|
 Еще большей сатирической остротой
отмечен рассказ "Исполины". Его герой, "учитель гимназии
по предмету русской грамматики и литературы" Костыка, в пьяном
виде учиняет своеобразный смотр портретов великих русских писателей,
сохранившихся у него в комнате "частью по скупости, частью по
механической привычке, частью для полноты обстановки" и
приобретенных "когда-то давным-давно, в телячьи годы восторженных
слов". Оценивая поведение этих писателей по пятибалльной системе,
Костыка ставит Пушкину нуль с двумя минусами за "оду к какой-то
там свободе или вольности" и за "стишки острые против
вельмож". Достается от него и Лермонтову, который получает за
"талант - три с минусом, поведение - нуль, внимание - нуль,
нравственность - единицу, закон божий - нуль". Расправившись
подобным же образом с Гоголем (хотя (*79) у него он и находит поступки,
достойные высокой оценки: "за то, что жидов ругал,- четыре. За
покаяние перед кончиной - пять"), а также с Тургеневым и
Достоевским, Костыка останавливает взгляд на портрете Щедрина и в
сонном, пьяном бреду ему чудится, что "раздается хриплый,
грубоватый голос" великого сатирика: "- Раб, предатель и...
И
затем пылающие уста Щедрина произнесли еще одно страшное, скверное
слово, которое великий человек если и произносит, то только в секунду
величайшего отвращения. И это слово ударило Костыку в лицо, ослепило
ему глаза, озвездило его зрачки молниями..."
Очнувшись
от пьяного сна, жалкий и ничтожный, Костыка "с ядовитой усмешкой
дрожащими руками... отцепил от гвоздя портрет Салтыкова, отнес его в
самый укромный уголок своей квартиры и повесил там".
Несколько
позже (1908) в той же сатирической манере написан рассказ
"Свадьба". В нем Куприн возвращается к своей излюбленной
"армейской" теме. Однако рассказ этот сильно отличается от
"Поединка" и других прежних произведений писателя,
посвященных армии. Прежде всего в центре его не гуманист и
правдоискатель типа Ромашова, а невежда и погромщик, "самолюбивый
и, несмотря на внешнюю грубость, внутренне трусливый человек".
Подпрапорщик Слезкин "презирал все, что не входило в обиход его
узкой жизни или чего он не понимал. Он презирал науку, литературу, все
искусство и культуру, презирал столичную жизнь, а еще больше заграницу,
хотя не имел о них никакого представления, презирал бесповоротно всех
штатских, презирал прапорщиков запаса с высшим образованием, гвардию и
генеральный штаб, чужие религии и народности, хорошее воспитание и даже
простую опрятность, глубоко презирал трезвость, вежливость и целомудренность".
В соответствии с такими чертами центрального персонажа и главный
конфликт рассказа строится не на противоречиях героя с косной армейской
средой, как это было в "Поединке", а на столкновении
самодовольного, тупого и скандального подпрапорщика с презираемыми им
жителями черты оседлости маленького городка - евреями, к которым он
случайно попадает на свадьбу. Рассказ кончается полным посрамлением
Слезкина, у которого после учиненного им на свадьбе буйства отнимают
погоны и шашку, и, чтобы получить их обратно, он вынужден (*80)
унижаться и просить прощения у тех, кого накануне оскорблял с высоты
своего армейского величия.
"Свадьба"
- одно из самых острых и беспощадных произведений Куприна, посвященных
царской армии. "Рассказ очень жестокий, отдающий злым шаржем, но и
блестящий"5,-говорил о "Свадьбе" Бунин. Не
случайно вскоре после публикации рассказ был запрещен цензурой.
Однако,
разоблачая ничтожность и жестокость армейских служак, высмеивая пороки
самодержавно-бюрократического порядка, страстно клеймя разгул царских
палачей, от всей души сочувствуя их жертвам, Куприн во многих даже
лучших своих произведениях периода наступившей после революции реакции
не был последователен, его разоблачения носили порой абстрактный
характер, в них чувствовалось непонимание происходящих событий.
Показателен в этом отношении рассказ "Убийца"6,
напечатанный впервые в 1906 году в журнале "Освободительное
движение". Собравшееся общество с болью и гневом говорит о
происходящих событиях, "о казнях и расстрелах, о заживо сожженных,
об обесчещенных женщинах, об убитых стариках и детях, о нежных,
свободолюбивых душах, навсегда обезображенных, затоптанных в грязь
мерзостью произвола и насилия". Один из присутствующих
рассказывает случай из своей жизни, воспоминание о котором не перестает
мучить его. Однажды ему пришлось пристрелить кошку, попавшую в капкан и
лишившуюся ноги. Не сумев сразу убить животное и ожесточенный неудачей,
он стрелял до тех пор, пока не превратил ее в живой кусок
окровавленного мяса, а со дна его души "поднялась и завладела ею,
ослепила, залила ее какая-то темная, подлая, но в то же время
непреодолимая, неведомая грозная сила". "Ах, этот кровавый
туман,- прибавляет он,- это одеревенение, это обморочное равнодушие,
это тихое влечение убивать!.."
Обращаясь
далее к событиям текущих дней и говоря о "несчастных, которые шли
и убивали", рассказчик и в их поступках усматривает нечто
родственное тому, что испытал он, когда стрелял в кошку: "Я думаю,
их тошнило от крови, но они все равно не могли остановиться. (*81) Они
могли в эти дни спать, есть, пить, даже разговаривать, даже смеяться,
но это были не они, а владевший ими дьявол с мутными глазами и с липкой
кожей..."
Следовательно,
жестокость царских палачей, вызванная их звериной ненавистью к
революции и страхом перед ней, истолковывается в рассказе как
проявление склонности к убийству, якобы заложенной в натуре любого
человека.
Переживаниям
палача-карателя посвящен рассказ Куприна "Бред", появившийся
в 1907 году в первом номере альманаха "Шиповник". В центре
рассказа армейский капитан Марков - командир карательного отряда,
расправляющийся с национально-освободительным движением в Западном
крае. Единомышленник Осадчего из "Поединка", он прославляет
войну, кичится своим хладнокровием, со спокойным видом отдает приказы о
расстреле задержанных и лишь подозреваемых в чем-то мирных жителей. Его
кредо: "Только война выковывает атлетические тела и железный
характер".
Центральный
эпизод рассказа - появление перед заболевшим лихорадкой, бредящим
Марковым фигуры старика, который вместе с двумя другими мирными
жителями должен быть расстрелян. Старик - это символическая фигура
вечного свидетеля всех кровавых злодеяний, совершенных на земле за все
время существования человечества. Перечисляя некоторые злодеяния,
старик ставит в один ряд и наполеоновские войны, патриотизм героев
Бородина или Севастополя, и казнь восставшим народом Франции Людовика
XVI, и избиение в Варфоло-меевскую ночь католиками гугенотов, и
братоубийство библейским Каином своего брата Авеля.
Так,
отвлеченно гуманистически, с позиций отрицания всякого насилия, кем бы
и во имя чего бы оно ни было совершено, осуждает Куприн в своем
рассказе царских палачей, расстреливающих мирный народ.
Стоит
сравнить этот рассказ с перекликающимся по теме и напечатанным в той же
книге альманаха "Шиповник" рассказом А. Серафимовича "У
обрыва", чтобы убедиться, насколько различны были жизненные
позиции обоих писателей. В рассказе Серафимовича царские каратели -
казаки преследуют революционера-рабочего. Ему удается бежать и найти
приют у крестьян-плотовщиков. Рабочий потрясен кровавой расправой, от
которой с трудом спасся: "Что было - страшно вспом-(*82)нить...-
говорит он...- крови-то, крови!.. Народу сколько легло!"7
Но главное, что показывает Серафимович,- это сила отпора врагам, рост
революционного сознания в народе. Плотовщики не только укрывают
рабочего, но и вступают в единоборство с казаками, и эту борьбу
писатель считает правильной и справедливой.
Куприн
не понимал психологии участников освободительной борьбы, источника их
героизма. Поэтому он ищет своего героя по-прежнему среди маленьких и
слабых людей, среди детей природы, а подчас и среди деклассированных
элементов.
Таких
деклассированных героев со стихийной жаждой свободы и справедливости мы
находим в рассказе "Обида", отмеченном в свое время
критиком-большевиком В.В. Воровским в его известной статье о Куприне.
"Возьмите, например, его рассказ "Обида",- писал
Воровский,- в котором профессиональные воры просят не смешивать их с
погромщиками. В основу взято "истинное происшествие". Автор
описывает его, руководясь чисто художественными мотивами,- и в то же
время весь рассказ проникнут боевым настроением 1905 года, с
характерным для этого времени ростом чувства человеческого достоинства,
уважением к общественному мнению, нравственным оздоровлением всей
атмосферы, которое дала революция"8.
Может
быть, Воровский несколько преувеличил идейное значение рассказа, но
главная суть выражена им абсолютно правильно. К группе передовых
адвокатов, ведущих дела жителей-евреев, пострадавших от погрома,
приходят несколько делегатов "от соединенной Ростовско-Харьковской
и Одесско-Николаевской организации воров" и просят снять ложно
возведенное на них обвинение в участии в еврейских погромах. В этом
своеобразно проявляется презрение к погромщикам, подкупленным полицией,
таких людей, которые, казалось бы, сами способны вызвать только
презрение. Если и эти люди с негодованием отмежевываются от наемных
громил и насильников, значит, велико отвращение к царскому самодержавию
и его прислужникам, значит, налицо проблески (*83) "общественного
сознания" даже среди людей, отвергнутых обществом.
Но
с наибольшей яркостью и художественной силой рост сознания столь
любимого Куприным "маленького человека" в эпоху первой
русской революции отражен в известном рассказе "Гамбринус" -
одном из лучших произведений писателя. Бедный еврейский скрипач Сашка
из портового кабачка "Гамбринус" отказывается в дни разгула
реакции исполнять монархический гимн, смело бросает в лицо царского
охранника слово "убийца" и ударяет его,- этот Сашка едва ли
не самый отважный из всех "маленьких людей" Куприна. Таким
его сделала окрыляющая атмосфера дней первой русской революции,
прекрасно переданная в рассказе.
