Помечтаем. Представим себе, что настлан дощатый тротуар, что рядом или наискосок встали газовые фонари середины прошлого века, а чуть поодаль — полосатая стражная будка…

Обитатели и посетители дома отправляются по своим делам — а дела-то все «в центре», на маленько пятачке Соборной площади.

Еще жив Александр Иванович Исаев — чиновник по корчемной части — у него, конечно же, дела в казначействе и в окружном суде.

Вот казначейство — сейчас узел связи. Это постройка 1780 года иркутского архитектора Почекунина — автора почти всего градостроительного комплекса, немногие остатки которого мы сегодня видим.

Здесь рядом росла и лиственница, о которой мы уже упоминали.

Но вот здание, в котором не мог не бывать Достоевский. Это бывшее уездное училище, нынче вечернее отделение сельхозтехникума. С этим зданием, построенным в 1815 году, связано столько судеб и столько имен, что биография его являет собою сюжет для отдельного рассказа.

Вернемся к середине прошлого века, когда судьба листает страницы биографии Достоевского именно в Кузнецке.

В конце прошлого века были они еще совсем детьми — Веня и Валя Булгаковы, сыновья смотрителя Кузнецкого училища Федора Булгакова. Вместе с другими мальчишками бегали играть к старой крепости, гуляли по Топольникам, бродили среди зарослей боярышника на холмах.

Это была пора, когда Достоевский в Кузнецке не стал еще легендой. Многие самолично присутствовали на его романтическом венчании.

Мальчики Булгаковы еще не думали, что почти через сто лет исследователи будут искать статью, которую один из них напишет о коротком и бурном кузнецком периоде жизни Достоевского. Пока же они просто играли в догонялки около старого домика, где еще обитала семья Дмитриевых — один из них был свидетелем на упомянутом выше торжественном венчании.

В уездном училище мог бывать в 60-е годы, чтобы пользоваться единственной в городе училищной библиотекой, известный в свое время и незаслуженно призабытый сейчас сибирский писатель Наумов, живший в Кузнецке в «мягкой ссылке» как присяжный заседатель по крестьянским делам. Он, конечно, нередко посещал также окружной суд и казначейство. Нам известно, что он хорошо знал исправника Ивана Мироновича Катанаева, подпись которого значится в «Обыске брачном № 17» в качестве «поручителя по невесте», поскольку семейство Катанаева «призрело» одинокую Исаеву в ее черные дни. Мы знаем, что в рассказах Наумова Катанаев мелькнет как зловещая фигура чиновного кровопийцы, а в Марии Александровне и ее супруге из «Дядюшкиного сна» находим мы отголоски воспоминаний об исправничьем семействе и об его участии в кузнецкой драме писателя.

В Осиновском улусе Наумову рассказали: «Здесь был исправником Иван Миронович Канаев, так ведь такие капиталы нажил: во многие десятки тысяч!»

Невольно вспоминается сердобольное семейство кузнецкого исправника, так обласкавшее бедствующую М. Д. Исаеву, будущую супругу Ф. М. Достоевского. Но уже в другой, непарадной ипостаси видится предприимчивый кузнецкий исправник, который был шафером на венчании Достоевского. Нажив большие тысячи на скупке шкурок за фальшивые деньги у шорцев, он мог блеснуть — устроить свадьбу на свой счет, тем самым умилив доверчивых кузнечан. И потому салон Марии Александровны Москалевой, мордасовской «львицы», отраженный в повести Достоевского «Дядюшкин сон», наводит на мысль о кузнецком салоне Катанаевых. Достоевский и Наумов дышали одним воздухом, и вещий взор писателя был свойственен обоим.

Здание уездного училища, несомненно, посещал другой опальный сочинитель Берви-Флеровский, тоже пребывавший в Кузнецке. А описания Кузнецка у Берви-Флеровского как бы уводят нас опять же на страницы «Дядюшкиного сна» Достоевского. Мы вдруг подспудно угадываем исправника Канаева (Катанаева), описанного у Наумова, мы встречаем Федора Алексеевича Булгакова, смотрителя уездного училища, о котором уже говорилось.

