60

Замѣтки о Катенинѣ.

(Сергѣй Бертенсонъ. Павелъ Александровичъ Катенинъ. Литературные матеріалы. С.-Петербург. 1909. 74 стр.).

„Тебѣ обязанъ я зрѣлостью, объемомъ и даже оригинальностью моего дарованія, если оно есть во мнѣ“, — писалъ А. С. Грибоѣдовъ Катенину. „Покамѣстъ, кромѣ тебя нѣтъ у насъ критика. Многіе (въ томъ числѣ и я) много тебѣ обязаны; ты отучилъ меня отъ односторонности въ литературныхъ мнѣніяхъ, а односторонность есть пагуба мысли“, — заявилъ тому же Катенину А. С. Пушкинъ. Эти — какъ и нѣкоторыя другія подобныя — заявленія сдѣлали свое дѣло, и въ русской литературной исторіографіи имя Катенина надолго осталось въ окруженіи какой то особой значительности. Это имя неизбѣжно упоминается всюду, гдѣ только говорится о Пушкинѣ или о Грибоѣдовѣ, или о литературныхъ направленіяхъ двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ девятнадцатаго вѣка. Давно имѣется въ литературѣ и спеціальная статья, посвященная Катенину проф. Е. В. Пѣтуховымъ. И все же г. Бертенсонъ правъ, когда говоритъ о Катенинѣ, что „до сихъ поръ не сдѣлана всесторонняя оцѣнка его литературнаго значенія и не собраны всѣ данныя, относящіяся къ его біографіи“. Можно было бы выразиться еще энергичнѣе: въ литературной исторіографіи создалась цѣлая легенда о П. А. Катенинѣ, искажающая значеніе его

61

литературной дѣятельности и путающая біографовъ Пушкина и Грибоѣдова.

Г. Бертенсонъ задался цѣлью „возможно полно собрать и сгруппировать“ всѣ матеріалы о Катенинѣ и оцѣнить его историко-литературное значеніе, и понятно, съ какимъ большимъ интересомъ приступаешь къ чтенію его опыта. Но выполненіе поставленной авторомъ задачи оказывается мало удовлетворительнымъ. Во-первыхъ, свои изученія г. Бертенсонъ ограничилъ только печатнымъ матеріаломъ. Между тѣмъ, слѣдовало изучить и рукописные, неизданные документы. Такъ, въ Рукописномъ Отдѣленіи Императорской Публичной Библіотеки имѣется обширное собраніе неизданныхъ катенинскихъ бумагъ, весьма цѣнныхъ для характеристики и самого Катенина, и тогдашней литературы1). Ниже мы приводимъ показанія о Катенинѣ декабристовъ — изъ Государственнаго Архива. Во-вторыхъ, авторъ собралъ далеко не „все напечатанное о П. А. Катенинѣ“. Ему осталась неизвѣстной весьма цѣнная, опиравшаяся на рукописные матеріалы и богатая фактическими и литературными данными статья В. Миллера: „Катенинъ и Пушкинъ“ въ „Пушкинскомъ Сборникѣ студентовъ Императорскаго Московскаго Университета“ (М. 1900, стр. 17—40), какъ и нѣкоторые иные печатные матеріалы (Андреевъ, Воспоминанія о П. А. Катенинѣ, въ „Сѣверной Пчелѣ“ 1853, № 192; „Иллюстрированная Газета“ 1871, № 29; В. И. Грековъ, П. А. Катенинъ. Къ пятидесятилѣтію со дня его смерти — въ „Новомъ Времени“ 1903 г., № 9776, 24 мая, иллюстрированное

62

приложеніе; Н. К. Козминъ, Очерки изъ исторіи русскаго романтизма, Спб. 1903; Русскій Біографическій Словарь Им п. Русскаго Историческаго Общества; В. Кеневичъ. Примѣчанія къ баснямъ Крылова; Н. Павловъ-Сильванскій. Декабристъ Пестель предъ Верховнымъ Уголовнымъ Судомъ и др.). Кажется, и собственныя сочиненія П. А. Катенина извѣстны г. Бертенсону не всѣ; такъ, въ его книжкѣ мы не находимъ упоминанія о полемической статьѣ Катенина: „Отвѣтъ Г-ну Полевому на критику, помѣщенную въ Московскомъ Телеграфѣ“; см. „Московскій Телеграфъ“ 1833, іюнь, № XI, Критика, стр. 449—459)1).

