Г.С. Фидлянд
ДАНТОН
ДАНТОН В БОРЬБЕ
ЗА БУРЖУАЗНО-ДЕМОКРАТИЧЕСКУЮ РЕСПУБЛИКУ
(февраль 1792—май 1793 года)
Накануне революции Дантона знали в квартале адвокатов, в кафе Пале-Рояль; в 1791 году он был знаменитостью в бывшем дистрикте Кордельеров, в секции Французского театра; через год его имя гремело по всей Франции. Историки, охотно распределяющие революцию между ее руководителями, называют 1792 год, год создания республики во Франции — "годом Дантона", как следующий, 1793 — "годом Робеспьера". Что способствовало этому быстрому подъему Дантона на вершины революции?
О великом человеке и прежде всего о крупном политике не может быть единства мнений. Для одной классовой группы он великий гений, для других — он ничтожество или исчадие ада. О Дантоне и современники и будущие историки высказывали различные, прямо противоположные суждения. В жерминале 1794 года Сен-Жюст предъявил Дантону обвинение в контрреволюционном заговоре от имени революционной Франции, он утверждал: "Когда ты, Дантон, 10 августа 1792 года видел приближение бури, ты сбежал на родину в Арси-сюр-Об, ты бежал от опасностей, которые окружали свободу. Патриоты больше не надеялись тебя увидеть, но, вынужденный стыдом и укорами, ты, узнав, что падение тирании прекрасно подготовлено и неизбежно, вернулся в Париж 9 августа. В эту опасную ночь ты отправился домой спать. Ты был затем увлечен преданными друзьями свободы на заседание Марсельской секции (так называлась в 1792 году секция Французского театра), ты выступил здесь, но все уже было готово. Восстание было в полном разгаре".
За два года до этого утверждения Сен-Жюста современники иначе смотрели на дело. Они были уверены, что Дантон, именно Дантон, был вождем и инициатором революционного движения. В этом смысле редактор газеты "Оратор
88
революции" Фрерон за несколько месяцев до 10 августа утверждал: "Секции, послушайте меня, разве не исполнилось то, что я предсказывал? И вот я вам предсказываю — Дантон спасет Францию, если вы дадите ему возможность ее спасти. Вам нужны люди с большим характером, которые знают, как поступать с врагами и которые сумеют их устрашить. Вам нужны люди, которые сумеют проникнуть в их планы, быстро и решительно разоблачить и уничтожить их злые намерения. Кто лучше Дантона сможет выполнить эту благодарную задачу? Кто лучше Дантона до сих пор разоблачал заговоры? Кто имеет столько врагов в Париже? Почему все это? Это потому, говорю я вам, что он создал дистрикт Кордельеров, которому он отдал свою огненную душу... Дантон имеет многочисленных врагов, потому что он открыто объявил себя защитником прав человека и гражданина".
Но если так отличались друг от друга суждения современников, то еще более разнятся оценки Дантона историками. Для одних Дантон "верный друг свободы и революции", для других — "демагог и агент правительства Людовика XVI". Для одних — великий вождь революционного восстания, для других — хитрый авантюрист, умеющий вовремя приспособиться к любой власти. Разве можно более резко сформулировать мысль историков о Дантоне-авантюристе, чем это сделал Матьез, заявляя: "Дантон стремился прежде всего к власти и высокому положению. Он не углублялся в теорию, системы. Все силы его ума направлены к ближайшим практическим целям, которые он стремится осуществить. Он не пренебрегает неблаговидными средствами. Наоборот, он умеет напечатать даже в газетах противников маленькие дружеские сообщения. Он был артистом в искусстве организовать рекламу вокруг своего имени. Он заботился о своих жестах. Недаром у него друг — артист театра. Он слишком ловок, чтобы скомпрометировать себя в жгучих вопросах, подобно Робеспьеру. Он лавирует между Робеспьером и Бриссо, когда приходится делать выбор в серьезном вопросе войны и мира. Он знает, что Бриссо близок к власти, и он сохраняет сношения с ним, но он знает также, что Робеспьер владеет сердцами масс, и он щадит эту силу. В слове "приспособление" для него нет ничего одиозного. Он пробуждается от своего долгого оцепенения только в недели, которые предшествуют революции 10 августа, после того как потерпел неудачу в своих стремлениях к министерскому портфелю, когда бахвальство Лафайета, угрозы герцога Брауншвейгского,
89
близорукость двора вызвали восстание парижских санкюлотов. Он держит затем нос по ветру. Но даже и теперь он оставляет себе лазейку, если верить Лафайету. Он посылает своего друга Фабр Д'Эглантина для переговоров с двором. Между тем сам отправляется на несколько дней в Арси, чтобы взглянуть на свои приобретения, взглянуть глазами крестьянина, счастливого при виде округления своих владений, он возвращается только накануне восстания, чтобы пожать плоды его".
Эта характеристика низводит Дантона с того пьедестала героя революции, на который его подняла буржуазная историография. Историки Мишле, Бужар, Робине, Филосар, Конт, Олар и социал-демократ Вендель не перестают, однако, восхвалять его. Ничего другого, кроме характеристики Дантона, данной Мишле, они все и не приводят: "Дантон не желал ничего иного, как быть Дантоном, т. е. применять ту громадную внутреннюю силу, которой он обладал. Он совершенно не стремился к официальному политическому могуществу, инстинктивно чувствуя, что сам был естественной мощью, стихией, силой, подобно громовому удару или океану. Быть королем, какое убожество! Стать королем революции, погубив ее. Не значило ли это только принизиться для того, кто чувствовал себя самой революцией?"
Но обе характеристики — Матьеза и Мишле — страдают одним: они остаются не классовыми, а личным и характеристиками. Они не отвечают на вопрос о том, кем был Дантон, что дало возможность малоизвестному адвокату подняться до руководства революцией. Дантону была чужда метафизика, он не любил говорить о принципах, о параграфах катехизиса. Он апеллировал к практике, и только к практике повседневной действительности,— с гордостью отвечают его буржуазные апологеты. Во имя "отечества" он указывал на требования дня, а не на абстрактные идеалы. Робеспьер и Марат направляли внимание масс в далекое будущее. Дантон давал прямые ответы на непосредственные требования момента. "Революция,— говорил он,— не может быть осуществлена геометрически".
Дантон верил только в энергию, которая, по его словам, "создает республики". Он поэтому не интересовался теоретико-политическими разногласиями в рядах демократии. Само отечество для него имело конкретное классовое содержание. Он твердо помнил, что необходимо пойти навстречу народу, потому что, если народу не будет воздано по спра-
90
ведливости, он сам себе воссоздаст эту справедливость. Отсюда и его политическая программа ― программа либерального буржуа. Требования демократии не шли у него дальше требований равенства перед законом. Охрана собственности была одной из его излюбленных идей. Он ничего не желал знать о философских разногласиях своего времени. Будучи деистом и даже материалистом, подобно своему учителю Дидро, он считал религию необходимым социальным установлением для масс, для охраны строя экономического неравенства. "Оставьте им, ― говорил он, ― этот предрассудок".
Основным и решающим принципом его поведения был оппортунизм, оппортунизм, доведенный до степени догмы. Когда революционное движение шло вверх, он обучал либералов: "Будьте с народом. Необходимо быть с народом". Когда революция шла вниз, он заявлял народу: "Да, мы будем продвигаться вперед революционным шагом, если даже погибнет все, но победив, вспомним о мудрости; в соединении этих
91
двух элементов мы найдем спасение отечества". Он был патриотом, и как типичный буржуа готов был разорить все человечество во имя интересов Франции.
Мишле прекрасно подметил, что в Дантоне под внешностью адвоката и великого оратора жил подлинный мужик-кулак. Это видно было по его внешности—могучей шее, широким плечам и сильным рукам. "Страшное лицо циклопа, жестоко изрытое оспой, напоминало лица из деревенских глухих углов... С незначительными оттенками, вызванными воспитанием и положением, он остался таким, каким родился: энергичным и хитрым малым, каких часто встречаешь среди крестьян Шампани—лукавых земляков добряка Лафонтена... Эти простые люди просты только по виду. Они усваивают легко любые принципы. Принимаясь за дело, они готовы усвоить любую сомнительную доктрину с двойной моралью — общественной и личной, причем ради первой в случае необходимости могут пожертвовать второй".
Вот почему Дантон так часто и так много в своих речах говорил о деньгах. Для них он находит универсальный термин: "Методы политического воздействия". Он рекомендует неоднократно Конвенту прибегать к этому средству, по его мнению, решающему в борьбе с контрреволюцией: деньги спасут Францию. Поэтому в речах Дантона больше чем у кого бы то ни было другого из деятелей революции преобладает "Я". За эти особенности своего таланта Дантон получил кличку "Мирабо черни". Если хотите, одна из причин его успеха — его внешность. "Посмотрите на эго чудовище!"—говорят со всех сторон. Огненный темперамент и малая обремененность принципами делают его особо популярным оратором среди мелкобуржуазных масс Парижа, поднятых на борьбу революцией. Его голос звучит, как залп из пушек, зовущих солдат на штурм... Сам не отличаясь смелостью, он призывает к энергии и решительности. Его речи — сплошная импровизация, они всегда импульсивны. Он говорит короткими рублеными фразами, стремительно бросаясь вперед, украшая и усиливая свою речь широкими жестами, пугая слушателей своим голосом, своими угрозами.
Этот революционер — типичный буржуа — любит наряжаться; инвентарь его гардероба, составленный после смерти, говорит о том, что он понимал толк в роскоши. "Я достаточно кутил, достаточно ласкал девушек. Сейчас можно умереть",— говорит он перед казнью, подводя итог своей жизни. И в то же время он ведет "примерную" семейную жизнь буржуа.
92
Он округляет свою собственность, свое состояние. Слухи о продажности Дантона не мешают его популярности. Его ораторские импровизации не лишают его выступлений политической целеустремленности.
Дантон импонирует всем буржуа-историкам — реакционеру Тэну и либералу Олару — именно тем, что, свободный от принципов, он блестяще проводил свою систему оппортунистической политики. Буржуазия только в 1792 году оценила эту особенность Дантона и оценила по заслугам. Когда революция превратилась в гражданскую войну, когда перед либеральной буржуазией встал вопрос о том, как задержать ее дальнейшее развитие и вернуть ее назад, когда летом 1792 года буржуазия обнаружила, что опасения Барнава оправдались, она поняла, что задача мудрой революционной политики сводится к тому, чтобы сделать "левый маневр", отбить наступление контрреволюции и удержать выступление народных масс. Дантон был одной из наиболее подходящих фигур для выполнения этой задачи. Его искусство демагога было в этом случае особенно полезным. Историк Мишле, превозносящий Дантона, сам рассказал нам об этом его искусстве. После революции 10 августа Дантон на улице попал в толпу разъяренных женщин, требовавших от него решительных мер для борьбы с богачами,— мер против революционной разрухи. Проклятия посыпались на его голову. Его приперли к забору и готовы были растерзать. Он не смутился. Он встал на тумбу и,— с восторгом говорит Мишле,— "чтоб успокоить... начал с того, что принялся ругать санкюлоток их же языком. Первые слова его были грубы, почти непристойны. Слушательницы были смущены". Постепенно он начал их успокаивать, затем устрашать и наконец добился того, что они с триумфом проводили его.
Искусство Дантона-оратора, его умение сближаться с народными массами, его умение среди мелкобуржуазных масс Парижа находить опору для буржуазной политики парламента, его умение увлекать за собою трудящихся окраин, чтобы заставить их служить интересам другого класса, делали его бесценной политической фигурой для либеральной буржуазии и помогли ему летом 1792 года подняться на вершину революции.
Когда Дантон был избран министром и фактически стал во главе революционного правительства, Кондорсе писал о нем: "Меня обвиняли в том, что я отдал свой голос Дантону для избрания его в министры юстиции. Так вот мои мотивы:
93
необходимо было иметь в министерстве человека, пользующегося доверием того самого народа, восстание которого опрокинуло трон. Надо было иметь в министерстве человека, который своим влиянием мог бы сдержать презренных ставленников благодетельной, славной и необходимой революции и нужно было, чтобы этот человек своим даром слова, своим умом, своим характером не унизил ни министерство, ни членов Национального собрания, которым приходилось иметь с ним дело. Только Дантон обладал этими качествами. Я его выбрал и не раскаиваюсь в этом. Возможно, что он несколько преувеличивает основы народной конституции в смысле излишних уступок народу... Но принцип действовать только с народом и через народ, руководя им, единственный принцип, который во время народной революции может спасти законы. Потому что все партии, которые отделяются от народа, гибнут вместе с революцией".
Адвокат Дантон, еще малоизвестный во Франции весной 1792 года, стал вождем революции после 10 августа. В годы Конвента Дантон продолжал выполнять свою роль, что дало основание Марксу говорить о Дантоне, как о вожде Болота. Под Болотом в годы революции понимали ту многочисленную фракцию депутатов Конвента, которая расположена была между монтаньярами — депутатами Горы, и жирондистами. Как вождь Болота, Дантон надеялся, что он сможет добиться примирения между этими враждующими партиями. В этом смысле самой характерной является его речь, произнесенная им в ноябре 1792 года в связи с решением о прекращении выдачи жалованья священникам. Жирондисты — ученики просветителей, готовы были разрушить церковь во имя торжества революции, но Дантон предупреждает их: "Можно потрясти всю Францию до основания слишком поспешным применением к жизни философских принципов, которые мне лично очень дороги, но для восприятия которых народ и, главным образом, жители деревень недостаточно созрели... Предложение о прекращении выдачи содержания священникам было мотивировано философскими идеями, которые мне дороги, но человек, обиженный судьбой, ищет удовлетворения в мимолетных утешениях. При виде богача, удовлетворяющего все свои желания и потворствующего всем своим прихотям, в то время как бедняк сам должен ограничить потребности самым необходимым, он ищет утешения в вере. Он верит в то, что в другой жизни он будет с излишком вознагражден за все свои земные страда-
94
ния, и это служит ему великой поддержкой. Оставьте ему это заблуждение. Отложите всякие разговоры о морали и философии до того момента, когда народ настолько просветится, что сможет в достаточной мере уразуметь истинную ценность религиозных верований. Подождите до того времени, когда у вас будут такие проповедники морали, которые смогут вдохнуть в молодую еще душу народа полное понимание его былых заблуждений.
Да, оставьте ему его заблуждения, но просвещайте его. Скажите ему вполне определенно, что задача Конвента не разрушать, а усовершенствовать, что он преследует фанатизм именно потому что хочет свободы религиозных мнений. Пусть народ не боится потерять то единственное, что привязывает его к земле — в том случае, если он не обладает земными благами".
Так энергично защищает Дантон интересы собственности в буржуазно-демократической революции. Но в отличие от жирондистов, последовательных представителей торгово-промышленной буржуазии, он защищает эту собственность, вступая в компромисс с плебейскими массами. Дантон хочет быть головой этих масс, классово-неорганизованных и плетущихся пока в хвосте за буржуазией. До тех пор пока Дантону удавалось руководить этими массами, господство буржуазии было незыблемо. Ее власти могла грозить опасность только тогда, когда плебейская оппозиция нашла бы своего собственного вождя, отбросив Дантона. В 1792 году в момент углубления революции в первый период гражданской войны личные особенности Дантона, его достоинства и пороки представляли собой замечательное сочетание демагогии и буржуазного разума — тот демократический оппортунизм, который помог народным массам сбросить короля, а буржуазии удержать власть в своих руках.
Дантон не любил писать. Он действовал словом, но в этих условиях слово стало мощным орудием борьбы, со словами было тесно связано революционное действие. Ораторский талант сделал из вчерашнего адвоката — трибуна предместий, а из трибуна — министра революции, волею народа, но в интересах буржуазии.
Расстрел народа на Марсовом поле в июле 1791 года был завершением первого, сравнительно мирного этапа революции. Событие это стало исходным пунктом для новой эпохи — эиохи гражданских войн. Экономический подъем 1791 года закончился. Следующий год стал годом глубочай-
95
шего экономического и политического кризиса. Тщетны были призывы к порядку, к завершению революции. Крупные собственники очень скоро, уже с весны 1792 года, почувствовали необходимость организовать самозащиту. "Проснитесь, люди,— писал автор одного памфлета,— все вы, владеющие собственностью, очнитесь от летаргического сна, в который вы погружены, уже более двух лет. Не медлите ни одной минуты. Над вашими головами со всех сторон собираются тучи... Собственники, кто бы ни были, воздержитесь от того, чтобы отстаивать ложное учение: люди, у которых ничего нет, не равны вам".
О какой собственности идет речь? Речь идет не только и феодальной собственности старого порядка, но и о новой, законом охраняемой, собственности буржуа. Страх собственника перед плебейской массой мешал революции покончить с феодальным прошлым, этот страх стоял на пути торжества революции. Исключительный экономический подъем 1791 года был особенно чувствителен после продолжительного и тягостного застоя хозяйственной жизни, которой предшествовала революция. Но благополучие это было весьма непрочным. Выпущенные правительством бумажные деньги скоро начали падать в цене, цены росли, росла дороговизна и "анархия" хозяйства — начался экономический кризис. Он был результатом не случайных политических причин, а коренился в самой социально-экономической организации, созданной в первые годы революции половинчатыми реформами. Кризис был вызван сохранением феодального строя, неспособностью буржуазии разрешить крестьянский вопрос. Чем дольше "реформы" задерживали революционное разрешение вопроса, тем более запутанными становились социально-экономические отношения в стране, обострялись классовые противоречия в городах и деревнях, распадались связи сельского хозяйства и промышленности — гражданская война становилась неизбежной и необходимой. Так новая революция продиктована была глубочайшими экономическими причинами.
Народные массы не ожидали призыва буржуазных политиков из Парижа. Они проявили революционную инициативу, они действовали решительно и энергично. "Сегодня в Рошфоре,— жалуется монархист Мале-дю-Пан,— бунт, и портовые рабочие вынудили муниципалитет развернуть красное знамя военного закона. Завтра население Лилля, не желая обменивать свое серебро и ассигнации на клочки бумаги,
96
именуемые "билетами доверия", собирается толпами, угрожает гарнизону, и властям с трудом удается подавить волнение".
С весны 1792 года повсюду началось катастрофическое вздорожание хлеба; цены достигли уровня 1789 года. Продовольственные беспорядки стали обычным явлением. Повсюду народ самочинно принимал меры к установлению дешевых цен на хлеб. Продовольственные волнения быстро перерастали в политическую борьбу с деспотизмом и спекуляцией. Весной 1792 года в городе Этампе народная толпа убила мэра Симоно, которого не без основания подозревали в спекуляции хлебом. Отряды крестьян из соседних деревень под звуки набата, вооруженные ружьями и вилами, ворвались в город в базарный день, обложили зерновой хлеб таксой, конфисковали имущество сопротивляющихся собственников, наказали спекулянтов и вернулись назад. Местный гарнизон не смог оказать сопротивления, и мэр Симоно был тут же на месте убит толпою. Войска национальной гвардии присоединились к повстанцам. Под барабанный бой победители шумно разгуливали по улицам предместий, восторгаясь установленной таксой на хлеб и поражением спекулянтов.
Их торжество продолжалось недолго. Национальное собрание провозгласило мэра Симоно своим героем и воздвигло ему памятник как жертве народного гнева.
История сохранила нам интересный документ своекорыстной классовой политики буржуазии. Мы имеем в виду жалобу торговца д'Эльбе Законодательному собранию на то, что голодные массы не уважают собственности. Секции Парижа добивались в 1792 году законов против спекуляции. Д'Эльбе заявляет: "Сегодня я, гражданин, имеющий определенное местожительство, отец семейства, являюсь к вам, чтобы самому указать на себя как на одного из тех людей, которых стараются сделать ненавистными, потому что они считают возможным свободно располагать законной собственностью. Я, господин председатель, бывший собственник на острове Сен-Доминго. Мои имения опустошены, мои дома сожжены, мой последний урожай, к счастью, получен мною. Я объявляю, что я получил до сентября 2 миллиона сахара, миллион кофе, 100 миллионов индиго и 250 миллионов хлопчатой бумаги. Товары находятся здесь, в моем доме и в моем магазине, но они никогда не будут припрятаны, потому что гражданину нечего стыдиться того, что он извлекал выгоды из превосходных мануфактур... Теперь эти товары сто-
97
ят 8 миллионов ливров, в ближайшем будущем они будут стоить более 15 миллионов. Я очень жалею тех, которые так мало уважают представителей народа, что ходатайствуют о декретах, посягающих на священное право собственности. Я вверяю вам защиту своей собственности: я объявляю Национальному собранию, в котором читается этот адрес, и всей Европе, которая внемлет ему, что мое весьма ясное желание не продавать теперь ни по какой цене товаров, собственником которых я являюсь. Они принадлежат мне".
Это звучало гордо и грозно. Так рассуждал буржуа, чувствующий себя победителем. Д'Эльбе подписал свою петицию: "Активный гражданин секции Попенкур, волонтер-гренадер батальона этой секции". Что могли ему возразить бедняки? Что могли требовать от него санкюлоты? Орган столичных демократов "Парижские революции" утверждал в статье "Народное движение против скупщиков", что Иосиф-Франсуа Д'Эльбе мстит беднякам за восстание негров на Сен-Доминго. Автор статьи угрожает ему: "Что сказал бы купец, если бы народ, ловя его на слове, написал на дверях его магазина, а также на дверях других помещений, в которых лежали груды съестных припасов, злостно спрятанных спекулянтами:
"Благо народа да будет высшим законом!
По повелению народа
два миллиона сахара продаются по 30 су за фунт...".
Продовольственные беспорядки в городах сомкнулись в 1792 году с крестьянским движением в деревнях.
"Почему граждане должны защищать конституцию? — читаем мы в одной крестьянской петиции,— великое зло для народа — феодальные отношения, а эти отношения не только не были разрушены, но освящены Учредительным собранием. Большинство городов сожалеет о своих привилегиях. Почти все буржуа королевства взяли на себя защиту благородных или духовенства. На нашей стороне почти исключительно крестьяне и если они пока еще поддерживают конституцию, то это потому, что они надеются быть вскоре освобожденными от всяческих феодальных прав и повинностей". Дело не менялось и в том случае, когда помещик-сеньор бежал. Он оставлял тогда своих агентов и фермеров, которые, по словам одной крестьянской жалобы, "изводили и мучили нас, как перед революцией". Законодательное собрание, со-
98
стоящее из представителей, "активных" граждан-собственников, ничего не изменило по существу в положении дел. Должна была грянуть буря 10 августа, чтобы французская буржуазия пошла на дальнейшие уступки.
