2.

Буска. 1929. 6 января.

Мой милый друг Людас Гира,

Вот, я шлю Вам еще два списка Вашей дивной поэмы ко мне, в моем переводе, который я считаю более удобным подписать своим литературным псевдонимом Мстислав. Я послал эту поэму вчера М. С. Мильруду[5] в «Сегодня», с письмом, склоняющим его к напечатанию этой поэмы, «лучшей поэтической оценки меня, какую когда-либо мне приходилось читать, – настоящее ожерелье». Но Вы знаете, у них есть какие-то соображения, – так что мы будем ждать лишь, скажем, до 15-го, и, если поэма до этого срока в Риге не появится, приложите старание, чтоб она появилась в Ковно. Очень любопытствую и жду Ваших впечатлений и впечатлений Ваших близких от моего перепева «Бальмонта». Вы, пожалуй, удивились, что я Таити заменил Самоа? Вот мы и поквитались географически, неправда ли?[6] Не заменить я не мог, ибо я положительно нигде не говорю о Таити, а Самоа, Тонга, Фиджи, Маори, Яву, и особенно Самоа, воспел и в прозе, и в стихах, многократно. Для широкой публики Ваша погрешность (единственная) совсем не имеет никакого значения, да тут ведь Таити или Самоа употребляются символически.

Шлю Вам 1) письмо Филеаса Лебега ко мне, 2) его четкое письмо о Вильне*, которое он написал для Вас и для «Летувос Айдас», – мне кажется, хорошо было бы его напечатать и в литовском переводе, и в подлиннике, 3) заметку о Лебеге[7]**. Списки (копии) слов Лебега о Литве я посылаю также Эдмунду Ноблю[8] в Бостон, с просьбой что-н<и>б<удь> из этого сделать в англо-американских газетах, и моему другу Альфонсу де Шатобриану[9] в Версаль, с просьбой высказаться о вопросе, для напечатания его слов по-Литовски. Когда содержательная, хоть малая, статья Лебега появится в печати, пришлите мне побольше экземпляров, чтоб я мог разослать их в Норвегию, Италию, Англию, в Париж. Сделайте из этого ударный N газеты, да? Я пошлю этот N также 5 – 7 Полякам. Пусть они увидят, что Желиговский[10] вор и разбойник, а Пилсудский[11] и каждый Поляк, продолжающий смотреть на литовскую столицу Вильну – как на Польский город, является сознательным или бессознательным соучастником грабителя и участвует в удержании и сокрытии краденаго. Это ведь так! Но, кажется, еще мой час для опубликования этих слов не настал. Попытаюсь еще сделать что-то резкое, выразительное, но не столь безвозвратное, что вызовет лишь слепую ярость, без пользы для дела.

Братски обнимаю.

Ваш

К. Бальмонт

P. S. И я, и Ел<ена> К<онстантиновна>[12], благодарим за карточку Брониславы Игнатьевны[13].

 

 

3.

Буска. 1929. 23 янв<аря>. Ночь.

Дорогой друг, что с Вами? Вы больны? Каждый день жду от Вас письма, а его все нет и нет. Если Вы не можете написать мне сами, быть может, Бронислава Игнатьевна написала бы мне несколько строк?

Спасибо за книги Милоша[14], Моклэра[15] и Гаррисона[16]. Читаю их, Милоша уже знаю, и Гаррисона частию.

Шлю Вам мой очерк «Сказки»[17]. Хорошо бы его перевести.

С волнением буду ждать от Вас письма.

Ваш

К. Бальмонт.

24 янв<аря>. Утро.

Милый друг, наконец письмо от Вас, преогромное, а мне все мало. “Kilnumo žodžių mes juk niekados nesotūs!”[18] – Напишу скоро. –

P. S. Пошлите Лебегу Вашу грамматику Литовскаго языка[19] и N “Židinys” с “Balmontas”[20]. – Он хочет изучать Литовский язык, – это уже давнишняя его мечта.

Мой брат, Ваше письмо такое родное!

 

 

4.

Буска. 1929. 4 февраля. Ночь. 11часов.

Мой милый, мой любимый друг Людас Гира, я получил новое Ваше письмо в 16 стр<аниц> и приветствую Вас, что Вы выработали такой классический размер Ваших писем ко мне, столь для меня желанный, – заставляющий меня с улыбкой вспомнить, что у меня тоже есть классические числа: если я не выразил чувство свое поэтически в 8-и, 12-и или 16-и строках, оно у меня всегда выливается в 28-и строках, когда я пишу что-нибудь особенно четкое и законченное, – причем, конечно, я не считаю строф, когда пишу, а замечаю случившееся лишь потом.

Друг, ведь Вы, тоже, как я для Вас, больше, чем Друг, и ближе, чем Брат. Кому-то на днях, кажется, Л. Савицкой[21], я писал: «Такого брата среди поэтов у меня не было еще за всю мою жизнь. Разве Юргис Балтрушайтис[22]». Да, я безмерно любил и люблю Балтрушайтиса, и, когда впервые я его увидал, только что окончившим Московский университет студентом, в плохеньком пиджачке, с обветренным и загорелым лицом, в этой пленительной летней Москве, он мне показался таинственным моряком, с которым я уже встречался в иных перевоплощениях, где-то в далеких морях. Я мог бы еще вспомнить, что в 1894-м – 1898-м годах я очень любил Валерия Брюсова[23], и он меня, и мы были как братья, но потом его дружба превратилась во вражду ко мне, все же соединенную с любовью, – нечто вроде дьяволически-ненормальной дружественности Польши к Литве. О, дружба Польши! Это было, пожалуй, еще большее проклятие страдальческаго Литовскаго народа, нежели дикий, тупоумный гнет сумасшедшего Русскаго самодурнаго деспотизма. Этот, по крайней мере, весь на виду, чувствуешь всю тяжесть этой колоды, навалившейся на живое тело и живую душу. А вьюнком вьющееся, Польское лукавство, – о, я его знаю! Давно узнал, и долго относился к нему лишь как художник созерцающий. Но, когда я прикоснулся к Литве воистину, когда, как Фома, я вложил дрожащие персты свои в эти раны Распятаго, – я гашу в своем сердце половину своей любви к Польше! Или она раскается в исторических злодеяниях, или мой голос не устанет звучать всемирно слышным звоном, – он будет скоро всемирно слышным, – и я подниму целую бурю других голосов. Это будет, Литовский брат мой, – Вы, воплощение моей Литвы для меня, – вы слышите через пространства звук моего голоса. И я верю, что в моей Русской крови, как есть примесь Монгольской, – предок моей матери Лебедевой-Бальмонт князь Белый Лебедь Золотой Орды[24], – так и есть, конечно же есть, и все помнящая струя Литовской крови, – мой прадед, Иван Балмут, как указывают находящиеся в моих руках фамильные документы[25], приняли Русское подданство в 18-м веке, уехав из Пруссии, из литовской Пруссии, из той части Литвы, где, кажется, Вечный Огонь чтили наиболее. Не потому ли я написал свой «Гимн Огню»[26], – моя любимая поэма!