В
сущности, изображению самой революции уделено в "Гамбринусе"
совсем немного места, но яркий отсвет ее озаряет рассказ. Этому немало
способствует весь стиль произведения, словно бы впитавший в себя
элементы публицистики Куприна эпохи 1905 года. Читая описание
революционных дней в рассказе, мы невольно вспоминаем купринскую статью
"Памяти Чехова", написанную в разгар революции, а страницы,
посвященные разгулу в дни реакции, своей резкой обличительностью
перекликаются со статьей "События в Севастополе". Сдержанную,
спокойную манеру повествования, характерную для большинства прежних
произведений Куприна, сменяет в "Гамбринусе" повышенный, ярко
эмоциональный тон, не оставляющий сомнений в том, на чьей стороне
писатель, кому он сочувствует, кого ненавидит.
Но
и в "Гамбринусе" сказались ошибочные представления Куприна,
уже знакомые нам по рассказу "Убийца". Описывая
спровоцированные царским самодержавием еврейские погромы, писатель
склонен объяснить действия погромщиков якобы свойственной людям
извечной страстью к преступлениям, тем, что "грязный, хитрый
дьявол, живущий в каждом человеке, шептал им на ухо: "Идите. Все
будет безнаказанно: запретное любопытство убийства, сладострастие
насилия, власть над чужой жизнью".
"Гамбринус"
кончается, как известно, словами, утверждающими силу и непобедимость
искусства: "Ничего! Человека можно искалечить, но искусство все
перетерпит и все победит". Это дало повод некоторым критикам
утверждать, что Куприн в своем рассказе "как бы стре-(*84)мится
подчеркнуть независимость искусства от социальных условий", что
едва ли можно признать справедливым. Как раз в период работы над
"Гамбринусом", в ноябре 1906 года, писатель написал для
газеты "Свобода и жизнь" свою известную "притчу",
которой дал впоследствии название "Искусство". Необходимо
отметить, что в девятом номере этой газеты (от 22 октября 1906 года)
было помещено обращение к деятелям искусства и литературы, в котором им
предлагалось высказаться на тему "Революция и литература".
Притча Куприна и была откликом на это предложение. В ней он прямо и
недвусмысленно говорит о связи искусства и революции.
ИСКУССТВО
У
одного гениального скульптора спросили:
-
Как согласовать искусство с революцией? Он отдернул занавеску и сказал:
-
Смотрите.
И
показал им мраморную фигуру, которая представляла раба, разрывающего
оковы страшным усилием мышц всего тела. И один из глядевших сказал:
-
Как это прекрасно! Другой сказал:
-
Как это правдиво! Но третий воскликнул:
-
О, я теперь понимаю радость борьбы!9
Радость
борьбы отразилась и в другом аллегорическом рассказе Куприна 1906 года
- "Тост". Действие этого рассказа происходит в канун 2906
года, то есть тысячу лет спустя после первой русской революции.
Встречая Новый год, свободные и счастливые люди будущего вспоминают
далеких бойцов за свободу, которые "отреклись добровольно от всех
радостей жизни, кроме одной (*85) радости - умереть за свободную жизнь
грядущего человечества". Наиболее проникновенные слова в рассказе
посвящены этим людям, о них вдохновенно говорит председатель на
всенародном празднестве. "Вечная память вам, неведомые! вам,
безмолвные страдальцы! Когда вы умирали, то в прозорливых глазах ваших,
устремленных в даль веков, светилась улыбка. Вы провидели нас,
освобожденных, сильных, торжествующих, и в великий миг смерти посылали
нам свое благословение". Никогда ни до, ни после этого не
встречалось в произведениях Куприна таких страстных, проникновенных
слов, обращенных к революционерам. Здесь сказалось его сочувствие к
ним, к их делу. Пусть писатель, политические воззрения которого не
отличались стройностью и строгой продуманностью, называет общество
будущего "всемирным анархическим союзом свободных людей", в
самом этом обществе, каким оно обрисовано на страницах рассказа, нет
никаких элементов анархической неорганизованности и хаоса.
Однако
финал рассказа, заключительные слова "женщины необычайной
красоты", тоскующей о подвигах борцов за свободу, живших в далеком
XX веке, этот финал вносит в произведение известный оттенок недоверия
по отношению к истинности того счастья, которого в конце концов
достигнет человечество. Куприн словно бы выражает сомнение в том, что
жизнь без борьбы и героических подвигов сможет удовлетворить наиболее
чутких и ищущих людей будущего. Это сомнение получит дальнейшее
развитие в написанном пять лет спустя рассказе "Королевский
парк".
В
середине 1906 года Куприн создает рассказ "Река жизни" -
мастерски нарисованную картину "оподления" человеческой души.
С большим мастерством рисует он и хозяйку меблированных комнат Анну
Фридриховну, и ее возлюбленного - отставного поручика Чижевича, на
истасканном лице которого "как будто написана вся история
поручиковых явных слабостей и тайных болезней", и преждевременно
развращенных детей хозяйки - подростков Аличку и Ромку, и совсем
маленьких, но уже отравленных окружающей тлетворной атмосферой ее
младших сыновей - Атьку и Этьку.
Внезапно
в это царство победоносной, торжествующей пошлости врывается
человеческая трагедия. В меблированные комнаты Анны Фридриховны
приходит неиз-(*86)вестный студент и, заказав номер, садится писать
письмо. Письмо студента - это его исповедь, после которой он кончает
жизнь самоубийством. Участник революционного движения, студент на
допросе у жандармского полковника смалодушничал, струсил, выдал своих
товарищей и вынужден сам себе подписывать смертный приговор, ибо
"в теперешнее великое огненное время позорно и тяжело, и прямо
невозможно" жить таким, как он.
Предсмертная
исповедь студента - это трагическое признание им своего бессилия перед
лицом больших задач, поставленных жизнью. Воспитанный в традициях
рабского угодничества и трусливого почитания "сильных мира
сего", студент хотя и рванулся навстречу революции, но его душа
"была уже навеки опустошена, мертва и опозорена. Низкая неврастеничная
боязливость впилась в нее, как клещ в собачье ухо: оторвешь его,
останется головка, и он опять вырастет в целое гнусное насекомое".
Студент
подробно рассказывает о процессе "оподления" своей души. Его
первые детские впечатления "неразрывны со скитанием по чужим домам,
клянченьем, подобострастными улыбками, мелкими, но нестерпимыми
обидами, угодливостью, попрошайничеством, слезливыми, жалкими
гримасами, с этими подлыми уменьшительными словами: кусочек, капелька,
чашечка, чайку... Меня заставляли целовать ручки у благодетелей,- у
мужчин и у женщин. Я ненавидел этих благодетелей, глядевших на меня как
на неодушевленный предмет, сонно, лениво и снисходительно совавших мне
руку в рот для поцелуя, и я ненавидел и боялся их..."
Интересно
сопоставить эти признания с известным письмом Чехова к Суворину.
"Напишите-ка рассказ - обращается Чехов к Суворину - о том, как
молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и
студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук,
поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз
сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных,
любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и богу и людям
без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества,- напишите,
как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он,
проснувшись в одно прекрасное утро, чув-(*87)ствует, что в его жилах
течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая"10.
Чехов
предлагал написать о том, как "человек выдавливает из себя по
каплям раба". Куприн рассказал, как рабское начало взяло верх в
человеке и погубило его. Если учесть, что его рассказ был написан
вскоре после революции 1905 года, когда многие люди духовно мужали, то
станет очевидным, что писатель недооценил, по существу, значение
революции, осмыслив ее лишь как "минуту ужасного вулканического
извержения", после которого все снова вернулось на свои места.
Именно поэтому такой победно-торжествующей выглядит пошлость в конце
рассказа, когда хозяйка меблированных комнат, ее любовник и блюститель
власти - околоточный надзиратель лихо отплясывают польку под звуки
музыкального ящика. Это происходит сразу же после того, как
распростертый труп самоубийцы-студента увезли в анатомический театр.
Итак,
студент гибнет: революционная волна подняла его, всколыхнула, но только
на мгновение, он трусливо отступил при первом испытании, и все
завершилось мрачным, трагическим аккордом.
Революция,
таким образом, осмысливалась Куприным как кратковременный вулканический
взрыв долго дремавших стихийных сил, а народ представлялся загадочной,
таинственной, порой пугающей силой. Оставаясь, как и в прежние годы,
певцом одного, отдельно взятого, чаще всего слабого человека, Куприн не
смог подняться до изображения народа, народных масс, а без этого
писателем не могла быть правильно осмыслена, особенно в период
революции 1905 года, и судьба человека. Вот почему в период реакции в
произведениях Куприна с новой силой начинает звучать тема рока, слепого
случая, якобы управляющего человеком, вот почему народ в его
произведениях нередко изображается противоречиво, а иногда и попросту
неверно.
В
этом смысле характерен его рассказ "Мелюзга" (1907). Герои
рассказа - учитель Астреин и фельдшер Смирнов, заброшенные в дремучую
деревенскую глушь,- ведут горячие споры о народе. Казалось бы, их точка
зрения очень различна, но выводы, к которым приходят они (*88) оба,
одинаково далеки от истины. Астреин считает, что для русского народа
характерно "ожидание чуда". "Поглядите вы на мужиков,-
говорит он.- Их может разбудить, расшевелить и увлечь только чудо.
Пойдите вы к мужику с математикой, с машиной, с политической экономией,
с медициной... Вы думаете, он не поймет вас? Он поймет, потому что он
все способен понять, что выражено логично, просто и без иностранных слов.
Но он не поверит от вас ничему, что просто и понятно. Он убивал
докторов в оспенные и холерные эпидемии, устраивал картофельные бунты,
бил кольями землемеров. Изобретите завтра самое верное, ясное, как
палец, но только не чудесное средство для поднятия его благосостояния -
и он сожжет вас послезавтра. Но шепните ему, только шепните на ухо одно
словечко: "золотая грамота!" или "антихрист!" или:
"объявился!" - все равно, кто объявился, лишь бы это было
нелепо и таинственно,- и он тотчас же выдергивает стяг из прясел и
готов идти на самую верную смерть".
Возражая
Астреину, Смирнов утверждает, что русский народ понять вообще
невозможно: "И никто ничего не понимает: ни вы, ни я, ни поп, ни
дьякон, ни сам мужик. Душа народа! Душа этого народа так же темна для
нас, как душа коровы, если вы хотите знать!"
Вместе
со своими героями не понимает народ, его чувства и раздумья и сам
Куприн. Ему он также кажется чужим и загадочным. Однако писатель
осуждает Смирнова и Астреина за то, что, непрерывно рассуждая о народе,
они, в сущности, совершенно равнодушны к его повседневным нуждам.
