Предлагаемые воспоминания о Куприне принадлежат перу писателя Николая Яковлевича Рощина (1896--1956). Фамилия Рощина ничего не говорит нашему широкому читателю, поэтому, думается, необходимо привести краткие биографические сведения о нем.

Настоящая фамилия Рощина -- Федоров. Участвовал в Первой мировой войне. Будучи офицером военного времени, в звании капитана вступил в белую армию и после ее поражения оказался за пределами родины. За годы скитальчества по Югославии, Франции, переменив ряд профессий, обратился к журналистской и писательской деятельности. Выпустил несколько сборников повестей и рассказов -- "Горнее солнце" (Париж, 1928), "Журавли" (Белград, 1930), "Ведьма" (Шанхай, 1939), роман "Белая сирень" (Париж, 1937) и др.

В годы фашистской оккупации Франции участвовал в движении Сопротивления и неоднократно арестовывался гестапо. В 1944 году принимал участие в августовском восстании в Париже, за что был удостоен ордена Почетного легиона. О героях французского Сопротивления -- французах и русских -- он поведал в "Парижском дневнике", к сожалению, до сих пор не изданном (рукопись хранится в Российском государственном архиве литературы и искусства).

После указа Президиума Верховного Совета СССР от 14 июня 1946 года "О восстановлении в гражданстве СССР подданных бывшей Российской империи..." Рощин получает советский паспорт и в декабре 1946 года с первой группой репатриантов на теплоходе "Россия" прибывает в Советский Союз. На родине он работает журналистом в различных печатных изданиях.

В эмиграции судьба близко свела Рощина с двумя выдающимися писателями -- И. А. Буниным и А. И. Куприным и одарила его многолетним тесным общением с ними. С Куприным Рощин познакомился в 1924 году в Париже, между ними возникли теплые добросердечные отношения, продолжавшиеся до отъезда писателя в Москву в 1937 году.

Дочь Куприна Ксения вспоминает о близости Н. Я. Рощина к их семье: "Николай Рощин, тогда молодой писатель, приходил пешком из пригорода. Он часами просиживал, глядя на всех смеющимися, голодными синими глазами. Ему также никогда не отказывали в куске хлеба. Рощин старался помогать маме в библиотеке" (Куприна К. А. Куприн -- мой отец. М., 1979. С. 247).

Рощин с трепетной нежностью относился к Куприну, видя в нем большого художника и старшего доброго и мудрого друга. О характере их отношений он взволнованно поведал в своих воспоминаниях. В архиве Рощина сохранился автограф Куприна -- дарственная надпись на сборнике его повестей и рассказов "Купол св. Исаакия Далматского" (Рига, 1928):

1928 март Париж".

В некоторой мере на это местоимение имею право и я. Степень этой меры постараюсь определить ниже.

Но странно: и горька эта смерть утратой, и в то же время, если только глянуть на все его, купринскими глазами, -- ее принимаешь. Так он сам смотрел -- смерть дается, как дается жизнь, свет. Всё и все в объятиях неведомого и сладостного закона, неведомого и неистощимого.

Куприна называли язычником, жизнепоклонником, пантеистом. Это слишком громко -- не так уж он был шумен и прост. Точнее будет сказать -- художник, в самом чистом и основном смысле этого понятия.

Пять дней, как пришло известие о его смерти. Пять дней невольно смотрю на все окружающее его, купринскими глазами. Парижское бледное небо, парижская улица, обиженный толстяк с сигарой, несомненный одиночка, усатая консьержка у окна, худосочный рыболов на Сене, молоденькая продавщица, девочка в белом платьице, дремлющий аптекарь, уличные часы, о бесконечном разнобое которых, об этой милой провинциальной черточке самой столичной из всех столиц мира, когда-то сказал он так удивительно метко, -- самый простой ход уличной жизни; и как же все светло, глубоко и торжественно, как возбуждает любопытство и радость!..

