Г.С. Фидлянд
ДАНТОН
ДАНТОН
В БОРЬБЕ С ФЕОДАЛЬНОЙ
И БУРЖУАЗНОЙ АРИСТОКРАТИЕЙ
(1789—1791)
Дантон не ошибся: "горизонт покрывается тучами; чувствуется приближение страшной революции". Лавина обрушилась на Францию. С января 1789 года возбуждение в стране достигло крайней степени. Повсюду в городах и деревнях, в коммунах и областных центрах выбирают представителей для будущих Генеральных штатов. Они должны решить судьбу Франции; они должны осуществить пожелания граждан Этампа. "Как были бы мы счастливы,— писали они в своем наказе,— если бы был отменен феодальный строй". Но осуществить это смогут не мирные дворяне и буржуа, а народные массы, крестьяне и городская беднота, одновременно или, точнее, еще задолго до выборов в Генеральные штаты начавшие свою революцию, подлинную борьбу с феодальным строем.
В конце апреля по всем дорогам в Париж мчатся почтовые колымаги и роскошные кареты. Они везут 1600 депутатов, сеньоров, которые сами себя избрали, мелких дворян, фрондирующих против королевского двора, священников, адвокатов, врачей и всего несколько человек крестьян. Все они съезжаются в Версаль. Настроение депутатов далеко не торжественное. У себя на родине они видели начало восстания; в самом Париже их встретили рассказы о подавлении бунта в Сент-Антуанском предместье. Позже, спустя много лет, буржуа и дворяне, вспоминая начало революции, с ужасом рассказывали об этих первых вспышках революционного движения в городах и деревнях.
"Великий страх" — так прозвали собственники первую волну революционной борьбы. "Эта революция,— пишет в своих мемуарах дворянка Дез-Эшеволь,— открылась для меня пресловутым днем разбойнике в. Я была так мала,
46
что не могла понять значения этого, а могла лишь наслаждаться шумом и движением... Отовсюду появлялись вестовые, сообщавшие, что к городу приближаются шайки разбойников. Они уже близко; их видели, они идут; нужно вооружаться для защиты... Наш город Мулен был в смятении, как и все другие города Франции, в которых под влиянием панического страха поднимались народные массы против этих невидимых разбойников, бывших не более как призраком, вызванным для того, чтобы найти повод вооружить народ. Те, которые пустили в ход эту страшную силу, скоро не были уже в состоянии умерить ее движения и сами погибли под ее напором. Революция развивалась и росла с ужасающей быстротой".
Дворяне были напуганы аграрным движением, не менее их были напуганы городские буржуа 27 апреля 1789 года в Сент-Антуанском предместье, когда рабочие, требовавшие повышения заработной платы, разгромили дом и фабрику Ревейона, а с ним и дом заводчика Анрио, считавших, что заработок в 15 су в день достаточен для пропитания семьи.
Так начиналась подлинная революция. "Не жалобы, не обиды приносили французы к ступеням трона, не просьбы, а крик возмущения против виновников всех бедствий, не пожелания, а требование прав человека и гражданина". Генеральные штаты только в июне 1789 года после долгой борьбы с королевской властью, борьбы, поддержанной народным движением по всей стране, превратились в Национальное собрание Франции. Впрочем, буржуа, представители третьего сословия, заставившие короля пойти на первые уступки революции, сами боялись последствий этой борьбы. Приняв название "Национального собрания" (23 июня), они отклонили предложение о превращении Генеральных штатов в "Народное представительство", потому что слово народ могло ввести в заблуждение, могло означать, что подлинные трудящиеся массы, плебс, будут допущены к власти.
В июне-июле 1789 года два врага стояли уже в полной боевой готовности против феодализма: буржуазия и народные низы. Только наивные люди могли думать, что с провозглашением Национального собрания революция кончилась, что она обойдется без капли крови.
Артур Юнг, английский путешественник, занес в свой дневник 8 июня: "Париж в таком возбуждении в связи с созывом Генеральных штатов, заседающих в Версале, что ни с кем нельзя вести мирной беседы: говорят только о политике".
47
А через день, 9 июня, мы читаем в дневнике: "Париж захлестнут брошюрами. Я пошел в Пале-Рояль, чтобы познакомиться с вновь вышедшей литературой; каждый час появляется новая брошюра. Вчера их вышло шестнадцать, сегодня тринадцать, и по крайней мере девяносто две за прошлую неделю... Потребность в чтении политической литературы столь возросла, что в стране не хватает типографий. Девятнадцать двадцатых этих брошюр требуют свободы и проникнуты ненавистью к привилегиям... Многочисленные кафе Пале-Рояля представляют собой бурные клубы, они наполнены толпой, которая теснится у дверей и окон, слушая ораторов, проповедующих свободу".