Первый лечит приходящих к нему крестьян небрежно, кое-как, второй - так
же небрежно, кое-как учит крестьянских ребятишек. Оба, истомленные
долгой зимой, опустившиеся, озлобленные, ждут весны, с которой связаны
у них какие-то смутные надежды. Но вот наступает весна, Смирнов и
Астреин отправляются на лодке по только что вскрывшейся реке и,
унесенные бурным течением, гибнут, разбившись о мельничную плотину.
Нелепая гибель героев как бы оттеняет их никчемность, непригодность для
жизни. - Тема отрыва интеллигенции от народа остро поставлена и в
написанном несколько позже рассказе "Попрыгунья-стрекоза".
Группа интеллигентов, зазимовавшая в глухом, затерянном в густых лесах
краю, попадает на празднование рождества в местную сельскую школу и
(*89) присутствует на концерте, устроенном силами ребятишек,
разыгрывающих "в лицах" басню Крылова "Стрекоза и
муравей". И вот когда детский хор подхватывает заключительные
слова басни: "Ты все пела, это дело, так поди же попляши",-
герою-рассказчику кажется, "что глаза полутораста миллионов глядят
на меня, точно повторяя эту проклятую фразу". "Да,-
продолжает он,- в страшный день ответа, что мы скажем этому ребенку и
зверю, мудрецу и животному, этому многомиллионному великану? Ничего.
Скажем с тоской: "Я все пела". И он ответит нам с коварной
мужицкой улыбкой: "Так поди же попляши..."
И
само определение народа как "ребенка и зверя, мудреца и
животного", и позиция настороженного, тревожного ожидания по
отношению к нему красноречивы. Нельзя, конечно, безоговорочно ставить
знак равенства между героем рассказа и его автором - Куприным, но
несомненно, что здесь отразились и собственные размышления писателя о
роли интеллигенции, о народе, растерянность перед ним, и некоторый
страх перед "многомиллионным великаном".
Итак,
несмотря на искреннее и горячее увлечение Куприна первой русской
революцией, у него не было правильного представления о ее движущих
силах, об огромном значении событий 1905 года для всей последующей
истории России. Вот почему разгром революции царским самодержавием был
расценен писателем как крушение надежд на лучшее будущее, вот почему
начиная с 1906 - 1907 годов тема этого будущего все реже и приглушеннее
звучит в его творчестве.
Характеризуя
события 1905 года, В.И. Ленин в своей статье "Социализм и
крестьянство" писал: "В современной России не две борющиеся
силы заполняют содержание революции, а две различных и разнородных
социальных войны: одна в недрах современного
самодержавно-крепостнического строя, другая в недрах будущего, уже
рождающегося на наших глазах буржуазно-демократического строя. Одна -
общенародная борьба за свободу (за свободу буржуазного общества), за
демократию, т. е. за самодержавие народа, другая - классовая борьба
пролетариата с буржуазией за социалистическое устройство общества"11.
(*90)
Куприн был сторонником общенародной борьбы за свободу, но
"классовая борьба пролетариата с буржуазией за социалистическое
устройство общества" осталась за пределами понимания писателя, и
это определило ограниченность его позиции в эпоху революции 1905 года.
В то время, когда пролетариат России вышел на международную арену и
заявил всему миру о своей силе и мощи, Куприн-художник оказался не в
силах отразить его историческую роль на новом переломном этапе в жизни
страны.
В
этот период идейная позиция Куприна оказалась значительно менее
определенной и последовательной, чем позиция его старших современников
- Серафимовича и Вересаева, не говоря уже о Горьком. И Серафимович и
Вересаев, каждый по-своему, увидели в событиях революции 1905 года
картину величайшего пробуждения народа к созидательной творческой
жизни. Серафимович отразил это в своих рассказах, Вересаев в записках
"На войне".
Куприн
же не увидел созидательной силы русского народа, боялся его. Этот страх
- прямое следствие недостаточно глубокого понимания писателем мыслей и
чаяний народа в новую эпоху его исторического бытия - даст себя знать и
в период революции 1917 года и во многом определит ошибочную позицию
писателя после победы Великого Октября.
1 Очерк вошел в Собр. Соч. Куприна в 9-ти
томах, т.9, изд-во "Правда", М. 1964, стр. 467-468.
2 Позже, через три года после событий,
описанных в корреспонденции, и уже после смерти Чухнина, Куприна
все-таки судили, и суд, разбиравший дело, приговорил писателя к
домашнему аресту.
3 Е.М. Аспиз, А.И. Куприн в Балаклаве,
альманах "Крым", 1959, № 23, стр. 131-136.
4 В. Боцяновский, Куприн и севастопольские
события, "Литературный современник", 1939, № 7-8.
5 И.А. Бунин. Собр. соч. в 9-ти томах, т.
9, "Художественная литература", М.1967, стр. 405.
6 Первоначальное название рассказа
"Убийцы".
7 А.С. Серафимович, Собр. соч. в 7-ми
томах, т. 3, Гослитиздат, М. 1959,стр. 11.
8 В.В. Воровский, Литературно-критические
статьи, Гослитиздат, М. 1956, стр. 278.
9 Любопытно, что позиция Куприна совпала с
позицией А.В. Луначарского (см. "Свобода и жизнь", № 11) и
И.Е. Репина (там же). Большинство же откликнувшихся деятелей искусства
в своих статьях проповедовали теорию "искусства для
искусства". Так, известный в те годы поэт-символист Ю.
Балтрушайтис писал: "Революция - дело человеческое, творчество -
дело божие. Стало быть: кесарево - кесарю, а божие - богу"
("Свобода и жизнь", 1906, № 15, 12 ноября).
10 А.П. Чехов, Собр. соч. в 20-ти томах, т.
XIV, Гослитиздат, М. 1949. Стр. 291.
11 В.И. Ленин, Полное собрание сочинений,
т. 11, стр. 282-283.
VI
ПОСЛЕ ГРОЗЫ
В
период реакции отчетливо сказалась недостаточная идейная вооруженность
Куприна. Писатель, еще два-три года назад активно поддерживавший
"горьковскую" линию в литературе, высоко оценивавший
произведения Горького (пьесу "Дети солнца", "Заметки о
мещанстве"), печатавшийся вместе с Горьким, теперь все чаще
начинает появляться на страницах вновь возникающих альманахов и
сборников, издатели которых сознательно противопоставляли взятое ими
направление в литературе горьковским традициям и принципам. Если
начавший выходить в 1907 году альманах "Шиповник" на первых
порах еще несколько маскировал свою истинную сущность и в (*91) трех
его выпусках наряду с Л. Андреевым и Ф. Сологубом печатался А.
Серафимович, то возникшие в следующем, 1908 году альманахи
"Земля" и "Жизнь" уже совершенно открыто объявляли
себя идейными антагонистами горьковских сборников. И именно в них
появились новые купринские произведения - повесть "Суламифь"
и рассказ "Морская болезнь".
Отход
Куприна от Горького, с одной стороны, можно объяснить тем немаловажным
фактом, что великий писатель жил в эти годы вдали от родины и был лишен
возможности непосредственно влиять на художника, творчество которого
еще недавно было созвучно его собственному. Однако главная причина
заключалась в той идейной неустойчивости Куприна, которая обнаружилась
в некоторых его произведениях еще накануне революции 1905 года. Теперь,
в период начавшейся реакции, в период массового отхода интеллигенции от
революции, эта неустойчивость проявилась особенно заметно.
Горький
резко отрицательно оценил оба новых произведения Куприна:
"Суламифь" - за уход от действительности, "Морскую
болезнь" - за натурализм и искаженное изображение революционеров.
В
основу "Суламифи" Куприн положил библейскую "Песнь
Песней", использовав ее мотивы для создания рассказа о
необыкновенной любви еврейского царя Соломона и простой девочки с
виноградников - Суламифи. Тема большой любви всегда привлекала внимание
Куприна, но в данном случае она послужила поводом для стилизации, по
существу органически чуждой реалистическому, очень "земному",
предметному, всегда вдохновлявшемуся непосредственными жизненными
наблюдениями творчеству писателя. Подобные стилизации становились все
более модными в эпоху реакции, и Горький справедливо полагал, что они
не сродни дарованию автора "Молоха" и "Поединка".
"Куприн - хороший бытописец,- говорил Алексей Максимович в беседе
с писателем С. Ауслендером, но совсем незачем было ему трогать
"Песнь Песней",- это и без него хорошо. А Соломон его
смахивает все же на ломового извозчика"1.
Но
дело было не только в том, что Горький считал "Суламифь"
уязвимой с точки зрения ее художественных (*92) достоинств. Самый факт
появления повести он ставил в прямую связь с рядом других отнюдь не
прогрессивных явлений в литературе. "Каждый день приносит
какой-либо сюрприз,- писал Горький К. Пятницкому в марте 1908 года,-
"Суламифь" Куприна, стихи "модернистов", интервью
Леонида (Андреева.- В. А.), в котором он путает и врет на меня, как на
мертвого, статьи Изгоева и других ренегатов"2.
Теперь,
когда со времени появления "Суламифи" прошло свыше полувека,
мы можем хорошо понять и причину отрицательного отношения Горького к
произведению вчерашнего "знаньевца", и некоторую, вызванную
совершенно конкретными обстоятельствами общественно-политического
момента, односторонность его оценки повести Куприна.
Горький
был, безусловно, прав, когда сурово критиковал автора
"Поединка" за отход от современности, за его стремление уйти в
века "загадочно-былые". Однако при всем этом повесть Куприна
не может быть безоговорочно поставлена в один ряд со стилизаторскими
произведениями декадентов, в изобилии появлявшимися в это время. Если
под предлогом прославления свободы личности в этих произведениях
нередко воспевался половой разврат, если в них утверждалось легкое,
бездумное отношение к жизни и, по существу, отрицались любовь и
верность, то повесть Куприна была вдохновенным гимном во славу
подлинной любви, которая сильнее смерти, которая делает людей
прекрасными, независимо от того, кто эти люди,- мудрый царь Соломон или
бедная девушка с виноградников.
Прославление
большой любви и беззаветной преданности любимому и поныне волнует
читателя в повести Куприна, заставляя воспринимать "Суламифь"
не как экзотическую, малохарактерную для таланта писателя стилизацию, а
как произведение, стоящее в ряду других его рассказов и повестей,
посвященных утверждению величия и силы прекрасного человеческого
чувства.