Всѣ эти упущенія сразу вполовину обезцѣниваютъ трудъ г. Бертенсона. Въ этомъ легко убѣдиться на одномъ примѣрѣ. Въ своей книжкѣ г. Бертенсонъ касается, между прочимъ, вопроса о принадлежности Катенина къ тайнымъ организаціямъ. Не располагая документальными данными, онъ утверждаетъ: „Слухи, носившіеся въ обществѣ, что Катенинъ будто бы принадлежалъ къ одному изъ тайныхъ обществъ, не имѣли никакого серьезнаго основанія... Свободомысліе Катенина ограничивалось рѣзкостью сужденій или же пустяками“ (стр. 24). Но еще въ 1904 г. Н. Ѳ. Дубровинъ въ своихъ извѣстныхъ статьяхъ „Послѣ отечественной войны“ сообщилъ, опираясь на показанія декабриста Л. Перовскаго, что Катенинъ принадлежалъ (въ 1817 г.) къ тайному „Военному Обществу“ („Общество благомыслящихъ“)2). Позднѣе Н. П. Павловъ-Сильванскій въ своей работѣ о Пестелѣ, напечатанной въ журналѣ

63

„Былое“ и потомъ отдѣльно, подтвердилъ это свидѣтельствомъ П. И. Пестеля. 13 января 1826 г., на вопросъ Слѣдственнаго Комитета: „Кто именно были первоначальные основатели и члены тайныхъ обществъ въ Россіи?“ — Пестель отвѣчалъ: „Въ генварѣ 1817 года составилось въ Петербургѣ Общество Истинныхъ и Вѣрныхъ сыновъ отечества... Въ скорости послѣ того уѣхалъ я къ своему мѣсту въ первый корпусъ. Послѣ отъѣзда моего узнало наше общество, что подобное составилось въ Москвѣ, въ коемъ были Фонвизинъ, Калошинъ и Якушкинъ. Сей послѣдній пріѣзжалъ въ Петербургъ для соединенія обоихъ обществъ въ одно и имѣлъ о томъ пренія съ княземъ Лопухинымъ, какъ мнѣ потомъ пересказывали. Какимъ образомъ сіе соединіе совершилось, я уже не знаю, но когда въ концѣ 1817 года пріѣзжалъ я въ Петербургъ, то уже было оное сдѣлано, и большая часть членовъ нашихъ находилась въ Москвѣ съ гвардіею. Тамъ преобразовали общество Сыновъ Отечества въ военное общество и раздѣлили членовъ на два отдѣленія. Въ одномъ былъ первенствующимъ членомъ Никита Муравьевъ, а въ другомъ Катенинъ. Сіе недолго продолжалось, и учредили въ Москвѣ же Союзъ Благоденствія съ Зеленою Книгою, которую и къ намъ въ Петербургъ прислали. Мы ее приняли, и съ того времени началъ дѣйствовать Союзъ Благоденствія, а прежнее устройство съ его статутомъ было уничтожено“1). Къ этимъ двумъ показаніямъ, уже напечатаннымъ, мы имѣемъ возможность присоединить два другихъ, еще неопубликованныхъ2). 16 февраля 1826 г. И. Д. Якушкинъ показывалъ предъ Слѣдственнымъ Комитетомъ: „Въ 1817 году, по прибытіи въ Москву гвардіи,

