|
|
|
|
ГОРОД ОШ |
Первое впечатление – Могилев на Днепре. Та же длинная,
широченная, пыльная улица, обсаженная по бокам старыми, густолиственными,
темными вязами. Так же жители идут не по сомнительным тротуарам, а посредине
мостовой. Те же маленькие серо-желтые дома и ничтожные лавчонки.
В центре площадь. На дощечках она значится Верденской, но
это – непривившаяся новость. Коренные обитатели до сих пор называют ее “Гусиной
лапой” (Patte d'oie), потому что от нее пятью радиусами расходятся дороги на
Тулузу, Ажен, Миранду, Тарб и в Старый город.
Много автомобилей, принадлежащих окрестным фермерам. Тяжелые
грузы возят на быках. Страшно смотреть, какие огромные тяжести влечет,
медлительно и в ногу, пара этих прекрасных, могучих животных, белой или
светло-палевой масти, похожих на священных Аписов в своих белых попонах с
голубыми каемками, в густых разноцветных сетках на массивных рогатых мордах!
Лошади здесь – большей частью серые, выводные из Тарба, как
говорят,– с примесью арабской крови. Они малы ростом, но очень стройны,
нарядны, горячи и неутомимы в беге. Запряженные в двухколесные лакированные
желтые ящики, они мчатся по главной улице (Эльзас-Лоррен, местный Итальянский
бульвар) с таким пылким усердием, так часто-часто цокая копытцами тоненьких
прелестных ножек, что вблизи кажется, будто за ними не угнаться призовому
американскому рысаку.
Тут любят лошадей и лошадиный спорт. В крошечном Оше, где
всего тринадцать тысяч триста жителей, есть свой ипподром, и только вчера я
видел стенные афиши, объявляющие о скором открытии скаковых и беговых
состязаний.
Все, что в Оше есть замечательного, можно, не торопясь,
осмотреть в один день. Прежде всего собор св. Марии с чудесным витражом
Арно де Моля и резными из дуба хорами – изумительная работа монахов XVI
столетия. Рядом торчит вверх своими семью этажами серо-желтая четырехгранная
башня с островерхой коричневой крышей – темница, куда сажали своих врагов и
провинившихся вассалов графы д'Арманьяки, наследовавшие князьям Гасконским в
начале XI столетия. Есть еще крытый рынок, где по понедельникам торгуют птицей,
скотом и овощами, но это также и биржа по закупке и продаже оптом.
Есть музей с портретами де Лавальер, де Монтеспан и де
Ментенон кисти Миньяра. Есть в разных местах пять статуй. Все эти
достопримечательности находятся в старом, нагорном городе.
Между старым и новым городами, разделяя их, не протекает, а
стоит речка Жер с зеленой густой и грязной водой. Вот, кажется, и все.
Я приглядываюсь к жителям Oшa (les Auchescains, как они сами
себя называют) вот уже почти месяц, но чувствую, что одно из двух: или мне не
удается найти ключа к душе заглохшего древнего города, или ключ этот давно уже
потерян.
Я нахожусь в столице Генриха IV, в центре Гаскони; в
самом сердце поэтической, воинственной, остроумной, пылкой, славной страны; на
родине Монтлюка, Рокелора, Бирона, д'Артаньяна, Сирано де Бержерака и других
храбрых, но бедных гасконских кадет, воспетых Саллюстием де Барта, Александром
Дюма и Эдмондом Ростаном. Где же хоть отзвук, хоть легкая тень прежней жизни –
такой богатой и блестящей? Не съели ли ее, как многое другое, столь прекрасное
издали – порох, книгопечатание, революция, железная дорога и готовая пиджачная
пара со штатами навыпуск?
Жители Оша степенны, терпеливо-любезны, когда к ним
обращаешься с вопросом или за указанием. Никогда не торопятся, скупы на жесты.
Есть на всем городе тонкий налет меланхолической задумчивой усталости. Изредка,
когда я желаю доброго дня почтенному, пожилому буржуа, я слышу в ответ
старомодное и четкое:
– Je vous
salue, mon sieur…
Это звучит очень веско: “Я вас приветствую, мой господин”;
не хватает только для круглости фразы: “...в моем добром городе Оше”.
Днем очень мало людей на улицах и почти совсем нет их в
лавках. Только старые женщины – все в черном, в черных шляпах или косынках –
сидят на порогах домов и быстро мелькают вязальными спицами, озирая вскользь
каждого прохожего. Но по вечерам, когда спадет жара, посвежеет и потемнеет
воздух и зажжется электричество,– на главной улице начинается тоже гулянье взад
и вперед молодежи, как это бывает и в Коломне, и в Устюжне, и в Петрозаводске.
Девушки одеты по-парижски, черноглазы, с прекрасным цветом лица и очень милы. А
на освещенных верандах кафе, под платанами, мужчины солидно тянут свои
аперитивы, большей частью – когда-то знаменитый арманьяк, подлинный секрет
которого давно утерян.
