1924, №4, с.140-150; 1925, №1, с.177-180; 1926, №3, с.124-144), под названиями «Ф.М.Достоевский в Семипалатинске». Там же опубликован полемический материал «Где же отбывал каторгу и ссылку Ф.М.Достоевский» (1927, №4, с.147-177). Почти все использованные Герасимовым источники к моменту выхода его статей уже были опубликованы, поэтому его изыски можно вполне справедливо отнести к очень грамотной, толковой, научной компиляции. Что касается брака Достоевского с Исаевой, обстоятельства их знакомства, Герасимов сообщает: «… Проживая в Семипалатинске, Достоевский завёл связи и знакомства. Более всего судьба связала его с семейством Исаевых. Мария Дмитриевна Исаева оказалась в центре внимания Фёдора Михайловича и сыграла в его жизни большую роль. Судьба её оказалась тесно связанной с судьбой великого писателя: она стала женой Фёдора Михайловича…».22

«Аллилуйя с елеем…»

Написанное Б.Герасимовым можно охарактеризовать модным во времена Достоевского штампом (к которому, кстати, сам Достоевский тоже прибегал): «Аллилуйя с елеем». Священнический статус Герасимова выдаёт его с головой. Страсть к благопристойности и благолепию подменяет у него истину. Перед нами – очередное «житие святых», только в святые теперь возводятся чуть не все герои «кузнецкой коллизии». Читаем дальше: «По сообщению барона Врангеля, Мария Дмитриевна Исаева была дочь директора Астраханской мужской гимназии… Она вышла замуж за учителя той же гимназии – Александра Ивановича Исаева, очутившегося потом на службе в Семипалатинске в звании чиновника по особым делам при военном губернаторе по корчемной части. Исаев был добрый, скромный и хороший человек, но страдал ужасным запоем, который, вероятно, и привёл его из Астрахани в Семипалатинск. Жена Исаева, Мария Дмитриевна, была образованная женщина, знала даже иностранные языки. Блондинка, среднего роста, довольно красивая, страстная и экзальтированная, но с подозрительным румянцем на лице, она сразу же привлекла внимание Достоевского».23

«Горячо и страстно…»

Очерк Герасимова долгие годы мог бы рассматриваться как образец исторического исследования, кабы не его «нехорошие» социальные (священнические) корни. Удивительно, но иерей Герасимов прекрасно вписывается в советскую историографию той давней поры. Потому что «жития святых» ведь и в СССР тоже нужны были. А на «житиях» более всего до революции специализировались образованные священники. Своих кадров историков (марксистских) пока не хватает, поэтому приходится использовать опыт и эксплуатировать багаж знаний тех, кто был в особом почете до переворота… Читаем: «Несмотря на то, что Семипалатинск времён Достоевского был страшным захолустьем, имя Фёдора Михайловича как талантливого писателя, уже было знакомо некоторым представителям городского интеллигентного сообщества, в том числе и М.Д.Исаевой. Кроме того, некоторые интеллигентные дамы приняли участие в судьбе Достоевского, как потерпевшего политического, и старались чем только можно облегчить жизнь Фёдора Михайловича. Ближе других дам к Достоевскому стали: Степанова, жена ротного командира, поэтесса, дававшая Достоевскому для прочтения и поправок свои стихи, и Исаева. Последняя относилась к Достоевскому ласково и жалела его. Но привязанности к нему она, по крайней мере, в первую пору знакомства с Фёдором Михайловичем, не чувствовала. Несмотря на всю экспансивность своей натуры, Исаева не закрывала глаза на то, что Достоевский – эпилептик, человек «без будущности». Это чувство сострадания к себе со стороны Исаевой Достоевский принял за любовь и, со своей стороны, влюбился в Марию Дмитриевну горячо и страстно».24

«Чувство сострадания…»

«Чувство сострадания», на котором настаивает Герасимов – это то, что должно было роднить бывшего священника с Достоевским. Но – не роднило. Потому что после «Мёртвого Дома» Достоевский более всего «сострадал» самому себе. О сострадании же Марии Дмитриевны к эпилептику Достоевскому до их женитьбы Герасимов, наверное, и вовсе писал зря: если таковое и было, то не по поводу эпилепсии. Исаева о ней вообще ничего не знала. Не знал и Достоевский. О болезни стало известно только на пути из Кузнецка в Семипалатинск после женитьбы, так что Герасимов неточен. Уж очень хотелось ему написать про «сострадание», вот только причины для столь высокого и поэтического чувства придумать оказалось непросто… Герасимов: «В разговорах со своим другом, стряпчим по уголовным и гражданским делам в Семипалатинске, бароном А.Е.Врангелем, Ф.М. отзывался об Исаевой восторженно. Он часто бывал в квартире Исаевых и всегда возвращался домой в экстазе, очарованный Марией Дмитриевной. Каждую лишнюю минуту от службы он старался провести в доме Исаевых».25

«Взоры семипалатинских дам…»

Ну, и первым делом, конечно, нужно сообщить читателю, что семипалатинское мещанское общество по поводу романа с Исаевой злословило. Достоевский – простой солдат, так что широкой сибирской «пролетарской» аудитории в 1920-е годы приятно было бы прочесть, что служивый стал знаменитым писателем вопреки «буржуйским» предрассудкам. Герасимов знал, как писать статьи «в новых изменившихся условиях»! Его герой – «ссыльный солдат», а с такой темой – хоть на страницы столичных журналов. Ну, а семипалатинские дамы – не в счет. Никакого у них представления о нравственности и, главное, о классовости. Ссыльный солдат влюбился в чужую жену – так он прав! Потому что статус его – каторжный, то есть самый что ни на есть подходящий. А «правость» и «виноватость» в СССР принято было решать именно в соответствии с «социальным положением»… Герасимов: «Знакомство Исаевой с Достоевским, конечно, не могло укрыться от взоров семипалатинских дам из чиновного мира, и Мария Дмитриевна явилась предметом злословия со стороны местных обывательниц. Они не могли понять, для чего нужно было Исаевой возиться с больным и ссыльным солдатом. Мария Дмитриевна по своему умственному развитию стояла значительно выше прочих городских дам, с которыми у ней было мало общего, а экспансивность Исаевой шокировала дам; всё это, конечно, не создавало почвы для сближения обеих сторон. Дружба же Исаевой с Достоевским ещё больше дала дамам материала для пересуд и сплетен по адресу Марии Дмитриевны. Последняя знала об этих сплетнях и, не обращая на них внимания, держалась с достоинством».26

«Была интересной собеседницей…»

Герасимов всячески избегает предположительной формы изложения, без которой вообще невозможно писать о «кузнецком венце» и сопутствующих ему событиях. Особенно это касается чувств Достоевского или Исаевой, которые по сю пору для исследователей – загадка. Откуда было знать Герасимову, обращала ли внимание на сплетни семипалатинских дам Исаева, как на них реагировала, и как держалась в обществе. Высказывания Герасимова кажутся чересчур «утвердительными». Проще было бы сослаться на источник, а ещё лучше – процитировать его, особенно когда речь идёт о такой тонкой материи, как чувства. Трудно порой понять, где у Герасимова изложение источника, а где – его трактовка… Он пишет: «Исаева умела поддерживать в обществе занимательный разговор, была интересной собеседницей и не давала скучать публике. Глубокая любовь, которую чувствовал Фёдор Михайлович к Исаевой, по-видимому, не могла не отразиться и на Марии Дмитриевне, и её дружба к Ф.М-чу постепенно стала переходить в чувство тёплой привязанности к писателю… К моменту отъезда Исаевых из Семипалатинска уже и сама Мария Дмитриевна была захвачена своим чувством к Фёдору Михайловичу».27

«Ревность и любовь… неразлучные спутницы…»

Чувства и их анализ – профессиональный интерес священника. Именно поэтому, наверное, Герасимов, бывший иерей, заинтригованный «чувствительным романом», всячески демонстрирует свою сверхделикатность. Но ошибка его в ином: он взялся за «запредельный» роман женщины, якобы с «африканскими страстями», что не часто встретишь в специфическом «интеллигентном» мирке, и бывшего каторжника, который сам признаётся, что «всегда до черты доходил», а скорее – черту переступал. Эти двое никак не походят под сусальное иерейское золочение. Читая Герасимова, мысленно пририсовываешь Фёдору Михайловичу и его избраннице нимбы над головой, что так контрастирует со сказанным о них во множестве источников, уже широко известных в 1920-е… Читаем: «Ревность и любовь почти всегда неразлучные спутницы. Это чувство испытал и Фёдор Михайлович. Когда Исаевых летом 1855г. перевели в Кузнецк и Мария Дмитриевна не протестовала против этого перевода, Ф.М. горько жаловался своему другу Врангелю: «И ведь она согласна, не противоречит, вот что возмутительно!» - вырвалось у Достоевского. Исаева жалела своего больного мужа и не могла его бросить одного – вот причина согласия её поездки в Кузнецк. Как бы то ни было, но отъезд Исаевой сильно поразил Ф.М-ча. Он положительно пришел в отчаяние. Ему казалось, что с отъездом Исаевой у него всё потеряно…».28

«С ужасом ждал момента расставанья…»

Однако, что сказал бы бывший священник Герасимов, если бы узнал, что у алтаря Достоевский и Исаева в буквальном смысле лгут, сообщая в «обыске брачном», что родителей у Исаевой уже нет в живых, причём священник Тюменцев (как и все в Кузнецке, наверное) знает, что отец жив и с дочерью в переписке, и, значит, совершает должностной подлог, но на венчание, тем не менее, соглашается. Солидарен ли был священник Герасимов со священником Тюменцевым, допустившим означенный подлог и освятившим брак, который «зачат» был, по сути, в измене Исаевой своему первому мужу, и в отречении от собственного отца?... Герасимов: «…Фёдор Михайлович с ужасом ждал момента расставанья с Марией Дмитриевной. Сцену их разлуки Врангель долго потом не мог забыть. Ф.М. при расставаньи с Исаевой рыдал, как ребёнок. Врангель с Достоевским провожал Исаевых за город. Желая дать последнюю возможность Ф.М. побеседовать наедине и без лишних свидетелей проститься с Исаевой, Врангель напоил шампанским самого Исаева, и он был замертво положен в дорожный экипаж. Последний раз простились влюблённые: обнялись, поплакали, и дорожная пыль скоро скрыла из глаз Достоевского дорогой экипаж… Потрясённый разлукой, Достоевский, склонив голову, долго плакал… Друзья вернулись в город. Достоевский не спал всю ночь, метался по своей комнате и утром, больной от страданий и бессонницы, отправился на учение в лагерь. В течение целого дня он даже не прикоснулся к пище и только курил трубку за трубкой. Он похудел, здоровье его заметно стало расстраиваться, что немало обеспокоило его друга Врангеля. Письма остались единственной связью Фёдора Михайловича с Исаевой, и в них он изливал свою душу. Достоевский забросил даже свои «Записки из Мёртвого дома», над составлением которых работал перед этим с увлечением».29

Компилятивность?

Явная компилятивность писаний Герасимова вызывает некоторое отторжение. Из воспоминаний Врангеля берутся целые куски. Предложения слегка видоизменяются, перелагаются своими словами, но не меняются даже местами. Между тем, подход к мемуарам Врангеля должен быть предельно критичным. Ограничиваться переписыванием отдельных фактов и выводов, из них извлечённых, для серьёзного исследователя кажется несолидным. Впрочем, бывший священник, возможно, к источникам подходит также, как к библии: ортодоксально, ничего не подвергая сомнениям… Герасимов: «С дороги Исаева прислала Фёдору Михайловичу письмо, в котором сообщала, что она расстроена и больна и не знает, как Достоевский проводит без неё своё время и как располагаются его часы. Встревоженный известием о болезни Марии Дмитриевны, Достоевский отвечает ей горячим письмом, в котором тревога за её здоровье мешается с восторгом перед любимой женщиной и тоской по ней…».30

«В ней… находил отдых и утешение…»

Далее Герасимов переопубликовывает уже давно известное и исследователям, и просто читающей публике, единственное уцелевшее письмо Достоевского к Исаевой в Кузнецк, после чего опять приступает к переписыванию воспоминаний Врангеля своим слогом. Он настолько подпадает под влияние этого источника, что употребляет до 60 процентов слов, использованных Врангелем… Герасимов: «Переписка с Кузнецком продолжалась. В ней Фёдор Михайлович находил отдых и утешение. Но этого для Достоевского было мало. Он чувствовал глубокую потребность видеть Марию Дмитриевну, беседовать с ней непосредственно… Но вот переписка приняла тревожный характер. В письмах Исаевой к Достоевскому стала попадаться фамилия учителя Вергунова. Он занимался с сыном Исаева, а Мария Дмитриевна давала ему уроки французского языка. Исаева тепло отзывалась о Вергунове, хотя это был совершенно бесцветный человек. Письма Исаевой внесли в жизнь Достоевского большую тревогу; по-видимому, Фёдор Михайлович испытывал чувство ревности. Потерять Марию Дмитриевну для Достоевского было страшно. Его мнительность рисовала ему всякие страхи. К этому прибавилась смерть Исаева, скончавшегося 4 августа 1855г. от запоя. Мария Дмитриевна не отходила от постели мужа при его последних днях. Несколько дней подряд провела без сна, потеряв и аппетит. А.И.Исаев, чувствуя смерть, терзался от мысли, что оставляет семью свою без всяких средств к существованию. Перед смертью он всё повторял жене: «Что будет с тобою, что будет с тобою!». Сын Марии Дмитриевны, Паша, обезумел от слёз и горя. Смерть отца потрясла его ужасно. Мария Дмитриевна жестоко страдала и за мужа, и за сына. Терзания покойного были основательны: Мария Дмитриевна осталась буквально без копейки денег. Правда, ей помогали знакомые, но это была временная помощь и небольшая».31

«Спасти Исаеву от нужды…»

Изысканный стиль барона Врангеля в переложении Герасимова сильно теряет. Пересказ лишает историю первого брака не только поэтичности, но и духа авантюры, метко подмеченного и переданного Врангелем. Таким образом, Герасимов хоть и следует воспоминаниям Врангеля чуть не добуквенно, восторженный лёгкий слог превращает в «консисторский». И, конечно же, ревнитель нравственности, бывший священник Герасимов, счёл возможным не повторять вслед за первоисточником свидетельства о двух поездках Достоевского и Врангеля в Змиев, куда они хотели «выманить» для свидания Исаеву, тайком от её мужа. И хоть для понимания психологии Достоевского эти места из мемуаров барона были едва ли не ключевыми, Герасимов умалчивает о них. Возможно, бывшему священнику они кажутся безнравственными… Далее он пишет: «Зная тяжёлое положение вдовы Исаевой, кто-то из знакомых кузнецких обывателей прислал ей три рубля. «Нужда толкала руку принять и приняла… подаяние», - писала она потом Достоевскому. На Фёдора Михайловича выпала большая забота – спасти Исаеву от нужды. Он в горячем письме к другу своему Врангелю просит его выслать Исаевой некоторую сумму. Сам посылает ей 25 рублей, за что и получает от неё выговор, так как Исаева хорошо знала материальную необеспеченность Достоевского. Вместе с тем Фёдор Михайлович принял горячее участие в хлопотах о назначении вдове казённого пособия в 250 рублей серебром, как жене чиновника, умершего на службе. К этому делу он привлёк и влиятельного Врангеля. Но пока что – Исаева без средств и надеялась только на распродажу своего скромного имущества…».32

«Боже мой! Что это за женщина!»

«Романтическое» толкование «кузнецкого венца» действительно строилось во все времена преимущественно на письмах самого Достоевского и воспоминаниях Врангеля. Источники эти так поэтичны, что подвигали многих писать о «кузнецком венце» восторженно и патетично. Но не следует забывать, что письма первой половины и середины ХIХ века, принадлежащие перу образованного человека, и не могли быть иными. Так принято было изъясняться. Обменивались не подлинными сообщениями о чувствах, а, скорее, чувствительными словами, поэтому при анализе эпистолярного и мемуарного наследия той поры так важно попытаться увидеть контекст происходящего, и не поддаваться начётническому отношению к источнику, опускаясь до схем, вроде: «Такой-то (имярек) такого-то числа в означенное время решил жениться, свадьба состоялась в такие-то сроки, жених и невеста очень любили друг друга», что так напоминает разбор библиографических данных, произведённый Герасимовым… Читаем дальше: «… «Я Вам покажу письмо (Исаевой), когда Вы приедете, - пишет Фёдор Михайлович Врангелю, - Боже мой! Что это за женщина! Жаль, что Вы её так мало знаете!» (Письмо от 23 августа 1855г.). На беду, деньги, посланные Исаевой Врангелем, не выдавались на кузнецком почтамте по формальным основаниям. Опять для Фёдора Михайловича тревога и хлопоты. Достоевский вообще попечение о вдове Исаевой и её сыне считал неотложной обязанностью, прямо целью жизни. Удручённый тяжёлым положением Исаевой и занятый мыслью возможно лучше устроить Марию Дмитриевну, Достоевский даже прерывал свою переписку с друзьями. Так, в письме к А.Майкову от 18 января 1856 года Достоевский сообщает: «Я не мог писать. Одно обстоятельство, один случай, долго медливший в моей жизни, и, наконец, посетивший меня, увлёк и поглотил меня совершенно. Я был счастлив, я не мог работать. Потом грусть и горе посетили меня».33

«Достоевский допускал трагический конец…»

Сочинения Герасимова, касающиеся Достоевского, опубликованные в «Сибирских Огнях» - это 66 (шестьдесят шесть) страниц журнального текста (согласно раскладу листажа, приведённому директором Семипалатинского музея Ф.М.Достоевского Ириной Фёдоровной Мельниковой в ксероксной распечатке, выпущенной под эгидой названного музея). То есть – почти книга или, по крайней мере, толстая брошюра, по объёму чуть больше половины русскоязычного перевода изыска Л.Ф.Достоевской об отце. При всех издержках трудов Герасимова, в 20-е годы он выглядел вполне авторитетно. Компиляции не красили его статей, а отсутствие собственного мнения и постоянное заимствование чужих выводов обесценивали написанное, но работа даже по переложению и переписыванию известных фактов была проделана большая и походила в чём-то на составление хрестоматии. Однако продолжим чтение уже знакомого нам по другим источникам: «Кроме бедности Исаевой, Достоевского ещё мучила мысль об отношениях между Исаевой и Вергуновым. Достоевский допускал трагический конец: возможность выхода замуж Исаевой за Вергунова. Он рвался в Кузнецк, искал необходимые для этой поездки 100 рублей и терзался ужасно. С другой стороны, если бы брак Исаевой с Вергуновым и состоялся, он не избавил бы Марию Дмитриевну от бедности, так как Вергунов ничего не имел. В отчаянии Фёдор Михайлович опять умоляет Врангеля о скорейшем исходатайствовании Исаевой казённого пособия, что дало бы ей возможность несколько передохнуть…».34

«Страхи… потерять любимую женщину…»

Далее приводится письмо Достоевского от 21 июля 1856 года. Цитирование у Герасимова вообще применяется широко, к чему можно отнестись по всякому. Знакомство с первоисточником – весьма похвально, однако он уже давно у всех на слуху и не известен, пожалуй, только сибирским малообразованным крестьянкам и рабочим. Впрочем, и сибирская интеллигенция (известные журналисты и писатели, вроде Кручины или Зазубрина), как выяснилось, о Достоевском тоже мало что знали, так что не очень отличались в этом смысле от простонародья, восхвалять которое в те поры было в особой моде… После цитирования – некий комментарий: «Но страхи Фёдора Михайловича потерять любимую женщину оказались преувеличенными. Исаева скоро разочаровалась в своей привязанности. Вергунов оказался не опасным соперником. Переписка между Достоевским и Исаевой закончилась предложением, сделанным Фёдором Михайловичем Марии Дмитриевне и принятым последней…».35

«Повенчаться с вдовой… в Богородской церкви…»

И далее опять – цитирование. На этот раз Герасимов обращается к письмам Достоевского от 21 декабря 1856г. и 25 января 1857г., уже знакомым нам во всех деталях. Герасимов подходит к самому щекотливому для него месту – венчанию Достоевского в Богородской церкви. О подробностях он мог знать (вернее, не мог не знать!) из известной статьи Валентина Булгакова «Ф.М.Достоевский в Кузнецке». Но старательно избегает описывать обрядовую сторону действа. Потому что бывший священник не может особо сосредоточиваться на описании церковного таинства, не рискуя при этом подставить себя под удар, напомнив о «не том» своём социальном статусе. Поэтому Богородская церковь в его статье упоминается лишь вскользь: «Приготовления к свадьбе доставили Достоевскому много хлопот. Прежде всего – не было денег. С большим трудом удалось Достоевскому занять 600 рублей. Получив отпуск на 15 дней, Фёдор Михайлович выехал 27 января 1857 года в город Кузнецк и там повенчался с вдовой Исаевой в Богородской церкви 6 февраля. При возвращении в Семипалатинск, с Фёдором Михайловичем случился в Барнауле сильнейший припадок эпилепсии, весьма напугавший Исаеву. Призванные врачи рекомендовали Фёдору Михайловичу немедленное и правильное лечение при полной свободе, иначе во время падучей больной может умереть от горловой спазмы».36

«Не имел возможности ухаживать за больной женой…»

Цитирование писем сменяется их пересказом. Иногда даже думается, что воспроизведение воспоминаний Врангеля и полного текста писем Достоевского было бы куда полезнее и интереснее, чем их переложение. Хотя, возможно, полуграмотным читателям «Сибирских Огней» той поры изысканность стиля Достоевского и Врангеля было не понять. Требовалась плоская интерпретация «школьным» языком, адаптирующим «кузнецкую» интригу к вкусам и понятиям «гегемона» 20-х годов. Так способности бывшего иерея Герасимова оказались востребованными, против всякого ожидания. Он пишет: « По приезде в Семипалатинск заболела Мария Дмитриевна. Как на грех, на этот раз приехал бригадный командир делать смотр войскам, и Достоевскому приходилось проводить время на парадах, так что он даже не имел возможности ухаживать за больной женой. Немало времени отнимали хлопоты по устройству квартиры и необходимого хозяйства. Приходилось заводить всё, начиная с белья. Мария Дмитриевна сумела устроить в семье полный уют. Обстановка была скромная, но вполне располагающая к работе, и Достоевский в это время много писал».37

«Фёдор Михайлович сурово встретил Врангеля…»

Далее же – предположения. Используемые Герасимовым источники умалчивают о том, что сталось с Вергуновым после «кузнецкого венца». Приходится выкручиваться и прибегать к ненадёжным и сомнительным данным. Герасимов допускает оплошность – пишет, что Вергунов приезжал в Семипалатинск, тогда как на самом деле имело место его пребывание в Семипалатинске вплоть до 1864г. (с последующим переездом в Барнаул и опять в Семипалатинск, как мы уже писали). Напомним, что Герасимов с 1902 года проживал в Семипалатинске, где, конечно же, Вергунова ещё не забыли (тем более, что похоронен он именно в этом городе). Слухи о его связях с Исаевой ещё не утихли. Но источник слухов Герасимов не раскрывает, ограничиваясь спасительным: «говорят, что…». Таким образом, собственно «семипалатинские» источники у Герасимова занимают не только подчинённое, но и вообще – мизернейшее место. А ведь он был краеведом и ему могли быть доступны более пространные сведения на тему семипалатинского бытования Достоевского. Увы, как компилятор Герасимов оказался на большей высоте, чем исследователь-краевед. О дошедших до него слухах он сообщает: «Говорят, что Вергунов, по выходе Исаевой замуж за Достоевского, приезжал в Семипалатинск, но Фёдор Михайлович сурово встретил Вергунова и предложил ему больше не показываться на глаза Достоевским…».38

«Мария Дмитриевна настаивала на этом отдыхе…»

Дезинформация о «приездах» Вергунова в Семипалатинск (тогда как он, на самом деле, как уже было сказано, не «приезжал» в Семипалатинск, а проживал в нём почти десять лет), основанная, очевидно, на семипалатинской «молве», в свою очередь, просочилась и в Полное собрание сочинений Достоевского и отражена в справке о Вергунове во второй книге 28-го тома (со ссылкой на Герасимова). Таким образом, легенда, пущенная им в ход, прожила более 60 лет (до обнаружения архивных документов об окончательном переезде Вергунова в Семипалатинск, буквально вслед за Достоевскими, и об обстоятельствах, тому сопутствующих). Но если Герасимов столь радикально ошибся насчёт бытования Вергунова в Семипалатинске, то не мог ли он столь же кардинально дезориентировать читателя насчёт предложения Достоевского Вергунову «не показываться на глаза» ему и его супруге?... Продолжим чтение: «Волнения последних двух лет и настойчивые советы врачей не откладывать лечение падучей побудили Достоевского взять в конце мая 1857г. двухмесячный отпуск и отправиться на отдых в посёлок Озерки, в 16 верстах от Семипалатинска. Мария Дмитриевна настаивала на этом отдыхе самым решительным образом. Эпилепсия мужа и пугала, и мучила её. Много пришлось понести Фёдору Михайловичу забот о пасынке своём, Паше Исаеве, об определении которого в учебное заведение на казённый счёт Достоевский много хлопотал. Ухудшение в состоянии здоровья Фёдора Михайловича крайне беспокоило Марию Дмитриевну, на руках у которой оставался не пристроенный в школу сын Павел. Вторичное вдовство пугало её. Фёдор Михайлович видел её тревогу и в свою очередь сам беспокоился. Военная служба тяготила Достоевского, и он подал прошение об увольнении его по болезни в отставку, что и состоялось 18 марта 1859г.».39

«Постоянно хворала, нервничала и ревновала…»

Крайне занятно читать, что Мария Дмитриевна, де, «настаивала… самым решительным образом» на отдыхе Достоевского в Озерках спустя всего три месяца после венчания (причём продолжительность отдыха составляла два месяца, и это притом, что Вергунов уже живёт в Семипалатинске!). Из писем самого Достоевского о том, что Исаева на его отдыхе «настаивает решительно», не явствует. Потому что, если бы это в действительности происходило, то было бы весьма двусмысленно: Исаева, де, решительно «настаивает» на отъезде мужа в момент, когда её бывший любовник поселяется в одном с ней городе. Герасимов пытается спасти репутацию Достоевского и подспудно воюет с возможными и неизбежными, вполне правдоподобными предположениями, основанными на воспоминаниях дочери Достоевского (если только они Герасимову были в середине 1920-х известны!), но делает это неосторожно, приписывая Достоевскому, да и Исаевой тоже, поступки и помыслы, документально нигде не отраженные. Пытается подправить историю, выдавая сугубо предположительные тезисы и выводы в утвердительной форме («болезнь» почти всех представителей начётнической и ортодоксальной школы)… Послесибирский период жизни Исаевой в статье Герасимова практически не отражён. Вот всё, что он мог сообщить: «Достоевский хотел поселиться в Москве, но ему указали на Тверь, куда он и выехал с семьёй в августе 1859 года. В письмах из Твери к Врангелю Достоевский сообщает о болезни Марии Дмитриевны, - видимо, злой недуг (болезнь лёгких) давал себя чувствовать. Мария Дмитриевна постоянно хворала, нервничала и ревновала…».40

«Она продолжала таять…»

О том, что у Исаевой для ревности были причины, Герасимов стыдливо умалчивает. Для него верхом смелости было сообщить хотя бы, что ревность, как таковая, имела место, и Исаеву мучила. Между тем, Герасимов, взявшись за психологический портрет Исаевой, и уделив ей треть статьи, со своей задачей явно не справился. Взгляд на Исаеву оказался слишком узок и более всего приближался к субъективным трактовкам Врангеля или самого Достоевского, причём из всех оценок последнего им были взяты самые что ни на есть «публичные», выставляемые напоказ как своеобразная «вывеска». Его раскрытие темы «кузнецкого венца» оказалось слишком робким, типично провинциальным… Далее он пишет: «Тверь Достоевский находил хуже Семипалатинска в тысячу раз. Фёдор Михайлович стремился в центр. Только в январе 1860г. Достоевскому разрешили поселиться в Петербурге, куда он и приехал один; Марию Дмитриевну, ввиду слабости её лёгких, пришлось направить на жительство в более мягкий климат – в Москву. Здесь она продолжала таять, и, наконец, 16 апреля 1864г. скончалась от чахотки».41

«Ответ на прожитую… жизнь»

Написанное Герасимовым похоже скорее на некролог, либо на статью, приуроченную к юбилею известного лица. О мёртвых – только хорошо, или – ничего. Таковы были представления о нравственности бывшего иерея Герасимова. Его позиция заслуживает уважения, но, увы, выглядит несколько ограниченной. Герасимову, возможно, куда более приличествовало писать эпитафии. Заканчивает он раздел своей статьи, посвященной Исаевой, так: «Был ли Фёдор Михайлович счастлив с Марией Дмитриевной? Ответом на этот вопрос может служить письмо Достоевского к Врангелю от 31 марта 1865г. с посмертной характеристикой Марии Дмитриевны… Позднее Достоевский встретился с Врангелем в Копенгагене. Разговор, естественно, коснулся и Сибири. Поделились сибирскими воспоминаниями, вспомнили сибирских знакомых. Во время этого разговора Фёдор Михайлович произнёс слова, которые, пожалуй, можно считать ответом на прожитую с Исаевой жизнь: «Будем всегда глубоко благодарны за те дни и часы счастья и ласки, которые дала нам любимая женщина. Не следует требовать от неё вечно жить и только думать о вас, это недостойный эгоизм, который надо уметь побороть».42

«Обвиняя во всём его судьбу…»

На этом часть очерка, посвященного Исаевой, закончилась. Далее – о военной службе Достоевского, и под конец, в разделе «Друзья и знакомые», Герасимов опять возвращается к Исаевой – уже в контексте взаимоотношений Достоевского с её первым мужем. Основной источник Герасимова - письма Достоевского от 4 июня и 14 августа 1855г. Главное, что вынес Герасимов из них – Достоевский «не судил Исаева». Однако такой вывод выглядит довольно двусмысленно: было бы странно, если бы Достоевский, имевший виды на Исаеву при живом-то муже, в чем-либо того одновременно «судил»! У Достоевского были совершенно непривычные (а многим казавшиеся даже неприличными) представления о нравственности. Ибо ухаживания за женой при здравствующем муже подавляющее большинство обывателей должно было осуждать. Но только – не Герасимов! Авторитеты всегда правы, именно в силу всеобщего признания дарования и таланта, которыми можно оправдать всё то, что при жизни считалось предосудительным. Не сомневаемся, впрочем, что, будь Герасимов современником «кузнецкого венца», и наблюдая за Достоевскими со стороны, его точка зрения на этот брак была бы весьма «усреднённой», и, скорее, неодобрительной. В коллизии Исаев-Исаева-Вергунов-Достоевский, пожалуй, более всего не повезло А.И.Исаеву. О его чувствах мало кто думал. Впрочем, Герасимов считает, что об Исаеве Достоевский заботился, как о родном брате. Ещё бы! А как было Достоевскому иным способом найти подход к его жене? Усыпить бдительность обманутого мужа можно только показным к нему радушием. Или жалостью. Ведь как не пожалеть соперника, зная, что жена ему изменяет? Но обо всём этом в статье Герасимова – ни слова. Потому что приличия – прежде всего. Он скупо сообщает: «Семья Исаевых была тем домом, с которым Достоевский оказался связанным очень крепко. Как же относился Достоевский к самому Исаеву? Фёдор Михайлович очень жалел Александра Ивановича Исаева, страдавшего запоем и допивавшегося даже до белой горячки. Достоевский не судил Исаева, обвиняя во всём его судьбу. Оба Исаевы были расположены к Достоевскому и считали его как бы своим. Фёдор Михайлович ценил такое отношение к себе… Во времена Достоевского Семипалатинск пил горькую. Захолустье засасывало людей, а слабовольных, как Исаев, и губило. Исаев был неразборчив в выборе приятелей по выпивке. Всегда находились охотники выпить за чужой счёт. Местные запивалы из чинушей знали слабость Исаева к выпивке и пользовались ею. А в результате всего высмеивали Исаева и распускали про него всякие «гадости». Достоевский возмущался таким поведением собутыльников Исаева, но был бессилен помочь ему. Известие о смерти Исаева в Кузнецке очень расстроило Фёдора Михайловича… Фёдор Михайлович видел в этом спившемся и обиженном судьбой чиновнике высокие человеческие черты…».43

Прочтя очерк Герасимова до конца, испытываешь чувство, что тебе подсунули адаптированный текст только что прочитанных в оригинале писем Достоевского и воспоминаний Врангеля…

Примечания:

1. Кушникова М., Тогулев В. Загадки провинции: «кузнецкая орбита» Фёдора Достоевского в документах сибирских архивов.- Новокузнецк: Кузнецкая Крепость, 1996.- С.394.

2. Там же.

3. Там же.- С.394-395.

4. Там же.- С.395-396.

5. Там же.- С.396.

6. Там же.

7. Там же.

8. Повествование о Земле Кузнецкой / Авт.-составитель В.Тогулев.- Кемерово: Притомское, 1992.- С.84-91, 107-108.

9. Кузнецк в жизни и творчестве Ф.М.Достоевского: аннотированный указатель литературы.- Новокузнецк: Кузнецкая Крепость, 1996.- С.26.

10. Повествование о Земле Кузнецкой / Авт.-составитель В.Тогулев.- Кемерово: Притомское, 1992.- С.100-101.

11. Кашина-Евреинова А. Подполье гения: Сексуальные источники творчества Достоевского. – Л.: Атус, 1991.- Репринт.изд. (Петроград, 1923).- С.18.

12. Там же.

13. Там же.- С.18-19, 61.

14. Там же.- С.19, 61.

15. Там же.- С.19, 62.

16. Там же.- С.19.

17. Там же.- С.19-21.

18. Там же.- С.22.

19. Там же.

20. Там же.- С.59.

21. Кушникова М., Тогулев В. Загадки провинции: «кузнецкая орбита» Фёдора Достоевского в документах сибирских архивов.- Новокузнецк: Кузнецкая Крепость, 1996.- С.208.

22. Герасимов Б.Г. Ф.М.Достоевский в Семипалатинске: М.Д.Исаева. Военная служба. Друзья и знакомые. Семипалатинск времён Достоевского // Ф.М.Достоевский в Семипалатинске: Сборник / Сост. И.Ф.Мельникова. – Семипалатинск, 1992.- С.1.

23. Там же.

24. Там же.- С.1-2.

25. Там же.- С.2.

26. Там же.- С.2-3.

27. Там же.- С.3.

28. Там же.

29. Там же.- С.3-4.

30. Там же.- С.4.

31. Там же.- С.6-7.

32. Там же.- С.7.

33. Там же.- С.7-8.

34. Там же.- С.8.

35. Там же.- С.8-9.

36. Там же.- С.9.

37. Там же.- С.10.

38. Там же.

39. Там же.

40. Там же.- С.10-11.

41. Там же.- С.11.

42. Там же.- С.11-12.

43. Там же.- С.27-28.

Глава шестая

ТОЛКОВАТЕЛИ

Владимир Шемелёв

Тридцатые годы – время, когда интерес к Достоевскому уже не столь оживлённый. Взгляды на его творчество практически не разнятся и следуют в одном чётко выверенном направлении. Велено было писать, что Достоевский на заключительном этапе творчества – писатель реакционный, вполне уживающийся «с общественно-политическим строем», и проповедующий идею «христианского смирения». На местном уровне, пожалуй, о «кузнецком венце» более всего в эти поры писал Владимир Шемелёв. В 1935г. он подготовил (но не опубликовал) статью «Ссылка Ф.М.Достоевского в Сибирь и его поездка в Кузнецк». Фактической основой этой статьи выступили известные публикации упомянутого выше Бориса Герасимова. Шемелёв пишет: «Кузнецкие краеведы в погоне за местными достопримечательностями создали легенду о длительном пребывании Достоевского в Кузнецке. Здесь показывали и «домик Достоевского», и камеру в крепостной тюрьме, где он якобы отбывал каторгу. Его именем названа главная улица в городе. Эта легенда пошла гулять по страницам сибирских газет и журналов».1

«Творимые легенды были разоблачены…»

Совершенно правильно усомнившись (после известных выступлений Б.Герасимова это было нетрудно) в том, что Достоевский якобы отбывал срок в Кузнецке, Шемелёв, однако же, перечёркивает и вполне верную, по сути, информацию, что в Кузнецке действительно сохранился домик, где Достоевский останавливался. В своём скептическом отношении к более ранним публикациям Шемелёв заходит слишком далеко. Нелицеприятно отзывается он и о писателе В.Зазубрине. Кстати, цитируемое Шемелёвым место из статьи Зазубрина в целом верно отражает подлинные реалии, за исключением одной неточности: Зазубрин пишет о двух приездах Достоевского в Кузнецк, тогда как на самом деле имели место три поездки. В этой связи нельзя не обратить внимание на название статьи самого Шемелёва: «Ссылка Ф.М.Достоевского в Сибирь и его поездка в Кузнецк» (то есть речь идёт опять-таки об одной поездке, так что и самого Шемелёва легко уличить в дезинформации)… Читаем: «Так, например, В.Зазубрин в статье «Неезжеными дорогами» (Сиб.огни, 1926г., №3, стр.194) сообщает такой рассказ мастного культурного работника краеведа Д.Т.Ярославцева: «Два месяца Фёдор Михайлович жил на Большой улице в домике Дмитриева. Большая улица теперь названа улицей Достоевского. Хотя правильнее было бы назвать его именем Картасскую, на которой он жил два года. На Картасской улице (угол Блиновского переулка) Достоевский жил в доме Вагина. Домик был одноэтажный, старинный, на две «стопы» (два сруба, соединённые сенями), крыт был драньём, с низенькими потолками, с маленькими окошечками в разноцветных стёклах. Дом, к сожалению, не сохранился – разобран на дрова. На его месте теперь пустырь. Шатровый, одноэтажный дом Дмитриева на Большой улице тоже не сохранился в том виде, как он был при Достоевском. Дом перестроен, перекрыт. В Кузнецке Достоевский был дважды».2

А как же поездка (см.название шемелёвской статьи), то есть один приезд?...