10 июня. "Все как будто бы направлено к тому, чтобы сделать страшной судьбу страны. Голод ужасен. Каждую минуту приходят из провинции новости о восстаниях и бунте. Приходится прибегать к армии, чтобы сохранить порядок на рынках. Цены растут; хлеб бедняков стоит от 3 до 4 су за фунт. Эти цены выше заработка и порождают жуткую нищету".
Через две-три недели не только не наступило успокоение, революционная волна подымалась все выше и выше. Когда Юнг в конце июня выехал из Парижа в провинцию, он не узнал страны. Всюду по дороге крестьяне и городские буржуа требовали от него ответа, что думает он о свободе. Почтовая связь в это время между столицей и провинцией была налажена скверно; вести доходили с трудом, и о взятии Бастилии он узнал гораздо позже, спустя неделю после 14 июля, а за это время уже вся Франция была охвачена восстанием. В Лионе к начале июля рабочие сжигали городские таможни, в Бордо происходило то же, повсюду буржуа, крестьяне и рабочие вооружались, создавали свои органы самоуправления, готовились к защите своих прав с оружием в руках. Восстание было направлено не только против феодального режима, но и против скупщиков хлеба.
По всей Франции третье сословие уже с первых шагов своей деятельности было встречено ненавистью "четвертого сословия". В Маконне и Божоле крестьяне предали огню 72 замка. Буржуазная национальная гвардия с большой решительностью подавляла движение. Та же вооруженная сила обрушилась на крестьян в окрестностях замка Корматен,— в перестрелке погибло 20 человек; около Клюни крестьяне потеряли 100 убитых и 170 человек было захвачено в плен. "Постоянный комитет", состоящий в Маконне из буржуа,
48
захватив в плен крестьян, приговорил 20 из них к смерти. В провинции Дофине, в области, где все три сословия выступали первое время солидарно, уже в июле крестьяне и рабочие вынуждены были выступить против буржуазии, соединившейся с дворянами. Национальная гвардия Лиона оказала помощь национальной гвардии Дофине в борьбе с повстанцами — крестьянами, которых поддерживали лионские рабочие.
В Париже царило возбуждение. Правительство Людовика XVI готово было отказаться и от тех ничтожных уступок, которое оно сделало народу в июне. Министр Неккер, популярный среди буржуазии, был смещен Людовиком XVI. В столице бедняки объединились под лозунгом "добиться успеха или умереть".
Пале-Рояль, место сборищ, напоминало бурное море. Один оратор за другим призывал народ к восстанию; маркиз Сен-Юруж, обнищавший аристократ, Лусталло и Камилл Демулен — два молодых революционных журналиста — и адвокат Дантон призывали к выступлению.
Вот в эти-то дни в дистриктах Парижа, в самом передовом из них— дистрикте Кордельеров, началась революционная карьера Дантона. 13 июля 1789 года, вспоминал позже, в годы Империи, адвокат Лаво, он встретил Дантона, которого знал как мирного и спокойного буржуа. Дантон вскочил на стол и декламировал грозным голосом о "величии свободы". Он призвал к оружию всех граждан, чтобы дать отпор 15 тысячам бандитов, собравшихся на Монмартре, и 30-тысячной армии, готовой по приказу аристократов разгромить Париж и задушить его обитателей. Увлеченный своими бурными речами, Дантон обратился к Лаво со словами пропаганды; он слышать не хотел о том, что в Версале царит спокойствие; он утверждал, что его собеседник плохо осведомлен, что он забывает о величии народа-суверена, поднявшегося против деспотизма. "Будь одним из наших,— говорил ему Дантон,—|трон низвергнут, и твое сословие погибнет. Подумай об этом".
