EL CAMINO DE ALEJANDRO SANTIAGO
Марк Белкин

 получить по E-mail
 версия для печати

1

Получив пригласительную открытку из Bond Latin Gallery на выставку последних работ Алехандро Сантьяго, я тотчас изменил планы, чтобы не упустить шанс увидеть настоящую живопись. Такая возможность представляется не часто.

Судя по джинсам и джемперам, среди посетителей преобладали "новые деньги" - люди, тем или иным образом причастные к компьютерному и интернетному бизнесу. Они сбивались в кучки, обменивались фотографиями купленных картин, восклицали по поводу удачных приобретений и упущенных возможностей, обменивались визитными карточками. В воздухе порхали японский, китайский, испанский, немецкий акценты, слышались пятизначные цифры, географические названия, имена художников. Периодически кто-то начинал разыскивать взглядом владельца галереи Роберта Макдоналда. Улыбавшийся Роберт занял стратегическую позицию у импровизированной стойки и, заметив взгляд, дружелюбно кивал, приглашая соединить полезное с приятным - бокалом вина.
Чуть в стороне стоял виновник события, застенчивый, выглядящий еще моложе своих тридцати пяти лет человек, которого, если бы не место и публика, можно было принять за мексиканского крестьянина-нелегала - одного из тех, что денно и нощно патрулируют перекресток Army и Mission улиц в ожидании однодневной шабашки. Алехандро приехал из Парижа, привез новые работы. Он не знает английского языка, большинство посетителей - испанского. Но это не помеха. Все отдают себе отчет, что их пригласили на встречу с одним из крупнейших мастеров, чьи работы покупают музеи и коллекционеры, выставляют парижский Ритц и ЮНЕСКО. Сегодня редкая международная выставка мексиканской живописи обходится без картин Сантьяго... Нет, не "самородок из глубинки" - зрелый мастер.
Роберт жалуется на предпраздничную неразбериху, из-за которой картины были доставлены с опозданием "и только восемьдесят процентов против обычных ста было раскуплено до открытия выставки". Я протягиваю ему список приготовленных вопросов. Уложимся в полтора часа? С лихвой, уверяет он.
Завидую художникам: прямая перспектива, обратная...
В истории перспективы наползают друг на друга, как сплавляющиеся бревна в полноводье.

2

...Время от времени Алехандро советуется с переводчиком, и тогда они переходят с испанского на неизвестный мне язык. "Запотекский, - поясняет Роберт, - он остался языком повседневной жизни. Удивительно, правда?! Это как если бы в Италии продолжали дома разговаривать на латыни!" Штат Вахака (Oaxaca) на юге Мексики, район труднопроходимых гор, где обитает народ запотеков, испокон веку считался глухоманью. Даже сейчас туристские брошюры завлекают сюда "не потревоженной цивилизацией первозданностью". В этой болтовне есть доля правды. Горы всегда заставляли пришельцев - могущественных соседей ацтеков и майя, испанских конкистадоров и североамериканских первопроходцев рынка - дважды подумать, стоит ли игра свеч. В древности запотеки откупались данью, немалую часть которой, как явствует из высеченных в камне ацтекских архивов, составляли пользовавшиеся популярностью у имперской знати посуда, ювелирные поделки и расписные ткани.
Как для рядового француза или американца дымковская игрушка, армянская чеканка и таджикский ковер - все проходят под ярлыком "русских", так для меня и, боюсь, большинства читателей тольтеки, ольмеки, ацтеки, запотеки - все под гребенку "мексиканцы". Но сами жители Мексики помнят, охраняют и сохраняют различия в повседневной жизни. Что естественно, так как они в буквальном смысле принадлежат к разным народам. В силу сложных исторических обстоятельств, которые на бегу лучше не затрагивать, ни ацтекские, ни майя, ни испанские завоеватели не сумели разрушить культуры Центральной Америки, поэтому в обиходе сохранились древние языки, ремесла, обычаи.
Вот и сейчас напротив меня сидят два запотека, для которых понятие "мексиканец" столь же абстрактно, как для нас "советский человек", и мой вопрос, почему именно в Вахаке Руфино Тамайо решил открыть Школу Живописи, вызывает у них возглас удивления: а как иначе, он же запотек!
Но я забежал вперед.