«Сожжена и разрушена до фундамента…»

Как уже сказано, очерк Зазубрина действительно содержал неточности. Но Шемелёв пытается подвергнуть сомнению вообще всё, что сообщал Зазубрин с подачи краеведа Ярославцева. При этом объявляет неверной также статью Валентина Булгакова «Ф.М.Достоевский в Кузнецке», тоже частично написанную по воспоминаниям старожилов. Между тем, фактуру булгаковской статьи опровергнуть сложно даже сегодня. Таким образом, критика Шемелёва была огульной, «за глаза». Видно, он тоже поддался духу разоблачений, которые свирепствовали в 30-е годы повсюду. Притом в эту пору Булгаков – эмигрант, он в Чехословакии, так что хвалить его не положено, а хулить – сколько угодно! Впрочем, «легенды» кузнецких старожилов «разоблачаются» отнюдь не Шемелёвым, и не Борисом Герасимовым, которого Шемелёв считает высшим авторитетом, а уже давным-давно опубликованными источниками… Читаем: «Описывая крепость, тот же Зазубрин и тоже «по местной информации» говорит о крепостной тюрьме, разрушенной партизанскими отрядами Рогова в 1919г. (стр.194): «Крепостная одноэтажная тюрьма сожжена и разрушена до фундамента», от неё осталась куча обгорелых камней и кирпичей. В уничтоженной (тем же Роговым) тюрьме в камере №6 сидел Ф.М.Достоевский. До нашествия скопищ Рогова камера Фёдора Михайловича показывалась посетителям». Эти совершенно неверные сведения о пребывании Достоевского в Кузнецке распространялись ещё в дореволюционной печати на основе всё тех же изустных преданий местных людей (см., напр., статью Булгакова «Достоевский в Кузнецке», ХХIII иллюстрир. прилож. К Томской газете «Сибирская жизнь» от 10 окт. 1904 года №221).3

«Жизнь Достоевского в Сибири достаточно полно освещена…»

По Шемелеву выходит, что Булгаков распространял точно такие же «неверные сведения», что и Зазубрин. Однако мы не находим много общего между очерком Зазубрина и статьёй Булгаков. Особенно – в контексте тех цитат, которые извлекает Шемелёв у Зазубрина. Про крепостную тюрьму Булгаков не пишет вовсе. Что именно «неверного» узрел Шемелёв – загадка! Ещё более сомнительно выглядит утверждение его, будто «жизнь Достоевского в Сибири», оказывается, «достаточно полно освещена», причём он ссылается не только на письма и воспоминания (известные ему, скорее всего, лишь по публикациям горячо почитаемого им Б.Герасимова), но и на «архивы», которые в советские поры престижно было поминать, без указаний, тем не менее, номеров фондов, описей и дел. Вот, оказывается, как далеко шагнула наука во времена Шемелёва: всё уже «достаточно полно изучено и освещено», и никаких загадок в достоевсковедении быть не может… Шемелёв: «Эти «творимые легенды» были разоблачены Бор. Герасимовым в №4 «Сиб. Огней» за 1927 год в статье «Где же отбывал каторгу и ссылку Ф.М.Достоевский?». Жизнь Достоевского в Сибири достаточно полно освещена в воспоминаниях, опубликованных его друзьями, в статьях, обоснованных на переписке Достоевского и на документах Омского и Семипалатинского архивов. Именно с Омском и Семипалатинском связана вся подневольная жизнь Достоевского в Сибири – годы каторги и поднадзорной военной службы. С Кузнецком связан лишь короткий, хотя и важный эпизод его жизни: женитьба на М.Д.Исаевой».4

Короткий эпизод

Итак, место «кузнецкого венца» в биографии Достоевского определено. Это, по мысли Шемелёва, всего лишь короткий эпизод. О том, что вся жизнь Достоевского во многом пройдёт под знаком этого «эпизода» - неважно. Шемелёв демонстрирует такое же начётническое отношение к теме, как и Герасимов. В те поры наука – категория несколько загадочная; цвет научной мысли перебит или эмигрировал, так что представления об исследовательском поиске как бы складываются заново. Наверное, потому особенно престижно было считать, что наука – это прежде всего сухость изложения, и, конечно же, даты. Чем больше дат – тем больше «науки». И, разумеется, никаких эмоций. Личное отношение – «ненаучно». А уж версии и предположения (кстати – неизбежный и важнейший компонент любого поиска, а, стало быть, и развития науки) – и подавно от лукавого. Шемелёв усердно перечисляет даты, педантично выписанные из статьи Герасимова: «В Кузнецк Достоевского привела не неволя, а «влечение сердца», любовь к женщине. Во время своего пребывания в Семипалатинске Ф.М.Достоевский подружился с интеллигентной, образованной женщиной Марией Дмитриевной Исаевой, резко выделявшейся из захолустного семипалатинского общества. Дружба их закончилась любовью, но Исаева была замужем. Муж её служил чиновником по особым делам по корчемной части (аренда кабаков) при семипалатинском губернаторе. Летом 1855 года Исаева перевели по службе в Кузнецк. Достоевский, состоявший в это время на военной службе в семипалатинском гарнизоне, глубоко затосковал, впал в меланхолию. Он поддерживал переписку с Исаевой, находя в этом утешение в своей судьбе. 4 августа 1855 года А.И.Исаев умер».5

«Исаева крайне нуждалась…»

Как уже сказано, основной источник для Шемелёва – статья Бориса Герасимова. Для виду, однако, дабы не подчёркивать компилятивность своего писания, Шемелёв в одной частности с Герасимовым спорит. Герасимов утверждал, что венчание Достоевского произошло в Богородской церкви, а Шемелёв его подправляет: не в Богородской, а в Одигитриевской. Нужно сказать, что оба названия верны и относятся к одному и тому же храму Одигитрии Божией Матери. Этот момент важен не только для того, чтобы показать уровень разработанности темы самим Шемелёвым, но и чтобы оспорить его скоропалительное утверждение, что сибирский период Достоевского «достаточно изучен». Оказывается – настолько не изучен, что исследователи не знали с точностью, в каком храме Достоевский венчался! Однако где именно Шемелёв почерпнул информацию, подправляющую данные Герасимова? Не в раскритикованных ли им статьях Зазубрина и Булгакова?... Читаем: «Исаева также крайне нуждалась, оставшись после смерти мужа без копейки денег с малолетним ребёнком на руках. Несмотря на материальные затруднения, они решили жениться. С большим трудом Достоевскому удалось занять у друзей 600 рублей. Получив отпуск на 15 дней, Достоевский выехал 27 января 1857г. в Кузнецк и повенчался там с вдовой Исаевой. Венчание Достоевского с Исаевой было произведено в Кузнецкой Одигитриевской церкви (В ст. Б.Г-ва «Ф.М.Достоевский в Семипалатинске» - «Сиб. Огни», 1926г., №3, с.128 – дана, видимо, неверная справка о том, что венчание произошло в Богородской церкви) 6 февраля 1857г., как это записано в «брачном обыске» под №17. (Этот документ, по ходатайству Семипалатинского Отдела географического общества в своё время был извлечён из церковного архива и переслан из Кузнецка в Семипалатинский музей. Он был опубликован). Сразу же после венчания супруги выехали в Семипалатинск (Б.Герасимов. Где же отбывал каторгу и ссылку Ф.М.Достоевский? «Сиб. Огни», 1927г., кн.4, стр.176)».6

«Страдальческая любовь двух болезненных натур…»

При оценке романа с Исаевой Шемелёв следует путём, проторенным Герасимовым, и приводит письма Врангелю, в которых первая любовь Достоевского рисуется весьма поэтично. Приём избирается тот же – цитирование писем как доказательство «собственного» вывода. Вывод же, воспоследовавший из череды почерпнутых в них фактов, таков: «На обратном пути в Барнауле с Достоевским случился сильнейший припадок эпилепсии, страшно напугавший его жену. До конца жизни эта мучительная болезнь не оставляла его. 18 марта 1859г., по болезненному состоянию, Достоевскому было разрешено покинуть военную службу, страшно тяготившую его. В августе 1859г. ему разрешили переселиться в Тверь, куда он выехал вместе с семьёй. Только в январе 1860 года Достоевский мог вернуться в Петербург. Мария Дмитриевна ещё в Твери заболела туберкулёзом. В сырой Петербург она не могла поехать и перебралась в Москву. 16 апреля 1864 года здесь она умерла от туберкулёза. Любовь Ф.М.Достоевского к Марии Дмитриевне была страдальческой любовью двух болезненных натур, полной тяжких переживаний».7

«Он никогда не мог забыть своей первой любви…»

Далее – цитирование письма Достоевского Врангелю от 31 марта 1865г. и утверждение, что отголоски «кузнецкого венца» в творчестве Достоевского налицо. Однако Шемелёв не берет на себя труд хоть контурно обозначить, как именно «кузнецкая коллизия» отразилась в творениях писателя. Таким образом, вывод оказывается голословным… Читаем: «В 1867 году Достоевский вторично женился на А.Г.Сниткиной, впоследствии издательнице его произведений. Но он никогда не мог забыть своей первой любви и тяжело переживал эту утрату. Встретившись много лет спустя с Врангелем за границей, в Копенгагене, он говорил о ней: «Будем всегда глубоко благодарны за те дни и часы счастья и ласки, которые дала нам любимая нами женщина. Не следует от неё требовать вечно жить и только думать о Вас, это недостойный эгоизм, который надо уметь побороть». Любовь Достоевского к Марии Дмитриевне, полная мучительных переживаний, крайне характерна для его болезненной, страдальческой натуры, запечатлевшейся в его литературном творчестве…».8

«Его творчество приобретает реакционный характер…»

Крайне знаменательно, что Шемелёв использует те же самые цитаты, что и Герасимов. Иногда немного их сокращает, но не приводит ни одной дополнительной строчки. Это говорит о том, что статья во многих её частях явно не самостоятельна. Удивляет, что, критикуя Герасимова (причём неосновательно и неправильно; повод для критики можно было бы выбрать действительно серьёзный и стоящий), Шемелёв, тем не менее, демонстрирует полную зависимость сделанных им выводов от умозаключений Герасимова (последний же находился под сильным влиянием Врангеля). И получается некое «критическое передирание» (а иногда и «перевирание») уже многажды написанного. Статья Шемелёва как нельзя лучше доказывает, что в 30-е годы достоевсковедение (по крайней мере, местное, сибирское) переживает упадок. Удивляет также, что в списке рекомендуемой литературы, приведённой Шемелёвым в конце статьи, мы не находим сочинений и писем самого Достоевского! Зато в её заключении Шемелёв Достоевского «припечатывает»: «Этот издёрганный, больной человек поддался упадочным мистическим настроениям. Он проникается чувством христианского смирения, мирится с существующим общественно-политическим строем. Его литературно-художественное творчество приобретает реакционный характер».9

«Я долго разыскивал в старом Кузнецке дом…»

Теперь всё становится на свои места. Попытавшись в 20-е годы сделать из Достоевского идеологического союзника, как бывшего каторжника, советская власть в конце концов решила подойти к Достоевскому двояко: признать его дарование с одновременным восхвалением его зарисовок из жизни «униженного люда» (что отмечено самим Луначарским) и выпячиванием его каторжной поры жизни, однако чуть не весь послекаторжный период перечеркнуть как «реакционный». Стало быть, памятники Достоевскому уже в 30-е годы ставить не пристало – не заслужил. В школьных учебниках Достоевскому места не находилось, чему немало поспособствовал и «певец революции» Максим Горький, который считал роман «Бесы» пародией на революционное движение – злой и талантливой. Советский «Буревестник», то и дело прославляемый кумир, место на литературном Олимпе делить ни с кем не собирался. Тем более с реакционером, Достоевским. В Кузнецке же в 30-е годы о Достоевском вообще мало что знали. Тому свидетельство - воспоминания Ильи Эренбурга, относящиеся к 1932г.: «Я долго разыскивал в Старом Кузнецке дом, где жил когда-то Достоевский, наконец, нашёл, женщины сердито ответили: «Нет здесь такого…». Школьники объяснили, что они знают много писателей: Пушкина, Горького, Демьяна Бедного, а Достоевского не проходили».10

Сталинские запреты

Между тем, «реакция» шла не от Достоевского. Сталин породил её и взрастил. По достоевсковедению был нанесён удар весьма ощутимый. Выросло поколение, которое в школах Достоевского не изучало, а в вузах его творчество подавалось с известными оговорками про «ограниченность», «реакционность» и т.д. Выделялись, впрочем, публикации Л.П. Гроссмана, в которых иногда упоминалось имя Исаевой, но по сравнению с 20-ми годами в изучении и пропаганде «кузнецкого венца», можно сказать, сделано было немного. Интерес, скорее, был попутным. Например, в 1947г. были переизданы воспоминания П.П. Семёнова- Тян- Шанского – в связи с этим внимание к персоне Исаевой и вообще к первому браку Достоевского должно было, конечно, оживиться – ведь знаменитый и восхваляемый в СССР географ и путешественник Достоевского знал лично. В Кузнецке, впрочем (переименованном в город Сталинск!), в 1943 году в связи с 325-летием города в память Достоевского на его мемориальном доме вывесили таблицу. Полагаем, что, скорее всего, дело было не в юбилее города, а в некотором потеплении нравов. Например, широко известно, что именно в 1943 году во время войны Сталин позволил верующим ходатайствовать об открытии храмов. Он старался «ублаготворить» и верующих, и интеллигенцию, возрождая патриотические чувства. Поднимаются «на щит» многие литературные и исторические деятели прошлого, о которых раньше мало поминали. В основном – это лица военные (вроде Суворова, Кутузова), но «под шумок», в целях патриотического воспитания, и особенно в качестве благожелательного кивка в адрес интеллигенции, могли дозволить почтить и память Достоевского. Симптоматично, что заметка об установлении мемориальной доски была опубликована в городской газете «Большевистская Сталь» под символичным названием «Ф.М.Достоевский в Кузнецке» (10 февраля 1943г.). Именно так, как уже было сказано, называлась работа Валентина Булгакова (едва ли не первая на тему о «кузнецком венце»!), увидевшая свет еще в 1904г. И вот – как бы возрождение интереса к теме в глухие сталинские поры, да ещё с использованием одноименного названия (конечно, случайного!).11

Оттепель

Но вот «глухой период» закончился. Взращено беспамятное поколение, которое с Достоевским почти не знакомо. Сталин умер. Началась оттепель. Издаётся 10-томное издание Сочинений Ф.М.Достоевского. В конце 10-го тома Л.П.Гроссман публикует «Материалы к биографии Ф.М.Достоевского», поданные в виде хроники. Ничего ранее неизвестного о первом браке Л.П.Гроссман не сообщает. Ссылается в основном на Врангеля, причём поминает только о двух поездках Достоевского в Кузнецк, тогда как на самом деле, как уже сказано, их было три. Хроника интересна, скорее всего, не новизной представленных в ней материалов, а просто как опыт систематизации и хронологии. Читая её, поражаешься, как мало прибавлено за годы правления Сталина к тому, что было известно ещё в 1920-е.12

«Сошлись два человека со страстными характерами…»

То же самое чувство возникает, когда читаешь специальные работы о Достоевском 50-х гг. В 1956г. в издательстве «Художественная литература» вышла тоненькая книжка-очерк Д.И.Заславского «Ф.М.Достоевский». Сухо изложенная в ней биография писателя лишена самых важных для Достоевского вех; книга похожа, скорее, не на исследование, а на компилятивную главу из учебника по истории. Характеристика первого брака удивляет своей скупостью. Заславский пишет: «Он (т.е. Достоевский, - авт.) женился на Марии Дмитриевне Исаевой, интересной во многих отношениях женщине, с болезненным, однако, и тяжелым характером. Супружеская жизнь была неровна. Сошлись два человека со страстными характерами, не обладающие терпением, вспыльчивые. В первой жене Достоевского некоторые исследователи находят прототип Настасьи Филипповны из «Идиота», Грушеньки из «Братьев Карамазовых»…».13

«Поднимемся на гору…»

Более пространный экскурс в историю «кузнецкого узла» находим в статье В.Кирпотина «В Сибири, по местам Достоевского», опубликованной в 1959г. в журнале «Октябрь». Поражает, правда, что автор, где только можно, проводит параллели между кузнецким бытованием Достоевского и металлургическим гигантом, выстроенным в 30-е годы, перекидывая при этом весьма рисковые не вовсе убедительные «мостики». Смешение событий, между которыми – разрыв в сто лет, смущает и даже несколько раздражает. Читаем: «Шофёр, возивший меня к дому Достоевского в Кузнецке и по заводам города, предложил: «поднимемся на гору и посмотрим сверху на комбинат». Я послушался и не обманулся. До сих пор благодарен я ему за добрый совет: лучше всякого экскурсовода он понял, что калейдоскоп разнообразных впечатлений от молодого индустриального центра нуждается в определённой точке, чтобы уложиться в полную глубокого смысла общую картину».14

То есть без обзора КМК с горы впечатление о пребывании Достоевского в Кузнецке и его связи с Исаевой было бы неполным?...

«Калейдоскоп… впечатлений»

Да и вообще – читаем, и не верим глазам своим. Новокузнецк, с его более чем трехвековой историей, назван Кирпотиным «молодым индустриальным центром»! Кстати, поднявшись на гору, он, конечно же, должен был обозреть останки Кузнецкой крепости, которыми в своё время любовался и Достоевский. Этим останкам было полтора века. Их осмотр, на наш взгляд, - занятие гораздо более поучительное, чем разглядывание архитектурных абрисов металлургического комбината. Но Кирпотин так не думал. Ибо «на гору» он поднимается только ради более удобного визуального обследования производственных построек. Не лучшая аттестация для автора, ринувшегося изучать события столетней давности! Читаем дальше. После затянувшейся оды «кузнецкому металлу» он переходит, наконец, к теме: «Из всех мест, связанных с именем Достоевского в Сибири, молодой, строящейся, чувство истории с особой силой охватывает наблюдателя именно в Кузнецке… Здесь сохранился почти в нетронутом виде старый городок. Только не бог весть какой собор перестроен в хлебозавод, а немощёные улицы и деревянные дома по внешнему виду остались такими же, какими были в старину».15

«Не бог весть какой собор…»

«Не бог весть какой собор» – это об останках Спасо-Преображенского собора, образца культовой архитектуры конца XVIII века, считавшегося едва ли не самым высоким в Сибири каменным храмом той поры. У собора удивительная история. Архитектура – чудная. Во всяком случае, прославляемый «сталинский ампир», уродующий лицо Новокузнецка, облику города, в отличие даже от осквернённого собора (в нём размещалась пекарня!), красоты не придаёт. Подлинное украшение – Собор, о котором Кирпотин так нелестно и походя отзывается. Его отношение к Собору напоминает деяния красного партизана Рогова, который Собор сжёг, а в стенах его проводил расстрелы мирных граждан. «Не бог весть каким» Собором любовался Достоевский, о трагедийных перипетиях, развернувшихся в его стенах в 1919 году, рассказывает достоевсковед Зазубрин. Но Кирпотина, как уже было сказано, более всего привлекает производственная архитектура КМК. Читаем дальше: «Дом, в котором Достоевский жил в 1857 году, перешёл в наше столетие целёхоньким из девятнадцатого. Одноэтажное деревянное здание в пять окон по фасаду, с тесовой крышей, с двумя печными трубами, со скамеечкой у забора – оно было, вероятно, одним из лучших домов в городе; недаром выстояло целый век. И улица также была такой, на которой прилично было жить чиновнику: одним своим концом она выходила к собору».16

«Покрыта весной и осенью чёрной грязью…»

Кирпотин неточен. Дом Достоевского отнюдь не перешёл к нам «целёхоньким» из века девятнадцатого. Он неоднократно подвергался перестройкам и доделкам. То же самое нужно сказать и об улице Достоевского: часть домов со времён «кузнецкого венца» была снесена, на их месте выстроены другие. И, конечно же, забавно звучит, что дом Достоевского был «одним из лучших в городе». Ведь особыми архитектурными достоинствами он как раз и не блистал. Удивительно, как Кирпотин не заметил двухэтажных, куда более приметных каменных построек конца XVIII – начала XIXвв.; к моменту его визита в городе они ещё наличествовали, а позже, в большинстве, были снесены. Впрочем, архитектурой Кирпотин восхищался своеобычно: его более впечатляли промышленные здания КМК, как уже сказано, поэтому типичные постройки вековой давности, вроде бывшего дома купца Васильева, он и не приметил. Деревянный Народный дом имени А.С.Пушкина, построенный в стиле «модерн» на рубеже веков, тоже, выходит, не заслужил его внимания, коли уж дом Достоевского для него – чуть ли не шедевр. Да и вообще – как-то странно: восхититься неказистым домом Достоевского, и одновременно уничижительно высказаться о самом красивом старинном здании города – Преображенском Соборе, - и как всё это уживалось в сознании советского писателя Кирпотина! Читаем далее: «Улица носит теперь имя великого писателя, и вид её действительно легко вызывает в воображении всё то, что представлял собой городок во времена Достоевского. Немощёная, она покрыта весной и осенью чёрной грязью. Зимой её засыпают сугробы, летом над нею поднимается густая пыль. Я был на ней в дурную погоду, в слякоть, она была безлюдна, не было на ней даже детей – школьников, которые в таких местах формой и книжками лучше, чем что-либо другое, напоминает о советской поре. Но вряд ли и в хорошую погоду она радует своим оживлением, и, тем не менее, радовала она Достоевского. Сто лет назад прохожих на ней было ещё меньше, луж, свиней и кур ещё больше, и ходить-то по ней некуда было, кроме как в церковь».17

Создаётся впечатление, что Кирпотин ездил в Кузнецк не «по следам Достоевского», а в поисках всё новых и новых примет торжества советской действительности…

«Жить в нём ужасно…»

Что значит, - улица носит имя великого писателя «теперь»? Это «теперь» к моменту кирпотинской публикации длилось уже шесть десятилетий. И совсем уж непонятно, что хочет сказать Кирпотин, поминая о грязи, свиньях, лужах и курах? Что во времена Достоевского жить было хуже, чем при Сталине? В 30-е годы в городе даже людоедство нет-нет, а всё же случалось. А уж про «каменные мешки» и особенно восхитившие Кирпотина постройки КМК и вовсе умолчим. К чему было упоминание о «безвкусной» и «неоригинальной» архитектуре Собора? Символ безвкусицы по сю пору - новокузнецкий проспект Металлургов или улица Кирова, что касается «оригинальности», то Собору в этом не откажешь, поскольку второго такого здания в городе не найти. Между тем, словопоток Кирпотина продолжается: «Недаром единственное, что мог сказать Достоевский о Кузнецке, - это что жить в нём «ужасно». Дом Достоевского да здание неоригинального, безвкусного бывшего собора, с одной стороны, и металлургический комбинат с обступившим его многоэтажным городом – с другой, - это как бы спроецированное в одну пространственную плоскость различие времён».18

«Мы совершаем как бы путь в будущее…»

Позиция Кирпотина понятна. Старина – это «ужасно» и уныло, а современностью надо гордиться и уверенно строить будущее. Не лучший посыл для того, кто взялся писать именно о старине. Впрочем, такие взгляды безупречно вписывались в тогдашнюю идеологию, повелевавшую расправляться с памятниками истории и культуры (такими, как нелестно упомянутый Кирпотиным Собор, или старинное кладбище, снесённое большевиками в Новокузнецке). Статью Кирпотина читаем с тяжёлым чувством. «Отправляясь на автомобиле от проспекта Металлургов на улицу Достоевского, - сообщает он далее, - мы переносимся из середины двадцатого столетия в середину девятнадцатого, и, наоборот, возвращаясь из дома №40, из дома Достоевского, к Металлургическому комбинату, мы совершаем как бы путь в будущее…».19

Не будет пути в будущее для поколений, отлучённых от почитания старины, от изучения творчества Достоевского. А будет извечное топтание на месте с лёгким креном к сталинской поре. Уж это-то писателю Кирпотину знать бы полагалось…

«Преемственная диалектическая связь…»

Интересно, знал ли Кирпотин, сколько расстреляно на упомянутом им «металлургическом гиганте» в 30-е годы? О спецпереселенцах и зэках, его возводивших? О расстрелянном руководителе стройки Франкфурте? О расстрельных приговорах его окружению? С такой ли бы ревностностью писал он тогда о «преемственной диалектической связи» между домом Достоевского и меткомбинатом? Писал бы. Да ещё подводил бы «научный базис» при помощи диалектики. Причем тут диалектика? Кирпотин разъясняет: «Между домом, где жил Достоевский, и Металлургическим комбинатом существует преемственная диалектическая связь, создаваемая развитием (??? – авт.); надо только помнить, что обе эти «точки» взросли (??? – авт.) не изолированно, что они органически влиты (??? – авт.) в процесс истории Сибири, всей России, а известным образом и всего мира. Непрерывная эта цепь проходила и через Кузнецк, в бытии которого явно выделяются звенья, имеющие общее значение. Сто лет тому назад в Кузнецке было полторы тысячи жителей, но в затерянном этом полуселе-полугороде отбывал в шестидесятых годах ссылку Берви-Флеровский, книгу которого «Положение рабочего класса в России», сожжённую цензурой, распространяемую нелегально, Маркс сравнивал с энгельсовским «Положением рабочего класса в Англии». Кузнецку посвятил ряд рассказов народнический беллетрист Наумов. В Кузнецке доживал свои годы пионер российского рабочего движения Обнорский, участник «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» (в городе есть улица имени Обнорского). В Кузнецке жили родители Куйбышева, сохранился дом, где Валериан бывал и откуда он налаживал пропагандистскую работу среди кузнецких рабочих».20

Не лишне напомнить, что «дом Обнорского» и «дом Куйбышева» в конце 60-х были снесены также бестрепетно, как и последние каменные дома XVIII и XIX веков на новокузнецкой старой «Базарной площади» и близ неё. Ибо не существует «нашего» и «не нашего» прошлого. Прошлое – не туша говядины. Его на отборные куски и требуху не поделишь. Либо люди генно привыкают чтить это понятие, либо генно его истребляют…

«Он имел свою биографию, свои ступени восхождения…»

Трудно понять, однако, что хотел сказать Кирпотин, когда писал о «взрастающих точках, вливающихся в процесс истории». Отвлечённые рассуждения, наверное, призваны были продемонстрировать изощренность стилиста, дотошно изучавшего «классиков» и в деталях знакомого с «диалектикой». Между тем, почти невозможно представить связь, скажем, между КМК, домом Достоевского, домом Куйбышева, или домом Обнорского. Хотя не исключено, что мы ошибаемся. Все эти дома, как уже сказано, в разное время советское начальство обрекло на гибель. Лицемерно принимая обоймы постановлений о грядущем их восстановлении «в более удобном месте»… С домом Достоевского расправиться не удалось – не успели, общественность и журналисты помешали, зато поминаемым Кирпотиным Куйбышеву и Обнорскому не повезло: о постановлениях, равно и о разобранных домах давным-давно забыли. Именно так выглядело для памятников истории то самое «завтра», о котором горделиво возвестил Кирпотин. А уж про пропагандистскую работу Куйбышева среди кузнецких рабочих мы и вовсе умолчим. Не было в Кузнецке рабочих. Это был не индустриальный центр, и промышленности, собственно, в городе (за исключением кустарной, не имеющей серьезного значения) не существовало (об этом свидетельствуют дотошно изученные документы). Следовательно, - и пропаганды не было. Чем глубже исследуешь писание Кирпотина, тем более и более удивляешься. Далее он сообщает: «Скромно, тихо, чуть приметно мерцала звезда Кузнецка среди созвездия более значительных городов России, но и Кузнецк среди них не Иван непомнящий, он имел свою биографию, свои ступени восхождения, свой путь к теперешней славе».21

«Вилка застыла у неё в руке…»

Какая, однако, уверенность, что всё прославленное свершилось именно при Сталине, а до Сталина наличествовали лишь «ступени восхождения» к славе. Учёные и писатели наперебой спешили воспевать на все лады деяния современников в те самые поры, когда крушились памятники старины. Очень спешили. И изучали прошлое только в контексте настоящего (написанное Кирпотиным явное тому подтверждение). Оттого сегодня на их творения нет спроса: они умерли, не успев родиться. В отличие, скажем, от воспоминаний Врангеля, которые будут жить в веках. Ныне мы относимся к цитируемой статье Кирпотина почти также, как он сам – к некой гражданке, удивившейся, что в Кузнецке когда-то проживал Достоевский: «Когда я рассказал, что Достоевский бывал в Кузнецке, что он венчался в Кузнецке, что сохранился дом, где он жил, что даже мемориальная доска прибита к нему, вилка застыла у неё в руке, она от удивления перестала есть. Никак не могла она увязать биографию всемирно известного писателя с таким вот новым, с таким вот «деловым» современным Кузнецком. А меж тем история города действительно увязывается с биографией Фёдора Михайловича Достоевского, а через неё и с историей, имеющей столь славное прошлое, столь поэтичной и вдохновенной русской литературы».22

«Искания, … загонявшие писателя в тупик»

Приём с «застывшей вилкой» - не нов. Он очень схож с применённым Ильёй Эренбургом в 1932г. Мы помним, что в тот год, посетив Кузнецк-Сталинск, Эренбург удивился, что имени писателя в городе никто не знает. И вот проходит тридцать лет – и почти ничего не изменилось. Имя Достоевского, конечно, на слуху, но о том, что венчался он в Кузнецке, мало кому известно. Поэтому при всех издержках, статья Кирпотина, тем не менее, представляется нам для тех времён достаточно приметной вехой. «На щит», наконец-то, начинают поднимать сибирский период Достоевского, и нарочито его, что представляется особо важным… Кирпотин: «В сибирском периоде биографии Достоевского таятся ключи для объяснения многих особенностей его дальнейшего развития и творчества с их разительными противоречиями, и Сибирь же даёт, быть может, самый наглядный ответ на вопрос о том, как же завершила действительная история мучительные искания, нередко загонявшие писателя в тупик».23

«В Кузнецк его привела любовь к жене спившегося чиновника…»

Из слов Кирпотина чуть ли не явствует, что искания Достоевского завершились постройкой КМК. Мы немного утрируем, но мысль писателя к тому близка. Достоевский, наверное, перевернулся бы в гробу, узнай он, что энтузиасты-строители в Кузнецке разрушили храм, в котором он венчался, и истребили кладбище, на котором, между прочим, на чугунной плите у могилы А.И.Исаева, первого мужа М.Д., по версии Валентина Булгакова, была эпитафия, сочинённая им лично. Но Кирпотин, если о том и ведает, то – не подаёт вида. Он продолжает: «Достоевский жил в Сибири не только в Кузнецке. В Кузнецк его привела любовь к жене спившегося чиновника Исаева. После смерти Исаева Достоевский сделал вдове предложение, которое было принято. Он поехал к ней в Кузнецк, чтобы оформить свой брак и увезти её. Главными местами его пребывания в Сибири были Омск и Семипалатинск. В Омске он отбывал каторгу (1850-1854гг.), в Семипалатинске - принудительную военную службу (1854-1859гг.)».24

«Как освободиться из сибирского плена…»

Вот и всё, что мог сказать Кирпотин о сибирском периоде в контексте взаимоотношений с Исаевой, которые сам Достоевский считал, судя по его письмам послекаторжной поры, самым главным в жизни, коли без Исаевой ему – «или с ума сойти, или – в Иртыш». Но романтики Кирпотин не замечает и даже заявляет, что – «Достоевского не прельщала перспектива романтического опрощения, воспетая в поэзии двадцатых годов». Наверное, этой фразой Кирпотин хотел сказать, что главное в жизни Достоевского - не романтика и любовь, а творчество. Впрочем, толкование не очень внятных формулировок В.Кирпотина может быть различным. Хотя в одном месте он достаточно определённо высказался, что Сибирь талант Достоевского только губила, а это выглядит довольно однобоко: ведь нельзя же, в самом деле, сбрасывать со счетов «сибирскую составляющую» его творчества и сибирские впечатления, отголоски которых находим чуть ли не во всех его крупных произведениях… Кирпотин: «В Семипалатинск-то он и привёз свою жену, волнуемый всевозможными заботами: как освободиться из сибирского плена, как устроить свою будущую судьбу. Будущее, о котором хлопотал Достоевский, было житейское будущее и – что очень важно – будущее его писательского призвания. В тогдашней Сибири гений Достоевского был бы подавлен и не принёс бы своих зрелых плодов. Чтобы реализовать таящиеся в нём возможности, Достоевскому необходимо было во что бы то ни стало и возможно скорее вернуться в Петербург».25

Как тут не согласиться с Кирпотиным. Притом, что, как сказано выше, Достоевский подспудно считал, будто для достижения этой самой важной цели его жизни – все средства хороши…

«Сибирский период… освещается очень бегло…»

Оживление интереса к Достоевскому, и нарочито – к его сибирскому периоду, демонстрировалось в 50-е годы не только в Москве (чему свидетельство – хотя бы процитированные места из упомянутой статьи Кирпотина), но и собственно в Сибири. В альманахе «Огни Кузбасса» в 1959г. появляется статья кандидата филологических наук Н.И.Якушина «Сибирский период творчества Ф.М.Достоевского». «Кузнецкому венцу» и первому браку Достоевского в ней места почти не уделено. Но хорошо уже то, что исследователи обращаются к Сибири как к важной составляющей творчества писателя. Свой интерес к сибирскому периоду Якушин объясняет так: «В обширной критической литературе о Ф.М.Достоевском сибирский период его жизни освещался и освещается очень бегло. Внимание исследователей всегда обращалось преимущественно на характеристику взглядов писателя, сложившихся, после выхода из каторги, в процессе формирования мировоззрения Достоевского и художественные произведения, написанные им в Сибири, получали лишь самую общую оценку… Всё это позволяет говорить о том, что сибирский период является важной вехой в творческом развитии писателя, что он может и должен стать предметом специального и самого пристального изучения».26

«Но писать хочется, хочется забыться…»

В свой работе Якушин ссылается на письма Достоевского, опубликованные в 1920-е годы! Воистину, достоевсковедение только-только начинало оживать после поры долгого забвения или, точнее, застоя. Принцип же, на котором строится статья Якушина, достаточно примитивен. Он просто излагает факты жизни писателя до 1857 года включительно, известные по письмам Достоевского. Никаких новых, неизвестных ранее данных не приводится. Вопрос о том, как биография Достоевского сибирской поры отражена в его сочинениях, Якушин тоже практически не затрагивает. «Беглости», на которую он сетует в начале статьи, ему, увы, также избежать не удаётся. Роман с Исаевой, по мнению Якушина, лишь осложняет «и без того трудную жизнь Фёдора Михайловича». По прочтении статьи создаётся впечатление, что Исаева была лишь помехой творчеству Достоевского, а не источником самых жгучих его впечатлений, отражённых почти во всех последующих его романах. Также, как и В.Кирпотин, Н.Якушин, по крайней мере в 50-е годы, от исследования романтической коллизии Достоевского отказывается наотрез, ограничиваясь лишь «общественно-политическими» фактами из его жизни… Н.Якушин: «Значительно осложняет и без того трудную жизнь Фёдора Михайловича начавшийся роман с М.Д.Исаевой. Но писать хочется, хочется забыться, уйти от этой жизни в мир мыслей и чувств своих героев, вместе с ними страдать, любить, надеяться и ненавидеть».27

А чем же ещё должен был заниматься писатель? Продолжать политическую борьбу в развитие идей Петрашевского? А если писать, то о чем, если бы изгонял из своей жизни источник самых впечатляющих коллизий – роман с Исаевой!

«Любить и ненавидеть…»

Итак, по мнению Якушина, Достоевскому хочется «любить и ненавидеть», да ещё страдать и надеяться. Но где же Достоевскому черпать перечисленные Якушиным эмоциональные всплески, как не в бурном романе с Исаевой, как уже сказано? И почему, признавая связь между стремлением Достоевского писать и испытываемыми им чувствами, Якушин старательно уходит от анализа этих чувств, хотя в письмах Достоевского только об этом прежде всего и говорится? Право же, Борис Герасимов сибирский период Достоевского изучил гораздо детальнее. Кстати, очень удивляет, почему в статье Якушина не приведено ни одной ссылки на работы его предшественников, посвящённые сибирскому периоду. Ведь, как ни «бегло» писали Герасимов, Врангель, Л.Ф.Достоевская, А.Кашина-Евреинова, местные краеведы, журналисты и писатели 1920-х годов, суммарный объём их знаний и представления о жизни Достоевского в Сибири достаточно впечатляет. Во всяком случае, их сочинения более информативны, чем статья Н.Якушина. Описание же «кузнецкой коллизии» у Якушина более чем лаконично: «Большое количество сибирских писем Достоевского, - пишет он, - адресовано к его семипалатинскому приятелю А.Е.Врангелю, с которым писатель близко сошёлся и подружился в первые годы ссылки. Письма к Врангелю интересны прежде всего тем, что в них необычайно подробно рассказывается о развитии взаимоотношений между Фёдором Михайловичем и Марией Дмитриевной Исаевой».28

«Оживлённый обмен письмами…»

Самым, на наш взгляд, интересным местом статьи Якушина явилось его предположение касательно исчезновения писем М.Д.Исаевой, которая, как известно, с Достоевским вела оживлённую переписку. Якушин полагает, что Исаева сама их уничтожила. Психологически более оправданно выглядит другая версия: письма истребила Анна Григорьевна Достоевская в порыве ревности к первой жене писателя. Гипотеза Н.Якушина выглядела бы более убедительно, если бы он попытался её хоть как-нибудь аргументировать. Читаем: «Интереснейшей частью сибирского эпистолярного наследия были письма Достоевского к М.Д.Исаевой, с которой он переписывался с мая 1855 года, т.е. со времени её отъезда из Семипалатинска в Кузнецк, вплоть до начала 1857 года. Известно, что между ними вёлся очень оживлённый обмен письмами. Но из всей этой, видимо, большой переписки сохранилось лишь одно письмо. Остальные, вероятно, были уничтожены Исаевой. Судить о характере переписки по одному письму, конечно, трудно, но если прибавить к этому же сведения, которые есть в письмах Достоевского к Врангелю, то можно всё-таки сделать некоторые обобщения».29

Позволим себе комментарий. В романе «Вечный муж», как уже сказано выше, поминается некая шкатулка, в которой после смерти чахоточной и неверной жены вдовец обнаруживает обличающие её письма. Эпизод со шкатулкой кажется явственно списанным «из жизни». Нельзя исключить, что после смерти Исаевой Достоевский нашёл у неё свои письма, - а, может, не только свои, что ещё больше подвигло его на целый ряд «расправ» с бывшим соперником в своих произведениях.

«Обобщения»

Итак, Якушкин заинтриговал читателя «обобщениями» на тему первого романа Достоевского. Читатель в нетерпении: что нового привнесёт автор к уже известным сведениям о бурной кузнецкой коллизии. Увы, все «обобщения» свелись к констатации «пылкости, горячести и страстности» связи с Исаевой. Иными словами – в статье нет ни анализа источников, ни даже переложений писем Достоевского. Создаётся впечатление, что в 50-е годы исследователи так и не сумели подняться даже на уровень робких изысканий периода 20-х годов… Якушин: «Послания Фёдора Михайловича к своей возлюбленной писались пылко, горячо, страстно. В них он как будто спешит, торопится высказаться. Ему хочется сказать всё сразу. Всё кажется чрезвычайно важным, а главное, ему хочется говорить с той, которой принадлежало его сердце. Он полон тревоги за её судьбу, хочет успокоить, подбодрить, но это ему плохо удаётся. Ибо он сам в отчаянии, ибо всё вокруг напоминает ему о разлуке, и он не в силах с ней примириться. Фёдор Михайлович припоминает встречи, вечера, проведённые в доме Исаевых, снова и снова говорит о том, как дороги были для него «женское сострадание, женское участие», которыми его окружила Мария Дмитриевна. Сам того не замечая, писатель в письмах к своей любимой начинает говорить языком героя «Бедных людей» Макара Девушкина. Сам Достоевский признавал себя и М.Д.Исаеву в какой-то мере героями «Бедных людей». Говоря о своей возлюбленной, он писал: «Она в положении моей героини в «Бедных людях», которая выходит за Быкова (напророчил же я себе)».30

Но всё-таки откуда возникло предположение, что сама Исаева истребила пылкую переписку кузнецкой поры, мы так и не узнали…

«Никчёмная, одуряющая своим однообразием жизнь…»

При всех издержках, нельзя не признать, однако, как явление позитивное, сам факт выхода статей на тему о сибирском периоде Достоевского в 50-е годы. Местные «достоевсковеды» робко нащупывали колею, которой нужно следовать, изучая творчество и биографию писателя. Их публикации выглядят чересчур осторожными; чувственный взрыв, испытанный Достоевским в отношениях с Исаевой, их явно пугает, точно также, как и обывателей девятнадцатого века. В «кузнецком венце» авторы 50-х ещё не видят настоящей темы. Кузнецк, по определению того же Н.Якушина, представляет собою всего лишь «никчёмную, одуряющую своим однообразием» провинцию. Провинция как источник вдохновения и фон бурного романа Достоевского исследователей пока не интересует. В статье Н.Якушина «Достоевский в Сибири», опубликованной в газете «Кузбасс» в 1959 году, собственно о Кузнецке и проживавшей там Исаевой мы находим всего пять строчек. Между тем, статья написана именно в Кузнецке (тогда ещё Сталинске) и странно, что не упомянуто в ней даже о доме Достоевского, который в городе бытовал. «Патриотизм», в смысле «любви к малой родине», в Кузбассе явно не пестовался. Вот всё, что сказал о Кузнецке Н.Якушин в своей обширной газетной публикации: «Ту же никчёмную, одуряющую своим однообразием жизнь увидел Достоевский и в Кузнецке, куда он приезжал несколько раз к своей будущей жене М.Д.Исаевой. Здесь было ещё более тоскливо, чем в Семипалатинске. Кузнецк в то время мало чем отличался от многих других небольших уездных городишек, затерянных среди бескрайних российских просторов, да к тому же стоявших в стороне от больших дорог».31

«Иртыш и Нева»

Шестидесятые годы по сравнению с пятидесятыми – значительный шаг вперёд. Вторая половина пятидесятых – это только начало оттепели. О романтической коллизии Исаевой и Достоевского начали говорить, что называется, все и сразу, - другое дело, что одним удавалось пробить свои работы в свет, а рукописи иных ждали своего часа до девяностых. Так, Вениамин Булгаков, брат последнего секретаря Льва Толстого, Валентина Булгакова, в 1958г. закончил книгу о дореволюционном Кузнецке, нашлось там место и Достоевскому («Володя Чушев прикрепил к стенке нарисованную им акварелью и очень похожую нашу Богородскую церковь и под изображением написал: «Здесь венчался знаменитый писатель Ф.М.Достоевский в 1857 году»…), но рукопись была отвергнута Кемеровским книжным издательством и опубликована в сокращённом варианте только в 1991 году после тридцати лет «дремоты» в фондах новокузнецкого городского краеведческого музея, откуда была извлечена чуть ли не детективно с помощью старых работников музея и Общества охраны памятников истории и культуры.32

Итак, в шестидесятые годы от отдельных контурных высказываний о «кузнецкой коллизии» Достоевского перешли к некоему панорамному изложению событий в литературной форме. Тема вышла на книжный уровень. Событием в литературной жизни был выход книги Павла Косенко «Сердце остаётся одно» в казахстанском издательстве «Жазужи» в 1969 году. Она была переиздана с дополнениями, в расширенном варианте, в 1971 году к 150-летнему юбилею писателя, под названием «Иртыш и Нева», и наиболее ярко высветила приёмы работы советских литераторов с источниками в благословенные для достоевсковедения 60-е годы.