На верандах редко увидишь канотье или фетровую шляпу.
Преобладает баскский берет, туго и крепко облепляющий всю голову, с пипочкой
наверху – для снимания перед сном. Этот берет очень низко надвинут на лоб,
почти закрывая его, что еще больше подчеркивает внушительность знаменитых
гасконских носов. Когда, сидя на веранде, я вижу вокруг себя эти загорелые
лица, жесткие черные усы, выразительные глаза, большие серьезные носы и слышу
непонятный мне местный говор,– я воображаю себя в садике тифлисского духана.
В маленьких кабачках иногда поют хором и – представьте,– к
моему удивлению,– не только на три голоса, но и стройно. До сих пор я привык к
тому, что во Франции поют все в унисон и каждый фальшиво. Но уже давно
известно, что у южан два пристрастия: музыка и чеснок. Могу свидетельствовать о
том, что ошский чеснок обладает особенно острым и сильным ароматом, и когда им
благоухают нежные женские уста, слегка затененные прелестным пушком,– это
выходит совсем трогательно.
Конечно, я могу ошибиться, но мне кажется, что в этом плоском,
скучном, невыразительном, сонном городе нет ни местной кухни, ни национального
костюма, ни легенд, ни старых обычаев и танцев.
Память о славном прошлом вся ушла на ту сторону Жира, в
Старый город, куда надо подняться или на сто семьдесят пять ступеней так
называемой “монументальной” лестницы, или в обход, кривыми горными улицами.
Там, как на блюдечке, стояла когда-то грозная крепость со
стонами саженной ширины, с башнями, амбразурами и бойницами, господствуя над
всей доступной взору окрестностью. Теперь от этой былой мощи остались лишь
молчаливые полуразвалины, кое-где реставрированные, кое-где заслоненные
новейшими однообразными домами; желтыми, плоскими, без карнизов и балконов,
казарменного типа.
Сверху вниз, путаясь между собою, бегут узкие крутые улочки,
носящие странное название “les Pousterles”, а по-итальянски “pusterla”1.
Это слово, видоизменившись, перешло и в современную
фортификацию под названием “la poterne”, потерна, что означает подземный ход.
Когда-то эти улицы, иные в ширину не больше человеческого размаха, а крутизною
круче сорока пяти градусов, крытые и замаскированные, служили ходами сообщений,
хранилищами припасов и путями для вылазок. И несомненно, по этим потернам на
головы атакующего врага скатывались огромные камни, лились потоки горячей смолы
и расплавленного свинца.
Я заворачиваю вдоль каменного невысокого парапета и еще
издали вижу синюю дощечку с надписью: “Старая потерна”. Спуск этой узкой улочки
так стремителен и резок, что у меня мутится в голове и слабеют ноги. В то же
время я с несомненной ясностью вспоминаю, что когда-то, давным-давно, в
позабытом ли с снe или в отдаленной прошлой жизни, я так же стоял на гребне
этой кручи, прежде чем спуститься в нее, и что тогда душа моя была вся скомкана
и раздавлена тягчайшей болью и злым унынием. Я знаю, что тогда я все-таки сошел
вниз, преодолев свои колебания, а теперь… смогу ли?
Но я и теперь пересиливаю минутную робость. Упираясь рукою в
стены крошечных серых домиков, цепляясь за подоконники, я медленно сползаю
вниз. Мне кажется, оставь я эти каменные опоры – я сейчас же покачусь
безудержно, стремглав вниз через голову и боком. А двое детей лет четырех-пяти
беззаботно играют посредине улицы!
Так доползаю я до низу. Стоя уже на ровной почве,
оглядываюсь назад. Отвесные стены улицы сходятся наверху в одну точку. А выше –
зубцы шпиля и жуткая башня крепости. Страшновато.
Да, здесь когда-то жили люди железной воли, великой
храбрости, жестокого веселья. Не они ли, украсив французскую историю военными
страницами, исчерпали силу народного духа и пламень народной крови. Пусть
гасконский крестьянин ест себе на здоровье свою воскресную курицу, но из
гасконских городов выветрилась поэзия!
Югославия
|
БЕЛГРАД |
Это – удивительный город. Он растет со скоростью новых
американских городов, но растет не от замысла и воли отдельных личностей, а от
естественного хода событий.
В. И. Немирович-Данченко рассказывает о том, каким
он застал Белград во время войны 1877–78 года. Это была всего-навсего
беспорядочная куча низких деревянных домишек под соломенными крышами, а над
этой деревнюшкой гордо возвышался каменный дворец короля… о полутора этажах. Но
вот прошло с этого времени не более сорока лет (за вычетом войн), и Белград
стал крупным европейским городом.