Идут годы. В Кузнецке — «перемены». «Явились новые люди, свежие силы». И что же? По-прежнему там оказались три-четыре человека из университета, по-прежнему играли в карты и пили, и вся разница заключалась в том, что стали играть в более высокую игру». Не отголоски ли судьбы учителя Васи из «Дядюшкиного сна» находим мы у Берви-Флеровского: «Уездный учитель, горячий юноша, недавно окончивший курс в местной гимназии, стал мечтать о воскресной школе, о заведении библиотеки… Юноша читал неутомимо и выработал из себя энциклопедиста». Но разве Мария Александровна Москалева не возмущалась падением нравов — «и все из-за этого Шекспира!»

Каков же конец противостояния учителя местному обществу? «Юноша, уездный учитель, остался один со своими стремлениями мысли и дела, никто о нем более не думал, он был последняя спица в колеснице. Он не хотел преклоняться перед проповедниками чванства и роскоши, он не признавал их величия и глубоко оскорбил их этим. Они его отвергли и уничтожили». Но разве не умер в нищете учитель Вася у Достоевского? И кто теперь скажет — не знал ли Берви-Флеровский историю учителя уездного училища Николая Борисовича Вергунова, одного из участников кузнецкой драмы Достоевского. Ведь разыгралась она так незадолго до появления Берви-Флеровского на кузнецком горизонте…

Берви- Флеровский, в свою пору, отмечает крутое изменение нравов в Кузнецке, причем не в лучшую сторону, хотя, казалось, внешние признаки цивилизации и наводнили маленький глухой городок. Он писал: «Чиновники устыдились прежних своих нравов, розвальней, нагольный тулупов и валяных сапог… прежде это общество глохло и только, оно потопляло свои потребности в вине, убивало свое время за картами; теперь оно действовало под влиянием жгучей страсти, которая доводила его до болезненных ощущений. Чванство, властолюбие, желание возвыситься роскошью, страсть к удовольствиям пучили и заедали его».

Не мог не бывать в уездном училище и не быть знакомым с Федором Булгаковым и Достоевский. Училище — это культурный центр маленького Кузнецка, в котором в середине прошлого века было едва лишь три тысячи жителей. Естественно, что они должны были встретиться на этом крохотном административном пятачке, где стояли дома купцов и местных чиновников. Но не только предполагаемое знакомство с Федором Булгаковым могло привести в это здание Достоевского. Ведь именно здесь, в уездном училище, учителем рисования, а вернее, учителем искусств, служил Николай Борисович Вергунов, и Достоевский мог наводить о нем справки у смотрителя Федора Алексеевича Булгакова.

Центральный кузнецкий пятачок бурлил — таков накал страстей, клубящихся вокруг участников кузнецкой драмы. Каков климат городка? Обратимся к до сих пор не опубликованным полностью рукописям Вен. Ф. Булгакова.

Одаренный человек в уездном городке. Отставка, при которой нет выхода творческим потенциям. Постоянная неуверенность в завтрашнем благополучии. Среда, в которую так вжился, что замечаешь, как утрачены черты духовности, что от нее когда-то отличали.

Занятия пчеловодством не только кормят Булгаковых. Это и увлечение для заполнения досуга. Берви-Флеровский специально подчеркивает, как полезна для Кузнецка пчеловодческая деятельность смотрителя училища. И вот почему: «Это огородная пасека была научно-практической лабораторией для точнейших записей и составления научного труда по пчеловодству, — читаем мы в булгаковской рукописи, — а результатом отцовских трудов и наблюдений за жизнью и работой пчел была толстая папка с рукописью отца под заглавием «Сорок лет пчеловодческих занятий в Западной Сибири». Смотритель в отставке Булгаков послал свой труд в начале 90-х годов в канцелярию Томского епископа Макария. Он верил, что его наблюдения принесут пользу, это было его «завещание специалиста», — но рукопись затерялась, и никто больше о ней не слышал.