«Время вздохнуло», и писать о Достоевском дозволили достаточно полно, почти без умалчиваний. Однако о временах Сталина ещё помнили. Косенко пишет, что называется, с оглядкой в прошлое. Ссылается на Емельяна Ярославского и повторяет его слова, что Достоевский «перестал верить в революцию, и в этом была величайшая трагедия, величайшее несчастье всей его жизни». Косенко заявлял также, что в «Бесах» - «много клеветы на подлинных шестидесятников». Довольно забавно выглядит, особенно сегодня, когда известно многое о многом, его утверждение, что в «Бесах» Достоевский предвидел появление фашизма, тогда как может ли подлежать сомнению, что он описывал явление типично русское, апофеозом коего была сталинщина после совершенного Лениным переворота, а между фашизмом и сталинизмом уже давно проложена убедительная параллель…33

П.Косенко прославляет «труды представителей советской школы исследователей Достоевского» и называет имена Бахтина, Гроссмана, Тынянова, Шкловского, Долинина, Кирпотина, Фридлендера, и считает, что они «правильно осветили жизненный и творческий путь писателя». «Правильно» - это, значит, с одобрения «верхов». Увы, ни один из перечисленных П.Косенко авторов о кузнецком венце почти не писал, на что Косенко, кстати, обращает особое внимание: «Книг, посвящённых казахстанскому этапу (иными словами – семипалатинско-кузнецкому, - авт.) биографии великого писателя, немного. Рассказ о событиях этого периода содержится в соответствующих главах известного труда Л.Гроссмана, дважды выходившего в серии «Жизнь замечательных людей», и книге Н.Якушина «Достоевский в Сибири», изданной в 1960 году в Кемерове. Однако, являясь лишь частью обширной работы, этот рассказ поневоле носит беглый характер. Это относится не только к биографическому труду Л.Гроссмана, но и к книге Н.Якушина, содержание которой шире названия».34

Воспоминания Врангеля пригодились…

Основным источником при описании кузнецкой коллизии Достоевского и его бытования в Семипалатинске для Костенко выступают воспоминания барона Врангеля. В 60-е годы они широко известны, ибо издаются вместе с другими мемуарными свидетельствами в 1964г. в двухтомнике «Ф.М.Достоевский в воспоминаниях современников». Однако других, неизвестных ранее исследователям источников Косенко в своей книге не приводит. Вся библиография, задействованная Косенко, - давно на слуху. Кстати, что касается воспоминаний Врангеля, то по части «передирания» их (правда, довольно корректного и честного, со ссылками) у Косенко был предшественник – Борис Герасимов, исследователь первой трети двадцатого века, тоже проживавший, как и Косенко, в Казахстане. Имя Герасимова Павлу Косенко известно – он поминает его в книге всего один раз, в сугубо негативном (причём незаслуженно негативном!) ракурсе. Между тем, Герасимов писал о «кузнецком венце» на основании точно таких же источников, как и у Павла Косенко, и странно, что последний, поминая о книгах Якушина, Гроссмана и других «советских исследователей», которые и вовсе мало что привнесли в затронутую им тему, забывает поставить в их ряд Герасимова. Потому что Герасимов о кузнецком венце в двадцатые годы написал больше, чем все упомянутые Павлом Косенко литераторы, вместе взятые. Такое отношение к предшественнику нельзя назвать уважительным… Об использованной литературе Косенко пишет так: «Основным фактическим источником сведений о пребывании писателя в Казахстане являются известные воспоминания А.Е.Врангеля, полностью не переиздававшиеся уже полвека. Но барон Врангель, молодой чиновник, ставший искренним другом рядового 7-го Сибирского линейного батальона Фёдора Достоевского и сыгравший благотворную роль в его судьбе, прожил в Семипалатинске чуть больше года и о последующем периоде казахстанской эпохи жизни писателя рассказать, естественно, мог не много. Однако существует и ряд других мемуаров современников, представляющих, несмотря на свою отрывочность, немалую ценность. Они вместе с официальными документами и исследованиями краеведов и составили фактическую основу нашей повести. Книга эта не литературоведческая, а биографическая…».35

«Острейшая полемика с идеологией реакционеров-крепостников…»

Обращаясь к творчеству Достоевского в исследуемый нами период, Косенко пишет о «Дядюшкином сне» и «Селе Степанчиково» удивительные вещи, доказывая, что в этих произведениях «в зашифрованном виде содержится острейшая полемика с идеологией реакционеров-крепостников». Сказанное представляется нам тавтологией: если «острейшая» - то почему же «в зашифрованном виде»? Одно другому – противоречит. Но не это главное. Само содержание целого периода биографии и творчества Достоевского Павлом Косенко искажается. В 1854-1859гг. Достоевский не думал ни о реакционерах, ни о крепостниках, ни об идеологии, ни о полемике. Его волновало совсем другое: обустройство своей личной жизни. Очевидно, понимая ограниченность и неправдоподобность сделанного заявления, П.Косенко делает оговорки, которые более соответствуют действительности: «Семипалатинские годы Достоевского – это годы его «грозного чувства», его первой, запоздалой, мучительно трудной любви к жене маленького чиновника Марии Дмитриевны Исаевой, которая после сложнейших и трагичнейших перипетий, словно сошедших со страниц романов писателя, стала-таки наконец Марией Дмитриевной Достоевской». Такая характеристика сибирского бытования Достоевского гораздо более отвечает истине, хотя тоже – страдает узостью подхода и, думается, грешит непониманием психологии «бывшего каторжника».36

Тень Бориса Герасимова

Как уже сказано, Павел Косенко упоминает имя своего предшественника Бориса Герасимова, называя его священником, что в 60-е годы особого доверия и симпатий к последнему вызвать не могло. Павлу Косенко не понравилось замечание Герасимова, что Достоевскому «как будто самому нравилось тянуться перед начальством». Косенко сообщает, что Герасимов это пишет «с прелестной наивностью». На наш взгляд, ничего особенно крамольного фраза Герасимова не содержала. Более того – как нельзя лучше соответствовала действительности. Достоевский в заботах о возвращении из Сибири и о возобновлении писательской деятельности не только тянется, он заискивает перед «сильными мира сего» и вынуждает делать то же самое и Врангеля – надо же помочь другу! – наконец, он пишет оду царю! Как говорится – «чего же более?». Вообще же работа Косенко обнаруживает чрезвычайно много сходства со статьями Бориса Герасимова, хоть это обстоятельство скрывается автором довольно тщательно. Перед читателем стоит дилемма. Если Косенко знал о статьях Герасимова, столь подробно бытописующих семипалатинское житие-бытие Достоевского, то почему на них приведена всего одна ссылка, да и то в негативном контексте, причем в книге упоминается всего одна статья Герасимова, а таковых, посвященных Достоевскому, было у Герасимова около десятка. С другой стороны, если Косенко не знает о других статьях – подобный «профессионализм» оставляет желать лучшего. А если знает, но скрывает правду о работах, написанных за сорок лет до выхода его книги, и намеренно, причем незаслуженно, компрометирует их – то это уже вопрос этики…37

«Сумрачная красота этого лица…»

Однако в любом случае работа Косенко – это значительный шаг вперёд по сравнению с Герасимовым. Тема вышла на книжный уровень – и этим всё сказано. Хотя стиль изложения и у Герасимова, и у Косенко приблизительно одного порядка: наличествует не анализ, а простое описание фактов. Иными словами – всё то же пересказывание, по типу практикующихся в школе. Время было такое. Шестидесятые годы – это пора не анализа, а ещё только собирания фактов. Осмысление придёт позже. Заслуга Косенко также в том, что он подробно, как никто другой, обозначает характер Исаевой, награждая его положительными свойствами (на что после публикации известной книги Л.Ф.Достоевской об отце ещё надо было отважиться)… Читаем: «Сохранилась её фотография. С неё смотрит на нас глубоким и грустным взглядом молодая женщина с чистым лбом, с тонкими чертами лица, на котором болезнь уже оставила свой след. Сумрачная красота этого лица может нравиться, может не нравиться, но бесспорно, что это лицо незаурядного человека».38

«Зачёркивая… любое упоминание об Исаевой…»

Однако, поднимая на щит образ Исаевой, впадаешь в противоречие. Нельзя же отметать написанное Л.Ф.Достоевской об Исаевой, да и ревность второй жены, Анны Григорьевны, тоже не сбросишь со счетов: что-то же оно под собой имело, это «нехорошее» чувство, чем-то ведь да питалось. Косенко находит такой выход: Любовь Фёдоровну осуждает и объявляет написанное ею неправдой. Анна Григорьевна тоже осуждается – за вымарывание из личных документов Достоевского сведений, касающихся Исаевой. Такая позиция выглядит не совсем оправданной. Вместо того, чтобы попытаться примирить различные и столь противоречивые источники, и хотя бы объяснить кажущиеся взаимоисключения, Косенко идёт по пути наименьшего сопротивления, попросту перечёркивая чувства Анны Григорьевны и Любовь Фёдоровны, и не пытаясь в них разобраться… Читаем: «Вторая жена Достоевского, Анна Григорьевна, его «добрый ангел», тайно и отчаянно ревновала мужа к памяти Марии Дмитриевны. После его смерти она не жалела труда, тщательно зачёркивая в черновиках писем Фёдора Михайловича любое упоминание об Исаевой. При активном содействии Анны Григорьевны была создана долго державшаяся легенда об Исаевой – легенда о малообразованной провинциалке со скверным характером, лишь по воле слепого случая ставшей на несколько лет спутницей великого писателя».39

«Сам Достоевский думал иначе…»

Написанное Анной Григорьевной и Любовью Фёдоровной Косенко пытается перечеркнуть высказываниями самого Достоевского об Исаевой. Приём в известной мере «критичный». Однако Косенко не делает даже попытки показать, что Достоевский в чувствах к Исаевой был очень разный. И, следовательно, важно не столь отвергать сочиненное А.Г. и Л.Ф.Достоевскими, сколь сопоставлять разные мнения, основанные на неоднозначном отношении Достоевского к первой жене, и на его откровенных разговорах со второй. Не просто цитировать источник, а анализировать, в каких условиях и по каким причинам он возник, и в какой мере отражал действительные чувства Достоевского… Косенко: «Но сам Достоевский думал иначе. Много лет спустя после смерти Марии Дмитриевны, разговаривая в ночной типографии в ожидании гранок с корректором, - девушкой другого поколения, семидесятницей, народницей, - он вспоминал о Марии Дмитриевне с глубоким чувством: «Была эта женщина души самой возвышенной и восторженной. Сгорала, можно сказать, в огне этой восторженности, в стремлении к идеалу. Идеалистка была в полном смысле слова – да! – и чиста и наивна притом была совсем как ребёнок, хотя, когда я женился на ней, у неё был уже сын».40

«Жизнь этой женщины… сложилась поистине трагически…»

Процитированные слова принадлежали В.В.Тимофеевой, оставившей небольшие воспоминания о Достоевском. П.Косенко, дабы дезавуировать концепцию Анны Григорьевны, прибегает, таким образом, к высказываниям самого Достоевского и некоторых мемуаристов. Между тем, как уже было сказано, и Достоевский, и мемуаристы отзывались об Исаевой по-разному. П. Косенко предпочитает использовать преимущественно лестные отзывы о Достоевском и его первой жене. А ведь были – и противоположной тональности. Использованные им воспоминания Врангеля и Семёнова-Тян-Шанского, едва знакомого с Исаевой, не могли адекватно отразить грани поведения первой возлюбленной Достоевского. Прямое, некритичное, следование букве источника привело П.Косенко к созданию точно такого же портрета Исаевой, какой был написан за 40-50 лет назад до него священником Борисом Герасимовым. Впрочем, - читатели, уже знакомые с творчеством Герасимова по цитатам, приведённым выше, могут убедиться в этом сами. Вот как выглядит описание перипетий её судьбы в изображении Павла Косенко:

«Жизнь этой женщины, умершей тридцати четырех лет, сложилась поистине трагически. Между тем, начало её пути вовсе не предвещало страданий. Она родилась в обеспеченной семье: её отец, Констант, сын выходца из Франции, служил начальником карантина в Астрахани. Мария Дмитриевна вышла замуж за человека своего круга, Александра Ивановича Исаева, чиновника, служившего на хорошем месте.

Но несколько лет первого замужество ужасно исковеркали судьбу Марии Дмитриевны. Исаев начал страшно пить и быстро совершенно опустился. Из Западного края, где он служил, Исаеву пришлось переехать в Сибирь, где нужда в мало-мальски знающих чиновниках была так велика, что начальство соглашалось смотреть на поведение подчинённых сквозь пальцы, лишь бы они не переходили самой уж последней грани. Но Исаев уже не мог держаться ни на какой грани. И в Семипалатинске он шатался по грязнейшим грошовым кабакам с настоящими золоторотцами. Со службы его вскоре выгнали окончательно. Средств у семьи не было никаких, и она стояла на пороге нищеты. А у Марии Дмитриевны был на руках маленький сын.

Самым скверным для Исаевой, пожалуй, оказалось то, что пропащий Александр Иванович вовсе не был закоренелым негодяем, эгоистом. Бездельник поневоле, отставной козы барабанщик, он продолжал по-своему любить жену и сына. Полосы запоя и странствий по кабакам перемежались у него периодами искреннего раскаяния, иступлённого самобичевания, обещаний начать новую жизнь. Тираном в семье он никак не был, отчетливейшее сознавал свою вину перед женой. «Он был, несмотря на множество грязи, чрезвычайно благороден», - вспоминал о нём Достоевский. И несчастная женщина сотни раз переходила от отчаяния к надежде – до нового запоя мужа. Нервы её были издёрганы невероятно.

К моменту знакомства с Достоевским семья Исаева семипалатинским «обществом» была отвергнута почти совершенно. Исаев потерял всякие остатки воли. До дна опустившийся пропойца, редкие трезвые дни он просиживал в своём закутке за печью, бессмысленно листая единственную свою книгу – собрание биографий генералов двенадцатого года. Вместе с нищетой пришло одиночество и отчуждение. Лицемерно жалея Мария Дмитриевну, семипалатинские дамы в душе злорадствовали. Они не могли простить ей духовного превосходства, которое невозможно было не почувствовать.

Вероятно, Достоевского особенно поразил трагический контраст между той нищетой, в которой жила Исаева, её одиночеством и духовным богатством её натуры. Очень быстро интерес Фёдора Михайловича к женщине трудной судьбы, женщине, столь не похожей на других чиновниц и офицерш маленького города, превратился в чувство исключительной силы и остроты. Это была первая настоящая любовь, так поздно пришедшая в «действительной жизни» к художнику, с огромным проникновением воссоздавшему уже в своих книгах и робкое обожание Макара Девушкина, и глубочайшее чувство мечтателя «Белых ночей»…

Здесь, в Семипалатинске, всё было иначе. Для Марии Дмитриевны скоро перестало быть тайной то, что испытывал к ней Достоевский. А что чувствовала к нему она?

Фёдор Михайлович называл её в письмах «великодушнейшей женщиной». Нет сомнения, что вначале она приветила Достоевского просто по своей душевной доброте, увидев в нём человека ещё более несчастной судьбы, чем её. Однако сила вспыхнувшей любви Достоевского, исключительное богатство и сложность его духовного мира, которые она не могла не оценить, увлекли и её.

Но чем сильнее разгоралась эта страсть, тем более безнадёжной и лишённой будущего казалась она Марии Дмитриевне. На пути к соединению стояло два совершенно непреодолимых препятствия – её замужество и бесправное положение Достоевского.

А между тем об их отношениях по Семипалатинску уже пошли сплетни и пересуды. Мария Дмитриевна делала вид, что они её не задевают, но в действительности они глубоко ранили её оскорблённую судьбой и потому особо взвинченную гордость. Было бы легче, если б сплетницы прямо осуждали её, но в пересудах был оттенок презрительной снисходительности: конечно, при таком муже да при такой бедности и с солдатом свяжешься…

Глубоко страдал и Фёдор Михайлович. И его тяготила неопределённость будущего их любви. Он мучительно переживал свою вину перед Александром Ивановичем, для которого тоже не было секретом чувство Достоевского, но который никогда не поднимал речи о нём, словно бы карая соперника великодушием. Описателю «Бедных людей» хорошо было понятно это исковерканное, загнанное глубоко-глубоко внутрь и всё же живое чувство собственного достоинства, не покидавшее всюду отвергнутого за пьянство маленького чиновника. Через десять лет писатель с потрясающей силой возродил давно уже к тому времени умершего Александра Ивановича в образе Мармеладова.

И всё-таки Достоевский верил в счастливый исход своей запоздалой первой любви. Десятки раз, как заклинание, твердил он Марии Дмитриевне, что они ещё будут счастливы. Он не плыл по течению, он строил свою судьбу».41

«Романтическая» концепция

Таким образом, следуя в главном своему основному источнику - воспоминаниям А.Е.Врангеля – Павел Косенко является стойким сторонником «романтической» концепции «кузнецкого венца»: два безмерно любящих сердца рвутся навстречу друг к другу, несмотря ни на какие преграды и препятствия, они страдают, предаются «грозному чувству» и готовы на отчаянные шаги («в Иртыш, или с ума сойду»). В самой концепции ничего нового нет. Её последовательные адепты – Врангель, Герасимов, да и в целом, с известными оговорками, все видные достоевсковеды сталинской поры, с большим недоверием относившиеся к воспоминаниям Л.Ф.Достоевской. По художественности и мастерству слова, написанное Косенко, конечно, стоит неизмеримо выше статей Б.Герасимова, но страдает отсутствием ссылок на источники (впрочем, ввиду незначительного их количества, это не выглядит изъяном: любой исследователь темы и без того знал, где и на какой странице найти аналог той или иной ситуации, приведённой в книге Косенко). По эмоциональному воздействию на читателя, впрочем, воспоминания барона Врангеля книгу Косенко превосходили. Она, на наш взгляд, особенно ценна была именно тем, что пропагандировала среди интеллигенции имя Врангеля. И хоть сообщаемое Врангелем Косенко не опровергает ни разу, не ставя под сомнение ни единую его строчку, тем не менее, сам дух любознательности, разбуженный оттепелью, подталкивал читателя на известное домысливание, а наиболее критически и скептически настроенные должны были задаваться вопросом, а насколько вообще связь с Исаевой укладывалась в мораль той далёкой поры, когда слово «треугольник» звучало только в водевилях…

Наверное, сам Павел Косенко чувствовал известную двойственность и двусмысленность поведения Достоевского, да и Исаевой тоже. Он всячески осуждает «семипалатинское общество», чиновниц и офицерш, которые возмущались, де, тем, что Исаева приютила у себя некую девушку, дочь ссыльного поляка. Очень может быть! Однако полагаем, что тамошние «дамы» если и осуждали, то совсем иное. Ухаживания Достоевского за «замужней женой», а после – преследование Исаевой учителем Вергуновым (на чём настаивала Любовь Фёдоровна именно со слов своего отца или матери) – вот что в действительности в любые поры могло неприятно поразить «свет» и блюстителей двойной, а иногда и истинной, морали…42

Литературные приёмы

Как автор литературного произведения, П.Косенко редко, но всё-таки иногда идёт на домысливание, вкладывая в уста Марии Дмитриевне или Достоевскому слова, которые они, может быть, никогда и не произносили, но каковым, при желании, можно найти аналоги, скажем, в переписке Достоевского, либо в иных источниках. Таким образом, автор, порою, следует не столько букве, сколько духу воспоминаний Врангеля. Приём не из худших, и наиболее чётко он прослеживается в главе «Казаков сад»; автор инсценирует чувствительный разговор Исаевой с Достоевским, накануне прощания перед отъездом Исаевых в Кузнецк. Столь же олитературена сцена проводов тарантаса Исаевых, дополненная диалогом Достоевского с Врангелем, который гипотетически вполне мог выглядеть именно так, как это описал Косенко. Полагаем, однако, что реконструкции требовалось подвергнуть, скорее, не достаточно мелкие детали кузнецкого романа, а психологический портрет Достоевского во всём его противоречии, со многими «стыдными» моментами его жизни. Впрочем, для годов 60-х это была задача нереальная. Психология и Фрейд не были в почете, так что поневоле приходилось довольствоваться строго заданными схемами, которые в советские поры делали отражения в литературе интимных связей любого примечательного человека во многом похожими друг на друга. Увы, Достоевский не был исключением…43

Параллели

Для того, чтобы понять приёмы работы с источниками литератора П.Косенко, обратимся (вполне произвольно) к одному из многих параллельных мест между его книгой и горячо почитаемыми им воспоминаниями Врангеля. Это очень важно для понимания творческой кухни литераторов 60-х годов, пишущих в биографическом жанре. Итак:

В р а н г е л ь :

«Благословясь, двинулись в путь в 10 часов вечера. Можно сказать, не ехали, а вихрем неслись, чего, по-видимому, совсем не замечал мой бедный Фёдор Михайлович; уверяя, что мы двигаемся черепашьим шагом, он то и дело понукал ямщиков… Мы наутро были в Змиеве. Каково же было разочарование и отчаяние Достоевского, когда стало известно нам, что Мария Дмитриевна не приедет; вместо же неё Фёдору Михайловичу было передано письмо, в котором Мария Дмитриевна извещала, что мужу значительно хуже, отлучиться не может, да и приехать не на что, так как денег нет. Настроение Достоевского описывать не берусь: я только ломал себе голову, каким способом я его успокою.

К о с е н к о :

«На рассвете, закрыв ставни окна…, тайком выехали из города. Мчались как угорелые. А домчавшись, узнали: приехали напрасно. Мария Дмитриевна лишь прислала записку – болен муж. Не оглядевшись, полетели назад. Когда Достоевский вышел на службу, никто не усомнился, что он перенёс тяжёлую болезнь».44

Таким образом, рассвет меняется на закат, фраза «вихрем неслись» переделывается на «мчались как угорелые», письмо Марьи Дмитриевны превращается в записку, удручённое настроение Достоевского стало болезнью. Но, несмотря на то, что весь кусок из воспоминаний Врангеля переписан мастерски, и предложения изменены, тем не менее, очередность их сохранена полностью, что вызывает ощущение уже читанного. Подобных примеров можно привести множество. Ни в коей мере не сомневаясь в правомочности и даже необходимости подобных литературных приёмов, полагаем, однако, что куда важнее было не переиначить написанное Врангелем, а – осмыслить сочинённое им, но именно на выводы и сопоставления книга П.Косенко оказалась не очень богата.

Смешение жанров

В книге П.Косенко удивляет (и не всегда – приятно) смешение жанров и приёмов. Точнейшее следование источнику вдруг сменяется «переделками» и подправками его в малозначительных, порой, но весьма многочисленных, деталях. Довольно точная биографическая хроника сменяется вдруг литературно домысленными вставками (чаще всего диалогами), что можно только приветствовать, ибо налицо некая авторская реконструкция поведения Достоевского, иными словами – версия и предположение (неизменный спутник любого поиска!). Но трудно понять другое – когда в руках у автора имеется источник, который он знает до последней буквы, однако нарочно его подправляет, причем очень часто зная заранее, что искажение грешит против истины, - то зачем? Ну, например, возвращаясь к упомянутой параллели между текстом Врангеля и Косенко, нельзя не задаться вопросом: а столь ли нужно было менять время суток, сопутствующее описываемому Врангелем действию, с заката на рассвет, если доподлинно известно, что событие начиналось именно на закате? К чему намеренно искажать действительность, заранее зная об искажениях? Литературный аргументированный вымысел или домысел хорош там, где нужно восполнить какой-либо пробел в сведениях о биографии человека. Но если пробела нет и всё доподлинно известно до мелочей – зачем истину подменять суррогатом?

Иногда, впрочем, П.Косенко впадал в другую крайность, и куски из воспоминаний Врангеля почти что переписывал, меняя крайне незначительно, так что многие читатели, наверное, поневоле задавались вопросом – а насколько это было целесообразно? Ведь одно дело, когда заимствуешь факты, и совсем другое – когда повторяешь стилистические особенности источника. Чтобы не быть голословными, приведём пример.

В р а н г е л ь :

«Мы прогостили в Змиеве пять дней; согласно обычаю, нам отвели квартиру у богатого купца. Радушно встретило нас горное начальство; не знали уж, как нас и развлечь, - и обеды, и пикники, а вечером даже и танцы. У полковника Полетики, управляющего заводом, был хор музыкантов, организованный из служащих завода… А Фёдор Михайлович был на этот раз франт хоть куда. Впервые он… облачился в сюртук, сшитый моим Адамом, серые мои брюки, жилет и высокий стоячий накрахмаленный воротничок. Углы воротничка доходили до ушей, как носили в то время. Крахмальная манишка и чёрный атласный стоячий галстук дополняли его туалет».

П. К о с е н к о :

«В этот приезд приятели прожили в «Змиеве» целых пять дней и успели осмотреться в нём… Квартиру отвели им у богатого купца, но там они только ночевали, а днём и вечером их возили то на обед, то на пикник в бор, то на танцы. У управляющего заводом полковника Полетики слушали хороший хор, составленный из служащих завода. Достоевский, щеголявший в сюртуке, сшитом Адамом, в серых брюках, заимствованных у Врангеля, чёрном атласном галстуке и высоком крахмальном воротничке, углы которого доходили до ушей, несколько оттаял».45

Из сопоставления цитат следует, что заимствование, в целом, налицо. Полагаем, что в некоторых местах книга П.Косенко только выиграла бы, если вместо подобных переложений он использовал бы прямое закавычивание текста со ссылкой на источник и познакомил бы читателя с живым образным стилем Врангеля…

«Грозное чувство»

П.Косенко, обращаясь к отношениям Достоевского с Исаевой, акцентирует термин «грозное чувство» - именно так великий писатель определил своё эмоциональное состояние периода «кузнецкого венца». Исходя из этого основного посыла, вполне естественно следует перечёркивание «вергуновского пассажа» и практически всего, что написала Л.Ф.Достоевская о любви Исаевой и Вергунова. Второй посыл, которым пользуется Косенко, - характеристика Вергунова как «бесцветной личности» (в этом он следует буквально мемуарам Врангеля). Как и Л.Ф.Достоевская, П.Косенко относится к Вергунову негативно, однако оценки Исаевой у них диаметрально противоположны. Но, объявляя написанное Л.Ф.Достоевской, П.Косенко не пытается никак объяснить, почему и как оно возникло, так что читатель наверняка мог сделать вывод, что Л.Ф.Достоевская сама, непонятно по каким мотивам, всё понапридумывала, зачем-то унизив ни в чём не повинную Исаеву. К анализу и объяснению причин появления подобных «мифов» П.Косенко, как и большинство авторов той поры, не прибегает. Историю взаимоотношений внутри «треугольника» он описывает так:

«Вести из Кузнецка шли самые тревожные. Мария Дмитриевна устала от бесконечной борьбы с нищетой, теряла надежду, что ей удастся когда-нибудь соединить судьбу с Достоевским. Единственным выходом ей представлялось новое замужество в Кузнецке. Она осторожно спрашивает совета у Достоевского, как ей поступить в случае, если будет к ней свататься пожилой обеспеченный человек.

Говоря о своём предполагаемом женихе, Исаева была намеренно неточна, но Фёдор Михайлович ей поверил и пришёл в отчаянье, представив в качестве будущего мужа своей любимой этакого таёжного медведя, богача, «который, может быть, про себя и побои считает законным делом в браке». «Она в положении моей героини в «Бедных людях», которая выходит за Быкова (напророчил же я себе!)».46

Исаева была «намеренно неточна»? Но ведь это – только предположение автора книги, который поставил себе за цель оберегать честь Исаевой. Задача, конечно, благородная, и позиция вполне понятна: нельзя же хотя бы исподволь допустить в достоевсковедение 60-х крамолу под стать той, что содержится в книжке Л.Ф.Достоевской! В советские поры всем был известен «моральный кодекс строителя коммунизма» - вот в соответствии с ним и велено было писать обо всём, к чему мораль причастна. А бросать тень на семейную жизнь великого писателя – как же можно… Читаем дальше:

«Но создатель Девушкина совсем не походил на своего героя, и его «страшное, грозное чувство» ничем не напоминает безнадёжного обожания Макара Алексеевича. Достоевский не собирается сдаваться: «Отказаться мне от неё невозможно никак, ни в каком случае. Любовь в мои лета не блажь, она продолжается два года, слышите, 2 года, в 10 месяцев разлуки она не только не ослабела, но дошла до нелепости». И он уверен: «Само собой разумеется, что, если б уладились дела мои, то я был бы предпочтен всем и каждому».

Через несколько месяцев Фёдор Михайлович убедился, что аналогии с ситуацией из «Бедных людей» в Кузнецке вообще нет: добрый, но предельно бесцветный уездный учитель Вергунов совершенно не походил на грубого и сильного «господина Быкова». Он был значительно моложе и духовно слабее Марии Дмитриевны. Не имелось у него и Быковского богатства: брак с ним был бы для Исаевой лишь переходом от отчаянной нищеты к бедности, еле сводящей концы с концами.

Драма Достоевского была в том, что Достоевский не мог предложить ей и этого…

Фёдор Михайлович Достоевский был живым человеком – умным, страстным, сильным, но отнюдь не маньяком. Беспокойство за судьбу своих хлопот о будущем, «грозное чувство» к Исаевой, где надежда чередовалась с отчаяньем, бесконечно волновали его, несли бессонные ночи. Но не нужно даже в эти исключительно тревожные месяцы представлять его угрюмо сосредоточенным на оном…

Но, естественно, главными для Достоевского в те месяцы оказывались мысли о Марии Дмитриевне, опасения, что «гадость кузнецкая её замучает». Увидеть Исаеву, понять, как и чем она сейчас живёт, стало необходимостью. И Федор Михайлович вновь идёт на весьма рискованный шаг. Направленный по служебной командировке в Барнаул, Достоевский самовольно приезжает в Кузнецк и после тринадцати месяцев разлуки встречается с любимой женщиной. Радости, однако, эта встреча не принесла.

… Трудно, конечно, теперь, через век, точно сказать, была ли эта, вторая, любовь. Автор книжки «Достоевский в изображении его дочери Л.Достоевской» приписывает вдове маленького чиновника чуть не демоническую страсть к «красавцу учителю». Л.Ф.Достоевская объясняет эту страсть «африканским происхождением» Исаевой, которую далее, увлекаясь, уже попросту называет «негритянкой». Но думается, что эти африканские страсти в алтайском уездном городишке не более чем миф. Учитель Вергунов был, по словам Врангеля, «личностью вполне бесцветной» и, если говорить только о чувствах, соперником Фёдору Михайловичу не являлся. Суть-то выражена в словах Достоевского «отсутствующие виноваты». Одинокой женщине просто не на кого было опереться в своей кузнецкой нищете».47

То, что автор вводит в оборот давно забытую книжку Л.Ф.Достоевской – большой плюс. Однако он уводит читателя от сути написанного дочерью Достоевского. Дело совсем не в том, как она объясняла связь Исаевой с Вергуновым. Важно иное – чем объяснить, что Достоевский второй своей жене обо всём этом рассказал. И, поскольку Достоевский, увиденный глазами его биографа (безразлично какого – Л.Достоевской или П.Косенко) неправ быть не может, то, стало быть, создаётся некая ловушка. Устами Л.Достоевской говорит её отец. А отцу не верить нельзя. Но тогда само перечёркивание связи Исаевой и Вергунова, и особенно роли последнего в жизни не только Исаевой, но и Достоевского, выглядит неоправданно. Тем не менее, практически все советские исследователи вынужденно попадали в патовую ситуацию, пытаясь оспорить Достоевского «в изображении дочери» его же собственными словами. А вникать в психологические подробности «тройственной» связи в те поры было ещё не принято. Поэтому осторожность Павла Косенко вполне объяснима. Он пишет:

«Но вполне вероятно, что Мария Дмитриевна, воспитанная на романтических повестях Марлинского, невольно несколько «марлинизировала» положение и даже себе, не только Фёдору Михайловичу, внушала мысль о женском сердце, разрываемом чувством пополам, - трудно ведь даже себе признаваться, что выбор всего будущего решается вопросом об обеспеченном куске хлеба. Во всяком случае, возможность брака с Вергуновым Марией Дмитриевной не исключалась, и это-то и страшило Достоевского – не только за себя, но и в ещё большей степени за любимую женщину…

Вергунов написал Фёдору Михайловичу «ответ ругательный». Несмотря на это Достоевский просит Врангеля («ради бога, ради света небесного») похлопотать об уездном учителе у Гасфорта (Александр Егорович собирался в Омск). «Хвалите его на чём свет стоит» - для того, чтобы выхлопотать ему более обеспеченное место».

Эту просьбу нужно оценить правильно, иначе мы не поймём Достоевского, выдумаем ему фантастический характер.

Достоевский тут вовсе не отрекается от своего чувства, не собирается отступать от борьбы за него, не жертвует собой ради соперника (которого он, вдобавок, не считает достойным любимой женщины). Но если всё же выбор будет сделан не в его пользу, Фёдор Михайлович находит необходимым добиться для Марии Дмитриевны хотя бы материального благополучия…

Здесь нет юродства, нет всепрощения. С соперником Фёдор Михайлович целоваться не собирается, напротив, говорит о нём с еле сдерживаемой злостью. Но он не переносит обиды за женщину, которую любит.

Кроме перевода Вергунова Фёдор Михайлович хлопочет о выплате Марии Дмитриевне причитавшегося ей после смерти мужа, но почему-то задержанного единовременного пособия в 285 рублей серебром… Достоевский боится, «чтобы она, не дождавшись этих денег, не вышла замуж», так как после нового замужества Исаева лишилась бы права на пособие.

Но после свидания в Кузнецке Мария Дмитриевна решила не спешить с выбором будущего. К этому времени её положение несколько улучшилось: в семье окружного исправника Ивана Мироновича Катанаева она нашла людей, искренне к ней расположенных и готовых поддержать. Теперь она уже не так остро чувствовала своё одиночество в алтайском городке».48

Заметим, что автор трактует события из жизни Достоевского приблизительно также, как это делает сам великий писатель. Иными словами – выводы и оценки Достоевского подаёт как свои. Это видно хотя бы по объяснению причин, по которым Достоевский хлопочет за Вергунова, что полностью совпадает с тем, что нам уже известно по письмам Ф.М. В подобных совпадениях особого зла, конечно, нет. Однако такая позиция некритична. Биографу, на наш взгляд, не следует безоглядно идти на поводу источника и стопроцентно принимать на веру то, что написано объектом исследования. Увы, некритичный подход к источнику – болезнь подавляющего большинства исследований советской поры. Налицо были лишь зачаточные элементы критики и весьма робкие отдельные попытки сопоставления взглядов, которые, впрочем, никогда или почти никогда не перерастали в полемику - неизменный компонент любого серьёзного архивного или библиографического поиска. Поэтому неудивительно, что столь спорный во многих отношениях эпизод, как кузнецкое венчание и подготовка к нему, вызвавший в своё время много кривотолков, описывается П.Косенко так, как будто никаких споров и двусмысленностей на этот счёт никогда не существовало… Читаем:

«Здесь было новое и решительное объяснение с Марией Дмитриевной, объяснение с Вергуновым, которого Фёдор Михайлович, вернувшись домой, всячески расхвалил в письме к Врангелю, хотя превозносить его, собственно, было не за что: молодому учителю ничего другого не оставалось, как потихоньку стушеваться.

Всё было решено. Дело оставалось за малым – за деньгами. Их же совсем не было ни у Исаевой, ни у Фёдора Михайловича. Ему не на что было экипироваться после производства в офицеры, выручил вечный Врангель, приславший каску, полусаблю и офицерский шарф…

На пути в Кузнецк Фёдор Михайлович остановился в Барнауле у Семёнова. Находился он, как свидетельствует учёный, в самом лучшем расположении духа и был проникнут твёрдой верой в счастливое будущее…

Л.Гроссман

Выход книги П.Косенко для достоевсковедения 60-х годов – явление знаменательное. Основное её достоинство, пожалуй, не в фактологической стороне, а в тех местах, где автор, пытаясь анализировать события прошлого, выдвигает любопытные, хотя и спорные, версии. Трактовка истории первого брака Достоевского выглядит, по сравнению с 50-ми годами, свежо и смело, хотя сегодня аргументация сделанных выводов кажется, напротив, весьма робкой. В целом написанное свидетельствует о возвращении старого, уже давно забытого, направления в достоевсковедении, основанного на «переваривании» и безусловном следовании воспоминаниям Врангеля, что было характерно для местных сибирских историографов первой четверти века, вроде Б.Герасимова.

Как безусловный позитивный факт, надо отметить, что роль Исаевой в жизни Достоевского стала подчёркивается в 1960-е годы даже в специальных энциклопедических изданиях, что для сталинской поры было нехарактерно. В краткой литературной энциклопедии (1964) читаем: «Ещё в ссылке Достоевский пережил болезненно-страстную любовь к жене сибирского чиновника М.Д.Исаевой, которая после смерти мужа стала женой Достоевского (умерла от туберкулёза в 1864)».53

Отметить роль Исаевой в жизни Достоевского, хотя бы одной строчкой – и то было достаточно ново. Во всяком случае, после известной статьи А.Кирпичникова в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, в справочных изданиях, адресованных массовому читателю, на это мало кто отваживался.54

Представители старой, ещё весьма авторитетной, школы, печатавшиеся ещё при Сталине, в 60-е годы по-прежнему «при деле». «Оттепель» сопровождалась обоймой публикаций новых авторов, вроде Павла Косенко, но и «старые», такие, как Л.П.Гроссман (публиковался ещё в начале 20-х!) тоже не бездействуют. В 60-е дважды в серии «Жизнь замечательных людей» выходит книга Гроссмана «Достоевский» (1962, 1965). Как это и следовало ожидать, она гораздо менее детально перелагает события, сопутствующие «кузнецкому венцу», и выдержана в строго классической форме - чувствуется, что «закалку» автор проходил ещё при Сталине. Изложение фактов гораздо менее спорно, но вместе с тем и менее занимательно, чем у П.Косенко. Не только стиль, но и содержание книги более чем ортодоксальны. Л.Гроссман, как никто другой, следуя цитатам из писем и высказываниям самого Достоевского, превращает его в кумира. Что так контрастирует, например, с некоторыми местами из книги Косенко (вспомним хотя бы попытки проследить «мещанские корни» в поведении Достоевского семипалатинской поры!). В целом Л.Гроссман, по сравнению с Косенко, весьма лаконичен; чувствуется, что факты из жизни Достоевского он тщательно «фильтрует» (очевидно, по старой привычке, воспитанной ещё в «морозные времена»), и подаёт читателю только наиболее, на его взгляд, значительные. Вот его трактовка «грозного чувства»:

«По приезде в Семипалатинск Достоевский познакомился с одним скромным таможенным чиновником Александром Ивановичем Исаевым и женой его Марией Дмитриевной, рождённой Констан, по деду француженкой.

Жизнь её сложилась несчастливо. Дочь начальника астраханского карантина, она вышла замуж за алкоголика, не способного регулярно работать, дружившего со всякими отбросами общества, обрекавшего жену и сына на острую нужду. Достоевский застал его уже «ужасно опустившимся»…

Контрасты такой натуры заинтересовали писателя. «Он был, несмотря на множество грязи, чрезвычайно благороден», - писал Достоевский об Исаеве, послужившим ему отчасти прообразом для Мармеладова.

Возникает первый личный роман Достоевского – чрезвычайно сложный и мучительный. Мария Дмитриевна болела туберкулёзом, но, как многие чахоточные, была страстно привязана к жизни, к её радостям и соблазнам. Семейная обстановка её была поистине ужасающая. Муж в пьяном виде доходил до буйства, и ей приходилось непрерывно охранять ребёнка от невменяемости отца. Всё «порядочное» общество отвернулось от них. Сохранилась лишь компания Исаева, которую Достоевский характеризует в одном из своих писем как грязную, отвратительную, кабацкую. Гордо и безропотно несла свою участь Мария Дмитриевна, по определению её нового друга, «дама ещё молодая, хорошенькая, образованная, умная, грациозная, с великодушным сердцем».

Несколько позже, в 1856 году, когда он ближе узнал её во всей сложности её характера, он определял её ещё глубже и разностороннее…

Натура мятущаяся и порывистая, самобытная и окрылённая, возвышенная и смелая – такой представляется Достоевскому его первая любовь. Вот почему он видит её на краю гибели, и его сердце полно тревоги…

В то время ей было двадцать шесть лет. Миловидная блондинка среднего роста, очень худощавая, натура страстная и экзальтированная – так описывает её Врангель… познакомившись с ней гораздо позже в Петербурге и только мельком видевший её, Н.Н.Страхов отмечает, что Мария Дмитриевна произвела на него очень приятное впечатление бледностью и нежными чертами своего лица, хотя и отмеченного уже смертельной болезнью.

На сохранившемся её портрете перед нами молодая женщина с умным и волевым взглядом, высоким лбом и чувственными губами. Такое лицо в оживлении разговора, в споре, в смехе могло казаться одухотворённым и даже красивым.

Отношения Фёдора Михайловича с его будущей женой получили сразу какой-то неправильный и взаимно мучительный характер…

Уже в первую пору их близости Достоевский испытывает приступы необычайной ревности к своей новой подруге. Отсюда же сомнения в любви к нему Марии Дмитриевны, что особенно сказалось в момент разлуки.

После двухлетней отставки и почти нищеты Исаев получил, наконец, новую должность заседателя по корчемной части (то есть по управлению трактирами), что даже было «очень унизительно», замечает Достоевский. К тому же предстоял переезд в страшную глушь, за 700 вёрст, в дикий сибирский городишко Кузнецк Томской губернии…

Пришлось всё распродать, уплатить неотложные долги, занять денег на дорогу, пуститься в дальний путь не в кибитке, а в телеге.

Отчаяние Достоевского, по рассказу Врангеля, было беспредельно; он ходит как помешанный; при мысли о разлуке с Марией Дмитриевной ему казалось, что всё для него в жизни пропало…

Уехали в конце мая вечером…

Друзья решили провожать Исаевых лесной дорогой. Стояла чудная майская ночь. Врангель напоил Исаева шампанским и усадил в свой экипаж, где тот и уснул непробудным сном. Достоевский пересел к Марии Дмитриевне. Долго мчались сосновым бором, пронизанным светом… Наконец, остановились, распрощались. Дёрнули лошади, еле стала видна повозка…».55

Удивительно, что в 60-е годы, переписывая своими словами (иногда – с цитатами из источника) воспоминания Врангеля, исследователи выглядели беспомощно в трактовке событий. По-сути, трактовки-то и не было. Изложение жизненных реалий Достоевского напоминает хронику – день за днём, месяц за месяцем. Одни и те же литературные приёмы, ни грана разнообразия. Чувствуется, что авторы озабочены только одним – как бы так переставить слова Врангеля, чтобы не походило на плагиат. И - ничего нового, никаких попыток осмыслить события! Шестидесятники были хорошими систематизаторами и хроникёрами, но, увы, особыми философскими и аналитическими достоинствами их работы не блещут. К тому же, переписывая Врангеля, они лишают поэтичности его рассказ, ибо как литераторы выглядят гораздо слабее его. Такой «канцелярский» подход к первому чувству Достоевского очень контрастирует с его авантюрной и романтической составляющей, хотя все авторы-шестидесятники, вслед за Врангелем – за романтику! Впрочем, Л.П.Гроссман – менее, чем все остальные. Сказывается привитая с младых ногтей робость мышления и показное стремление к архи-взвешенному, академическому подходу. Именно поэтому Л.П.Гроссман лишил своё повествование двух эпизодов из жизни Достоевского, очень важных с психологической точки зрения, а именно – попыток писателя встретиться с Исаевой в Змиеве еще при живом муже, и тайком от него. Какая характерная и удивительная деталь, во многом отражающая внутренний мир Достоевского! И – какой же внутренний цензор должен был постоянно контролировать Л.П.Гроссмана, если он боится поведать читателю то, что любому образованному россиянину было прекрасно известно ещё в начале прошлого века по публикации Врангеля!... Но продолжим чтение соответствующих мест из книжки Л.П.Гроссмана:

«Возникает переписка, быть может, ещё более мучительная, чем личные отношения. Мария Дмитриевна и на расстоянии не перестаёт томить Достоевского своими жалобами на лишения, на свою болезнь, на печальное состояние мужа и безрадостную будущность. Но ещё сильнее, конечно, волновали и мучили Достоевского жалобы его корреспондентки на невыносимое одиночество и потребность отвести с кем-нибудь душу.. Когда же в письмах всё чаще и всё восторженнее начало мелькать имя нового знакомого в Кузнецке – «симпатичного молодого учителя», обладателя редких качеств и «высокой души», Достоевский впал в окончательное уныние, бродил, как тень, и даже забросил «Записки из Мёртвого дома», над которыми работал в ту пору с редким увлечением.