Еще
более резко, чем "Суламифь", оценил Горький рассказ Куприна
"Морская болезнь", и к этому были серьезные причины. В
"Морской болезни" Куприн в первый и в последний раз в своем
творчестве обратился к (*93) изображению социал-демократической
интеллигенции и не только обнаружил незнание этой среды но, что было
гораздо хуже, оклеветал выведенных им героев, участников революционного
движения, низведя их до уровня заурядных обывателей.
В
основу "Морской болезни" положена морально-этическая
проблема, но рассказ построен таким образом, что на первый план в нем
выдвинута "пикантная", вполне отвечавшая вкусам буржуазного
читателя периода реакции, сцена грубого насилия над социал-демократкой
Еленой Травиной, возвращающейся на пароходе к своему мужу, также
социал-демократу. Основной психологический конфликт построен на
признании Елены мужу и его реакции на это признание. После того, как
Елена рассказывает мужу о случившемся, он проявляет себя как заурядный
мещанин, обыватель. Увидев это, Елена порывает с ним.
С
горечью и сожалением писал Горький о рассказе "Морская
болезнь" в своей статье "Разрушение личности": "И
даже Куприн, не желая отставать от товарищей-писателей, предал
социал-демократку на изнасилование пароходной прислуге, а мужа ее,
эсдека, изобразил пошляком"3. Еще более резкие слова о
рассказе содержатся в письме Горького к критику М. Неведомскому
(Миклашевскому). "Не находите ли вы, что армейский поручик Куприн
слишком часто сморкается на социал-демократию? Талант хорошо, но
скандалить не обязательно"4.
Не
менее резко отозвался Горький и о рассказе Куприна "Ученик",
напечатанном К. Пятницким в одном из сборников "Знание".
Отмечая, что "Ученик" "написан слабо, небрежно и по теме
своей анекдотичен", Горький решительно высказывался против
появления таких произведений в сборниках "Знание".
Центральным
персонажем рассказа "Ученик" Куприн сделал некоего шулера,
подвизающегося на пароходе в обличии студента и ловко обыгрывающего в карты
всех, кто отваживается вступать с ним в игру. Действующий смело и
уверенно и при этом пресыщенный своими успехами и равнодушный ко всему,
даже к жизни, "герой" (*94) обрисован автором если не с
сочувствием, то, во всяком случае, с явным интересом. Характерное для
Куприна пристрастие ко всему редкому, необычайному распространилось в
данном случае на фигуру, не достойную внимания серьезного писателя.
В
сущности, и "Морская болезнь" и "Ученик" были
заурядными "пароходными" анекдотами, которые могли снискать
успех у буржуазного читателя, но решительно противостояли всем
традициям передовой русской литературы, сильной своей высокой
идейностью, гражданственностью, гуманизмом. Вот почему Горький резко
выступил против этих рассказов.
Кроме
"Морской болезни" и "Ученика", Куприн в эти годы
пишет еще одно произведение, справедливо расцененное всей прогрессивной
критикой как свидетельство отклонения писателя от тех передовых,
демократических взглядов, которые он разделял в недавнее время. Это -
рассказ (или "фантазия", по определению Куприна)
"Королевский парк".
Рассказ
"Королевский парк" возник как своеобразная реминисценция
довольно известного стихотворения Беранже "Предсказания Нострдама
на 2000 год", которое Куприн за несколько лет до этого перевел на
русский язык.
В
стихотворении Беранже рассказывается о судьбе "последнего потомка
королей" Франции, который, дожив до 2000 года, просит милостыню
"близ Луврского чертога", ибо стал никому не нужен с тех пор,
как народ взял власть в свои руки. В рассказе Куприна, действие
которого происходит в XXVI веке, целая группа последних представителей
королевских родов доживает свой век в специально отведенном для них
парке. Однако если у Беранже все стихотворение выдержано в иронической
манере, то у Куприна к иронии примешивается и легкий оттенок
сентиментальности. Маленькая девочка, пожалев одного из дряхлеющих
королевских отпрысков, просит у отца, чтобы он взял его к ним в семью;
отец соглашается, и растроганный старец со слезами на глазах обещает
быть полезным приютившим его людям.
Но
главный идейный порок купринского рассказа заключается в том, что XXVI
век, когда хозяином жизни стал народ, изображен как царство однообразия
и скуки. "Гений человека,- пишет Куприн,- смягчил самые жестокие
климаты, осушил болота, прорыл горы, соединил (*95) моря, превратил
землю в пышный сад и в огромную мастерскую и удесятерил ее
производительность. Машина свела труд к четырем часам ежедневной и для
всех обязательной работы. Исчезли пороки, процвели добродетели. По
правде сказать... все это было довольно скучно. Недаром же в середине
тридцать второго столетия, после великого южноафриканского восстания,
направленного против докучного общественного режима, все человечество в
каком-то радостно-пьяном безумии бросилось на путь войны, крови, заговоров,
разврата и жестокого, неслыханного деспотизма,- бросилось и - бог
весть, в который раз за долголетнюю историю нашей планеты - разрушило и
обратило в прах и пепел все великие завоевания мировой культуры".
Итак,
будущее человеческое общество Куприн объявляет "докучным
общественным режимом", царством скуки. Это глубочайшее заблуждение
писателя перерастало в прямую клевету на социализм. Вот почему
критик-большевик М.С. Ольминский в статье "Между делом" по
поводу этого рассказа возмущенно писал: "Куприн издевается над
рабочими идеалами". Он "не смог стать выше пошлостей, которые
твердили самые заурядные буржуа"5.
Взгляд
на будущее человечества, высказанный в рассказе "Королевский
парк", не был чем-то неожиданным для Куприна. Еще за год до этого
в другом рассказе, "Искушение", рисуя счастливое будущее
освобожденных людей, писатель устами одного из своих героев высказывал
сходные мысли: "Но подумайте только, к какому ужасному, кровавому,
оргиастическому концу привела бы всеобщая добродетель тогда, когда люди
успели бы ею объесться по горло".
Незнакомый
с марксизмом, далекий от освободительной борьбы народа, Куприн в своих
представлениях о лучшем будущем отдавал дань тем самым ограниченным,
узким, мещанским взглядам, которые не раз высмеивал в своих
произведениях.
Но
при всех ошибках и заблуждениях Куприна, которые нет никакой
необходимости скрывать и замалчивать, было в лучших произведениях
писателя нечто такое, что и в эти трудные годы помогало ему
противостоять настроениям уныния, упадка, неверия в человека,
господ-(*96)ствовавшим в буржуазной литературе "самого позорного в
жизни русской интеллигенции", по определению Горького,
десятилетия. Это была пронесенная писателем сквозь все его творчество
любовь к простому человеку, вера в его духовные силы. Именно поэтому
наряду с идейно ошибочными и незначительными в художественном отношении
произведениями Куприн в этот же период создает замечательный цикл
очерков "Листригоны", посвященный людям труда - рыбакам
Черноморья. Прототипы этих очерков-рассказов реальные люди (не изменены
даже их имена), с которыми писатель сдружился во время своих наездов в
Балаклаву (здесь он часто бывал начиная с 1904 года). Просты и несложны
эти люди, но они наделены той смелостью, добротой и широтой, которую
всегда высоко ценил в человеке Куприн. Вот почему рассказ о них порой
превращается в лирическую вдохновенную поэму: "О, милые простые
люди, мужественные сердца, наивные первобытные души, крепкие тела,
овеянные соленым морским ветром, мозолистые руки, зоркие глаза, которые
столько раз глядели в лицо смерти, в самые ее зрачки!"
В
очерках Куприна передовой демократический читатель с интересом
знакомился со смелыми рыбаками Юрой Паратино, Ваней Андруцаки и Колей
Констанди, чьи образы противостояли изломанным, извращенным
неврастеникам, выдвинутым буржуазной литературой периода упадка в
качестве главных героев. Любовь к простому человеку уберегла писателя
от окончательного забвения тех демократических идеалов, под знаком
которых развивалось его творчество в предшествующие годы.
Вера
в жизнь, любовь к ее простым, ни с чем не сравнимым радостям составляет
подтекст всех лучших произведений писателя этих лет,- рассказывает ли
он о четырехлетнем породистом жеребце Изумруде (рассказ того же
названия) или о соборном протодьяконе отце Олимпии, провозгласившем
"многие лета" великому жизнелюбцу Льву Толстому, вместо того
чтобы предать его анафеме ("Анафема").
Вот
пишет Куприн о том, как "мчится прямо на солнце" опьяненный
радостью жизни Изумруд, и читателю невольно передается эта радость:
"Мокрая трава хлещет по бабкам, по коленкам и холодит и темнит их.
Голубое небо, зеленая трава, золотое солнце, чудесный воздух, пьяный
восторг молодости, силы и быстрого бега!" (*97)
А
в замечательном рассказе "Леночка" герой его - полковник
генерального штаба Возницын, уже проживший большую часть своей жизни,
вспоминая первую детскую любовь, приходит к выводу, что, несмотря ни на
что, жизнь прекрасна: "Она - вечное воскресение из мертвых. Вот мы
уйдем с вами, разрушимся, исчезнем, но из нашего ума, вдохновения и
таланта вырастут, как из праха, новая Леночка и новый Коля Возницын...
Все связано, все сцеплено. Я уйду, но я же и останусь. Надо только
любить жизнь и покоряться ей".
И,
как бы развивая эту мысль, звучат повторяемые протодьяконом Олимпием
полюбившиеся ему слова Льва Толстого: "Все бог сделал на радость
человеку". Такое прославление жизни в эпоху реакции выгодно
отличало его от писателей декадентов и имело большое прогрессивное
значение. Передовой демократический читатель по заслугам оценил это.
Куприн
"воистину не только здоровый, но и светлый талант,- писала в те
годы начинавшая свой творческий путь М. Шагинян,- читая его мелкие
произведения... отдыхаешь от сологубо-арцыбаше-андреевских
кошмаров"6.
Прославляя
в своих произведениях жизнь, Куприн и в те годы стремится окунуться в
ее гущу, познать и изведать то, что до сих пор было ему незнакомо.
Вырываясь на лето и часть осени из Петербурга на юг, в Одессу,
полюбившуюся ему еще со времени первого ее посещения в начале 900-х
годов, писатель выезжает с рыбаками на промысел в море, опускается на
морское дно в костюме водолаза, поднимается в воздух, сначала вместе с
известным спортсменом С. Уточкиным на воздушном шаре, а затем с борцом
и авиатором И. Заикиным на аэроплане. Последний полет едва не стоил
Куприну жизни. Поднявшись на небольшую высоту, самолет неожиданно начал
падать, и только счастливая случайность спасла пилота и пассажира от
гибели.