3

Современная мексиканская живопись появляется на перекрестке трех революций: мексиканской, русской и европейского модернизма. Каждая из них имела самостоятельное значение, однако для Los Grandes Muralistas - Риверы (1886-1957), Сикейроса (1899-1974) и Ороско (1883-1949) - в большевистской воплотились сумма и смысл двух остальных. Социальные и эстетические эксперименты нового советского государства вызывали у них огромный интерес и сочувствие. В 1927 году, возвратившись из поездки в СССР, Ривера с восхищением писал о культурной политике коммунистов, создающих искусство "прозрачное как кристалл, твердое как сталь и связующее как цемент".
Вскоре история разведет их по разные стороны баррикад.
Диего Ривера, друживший с изгнанником Троцким, изобразил его и Ленина на фреске, заказанной Рокфеллером для нью-йоркского центра.
Альваро Сикейрос, напротив, вступил в компартию, принял сторону Сталина и стал организатором неудавшегося покушения на Троцкого. На протяжении десятилетий он поддерживал все изгибы советской политики, от коллективизации и Великого Террора до ждановских гонений на интеллигенцию.
Хосе Клементе Ороско больше волновал апокалиптический смысл истории, чем политика и доктрины. Но и он не остался чужд веяниям времени. На фреске для нью-йоркской Новой школы социальных исследований он поместил в ряду апостолов правого дела изображения Ленина, Ганди, Фелипе Карильо Пуэрте и Сталина.
Всем троим, однако, монументальная фреска виделась мексиканской моделью социалистического реализма.
Что бы мы ни думали сегодня о политических взглядах этих художников, каждый из них был гением. Без них невозможно представить живопись XX века. Я даже возьму на себя смелость утверждать, что монументальная мексиканская живопись стала самым большим вкладом коммунистических идей во всемирную историю изобразительных искусств.

4

Имя четвертого художника из когорты титанов и одного из героев нашего очерка, Руфино Тамайо, менее знакомо русской публике. Он всегда держался в стороне от политики, и одного этого было достаточно, чтобы перед его картинами и даже именем поставили Железный Занавес. Тем, кто не ощутил жара холодной войны на собственной шкуре, более того - тем, кого языки пламени не лизнули и по эту сторону Занавеса, трудно представить почти тотальный остракизм, которому подвергался в те десятилетия "всех станов не боец".
Здесь я позволю себе отступление личного свойства. О Тамайо я впервые узнал в России в конце 70-х. Из восторженного письма нью-йоркского друга явствовало, что мексиканский художник принадлежит к тому же поколению, что Миро, Дали и Эрнст, почитаем в мире искусства и действительно мастер феноменального класса. И хотя картин перечисленных художников я тоже никогда не видел, советский интеллигент имел свое понятие о чести: видеть не видел, но слышать был обязан! Имя оказалось досадно незнакомым...

Несколько лет спустя, уже в Америке, завидев в окне галереи надпись "Tamayo", я пошел на зов. Одной картины было достаточно, чтобы загореться желанием увидеть все, что он когда-либо написал! В 1986 году, прослышав об открытии в Мехико музея Тамайо, я не долго раздумывал и через неделю уже бродил по улицам мексиканской столицы. По мере приближения даты открытия музея в американской (!) прессе стали появляться статьи, в которых мимоходом рассказывались подробности странной истории. Тамайо якобы хотел подарить мексиканскому народу большое собрание собственных картин и личную коллекцию, взамен он просил государство выделить средства для создания музея. Государство же в лице сменяющихся президентов дар принимать... отказывалось! И художник, устав от споров с официозом, в конце концов построил музей на собственные деньги.
Не брать картины Тамайо?! Чушь, подумал я.