Братик, мы будем гулять своими тропинками, по улицам Ковно и по взморью, где волны подарят нам много янтарных песен. Конечно-конечно, я приеду в Литву и надолго. Я найду там свое таинственное «Я», которое лишь иногда говорило во мне, я целиком ринусь в стихию Литовскаго духа, я овладею Литовским языком так, что, быть может, оправдаю, смогу оправдать свое слово к Люси: она восхотела изучать Литовский язык, – пообещал ей, что Вы пошлете ей свою грамматику (пошлите, прошу!), а я пошлю “Tėvai ir Vaikai” Тургенева[27], – и спрашивает меня: «Мыслимо ли изучить Литовский язык?» Что же немыслимо, когда – хочешь? Я ей ответил: «Через год изучения я кое-как читаю по-Литовски. Через два года буду владеть Литовским лучше. Через три года буду писать Литовские стихи». Ведь Вы же мне это последнее напророчили-наворожили.

Ваше «конкретное» предложение «конкретное» и решение вызвало тотчас во мне и Елене. Я задерживаюсь с отъездом в Сербию до конца февраля. Март, апрель и начало мая буду в Сербии, Хорватии и Болгарии. В половине мая приеду в Литву, в Ковно, и, если Литовцы дадут мне к тому возможность, проведу в Литве все лето. А осень ведь мое любимое время года. Лесная Царевна в золотой одежде сентября! Быть может, наконец, вечно томящийся Дон Жуан полюбит без измены? А Литва в белоснежном одеянии! Какое чудо! И я давно истосковался по снегу. Белая сказка. И журчащие голоса Литвинок будут мне говорить слова, быть может, такие, как Meilė, miliausis, dainuok, pavasaris, skambumas, amžinas[28]... слова, которые уже поют свою звонкую песню в моей душе. Какие желанныя изречения, в простоте Божественныя, нахожу я у Литовцев: “Sesuo tu Lietuvai drauge su jąją gimus, – kai jos krantai ir tavo gelmės kūrės iš chaoso...” (L. Gira, Lietuva ir Jūra)[29]... “Netikėtai sutiktas, neilgai matytas, giliai pamiltas – vai, kur tu, kur tu, margasai dobilėlį?” (V. Krėvė, Girių paslaptis)[30]... Я слышу здесь голос моего собственного сердца, звук моей скрипки, стон моей свирели. Я хочу и буду переводить Литовских поэтов, я буду это делать без дальнейшего промедления, но, конечно, в Славии я смогу меньше давать этим работам времени, чем бы мне хотелось. В Литве это пойдет быстро.

5 февр<аля> 5 час. вечера. – Вчера в полночь овладело мной желание написать стих «Литовский язык»[31], он и пропелся – и в 28-и строках. Посылаю его сейчас в «Посл<едние> Нов<ости>»[32], но не вполне уверен, что они его напечатают. Еще им, чего доброго, упоминание о Перкунасе покажется «чистой политикой». Мозги-то у них в художестве бетонные. Но – Бог даст!

Получил и N «Очага» с письмом Л. Савицкой[33], и Ваши переводы новые из меня, мне более всего нравится перевод «Отчего?», нет, «Слова любви» – еще тоньше, и «Звездная грамота»[34] хороша. Спасибо. И спасибо за надпись, и за переводы, и за поэму ко мне в Вашей, такой влекущей, новой книге[35]. Буду читать ее сегодня вечером позднее. Спешу ответить на некоторые пункты Вашего предпоследнего письма. – 1. Почему Вы так истощаете себя, что работаете даже тогда, когда падаете от усталости? Или это необходимо? – 2. Сна без пробуждения нет, и не надо его желать. А когда мы все же его желаем, это лишь усталость, и, право, мой шутливый стих мудр:

Себя страданием не тешь.

Коли не можется, – поешь.

Коли не хочется, – поспи.

Коли не можешь, – потерпи.

Но знаю, что у Вас много причин для страдания, к которому мой стишок не приложим. – 3. Литовский перевод Шакяниса «Пана Тадеуша»[36] очень прошу прислать, а также и переводы других вещей Мицкевича, если есть. Нет ли также перевода «Небожественной комедии» Красинскаго[37] и «Балладины» и «Лилли Венеды» Словацкаго[38]? Очень бы хотелось видеть, как это звучит по-Литовски. Я прошу Вас также послать мне Литовский календарь. Мне это для чего-то очень нужно. Я Вас совсем разорю на книжные посылки. – 4. Хочу перевести Вашу дивную поэму к Балтике[39]. Но хоть, кажется, все в ней понимаю верно, владеет мною робость. Если не трудно, дайте мне дословный перевод. Это очень облегчает работу, делая меня более смелым и в себе уверенным. – 5. Очень мне понравилась «Лесная тайна» Крэве[40]. Поклонитесь ему от меня. Писать мне самому некогда. – 6. Письмо Гербачевскаго в Виленской газете превосходно. В нем хороший яд и оно метко. – 7. Литовским девушкам Авьэтэнайтэ[41] и Шакянис да цветут цветы руты и розы. – 8. Ноблям можно писать по-Русски. Во всяком случае Лидии Нобль и ее матери, ему лучше по-Английски, но все же можно и по-русски. – 9. Я бы очень просил Вас послать книгу Гаррисона о Литве моему лучшему другу в Америке, прекрасному, высокому идеалисту стараго закала, юному 75-ти лет, который вечно о ком-нибудь заботиться, доктору Баудичу: Mr. Vincent Y. Bowditch, M. D., 506, Beacon Street, Mass. U.S.A.[42] Мне кажется, из сего выйдет что-то доброе. Русскаго языка он не знает. Но к зарубежным Русским чувствует понимающее сочувствие. Я его пытался в письмах заинтересовать Литвой. Но он написал мне, что совершенно ничего не знает о Литве. Он создатель превосходнаго санатория для туберкулезных и спас моего друга и земляка, Леонида Тульпу, много работающего дл<я> распространения полезных сведений среди русских крестьян и рабочих, живущих в Америке[43]. – 10. Лебега и Савицкую я на днях буду уговаривать насчет выступлений по-французски. Я уж это имел в виду еще раньше. Также пишу завтра Шатобриану, поэту Полю Фору, поэту Андрэ Спиру, и поэту Андрэ Фонтэнасу[44], с просьбой высказаться о Вильне и Литве. Но не знаю, выйдет ли что из этого. Французы очень скользкий народ, а к иностранцам у них лишь поверхностное любопытство и малая способность понимания. Все ж иногда у них тут работает чутье, угадчивость верная. – 11. Лехонь талантлив, но и мне, и Ел<ене> К<онстантиновне> он казался в Варшаве[45] человеком неумным. Его письмо ко мне с предложением восхищаться Поляками не только, когда они в слабости, т. е. под гнетом (тут нет еще слабости!), но и когда они сильны (все разбойники в миг разбоя сильны!), есть именно тот вид глупости, когда глупость превращается в нечестность и бестиальность[46]. Почему же он Русскими держимордами, вроде Муравьева-вешателя[47], не восхищается? Несомненная ведь сила была. – 12. Расскажите, прошу, подробней, что говорил и рассказывал Балтрушайтис? Он мне очень-очень дорог. – 13. Ваша поэма «Бальмонт» была мной послана 5-го января в «Сегодня», но, очевидно, из-за суматохи праздничной письмо пропало. Послал им новый список и жду ответа. А от Вас тоже жду впечатлений от моего перепева поэмы. – 14. Кроме Вас и изредка Шуравина[48], ни с кем из литовцев не переписываюсь. Увы, нет ни минутки. А хотелось бы получить слово и от Крэве, и от Сруоги[49], и от Густайтиса[50]. Вот, пусть-ка все поэты, которые хотят, чтоб я их переводил, пришлют мне, каждый, по несколько стихов в дословном переводе. Это приблизит мой перепев. А, впрочем, пока, пожалуй, не надо этого. Мне хочется с десяток вещей из Вас перевести. – «Соучастие Душ»[51] Вам послал. – Прилагаю «Литовский язык». Японцы называют свой Ниппон - Корень Солнца.