Не забудем, что экономический кризис разразился в год, когда началась война со всей феодальной Европой. Эта война была неизбежной, ее предопределяла сама революция, поставившая себе задачей уничтожение феодального строя. Не мудрено, что феодальная Европа ненавидела и страшилась революции. Ее победа была смертным приговором старому порядку. К феодалам присоединились и идеологи буржуазной аристократии "свободной Англии"; они охраняли свой политический строй, строй сословных привилегий, от народных масс, от демократической революции.
Талантливый глава европейской контрреволюции, бывший либерал Эд. Берк доказывал в английском парламенте, что Франция и ее революция — зло, она грозит распространить заразу по всему миру: "Когда-то перед нами была опасность быть увлеченными и порабощенными деспотизмом Франции, теперешняя опасность в том, что мы по примеру нации, не знающей чувства меры, впадаем в анархию".
Эд. Берк призывал к борьбе со страной, которая "низвергнула государство" и осмелилась издать Декларацию прав человека и гражданина.
Война с феодальной Европой была для революции неизбежной. Спор шел только о том, когда ее начинать и кто будет нападающей стороной.
Король и его партия, близкие к ним круги дворян и буржуа-победителей хотели этой войны как средства обуздать революцию. Ее хотела и либеральная буржуазия во главе с жирондистами, желая разрешить все вопросы революции без гражданской войны и народного восстания. Один из наиболее ярых защитников войны с Европой, Бриссо, доказывал: "Война нужна, чтобы закрепить свободу, чтобы очистить ее от пороков деспотизма и от людей, способных развратить ее... Мы должны мстить, разрушив разбойничье гнездо феодалов, если мы не хотим, чтобы заговоры, мятежи и пожары . длились вечно, а заносчивая наглость аристократов возросла еще больше... Хотите вы одним ударом разбить аристократов, дезертиров — разрушьте Кобленц, тогда глава нации будет вынуждена править согласно конституции..."
Эта мысль о войне против феодалов, которая должна сорвать народную революцию, вызвала сопротивление со
99
стороны демократов. За революцию против войны выступали Робеспьер и Марат, выступали народные массы Франции, опасаясь, что война послужит началом поражения народа. "Я тоже требую войны,— говорил Робеспьер,— однако под условием, относительно которого, несомненно, все согласны. Я не хочу думать, что сторонники войны намерены нас обмануть. Я требую войны не на живот, а на смерть, героической войны, которую умеет вести сам революционный народ во главе с собственными вождями, а не такой войны, какой хотят интриганы". Но та война, о которой мечтал Робеспьер, могла начаться только после победы революционного народа.
В апреле 1792 года войну Европе объявило Законодательное собрание. Война эта началась для Франции неудачно. Прусской армии, хорошо вооруженной и организованной, армии из 171 тысячи пехоты и 41 тысячи кавалерии, Франция могла в лучшем случае противопоставить 80 тысяч неорганизованных бойцов. Французская армия лишена была командного состава и не удивительно, что летом 1792 года поражение следовало за поражением. 25 июля герцог Брауншвейгский заявил о начале общего похода против революции. Он потребовал, чтобы Париж немедленно подчинился королю, "предоставив ему полную свободу и обеспечив Людовику XVI и всем королевским особам неприкосновенность и почтение, которыми подданные обязаны по отношению к своим государям"...
Этот манифест был последней каплей, переполнившей чашу терпения народных масс. Не забудем, что в продолжение многих месяцев король и его камарилья вели систематическую переписку с европейскими дворами, подготовляя выступление феодальной коалиции. Более того, правое крыло буржуазной аристократии, в том числе и Лафайет, готовы были убедить короля в необходимости оказать сопротивление революционным массам. Его убеждали в том, что необходимо на словах примкнуть к руководящей партии Законодательного собрания и "надеть на королевскую голову красную карманьолку, чтобы тем самым сделать короля "национальным" и закрыть рот массе агитаторов". Хитрость эта удавалась, однако, королю и его партии до определенного момента, до момента, пока королевская власть попыталась наложить veto, задержать выполнение законов Законодательного собрания, направленных против дворянства и духовенства, до момента, пока король начал осуществлять свою
100
программу активного сопротивления революции и, в частности, отклонил декрет об образовании под Парижем военного лагеря из 20 тысяч национальных гвардейцев. Судьба контрреволюции благодаря этому была решена.
Даже жирондисты вынуждены были в июне 1792 года объявить короля "причиной всех бедствий". Верньо, один из наиболее блестящих ораторов революции, с трибуны Законодательного собрания заявил 3 июля 1792 года: "Французские принцы пытались поднять все европейские дворы против французской нации, действуя именем короля... Король Богемии и Венгрии, ведя с нами войну, и прусский король, наступая на наши границы, действуют против нашей нации и Национального собрания только для сохранения трона. На свободу делаются нападения именем 'короля... Словом, предлогом или причиной всех бедствий, которые стараются свалить нам на голову, всех бедствий, которых нам нужно опасаться в будущем, является единственно имя короля".
И все же Жиронда не прекращала, даже накануне самой революции 10 августа, переговоры с королем, убеждая его в необходимости уступок для избежания народного восстания. Но революции нельзя был избегнуть ни путем объявления войны, ни путем компромисса с королевской властью. Революция эта не могла быть больше делом сплоченного третьего сословия. Это беспокоило не только жирондистов, но и демократов. Об этом писал новый мэр Парижа, Петион, умеренный якобинец, в феврале 1792 года.
В третьем сословии,— говорил он,— произошел раскол.— "Между буржуазией, этим многочисленным и состоятельным классом, и народом появилась пропасть. Буржуазия возвысилась над народом — она почувствовала себя равной с дворянством, которое ее презирает и ожидает лишь благоприятного момента, чтобы унизить буржуазию".
Петион рекомендовал либералам сблизиться с народом, порвав свой союз с дворянством.
Это был путь, избранный в это время Дантоном. Мы помним, каким умеренным конституционалистом объявил он себя в январе перед Коммуной Парижа. 25 января 1792 года он предложил секциям выразить с трибуны якобинского клуба благодарность французской гвардии, солдатам, способствовавшим в свое время победе народа: "Нация,— говорил он,— останется единой и враги французов исчезнут в один день".
101
Борьба за сближение народа с армией является излюбленной идеей его пропаганды ближайших месяцев. Об этом он говорит 19 февраля в якобинском клубе. В зал заседаний явилась делегация, вооруженная пиками. Дантон торжественно ответил делегации: "Без сомнения, мы все хотим охранять закон, который требует, чтобы все граждане, обсуждая то или другое мнение или общественные интересы, не были бы вооружены. Но посмотрите на эти знамена — они увенчаны пиками. Никто не смеет утверждать, что им не место здесь. Я требую, чтобы был установлен как знак тесного союза между вооруженной силой и силой народа, иначе говоря, между гражданами, которые носят оружие и гражданами, которые носят пики, знак в виде наконечника пики, украшающей наши знамена".
Это были первые признаки его постепенного отказа от умеренно конституционных взглядов. 4 марта король внес пожертвование в 110 ливров для семей солдат Шатовье, расстрелянных по его приказу в сентябре 1790 года. Дантон с трибуны якобинского клуба, куда он перенес теперь центр тяжести своей деятельности, с возмущением заявил: "Как смеет королевская семья давать нам милостыню! Как можете вы допустить нечто подобное!" Даже Робеспьер был смущен неожиданным выступлением Дантона. В апреле Дантон протестует против предложения поставить бюсты Лафайета и Байи в Ратуше, но безрезультатно. Отчет якобинского клуба 20 апреля отмечает, что Дантон напрасно пытается, "возвысив свой могучий голос", добиться внимания. Он вынужден был покинуть место, которое занимал по праву заместителя прокурора Коммуны. В мае он защищает Робеспьера и тем самым оформляет переход на сторону демократов-якобинцев, не порывая вместе с тем связей с Бриссо и другими жирондистами. Окончательный разрыв с мирной тактикой конституционализма, по крайней мере внешний, был оформлен в его речи 13 июня 1792 года. Король удалил своих министров — министра-либерала Клавьера, женевского банкира; Сервана — военного министра и мирного буржуа Ролана.
Как только это известие распространилось в Париже, в якобинском клубе началось бурное заседание. Дантон ринулся к трибуне и громовым голосом объявил: "Я предлагаю, чтобы дискуссия, начатая сегодня, была продолжена завтра в 9 часов. Я беру на себя обязательство обрушить террор на голову развращенного двора. Исполнительная власть осмели-
102
лась только потому, что мы были излишне слабы". А на следующий день, 14 июня, оратор напомнил французам о древнеримском законе, изданном Валерием Публиколой после изгнания Тарквиния, законе, разрешающем каждому гражданину убивать любого врага государства, известив власти о причинах убийства. Дантон потребовал принять следующие меры охраны народных прав: введение налога, который должен прежде всего пасть на богатых, и принятие Национальным собранием закона, который бы заставил короля изгнать его жену в Вену, к ее родственникам. Впрочем, последняя мера была весьма подозрительной. Не было ли это в интересах самой королевы, которая, конечно, только и мечтала о том, чтобы выбраться из Парижа?
В своей борьбе с королем и его партией Дантон естественно вынужден был прежде всего обрушиться на Лафайета, который в это время стал вооруженной опорой королевской политики. 18 июня Дантон предупреждал французов: "Лафайет хочет издавать законы". Для Дантона стало ясно, что в дальнейшем события должны принять революционный оборот: "Не будем сеять иллюзий, в великих делах свобода обретает только энергию... Если мы не отправимся в секции, мы ничего не сделаем, потому что наши враги не перестанут утверждать, что мы только жалкое скопище бунтовщиков. Вот почему мы должны массами явиться в Национальное собрание. Мы — политические общества, если не по Закону, то по праву революции".
Через два дня народные массы предместий ворвались во дворец и доказали королю, что речь идет не о бунте, а о новой революции. Движение 20 июня 1792 года было стихийным. Оно не было подготовлено демократами. Возможно даже, что кое-кто сознательно пытался спровоцировать преждевременное выступление народа, но оно показало, что восстание неизбежно, что революция не за горами.
В секциях действовали свои герои. Среди них Сантерр, сын фламандского пивовара и сам пивовар, богатый ремесленник и содержатель трактира. Он был популярен среди масс своей решительностью и ненавистью к знатным. Мясник Лежандр, бывший в течение десяти лет матросом на корабле, грубый и неукротимый, выходил к толпе из-за прилавка с окровавленными руками и призывал ее к борьбе с королевской властью. В других секциях действовал Гюгенен, адвокат, в старое время изгнанный из своего сословия, сменивший затем профессию солдата на роль приказчика,
103
типограф Моморо, Марат, ведущий подпольную жизнь последовательного революционера, и многие, и многие другие. Среди них был Дантон, который перенес сюда свою деятельность, ибо прекрасно понимал, что здесь, в предместьях Парижа, решаются судьбы революции.
Народная масса, обитатели предместий из вонючих улиц и переулков .столицы хлынули 20 июня 1792 года в королевский дворец под звуки революционной песни "Ça ira". Повстанцы пели эту песню хором, размахивая оружием. Это не было оружие регулярной армии. Пики, притупленные копья, кухонные вертела, насаженные на рукоятки, ножи, плотничьи топоры, молоты каменщиков, шила сапожников, ломы мостовщиков, утюги, пилы, лопаты, щипцы, обломки старого железа — из всего этого народ сделал себе оружие. Знамена развевались над толпой. На них надписи: "Трепещи, тиран! Твой час настал!"
Рядом санкюлоты из предместий несли виселицу, на которой висел портрет королевы с надписью: "На фонарь!"
Эта армия быстрыми шагами двигалась ко дворцу. Но прежде всего она ворвалась в Национальное собрание. Собрание умеренных буржуа увидело перед собой толпу в 30 тысяч петиционеров. Народ не обнаружил почтения к Собранию; в их призывах было больше ненависти, чем почтения. Наконец, все преграды рушатся. Повстанцы очутились в королевском дворце, лицом к лицу с Людовиком XVI. Толпа заставила его надеть на голову карманьолку. Народ почувствовал себя победителем, но не знал, что делать дальше. Демократы не были готовы к тому, чтобы воспользоваться стихийной волной возмущения. Демократы не смогли противопоставить организованному сопротивлению либералов программу революционного действия. Петион, правда, с опозданием, но поспешил на выручку королю. Так кончилась народная демонстрация 20 июня. Но это было только началом великих событий. По пути в Париж двигалась армия добровольцев из Марселя, в большинстве своем ремесленники, они шли в столицу, чтобы защитить дело революции, а затем отправиться на фронт. Они шли, распевая но дороге бодрящие слова революционного гимна — "Марсельезы".
Вперед, сыны отчизны милой, |
104
Вы в селах слышите ль пустынных |
Неудача июньского движения не могла приостановить наступления революции. Попытки короля и партии конституционалистов при активной поддержке крупной буржуазии силою подавить революционное движение дистриктов не имели успеха. Лафайет готов был предоставить им вооруженную силу буржуазных батальонов, но он натолкнулся на сопротивление всей французской демократии; он присоединился к армии контрреволюционных эмигрантов и был выброшен за пределы Франции.
Поражения на фронтах потребовали от революции принятия решительных мер. 11 июля особым постановлением Законодательного собрания было объявлено: "Отечество в опасности". Постановление это было опубликовано в столице 22 июля. Эго были дни огромного революционного подъема масс, подъема не национального, как пытаются изобразить события великих дней буржуазные историки, а подъема революционного. В опасности было революционное отечество; революция в отечестве. Опубликование декрета послужило поводом для народных демонстраций. С раннего утра сигнальная пушка через каждый час в продолжение всего дня призывала граждан вступить в ряды добровольной армии. На Гревской площади
105
гарнизон Парижа во главе с членами Коммуны братался с народом. Огромные толпы по обоим берегам Сены заполняли узкие улицы старого Парижа и под звон оружия, под звуки барабана громко провозглашали: "Отечество в опасности".
Прошло всего несколько дней, и от имени европейской феодальной коалиции герцог Брауншвейгский открыто заявил о своем походе на Францию. В это время на дальних окраинах среди крестьянства, разочарованного в революции, роялистам удалось поднять знамя восстания. Началась крестьянская Вандея, подрывавшая силы революции в продолжение многих лет, до тех пор пока окончательное разрешение крестьянского вопроса, уничтожение феодальных отношений не привлекало раз и навсегда земледельческую Францию на сторону республики.
В городах среди плебейских масс нарастала ненависть и желание поскорее расправиться с виновниками революционных неудач. В эти дни в промышленном Реймсе друзья нашего знакомого ткача Армонвиля становились все более и более решительными. 4 июля во время военной тревоги в связи с вторжением неприятеля в Шампань, на родину Дантона, местные власти оказывали активную поддержку роялистам и эмигрантам. Толпа в 3 тысячи рабочих взяла на себя защиту революции. 12 июля от имени рабочего населения Реймса Армонвиль обращается с петицией протеста против новых господ. "Только рабам при дворе тиранов,— писал он,— свойственно предавать нацию столь безнаказанно, как делаете это вы. Но не ждите, низкие придворные лакеи деспота, что вам удастся сковать нас. Мы не таковы, чтобы пасть так быстро, склоняясь к ногам преступников. Теперь уже не те времена! Нужно, чтобы порок погиб и чтобы утвердилось самодержавие народа или нация погибла". Плебейские массы готовы были взять на себя все бремя борьбы за утверждение демократии. В этих условиях начал свою активную деятельность в секциях Парижа Дантон. Ему предстояло решить две задачи: с одной стороны, не порывать с буржуазией и даже с королевской властью; с другой,— не терять своих связей с активными народными массами. Не подлежит сомнению, что представители торгово-промышленной буржуазии накануне новой революции мечтали о примирении с королевской властью.
25 июля Бриссо с трибуны Законодательного собрания громил анархию и требовал смертной казни для всех, кто хотел республики. Он призывал меч закона на головы раз-
106
рушителей конституции. 1 августа в клубе якобинцев демократы с возмущением сообщали друг другу, что Бриссо хотел предать суду Робеспьера. Законодательное собрание поспешило отменить постановление секции Моконсей от 4 августа, требовавшее свержения короля. Более того, жирондисты Гаде и Жансоне вступили в сношения с королем. Даже 9 августа и в ночь на 10, в момент восстания, мэр Парижа Петион, умеренный демократ, готов был оказать сопротивление народному движению. А когда 10 августа, в день революции, король скрылся в помещении Законодательного собрания, Верньо от имени буржуазной Франции встретил его не как преступника, а как союзника. "Ваше величество,— говорил он,— собрание считает самой священной своей обязанностью поддерживать все существующие власти. Мы умрем на своих постах, исполняя эту обязанность".
Если бы народные массы города и деревни могли действовать по своей инициативе, по указаниям своей революционной партии, революция 10 августа была бы направлена не только против короля и буржуазной аристократии, но и против ее союзника, Жиронды, опасавшейся народной революции. Отсюда для нас должна быть совершенно ясной тактика Дантона. Мирный переворот, который совершили бы федераты при молчаливой поддержке секций, устроил бы его. Дантон мог бы ограничиться решением о пересмотре конституции 1791 года и дальнейшими уступками короля. Для нас поэтому нет ничего невозможного в утверждении Лафайета, настаивающего на том, что как раз в это время агенты королевы вели с Дантоном переговоры. Возможно даже, что он получил в счет дальнейших услуг изрядную сумму. Впрочем, Лафайет не был беспристрастным свидетелем, но мы знаем, что ближайший друг Дантона, будущий секретарь его министерства, Фабр Д'Эглантин, безусловно, вел переговоры с королевским двором. В этом случае группа дантонистов действовала подобно их союзникам жирондистам, Это были не акты личного предательства, а линия политического поведения, попытка сорвать восстание 10 августа.
13 июля во время обсуждения вопроса о федератах в якобинском клубе Дантон попытался публично заявить о своих связях с революционными секциями и с их союзниками марсельскими федератами: "Народ, тебя угнетают,— говорил он,— никогда не следует вступать в сговор с тира-
107
нами. Высказывая эту мысль, я пользуюсь правом свободного человека выражать свои мнения. Прекрасно, если федераты согласны со мной, если они утверждают то же, что утверждает вся Франция, что опасности отечества порождены исполнительной властью. Кто может им запретить заняться выяснением этого вопроса?" Он .настаивал на новой петиции, подобно той, которая была прочитана им 16 июля 1791 года на Марсовом поле. Но на сей раз дело, конечно, не могло ограничиться одной петицией. Секции в своей петиции Законодательному собранию, поданной спустя 4 дня после выступления Дантона, решительно заявили: "Народы создают королей, чтобы они хорошо им служили, а не для того, чтобы их угнетали и предавали казням заговорщиков". 29 июля Робеспьер требовал в якобинском клубе отречения Людовика XVI как "источника всех зол", а Марат в своей газете не переставал призывать к революционному восстанию, организовывая массы, инструктируя их по вопросам вооруженной борьбы.
В этой обстановке 30 июля 1792 года секция Французского театра опубликовала постановление за подписью председателя Дантона, его заместителя Анаксагора Шометта и секретаря Моморо, где объявляет: "Отечество в опасности. Все французы призваны его защищать, и граждане, которых обычно на аристократическом языке называют "пассивными", как французы должны быть призваны в ряды национальной гвардии, они должны быть вооружены в секциях, им должно быть предоставлено решающее право во всех первичных собраниях избирателей". Так по праву революционной инициативы секция Французского театра отменяла конституцию 1791 года. Это решение имело огромное значение. Оно, конечно, не было единственным. Таково было настроение всех демократических секций столицы, таковы были требования Робеспьера и Марата. По словам Шометта, когда это постановление было расклеено, секция приобрела много .новых преданных сторонников, оно помогло создать армию патриотов, готовых бороться за свои права.
1 августа мы не найдем, однако, Дантона в Париже. В самую бурную неделю подготовки восстания он уезжает к себе на родину в Арси и здесь у нотариуса оформляет дарственную запись своей матери, установив для нее ежегодную ренту. Позднее, оправдываясь перед судом Революционного трибунала, Дантон объяснял свое отсутствие в эти дни тем, что он "как добрый сын" провел три дня на родине,
108
чтобы сказать "прости" своей матери и урегулировать кое-какие дела. Мы в конце концов мало знаем о его участии в подготовке революции 10 августа. С полным основанием мы можем отбросить утверждения буржуазных историков, что он "подготовил 10 августа", что это был "его день". В дни, когда Париж был охвачен восстанием, демократ-оппортунист, мечтавший об использовании народного движения в интересах компромисса с господствующей властью, выжидал исхода событий и наблюдал за действиями революционного народа из "прекрасного далека", не переставая заботиться о своем благосостоянии. 9 августа утром он в Париже. Сомнений в исходе восстания теперь быть не могло.
8 августа, мадам Жюльен, буржуазка Дофинэ, приехавшая в Париж для воспитания сына, писала своему мужу:
"На горизонте сгущаются в настоящее время облака, которые должны вызвать ужасный взрыв. За облаками таится гроза. Куда она ударит? Национальное собрание кажется мне слишком слабым, чтобы поддержать .народную волю, а народ кажется мне слишком сильным, чтобы дать себя обуздать собранию. Из этого конфликта, из этой битвы должно вылиться какое-нибудь событие — свобода или рабство 25 миллионов людей... Все это ведет к катастрофе, перед которой трепещут друзья гуманности. Кровь потечет ручьями. Я не преувеличиваю..."
Через день, 9 августа:
"Раздается набат. Барабаны бьют генерал-марш. Тревога по всему Парижу. Улицы полны народом, женщины стоят у окон и испуганно обращаются с вопросами к прохожим: "Что будет?" Фантазия представляет себе громадное, 800-тысячное население столицы в объятии страха. Сюда надо прибавить еще темный покров ночи и сигналы ужаса. Смерть не имеет для меня ничего более пронизывающего. Меня страшит чувство глубочайшей скорби...".
Ночью толпы из предместий, вооруженные рабочие, ремесленники и мелкие буржуа шли на штурм королевского дворца. В семь часов утра 10 августа Жюльен писала:
"Я была всю ночь на ногах и теперь сплю. Я должна сказать тебе, что мы весьма недовольны Национальным собранием. Оно проявляет вялость, которая приведет нас к гибели, если не поднимется еще раз народ и департаменты для оказания поддержки столице..."