Федор Булгаков, закончивший семинарию, был убежденным атеистом. Он читал Дарвина и вел бурные споры не только с кузнецкими обывателями, но и в кругу собственной семьи по поводу «Происхождения видов». Он верил в природу, и у него были свои, хотя и фантастические, но сказочно-прекрасные теории, которыми он делился с сыновьями. На 1902 год был предсказан звездный дождь, и отец с детским трепетом рисовал перед мальчиками величественную картину: «Мы взглянем на темное ночное небо и вдруг увидим огненный дождь, что ослепит нас сиянием. Это будет каменный дождь раскаленных осколков земли. Только бы дожить до этого! Если бы этот каскад пролился на холодную землю и вся земля вспыхнула бы мировым пожаром, я с радостью бы первый сгорел в звездном огне. Пусть прольются сегодня потоки расплавленных звезд, а завтра пусть не будет меня на земле!» До звездного дождя, сиречь до 1902 года, старик Булгаков не дожил.

Это был мечтатель, у которого в семьдесят пять лет на письменном столе вновь появились семинарские тетради по истории философии. Это был врожденный естествоиспытатель, в кабинете которого стояли два застекленных ящика с коллекцией насекомых, полезных и вредных для растений и пчел. В выдвинутых ящиках стола была коллекция искусно засушенных лягушек и ящериц разных видов.

Читаем: «За два года до своей смерти наш отец основал городскую общественную библиотеку на добровольные пожертвования горожан». Это был 1894 год. Старик Булгаков уже был на пенсии и весь досуг посвящал организации и пропаганде общественной библиотеки, он свято верил, что приходское училище, так же как уездное училище и соборная церковь, должны — обязаны! — быть очагами просвещения для кузнечан. Выйдя в отставку, он так и не перестал считать себя ответственным за роль уездного училища в местной культуре.

Отсюда такие строки в рукописи Вениамина Булгакова: «Слово «учитель» я воспринимал со школьных годов как слова «чародей», «кудесник», «мудрец». А позднее в школе считал всякого профессора ведуном всех знаний и тайн природы».

В маленьком деревянном доме по бывшей Полицейской улице и на пятачке Соборной площади рождались образы будущих персонажей великого писателя, а в рукописи Вениамина Булгакова мы прочтем и такие строки: «Я гордился отцом, он никогда не пил вина, не курил, но картежная игра отравила его разум и въелась в его душу. Наверное, игра служила отцу отдушиной для его неизрасходованной энергии в провинциальной уездной жизни». Ситуация совершенно «по-достоевскому».

Впрочем, мог ли старик Булгаков уйти от своей среды? «Часто в нашем доме собирались гости, тоже учителя, чиновники казначейства, суда, почты и ночь напролет «резались» в карты». Слова «банчок», «винт», «стукалка» мальчики Булгаковы узнали с раннего детства. А бывало, собиралось городское общество в Кузнецкое общественное собрание, и там «отцы города» — купцы, чиновники, учителя — картежничали по два-три дня сряду», — читаем мы.

На сорок пять рублей пенсии в месяц надо было пристойно жить. То есть — как все, с кем старик Булгаков работал и жил бок о бок сорок лет. Значит, строго чтились праздники, пышно отмечались дни рождения. Но вот нотки «по-достоевскому»: именины отца, сам именинник в стареньком мундире, украшенном тремя орденами, приглашает к столу гостей, широкий стол нарыт для кузнецкого «лучшего общества», но порции мороженого и крема строго высчитаны. Дети внимательно наблюдают за происходящим: «Гостей словно год не кормили — они упиваются и наедаются до отвала. А мы довольны, что некоторые не берут сладкого — оно останется для нас. И мы с радостью видим, что старушки и постники вместо мороженого едят густой кисель с изюмом. Так мы получим добавочные ложки мороженого…»

Приезжают все новые гости — представители захолустного «света». Городской староста Попов, смотритель училища Шунков, два поджарых учителя уездного училища, купец-оптовик Конов, мировой судья, прозванный за скупость «Плюшкиным»; здесь Гребнев, казначей уездного казначейства, здесь доктор Лаптев и его вечный спутник городской фельдшер. И каждый привел на именины жену, мать, дочерей — прямо мордасовский салон Марьи Александровны Москалевой!