Елена Конст<антиновна> шлет приветы Вам и Вашим дорогим, и я тоже, а поэтесса в Париже[52] потонула в неписании писем. До скорых строк.

Ваш К. Бальмонт.

 

 

5.

Буска. 1929. 8 февр<аля>. Ночь.

Милый друг, я уже написал Вам, что с дивной Вашей поэмой «Бальмонт» произошло горестное приключение, – она в Святочной суматохе пропала на почте. Я послал в «Сегодня» второй список. В течение 7 – 8-и дней разъяснится ее судьба. Я послал, с ней, также хорошую свою фотографию, с надписью: «В старинных веках в Литве горел Вечный Огонь в священных рощах. Он горит и доныне – в Литовских сердцах». Думаю, что это будет напечатано. Как перепечатку, допускаю Вашу поэму в «Балт<ийском> Альм<анахе>»[53]. Однако, ненавидя новое правописание[54], предпочел бы Ковенскую газету.

Шлю Вам мой новый очерк, посланный в «Рос<сию> и Слав<янство>»[55]. Я по возможности всегда и везде хоть словом буду упоминать Литву. Но, подготовившись, о самой Литве буду писать много.

Книга Моклэра о Литве очень внешняя. Она меня раздражает. Погостив в Литве, я напишу что-то много лучше.

Получили ли Вы мое большое письмо?

Горюю, что необходимо разбрасываться. Хотел бы все силы и все время отдать изучению Литвы и Литовскаго языка. Он – многоветвистости наиутонченнейшей и многообразия наиусложненнейшаго. Вот заставьте-ка односложнаго Англичанина выговорить это. А Литовский язык ведь еще мудренее. На-и-у-слож-нен-ней-ший!

Все же, все же, я им овладею!

Братски приветствую.

Ваш К. Бальмонт.

P. S. Аглая Гамаюн = Мирра Бальмонт.

P. P. S. Ах, забыл: давая адрес Баудича, я указал “Boston”, а надо “Boston 17”. Но думаю, что это неважное упущение.

 

 

6.

Буска. 1929. 18 февр<аля>. 12 ч. н.

Дорогой друг,

Я нашел Литовский подлинник «Переклички» на странице 93-й книги M. Biržiškos, “Dainų istorijos vadovėlis”[56]. Я уже указывал, что из-за невозможности ритмически включить в стих волшебный папоротник я заменил его, увы, крапивой, ибо у нее тоже нет цветка, хотя она цветет, и она, по-своему, трава магическая.

Шлю Вам «Любовь к Огню»[57].

Спасибо за новые дары. Буду счастлив читать «Пана Тадеуша» по-Литовски, и это мне много даст для укрепления в Литовском языке. С наслаждением читаю перевод Ф. Кирши «Небожественной комедии»[58]. Напишу ему. Пожалуйста, передайте мое малое послание П. Вайчиунасу[59]. (Прочтите его!).

Жду от Вас письма. Через 2-3 дня окончу «Народную песню Литвы и Славии», что прочту в начале марта в Сорбонне. Тогда смогу написать Вам подробнее.

Терзаюсь, что не могу еще целиком отдаться изучению Литвы. Если я упоен музыкой Литовскаго языка, проникая в него, как самоучка, и ошибаясь в ударениях, как же я его полюблю, когда, с указаниями Вашими и других литовцев (– и Литвинок – женский рот те же слова произносит иначе – ), я овладею точной основой языка, и мне ежедневно начнут раскрываться его тайны!

Я добуду тут царский венец!

Милый, привет Вам и Вашим. Будьте светлы.

Ваш

К. Бальмонт.

 

 

7.

Буска. 1929.

25 февр<аля>.

Дорогой друг,

уже дней 5, как я прочел в «Сегодня», что вышел N «Балт<ийского> Альм<анаха>» «с стихами Л. Гиры о Бальмонте»[60]. То, что Шкляр[61] мне до сегодня не прислал ни одного экз<емпляра> этого N-а, – нахожу безобразным. Прошу, прикажите ему послать мне 5 или 7 экз<емпляров>. – Получил от Вас, явно по ошибке посланные, «Швейцарские газеты». Что мне с ними делать? – 28-го уезжаю. Мой адрес: Hotel du Luxembourg, 1, rue Joseph Bara, Paris 6^e. - Откликнитесь скорей. Дружеские приветы.

Ваш К. Бальмонт.

 

 

8.

Капбретон.

1929. IX. 9.

Дорогой друг,

Спасибо за “Aš deklamuoju!” С наслаждением тотчас же принялся за чтение этого сборника. Там много имен мне уже близких[62]. Но обложка – преужасна[63].

Шлю Вам 2 экз<емпляра> «Глядеть в окно»[64]. Этому стиху суждено быть отмеченным.

От M-me Čiurlionis[65] еще ничего не получал.

Пришел N «Н<ашего> Эха»[66] с «Не знаю»[67], где опечатка, убивающая весь стих. Получил и «Эхо»[68] с дайнами. Спасибо.

Ю. Урбшис[69] написал мне, что у П. Климаса[70] есть кое-что о Витовте[71] и что он пошлет мне эти книги, – когда они вернутся (они отданы кому-то на прочтение).

Вы дивитесь, что я был взволнован, кончая “Šarūnas”. Но, во-1-х, мне очень жаль Voverė. Мне очень нравится этот образ, она совсем живая и в 1-й части, и во 2-й. А во-2-х, Gelovinis и Rainys[72], входящие в пламя костра, – это образ, чрезвычайно мне близкий.

...Я помню еще,

О, я помню другое, горящие здания,

Где сжигали себя добровольно, средь тьмы,

Меж неверных, невидящих, верные, мы.

И при звуках молитв, с исступленными воплями,

Мы слагали хваленья Даятелю сил.

Я помню, Огонь, я тебя полюбил (“Гимн Огню”)[73].

Я глубоко убежден, что в одном из первичных своих воплощений я сгорел в костре. Но это, верно, было не в России, среди Самосожигателей, а в древней Литве. Мне эта мысль приснилась наяву еще в юности, скорей – в полудетстве.

Приветы.

Ваш К. Бальмонт.