...До открытия оставалось несколько дней, и я начал ходить по музеям. Может, случайность, но из четырех грандиозных фресок Музея Изящных искусств в тот день три - Сикейроса, Ороско и Риверы - купались в лучах прекрасной современной подсветки, в то время как четвертая - одно из величайших творений Тамайо - была погружена во тьму. Возле нее не шумели посетители, экскурсоводы не пели на разных языках дифирамбы великой монументальной живописи Мексики. Книжный магазин при музее был доверху забит альбомами и открытками Tres Grandes Muralistas, но - по досаднейшей случайности! - ни одной репродукции Тамайо. "Давно не было", - разводили руками продавцы шести или семи самых больших книжных магазинов в центре города. Наконец в Музее Современного Искусства, пройдя анфиладу зал, где каждой "славе, гордости и чести национального искусства" было посвящено по обширнейшей экспозиции, я спросил служителя, где зал Тамайо? Он указал на соседнюю комнату. Там, среди прочих, висели две картины художника, не из лучших. "Все?" - "Да, сеньор, - ответил служитель. - В киоске при музее..." Тут даже наивный uno gringo russo почувствовал, как по его ушам расползается лапша.
Стоявший рядом изысканно одетый господин посоветовал зайти в книжный магазин, в котором я уже был, и я пожаловался ему на безуспешность моих попыток. "Видите ли... - раздумчиво протянул господин. Голос его, казалось, крепчал с каждой согласной. - Их нет как раз по той причине, что для вас в нью-йорках и парижах Тамайо - главный мексиканский художник. Нет, господа, он - ваш художник. Наши grandes de pintura болели душой за простого человека и шли в авангарде (так и сказал!) борьбы за лучшую жизнь". Довольный своей эскападой, господин сверкнул золотыми коронками, притронулся пальцами к шляпе, круто повернулся и ушел.
С незначительными вариациями ту же мантру я потом слышал от студентов, их преподавателей, задумчивых поэтов в кафе и владельцев респектабельных галерей.
Не наш.

5

C уходом со сцены Los Tres Grandes мексиканское искусство редко отмечается на европейском и североамериканском радарах. В 60-х годах приходит новое поколение художников, пишутся манифесты, устраиваются салоны, издаются журналы. Арнольд Белкин и Хосе Луис Куэвас развивают линию Ороско в монументальной фреске и станковой живописи, Эмилио Ортис и Франциско Икаса экспериментируют с идеями французских сюрреалистов и экзистенциалистов. Но в полотнах и графике объединений Nueva Presencia, Los Interioristas, в которые входит большинство сколько-нибудь значительных художников того времени, слышится эхо чего-то знакомого, где-то, когда-то, у кого-то виданного. Мексиканская живопись опрощается - из мировой в национальную. Картины редко покидают пределы страны, международные выставки (Израиль, Бразилия, Лос-Анджелес) проходят в стороне от центров мирового искусства.
Хотя в полотнах некоторых художников (Э. Ортис) ощущается влияние Тамайо, отношения между новым поколением и старым зубром оставались взаимно холодными. Тамайо был равнодушен к "неогуманизму" и "психологизму", из новых течений его интересовала только абстрактная живопись; в свою очередь, новое поколение вдохновляли художественные принципы Ороско, философские изыски новой французской философии, поп-арт. Эстетика Тамайо требовала ухода из сложившейся традиции политической и интеллектуальной ангажированности, возвращения к ремеслу как способу выражения внутреннего мира художника. Через индивидуальное - к универсальному.
В 1965 году отношения достигли точки замерзания: Тамайо отказался от присужденной ему премии "за гуманизм в живописи". По мнению упрямого художника, одно не имело отношения к другому.

6

"Алехандро, Вы знали Руфино Тамайо?"

"Да, он приглашал меня в свою студию в Вахаке. Три раза. В последний раз незадолго до кончины, и встреча не состоялась".

"Как он относился к Вашим картинам?"

"Говорил, что нравятся... Он расспрашивал о cochenille и amate, просил показать, как я с ними работаю".