Общество веселится, а гости все прибывают, — «почтовый чиновник с попугайно-разряженной женой, брат и сестра Недорезовы — базарные лавочники, отпускавшие семье товары в кредит, регент церковного хора с гитарой и какие-то два молодых человека с балалайкой. Теперь все тут. Сейчас начнется настоящий бал. В зале горят трехсвечные бра, на столах — новенькие, редко употребляемые керосиновые лампы и, дорогие по тому времени, стеариновые свечи. Гости начинают петь романсы. В большом ходу «Хазбулат удалой», «Очи черные», «Цыганка гадала», но и классический репертуар: «Буря мглою», «Скажи мне, ветка Палестины», «Я помню чудное мгновенье». В зале играет настоящий оркестр. Именины без оркестра — это неприлично. И вот — «гудит контрабас, в такт вальса его обладатель трясет сизо-малиновым носом и встряхивает лохматой шапкой волос. Рядом, надув пузырями маленькие румяные щечки, флейтист по прозвищу «Дудочка», надсаживаясь, выводит рулады. Самозабвенно играют, наклонив седые головы и закрыв глаза, два старичка-скрипача. Имеется и «ударник» — он отмечает ритм медными тарелками и бухает в барабан. Музыкантам шлют заказы: «Казачок»! «Барыню»! «Камаринскую»! Два кавалера «петухами» разделывают «русскую». Из одного бра выпадает горящая свеча…»

Может быть, в этой рукописи мы встретим не один прообраз мордасовских обывателей и ситуаций «Дядюшкиного сна». Ведь Достоевский побывал в Кузнецке, причем именно в этом кругу, всего какими-нибудь тридцатью годами раньше.

Вот уездная фантасмагория — словно страницы из Достоевского: «…На базарной площади на земле сидит здоровенный мужик, без шапки, в рваной рубахе и одном сапоге. Егорка крестится и божится, что никаких денег не брал, горожане кричат, что обыграл их в карты и обокрал. Стражник сдергивает с Егорки сапог, из сапога летят серебряные и золотые монеты, Егорка валится на спину, стражник надрывается: «Это что? Это откуда?» И хлещет лежащего Егорку голенищем. Горожане бросаются на землю, подбирают деньги и тоже норовят побольше ударить Егорку».

Или — еще страшнее. «Вчера ночью из острога тюрьмы убежал через высокую бревенчатую стену арестант Михаил Шапкин. Но пуля часового настигла его на дне оврага, когда беглец нагнулся к ручью напиться воды. Мы очень жалели убитого Шапкина — как потом говорили, все его преступление было в том, что он поджег два стога сена и хлебный склад одного богача Пензенской губернии, который не хотел платить ему за работу. Когда Шапкина схватили и стали выкручивать руки, он, обороняясь, ранил одного из сторожей. И как было не жалеть Шапкина — в день побега, в день его гибели ему как раз исполнилось двадцать три года», — пишет Булгаков. Разве не мог Достоевский встретить такого Шапкина в «Мертвом доме»?..

Десять лет назад, к 120-летию этого короткого, счастливого и, вместе с тем, столь несчастного брака, Кемеровская телестудия показала телепередачу «Кузнецкий праздник Федора Достоевского». В ту пору, как уже поминалось, «кузнецкий период» Достоевского, ныне признанный в литературоведении, еще вызывал сомнения. Подумаешь, — две-три недели в общей сложности провел Достоевский в Кузнецке… Брак — смятенный, какой только и мог венчать столь яркое и тревожное чувство, и с самого начала как бы обреченный — это не чета мирнейшему и согласному супружеству писателю со второй женой Анной Григорьевной, победным маршем вошедшей в историю литературы в отблеске Достоевского…

Некоторые даже возмущались: ну, не везде же, где писатель попадал в романтические обстоятельства, следует открывать музеи…

Так «грозное чувство» Достоевского, под сенью которого — почти все его последующее творчество, приравнивалось всего лишь к тривиальному романтическому сюжету… А это был поистине судьбоносный период в жизни великого человека.

Он к ней, в Кузнецк,

как в Лету, канувшей,

спешит, дорогой утомлен.