В ночь с 13 на 14 июля раздался набат. Парижане, и прежде всего жители рабочих предместий, призваны были на борьбу с версальским правительством. Звуки набата становились тревожнее и грознее. Толпа на улицах вооружалась и искала только объекта для нападения. Среди этой толпы были и крестьяне, пришедшие в Париж и вооруженные палками, окованными железом. Голодные грабили булочные, гро
49
мили фабрики и склады, полицию; взломали ворота тюрьмы и освободили арестованных. Они повесили купеческого старшину Флесселя за то, что он препятствовал вооружению народа. Народ был ненавистен буржуа, выборщикам, поспешившим организовать свою милицию, будущую национальную гвардию, чтобы не допустить повстанцев в центр города. Недаром один из историков, говоря о событиях 13 июля, пишет: "Менее запуганные планами двора, чем этими людьми, которых они уже окрестили разбойниками, буржуа организуют милицию, чтобы противостоять им". Народное движение сломало не только сопротивление королевских войск, но и буржуазной милиции. Призыв к оружию встретил широкий отклик. В 4 часа дня 14 июля Бастилия была взята.
Вот как современники описывают это событие: "Народ двинулся по улице Сент-Антуан к входу в крепость. Предварительно, однако, толпа решила направиться к Дому Инвалидов, чтобы вооружиться. Народ бросился к складу оружия и захватил его в громадном количестве. Толпа завладела пушками. Граждане прибегали толпами, оружие раздавалось с десяти утра до самого вечера. Не считая пистолетов, сабель и штыков, вооружено было 26 тысяч человек. Комендант крепости оказался предателем. Он приказал развернуть знамя мира, тогда толпа доверчиво приблизилась к крепости. Гвардейский отряд и около 500—600 вооруженных граждан вошли во двор Бастилии, но как только часть толпы перешла через первый подъемный мост, он был поднят, артиллерийский залп свалил несколько человек из французской гвардии. Пушку навели на Париж; народ был объят ужасом, множество граждан было убито и ранено. Вскоре, однако, ряды осаждавших сомкнулись, толпа укрылась от выстрелов, многие побежали за пушкой.
Пушки достали в Доме Инвалидов; обратились за спешной помощью к дистриктам Парижа. Оружием, добытым из Дома Инвалидов, вооружали граждан; жители Сент-Антуанского предместья прибежали толпами; они поставили пушку на краю рва, чтобы атаковать Бастилию со стороны сада, а новые отряды гвардии и населения дистриктов расположились вместе с пушками вдоль гавани.
Ружейный огонь с обеих сторон увеличивался с минуты на минуту... Уже разбили цепи первого подъемного моста—он упал, тогда толпа проникла на первый двор крепости; там были обнаружены виновники столкновения; их вид удвоил храбрость, и народ приступил к правильной осаде.
50
Надо было взять второй мост и проникнуть внутрь самой крепости. Столкновение становилось все более шумным; выстрелы возбуждали воинский пыл. Влезали на крыши, в комнаты, и как только кто-нибудь из осажденных показывался между башенными зубцами, его метким выстрелом сбивали со стены. В это же время пушечные выстрелы и брошенные ядра пробивали второй подъемный мост и разбивали цепи, на которых он держался.
Напрасно грохотали башенные пушки, осаждающие были укрыты от их огня; разъяренная толпа не обращала внимания ни на опасность, ни на смерть; женщины оказывали нам посильную помощь; даже дети после выстрелов бросались подбирать пули и картечь...
Обстрел продолжался. Ядра, падавшие с грохотом на подъемный мост, уже разбили одну из поддерживающих его цепей; осажденные заметили, что его хотят спустить, и, отчаявшись, они спустили малый подъемный мост... Граждане Эли, Гюлен и Майяр бросаются на мост и сейчас же требуют открыть последнюю дверь. Враги подчиняются; осаждающие хотят войти, но осажденные все еще защищаются, тогда осаждающие умерщвляют всех, кто мешает войти в крепость, овладевают лестницей, берут пленников, проникают всюду; одни захватывают сторожевые посты, другие влезают на башни;
при рукоплесканиях и криках восторга громадной толпы они поднимают священное знамя родины"...
Так пала Бастилия. Когда спустя несколько дней до провинции докатилась весть об этой победе народа, в Анжере буржуа-адвокат на огромном народном собрании торжественно заявил: "Итак, его не существует более, исчез эгот памятник исступления и деспотизма, этот гнусный вертеп, куда могущество сильных повергало несчастные жертвы ненависти и интриги... Бастилия пала!"