Amate - бумага ручной выделки, технику производства которой запотеки освоили, по-видимому, несколько столетий назад. Испанцам очень нравился сочный пурпурный цвет cochenille, они полагали, будто индейцы создают краситель из особого сорта кактусов. Попытки получить cochenille из вывезенных в Испанию растений ни к чему не привели. Запотеки молчали, а испанцы не знали, что краска создается не из кактуса, а... из живущих на нем насекомых!
В зависимости от плотности, пористости и фактуры amate нанесенный на нее cochenille приобретает множество оттенков, от пастельных до очень густых. Алехандро Сантьяго, виртуозно владеющий древним ремеслом, научился ему у своей бабушки, деревенской знахарки.

7

Признаюсь, я скептически смотрю в музеях на людей, с придыханием восхищающихся индейскими тотемами, конголезскими ритуальными масками и копьями... Чужая культура - потемки; не всегда и пресловутый пуд соли помогает. Попытка возвести в прецедент трансплантацию ранними модернистами африканской культуры в европейскую кажется мне сомнительной. Нужен гений. И не каждому гению задача под силу. Пикассо смог. (И недаром на вопрос, кто из художников XX века ему ближе других, Алехандро Сантьяго сразу же называет имя великого каталонца.) Тамайо смог.
Но интересно: на кончике языка молодого художника оказалось не ближнее имя, а дальнее! Думаю, однако, Сантьяго не оговорился. И скорее всего прав. Хотя понять это нелегко.
Новые картины Алехандро подтверждают рассказы владельца галереи Роберта о необыкновенной открытости художника, способности переосмысливать увиденное в Париже, Токио, Нью-Йорке, не упуская из фокуса традицию... В них ощущается работа мысли, постепенный уход от фольклорных образов к более абстрактным и индивидуальным.
Как, что, почему именно в этом человеке и в такой, а не другой форме сработало - тайна, гадать о которой можно разве что в суперсослагательном наклонении. Но за всем этим стоит сложное пересечение идей с идеями, событий с идеями, событий с событиями. Безусловно, распахнутый модернистами шлюз в европейскую культуру, отказ от понятия "прогресса" в искусстве, сдирание с культуры расовых и иерархических струпьев - главные вехи. Однако в ряд с Пикассо следует поставить негритянскую певицу Жозефину Бэйкер, Первую мировую войну, хаос, послевоенную нищету, превратившие Париж в открытый город; большевистскую революцию с ее призывом к созданию бесклассовой универсальной всемирной культуры, входящим, как рука в перчатку, в модернистское открытие равенства всех культур; новые технологии в судостроении, позволившие не слишком богатому Диего Ривере пересечь океан и влиться в двунадесять языцей парижского художественного мира. И множество других подробностей мировой истории, незримо, но явственно присутствующих в живописи Сантьяго.
Посетители музеев, галерей, покупатели альбомов и сувениров конца XX века, возможно, не отдают себе отчета в том, что они видят африканскую скульптуру сквозь призму кубистов. Без ее отражений в обе стороны изображения бенинских воинов и причудливые дагомейские амулеты остались бы тем, чем были до появления призмы - ритуальными принадлежностями.
Ривера, Сикейрос и Ороско поставили перед призмой мексиканский эквивалент "африканского примитива" - различные культуры доколумбовой Америки. А саму призму видели инструментом на службе идеи революции. Когда вы смотрите на гениальные монументальные фрески в Мехико и Гвадалахаре, сквозь призму на вас наплывают символы: величия древних цивилизаций Мезоамерики, антиколониализма, трагической истории Мексики... Но сама народная культура, древняя и современная, остается по-прежнему за семью печатями. Не в последнюю очередь потому, что на фресках она формулообразна, переменный аргумент универсальной революционной функции. Оттого герои ацтекского эпоса кажутся ряженными, близнецами патриотических алеш поповичей и добрынь никитичей. Сама форма гигантских многосложных композиций - море фигур, лиц, в котором индивидуальное соподчинено стихии масс, созвучна эпохе Революций и Диктатур (1920-1950-е), ее идеям.