Да, это он, вчерашний каторжник –

и гений завтрашних времен.

Преодолевший все препятствия,

Такой же друг ей, как и враг,

Он добивается согласия

На этот невозможный брак…

Именно в этом домике вихрились чисто «по-достоевскому» сплетенные ситуации и здесь достигли своего апогея — кузнецкой свадьбы. И не живи в этом доме Исаева, Достоевский, может, вовек и не узнал бы о Кузнецке. Так что, иконография Исаевой в кузнецком музее — закономерность. Более того — восстановление справедливости после почти полуторавекового замалчивания ее роли в жизни и творчестве Достоевского

Вершинный момент «грозного чувства» — кузнецкое венчание, естественно, вдохновляет художников. Картина Аллы Фомченко, палешанки, написана в большой степени декоративно — «Воспоминание об Исаевой». Долго глядела на бесхитростную, на первый взгляд, композицию. На переднем плане — Достоевский. С окладистой бородой, какую носил в 70-е годы прошлого века. Казалось бы, все, что было в Кузнецке, забыто. Но так ли? Вот они, воспоминания, нахлынули, волной накрыли. Там позади, чуть поодаль, — знакомый бревенчатый домик, из небытия будто вновь воздвигается Одигитриевский храм, около которого стоит знакомый нам по фотографии священник Евгений Тюменцев, венчавший писателя с Исаевой.

Воспоминания об Исаевой… Листаю давнишнюю, но так и не использованную музеем рекомендательную справку по перестройке экспозиции, составленную по следам комиссии, в которой участвовала. И построена была та справка не на «кузнецком празднике» Достоевского, а на воспоминании о нем. Сейчас, глядя на картину Фомченко, знаю, каким должен быть по крайней мере один раздел экспозиции.

Все это — до момента, изображенного на картине. Момент — пик. Сейчас состоится венчание. Или сорвется? Ведь где-то невдалеке Вергунов — ну как прямо из-под венца уведет невесту? И разгадка композиции — в книге, которую нарочито показывает на картине писатель. В несостоявшемся венчании Рогожина, в терзаниях князя Мышкина разгадка…

Венчание Достоевского состоялось, о чем свидетельствует «Обыск брачный № 17» в экспозиции музея. Дошли, добежали до аналоя статный офицер и хрупкая красавица в подвенечной уборе. Потом же…

А потом в экспозиции такой бы эпиграф: отзвучал «кузнецкий праздник». И брошены веером карты на ломберный стол — страсти, затмевавшие «грозное чувство», уже роятся в душе писателя. Скромный письменный стол. Это не стол маститого литератора, это лишь условное место, где рождалась та будущая книга жизни, которую на картине Фомченко словно предъявляет потомкам писатель, себе с оправдание. Исаева не могла быть забыта. И пусть на столе, у самого края — ее фотография, а может и ее весьма скромная рукодельная шкатулка. Приметы Исаевой, которая уже отринута, заслонена образами, для коих послужила прототипом или хотя бы импульсом. А на столе, главенствуя, книги — «Дядюшкин сон», «Униженные и оскорбленные», «Идиот», «Братья Карамазовы», «Преступление и наказание». Отблески «грозного чувства»… Пока же на картине — лишь преддверие «кузнецкого праздника». Пока — обнять покрепче, укрыть плащом, скорее в церковь, к венчанию, к завершению фабулы своих, стольких еще не написанных романов… И все это именно там, в сверкающих снегах бревенчатого Кузнецка, где тянутся к февральскому небу в сказочно-пухлых облаках шпили сахарного, белейшего Преображенского собора…

Кузнецкий дом и кузнецкие дни Достоевского — единственное место и единственное короткое мгновение, когда двое обретших друг друга были безоблачно счастливы. Для Достоевского это еще момент триумфа — сломил судьбу, выбран, любим; для Исаевой — момент робкой надежды: вдруг это и в самом деле счастье?! И потому в этом доме очень уютно чувствуют себя литографии Николая Статных — парные портреты в овалах — такие степенные, успокоенные, такие верящие в стабильность счастливого мига Достоевские.