10 августа принесло победу народу. Мадам Жюльен пишет:
109
"10 августа должна была разразиться в Париже контрреволюция. Неразумные как всегда, наши противники считали, что подкуп некоторых вождей национальной гвардии при поддержке роялистов и наемных швейцарских войск, всех лакеев Тюильри, сделает свое дело и нагонит ужас на безоружных санкюлотов. Но враги раздавлены. Счастье повернулось: менее чем в два часа штурмом взят Лувр, и победа одержана... Коммуна совершила отличную работу. Пики и штыки заключили .сегодня искреннейший и самый могущественный союз... Народ разгромил все во дворце. Он растоптал ногами всю помпу королей. Головы отрубались, и дело дошло до приступов народной ярости. Но жестокость народа может казаться отвратительной только тем, кто не умеет вникать в суть дела и не сумеет понять, что эта ярость вызвана отвратительным развратом придворной клики, которая во имя своих капризов обращала в прах целые поколения..."
Революция 10 августа была подготовлена и проведена в жизнь Повстанческой коммуной, составленной из представителей демократических секций, порвавших с легальностью и устранивших коммуну "активных" граждан. Революция 10 августа заставила Законодательное собрание поспешить с низвержением короля. Активным участником и руководителем движения в дни восстания была мелкая буржуазия Парижа, но среди жертв историки насчитывают сотни рабочих и ремесленников. Вопрос шел только о том, чьим классовым интересам будет служить вновь созданная республика.
Дантон сыграл в этом вопросе решающую роль. Что делал он 9 и 10 числа, когда вернулся в Париж? Если верить ему, то в ночь с 9 на 10 он был в клубе Кордельеров, где сказал будущему министру Клавьеру: "Мы призываем к восстанию".
Дантон уверял, что он в эти последние решающие часы принимал активное участие в боях секций, ночью он отправился в Коммуну и вынес здесь обвинительный приговор руководителю буржуазной национальной гвардии, монархисту Манда. Он потребовал от него отказа от командования и потащил его за собой в совет Коммуны. Манда грубо возразил, что он "не признает самозванной коммуны, коммуны мятежников и заговорщиков". Тогда Дантон схватил его за горло: "Изменник,— закричал он,— она заставит тебя повиноваться, эта Коммуна, которая спасает народ, кото-
110
рому ты изменяешь и против которого ты конспирируешь с тираном".
Манда был допрошен и без суда на месте убит выстрелом из пистолета подмастерьем Росиньолем, будущим революционным генералом эпохи Конвента.
Что в этой легенде, рисующей активность Дантона в ночь с 9 на 10 августа, соответствует действительности — мы не знаем, да вряд ли когда-нибудь и узнаем. Впрочем, существует один документ, восстанавливающий примерную картину того, что делал в это время Дантон и близкие его друзья — это дневник Люсили, жены Камилла Демулена, ближайшего друга Дантона. Вот записи этого дневника от 9—12 августа:
"Четверг, 9 августа.
Что станет с нами? Я не перенесу этого. Камилл, о мой бедный Камилл! Что станется с тобой? У меня нет сил дышать. Эта ночь, эта роковая ночь! Боже! Если правда,
111
что ты существуешь, спаси же людей, которые достойны тебя. Мы хотим быть свободны. О боже, всякой ценой. В довершение несчастья меня покидает мужество.
12 августа.
Какой пробел с 9 августа! Что произошло за это время. Какой том написала бы я, если бы продолжала. Как запомнить такую массу вещей. Все равно, я хочу восстановить несколько из них. 8 августа я вернулась из деревни. Во всех умах царило уже сильное брожение. Хотели убить Робеспьера. 9 у меня обедали марсельцы, мы были довольно веселы. После обеда все мы были у г-на Дантона. Мать плакала, она была так печальна, насколько эго было вообще возможно,— ребенок ее имел тупой вид; Дантон был полон решимости. Я лично хохотала как безумная. Они боялись, что из этого дела ничего не получится, хотя я была далеко не уверена, я говорила им, как будто знала наверное, что все удастся. "Ho только как можно так смеяться?"—сказала мне м-м Дантон.— "Ах,— ответила я,— это может быть предзнаменованием того, что я сегодня вечером буду много плакать". Вечером мы провожали обратно м-м Шарпантье. Погода была прекрасна, мы погуляли по улицам, было много народу. Мы снова вернулись и расположились перед кафе. Мимо нас прошло несколько санкюлотов с криками: "Да здравствует нация!", затем войска верхом, наконец огромная масса народу. Меня объял страх. Я сказала м-м Дантон: "Вернемся домой". Она посмеялась над моими опасениями, ;но мой разговор об этом зародил в ней беспокойство, и мы пошли. Я сказала ее матери: "Будьте здоровы, скоро вы услышите звуки набата". Когда мы пришли к Дантонам, я увидела там м-м Робер и многих других. Дантон был возбужден. Я подбежала к м-м Робер и спросила: "Будет набат?"—"Да,—сказала она,—еще вечером". Я слышала все, но не проронила ни слова. Вскоре я увидела, как все вооружились. Камилл, мой дорогой Камилл, пришел с ружьем. О, боже, я спряталась в алькове, закрыла лицо руками и заплакала; тем не менее я не хотела выказать свою слабость и не решалась сказать Камиллу, что мне нежелательно вмешательство в эти дела. Однако я уловила минутку, когда я могла говорить с ним без боязни быть подслушанной и я высказала ему все, чего я опасалась. Он успокоил меня и сказал, что не оставит Дантона. Между тем я узнала, что он подвергался опасности.
112
Фрерон имел вид, как будто он решился на смерть. "Я устал жить,— говорил он,— я желаю только смерти". При появлении каждого патруля я думала, что вижу их последний раз. Я пересела в пустую гостиную, где не горел свет, чтобы не видеть всех этих приготовлений. На улице было пусто, все люди разошлись по домам. Наши патриоты собрались уходить. Я уселась рядом с кроватью, подавленная, уничтоженная, несколько раз я засыпала, и когда я пробовала говорить, то получалась одна чушь. Дантон прилег. Он не имел вида занятого человека, он почти совершенно не выходил из дома. Приближалась полночь. Несколько раз заходили к нему. Наконец он отправился в Коммуну. Кордельеровский колокол звонил — звонил долго. Совсем одна, в слезах, на коленях у окна с уткнутым в платок лицом я прислушивалась к звону этого рокового колокола. Напрасно приходили люди меня утешать, мне казалось, что день, предшествовавший этой роковой ночи, был последним. Дантон вернулся. М-м Робер, очень беспокоившаяся за своего мужа, который отправился в Люксембург, где он был депутатом своей секции, подбежала к Дантону, давшему ей только весьма неопределенный ответ. Он бросился на постель. Приходили несколько раз с хорошими и дурными вестями. Мне казалось, что я догадываюсь об их плане отправиться в Тюильри. Рыдая, я оказала им об этом. Я чувствовала, что упаду в обморок. Напрасно м-м Робер спрашивала о своем муже; никто ей не давал сведений. Она думала, что он пошел с предместьями. "Если он погибнет,— сказала она мне,— я не переживу его. Но Дантон — центр всего. Если мой муж погибнет, я буду в состоянии его заколоть". Глаза ее сверкали. С этой минуты я ее больше не покидала, было не до сна. Мало ли что могло случиться. Кто мог знать, на что она была способна?
Так провели мы ночь в жестоком волнении. Камилл вернулся в час; он заснул на моем плече. М-м Дантон была рядом со мной, она как будто готовилась встретить известие о смерти своего мужа. "Нет,— сказала я ей,— я не могу больше терпеть". Когда настал день, я предложила ей отправиться со мной и отдохнуть у меня. Камилл лег. Я велела приготовить в гостиной походную кровать с матрасом и одеялом. Она бросилась на постель и несколько отдохнула. Я тоже легла и заснула под звон набата, который раздавался теперь со всех сторон. Затем мы встали. Камилл ушел, обнадежив меня, что не будет подвергаться опасности. Мы
113
сели завтракать. Часы пробили десять, одиннадцать, а мы ничего не знали. Мы взяли несколько вчерашних газет, уселись на диван в гостиной и начали читать. Она читала мне вслух статью, вдруг мне показалось, что раздался пушечный выстрел. Вскоре я услышала еще несколько выстрелов, но ничего не говорила. Они участились. Тогда я ей сказала: "Стреляют из пушек". Она прислушивается, слышит, бледнеет, падает и теряет сознание. Я раздела ее. Я сама была близка к обмороку, но необходимость оказать ей помощь придала мне силы. Она, наконец, пришла в себя. Жаннета кричала, как коза. Она хотела ее выдрать за то, что она утверждала, что Камилл виноват во всем. Мы слышали крики и плач на улице, мы думали, что весь Париж плывет в крови. Затем мы набрались мужества и отправились к Дантонам. Кричали: "К оружию!", каждый спешил туда. Мы нашли ворота Торгового суда закрытыми. Мы стучали, кричали, никто не открывал нам. Мы хотели пройти туда через пекарню, но булочник захлопнул дверь перед самым носом. Я была вне себя; наконец, нам открыли. Мы довольно долго оставались в неведении. Потом пришли люди и сказали нам, что мы победили. В час дня пришли все и рассказали, что произошло. Несколько марсельцев было убито. Камилл пришел и сообщил мне, что первая голова, которая слетела у него на глазах, принадлежала Сюло. Робер был в Ратуше и видел ужасающее зрелище, как убивали швейцарцев. Он вернулся после обеда, дал нам страшное описание того, что он видел, и весь день мы слышали исключительно только о событиях дня. На следующий день, одиннадцатого, мы видели похороны марсельцев. О, боже! Что за зрелище! Как сжималось у нас сердце. Камилл и я спали у Робера. Не знаю, я была объята каким-то .страхом; мне казалось, что дома мы не в безопасности.
На следующий день, двенадцатого, я узнала, что Дантон стал министром..."
Не подлежит сомнению, что этот документ, благодаря своей наивности и непосредственности, передает подлинное положение дел. Люсиль только забывает добавить еще одну характерную подробность. Дантон, который весь день, по-видимому, активно подвизался в предместьях, усталый, еще до исхода событий, заснул крепким сном. В 3 часа утра он неожиданно разбужен друзьями — Камиллом Демуленом и Фабром. "Вставай,—кричали они ему,—ты министр!" Фабр иронически добавил при этом: "Ты меня обязательно должен
114
сделать секретарем министерства". Демулен вторил: "И меня одним из своих секретарей". Дантон, полусонный, поворачиваясь с бока на бок, недовольно сказал: "Послушайте, вы уверены, что я министр?"—"Да, безусловно да",—ответили ему друзья. Тогда он вскочил с постели и отправился к выполнению своих обязанностей.
Дантон был теперь не только министром, он был фактически главой революционного правительства. Законодательное собрание избрало временный исполнительный совет из 6 человек. Дантон был избран министром юстиции в этом совете 232 голосами из 282. Умеренные депутаты почти единодушно избрали в министры революции еще вчера презренного демагога. Его коллеги по министерству — Монж, Ролан, Серван и Клавьер, умеренные буржуа, до смерти напуганные революцией, мечтали теперь только об одном — как бы ее обуздать. И Дантон, естественно, подчинил их своему влиянию. Мы знаем со слов Кондорсе, почему так единодушно буржуа остановились на выборе Дантона. Его кандидатура должна была успокоить повстанцев и подчинить их воле буржуазного правительства. Так Дантон, "человек 10 августа", стал руководителем революционного правительства.
Он с первых же дней развивает бешеную деятельность. 11 августа 1792 года с трибуны Законодательного собрания Дантон клянется в своей преданности революции и ненависти к врагам народа. Он торжественно заявляет: "Я беру на себя перед лицом Национального собрания обязанность защищать его членов. Я пойду во главе их, я отвечаю за них". "Во все времена,— продолжал он,— там, где начинается действие правосудия,— там должна прекратиться народная месть".
Эта речь была политической программой буржуа, овладевшего руководством революции. Для мелкобуржуазного историка Матьеза все это служит материалом... личной дискредитации Дантона, для нас — это только характеристика его политической позиции.
19 августа Дантон обратился с циркуляром ко всем судам Франции, имея в виду их реорганизацию. Министр юстиции, член революционного правительства, разъяснял в этой инструкции свою программу народу. Прежде всего, необходимо было узаконить власти, созданные революцией, в том числе, конечно, свою собственную власть. Вот почему Дантон настаивает на праве инсурекционной коммуны представлять парижский народ, но не забывает добавить: "Французская нация назначила новых министров именем собрания
115
народных представителей". Таким образом, революционное право народа должно было получить свое подтверждение у "законного" собрания депутатов, "активных" граждан. После этого предисловия шла революционная декларация: "Пост, на который я был призван славным голосованием нации, куда я проник через брешь, образовавшуюся в замке Тюильри, под гром пушек,— последний довод народа,— не изменил меня: на посту министра вы найдете меня таким же, каким я был во время председательства в секции Французского театра — секции, которая так много .сделала во время революции 14 июля 1789 года как дистрикт Кордельеров, а 10 августа как дистрикт Марселя. Суды Франции смогут убедиться, что я стремлюсь только к политической и личной свободе, охране законов и к общественному спокойствию, единству 83 департаментов, процветанию государства и расцвету французского народа, а не к химеричному и невозможному равенству имуществ, к равенству прав и счастья".
В дни, когда революция еще защищала свои позиции, Дантон ставит ей пределы, пытается ограничить влияние и реальную власть плебейских масс. Но в то же время он твердо помнит, что в моменты страшной опасности, грозящей революции, когда войска европейской коалиции ворвались на территорию Франции, когда Мец и Верден должны пасть со дня на день и путь на Париж открыт врагу, в эти дни необходимо, чтобы революционная энергия народа предместий не ослабла. Дантон не забывает своих задач. 25 августа в прокламации народу он напоминает, что законодателям придется не мало изменить в государственном строе. Во имя этих реформ необходимо сохранить единство; единство поможет победе революции над врагом. "Граждане,— читаем мы в этой прокламации,— ни один народ на земле не может добиться свободы без борьбы. В нашей среде немало предателей. Если бы не они, борьба была бы давно окончена... Будьте едины и спокойны, обсуждайте мудро вопрос о средствах самозащиты. Решайте вопросы смело, и ваша победа обеспечена". Он напоминает французам основную задачу революции: отныне она состоит в том, чтобы добиться осуществления равенства.
20 августа прусская армия осадила Лонгви. 23 — крепость пала. Коммуна запретила выезд из Парижа. Дантон требовал открытия ворот, но предлагал дать Коммуне право производить домашние обыски в целях отобрания оружия и ареста подозрительных лиц. В связи с этим он произнес с
116
трибуны Законодательного собрания 23 августа одну из тех своих речей, которые обессмертили его имя. Он говорил: "Наши враги заняли Лонгви, но Лонгви — это еще не вся Франция. Наши армии еще целы. Вы согласитесь, что опасения по поводу нашего положения сильно преувеличены. У нас есть еще армии. Мощным напряжением воли народ сбросил деспотизм в столице. Судорожным движением всей нации мы сбросим деспотов (Аплодисменты). До сих пор велась поддельная война в стиле Лафайета. Теперь мы должны начать войну настоящую — войну народа против деспотов. Настало время сказать народу, что он должен всей своей массой обрушиться на врага. (Аплодисменты). Когда корабль терпит крушение, экипаж бросает в море все, что может увеличить опасность. Точно так же все, что может вредить нации, должно быть выброшено из ее недр, и все, что может послужить ей на пользу, должно быть передано в распоряжение муниципалитета под условием вознаграждения собственников. Мы еще раз просим собрание разрешить домашние обыски для подсчета имеющегося у граждан оружия. Разве мы имеем право ждать врага, укрывшись за стенами города, если наш авангард будет разбит? Мы вое должны пойти навстречу ему. Без этих мер, без обращения к народу вы ничего не достигнете. В Париже должно найтись 80 тысяч годных к употреблению ружей. Прекрасно. Надо, чтобы те, кто вооружен, помчались к границам. Как народы, завоевавшие свободу, пользовались ею? Они устремлялись навстречу врагу, а вовсе не ждали его".
Можно ли было сомневаться, что подобные речи подымут авторитет Дантона и сделают его имя опорой революции для широких мелкобуржуазных плебейских масс столицы? Революция 10 августа еще не кончилась; она имела своим продолжением сентябрьские дни. Эти-то дни, о которых написаны груды контрреволюционных памфлетов, по недоразумению названных историческими исследованиями, закрепили положение Дантона, сделали его, "это чудовище", великим деятелем революции.
Прошло две недели после свержения королевской власти, и революция еще не восторжествовала. Либералы готовы были поздравлять народ с победой, но революционеры-демократы предместий прекрасно понимали, что победа далеко еще не обеспечена. Наиболее дальновидный из них, Марат, вышедший из подполья, предупреждал патриотов: "Вы во-
117
сторгаетесь чудесной переменой, вы аплодируете прекрасному гению, вы благословляете заботы и отеческую попечительность властей; вы провозглашаете победу. Французы, неужто вы навсегда останетесь старыми детьми, слепыми мечтателями, а теперь более чем когда бы то ни было, достойными дома умалишенных? Каким образом, спрашиваю вас, произошла эта метаморфоза с нашими депутатами? Не вызвана ли она громом пушечных залпов, поразивших умы изменников, или зрелищем, представляемым головами некоторых из их сообщников, которые народ носил вокруг ограды манежа... Низкие плуты хотели еще накануне декретировать контрреволюцию, предать народ кинжалам наемной солдатчины и погрести Париж под развалинами. Они превратились вдруг в честных людей, добродетельных граждан, неподкупных патриотов. Не сомневайтесь в том, что враги свободы будут вечно приспешниками деспотизма. Изменники будут постоянно замышлять гибель родины"...
Повстанческая коммуна столицы, в рядах которой действовал Марат и его сторонники, противостояла буржуазному Национальному собранию. Торжество революции 10 августа означало торжество Коммуны Парижа. Кто из них будет победителем? Вопрос этот мог быть решен только в классовых битвах ближайших недель.
Марат, вождь революционных предместий, считал, что день 10 августа должен иметь свое продолжение. Речь шла не только о .короле, но прежде всего о Законодательном собрании, и хотя 11 августа парламент объявил о созыве Конвента на основе всеобщего избирательного права,— основные требования революции не были разрешены. Законодательное собрание действовало нерешительно в вопросе об отмене феодального права, о борьбе со спекуляцией. Собрание не решилось даже провозгласить республику. Исполнительный совет считался временным органом власти. Дальнейшую судьбу революции решало реальное соотношение классовых сил. Коммуна самочинно закрыла парижские заставы, предала суду приближенных короля, арестовала фейянов, протестовавших против событий 20 июня. Коммуна послала 2000 федератов в Руан, для борьбы с контрреволюцией. Порывая с легальностью, Коммуна по требованию Марата арестовала всех журналистов, сторонников монархии, конфисковала их типографии. В августе был объявлен призыв добровольцев в армию. Из церковных колоколов и бронзовых статуй отливали пушки.
118
В Коммуне решающую роль играл Наблюдательный комитет во главе с Маратом, Панисом и Сержаном.
Последние два еще до революции были клерками адвоката Дантона. Они и теперь готовы были поддержать своего патрона.
Какую позицию займет Дантон в борьбе Коммуны с 3аконодательным собранием? Мы видели, что делал он на посту министра юстиции в августе 1792 года. Его политика сводилась к подчинению Коммуны руководству буржуазии, если даже последней пришлось бы пойти для опыта на некоторые уступки народным массам. Дантон прекрасно понимал, и в этом смысле был гораздо дальновиднее жирондистов, что судьбы революции решает Париж, его предместья. Когда 24 августа после сдачи Лонгви испуганные депутаты и министры настаивали на том, чтобы Конвент был созван где-нибудь в провинции на Луаре, и даже, по словам жирондиста Барбару, если необходимо, на Корсике,— Дантон решительно заявил: "Франция здесь—в Париже". Он прибавил: "Я заставил мою семидесятилетнюю мать приехать в Париж. Я привез сюда своих детей. Они прибыли вчера. Прежде, чем пруссаки войдут в Париж, пусть погибнет моя семья, пусть 20 тысяч факелов подожгут столицу из конца в конец и превратят ее в пепел!" Дантон круто обернулся к Ролану: "Ролан, берегись говорить о бегстве. Страшись, если тебя услышит народ!"
Своей волей и решимостью он, безусловно, превосходил всех своих союзников. По его инициативе 29 августа были разосланы комиссары по департаментам, чтобы обеспечить набор добровольцев. Со стороны буржуа раздавались жалобы, что комиссары, в большинстве своем бывшие кордельеры, ведут себя грубо. Дантон иронически отвечал недовольным: "Думаете ли вы, что мы пошлем вам барышень?" Когда по его предложению 29 августа решено было начать домашние обыски в Париже, Коммуна схватилась за эту меру как за меру спасения революции. Ей предоставлено было право руководить операцией. Только мы, пережившие гражданскую войну, можем себе представить картину Парижа в ночь с 29 на 30 августа. Город смолк; словно вымер; улицы опустели; лавки закрылись, у застав стоят вооруженные патриоты, никто не может выехать из столицы. В час ночи начались обыски. Они дали мало реальных результатов, и жирондисты воспользовались этим, чтобы дискредитировать вождей предместий.
119
Никогда революция во Франции ее была так близка к гибели, как в первые дни сентября. Руководитель новых сил, генерал Дюмурье, прибывший на фронт, убедился, что 23 тысячи дезорганизованных солдат французской армии не способны больше противостоять армии европейской коалиции, спаянной феодальной дисциплиной. На сцену еще не выступали волонтеры 92 года, революционеры-добровольцы со всех концов Франции. Судьба революции могла быть решена в ближайшие же дни. 2 сентября парижская Коммуна, узнав о продвижении неприятельских войск внутрь страны, предложила Законодательному собранию действовать совместно, обсудив чрезвычайные меры спасения революции. В этот момент на трибуне Законодательного собрания появился Дантон и при гробовом молчании всех присутствующих произнес вдохновенную речь, получившую широкий отклик во всей стране, речь, вошедшую в анналы истории как образец революционной смелости. Об этой речи говорит Ленин в своей характеристике Дантона: "Маркс подытожил уроки всех революций относительно вооруженного восстания словами "величайшего в истории мастера революционной тактики Дантона: смелость, смелость и еще раз смелость"" (*). Вот что сказал Дантон 2 сентября французам:
"С чувством глубокого удовлетворения я, как министр свободного народа, спешу сообщить вам радостную весть о том, что спасение отечества не за горами. Вся Франция пришла в движение, все горят желанием сразиться.
Вам уже известно, что Верден еще не в руках неприятеля; вы знаете, что гарнизон поклялся уничтожить всякого, кто посмеет заговорить о сдаче. Все граждане столицы разделятся на три отряда: одни, готовые двинуться к границам; это те, кто имеет оружие,— другие будут рыть окопы, третьи составят огромную массу, ощетинившуюся пиками — их делом явится защита народов.
Париж готов всецело поддержать великие усилия народа. Сейчас, когда я говорю с вами, комиссары Коммуны выпускают торжественное воззвание, призывающее граждан вооружиться и идти на защиту родины.