Рыбаки,
водолазы, летчики, с которыми встречается в эти годы Куприн, привлекают
его как поборники отваги и риска, презирающие опасность, смело глядящие
в лицо смерти. Этих людей писатель противопоставляет не (*98) только
"сверхчеловеку", воспеваемому декадентами, но и благополучным
сытым мещанам, высмеянным в рассказах "Последнее слово",
"Белая акация" и других.
И
в эти годы в произведениях Куприна с большой силой продолжает звучать
центральная тема его творчества - тема "маленького человека".
В противовес писателям-декадентам, с одной стороны, и
писателям-натуралистам типа Арцыбашева - с другой, всячески клеветавшим
на человека, подчеркивавшим в нем низменные, звериные, начала, Куприн
по-прежнему стремится раскрыть в своих любимых героях - "маленьких
людях" - замечательные душевные качества, нередко возвышающие их в
моральном отношении над представителями привилегированного,
аристократического общества. В написанном в 1911 году рассказе
"Телеграфист" герой его Саша Врублевский укоризненно говорит
автору-рассказчику: "Несправедливые вы люди, господа писатели. Как
только у вас в романе или в повести появится телеграфист,- так
непременно какой-то олух царя небесного, станционный хлыщ, что-то вроде
интендантского писаря. Поет под гитару лакейские романсы, крутит усы и
стреляет глазами в дам из первого класса. Ей-богу же, милочка, такой
тип перевелся пятьдесят лет тому назад. Надо следить за жизнью.
Вспомните-ка, как мы выдержали почтово-телеграфную забастовку, а ведь у
нас большинство - многосемейные... Мне сравнительно легко тогда было, я
три языка знаю иностранных, в случае чего не пропал бы. А другие,
милочка, прямо несли на это дело свои головы и потроха".
Упомянутая
Сашей Врублевским почтово-телеграфная забастовка - это, как можно
догадаться, отзвуки революции 1905 года. Однако не тема социального
протеста - и это очень характерно для позднего Куприна - лежит в основе
рассказа. Главное в нем - неразделенная любовь, о которой так
восторженно говорит горбатый Саша Врублевский. Вспоминая о любимой
девушке, с которой он отказался связать судьбу из-за своего физического
уродства, Врублевский замечает: "Она дала мне хоть иллюзию, хоть
призрак любви, и это истинно царский, неоплатный подарок... Потому что
нет ничего более святого и прекрасного в мире, чем женская
любовь". Именно в сфере любви по преимуществу проявляет в эти годы
в творчестве Куприна "маленький человек" свои светлые и
большие чувства. (*99)
В
этом отношении особенно характерен известный рассказ "Гранатовый
браслет", появившийся почти одновременно с
"Телеграфистом" и как бы развивающий мысли, высказанные Сашей
Врублевским.
Чистая,
поэтическая струя рассказа взволновала Максима Горького. Сурово и
вполне заслуженно критикуя Куприна за ряд произведений этого периода,
великий писатель никогда не отрицал его талантливости и при первых
признаках отхода автора "Поединка" от ложных, ошибочных
увлечений приветствовал его удачи. Вскоре после появления
"Гранатового браслета" он писал Е.К. Малиновской: "А
какая превосходная вещь "Гранатовый браслет"... Чудесно! И я
рад, я - с праздником! Начинается хорошая литература"7.
Над
"Гранатовым браслетом" Куприн работал с большим увлечением и
подлинным творческим подъемом: "Недавно рассказываю одной хорошей
актрисе,- писал он в письме к Ф.Д. Батюшкову от 3 декабря 1910 года о
сюжете своего произведения,- плачу. Скажу одно, что ничего более
целомудренного я еще не писал".
Несколько
ранее - 15 октября 1910 года - в письме к тому же Батюшкову Куприн
называет реальных прототипов своего произведения: "Сейчас я занят
тем, что полирую "Гранатовый браслет". Это - помнишь -
печальная история маленького телеграфного чиновника П.П. Жолтикова,
который был так безнадежно, трогательно и самоотверженно влюблен в жену
Любимова (Д. Н. - теперь губернатор в Вильно)". Совсем недавно,
уже в наши дни, это краткое указание Куприна получило обстоятельную
расшифровку в воспоминаниях Льва Любимова "На чужбине"8.
Сын упомянутого Куприным Д.Н. Любимова, Лев Любимов, подробно рассказал
об истории увлечения телеграфного чиновника П.П. Жолтова (такова в
действительности была фамилия прототипа купринского рассказа ошибочно
названная в письме писателя Жолтиковым) матерью мемуариста. Многое в
произведении Куприна (вплоть до отдельных деталей) соответствует фактам,
имевшим место в жизни, и только финал повести - самоубийство Желткова -
является творческим домыслом писателя. В действительности Жолтов, как
об этом пишет Лев Любимов, после беседы с ним (*100) мужа и брата
Любимовой больше о себе не напоминал. Трагический финал понадобился
Куприну, чтобы сильнее оттенить силу любви Желткова к почти незнакомой
ему женщине - любви, которая бывает "один раз в несколько сот
лет".
Любовь
всегда была главной, организующей темой всех больших произведений
Куприна. И в ранней, незрелой юношеской повести "Впотьмах", и
в "Молохе", и в "Олесе", и в "Поединке",
и в "Суламифи" большое страстное чувство, окрыляющее героя
или героиню, определяет движение сюжета, способствует выявлению лучших
сторон души влюбленного или влюбленной. И хотя любовь у героев Куприна
редко бывает счастливой и еще реже находит равноценный отклик в сердце
того, к кому обращена ("Суламифь" в этом отношении едва ли не
единственное исключение), раскрытие ее во всей широте и многогранности
придает романтическую взволнованность и приподнятость произведениям
писателя, возвышает их над серым, безотрадным бытом, утверждает в
сознании читателя мысль о силе и красоте подлинного, большого
человеческого чувства.
Всем
этим обладает и "Гранатовый браслет - одно из самых задушевных и
любимых читателями произведений Куприна,- и все же печать некоторой
ущербности лежит и на образе ее центрального героя - Желткова, и на
самом его чувстве к Вере Шейной.
Что
же из себя представляет Желтков? Остановимся прежде всего на
характеристике, которую он дает сам себе в письме к княгине Вере
Шейной: "Случилось так, что меня не интересует в жизни ничто: ни
политика, ни наука, ни философия, ни забота о будущем счастье людей -
для меня вся жизнь заключается только в Вас".
Сделав
своего "маленького человека" способным лишь на
самоотверженную, всепоглощающую любовь и отказав ему при этом во всяких
других интересах, Куприн невольно обеднил, ограничил образ героя.
Отгородившийся любовью от жизни со всеми ее волнениями и тревогами,
замкнувшийся в своем чувстве, как в скорлупе, Желтков тем самым
обедняет и саму любовь. Много позднее Куприн в отзыве на оперу Бизе
"Кармен" ("Лазурные берега") писал, что "любовь
всегда трагедия, всегда борьба и достижение, всегда радость и страх,
воскрешение и смерть". Между тем чувство его героя Желткова - это
тихое, покорное обожание, без взлетов и па-(*101)дений, без борьбы за
любимого человека, без надежд на взаимность. Такое обожание иссушает
душу, делает ее робкой и бессильной. Не потому ли так охотно
соглашается уйти из жизни придавленный своей любовью Желтков?
Так
"маленький человек" Куприна становится все более пассивным и
беспомощным перед пугающим его лицом жизни. В этом отношении характерны
и некоторые другие произведения писателя начала 10-х годов, в частности
рассказ "Святая ложь", повествующий о незадачливом писце
казенной палаты Иване Ивановиче Семенюте. Незаслуженно обвиненный в
краже казенных гербовых марок и денег, Семенюта выгнан с работы и
вынужден влачить жалкое существование, снимая убогий угол в подвале. Но
у Семенюты есть старушка мать, живущая во вдовьем доме, и, не желая
убивать ее жестокой правдой, он вдохновенно лжет ей при встречах о
своих успехах на служебном поприще. Мать смутно догадывается об обмане,
но не подает вида, чтобы не ранить, не огорчить сына. Такова пассивная
добродетель этого человека, такова "святая ложь" -
"трепетный и стыдливый цветок, который увядает от
прикосновения". И выхода нет. Есть только мечта и героя и автора о
могущем произойти событии, мечта о том, как перед смертью истинный
виновник происшествия, старый сторож из того учреждения, где служил
Семенюта, сознается в краже денег и марок. И вот наступит торжество
добродетели: "На другой же день пошлет начальник Пшонкова или
Массу за Семенютой, выведет его рука об руку перед всей канцелярией и
скажет все про Аникудина, и про украденные деньги и марки, и про
страдание злосчастного Семенюты, и попросит у него публично прощения, и
пожмет ему руку, и, растроганный до слез, облобызает его. И будет жить
Семенюта вместе с мамашей еще очень долго в тихом, скромном и теплом
уюте".
Однако
эта мечта мало согласуется с жестокой правдой жизни и осуществима лишь
в "святочной литературе", о чем не без иронии говорил и сам
Куприн в финале рассказа. "А ведь и в самом деле, бывают же в
жизни чудеса! Или только в пасхальных рассказах?" А так как чудес
не бывает, то "маленькому человеку" остается кротость и
терпение. Подобное заключение не могло появиться у Куприна десятью
годами раньше, когда его "маленький человек" не склонялся
покорно под гнетом (*102) жизни, а по-своему протестовал против
социальной несправедливости.
Интерес
к героям, подобным Желткову, Семенюте, в позднем творчестве Куприна не
случаен. В сущности, из всех купринских героев 10-х годов едва ли не
один лесничий Гурченко в рассказе "Черная молния" сохраняет в
какой-то мере активную ненависть к косному, застойному укладу
мещанства, стремление сделать жизнь красивее, чище, одухотвореннее. Для
большинства остальных героев Куприна этого времени характерны
пассивность и смирение.
В
одном из своих произведений рассматриваемого периода Куприн приходит
даже к известному оправданию насилия, как якобы законной реакции на
проявление анархизма и своеволия. В рассказе "Капитан", где
повествование ведется от имени старого бывалого моряка, звучит
нескрываемое восхищение рассказчика, а вместе с ним и автора, суровым и
жестоким капитаном, который беспощадно расправился с зачинщиком бунта,
призывавшим команду к неповиновению его воле, но зато спас во время
шторма подчинившихся ему моряков.