И, как перекличка, портрет Исаевой — работа А. Елфимова. Исаева сидит чуть застыло, с письмом ли, с книгой ли в руке. На фоне известной фотографии Достоевского в первом офицерском мундире, на который он возлагал такие надежды, когда ждал разрешения на брак — солдату нельзя было жениться. Фотография эта широко известна, так что, казалось бы, ничего нового она уже «дорассказать» не может. Но как же удалось художнику, столкнув ее с образом Исаевой, так подчеркнуть «победительность» Достоевского и полную ему подвластность Исаевой! Страдание дает право на господство над тем, кто заставлял страдать вчера, а сегодня покорен и весь в твоей власти — один из лейтмотивов творчества Достоевского вспоминается именно у этого портрета. Так осязаем здесь Достоевский и будто подернута флером воспоминаний Исаева — еще живая, еще реальная, но уже как бы отторгнутая от сердца писателя и введенная им в «банк впечатлений» — для будущих образов.

Иллюстрации Вл. Беляева к «Преступлению и наказанию». Литографии. Персонажей почти нет. Зато — лестницы, ведущие в никуда. Неуют петербургских подворотен в промозглый день. Окно, открытое во двор-колодец, так похожий на тюремный. Катерина Ивановна Мармеладова — словно трагическая душа этого «особого мира», закольцованного на безвыходности. И опять — к Исаевой мысль. Может, именно здесь, в этой комнате, «нужда заставила принять подаяние». Особый мир, отражение скольких узлов, завязанных именно в этом доме почти полтора века назад, читается в удивительных работах Вл. Беляева. Запах времени, запах петербургских «маленьких трагедий», переживаемых маленькими людьми, униженными и оскорбленными, но оттого не менее трагичных…

И есть в экспозиции серия работ Германа Захарова, посвященная Ф. М. Достоевскому. Большая часть — кузнецкому его периоду. Впервые видела некоторые листы этой серии много лет назад. Ко времени открытия музея Достоевского в Новокузнецке мы готовили серию телепередач о писателе и о кузнецком домике, освещенном его недолгим праздником. Захаров, который давно работал над темой Достоевского, говорил: «Помните — счастье нельзя оплачивать «слезой младенца». Это было его кредо, и мы с особым пристальным вниманием разглядывали лист захаровской графики, посвященный этому мотиву творчества Достоевского: изможденное борьбой страстей лицо, судорожно протянутая к жизненным соблазнам рука, другая — решительно отталкивающая горку монет, — впрочем, разве можно рассказать живопись? Нас потрясли в ту пору листы на тему «Записок из Мертвого дома». Загнанный, Одинокий, как бы вросший в стену каземата человек. В размышлении о насилии над добром и о поруганной красоте…

Как-то мы встретились с Захаровым на улице в осенние теплые сумерки. Вокруг нас полыхали золотом и тревожным багрянцем клены. И, пожалуй, тот разговор запомнился тоже своей тревожной, напряженной тональностью. «Хочу написать Исаеву!» — говорил художник. Размышляя о «кузнецком празднике» Достоевского, мы пытались понять, чего же больше в нем было — счастья или горечи, и, если бы меньше горечи, то так ли запомнил бы Достоевский ту пору на всю свою жизнь. Мы говорили как о близко знакомых людях, так успели проникнуться смятением этих избранников судьбы, которым было даровано такое чувство. Мы даже как бы пытались «советовать», как бы следовало им поступить в сложившихся обстоятельствах, чтобы сохранить этот дар судьбы, забывая, что для Достоевского счастье лишь в поиске счастья…

Вскоре явился ко мне Захаров: «Расскажите об Исаевой». К тому времени уже складывались некоторые соображения о незаслуженной малозамеченности ее в творчестве Достоевского, возникали гипотезы о возможных причинах гибели «грозного чувства» так невдолге после «кузнецкого праздника». Пока я искала в ту пору еще неопубликованную фотографию Исаевой, копию которой любезно послали мне работники Государственного литературного музея из Москвы, Захаров что-то чертил и даже что-то про себя не то напевал, не то приговаривал. Протянул рисунок — в кандалах, сжатые в кулак, грозящие, но и молящие руки. Так сложился в видении художника разговор об отношениях, которые столь прихотливым узлом связали скованных бесправием и нищетой двух «униженных и оскорбленных», подавленных окружающим невежеством и обывательщиной.