В августе 1855 года Достоевский получил от Марии Дмитриевны извещение о смерти её мужа. Она сообщала ему, что Исаев скончался в нестерпимых страданиях. Переезд оказался для него роковым… Овдовевшая женщина сообщала, что мальчик её обезумел от слёз и отчаяния и сама она измучена бессонницей и обострёнными припадками своей болезни; она рассказывала далее, что похоронила мужа на чужие деньги, что у неё ничего не осталось, кроме долгов, что кто-то прислал ей три рубля…

Достоевский отдаётся всецело устройству Марии Дмитриевны. Он достаёт у Врангеля деньги, он пробует устроить в корпус восьмилетнего Пашу, он с героическим самопожертвованием хлопочет и даже «на коленях готов просить» за своего соперника – кузнецкого учителя Вергунова (по свидетельству Врангеля, «личности совершенно бесцветной»).

Но всё это бессильно, по-видимому, переродить дружескую жалость Марии Дмитриевны к Достоевскому в ответное чувство…

Для этого личного романа Достоевского характерна та атмосфера взаимного мучительства, которая так присуща его творческим фабулам…

В июне 1856 года Достоевский совершает служебную поездку в Барнаул и заезжает самовольно в Кузнецк… Он проводит здесь два дня с Марией Дмитриевной. Она рассказывает ему о своём чувстве к Вергунову. Свидание было грустным, но не безнадёжным…

Мария Дмитриевна настаивала на объяснении Достоевского с Вергуновым. Колеблясь в своём выборе, она, видимо, рассчитывала, что они без неё смогут легче договориться и разрубить гордиев узел её судьбы. Но этого не произошло… Рассуждать и уговаривать Достоевский не хотел, понимая всю бесполезность таких попыток решать рассудочно вопросы человеческих страстей и отношений.

Но из Семипалатинска он написал одно большое общее письмо ему и ей вместе…

Достоевский писал о трагизме создавшегося положения… Вергунов счёл себя обиженным и ответил резким письмом.

Она же горячо его защищала, но после первых вспышек обратилась снова к Достоевскому, «опять нежна, опять ласкова», опять любит обоих…

Достоевский решает пожертвовать собой и устроить её счастье. Это означало осуществить в жизни благородный идеал самоотверженных влюблённых, как Жак, Сакс, Девушкин. Он обращается к влиятельному Врангелю с просьбой устроить служебную карьеру Вергунова для жизненного счастья Марии Дмитриевны… Ведь он получает только 400 рублей ассигнациями в год (это составляло всего около 10 рублей серебром в месяц). Где тут обеспечить семью, дать счастье такой женщине, как Мария Констан! Нужно поговорить с генерал-губернатором, отозваться о Вергунове как о молодом человеке, достойном, прекрасном, со способностями. Следует написать о нём и главному начальнику Алтайского округа…».56

Достоевский идёт на самопожертвование, когда летом 1856 года решает устроить «судьбу его и её»? Возможно. Однако Гроссман игнорирует слова самого Достоевского, сказанные им много позже, – о том, что летом 1856 года он уже знал наверняка: Исаева будет его женой. И, значит, «самоотверженность», о которой так убеждённо рассуждает Гроссман, - лишь фикция? Что же это за жертва, если жертвующий заранее знает о своих выгодах в будущем? Увы, письма Достоевского нужно было очень и очень «уметь» читать. И уж никак не спешить выносить суждения, хоть и крайне робко, но всё же бросающие тень на избранницу Достоевского. Ибо приходится ли сомневаться, что выпад против Исаевой в книжке Гроссмана содержался – а как иначе трактовать его замечание, что Мария Констант не могла бы быть счастливой с мужем, у которого доходов всего-то 10 рублей серебром. Но ведь Исаева больше и не просила! Так или иначе, о мотивах «самопожертвования» Достоевского ради счастья Исаевой с Вергуновым будет задумываться ещё не одно поколение исследователей. И они ещё не раз поставят под сомнение категоричное утверждение Гроссмана о том, что сей поступок – «драгоценный источник нравственной биографии Достоевского». Ибо источник-то получился замутнённым, весьма двусмысленным. Но вернёмся к Гроссману:

«Это письмо к Врангелю от 14 июля 1856 года – выдающийся человеческий документ и драгоценный источник нравственной биографии Достоевского. Это показатель высоты, какой могла достичь в жизни его горячая и неудержимая в своём полёте душа. Моральная красота его личности выступает здесь во всей своей чистоте.

Вскоре он проявит и подлинное мужество, и высшую жизненную энергию, готовность сильного человека на борьбу за любимую женщину.

Все трудности создавшейся психологической ситуации восходили к бесправному положению Достоевского как всё ещё наказуемого государственного преступника – «бессрочного солдата». Непременным условием к столь вожделенной женитьбе являлось производство в офицеры…

Ещё в начале 1856 года Мария Дмитриевна поставила перед Достоевским вопрос – как быть, если ей сделает предложение человек пожилой, служащий и обеспеченный? Он немедленно же отвечает, что умрёт, если лишится её…».57

Итак, Гроссман рассуждает о «моральной красоте» личности Достоевского, о его «горячей и неудержимой в своём полете душе». Тогда понятно, почему он лишает своё повествование известного сюжета из жизни Достоевского, когда писатель посещает Змиев дважды, уповая на тайные встречи с Исаевой, которая для этого должна была, солгав и «извернувшись», покинуть на какое-то время Кузнецк и больного мужа. О «моральной красоте личности» в данном случае говорить как-то рискованно. Ещё более непонятными подобные рассуждения покажутся при описании последних лет жизни Исаевой, когда Достоевский заводит с другими женщинами роман за романом, ей же не предоставляет ни малейшей возможности облегчить болезненное состояние хотя бы кратковременным пребыванием в более мягком климате, а лучше бы – в Италии, где сам бывал нередко в обществе известной «сердцеедки» Апполинарии Сусловой. Но он, напротив, «выдергивает» Исаеву из Владимира и буквально увозит умирать в Москву. И каким контрастом ко всему, уже известному нам по иным источникам, выглядит написанное Гроссманом о чувстве Достоевского к Исаевой!... Читаем Гроссмана:

«В последних числах ноября Достоевский в офицерском мундире приезжает в Кузнецк. Он «честно и откровенно» объяснил ей (Исаевой то есть, - авт.) свои обстоятельства – отсутствие материальной обеспеченности, неопределенность своих авторских прав, но и большие надежды на возврат в литературу. Его твёрдая уверенность в конечной победе убедила, наконец, Исаеву, что перед нею человек с будущим.

Но оставалось одно препятствие – её любовь к Вергунову, не угасившая всё же и её чувства к Достоевскому…

Мария Дмитриевна металась и томилась в поисках спасения из этого гибельного водоворота столкнувшихся влечений: писатель Достоевский или полунищий учитель из глухого угла, но молодой и красивый.

Глубокий знаток человеческой психики верит, что подлинное чувство этой умной и сильной женщины не может принадлежать ограниченному и бесцветному существу, неспособному подняться до её духовного уровня…».58

Итак, Исаеву убедила в необходимости брака с Достоевским «его твёрдая уверенность в конечной победе»? А не проще ли сказать: Исаеву убедил наконец полученный, хоть и весьма невысокий, но офицерский чин, которого удостоился «бывший каторжник» за несколько дней до поездки в Кузнецк? И, соответственно, - надежды на возвращение дворянства Достоевскому. Так что «подлинное чувство этой умной и сильной женщины» могло, собственно, влечь Исаеву к молодому и красивому Вергунову, а в нервном, больном Достоевском её прельщает надежда на стабильность и будущие доходы, связанные с его известностью как писателя. Похоже, и сам Достоевский это понимает, коли поездка его в Кузнецк по времени точь-в-точь совпадает с получением чина. Так что брак его с Исаевой зиждется на обоюдном, хотя, не исключено, только лишь подсознательном, расчете. Впрочем, сам Достоевский в письмах такой «привкус» сделки не очень-то и скрывал. С Вергуновым же никакого расчета у Исаевой быть не могло. Какой уж тут «расчет», коли оба бедны. Но раз не расчет, то, значит, - любовь? Такой расклад ситуации Гроссмана, возможно, не устроил бы, хотя он вполне уловил мотив «мены» в поведении Достоевского по отношению к Вергунову: ты уступаешь мне Исаеву – я устраиваю твою будущность. Итак, вернёмся к Гроссману:

«Не кощунством ли было бы замкнуть этот богатый мир порывов и дум в кругозор глухого уездного училища?

Достоевский снова решает объясниться с Вергуновым. Но на этот раз сама жизнь на стороне писателя. Мария Дмитриевна, видимо, принимает решение в его пользу. Учитель уступает. Достоевский стремится отблагодарить его за понесённую жертву. Он «на коленях» умоляет Врангеля устроить судьбу незадачливого Вергунова… Побратавшиеся соперники – это одна из главных тем будущего «Идиота».

В начале декабря Достоевский уезжает из Кузнецка с решением сыграть свадьбу до великого поста…

27 января 1857 года Достоевский выезжает в Кузнецк для устройства своей свадьбы.

Это был убогий посёлок звероловов и золотоискателей при древнем остроге…

Здесь Достоевский пережил своё первое счастье, здесь произошло одно из важнейших событий его личной биографии. 15 февраля 1857 года он повёл к алтарю местной одигитриевской церкви горячо любимую женщину…».59

Рассказ Гроссмана грешит искажениями. Свадьба состоялась не 15 февраля, а 6-го. Название церкви написано с маленькой буквы – очевидно, воспитанному при Сталине Гроссману в «культовые» тонкости вдаваться не хотелось. Кузнецк, конечно, не был «поселком звероловов и золотоискателей». Золото искали не в Кузнецке, а на приисках, которые находились от него за десятки вёрст. Никакого «древнего острога» в Кузнецке в середине XIX века не было – существовала Кузнецкая Крепость, построенная на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого столетий, - она ничего общего с острогами семнадцатого века не имела. Кузнецк времён Достоевского занимал прочное место в губернской структуре, о чём говорят многочисленные документы, касающиеся самых разнообразных сфер жизнедеятельности (см. «Загадки провинции», 1996). Вообще, эта глава из книги Гроссмана – одна из наиболее слабых. Как-то коробит от того, что автор приписывает уже побеждённому Вергунову некие «задние мысли», якобы посетившие его на бракосочетании. Не проще ли было Гроссману, вместо вставленных им в эту главу двусмысленностей насчёт возможных раздумий Исаевой и Вергунова, открыто повторить то, что писала Любовь Фёдоровна – невеста, мол, провела ночь с возлюбленным в тайне от жениха накануне венца! Гроссман ограничивается лишь недомолвками. Имя Любовь Фёдоровны по-прежнему составляет некое табу. О написанном ею говорить не принято, однако она незримо присутствует в кабинетах писателей – это чувствуется даже по несколько заакадемиченной книге Л.П.Гроссмана. Он пишет:

«Свадьба была очень скромная и малолюдная: у Достоевского в Кузнецке почти не было знакомых, Мария Дмитриевна, как бедная вдова, жила очень замкнуто. Всё же посаженными были местный исправник с исправницей. Венчал «молодых» отец Евгений Тюменцев. Шафера были, по свидетельству Достоевского, «тоже порядочные довольно люди, простые и добрые», да ещё явились два знакомых семейства, вероятно, из соседей.

Были ещё официальные участники обряда: четыре поручителя. Среди них и учитель Вергунов.

Это, несомненно, сообщало большую напряженность бракосочетанию и раскрывало в празднике венчания сложную внутреннюю драму соперничества, ревности, вражды, и страсти.

Всем присутствующим были известны эти отношения, но им никто не придавал большого значения. И только великому писателю, изживавшему свою драму любви в кругу захолустного мещанства, были видны глубокие подводные корни целой драмы чувств, уже отлагавшейся в его творческом сознании».60

Откуда было Гроссману знать, придавали ли значение кузнечане связи Исаевой и Вергунова? Тем не менее, об этом было сказано с завидной категоричностью. Возможно, рассуждения про «глубокие подводные корни драмы чувств» призваны скрыть незнакомство с действительными обстоятельствами венчания. Между тем, здесь Гроссман противоречит источникам. Так, например, его вывод о «большой напряжённости бракосочетания» резко контрастируют со свидетельствами действительных участников и очевидцев «кузнецкой коллизии», отраженных в статье Валентина Булгакова «Ф.М.Достоевский в Кузнецке» (1904). Они сообщали, что во время пребывания в Кузнецке даже до свадьбы Достоевский был в крайнем благорасположении, весел, шутил. Поэтому вряд ли вообще тональность написанного Гроссманом адекватна действительным событиям, сопутствующих венчанию… Читаем Гроссмана:

«Мария Дмитриевна стояла под венцом, быть может, близкая всем своим существом не к жениху, а к своему шаферу, стоящему тут же рядом. Кто угадает внутреннюю драму этого отверженца, его обиду, ревность, отчаяние, гнев – быть может, и жажду мести? К какому жестокому и грозному финалу мог бы привести такой накал страстей? К бегству невесты из-под венца, к убийству мучительницы её любовником, к сумасшествию покинутого жениха? Ведь больше всего Достоевский опасался гибели Марии Дмитриевны от произвола пылкого и бездушного Вергунова с его «дурным» и упрямым характером. «Не позовёт ли он её к смерти?» - спрашивает Достоевский 14 июля 1856 года в письме к Врангелю. Через двенадцать лет он увековечит эту драму в своём гениальном романе о грешнице, полюбившей праведника и убитой сладострастником. Кузнецкая свадьба 1857 года развернётся в потрясающую картину беспримерной брачной ночи князя Мышкина…».61

И опять Гроссман неточен. Вергунов был поручителем не по невесте, а по жениху. То есть шаферство его заключалось в помощи на свадьбе именно Достоевскому. Что касается фразы «не позовёт ли он её смерти» (видоизменённую Гроссманом на «позовёт к смерти», что в корне меняет смысл), то действительно схожая коллизия произошла, но не с Вергуновым, а с самим Достоевским в годы, когда Исаева уже умирала от чахотки (о чем выше). Вообще, множество неточностей и чрезмерная утвердительность, которой уместнее было предпочесть предположительную форму изложения, - слабое место исследуемой главы в книге Гроссмана. Очевидно, и сам чувствуя шаткость приводимых аргументов (вернее, полное их отсутствие), Гроссман стремится подчеркнуть авторитетность своих утверждений ссылками на личное знакомство с Анной Григорьевной Достоевской, которая считала, что «к концу жизни Исаева была и психически не вполне здорова», о чем рассказала Гроссману, оговариваясь, правда, что к Исаевой у Достоевского «было настоящее сильное чувство со всеми его радостями и муками». Однако из сказанного Анной Григорьевной Гроссман делает странный вывод, что любовь к Исаевой в Достоевском угасла уже в год венчания. Одновременно он предполагает, что Исаева после припадка эпилепсии, случившегося с Достоевским по пути из Кузнецка в Семипалатинск, посчитала его неспособным к любой работе. Эти предположения сделаны автором непонятно на каких основаниях. Очевидно, именно с таким подходом к первому браку писателя полемизирует уже упомянутый нами П.Косенко. Его оценка – более документальна. Очевидно, именно Л.Гроссману П.Косенко адресовал такие слова: «Некоторые биографы Достоевского этому злосчастному припадку (эпилепсии, - авт.) приписывали чуть ли не роковое значение, им объясняли то, что брак писателя, которого он с таким желанным упорством добивался, очень скоро оказался несчастливым. Дескать, Мария Дмитриевна была настолько напугана болезнью мужа, что испуг убил в ней всякое чувство к нему, и от супружества она уже не ждала ничего хорошего. Порой к этому прибавляется и такой, весьма романтический, мотив: Достоевский, мол, узнав, как тяжело он болен, сознательно решил отдалить жену от себя, чтобы его возможная смерть не принесла ей особенной боли».62

Напомним, что Косенко, при некоторых издержках его работы, в описании брачных торжеств куда более точен, чем Гроссман, и уж, во всяком случае, не позволяет себе приводить неточную дату венчания. Круг используемых им источников шире (что касается венчания, в отличие от Гроссмана, у него «задействована» помянутая статья Булгакова). Поэтому книга П.Косенко должна была несколько омрачить исследовательский престиж Гроссмана, тем более, что в ней – следы явной, почти нескрываемой, полемики. Позиции этих двух авторов подчас диаметрально противоположны. Косенко настаивает на том, что чувство к Исаевой в Достоевском «умерло» в начале 1860-х, Гроссман же считает, что оно угасло почти сразу после венчания (причём для оправдания подобного вывода используется как «аргумент» припадок эпилепсии, якобы отвративший Исаеву от собственного мужа).

Корни концептуального разногласия Гроссмана и Косенко можно узреть и в казахстанском «местническом» патриотизме. Павел Косенко - житель Казахстана, а поскольку Семипалатинск – город казахстанский, то всё, с ним связанное, Павлом Косенко подаётся более романтично, чем у Гроссмана. В том числе – и перипетии «грозного чувства». К тому же Косенко, следуя воспоминаниям Врангеля, берет его себе в союзники, подтверждая свои выводы весьма авторитетными показаниями. У Гроссмана же – уязвимое место: что касается первого брака Достоевского, он зачастую сообщает не подкрепленные никакими документами сведения и, более того, подаёт их как данность. Но не будем голословными и вернемся к тексту книги Л.П.Гроссмана:

«Через несколько дней после свадьбы Достоевские выехали из Кузнецка в Семипалатинск. Путь шёл хвойными лесами, запорошенными снегом, на юго-запад, через Алтай к степям Киргизии. По пути путешественники остановились в Барнауле у Петра Петровича Семёнова-Тян-Шанского, которого Достоевский очень ценил и уважал…

Барнаульский врач тотчас же определил «настоящую падучую» и предсказал, что в один из таких припадков больной задохнется от горловой спазмы и умрёт! Достоевский жалел, что при такой серьёзной болезни он женился.

Так, видимо, считала и Мария Дмитриевна: новый муж её неизлечимо поражён тяжёлой мозговой болезнью, препятствующей военной службе, а, может быть, и всякой работе…

Работа отвлекает Достоевского от непредвиденных горестей его семейной жизни. Желанного и чаемого счастья он в своём браке не нашел…

Уже в Семипалатинске начались драмы ревности, впоследствии совершенно подорвавшие семейное согласие.

Любовь Достоевского, которая ещё в декабре 1855 года пылала костром в его письмах, явно перерождается уже в 1857 году и перестаёт ощущаться в его существовании…».63

Итак, позиция Гроссмана достаточно ясна. Припадок Достоевского по пути из Кузнецка в Семипалатинск напугал новобрачных до такой степени, что и жених, и невеста стали жалеть о браке, и «любовь перестаёт ощущаться в его существовании» сразу после венчания. Против такой трактовки «грозного чувства» выступает, как уже сказано, П.Косенко. Он контраргументирует концепцию Гроссмана словами самой Исаевой, которая в известном письме Достоевского к её родным делает приписку: «я любима и балуема своим умным, добрым, влюблённым в меня мужем».64

Спорить с Гроссманом небезопасно. Шутить с исследователем, опубликовавшим в серии «Жизнь замечательных людей» книгу в двух изданиях на протяжении трех лет – себе дороже. Возможно, поэтому П.Косенко прибавляет к дипломатичным оговоркам, что действительно, де, «размолвки и разлад в семейной жизни молодожёнов» имели место, а это соответствует и тональности написанного Гроссманом. Но ссылок на источники нет ни у Косенко, ни у Гроссмана! В обоих случаях анализ фактов подменяется почти никак не подкрепленными выводами. Конечно, многое извиняла литературная форма подачи материала, близкая к романам или повестям (у Гроссмана, впрочем, написанное походит и на монографию, или, точнее, по журналистски выправленную диссертацию с ярко подобранными заголовками), хотя оба автора довольно настойчиво подчёркивают документальную основу повествования – причём у обоих она одна и та же, по преимуществу - воспоминания Врангеля.

В полном соответствии с выводом о перерождении любви Исаевой в 1857г., которая Достоевским, де, после венчания и вовсе перестала ощущаться, Гроссман в своей книге к Исаевой больше не возвращается, и касается вновь темы «кузнецкой коллизии» только в связи со смертью Исаевой в 1864г. В связи с чем Гроссман принялся противоречить сам себе, заявляя, что Достоевский «по-своему глубоко любил усопшую и смерть её переживал трагически». Между тем, трудно соотнести такую оценку с романами Достоевского «на стороне», описанными тем же Гроссманом. Никаких дополнительных разъяснений он не даёт, так что читатель поневоле задаётся вопросом: как же можно было одновременно любить и Исаеву (хоть и «по-своему», но «глубоко»), и Аполлинарию Суслову, и актрису Шуберт? Л.П.Гроссман не пытается примирить или объяснить столь противоречивые свои же оценки. Ну и, конечно, ни единым словом не обмолвился он о признаниях Исаевой, которые, по свидетельству Любови Фёдоровны, были сделаны Достоевскому перед её смертью. Допустим, Гроссман с дочерью писателя не соглашался, однако это не причина скрывать от читателя такое, видимо, неприятное для него свидетельство. Выходит, что автор как бы жонглирует источниками, не замечая существования неудобных. Такой подход трудно признать научным, - и от него «разит» приёмами работы исследователей, широко апробированными ещё при Сталине. Читаем соответствующее место у Гроссмана:

«Переезд Достоевского в 1859 году из Семипалатинска в Петербург оказался подлинным несчастьем для Марии Дмитриевны. К семье мужа она сразу встала в подозрительно враждебные отношения больной и бедной родственницы, мнительно чующей неприязнь и торопящейся ответить на неё всем запасом своего раздражения и озлобления. Всю жизнь она была убеждена, что имеет в лице своего деверя Михаила Михайловича тайного врага, и только на смертном одре проявила желание с ним примириться. Необычайно оживлённая деятельность её мужа в период издания двух журналов проходит мимо неё. У Достоевского своё общество, в которое она не вхожа…

Психическое состояние больной совершенно расстраивается…

15 апреля 1864 года наступил эпилог самому мучительному роману Достоевского: Мария Дмитриевна скончалась…

… Ясно одно: Достоевский по-своему глубоко любил усопшую и смерть её переживал трагически.

Она вдохновила художника на одну из его величайших страниц, и через полтора года в «Преступлении и наказании» в образе Катерины Ивановны Мармеладовой Достоевский произнёс свою творческую отходную памяти первой жизненной спутницы. Подвергая обычной художественной переплавке сырые материалы действительности, он повторил в судьбе и личности измученной подруги Мармеладова многие обстоятельства из биографии своей первой жены. Беспечная молодость, брак с горьким пьяницей, «нищета безденежная», развитие чахотки, припадки злости и потоки покаянных слёз – все эти черты Катерины Ивановны описаны с близкой натуры. Достоевский использовал при создании этого образа и некоторые штрихи кузнецких писем Марии Дмитриевны: в день смерти Мармеладова Катерина Ивановна принимает «подаяние» - трехрублёвую зелёненькую кредитку.

Даже во внешнем облике своей героини Достоевский зарисовал черты своей первой жены в её предсмертную эпоху…

Такую запомнил Достоевский свою первую жизненную спутницу. В рембрандтовском освещении петербургских квартир, в игре густых и беглых теней, набегающих на её измождённые щёки и оттеняющих неподвижно горящие глаза – лик великомученицы, изнемогающей на плахе жизни. – таким тесным медальоном украсил Достоевский могилу своей подруги…».65

Размышления у гроба жены…

«Финальная» сцена, завершающая «грозное чувство» Достоевского, уместилась у Гроссмана на 4-х страницах. Не сказано о главном, не затронута тайна «признания». Не задействованы всем известные источники, и прежде всего, как уже говорилось, воспоминания дочери Достоевского. Возможно, исследователи, современные Гроссману, чувствовали подобные досадные умолчания, но, затрагивая этот трагический момент в биографии Достоевского, обычно отступали также, как и он. В 1965 году в вестнике ЛГУ опубликована статья В.А.Туниманова «Приёмы повествования в «Кроткой»…». Автор утверждает, что в известном рассказе Достоевского «Кроткая» сцена размышлений мужа у гроба жены как бы списана с реальных фактов биографии писателя. Версия красивая. Однако нельзя не задаться вопросом. Несомненно: наиболее запоминающийся момент, связанный с кончиной, заключался в том самом «признании», которого избегает Гроссман. Однако в «Кроткой» соответствующего места мы тоже не находим. Не обнаруживается оно и в записной книжке Достоевского – в той самой части, что начинается так: «Маша лежит на столе». Но если признание Исаевой тяготит Достоевского настолько, что он мучается им всю жизнь, и даже сообщает о нём много лет спустя Анне Григорьевне, а та – Любови Фёдоровне, то отчего же в более поздние годы, когда он вспоминал о её кончине, перелагая воспоминания в литературную книжную форму, - почему признаний Исаевой о её «преступной связи» с Вергуновым он не касается? Не потому ли, что в прямом смысле их просто не было, а косвенно содержались, допустим, в найденных посмертно письмах, что отразились в «Вечном муже»? И родились «признания» сугубо для удовлетворения ревнивой Анны Григорьевны, либо для объяснения собственных измен по отношению к Исаевой (де, «платил той же монетой»)? Так исследователь В.А.Туниманов, быть может, сам того не ведая, помогает развенчать известную легенду Л.Ф.Достоевской о злополучном предсмертном откровении Исаевой, подбрасывая ещё один довод для контраргументации едва ли не самой скандалезной версии, касающейся Достоевского…66

Н.И.Якушин

В 60-е годы приметным событием в достоевсковедении стал выход книжки Н.И.Якушина «Достоевский в Сибири» (Кемерово, 1960). Эпиграфом к ней послужили слова Луначарского, которые, на наш взгляд, любви к Достоевскому у читателя не прибавляют: «Достоевский… подвергнутый мукам каторги и поселения, сломился, или, вернее, согнулся. В колоссальной внутренней работе он, сохранив свою ненависть по отношению к духу буржуазному, раздул в себе также ненависть к духу революционному».

Невольно задаешься вопросом, - ну при чем же тут «буржуазный» или «революционный» дух? В семипалатинском периоде Достоевского, если в его письмах «социальное» и мелькало, то крайне редко. Потому что самое главное содержание этого отрезка времени – не социальное, а личное. Увы, о личном-то в своеобразном предисловии «От автора» мы не находим ничего. Зато читаем о «страстном обличении собственнической морали буржуазного общества, налагающей страшную лапу на человеческое сознание», либо о реакционном характере творчества Достоевского в целом: «Достоевский… отошёл от передовых идей своего времени, отошёл от освободительного движения и, в конце концов, оказался в лагере реакции, стал врагом революционной демократии, всех прогрессивных сил, боровшихся за коренное социальное преобразование России, за освобождение народа от векового гнёта».

Н.Якушин даже принялся дискутировать с другими исследователями на тему, когда именно Достоевский стал реакционером и мракобесом. Так, он отмечает, что Л.П.Гроссманом ещё в 20-30-е годы были сделаны выводы о сложившемся реакционном мировоззрении Достоевского уже на каторге: «он вышел оттуда ярым приверженцем монархии и православной церкви» (и как тут не противопоставить этому утверждению свидетельство Врангеля, что Достоевский «попов, особенно сибирских», на дух не переносил!). Н.Якушин подметил также, что исследователь В.Кирпотин приурочивает проявление реакционного мировоззрения Достоевского к семипалатинской поре, «и это, нам кажется, более близко к истине», причем Н.Якушин полагает, что «реакционные взгляды Достоевского окончательно оформились в самом начале 60-х годов».

Таким образом, советские историографы, считая Достоевского мракобесом и реакционером, в 60-е годы спорят лишь о времени трансформации «прогрессивных» революционных взглядов писателя в «реакционные» и «буржуазные», что выглядит сегодня довольно плоско… Впрочем, из хора этих голосов явно выделялось мнение М.Никитина, автора повести «Здесь жил Достоевский» (о ней мы расскажем ниже). Никитин считал, что Достоевский и после каторги оставался «убеждённым социалистом» и «сторонником идей Белинского», но Якушин называет этот вывод «несомненно ошибочным».

Расправившись с Достоевским, то есть с предметом своего исследования, Н.Якушин порицает воспоминания А.Е.Врангеля и работу А.Скандина «Достоевский в Семипалатинске». Он полагает, что они «представляют несомненный интерес, но в большинстве своём они ничего, кроме малозначимых, а подчас просто неверных фактов, не содержат». Вывод этот представляется весьма скоропалительным. Что касается воспоминаний Врангеля - непостижимо, где именно Якушин узрел в них «неверные сведения»? А уж про «малозначительные факты» и вовсе умолчим: самыми важными Якушин, несомненно, считает те, которые могли бы доказать реакционность Достоевского – об этом можно судить уже по предисловию к его книге.67

Собственно о романе Достоевского с Исаевой Н.Якушин, на наш взгляд, пишет в том же одухотворённом стиле, как и раскритикованный им А.Е.Врангель. Но – гораздо более рискованно, поскольку додумывает за Марию Дмитриевну, её первого мужа и самого Достоевского якобы некогда ими сказанное, пытаясь реконструировать психологию участников «кузнецкой коллизии». При этом основывается Якушин не только на письмах Достоевского, но и на воспоминаниях Врангеля, в коих узрел, как уже было сказано выше, некие «неверные сведения»! Названные воспоминания – наиболее достоверны. Врангель – непосредственный свидетель «кузнецкой драмы» и, кроме того, в отличие от Н.Якушина, ничего не додумывал и никому не приписывал слов, которые никто и никогда не произносил. В Якушине столкнулись две ипостаси: как литератор он находится под влиянием врангелевской романтики, а как советский литературовед – в явной оппозиции к Врангелю, продемонстрированной уже в предисловии. О зарождении «кузнецкой коллизии» он пишет так:

«Достоевский стушевался. Он всегда стеснялся новых людей, избегал новых знакомств, а после каторги стал вдвойне осторожен и очень неохотно сходился с людьми.

- Исаев, Александр Иванович, - проговорил гость негромким, слегка надтреснутым голосом, подавая Достоевскому горячую сухую руку. – Моя жена, Мария Дмитриевна.

Писатель молча поклонился. Называть себя не следовало. Он отлично знал, что семипалатинские жители уже довольно наслышаны о нём. И отнюдь не как о писателе, а как о «государственном преступнике», бывшем каторжнике.

Прерванный разговор не клеился. Достоевский сидел потупившись, лишь изредка поднимая глаза на гостей. Он не мог не заметить, что Исаева внимательно наблюдает за ним. К праздному любопытству провинциальных обывателей писатель уже привык, но было во взгляде Марии Дмитриевны что-то такое, чего он не видел у других. Ему показалось, что в нём сквозит искреннее сострадание и глубокое сочувствие.

«Нет, нет», - подумал он про себя. – Это мне только кажется. Что она мне может сказать? Зачем я ей?

Воспользовавшись тем, что муж и Белихов о чём-то разговаривали, Мария Дмитриевна стала расспрашивать Достоевского о его жизни, о его знакомствах, о том, как ему нравится здесь, в Семипалатинске. Мимоходом пожаловалась на скуку, на отсутствие друзей, на одиночество.

Фёдор Михайлович отвечал односложно, но внимательно прислушивался к звуку её голоса и старался понять, искренне ли она говорит. Ему очень хотелось знать, зачем она так разговаривает с ним. Что это было: настоящее дружеское участие или обычная светская болтовня? Нет, пока он не уловил ни одной фальшивой нотки в её голосе. В нём звучала удивительная мягкость и даже задушевность. Казалось, что она говорит с давно знакомым человеком, советуется с ним и проявляет заботу о нём.

Эта встреча пробудила в Достоевском множество противоречивых чувств. Как ни старался он убедить себя, что не стоит придавать особого значения знакомству с семьёй Исаевых, что дружеское расположение и внимание к нему со стороны Марии Дмитриевны может быть ни чем иным, как умелым кокетством, сердце говорило другое. Стоило ему закрыть глаза, как перед ним, как живое, вставало лицо Марии Дмитриевны, он видел её внимательные и почему-то грустные глаза, слышал её немного резкий, но проникнутый живым участием голос. Писатель часто ловил себя на том, что думает об Исаевой, и думает часто, гораздо чаще, чем о ком-либо другом.

После памятного вечера Достоевский ещё несколько раз встречался с Исаевыми у Белихова. И каждый раз эти встречи будили в его сердце странное чувство щемящей радости. От неё становилось легко на душе и всё вокруг уже не представлялось таким мрачным и безысходным, как раньше.

Видеть Марию Дмитриевну стало для Достоевского необходимостью. Когда писатель долго не встречал её, грусть и тоска снова закрадывалась ему в сердце. Всё было не так, всё раздражало, всё выбивало из привычной колеи. Но стоило ему увидеть Исаеву, как его точно подменяли. На душе становилось спокойно, разглаживались скорбные морщины, глубоко запавшие в углах губ.

- Что это? – тревожно спрашивал себя Фёдор Михайлович. – Почему каждая встреча с ней так волнует меня? Почему я так жду этих мимолетных встреч?

И не скоро признавался он себе в том, что пришла наконец к нему его первая, слишком запоздалая и потому такая трудная и мучительная любовь.

Это открытие обрадовало и испугало Достоевского. Теперь всё чаще и чаще он задавал себе вопросы, на которые не находил ответа. «Зачем всё это? – думал он. – К чему может привести эта неразумная страсть? Ведь у неё муж, сын! И мы никогда не будем вместе! Да и что ей во мне, бывшем каторжнике, «государственном преступнике», а ныне «рядовым без выслуги»?».

Долгое время, несмотря на неоднократные приглашения, Достоевский не решался бывать в доме Исаевых. Боялся, как бы Мария Дмитриевна не узнала о его чувстве к ней, боялся, что выдаст себя каким-нибудь неосторожным, невпопад сказанным словом. И только после того, как Мария Дмитриевна попросила его позаниматься с маленьким Пашей Исаевым, Фёдор Михайлович наконец решился переступить порог дома своей возлюбленной. А придя раз и побывав там целый вечер, он уже не мог подавить в себе искушение и стал бывать у Исаевых всё чаще и чаще».68

Разумеется, всё, процитированное выше, является «литературным дополнением», читай – вымыслом. Но если сам Якушин прибегает к такому приёму, то почему осуждает Врангеля за якобы сообщаемые им «неверные факты»? Ведь Врангеля в «неверности» уличить почти невозможно, тогда как Якушин собственную «литературную фантазию» демонстрирует более чем наглядно. Так кому же веры больше – Врангелю, живому свидетелю кузнецкой драмы и адресату откровеннейших писем Достоевского именно на эту тему, или Якушину, пытавшемуся по косвенным источникам, коим еще и не вполне верит («неверные сведения» Врангеля, - авт.) реконструировать самый жгучий из романов Достоевского – его собственный роман «въяве»…

«Психологическая реконструкция» чувства Достоевского к Исаевой описана трепетно, но обесценивает всё, сочинённое Якушиным, поскольку лишает повествование достоверности. Вот если бы Якушин писал в предположительной форме, употребляя почаще слова: «наверное», «может быть», «я думаю, что…» - книга выглядела бы куда более честной. Увы, предположительной формы изложения в советские времена зачастую избегали намеренно, дабы не прослыть «фантазёрами». И получалось, что фантазии выдавались за данность, причём читателя об этом не предупреждали. Именно так и произошло с книгой Н.Якушина. Далее он пишет:

«Достоевский уже много знал о прежней жизни Марии Дмитриевны… Она рассказала ему о своём детстве, об отце… На теперешнюю жизнь Мария Дмитриевна не жаловалась, но Достоевский видел, как тяжело приходится молодой женщине. Муж её был человеком со странностями, самолюбивым, любящим подчеркнуть свою независимость. В своё время он служил чиновником в одном из казённых учреждений Семипалатинска, но не сумел ужиться с начальством и вынужден был выйти в отставку. Ко времени знакомства с ним Достоевского он уже несколько месяцев был без работы и сильно пил. Состояния Исаевы не имели, а кое-какие сбережения быстро таяли, и нужда стучала в дверь их дома. Мария Дмитриевна прилагала героические усилия для того, чтобы свести концы с концами: брала на дом всякого рода работу, хлопотала о назначении мужа на какое-нибудь место, уговаривала кредиторов подождать долги. Александра Ивановича всё это мало трогало. Он по-прежнему пил и всё более опускался. В некоторых домах его перестали принимать. Пьяный, он высокопарно говорил о своём благородстве и грозился отомстить своим недругам, а потом плакал злыми слезами. Трезвый, он целыми днями молча сидел у окна или у себя за перегородкой и вместе с сыном листал и перелистывал всё одну и ту же книгу – «Герои 1812 года».

Писатель видел, как мучительно стыдилась Мария Дмитриевна своего мужа, хотя и старалась ничем не выдать этого. Она часто говорила Достоевскому о том, что Александр Иванович хороший, но только очень несчастный человек, что как только для него сыщется подходящее место, он сразу же переменится.

- Ну, конечно же. Конечно! – торопливо подтверждал Фёдор Михайлович. – Всё устроится наилучшим образом. Должно устроиться!

Мария Дмитриевна благородно пожимала ему руку, и в эти минуты он чувствовал себя счастливейшим человеком.

Впервые за много лет Достоевский не чувствовал себя одиноким. Теперь почти всё свободное время писатель проводил у них: занимался с Пашей, вёл пространные разговоры с подвыпившим Александром Ивановичем, а когда тот ложился спать, вполголоса говорил с Марией Дмитриевной. А ещё больше он любил молчать и смотреть на неё, видеть её склонённую к рукоделию голову. Ему казалось, что так он может просидеть вечность; что ему уже ничего на свете не нужно, а только так вот сидеть около любимой, видеть её, слышать её голос. В такие минуты он терял представление о времени, и только бой часов выводил его из этого блаженного состояния. Пора было уходить. С грустью шёл Фёдор Михайлович домой, и только мысль о том, что завтра он снова придёт сюда, утешала его.

Всё в Марии Дмитриевне нравилось ему, всё привлекало: и её необычайная впечатлительность, и её резкие порывистые движения, и манера говорить. Она казалась ему совершенством…

Любовь к Марии Дмитриевне Исаевой внесла в жизнь Достоевского новое содержание. Он чувствовал себя теперь в какой-то мере ответственным за судьбу близких ему людей. Писатель пытался воздействовать на Александра Ивановича, пробовал образумить его, взывал к его чести, совести. Но всё было напрасно. Исаев со всем соглашался, клялся и… продолжал пить.

Сам страшно нуждаясь, Достоевский часто из своих средств помогал Марии Дмитриевне и при этом убеждал её, что у него всё есть и что отдает он ей лишнее, не нужное ему самому. Особенно внимателен Фёдор Михайлович был к маленькому сыну Исаевой. Он часами рассказывал ему занимательные истории, учил его читать, писать.

Знаки внимания, которые оказывал Достоевский семье Исаевых, смущали Марию Дмитриевну. Она чувствовала, что поступками Фёдора Михайловича руководят чувства гораздо большие, нежели простое дружеское участие. Поэтому ей казалось неудобным пользоваться даже теми мелкими услугами, которые оказывал её семье Достоевский. Но когда Мария Дмитриевна попробовала заговорить с ним об этом, она увидела в его глазах столько муки и невысказанной печали, что продолжать не смогла. И всё осталось по-старому. К тому же Марии Дмитриевне льстило внимание со стороны такого образованного человека, каким был Достоевский. Она знала, что он был в своё время довольно известным писателем, что у него много друзей в Петербурге. И пусть пока он одет в серую солдатскую шинель, но ведь не вечно же это будет продолжаться. Дружба с Достоевским в то время, когда большинство семипалатинских обывателей отвернулось от неё, была для Марии Дмитриевны большой нравственной поддержкой. Да к тому же ей всё больше и больше нравился этот молчаливый человек с осунувшимся лицом и серыми внимательными глазами…».69

Книга Н.Якушина обнаруживает сходство с его же статьёй, опубликованной в «Огнях Кузбасса» в 1959 году. Очевидно, статья была подготовительным этапом на пути к книге. Однако она почти не содержала отступлений в «фантазийном» духе, столь свойственных книжке. Выводы же остаются прежними. Так, Якушин пишет, что роман с Исаевой трудную жизнь Достоевского «лишь осложняет».70

Занятна подача сцены отъезда Исаевых из Семипалатинска в Кузнецк. Она полностью списана из воспоминаний Врангеля (без ссылок, естественно, на источник). Списывание, разумеется, осуществлялось со знанием дела, «грамотно», переложение подавалось своими словами, отчего вся сцена вообще потеряла и красоту, и изящество слога. Мы не можем не напомнить ещё раз, что Якушин в предисловии к книге посетовал на массу малозначащих подробностей в воспоминаниях Врангеля. Однако, как выясняется, именно этими подробностями сам Якушин никак не пренебрегает, - пользуясь, разумеется, мемуарами Врангеля. То же самое нужно сказать и про описание двух поездок Достоевского в Змиев, где Врангель намеревался устроить свидания Достоевского с Исаевой тайком от её мужа. Якушин несколько сокращает текст Врангеля, однако, не меняя местами сами предложения, и только немного их видоизменяя. Ссылок на воспоминания Врангеля – как не бывало. Впрочем, хорошо уже то, что «змиевские» эпизоды в книге всё-таки приведены. Потому что Гроссман, например, в своём исследовании о них не поминает вовсе.