Мог ли бы он дать больше, чем дал? Об этом часто говорят и пишут. Вопрос риторический и пустой. Вероятно, мог бы, если бы был другим, а не дал, и, конечно, не мог дать, потому что был собою... Никогда не был писателем в профессиональном, академическом смысле слова -- талантливый до гениальности любитель, если и не отметивший эпохи в литературе, то как много давший живой радости двум-трем поколениям! Литература была для него функцией личной жизни, не больше. Некой сверхэнергией, от которой нужно было освобождаться. Никогда не "служил" литературе, как терпеть не мог и самих разговоров о смысле, задачах и целях искусства, как не любил официальных банкетов, чествований и господ "общественных" деятелей. Боялся всякого подряда, ответственности, длительного действия, и даже совсем малые житейские обязательства угнетали его чрезвычайно. Часто какой-нибудь визит к влиятельному или нужному человеку, встреча с иностранным журналистом отменялись, так как он сбегал в самую последнюю минуту. Любил экспромт и явочный порядок.

Жил, подчиняясь закону, но никакого закона и никакой нарочитой "идеи" в себе не вырабатывал.

Наше литературное поколение росло в иных условиях, в ином воздухе, чем нынешнее в эмиграции и в России. Наборщик губернской газеты был для меня существом высшим, совершенно отличным от остальных людей, а знакомство с каким-нибудь действительно третьестепенным литератором заставляло меня замирать от счастья и не верить самому себе. И конечно, в то время, когда робкое перо мое стыдливо, почти воровски выводило первые строки, я и мечтать не смел о личном знакомстве с Куприным. А потом, почти сейчас же, вслед за сверхъестественной радостью первых напечатанных строк пришла война, все мечты мои кончились и -- оглушенный и ослепленный -- стал я приходить в себя уже на чужой земле. Надо было начинать жить, можно было подумать о литературе -- за спиной был пламень адовых врат и некий угол зрения, казавшийся мне личным и особенным.

Основная писательская группа была в Париже. Меня выбросило на Балканы. Один из больших тамошних еженедельников поручил мне редактировать "русский" номер. В чрезвычайном волнении я писал "вожакам" -- и, кажется, больше всего изорвал черновиков над письмом к Куприну. Через самое короткое время пришли от него рукопись и коротенькая приветливая открыточка. Если бы я был богат, я заказал бы тогда для нее золотой ларец. А через год я и сам собрался в Париж, и одним из самых больших соблазнов предстоящего путешествия, конечно, была мысль о возможной, а вероятно, и необходимой личной встрече с Куприным.

Помню, я сидел действительно как на раскаленном листе, не замечая угощения, гостей, убранства городской квартиры, которое еще вчера казалось мне, после моего чердачного угла, чуть ли не дворцовым. Наконец -- звонок, шум, разговор в прихожей, потом в соседней комнате. У меня упало сердце. Он вошел -- приземистый, широкий, скуластый. Окинул сидевших необыкновенно зорким и совершенно бесстрастным в первое мгновение, а через мгновение, нужное для того, чтобы безошибочно охватить обстановку, резко смягчившимся взглядом и прямо направился ко мне и протянул именинный подарок: сборник его рассказов с милой надписью -- как надо писать, чтобы хорошо писать, и примечанием, что сам он не смеет давать никаких указаний в столь щепетильном и интимном деле и что это же самое сказал ему в дни его литературной юности Л. Н. Толстой.