В 1982 году появился двойной портрет Достоевского и Исаевой, который Захаров удачно именовал «Кузнецкий венец». Портрет предназначался для музея в Новокузнецке, где и находится сейчас. Чета Достоевских просто-таки встречает посетителей, и, более того, я на себе испытала странный эффект: куда бы ты ни отошел от портрета, за тобой настороженно и проницательно следят с портрета глаза.

Когда Захаров, как всегда спеша на суд зрителей, выставил «Кузнецкий венец» в Кемеровской библиотеке имени Гоголя, в Кемерове гостила поэтесса Лариса Федоровна Федорова, супруга поэта Василия Дмитриевича Федорова, земляка нашего. Она посвятила портрету стихи, которые как бы вспыхнули мгновенно:

Еще жена, но вся уже — потеря.

Прекрасно полотно!

Художника простим –

Не распрямился он еще от груза –

Давно он Достоевским одержим,

Он — мученик и праведник его,

Атлант душевных перегрузок.

Долго стояла около листа «Вечный вопрос». На багровом фоне — Достоевский. Светоносный лоб, рука сжимает подбородок. Чувствую, Исаева стоит у моего плеча, это она предъявляет счет: как мог защитник «униженных и оскорбленных» быть таковым, взлелеяв замыслы будущих произведений на осязаемых бедах своих «подзащитных», бедах, стимулом которых он так нередко сам являлся. «Не помучишься — не покаешься…» — как бы эпиграф к этому листу. Счастье утешить скорбящего. Счастье испытать раскаянье, оттого что сам причинил ему скорбь. Достоевский — виновник страданий Исаевой. Но, сострадая ей за им же причиненную боль, он — счастлив. Счастлив вдвойне — любя, не может не мучиться ее мучениями, от этого душа светлеет, и раскаянье приносит опять же счастье. Добро и зло, тесным узлом переплетенные в душе Достоевского, — источник страдания, и счастье — именно в их борении…

И, наконец, лист «Бессмертие». Тот же куполообразный лоб, волшебное мерцание взора, глядящего сквозь время, вперенного в вас так беспощадно, что, кажется, некуда от такого взгляда укрыться. Не хочу, не надо высматривать во мне глубинные болючие язвинки, которые стремлюсь не замечать! — протестует встревоженная душа…

Представила себе поездку Достоевского в Барнаул. Его приступ. Вот он пришел в себя. Может, исподволь, таким взором вглядывается в Исаеву — не опостылел ли, не в тягость ли. Это еще «приглядывание» с положительным для нее знаком: как бы он сам не стал для нее обузой. Но вот первые семипалатинские времена. Тот же взгляд — как ходит Исаева по комнатам, хозяйничает, пишет письмо, принимает знакомую даму, занимается с Пашей. Это уже не приглядывание. Это пронизывающее просматривание вглубь и для нее — высший суд. Это он, взгляд этот, бесстрастно отсечет «лишнее» — ту Исаеву, что, надев домашний чепец, перестала быть романтической героиней, и высвободит то идеальное, единственно для сочинителя важное, из чего со временем выкристаллизуется Настасья Филипповна…

Стою перед этим портретом, и мне чуть страшно. Тьму излучающее светило уже испепелило Исаеву, растворило, втянуло в свою бесстрастно-прозорливую орбиту, обрекая на гибель, но и на бессмертие.

Сказанное здесь пришло на ум после посещения музея Достоевского в Новокузнецке зимой 1987 года. Потому что таков климат этого музея. За этим ощущением и шла сюда после барнаульской поездки — убедиться, что «время вздохнуло». Что Марии Дмитриевне Исаевой законно возвращена ее строка не только в жизни и творчестве великого писателя, но и в истории культуры России.

© 2003. М. Кушникова, В. Тогулев.

Все права на материалы данного сайта принадлежат авторам. При перепечатке ссылка на авторов обязательна.

Web-master: Брагин А.В.