P. S. В след<ующем> письме пошлю Вам 7 «Солнечных дайн», я ими восхищен. Перевел и пошлю в «Посл<едние> Нов<ости>».

 

 

9.

Капбретон. 1929. 10 окт<ября>.

Дорогой друг,

Спасибо Вам за письма, за посылы, за надписи в книгах, за посвящения. Большое спасибо Вам. Опять Вас чувствую, и крепче ощущаю мою связь с Литвой.

Все Ваши переводы моих стихов прекрасны. Больше всего мне, кажется, нравятся “Dėlko”, “Meilės žodžiai” и особенно “Vainikuotoji”[74], – великолепно! “Šilko gijos” действительно шелковыя нити. То, что могу прочесть, меня пленяет своим изяществом, своею утонченностью чувства. Очень мне любы такие стихи, как “Toli, toli”[75], “Nežinojau”[76], “Vasaros vakarą”. Но, увы, в этом, посвященном мне[77], напряженно-страстном всклике я не все понимаю. Если бы Вы перевели мне его прозой по-Русски, Вы бы обострили мое наслаждение и я бы дерзнул его перепеть Русским стихом. Мне таки странно: Вы всех ближе мне из литовцев, но мне всего труднее читать именно Вас. Язык Ваш очень своеобразный. Однако, мне вовсе легко читать две книги, которыми я сейчас услаждаюсь: “Šarūnas” Крэве и “Paparčio Žiedas”[78], где Ваш язык совсем для меня понятен.

Очень полезно для меня в смысле точнаго усвоения форм Литовскаго языка, читать время от времени, с контекстом. С радостью прочел я Минцлова “Lietuvos giriose”[79] и Толстого “Kazokai”[80]. О переводе минцловской повести буду писать[81], цитируя книги Майрониса[82], Басанавичюса[83] и Платонова[84]. Хотелось бы прочесть по-литовски «Трех мушкетеров» Дюма[85] и «Домби и сын» Диккенса[86]. Весьма буду также рад получить книгу Б. Серейскаго «Об изучении Литовскаго языка»[87]. Еще, никак ни от кого не допрошусь: пожалуйста, пошлите мне 2 – 3 работы (на любом языке) по сравнительному языкознанию, – о Литовском языке в параллели со Славянскими, и в связи с Санскритом.

Одно к одному: я до сих пор не видел напечатанной Вашу поэму «Бальмонт» по-Русски.

Ваш призыв о Витовте[88] меня манит и завлекает. Гедимин[89], Ольгерд[90], Кейстут[91], Витовт мне родные лики. Буду счастлив изучать все исторические материалы, которые Вы мне пошлете, и, надеюсь, что-то напишу в форме драмы. Когда в точности будет праздник Литвы и Витовта?

Шлю Вам напечатанную Вашу «Диво-девушку».

Только что почтарь принес от Шуравина новый пакет переводов Литовских сказок, кои сравниваю с текстом и, частию, выправляю. Необходимо, чтобы Мин<инистерство> Нар<одного> Просв<ещения> в Ковно издало Литовский и Русский текст этих сказок, с моими очерками, как введением. Я же обещаю, что эта книга будет переведена, во славу Литвы, на Французский, Итальянский, Болгарский и др. яз.

До новых строк, друг. От меня, Ел<ены> Конст<антиновны> и Мирры – приветы Брониславе Игнатьевне и Вам.

Не грустите, а любите

Паутинистые нити

Из ласкающего шелка.

Конь – огонь, когда он, скорый,

Мчит вперед, и пламень – взоры,

Буря - хвост, и ветер – челка.

Ваш

К. Бальмонт.

 

 

10.

Капбретон.

1929. 31 окт<ября>.

Дорогой друг,

Спасибо большое за письмо Ваше от 23-го. Ассигновка в 500 франков – весьма радостная для меня неожиданность, дающая мне возможность выделить более долгие досуги для изучения истории Литвы. По получении денег, которые еще не пришли, я хотел бы письменно выразить признательность лицам, это устроившим. Прошу, сообщите мне имена и адреса, а пока поблагодарите их от меня словесно.

Вчера я обратился с просьбой о высылке книг из библиотеки П. Климаса к моему приятелю, Ю. Урбшису. Прошу Вас выслать мне что-н<и>б<удь> по-Литовски. Исторические книги по-литовски я читаю уже совершенно свободно.

Написал я также (но не об этом) и Крэве, и Шкляру. А здесь прилагаю письмо к Сруоге.

Все Вами посланные книги, журналы и газеты получил. Спасибо. Я весь день читаю почти только по-Литовски.

Не переведете ли что-н<и>б<удь> из меня для “Naujas žodis”[92]? Прошу.

Жду Ваших слов о «Летнем вечере» по-Русски[93] и о «Не знаю» (которое очень понравилось И. С. Шмелеву[94]).

«Литву и море» пошлю Вам дня через 2 – 3. Также и газетные статьи обо мне в Югославии.

До новых строк. Приветы.

Ваш

К. Бальмонт

 

 

11.

Капбретон.

1929. 14. XI

Дорогой друг,

Вот Вам, по-Русски пропетый, прекрасный Ваш стих «Литва и море». Кажется, ничего не опустил? А «Славы многопенной», думаю, Вы будете рады?

Хотите напечатать это в Ковно, – напечатайте (но без опечаток!). А хотите, – пошлю в «Сегодня».

2-ю часть не передал, ибо она много слабее 1-й, на мой взгляд.

Прилагаю стих к Крэве[95]. Я ему писал (Каунас, Университет), но не знаю, получил ли он мое письмо. Прочтите мой стих, прежде чем ему отдать. Мне хотелось бы, чтоб этот стих, по-Русски (в правописании, а не в левописании) и по-Литовски, был напечатан в Ковно, – Русским он будет непонятен, – не вполне поняла его даже Елена Конст<антиновна>, хотя я ей читал по-Русски несколько сцен из «Шарунаса». Кстати, она сказала: «Гира возревнует!» Я этого совсем не думаю, broli[96]! У Гиры и Крэве два совсем разные инструмента, и, в свой час, я Вам напишу стих более паутинный и воздушный.

Но я люблю сейчас этого моего «Ворона». Мне бы хотелось, чтоб Кипрас Петраускас[97] произнес его в радио! Книгу Сруоги[98] я сегодня или завтра кончаю и напишу о ней для «Сегодня». Она прекрасно написана, хотя, как все молодые ученые, он слишком часто, без особой к тому нужды, погремливает доспехами научнаго аппарата. Нудная штука, этот аппарат, когда не вовремя.

Обнимаю Вас, друже.

Ваш

К. Бальмонт.

 

 

12.

 

Капбретон. 1929. 21 ноября.