8

Живопись Los Tres Grandes уводила в тупик. Как Гоголю писательства, Ривере, Сикейросу, Ороско недостаточно было живописи, они хотели делать Историю - и подчиняли ей ремесло. В анналах XX столетия, пожалуй, нет более яркого, выпуклого конфликта между так называемым "искусством ради искусства" и искусством внеположенной цели, чем противостояние гениев - одинокого Руфино Тамайо и всемирно обласканных признанием и почитанием muralistas. В действительности конфликт был гораздо глубже. Он - о природе, державности изобразительного языка, возможностях и способности превозмогать время.
Тот же поединок, но с другим "оружием" в руках протекал в первой половине века в Германии, внутри поколения немецких экспрессионистов, чья творческая энергия, неповторимая образность и даже ремесло сжимались, как шагреневая кожа, вместе с породившими их обстоятельствами, политическими идеологиями, социальными страстями. Как в шекспировской трагедии, погибли все. И Кете Кольвиц, чей талант - клетка за клеткой - съедал рак служения обиженным и угнетенным мира сего; и Отто Дикс, отчаянная попытка которого вытащить себя за волосы из всеприсутствующей политики во всеприсутствующее христианство обернулась бесплодием; и великий рисовальщик Георг Грош, чья кисть бессильно обвисла с окончанием хаоса 20-х, - никто лучше его не мог выразить оскал харь, но эпоха 30-х: опущенные уголки губ, притаившийся в притворной нормальности страх, яд покорности - оказались выше его таланта.
Шум улицы их породил, тишина их убила.
Подобно своим противникам, Тамайо принял близко к сердцу модернистский пафос равенства культур. Cегодня, когда выражение los quatros grandes потихоньку вытесняет los tres и вчерашний изгой включен в официальный пантеон, Тамайо обретается в нем на правах "малого гения". Не Пушкин, но Фет. Меж тем он, почти как былинный герой, в одиночку отмыл живопись от наносов истории, направлений, философствования - короче, от всего, что не она сама, цвет и форма. И произошло чудо: образы приобрели глубину! Сквозь таинственные полуабстрактные фигуры, непривычные глазу цветовые гаммы проступила странная реальность. Думаю, не один я, дотоле равнодушный к орнаментам и сюжетам древних мезоамериканских культур, увидел их сквозь призму тамайевских полотен совсем иными. Впервые - увидел. И не историю с этнографией, а другую художественную реальность. Ее чуждость уже не отталкивала, но, напротив, притягивала.