Какое участие принимал Дантон в революционной борьбе 14 июля, мы не знаем. На штурм Бастилии шли не только рабочие и крестьяне, но и молодые люди из буржуазии. Среди повстанцев было немало рантье, возмущенных тем, что изгнание Неккера может грозить государству банкротством. Молодой Дантон был среди них. Во всяком случае в ночь с 15 на 16 июля мы-узнаем, что во главе отряда национальной гвардии дистрикта Кордельеров стоял капитан Дантон. Со своим отрядом Дантон отправился в Бастилию, чтобы потребовать от вновь назначенного Лафайетом коменданта Суллеса разрешения осмотреть побежденную крепость. Комендант эапроте-
51
стовал, тогда Дантон захватил его и потащил в дистрикт, недвусмысленно угрожая Суллесу, что его ожидает та же участь, что и купеческого старшину Флесселя, голова которого уже несколько дней как украшала пики предместий. Мирный буржуа Дантон стал революционером. Захваченный народным движением, он был вовлечен в борьбу со старым порядком.
14 июля было только началом революции. Повсюду, куда доходила весть о падении Бастилии, народ восставал. В августе 1789 года обыватель писал из провинции в Париж: "Третьего дня страшное возмущение разразилось в Марселе. Гражданская милиция пыталась рассеять толпу, но была встречена градом камней; отдан был приказ стрелять; один из мятежников был убит; двенадцать других ранены. После схватки, длившейся несколько часов, национальная гвардия, организованная из буржуа Марселя, вышла победителем. Двадцать восемь человек были повешены". "'Придется нам очень плохо,— писали буржуа Марселя,— если не обуздать их товарищей, угрожающих предать все огню и мечу, спалить марсельскую гавань. У нас пришлось удвоить стражу для предупреждения наплыва этой банды в наш город".
Но плебейские массы, о которых так непочтительно отзывались буржуа, продолжали свою борьбу; крестьяне отказывались платить налоги и сжигали дворцы сеньоров. Значение взятия Бастилии и последовавших за ним других революционных событий было прекрасно сформулировано Лениным: "...История подтверждает ту, самоочевидную, впрочем, истину,— писал он,— что только полная и решительная победа восстания обеспечивает вполне возможность организации действительного самоуправления. Возможна ли была бы во Франции муниципальная революция в июле 1789 года, если бы 14 июля поднявшийся и вооруженный Париж не победил царских войск, не взял Бастилии, не сломил в самом корне сопротивления самодержавия?" (*) Под муниципальной революцией, о которой пишет Ленин, он подразумевает организацию буржуазной власти в городах и деревнях Франции после победы 14 июля.
За три месяца, от августа до октября 1789 года, революция далеко шагнула вперед. Мелкие уступки никого не удовлетворяли, все ждали, что близится день второго революционного выступления. В августе королевская власть, подобно
* В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т.11, стр.205.
52
тому как она это делала и раньше в июне и июле, стремилась к организации контрреволюционных сил. Вот почему буржуа, заседающие в Национальном собрании, с вниманием прислушивались к тому, что происходило в провинции. Силы контрреволюции неизбежно сплачивают силы революции. "Жакерия летом 1789 года,— по словам венецианского посла, наблюдавшего события,— вошла в обычное течение жизни, и распространяться о ней значило бы то же, что говорить о смене тепла и холода". Ему вторил польский дипломат, особенно возмущенный тем, что, крестьянские бунты превратились в войну, в кровавую войну против замков.
4 августа 1789 года Национальное собрание при зареве горящих поместий и таможен соглашается объявить отмену самых нелепых феодальных прав, раскрепостить личность крестьянина, но не уничтожает зависимого состояния его земли. "Да, только при виде пламени своих пылающих замков,— писал Марат,— сеньоры обрели в себе необходимое величие духа для того, чтобы отречься от своей привилегии держать в оковах людей, с оружием в руках завоевывающих свою свободу".
Революция продолжалась и после издания законов об отмене феодальных прав 4 августа. "Уже много дней в столице,— писал из Версаля своим землякам депутат Национального собрания Страсбурга,— не прекращаются волнения по поводу продовольствия, с трудом можно получить хлеб". Коммуна и Национальное собрание ничего не сделали, чтобы накормить голодный народ, потому что накормить могла его только революционная власть за счет дворян и буржуазии. Вот почему в октябре 1789 года революционное выступление предместий было направлено не только против короля, но и против Коммуны и Национального собрания. Рано утром 5 октября толпа женщин, совместно с рабочими предместий, осадила Ратушу, ворвалась в совет Коммуны и потребовала к ответу своих представителей. Толпа кричала: "Эти господа лишены мужества, они не могут отомстить за себя. Мы будем действовать вместо них. Представители коммуны — предатели, плохие граждане. Они заслуживают смерти, и в первую очередь — Байи и Лафайет". Толпа угрожала сжечь Ратушу. Повстанцы провозглашали: "Мы отправимся к Национальному собранию, мы хотим ознакомиться со всем тем, что оно декретировало до сих пор".