Дорогой друг,

У меня две радости: в «Сегодня», в N-е от 17-го ноября, появился мой очерк о Вас, «Шелковые нити». Я кстати неуверен, не пропало ли какое-то мое письмо к Вам – этот очерк в рукописи я посылал Вам, но никакого отклика от Вас по сему случаю не получил. Очень любопытствую, какое впечатление он вызвал в Вас и в других Литовцах – и Литовках, слова этих последних мне особенно хочется знать. Вторая же моя радость Вас, думаю, порадует совсем особенно. Мне открылось, с точностью, за последние 2 – 3 недели, что я наконец овладел Литовским языком. Мне открыли это радостное сведение следующия Литовския книги: «Шарунас» Крэве, Ваши «Шелковые нити», Сруоги «Кипрас Петраускас», и Крэве «Дорогами Судьбы»[99]. Я прочел все эти книги с такою легкостью, что не только понимал все, или почти все, но и испытывал то несомненное и очаровательное чувство, которое я определяю: Не только понимал, но видел все, что я читал. Теперь я убежден, что, когда я приеду в Литву и исправлю ударения, чего без живого разговора достичь нельзя, я смогу на приветствия Литовцев отвечать не по-Русски, а по-Литовски. Да захочет этого Перкунас!

О Витовте я перечитываю отдельныя главы тех исторических книг, русских и литовских, которые здесь у меня нашлись. Но, пока, еще ничего из желательнаго не получил. Снова написал в Париж разным лицам, и, как только что-нб. получу, конечно, отодвину всякую другую работу. В данную минуту у меня что-то готовится о Вильне, и, если я сумею этому придать точные очертания, знаю, и Вы, и все Литовцы будут довольны.

Необходимо мне иметь: 1. Сборник Литовских поговорок по-Литовски. 2. Описательную географию Литвы, лучше по-Русски, но также и по-Литовски, другие языки мне не дадут таких толчков, которые мне нужны. 3. Какую-нб. самую простенькую книгу Литовскую по истории Литвы, – так, как пишут для школьников и для самаго невзыскательнаго читателя. 4. Наиученейшую книгу о родстве и розни Литовскаго языка с Санскритским и со Славянским. 5. Книгу по Литовской мифологии. – Вот, дорогой, я Вас заставляю хлопотать. Но мне все это именно для задуманнаго о Витовте Великом нужно в той же мере, как монографии о нем самом.

Посылаю Вам, в моем перепеве, два преочаровательные стиха Сруоги. Передайте ему. Но пусть он их не печатает. Я напечатаю здесь. Они – объедение. Свеже сорванныя яблоки, которые так нежно пахнут, что их даже есть жалко.

Ваш перевод моей «Дремы»[100] восхитителен. Так близко, и самый дух сохранился. Я жадный, и мне хочется, чтоб Вы целый том Бальмонта по-Литовски приготовили.

С утра до вечера я читаю Литовския книги и плаваю в звучных волнах.

Братски обнимаю. От моих приветы. Будут и посылы стихов.

Ваш

К. Бальмонт.

 

 

13.

Капбретон.

1929. XII. 10. Утро.

Дорогой друг,

Братское спасибо за братское письмо. Оно, как светлый луч, озарило мне мою работу и мою грусть. Вы написали мне то, что моему сердцу хотелось услышать. Ведь последние 3 – 4 месяца я все время в Литве и с Литвой. 1-ю книгу, или, вернее, книжку моих писаний о Литве и в связи с Литвой я уже почти привел в порядок, и вышлю Вам через несколько дней. Над 2-й (Литовские поэты в образцах) буду упорно работать. Пишу подробно вдогонку.

Ваш К. Бальмонт.

P. S. Ačiū – за дивные перепевы. «Рыбка» вся играет и поет, и «Гребец», – и «Ворон»[101] звучит торжественно.

 

 

14.

Капбретон.

1929. 12 дек<абря>. 1 ч. д.

Мой милый Людас,

Labas rytas![102] У нас еще в этот час утро. У нас, то есть, у неисправимой влюбленницы в Ночь, Елены Константиновны, а тем самым и у меня, ибо я тоже по ночам невольно засиживаюсь, раз уж в доме движение. Но – все по порядку. Вы знаете Эстонское выражение: «Рассказывай все по порядку: ты пришел и позвонил...» Да, я пришел и позвонил, а мне открыли, и я вошел в светлую комнату. Вижу, перебирая газетныя вырезки и записныя книжки, что я пришел и позвонил без малаго два года тому назад, – напечатав в «Сегодня» мой очерк «Литовские Народные Песни», – как привет Независимой Литве, – а в примечании выразил Литовцам просьбу о присылке Литовских книг. Литовцы ответили мне царственно, – послав и книжныя пособия и столько собраний стихов, рассказов, драм и научных рассуждений, что Вы же сами, дорогой друг, пошутили в одном из первых писем, что вот, дескать, Конст. Дмитр., приготовили Вы себе сами достаточно хлопот. Но хлопоты эти были радостными. Я люблю достигать. Из этих двух лет выпало – на иныя занятия, работы и путешествия – не менее года. Выходит, что в точном смысле слова я изучаю Литовский язык лишь год. Но дверь открылась и я вошел в светлую комнату. Захотелось мне почитать книгу Петраса Вайчунаса «Восходящее Солнце»[103]. Я прочел ее и многое в ней нахожу очаровательным. Прилагаю три мои перепева из него. Мне кажется, что он из Вашей дружины? Как к Вам, я чувствую к нему, как к поэту, притяжение и ощущение душевной близости. «Как к Вам», я, однако, отношусь только к Вам. Между нами, Вайчунас, быть может, немало меня читал? Или просто по одним внутренним руслам ходим? Вижу это по его выбору авторов для переводов. После книги стихов, прочел я его драму «Грешнаго Ангела»[104]. Читая эту драму, лишь раз десять прибегал к словарю. Но драма, хоть и живая, мешанина влияний – Пшибышевскаго[105] и, пожалуй, Бьёрнсона («Перчатка»)[106]. Схематично, аллегорично. Я хотел бы прочесть другия его драмы и последнюю, не пошлет ли он? Также его перевод «Балладины» Словацкаго[107] и «Воителей Гельголанда» Ибсена[108]. И кстати. Сколько мне ведомо, до меня в России не писали троестрочий. Это размер я очень люблю. Троестрочия Вайчунаса «Весенней ночью» очаровательны. Но в них, внутренно, для меня, не хватает еще одной строфы. Я прилагаю мои троестрочия «Солнцевзлет», только что написанныя[109]. Мне кажется, они Вам будут любы.

Друг, Вы колдун. Вы завихрили мою мысль и мои чувства. Я в лихорадочной спешке подбираю целыя три небольшия книги, посвященныя Литве: книгу моих очерков о Литве и Славянах Юга, книгу переводов из Литовских поэтов, и книгу моих стихов с заглавием «Литва и Русь». Первая книга еще неосуществима, мало написано, буду писать в ближайшия дни и недели, параллельно переводя образцы из Литовских поэтов для 2-й книги, а 3-я книга (стихи о Литве, о Руси, как Руси, и Руси, в связи с Литвой, а также давнишние мои перепевы Дайн и нынешние точные переводы) эта книга уже близка к завершению, и я надеюсь послать ее Вам на этой еще неделе. Мне хочется, чтоб к этой книге было Ваше предисловие. И оно уже есть: Ваша поэма «Бальмонт». Лучше предисловия не придумаешь. Словом, на днях книга эта будет в Ваших руках.