9

Картины сами к публике не приходят, и потому роль посредника - мецената, владельца галереи, устроителя салона - в последние десятилетия стала предметом пристального внимания историков.
Ежедневно от Токио до Буэнос-Айреса проходят сотни выставок, на которых появляются тысячи картин, по большей части ни для кого кроме галерейщиков и выставляющихся художников не представляющих никакого интереса. Репутации создаются не полотнами, но числом богатых людей, которых мытьем и катаньем удается убедить в "выгодном помещении капитала". В живописи преобладают любительство, литературщина, трюкачество и демагогия. Успех или провал картины зависит не от ее качества, а от критических рецензий или - назовем вещи своими именами - вполне бессмысленной процедуры перевода визуального в словесное, переработки одной разновидности мусора в другую.
В терминах экономики, крохотную площадку на вершине пирамиды рынка изящных искусств занимает биржа, где эквивалентом blue chips служат "старые мастера", а основу фондов составляют имена и репутации; ниже ее, вплоть до основания, располагаются галереи - в сущности, специализированные мебельные магазины.
Это, легендам вопреки, немногим отличается от того, как обстояло дело в прошлом. Тон всегда задавали люди, больше смыслившие по части денег, чем живописи. Исключения были редки, многие истории о беззаветных галерейщиках апокрифичны и основаны не столько на прижизненном деловом успехе, сколько на посмертной славе художника.
Роберт Макдоналд редко говорит об "искусстве", гораздо реже других галерейщиков - об успехе и деньгах, не презирает клиентов и не строит из себя благодетеля человечества. Бизнес - а это бизнес! - непростой, картины - товар капризный: расходы на перевозку, пересылку, страхование, содержание галереи в центре избалованного зрелищами города, необходимость всегда иметь заначенные несколько тысяч, чтобы поддержать художников, переждать неплатежи, пережить покупку картины в кредит - хоть не клади чековую книжку в карман! Какую роль в этом процессе занимает живопись? Чтобы заниматься куплей-продажей картин и скульптур, их не обязательно любить, достаточно уметь торговать. И поскольку покупатели картин сделаны из того же мяса и костей, что покупатели рубашек и кефира, продажа картин немногим отличается от продажи любого другого товара. Откровенное барышничество вредит делу и, как ни грустно признавать, преданность "святому искусству" - тоже. Попросту говоря, и здесь нужен особый талант. Он появляется вместе с опытом. Тогда-то и обнаруживается, складываются ли видимо не связанные между собой природные дарования в профессиональную сумму.
Молодому художнику из Лидса не сиделось дома. Вторая половина 70-х... Казалось, Бог Искусств прописался в Америке: поп-арт, эксперименты со спонтанным творчеством, слияние эстетик Востока и Запада... В Калифорнию!
У новоиспеченного эмигранта было три фундаментальных недостатка: любовь к живописи, хороший вкус и отсутствие денег. Первое - дело личное, последнее в порядке вещей, но все вместе - в данное время, в данном месте - образовывали гремучую смесь! Роберт довольно быстро понял, что хотя жить в атмосфере молодежной революции приятней, чем в провинциальной Англии, к живописи все это отношения не имеет. Если не принимать за таковую консервные банки Энди Уорхола. Но, как было сказано, парень любил живопись и знал в ней толк...
Однажды он увидел в сан-францисской галерее картины Тамайо. Имя, образы были знакомы по репродукциям, но в подлинниках... - В чем разница, Роберт? - Не знаю, живопись, наверное... Обжившись, он поехал в Мексику посмотреть в музеях любимого художника. То было начало неистовых Восьмидесятых, беспрецедентного десятилетия, когда шальные деньги перевернули рынок искусств с ног на голову! Каждый аукцион ставил рекорд цен на работы любого сколько-нибудь известного художника, в воздухе стояло безумие. По контрасту, в Мексике оригинальные миксографии Тамайо, картины Коронеля и других художников стоили дешевле, чем клочок туалетной бумаги с автографом Шагала в Америке. И это была живопись, хорошая, настоящая. Попробовать?..
Занял деньги, купил несколько работ Тамайо. Снял небольшую галерейку в Окленде. Вскоре выяснилось, что в словах моего мексиканского собеседника была доля правды: в Америке Тамайо явно любили больше, чем дома. Продал, поехал за другими, начал ходить по мастерским в Мехико, Вахаке, присматриваться, осторожно покупать. В прошлом сам художник, взял за правило не брать на комиссию, а покупать сразу, за наличные. Это вызывало доверие. Человек практического ума, Роберт понимал извечную дилемму искусства: вкус редко подкрепляется деньгами. Не жадничая, продавал по умеренным ценам, создавал клиентуру.
Несколько лет назад в галерею пришли два молодых мексиканца. Один достал из сумки несколько фотографий. Кто художник? - спросил Роберт. Говоривший по-английски показал на товарища. - Скажите ему, что я покупаю все. Да, это был не сегодняшний Алехандро, но даже по фотографиям (!) было видно, какой в нем заложен талантище. - Увы, эти картины уже проданы, - сказал художник, - но будут другие. Я изъявил готовность покупать все, что он напишет. - Керамику тоже? - Все.
Контракта, - что по американским понятиям беспечность на грани преступления! - не заключали. Он - человек слова, я - тоже, мы в одной лодке. Для Алехандро его живопись - вся жизнь, для меня - возможность, не унижаясь до трюков, заниматься любимым делом. Мы оба понимаем, что все плоды успеха: материальное благополучие наших семей, его желание видеть, пробовать мир на зуб, мое - для себя, детей - собрать приличную коллекцию латиноамериканской живописи - проистекают из совместной работы. Посредник нужен только в деле, а здесь оно настолько неотделимо от всей жизни, что нужды в адвокатах, бумагах нет.