64

на совѣщаніяхъ при учрежденіи приготовительнаго общества подъ названіемъ военнаго, сколько припомнить могу, бывали кромѣ названныхъ уже мною лицъ: двое Перовскихъ, бывшій Преображенскаго полка капитанъ Катенинъ и князь Ѳедоръ Шаховской“. Нѣсколько позднѣе, 28 апрѣля того же года, Комитетъ спрашивалъ гвардейскаго Генеральнаго Штаба капитана Никиту Муравьева, при какихъ обстоятельствахъ въ 1817 году въ Москвѣ шла рѣчь о покушеніи на жизнь императора Александра I. Муравьевъ отвѣчалъ: „Артамонъ Муравьевъ говорилъ это мнѣ у себя на квартирѣ; кромѣ меня никого не было. Второй разъ у Александра Муравьева при мнѣ одномъ. Ни Катенинъ, ни кто другой въ томъ не участвовалъ“. „Артамонъ Муравьевъ точно былъ уполномоченъ къ принятію членовъ, но по возвращеніи его Военное Общество, въ коемъ онъ состоялъ, рушилось; онъ не былъ самъ въ Союзѣ Благоденствія, Катенинъ также, и списокъ принятыхъ имъ членовъ былъ тотчасъ истребленъ“. — Такимъ образомъ, неясныя показанія изустной біографической традиціи о принадлежности Катенина къ тайнымъ организаціямъ подтверждаются теперь рѣшительными и согласными свидѣтельствами самихъ декабристовъ. Правда, многое остается еще невыясненнымъ въ этомъ эпизодѣ изъ біографіи Павла Александровича. Какъ слагались его отношенія къ декабризму послѣ 1817 года, далеко ли заходилъ онъ въ своемъ политическомъ радикализмѣ и какъ уцѣлѣлъ онъ въ 1826 году, — остается неизвѣстнымъ. Все же налицо цѣнный біографическій фактъ: въ 1817 г. П. А. Катенинъ былъ „первенствующимъ членомъ“ одного изъ двухъ отдѣленій тайнаго „Военнаго Общества“. И этотъ фактъ важенъ не только для характеристики самого Катенина: въ числѣ ближайшихъ пріятелей Катенина былъ А. С. Грибоѣдовъ, въ отношеніяхъ котораго къ декабристамъ много неяснаго.

65

Теперь, однако, будемъ знать, что Грибоѣдовъ могъ черпать свѣдѣнія о тайныхъ обществахъ и отъ Катенина.

Очень жаль, что г. Бертенсонъ къ своему очерку не приложилъ библіографическаго списка сочиненій П. А. Катенина: такой списокъ существенно необходимъ, такъ какъ полнаго собранія сочиненій Катенина никогда не было издано, и многочисленные и разнообразные труды этого автора разбросаны въ старыхъ журналахъ. Г. Бертенсону было легко выполнить эту работу, такъ какъ, не смотря на вышеуказанные пропуски, онъ внимательно и добросовѣстно собиралъ и изучалъ сочиненія Катенина и литературу о немъ. Съ сочувствіемъ слѣдуетъ отмѣтить, что въ его книжкѣ тщательно собраны отзывы о Катенинѣ его выдающихся современниковъ, рецензіи на его сочиненія тогдашнихъ журналовъ, обильныя біографическія даты. Одного только нѣтъ въ работѣ г. Бертенсона — и весьма существеннаго: подробной и самостоятельной оцѣнки литературной дѣятельности и значенія П. А. Катенина. Самъ Катенинъ былъ очень высокаго мнѣнія о своемъ поэтическомъ талантѣ, ревниво прислушивался къ отзывамъ критики, и, если они были неблагопріятны, вступалъ въ яростную полемику. Онъ даже сумѣлъ найти себѣ, въ лицѣ своего пріятеля Н. И. Бахтина, присяжнаго панегириста и при его посредствѣ восхвалялъ самъ себя. Какъ же оцѣниваетъ поэтическія произведенія Катенина г. Бертенсонъ? Онъ чрезвычайно остороженъ и уклончивъ въ своихъ сужденіяхъ. Назвавъ первыя стихотворенія Катенина, онъ не разбираетъ ихъ по существу, а пытается убѣдить читателя въ ихъ литературномъ достоинствѣ окольнымъ путемъ: „Первые литературные труды Катенина, которые были главнымъ образомъ переводные, подверглись строгой редакціонной критикѣ, и уже самое появленіе ихъ въ „Цвѣтникѣ“ (А. Е. Измайлова) говорило въ ихъ пользу“. Упомянувъ о катенинскомъ