В этот решительный момент, господа, вы можете открыто признать, как велика заслуга Парижа перед всей Францией. В этот момент Национальное собрание должно стать подлинным военным комитетом. Мы просим вашего содействия
* В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т.34, стр.383
120
в нашей работе. Помогите нам направить по должному пути Этот великий народный подъем, назначайте дельных комиссаров, которые будут нам помогать в этих великих мероприятиях. Мы требуем смертной казни для тех, кто откажется идти на врага или выдать имеющееся оружие. Необходимы меры беспощадные; когда отечество в опасности, никто не имеет права отказаться служить ему, не рискуя покрыть себя бесчестием и заслужить имя предателя отчизны. Мы требуем, чтобы были изданы инструкции, указывающие гражданам их обязанности. Мы требуем, чтобы были посланы курьеры во все департаменты — оповестить граждан о всех декретах, издаваемых вами. Набат, уже готовый раздаться, прозвучит не тревожным сигналом — но сигналом к атаке на наших врагов (Аплодисменты). Чтобы победить их, господа, нам нужна смелость и еще раз смелость — и Франция будет спасена!" (Новый взрыв аплодисментов).
Эту смелость проявила Повстанческая коммуна. В половине второго раздались удары набата. Коммуна постановила начать всеобщее выступление парижских граждан. Над Ратушей был поднят черный флаг. Патриоты рассуждали трезво и разумно: "Если нам суждено погибнуть, пусть не останется в живых никто из наших врагов. Они могут в наше отсутствие перерезать наши семьи и восторжествовать". О том, что переживал Париж в эти дни, дает представление письмо мадам Жюльен, о которой мы упоминали выше. Она писала своему мужу 2 сентября, в день, когда парижане начали свой суд над контрреволюционерами, защищая тем самым Коммуну.
"Кто добивается цели, тот не должен пренебрегать и средствами: никакой варварской гуманности. Народ восстал; ужасный в своей ярости народ мстит за преступления трех лет, полных самого трусливого предательства. О, милый друг! Я спешу в твои объятия, чтобы пролить поток слез, но прежде всего я кричу тебе: Франция спасена. Эти слезы проливаю я над участью наших несчастных братьев-патриотов, павших под мечом пруссаков. Верден осажден и сможет продержаться еще только два дня. Радость наших диких аристократов резко выделяется на фоне нашей глубокой скорби. Слушай, трепещи! Пушка около полудня бьет тревогу, гудит колокол набата, барабаны бьют генерал-марш, улицы в постоянном движении. Критическое положение достигло своего апогея; патетические прокламации городского управления обратили внимание народа на один пункт и тронули его серд-
121
це: "Спешите на помощь вашим братьям! К оружию, к оружию!" Всякий спешит, бежит. Короче говоря, сегодня вечером выступает 40 тысяч человек, которые хотят броситься на пруссаков, будь то под Верденом или еще дальше, если продвинутся вперед. Боевое воодушевление, охватившее парижан, является чудом. Отцы семейств, простые граждане, войска, санкюлоты берутся за оружие. Народ сказал: мы оставляем дома наших жен, наших детей среди наших врагов, очистим сначала от них почву свободы. Друг мой, я опускаю здесь покрывало над преступлением, которое народ принужден был совершить из-за вины тех, печальной жертвой которых он является в течение трех лет. Раскрывающиеся со всех сторон грязнейшие покушения бросают самый гнусный свет и дают несомненную уверенность в судьбе, которая ожидает патриотов и грозит им; и если они не подготовят гибели, то погибнут сами. Дикая необходимость, злополучное дело наших врагов. Отрубленные головы. Зарубленные священнослужители. Я не могу представить тебе отчет об этом, несмотря на то, что разум хочет убедить меня и твердит мне: пруссаки и король сделали бы то же самое и в тысячу раз хуже. Если народ — о, злополучный народ, пусть не осмелятся клеветать на тебя...
...Я охвачена страхом, ужасом, я не знаю, что должна я переживать. Выслушай подробности, которые передают мне возвращающиеся с работы шесть каменщиков. Батальон людей из народа под впечатлением грозящей опасности, как бы в случае удачи заговора или приближения пруссаков все заключенные в тюрьмах не набросились на нас,— избрал судей в качестве своих проводников и обходил с ними тюрьмы. Были рассмотрены все списки заключенных, были убиты все воры и фальшивомонетчики, были отпущены находившиеся под уголовным арестом, были освобождены заключенные за озорство; молодые люди, арестованные за легкомысленные поступки, включились в отряд. Таким образом были очищены все тюрьмы, даже тюрьма Бисетр, где еще не все закончено. Национальная жандармерия и прочие войска говорили гражданам: "Товарищи, мы оставляем вам наших жен, наших детей; защищайте их от внутренних врагов, которые могут их убить в то время, когда мы будем вдали, чтобы побороть наших врагов". Эта новая экзекуция ужасного варварского правосудия совершилась, как говорят, с необычайным спокойствием. Много священников пало жертвой народной мести. Эти каменщики видели у тюремных ворот горы тру-
122
пов. Пруссаки — лишь второстепенная причина стольких жестокостей, вызванных чувством раздражения и ужаса за их несправедливое нападение и вторжение, они будут уничтожены, хотя бы их было даже сто тысяч. С каким ужасающим жаром наши храбрые добровольцы покинули Париж. Они решили или умереть, или вернуться победителями.
Будь здоров, мой друг, наши каменщики, из которых один был свидетелем всего, рассказали нам все это со своего рода невинностью и искренним сожалением, что народ для спасения самого себя от всех своих врагов, от предателей и заговорщиков был принужден зайти так далеко и сам должен был искать себе правосудия..."
События 2 сентября были направлены не только против пруссаков, но и против внутренней контрреволюции. Коммуна в лице своего наблюдательного комитета под руководством Марата добивалась чистки Законодательного собрания, она имела в виду жирондистов. Известно, что .по постановлению Наблюдательного комитета решено было подвергнуть обыску Бриссо; его бумаги были перерыты. Более того, 3 сентября революционеры ворвались в министерство внутренних дел с мандатом на арест Ролана. Дантон спас его. Спустя некоторое время он напомнил Петиону: "Знаете ли вы, что они хотели сделать? Представьте себе: они пришли с мандатом на арест Ролана. Ну, и бешеный комитет. Я принял мандат. Прекрасно! Вот он,— сказал я им,— но мы не можем допустить так действовать. К дьяволу! Так вести себя по отношению к члену Исполнительного совета. Я попытался образумить их". Собрание упорно защищалось. Оно потребовало от Коммуны наблюдения за неприкосновенностью личности и имущества граждан.
Тактика, подсказанная событиями Дантону, была очевидной. Ни он, да и никто из жирондистов, даже самых умеренных, не посмел сопротивляться революционному правосудию, хотя позже они и сваливали вину друг на друга. Задача сводилась только к тому, чтобы овладеть восстанием, отвлечь его от борьбы за завоевание революционной власти в сторону "патриотического самосуда", во имя обороны отечества. 2 сентября в 9 часов утра министр потребовал, чтобы граждане собрались на Марсовом поле. "Как,— воскликнул один из присутствовавших при этом распоряжении,— в этот момент скопище на Марсовом поле? — Да ведь это предаст Париж в руки банд!"—"Да, нет же,—отвечали друзья Дантона,—напротив: министр этим хочет отвлечь массы". Когда
123
Прюдом, известный патриот-журналист, потребовал от Дантона принятия каких-либо мер для прекращения самосудов, министр возразил ему: "Всякое средство успокоения бесполезно. Ненависть народа имеет свои границы. Было бы опасно вмешиваться. Когда народ насытит свою ненависть, его можно будет образумить". 3 сентября в самый разгар движения, за обедом с Бриссо и Жансоне, Дантон ответил делегации Парижа, спрашивавшей у него, что сделать с 80 арестованными в тюрьме Ляфорс: "Делайте, как знаете!" Он угостил их водкой.
Только после того, как цель была достигнута, Дантон твердо и решительно в отличие от всех остальных насмерть перепуганных министров предложил Исполнительному совету принять меры к прекращению движения. Когда один из присутствующих, Теофиль Манда, руководитель секции Тампля, обратился к нему с жалобой на патриотов, он в упор посмотрел на него и холодно заметил: "Заткнись,— это было необходимо!" Так Дантону удалось овладеть движением, которое, казалось, окончится торжеством революционной диктатуры за много месяцев до "третьей революции" 2 июня 1793 года, изгнавшей из Конвента жирондистов,—революции, положившей начало эпохе террора, революционной диктатуры плебейских масс.
Сентябрьские дни пронеслись бурей по всей стране. Не только в столице, но в Шалоне, Орлеане, Реймсе — повсюду народные массы пытались завершить революцию 10 августа. В Реймсе наш знакомый Армонвиль и его друзья, рабочие-ткачи предместий, организовали батальоны добровольцев, чтобы отразить нашествие врага, вступившего в пределы Шампани. В эти бурные дни в Реймсе происходят выборы депутатов в Конвент. 2 сентября было назначено собрание выборщиков, а накануне в секции избиратели выдвинули кандидатуру нашего ткача Армонвиля в Конвент. Ткач Армонвиль получил 120 голосов из 218. Отныне ему предстояло действовать в Конвенте рука об руку с Дантоном, но он не принадлежал к его политическим друзьям. В то время, как Дантон станет главою Болота в Конвенте, Армонвиль займет место рядом с Маратом на самой вершине, "на гребне Горы". Но прежде чем Армонвиль отправится в столицу, он во главе массы вооруженных патриотов из предместий проделает то, что совершили патриоты Парижа 2—3 сентября. Парламентские выборы в эти дни были революционным действием. Вот как член Конвента от Реймса, Приер, рисует собрание выборщиков:
124
"Вместо звонка перед председателем лежит на столе заряженная двустволка, чтобы в случае приближения врага быть готовым броситься в ряды храбрецов, стекающихся со всех сторон и наполняющих город. Близость неприятеля, находящегося в 4 милях от города, присутствие избирательного собрания, заседающего день и ночь, ложная тревога, распространяющаяся каждую минуту, волнение народа среди таких опасностей, волнение, довершаемое недостатком продовольствия, глухие козни врагов революции — все готово вызвать в городе пожар".
Среди революционного пожара Франция выбирала депутатов Конвента. Собственническая Франция была смертельно напугана событиями. Она посылала в Париж умеренных буржуа, в большинстве своем мечтавших об обуздании революции. Только меньшинство депутатов страны принадлежало к революционной части Собрания. Иначе обстояло дело в Париже. Здесь, несмотря на неудачу восстания 2—3 сентября, секции избирали решительных патриотов. Но Дантон стремится к тому, чтобы выборы в Париже привели к закреплению союза умеренных и крайних демократов. Он хочет провести в Конвент одновременно Петиона и Робеспьера. Сам Дантон избран подавляющим большинством голосов, из 700 избирателей за него голосовало 638 человек. Вместе с ним прошли все его друзья.
Тактика Дантона в Конвенте определялась самим составом парламента. В собрании было по крайней мере 165 жирондистов, среди которых значительная часть принадлежала к правому крылу. Монтаньяры были пока слабы; их сила была в революционном движении предместий. Центр тяжести Конвента находился в многочисленной фракции колеблющихся депутатов Болота. Депутаты Болота, буржуа, напуганные революцией, преданные королевской властью, выжидают, присматриваются. Один из них, Дюран де Майян, писал о своих единомышленниках: "Как я, они оставались всегда неподвижными при скверных прениях". Под "скверными прениями" Дюран понимал наиболее бурные революционные дни Конвента.
Дантон пытался завоевать симпатии этой бесформенной массы депутатов. Он был их героем, он опирался на них, когда искал примирения между Жирондой и Горой. В сентябрьские дни, после того как была сорвана при его активном участии попытка народного восстания, он в день открытия Конвента решил объявить свою политическую платформу
125
"разумного революционера". Когда Тальен, член якобинского клуба, предложил депутатам принести клятву в том, что они не покинут своего поста до тех пор, пока не выработают новой конституции "на основе равенства и свободы", Дантон поддержал его, он объявил, что задача собрания сводится к выработке конституции, которая "путем поименного голосования будет принята большинством первичных собраний". Легальность — такова была его политическая программа. Он скромно заметил, что отказывается от своих полномочий министра и выступает перед Конвентом только как представитель народа. Закон и конституция—вот гарантия победы. Об этом Конвент должен объявить .народу: "тогда исчезнут все ложные признаки диктатуры, нелепые слухи о триумвирате — весь этот вздор, придуманный для запугивания масс, так как конституционным законом будет признано лишь то, что принято самим народом".
Необходимо было чем-нибудь успокоить народ, тот самый народ, который за стенами Конвента, на трибунах собрания внимательно и строго прислушивался к выступлениям новых депутатов. Дантон бросает ему уступку: "Необходимо, чтобы закон наказывал всех виновных и тогда народ будет вполне удовлетворен" (Аплодисменты). Кто аплодировал? Буржуа, мечтавшие о том, что законный суд избавит их от нового революционного самосуда, или санкюлоты, считавшие, что Дантон обещает им торжество революционного закона? По-видимому, те и другие. Но не в санкюлотах было дело. Они были временно успокоены, а вот собственники, депутаты Болота — их надо было привлечь на сторону народа, успокоить, заверить, что революция "в мудрых" и сильных руках. К ним направлены следующие ясные слова Дантона: "Многие даже самые честные граждане выражали опасение, что пылкие друзья свободы способны нанести непоправимый вред общественному порядку, сделать преувеличенные выводы из своих принципов. Итак, решительно откажемся здесь от всяких крайностей. Провозгласим, что всякого рода собственность — земельная, личная, промышленная — должна на вечные времена оставаться неприкосновенной" (Дружные аплодисменты).
Собственники ликуют. Они спокойны, но Дантон не забывает второго союзника. Он бросает трибунам: "Вспомним затем, что нам необходимо все пересмотреть, все переиздать и что сама Декларация прав не совсем безупречна и что она
126
должна подвергнуться пересмотру истинно свободного народа" (Новый взрыв аплодисментов). Теперь аплодировали санкюлоты, которым показалось в этих словах обещание пересмотреть Декларацию прав в интересах трудящихся.
Речь Дантона произвела в Конвенте потрясающее впечатление. Кондорсе выражал общее мнение буржуазии, когда писал в своей газете 23 сентября: "Гражданин Дантон выступил в роли министра юстиции. Он говорил позавчера как справедливый человек. Бесчестные граждане не посмеют его считать своим". Один из умеренных, депутат департамента Бож, писал своим друзьям на родину 28 октября: "Я был поражен доблестями Дантона. Этот человек обладает блестящим и нарядным красноречием, он пожертвовал своей должностью министра, чтобы стать депутатом Конвента. Этот шаг доставит ему немало чести. До сих пор это единственный оратор в Конвенте, который меня поразил".
С этой стороны позиции Дантона были закреплены. Надо было спешить с укреплением другой стороны. Назавтра у решетки Конвента комиссары Орлеана сообщили о беспорядках в городе. Народ обвинял монархически настроенный муниципалитет в спекуляции зерном. Ратуша Орлеана оказала вооруженное сопротивление народу. Дантон взял на себя защиту повстанцев. "Если,— говорил он,— будет доказано, что муниципалы Орлеана пытались сделать то, что департамент Парижа хотел сделать 20 июня, пусть их головы падут под ударами меча закона".
Мог ли после такого выступления кто-либо подозревать Дантона в желании порвать с Коммуной, с демократическими секциями Парижа? Его демократические симпатии бесспорны. Когда в тот же день в Конвенте обсуждался вопрос о выборе судей, он поддержал предложение Томаса Пейна, английского патриота, требовавшего демократизации судебного порядка. Он как адвокат знал, что судейское сословие — враждебная народу власть. Народу должно быть предоставлено полное право выбирать своих чиновников. Судейские подобны попам — и те и другие обманывают народ; судьей может быть любой честный гражданин, судьи не должны иметь никакого специального образования.
Так народный трибун энергично пытался сохранить свои политические позиции над "схваткой" основных сил революции. Удастся ли ему это?
В Исполнительном совете он все еще центральная фигура. Жирондист Ролан занят моральными рацеями. Монж готов
127
выполнить любое приказание Дантона. Этот ученый на все возражения отвечает: "Так хочет Дантон. Если я не соглашусь, он велит меня повесить". Дантон не только министр юстиции, он фактически руководит и внешней политикой, направляет деятельность Лебрена. В военном министерстве он ближайший и активный помощник Сервана. Меньше всего он работает в своем министерстве юстиции. Да в конце концов, какое имеет оно значение в эти бурные дни! Сила и энергия Дантона решают все, создают ему славу и укрепляют его власть. Революционный вождь — он возглавляет революцию и после того, как выходит из Исполнительного совета. Когда 25 сентября встал вопрос об устранении генерала Монтескыо, Дантон при общих аплодисментах собрания торжественно заявил: "Пришло время высказаться по поводу .смещения Монтескыо. Нам нужно быть грозными. Необходима воля для сохранения свободы". Через день он настаивает перед Конвентом на усиленной отправке добровольцев: "Пусть враг знает, что существует Национальный конвент. Ведь до сих пор еще ничего не сделано, чтобы дать понять врагу, что нация снабдила нас огромными полномочиями. Прежде всего нам необходима вооруженная сила!"
В самом успехе Дантона таилась, однако, неизбежность его падения. Восторженные клики буржуа не должны нас обманывать. Сила Дантона была в поддержке народных низов. Но это-то и пугало буржуазию. Она не возражала в августе-сентябре 92 года, когда трибун сдерживал народные массы всеми доступными ему средствами. Она высоко ставит его заслуги, в особенности теперь, после битвы при Вальми, когда революционный подъем народных масс 20 сентября приостановил движение войск европейской коалиции и вскоре отбросит врага за пределы французской территории. А дальше? Двойственная позиция Дантона перестает выполнять свои задачи. Плебейские массы могут заставить его действовать в своих интересах или, отбросив его, установить революционную диктатуру. Отсюда затаенная, но все более и более прорывающаяся наружу ненависть между Дантоном и частью Жиронды, возглавляемой Бриссо и Роланом.
Трусливый Ролан и его жена, знаменитая мадам Ролан, сердце и голова жирондистской политики, презирают демагога Дантона за его связи с плебеями. Мадам Ролан стоит за то, чтобы революцией руководили солидные буржуа и фанатично преданные идеалу буржуазного общества блестящие политики торгово-промышленной Франции — Гаде, Барбару,
128
Бюзо; сентябрьские дни показали ей, какой ценой Дантон купил свою победу. Она страшится его, она и все ее друзья мечтают об устранении Дантона вместе со всеми вождями парижских секций. Жирондист Бюзо от имени умеренных требует в Конвенте создания департаментской гвардии для охраны парламента от революционных масс. Это требование выражает вместе с тем недоверие жирондистов к Парижу как центру революции. Конвент под влиянием Жиронды постановляет назначить шесть комиссаров, которые должны представить собранию отчет о состоянии республики и Парижа, проект закона против убийств и отчет о средствах, необходимых для создания вооруженной силы департаментов. Это было объявлением войны Парижу, секциям и Дантону, который пока еще силен их поддержкой.
Буря разыгралась на заседании Конвента 25 сентября. Мерлен де Тионвиль требовал отмены принятого декрета. Он сообщил Конвенту о том, что умеренный жирондист Ласурс рассказывал ему о проекте установить диктатуру Робеспьера, Дантона и Марата. Ласурс вместо того, чтобы публично повторить свои обвинения, выступил с политической декларацией против режима революционного террора. Дантон воспользовался выступлением Ласурса и заявил: "Счастливый день для народа, счастливый день для французской республики, день, который принесет с собой братские объяснения в недрах этого собрания... Если есть виновные, если существует в действительности тот бесчестный человек, который хочет деспотически властвовать над народными представителями, его голова падет на плахе, как только его преступление будет разоблачено. Здесь говорят о диктатуре, о триумвирате. Подобные обвинения не должны быть неопределенными и необоснованными. Тот, кто бросил подобное обвинение, должен подписаться под ним. Я бы не задумался это сделать, хотя бы мои показания стоили жизни моему лучшему другу". Дантон настаивал на том, что преступно его обвинять в стремлении к личной диктатуре, но он прекрасно понимал, что речь идет о диктатуре революционных низов. Вот почему, не стесняясь, он готов был выдать Марата собранию ожесточенных буржуа. "Думаю,— говорил он,— что жизнь в подполье, где Марату пришлось скрываться, ожесточила его душу... Но не станем из-за двух-трех неуравновешенных людей обвинять весь состав парижской делегации в Конвенте. Что же касается меня, я не принадлежу Парижу, на который всегда смотрю с чувством удовлетворения. Никто из нас не принадлежит
129
тому или иному департаменту. Мы призваны защищать интересы всей Франции". Он предложил Конвенту издать закон, угрожающий смертной казнью всякому, кто потребует установления диктатуры или нарушения единства Франции. Он снова и снова призывал Жиронду к единству: "Пусть дрожат австрийцы при виде этого священного единения, дрожат крамольники внутри страны и коронованные бандиты, возлагающие все свои надежды на наши разногласия".
Но напрасны были попытки Дантона. Буржуазии не нужно было это единство. Буржуазии необходимо было полное и беспрекословное подчинение народных масс. "Мудрый" оппортунизм Дантона в конце сентября, октябре и ноябре 1792 года обнаружил всю свою слабость, свою неспособность овладеть революцией в момент, когда классовая борьба переросла в гражданскую войну. 29 сентября он клянется с трибуны Конвента, что готов воздать справедливость Ролану. Впрочем, тут же он зло добавляет: "Но если вы приглашаете его, пригласите и м-м Ролан, так как весь мир знает, что господин Ролан не был одинок в своем департаменте. Что касается меня, то я действовал сам".
Это было похоже на готовность объявить войну Жиронде, но скорей это свидетельствовало о безысходном положении и невозможности добиться примирения.
Жирондисты пустили в ход обвинения против личного поведения Дантона. Они обвинили его в том, что он присвоил себе часть средств, ассигнованных в свое время на нужды министерства. 28 августа Законодательное собрание представило 2 миллиона ливров для секретных расходов Исполнительному совету с расчетом, что примерно каждое из министерств израсходует до 400 тысяч. Камбон от имени Конвента потребовал отчета. Он утверждал, что Дантон израсходовал часть денег без представления оправдательных документов. Жирондисты подхватили это обвинение. Они не хотели принять во внимание объяснений Дантона; им нужна была его голова, а не счета. Дантон напомнил им те чрезвычайные обстоятельства, которые требовали чрезвычайных расходов в августе и сентябре. "Отечество было в опасности, и, как я часто говорил в Исполнительном совете, мы подотчетны только в делах свободы! Что ж, мы вам целиком оплатили этот счет! Утверждаю, я представил счет всех моих граждан совету, и я не думаю, что могло бы появиться какое-нибудь сомнение в моем политическом поведении".