10

Полотна Сантьяго действительно удивляют. Даже Тамайо, стремившемуся очистить картины от вторичных признаков - эквивалента абриса кремлевских куполов или едва заметной кириллицы - не удалось до такой степени освободить свою живопись от внешней "мексиканности", позволить самим полотнам, внутреннему миру говорить о роде и племени автора. Яблоки Сезанна и композиции Кандинского не имеют отечества, портреты Рембрандта - имен, бутылки Моранди - наклеек.
Алехандро удивлен! А образы Dia de muerte? Но я не вижу в экспрессивных фигурах даже намека на этот мексиканский сюжет. Впрочем, если присмотреться... (Сомнительный комплимент, - шепотом комментирует Роберт. Но никто не обязан видеть картины глазами художника! - также шепотом протестую я и перевожу разговор на другую волнующую меня тему).
Вековые традиции запотеков - понятно, но откуда в его живописи столь зрелая современная манера? Школа Тамайо? Имеется в виду первая в Вахаке школа живописи, которую Тамайо построил на свои деньги в 1974 году; Сантьяго поступил в нее в 1980-м. Да, школа, - говорит Алехандро. Но произносит слова как бы через силу, неуверенно и не то чтобы охотно. Я озадачен, поскольку собирался задать добрую дюжину вопросов о школе, методе обучения, ее роли и т.д. Позднее Роберт прокомментировал эпизод.

Разговор о школе Тамайо стал обязательным атрибутом всех статей о вахакских художниках. Я знаю, ты их не читал, но это настолько напрашивающаяся драматическая линия, что никто не в силах избежать соблазна. Дети Тамайо! Сим победиши! Школа безусловно сыграла роль, хотя никто не вспоминает о ней с придыханием, а когда говорят, то больше о первом директоре, чем о Тамайо.
Он не мешал им быть самими собой. Место же el grande Руфино в становлении нового поколения вахакских художников, откровенно говоря, непонятно. Картины? Да, в Вахаке есть музей Тамайо, несколько картин, не из лучших. Хотя, конечно, тень великого художника витает над долинами... Многие забыли, кто-то не знает, но за последние тридцать, сорок лет Вахака дала мексиканской живописи как минимум двух выдающихся мастеров! В 50-60-х - Родольфо Нието, в 70-80-х - Франциско Толедо. Ты знаешь, как я люблю живопись Сантьяго. Надеюсь, он уже стоит с ними в одном ряду. И Нието, и Толедо безусловно шли по стопам Тамайо, возможно, не столько вдохновленные его живописью (хотя и не без этого), сколько открытостью, желанием учиться, заимствовать, отбрасывать взятое, перерабатывать его в нечто свое. Оба прошли через Париж - как Тамайо позавчера и Алехандро сегодня; оба вернулись, создав свои лучшие картины дома, и, обрати внимание (достает с полки альбомы), нужно очень внимательно смотреть их картины и хорошо знать мировую живопись, чтобы увидеть европейские влияния.
Что я хочу сказать? Алехандро вышел из двух традиций - народной и современной. Тебя, сколько я могу судить по вопросам, больше интересует последняя, меня - культура запотеков. Подозреваю, ты ее недооцениваешь... Веяния, течения, споры, политика, Los tres grandes... До столицы как до бога! Там и дороги-то появились сравнительно недавно, какой Мехико, народ из деревень в Вахаку еще в середине 80-х ходил по козьим тропам! Что-то очень, очень прочное и надежное закладывается в этих людей с детства... Тебя удивляет, откуда у парня такая по-настоящему, без выкрутасов, современная живопись? Он не сможет - никто не сможет - ответить сегодня на этот вопрос. Как Тамайо: вернуться туда, откуда вышел?
Нет, не вернуться - возвращаться! Уходить и возвращаться. Ты помнишь, что ответил тебе Алехандро, когда ты спросил, что он хочет выразить в картинах, кроме самого себя?

Да, я помнил. El camino, - сказал он, широко улыбаясь, и все сидящие вокруг стола, пришельцы из трех стран и двух континентов, понимающе кивнули. Путь.

Декабрь 1999

См. ИФ-вернисаж

поставить закладку

предыдущая	в начало	следующая