В Версале толпа требовала не столько утверждения декретов 4 августа, сколько хлеба и чистки народного предста-
53
вительства. Когда один из депутатов-священников протянул в толпе свою руку женщине для поцелуя,— она ответила: "Я не шлюха, чтобы целовать лапу пса". Собрание хотело мирно продолжать свои работы, оно обсуждало декрет о реформе уголовного кодекса, но повстанцы кричали: "К чему? Зачем нам уголовное законодательство, если Париж без хлеба?" К сожалению, революционное движение не нашло нужного руководства. Либеральные буржуа, с ужасом наблюдавшие на протяжении нескольких месяцев вторичное выступление плебейских масс, мечтали о том, чтобы поскорее его ликвидировать. Это удалось сделать руководителю буржуазной национальной гвардии, маркизу Лафайету. 8 октября Коммуна объявляет гражданам Парижа, что она "будет рассматривать как врагов столицы всякого, кто нарушает общественное спокойствие". Так вторично, после 14 июля, революционное движение, начатое народными массами, было использовано буржуазией в своих интересах.
Что делали в это время демократы в дистриктах Парижа? Самый демократический из них, дистрикт Кордельеров, пытался возглавить движение. Дистриктом было опубликовано воззвание с призывом к борьбе, по всей вероятности написанное Дантоном, но демократы оказались не в силах возглавить движение и добиться победы.
Какое участие принимал Дантон в революционной борьбе этих дней, мы знаем мало. 3 октября вечером на собрании дистрикта молодой Тибодо, сопровождавший в Париж своего отца — депутата Генеральных штатов, присутствовал при выступлении Дантона. Дантон председательствовал; он считался одним из наиболее популярных ораторов дистрикта. Тибодо прежде всего поразила внешность Дантона, его огромная атлетическая фигура, его лицо, изрытое оспой, его мощный голос и драматические жесты, энергия и смелость во всех? его движениях.
Дантон председательствовал на собрании дистрикта как человек, сознающий свою силу. Он увлекал собрание за собой; он предложил то обращение к народу с призывом выступить в Версаль, о котором мы упоминали выше. Камилл Демулен, вспоминая эти дни, писал: "Дантон со своей стороны ударил в набат в дистрикте Кордельеров. В воскресенье этот бессмертный дистрикт опубликовал манифест и с того времени стал авангардом парижской армии, идущей на Версаль..." Сам Дантон, однако, в Версаль не пошел. Во всяком случае, когда суд Шатле привлек к ответу виновников октябрьских
54
дней, Дантона не было среди них. Зато позже, 11 октября, после того, как король и Национальное собрание переселились в Париж по воле народа, Дантон вместе с делегацией дистрикта Кордельеров отправился к Людовику XVI, чтобы выразить ему "чувство признательности города Парижа, и в частности дистрикта Кордельеров, по поводу решения его величества остаться в столице своего королевства".
В отличие от других дворян и либералов-буржуа Дантон с первых дней революции проникает в ряды демократических дистриктов и здесь в самой гуще мелкобуржуазных масс Парижа защищает дело революции. Но уже с первых шагов своей деятельности он твердо помнит о том, что сам сказал в 1787 году, когда вступал в ряды адвокатского сословия: "Горе тем, кто провоцирует революцию! Горе тем, которые делают ее!" Возглавляя народное революционное движение, он стремится направить его по руслу легальной борьбы, использовать его в интересах буржуазии, сыном и защитником которой он оставался всю свою жизнь.
Прошло четыре-пять месяцев после начала революции. Буржуазия торжествовала свою победу. В августе одно народное празднество сменялось другим. 9 августа состоялся парад национальной гвардии: буржуа в новых с иголочки мундирах торжественным маршем проходят по улицам Парижа; в церквах служат обедни; оперные певцы, военная музыка и церковные хоры сменяют друг друга, "присоединяя звуки величественного гимна и голос пламенной веры к героическим призывам". Под звуки труб и дробь барабанов национальная гвардия 10 августа сопровождает рыночных торговок, которые служат торжественную мессу в церкви св. Женевьевы. 4 сентября даже рабочие Сент-Антуанского предместья, ближайшие соседи Бастилии, включились в празднество; они смастерили маленькую деревянную Бастилию и несут ее как жертву в церковь св. Женевьевы. Новое знамя дистрикта развевается среди изорванных бастильских знамен.