130
Но это сомнение появилось. Оно оставалось не разъясненным в продолжение многих месяцев. В политической борьбе с Дантоном Жиронда неоднократно требовала отчета в израсходованных средствах, отчета, который не мог быть представлен между прочим и потому, что министр Дантон широко пользовался деньгами для секретной борьбы с контрреволюцией и для оплаты своих агентов. Характерно, что Жиронда в то время предъявляла всем деятелям Коммуны обвинения в хищениях. С 10 августа Коммуна, точнее Наблюдательный комитет, сохраняла много ценностей. Отчет об этих ценностях и потребовал жирондистский Конвент. Так Жиронда пыталась связать личную судьбу Дантона с Коммуной, даже против его желания. Все это вынуждало Дантона перейти на позиции борьбы. Когда 16 октября Манюэль, бывший прокурор Коммуны, предложил передать вопрос о республике на утверждение народа, Дантон выступил решительно против Этой "демократической меры". "Нужна ли какая-либо особая народная санкция для провозглашения республики,— спрашивал он.—Республика утверждена народом, армией, гением свободы, который отвергает всех королей". Для жирондистов Этого было достаточно. Через два дня Ролан демонстративно представил Конвенту счет всех произведенных им секретных расходов в дни сентября. Враг Дантона, жирондист Реббеки, воскликнул: "Пусть все министры сдадут свои счета, как Ролан, и все пойдет великолепно". Это было вызовом Дантону. Он рванулся к трибуне и под аплодисменты Горы заявил: "Есть расходы, о которых здесь нельзя говорить. Есть оплаченные агенты, которых было бы не политично и не справедливо называть. Есть революционные поручения, требуемые свободой и неизбежно связанные с огромными денежными жертвами. Когда враг захватил Верден, когда отчаяние охватило лучших и наиболее смелых граждан, Законодательное собрание нам сказало: "Не экономьте! Расточайте деньги, если это необходимо, чтобы оживить доверие и дать импульс всей Франции". Мы сделали это..." Жиронде подобное объяснение было недостаточным. Для Дантона ситуация становилась безвыходной.
Не подлежит сомнению, что Дантону как главе революционного правительства пришлось вести тайную игру за спиной народных представителей. Вопрос был только в том, в чьих интересах велась эта игра. Впервые, по-видимому, ему пришлось прибегнуть к чрезвычайным и секретным мероприятиям незадолго до 10 августа, когда путем подкупа он
131
установил и захватил нити роялистского заговора. К Дантону питали доверие люди различных слоев. В июле 1792 года молодой врач из Бретани Латуш сообщил ему под большим секретом, что его пациент Ла Руэри передал ему пакет фальшивых ассигнаций для обмена на золото; за золотом он послал своего племянника. Последний почему-то принял Латуша за заговорщика и в беседе рассказал ему подробности подготовляемого восстания. Дантон поспешил сообщить об этом министрам-жирондистам, но они ничего не предприняли. Тогда Дантон решился действовать самостоятельно. Он убеждает Латуша не порывать связи с роялистами и вскрыть все детали заговора. Латуш отправляется в Бретань, находит Ла Руэри и по совету Дантона подготовляет выдачу его революционным властям. Это было уже после революции 10 августа. Бретонские заговорщики, рассчитывая на поддержку иностранных войск, готовы были вступить в столицу через Елисейские поля, надеясь, что пруссаки вступят в Париж через ворота Сен-Мартен и Сен-Дени. Не подлежит сомнению, что только победа народа сорвала контрреволюционный заговор.
Дантон через Латуша был прекрасно осведомлен о положении дел. Здесь свою роль сыграли деньги, которые Дантон разбрасывал без излишней экономии. Так же поступил он, когда купил второго агента роялистов. Дантон, впрочем, как показал Мишле, приобретал их доверие не только золотом, но и убеждением. "Тем же, кого не брали ни золото, ни слова, он клал на плечо свою руку, и они переставали сопротивляться... Все исчезало перед дружеской лаской Дантона". Эта "дружеская ласка" была двойной игрой—Мишле не понял этого. Дантон вступал в переговоры с контрреволюционерами. Эта тактика Дантона проявила себя в полной мере позже, в вопросах внешней политики и в вопросе о судьбе короля.
Жизнь короля представляла для революции интерес лишь постольку, поскольку она играла роль козырной карты в планах контрреволюционной Европы. Поэтому с ней приходилось считаться и революционной Франции. Дантон не принадлежал к республиканцам, так же как и жирондисты. Республика была им навязана народным восстанием. Жирондисты готовы были даже теперь, после 10 августа, искать путей к прошлому. Чтобы окончательно обезвредить это прошлое, Дантону приходилось применять не сокрушительные революционные удары, а дипломатические переговоры оппортуни-
132
ста. Он надеялся, страхуя себя со стороны еще не уничтоженной контрреволюции, застраховать тем самым и революцию от Жиронды, но прежде всего от выступления рабочих предместий. Поведение Дантона в вопросе о короле представляет поэтому для нас особый интерес. В конце октября к нему явился для переговоров Теодор Ламет, один из представителей фейянов, депутат Учредительного собрания. Ламет в своих мемуарах, опубликованных в 1913 году, так рассказывает о встрече с Дантоном.
"Назавтра утром я пошел к Дантону. Он не был больше министром юстиции. Жил он в скромной квартире на улице Кордельеров. Его молодая, красивая жена, женщина с приятными манерами провела меня к нему в комнату, где он лежал на кожаном диване. "Что вы делаете в Париже? — сказал мне Дантон.— Я считал, что вы спаслись. Откуда вы явились?" — "Из Лондона" — ответил я.— "Да вы с ума сошли, забыли декрет о смертной казни?" — "Нет, я помню о нем. Но ведь вы спасли жизнь моего брата. Единственно, чем я могу выразить вам свою .признательность, это — отдать мою жизнь в ваши руки. Что ж, я весь в вашей власти".— "Но я не считаю это своим особым достоинством, потому, что если я не знаю всех преступлений, на которые вы способны, то я знаю отлично, на какие преступления вы не способны".— "Вы никогда не щадили меня. Я готов принять все то хорошее, что можно будет извлечь из ваших слов. Надеюсь, что я буду считать себя удовлетворенным".— "Впрочем, вы, наверное, приехали сюда по делу? Что вам угодно?" — "Вы оказали мне большое доверие, вы показали мне в то же время единственный путь спасения, который остался для вас, ибо вы .погубите себя, если будете губить Францию".— "Ваши идеи жалки".—"Я могу доказать противное".—"Вы не понимаете — сказал Дантон решительно и резко,— необходимо пройти через залу демократии, чтобы пробраться к свободе".— "Я не думаю этого, впрочем, то участие, которое вы приняли во всех событиях, достаточно печально".— "Да, все имеет, однако, свой предел. Я поведу за собой колесницу революции".— "Увы, Дантон, вы ошибаетесь. Колесница эта потянет вас за собой".— "Да, вы правы, я это знаю. Отступление будет тяжело. Но к делу. Раскройте ваши секреты".— "Вы сами догадываетесь, видя меня здесь во Франции, откуда я мог бежать".— "Да, очевидно, речь идет о короле"".
Дальше Ламет попытался убедить своего собеседника в доблестях короля, в том, что он неповинен в предъявленных
133
ему обвинениях, обнаружив в худшем случае слабость. Ламет прибегнул даже к такому "сильному" аргументу: "Революция не имеет права судить короля, потому что он ей не подсуден". Дантон возразил: "Что за наивность! Что все эти слова значат для тех, кто хочет и кто может. Разве Карл I был убит по закону?" Дантон настаивал на том, что суд и казнь короля неизбежны. Ламет напомнил ему, что в Конвенте немало жирондистов, что они — большинство и что они готовы спасти короля. Дантон с хохотом прервал: "Прекрасное средство! Жирондисты, вот кто повинен в теперешнем положении короля. Они напуганы, они произнесут блестящие речи и кончат тем, что все приговорят его к смерти". Ламет пришел в отчаяние. Он умолял Дантона сказать ему, нет ли все-таки какого-нибудь средства сласти короля; ведь казнь Людовика XVI вызовет жесточайшую ненависть Франции и всей Европы. Дантон иронически возразил: "Сообщите об этом Робеспьеру, Марату и их поклонникам". Впрочем, министр революции поспешил его обнадежить: "Вы спрашиваете меня, что я об этом думаю, чего я хочу? Что касается того, что я смог бы сделать, то в положении, в котором мы находимся, разве может что-нибудь обещать даже самый популярный человек? Кончим нашу беседу. Я не хочу казаться ни лучше, ни чище, чем я есть на самом деле. Я доверяю вам. Так вот мои мысли и мои намерения: я не согласен, что король безупречен, но я считаю справедливым и целесообразным вырвать его из того положения, в котором он находится. Я постараюсь осторожно и смело сделать все, что смогу. Я сделаю все возможное, если у меня будет хотя бы один шанс на успех. Но если я потеряю всякую надежду, я объявляю вам: не желаю, чтобы моя голова пала вместе с его головой. Я буду среди тех, кто его осудит".— "Но зачем вы. Дантон,— воскликнул Ламет,— прибавили эти последние слова?" — "А для того, чтобы быть искренним, как вы того от меня требовали. Впрочем,— резко оборвал он,— подумайте о себе..."
В этой беседе, даже если Ламет в своих мемуарах ее несколько приукрасил,— весь Дантон. Он сам рассказал о своей политической позиции, о своем недоверии к революционной силе народных масс, о своей вражде с Жирондой. Оппортунист Дантон за свой страх и риск думал повести революцию к выгодному для буржуазии концу. Его намерения ясны из Другой беседы, о которой сообщают нам историки. Беседа происходила, примерно, в это же время между
134
Дантоном и герцогом Шартрским, будущим королем Луи-Филиппом. Герцог был назначен генералом революционной армии, но он не пожелал покинуть частей генерала Келлермана и явился в Париж просить о своем возвращении. Военный министр принял его сдержанно, но Дантон взял под свое покровительство молодого принца. Будущий "король буржуазии" пожаловался ему на сентябрьские дни. Дантон пытался разубедить его. Он добавил: "На вас глядят со всех сторон. Ваш отец, простой депутат, и не имеет того значения в Конвенте, какое имеет в армии. К вашим убеждениям не предъявляют никаких требований. Остерегайтесь высказывать свое мнение о других. Ограничьтесь своей профессией солдата и не вмешивайтесь в наши дела, в нашу политику. Это важно для вас, для всех ваших, это важно для вас и прежде всего для вашего отца". Об этой беседе много лет спустя рассказывал сам Луи-Филипп. Трудно проверить, что в ней соответствует действительности, но она могла происходить, она в духе политики Дантона, который в сентябре-октябре 1792 года вместе со всей буржуазией весьма неохотно принял республику, далеко не уверенный, что народ сохранит ее. Во всяком случае победа при Вальми и Жемаппе, победа революционной армии, уничтожившая угрозу иноземного вторжения, не была достаточной, чтобы вселить в Дантона, впрочем, как и во всю либеральную буржуазию, надежду на незыблемость республики.
Вот почему в те же дни, когда происходила интимная беседа между ним и Ламетом, Дантон (23 октября) с трибуны Конвента присоединяется к предложению Бюзо о вечном изгнании эмигрантов из Франции. "Без сомнения,— гремел он на трибуне,—в то время как свобода в опасности, свобода жаждет крови тирании, но когда свобода переходит в наступление и угрожает врагам, необходимо, чтобы законы издавались хладнокровно, в полном спокойствии. Это возможно сделать, приняв закон в духе предложения Бюзо. Эмигранты осудили себя. Они сами себя изгнали. Великолепно! Объявим вечным это изгнание, на которое они себя осудили".
Для жирондистов двойственная политика Дантона была в свое время полезна, но теперь она их только раздражала. Они не могли забыть, что Дантон всего несколько недель тому назад посмел обратиться к Парижу со следующими словами: "Свергнутые нами правители Парижа хотели превратить столицу в город роскоши, богатства и наслаждений. Пусть же волей новых властей столица сделается городом
135
трудящихся, ульем всей Франции. В настоящий момент речь идет о простом перемещении: надо поднять вверх то, что было внизу. Прежде богачи преобладали в Париже, теперь место беднякам. Настал черед их владычества".
Слова эти звучали гордо, если даже за ними не было ничего, кроме демагогии. И когда 29 октября Ролан выступил в Конвенте с докладом, обвиняя Париж и Коммуну в мятеже и убийствах, жирондисты вспомнили призывы Дантона. Робеспьеру не давали говорить. Дантон потребовал слова. Он настаивал да своем праве дать объяснения от имени революционного народа. При бурных аплодисментах всего Конвента он требовал осуждения тех, кто мешает установлению единства. Как законченный оппортунист, он поспешил бросить своим оппонентам голову вождя революции — голову Марата. В эти месяцы он это делал неоднократно. "Я заявляю Конвенту и всей нации, что я отнюдь не люблю Марата. Я откровенно скажу, что испытал на себе его темперамент — он не только вспыльчив и брюзглив, но и неуживчив. После подобного признания да будет мне позволено сказать, что я стою вне всяких партий и заговоров". Что и говорить, Дантон, был "уживчивее" Марата, но это не помогло ему. Жиронда не пожелала доверить ему руководства революцией. Почему? Да все по той же причине. Ведь вот в речи 29 октября он снова убеждает Жиронду: "Никогда троны не рушились без того, чтобы под их обломками не было погребено несколько мирных граждан. Дантон все еще настаивал на том, что революция, или, как он говорил, "национальная лихорадка", может творить чудеса, достойные удивления потомства. На этой основе единства быть не могло.
В ноябре переговоры между Дантоном и Жирондой продолжались. В конце ноября, если верить Мишле, между ними состоялось совещание. Однажды ночью в загородном доме в четырех лье от Парижа собрались не только жирондисты:
Верньо, Кондорсе, возможно, Бриссо,— готовые на соглашение с Дантоном, но и враждебные ему лица, друзья Ролана, Бюзо, Барбару и депутаты Бордо: молодые адвокаты Гаде, Дюко и Фонфред. Последние с особой решительностью возражали против всякого соглашения. Что произошло на совещании, мы не знаем, но история сохранила нам слова Дантона. Трибун умолял своих собеседников пойти на уступки, помириться с ним, и на гневную реплику Гаде ответил: "Гаде, Гаде, ты не прав, ты не умеешь прощать... Ты не умеешь приносить свою злобу в жертву отчизне...
136
Ты упрям и ты погибнешь". Погибли не только жирондисты, погиб и Дантон, который думал, что стоит "над партиями".
Союз с жирондистами не мог быть достигнут даже такой ценой, как речь 30 ноября 1792 года, о которой мы упоминали выше. Дантон требовал в ней сохранения религии во имя закрепления социального .неравенства. Уступки не могли помочь делу. На горизонте все явственнее вырастал вопрос о процессе короля. Приговора над ним ждали все. Патриоты возмущались попыткой сорвать или затянуть суд. Роялисты надеялись спасти короля, не щадя средств. "Партии спорят. Роялисты не щадят денег. Республиканцы грозят оружием. Эта борьба противоположных устремлений и усилий создает смуту. Богач-капиталист, учитывая обстоятельства, захватывает все в свои руки и усмехается, радуясь общему бедствию. Народ возмущается и грозит ему расправой". Смешно было думать, что в этих условиях жирондисты пойдут на уступки Дантону.
В декабре Дантон уехал на фронт. Здесь среди революционной армии, освободившей французскую территорию и ныне победоносно под звуки "Марсельезы" захватившей провинции европейских феодалов, он вновь почувствовал и понял, что народ и его энергия решают все. Для демократа-оппортуниста это имело решающее значение. Жирондистские краснобаи, готовые пожертвовать революцией во имя принципов буржуазного правопорядка, стали ему еще более чужды. Дантон держал теперь курс на своего союзника слева — на монтаньяров.
В январе 1793 года незадолго до окончательного решения вопроса о короле он вернулся в Париж. Наступил момент, о котором он в свое время предупредил Ламета — спасти короля стало невозможным. 16 января в Конвенте во время прений он потребовал быстрого решения. Он заявил, что если республика была создана простым большинством голосов, то казнь главы контрреволюции может быть решена так же просто. Впрочем, он тут же прибавил: "Мы выносим постановление как представители народа, призванные им временно для выражения его воли (Смех, ропот). Да, временно, так как власть принадлежит только народу". Удивительно, как этот темпераментный оратор умел говорить осторожно, всегда строя фразы с "двойным смыслом". Разве, говоря о временной власти, Дантон одновременно не льстил народу и не угрожал Конвенту?
137
При поименном голосовании Дантон, только недавно беседовавший с Ламетом, торжественно заявил: "Я не принадлежу к числу тех государственных людей, которые не понимают, что с тиранами не вступают в сделку, что королей надо поражать только в голову, если они не понимают, что европейских деспотов можно покорить только силой оружия. Я высказываюсь за смерть тирана".
"Государственными людьми" Дантон называл жирондистов. Он сводит с ними счеты, бросает им, как перчатку, голову короля. Проще звучали на этом заседании Конвента слова Марата: "Глубоко убежденный, что Людовик является главным виновником преступлений, вызвавших кровопролитие 10 августа, и всех зверских преступлений, осквернивших почву Франции с начала революции, я вотирую за казнь тирана в 24 часа". Армонвиль в это время посылал своим приятелям-ткачам в Реймс номера революционных газет с припиской: "Все готово к казни Луи Капета. Все секции собираются сегодня, 21, в 7 часов утра. Роялисты скрываются в погребах, а патриоты бегут к оружию, чтобы облегчить эту достойную казнь, которая покажет всем народам их права над королями, предавшими их в рабство". Через несколько часов после казни он посылает вдогонку второе письмо: "Луи казнен на площади Карусель. Да здравствует республика!" Армонвиль выражал мнение народа.
Покидая площадь после казни народ распевал Карманьолу.
Я санкюлот. Горжусь тем я. |
138
Не успела окатиться с эшафота голова короля, как был убит роялистом депутат Конвента Лепелетье де Сен-Фаржо. Это был один из блестящих представителей Горы, выходец из аристократической среды, образованный и культурный, он присоединился к радикальной демократии и боролся в ее рядах за революционное обновление Франции. Его смерть была предупреждением для всех, кто вотировал казнь короля. Дантон понял цели роялистов. Он поспешил с трибуны Конвента разъяснить создавшуюся политическую ситуацию. "Жизнь Лепелетье была прекрасна. Его смерть послужит делу республики... Она показала Франции, что опасности среди нас подвергаются прежде всего те, кто отдает всего себя свободе". Дантон призвал депутатов Конвента к клятве не покидать своего поста до тех пор, пока народ не получит новую конституцию. "Я горжусь тем, что являюсь одним из тех граждан (он указал на скамьи Горы), которых клеветники всегда изображали как врагов всякого правительства. Но это ложь..."
Он вновь воспользовался своей речью для самозащиты, для нападения на Жиронду: "Я вас заклинаю, вас, Петион, и вас, Бриссо. Я заклинаю вас всех! Необходимо, наконец, вам выслушать меня. Необходимо, наконец, чтобы вы узнали меня!" Но жирондисты не хотели его слушать. Он посмел потребовать от Жиронды устранения Ролана. Они должны были пожертвовать Роланом, чтобы приобрести Дантона. Более того, он потребовал создания Комитета общественной безопасности, как органа революционной власти. Дантон потребовал продолжения революционной войны против тиранов всей Европы. Его речь обнаружила, однако, снова и снова, что примирение между этими двумя группами невозможно. Дантон вынужден был тогда сблизиться с Маратом и Робеспьером. Чтобы причины разрыва с жирондистами нам стали еще более очевидными, чтобы политика Дантона в дни его славы стала для нас еще более понятной, познакомимся с его деятельностью, связанной с войной.
Революция неизбежно привела Францию к военному столкновению с европейской коалицией феодальных держав. "Великие революции,— говорил Ленин,— даже когда они начинались мирно, как великая французская революция, кончались бешеными войнами, которые открывала контрреволюционная буржуазия. Иначе и быть не может, если на этот
139
вопрос смотреть с точки зрения классовой борьбы, а не того мещанского фразерства о свободе, равенстве, трудовой демократии и воле большинства, того мещанского тупоумного фразерства, которым нас угощают меньшевики, эсеры, вся эта "демократия""(*). Войны эти имеют решающее значение для судеб революции и,— как показал Энгельс,— всякое проникновение коалиционной армии во Францию вызывает гигантский подъем энергии, "вызывает преобладание блуждающего нерва, сильнее бьется сердце, наступает революционный кризис". Наоборот, когда армия коалиции вынуждена была отступать, "получает преобладание симпатический нерв, сердце бьется медленнее, реакционные элементы снова выступают на первый план, плебеев — предтечу будущего пролетариата, энергия которых только и спасала революцию,—вразумляют и усмиряют"(**).
Не подлежит сомнению, что торжество революционных армий над врагами республики было тесно связано с успехами революции в области социально-политических преобразований. "Действительно революционная расправа с отжившим феодализмом,— писал Ленин,— переход всей страны, и притом с быстротой, решительностью, энергией, беззаветностью поистине революционно-демократическими, к более высокому способу производства, к свободному крестьянскому землевладению — вот те материальные экономические условия, которые с "чудесной" быстротой спасли Францию, переродив, обновив ее хозяйственную основу"(***). Внутренние и внешние задачи французской революции были тесно связаны друг с другом.
Война началась весной 1792 года,— мы писали об этом,— против воли революционной демократии. Она должна была отвлечь народные массы от задач борьбы с внутренним врагом, но война вовлекла эти массы и повела их по пути гражданской войны. До сентября, в продолжение полугода, французская армия терпела поражение за поражением. Организованной военной силы революция не имела почти до конца 1793 года. Дисциплину и организацию в ряды революционной армии внесли не генералы, а вожди народа, диктатура и террор, диктатура революционных низов. В сентябре, когда республика почувствовала себя более прочной, ее
* В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т.38, стр.358.
** К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т.XXVIII, стр.162.
*** В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 34, стр.195.
140
армии перешли в наступление. Территория Франции была очищена от врагов, санкюлоты заняли Бельгию, Савойю, Ниццу, ряд мелких княжеств на левом берегу Рейна. Победы республиканцев вызваны были, между прочим, белым террором феодальных войск. Даже Ферзен, возлюбленный королевы Марии-Антуанетты, один из вождей контрреволюции, вынужден был признать: "Наши войска совершали ужасы, грабили и разоряли все в Трирской области... Глупы они невероятно. Речи ведут жестокие. Если отдать в их распоряжение французских сограждан, вся Франция будет превращена ими в чудовищное кладбище". Не приходится удивляться, что в октябре перелом на фронте был решен, революционная армия начала свои завоевательные походы.