66

разсказѣ въ стихахъ „Старая Быль“, г. Бертенсонъ спѣшитъ сослаться на оффиціально-любезное письмо Пушкина въ редакцію „Сѣверныхъ Цвѣтовъ“: „П. А. Катенинъ далъ мнѣ право располагать этимъ прекраснымъ стихотвореніемъ. Я увѣренъ, что вамъ будетъ пріятно украсить имъ ваши „Сѣверные Цвѣты“. Даже содержаніе „Старой Были“ г. Бертенсонъ уклоняется разсказывать своими словами, прибѣгая къ помощи П. В. Анненкова. Катенинъ постоянно носился со своею типично-ложноклассической трагедіей „Андромаха“, надоѣдая и литераторамъ, и актерамъ, и театральной дирекціи. Когда, наконецъ, эта пьеса была поставлена на императорской сценѣ, она не имѣла рѣшительно никакого успѣха и послѣ 3—4 представленій была снята съ репертуара. Г. Бертенсонъ и не пытается проанализировать содержаніе „Андромахи“ и причины ея паденія; онъ ограничивается только вялымъ замѣчаніемъ: „такое равнодушіе публики, вѣроятно, можно объяснить только охлажденіемъ ея къ классицизму и стремленіемъ къ натурализму на сценѣ“. Вообще, объемъ и историческія связи извѣстнаго всѣмъ по наслышкѣ катенинскаго классицизма остались безъ оцѣнки въ работѣ г. Бертенсона. Между тѣмъ, есть данныя, позволяющія думать, что этотъ классицизмъ не былъ цѣлостнымъ и послѣдовательнымъ. Среди произведеній Катенина не мало пьесъ, написанныхъ въ романтическомъ духѣ. Таковы его подражанія Оссіану; такова баллада „Ольга“, вольное переложеніе „Леноры“ Бюргера, — и цѣлый рядъ другихъ стихотвореній1). С. Н. Бѣгичевъ, говоря о кружкѣ Грибоѣдова, Жандра и Катенина, сообщаетъ: „всѣ они, кромѣ меня, были въ душѣ поэты; всѣ много читали, знали хорошо европейскую литературу и

67

отдавали преимущество романтикамъ“. Пушкинъ въ своей статьѣ „О сочиненіяхъ П. А. Катенина“ прямо заявляетъ, что тотъ былъ „однимъ изъ первыхъ приверженцевъ романтизма“. Изслѣдователю Катенина предстояло изучить и разъяснить это странное на первый взглядъ совмѣстительство классицизма и романтизма; эта задача осталась невыполненной1). Обильный матеріалъ для характеристики литературныхъ взглядовъ Катенина могли бы дать его „Размышленія и Разборы“, тянувшіеся цѣлый годъ (1830) въ „Литературной Газетѣ“. Но г. Бертенсонъ бѣгло пересматриваетъ ихъ на двухъ страницахъ (стр. 51—52), не систематизируя и не оцѣнивая критически.

Если классицизмъ и романтизмъ остались непримиренными въ біографіи Катенина, то третья черта его взглядовъ — шишковизмъ — и вовсе не отмѣчается г. Бертенсономъ. А наличность шишковизма у Катенина несомнѣнна. Въ письмѣ къ Пушкину Катенинъ самъ заявлялъ: „Мнѣ его (А. С. Шишкова) одобреніе тѣмъ пріятнѣе, что я съ нимъ не знакомъ; стало быть, онъ судитъ просто по своему вкусу, а вкусъ его не терпитъ дурного“. Въ полномъ соотвѣтствіи съ такимъ заявленіемъ хорошо освѣдомленный П. В. Анненковъ сообщаетъ, что „Катенинъ при всѣхъ называлъ книгу Шишкова: „О старомъ и новомъ слогѣ“ — своимъ литературнымъ евангеліемъ“ (Анненковъ, Пушкинъ въ Александровскую эпоху, стр. 112; ср. В. Миллеръ, Пушкинскій Сборникъ, стр. 21, 25—26, 27). Въ своихъ шишковистскихъ симпатіяхъ Катенинъ не былъ одинокъ. Среди литераторовъ двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ можно намѣтить цѣлую группу приверженцевъ архаическаго шишковизма. Одинъ изъ нихъ самъ назвалъ по именамъ своихъ сотоварищей.