Но, переписав воспоминания Врангеля, Якушин не пытается их осмыслить. Между тем, предполагающееся тайное свидание Достоевского с «мужней женой» ещё требовалось хоть как-то вписать в рамки морали, если не девятнадцатого, то хотя бы двадцатого века…71

Описание первой поездки Достоевского в Кузнецк на три четверти – литературный вымысел. Цитировать диалоги Достоевского с Исаевой о Вергунове не будем. Потому что они мало на чём основаны. Характеристика Вергунова как «человека слабовольного, тщеславного и болезненно самолюбивого» в литературе 60-х и последующих годов была чрезвычайно распространённой. Однако основана она на отзывах, данных ему соперником, самим Достоевским, и его другом – Врангелем. Иначе говоря – долголетне бытовало пристрастное мнение. К тому же перечёркнутое Достоевским в одном из писем, когда он хлопочет о Вергунове, заявляя, что «он того стоит». Нам кажется, что строить сугубо прямолинейно схему взаимоотношений в треугольнике Исаева-Вергунов-Достоевский, как это делают Н.Якушин, Л.Гроссман и даже П.Косенко, - неосторожно. Потому что слишком много загадочного в этом треугольнике, и, стало быть, ничего наверняка утверждать нельзя. Можно только предполагать, но с обязательными оговорками гипотетичности реконструкции психологии героев. Увы, таковых оговорок в исследованиях 60-х годов мы почти не обнаруживаем. Гипотезы везде и всюду выдавались за факты. Книга Н.Якушина – не исключение.

Но более всего поражает лаконичность, с какой Якушин описывает третью поездку Достоевского в Кузнецк, то есть его свадебное путешествие. Чувствуется, что Якушину ещё не знакома статья Булгакова «Ф.М.Достоевский в Кузнецке», в которой приводятся свидетельства очевидцев. Всё, что смог Якушин написать о венчании, уложилось в десять строчек: «На второй день к вечеру вдали показался Кузнецк. Взволнованный и радостный, подъезжал писатель к городу… Все последующие дни прошли как в тумане. Достоевский смутно припоминал, как священник в церкви что-то долго и нудно говорил, а потом обратился к нему с каким-то вопросом. Он машинально вслед за Марией Дмитриевной сказал «да» и поцеловал её. Всё было кончено. Свершилось то, о чём он так мечтал, чем жил последнее время. Потом все вышли из церкви и направились домой. А в метрической книге Одигитриевской церкви под №17 появилась запись…».72

Вот так. Священник Тюменцев «что-то долго и нудно говорил», и больше ничего, оказывается, Достоевский о венчании вспомнить не мог, потому что всё было – «как в тумане». А как же подлог в метрической записи, который сочинили Достоевский с Исаевой, подправляя «обыск брачный №17»? А как же застолья с Тюменцевым – о них тоже Достоевский ничего не помнил? А как же ревностное неоднократное посещение церкви и исполнение всех обязанностей прихожанина именно в Кузнецке, на чём настаивают свидетели? А как же отношения с Вергуновым – ведь он был на свадьбе шафером Достоевского? И, наконец, как быть с сообщением Любови Фёдоровны о том, что именно имело место накануне венчания между Исаевой и Вергуновым? Неужели Якушину не знакомы не только статья Валентина Булгакова, но даже воспоминания дочери Достоевского? Воистину так! Потому что в списке литературы, на которую ссылается Н.Якушин, ни названная статья, ни воспоминания Л.Ф.Достоевской вообще не значатся! И, стало быть, для Н.Якушина ускользает целый пласт свидетельств, касающийся именно семипалатинского периода жизни писателя. И получается занятный сюжет: Н.Якушин старательно потчует читателя литературным вымыслом, но при этом забывает познакомить его с очень важными источниками о первом браке Достоевского. И тогда понятно, почему Л.Гроссман, в свою очередь, в списке литературы о Достоевском в своей книге, вышедшей дважды в «ЖЗЛ», не поминает исследование Н.Якушина. Очевидно, не без подтекста: а можно ли вообще считать написанное Якушиным – исследованием?

Не поминает Якушин ничего и о стремительном переезде Вергунова вслед за Достоевскими в Семипалатинск. И, поскольку воспоминания Л.Ф.Достоевской Н.Якушиным игнорируются или они вообще ему неизвестны, то непонятно, на чём основывается его уверенность, что уже в семипалатинские поры Исаева Достоевского если и любила, то не глубоко, совсем не так, как Достоевский – её. Потчуя читателя таким глубоким выводом, никаких ссылок на источник Н.Якушин не даёт. Стало быть, опять – литературная фантазия? Возможно… Читаем: «Жизнь Фёдора Михайловича во многом осложнялась обострившимися отношениями с женой. Марию Дмитриевну писатель горячо и искренне любил, но с её стороны не было такого же глубокого чувства. Было скорее просто женское сострадание, а, может быть, и жалость ко всеми отвергнутому и одинокому человеку. Достоевский это понимал, но думал, что со временем Мария Дмитриевна ответит ему если не любовью, то нежной привязанностью. Первое время всё было хорошо. Мария Дмитриевна была внимательна и проявляла трогательную заботу о муже. О Достоевском нечего было и говорить. Он был счастлив. Жили супруги скромно и на материальные затруднения старались не обращать внимания. Но шло время, улеглись первые восторги, жизнь вошла в свою привычную колею, и с каждым днём Фёдор Михайлович всё острее и острее чувствовал, насколько они с женой разные люди. Мария Дмитриевна была человеком с болезненным самомнением. Она не уставала говорить о своём почти аристократическом происхождении, о своём презрении к окружающим людям. Не обошлось, по-видимому, и без попрёков в адрес Фёдора Михайловича, брак с которым она считала для себя если не унизительным, то во всяком случае неравным. Вначале Достоевский старался ничего не замечать, относя это за счет раздражительного характера Марии Дмитриевны, и за счёт того, что ей пришлось пережить за последние годы. Мало-помалу подобные разговоры стали угнетать его, надолго выбивали из колеи, мешали работать, думать, сосредоточиться. Всё становилось немило, всё выводило из себя».73

Н.Якушин приписывает Исаевой самые непривлекательные свойства и поступки, которые она вряд ли совершала на самом деле. И всё это без всяких ссылок на какой-либо источник. В целом, автор сходится с Л.Гроссманом в том, что уже в Семипалатинске начался разлад в личной жизни новобрачных. Однако есть и небольшое разночтение. Л.Гроссман считает, что чувство к Исаевой «трансформировалось» уже в 1857 году (чуть не сразу после венчания: припадок падучей всё испортил). Н.Якушин же, подчёркивая, что Мария Дмитриевна Достоевского «угнетала», тем не менее полагал: в Семипалатинске он глубоко любил эту женщину. Оба утверждения голословны. Исследователи не утруждаются ссылкой на первоисточник, заменяя предположениями действительные факты биографии Достоевского, причём не предупреждая читателя об этом столь важными в поиске словами «предположительно», «возможно», «а не могло ли статься» и т.д. Эти литературные «фантазии», может быть, и имеют под собою основания, однако нет никаких причин выдавать их за данность, как это делает и Гроссман, и Якушин.

В.Кирпотин

Если Н.Якушин и П.Косенко широко пользуются методом литературного вымысла, а Л.Гроссман свои предположительные выводы подаёт как данность, то автор широко известной монографии «Ф.М.Достоевский: творческий путь (1821-1859)» В.Кирпотин (1960) избирает гораздо более осторожный путь. Касаясь первой любви Достоевского, да и других тем, он в указанной работе ссылается на библиографию, однако избегает каких-либо обобщений, причём тщательно «фильтрует» и факты, и источники. Панорамного изложения истории первой любви всё же не получилось. Да, наверное, В.Кирпотин к этому и не стремился. Пересказ событий настолько осторожный, что кажется неоспоримым. Но вместе с тем – и менее занимательным, непроблемным. И лишь в заключении книги автор позволяет себе подняться до «полёта», перекидывая мостик в современность. И как только он пытается это сделать – сразу же становится уязвимым. В.Кирпотин сообщает: «В Семипалатинске и в Кузнецке сохранились дома, в которых жил Достоевский во время своей сибирской ссылки. Достаточно подойти к ним и войти внутрь, достаточно оглянуться на улицы, где они стоят, пока ещё сохранившие многое в своём внешнем облике от середины XIX века, чтобы понять, как тесен, неприютен и бесперспективен был горизонт, давивший угнанного в далёкую глушь писателя. Тогда это не были доживающие свой век захолустные окраины, вытесняемые грандиозным индустриальным и жилищным строительством. Это были хорошие дома на хороших видных улицах – грязных весной и осенью, пыльных летом, занесённых сугробами зимой; и ни одной общей мысли не билось ни в одном доме, и не было перехода от того, что кипело в голове Достоевского, к тому, чем жили, чем интересовались окрестные обыватели…».74

Из написанного выходило буквально, что Достоевский не испытывал интереса «окрестным обывателям». Смеем утверждать, что это не так. Многие его романы – это как раз своеобразный срез бытования типичных провинциалов середины XIX века. И даже, не побоимся сказать, - обыватель и был главным героем его книг. И уж совсем непонятно, причём тут «грандиозное индустриальное строительство», так впечатлившее Кирпотина. В чём связь между этими явлениями при столетнем разрыве между ними? В том, что большевики продолжили дело «хорошего», докаторжного Достоевского? Но тогда почему современные Достоевскому памятники истории и архитектуры, которыми он мог любоваться в Сибири, снесены именно большевиками?

Николай Арденс

Вообще, шестидесятые годы, несмотря на очевидный всплеск интереса к Достоевскому и его первому браку, стимулированный оттепелью, характеризуется не только «количественным» увеличением трактовок и концепций, но и определённой робостью исследователей, их неспособностью объять и «переварить» хотя бы тот фактический материал, который наличествовал уже полвека назад. Иные источники некоторыми авторами замалчиваются, или перелагаются «дозировано», причём без всякой попытки сопоставить противоречащие друг другу свидетельства. Встречается и некритическое отношение к источникам. Так, А.Алдан-Семёнов в вышедшей в 1965г. книжке «Семёнов-Тян-Шанский» повторяет, скорее всего, неверные данные П.П.Семёнова-Тян-Шанского о том, что Достоевский гостил у последнего две недели после венчания с Исаевой. Казалось бы: сопоставлением дат и свидетельств это сообщение П.П.Семёнова-Тян-Шанского как бы перечёркивается, и поэтому к нему нужно подходить более чем осторожно. А если уж приводить его в книжке – то попытаться представить себе альтернативу такого свидетельства, или хоть каким-то образом примирить противоречащие друг другу данные, найти объяснение их разногласию. Увы, исследователь и здесь демонстрирует подход более чем некритичный.75

Подобная некритичность непостижима. Л.Гроссман, Н.Якушин, П.Косенко – в разной, правда, степени, тоже подвержены такому «греху».

Но читатель гораздо менее требователен к литераторам-романистам, таким, например, как Николай Арденс, автор романа «Ссыльный №33» (1967). Он, наверное, - едва ли не единственный «шестидесятник», кто весьма убеждённо и последовательно отстаивал глубину чувства Исаевой, вопреки скептическому налёту, свойственному книгам профессиональных «достоевсковедов», упомянутых выше. Читая роман, убеждаешься, что Арденсу хорошо известны воспоминания Врангеля. Об этом можно судить хотя бы по сцене прощания Достоевского с Исаевыми в Семипалатинске. Однако описанные Врангелем две поездки Достоевского в Змиев, где он поджидал ещё замужнюю Исаеву, в романе Арденса не отражены никак. В этом он как нельзя ближе к исследователю Гроссману, который «змиевские» пассажи тоже не затрагивает. Удивительно, что многие достоевсковеды этот эпизод даже не поминают, напрочь отметая косвенное свидетельство «качества» нравственности данников «грозного чувства». Достоевскому «совесть» позволяет звать Исаеву от больного мужа на тайное свидание. Он любит её, и тогда его доминирующее Я перечёркивает нормы и приличия, и этики. Исаевой же «совесть» не позволяет откликнуться на зов, притом, что и она к Достоевскому далеко не равнодушна, а ещё и довольно романтична, чтобы увлечься идеей таких свиданий. Но «подспудный бес» не шепчет ей из подсознания: «ничего, небеса не обрушатся!». И она отказывается от встреч, не скрывая и мотивы: нездоровье мужа.

Что касается Вергунова, то его имя в романе Арденса не поминается вовсе. Просто вскользь поминается некий «молодой учитель из местной школы», сватавшийся к Исаевой, но никакого развития эта линия в романе Арденса не получила. Можно сказать, и не было никакой линии. Описание же венчания уместилось всего в двух абзацах. И, конечно, о Вергунове, брачном обыске, Тюменцеве – ни намёка. Арденс сделал вид, что воспоминаний Любови Фёдоровны, как таковых, вообще не было. Они ему не интересны – в той же, впрочем, мере, как и Гроссману или Якушину. Создаётся впечатление, что советские исследователи – на страже нравственности и добропорядочности. Любовная коллизия-то – скандальная! А потому – лучше её переделать в образцовую. И ради того, чтобы ставить её в пример ученикам советской школы, объективностью можно пожертвовать. И получилось у Арденса не «грозное чувство», а сладкая патока. Для автора Вергунов менее важен, чем описание свадебного фаэтона. Но фаэтон-то – выдуман, а Вергунов – существовал, любил, страдал, соперничал с Достоевским, совершал необдуманные поступки…

В одном только месте изобилие патоки хоть как-то компенсируется специфическим отражением известных слов самого Достоевского о несчастливости брака с Исаевой, что занимает в романе Арденса лишь семь строчек: «Фёдор Михайлович был весь предан уходу за Марьей Дмитриевной, предъявлявшей ему всё большие и большие требования и выражавшей своё недовольство по случаю всякого, даже мелкого изъяна в доме. Не хватало денег, изнашивалось бельё, портились вещи, остановились только что купленные стенные часы. Между супругами пошли размолвки и прорывалась болезненная раздражительность».

Однако сам Арденс, видимо, этим своим словам большого значения не придавал. Они, очевидно, были написаны «во ублажение скептиков», всезнающих достоевсковедов. Потому что на следующей странице уже читаем, что супруги перебраниваются «благонравно». И, стало быть, перед нами – всё-таки счастливая пара, а «милые бранятся – только тешатся».76

Так Н.Арденс подверг сомнению оценки самого Достоевского. А заодно перечеркнул всё, написанное о первом браке Анной Григорьевной и Любовью Фёдоровной. Что ж, литературная концепция – дело убежденности автора. Каждый имеет право на собственное мнение…

А в это время в Кузбассе…

В Кузбассе в шестидесятые годы интерес к теме Достоевского и его первой женитьбы на газетном уровне проявляется вяло, даром что в Новокузнецке – Дом Достоевского, связанный именно с первым браком писателя. Хотя именно в Кемерове, как уже сказано, издаётся упомянутая книжка Н.Якушина. В газетах же наиболее примечательной можно считать публикацию В.Дмитриева («Кузнецкий рабочий», 1966). Автор излагает историю венчания по статье Валентина Булгакова шестидесятилетней давности (1904). Он цитирует её и перелагает своими словами. И это кажется примечательным, поскольку ни в изданной в Кемерове книжке Н.Якушина, ни в столичных солидных исследованиях эта публикация Булгакова в 60-е годы не фигурировала (возможно, из-за эмигрантского прошлого автора). Знакомство с нею выказывает, пожалуй, П.Косенко, но – три года спустя, в 1969-м, не называя, однако, при этом имени Булгакова в книге «Иртыш и Нева». Что касается статьи Дмитриева, то наиболее занимательными нам кажутся сведения, сообщаемые им из истории Дома Достоевского, как памятника культуры:

«… В наши дни в городе не осталось людей, которые видели Достоевского. Но старая жительница улицы, названной именем писателя, В.Г.Прибыткова, с гордостью рассказывала:

- Точно не помню, кому принадлежал домик, когда в нём жил Достоевский. Знаю, что мой дедушка уже поздно купил дом у каких-то Ивановых. Я жила в нём совсем маленьким ребёнком.

Сейчас на домике выше и левее мраморной мемориальной доски висит вывеска: «библиотека Новокузнецкого отдела культуры»…».77

Кемеровские исследователи в 60-е годы продолжают «открывать велосипед». Е.Дмитриев, как уже сказано, подаёт как новость данные, сообщаемые еще Валентином Булгаковым. Не отстаёт и член Союза журналистов А.Мазюков. В 1968 году он выступает в газете «Кузбасс» со статьёй «Камера Достоевского – верно ли это?». Мазюков сообщает: «Длительное время бытовало мнение, что великий русский писатель Фёдор Михайлович Достоевский отбывал наказание в кузнецкой каторжной тюрьме, построенной, как известно, в 1617 году. Одну из камер острога даже называли «камерой Достоевского». Однако это не соответствует истине».78

Анекдотичность ситуации заключалась в том, что история про «камеру Достоевского» была опровергнута ещё в 1920-е годы Герасимовым. В 60-е годы серьёзные исследователи об этом казусе уже давно наслышаны, и думать о нём забыли. Подлинные реалии известны, несомненно, тому же Дмитриеву, цитирующему статью Булгакова в «Кузнецком рабочем» - ведь Булгаков чётко определил, что именно связывало Достоевского с Кузнецком. Статья А.Мазюкова – наглядный пример, насколько мышление провинциальной интеллигенции было в те поры «заторможенным». Оно открывает Достоевского заново спустя сорок лет. И гордится уже давным-давно совершенными «открытиями». Что касается «кузнецкой каторжной тюрьмы, построенной, как известно, в 1617 году», то это ещё одно досадное недоразумение. Кузнецкая крепость выстроена на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого столетий, и А.Мазюков «сплавляет» два события – воздвижение кузнецкого острога и сооружение кузнецкой крепости., с которой и была связана легенда о Достоевском. Впрочем, крепость, которая во времена Мазюкова разрушалась за отсутствием к ней интереса со стороны властей, была молчаливым очевидцем венчания великого писателя в Кузнецке, и в этом отношении достойна того, чтобы войти в кузнецкий мемориал Достоевского. Так что привлечь внимание к этому памятнику истории, даже в такой казусной форме, было, пожалуй, – ко благу…

Семидесятые годы

Семидесятые годы для темы «кузнецкого венца» были, на наш взгляд, временем методичных попыток осмысления тех концепций, которые родились в предыдущем десятилетии.

Заметным явлением литературной жизни тех лет стал выход первых томов Полного собрания сочинений Ф.М.Достоевского (в 1971-1979гг. их вышло уже 19). Значительным подспорьем исследователям и читателям оказался научный аппарат этого собрания. В те же годы активно выходят выпуски «Материалов и исследований» о Достоевском, и переиздаются «Воспоминания» Анны Григорьевны. Что касается темы кузнецкого венца», то никак нельзя не отметить публикацию писем А.Е.Врангеля к Ф.М.Достоевскому, подготовленную Т.И.Орнатской в «Материалах и исследованиях» в 1978 году.

На местном уровне, в Кузбассе, исследователи только-только начинали высвобождаться из длительного «оцепенения». Стимулом стал интерес, проявленный к Достоевскому в Москве. Как-никак – издание Полного собрания Сочинений – своего рода памятник писателю, и коли центральные власти отважились на него, - стало быть, местным отставать было неприлично, учитывая наличие едва не раскатанного по брёвнышку Дома Достоевского в Кузнецке, вокруг которого чуть не десяток лет будут ломаться копья – быть ему или не быть…

В 1971 году, к 150-летию Достоевского, выпускается двухстраничный буклет «Достоевский в Кузнецке» под эгидой Новокузнецкого городского отделения Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, тиражом 4500 экземпляров. Слава богу, никаких упоминаний о реакционности творчества Достоевского в нем не содержалось. Буклет, впрочем, грешил неточностями. Безымянный автор, например, сообщал, что в общей сложности Достоевский в Кузнецке провел «около сорока дней», что превышало действительные сроки почти в два раза. Буклет снабжен также фотографией начала ХХ века с видом Кузнецка, выдаваемой составителем за современный венчанию Достоевского вид (под фото подпись: «Кузнецк 1857г.»). Ещё в буклете жирным шрифтом набрана цитата из статьи Валентина Булгакова без всяких ссылок на источник и без упоминаний авторства. Цитата закавычена, но её содержание извращено до неузнаваемости. Очевидно, редактор буклета считал себя куда более сильным литератором, нежели последний секретарь Льва Толстого.79

Впрочем, нельзя обойти молчанием исключительно благотворную для культуры Кузбасса роль Общества охраны памятников истории и культуры в 70-е годы…

«Неизданный Достоевский»

В 1971 году к 150-летию писателя в серии «Литературное наследство» солидным фолиантом выпущены записные книжки и тетради великого писателя 1860-1881гг. под названием «Неизданный Достоевский». И, поскольку в них (о чём мы уже подробно писали выше) поминается смерть М.Д.Исаевой, в комментариях находим соответствующее «параллельное» место. Так, исследователь Л.М.Розенблюм пишет: «Его отношение к жене в ту пору очень мало напоминало прежнюю безумную любовь, но оставалось сердечное сострадание к близкому человеку, постоянная забота о её лечении и благополучии, о её сыне и, главное, ощущение глубокой, вечной связи с женщиной, ещё недавно так много значившей в его судьбе. «Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей?». Поразительна чистота и искренность тона! Достоевский нигде, ни единым словом не пытается преувеличить своё страдание, обнаружить «надрыв», его действительно нет. Но громадность проблем, которые он стремится сейчас уяснить: личное бессмертие, причины развития человеческого общества, возможность будущей мировой гармонии, - сами говорят о масштабах переживаемого события… Личность Достоевского – человека и мыслителя, с большой силой и полнотой предстаёт перед нами на тех страницах записной книжки, которые посвящены смерти М.Д.Исаевой».80

Автор комментария подаёт читателю Достоевского и как философа, и как романтика. Те его поступки, которые мы оценивали в начале нашей книги равнозначными убийству Исаевой, предстают теперь как доказательство «человеческого сострадания к близкому человеку», а измены его первой жене так щепетильно обойдены, что уживаются с выводом о «постоянной заботе Достоевского о её благополучии». Воистину, - сколь отталкивающими ни были бы факты биографии великого человека, их всегда, при деликатном подходе, можно представить едва ли не в выгодном свете…

Вообще, 150-летие Достоевского, думается, стало ощутимым стимулом для исследователей. Но в любом юбилее кроется опасность: не перехвалить бы, не сделать гения ещё более «гениальным», не переусердствовать бы в рассуждениях о «моральной чистоте» и высокой нравственности художника. Потому что любой культ когда-нибудь да будет развенчан. Создаётся впечатление, что под влиянием юбилея нашим авторам чувство меры изменило. В самом деле: вряд ли были основания приравнивать две-три странички «размышлений» писателя, - пусть действительно информативных, но скорее афористичных, - к глубокому философскому изысканию. Впрочем, некий налёт юбилейной патетики со стороны достоевсковедов той поры понятен и объясним…

Михаил Никитин

Среди литературно-художественных версий и толкований первого брака Достоевского в семидесятые годы приметное место принадлежало роману Михаила Никитина «Здесь жил Достоевский». Он, впрочем, был написан ещё в середине 40-х, а впервые опубликован в 1956 году, но подлинный интерес у читателя, на наш взгляд, вызвал лишь в годы 70-е, чему способствовало и предисловие К.Ломунова ко второму изданию, в котором он отвечал на критические выпады против концепции Никитина: «Критики упрекали Никитина в том, что он подражает Достоевскому – и не только в языке, тоне и стиле романа, а и в трактовке отдельных персонажей. Так, исповедь чиновника-пьяницы Исаева они нашли «похожей» на исповедь Мармеладова из «Преступления и наказания», а в образе жены Исаева, Марьи Дмитриевны, обнаружили черты, присущие инфернальным героиням Достоевского. Нам кажется, что здесь дело не в подражании автора романа Достоевскому, а в чём-то ином. Напомним, что как установлено исследователями, Исаев послужил одним из прототипов Мармеладова. Не отсюда ли «мармеладовские» черты у Исаева в Никитинском романе? Исследователи давно указали на то, что история взаимоотношений Достоевского с М.Д.Исаевой и её первым мужем нашла отражение в его произведениях, в частности, в романе «Униженные и оскорблённые». И мог ли отсвет стиля и слога этих произведений не лечь на страницы романа Никитина?».81

«Подражание стилю Достоевского» - отнюдь не худшая черта написанного Никитиным. Ведь, как уже упоминалось выше, многие исследователи злоупотребляли не только переложением писем Достоевского, но и переписыванием воспоминаний барона Врангеля. Стилистические заимствования были настолько явны, что мы даже решились опубликовать их в сравнении с оригиналом (см. начало этой главы). Однако у Никитина подобных «параллелей» мы не обнаружили.

Проделанная Никитиным работа представляется нам кропотливой и тонкой. Пожалуй, в литературе 40-70-х годов, в которой отражались взаимоотношения Достоевского с Исаевой, такое мастерское владение словом характерно только для Н.Арденса и Д.Бреговой. События изложены очень подробно. В романе описан «посткаторжный» период до момента отъезда Исаевых в Кузнецк, который в фокус повествования не включен. Перед нами – хроника зарождения и утверждения чувства к Исаевой (с весны 1854г. по весну 1855г.). Роман М.Никитина опередил своё время лет на 20-30. Читатели не то что в 40-е, но даже в 1956г. не были готовы к осмыслению такого психологического феномена, как треугольник Достоевский-Исаева-Исаев. И лишь после выхода целой серии книг, в коих поминалось уже и имя Вергунова, роман М.Никитина мог перестать казаться непозволительно «фривольным». Критика же романа, скорее всего, вызвана была не теми обстоятельствами, которые «объявленно» ставились ему в вину, а его решимостью приподнять покровы «личного и сокровенного», казавшегося тогда даже скандалезным. И хоть автор деликатен до необычайности, вписаться в круг не только печатаемых, но и вполне признанных, ему удалось, пожалуй, только лишь в 70-е…

Что касается версии, упомянутой в предисловии К.Ломунова, будто Исаев послужил прообразом Мармеладова, то подобная действительно существовала, и существует по сей день. Добавим: в образе Катерины Ивановны Мармеладовой такие достоевсковеды, как М.С.Альтман, Г.В.Коган, и другие, узревали черты сходства именно с М.Д.Исаевой…82

Д.Брегова

Выход в свет в 1974 году объёмного романа Доры Бреговой «Сибирское лихолетье Фёдора Достоевского», после публикации других весьма приметных трудов о жизни и творчестве писателя (Л.Гроссман, Н.Якушин, П.Косенко, Н.Арденс, М.Никитин), казалось бы, удивить уже не мог никого. И, возможно, читатель, знакомый с проблематикой, даже негодовал: «ну сколько, де, можно переписывать одни и те же источники!». Тем не менее, по ознакомлении с книгой приходишь к выводу, что Д.Бреговой в осмыслении романтических коллизий «кузнецкого венца» удалось занять собственную нишу. И дело не только в том, что Достоевский – тема неисчерпаемая. Налицо и иное. Брегова – женщина, и, соответственно, смотрит на любовь не так, как мужчина. Предыдущие работы, касавшиеся первой любви Достоевского, принадлежали, в основном, перу представителей сильного пола. Женщина же – создание более утончённое. И потому перед нами – не столько исследование, сколько волнующий роман, в полном смысле этого слова. Из сцены прощания Достоевского с Исаевыми перед их поездкой в Кузнецк:

«Телега тронулась: Достоевский качнулся и приник к Марье Дмитриевне.

- Я не вынесу… Я умру…

- Ну что вы, голубчик… Крепитесь!

- Мы увидимся, и очень, очень скоро!...

- Ах, если б можно было!

- Будет можно, вот увидишь! Только жди, не забывай!

- Не сомневайся!...

Достоевский соскочил на землю и в последний раз посмотрел на Марью Дмитриевну. Врангель деликатно отвернулся.

Марья Дмитриевна первая обняла его:

- Как я буду без тебя?!

По щекам её текли слёзы. Он вытер их ладонью, потом взял обеими руками её голову и долго молча вглядывался в горячие глаза…

- Прощай! – Он нашел губами её губы. – Хотя нет: до свидания!

- До свидания, дорогой! До свидания!».83

В подобных тонах выдержаны многие места книги, которые, безусловно, впечатляли наиболее чувствительных читателей, чему способствовал и чистый, прозрачный стиль автора. Перед нами – добротно, на совесть сделанный роман, но интересен он и для исследователя.

Мы писали, что такой видный достоевсковед, как Л.Гроссман, начисто лишает свои книги «змиевского пассажа», то есть двух попыток Достоевского встретиться с Исаевой в Змиеве, для чего ей пришлось бы на время покинуть больного мужа. Брегова же – не упускает дополнительной возможности трактования воспоминаний Врангеля в романтической струе. Благо, что не менее романтичный Врангель рассматривал змиевские эпизоды приблизительно с тех же позиций, что и Брегова. Однако она «переромантизировала» даже Врангеля! Как уже было сказано, иные исследователи, следуя Врангелю, лишь обедняли написанное им, пересказывая «своими словами», чем превращали увлекательное повествование в канцелярщину. Дора Брегова демонстрирует подход прямо противоположный. Воспоминания Врангеля приукрашиваются. Письма Достоевского к нему для Бреговой выступают лишь субстратом для реконструкции душещемительных диалогов. Показателен в этом отношении эпизод встречи двух соперников – Достоевского и Вергунова – в Кузнецке в присутствии Исаевой, а также объяснения Исаевой с Достоевским, - как-то удастся запутавшейся в своих ощущениях женщине выйти из сложного положения?

«- А кто это Николай Борисович?

- Да разве я не писала Вам?

- Нет, я первый раз о таком слышу.

- Как же так…

- Так кто же это?

- Ну, как сказать… - Она замялась.

- Небось один из женихов?

Она опустила голову, промолчала…

- Прости, прости. Я так виновата…

- Что? Что? – повторил он, пугаясь и холодея.

- Я люблю его…

- Что?

- Да, я люблю его; конечно, я и тебя люблю; может быть, тебя даже более, но и его тоже…

Что-то тёмное, страшное надвинулось на него…

- Нет, я неправду сказала, - на лице её появилось новое, упрямое выражение, - я его больше люблю…

Руки Достоевского разжались и повисли, но уже через минуту им овладело странное спокойствие. Так вот что – кого-то другого она любит больше! И это за всё – за всю его долгую, страстную, преданную любовь! Ну что ж, хорошо!...

- Да он же в сыновья тебе годится! Нет, ты не можешь любить его!... Сколько же ему лет?

- Двадцать четыре.

- Двадцать четыре, а вам двадцать девять! Полноте, это несерьёзно!

- Он любит меня!...»84

Облик Вергунова в описании Бреговой выглядит достаточно привлекательным. Чутьём женщины она, пожалуй, достигает большего, чем другие исследователи. Потому что каждая женщина в своём внутреннем подсознательном естестве – не только романтик, но и психолог. Именно поэтому отвлечённые образы Бреговой представляются нам, порою, гораздо достовернее, чем точно сверенные с источниками концепции первого брака, коими «просвещало» читателей большинство авторов. По общей тональности сочинённое Бреговой более всего сопоставимо с книгой М.Никитина. Но у Никитина отсутствует образ Вергунова – самый загадочный и романтичный персонаж. Чистота и простота души, «безоблачная ясность» - такими свойствами характера награждает Брегова Вергунова: «Видимо, молодой человек был чист и прост душой: на все вопросы он отвечал с полной готовностью и смотря прямо в глаза – заподозрить его во лжи было невозможно. Что-то в нём было общее с Врангелем – скорее всего, именно чистота и безоблачная ясность. В то же время всё в ней ещё не устоялось».85

Психологический расклад ситуации занятен. Расшифровка отношений Вергунова с Исаевой и вовсе шокирует непривычностью: «Вергунов тянулся к Марье Дмитриевне потому, что надеялся найти в ней руководителя, и тем самым вызвал у неё материнское чувство – ведь она так добра, так любит опекать молодых людей обоего пола! Эти взаимные чувства оба приняли за любовь, но никакой любви нет, а только одно сплошное недоразумение: какой уж из неё руководитель! Ведь она, бедняжка, так слаба и сама нуждается в руководителе!».86

В 70-е годы написанное выглядело очень «свежо». Автор не боится мыслить. Более того – опровергать и «опрокидывать» источники, и отнюдь не только воспоминания Любови Фёдоровны. Хотя её, пожалуй, Д.Брегова отвергает решительней всех-иных. Потому что Любовь Фёдоровна по натуре своей – скептик, причём озлоблённый, а Д.Брегова – романтик.

Что касается высказываний о Вергунове самого Достоевского, на которые могла положиться Д.Брегова – то они ведь более чем противоречивые. То «сердце у него злое», то – «он того стоит», всё это сказано – про Вергунова, и если сам Достоевский непоследователен в оценках и страдает известным нарушением логики, то это лишнее доказательство, что в любви главное – не логика, а чувства. И поэтому Брегова, возможно, ближе всех других исследователей к истине. Быть может, поэтому реконструкция, скажем, второй встречи с Исаевой в Кузнецке выглядит не только экзальтированно, но и довольно правдоподобно. Она подана Бреговой в диалогах так:

«- Он бывает?

Против воли голос его сразу стал строгим и тусклым.

- Бывает, - коротко ответила Марья Дмитриевна, тотчас поняв, о ком он говорит. И вздохнула.

- Ну, и… как же? – Не ответ, а вздох Марьи Дмитриевны сразу вернул его ко всем тревогам и заботам.

- Это такое сердце, - проговорила она, отстраняясь. – Ах, если бы ты знал, какое это чистое, нежное, доброе сердце!...

- Значит, он понял, что не пара тебе? Ну, слава богу! Конечно же, с ним ты не была бы счастливой.

- Как знать… - повторила она задумчиво.

- Но… ведь ты же любишь меня, - сказал он, несколько смешавшись.

- Да, конечно… Однако и его тоже.

- Его тоже? Что ты говоришь?...

- Ты пойми: он совсем особенный… он ребёнок, и если иногда что нехорошее делает, … то совсем не понимает этого… Хотя и любит меня, очень любит… Я же говорила тебе, что он очень даже способен на самопожертвование, что это золотое сердце…».87

По версии Д.Бреговой, поведение Вергунова меняется в момент третьей поездки Достоевского в Кузнецк. Он «потускнел и осунулся», хотя от Исаевой не отрекается: «(Он) просто не представляет себе, как это я перееду в другой город и уже не буду в Кузнецке. Что он даже согласен со мной не видеться, но ему обязательно надо знать, что я где-то поблизости, чтобы иметь возможность, если станет совсем невмоготу, постоять на другой стороне улицы, глядя, как мелькает за занавеской моя тень, или подстеречь минуту, когда я выхожу из дома. Такой странный!».88

Таким образом, Д.Брегова превращает Вергунова в робкого и покорного воздыхателя, который готов переехать за Исаевой в другой город, чтобы лишь тайком подглядывать за её мелькнувшей тенью. На следующей странице она намекает на планы Вергунова никогда «не жениться». Конечно, о будущей женитьбе Вергунова Д.Бреговой в 1974 году пока не известно – ещё не были найдены документы. Вергунов женится в 1865 году, то есть после смерти Исаевой, очевидно, посчитав себя свободным. Кстати, найденные документы доказывают, что Вергунов робким никак не был, а представляется способным на самые стремительные и даже отчаянные поступки и умеет защитить свою честь. Отсюда – вывод: не слабость, а духовное мужество подвигли Вергунова уступить Достоевскому Исаеву.

Разумеется, как и прочие советские авторы, Д.Брегова предвенчальную сцену «соития Вергунова с Исаевой» не описывает. Не было «соития»! Потому что воспоминания Любови Фёдоровны хоть и не замалчиваются, но в обиход вводятся более чем осторожно. В схему романтичнейшего действа, созданного Д.Бреговой, слишком прямолинейные оценки Л.Ф. не укладываются…

«Был добрым другом и наперсником…»

Романтический флер, коим была овеяна связь Исаевой с Достоевским, в 70-е годы отражается не только в произведениях художественных, но даже в учебных пособиях для школ. В 1971г. Э.М.Румянцева публикует в издательстве «Просвещение» биографию писателя, в которой есть ряд занимательных мест. Автор поминает о Врангеле, который «был другом и наперсником в бурно развивавшемся романе Достоевского с Марией Дмитриевной Исаевой». Изложение «докузнецкого» периода её биографии подано в целом точно, хотя и чрезвычайно лаконично, что, впрочем, понятно: учебное пособие должно содержать только наиболее значительные вехи истории. Некоторые неточности наблюдаются в «формулярных» данных Н.Б.Вергунова, который почему-то назван «учителем уездной школы в Томске», хотя в действительности он служил в кузнецком приходском училище. Вполне очевидно, что автор не берётся давать оценку поступков и Вергунова, и Достоевского, сводя перипетии любовного треугольника к незатейливой фиксации фактов: «Мария Дмитриевна была натурой неуравновешенной, мятущейся. После смерти мужа она получила предложение от Н.Б.Вергунова, учителя уездной школы в Томске. «Её счастье я люблю более моего собственного», - писал Достоевский и стал хлопотать, чтобы как можно лучше устроить будущую семейную жизнь Марии Дмитриевны и Вергунова. Достоевский просил Врангеля помочь Вергунову перейти в другую школу, чтобы обеспечить Марию Дмитриевну материально. Мария Дмитриевна была бесконечно привязана к Достоевскому и всё же колебалась и сомневалась в определении своей судьбы. Черты её личности отразились в образе Катерины Ивановны в романе «Преступление и наказание» и в образе Настасьи Филипповны в романе «Идиот». О Марии Дмитриевне в эти годы Достоевский писал: «что-то каждую минуту вновь оригинальное, здравомыслящее, остроумное, но и парадоксальное, бесконечно доброе, истинно благородное… у ней сердце рыцарское: сгубит она себя». Он старался помочь Марии Дмитриевне, как мог… Но в то же время Достоевскому мучительно тяжело. Он то ведёт разговоры с Вергуновым о его жизни с Марией Дмитриевной и становится его другом, то ссорится с ним, доказывая, что Вергунов с Марией Дмитриевной не могут быть счастливы».89

Содержится в учебном пособии и довольно грубая ошибка, основанная на некритическом отношении к воспоминаниям П.П.Семенова-Тян-Шанского. Автор сообщает, что Достоевский после венчания «прожил две недели у Семёнова-Тян-Шанского в Барнауле», но это опровергается другими источниками. Впрочем, зная авантюрный склад Достоевского и рассказ Врангеля о его тайных поездках в Змиев (с инсценировкой, будто бы он вовсе из Семипалатинска не отлучался), а также имея ввиду странное несоответствие в дате, проставленной на прошении Белихова об обвенчании Достоевского священнослужителями города Кузнецка, помеченного 1 февраля (о чем см. выше) – в то время, как Достоевский уже должен быть в дороге, невольно задаёшься вопросом о правомочности собственных выводов. Пытаемся вновь себя перепроверить: а не сфальсифицированы ли даты отъезда в Кузнецк и даты возвращения из него в Семипалатинск (через Барнаул) самим Достоевским, который с какой-то неведомой целью метит «не теми» числами и письма, и документы? И, возможно, Семёнов-Тян-Шанский как раз прав, а Достоевский кого-нибудь для чего-то в очередной раз дезинформирует – ведь тайн в его первом браке накопилось столь много, что уже ничему не удивляешься…

Не исключено, что Достоевскому следовало быть на службе в Семипалатинске в строго определённое время, и отпуск, нужный для обустройства венчальных дел (более чем месячный!) могли ему и не предоставить. Отсюда – договорённость с командирами о более длительной (чем официально разрешённой) отлучке под предлогом, например, болезни. Авантюрная же проделка тщательно скрывается. Тем более в письмах, - которые могла читать цензура, - и не потому ли, кстати, ему иногда приходится посылать их через знакомых (и получать тоже!), о чем он сам сообщал (см. 28-й том Сочинений). Так что меры предосторожности могли в действительности быть им предприняты, - в случае, если устно разрешённая «самоволка» в самом деле существовала. И тогда – Семёнов-Тян-Шанский точен, и несоответствие в источниках объяснимо?

«Новые материалы и исследования»

В целом 70-е годы в достоевсковедении – это скорее всего не качественный, а количественный скачок. Что касается первого брака Достоевского – в оборот не вводится практически никаких неизвестных ранее источников, концепции тоже не блещут разнообразием. Издаётся много литературы – и, главное, Полное собрание сочинений, но в нём мы находим не так уж много нового. Исключение составляет, пожалуй, публикация писем Н.М.Достоевского к А.М.Достоевскому в «Новых материалах и исследованиях» (1973) в серии «Литературное наследство» (фолиант под номером 86). В письмах обнаруживаем самые лестные оценки личности Исаевой. Из письма от 1858г.: «… Жена его Марья Дмитриевна, по умершему первому мужу Исаева, по показанию приезжих оттуда, наипрелестнейшая и умнейшая женщина. Брат знал её ещё при жизни первого мужа и когда сам он был ещё в ужасном положении, она принимала в нём большое участие, помогала ему, быв сама не в слишком хороших обстоятельствах. По смерти мужа она осталась совершенно в беспомощном состоянии с шестилетним ребёнком и тогда-то брат женился на ней и живёт очень счастливо…».90

Процитированный кусок письма грешит некоторыми неточностями. Искажен, например, возраст пасынка Достоевского. Тем не менее, публикация писем – настоящий подарок достоевсковедам, занимающимся ранним периодом творчества писателя. В той же книге находим ещё одно письмо Н.М.Достоевского брату от 18 ноября 1862г., в котором также поминается Исаева: «Жена его очень добрая особа, но жаль, что очень больная женщина. У ней чахотка, и только тридцатилетний возраст не даёт скоро развиться этой болезни…».91

Вообще, Исаева в литературе 70-х годов поминается довольно часто. Другое дело, что ничего нового о ней и её браке с Достоевским почти не сказано. Излагаются, в основном, уже известная всем канва событий. Исключение, может быть, составляют комментарии к Полному собранию сочинений и к отдельным изданиям Достоевского (особенно нужно отметить вышедший в 1970г. в «Науке» роман «Преступление и наказание», прокомментированный Г.Ф.Коган). Нельзя не отметить также и упомянутую нами версию, что в рассказе «Кроткая» нашли отражение размышления Достоевского у гроба М.Д.Исаевой. В.А.Туниманов в первом томе «Материалов и исследований» возвращается к этой теме: «Ситуация «Кроткой», - пишет он, - и завет Христа ведут к словам Достоевского, записанным у гроба его первой жены, М.Д.Исаевой: «Возлюбить человека как самого себя, по заповеди Христовой, - невозможно. Закон личности на земле связывает. Я препятствует...».