Вы колдун и в другом. Ваши последние перепевы из меня не только виртуозные перепевы, играющие (кстати, нужно говорить играющий о стихе, а не игривый, – редкая для Вас ошибка в одном письме, – игривый почти всегда говорится в дурном смысле) всеми мыслимыми созвучиями и красками, но они также и точные, совсем точные переводы. Итак, соединение этих двух качеств делает Литовский лик «Золотой рыбки», «Безглагольности», и «Гребца», и «Ворона», и, в особенности, «Агни», великолепным и магистральным. Я поистине счастлив, что мой стих может откликаться через Вас в глубоком зеркале Литовскаго языка.

Я сейчас тороплюсь окончить это письмо и отправить его до ухода поезда, а потому подробное рассмотрение всех Ваших последних переводов – до следующаго письма. Но сейчас скажу, что я их читал строка за строкой с Еленой Конст., которая смотрела при этом в Русский текст, а я изъяснял ей, как умел, разные Литовские слова и их оттенки. Ибо во многих Литовских словах я уже и оттенки вижу. Она, как и я, в наибольшем восторге от Вашего перепева «Золотой рыбки» и «Агни». Но она просит указать Вам, что Вы не соблюли троекратнаго повторения припева «Золотая рыбка» в конце строф, как заключения строки 4-й. Я полагаю, что это неизбежно, и что поэтически-логическое ударение в этих небольших отклонениях все равно по-Литовски на рыбку попадает. Так это?

Она также находит (видите, я ее уже учу немножко Литовскому языку), что Ваш «Агни» весь громогласно гремит звуком р, но что в 3-й строчке с конца у Вас, сравнительно с Русским, утрачено жжужжанье за малым количеством ж и ш. Вот видите, какая у нас она строгая! Я лично не нахожу никаких возражений, ибо знаю, что меру не перейти.

Братски обнимаю Вас за сопричастие души Бальмонта и души Гиры.

Вы высчитали точно, я получил Ваше письмо вчера, в среду.

«Мушкетеров» и сегодня я еще не получил. Если можно, прошу не забыть также, что я хотел прочесть по-Литовски «Дворянское гнездо»[110] и «Ангелли»[111], хотя бы и в несовершенных переводах. С наслаждением читаю новую повесть Вайткуса[112]. Как он тонко передает ощущения детской души.

Друг, до новых строк. Бегу. Приветы Вам, и Вашим, и всем друзьям.

Ваш крепко

К. Бальмонт.

 

 

15.

Капбретон. 1929. 12 дек<абря>. Полдень.

Ну вот, друг, видите, тот час для стиха о Вас и к Вам пришел скорей, чем я думал, – вчера, уже собираясь ложиться спать, вдруг почувствовал полет-пляску строк, и в 2 часа ночи написал «Людасу Гире»[113]. Посылаю. Ел<ена> К<онстантиновна> говорит, что ей этот стих гораздо больше нравится, чем «Ворон». Мне бы хотелось, чтоб Вы напечатали его по-Русски и по-Литовски в Ковно. Однако, если Вам приятнее, я пошлю его в «Сегодня»[114] или в «Посл<едние> Нов<ости>». Но сии варвары, как одни, так и другие, задерживают печатание моих стихов неделями и месяцами. Кстати, я забыл Вам ответить о размерах вознаграждения моего в Русских газетах. Гроши. Колебались немного вправо и влево, за стихи мне платят 1 франк за строку, а за прозу от 25-ти сант. до 50-ти с<антимов>. В «России и Слав<янстве>» плату задерживают. Сейчас я все, уже полтора месяца, печатаю без оплаты, и так будет до января, а там или заплатят, или газета прекратится, ничего не заплатив. За три года работы в «За Свободу»[115] я не получил ни одного су. Комментарии излишни.

Вчера до поздней ночи подбирал листки для книги стихов о Литве и Руси. Сейчас буду кончать переписку и грезятся также какие-то строки «Литва и Русь», а также строки о Гедимине, Ольгерде, Кейстуте и Витовте. Еще неуверен, что выбрызнут теперь же. Но, во всяком случае, если не завтра, то в понедельник рукопись вышлю.

Приветы.

Ваш

К. Бальмонт.

P. S. Я так рад, что стихи к Вам уже есть.

 

 

16.

Капбретон.

1929. 16 дек<абря>.

2 ч. д.

Мой дорогой Людас,

Вот, магически быстро, словом Вашим завороженное, взвихрилось и ветром раскинулось «Северное Сияние». Эта последняя неделя прошла как в бреду, и спать я ложился в 3-4 часа ночи, точнее – в час утренних петухов.

В сердце запевают новые песни. Но – должны ждать. Лишь одна непременно споется, но тоже не тотчас: –

Имена.

Миндовг и Гедимин, Ольгерд, Витовт, Кейстут

Напевны имена, овеянныя далью,

В них бывшее есть быль, а быль – былина, тут

Час бывший, влившись в быль, горит в веках, скрижалью.

Как этот стих напишется, дошлю его Вам тотчас.

Пишу вдогонку подробнее. Спасибо за письмо, новые переводы и новые дары.

Братски обнимаю.

Ваш

К. Бальмонт.

 

 

17.

Капбретон. 1929. XII. 16.

10 час. веч.

Дорогой друг, в самом разгаре работы над завершением «Севернаго Сияния», посланнаго Вам сегодня заказным, я получил печальную весть, что здоровье моего друга в Бостоне, о котором я Вам писал, совсем плохо[116]. <...> Сейчас я кончил «Имена». Это самый крепкий мой стих о Литве. Перепишу его завтра и пошлю в письме. Оно должно замыкать 1-й отдел[117]. Заранее радуюсь на то, как восхититесь Вы, как этот стих мой услышит вся Литва. Я написал, чувствую, что-то из ряда вон сильное. Ел<ена> К<онстантиновна> находит его великолепным. – Спасибо за «Капитанскую дочку» по-Литовски[118]. Это большая для меня радость. Но драмы Вайчунаса[119] я не получил. И за NN “N<aujas> Žodis”[120] спасибо. – До завтра.

Приветы.

Ваш К. Бальмонт.

 

 

18.

Капбретон.

1929. 17 дек<абря>. 3 ч. д.

Дорогой друг,

Вот «Имена». Поставьте их последним стихом-скрепой – в 1-м отделе «Сев<ерного> С<ияния>»

Вечером, на досуге, напишу Вам подробно, и, кстати, целое рассуждение напишу о зарнице (amalas).

Лебега запросил кое о чем. Напишу о нем для Вас безотложно.

Ах, я хотел бы живым голосом прочесть Вам мое троекратное заклинание имен витязей Литвы![121]

Обнимаю Вас.

Ваш

К. Бальмонт.

 

 

19.

Капбретон.

1929. 18 декабря. Утро.