А я краснел, бледнел, лепетал что-то невнятное в ответ на его острые вопросы, не знал, как его называть, и был на седьмом небе от радости, и готов был сквозь землю провалиться, столь был ошеломлен, раздавлен радостью. В конце именинного пира он пригласил меня к себе и, пристально посмотрев мне в глаза, настойчиво повторил приглашение. Конечно, я не пошел к нему, все по тому же молодому самолюбию, по боязни подозрения в какой-нибудь корысти, хоть и ужасно хотелось пойти. А потом при встрече с ним держал себя дикарем, отвечал почтительно и односложно, отводил глаза, по-строевому тянулся -- а сердце замирало от юношеской влюбленности в него. И конечно, все это он отлично видел, и уж много позже я узнал, что он несколько раз писал обо мне во все эти комитеты, в еще редкие тогда русские издания. Однажды же, случайно встретив меня на улице, стал он с большой ловкостью показывать строевые приемы, чем совершенно ошеломил и рассмешил меня, а потом почти силою, взяв за руку, потащил к себе, угостил какой-то редкой наливкой, потом ужином, заразил меня своей веселостью, бодростью, смехом, восхищал звериной своей зоркостью, остроумием, эпиграммами, анекдотами. В тот вечер робость мою смыло, я ушел не то что счастливый, а совершенно завороженный, приколдованный к нему. А потом я оставил завод, стал бывать у него все чаще и чаще, почти всегда, по бедности, шел пешком из Медона, где жил, и бывало, что, постояв у его дверей несколько минут, поворачивался и уходил обратно, а если решался войти, то со всем жаром и искренностью просил его жену, Е[лизавету] М[орицевну]*, сказать мне, не занят ли он работой, -- просил с самой резкой решительностью готовый уйти. Но уже из кабинета Александра Ивановича, через длинный коридор, шел слегка глуховатый и бодрый его голос: "Лиза, держи!" Потом частой походкой выходил и он сам, иногда с пером в руке, и в ответ на эту мою готовность уйти неизменно спрашивал: "Есть на затравку?" Это значило -- есть ли у меня полтора франка. Мы немедленно садились играть в шестьдесят шесть. Игра была самого низкого давления -- по сантиму очко, так что проиграть больше восьми сантимов в игру было невозможно, и приходилось делать не меньше пяти партий. Бывало, что доводили мы и до двадцати, до самого обеда или ужина. Проигрывая, он волновался, спорил, сердился. На одной из подаренных мне книг написал, что никогда с "этим волкодавом" играть не советует. "Затравка" же состояла вот в чем. Незадолго до обеда или ужина мы переставали играть всерьез. Александр Иванович начинал нарочно и крупно проигрывать, а доведя проигрыш франков до пяти, жалобным голосом кричал жене о своем позоре. "Проигрыш" шел, конечно, на двоих.

Любимым нашим местом встреч был кабачок вблизи квартиры Александра Ивановича, в Отей, напротив трамвайного парка. Она еще и сейчас возвышается над стойкой, эта огромная, до сих пор черноволосая, большеглазая, похожая на гипсовую куклу-копилку женщина из марсельских матрон. Александр Иванович, входя, иногда с почтительной робостью протягивал ей букет цветов, целовал ее пухлую руку, а она, наученная ли им или сама догадавшаяся, выходила из-за стойки и целовала его в лоб. Кажется, и правда был он к ней неравнодушен. Она же представляла его угольщикам и пекарям как "русского журналиста" и иногда сокрушенно советовала ему переменить ремесло, очевидно, не очень-то хорошо кормящее.

Как веселились мы, как радовались во время наших прогулок по улицам и улочкам Парижа, как, забывая решительно обо всем на свете, юношески дурачились! Задавали вопросы: что случится, если на улице вдруг появится белый медведь (почему белый медведь?). Что будет, если внезапно сойдет с ума вагоновожатый? что мы будем делать, если найдем сто франков?.. Помню, как-то, уже глубокой ночью, мы шли и пели старую солдатскую песню, не вполне пристойную, которую пел он когда-то в полку и которая сохранилась и до моих служебных дней. Он так ловко выводил мелодию своим гибким тенорком и так подсвистывал, а я так орал, что над нами распахнулось окно и нас обдало струей остервенелой женской ругани. Мы бросились наутек. Не тут-то было -- за нами погнался полицейский, и нас спасло только то обстоятельство, что муж купринской консьержки был полицейский бригадир.

Александр Иванович впадал в совершенное замешательство, я ставил субъекта на место, но мне же потом попадало за то, что я "портил коммерцию". Помню, как я сокрушался над низостью читательских вкусов: Бунин, Зайцев, уже обретавшие тогда свою силу Сирин, Лукаш, А. Н. Толстой стояли на полках почти без движения. О классиках и говорить не приходится. Шли переводные полицейские романы, а из отечественных авторов все рекорды били Минцлов и Краснов.