68

Въ своемъ дневникѣ В. К. Кюхельбекеръ записалъ подъ 17 января 1833 г.: „Перечитывая сегодня поутру начало третьей пѣсни своей поэмы, я замѣтилъ въ механизмѣ стиховъ и въ слогѣ что-то пушкинское. Люблю и уважаю прекрасный талантъ Пушкина, но, признаться, мнѣ бы не хотѣлось быть въ числѣ его подражателей. Впрочемъ, никакъ не могу понять, отчего это сходство могло произойти: мы, кажется, шли съ 1820 года совершенно различными дорогами, онъ всегда выдавалъ себя... за приверженца школы такъ называемыхъ очистителей языка, а я вотъ ужъ 12 лѣтъ служу въ дружинѣ славянъ подъ знаменемъ Шишкова, Катенина, Грибоѣдова, Шихматова“1). Эта оригинальная литературная фракція ускользнула отъ вниманія г. Бертенсона, — какъ, впрочемъ, и другихъ историковъ литературы, но она была замѣтна для современниковъ. Въ тридцатыхъ годахъ, разсуждая объ эволюціи двухъ литературныхъ партій — „карамзинистовъ“ и „славянофиловъ“, Полевой писалъ, что къ школѣ „славянофиловъ“ въ данный моментъ „принадлежатъ люди, прилежно изучавшіе иностранную словесность и убѣжденные, что прежде всего надобно быть чистымъ сыномъ своего отечества, заимствовать силу и краски у своего народа и воскрешать старинный и, если можно, то и древній бытъ, древній языкъ, древнія понятія, потому что все это въ нынѣшнемъ русскомъ мірѣ образовано слишкомъ ужъ по иностранному... Это люди, по большей части основательно учившіеся, глубоко понимающіе романтизмъ и готовые на все прекрасное — только подъ славянскимъ знаменемъ. Къ этому разряду писателей принадлежатъ почетныя имена русской литературы: Грибоѣдовъ, Жандръ, авторъ „Ижорскаго“ (В. К. Кюхельбекеръ) и нѣкоторые другіе. Къ нимъ принадлежитъ и Катенинъ“ („Московскій Телеграфъ“ 1833 г., № 8, стр. 563).

69

Когда Катенинъ прочиталъ эту статью „Московскаго Телеграфа“, онъ, по обыкновенію, написалъ въ редакцію полемическій отзывъ, но въ немъ опровергалъ только мелочи, основное же рѣшительно подтверждалъ. „Здѣсь мѣсто пояснить нѣсколько ошибочное сказаніе ваше о теоріи тѣхъ людей, къ числу коихъ справедливо причисляете меня. Они не почитаютъ „языкъ церковно-славянскій древнимъ русскимъ“; знаютъ не хуже другихъ, что Библія переведена людьми не русскими; но увѣрены, что съ тѣхъ поръ, какъ приняла ее Россія, ею дополнился и обогатился языкъ русскій, скудное дотолѣ нарѣчіе народа полудикаго;... они признаютъ ее краеугольнымъ камнемъ новаго зданія, которое воздвигнулъ Ломоносовъ, достраивали Петровъ, Державинъ, Костровъ, Дмитріевъ, Озеровъ, К. Шихматовъ, Гнѣдичъ и другіе, писавшіе съ дарованіемъ въ родѣ высокомъ“ („Московскій Телеграфъ“ 1833 г., № 11, стр. 458). Въ соотвѣтствіи съ такими теоретическими взглядами и литературныя работы Катенина пріобрѣтали своеобразную окраску. Сюжеты для своихъ балладъ и другихъ произведеній Катенинъ часто бралъ изъ древне-русской жизни; его рѣчь изобилуетъ „славянорусскими“ выраженіями („воня“, „внуши“ въ смыслѣ „внемли“ и т. д.); подобно Шишкову, онъ занимался вопросами русской грамматики. Единеніе Катенина съ Шишковымъ и княземъ С. А. Ширинскимъ-Шихматовымъ (знаменитымъ своею бездарностью „бесѣдчикомъ“, осмѣяннымъ „арзамасцами“ и Пушкинымъ), столь характерное, не остановило на себѣ вниманія его новаго біографа1).