Из сказанного следует, что Исаеву Достоевский не мог «возлюбить как самого себя» из-за пресловутого «закона личности». И тогда вполне оправданно, что ради любви к самому себе Достоевский может Исаевой и поступиться. Что он и делает, пренебрегая ею ради иных любовных коллизий в момент, когда Исаева постепенно гаснет от чахотки. И это нас нисколько не удивляет, - мы помним, что в понятии и творчестве Достоевского Я - доминирующая категория, подчиняющая обстоятельства себе. Именно этот смысл подсказывает нам приведённая В.А.Тунимановым аналогия, однако в его словах она не угадывается, а лишь домысливается нами. 70-е годы – время иносказаний…92

Повторение – мать учения

В Сибири одним из наиболее приметных исследователей, затрагивающим в 70-е годы ранний период творчества Достоевского, была М.М.Громыко. В 1975 году она опубликовала статью, посвящённую «Запискам из Мёртвого дома». Что касается первого брака писателя, новых сведений статья не содержала. Однако она обращала внимание на известную полемику 20-30-х годов, в которую оказались втянутыми в указанное время А.Кручина, В.Зазубрин, Б.Герасимов, В.Шемелев, Д.Ярославцев и др. Сам факт возвращения к некоторым нюансам достоевсковедения 20-30-х гг. – позитивен, потому что историография (как история исторической науки) не менее увлекательна, чем сама история. Увы, М.М.Громыко свела названную полемику лишь к столкновению мнений в альманахе «Сибирские Огни», что выглядит довольно узко. На самом деле, как было подробно показано выше, она задевала отнюдь не только Б.Герасимова и В.Зазубрина, и не только в их публикациях отражалась. Однако усилия М.М.Громыко всё же следовало бы приветствовать, ибо впервые в поствоенные годы читатели смогли ощутить, что у темы «Достоевский в Кузнецке и Семипалатинске» имеется не только история вопроса, причем довольно неоднозначная, но и разные аспекты. М.Громыко пишет: «… В 1926-1927гг. на страницах «Сибирских Огней» неожиданно вспыхнула полемика о месте отбывания каторги и ссылки Ф.М.Достоевским. Тем более неожиданная, что именно в этом журнале в январе 1925г. Г.Вяткиным был опубликован «Статейный список о государственных преступниках, находящихся в Омской крепости, в каторжной работе 2-го разряда июня 11 дня 1850 года», подписанный подполковником Де Граве и содержавший подробные данные о Достоевском. Тем не менее, через год с небольшим В.Зазубрин в очерке «Неезжеными дорогами» заявил, что Достоевский сидел в г.Кузнецке в тюрьме, в камере №6 (какая точность!) и что до «нашествия скопищ Рогова», разрушивших кузнецкую тюрьму, «камера Фёдора Михайловича показывалась посетителям» (?!). Это был не единственный фантастический факт о жизни Достоевского в Сибири в этом очерке. Очерк поразительно уживался в одном номере журнала с обстоятельной статьей «Ф.М.Достоевский в Семипалатинске», учитывавшей и «Воспоминания» А.Е.Врангеля, и письма Достоевского, и некоторые материалы из местного архива о семипалатинском окружении Достоевского. В статье, в частности, был четко оговорен короткий выезд в Кузнецк, только в отпуск (в это время Ф.М.Достоевский находился на военной службе), для венчания с М.Д.Исаевой. Статья шла за подписью Б.Г-в и принадлежала, по-видимому, перу Бориса Герасимова. Этот же автор в апреле 1927г. дал фактическое разъяснение о сроках и местах пребывания Достоевского в ссылке, отметя вымышленные утверждения В.Я.Зазубрина и некоторых досужих старожилов Усть-Каменогорска, горевших естественным желанием связать побольше знаменитых имён с историей родного города, а также тех жителей Семипалатинска, которые показывали «заброшенные копи, где работал Фёдор Михайлович»… Перу Герасимова же принадлежит статья в Сибирской Советской Энциклопедии о пребывании Достоевского в Сибири, где четко изложена фактическая канва событий… К этому времени в распоряжении Б.Герасимова была публикация первого тома «Писем» Ф.М.Достоевского, вышедшего в 1928г…».93

Публикация М.Громыко знаменательна ещё и тем, что в Сибири, после Н.Якушина, наконец-то появилось перо, неравнодушное к нюансам сибирского бытования великого писателя, причём события излагались автором довольно точно. В отличие, скажем, от региональных газетных и журнальных статей, значительная часть коих в 70-е годы грешила непростительными искажениями. Так, В.Дроздов в журнале «Огни Кузбасса» в 1971г. в очерке, приуроченном к 150-летию Достоевского, не просто допускает отдельные неточности, но и прямые незакавыченные заимствования из книги П.Косенко «Иртыш и Нева». Приводим доказательства:

П. К о с е н к о :

«Исаев начал страшно пить и быстро совершенно опустился… Интерес Фёдора Михайловича к женщине… превратился в чувство исключительной силы и остроты… Сила вспыхнувшей любви Достоевского, исключительное богатство… его духовного мира, которые она не могла не оценить, увлекли её.. На пути к соединению стояло два… препятствия – её замужество и бесправное положение Достоевского».94

В. Д р о з д о в :

«… А.И.Исаев… начал страшно пить и быстро совершенно опустился. Интерес Ф.М.Достоевского к… женщине превратился в чувство исключительной силы и остроты. Сила вспыхнувшей любви Достоевского, богатство его натуры и внимание, в котором так нуждалась Мария Дмитриевна, вызвали взаимное чувство и у неё. Но на пути к их соединению было два препятствия – замужество М.Д.Исаевой и бесправное положение Ф.М.Достоевского».95

Те места, где В.Дроздов заимствует чуть ли не целые предложения у П.Косенко, в основном, точны. Там же, где он проявляет инициативу, следуют искажения. В частности, он сообщает, что весной 1855 года «мужу М.Д.Исаевой предоставили место управляющего трактирами в Кузнецке», тогда как должность называлась так: заседатель по корчемной части. «Казаков сад» превратился в «Казаковский сад». В тех фрагментах, которые написаны В.Дроздовым своими словами, его статья походит на школьное сочинение. Но как только он прибегает к фразам, взятым из книги П.Косенко (например, таким, как «счастливый исход его мучительной любви», сравни с.57 у Косенко и с.77 у Дроздова), сразу чувствует профессиональное перо. И – заимствования продолжаются:

П. К о с е н к о :

«Вести из Кузнецка шли самые тревожные. Мария Дмитриевна устала от бесконечной борьбы с нищетой… Она осторожно спрашивает совета у Достоевского, как ей поступить в случае, если будет к ней свататься пожилой обеспеченный человек… Фёдор Михайлович с невероятной энергией предпринимает… попытки «уладить» свои запутанные дела… С первым же письмом Врангелю в Петербург… Достоевский отправляет и другое, адресованное герою Севастопольской обороны Эдуарду Ивановичу Тотлебену…».96

В. Д р о з д о в :

«Скоро из Кузнецка стали приходить самые тревожные вести. М.Д.Исаева устала от бесконечной борьбы с нищетой. С осторожностью, как ей поступить в случае, если будет к ней свататься обеспеченный человек, она спрашивает совета у Ф.М.Достоевского… С огромной энергией он ищет пути улаживания своих запутанных дел. Он направляет письмо своему другу А.Е.Врангелю, переехавшему… в Петербург, адресованное герою севастопольской обороны Э.И.Тотлебену…».97

Не будем утомлять читателя перечислением других таких же «параллельных» мест. Их много. Остаётся пожалеть местных любителей творчества Достоевского тех лет. Тем более, что «выжимки» из чужой работы, как уже сказано, удивительным образом соседствуют с фактологическими ошибками. Например, Дроздов утверждает, что Достоевский отправился в Кузнецк из Семипалатинска 1 февраля 1857г., что не соответствует действительности. Зато доволно верно описаны свадебные торжества в Кузнецке, однако опять же находим здесь очередное огорчительное «заимствование». В.Дроздов сообщает: «В церковь собрался чуть ли не весь Кузнецк. Свадьба была пышной, заботы по её устройству взяла на себя жена исправника А.Н.Катанаева. В эти дни Фёдор Михайлович был спокойно счастлив, весел, кузнецкое «общество» им было очаровано. Он постоянно бывал с женой на вечерах, много танцевал, охотно играл в карты по маленькой». (Сравним с текстом Косенко: «Заботы по устройству свадьбы взяла на себя жена исправника Анна Николаевна Катанаева… Церемония получилась весьма пышной. В церковь собрался чуть не весь Кузнецк… Фёдор Михайлович был спокойно счастлив; … кузнецкое «общество» было им очаровано. Он постоянно бывал с женой на вечерах, много танцевал…, охотно играл в карты по маленькой»).98

То же самое – в описании эффекта, которое произвело на Семёнова-Тян-Шанского чтение «Записок из Мёртвого Дома» накануне венчания Достоевского. В.Дроздов: «Тот был потрясён силой и правдой нарисованных картин каторги». (Сравним – у П.Косенко: «Семёнов был потрясён силой и правдой нарисованных его другом картин каторги»).99

А.Мазюков

С сожалением приходится констатировать, что местное «достоевсковедение» в начале 70-х гг. не всегда выглядело достаточно профессионально. К подшивкам кузбасских газет той поры можно относиться лишь иронично. Новокузнецкий автор А.Мазюков в августе 1970г. активно борется с версией, что Достоевский якобы «отбывал наказание в кузнецкой крепости». То же самое, впрочем, он делает и в 60-е годы. Причём, видимо, безуспешно, поскольку даже в монографиях сибирский ученых тех лет фантазии об отбывании Достоевским срока в крепости всё ещё бытовали. Мазюков одного из таких авторов называет по имени, но в разъяснениях опять-таки неточен. Так, он считает, что кузнецкая крепость построена в 1618 году, тогда как на самом деле она начала возводиться только в конце XVIII века. Читаем статью А.Мазюкова «Ф.М.Достоевский в Кузнецке»: «… Длительное время бытовало ошибочное мнение, будто великий русский писатель Фёдор Михайлович Достоевский отбывал наказание в Кузнецкой крепости, построенной, как известно (!!! – авт.) в 1618 году. В крепости действительно побывало немало участников революционного и демократического движения (??? – авт.), тех, кто выступал против крепостничества и самодержавия. Это обстоятельство не могло не найти отражения в документах прошлого. Так, первый съезд крестьянских депутатов Кузнецкого уезда, состоявшийся в марте 1918 года, под влиянием широко распространённой версии о причастности Ф.М.Достоевского к Кузнецкому острогу и в какой-то степени (??? – авт.) выдавая желаемое за исторически достоверное событие, в перечне своих важнейших мер по отделу народного образования утвердил пункт «Об увековечивании памяти писателя Ф.Достоевского, отбывавшего ссылку в Кузнецке». В постановлении крестьянского съезда указывалось: «Единогласно решено на средства Совета и добровольные пожертвования приобрести дом, где жил Достоевский, организовать в нём музей и библиотеку-читальню». Намечено было в камере тюрьмы, где якобы находился писатель, устроить читальню и в городе установить памятник… В 1921 году исполком Кузнецкого уездного Совета ещё раз возвратился к имени Ф.М.Достоевского, но на этот раз в постановлении просто отмечается о присвоении городской библиотеке имени писателя… Тем не менее версия эта оказалась живучей. Например, новосибирский автор В.Л.Соскин в «Очерках истории культуры Сибири в годы революции и гражданской войны», вышедшей пять лет назад, ссылается как раз на постановление крестьянского съезда».100

Впрочем, то, что в фактах биографии Достоевского путались даже учёные, нас нисколько не удивляет – тому мы приводили уже несчётное число примеров. Вот ещё один: кандидат наук Н.Яшина в статье «Пафос творчества», опубликованной в газете «Кузбасс» 11 ноября 1971г., критикуя «буржуазных идеологов», которые «пытаются объявить Достоевского гением психопатологии», попутно сообщает, что «в Кузнецке Достоевский был два раза» (тогда как поездок в Кузнецк было три), и что «15 февраля он (Достоевский, - авт.) ведёт к алтарю местной церкви горячо любимую женщину…» (однако венчание состоялось, как известно, 6 февраля, – Н.Яшина искажает дату, очевидно, вслед за исследователем Л.Гроссманом, но не ссылается на него).101

Новокузнецкие краеведы

В 1971 году к юбилею писателя Новокузнецкий городской краеведческий музей организовал выставку. К её подготовке оказались причастны самые видные краеведы и старожилы города К.А.Воронин и бывший фельдшер Борисенко, а также директор музея П.В.Кононова. Фактографическая сторона экспозиции была представлена, между прочим, и фотокопией статьи Валентина Булгакова «Ф.М.Достоевский в Кузнецке» (1904), практически неизвестной в столицах. Однако пропаганда «кузнецкого венца» была не столь успешна, как могло казаться. Даже посетивший выставку корреспондент, который о ней писал в газете, сбивается на вопиющую неточность и пишет о «годах жизни»(!!!), проведённых Достоевским в Кузнецке. Из статьи В.Мелиха «Здесь жил Достоевский» от 31 октября 1971г.: «… Наиболее богато иллюстрированными фотографиями оказались годы жизни, проведённые писателем в Кузнецке… Есть здесь и фотографии старой лиственницы – свидетельницы прогулок Фёдора Михайловича по Кузнецку. Она и сейчас стоит на Советской площади. Есть фотокопия статьи В.Ф.Булгакова… Эту фотокопию сотрудники нашего музея получили из ленинградской библиотеки им. Салтыкова-Щедрина… Некоторые снимки, в частности, единственная в своём роде фотография дореволюционного Кузнецка с улицей Достоевского, позаимствована у бывшего фельдшера Борисенко. (Добавим: в конце 70-х «лиственница Достоевского» помешала башенному крану при прокладке объездной дороги и её бестрепетно срубили, - авт.).

- Материалы, - рассказывает научный сотрудник К.А.Воронин, - к открывающейся выставке были собраны не за один месяц. Директор музея П.В.Кононова долго вела переписку с домом-музеем Достоевского, московскими и ленинградскими библиотеками…».102

«Кузнецким венцом» Достоевского в те поры усиленно занимается также новокузнецкий автор Л.Сербин. Судя по его статьям, ему знакома работа Валентина Булгакова «Ф.М.Достоевский в Кузнецке». Однако и он не избегает неточностей. Так, в октябре 1971г. Сербин неосторожно заявил, что «…около сорока дней (!!! – авт.), в общей сложности, пробыл Фёдор Михайлович Достоевский в Кузнецке».103

Однако не эти досадные ошибки должны войти в историографию «кузнецкого феномена». Тот же Л.Сербин, например, в начале 1970-х поведал кузбасской общественности крайне занимательные, и, возможно, весьма точные факты из истории Дома Достоевского в Новокузнецке. Из его статьи «Здесь жил писатель» узнаём, что реставрация упомянутого Дома – уже на повестке дня, о ней говорят (но, увы, упорно не осуществляют, ограничиваясь лишь скоротечными ремонтами). 11 ноября 1971г. Сербин сообщает: «… Пройдёт немного времени, и реставраторы вернут домику первоначальный вид. А пока здесь заканчивается очередной ремонт. Сохнут крашеные полы, лучи скупого осеннего солнца играют на свежевыкрашенных окнах.

Леонид Иванович Шабалин по-хозяйски обходит небольшую усадьбу…

- Я ещё не застал в живых сыновей того самого крестьянина Михаила Дмитриева, который был свидетелем венчания Исаевой и Достоевского. Отец мой Иван хорошо знал своего соседа. Дома стоят рядом. Человек он был добрый и отзывчивый. Отец сказывал, что овдовевшей чиновнице Исаевой большую помощь оказал в её несчастье. Да и поручительство при венчании на себя взял. Теперь остались только внуки Михаила, да и те поразъехались. В доме долгое время жили три богомольные старухи. Придут, бывало, школьники или студенты, а то и заезжие гости к домику, станут расспрашивать, а старухи их даже в дом не пускали.

Вот тогда-то и пошла по соседям Агнесса Павловна Ващенко. Собрала она жителей улицы Достоевского на собрание, и порешили они всем миром написать письмо депутату.

«Мы, общественность и жители округов 17-21, просим содействия в открытии филиала краеведческого музея в доме №40 по улице Достоевского. Как известно, в этом доме жил великий русский писатель Фёдор Михайлович Достоевский. К дому часто приходят те, кто интересуется творчеством писателя, и часто обращаются к нам с просьбой рассказать о том времени, когда Фёдор Михайлович был в Кузнецке. В нашем районе много исторических мест, и усадьба бывшего портного Дмитриева была бы ещё одним свидетельством исторической ценности старого Кузнецка. В этом доме мы собираемся открыть общественную библиотеку, и просим вашего содействия и поддержки».

Через месяц дом отдали в распоряжение энтузиастов. Агнесса Павловна вместе с учащимися соседних школ привела в порядок запущенные комнаты, побелила стены. Так состоялось торжественное открытие общественной библиотеки имени Фёдора Михайловича Достоевского. В её фондах было более тысячи экземпляров книг, собранных у населения. Сейчас библиотека государственная, имеет штатного работника и около шестисот читателей».104

Напомним – «обобществление» памятника истории осуществилось в 1962 году. Во время «оттепели». Чему, возможно, невольно содействовала упомянутая «богомольность» населявших дом старушек. Хрущев отличился особым притеснением церквей именно в период означенной «реквизиции». В 1961 году в Кузбассе закрыты Знаменская церковь в Кемерове, Вознесенская в Верхо-Томске и Покровская в Ленинске. Так что гонения на «богомолок» нас не удивляют. Жаль только, что к сей расправе над ни в чём не повинными старушками «присоседили» имя Достоевского. Так что в данном случае «униженными и оскорблёнными» оказались именно они. Заканчивается статья «парадно»: «У этого дома теперь есть паспорт, - победно рапортует Л.Сербин, - и он зарегистрирован как исторический памятник. Большую заботу о нём проявляет сотрудник городского краеведческого музея Константин Александрович Воронин. Это он главный инициатор открытия мемориальной комнаты, он первым оформил уголок, посвящённый памяти писателя, в библиотеке, многие фотокопии документов, относящиеся к кузнецкому периоду жизни Достоевского, получены из музеев страны Константином Александровичем… В отделе культуры горисполкома мне рассказали о мероприятиях этого юбилейного года. Это и открытие бюста и мемориальной комнаты в доме, где бывал Достоевский, и реконструкция всей усадьбы…».105

Заметим – Л.Сербин оперирует термином «кузнецкий период Достоевского». Он будет взят на вооружение немногим позже как один из аргументов для открытия мемориального музея в Новокузнецке (дескать, «период» этот отнюдь не укладывается в 22 дня, проведённых, в общей сложности, Достоевским в Кузнецке, а длился по крайней мере два года, когда помыслы его были обращены именно к Кузнецку, а то и всю жизнь, ибо отблески «кузнецкого венца» находим даже в «Братьях Карамазовых»). Пока же – лишь разговоры о «реставрации» и «реконструкции». Именно – разговоры, потому что до открытия музея ещё десять лет, а о хлопотной реставрации мечтают только романтики, в «верхах» же одни прагматики, коим – не до культуры. Более того, руководствуясь именно лозунгом «реставрации» в Новокузнецке, как уже сказано выше, уничтожили несколько памятников истории, в том числе дом священника Тюменцева, венчавшего Достоевского. Дома разобрали якобы для того, чтобы потом восстановить «по науке», и – собрать забыли…

Сказанное как нельзя лучше объясняет, почему один из авторов этой книги, очутившись в середине 70-х годов в Кузбассе, в статьях той поры особое внимание уделял Дому Достоевского и его сохранности. Из статьи М.Кушниковой «Счастливые и грозные Кузнецкие дни» от 05.03.1977г.: «Дом Достоевского… Он сохранил кусочек того короткого счастья, что приютилось под его крышей в кузнецкие дни великого писателя… Он, мне кажется, один из важнейших памятников Кузбасса по своей причастности не столь к мимолетному пребыванию здесь Достоевского, сколь к тому, может быть, самому яркому и важному событию в его сибирской жизни – «грозному чувству» к Исаевой…».106

Вслед за П.Косенко М.Кушникова берёт на вооружение понятие «грозное чувство», коим сам Достоевский определил свои отношения с М.Д.Исаевой. Влияние П.Косенко на складывающуюся концепцию М.К. в 70-е годы ощутимо тем более, что она лично знала этого литератора по пребыванию в Алма-Ате. Однако главное, что отличало публицистику М.К. в 70-е годы, касающуюся Достоевского, совсем в другом - налицо была острая практическая направленность статей и связь с современностью: на повестке дня стояло сохранение Дома Достоевского и открытие мемориального музея. Большую помощь в этом деле оказывали москвичи, и особенно – известный достоевсковед Галина Владимировна Коган, ещё в 1965 году поставившая подпись под известным письмом, опубликованном в «Литературной Газете», - в нём говорилось о мемориальных местах, связанных с бытованием Достоевского в Сибири, в том числе и в Кузнецке. Это письмо и стало отправной точкой для боёв «местного значения» за открытие музея и реставрацию памятника. Громкие баталии развернулись уже в 1977 году. Из статьи М.К. «Кузнецкие дни Достоевского» от 21.08.1977г.:

«… В 1965 году в «Литературной Газете» было опубликовано письмо за подписями виднейших литераторов нашей страны. Письмо касалось уцелевших памятных мест Достоевского в Сибири. Семипалатинский дом, в котором жил Достоевский после каторги, и дом в Старокузнецке рассматривались как ценнейшие памятники мировой культуры…

Как сообщает заведующая Московским музеем-квартирой Достоевского Г.В.Коган (её подпись тоже стоит под упомянутым выше письмом), особый интерес вызывают памятные места, связанные с сибирским периодом Достоевского…

Московский музей Достоевского готов оказать всемерную помощь серьёзному становлению ценнейшего памятника мировой культуры, расположенного в нашем крае. Помощь эта выразится в широкой поддержке экспонатами, фотоматериалами, документами, ценными изданиями, а также в научной консультации и постоянном тематическом руководстве.

Тем более огорчительно, что в самом Кузбассе ещё бытуют сомнения: а так ли уж велика роль М.Д.Исаевой в жизни Достоевского?... И почему речь идёт о доме-музее Достоевского, коль жил в старокузнецком домике не сам Достоевский, а Исаева…

Я беседовала с заместителем председателя Новокузнецкого горисполкома П.Н.Свистулой. Выяснилось, что дом поставлен на капитальный ремонт. Однако предполагается не реставрация, а обычный ремонт в побелкой и покраской, после чего опять откроется библиотека.

Но каковы же планы на будущее? Ведь вполне очевидно, что такое положение дома нестабильно. Да, нестабильно, подтвердил П.Н.Свистула. Дом ветхий. Исчезли ставни. Неизвестно, какие были наличники – сейчас никаких не осталось. Внутри перегородки переставлялись, так что теперь всё уже вовсе не такое, как было при Достоевском. Вывод?

Предполагается домик разобрать и выстроить новый. Здесь же рядом. А может быть, в ином месте. Дом будет из доброго дерева, которому привлечённый специалист постарается придать вид старины, так что «аромат времени» не пострадает…

В случае с домиком Достоевского, мне кажется, нужна особая осторожность. Имеется негативный опыт разборки памятных домов, которые уже никогда не «воскресли»…

Также безвозвратно утрачена при сноске старого кузнецкогокладбища надгробная плита чиновника по питейной части Александра Ивановича Исаева. А между тем первый супруг Марии Дмитриевны Исаевой послужил прототипом для Мармеладова… Кроме того, по свидетельству уроженца… Кузнецка Валентина Фёдоровича Булгакова, последнего секретаря Л.Н.Толстого, эта плита была водружена Достоевским и Исаевой в 1857 году, и надпись на ней составлена была Достоевским.

Так что если время пощадило домик Достоевского и стоит он на своём месте без каких-либо других повреждений, то не лучше ли прибегнуть ко всем средствам консервации, имеющимся у сегодняшней реставрационной науки, чтобы сохранить его?... Он принадлежит не только Кузбассу, но и мировой культуре, так что требует бережности и внимания в соответствующих масштабах…».107

И тут в Кузбассе взыграли амбиции. Со страниц газет чиновникам указывалось на недопустимое отношение к памятникам старины. И Дом Достоевского был не первым и не последним поводом для затянувшегося противоборства кучки «интеллектуалов», опирающихся на московские связи, с местными властями. Сегодня, впрочем, те, кто усиленным образом заколаживал полезные для культуры акции, - в почёте, и получают награды «за большой вклад в культуру», точнее – за многолетнее и целенаправленное разрушение оной.

Между тем, конфликт вокруг Дома Достоевского всё обострялся. 18 апреля 1978 года в газете «Комсомолец Кузбасса» появляется статья «Быть или не быть музею Достоевского в Кузнецке?». Читаем:

«… Вновь было привлечено внимание общественности к «кузнецкому домику» и вновь прозвучала тревога за его сохранность.

В отличие от Семипалатинского дома-музея Ф.М.Достоевского, дом в Новокузнецке до недавних пор служил лишь скромной районной библиотекой, и ещё до недавних пор ему грозили многие неприятности. На протяжении последних лет судьба Домика Достоевского в Новокузнецке справедливо волновала общественность. И недавно, после предварительных переговоров с Московским литературным музеем и Московским музеем-квартирой Ф.М.Достоевского, в Министерство культуры РСФСР и в упомянутые музеи было направлено письмо, подписанное писателями, журналистами, художниками, преподавателями местных вузов с одной просьбой - содействовать сохранению ценного памятника и открытию в нём литературного музея имени Ф.М.Достоевского…

На письмо последовали оживлённые отклики. Главная инспекция по охране памятников, Союз писателей РСФСР, московские литературные музеи горячо заинтересовались «кузнецким домиком». Обращение кемеровского облисполкома в Министерство культуры РСФСР оказалось решающим. И вот то, что многим казалось хлопотной, а, главное, необоснованной идеей, - Достоевский пробыл в Кузнецке так недолго! – нашло поддержку многих центральных инстанций.

Для изучения возможности открыть в Новокузнецке литературный музей прибыли В.Н.Рыбалко, директор Ленинградского музея имени Достоевского, и заведующая сектором литературных музеев НИИ музееведения в Москве Е.Г.Ванслова. Предварительный вывод специалистов: в Кузбассе нет ни одного литературного музея, и особенно важно открыть в Кузнецком районе мемориальный музей Достоевского – филиал Новокузнецкого краеведческого музея. Предложив ряд подготовительных работ (создание научного совета, разработка методических планов) и напомнив о предстоящей дате 1981 года – столетия со дня смерти Ф.М.Достоевского, специалисты Москвы и Ленинграда ознакомились с весьма скудными материалами, которыми располагает городской краеведческий музей, и обещали поделиться своими сокровищами.

В Кузбассе побывал опытный специалист, архитектор А.С.Алтухов, который также высказал вполне конкретное мнение: наш край богат ценными памятниками старины, часть из них имеет республиканское значение… Итак, всё звучит обнадёживающе и внушает определённый оптимизм. Но до победы ещё очень и очень далеко. Осуществление всех этих планов будет зависеть от созвучности местных позиций с оценками авторитетных центральных инстанций, и потому путь к «виктории» куда сложнее, чем может показаться на первый взгляд. И опасения эти не напрасны.

Передо мною документ – «Приложение к решению Совета Министров РСФСР №624 от 4.12.1974 года» с перечислением 11 памятников республиканского значения в Кузбассе. Наряду с Домом Достоевского здесь указан и дом Обнорского в Кузнецке, который ещё в 1969 году был снесён и продолжал существовать в качестве «мёртвой души» в неверных или непроверенных списках, попавших на утверждение в Москву к 1974 году.

Как уже было сказано, 1981 год мировая общественность будет отмечать как год памяти Достоевского, а домик в Кузнецке стоит пока обшитый досками. Пример этот не единственный. Кузнецкая крепость, будучи внесённой в списки республиканского значения, ждёт не первый год решения своей участи. Могу привести ещё один документ – решение Новокузнецкого горисполкома о сооружении памятного обелиска к 350-летию Кузнецка, принятое в 1969 году. В этом году Кузнецку исполняется уже 360 лет, а обелиска, обещанного десять лет тому назад, всё нет…

Казалось бы, «кто старое помянет…»! Но ведь это «старое» живо и поныне: на состоявшемся недавно в Кемерове пленуме Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры наряду со многими взволнованными выступлениями… звучало и нервозное недоумение по поводу «моды на новокузнецкие памятники»…».108

Названный публицистический материал вызвал отклики. Будущий директор музея Достоевского (точнее – филиала новокузнецкого городского краеведческого музея, основанного в 1981 году) выступил со статьёй «Музею быть», и заявил, что в Новокузнецке полным ходом идёт подготовка к открытию музея и что даже собираются экспонаты. Власти как бы ставились перед фактом. Между тем, в прессе отнюдь не случайно поминалось, что соответствующее ходатайство кемеровского облисполкома «было решающим». Только инициаторам движения по созданию музея Достоевского доподлинно известно, сколько трудов стоило заставить облисполкомовцев отважиться на сей шаг. Но в целом к весне 1978 года были заложены необходимые предпосылки для образования музея и главное – разбужено общественное мнение, с которым приходилось считаться. Поэтому автор статьи «Музею быть» М.М.Лычагин оказался в известном смысле провидцем. 16 мая 1978 года он писал: «… Сейчас домик Достоевского отремонтирован, но ещё не реставрирован. Для этой работы нужен специалист, и мы верим, что он приедет в Новокузнецк. Пока же мы собираем экспонаты конца XIX века, характеризующие эпоху, когда творил Достоевский. В середине июня собираемся открыть мемориальную комнату писателя. Личных вещей Фёдора Михайловича в Кузнецке, к сожалению, не обнаружено. Надеемся, что москвичи и ленинградцы поделятся с нами своими сокровищами, предварительный разговор на эту тему с ними уже был. Так что пора сказать раз и навсегда: «Конечно, быть музею Достоевского в Кузнецке!»…».109

Прошёл год. М.Лычагин – то самое лицо, на которое возложены функции по подготовке музея к открытию. 12 мая 1979г. публикуется интервью упомянутого выше Л.Сербина с Лычагиным. От своего имени Л.Сербин сообщает читателям, что в доме Достоевского когда-то (до 1925 года и начиная с 1962г.) существовала библиотека, «а весной 1978 года, после письмо группы жителей Кемеровской области в Министерство культуры РСФСР было принято решение о создании мемориального музея Ф.М.Достоевского…».

Создание музея – дело многотрудное. Экспонатов нет. Хотя наличествует самый главный «экспонат» - стены дома. До открытия – два года. Срок не вполне достаточный, чтобы «из ничего» сделать экспозицию. Полноценной она, конечно же, не могла быть. Но главное – музей появится. О первой поре своего «барахтания» в таком сложном деле, как формирование экспозиции, М.Лычагин сообщал Л.Сербину, однако, с достаточной долей оптимизма: «Есть специальное уведомление о том, что усадьба, где бывал Ф.М.Достоевский, и народный дом переданы нашему музею и являются его филиалами. Новокузнецкий художник Иван Шмидт сейчас работает над проектом мемориального комплекса. А сотрудники Томской реставрационной мастерской после осмотра усадьбы и дома дали согласие вскоре начать здесь работы… Я уже однажды бывал в командировках в Москве и Ленинграде, познакомился с экспозицией музеев Достоевского и получил консультации специалистов. Были встречи и с сотрудниками Государственного литературного музея. Говорили заинтересованно, а главное – готовы помочь будущему дому Достоевского. Сейчас работаю над тематико-экспозиционным планом по мемориальному комплексу… Планируется к дому сделать просторную пристройку, чтобы в ней разместить экспозицию… Кроме тех фотодокументов и экспонатов, которые мы имели, в фонде музея есть уже литографии московского художника Леонида Ланна… Хорошие, по настоящему деловые контакты налажены у нас и с ленинградскими художниками. Графические работы одного из них, Владимира Верещагина, из серии «Петербург Достоевского», мы уже приобрели. Но, пожалуй, самой большой удачей для нас стало знакомство и сотрудничество с известным советским скульптором Сергеем Аслановым. Нас очень привлекла серия его скульптурных работ, посвященных Достоевскому. Теперь решается вопрос о их приобретении…».110

Мы намеренно столь подробно касаемся истории создания новокузнецкого музея Ф.М.Достоевского, который в 80-е годы будет существовать пока на правах филиала городского краеведческого музея. Дело в том, что само его появление стимулировало интерес к «кузнецкому венцу» настолько, что в будущем, в Кузбассе, практически одновременно выйдет сразу несколько приметных работ, посвященных кузнецкой коллизии писателя, причём они очень разнятся концептуально. Достоевский станет предметом жарких споров, что, впрочем, уже не было новостью, как это нами показано выше, даже в 70-е…

Восьмидесятые годы

Восьмидесятые годы по сравнению с 70-ми – значительный шаг вперёд. Практически завершена публикация Полного собрания сочинений Достоевского. Особенно важны, в контексте нашей темы, те тома Сочинения, которые посвящены письмам Достоевского. Они достаточно подробно прокомментированы (хотя в отдельных местах легко обнаружить некоторые неточности).

Полным ходом идёт издание «Материалов и исследований» по Достоевскому. В отдельных статьях находим отголоски первого романа писателя. Весьма приметна публикация П.В.Бекедина «Малоизвестные материалы о пребывании Достоевского в Кузнецке» (том 7), - о ней мы уже писали подробно. Крайне ценными представляются нам и выступления на страницах этого альманаха Т.И.Орнатской, особенно же касательно расшифровки частей «Сибирской тетради», посвященных Исаевой (том 5) – мы имеем ввиду круг вопросов, возникающих в связи с записями, в которых упомянуто слово «Eheu» (о чём мы уже тоже обстоятельно рассказывали).

В тех же «Материалах» именно в 80-е годы обнаруживаем текст доселе неизвестного письма А.Н.Майкова А.И.Майковой от 27 января 1864г., в котором поминаются страдания Исаевой перед смертью (публикация исследователя И.Г.Ямпольского): «… Марья Дмитриевна ужасно как еще сделалась с виду-то хуже: жёлтая, кости да кожа, просто смерть на лице. Очень, очень мне обрадовалась, о тебе спрашивала, но кашель обуздывает её болтливость. Фёдор Михайлович всё её тешит разными вздориками, портмонейчиками, шкатулочками и т.п., и она, по-видимому, им очень довольна. Картину вообще они представляют грустную: она в чахотке, а с ним припадки падучей».111

Позволим себе отступление: очевидно, Исаева любила всякие изящные безделки. И тут как не вспомнить «шкатулочку с перламутром и маленьким ключиком» из «Вечного мужа», в которой содержались «обличительные письма», кои в случае коллизии Исаева-Достоевский-Вергунов вполне могли быть равнозначны признанию… «Портмонейчики» очень даже могли быть по вкусу обоим данникам былого «грозного чувства». Не зря же Анна Григорьевна упоминает о «трехрублёвом портмоне», которое купила Достоевскому в день рождения, ссылаясь на то, что не отставать же ей, дескать, от Марии Дмитриевны – она всегда в этот день преподносила маленький подарок. И, кто знает, быть может, обмен «вздориками» вошёл в традицию ещё со времён столь короткой счастливой поры сочинителя Достоевского с его избранницей, М.Д.Исаевой.

Но вернёмся к нашей главной теме. Почти все столичные достоевсковеды, уделяющие внимание первому браку писателя, в 80-е годы держатся того же взгляда, что и известный исследователь В.А.Туниманов: «Что же касается личной жизни – в самом разгаре бесконечный тяжёлый роман с Марией Дмитриевной Исаевой». Эти слова написаны В.А.Тунимановым применительно к 1856 году, однако, судя по слову «бесконечный», означенная характеристика «романа» распространяется им на гораздо более длительную перспективу.112

Поиск тех коллизий в сочинениях Достоевского, в коих хотя бы косвенным образом отражены реалии первого брака писателя, в 80-е годы продолжается, однако исследователи по-прежнему, похоже, находятся под впечатлением версий Л.П.Гроссмана. Во всяком случае, именно такое чувство возникает по прочтении книжки С.В.Белова «Роман Ф.М.Достоевского «Преступление и наказание», адресованной учителям и вышедшей в 1985г. вторым изданием. Читаем соответствующие места: «… Л.П.Гроссман считает, что в известном смысле прототипом Мармеладова был и первый муж Марии Дмитриевны Исаевой (1825-1864) (первой жены Достоевского), Александр Иванович Исаев (? – 1855), мелкий сибирский чиновник, страдавший жестоким запоем… По свидетельству А.Г.Достоевской, в образе Катерины Ивановны нашли отражение многие черты Марии Дмитриевны Исаевой, первой жены Достоевского, умершей рано, как и героиня романа, от чахотки. Л.П.Гроссман считает, что в «Преступлении и наказании» «дан внешний портрет супруги Мармеладова, очевидно, списанный с покойной жены писателя в период её медленной агонии»…».