Так продолжалось до февраля 1793 года, когда классовая политика французской буржуазии, ее представители жирондисты сорвали победу. Революционные армии откатились к границам. Предательство генерала Дюмурье повлекло за собой угрозу вражеского нашествия: отечество и революция опять оказались в опасности. В марте-апреле 1793 года Франция вновь переживала события, предшествовавшие революции 10 августа. Речь шла теперь не о короле, а о борьбе с представителями торгово-промышленной буржуазии. На очереди было выступление плебейских масс; для спасения революции на фронтах необходимо было покончить с властью Жиронды. Назревала новая революция. Она разразилась в конце мая—31 мая—2 июня.
Не подлежит сомнению, что во всех этих перипетиях борьбы Дантон принимал активное участие. Не он, конечно, решал ход и исход событий, но политика дантонистов и Болота имела в это время огромное значение. Для Дантона, как и для Жиронды, война должна была отвлечь народные массы от борьбы с внутренним врагом. Но чтобы выиграть войну, необходимо было Дантону в отличие от Жиронды привлечь на свою сторону народные массы любой ценой, а в случае необходимости воспользоваться даже лозунгами социальной демагогии. Обе враждующие стороны на словах пропагандировали революционные завоевания Европы, но в то же время мечтали о реальных территориальных приобретениях, о борьбе "с наследственными врагами" — Австрией и Англией. Обе стороны доверяли генералитету и пытались приобрести поддержку главнокомандующего армией Дюмурье, старого вояки, близкого к королевской камарилье. Но исход событий решало в конечном счете не поведение
141
Дантона или Бриссо, а революционное движение народных низов.
Когда в декабре 1791 года в якобинском клубе живо обсуждался вопрос о войне, Дантон держался в стороне от событий. Трудно учесть, был ли он в это время с Бриссо или с Робеспьером. 14 декабря он утверждал с трибуны якобинского клуба, что война несет за собой опасности, он грозил, что раскроет заговор европейской коалиции. 16 декабря он перед якобинцами хвалил Бриссо, этого "атлета свободы, человека, от которого мы ждем больших услуг отечеству, и который, конечно, не обманет наших ожиданий". Он выражается осторожно, не за и не против войны. "Если вопрос состоит в том, чтобы окончательно знать, будет ли война, я отвечу: да, фанфары войны протрубят... Я не выступаю против решительности, но, господа, вопрос в том, когда будет война? Не после ли того, как мы внимательно познакомимся с ситуацией и все взвесим, не после ли того, как мы установим все намерения исполнительной власти, которая нам предложит войну?" Все это было неясно и неопределенно. До того неопределенно, что спустя три года во время суда над Дантоном Робеспьер в своих заметках утверждал, что вначале Дантон был на стороне Бриссо и лишь позже под давлением народа, боясь лишиться популярности, присоединился к патриотам. Робеспьер вспоминал, что как раз в это время, еще не выступив с окончательным суждением, Дантон говорил своим друзьям: "Что ж, если Робеспьер хочет себя погубить, пусть губит, мы не разделим с ним его судьбы".
Вопрос войны и мира был решен. Война началась. Накануне ее объявления, в марте 1792 года, группа жирондистов, в том числе Дюмурье должны были быть призваны к исполнению министерских обязанностей. Если верить некоторым документам, Дюмурье попытался уже в это время привлечь в правительство Дантона.
Наступили тяжелые недели августа-сентября 1792 года, когда добровольцы революционной армии терпели поражение за поражением. Мы знаем ту огромную роль, какую сыграл Дантон в эти недели при организации революционных сил в обороне отечества. Отметим, однако, что Исполнительный совет, в котором Дантон был не только министром юстиции, но одновременно министром военных и иностранных дел, стремился к ограничению войны, к тому, чтобы путем дипломатических сношений добиться распада европейской коалиции и прежде всего облегчить нейтралитет Англии. В этой
142
политике не было расхождений между Дантоном, Дюмурье и жирондистами. Европейские государства в конце концов мало интересовались судьбой Людовика XVI. Они хотели уничтожить революцию, разделив между собой французскую территорию, но они не забывали и о других целях своей политики — о разделе Польши. Какая добыча с большой легкостью попадет им в руки, это могло решить время, но это положение помогло дипломатам революции расстроить единство коалиции. Австрия ненавидела Пруссию; обе опасались России. Выступив в поход против революции, "союзники" не были солидарны ни относительно целей, ни относительно методов войны. В этих условиях поражение пруссаков 20 сентября при Вальми было неизбежным. Это была небольшая стычка, но она имела огромное значение. Гете, присутствовавший при битве, сказал своим друзьям: "С этого дня и на Этом месте начинается .новая эпоха в истории мира. Вы сможете оказать: и я там был".
Дюмурье воспользовался своей победой, чтобы с согласия Дантона спустя несколько дней после Вальми начать переговоры с пруссаками. Он угрожал врагам и в то же время закидывал удочку дипломатических переговоров. Для этого был уполномочен рубака Вестерман, человек весьма подозрительного прошлого, но служивший агентом у Дантона и Дюмурье. Переговоры завязались. Дюмурье допустил в своих расчетах только одну ошибку. Он не учел, что революционная война мало напоминает войну старого порядка. "В XVIII веке, по словам Сореля, военные считали войну чем-то средним между дуэлью и партией в шахматы". Дюмурье, подобно Дантону, не столько надеялся на успехи революционного оружия, сколько на удачи дипломатических переговоров. Когда он узнал, что прусский король терпит недостаток в сахаре и кофе, он посылает ему 27 сентября то и другое в сопровождении докладной записки, убеждая короля отказаться от союза с Австрией. Вместо того, чтобы преследовать противника и добить его, он вступает с ним в переговоры. Дантон по существу был согласен с тактикой Дюмурье. Когда в конце сентября он узнал о разногласиях между Дюмурье и генералом Келлерманом, он посылает своего друга Фабр Д'Эглантина, чтобы примирить генералов и "польстить" самолюбию Дюмурье. Он обещает Дюмурье назначить его генералиссимусом, а Келлермана— маршалом. Все это в награду не только за военные победы, но и за дипломатические успехи. Эти "мудрые" буржуазные
143
политики настолько обманывали себя, что с восторгом читали сообщения Вестермана: "Я был в прусском лагере и обедал с прусским королем. Я сделал более, чем кто-либо ожидал от меня. В настоящее время я всемогущ. Все идет хорошо, пруссаки покидают австрийцев, все их армии разбиты. Республика утвердится, несмотря ни на что",
3 октября Вестерман явился в Париж доложить о своих успехах Исполнительному совету. Но дипломатические иллюзии принесли выгоду только пруссакам. Республиканские армии теряли время на переговоры, отступление пруссаков неуклонно продолжалось. Разложение началось в рядах не одной только прусской армии. Среди австрийских солдат число сочувствующих революции росло. 23 октября 1793 года три пушечных салюта в Лонгви возвестили очищение французской территории от врага. Генерал Кюстин захватил Майнц, французская армия вступила на левый берег Рейна. Но основные силы европейской коалиции спаслись, выжидая новой возможности для нападения на революцию. Параллельно переговорам с пруссаками Дантон вел переговоры с англичанами через своих агентов, аббата Ноэля и Талона. Несмотря на все усилия Матьеза осветить эту секретную страницу истории внешней политики революции, многое остается неясным. Не подлежит сомнению, что Дантон инспирировал действия своих агентов; они выполняли его директивы: "В переговорах с державами нужно пользоваться предложениями, тайной и деньгами". Этой политике Дантона должен был содействовать Талейран и такой во всех отношениях подозрительный персонаж, как Талон, бывший одновременно агентом революции и доверенным лицом белой эмиграции.
Из записок, оставленных агентом Питта, Вильямом Майльзом, мы узнаем содержание переговоров. Речь шла о том, что Исполнительный совет выражал готовность купить мир с Англией, отказавшись от суда над Людовиком XVI и пожертвовав островом Табаго. Трудно сказать, был ли здесь назван Дантон. Майльз не упоминает его имени, но Ноэль ставит Дантона в известность о всех деталях своей миссии. Переговоры вскоре прервались, потому что английское правительство не желало, чтобы кто-либо подозревал его в поддержке королевской власти во Франции.
Об этих переговорах народу ничего не сообщали. О них подозревал Марат, протестовавший в своей газете против попыток победоносной армии вступать в соглашения с недо-
144
битым врагом. Взгляды Марата и в этом случае соответствовали взглядам и настроениям революционных масс. Дантон не мог не учитывать этих настроений, и, когда жирондист Луве предложил 28 сентября с трибуны Конвента издать прокламацию, в которой всем европейским народам было бы объявлено о войне с деспотизмом, о том, что республиканские войска не посягают на суверенитет нации, Дантон со свойственной ему решимостью провозгласил: "Хотя я принципиально разделяю то мнение, что всякий народ имеет право избирать соответствующее его желанию правительство, но я не согласен с выводами, сделанными одним из предыдущих .ораторов. Я заявляю, что мы имеем право открыто сказать народам — у вас не будет больше королей (Ропот среди депутатов). Французы не потерпят, чтобы народы, жаждущие свободы, имели правителей, которые не являются выразителями их интересов, и чтобы эти народы, воздвигая у себя троны, беспрерывно поставляли нам новых тиранов, на борьбу с которыми мы должны будем расточать свои силы (Ропот усиливается). Посылая нас сюда, французский народ создал великий комитет всеобщего восстания против всех тиранов мира (Аплодисменты на трибунах)...
Я предлагаю, чтобы Конвент, призывая народы к завоеванию свободы, указал им все средства для уничтожения тирании во всех ее формах и проявлениях".
Что заставило Дантона провозгласить и пропагандировать революционную войну? Не подлежит сомнению: успехи республиканских армий. В то время, как жирондисты, когда-то мечтавшие о завоевательной войне, колеблются, опасаются, что торжество революции вне Франции приведет к победе революционного народа внутри страны, в то время, как жирондисты готовы оказать поддержку буржуазии завоеванных стран, чтобы тем .самым укрепить свои позиции внутри Франции и сокрушить сопротивление предместий, Дантон пользуется победами революции, чтобы провозгласить программу революционных завоеваний и тем самым возглавить власть победивших народных масс.
Его речь, произнесенная 17 октября в связи с вопросом о войне с Испанией, звучит вполне определенно: "Нам незачем ожидать, чтобы враги захватили нашу территорию. Мы прекрасно понимаем, что означает предупредить их. Примем меры, чтобы войну вести у них, на их территории и за их счет".
145
Для этой войны он мобилизует революционную энергию граждан-добровольцев, которые теперь хотят покинуть знамена и вернуться к себе домой, он убеждает их отказаться от своих намерений; армия должна быть укреплена, чтобы от обороны перейти к нападению. В этом смысл его замечательного ответа савойским республиканцам в клубе якобинцев 28 октября Эро де Сешель сообщил клубу, что 300 савойцев провозгласили тост в честь всемирной республики; они требуют братского единства Франции и Савойи. Дантон, председательствующий на собрании, ответил им:
"Необходимо, чтобы оба народа слились воедино. Если мы рассмотрим естественные границы наших стран с точки зрения политической, то мы убедимся в необходимости согласования наших интересов. Тогда-то мы отпразднуем великое торжество объединения, столь желанного для нас всех. Савойцы, вы поклялись навсегда отречься от вашего короля. Сдержите это слово, а мы сдержим свое".
Эта речь была встречена в клубе с энтузиазмом. Ровно через месяц — 27 ноября — в Конвенте решено было присоединить Савойю к Франции. Дантон в ответ на реплику одного из депутатов: "Никаких завоеваний" — решительно возразил: "Это завоевание разума". Намерения его внешней политики не подлежали сомнению. В этой области он не защищал принципов, отличных от принципов своей внутренней политики. Мотивы, которые диктовали Дантону в январе настаивать на казни короля, толкали его на решительную поддержку программы революционно-завоевательной войны. Когда 16 января 1793 года жирондист Верньо объявил о получении депеши испанского правительства и письмах защитников короля, Дантон прервал речь Гаран де Кулона и стремительно бросился к трибуне: "Я заметил, что в момент, когда началось поименное голосование..." — начал он свою речь по поводу прочитанного .председателем Верньо письма защитника Людовика, но жирондист Луве его прервал: "Ты еще не король, Дантон (Сильный ропот). Почему такая привилегия?" — Дантон продолжает: "Я требую, чтобы этот наглец, смеющий утверждать, что я еще не король, был призван к порядку и исключен временно из Конвента". Он добился, чтобы Конвент обсудил депешу испанского правительства; Людовик подождет. "Что же касается Испании, то, признаюсь, я удивлен дерзости правительства, позволяющего себе попытку оказать давление на ваше решение. Если бы все были одного мнения со мной, мы голосовали бы за объявле-
146
ние войны Испании. Как, они не признают нашей республики, хотят диктовать ей законы, с ней не считаются!.. Пусть Конвент скажет, что победители при Жемаппе не унизят завоеванной славы и найдут в себе достаточно силы не только победить, но и стереть с лица земли всех королей Европы, вступающих в заговор против нас". Отрицая какое-либо соглашение с европейскими тиранами, мог ли Дантон в таком случае добиваться соглашения с Людовиком XVI?
Успехи революционных войск заставили не одного только Дантона увлечься завоевательной программой. Конвент в целом примкнул к победоносному походу. 19 ноября после оживленной дискуссии Национальный конвент объявил о своей готовности оказать братскую помощь всем народам, которые пожелают возвратить себе свободу. Командиры французской армии должны были оказать посильную помощь патриотам завоеванных земель. Пока это была только декларация, спустя месяц, 16 декабря 1792 года, декрет Конвента от имени французского народа объявлял "отмену существующих налогов и податей десятины, феодальных прав, постоянных и единовременных реальных и личных повинностей, исключительных прав охоты дворянства и всех вообще привилегий". Конвент торжественно объявлял народам, "что несет мир, помощь, братство, свободу и равенство". Но декларация эта не была бескорыстной. 7-й пункт декрета 16 декабря 1792 года предлагал национальным комиссарам договориться с местными избранными властями "относительно мер, необходимых для обороны и для обеспечения обмундированием и продовольствием войск республики, для покрытия расходов, которые вызваны или будут вызваны проживанием на данной территории".
1 декабря Дантон и Делакруа выехали на фронт. В Бельгии они встретили комиссаров Конвента и вместе с ними приступили к внимательному изучению создавшейся ситуации. Речь шла о проведении практических мероприятий для осуществления программы Конвента, сформулированной позже декретом от 16 декабря. "В Европе не будет больше ни крепостей, ни границ, ни чужих народов".
Дантон лопал с первых же дней в исключительно благоприятную обстановку. Окруженный любовью и вниманием, он постоянно видит знаки восторга освобожденных граждан. Энтузиазм революционных войск, победа республики кажется прочной и непоколебимой. Об этом свидетельствует его переписка с женой. Он пишет ей в эти дни: "Курьер, пере-
147
давший мне твои строки, моя милая Габриэль, тотчас уезжает, и я спешу передать ему несколько слов... Какое счастье я испытал, получив твое письмо... Не забудь позаботиться о посаженных мною деревьях в Арси".
В том же письме приписка к сыну: "Тысячу раз целую моего маленького Дантона. Передай ему, что его отец попытается не быть долго адда-адда (в отсутствии)". Он был теперь вполне почтенным буржуа. Его маленькое имение разрослось. Пять раз в продолжение августа, октября и ноября и три раза в декабре 1792 года он заключал у нотариуса договоры на приобретение земли и леса, округляя свое имение. Что ж удивительного, если в сентябре он убеждал Конвент в необходимости сохранения "на вечные времена" частной собственности? Конвент уничтожил слова: "на вечные времена".
В Бельгии Дантон чувствовал себя хозяином. Он смотрел на завоеванные земли как на большое имение Республики. Аппетит приходит вместе с едой. Дантон считал необходимым расширить программу революционных завоеваний. Для него торжество армий было наилучшим разрешением всех внутренних проблем революции, тем более, что переговоры дипломатии с представителями враждебных сил контрреволюции не давали положительных результатов. Жиронда, в свое время провозгласившая программу революционных завоеваний, была напугана якобинской политикой в приобретенных Землях, политикой, направленной против богачей.
Дантон вернулся в Париж и 21 января 1793 года выступил с речью о программе революционной войны. Для этого он воспользовался смертью Лепелетье, как мы уже упоминали выше. "Будем воевать с Европой,— говорил он,— но оставим наши взаимные распри... Недостаточно отсечь голову тирану. Настало время направить все наши мысли, всю нашу энергию на дело войны... Итак, подымитесь сами на высоту, которой требует революция, и подымите весь народ на высоту, на которой ему подобает стоять. Реорганизуйте ваши армии, внесите порядок в финансы; прежде чем создать конституцию, необходимы средства для победы над врагом. Нация существует, если она умеет одерживать победы, подобные тем, которые выпали на нашу долю, в нашу последнюю кампанию".
Спустя 10 дней, 31 января, после того, как Конвент по предложению Камбона решил присоединить к Франции Ниццу, Дантон поспешил опередить Жиронду и потребовал из-
148
дания подобного же декрета о бельгийских провинциях. Он говорил не только от своего имени, но и от имени бельгийских патриотов и комиссаров Конвента: "Я не рассчитываю на ваш энтузиазм, но исключительно на ваш разум, на желание соблюсти интересы молодой Республики". Дать свободу народу, по мнению Дантона, значит и в дальнейшем оказывать ему поддержку — поддержку, которую он понимал в виде протектората. Затем следовала знаменитая тирада, излагавшая программу французских националистов и империалистов вплоть до наших дней: "Я утверждаю, что напрасно высказываются опасения по поводу чрезмерного расширения Республики. Ее границы определены самой природой. Мы ограничим ее со всех четырех сторон горизонта: со стороны Рейна, со стороны океана, со стороны Альп и Пиренеев. Границы нашей Республики должны закончиться у этих пределов, и никакая сила не помешает нам достигнуть этого". Он, впрочем, добавил то, на что, конечно, не способны националисты послереволюционной эпохи. Он сказал: "Вам угрожают короли, вы объявили им войну, вы бросили им перчатку, и той перчаткой была голова тирана" (Общий смех).
Дантон напоминал Конвенту, что Англия угрожает войной, что, следовательно, Республика должна спешить с наступлением... Тем более, что бедняки и земледельцы Бельгии хотят присоединения к Франции. Дантон сослался на свои личные наблюдения в Намюре. Результат отмены феодальных прав и податей, сообщение о всеобщем избирательном праве, все это вызвало энтузиазм местного населения. Разве можно в таком случае сомневаться, что бельгийцы созрели для свободы? "Пусть присоединение Льежа станет фактом",— так закончил он свою речь.
1 февраля Коивент объявил войну Англии и Голландии. Вместе с тем в феврале и марте совершенно неожиданно для победителей революционная армия начала терпеть поражение за поражением. Французы вынуждены были покинуть Бельгию, а вслед за этим и левый берег Рейна. Чем же объяснить этот перелом? Он будет понятен, если мы вспомним, что живая сила европейских феодальных армий не была уничтожена благодаря дипломатическим переговорам Дюмурье и Дантона в октябре 1792 года. Но были причины и более существенные. Революционная фразеология французских буржуа-победителей скрывала за собою корыстные классовые цели. Инструкция Исполнительного совета комиссарам
149
бельгийских провинций в январе 1793 года, в день, когда Дантон провозгласил программу завоевания естественных границ, разъясняла, что присоединение Бельгии должно увеличить население Франции на 3 миллиона человек, повысить металлическое обеспечение бумажных денег на 1 миллиард ливров, благодаря продаже национальных земель увеличить доходы Франции до 40 миллиардов ливров и усилить вооруженную силу французской армии. Эта инструкция вскрыла тайные намерения французской буржуазной политики.
Бельгия была потеряна еще и потому, что местная буржуазия отнюдь не хотела быть жертвой своих французских собратьев по классу, а ее плебейские массы еще не были втянуты в борьбу со своей национальной буржуазной аристократией. Не удивительно, что начатая при этих условиях в сентябре 1792 года победоносная война окончилась катастрофой в феврале и марте 1793 года. В половине марта Конвенту пришлось объявить вновь революцию и отечество в опасности.
В эти же дни революцию постиг новый удар — измена Дюмурье. Военный авантюрист решил теперь сыграть в открытую. Пользуясь своим авторитетом, он заключил союз с врагами революции — австрийцами. 0н решил повести армию на Париж, уничтожить Республику и восстановить конституционную монархию. Свою программу он формулировал так: "Я хотел вторгнуться в Голландию. Там я располагал бы необходимыми средствами. Обладая Голландией, где я, пожалуй, позволил бы грабеж, я отобрал бы республиканские войска, на которые мог бы положиться, и распределил бы их среди пехотных линейных войск, в которых я чувствовал недостаток. С этой грозной армией я вступил бы в Бельгию. Освободил бы ее вторично от ее новых тиранов — членов Конвента. Бельгийцы доставили бы мне новые приращения, доставили бы мне новые силы. С ними я атаковал бы австрийцев, заставив их отступить в Германию, а затем во главе многочисленной непобедимой армии вошел бы во Францию с конституцией в руках, уничтожил бы республику, истребил бы ее сторонников, восстановил бы законы короля в моем отечестве и продиктовал бы затем мир в Европе".
Знал ли Дантон об изменнических намерениях Дюмурье? Вряд ли! Но в основном вопросе, в вопросе о захвате Голландии для войны с Англией, они были, безусловно, солидарны.