Какъ отмѣчено выше, въ литературной традиціи съ именемъ Катенина соединяется представленіе о литературномъ воспитателѣ Пушкина и Грибоѣдова. Такое высокое мнѣніе объ этомъ писателѣ покоится не на тщательномъ

70

изученіи его воззрѣній и творчества — какъ мы знаемъ, такого изученія не было произведено доселѣ, — а на блестящихъ отзывахъ корифеевъ русской поэзіи. Два изъ такихъ отзывовъ приведены въ началѣ нашей замѣтки. Г. Бертенсонъ собралъ ихъ всѣ, но критически отнестись къ нимъ не рѣшился. А это слѣдовало сдѣлать. Большинство писателей 1820—1830-хъ годовъ было тѣсно связано узами родства, сословнаго положенія, свѣтскихъ отношеній, личной дружбы, любви, и это неизбѣжно налагало печать пристрастія и неискренности на ихъ отзывы другъ о другѣ. Такъ, объ умственныхъ и поэтическихъ способностяхъ Василія Львовича Пушкина всѣ арзамасцы были не очень высокаго мнѣнія; за-глаза они, и въ томъ числѣ племянникъ А. С. Пушкинъ, примѣняли къ нему пренебрежительныя названія, до „дурака“ включительно. Но въ стихотворныхъ посланіяхъ къ нему и въ рецензіяхъ на его сочиненія разсыпались въ комплиментахъ; см. напр., отзывы Пушкина или князя П. А. Вяземскаго (Собр. сочиненій, т. I, стр. 71—72). О Плетневѣ брату Льву Александръ Пушкинъ пишетъ: „Онъ не имѣетъ никакого чувства, никакой живости; слогъ его блѣденъ, какъ мертвецъ“. А самому Плетневу, черезъ нѣсколько дней, сообщаетъ: „Собирался отвѣчать тебѣ стихами, достойными твоихъ, но отложилъ попеченіе. Твоя гармонія, поэтическая точность, благородство выраженій, стройность, чистота въ отдѣлкѣ плѣняютъ меня“. То же случилось и съ Катенинымъ. Здѣсь дѣло осложнилось еще особымъ личнымъ характеромъ писателя: Катенинъ былъ заносчивъ, болѣзненно самолюбивъ и мнителенъ; онъ вѣчно подозрѣвалъ всѣхъ въ недоброжелательствѣ, въ интригахъ противъ его добраго литературнаго имени; малѣйшая критика его раздражала. Въ „Запискахъ“ Ф. Ф. Вигеля мы находимъ такую характеристику Катенина (и надо ей повѣрить, такъ какъ Вигель только подтверждаетъ