Дорогой друг,

Вы хотите перевести на Литовский язык мое «Мне хочется», и Вас, почему-то, затрудняет строка «При перебеге косвенных зарниц» Так как весь стих «Мне хочется» является чисто духовным, – тем, что я называю взглядом внутрь, – Вас, может быть, смущает то обстоятельство, что Вы берете здесь зарницу как явление чисто природное? Но это так и не так. Вы спрашиваете, почему вместе у меня все эти три слова. Но это совершенно неизбежно, и, в сущности, это лишь троекратное тождесловие. Зарницы всегда быстро перебегают и именно косвенно, – и тогда, когда зарница одна, и тогда, когда возникает целое озеро, всегда косвенное озеро, зарничнаго огня. Прежде всего – самыя Литовския слова для этой строки. Зарницы – amalas. Косвенный – įžūlinis, iškirpas, įstrižas, apsukus, netiesioginis. Perbėgti – перебегать, два слова тождественныя, и я не знаю, кто у кого взял это слово, – Русский у Литовца или Литовец у Русскаго. Из слов для косвеннаго – мне кажется, что два последние пригодны, главным образом, лишь для рассуждения, а не для стиха. А из 4-х первых мне больше всего нравятся первое и третье. Скажите мне, – ведь я тут блуждаю ощупью. – ошибся я или угадал? Любопытно. Перебег – это такой быстрый, косвенный обычно, пробег от одного места к другому, который мы видим в играх, в пляске. Перебегунчики, так по-Русски зовутся искры, быстро и всегда косвенно перебегающие по сжигаемой бумаге, или тряпью, или по верхушке только что разгорающагося костра. Зарницы – молнии очень далекой грозы, зарница – безгромная молния.

Я всегда с детства любил зарницу мистически, также как гром и молнию, но зарницу таинственнее, нежнее и не так исступленно-ликующе. В первой моей книге, где я уже явственно сказался, – «Под Северным небом», С. – Петербург, 1894, – 3-е стих[отворение] посвящено Зарнице.

Зарница

Как в небесах, объятых тяжким сном,

Порой сверкает беглая зарница,

Но ей не отвечает дальний гром, –

Так точно иногда в уме моем

Мелькают сны и образы и лица, –

Но мимолетен их непрочный свет,

Моя душа безмолвна, как гробница,

В ней отзыва на их призывы нет.

В 1924-м году, в Шатэлейоне, я писал стих «Световой жребий». Хоть там и только раз упоминается слово зарница, но стих этот в сущности весь есть зарница души.

Световой жребий

Две зари. Пробеги Солнца в неье.

Ипостаси разные Луны.

Тайна многозвездной тишины.

Это – световой наш цельный жребий.

Есть еще сияющие сны.

Молния и радуга. Зарницы.

Светы глаз. Свечение морей.

Свет воспоминанья. И царей

Скипетр, меч, венцы и багрянцы.

И в церквах горенье сонма свеч.

Дым костров. Пыланье зим, их печь.

Светляки в ночи. Мгновенья рдений,

Писем сожигаемая речь.

В искрах вскрик минувших ласк и встреч, –

От чего в сознаньи – огнетени,

От чего нельзя предостеречь.

Постойте, это далеко не все, что я могу сказать Вам о Зарнице. Это ведь тоже моя Царевна. Только не Лесная, а Небесная. Небесная ли? Скорей – Ночная. А ночью небо и земля слиты. 1-го сентября 1925-го года получил я в Париже письмо от той, кого храню в сердце (и зову Солнечной Ниникой)*, от той, с кем я разъединен далями непересекаемыми. Она писала с берегов Оки и, описывая одну ночь, говорила мне из своей дали: «Мы были вчера на реке, жгли костры и пили белое вино». Мое сердце вздрогнуло. Я тотчас же написал:

Зарницы

Мы были вчера на реке,

Мы белое пили вино.

Я вся замирала в тоске,

А душною ночью темно.

 

От скошенной кашки, луга –

Одна напряженная страсть.

Как ласка любви дорога,

Как сладко на сено упасть.

 

Высоко был поднят стакан

Меж двух засветившихся лиц.

Как воздух пред полночью прян,

В пробегах июльских зарниц.

Когда я написал этот стих, мне почудилось, что я что-то не выразил из мною мысленно увиденнаго. «Не размер ли тут виноват?» – подумал я. «В амфибрахии нет достаточной силы, он – певучий вальс». Сосредоточившись, я написал еще четыре стиха о том же, ямбом, хореем, анапестом и дактилем. Вот они.

Зарницы

Мы были ночью на реке,

Мы пили белое вино.

Моя душа была в тоске,

Мне было душно и темно.

 

От кашки скошенной луга –

Одна туманящая страсть.

Как ласка счастья дорога,

Как к сену хорошо припасть.

 

Высоко поднят был стакан

Меж двух мгновенно ярких лиц.

Как воздух в полночь властно-прян,

В июльских прорезях зарниц.

 

Зарницы

В полночь мы были на реке,

Пили белое вино.

Вся замкнулась я в тоске,

Было душно и темно.

 

Кашкой скошенной луга

Ворожили сердцу страсть.

Ласка счастья дорога,

Сладко в сено вдруг упасть.

 

Ввысь приподнят был стакан

Между двух сверкнувших лиц.

В предполночьи воздух прян,

В миг прорвавшихся зарниц.

 

Зарницы

Заглянули мы в ночь на реке,

И мы белое пили вино.

Я томилась в щемящей тоске,

Было душно и чутко-темно.

 

И, от скошенной кашки, луга

Нараставшую зыбили страсть.

О, как ласка любви дорога,

Как желанно на сено упасть.

 

Был высоко приподнят стакан

Между двух озарившихся лиц.

Как весь воздух пред полночью прян,

В перебеге июльских зарниц.

 

Зарницы

Ночью мы были вдвоем на реке,

Белое пили вино.

Я замирала и рдела в тоске,

Было так душно и темно.

Скошенной кашкой дышали луга.

Тонко в ней зыбилась страсть.

Ласка счастливой любви дорога,

Сладко на сено упасть.

Поднят высоко был полный стакан

Между двух вспыхнувших лиц.

Воздух дурманящий – полностью прян,

Взрывом двух встречных зарниц.

 

На мой взгляд, только первый стих вполне хорош и целен. Остальное – домыслы. В них хороши только подробности: «В июльских прорезях зарниц». – «В миг прорвавшихся зарниц». – «Было душно и чутко-темно». – «Нараставшую зыбили страсть». – «В перебеге июльских зарниц». «Тонко в ней зыбилась страсть». – «Взрывом двух встречных зарниц». Ямб и хорей принадлежат Пушкину. Моя сила – амфибрахий и анапест, иногда дактиль.

Однако, перелистывая сейчас мои книги и мои памятныя книжки, я с недоумением и грустью вижу, что, любя с детства зарницы, я не написал о них ни однаго настоящего стиха. Любовь к грозе, к молнии и грому, все взяла у меня в этом смысле. Я бы мог подобрать целую книгу стихов моих и поэм о молнии и грозе. А единственный по силе и выразительности поэт зарницы, в Русской словесности, это – Тютчев. Изумительны его строки:

Не остывшая от зною,

Ночь июльская блистала,

И над тусклою землею

Небо полное грозою

От зарниц все трепетало.

 

Словно тяжкия ресницы

Разверзалися порою,

И сквозь беглыя зеницы

Загорались над землею.

 

Еще изумительные другие его строки, совсем гениальные:

 

Ночью небо так угрюмо,

Заволокло со всех сторон:

То не угроза и не дума,

То вялый, то безотрадный сон.