150
8 марта Дантон с трибуны Конвента обратился к Франции: "Если вы не поспешите на помощь вашим братьям в Бельгии, если Дюмурье будет окружен в Голландии, если он вынужден будет сложить оружие, кто .сможет предвидеть размеры бедствий?" Он требовал снова, чтобы Париж сыграл ту роль, которая выпала на его долю в августе и сентябре прошлого года. Для победоносной войны необходим революционный Энтузиазм. Конвент назначит новых комиссаров, которые отправятся в секции Парижа, призовут граждан к войне, вооружат их и направят на защиту Бельгии. Дантон напомнил Конвенту, что было обещано еще 1 февраля доставить Бельгии 30 тысяч солдат; до сих пор это не сделано. Он все еще настаивает на том, что военный гений Дюмурье спасет Республику. "Дюмурье соединяет гений генерала с искусством увлечь армию. Мы слышали, как армия приветствовала его восторженными криками. История будет судить о его талантах, о его страстях и пороках. Но что не подлежит сомнению, Это то, что он заинтересован в процветании республики". Это было сказано буквально за несколько дней до открытой измены генерала. На кого надеется Дантон для осуществления своей программы внешней политики? Конечно, не только на шпагу генерала. Дюмурье готовит себе поддержку контрреволюционных сил. Дантон обращается за помощью к народным массам — парижским предместьям. От слов надо переходить к делу. Дантон требует действий. "Пусть ваши комиссары отправятся в путь немедленно, в эту же ночь. Пусть они скажут этому подлому классу, пусть скажут богачам: ваши богатства должны пойти на пользу отечества, как идет наш труд. У народа есть только кровь. Он ее расточает. А вы, жалкие трусы, жертвуйте вашими богатствами. (Бурные аплодисменты со всех сторон). Подумайте, граждане, о блестящей судьбе, ожидающей вас. Как! Целый народ вам служит рычагом, разум и свобода точкою опоры, а вы не сможете перевернуть весь мир?" Энергия решает дело. Дантон призывает французов обнаружить характер и выдержку. Под шумные аплодисменты трибун он требует от Жиронды прекращения споров. Он объявляет о своей готовности пойти на любую жертву: "Я согласился прослыть кровопийцей... Будем пить, если нужно, кровь врагов человечества, чтобы Европа наконец стала свободной". Эта безвкусная фраза производит, однако, сильное впечатление в эти грозные дни, когда республике угрожает потеря всего завоеванного ею за последние месяцы.
151
Впрочем, все это — демагогия. Наряду с ней Дантон не забывает напомнить массам: "Национальный долг будет покрыт за счет врагов народа. Восстановится равновесие между ценой товаров и стоимостью денег, тогда народ по крайней мере сможет воспользоваться плодами свободы". Иначе говоря, для решения экономических вопросов, уменьшения дороговизны во Франции воспользуемся богатствами завоеванных народов и контрреволюционеров. И тогда отечество будет спасено. Нужно двинуть в бой всю Францию, а для этого: "Исполните веления судьбы. Прочь все мелкие страсти и распри. Вперед пойдем за волной свободы".
Несмотря на то, что для левых якобинцев и прежде всего для Марата была очевидным фактом измена Дюмурье, Дантон все еще продолжает его защищать, подготовляя в то же время народные массы для осуществления своей программы — войны с Англией, программы, в которой разочаровался сам Дюмурье, решив перейти на сторону врагов революции. Ошибка Дантона будет ему дорого стоить. Жирондисты видят его стремление вновь возглавить народные низы, вновь повторить сентябрьские дни, вновь отстранить их от руководства событиями. Они будут обвинять его в соучастии, в содействии предательству Дюмурье, чтобы тем самым отвлечь внимание масс от своей прямой связи с изменником-генералом. Жирондисты симпатизируют программе Дюмурье, но они страшатся прибегнуть к измене, страшатся потому, что знают и видят, как Париж в любую минуту готов двинуть на Конвент свои предместья. Они ненавидят эти предместья. Они ненавидят Дантона за то, что он готов стать "кровопийцей" в интересах этих предместий.
В это время Париж переживал канун новой революции. Еще с конца прошлого года экономическая разруха достигла огромных размеров. Голод и дороговизна вызвали отчаяние трудящихся масс; в январе в парижских секциях, среди голодных ремесленников и бедноты, начал свою агитацию поп-расстрига Жак Ру. Началась агитация "бешеных", считавших, что вопросы конституции ничто в сравнении с вопросом о хлебе. Хлеб дорог, заработная плата низка, крестьяне все еще не добились отмены феодальных повинностей; национальные земли все еще попадают в руки богачей; на окраинах Франции, в Вандее, крестьянство мстит буржуазной республике тем, что присоединяется к роялистам. Контрреволюционное восстание в Вандее захватывает один район за другим. Оно смыкается с контрреволюционными армиями
152
феодальной коалиции. Республика в опасности! Неужели народные массы будут терпеть своекорыстную политику буржуазных республиканцев?
25 февраля 1793 года Марат опубликовал статью, послужившую призывом для предместий: "Бесспорно, что капиталисты, спекулянты, монополисты, продавцы предметов роскоши, пособники крючкотворства, судейские крючки, бывшие аристократы — все они, за небольшим исключением, приспешники старого порядка, они, глядите, раскаиваются теперь в злоупотреблениях, которыми воспользовались для собственного обогащения за счет государства. Но смешно думать, что они хотят установления царства свободы и равенства".
Марат предлагает конкретные меры:
"Я не знаю никакого другого выхода, соответствующего нашей слабой силе, кроме решения дать теперешнему комитету общественной безопасности, составленному целиком из добрых патриотов, полномочия для розыска главных перекупщиков и предания их, как изменников родины, суду Революционного трибунала, составленного из пяти самых неподкупных и строгих членов... Проявим немного терпения, и народ поймет, наконец, ту великую истину, что он должен всегда сам спасать себя. Негодяи, стремящиеся снова надеть на него цепи своим выступлением 2—4 сентября от кучки изменников, пусть трепещут в ожидании того, что их самих причислят к гнилым членам нации и признают необходимым отсечь от политического тела".
Под влиянием этих призывов Париж заволновался. Снова звуки набата несутся над столицей. Демократические секции собираются в поход, теперь уже против Конвента. Собрание обмануло доверие народа. Оно не стало уже тем органом революционной власти, каким .надеялся видеть его народ в сентябре 1792 года.
9 марта санкюлоты идут к Конвенту, грозно распевая:
Вперед, за нашу свободу. |
153
Дантон вновь стремится овладеть событиями и возглавить движение предместий. 10 марта он на трибуне Конвента. Депутаты воздерживаются от решительных мер, они готовы разойтись по домам: "Закройте заседание, уже 10 часов". Но Дантон вскочил на трибуну: "Я предлагаю всем честным гражданам не покидать своих мест". Все присутствующие остаются на местах. "Враги свободы переходят в наступление. Всюду разбитые, они ведут подпольную работу. Видя честного гражданина, занятого у своего очага, ремесленника, занятого в своей мастерской, они имеют глупость верить, что с ними большинство. Хорошо же, вырвите их самих из рук народной мести — этого требует гуманность..." (Голос: " Сентябрь").
Грозная тень народного восстания испугала буржуа, но не смутила Дантона. "Да, сентябрь, если Конвент не использует ошибки своих предшественников! Будем страшными, чтобы избавить народ от необходимости быть страшным. Организуем трибунал, не как благо,— это невозможно,— но как наименее возможное зло. И пусть враги знают, что меч народа неотвратимо обрушится на всех его врагов". Чтобы спасти Францию и избежать революции или во всяком случае воспользоваться ею, нужно взять на себя руководство восстанием. Революционная власть должна быть передана в мудрые и сильные руки. Нужно действовать так, как того требует революция: быстро и решительно. Жирондисты в ужасе от этого предложения. Им мерещится диктатура. Они кричат Дантону: "Ты действуешь как король" Он отвечает им: "А вы рассуждаете как трусы". Дантон заставляет мирных депутатов Конвента проголосовать за организацию трибунала. Во имя чего? Дантон снова и снова настаивает: "Надо оккупировать Голландию и освободить Бельгию. Надо сокрушить мощь Англии".
Он хочет навязать революционному народу свою программу, но народ не только навяжет ему свою, он сделает с ним то, чего не смогла сделать Жиронда. Впрочем, для этого должно пройти много месяцев — целый год — огромная революционная эпоха. Повторяем, мы не знаем, имел ли Дантон прямое отношение к движению 9 марта. 15 апреля 1794 года фабрикант Артур утверждал в якобинском клубе, что Дантон сказал парижскому мэру: "Необходимо восстание. В моем распоряжении есть деньги. Если необходимо — я их предоставлю. Пусть народ двинется к Конвенту и очистит его". Артур утверждал, что Дантон хотел тем самым
154
предоставить Дюмурье повод для выступления против Парижа. Нам кажется, что объяснение поведения Дантона Артуром, поддержанное обвинителем Матьезом, не учитывает как раз того обстоятельства, что для Дантона в это время очевидно было, что осуществление его программы требует не поражения парижских предместий, чего, безусловно, хотел Дюмурье, но их победы.
Дантон хотел, чтобы повстанцы изгнали из Конвента не якобинцев, а жирондистов. Разве Дюмурье не имел прежде всего в виду необходимость изгнания из Конвента революционеров, целиком надеясь на поддержку Жиронды? Не подлежит сомнению: цели генерала-бунтовщика и Дантона в это время разошлись. Однако мудрый "политик" снова оказался битым, когда речь зашла о том, чтобы за 'спиной народа завязать узлы политических комбинаций.
12 марта Дюмурье обратился с письмом к Конвенту, в котором он объявил войну революционному собранию. Письмо было готово к отправке, когда к генералу явились комиссары. Но они убеждали его напрасно. Он решил перейти в наступление. 15 марта постановлено было, что Дантон и Делакруа отправятся в Бельгию с миссией к генералу. Они должны были добиться от него подчинения. Конвент все еще считал, что следует сохранить Дюмурье. В ночь с 20 на 21 марта Дантон добился от Дюмурье, что он написал несколько осторожных строк председателю Конвента с просьбой ожидать его объяснений. Дантон с этой запиской отправился в Париж. 27 марта он в Конвенте дал отчет о своей поездке. В Париж Дантон приехал 26 марта вечером. Где был он в продолжение предшествующих дней? До Парижа можно было добраться в два дня. Делакруа оставался в ставке у Дюмурье. Матьез высказывает подозрение, что он в эти дни тайно обсуждал с Дюмурье вопрос о наступлении на Париж. Доказательства его не отличаются достоверностью. Не подлежит, однако, сомнению, и это нужно считать доказанным, что Дантон старался до последней крайности оттянуть вопрос от объявлении Дюмурье изменником.
27 числа в Конвенте он говорит не о Дюмурье, а о задачах грядущей революции. "Конвент есть орган революционный, он должен отвечать духу народа. Настало время объявить войну нашим внутренним врагам". Революционный трибунал все еще не был организован. Дантон обращает на это внимание патриотов: "Помните, что революция может быть совершена только самим народом. Он — орудие революции.
155
А вы призваны руководить этим орудием... Революции разжигают все страсти. Великий народ революции подобен металлу, кипящему в горниле. Статуя свободы еще не отлита. Металл еще только плавится. Если вы не умеете обращаться с плавильной печью — вы все погибнете в пламени". Это были прекрасные слова. Даже у Дантона — мастера подобных ораторских выступлений — слова эти изумительны. Он требует от Конвента вооружения народа за счет богачей, объявления войны аристократам. "Покажите себя беспощадными, покажите себя революционерами, как сам народ. И вы спасете его".
Только таким путем можно будет одержать победу над врагами, вновь наступающими на республику. Братство французских городов с Парижем — этим сердцем и мозгом революции — предпосылка побед. Жирондисты этого не понимают. Они готовы пожертвовать Парижем, но лавина свободы — Гора — растет, она "обрушится с грохотом на заговорщиков, жаждущих тирании и порабощения". Доведя энтузиазм до точки кипения, Дантон осторожно напоминает Конвенту о Дюмурье, о генерале, который вначале пользовался большой популярностью, а потом пришел к печальному концу. Его погубили, вооружили против народа. Но он спешит мимо этого факта; он напоминает о нем мельком. Ударение он делает на другом. Ролан писал Дюмурье, что необходимо уничтожить "парижскую партию". Жиронда и Дюмурье — один лагерь. Это означало, что Дантон решительно порывает свои связи с генералом, это означало, что он понял свою ошибку, быстро оценил все последствия своей ложной политики, ставки на Дюмурье и на ходу менял свою тактику.
Кто спасет Дантона? Не Дюмурье, конечно, у которого все было готово для перехода на сторону австрийцев. Но и не жирондисты, эти жертвы собственных буржуазных принципов, своего легкомысленного краснобайства. Дантон советует Конвенту, советует себе: "Нужно, чтобы вы стали близкими народу". Эго якорь спасения: "Если мы ближе подойдем к нему, если мы примем участие в народных обществах, невзирая на то, что там можно встретить много недочетов (что делать! Нет совершенства на земле), то верьте: в результате получится такое сочетание сил, действий и взаимной помощи в борьбе с врагом, которое обеспечит нации новые триумфы и новые успехи".
Бурные аплодисменты послужили наградой Дантону за его удачную попытку вернуться к народным массам —
156
в этом якорь спасения революции. Гениальный оппортунист вновь торжествовал свою победу, но победу временную. Час революционной расплаты был близок.
Личная жизнь Дантона в эти дни складывалась печально. 10 февраля умерла его жена, 12-го он похоронил ее. Говорят, через несколько дней он выкопал ее тело, чтобы горько оплакать свою потерю. Но через четыре месяца он купил дачу на склоне Севрского холма, омеблировал ее и так как "невероятно страдал от одиночества" и "нуждался в женщине", по словам биографов,— то он поспешил жениться на молодой 16-летней Луизе — дочери экзекутора, который, благодаря протекции Дантона, получил весьма выгодное место в морском министерстве. Но Луиза и ее семья — люди религиозные. Они требуют от Дантона — трибуна революции,— чтобы он совершил брак по католическому обряду. Он соглашается. "Молодые" обвенчались на квартире у священника, не присягнувшего конституции, одного из тех, кто согласно декретам считался вне закона. При заключении брачного контракта Дантон внес 30 тысяч франков и, говорят, сделал жене свадебный подарок: кошелек с 50 луидорами.
Этот факт бросает своеобразный свет на фигуру буржуазного революционера, заботящегося в эти бурные революционные дни об укреплении своего собственного материального благополучия.
Но это не все. Дантона и Делакруа современники, и в дальнейшем историки, обвиняли в хищениях в Бельгии. Во время своей вторичной миссии они отправили на адрес Дантона два воза с ценным бельем и один воз с серебром. Документы подтверждают этот факт. Об этом говорит и такой в общем дружественно настроенный к Дантону человек, как член Конвента Левассер. Материалы по этому вопросу попали в Конвент, но были вовремя скрыты друзьями Дантона. Впрочем, утверждают, что примерно в январе один из монархистов, членов Учредительного собрания, чтобы добиться дискредитации трибуна, направил в Париж сообщение о связи между Дантоном и эмигрантами, сообщение о его попытках спасти короля, но и эти документы были вовремя скрыты людьми, дружественно настроенными к Дантону.
Здесь нельзя обойти молчанием и тот факт, что шайка спекулянтов, поставщиков на армию, которая окружала Дюмурье, находилась в связи с Дантоном. Генерал грел себе руки на казенных поставках в армию. Дюмурье и Дантон,
157
оба богатые буржуа, имели общих друзей среди спекулянтов: Д'Эспаньяка, финансиста Сент-Фуа, банкира Прольи, торговца Дефье. Не они ли доставили Дантону те средства, которые дали ему возможность в 1792 и 1793 годах разбогатеть? Пусть читатель не удивляется! Если на протяжении десятилетий историческая наука может только высказать подозрение, не утверждая категорически, что таким образом было создано материальное благополучие Дантона, что эти связи служили для него источником доходов, то тем более для современников в годы революционного подъема все это было тайной. Это были слухи, которые муссировались с разных сторон, не доходя до сознания революционных масс до поры до времени.
Видя возрастающую популярность Дантона и его влияния на Конвент, жирондисты твердо решили обвинить его в соучастии в измене Дюмурье. 30 марта депутаты правой фракции Конвента потребовали от него отчета в чрезвычайных министерских расходах. Старая история! Ее вытаскивали каждый раз, когда жирондистам необходимо было дискредитировать трибуна. Дантон понимал, что речь идет о его поведении в Бельгии. Он обещал дать объяснения. Дантон вынужден сделать это еще и потому, что объяснений требовали от него и его друзья слева — якобинцы, прежде всего Марат, весьма подозрительно относящийся к его дипломатическим комбинациям. У якобинцев его демагогия пользовалась меньшим успехом, чем у Болота. Вряд ли он мог рассчитывать на внимание, если бы произнес в якобинском клубе то, что говорил 30 марта в Конвенте: "Требуют моей головы. Вот она! Она останется здесь на месте, пусть каждый использует все силы, полученные им от природы, не для того, чтобы служить мелким страстям, но для того, чтобы спасти республику". (Всеобщие аплодисменты).
31 марта в якобинском клубе дело обстояло иначе, серьезнее. Здесь он должен был пояснить, что сам он — сын народа. "Я родился среди народа; здесь я получил свое воспитание; здесь я изучал человеческое сердце и объявляю, что не доверяю ни одному дворянину. Необходима война народа против негодяев". А затем к делу. Он объяснил якобинцам, что очень долго пытался привлечь Дюмурье на сторону революции, но потерпел поражение. Да, он ошибался. Впрочем, более важен вопрос о борьбе с жирондистами, которые хотят разгрома республики: "Им должна быть объявлена война". Эта речь только частично удовлетворила якобинцев. Марат
158
потребовал от Дантона завтра, 1 апреля, в Конвенте сорвать маску с Жиронды. Дантон обещал выполнить это требование. Дантон нужен был якобинцам как союзник в грядущей революции против Жиронды. Жирондисты преследовали его своими обвинениями, якобинцы попытались окружить его своим вниманием.
Когда умерла Габриэль, Робеспьер писал Дантону: "Я люблю тебя больше, чем когда-либо, и буду любить до самой смерти. В эти минуты я нераздельно с тобой".
Личные симпатии исчезли, однако, когда политические разногласия превратились в жестокую вражду.
Заседание Конвента 1 апреля произвело огромное впечатление на современников. Речь, произнесенная Дантоном на этом заседании, в самом деле принадлежит к блестящим образцам ораторского искусства. Эту речь ждали с нетерпением. Трибуны были переполнены санкюлотами. Дантон начал с объяснений своего поведения в Бельгии. Его хотят изобразить союзником Дюмурье! Но чего хотел Дюмурье? Объединения с аристократией Бельгии и заключения союза с врагами революции. Дюмурье был против присоединения Бельгии. Противоположную позицию занимали комиссары Конвента, в том числе и Дантон. Таким образом, между политической позицией Дюмурье и Дантона — пропасть. Более того, Дантон настаивает, и с полным основанием, что его поведение было не его личным делом, что он согласовывал свои шаги с деятельностью остальных комиссаров. Да, возможно! Дантон излишне доверял способностям Дюмурье. Это была ошибка. Генерал требовал расправы с виновниками сентябрьских дней, с народом предместий. Он боролся с идеей революционного трибунала. Это была программа не только Дюмурье, но и Жиронды.
В конце концов стоит ли так много говорить о прошлом. Нужно найти средство исправить допущенные ошибки.
"Я требую принятия мер для создания военного лагеря в 20 лье от Парижа, лагеря, составленного из 40 или 50 тысяч человек, которые отнимут у наших врагов всякую надежду появиться в Париже". Разве мог он, не нанося решительного вреда делу обороны отечества, арестовать Дюмурье, не согласуя этот вопрос с остальными комиссарами Конвента, предварительно не договорившись с революционным правительством? Трезвые слова произвели впечатление на депутатов. Жирондистам стало очевидно, что дело их проиграно. Ласурс бросился к трибуне. "Дантон,—сказал он,— несет
159
ответственность за поведение генерала. Подозрительно уже то, что Делакруа остался в Бельгии, а он заявился в Париж. Дантон и Делакруа, безусловно, виновники заговора".
Ласурса поддержал Биротто. Он напомнил, что Фабр Д'Эглантин, друг Дантона, говорил ему: "Необходимо передать власть в руки трибуна. Франция нуждается в короле".
Дантон бросает Биротто: "Вы негодяй. Наступит день суда над вами".
Конвент назначил комиссию для расследования поведения Дантона. Жиронда побеждает. Тогда Дантон кричит: "Я обвинен! Я требую, чтобы меня выслушали!" С трудом он получает слово и под гром аплодисментов Горы и трибун начинает свою знаменитую речь. Левассер в своих мемуарах рассказал нам о впечатлении, которое эта трагическая .сцена Заседания произвела на всех присутствующих: "Я не забуду никогда,— пишет он,— момента, когда на заседании 1 апреля Ласурс начал свои обвинения против Дантона... Дантон, неподвижный, выражал на своем лице все время лишь презрение, и его глаза метали гнев и ненависть. Но когда Ласурс Закончил свою речь, он рванулся к трибуне и, проходя мимо нас, сказал шепотом, указывая на скамьи правых депутатов: "Негодяи, они хотят приписать нам свои собственные преступления".
Дантон стоит на трибуне. Он заставит теперь выслушать себя: "Прежде всего я должен отдать вам справедливость как истинным друзьям народа. Вам, граждане, сидящие на Этой Горе (он обернулся к скамьям левого крыла): вы лучше видели вещи, чем я... Вы обвиняли меня в слабости, и вы правы, я признаю это перед лицом всей Франции".
Он подробно и с еще большей силой показал Конвенту, что его политическая программа не совпадала с программой Дюмурье. "Кому Дюмурье объявил войну? Народным обществам. А кто из нас сказал, что без народных обществ, без помощи народной массы нет спасения? Это сказал я — Дантон". В борьбе с революцией программа Дюмурье совпадала с программой Жиронды. Он напомнил депутатам Конвента, что добивался примирения с Жирондой. Правые бросают ему с места: "Мы сейчас увидим цену этому примирению". Но Дантон возражает: "Почему я оставил систему умеренности и соглашений? Потому, что есть предел мудрости. Потому, что когда чувствуешь себя под угрозой ударов со стороны тех, которые должны были бы тебе аплодировать, приходится перейти в наступление". Дантон разоблачает заговор Жирон-
160
ды. Монтаньяры с мест называют заговорщиков: Барбару, Бриссо, Гаде.
Дантон больше не чувствует себя обвиняемым; он обвинитель. Он напоминает о тайных совещаниях Дюмурье с жирондистами. Он говорит: "Надо раз навсегда запомнить, что тот, кто хотел спасти личность короля, тем самым обнаружил намерение спасти идею роялизма". Марат поддерживает его. Все сочувствие народа на трибунах и депутатов Горы на его стороне. Дантон патетически восклицает: "Хотите вы услышать слово, которое будет ответом на все? (Да, да!) Великолепно. Я думаю, что нет больше перемирия между Горой и патриотами, требующими смерти тирана с одной стороны, и негодяями,— с другой, которые хотели его спасти и тем самым оклеветали нас перед всей Францией". Со всех сторон подымаются крики: "Мы спасем отечество!" Дантон призывает к единству истинных патриотов, требуя образования единой фаланги во имя защиты революции. Он сходит с трибуны, сопровождаемый бурей аплодисментов. Члены крайней левой обнимают его, овация долго не прекращается. Левассер — сторонник Робеспьера — вспоминает с восторгом об этих минутах. "Большинство среди нас,— пишет он,— считало, что Дантон жестоко ошибается, надеясь установить союз между жирондистами и Горой. Поэтому, когда этот бурно-пламенный оратор, злостно спровоцированный, ,сжег за собой корабли, мы почувствовали себя как бы наэлектризованными энтузиазмом. Мы рассматривали неожиданную решимость Дантона как нашу победу". Правда, речь Дантона не дала никаких положительных результатов, но она имела большое значение для будущего. Она показала монтаньярам их силу.