71

то, что говорили о Катенинѣ его пріятели: Кюхельбекеръ, Грибоѣдовъ, Пушкинъ и др.): „Видалъ я людей самолюбивыхъ до безумія, но подобныхъ ему не встрѣчалъ. У него было самое странное авторское самолюбіе: мнѣ случалось отъ него самого слышать, что онъ охотнѣе проститъ тому человѣку, который назоветъ его мерзавцемъ, плутомъ, нежели тому, который хотя бы по заочности назвалъ его плохимъ писателемъ“. Приведемъ здѣсь еще свидѣтельства современниковъ объ отношеніяхъ Катенина съ И. А. Крыловымъ; эти факты остались неизвѣстны г. Бертенсону и вообще не попали въ широкій литературный оборотъ. Со словъ Н. И. Греча Кеневичъ сообщаетъ, что въ своей баснѣ „Апеллесъ и Осленокъ“ (напечатана въ 1816 г.) Крыловъ „въ образѣ Осленка изобразилъ начинавшаго тогда молодого писателя Катенина, который однажды въ Библіотекѣ преважно сказалъ, что ему Крыловъ (который, дѣйствительно, раза два зазывалъ его къ себѣ) надоѣлъ своими вѣчными приглашеніями“1). Мораль басни такова:

„Кто самолюбіемъ чрезъ мѣру пораженъ,
„Тотъ милъ себѣ и въ томъ, чѣмъ онъ другимъ смѣшонъ“.

Князь П. А. Вяземскій передаетъ еще слѣдующее: „Левъ Пушкинъ (братъ Александра) разсказывалъ, что однажды зашла у него рѣчь съ Катенинымъ о Крыловѣ. Катенинъ сильно нападалъ на баснописца и почти отрицалъ дарованіе его. Пушкинъ, разумѣется, опровергалъ нападки. Катенинъ, извѣстный самолюбіемъ своимъ и заносчивостью рѣчи, все болѣе и болѣе горячился. „Да у тебя, вѣрно, какая-нибудь личность противъ Крылова“. — „Нисколько.

72

Сужу о немъ и критикую его съ одной литературной точки зрѣнія“. Споръ продолжался. „Да онъ и нехорошій человѣкъ (сорвалось у Катенина съ языка): при избраніи моемъ въ Академію этотъ подлецъ, одинъ изъ всѣхъ, положилъ мнѣ черный шаръ“1).

Друзья Катенина знали все это и старались избѣгать столкновеній съ раздражительнымъ человѣкомъ. И, несомнѣнно, онъ нерѣдко прямо вымогалъ похвалы себѣ. Неискренность такихъ похвалъ легко вскрывается. Вотъ, въ письмѣ къ самому Катенину, А. Пушкинъ пишетъ: „Душа проситъ твоихъ стиховъ; но знаешь ли что. Вмѣсто альманаха не затѣять ли намъ журналъ въ родѣ Edinburgh Rewiew? Голосъ истинной критики необходимъ у насъ, кому же какъ не тебѣ забрать въ руки общее мнѣніе и дать нашей словесности новое, истинное направленіе... Еслибъ согласился ты сложить разговоры твои на бумагу, то великую пользу принесъ бы русской словесности“. Г. Бертенсонъ сопровождаетъ это такимъ замѣчаніемъ: „Письмо это важно, какъ прямое доказательство вліянія нашего поэта на русскихъ писателей вообще и на творца „Онѣгина“ въ частности“. Но вотъ что̀ пишетъ тотъ же Пушкинъ о Катенинѣ за-глаза, князю П. А. Вяземскому: „Первые твои 4 стиха на Катенина въ посланіи къ Дмитріеву прекрасны; слѣдующіе, нужные для поясненія личности, слабы и холодны, и — дружба въ сторону, Катенинъ заслуживаетъ что-нибудь позлѣе и получше. Онъ опоздалъ родиться — не идеями (которыхъ у него нѣтъ) — но характеромъ, принадлежитъ онъ къ 18 столѣтію: та же авторская мелкость и гордость, тѣ же литературныя интриги и сплетни“ (Переписка Пушкина, изд. Академіи Наукъ, т. I, стр. 16; ср. бѣловую того же