 

Одни зарницы огневыя,

Воспламеняясь чередой,

Как демоны глухонемые,

Ведут беседу меж собой.

 

Как по условленному знаку,

Вдруг неба вспыхнет полоса,

И быстро выступят из мраку

Поля и дальние леса.

 

И вот опять все потемнело,

Все стихло в чуткой темноте,

Как бы таинственное дело

Решалось там – на высоте[122].

 

Мне, однако, дороги те мои стихи, которые, лишь упоминая зарницу, построены внутренно, целиком на ощущении зарницы. Такова в «Мое – Ей» «Она»:

В мгновенной прорези зарниц,

В крыле перелетевшей птицы…

И таков же в «Даре Земле» «Зов».

И лепет сказочный полузаснувших птиц,

И тень дремотная сомкнувшихся ресниц,

И лишь закрывшихся двустворчатых темниц,

Где жемчуг будущий еще повержен ниц,

И пряжа зыбкая немеющих зарниц,

И клик слабеющий отлетных верениц,

И строки вещие желтеющих страниц,

Одно горение, свеча одних божниц,

Зовущих к виденью навек ушедших лиц.

Для меня Зарница – Девушка, вечно уходящая от меня. А Молния – самозабвенная Девушка, отдавшаяся мне, ставшая Моей. Ставшая пляской, песней, музыкой. И потому я, – поелику музыка стиха, прежде всего, – еще не мог написать достойнаго стиха Зарнице, а Молнии написал много. И вот одно из этих увенчаний молнии.

Молния

Давно закрылась белым бирюза.

Фата громов сгущалась и бледнела,

Чтоб почернеть у должнаго предела.

Готовилась и медлила гроза

 

Мерцала стекловидно стрекоза.

На липе флейтой иволга пропела.

Душа ждала. В томленьи ныло тело.

Незримых зрела пламеней лоза.

 

Качнулась рябь, как сеть перебегая

В пруду, с его зацветшею водой.

Несется в танце ласточка, другая.

 

И сразу темь толкнула мрак густой,

Разрезанный зажженною чертой.

Разбилась чаша грома золотая.

(Bretagne, St-Brevin-les-Pins,

1921 11 дек[абря])

Мой милый Людас Гира, Вы меня заманили в зарницы и молнии, а мне надо писать далеким письма к Святкам и надо делать дела, заброшенныя по случаю в моем Капбретонском затишьи Севернаго Сияния. Напишу об отличном Литовском лике стиха «Три терема» и о другом, верно, через дней пять, если к этому времени не помру от холода и прочих бичей Господних.

Ваш К. Бальмонт.

P. S. Хочется прибавить одно слово: Вы, конечно, не думаете, что мой стих к Вам «Горячий и звончатый» я считаю исчерпывающим? На Святках я, наконец, прочту все вами написанное и лишь тогда увижу Вас целиком, в явности.

 

 

20.

Капбретон.

1929. 24 дек<абря>

Утро.

Дорогой друг,

Мы совсем погибаем без грошей. Если сможете без задержки получить аванс за мою книгу и пошлете его телеграфически (ежели это возможно), Вы нас выручите из беды.

—

Только что получил два большия Ваши письма от 19-го и 20-го дек<абря>, а также маленькую пьесу Вайчунаса, «Двор<янское> гнездо» по-литовски и каталог “Tulpė”[123]. Спасибо большое.

С нетерпением буду ждать подробных впечатлений от «Сев<ерного> С<ияния>». Сегодня же шлю Вам что-то о Лебеге и два новые свои перевода из Вас, «Где сон мой красивый?» и «Любимая, вчера темнела вышина...»

Ваши письма – журчанья и звуки живого голоса родной души.

С Христовым Праздником и с Новым Годом! Счастья желаю Вам, Брониславе Игнатьевне и Витовту[124].

Ваш

К. Бальмонт.

 

 

21.

Капбретон.

1929. 27 дек<абря>.

Дорогой друг,

Шлю только что написанное: «Поэт цветка и колоса, Ф. Лебег»[125], а также недавно напечатанный мой очерк о нем из «Посл<едних> Нов<остей>».

Шлю и два Ваши стиха по-Русски.

Напишу подробно, вдогонку, верно, завтра.

Сегодня был обрадован янв<варским> N-м “Vairas”, где мой – Ваш “Varnas”[126] и очерк мой «Сказка первобытная»[127].

За последние дни я свершил дивный разбег и прыжок: пропел стихом все «Слово о полку Игореве». Это – событие, полагаю.

От M-me Čiurlionis получил 3 книги. Спасибо. Напишу ей.

Самоучитель Лит<овского> яз<ыка> еще не пришел[128], ни «Мушкетеры»[129], ни «Собор Пар<ижской> Богом<атери>»[130].

Устал. Пойду слушать Океан.

До завтра. Обнимаю.

Ваш

К. Бальмонт.

 

 

22.

Капбретон. 1929. XII. 31.

Дорогой Людас, с Новым годом, с новым счастьем!

Я только что получил два письма от Вас (XII.26 и 27). Спасибо. Сейчас не могу писать подробно, ибо расстроен и жизненными неудачами, и только что полученным письмом из Америки, мой друг д-р Баудич умирает и, умирая, беспокоится обо мне и горюет, что не может мне помочь, – не святая ли душа у этаго человека, с которым я подружился через письма!

Шлю Вам еще не напечатанный «Вороний Глаз» (лежит в «Сегодня»)[131] и «Шорох Жути»[132]. Мне бы очень хотелось увидеть и то, и другое по-Литовски.

Оба колядные Ваши стиха получил. Короткое сразу мне понравилось, в длинное нужно еще вникнуть хорошенько.

Слово мое о «многословии»[133] я считаю (уже!) несправедливым, а доводы Ваши совершенно убедительными. Точнее, правы и Вы, и я, а полная правда – в острийном скрещении двух этих разных мнений: они должны взаимоограничивать одно другое.

Я послал Вам мои строки о Лебеге[134]. Сейчас напишу ему, чтоб он выслал Вам свою фотографию.

О прелестной сказки “Laimės gėlė” Вайчунаса[135] напишу что-то. Пошлю на днях, так же как «Об изучении Литовскаго языка» (по поводу книги Серейскаго)[136].

Стихи из Вас тоже послал Вам. Будут и еще. Стихи к Вам послал в «Сегодня». Но «Ворон» непонятен Русским. Когда я соберусь написать что-то о «Шарунасе», я вставлю стих к Крэве в статью о нем.

Мне очень интересно то, что Вы пишете о mumus-mums-mum. Однако я не враг s в Литовском, но заклятый враг š. Это единственный звук, который мне не люб в этой могучей и нежной речи.

До новых строк. Ласковые приветы.

Ваш К. Бальмонт.

P. S. За телеграмму Сочельника спасибо. Показалось на миг, что Каунас совсем близко.

«Четырецвет» не нравится мне – стихи, а не поэзия. «Мне снится» и «Бесовское действо», правда, лучше выпустить[137]. Они тоже недостаточно прошли через горнило отрешенности.