Появление
таких рассказов стоит в прямой связи с наметившимся ослаблением в
творчестве Куприна критического начала. Писатель все реже обращается к
острым социальным конфликтам, не поднимаясь, как в прежние годы, до
резкого осуждения всей системы самодержавно-бюрократического аппарата.
Некоторые рассказы Куприна этих лет отличаются поверхностным,
неглубоким подходом к изображению действительности, сбиваются на
анекдот. Такова, например, миниатюра "Винная бочка". Некий
хвастливый и самонадеянный прокурор, оказавшись на курорте в Крыму,
забрался в присутствии дам в пустую винную бочку и, опьянев от винных
паров, был не в состоянии из нее выбраться. Ситуация рассказа забавна,
но посрамление прокурора выглядит случайным и анекдотичным. Герой не
разоблачен в той основной сфере, где протекает его служебная
деятельность и где он творит беззаконие и произвол ("несмотря на
свою молодость, он зафиксировал тридцать шесть смертных
приговоров"). Именно этим рассказ невыгодно отличается от такого
рассказа более раннего Куприна, как "Механическое
правосудие".
Вообще
порой некоторые ситуации купринских рассказов 10-х годов внешне
напоминают ситуации его про-(*103)изведений предшествующего
десятилетия. Так, в рассказе "Светлый конец" (1913) перед
нами старый, проживший бурную жизнь князь, больной тяжелой, неизлечимой
болезнью и судорожно цепляющийся за всякую возможность продлить свое,
никому не нужное, существование. К князю вызван известный врач, выходец
из "простонародья". Ситуация несколько напоминает рассказ
"Жрец", но если там разночинец-врач был антагонистом насквозь
прогнившего "хорошего общества", то здесь, критически
изображая князя, Куприн не только без всякого сочувствия, но даже с
явным осуждением рисует и врача. Откровенно признавшись по просьбе
князя, что дни последнего сочтены, врач становится виновником
преждевременной смерти пациента. Князь никому не нужен, но и врач
достоин порицания за свою "семинарскую" грубость и нечуткость
по отношению к больному.
Сопоставление
рассказов "Жрец" и "Светлый конец" приводит нас к
выводу о явном преимуществе первого с его остро разоблачительным
социальным звучанием.
Некоторые
рассказы Куприна 10-х годов перекликаются с более ранними его
произведениями своей подчеркнутой автобиографичностью. Таков, например,
рассказ "Запечатанные младенцы", повествующий об одном из
эпизодов службы будущего писателя: псаломщиком в сельской церкви. Уже
само начало этого рассказа вводит нас в круг биографии Куприна.
"Куда
только не совала меня судьба. Я был последовательно офицером,
землемером, грузчиком арбузов, подносчиком кирпичей, продавцом в
Москве, на Мясницкой, в одной технической конторе тех принадлежностей
домашнего обихода, которые очень необходимы, но о которых вслух не
принято говорить. Был лесным объездчиком, нагружал и разгружал мебель
во время осеннего и весеннего дачных сезонов, ездил передовым в цирке,
занимался гнусным актерским ремеслом, но никогда я не представлял себе,
что придется быть еще и псаломщиком".
Кстати
сказать, об этом периоде своей жизни Куприн упоминает и в
автобиографии, и в письме к критику А.А. Измайлову.
Отдельные
автобиографические рассказы позднего Куприна нередко продолжают и
развивают темы его более ранних произведений, но в них нельзя не
заметить известное сужение авторского кругозора, переключение внимания
с глубокого и многостороннего изображения (*104 )характеров на чисто
внешнюю обрисовку событий, привлекающих писателя своей необычностью и
"остротой". Таков, например, рассказ "В медвежьем
углу", где неоднократно описанная Куприным жизнь захолустного
военного гарнизона на юго-западной окраине страны использована лишь как
фон для любовных похождений героя рассказа - молодого офицера
Гермогена, и жены его сослуживца капитана Терехова. Еще более
незначительны такие произведения, как "Удав", "Заклятье",
"Люция" и особенно "Масленица в Финляндии" - о
курьезных злоключениях попавшего в Финляндию русского художника, не
владеющего финским языком.
Стремление
к остроте и занимательности сюжета приводит Куприна к поискам в той
области, которая, казалось бы, органически противопоказана здоровому,
"земному" таланту автора "Молоха" и
"Поединка". Мы имеем в виду мистическую окрашенность таких
рассказов, как "Неизъяснимое" и "Сила слова".
Происходит
в эти годы и своеобразный процесс возвращения Куприна в "малую
прессу". Значительно реже, чем в предшествующем десятилетии,
появляясь на страницах литературных ежемесячников, писатель все чаще и
охотнее печатается в таких легковесных журналах, как "Весна",
"Огонек", "Аргус", "Журнал журналов", и
других подобных изданиях. Многое из написанного Куприным в этот период
стоит неизмеримо ниже его большого и самобытного таланта.
Все
более отрицательное влияние на работу писателя начинает оказывать и
самый образ его жизни, в частности постоянное общение с петербургской
богемой, группировавшейся около "литературных" ресторанов
"Вена" и "Капернаум". Порвать же с богемой, начать
иной образ жизни Куприн, не обладавший твердым характером, не мог, хотя
попытки в этом направлении делал неоднократно, то уезжая с женой и
дочерью на юг (в 1907 году он разошелся со своей первой женой и женился
вторично - на племяннице писателя Д.Н. Мамина-Сибиряка, Елизавете
Морицовне Гейнрих), то отправляясь путешествовать за границу.
Стремлением покончить с петербургской богемой, создать необходимые
условия для творческой работы был вызван переезд писателя в Гатчину,
где он поселился с семьей в 1908 году. Однако и Гатчина не избавила его
от назойливого внимания многочисленных петербургских
"друзей".
(*105)
Широкую популярность Куприна стремятся использовать в это время в своих
корыстных интересах многочисленные дельцы от литературы, издатели
бульварных и полубульварных журналов, организаторы всякого рода
сомнительных публичных зрелищ,- и, не умея противостоять этому напору
враждебных его творчеству сил, писатель нередко попадает в тяжелое
положение.
Одним
из самых трудных был для Куприна 1911 год.
В
начале этого года организаторы чемпионата французской борьбы в
Петербургском цирке "Модерн", по-своему используя любовь
Куприна к цирку и спорту, привлекли его к участию в жюри матча борьбы.
Разношерстная цирковая публика восприняла присутствие писателя на арене
как своеобразный аттракцион, и стоило Куприну уйти на некоторое время
за кулисы, как раздавались громкие крики зрителей, требующих его
возвращения. Узнав об этом из газет, А.М. Горький с обидой и
негодованием писал А.Н. Тихонову: "...Куприн - публичный писатель,
которому цирковые зрители орут: "Иде Куприн? Подать сюда
Куприна!" Тургеневу бы или Чехову - крикнули этак?"9
В
том же, 1911 году Куприн начинает сотрудничество в бульварном
"Синем журнале", помещая там очерки, статьи, заметки. Среди
напечатанного им в этом издании встречаются не лишенные интереса, вроде
"Заметок о Джеке Лондоне", очерков "Фараоново племя",
"Мой полет", но нередко издатели журнала стремятся
использовать выдающегося писателя как поставщика сенсационного,
занимательного чтива. Так, Куприн принимает участие в написании
коллективного "уголовно-приключенческого" романа "Три
буквы", он печатает малозначительные заметки, сопровождающиеся
фотографиями писателя, то стреляющего в цель (заметка "О
стрельбе"), то берущего уроки плавания у пловца-рекордсмена, и т.
д. Незаметно для себя Куприн становится приманкой, с помощью которой
ловкие издатели стремятся завоевать популярность у читателя.
Свыше
двух лет продолжалось сотрудничество Куприна в "Синем
журнале" и завершилось резким и полным разрывом с этим органом
желтой прессы. Мы не знаем (*106) непосредственных причин разрыва, но
краткое письмо, написанное Куприным в связи с этим обстоятельством,
достаточно красноречиво:
"Письмо
в редакцию "Синего журнала".
Я
не могу больше быть сотрудником в этом гнусном канкане.
А.
Куприн"10
"Гнусным
канканом" по праву можно назвать и ту свистопляску, которую время
от времени поднимала вокруг имени Куприна бульварная пресса. Осенью
1911 года в петербургской газетке "Против течения",
издаваемой неким Фомой Райляном, появился за подписью издателя
"сенсационный" фельетон под заглавием "Новелла",
переполненный злостными измышлениями о личной жизни Куприна11.
Возмущенный
клеветой, писатель вызвал Райляна на дуэль, но тот, ответив отказом,
использовал поднявшийся в печати шум в качестве рекламы для себя и
своего беспринципного листка. Газетная шумиха дошла до Горького, и в
двух письмах с Капри он высказал свое отношение к разыгравшемуся
инциденту.
"Что
за ужас, этот инцидент Куприна - Райляна!- писал Горький критику В.Л.
Льву-Рогачевскому,- неужели около Ал. Ивановича нет человека, который
бы посоветовал ему хоть выехать на время из России! Следовало бы встать
за Куприна, что бы он там ни наделал"12.
А
в письме к К.А. Треневу от октября 1911 года Горький писал:
"Измучен
историей Куприна - Райляна, со страхом беру в руки русские газеты,
ожидая самых печальных (*107) происшествий. До смерти жалко Александра
Ивановича и страшно за него"13.
Горький,
который незадолго до этого сурово критиковал Куприна за его идейные
ошибки, искренне переживал травлю талантливого писателя.
В
следующем, 1912 году, во время путешествия Куприна по Европе, Горький
теплым письмом приглашает его к себе в Италию:
"Дорогой
Александр Иванович!
А
не заглянете ли Вы на тихий остров Капри повидаться, побеседовать, рыбы
половить со здешними рыбаками?
Я
и многие русские - встретили бы Вас с великой радостью; уверен, что Вам
понравилось бы и природа и жизнь здесь.
Будь
у меня немножко больше свободного времени - я приехал бы в лощеную
Ниццу сманивать Вас сюда, но,- к сожалению,- как раз в эти дни пленен
"делами" и публикой из России.
Здесь
небольшая колония русских, очень хорошие, интересные люди. Приезжайте!
Жду
ответа и буду душевно рад видеть Вас, пожать Вашу руку.
А.
Пешков"14
Тронутый
вниманием великого писателя, Куприн хотел немедленно воспользоваться
его приглашением, однако забастовка моряков помешала ему осуществить
свое намерение.