Дантон объявил войну Жиронде. Он вступил в открытый союз с народом предместий. Отныне он стоял лицом к лицу с народными массами; другого союзника у него не было.
Удастся ли ему надолго сохранить симпатии масс? Сможет ли оппортунист стать в ряды армии санкюлотов? Берегись, Дантон. Плебейские массы не будут шутить, им не нужна двойная игра.
От дней славы до гильотины Дантону остался всего один год.
Новая революция началась. Монтаньяры возглавили предместья, "где находились жилистые руки, энергия и преданность". Они выступали против жирондистов с широкой
161
программой политических и социально-экономических преобразований. Новая революция должна была быть революцией плебейских масс против торгово-промышленной буржуазии. Плебейские массы требовали укрепления республики, республики демократической, требовали вооружения народа и власти предместий, решительной и безусловной ликвидации феодальных прав, мобилизации и льготной распродажи национальных имуществ, принудительного займа, взятого у богачей, чтобы оплатить потребности республики; требовали дешевого хлеба и повышения заработной платы. Когда в мае встал вопрос о принудительном займе, за день до восстания жирондисты решительно протестовали против всякой попытки привлечь капиталистов к выполнению своих обязанностей. Барбару заявлял: "Я возражаю против всех проектов по принудительному займу. Поспешность в таком щекотливом вопросе является очень опасной"... С трибун доносятся крики: "Долой, долой!" Но жирондисты не .смущены, их лучший оратор Верньо забывает, что пики санкюлотов готовы к выступлению против Конвента. "В конечном результате,— теоретизирует он на трибуне Конвента,— принудительный заем, несомненно, является косвенным посягательством на собственность, противоречащим всем нашим принципам. В данный момент этот заем не принесет нам никакой выгоды, он будет вреден для нации и подорвет всякое доверие. Установите этот налог — этим вы затрудните наши платежи, прекратите продажу национальных имуществ, задушите всякое соревнование, уничтожите все источники, питающие торговлю и заставите безвозвратно удалиться тех, кто хотел поселиться на нашей гостеприимной земле". Конвент не слушает его. Депутаты Болота понимают, что сила в руках монтаньяров. Они готовы проголосовать заем в 1 миллиард, надеясь, что это спасет их собственность.
Жирондисты не хотели пойти на уступки народным массам. Их судьба была решена. Это понимал Жюльен, когда 15 декабря 1792 года, задолго до революции 2 июня, писал своему другу: "О, мой друг, сколько страданий предстоит нам претерпеть, пока мы достигнем победы. Все те, которые пожелают стать защитниками бедных, будут иметь своими смертельными врагами имущих и подвергнутся большой опасности пасть их жертвой, ибо имущие имеют то преимущество, что они вооружают нуждающуюся массу против самой себя и могут довести ее таким образом до убийства своих же вернейших друзей. Для этого требуется только скупить зерно
162
и затем метать гром и молнии против агитаторов. Разве в настоящую минуту, мой милый, я не вызываю отвращения со стороны несчастных крестьян своего кантона, которым наговорили, будто я внес в Национальный конвент предложение о срубке всех тутовых деревьев. Злонамеренные люди позволяют себе все, а темная масса верит .всему..."
Мнение этих жюльенов Парижа и провинции выражает Дантон. Его политика не поднимается над уровнем их представлений о задачах революции. Он был и остается главою Болота. Присмотримся к его деятельности накануне революции 2 июня, последней из тех, в которых ему пришлось принимать участие.
Каждая из борющихся сторон хочет создать и получить в свои руки руководящий орган революционной власти. 4 апреля 1793 года Инар, левый жирондист, вносит проект об учреждении Комитета из девяти членов Конвента, Комитета, облеченного правом смещать агентов власти. Для Дантона речь шла о реорганизации Комитета общественного спасения, созданного декретом 25 марта и реорганизованного 6 апреля 1793 года. В этот Комитет нового состава вступил Дантон. Он известен в истории революции как Комитет Дантона.
4 апреля, обосновывая свое предложение о реорганизации комитета, Дантон заявил: "Я считаю, что республика, преследуя диктаторов, не только имеет право, но даже обязана создать грозную власть. Ярость бури, колеблющей государственный корабль так велика, что для его спасения недостаточно действовать по всем правилам искусства". Речь шла о парламентском искусстве. Прошли те времена, когда Дантон возражал против превращения депутатов в министры. Теперь он хочет создать орган власти, находящийся всецело в руках Конвента.
5 апреля он защищает в полном соответствии со всем своим поведением предложение о расширении прав революционного трибунала. Трибунал может и должен судить всех виновных без особого приказа Конвента. Какая тут может быть речь о конституционных гарантиях, о формальностях закона: "Я спрашиваю у вас, хотите ли вы избегнуть кровавых расправ, вызываемых народной местью? В эти грозные дни надо организовать революционное правосудие". Это было попыткой овладеть восстанием. Но Дантон прекрасно понимал, что это отнюдь не было достаточным. Вторая задача состояла в том, чтобы удовлетворить экономические требо-
163
вания масс. Его друг Делакруа внес 5 апреля предложение о недопущении в армию лиц привилегированных сословий. Армия должна быть санкюлотизирована. Но этого недостаточно. "Надо,— добавил Дантон,— чтобы внутренние враги, аристократы стояли под угрозой санкюлотских пик, в то время, когда вы идете в бой с внешним врагом". Эту армию будут содержать за счет богачей. "Я хочу внести еще одно предложение. Необходимо, чтобы по всей Франции цены на хлеб стояли в правильном соотношении к заработку имущих. Недостающее будет оплачено из кармана богачей". Так найдено было другое верное средство овладеть народным движением.
Но Дантон не был бы Дантоном, если бы, идя навстречу новой революции, он не попытался бы найти пути примирения хотя бы с частью врагов. Расслоить Жиронду, отделить клику Ролана, Барбару и Гаде от всей остальной массы депутатов, обеспечить бескровную революцию, даже не революцию, а просто парламентский переворот — вот к чему он стремится, вот чего он добивается. Конечно, если в последнюю минуту народные массы сорвут рту комбинацию, он пойдет во главе их, он будет "кровопийцей", он повторит сентябрьские дни. Но нужно попытаться избежать кровавой революции. Однако его попытки напрасны. Жиронда не желает примирения.
12 апреля 1793 года жирондисты готовы предать суду Марата, а заодно обвинить и Дантона. Гаде снова поднимает вопрос об его соучастии в измене Дюмурье. "На всех спектаклях Парижа он сидел всегда бок о бок с Дюмурье — вот каков ваш Дантон".
Дантон на трибуне: "Ты обвиняешь меня? Ты не знаешь моих сил. Я тебе отвечу, я раскрою твои преступления. В опере я был в ложе рядом с ним, но не в его ложе. И ты там был". В это время на одной из трибун умеренные буржуа жалуются, что санкюлоты не дают им слушать оратора; одного из них арестовывают. Дантон прерывает речь, чтобы выступить на защиту арестованного. Марат поддерживает Дантона. Он хочет от имени якобинцев огласить прокламацию против предателей. Со всех сторон требуют ареста Марата, Дантон берет на себя защиту Друга народа, той самой "неприятной личности", которую он отказался защищать, если помнит читатель, в сентябре 1792 года. Он защищает Марата, но не возражает против ареста герцога Орлеанского, для защиты которого он сделал немало за годы
164
революции. Дантон требует от Конвента назначения комиссии и доклада по поводу обвинений, предъявленных Марату, народным обществам и трибунам.
Во имя каких политических принципов Дантон зовет к свержению Жиронды? Мы сможем выяснить это, если уделим внимание его речам в апреле-мае 1793 года. Прошло время, когда трибун угрожал Европе: "Надо оккупировать Голландию, освободить Бельгию, надо сокрушить мощь Англии"... Враг угрожает теперь французской территории, и Дантон 13 апреля объявил, что Конвент не вмешивается больше во внутренние дела других государств. Конвент не обязан поддерживать "горсточку патриотов, которым вздумалось бы устроить революцию в Китае".
Оппортунизм буржуа, потерпевшего поражение в конфликте с феодальной Европой, его отказ от борьбы за торжество принципов революции во всем мире сказались в следующих словах: "Граждане, нам прежде всего следует подумать об охране нашего государственного существования и об усилении мощи французской нации... Вынесем решение не вмешиваться в дела наших соседей, но постановим также, что республика будет существовать, и приговорим к смертной казни всякого, кто предложит мир, не основанный на принципах нашей свободы и независимости". Так оформлена была трезвая буржуазная политика накануне того дня, когда передовая фракция торгово-промышленной буржуазии была изгнана из Конвента.
В секциях бурлило. Вся страна была в огне революционной борьбы. Но Конвент находил время для спокойного обсуждения новой Декларации прав, время для конституционных споров. 19 апреля в дискуссии о праве каждого гражданина рассчитывать на защиту его личности и имущества со стороны государства Дантон заявил: "Я требую, чтобы всякого, нарушающего закон, считали бы убийцей. Необходимо, чтобы всякому насилию была противопоставлена сила". Жирондист Ланжюине вызывающе сказал Дантону, что подобное утверждение означает узаконение социальных конфликтов, но Дантон сослался на пример англичан: необходимо, чтобы Декларация обеспечила возможность каждому гражданину защищать свои права.
Через три дня обсуждались последующие параграфы Декларации прав в связи с принципами налоговой политики. Шарль требовал, чтобы был установлен принцип пропорциональности в налоговой системе. Инар поддержал Шарля.
165
Дантон настаивает на принципе прогрессии при налоговом обложении, чтобы тем самым заставить крупный капитал служить интересам государства. В этом же духе он выступал и по другим вопросам, связанным с обсуждением конституции.
Во всех высказываниях Дантона ясно видна одна общая мысль: задача революции в укреплении буржуазно-демократического порядка. Эта общая мысль получила свое окончательное выражение в докладе о положении республики, прочитанном от имени Комитета общественного спасения 29 мая 1793 года, за два-три дня до восстания. По-видимому, часть этого доклада, прочитанного Барером, была написана Дантоном. В разделе о конституции мы находим мысль, общую для большинства якобинцев: единственный путь для спасения страны — это быстрое издание новой республиканской конституции. К этой конституции стремится вся страна. Медлить с ее изданием — рисковать свободой. Конечно, полезно было бы, чтобы дело создания подобной конституции объединило всех, но, если это невозможно, пусть она будет создана помимо и против воли врагов народа. Докладчик хотел этим сказать, что Жиронда срывает проведение конституции. Эта конституция не выходит за пределы буржуазного правопорядка. Цель французских законодателей: свобода, законы и собственность. Но для того чтобы эти устои были незыблемы, они должны найти поддержку в народных массах. Народ обладает инстинктом свободы, своими собственными представлениями о морали: "он любит свободу, он уважает собственность, и он прекрасно знает, что не преступлением и не интригами можно укрепить республику". Конвент должен стать во главе народа, направляя его стремление к свободе. Во имя этой программы Дантон постарался овладеть секционным движением в столице.
1 апреля в Епископстве образовалась новая революционная организация, которая должна была совершить революцию против Жиронды. 19 мая в якобинском клубе депутация от Кордельеров и от революционного общества женщин недвусмысленно заявляла: "Избранники народа, родине угрожает неминуемая опасность. Если вы хотите ее спасти, то нужно принять самые решительные меры". Собрание якобинского клуба поняло эти слова как призыв к восстанию. Начался шум, но делегация заставила замолчать недовольных. Оратор делегации продолжал: "В противном случае народ будет спасать себя сам..." Он угрожал тем, что санкюлоты по всей
166
стране и в секциях Парижа создадут революционные трибуналы; они покончат со всеми подозрительными. "Уже давно ясно, что всякие Бриссо, Гаде, Верньо, Жансоне, Бюзо, Барбару и др.,— вот главный штаб контрреволюционной армии. Почему вы медлите с изданием против них обвинительного декрета?" Но это была только часть требований. Делегация настаивала на создании армии в 40 тысяч санкюлотов за счет богачей. Каждый санкюлот должен был получать по 40 су в день. Делегация требовала создания на площадях мастерских, где ковалось бы разного рода оружие. "Законодатели, поразите скупщиков, эгоистов-торгашей и мастеров ажиотажа",— не просил, а приказывал оратор.— "Существует ужасный план уморить людей голодом, доведя цены продуктов до чрезмерной дороговизны. Во главе этого заговора стоит каста аристократов, желающая уподобиться королевской власти и завладеть всеми богатствами, вздувая соответственно своей жадности цены на предметы первой необходимости. Покончите со всеми этими предателями: родине достаточно, чтобы в ней остались только санкюлоты и их добродетели".
Это звучало грозно, это было объявлением войны, хотели или не хотели этого якобинцы. Робеспьеру оставалось только объявить в якобинском клубе, что всякое промедление Коммуны в вопросе о присоединении к народу — преступление. В том же клубе левый монтаньяр Гассенфрац заявил, что состоялось собрание всех повстанческих секций, где обсуждался вопрос о восстании. Он успокаивал якобинцев, что прежде всего там обсуждались мероприятия для защиты собственности: "Пусть вся республика знает, что собственность находится под охраной санкюлотов. Я требую, чтобы все члены этого общества поклялись скорее погибнуть, чем допустить какое-нибудь посягательство на право собственности". (Все присутствующие встают и единодушно произносят эту клятву). Эти меры не были напрасны, потому что, как всегда, буржуа из якобинского клуба необходимо было "подтолкнуть" на восстание. Это и делали плебейские массы предместий.
Бурный подъем революционного движения в предместьях не мог, конечно, пройти мимо Конвента. Жиронда пыталась оказать сопротивление народному восстанию, но неудачно. Она арестовала Марата, но под давлением народных низов он был освобожден. Дантону пришлось 24 апреля в Конвенте присоединиться к общему энтузиазму по поводу осво-
167
бождения Друга народа. Марат, давая в своей газете отчет о его выступлении, утверждал, что оно тем более ценно, что Дантон взял на себя обязательство вести беспощадную борьбу с Жирондой. "Народ ждет от него многого,— добавил Марат,— от этого известного патриота. Народ следит за ним и ожидает его на поле чести".
Жиронда, как мы видели, сопротивлялась всякой попытке посягнуть на собственность, особенно когда речь зашла о принудительном займе для покрытия военных расходов. Дантон принял активное участие в дебатах: "Обложив богача податями,— говорил он,— мы тем самым окажем ему большую услугу. Для крупного землевладельца или капиталиста гораздо выгоднее сделать большое пожертвование, чем допустить неприятеля завладеть нашей территорией, чем крупнее будут жертвы, тем больше уверенности в том, что собственность будет сохранена и останется неприкосновенной". (Аплодисменты). Так в простых словах Дантон вскрывает сущность своей тактики, природу своего оппортунизма. Надо спасти интересы класса в целом, разве в таком случае можно сомневаться, что любая жертва должна быть принесена во имя Этой цели? Дантон убеждает буржуазию, что "простолюдин" имеет такое же право пользоваться благами жизни, как и богач. Привлекая, таким образом, плебейские массы на сторону революции, богачу нечего будет опасаться за свое имущество: "В совершенном обществе принципы свободы должны идти рука об руку с принципами разума".
После этого выступления Дантон мог себе позволить разыгрывать роль свирепого демократа и революционера. Ему начали доверять в предместьях. Впрочем, здесь не было пока и тени сомнения в его преданности революции. На его стороне было и доверие депутатов Болота; в этом была его сила, к этому он стремился.
Жиронда была последовательней Дантона. Вопрос для нее был решен, она противостояла революции сплоченной колонной. Специальная Комиссия двенадцати, избранная из лиц весьма подозрительных в смысле их сочувствия роялизму, должна была служить организационным центром сопротивления народу. Коммуна Парижа, предместья поняли намерения Жиронды. Отныне борьба за ликвидацию Комиссии стала задачей революционного движения. Дантон предполагал, что, добившись победы в этом вопросе, ему удастся избежать восстания, но расчеты его были ошибочны. Когда жирондистский Конвент 18 мая решил арестовать одного из
168
вождей Коммуны, Шометта, и редактора газеты "Отец Дюшен" Эбера, Дантону пришлось выступить на их защиту так же, как он раньше выступил на защиту Марата. В Конвенте в этот день разыгрались бурные сцены. Барер, хитрая лиса, типичный человек Болота, с тревогой сообщил Конвенту о подготовке восстания в столице. Камбон, финансист Конвента, потребовал назначения чрезвычайной комиссии. Умеренные депутаты не хотели больше обсуждать вопроса об арестах, они хотели действовать. Они потребовали закрытия собрания, но Дантон добился слова. Он напомнил им судьбу Ликурга, который потерял глаз во время народного возмущения, но предложил свой дом как убежище тому, кто нанес ему раны. Жиронда должна была последовать примеру Ликурга. Дантон советует Конвенту: "Будьте так же велики, как он. Чтобы спасти Республику нам нужно выполнить две задачи — помочь нашим коллегам и не расходиться до тех пор, пока не будет издана конституция".
Комиссия двенадцати продолжала свое дело. Жирондисты остались глухими к призывам Дантона.
Когда секция Арсенала потребовала от Конвента охраны народных обществ, когда депутация Генерального совета Коммуны у решетки Конвента 25 мая настаивала на освобождении Эбера, им не давали говорить. Дантон крикнул с места: "Соблюдайте тишину!" Жирондисты обвиняли его и по Этому поводу в диктаторстве, а Инар, председательствовавший в Конвенте, счел возможным бросить факел в возбужденную толпу: "Если бы Конвент был захвачен заговорщиками, я заявляю вам от имени всей Франции... Я заявляю вам, что Париж был бы вычеркнут из списков городов Республики... Вся Франция восстала бы против него и скоро, быть может, на берегах Сены напрасно искали бы то место, где стоял Париж..."
Это было открытым объявлением войны. Дантону ничего не оставалось, как взять на себя руководство движением. Он произнес одну из своих боевых речей: "Достаточно долго уже осыпали Париж клеветою... (Аплодисменты депутатов Горы и трибун. На правых ропот возмущения. Со всех сторон возгласы: "Мы обвиняем не Париж, а только нескольких негодяев!"). Вы хотите сказать, что я ошибся? (Да! да!). Я явился на эту трибуну не для того, чтобы оправдывать Париж, он в этом не нуждается. Я хочу говорить в интересах всей Республики..." (Аплодисменты).
169
Дантон понял, что настал наиболее подходящий момент для политической декларации. Он воспользовался этим моментом. "Запомните ту великую истину,— сказал он,— что если .надо выбирать между двумя крайностями, гораздо лучше решительно стать на сторону свободы, чем свернуть на дорогу к рабству..." Он призывает обе борющиеся стороны к умеренности; он призывает тех и других "прибавить осторожность к свойственной вам энергии, и все враги народа будут раздавлены". В заключение Дантон, конечно, должен был вспомнить о главном герое событий — о народе. Он хочет оправдать его в глазах буржуа: "Если бы не было людей с пламенным темпераментом, если бы сам народ никогда не решался на насилие, .не было бы и революции. Народу никогда не удалось бы разбить своих цепей... (Продолжительные аплодисменты). Разве можно не признавать заслугу парижской Коммуны перед революцией? Когда будет сорвана маска с тех, кто играет в патриотизм... (Аплодисменты со всех сторон) и кто служит опорой для аристократов, Франция встанет и сокрушит своих врагов".
Через два дня Дантону ничего не оставалось, как продолжить свою речь и заявить перед лицом Собрания о том, что Жиронде будет оказано "решительное сопротивление". Дантон нашел теперь поддержку на скамьях крайне левой. Он потребовал назавтра уничтожения Комиссии двенадцати. Казалось, что между ними и подлинными представителями плебейских масс установилось единство. Дантон заговорил языком Армонвиля, писавшего 24 мая на родину своему другу сапожнику Депаки: "Парижанам надоело видеть себя представляемыми правой стороной Конвента. Они не хотят больше выносить удары того бича, которого не знают департаменты". Армонвиль рассказывает о решении клуба Кордельеров ударить а набат и поднять восстание, "так как Гора сама не в состоянии спасти отечество".
Когда 28 мая секция Французских гвардейцев потребовала от Конвента "отнять у народа орудие революции", Дантон решительно протестует против этого требования. "Орудие революции" необходимо французам для борьбы с врагами: "настало время, чтобы народ перешел от обороны к нападению и направил свое оружие против приверженцев умеренной партии. Пора нам вступить на твердый путь. Пора укрепить судьбы Франции, пора доказать нашу смелость, пора дружно сплотиться против всех тех, кто своими заговорами стремится уничтожить республику".
170
Он закончил свою громовую речь призывом против политики умеренных. Думал ли Дантон, что его слушатели успели забыть, как всего несколько дней тому назад он превозносил эту "умеренность"?
Наступило 31 мая. Весь Париж предместий был на ногах. Зловещие звуки набата будили граждан столицы. Со всех сторон стекалась вооруженная пиками толпа. Она подвигалась к Конвенту. Но в Конвенте с утра пусто. Испуганные депутаты беседуют топотом. Когда жирондисты явились в Конвент утром 31 мая, они в почти пустой зале встретили одинокого Дантона, бродящего между скамей. "Погляди,— сказал жирондист Луве своему приятелю Гаде,— какая радость ожидания на этом страшном лице". "Без сомнения,— ответил Гаде,— ведь сегодня будет изгнан Цицерон". Жирондисты явно ошибались. Намерение Дантона в этот день было гораздо скромнее. Перепуганному министру внутренних дел Гара он сказал: "Ты спрашиваешь, чего они хотят? (Речь шла о народных массах, осаждавших Конвент). Пустяки! Они уничтожат несколько печатных станков, а потом разойдутся".— "Ох, Дантон, боюсь, что они хотят разбить кое-что другое. Нужно за этим следить. В твоем распоряжении больше средств, чем в моем". Дантон хотел ограничиться только ликвидацией Комиссии двенадцати и подчинением Жиронды воле революционной части Собрания.
Заседание Конвента открылось в 6 часов вечера. Снова разгорелись споры о Париже. Дантон в этот день "был похож на Нил, когда он выступает из своих берегов". Он взял на себя защиту народного движения. Напрас