Что касается Исаевой, С.В.Белов, вслед за известной версией Г.В.Коган, отражённой в комментариях к Полному собранию Сочинений, обнаруживает вполне явную, на наш взгляд, параллель в таком месте романа «Преступление и наказание»: «И осталась она… в уезде далёком и зверском, где и я тогда находился, и осталась в такой нищете безнадёжной…». С.В.Белов полагает, что здесь наличествуют «обстоятельства, сходные с эпизодами биографии М.Д.Исаевой и Достоевского. После смерти первого мужа М.Д.Исаева осталась «заброшенная на край света», «без куска хлеба», «одна с малолетним сыном, в отдалённом захолустье Сибири, без призора и без помощи» (из писем Достоевского из Семипалатинска к М.М.Достоевскому…)». Однако ссылок на комментарий Г.В.Коган С.В.Белов в данном случае почему-то не приводит.113

«У гроба жены…»

П.В.Бекедин в 1987г. в «Материалах и исследованиях» занят разбором уже чуть ли не наизусть известного сюжета – размышлениями Достоевского у гроба Исаевой. Он «подлавливает» исследователя В.А.Туниманова, исказившего дату записей (но, возможно, речь просто шла об описке или опечатке). Однако в целом П.В.Бекедин солидаризируется с выводами В.А.Туниманова, который ещё в 1965г. занимался сравниванием текста «Кроткой» с упомянутыми размышлениями. Он пишет: «Известно, что Достоевский испытывал неизъяснимое чувство вины перед своей первой женой, причём это наблюдалось и во время её болезни, и сразу после её кончины, и много лет спустя. В спектре переживаний художника были грани, которые чуть ли не в чистом виде перешли в его сочинения. Кое-что из духовного опыта Достоевского преломилось и в повести «Кроткая». Запись, сделанная им на второй день после смерти Марьи Дмитриевны Исаевой (Достоевской), может служить в какой-то мере параллелью к произведению, которое будет создано через двенадцать лет: точки соприкосновения обнаруживаются и в общей атмосфере, и в некоторых деталях, и в характере нравственно-философских выводов. Не исключено, что Достоевский, осматривая осенью 1876г. «старый материал сюжетов повестей»… и готовясь к написанию «Кроткой», перечитал и автобиографическую запись от 16 апреля 1864г., найдя в ней то, что потребуется ему при обрисовке внутреннего состояния «мужа, у которого лежит на столе жена»… Личная трагедия, вызвавшая в душе Достоевского целый комплекс противоречивых чувств (отчаяние, ужас одиночества, безысходность и т.п.), заставила его по иному взглянуть на вещи… Сложность, запутанность семейной жизни, скорбь, пустота, надломленность, отчуждённость, вызванные смертью…, власть воспоминаний, жестокая игра случайностей, странные отношения с супругой, любовь-несчастье – все эти мотивы (хотя и в специфической форме и в особом психологическом наполнении) дадут о себе знать и в повести «Кроткая»…».114

Тот же источник – записи Достоевского у гроба Исаевой – волнует Ю.Карякина, автора книги «Достоевский и канун XXI века” (1989). Он считает, что в апреле 1864г. Достоевский встретился, немного-немало, - со своей «нравственной смертью». И статья П.В.Бекедина, и книга Ю.Карякина отражают запись Достоевского в несколько возвышенном и даже патетическом духе. Ю.Карякин пишет чуть ли не о нравственном подвиге Достоевского, рискнувшего на своеобразное саморазоблачение – признание в невозможности такой любви к ближнему, которая пересиливала бы любовь к самому себе. Однако «за бортом» остаётся другой, куда более важный вопрос: а окупал ли этот «нравственный подвиг» фактическое убиение Достоевским его первой жены, о котором мы писали в начале книги? В любом случае, топтание на односторонней трактовке сюжета «у гроба жены», с постоянным подчёркиванием высоты и даже величия Достоевского как психолога, философа, человека, моралиста и т.п., при всей глубине анализа, в контексте многих неблаговидных поступков Достоевского по отношению к Исаевой накануне смерти, выглядит известной передержкой. Впрочем, каковы бы ни были трактовки, хорошо уже то, что тема «Исаева и Достоевский» поднимается (но как поздно, только в 80-е, хотя публикации соответствующей направленности находим и в 60-70-х годах!) на некую «философскую» ступень и дотягивается до осмысления самого важного для философа вопроса – проблемы жизни и смерти. Читаем Ю.Карякина: «Жена, умирающая в чахотке, остаётся в России, разводится с ней он не хочет. Суслова настаивает на этом. Он - наотрез отказывается: «Она же умирает…»… 15 апреля 1864 года в Москве умирает жена Достоевского – Мария Дмитриевна. И он делает в этот момент такое исповедальное признание, откровеннее которого даже у него трудно, да, пожалуй, и невозможно найти: «!: апреля. Маша лежит на столе. Увижусь ли с Машей? Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, - невозможно. Закон личности на Земле связывает. Я препятствует…»… Это и была встреча со своей нравственной смертью (нечто подобное случалось и прежде – в письме от 22 декабря 1849-го есть об этом, и позже, но в такой степени – никогда). И она оказалась ничуть не легче той, первой… Он уничтожает прекраснодушный самообман: будто «само собой разумеется», что всякий человек уж изначально и неуклонно любит всё человечество больше себя. «Близких», не «дальних», оказывается, полюбить на деле – труднее всего…».115

Таким образом, Карякин сравнивает последние дни Исаевой с пребыванием на Семёновском плацу в ожидании казни. И всё это – на основании одной-единственной записи? Но почему же не обратиться к письмам Достоевского предсмертной поры Исаевой? Ведь в них – о себе самом, о своих недугах, и о деньгах – причём всё это, вместе взятое, занимает главенствующее место, потому что – в сотни раз важнее для Достоевского, чем умирание Исаевой, с которым он уже давно свыкся. И даже в письме непосредственно перед смертью Исаевой - упоминание о Сусловой, повесть которой он пристраивает в журнал. Так что – кто поручится, что воспаление простаты беспокоит Достоевского куда больше грядущей кончины первой жены (на смену ей, как мы знаем, уже есть кандидатура, да только Суслова, наверное, уже тогда задавалась вопросом: а не будет ли её «любить» Достоевский также, как Исаеву?). «Мука видна, мука за Машу, за себя», - делает вывод Ю.Карякин, изучив записи Достоевского «у гроба». А, может быть, не мука? Может – облегчение, как это ни кощунственно? Наконец, развяжется пыточный узел любви-страдания. И – своеобразная апологетика этой радости: найдено осмысление многим своим поступкам. Но если ближнего нельзя возлюбить больше, чем себя самого, то все случаи, когда могучее Я Достоевского брало верх над сломленной Исаевой – не нарушение «заповеди Христовой», а просто таков закон жизни, таковы правила «закона личности»… ,

Сибирские исследователи

80-е годы – время, когда московские и ленинградские культурные центры, занимающиеся творчеством Достоевского, как никогда, налаживают контакты с провинцией. В Кузбассе завязалась оживлённая переписка со столичными достоевсковедами (начатая, впрочем, ещё в 70-е годы). В нашем распоряжении – письма таких известных московских исследователей, как Г.Коган и Т.Орнатская. Кстати, именно последним автором подготовлены весьма примечательные комментарии к изданию «Ф.М.Достоевский: Моя тетрадка каторжная» (1985) с характеристикой некоторых моментов «кузнецкой коллизии», дополняющих уже упомянутые сведения о загадочном слове «Eheu» из «Сибирской тетради». Т.Орнатская писала: «Все одиннадцать биографических записей в Тетради (помеченные этим латинским «символом», - авт.) имели чрезвычайное значение для Достоевского. Это был зашифрованный дневник чувств писателя: перечень дат имел самое прямое отношение к Марии Дмитриевне Исаевой, будущей жене Достоевского. За грустной пометой eheu – «увы» таились эмоциональные бури, горести и надежды ссыльного Достоевского».116

В «Материалы и исследования» по Достоевскому прорывается публикация сибиряка – барнаульца В.Ф.Гришаева (1986). Статья называлась «К пребыванию Достоевского на Алтае». И хоть о первом браке писателя в ней не сказано практически ничего, тем не менее, для нас этот материал представляет некоторый интерес. Так, В.Гришаев считает неточностью сведения Семёнова-Тян-Шанского, что Достоевский будто бы «по дороге в Кузнецк прожил у него недели две в приготовлениях к свадьбе и на обратном пути ещё две недели, итого – месяц», и противопоставляет сим «фактам» письма самого Достоевского, где довольно точно обозначены сроки его поездок. Конечно, о такой «неточности» знали и предыдущие поколения исследователей, ибо несоответствие в датах бросалось в глаза. Однако никто из авторов, в том числе и В.Ф.Гришаев, не ставил вопрос в иной плоскости: возможно, неточен (причём намеренно неточен!) именно Достоевский, а не Семёнов-Тян-Шанский, о чём мы подробно рассказывали выше…117

Достаточно сенсационно в 80-е годы выглядела книжка новосибирской исследовательницы М.М.Громыко «Сибирские знакомые и друзья Ф.М.Достоевского» (1985), в которой проводились параллели между Зосимой из «Братьев Карамазовых» и знаменитым старцем Зосимой (Верховским), что вёл отшельническую жизнь под Кузнецком в течение четверти века. М.Громыко отмечала, что версия о сходстве героя романа и прототипа отражалась в публикациях Р.Плетнёва (1933), Л.П.Гроссмана (1935) и М.С.Альтмана. Однако наиболее подробные аналогии приведены именно М.М.Громыко. Житие Зосимы ныне хорошо известно. К подмеченным М.Громыко параллелям мы в книжке «Загадке провинции» (1996) прибавили ещё немало дополнительных сведений, отведя этому вопросу целую главу. Поминает М.Громыко и о тобольских архивных материалах (мы в свою очередь отсылаем читателя в упомянутой книге на лично нами найденное дело, тоже из тобольского архива, перекликающееся с биографией Зосимы).

О том, как именно мог узнать Достоевский о Зосиме, существовало несколько версий. Р.Плетнёв (на это М.Громыко обращает особое внимание) «высказал предположение о том, что Достоевский слышал о Зосиме Верховском уже в Сибири», но «Плетнёв связывал эту возможность с жизнью Достоевского в Кузнецке, так как Зосима жил в лесу недалеко от этого города». С Р.Плетнёвым М.Громыко категорически не согласна, потому что «кратковременность пребывания писателя в Кузнецке, где его помыслы были заняты свадьбой с Марией Дмитриевной Исаевой, ставит под сомнение такое предположение». М.Громыко поэтому полагает, что о Зосиме Достоевский мог быть наслышан от сибирского краеведа Н.А.Абрамова, «который при Достоевском жил сначала в Омске, потом – в Семипалатинске».

Однако М.Громыко в 1985г. были ещё неизвестны иные источники, опубликованные нами только в 90-е годы. Дело в том, что автор «Кузнецкой летописи», «учинённой» в 1867 году, Иван Семёнович Конюхов, был сыном именно того Конюхова, который восемь лет прожил вместе с Зосимой в глухом лесу под Кузнецком. И.С.Конюхов лично знал Зосиму и отвел в своей летописи ему целую главу. Конюхов кузнецкие обстоятельства жизни Зосимы описывает весьма подробно. Так, рассказ о Петре Мичурине, которого М.Громыко считает прототипом Алёши Карамазова, в изложении Конюхова – это настоящая сага о «подвиге души». Говорим мы всё это лишь для того, чтобы подчеркнуть, что население Кузнецка, где Достоевский венчался, считало житие Зосимы под городом фактом эпическим. И если М.Громыко полагает, что кратковременность трех побывок в Кузнецке делает «кузнецкие» источники информирования Достоевского о старце Зосиме маловероятными, то ведь нельзя же не учесть, что Исаева пребывала в Кузнецке целых два года, и она могла, конечно, о Зосиме своему мужу рассказать. Между тем, городок был в четыре раза меньше Семипалатинска и походил на деревню, так что Исаева наверняка была знакома с Конюховым-сыном, – он приметный общественный человек уездного масштаба, ходит с Исаевой в одну церковь, и принят в лучших домах. Да и венчавший Достоевского священник Тюменцев, с которым они вместе проводили долгие вечера за чаем, кофе и «русской», несомненно, о Зосиме был наслышан и, скорее всего, от того же Конюхова. С Тюменцевым же у Достоевского – переписка (увы, не сохранившаяся), стало быть, были для неё основания непустые. Но – какие именно?...118

В Кузбассе

С открытием музея Достоевского имя писателя в Кузбассе стало довольно популярным. В 80-е годы выходит много публикаций. Иные носят просто пропагандистский просветительский характер, ничего существенного к изучению темы не прибавляя. Выделяются разыскания поэтессы Л.Никоновой. Одна из них – в журнале «Огни Кузбасса» за 1988 год. Некоторые её высказывания, несмотря на общую правильность изложения линии «кузнецкого венца», не совсем точны. Так, Л.Никонова сообщала, что мемориальная плита на могилу Исаева была водружена в феврале 1857 года. Это – неверно понятое место из известной статьи Валентина Булгакова. Булгаков не писал о точных сроках воздвижения плиты и вообще причастность Достоевского к сему факту выдавал не за данность, а как предположение. Неосторожно автором обозначены и сроки пребывания Достоевского в Кузнецке: 22 дня, которые в сумме дают три поездки в Кузнецк. Между тем, в произведённом подсчёте можно усомниться – это до сих пор не прояснённый до конца вопрос. И – ещё одно странное «уточнение»: Л.Никонова полагает, что дому Достоевского в 1988 году исполняется 134 года. Получается, что он был построен в 1854 году, но источники такой «информации» до сих пор остаются туманными (никаких ссылок на документ в статье не содержится). Положительной стороной публикации можно и нужно назвать версию о том, что Достоевский мог быть наслышан о Зосиме Тобольском-Кузнецком (возможном прототипе героя «Братьев Карамазовых») от священника Тюменцева, с которым сблизился в венчальные дни. Эта гипотеза расшатывает позиции М.Громыко, утверждавшей в упомянутой выше книге, что в Кузнецке Достоевский вряд ли мог что-либо узнать о Зосиме.119

В том же альманахе «Огни Кузбасса» в 1980г. появляется статья «Счастливые и грозные дни Достоевского», которая привносит несколько новых штрихов в изучение «кузнецкого венца». Вводится в исследовательский оборот письмо кузнецкого старожила П.Г.Зенкова: оно отчасти подтверждает то, о чём писала в своей книге дочь Достоевского Любовь Фёдоровна, касательно коллизии Исаева-Вергунов-Достоевский. Но, в отличие от книжки Л.Достоевской, портрет Вергунова в этой публикации не выглядит отталкивающе. Вот что сообщалось в названной статье: «… В 30-х годах в Новокузнецкий краеведческий музей поступает письмо учителя Порфирия Гавриловича Зенкова. Тесно связанный со старожилами Кузнецка, Зенков слышал много интересных подробностей о кузнецких днях Достоевского от Николая Алексеевича Попова, который проживал в Кузнецке с 1887 года. Попов был дружен с Дмитриевым-Соловьёвым, хозяином домика, где два года жила Исаева, и Дмитриев оказался невольным свидетелем сложной коллизии Достоевский-Исаева-Вергунов. Судя по подписи Дмитриева же на «Обыске брачном №17», как поручителя по невесте, был он не вовсе посторонним человеком для Марии Дмитриевны. С его слов и стало известно Попову, а от него Зенкову, что Вергунов последовал за Марией Дмитриевной в Тверь и далее, «и даже брал у неё деньги!». Значит, такой эпизод вовсе не придуман Л.Ф.Достоевской?».120

В этой же статье содержатся предложения по совершенствованию экспозиции новокузнецкого музея Достоевского. В ту пору, собственно, экспозиции нет ещё никакой. Особенного значения музею ещё не придают. В ходу был модный аргумент: коли в Кузнецке Достоевский провёл всего лишь около трех недель, то, стало быть, с ним связан хоть и важный, но всё же - эпизод его биографии, который переоценивать не следует. Идёт контраргументация этого довода. Автор пишет:

«… Весной 1977 года в Новокузнецке был паводок. Мне сообщили, что домик Достоевского был залит водой выше крыши, в нём погибли ценные издания и документы и что вывод напрашивается лишь один – «всем миром построить новый дом Достоевского, раз уж, как говорится, вмешались стихии». Кого бы такое известие не взволновало? Вспоминаю, что 20 мая 1965 года в «Литературной газете» было опубликовано письмо за подписью видных литераторов страны, напоминающее о необходимости сохранить единственные два памятных места сибирской ссылки Достоевского - семипалатинский и кузнецкие дома, - и что среди подписей была фамилия Галины Владимировны Коган, директора Музея-квартиры Достоевского в Москве. Обращаюсь в этот музей и встречаю полную готовность оказать всемерную помощь затопленному домику. От самой Г.В.Коган узнаю, что интерес именно к старокузнецкому домику – как к обители «грозного чувства» великого писателя – растёт повсеместно и с каждым днём…

Скажете: в Кузнецке Достоевский бывал так недолго! Но разве количеством времени, а не интенсивностью переживаний измеряются события в жизни человека? В течение почти двухлетнего пребывания Исаевой в Кузнецке настроение и вдохновенность Достоевского зависели от вестей, поступающих от неё, - разве не жил он в ту пору душой и мыслью в этом городе? Разве не от Кузнецка шли в те поры счастье и горе писателя?...

Читатель, конечно, догадался, что настоящая статья, нарочито отстаивающая, казалось бы, вполне очевидную значимость Исаевой в жизни Достоевского, является некоторым образом ответом на непонимание весомости «грозного чувства» великого писателя. От такого непонимания не нависла бы угроза над кузнецким домиком. Сгорел же ненароком, полыхая подозрительно жарким пламенем в дождливую осеннюю ночь, не менее важный памятник Кузнецка – старый Народный Дом. И тем более так недавно спилена чуть не полтора века прожившая «лиственница Достоевского», лишь потому, что ветви её мешали стреле башенного крана…

Скажете: неоправданная тревога? Ведь принято решение Министерства культуры РСФСР об открытии музея имени Ф.М.Достоевского в Кузнецке в 1981 году к 100-летию со дня кончины писателя. Но решение – не свершение. Разве не было принято решение об открытии отдела социалистического периода Новокузнецкого краеведческого музея в погибшем теперь Народном Доме?

Преувеличена ли тревога и не правомочно ли настойчивое желание автора ещё и ещё раз привлечь внимание читателя к значимости кузнецкого домика, коль намеченный в нём музей по сей день не имеет не то что научного совета, но даже конкретного названия (название – значит, направление!), а к общему удовлетворению числится в планах просто литературно-мемориальным музеем (как будто музей, посвященный памяти писателя, может быть не литературным или не мемориальным!)?...

Разве можно представить себе в кузнецком домике стандартную экспозицию с «псевдонатуральным» столом Достоевского, коли в этом доме он никогда ничего не писал? В этом доме лишь зарождались будущие творения, зачатые в смятениях и восторге. Ибо здесь писатель познал горечь сомнений. И здесь же был счастлив. И разве не была в ту пору хозяйкой и горя и счастья Достоевского незаурядная женщина Мария Дмитриевна Исаева, жившая в этом доме? Разве не её портрет во весь рост должен бы встречать у входа посетителей будущего музея? Разве нельзя представить этот своеобразный музей как обитель тех персонажей и тех произведений писателя, в которых нарочито отразился «кузнецкий праздник» со всеми упомянутыми коллизиями? Разве стандартные витрины с фотокопиями - свидетельствами «петрашевства» Достоевского, которые можно встретить в любом школьном музее любого города, а не они, эти персонажи, детища «грозного чувства», должны населять маленький дом, который влёк к себе в течение ста лет краеведов, исследователей, писателей и художников?

Не могу представить этот музей без своего, особого лица, без «февральский чтений» Достоевского. Без театрализованных вечеров, концертов, просмотров кинопостановок по романам писателя, ежегодно в феврале, который мог бы стать юбилейным «месяцем Кузнецка». Я думаю, что в создании этого музея, не тревожась о ведомственных границах, должны участвовать все, кто сколько-нибудь причастны к культуре Кузбасса. Я думаю, что, не опасаясь нарушить административную иерархию, каждый житель Кузбасса, которого заботит культура родного края, вправе спросить у Новокузнецкого музея, у общества по охране памятников, у управления культуры облисполкома: достаточно ли рачительно используется памятник республиканского значения – кузнецкий дом Достоевского. Тогда, кто знает, сколько новых страниц будет вписано в обширную литературу, посвященную творчеству писателя. Ф.М. и М.Д.Достоевские ждут своего дома. Хочется верить, что это будет дом, достойный «грозного чувства»…».121

В 1984 году в Кемерове была издана книга «Остались в памяти края». Предисловие к которой написано известным московским исследователем творчества Достоевского Г.В.Коган. Потому что самый большой очерк в ней посвящен именно Достоевскому. Рождённому в муках новокузнецкому музею великого писателя требовалось «идеологическое» подспорье, - оно появилось. Не столько из «патриотических», сколько из прагматических, отвечающих злобе дня, соображений, возродился термин: «Кузнецкий период Достоевского». Впрочем, им оперирует уже в 70-е годы Л.Сербин, но на повестке дня подобная терминология оказывается как раз в 80-е. То было суровое «застойное» время штампов. Для того, чтобы разбить одни – надо внедрить другие. Главное – благая цель. Для музея же, который только-только начал жить, причем первые десять лет – как филиал городского, каждая новая книга о «кузнецком венце», самостоятельный статус (которого ещё надо было добиться!) и специальная «кузнецкая» терминология были как нельзя более ко времени. «Кузнецкая» проблематика начала вычленяться из общего потока литературы о Достоевском в Сибири.

В обиход были пущены многие версии. Поначалу это вызывало раздражение, впрочем, вполне понятное в провинции. Но ведь без версий исследовательский поиск – мёртв. Они – его составная часть, и его стимул. Главное – не выдавать их за действительность, и чётко обозначать «сугубо предположительный» характер написанного. В литературоведении же, где многие аналогии (особенно между героями и их прототипами) особенно зыбки, как мы уже писали, предположения нередко выдаются за весомейший атрибут исследования и намертво входят в научный оборот. Увы, на местечковом уровне это не всем было понятно. Понадобилось немало многолетних терпеливых объяснений, что гипотезы и «фантазии» - это отнюдь не одно и то же. Книга «Остались в памяти края» в части, которая касается Достоевского – попытка проследить параллели между жизнью и творчеством Достоевского в его «кузнецком узле». Факты не столь излагались (значительная их часть читателям была уже давно известна), а осмысливалась, причем в ту пору в фокусе внимания оказались повести «Дядюшкин сон» и «Село Степанчиково» с прослеживанием «точек соприкосновения» их фабулы и психологической мотивации с реалиями кузнецкой коллизии Достоевского и Исаевой.122

Музей

Новокузнецкий музей Достоевского, что изначально должен был ориентировать посетителей и исследователей именно на изучение и пропаганду «кузнецкого венца», в 80-е годы со своей задачей явно не справлялся, и, возможно, в том виде, в котором существовал, не стоил тех баталий, которые развернулись в 70-е вокруг его грядущего открытия. Напомним, что музей Достоевского образован в 1980 году как филиал городского краеведческого накануне международного дня музеев. В местных газетах нарочито отмечалось, что «среди первых гостей музея» были первый секретарь Новокузнецкого горкома партии Н.С.Ермаков и секретарь горкома КПСС Э.Ф.Тарасова. Тогда в нём было всего около тысячи экспонатов. Ю.Некрич в городской газете сообщала: «Кузнецкий период – один из важнейших в творчестве Достоевского… Музей открыт, это заслуга всех сотрудников новокузнецкого краеведческого и в первую очередь М.М.Лычагина, Е.М.Сущенко, П.Ф.Киселева…». Об усилиях москвичей, и в первую очередь Г.В.Коган, без которой музея просто бы не было, газета умолчала…123

Как только музей открылся, местных оформителей в партийном и ином порядке стали привлекать к отображению темы «Достоевский» в своих творениях. Наибольших успехов достигли, конечно, «непрофессионалы», т.е. художники, не имевшие членского билета, и писавшие не по кличу, а по зову души. Об одном из них – ныне почившем Германе Захарове, авторе подлинно значительного полотна «Кузнецкий венец», подробно сообщается в книжке «Искры живой памяти». Его имя в контексте нашей темы упоминается и в обозначенной выше статье Л.Никоновой. Высоко о нём отзывался московский кинодеятель Михаил Ульянов.124

Иконография Достоевского привлекала и других художников, о чём читаем в статье искусствоведа В.Откидач «О Достоевском с кистью и резцом», опубликованной в 1981 году:

«Одной из первой попыток обращения к образу Фёдора Михайловича Достоевского у нас в городе является работа художника А.Елфимова над скульптурным портретом писателя, в котором, правда, образ Достоевского не лишён односторонности и некоторой экзальтации… Этим же художником выполнен небольшой по размеру живописный портрет Марии Дмитриевны Исаевой… Кроме того, у художника есть несколько эскизов и картин, посвященных разным событиям жизни Ф.М.Достоевского… Над образом Ф.М.Достоевского работает и скульптор А.Брагин. У него в мастерской находится портрет писателя, выполненный в гипсе. Художник продолжает работу над портретом, думает выполнить скульптуру в дереве… Внешняя сдержанность писателя при скрытом напряжении внутренней эмоциональной жизни как бы подтверждается контрастом необработанной стихии материала, из которого возникает четко моделированное лицо и голова… Наиболее значительной работой… является «Проект генерального решения музейной зоны Новокузнецка», выполненный новокузнецкими художниками Н.Статных и И.Шмидтом в 1977 году. Художники в этом проекте предлагали отметить памятником-символом место, где находилась в прошлом церковь Одигитрии божьей матери… Одигитриевская церковь стояла до 1918 года на нынешней Советской площади… До 1980 года был ещё цел единственный «живой свидетель» венчания Достоевского с Исаевой – это лиственница, стоявшая некогда во дворе церкви. В проекте художники предлагали рядом с лиственницей поставить ажурный силуэт церкви из металлических стержней, который символизировал бы память о событии прошлого… Но осенью прошлого года лиственницы не стало. Она была срублена, поскольку рядом прокладывалась дорога. Сиюминутная нужда дорожного управления оказалась дороже всяких реликвий – пример, к сожалению, не единственный. Есть ещё одна работа…, - это картина новокузнецкой художницы П.Ковтун-Статных «Венчание Ф.Достоевского», недавно картина приобретена новокузнецким краеведческим музеем».125

В статье – вопиющая неточность. Одигитриевская церковь стояла «на нынешней Советской площади» не до 1918 года, а до конца 1920-х, после чего была снесена. В декабре 1919г. она была разграблена, подожжена и подвергнута осквернению красными партизанами. Но в целом автор верно отражал современные реалии: художники вдохновились Достоевским – возможно, питая надежду, что небогатый на экспонаты только что открытый музей выделит на закуп картин субсидии. Та же газета признавалась, что экспозиция в музее чрезвычайно бедна, – эта горестная констатация появилось через семь лет после открытия: «… При всём уважении к новокузнецкому краеведческому музею, - писала А.Трухина, - филиалом которого является дом-музей Достоевского, надо сказать, что экспозиция дома-музея бедна. В основном это несколько витрин с произведениями изобразительного искусства, рисованными портретами Ф.М.Достоевского и М.Д.Исаевой».126

Новые архивные находки

Восьмидесятые годы – удивительное время. Открыто много новых архивных источников. Сибирское окружение Достоевского становится более «читаемым». Вместе с тем, как никогда оживившийся архивный поиск уживается с самыми фантастическими утверждениями. В газете «Кузнецкий рабочий» утверждалось, например, что Достоевский «безусловно» был знаком с кузнецким штатным училищным смотрителем Николаем Ананьиным и что это знакомство произошло через Вергунова (при этом инициалы последнего искажаются). Тогда как Ананьин в 1856-1857гг. живёт в Томске и встретиться в Кузнецке с Достоевским, следовательно, никак не мог.127

В другой новокузнецкой газете в 1988 году сообщалось, что «Достоевский жил в Кузнецке около 40 дней, затем уехал с женой в Петербург». Иными словами, получалось, что после венчания писатель отправился прямиком на жительство в столицу. Таким образом, семипалатинское, тверское и московское бытование Достоевского вообще перечеркивалось.128

В 1989г. в Семипалатинске проходят Всесоюзные Достоевские чтения. Исследовательница Н.Левченко делает весьма примечательное со многих точек зрения сообщение, в котором действительно значительные архивные находки удивительным образом сочетались с самыми неосторожными высказываниями. Например, утверждалось, что «круг знакомств ссыльного писателя был достаточно обширен. Он насчитывает 85 лиц». Какая точность!

Заявление крайне неосмотрительное. Не правильнее ли было написать, что «я, такая-то (имярек) произвела подсчеты и, по моему мнению, в семипалатинское окружение Достоевского входило не менее 85 человек». В приведенной же выше форме получается, что личное мнение автора, основанное на подсчётах чуть ли не с калькулятором, выдаётся за данность.129

Тем не менее, находки Н.Левченко действительно впечатляли. В Астраханском и Омском архивах она обнаружила прелюбопытные документы о жизни Александра Ивановича Исаева. В Астрахани же исследовательский поиск вывел Н.Левченко на новые факты, касающиеся биографии Марии Дмитриевны и её отца Д.С.Константа. Изложение реалий у Н.Левченко сочеталось с точнейшими ссылками на источник (указаны номера фондов, описей и дел). Выводы, касающиеся означенных лиц, столь близких Достоевскому, выглядят корректно и взвешенно. Исключение составляет, пожалуй, только персона Н.Б.Вергунова. О нём Н.И.Левченко отзывается неоправданно резко. Позднейшие дополнительные разыскания в Томске точку зрения Н.И.Левченко во многом опровергают.

Цитирование документов у Н.И.Левченко не везде точно. Например, одно место в известном письме учителя Калмакова, которого направляли на работу в Семипалатинск, но он вместо себя рекомендовал туда Вергунова, она излагает так: «ему ехать и ехать туда», тогда как на самом деле следует читать: «сесть да ехать», что иносказательно отражает готовность Вергунова к такому переезду. Неверно определены и сроки перемещения Вергунова из Кузнецка в Семипалатинск. По данным Н.Левченко, это август 1857г. Однако Вергунов, по нашим данным, числился учителем приходского училища в Семипалатинске уже с 15 июня 1857г. Характеристика Н.Левченко, данная Вергунову как человеку «скандальному», выглядит односторонне и последующими архивными находками не только не подтверждается, но и опровергается (подробнее см. «Загадки провинции», 1996). Столь поспешные выводы сделаны Н.Левченко на основании изучения одного-единственного дела, касающегося стычки Вергунова со штатным смотрителем Делаткевичем в первой половине 60-х гг. Между тем, ряд других документов, ещё неизвестных Н.Левченко в ту пору, рисуют не Вергунова, а его противника Делаткевича как дерзкого интригана, вызывавшего возмущение у ряда семипалатинских должностных лиц своим поведением и ложными доносами, опускался он даже до оскорбления дам, в результате же был «направлен» на работу (читай – сослан) в Каинск. Неверно трактует Н.Левченко и сроки конфликта Вергунова с Делаткевичем. Она его датирует только 1863 годом, тогда как вспышка в самом разгаре в 1864-м. Неправильной оказывается также информация, что Вергунова после Семипалатинска направляют «в Барнаул на должность учителя русского языка в открывающийся пансион сестер Шнейдер». Всё обстояло иначе: пансион был открыт только… в 1867 году, и до этого времени Вергунов занимается частными уроками. И уж совсем странными выглядят сведения, что «прослужив до 1883 года, он (Вергунов, - авт.) выходит в отставку и продолжает жить в Семипалатинске». Ошибка более чем досадна, потому что в действительности Вергунов скончался осенью 1870г.130

Но, несмотря на значительное количество искажений, работа Н.И.Левченко ценна уже тем, что в ней использованы незадействованные ранее источники. В чём-то написанное ею сродни по духу с работой М.Громыко, которая тоже выглядела оригинальной, появлялись новые версии или свежий взгляд на старые. Притом, что сама трактовка событий казалась многим чрезвычайно спорной, что и отражено, например, в рецензии В.Туниманова на книгу М.Громыко. В этом разнобое оценок – свои положительные и отрицательные стороны. То, что Достоевским стали заниматься все и вся – и хорошо, и плохо одновременно. Уровень работ зачастую не выдерживал никакой критики, что порождало известную неудовлетворённость у признанных исследователей – например, таких, как В.Туниманов. Он писал: «… Стоило бы… хоть какой-то порядок навести. В конце концов, надо заслужить право писать о Достоевском. Дело ведь ответственное и необыкновенно трудное. Строже, видимо, следует относиться и к недобросовестным спекуляциям… Неубедительным и наивным выглядит утверждение М.Громыко, что сибирский период «остаётся наименее изученной частью биографии Ф.М.Достоевского…». Напротив, в литературе о Достоевском давно уже господствует мнение, что ни один другой период в жизни писателя не получил такого модного и разнообразного отражения в творчестве и письмах художника, как именно сибирский… Литература о Достоевском в Сибири и Казахстане неуклонно растёт. Книги, статьи, документальные повести и очерки А.Палашенкова, В.Владимирцева, В.Вайнермана, М.Кушниковой, В.Гришаева, А.Лейфера, Е.Евсеева, И.Стрелковой, П.Косенко - явление закономерное, говорящее об успехах литературоведческого краеведения в Сибири…».131

Сказанное В.Тунимановым – и верно, и неверно одновременно. Потому что буквально залежи самых неожиданных документов, ранее нетронутых, начали всплывать на поверхности архивного поиска лишь в конце 80-х - первой половине 90-х годов, что, несомненно, свидетельствует: «сибирский период» Достоевского в достаточной мере отнюдь изучен ещё не был. С другой стороны, упомянутые находки во многом лишь подтверждали те выводы, к которым пришли в достоевсковедении в 70-80-е, и даже более ранние годы. Хотя заявлять об этом со всей категоричностью было бы в некоторой степени неосторожно, потому что в трактовках, как уже было сказано, исследователи расходились, да и вообще – безапелляционность в применении к оценке трактовок действительно неглубоко изученного семипалатинского периода Достоевского, а тем более его «кузнецкого узла» - плохой советчик…

Так что расхождение концепций – лишь ко благу. Ибо – чем больше толкований, тем лучше. Например, известный исследователь В.Вайнерман в 1988г. в журнале «Простор» процитировал источник, из коего явствует, что Достоевский в Семипалатинске «был склонен к употреблению спиртных напитков, сознавая их пагубное действие». Какие трактовки могут сопутствовать такому заявлению? Самые разные. Потому что налицо та почва, на которой Достоевский мог сблизиться с Александром Ивановичем Исаевым. Кроме того, эпилепсия, как хроническое нервно-психическое заболевание, могла быть следствием именно склонности к винопитию, и уж во всяком случае «возлияния» могут рассматриваться как причины, обостряющие уже наличествующую болезнь. Но важно не это. Сообщенное Вайнерманом достойно всяческого внимания хотя бы потому, что в повестях 1950-1970-х многажды воспроизводилась («реконструировалась») встреча Исаева с Достоевским в самых разных ипостасях. Конечно, въяве «завязка» узла Достоевский-Исаев-Исаева могла выглядеть совсем иной – не такой, как её подают наши современные «художники слова». И, соответственно, стержень отношений Достоевского с семейством Исаевых тоже может быть подвергнут пересмотру. Гложет «червячок сомнения»: было ли начало романа «романтичным»?132

Развивающаяся эпилепсия, очевидно, заставляет Достоевского отказаться от употребления алкоголя, что измученная М.Д.Исаева могла лишь приветствовать. Впрочем, счастливой её не назовёшь. Потому что в любом медицинском справочнике можно прочесть, что эпилепсия, как правило, сопровождается и проявляется в «патологической обстоятельности мышления», назойливости и эгоцентризме. И как тут не вспомнить запись Достоевского «у гроба жены», из которой явствует, что человек не может полюбить ближнего «как самого себя», ибо Я собственной личности мешает. Так, возможно, подобные заявления – лишь следствие болезни? И разве Исаева, прожив с Достоевским долгие 7 лет, не чувствовала, что её муж любит себя куда больше, чем её? И – можем ли мы поручиться, что больной Достоевский, продолжая свою «эгоцентрическую» (эпилептическую) линию, из соображений собственной душевной комфортности уже после смерти Исаевой приписывает ей всевозможные грехи, зафиксированные потом с его слов в воспоминаниях дочери?

И, наконец, если Достоевский в Семипалатинске страдает алкоголизмом, то не становятся ли понятными сомнения Исаевой, кому после смерти её первого мужа отдать руку и сердце? На смену алкоголику Исаеву - подверженный тому же пороку Достоевский? – тут любая женщина задумается… Всё это говорим мы лишь для того, чтобы подчеркнуть, сколь сильно могут разниться взгляды исследователей на один и тот же вопрос. Что не означает вовсе, будто бы мы разделяем ту или иную из приведённых выше точек зрения. Мы всего лишь фиксируем версию – и только. Потому что считаем: гипотеза – важнейший компонент поиска. Главное – степень убедительности аргументирования. Как правило, «контраргументы» не заставляют себя долго ждать. И – обнаруживаются. Если не сразу, то – со временем. Главное в том, что версии заставляет исследователей, согласных с ней, углубить поиск, чтобы её подтвердить и дополнить, а «противники» начинают столь же рьяно искать новые источники, или пытаются находить в уже известных факты, опровергающие версию, с которой они не согласны. Не версии ли и гипотезы являются, таким образом, одним из самых действенных стимулов развития науки, в том числе и литературоведческой…

Девяностые годы

Последнее десятилетие века совпало с уникальной повсеместной возможностью печататься всем и вся. Всплеск интереса к Достоевскому обнаруживается в первой половине 90-х. Закончено издание Полного собрания сочинений. Переизданы двухтомник «Ф.М.Достоевский в воспоминаниях современников», работа Кашиной-Евреиновой «Подполье гения: сексуальные источники творчества Достоевского», очерк В.Булгакова «Ф.М.Достоевский в Кузнецке», в новой редакции и переводе - воспоминания Л.Ф.Достоевской об отце. Впервые опубликована работа В.Шемелёва «Ссылка Ф.М.Достоевского в Сибирь и его поездка в Кузнецк», ждавшая своего часа шесть десятилетий. Ну и, наконец, вышла в свет «Летопись жизни и творчества Ф.М.Достоевского» в трех томах. Всё это дополнительно стимулировало интерес к «кузнецкому венцу», причем тема вышла на новый уровень, ибо наконец-то отношениям с Исаевой и венчанию с ней стали посвящаться не только статьи, но и книги.

В тайну связи Достоевского и Исаевой пытается вникнуть исследователь С.В.Белов. В книге, посвященной Достоевскому, он определяет отношения писателя к Исаевой не то как любовь, не то как сострадание – автор не находит нужно слова: «… Отношения рядового Сибирского 7-го линейного батальона с супругой спившегося чиновника Исаева приняли, если можно так сказать, какой-то неправильный характер: иногда сострадание принималось за любовь, а любовь за сострадание, а чаще всего они так неразрывно переплетались вместе, что невозможно было отличить одно от другого».133

С.В.Белов, вслед за Л.П.Гроссманом, начало «трещины» во взаимоотношениях Исаевой с Достоевским видит в эпилептическом припадке по дороге из Кузнецка в Барнаул. Иными словами – брак стал несчастливым чуть ли не на следующий день после венчального торжества.134

Причины «несчастливости» брака с Исаевой С.В.Белов определяет трояко. Во-первых, Исаева «быстро поняла, что она обречена, как чахоточная больная, и это сознание накладывало определённый отпечаток на её отношения с близкими». Во-вторых, «их брак с Марией Дмитриевной оказался бездетным». В-третьих, «Достоевский всё же терзался мыслью, что когда-то в Кузнецке Мария Дмитриевна предпочла Вергунова исключительно по любви, не почувствовав страстную веру унтер-офицера Достоевского в своё писательское призвание, а Мария Дмитриевна, в освою очередь, может быть, так и не смогла забыть тот страшный припадок Достоевского всего лишь через несколько дней после венчания».135

Выдвигая эти версии, С.В.Белов нигде не ссылается на воспоминания Л.Достоевской, полностью их игнорируя. Но во многом с ней сходится. Дело в том, что его трактовка отношений Достоевского с Исаевой – сугубо «земная», если не сказать – «приземлённая». Что так отличается, скажем, от оценки Б.Вышеславцева. Очерк последнего опубликован ещё в 1932г., но стал широкодоступен исследователям лишь в 1990-м. Он писал: «Весь роман Достоевского в Марией де Констан (по мужу Исаевой) был сплошным взаимомучительством… В них было какое-то взаимное притяжение, даже сходство…, - и вместе с тем принципиальная несовместимость и дисгармония. В их романе была какая-то трудно понимаемая правда и ценность и какая-то очевидная уродливость… Она любила его идеальное Я, его небесный образ, могла целовать ему руки, признаваясь в земной страсти к другому, но никогда не могла в сущности эротически принять его земную, эпилептическую оболочку. Он тоже любил её вначале и в конце как сестру…, но не удержался и стал «посягать». Странным образом «священная» болезнь наказала его страшным припадком, трагически разрушив их первую ночь, а в сущности и всё их семейное счастье… Всё трагично в жизни Достоевского и прежде всего его первый роман и брак… Трагедия первой большой любви Достоевского состояла в том, что он имел против себя всё подсознание любимой женщины, а за себя – только её сознание. И при этом он знал это своим подсознанием и утверждал обратное своим сознанием. Это была сознательная любовь при сплошной подсознательной борьбе, насилии и ненависти…».136

Иная трактовка отношений с Исаевой – в книге Марка Слонима «Три любви Достоевского». Она была опубликована в Нью-Йорке ещё в 1953г., но увидела свет в России только в 1991-м. Если у Белова – объяснения первой любви Достоевского «приземлённые», у Вышеславцева – основанные на психологии и философическом анализе, то у Слонима читается сексуальная подоплёка в стиле Кашиной-Евреиновой. Он по-своему объяснил появление воспоминаний Л.Ф.Достоевской, основанных на чересчур ревнивом отношении второй жены писателя к первой, что унаследовала и Любовь Фёдоровна. Таким образом, мемуары Л.Ф.Достоевской не игнорируются, как, скажем, у С.В.Белова, а в некоторых моментах лишь корректируются. Однако ряд мест из этого источника откровенно признаётся «измышлениями» и «фантазиями».137

Зарождение любви к Исаевой описывается Слонимом так: «Весьма возможно, что Марья Дмитриевна привязалась к Достоевскому, но влюблена в него ничуть не была, по крайней мере в начале, хотя и склонялась на его плечо и отвечала на его поцелуи. Он же в неё влюбился без памяти, и её сострадание, расположение, участие и легкую игру от скуки и безнадёжности принял за взаимное чувство… Он искал любви, любовь была ему необходима, и в Марье Дмитриевне его чувства нашли превосходный объект».138

В книге Слонима обнаруживаем некоторые неточности. Так, например, в ней сказано, что Вергунов был родом из Иркутска, тогда как в действительности он уроженец Томска.139

В иных местах Слоним полемизирует с последователями Л.Ф.Достоевской. Так, он как будто бы оспаривает мнение, что Исаева вышла замуж за Достоевского «не любя, по расчету», однако сам же в процитированных выше строчках утверждал, что чувство к Достоевскому не было любовью. «Неудача брака», по мнению Слонима, не сводится к «грубой и явной причине» - то есть к тому, что Исаева продолжала любить Вергунова и после венчания.140

Однако ввиду того, что практически никаких документов о личности Вергунова ни в распоряжении Слонима, ни у советских исследователей вплоть до 90-х годов не было, любые выводы, касающиеся «вергуновского пассажа», выглядели неубедительно. Так или иначе, Слоним считает, что «именно в Твери брак Достоевского потерпел окончательное крушение». Он отметает рассказ дочери Достоевского о поездке Вергунова вслед за Исаевой в Тверь, но предполагает, что Исаева призналась Достоевскому в Твери, «что продолжает любить Вергунова».141

Расходясь с Л.Ф.Достоевской в трактовке фактов, и даже в признании самого существования таковых, Слоним согласен с ней в одном – в том, что возможное признание Исаевой в её любви к Вергунову, либо её прежнее поведение, которое можно понимать двусмысленно, снимали с Достоевского всякую ответственность и «моральные обязательства… в чисто физическом смысле».142

Таким образом, Слоним, в отличие от подавляющего большинства исследователей в России, не отметает воспоминания Любови Фёдоровны «начисто», а пытается их объяснить, то есть подходит к ним более критично и взвешенно. Однако Слониму не хватает главного – то есть знаний фактов биографии и психологии Вергунова, а также его сложных, надрывных и загадочных отношений с Исаевой и Достоевским…

Даже в 90-е годы книгу Марка Слонима в России большинство авторов должно было считать известной аномалией. Главенствующее место в литературном процессе всё же занимали традиционные трактовки. Так, именно в 90-е годы третьим изданием в серии «Жизнь замечательных людей» выходит книга Ю.Селезнёва. Напомним: в той же серии в 60-е годы под одноимённым названием дважды публиковалась книга Л.П.Гроссмана. Оба автора часто грешат против истины, но особенно удивляют умолчаниями. Например, точно также, как и Гроссман, Селезнёв начисто лишает биографию Достоевского «змиевских пассажей». Поездки Достоевского в Змиев, где он собирался тайно встретиться с Исаевой, не упоминаются вовсе. Но ещё более странно выглядит аттестация Вергунова: «Тоже не ближний свет до Кузнецка, - пишет Ю.Селезнёв, - но, рискуя многим, заехал (Достоевский) всё-таки на два дня к любимой. Здесь-то Достоевский и узнал имя человека, за которого решила выйти замуж Мария Дмитриевна: он оказался молодым, двадцатичетырехлетним сослуживцем её мужа (Достоевский же и помог ему получить место учителя в Кузнецке) Николаем Борисовичем Вергуновым».143

Такое нагромождение неточностей требует комментария. Во-первых, Исаев никогда не был сослуживцем Вергунова. Во-вторых, Достоевский не помогал Вергунову «получить место учителя в Кузнецке», по той простой причине, что Вергунов на означенном месте – с 1854 года (об обстоятельствах его появления в Кузнецке подробнее см. книгу «Загадки провинции»). В-третьих, Селезнёв сам себе противоречит: если Достоевский узнал имя Вергунова только при поездке в Кузнецк, то как же он мог поспособствовать получению места для Вергунова задолго до этого? Или Ю.Селезнев считает, что Вергунов стал учителем уже после приезда Достоевского в Кузнецк? Но достаточно полистать формулярный список Вергунова, чтобы в этом решительно разубедиться.