Подъезжая к нему – все равно, на пароходе ли, по Дунаю, или
в железнодорожном вагоне,– с восхищением видишь прекрасный, весь белый в зелени
город, живописно разостлавшийся по холмам и долинам, взбираясь высоко вверх. А
по вечерам он залит электрическим светом.
Правда, в старом, нижнем городе мостовая покамест еще
каменная и трогательно напоминает мне не то Устюжну, не то Наровчат, но уже на
каждой улице, на каждом углу идет лихорадочным темпом шоссейно-строительная
работа, уже пахнет в воздухе асфальтом, уже многие кварталы временно непроезжи,
и вот завтра-послезавтра Белград проснется с торцовыми мостовыми и с
асфальтовыми тротуарами. Художник П. А. Нилус говорил мне, что,
приехав в Белград вторично, после четырехлетнего срока, oн совсем не узнал
города: так он разросся и объевропеился.
Впрочем, надо сказать: я видел мимоходом тот будущий
аристократический квартал, где уже расположились в своих великолепных особняках
посольства влиятельных и высоковалютных стран. Какие широкие, важные и тихие
улицы, какие просторные авеню, как свежа, густа и красиво подстрижена зелень
длинных бульваров! Но все это дело частной инициативы и мало относится к
внутренней инстинктивной потребности города к расширению.
Дело в том, что Белград по своему географическому положению
издавна должен был занять место узла, перекрестка множества дорог, соединяющих
ближний и дальний запад с ближним и дальним востоком. Вот почему переполнены
всегда до отказа поезда, идущие в Белград, из Белграда и через Белград. Вот
почему по Дунаю, по этому мощному водяному пути, идут без конца огромные
грузовые пароходы и тянутся объемистые баржи. А на пассажирские пароходы трудно
протискаться.
Но это только начало. Югославия, за малыми исключениями,
страна чрезвычайно богатая и с очень большим будущим. Она богата хлебом и
зерном, отличным скотом всяких видов и жирными пастбищами; в ней обильно
вызревают яблоки, груши, сливы и ароматный крупный мускатный виноград; вина вдосталь
в каждом крестьянском доме, и если сорта его не особенно высокого качества, то
надо сказать, что и сложное искусство виноделия стоит в Югославии почти на том
же уровне, в каком оставил его великий винодел, наш славный праотец Ной.
Гористая часть страны изобилует множеством источников:
горячих, холодных, кипучих, серных, йодистых и прочих. Большинство из них
целебные. Еще важнее то, что из недр добывается собственный каменный уголь, и
уже, конечно, самое важное – это то, что совсем на днях профессор Х (жаль,
забыл имя) нашел в предгорьях несомненные и весьма солидные следы нефти.
Теперь, я думаю, понятно, почему город так инстинктивно
раздвигается вширь, почему так кипит и бурлит уличное движение и почему так
непомерно дороги здесь квартиры. Правда, эта дороговизна несколько
уравновешивается дешевизною съестных припасов. Так, считая на франки:
кило лучшего мяса – 6 франков; кило стерляди или осетрины – 25 фр.; кило
судака – 15 фр.; кило щуки – 10 фр. Хлеб почти даром. Если в
каком-нибудь трактире хозяин, во мгновенном безумии, вздумал бы поставить в
счет хлеб, то, вероятно, от его кафаны не осталось бы ни одной дощечки в
течение десяти минут.
Чтобы покончить со строительной горячкой – позвольте еще два
слова.
Конечно, строит и правительство, и строит, надо ему отдать
справедливость, широко и мудро. Так: оно выстроило громадные даже для
парижского масштаба здания: бактериологического института, института
экспериментальной медицины, клиники по внутренним болезням, но предупредительно
вынесло их почти за город, за Славию, за улицу Краля Милютина, очевидно
предвидя будущую городскую тесноту.
Вот именно клинику внутренних болезней, которой заведовать
будет русский профессор Игнатовский, я и осматривал, будучи приглашенным
русскими сестрами милосердия на чай с колбасой. Работать клиника еще не начала,
и профессор пока в отпуску2. Но
все здание, и палаты, и кабинеты врачей, я успел оглядеть, поражаясь той
широте, заботливости и практичности, с которыми все задумано и сделано в этом
семиэтажном доме, в который свободно бы втиснулся дважды скромный королевский
дворец.
Строиться Белграду вширь, не прибегая к зловещей помощи
небоскребов, осталось еще место, равное Парижу и Лондону со всеми их предместьями.
В этом я убедился, едучи на пароходике из Белграда в Панчево и разглядывая в
течение четырех часов почти необозримые окрестности города по правую и левую
сторону Дуная.
|
|
|
1. Итальянцы были лучшими
военными инженерами XI–XV веков. (Прим. А. И. Куприна.) 2. Сентябрь, 1928 г. (Прим.
А. И. Куприна.) |
|
|
|