Как держалось это дело, ума не приложу. Сейчас, впрочем, можно открыть главный "секрет" предприятия. Ежемесячная плата за чтение книги была, кажется, семь франков, залог, помню, двадцать. Все дело было в залоге. В шкатулке всегда лежали неприкосновенные двадцать франков, на случай, если кто-нибудь из читателей выпишется. Но случалось, на наше общее горе, что таких бывало двое. Тогда я говорил, что деньги у "хозяйки", она -- что капиталы у "секретаря", и оба мы вместе -- что "ключ у Александра Ивановича". Просителя просили подождать или прийти на другой день, а за это время Елизавета Морицевна ей одной ведомыми путями доставала нужные деньги.

Потом тем же голосом он требовал от Александра Ивановича, "как офицер от офицера", чтобы он написал ему предисловие к книге, которую он собирался издавать сам, дабы не давать дохода "мошенникам-издателям". Потом со дна той же сумки извлекал исписанные листки и начинал громовым голосом, без всякого выражения читать отрывки из этой своей книги. В одном двустишии Александру Ивановичу понравилась рифма, он робко ее похвалил. Вот оно:

Грешен, иногда мы закрывали библиотеку на четверть, на полчаса раньше срока и убегали в русскую лавочку напротив. Там милый старик хозяин, ныне тоже покойный, поднимал половицу, спускал нас в погреб, где лежали его хозяйственные запасы, отправлял нам туда же несложный обед, и тут за стаканом вина отдыхали мы от докучливой нашей службы.

Его "Яму" переделали для небольшого французского театра. Пьеса держалась почти целый сезон и дала возможность Куприным всю зиму прожить безбедно. В одну из первых постановок он пригласил меня посмотреть пьесу. Мы сидели в директорской ложе: художница П., ее муж, Куприн и я. Я был в совершенном ужасе. На сцене гигант в резиновых сапогах из ассенизационного обоза, в черной, неправдоподобной, громадной бороде, в красной рубахе ниже колен, в огромной шапке, с саблей через плечо и кинжалом за поясом избивал кнутом визжащих обнаженных, окровавленных женщин. Куприн с совершенно детским страхом и любопытством следил за ходом пьесы и по-детски же был счастлив, что, если бы не он, не было бы ни этих визжащих женщин, ни этого слоноподобного кинжального чудовища. Как-то "нам" нужны были деньги -- на наши походы и приключения. Александр Иванович предложил мне написать рассказ с тем, что он его подпишет, а мы получим втрое больше. Я сел писать рассказ, но вовремя спохватился, одумался. Такого рассказа в природе нет.

С купринской Персией связан один довольно смешной и для Куприна характерный случай и у меня.

Я как-то проходил мимо большого кафе в Отей. Вижу, на террасе сидит Александр Иванович, в полном одиночестве, какой-то сиротливый, согнувшийся. Увидев меня, сделал торопливый пригласительный жест.

Он коротко взглянул на меня -- особым, купринским, "сыщическим" взглядом. На мне был новенький костюм. Куприн вдруг загорелся.

На полу, вблизи столика, валялась кружевная бумажка из кондитерской и мочальная радужная ленточка. Он быстро нагнулся, схватил ленточку, пережег ее спичкой, так как не было ножа, и очень ловко продел конец ее мне в петлицу.

Я надулся, скривил глаз и выпятил губы. Между столиками чрезвычайно энергично, зигзагом, пробирался толстенький человек с портфелем, на ходу приветственно помахивая котелком. Александр Иванович быстро вскочил и испуганно поднял палец. Толстяк остановился.

Я сидел равнодушным истуканом.

Котелок, который толстяк успел надеть, мгновенно слетел с головы.

Толстяк нерешительно потоптался, искоса на меня поглядывая. Я продолжал как-то идиотски пыхтеть, выпячивая губы.

Маклер продолжал тем же боковым, но зорким взглядом на меня посматривать.

Маклер уже полностью повернулся ко мне. Мне дьявольски трудно стало удерживаться, но я напрягал все силы и еще сильнее выпячивал губы.

Александру Ивановичу было мало этой комедии. Он посмотрел на меня и что-то прошипел.

Я резко отвернулся. Толстяк захлопал глазами:

Маклер исчез. Мы направились в кабачок марсельской куклы.