"Из-за
забастовки застрял в Ливорно и едва мог вернуться домой в Ниццу,- с
сожалением писал он Горькому.- Ежедневно вздыхаю о том, что не успел
повидаться с Вами,- так мечтал об этом!"
Вернувшись
из путешествия по Европе домой, Куприн снова оказывается в окружении
литературной богемы, снова растрачивает свои творческие силы на всякие
пустяки, вроде экспромтов и заметок, написанных для (*108) вышедшей в
1913 году рекламной книги "Десятилетие ресторана "Вена",
не случайно вызвавшей резкую критику всей прогрессивной печати.
Знакомясь
с условиями жизни Куприна в предреволюционные годы, нельзя не
удивляться тому, что, невзирая ни на что, он и в это время сумел
создать ряд ценных произведений, свидетельствующих о том, что талант
его не иссяк, что в нем заключены еще немалые возможности.
1 С. Ауслендер, Кукольное царство (очерк),
"Золотое руно", 1908, № 6, стр. 72.
2 М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т.
29, Гослитиздат, М. 1955, стр. 57.
3 М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т.
24, Гослитиздат, М. 1953, стр. 63-64.
4 Архив Горького, ПГ - РЛ, 25-32-3.
5 "Правда", 1912, № 101, 1
сентября.
6 Газета "Приазовский край",
1911, № 174, 5 июля.
7 Архив Горького, ПГ - РЛ, 25-44-45.
8 Л. Любимов, На чужбине, "Советский
писатель", М. 1963, стр. 19-23.
9 "Горьковские чтения",
1953-1957, Изд-во АН СССР, М. 1959, стр. 17
10 Государственная Публичная библиотека им.
М.Е. Салтыкова-Щедрина, рукописный фонд.
11 Стремление Фомы Райляна оклеветать
Куприна не было случайным. Незадолго до истории с Куприным он без
всяких на то оснований обвинил в плагиате художника-пейзажиста начала
XX века К.Я. Крыжицкого, который в результате поднятой Райляном травли
покончил жизнь самоубийством. Предательскую роль Райляна в этой истории
подтвердил в наши дни сын художника Г.К. Крыжицкий в заметке,
напечатанной в "Огоньке" ("Oгонек" 1958. № 35, 24
августа).
12 ИМЛИ, ПГ-РЛ, 24-5-12
13 "Молодая гвардия", 1958, № 6,
стр. 179. (В Собр. соч. Горького, т. 29, письмо напечатано не полностью,
без цитируемых строк о Куприне.)
14 "Коммунист", Саратов, 1947, №
119, 18 июня.
VII
"ЯМА"
Повесть
"Яма" писалась Куприным в течение шести лет (1908-1914).
Замысел
этого произведения начал складываться у Куприна давно, но вплотную к
работе он приступил лишь в конце 1908 года, и это нельзя признать случайным.
Больной для царской России вопрос о проституции, поднятый писателем,
приобрел особую остроту как раз на рубеже 900-910-х годов. Бурное
развитие капитализма, массовое обнищание деревни, а также моральное
разложение верхов буржуазного общества, напуганных революцией и ищущих
забвения в "острых ощущениях", привело к значительному росту
проституции, особенно в больших городах России. Все это побудило
Куприна именно теперь обратиться к реализации своего давнего замысла.
К
этой теме Куприн подошел как художник-гуманист, глубоко сочувствующий
"униженным и оскорбленным", стремившийся в ожесточенной душе
найти светлое, человеческое начало. Мы уже упоминали о том, что еще в
90-е годы в рассказе "Наташка" (впоследствии переработанном и
получившем новое название - "По-семейному") писатель дал
образ публичной женщины, всеми отвергнутой и презираемой, но
сохранившей душевную чуткость и проявляющей теплую заботу о таких же,
как она, обездоленных людях.
В
своем новом произведении Куприн стремился привлечь внимание к сотням и
тысячам таких "Наташек", показать бесчеловечие и жестокость
общественного уклада, обрекающего их на гибель. Эпиграф, который
предпослал своей книге писатель: "Знаю, что многие найдут (*109)
эту повесть безнравственной и неприличной, тем не менее от всего сердца
посвящаю ее матерям и юношеству" свидетельствовал о его стремлении
адресоваться к самым чутким и отзывчивым читателям.
Повесть,
первая часть которой появилась весной 1909 года в третьей книге
альманаха "Земля", привлекла к себе внимание критики,
сделалась предметом широкого обсуждения в газетах и журналах того
времени. О "Яме" не писал буквально только ленивый",-
отмечал А. Измайлов.
Особенности
сюжетного построения "Ямы" наглядно раскрываются при
сопоставлении этой повести с другим произведением Куприна -
"Поединком". Как и в "Поединке", действие
"Ямы", охватывает небольшой промежуток времени, всего три
месяца, но если основу "Поединка" составляют события,
непосредственно связанные с центральным героем повести - подпоручиком
Ромашовым, и если с его смертью кончается произведение, то в
"Яме" повествование не связано с судьбой одного героя.
Главную сюжетную основу повести составляют прежде всего картины жизни
определенной группы людей - в данном случае обитательниц публичных
домов.
А
между тем в "Яме" есть персонажи, которые, казалось бы, могли
стать центральными, выражающими идею произведения. Это студент Лихонин
и репортер Платонов. Подобно тому как Бобров и Гольдберг в
"Молохе", а Ромашов и Назанский в "Поединке" ведут
взволнованные беседы о чудовищной жестокости окружающего их мира
(угнетение рабочих, издевательство над солдатами), Лихонин и Платонов
обсуждают причины такого страшного социального зла, как проституция.
Однако
если в первых двух повестях все основные события даны через восприятие
центральных героев - Боброва и Ромашова, если без них вообще немыслимы
оба произведения, то в "Яме" ни Лихонин, ни тем более
Платонов не только не являются главными героями, но и вообще, строго
говоря, повесть может существовать и без них.
Случайны
ли такие особенности в построении повести, случайно ли
"умаление" сюжетной функции тех персонажей, ее, которые имели
все основания стать центральными героями? Конечно, нет. То общее
снижение жизненной активности "маленького человека", которое
характерно для позднего творчества Куприна, своеобразно сказалось и в
"Яме" - в том, что этот человек бес-(*110)силен бороться с
социальным злом, отступил на второй план, стал, по существу, одной из
эпизодических фигур в той картине жизни, которую рисует писатель.
Итак,
вместо центральных героев - среда обитательниц публичного дома. Отсюда
значительный элемент чисто очерковой описательности, отсюда обилие
самых различных эпизодов, мало, по существу, связанных между собой.
Повесть легко распадается на отдельные новеллы (особенно во второй и
третьей частях, появившихся лишь через шесть лет после первой, в 1915
году), единый сюжетный стержень, характерный для "Молоха" и
"Поединка", в ней отсутствует, а это, в свою очередь,
отражало тот факт, что у автора не было четкой идейной концепции, не
было ответа на поставленные им же самим вопросы. О своем неумении ясно
ответить на них Куприн откровенно признался в письме к читателю П.И.
Иванову: "В учители жизни я не гожусь: сам всю свою жизнь
исковеркал как мог"1.
В
ответ на вопрос Лихонина: исчезнет ли когда-нибудь проституция? -
Платонов, который во многом, если не во всем, выражает точку зрения
самого автора, дает как будто бы близкий к истине ответ, утверждая, что
произойдет это "тогда, когда осуществятся прекрасные утопии
социалистов и анархистов, когда земля станет общей и ничьей, когда
любовь будет абсолютно свободна и подчинена только своим неограниченным
желаниям". Однако уже в этом высказывании Платонова слышится
неуверенность. Свой ответ он предваряет словами: "Может быть,
тогда",- а заключает фразой: "Вот разве тогда..." -
словно сомневается в осуществимости того, о чем говорит. Эта
неуверенность вытекает из точки зрения Платонова на причины
возникновения проституции: "Пока существует брак,-говорит он,- не
умрет и проституция... Надоест же, в самом деле, все одно и то же:
жена, горничная и дама на стороне. Человек, в сущности, животное много
- и даже чрезвычайно - многобрачное. И его петушиным любовным инстинктам
всегда будет сладко развертываться в этаком пышном рассаднике вроде
Треппеля или Анны Марковны". Следовательно, не социальные причины,
а извечные биологические инстинкты, заложенные в человеческой натуре,-
вот что, (*111) по мнению Платонова, порождает и поддерживает
проституцию. Исходя из такой ложной предпосылки, Платонов, естественно,
не может с полной ясностью ответить на вопрос, когда же исчезнет это
страшное зло.
Куприн
стремится внушить симпатию к Платонову, но логика образа приводит
читателя к другому выводу. Платонов - ленивый и бездейственный,
пассивно подчиняющийся течению жизни,- он стоит неизмеримо ниже прежних
героев Куприна, и не только Ромашова, но даже Боброва, который при всей
своей неврастеничности и раздвоенности не приемлет окружающее его зло.
Бессилие
Платонова в решении вопросов, которые он столь пространно обсуждает в
беседе с Лихониным, полностью раскрывается в заключительных главах
повести, когда пришедшая к репортеру накануне своего самоубийства Женя
взволнованно спрашивает совета, как ей быть и что делать дальше.
Платонов сначала растерянно твердит "не знаю" и только в
самом конце дает совет, который до предела раскрывает сумбурную
путанность его воззрений: "Тебе стоит только пальцем пошевельнуть,
чтобы видеть у своих ног сотни мужчин, покорных, готовых для тебя на
подлость, на воровство, на растрату... Владей ими на тугих поводьях, с
жестким хлыстом в руках!.. Разоряй их, своди с ума, пока у тебя хватит
желания и энергии!.. Женечка, вот тебе простор для твоей необузданной
мести, а я полюбуюсь тобой издали... А ты,- ты замешана именно из этого
теста - хищницы, разорительницы... Может быть, не в таком размахе, но
ты бросишь их себе под ноги".
И
эта пустая, отдающая дешевым провинциальным ницшеанством тирада
преподносится в виде совета больной, измученной женщине, которая ищет
простого человеческого слова участия!
Характерно,
что, даже догадываясь о намерении Жени покончить жизнь самоубийством,
Платонов не находит ничего лучшего, как сказать ей на прощанье:
"Только глупостей не делай, Женечка! Умоляю тебя!"
Решив,
очевидно, таким образом, что он выполнил свой долг, Платонов спокойно
отправляется на пристань продолжать разгрузку арбузов, а Женя
возвращается в публичный дом, чтобы на следующий день покончить счеты с
жизнью.