Вслед за Л.П.Гроссманом Ю.Селезнёв искажает дату венчания Достоевского: «6 февраля, - пишет он, - оформляется «Обыск брачный…»… 15 февраля здесь же совершается и венчание… Его беспокоил малодушный, не в меру бойкий Вергунов…». Повторимся: дата 15 февраля – ошибка, пущенная в ход исследователем Гроссманом, воспользовавшемся непроверенными данными. С другой стороны, удивляет крайне негативная оценка личности Вергунова. Это было бы ещё хоть как-нибудь оправданно, если бы автор не позволял себе демонстрировать незнание даже очевидных фактов из жизни Вергунова. Получается несолидно: Вергунова ругает исследователь, который оказался не в курсе времени появления Вергунова в Кузнецке, да к тому же он полагает, что Исаев был учителем, а как же иначе трактовать сведения, что Исаев – «сослуживец» Вергунова? И ведь ровно никаких ссылок на источник дезинформации книга Селезнёва не содержит!144

О Семипалатинском бытовании Вергунова Ю.Селезнев, очевидно, не подозревает – об этом в его книге ни слова. При описании же событий 1864 года, когда Исаева умирала, автор опять, поминая Вергунова, приписывает его натуре самые нелицеприятные черты, причём искажает факты, давно установленные. Читаем: «Как знать, может, она (Исаева) и была бы счастлива там, в Барнауле, с этим Вергуновым…? … Вергунов непременно бы запил, тут и прорицателем не нужно быть…».145

Вергунов бы «запил»? О таком его пороке до сих пор не имеется никаких сведений. Зато наличествуют вполне убедительные данные, что сам Достоевский в Семипалатинске алкоголем злоупотреблял. Таким образом, Ю.Селезнёв подаёт факты в искажённом свете, притом не можем не удивиться, зачем он «привязывает» возможную совместную жизнь Вергунова с Исаевой именно к Барнаулу. Почему, однако, не к Семипалатинску или к Кузнецку? Сегодня документально подтверждено, что Вергунов (не Исаева!) пять лет с 1864 по 1869гг. действительно жил в Барнауле, где и женился, прижив двух дочерей. И в Барнаул он попадёт именно после смерти Исаевой. Не оттого ли и женился, что посчитал себя свободным от какого-нибудь самому себе данного обета верности! Так или иначе, в Барнаул он попадает, как уже сказано, после смерти Исаевой и, стало быть, к Исаевой этот город даже косвенно никакого отношения не имеет…

Девяностые годы – удивительное время, когда новые архивные данные, ранее никому неизвестные, порою соседствуют на одной странице с самой явной дезинформацией. Например, журнал «Советские архивы» в 1991 году приводит любопытные, доселе недоступные широкому кругу читателей, сведения о семействе Исаевых, основанные на астраханских документальных находках. И тут же читаем невероятное: «… А.И.Исаев скомпрометировал себя на службе и вынужден был переехать вместе с семьёй в Сибирь. Здесь брак Марии Дмитриевны и А.И.Исаева вскоре распался. Впоследствии Мария Дмитриевна встретилась с Ф.М.Достоевским и стала его женой».

Выходит, что брак «распался», а не естественно закончился смертью мужа Исаевой? Но более всего удивляет то, что Исаева, оказывается, познакомилась с Достоевским лишь после разрыва с мужем! Создаётся впечатление, что, окрылённые действительно впечатляющими удачами на поприще архивного поиска, исследователи спешат опубликоваться, а потому не берут на себя труд свериться с элементарнейшей биографической канвой писателя (про эпистолярное наследие вообще не поминаем, - очевидно, автор публикации в «Советских архивах» не был знаком даже с письмами Достоевского).146

Очередной поток неточностей приводит газета «Советская Сибирь» в 1992 году: «… Их роман (т.е. Достоевского с Исаевой, - авт.) длился уже с год, как вдруг в мае 1855 года, видимо, заподозрив увлечение жены, А.И.Исаев переезжает с женой и сыном в город Кузнецк… Отец её, Дмитрий Степанович Констант, проживал в Астрахани, и она, выйдя замуж за сибирского учителя, обитала в Семипалатинске…».

Помилуйте, можно предположить, конечно, что Исаевы уехали в Кузнецк, опасаясь преследований Достоевского. Каждый имеет право на гипотезы. Но как получилось, что Исаев превращается в «сибирского учителя», который увозит М.Д. из Астрахани в Семипалатинск? Выходит, что автор публикации не изучил даже переизданные в полном собрании сочинений Достоевского письма, и комментарии к ним? Откуда, однако, такие фантазии?147

Возможно, вызывающая лишь уважение склонность к выдвижению гипотез у иных авторов перерождается со временем в некое сочинительство. Что вовсе не дезавуирует гипотезу как исследовательский метод. Прекрасный образец гипотетических реконструкций выдаёт известный зщарубежный исследователь Пачини. Его эссе о Достоевском увидели свет в России в 1992 году. Он подмечает роль любовного треугольника в жизни писателя и полагает, что женитьба на Исаевой во многом была стимулирована появлением соперника, то есть Вергунова (впрочем, таковым, с известными оговорками, можно было бы назвать и первого мужа Исаевой, Александра Ивановича). Иными словами – Достоевскому приходилось женщины добиваться, и ему был важен, по мнению Пачини, именно процесс завоевывания. Такая гипотеза нам кажется наиболее вероятной – она очень близка к нашему восприятию «кузнецкого узла». «Можно предположить, - пишет далее Пачини, - что Достоевский, ужаснувшись соперничеством, злобой и ненавистью, открывшимися ему в человеческом сердце, и против которых человек, в силу всеобщности этого явления, казался ему беззащитным, в страхе отпрянул от своего открытия, захотел отказаться от него, укрывшись в слащавой сентиментальности. В ней его персонажи, например. из «Униженных и оскорблённых», прячут от самих себя свои настоящие чувства, стараясь убедить себя, что питают самые великодушные и бескорыстные чувства по отношению к своим удачливым соперникам, которые на самом деле им отвратительны. Известно, что Достоевский стал жертвой подобного самообмана в период его влюбленности в Марию Дмитриевну Исаеву, ставшую впоследствии его первой женой. Он тоже, как Ваня из «Униженных и оскорблённых», пытался скрыть от самого себя злобу против счастливого соперника; он тоже, таким образом, стал жертвой психологического механизма «треугольного» желания. А с того момента, как опасность в виде соперника исчезла с горизонта и Мария Дмитриевна, став его женой, прочно стала его собственностью, он начал терять интерес к объекту своего вожделения, так как теперь уже никто не претендовал на то, чтобы отобрать его у него, и спустя всего несколько лет с того момента брак можно было считать неудачным».148

Интересной кажется трактовка «побега от жестокости к сентиментальности», что близко к нашей позиции: Достоевский не чужд был мазохизма, а, стало быть, и садизма…

Провинция

Для провинциальных исследователей, занимающихся жизнью и творчеством Достоевского, 90-е годы, особенно их первая половина, были периодом весьма насыщенным. Пробудился интерес к историческому краеведению и в «массах», о чем свидетельствует тот малоотрадный факт, что в Кемеровской областной научной библиотеке читатели в тяге к расширению своих культурных горизонтов, даже начали вырезать статьи о Достоевском из местных газет (чисто «отечественная» привычка, проистекающая из времён полного отсутствия копировальных аппаратов в библиотеках и архивах).

В 1990 и 1992гг. в Кузбассе выходят сразу две книги о «кузнецком периоде» Достоевского: «Кузнецкие дни Фёдора Достоевского» и «Чёрный человек сочинителя Достоевского». Это не фактологическое, календарное, летописное воспроизведение событий, а попытка проникновения в психологию писателя и реконструкции возможных мотивов и побуждений Достоевского, а также поиск стимулов к созданию «Вечного мужа» и «Записок из подполья». В книгах такого жанра, затрагивающих тончайшие психологические нити и скрытые мотивы людских поступков, гипотезы неизбежны. Но они не выдаются за факты, ибо их «сугубо предположительный» характер автором нарочито оговаривается. Конечно, встречаются и «блохи», коих трудно избежать при работе над малоизученной темой. Например, в «Черном человеке» утверждается, что священник Тюменцев, венчавший Достоевского, вероятно, знал о статье Валентина Булгакова «Ф.М.Достоевский в Кузнецке», написанной в 1904г. Эта информация была почерпнута из ненадежного устного источника, и не могла быть в своё время опровергнута, поскольку формуляры Тюменцева обнаружились лишь недавно, и из них явствует, что он скончался в 1893 году.

В 1994-м году в «Материалах и исследованиях» по Достоевскому в 11-ом томе опубликована статья Н.И.Левченко «Круг знакомых Ф.М.Достоевского в Семипалатинский период жизни». Отчасти этот материал дублировал статьи того же автора, основанные на архивных находках конца 80-х гг. (о них мы писали выше). То, что ссылки на архивные источники исключительной важности попали наконец-то в солидный столичный сборник, хотя и запоздало, приносит известное чувство удовлетворения. То, что сибирским исследователям было известно ещё в конце 80-х, в столицах узнали только в середине 90-х!

Увы, в названной статье Н.Левченко – те же неточности, что и в её же работах конца 80-х. Всё то же неосторожное заявление, что «круг знакомств Достоевского» по Семипалатинску «насчитывает 85 лиц» (ровно! не больше и не меньше!), всё та же искореженная цитата, касающаяся отъезда Вергунова из Кузнецка в Семипалатинск («ехать да ехать» вместо «сесть да ехать»), по-прежнему искажены даты прибытия Вергунова в Семипалатинск и его поступления в барнаульский пансион сестёр Шнейдер, и уж совершенно невероятно выглядит сообщение, что Вергунов «в 1883г. … вышел в отставку», тогда как его уже 13 лет не было в живых! И – те же односторонние оценки личности Вергунова, основанные на двух или трех документах (сегодня их известно более сорока). Однако при всей неточности изложенных фактов и особенно односторонних оценок, статья Н.Левченко – результат кропотливой работы в Астраханском, Барнаульском и Томском архивах. Главное – при всех означенных минусах малоизвестные ранее источники введены в исследовательский оборот.149

Интересно другое. В 1995г. в Новокузнецке вышла специальная брошюра в твёрдом переплёте и в красочной жёлтой суперобложке. Объём её небольшой (повествовательная часть – два издательских листа). Известная в Новокузнецком районе исследовательница А.С.Шадрина интригует читателя, начиная уже с предисловия. Она утверждает, что в её брошюре «использованы ранее неизвестные архивные документы, впервые вводимые в научный оборот». В упомянутой повествовательной части действительно обнаруживаем ссылки на тринадцать архивных дел. Однако практически все упомянутые источники на момент публикации уже были известны. Они хранились в копиях в новокузнецком Доме-музее Ф.М.Достоевского, переданных туда авторами сих строк, а частью документов, на которые ссылалась А.С.Шадрина, успешно оперировала Н.И.Левченко (что легко доказывается сравниванием ссылок). Стало быть, отнюдь не всё, оказывается, было «введено в научный оборот впервые».

Но главное, как известно, не форма, а суть написанного. Мы действительно сталкиваемся в брошюре с некоторыми новыми, неозвученными ранее, мотивами. Например, А.Шадрина перечёркивает по крайней мере наполовину известную статью последнего секретаря Льва Толстого, Валентина Булгакова, о Достоевском (1904). Эта статья по большей части состоит из свидетельств местного церковнослужителя Д.Окорокова. Рассказ его весьма незатейлив (мы его цитировали). Булгаков утверждал, что Окороков был лично знаком с Достоевским. А.С.Шадрина это мнение не разделяет и считает его ошибочным. Окороков, де, ввёл в заблуждение Булгакова, и никогда с Достоевским знаком не был. Доказательство сказанному А.С.Шадрина видит в том, что епископ Парфений означенного Окорокова в 1857 году наказал «за неудовлетворительное поведение», так что – какое уж тут доверие к его рассказу! Достоевский же, по мысли А.С.Шадриной – личность высоконравственная, так что общаться и знаться с кем попало не будет. И коли Окороков – наказан, значит, он и есть – «кто попало».

Читатель шокирован логикой автора? Лично мы удивлены. Потому что, при таком раскладе, легче всего было бы самого Достоевского отнести к категории «кого попало». Ведь если Окорокова «за неудовлетворительное поведение» лишь понизили в должности, то Достоевского-то сослали на каторгу!

И если уж исходить из посыла, что Достоевский, как высоконравственная личность, не мог общаться «с отбросами общества» (куда А.С.Шадрина записывает, без обиняков, Д.И.Окорокова), то как же, например, быть с «Мёртвым Домом» - ведь каторжные персонажи описаны Достоевским отнюдь не всякий раз со злобой и раздражением? Как раз – напротив…

Находим у А.Шадриной упоминание и про другого знакомца Достоевского по Кузнецку – исправника Катанаева. Известный русский писатель Наумов в одном из своих рассказов обвинял Катанаева в жульничестве, «зашифровав» его под весьма прозрачным псевдонимом Канаев. Достоевский же называет семейство Катанаевых «приличными довольно людьми». Но никому не придёт в голову усумниться в связях Достоевского с Катанаевыми только на том основании, что Достоевский не стал бы знаться с мошенником. Более того – именно жена исправника, упомянутая в известной статье В.Булгакова, устроила кузнецкое венчание за свой счёт, и Достоевский легко с этим «смирился»…

Во всяком случае, с «нехорошим» Окороковым Булгаков общался и почитал его серьёзным и авторитетным свидетелем. То есть был проникнут к нему полным доверием, в отличие от новокузнецкой исследовательницы, которая как-то внезапно начала специализироваться на Достоевском, в преддверии очередного его юбилея. И начала с того, что перечеркнула один из самых авторитетных источников былой поры по удивительно фантастическим мотивам. Более того – не вовсе убедительные предположения она выдаёт в сугубо утвердительной форме, приписывая Окорокову тщеславные мысли – без всяких намёков на гипотетичность своих утверждений! Она пишет: «Впоследствии из желания приобщиться к великому имени (а свидетелей прошлому уже не было) Окороков расскажет Булгакову о слышанном из чужих уст от своего имени, как участник далёких событий».150

В означенной брошюре автор жалуется, что исследователи зачастую «субъективно-категоричны в суждениях» и «додумывают мысли и поступки» героев кузнецкой коллизии. Но разве не демонстрирует тот же автор и субъективность, и категоричность, «додумывая мысли и поступки» за Д.И.Окорокова. И, кстати, не только за него…

Личностью, «близкой по духу и нравственным устремлениям» Достоевскому, в этой же брошюре объявляется священник Тюменцев. Такой вывод сделан на основании его прекрасного чиновного послужного списка, а также на аргументе, что «как духовный пастырь отец Евгений оставил о себе добрую память в сердцах нескольких поколений кузнечан». Однако зададимся вопросом – неужели такого зыбкого аргумента хватило на то, чтобы «по духу» приравнять провинциального пастыря к Достоевскому? Выходит, что достаточно иметь примерный послужной список, чтобы Достоевский посчитал равным себе «по духу» исправного чиновника от церкви. Но иерей Тюменцев «чиновником от церкви» не был. Тюменцева с Достоевским сблизили, надо полагать, совсем иные качества (подробнее см. книгу «Загадки провинции»). Кстати, примерность послужного списка ещё совсем не означает примерность поведения. Тюменцев в своё время был уличен чуть ли не как участник скандальных историй с сокрытием церковной кражи, причем мотивом было человеколюбие священника и тайна исповеди. А ещё Тюменцев отказывался служить молитвословие среди арестантов Кузнецкой тюрьмы. Разумеется, ничего подобного в брошюре А.Шадриной о Тюменцеве не сказано – уж больно неудобны оказались документы, которые не вписывались в сусальную версию взаимоотношений Тюменцева с Достоевским, напоминающую пасхальную открытку: две «близкие по духу» благочестивые и благонравные личности куют скрижали истории мировой литературы. Кстати, бывшему арестанту Достоевскому вряд ли бы понравился отказ Тюменцева производить службы среди заключенных. Но дело совсем в другом. «Хороший» или «плохой» Тюменцев – маловажно. Тюменцев если и был интересен Достоевскому, то, скорее всего, именно своей неоднозначностью. Поэтому особенно близоруко выглядят попытки объявить былого знакомца «близким по духу» к приметному писателю, только потому, что у новоявленного «соратника по духу» - хороший формуляр…151

Имеются, конечно, и другие «аргументы». Достоевский пил с Тюменцевым «кофе, чай и русскую». И поэтому – «образ мышления, духовно-нравственный уровень молодого провинциального священника произвели на Достоевского благоприятное впечатление». Вот ведь, оказывается, как мало нужно для того, чтобы приблизить «духовно-нравственный уровень» к Достоевскому! Воистину, - сколь ничтожны могут быть основания для сногсшибательных и так весомо поданных «выводов». Вот интересно только - сколько Достоевскому пришлось за жизнь пивать чаи и кофе в трактирах? И что же – всех знакомцев по застолью награждать «образом мышления» и «духовно-нравственным уровнем», близким Достоевскому, или – через одного?152

Мы вовсе не отрицаем, что Тюменцев мог быть притягателен и интересен Достоевскому, однако полагаем, что этот вывод если и подавать как предположение, то снабжать его надо аргументами более весомыми и значительными. В системе доказательств А.Шадриной находим лишь один заслуживающий внимания довод. Вслед за местной поэтессой Л.Никоновой она полагает, что о Зосиме Сибирском (Тобольском, Кузнецком) Достоевский мог узнать именно от Тюменцева. Не оговариваются при этом, правда, другие возможные и более вероятные источники – кузнецкий летописец Конюхов (отец коего прожил вместе с Зосимой восемь лет под Кузнецком), и, главное – Исаева (за два года своего кузнецкого бытования она могла о Зосиме быть наслышана).153

Занимательно изложение «вергуновского пассажа». Автор отметает как грубый вымысел любые сведения о романе Исаевой и Вергунова, якобы продолжавшемся и после венчания с Достоевским. Мы помним, - Л.Достоевская утверждала обратное. Однако характеристики Вергунова у Л.Ф.Достоевской и А.С.Шадриной весьма сходны. Шадрина утверждает, что Вергунов «на страницах архивных документов» выглядит «совсем неромантично». Как оказалось, - вывод довольно поспешный, потому что ровно через год в книге «Загадки провинции» будут опубликованы документы, рисующие Вергунова личностью разносторонней, честной, с чувством собственного достоинства, вхожим в дом известнейшего сибирского краеведа Гуляева. В сокращенном виде переложение этих документов в 1996г. увидело свет в альманахе «Достоевский и мировая культура».154

Описание жизненных перипетий Вергунова в брошюре А.Шадриной весьма поверхностно. Например, пишется о «благотворности» влияния на Вергунова штатного смотрителя Ананьина. Очевидно, автору не были известны ещё документы о пьяных дебошах Ананьина, о его безобразной драке с учителем Поповым, которая и была причиной перевода Ананьина в Томск.155

Резкие отзывы о Вергунове среди исследователей – дело нередкое. Только получаются они какими-то неаргументированными, шаткими. А.Шадрина пишет о «поверхностной натуре» Вергунова, намекает на его страсть к развлечениям (ничем, кстати, не подкреплённое заявление и нигде не отражённое документально!). А.Шадрина полагает, что вслед за Вергуновым из Кузнецка в Семипалатинск «потянулся шлейф непорядочности», дошедший до дирекции училищ Томской губернии. Всё это – опять же без каких-либо подтверждений документами. У каждого свои представления о морали. Мы не считаем, что отстаивание своей чести, предпринятое Вергуновым в схватке со штатным смотрителем Делаткевичем (автором подложных доносов, не раз грубо оскорблявшим почтенных семипалатинских дам из губернаторского окружения) – более аморально, чем, скажем, склонность к винопитию, из-за чего сегодня иные почитатели и бытописатели Достоевского в Новокузнецке, рассуждающие о нравственности, то и дело теряют в нетрезвом виде не только пристойный облик, но и свои парики…156

Как правильно отметил В.Туниманов, о Достоевском ещё нужно заслужить право писать. В конце 80-х – первой половине 90-х годов в достоевсковедение ринулись как-то все скопом. Большинство публикаций вообще лишено ссылок на библиографию или на архивы. Иные же исследователи, уловив с поверхности архивного поиска десяток-другой документов (а зачастую и того меньше), но не имея ни опыта литературной работы, ни достаточной усидчивости (подлинный архивный поиск – это тысячи часов, проведённых в читальных залах, а не количество лет, коими принято нередко измерять глубину освоения темы), принялись совершать в достоевсковедении «революции» под суетным лозунгом: «мы – самые первые», «вводятся в научный оборот впервые найденные и доселе никому неизвестные документы». Торопливость чревата. Громкие заявления и выводы, основанные на беглом прочтении нескольких строчек плохо понятых документов – опасная ловушка. Не обладая навыками ассоциативного мышления, «первооткрыватели» нередко ограничивались школьным пересказом фактов, лишённым осмысления и толкования. Притом именно такой подход считали истинной наукой, главным атрибутом которой полагали «точность». И, конечно же, не принимали во внимание, что главное – не факт, как сказал Тынянов, а – что именно стоит за фактом. «Факт – упрямая вещь» и «глупо как факт» лежат на одних чашах исследовательского поиска. И, главное – не нарушить равновесия между ними…

На краеведческом уровне достоевсковедение выглядело (и сейчас выглядит!) так: Достоевский – кумир, личность высоконравственная; стало быть, и окружение у него, за редким исключением, должно быть под стать ему же. Критерий же нравственности в идеале – пристойный, а лучше - блистательный послужной список. Подобный подход сильно упрощает метод оценки личности – благо, формуляров в царской России бытовала тьма-тьмущая, причем они переписывались каждогодно (что касается чиновников, учителей или священников). И, стало быть, найти их в архивах – легче всего. Вот формулярами знание о человеке и ограничивалось. Если в формуляре награды да ордена – хороший человек. А если, не дай бог, провинился чем перед начальством и заслужил наказание – то в окружение Достоевского не вхож. Не имеешь права. Морального.

Вот кого такие казённые представления о морали возмутили бы, так это, наверное, самого Достоевского. Они умертвляют историю и делают её похожей на расписание движения поездов. Всё это мы и имели ввиду, когда писали наши «Загадки провинции», посвящённые и Достоевскому, и его окружению, и Кузнецку прошлого века. Использовали сотни архивных источников. Именно – архивных, а не библиографических, которые занимают в той нашей книге явно подчинённое и очень незначительное место (исключение, пожалуй, составляет глава «На протяжении века»).157

Однако со временем появилась потребность сверить свою концепцию со множеством других. Хотя бы для того, чтобы определить своё место в канве тех лиц, которые вот уже полтораста лет присматривались и присматриваются к Достоевскому и его загадочному «кузнецкому венцу». Проделанная нами работа многого касается лишь вскользь, потому что, как известно, «Достоевский – неисчерпаем». Более того, - настоящая книга чрезвычайно субъективна уже потому, что об историографии судят авторы, «по уши» погруженные в тему Достоевского и, стало быть, «взгляд со стороны» им недоступен. Что вовсе не означает, будто книга не может оказаться полезной для других исследователей. Каждый из них имеет свою точку зрения, и в трактовке многих концепций, отраженных в этой книге, означенного «субъективизма» опасаться, на наш взгляд, не стоит…

Долгое время нашим помощником был музей Ф.М.Достоевского в Новокузнецке. В 1991 году после статьи одного из авторов этой книги музей из филиала городского краеведческого превратился в самостоятельную единицу.158

В 1995-1996гг. мы принимали деятельное участие по срыву мероприятий, направленных на переименование Дома Достоевского, лишения его самостоятельного статуса, объявления этого памятника истории и культуры «потерявшим мемориальность». Вместе с другими представителями российской, казахстанской, и собственно кузбасской интеллигенции (К.Степанян, Г.Коган, Ф.Мельникова, Т.Ащеулова, М.Гревнёв, Б.Рахманов) выступали единым фронтом за окончание затянувшейся на многие годы реставрации Дома Достоевского, и - своего добились.

К сожалению, после 1996 года в новокузнецком Доме Достоевского практически ничего не менялось к лучшему. Наши предложения по изменению облика музея у бывшего его руководства понимания не находили, хотя с музеем мы дружили и контакты с ним были довольно плотными. Увы, полный застой в административной работе в прошлом году привёл к кризису – руководство сменилось. 180-летний юбилей Достоевского в Новокузнецке оказался проваленным. Сорван специальный выход альманаха, посвященный Достоевскому. Не вышло ни одного печатного издания, посвященного великому писателю. Притом, что подобные акции нужно было готовить заранее – как минимум за год до юбилея. Новому руководству мы предлагаем осуществить те же меры, что и старому – семь лет назад. Мы считаем, что сегодня на очереди – трансформация обустройства музейного здания напротив Дома Достоевского. Оно нуждается в соответствующем интерьере, который в настоящее время никак нельзя назвать адекватным представляемому музеем времени. Далеко не ясно, осуществится ли такая трансформация и имеет ли будущность музей Достоевского в Новокузнецке. Потому что муниципальная его подчинённость и зависимость от городских властей, отнюдь не всегда ревниво и заинтересованно относящимся к нуждам музеев и памятникам культуры, не может служить гарантом в защите от превратностей судьбы, коих так немало испытал музей Достоевского. В этих условиях появление каждой новой публикации или книги о «кузнецком венце» приобретает первостепенное значение, ибо лишний раз доказывает провинциальным чиновникам значимость темы «Достоевский в Кузнецке». Таких публикаций за последние сто пятьдесят лет уже накопилось более 200, частично они отражены в недавно вышедшем библиографическом указателе литературы «Кузнецк в жизни и творчестве Ф.М.Достоевского».159

Эта книга частично издаётся за счет авторов. Что поделаешь – времена нынче такие: у «парадной» культуры интереса к Достоевскому – как не бывало. Чиновники ныне озабочены устройством фейерверков. Балалаечные мероприятия в Кузбассе – традиция, на них уходят скудные бюджетные ассигнования, да ещё на презентации и банкеты, так что лишь под напором обстоятельств, инициированных весьма немногочисленной прослойкой заинтересованных лиц, за последние четверть века что-то удавалось «пробивать», вопреки той ватной стене, о которую и разбиться – не разобьешься, но увязнешь в ней – это точно…

Примечания

1. Кушникова М., Тогулев В. Загадки провинции: «кузнецкая орбита» Фёдора Достоевского в документах сибирских архивов. – Новокузнецк: Кузнецкая Крепость, 1996. – С.390.

2. Там же. – С.390-391.

3. Там же. – С.391.

4. Там же.

5. Там же.

6. Там же. – С.392.

7. Там же.

8. Там же. - С.392-392.

9. Там же. – С.393.

10. Эренбург И. Люди, годы, жизнь. – М.: Сов. Писатель, 1990. – Т.1. – С.553.

11. Кузнецк в жизни и творчестве Ф.М.Достоевского: аннотированный указатель литературы. – Новокузнецк: Кузнецкая Крепость, 1996. – С.23.

12. Гроссман Л. Материалы к биографии Ф.М.Достоевского (даты и документы) // Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: В 10 т. – М.: Гос. Изд-во худож. лит., 1958. – Т.10. – С.562-573.

13. Заславский Д.И. Ф.М.Достоевский: Критико-биографический очерк. – М.: Худож. лит., 1956. – С.35.

14. Кирпотин В. В Сибири, по местам Достоевского // Октябрь. – 1959. – Кн. 4. – С.208.

15. Там же. – С.209.

16. Там же.

17. Там же.

18. Там же. – С.209-210.

19. Там же. – С.210.

20. Там же.

21. Там же.

22. Там же.

23. Там же. – С.211.

24. Там же. – С.212.

25. Там же.

26. Якушин Н.И. Сибирский период творчества Достоевского // Огни Кузбасса. – Кемерово, 1959. - №12. – С.98.

27. Там же. – С.99.

28. Там же. – С.101.

29. Там же.

30. Там же. – С.101-102.

31. Якушин Н.И. Достоевский в Сибири: К 100-летию пребывания писателя в Сибири // Кузбасс. – Кемерово, 1959. – 17 сентября.

32. Булгаков В.Ф. В том давнем Кузнецке / Лит. обраб. и послесл. М.М.Кушниковой. – Кемерово: Кн. Изд-во, 1991. – С.181.

33. Косенко П. Иртыш и Нева: Двенадцать лет из жизни Фёдора Достоевского, литератора. – алма-Ата: Жазуши, 1971. – С.13, 14.

34. Там же. – С.15-16.

35. Там же. – С.16.

36. Там же. – С.17, 19.

37. Там же. – С.22.

38. Там же. – С.30.

39. Там же.

40. Там же.

41. Там же. – С.31-33.

42. Там же. – С.37.

43. Там же. – С.41-45.

44. Там же. – С.52.

45. Там же. – С.55.

46. Там же. – С.79-80.

47. Там же. – С.80-83.

48. Там же. – С.83-85.

49. Там же. – С.87-92.

50. Там же. – С.94-95.

51. Там же. – С.151-152.

52. Там же. – С.243-244.

53. Белкин А.А. Достоевский, Фёдор Михайлович // Краткая литературная энциклопедия / Под ред. А.А.Суркова. – Т.2. – М.: Сов. Энциклопедия, 1964. – Стлб. 760.

54. Энциклопедический словарь / Издатели: Ф.А.Брокгауз, И.А.Ефрон. – Том XI. – Спб., 1893. – С.75.

55. Гроссман Л.П. Достоевский. – 2-е изд., испр. И доп. -0 М.: Мол. Гвардия, 1965 (Жизнь замечательных людей). – С.184-187.

56. Там же. – С.187-191.

57. Там же. – С.191-192.

58. Там же. – С.194-195.

59. Там же. – С.195-197.

60. Там же. – С.197.

61. Там же. – С.197-198.

62. Косенко П. Иртыш и Нева: Двенадцать лет из жизни Федора Достоевского, литератора. – Алма-Ата: Жазуши, 1971. – С.92.

63. Гроссман Л.П. Достоевский. – 2-е изд., испр. и доп. – М.: Мол. Гвардия, 1965 (Жизнь замечательных людей). – С.199-200.

64. Косенко П. Иртыш и Нева: Двенадцать лет из жизни Фёдора Достоевского, литератора. – Алма-Ата: Жазуши, 1971. – С.93.

65. Гроссман Л.П. Достоевский. – 2-е изд., испр. и доп. – М.: Мол. гвардия, 1965 (Жизнь замечательных людей). – С.306-309.

66. Туниманов В.А. Приёмы повествования в «Кроткой» // Вестник ЛГУ. – 1965. - №2. – Сер. истории, языка и лит. – Вып.1. – С.111.

67. Якушин Н.И. Достоевский в Сибири: Очерк жизни и творчества. – Кемерово: Кн. Изд-во, 1960. – С.3-6.

68. Там же. – С.122-124.

69. Там же. – С.124-128.

70. Там же. – С.139.

71. Там же. – С.148-149.

72. Там же. – С.170-171.

73. Там же. – С.192-193.

74. Кирпотин В.Я. Ф.М.Достоевский: Творческий путь (1821-1859). – М.: Гос. Изд-во худож. лит., 1960. – С.568.

75. Алдан-Семёнов А. Семёнов-Тян-Шанский. – М.: Мол. гвардия, 1965 (Жизнь замечательных людей). – С.129-130.

76. Арденс Н.Н. Ссыльный №33: Роман: В 3 ч. / Послесл. М.Щеглова. – М.: Сов. Писатель, 1967. – С.507, 508, 528, 534, 535.

77. Дмитриев Е. Страничка биографии Ф.М.Достоевского // Кузнецкий рабочий. – Новокузнецк, 1966. – 28 августа.

78. Мазюков А. «Камера Достоевского» - верно ли это? // Кузбасс. – Кемерово, 1968. – 4 августа.

79. Достоевский в Кузнецке. К 150-летию со дня рождения / Новокузн. гор. отдел. всерос. об-ва охраны памят. ист. и культ. – Новокузнецк, 1971.

80. Неизданный Достоевский: Записные книжки и тетради: 1860-1881. – М.: Наука, 1971 (Лит. Наследство: Т.83). – С.13, 15.

81. Никитин М.А. Здесь жил Достоевский. – М.: Современник, 1973. – С.6.

82. Альтман М.С. Достоевский по вехам имён. – Саратов: Изд-во Саратовского ун-та, 1975. – С.193.

83. Брегова Д.Д. Сибирское лихолетье: Роман. – М.: Сов. писатель, 1974. – С.267-268.

84. Там же. – С.357-360.

85. Там же. – С.361.

86. Там же.

87. Там же. – С.399-400.

88. Там же. – С.416.

89. Румянцева Э.М. Фёдор Михайлович Достоевский: Биография писателя: Пособие для учащихся. – Л.: Просвещение, 1971. – С.108-110.

90. Ф.М.Достоевский: новые материалы и исследования. – М.: Наука, 1973 (Лит. Наследство: Т.86). – С.375.

91. Там же. – С.387.

92. Туниманов В.А. Достоевский и Глеб Успенский // Достоевский: Материалы и исследования. – Л.: Наука, 1974. – Т.!. – С.53.

93. Громыко М.М. «Записки из Мёртвого Дома» Ф.М.Достоевского как источник по истории сибирской каторги 50-х годов XIXв. // Ссылка и каторга в Сибири (XVIII – нач. XIXвв.). – Новосибирск: Наука, 1975. – С.135-136.

94. Косенко П. Иртыш и Нева: Двенадцать лет из жизни Фёдора Достоевского, литератора. – Алма-Ата: Жазуши, 1971. – С.31-33.

95. Дроздов В. Ф.М.Достоевский в Сибири (К 150-летию со дня рождения) // Огни Кузбасса. – Кемерово, 1971. - №2. – С.76.

96. Косенко П. Иртыш и Нева: Двенадцать лет из жизни Фёдора Достоевского, литератора. – Алма-Ата: Жазуши, 1971. – С.79-81.

97. Дроздов В. Ф.М.Достоевский в Сибири (К 150-летию со дня рождения) // Огни Кузбасса. – Кемерово, 1971. - №2. – С.77.

98. Косенко П. Иртыш и Нева: Двенадцать лет из жизни Фёдора Достоевского, литератора. – Алма-Ата: Жазуши, 1971. – С.91-92; Дроздов В. Ф.М.Достоевский в Сибири (К 150-летию со дня рождения) // Огни Кузбасса. – Кемерово, 1971. - №2. – С.77.

99. Косенко П. Иртыш и Нева: Двенадцать лет из жизни Фёдора Достоевского, литератора. – Алма-Ата: Жазуши, 1971. – С.90; Дроздов В. Ф.М.Достоевский в Сибири (К 140-летию со дня рождения) // Огни Кузбасса. – Кемерово, 1971. - №2. – С.77.

100. Мазюков А. Ф.М.Достоевский в Кузнецке // Кузнецкий рабочий. – Новокузнецк, 1970. – 14 августа.

101. Яшина Н. Пафос творчества // Кузбасс. – Кемерово, 1971. – 11 ноября.

102. Мелих В. Здесь жил Достоевский // Кузбасс. – Кемерово, 1971. – 31 октября.

103. Сербин Л. Женщина души возвышенной // Кузнецкий рабочий. – Новокузнецк, 1971. – 9 октября.

104. Сербин Л. Здесь жил писатель // Кузнецкий рабочий. - Новокузнецк, 1971. – 11 ноября.

105. Там же.

106. Кушникова М. «Счастливые и грозные кузнецкие дни» // Комсомолец Кузбасса. – Кемерово, 1977. – 5 марта.

107. Кушникова М. Кузнецкие дни Достоевского// Кузбасс. - Кемерово, 1977. – 21 августа.

108. Кушникова М. Быть или не быть музею Достоевского в Кузнецке? (Полемические заметки) // Комсомолец Кузбасса. - Кемерово, 1978. – 18 апреля.

109. Лычагин М. Музею быть // Комсомолец Кузбасса. – Кемерово, 1978. – 16 мая.

110. Лычагин М. Именем Достоевского // Кузнецкий рабочий. - Новокузнецк, 1979. – 12 мая.

111. Достоевский: Материалы и исследования. – Т.4. – Л.: Наука, 1980. – С.279.

112. Туниманов В.А. Творчество Достоевского 1854-1862. – Л.: Наука, 1980. – С.9.

113. Белов С.В. Роман Ф.М.Достоевского «Преступление и наказание»: Коммент.: Кн. Для учителя / Под ред. Д.С.Лихачева. – Л.: просвещение, 1979. – С.64, 68, 69.

114. Бекедин П.В. Повесть «Кроткая» // Достоевский: Материалы и исследования. – Л.: Наука, 1987. – С.118-121.

115. Карякин Ю. Достоевский и канун XXI века. – М.: Сов. писатель, 1989. – С.132-133, 366-367.

116. Владимирцев В.П., Орнатская Т.И. Сибирская записная тетрадь Достоевского // Достоевский Ф.М. Моя тетрадка каторжная / Изд. подгот. В.П.Владимирцев и Т.И.Орнатская. - Красноярск: Кн. Изд-во, 1985. – С.53.

117. Гришаев В.Ф. К пребыванию Достоевского на Алтае // Достоевский: Материалы и исследования. – Л.: Наука, 1985. – Т.6. – С.200.

118. Громыко М.М. Сибирские знакомые и друзья Ф.М.Достоевского 1850-1854гг. / Отв. Ред. Н.П.Покровский. – Новосибирск: Наука, 1985. – С.130-145.

119. Никонова Л. Кузнецкий венец // Огни Кузбасса. – Кемерово, 1988. - №3. – С.77-78.

120. Кушникова М. Счастливые и грозные дни Достоевского // Огни Кузбасса. – Кемерово, 1980. - №2 (67). – С.70.

121. Там же. – С.71-72.

122. Кушникова М. Остались в памяти края: Страницы литературно-краеведческого поиска. – Кемерово: Кн. Изд-во, 1984. – С.64-94.

123. Некрич Ю. Улица Достоевского, 40 // Кузнецкий рабочий. – Новокузнецк, 1980. – 22 мая.

124. Кушникова М. Искры живой памяти: Очерки. – Кемерово: Кн. Изд-во, 1987. – С.181-197.

125. Откидач В. О Достоевском с кистью и резцом // Кузнецкий рабочий. – Новокузнецк, 1981. – 17 марта.

126. Трухина А. Наша гордость – дом Ф.М.Достоевского // Кузнецкий рабочий. – Новокузнецк, 1987. – 8 декабря.

127. Шадрина А. Наше наследие: Кузнецкое уездное училище – один из немногих сохранившихся памятников архитектуры в Новокузнецке // Кузнецкий рабочий. – Новокузнецк, 1989. – 5 января.

128. Самошкина Т. Корифеи науки и литературы в Кузнецке: В.В.Флеровский, Ф.М.Достоевский // За алюминий. - Новокузнецк, 1988. – 26 мая.

129. Левченко Н.И. Круг семипалатинских знакомых Ф.М.Достоевского (1854-1859) // Достоевский и современность (Материалы Достоевских чтений) / Семипалатинский обл. комитет по культ.; Литературно-мемориальный музей Ф.М.Достоевского. – Семипалатинск, 1989. – С.70.

130. Там же. – С.71-76.

131. Туниманов В. Достоевский в Сибири // Вопр. лит. – 1988. -№1. – С.230-231.

132. Вайнерман В. Пропавшие письма Ф.М.Достоевского // Простор. – Алма-Ата, 1988. - №11. – С.173.

133. Белов С.В. Фёдор Михайлович Достоевский: Кн. Для учителя. – М.: Просвещение, 1990. – С.81.

134. Там же. – С.85.

135. Там же. – С.101.

136. Вышеславцев Б. Достоевский о любви и бессмертии (новый фрагмент) // О Достоевском: Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов: Сб. статей. – М.: Книга, 1990. – С.400-401.

137. Слоним М. Три любви Достоевского. – М.: Сов. Писатель, 1991. – С.52.

138. Там же. – С.54.

139. Там же. – С.69.

140. Там же. – С.77, 83.

141. Там же. – С.94.

142. Там же. – С.109.

143. Селезнев Ю. Достоевский. – 2-е изд. – М.: Мол. гвардия, 1981 (Жизнь замечательных людей). – С.181.

144. Там же. – С.185.

145. Там же. – С.309-310.

146. Иванова Л.И. Новые сведения о первой жене Ф.М.Достоевского // Сов. Архивы. – 1991. - №6. – С.89-90.

147. Федотов Л. «Я любил её без меры…» // Сов. Сибирь. - Новосибирск, 1992. – 22 июля.

148. Пачини Дж. О философии Достоевского: Эссе / Пер. с ит. М.Д.Зарецкой. – М.: Прометей, 1992. – С.61-62.

149. Левченко Н.И. Круг знакомых Ф.М.Достоевского в Семипалатинский период жизни // Достоевский: Материалы и исследования. – Л.: Наука, 1994. – Т.11. – С.235-246.

150. Шадрина А.С. Двадцать два дня из жизни Ф.М.Достоевского: (г.Кузнецк, 1856-1857гг.). – Новокузнецк: Кузнецкая Крепость, 1995. – С.34-35.

151. Там же. – С.46.

152. Там же. – С.47.

153. Там же. – С.46.

154. Там же. – С.66.

155. Там же. – С.68.

156. Там же. – С.70.

157. Кушникова М., Тогулев В. Загадки провинции: «кузнецкая орбита» Фёдора Достоевского в документах сибирских архивов. – Новокузнецк: Кузнецкая Крепость, 1996. – С.196-213.

158. Кушникова М. Кузнецкая обитель Фёдора Достоевского // Кузбасс. – Кемерово, 1990. – 21 декабря.

159. Кузнецк в жизни и творчестве Ф.М.Достоевского: аннотированный указатель литературы. – Новокузнецк: Кузнецкая крепость, 1996.