73

письма, стр. 15). Мѣткая и откровенная характеристика, но, вѣдь, она совершенно расходится съ предыдущимъ показаніемъ, какъ и съ позднѣйшей печатной рецензіей Пушкина (1833) на сочиненія Катенина. Нельзя, конечно, отрицать извѣстной доли вліянія Катенина на Пушкина и Грибоѣдова; и въ ихъ похвалахъ есть доля правды. Катенинъ владѣлъ многими иностранными языками, великолѣпно зналъ классическія и западно-европейскія литературы, слылъ ходячей литературной и театральной энциклопедіей и патентованнымъ умницей. Во многихъ случаяхъ онъ могъ дать дѣльный совѣтъ, необходимыя справки и т. д. Но его образованность была узко-литературной, его умъ былъ мало-подвиженъ и сектантски нетерпимъ. Литературные приговоры Катенина поражаютъ своею извращенностью. Петрарку онъ пренебрежительно трактуетъ, какъ третьестепеннаго стихотворца; о Шекспирѣ говоритъ, что онъ „по всѣмъ обстоятельствамъ не могъ имѣть ни тѣхъ свѣдѣній, ни того изящнаго вкуса, ни даже того терпѣнія и досуга, безъ коихъ никакой геній не сотворитъ трагедій, достойныхъ у безпристрастныхъ и знающихъ судей стать наравнѣ съ Мельпоменой аѳинской“. И, будто бы, сравниться съ этой Мельпоменой могли только французы. „Борисъ Годуновъ“ Пушкина, по мнѣнію нашего Аристарха, ничтоженъ: „Желаю спросить: что отъ него пользы бѣлому свѣту? qu’est ce qu’il prouve? На театрѣ онъ не пойдетъ, поэмой его назвать нельзя, ни романомъ, ни исторіей въ лицахъ, ничѣмъ; для котораго изъ чувствъ человѣческихъ онъ имѣетъ цѣну или достоинство? Кому будетъ охота его читать, когда пройдетъ первое любопытство? Я его сегодня перечелъ въ третій разъ, и уже многое пропускалъ, а кончилъ, да подумалъ: 0“ (нуль). „Признанье Маринѣ въ саду — глупость безъ обиняковъ“. „Горе отъ ума“ Грибоѣдова вызвало со стороны Катенина

74

только брюзгливыя придирки: „главная погрѣшность въ планѣ“, „сцены связаны произвольно“, „характеры портретны“, „дарованія болѣе, нежели искусства“. Позднѣе, когда А. Ѳ. Писемскій читалъ Катенину сочиненія Гоголя, Катенинъ „кричалъ въ какомъ то ожесточеніи“: „Вашъ Гоголь дрянь, гадость“!

Послѣ такихъ заявленій можно ли считать Катенина какимъ то Несторомъ русской литературы Александровскаго и Николаевскаго времени? Отмѣтимъ, что въ то время, когда Катенинъ бранилъ Шекспира, Пушкинъ слѣдовалъ ему въ „широкомъ и вольномъ изображеніи характеровъ“. А Грибоѣдовъ на катенинскіе упреки въ нарушеніи школьныхъ правилъ отвѣчалъ: „Въ комъ болѣе способности удовлетворять школьнымъ требованіямъ, условіямъ, привычкамъ, бабушкинымъ преданіямъ, нежели собственной творческой силы, тотъ, если художникъ, разбей свою палитру, и кисть, рѣзецъ или перо свое брось за окошко; знаю, что всякое ремесло имѣетъ свои хитрости, но чѣмъ ихъ менѣе, тѣмъ спорѣе дѣло, и не лучше ли вовсе безъ хитростей? Nugae difficiles. Я какъ живу, такъ и пишу свободно и свободно“.

Подведемъ итоги сказанному. Пересмотръ жизни и сочиненій Катенина былъ своевремененъ. Но новый біографъ не сумѣлъ воспользоваться многими печатными и рукописными матеріалами, чѣмъ сузилъ значеніе своего труда. Въ оцѣнкѣ литературной дѣятельности Катенина г. Бертенсонъ не проявилъ самостоятельности и напрасно подчинился старой традиціи. „Золотую легенду“ о значеніи Катенина слѣдовало отвергнуть. Все же, разсматриваемая работа исполнена весьма добросовѣстно и вводитъ въ литературный оборотъ много свѣжихъ матеріаловъ. Къ ней придется обращаться за справками историкамъ литературы двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ.

Н. Пиксановъ.