(*112)
Если Платонов разоблачается вопреки намерению Куприна, то сущность
другого героя повести - студента Лихонина - раскрыта писателем
сознательно. Под влиянием беседы с Платоновым Лихонин решает спасти
"падшую" женщину и, выбрав для этой цели одну из обитательниц
публичного дома Анны Марковны - Любку, увозит ее к себе. Совершив этот
"гуманный" поступок, Лихонин, однако, с самого начала
тяготится взятым на себя обязательством. В дальнейшем, по мере того как
наивная и доверчивая Любка все больше привязывается к своему
"спасителю", он, обеспокоенный этим, решает избавиться от нее
и, придравшись к случаю, разыгрывает сцену благородного негодования и
отрекается от "спасенной". Очутившись на улице, Любка в конце
концов снова возвращается в публичный дом.
Как
сильно отличается Лихонин от полных молодой энергии студентов, которых
изображал Куприн в своих произведениях начала 900-х годов (Сердюков в
"Болоте", Воскресенский в рассказе "Корь"). Скорее
он напоминает самоубийцу из рассказа "Река жизни". Подобно
тому как студент-самоубийца из трусости предал своих товарищей -
трусливо предает "спасенную" им Любку Лихонин. Еще хуже
Лихонина его приятель Симановский - пошляк, маскирующий свою подлинную
сущность рассуждениями на политические темы. Лишь два других студента, волжанин
Соловьев и грузин Нижерадзе, изображены Куприным с симпатией: оба они
не задаются никакими "вопросами" и живут веселой и
безалаберной жизнью. Такие люди милее писателю, чем "политик"
Симановский или фальшивый гуманист Лихонин.
Явно
идеализируются эпизодические фигуры повести, представители
"высшего света" - "известная всей России" певица
Ровинская и "знаменитый адвокат" Рязанов. Уже в их внешнем
облике много от тех неотразимых красавиц и красавцев, которых некогда
изображал Куприн в своих ранних рассказах. Ровинская - "большая
красивая женщина с длинными зелеными, египетскими глазами и длинным,
красным чувственным ртом, на котором углы губ хищно опускались
книзу"; Рязанов - "с широким, как у Бетховена, лбом,
опутанным небрежно-художественными, с проседью волосами, с большим
мясистым ртом страстного оратора, с ясными, выразительными, умными,
насмешливыми глазами".
(*113)
С образами Ровинской и Рязанова связана одна из самых сентиментальных и
мелодраматических сцен повести. Известная певица в сопровождении
модного адвоката приезжает, движимая любопытством и жаждой острых ощущений,
в публичный дом, и здесь растроганная ее пением проститутка Женька
рыдает у ее ног, целует ей колени и руки. Не остается в долгу и
Ровинская, она называет Женьку "сестра моя" и запечатлевает
поцелуй на ее лбу. Вся эта сцена, призванная, по замыслу автора,
раскрыть всепобеждающую силу искусства (недаром писатель, обычно
воздерживающийся от всяких эмоциональных оценок, в этом месте повести
патетически восклицает: "Такова власть гения!"), на самом
деле отдает фальшивой мелодрамой.
Как
же характеризуются в произведении сами жертвы узаконенного
легализированного разврата - все эти Любки, Тамарки, Женьки,
Маньки-большие и Маньки-маленькие? Отмечая в каждой из них нечто
индивидуальное, писатель, однако, почти во всех без исключения
обитательницах публичного дома подчеркивает одну и ту же черту -
детскую беспомощность, инфантильность. "Судьба толкнула их,-
говорит Платонов,- на проституцию, и с тех пор они живут в какой-то
странной, феерической, игрушечной жизни, не развиваясь, не обогащаясь
опытом, наивные, доверчивые, капризные, не знающие, что скажут и что
сделают через полчаса,- совсем как дети. Эту светлую и смешную
детскость я видел у самых опустившихся, самых старых девок, заезженных
и искалеченных, как извозчичьи клячи".
Приписывая
всем без исключения проституткам "светлую и смешную
детскость", Куприн исходит из самых лучших и гуманных побуждений,
но невольно, сам, может быть, того не сознавая, смягчает ту картину
глубокого морального падения человека, которую стремился нарисовать.
Как ни наивны и ни добры от природы все эти Маньки и Любки, страшная
жизнь накладывает и на них свой отпечаток, и жертвы с течением времени
сами становятся злодеями. Да и Куприн, как бы противореча самому себе,
показывает, что именно из их массы выходят такие бессовестные, бесчеловечные
эксплуататоры, как содержательница публичного дома Анна Марковна или
"экономка" Эмма Эдуардовна. А в эпизодической сцене посещения
Ровинской "первоклассного" публичного дома Треппеля писатель
изображает "привилегиро-(*114)ванных" проституток, которые на
скопленные в "заведении" деньги собираются приобрести себе
мужей и зажить "честной" жизнью.
Образы
большинства обитательниц публичного дома даны Куприным статично, без
какого бы то ни было развития, что в значительной мере определяется
самим материалом, изображающим жизнь, подобную гнилому, неподвижному
болоту. Едва ли не единственным исключением в этом смысле является
образ "спасаемой" Лихониным Любки. Показывая, как в наивной,
недалекой женщине за кратковременную жизнь "на воле"
пробуждаются простые, естественные чувства, задавленные и извращенные
жизнью в публичном доме, Куприн раскрывает и разлагающее влияние
"узаконенной", регламентированной проституции, и силу
внутреннего сопротивления пороку, заложенную в простом человеке из народа.
Есть
элементы жизненной правды и в образе ожесточенной, озлобленной Женьки,
которой Куприн уделяет наибольшее внимание. Однако чем дальше
развертывается повествование, тем противоречивее становится этот образ.
Полуграмотная (это видно хотя бы из ее записки к Платонову),
зачитывающаяся пошлыми бульварными романами, Женька в конце повести в
беседах с тем же Платоновым изъясняется безупречным литературным
языком, напоминающим язык самого автора. Следует попутно отметить, что
во второй и в третьей частях повести обесцвечивается в значительной
мере язык и других персонажей. Именно это обстоятельство дало, надо
полагать, основание Маяковскому, который познакомился с Куприным в
период его работы над окончанием "Ямы", сказать автору, что
он "пишет, как присяжный поверенный"2.
Вообще
в художественном отношении начало повести сильнее ее продолжения. В
первой части "Ямы" Куприн хотя и прибегает к публицистическим
элементам, но в основном стремится воздействовать на читателя логикой
художественных образов. Не впадая в мелочные подробности, умело и точно
отбирая детали, Куприн рисует правдивую картину страшного в своей
обыденности "быта" публичного дома. Такова, в частности,
открывающая повесть сценка троицына дня в "заведении" Анны
(*115) Марковны, такова сцена беседы за чашкой кофе хозяйки и ее
благообразного супруга с не менее благообразным представителем власти
-околоточным надзирателем Кербешем, на совести которого немало
уголовных преступлений.
Во
второй и третьей частях повести значительно усиливаются элементы
натурализма, сказавшиеся прежде всего в чрезмерном подчеркивании тех
сторон жизни публичного дома, которые сообщают повествованию излишнюю
грубость и физиологичность. Это-то и послужило поводом для обвинения
Куприна в склонности к порнографии3. Так, рисуя, например,
появление Лихонина в заведении Анны Марковны для оформления ухода
Любки, Куприн приводит и полный текст расчетной книжки проститутки, и
"свод правил и постановлений, касающихся обихода публичных
домов",- то есть действует скорее методом репортера, старательно и
точно описывающего все попавшее в поле его зрения, чем художника,
отбирающего из увиденного им наиболее типичное и выразительное.
Неоправданны
в последних частях и те многочисленные отступления от основной сюжетной
линии, о которых уже говорилось выше. Внезапное появление и столь же
внезапное исчезновение из повести фигуры торговца "живым
товаром" Горизонта, искусственное и никак, по существу, не
влияющее на дальнейший ход событий введение в повествование певицы
Ровинской и адвоката Рязанова, как и некоторые другие случайные
эпизоды, включенные в книгу, лишь отяжеляют и загромождают ее.
Известно,
что, сравнительно быстро написав первую часть "Ямы", Куприн
очень долго - целых шесть лет - бился над ее окончанием. Ряд признаний
писателя в письмах к друзьям и в газетных интервью свидетельствуют о
том, какое значение придавал он этой работе и с каким трудом она ему
давалась. В письме без даты, адресованном И.А. Бунину и относящемуся,
по всей вероятности, к начальному периоду работы над продолжением
повести, Куприн замечал: "Яму" я пишу-вторую (*116) часть.
Она будет без нравоучений; не знаю, какова выйдет в художественном
смысле, но по замыслу должна быть потрясающе откровенной"4.
Позднее в письме к Ф.Д. Батюшкову от 29 мая 1910 года Куприн жалуется
на то, как нелегко дается ему его произведение. "Если бы ты знал,
как мне противно и трудно было опять приняться за "Яму", так
она мне надоела. Право, точно меня опять заставляют чистить
помойку". Через четыре года, чтобы ускорить окончание
произведения, Куприн приглашает стенографа и доводит работу до конца.
"Я человек не сильной воли,- говорил писатель в одном интервью,-
мне трудно иной раз себя принудить к работе. Но стенограф пришел -
волей-неволей надо идти работать"5.
Затруднения
Куприна в работе над "Ямой" не были случайны. Прежде всего
они объяснялись отсутствием у писателя четкой позиции. То он
приближался к пониманию зависимости проституции от частной
собственности и эксплуатации человека человеком, то отклонялся от этого
в сторону рассуждений об извечных свойствах порочной человеческой
натуры.
Отсюда
проистекают и другие недостатки повести, приведшие к тому, что она не
стала тем большим явлением в творчестве писателя, каким были в
предшествующие десятилетия "Молох" и "Поединок".
1 Впервые опубликовано П.Н. Берковым в его
книге "Александр Иванович Куприн", Изд-во АН СССР, М. 1955,
стр. 134.
2 См. В. Катанян, В. Маяковский.
Литературная хроника, изд. 3-е, Гослитиздат, М. 1956, стр. 63.
3 "...и даже порой у такого истинного
художника, как Куприн, физиология выпячивается до порнографии",-
писал вскоре после выхода окончания "Ямы" В.Г. Короленко (см.
"В.Г. Короленко о литературе", Гослитиздат, М. 1957, стр.
608).
4 ЦГАЛИ, фонд 44, оп. 1, ед. хр. 133, л.
38.
5 "У Куприна",
"Огонек", 1914, № 15.
|