В знакомстве и дружбе предпочитал Куприн прямодушного дурака умнице с вывертом, не терпел человека хитрого, себе на уме. Видел хитреца насквозь, потому что и сам натура чрезвычайно сложная, и сам был подозрителен и хитер чрезвычайно, по-азиатски -- конечно, некоторым облагороженным, бескорыстным видом хитрости.

Несомненна для меня и еще одна причина его отъезда -- бедность. Говорить о ней в данном случае можно только условно, с большими оговорками. Купринская бедность была не беженская -- аккуратная, расчетливая и рассудочная. Поклонники и друзья собирали для него, особенно в первые годы эмиграции, чуть ли не десятки тысяч франков. В маленькой квартирке, на скромном и точном рационе мог бы он жить спокойно и посейчас -- все же, даже и наново переписанная, купринская строчка приносила кое-какие деньги, кое-что давала и библиотека, была постоянная маленькая поддержка и из-за границы. А в этой семье ухитрялись одному мяснику должать по пяти тысяч, приходилось чуть ли не целые кварталы обходить, чтобы не встретиться с лавочником-кредитором, в доме была вечная нехватка в десяти франках, и сколько раз приходилось и мне обедать или ужинать с Куприным в каком-нибудь жалком бистро для угольщиков -- в кредит! Он всю свою жизнь в денежных делах, как и вообще во всех деловых делах, был младенцем. Она же, в вечных судорожных заботах о муже и дочери, неизменно несла на своих плечах еще и какого-нибудь инвалида, беременную и брошенную женщину, больного ребенка, при всей своей всегдашней озабоченности была человеком, по существу, непрактичным, почти всегда в возбуждении от какого-нибудь нового плана, осуществление которого должно принести наконец желанные обеспеченность и спокойствие, -- вокруг этой семьи вечно вились всяческие рачители и советчики. И конечно, никогда и никому у Елизаветы Морицевны не было отказа ни в куске хлеба, ни в малой сумме денег, если только она была нищему, даже очевидному "стрелку", особенно же -- впавшему в бедность литератору. Сама же она часто довольствовалась куском хлеба и чашкой чая на целый день, одевалась Бог знает как; если было неважно у Александра Ивановича со здоровьем, целыми ночами просиживала у его кровати, лишь на несколько минут, в пальто от нервного холода, примащиваясь на диванчике.

Сама она, этот необыкновенно добрый сердцем человек, не была ни особенно образованна, ни особенно культурна, но всю жизнь оберегала Куприна, даже с какой-то хищностью, возбуждая неприязнь его друзей и собутыльников, внутренне зная, что он поистине всероссийская драгоценность.

Бедность угнетала самого Куприна чрезвычайно. Надо сказать правду, что эксплуатировали его самым бесчеловечным, самым бессовестным образом. Некий литературный проходимец, привлекший Куприна в свое издание и на его имени поправивший дела, взял с него слово, что он будет всем рассказывать, якобы получает он три тысячи франков. На самом деле платил ему пятьсот. Зачинатели всяческих домодельных изданий лезли к нему -- кто за рассказом или статьей, кто за предисловием. Как ничья, кажется, другая, купринская строчка перепечатывалась мгновенно многочисленными провинциальными журналами и газетами. Редко-редко, да и то если у дела стоял какой-нибудь старый приятель Куприна, присылали ему какой-нибудь грош, большинство же не только не платили ни копейки, но и вообще не отвечали на купринские письма -- литературное воровство у нас крепко в быту.

О Куприне знаю, что бедность ему была во вред, что какая-то часть той силы, которая уходила на заботы о хлебе, на страх и гнев, -- какая-то часть ее обернулась бы новой купринской строчкой.

Один-единственный раз за всю многолетнюю близость с Куприным у меня произошла с ним ссора, да и не ссора, а небольшое расхождение по каким-то пустякам, которых сейчас уже и не припомню. В разгаре спора Куприн вдруг стал холоден, зло сух, официален. Я ушел раздавленный, почти в отчаянии, будто пощечину получил от отца или потерял очень близкого, может быть, самого близкого человека. В жалости, ревности и обиде пролежал я без сна всю ночь -- кончался целый долгий период моей жизни, при всей ее неустроенности и бедности беспечный, светлый, счастливый. А утром с пневматической почтой пришло письмо от него, милые, катящиеся вниз к концу купринские строчки. Письмо начиналось с ласкательного обращения ко мне, кончалось подписью: "Твой (мы никогда не были на "ты") верный- верный слуга Сашка Куприн", и говорилось в нем о "четырежды проклятой бедности", которая виной всему. И столько было в нем, в этом письме, горя и горечи, столько обиды и милой купринской нежности, что я расплакался, побежал сейчас же к нему, и мы обнялись. Ни малейшей трещины не оставил этот случай на наших дальнейших отношениях, но это письмо с "четырежды проклятой бедностью" я храню.

Я как-то шел с ним. Помню, в какой-то момент резко, сбоку, как он когда-то учил меня, глянул на него и был поражен переменой, которой за нашими встречами раньше не замечал. Он весь как-то подсох, посветлел, стал легче, в движениях появилась некая суетливая торопливость, голос стал тоже торопливый, добрый, слегка смазанный, воркующий. Он все как-то порывался вперед, спешил -- неведомо куда, бесцельно. Я подумал: он скоро умрет.

Потом он стал отходить от людей. Уже почти не выходил из дома, жена редко кому его доверяла.

Это было совсем недавно. Я зашел к нему. Помню, проходил по узкому двору и неожиданно в окне увидал, как его брила перед светом жена (Куприны жили в первом, по-русски, этаже). Он сидел беспомощно, с бессмысленно доброй улыбкой на лице, смотрел прямо, очевидно, ничего не видя. Я вошел. За большим столом что-то кроила жена известного покойного поэта, старый друг купринского дома. Я поздоровался с Елизаветой Морицевной и с гостьей и в нерешительности остановился. Елизавета Морицевна крикнула:

Он как-то завозился, тяжело пытаясь подняться, потом неожиданно громко и резко, болезненно, голосом слепого, сказал:

Мне стало до невыносимости тяжело. Я подошел, поздоровался. Александра Ивановича пересадили в кресло, в угол, дали ему стакан "питья" -- воду, слегка подкрашенную вином. Он оживился, минут пять говорил о том, что непременно напишет еще один хороший рассказ, расспрашивал об общих друзьях. Потом как-то по-младенчески присмирел, затих и все с тревогой спрашивал о какой-то кошечке, все просил жену пойти посмотреть, не ушла ли кошечка. У меня больно, пронзительно сжалось сердце. Я попрощался и ушел -- не зная, что вижу его в последний раз. Через две недели он уехал.

Примечания

1. Минцлов Сергей Рудольфович (1870--1936), прозаик, библиограф, библиофил.

2. Художник Н. -- Нилус Петр Александрович (1869--1943), художник, писатель.

3. Лазаревский Борис Александрович (1871--1936), прозаик.

4. "Возрождение" -- русская газета умеренно консервативного направления, выходившая в Париже (1925--1940 годы). Издатель А. О. Гукасов, главный редактор П. Б. Струве, с 1927-го -- редактор Ю. Ф. Семенов.

5. Речь идет о романе "Жанета: Принцесса четырех улиц", опубликованном в журнале "Современные записки" (1932, ╧ 50; 1933, ╧ 53).

6. Поручик Ромашов -- главный герой повести А. И. Куприна "Поединок".

7. "антиковские" книжечки -- имеются в виду книги издательства "Польза" В. Антик и Ко. Издательство основано в 1906 году Антиком Владимиром Морицевичем (1882--1972), выпустило ряд популярных серий: "Универсальная библиотека", "Народный университет" и другие.

8. "Русское богатство" -- ежемесячный литературный, научный и политический журнал (1876--1918), издавался в Петербурге. А. И. Куприн предлагал журналу рукопись повести "Олеся", но она была отвергнута редакцией.

9. Туган-Барановский Михаил Иванович (1865--1919), экономист, историк, один из представителей "легального марксизма".

10. Любимов Лев Дмитриевич (1902--1976), журналист, писатель, искусствовед.

11. Яблоновский Александр Александрович (1870--1930), прозаик, фельетонист, публицист.