Но это праздничное настроение никого не может обмануть. Революция до сих пор не разрешила ни одной сколько-нибудь существенной задачи. В рабочих кварталах, в предместьях парижане с восторгом расхватывают газету Марата "Друг народа", которая 21 сентября "разоблачает проект усыпить народ". "Если принять во внимание,— пишет "Друг народа",— что большая часть объявленных уступок может произвести свое действие только в будущем, что ни одна из
55
них не ведет к быстрому облегчению бедности народа и бедствий, испытываемых государством, если принять во внимание, что несчастные в данный момент нуждаются в хлебе, если принять во внимание потерю драгоценного времени, вызываемую вечными претензиями по поводу частичных уступок,— прениями, которые замедляют великую работу над конституцией,— этим единственным средством успокоить мир, доверие, кредит, безопасность и свободу, увековечить общественное счастье, если принять все это во внимание, то придется пожалеть, что Генеральные штаты потратили на эти мелкие вопросы время, предназначенное на великие дела".
В конце 1789 года победительницей была верхушка буржуазного класса, ее аристократия; она создавала необходимые условия для господства крупных капиталистических собственников. Аристократию не пугали предупреждения Мирабо: "Берегитесь, не относитесь с презрением к этому народу, который производит все, к народу, которому стоит только пребывать в неподвижности, чтобы быть страшным". Владея огромными капиталами, а теперь и властью, буржуазная аристократия навязывала свою волю народу: она преобразовывала Францию по своему образу и подобию. Составленное из городских и деревенских буржуа, из дворян и буржуа-собственников и негоциантов, Национальное собрание по всей стране создавало вооруженную силу, национальную гвардию и городское самоуправление, служащее ее интересам. Государство было в руках "активных граждан", крупных собственников. Под "активными гражданами" понимали не тех, кто дрался с оружием в руках 14 июля и 5—6 октября за власть, а тех, кто были в эти дни пассивны, но обладали собственностью и поэтому считали себя вправе управлять государством.
Ремесленники и беднота Парижа, миллионы трудящихся и мелкой буржуазии, с возмущением заявляли: "Наши депутаты не являются нашими представителями. Все устроено так, чтобы мы не имели влияния на их выбор. Можно ли так издеваться над доверчивостью свободного народа?" В первые годы революции нацией была буржуазия и собственник был единственным гражданином страны. И, когда в августе 1789 года обсуждалась Декларация прав человека и гражданина, депутат Малуэ напомнил победителям: "Для чего переносить людей на вершину горы и оттуда указывать им на всю область их прав, раз нам приходится потом заставлять
56
их спускаться с высот, определять границы и снова вводить людей в мир действительности, где они будут встречать препятствия на каждом шагу". Но эти иллюзии необходимы были либеральной буржуазии как средство влияния и подчинения широких народных масс. Декларация прав человека и гражданина провозгласила равенство людей по рождению и узаконила их рабство на основе частной собственности. Сословные привилегии исчезали, но привилегии богатства сохранились. Это были не только экономические привилегии, но и политические, поскольку управление государством находилось в руках богатых.
"Послушайте, что пишет Камилл Демулен,— говорили в предместьях.— Только что во Франции образовалось аристократическое правительство... Чтобы почувствовать всю нелепость этого режима, достаточно сказать, что Жан-Жак Руссо, Корнель, Мабли не могли бы быть избраны... Ведь активные граждане — это те, кто взяли Бастилию, это те, кто вспахивает поля, тогда как духовные и придворные тунеядцы, несмотря на огромность своих владений, являются лишь растениями, прозябающими подобно тому евангельскому дереву, которое совсем не приносит плодов и которое нужно ввергнуть в огонь".
"Нет, вы лучше послушайте, что писал вчера "Друг народа":
"Что мы выиграли от уничтожения аристократии и дворян, если она заменена аристократией богачей, и если мы должны стонать под игом этих новых выскочек, то лучше было бы сохранить привилегированное сословие... Страшитесь доводить нас до отчаяния и не толкайте нас на путь мщения, заставив подвергнуть вас всевозможным эксцессам или скорей всего предоставить вас самим себе. Ведь, чтобы поставить вас на наше место, нам достаточно лишь бросить все и скрестить руки. Вынужденные тогда жить работой рук своих и вспахивать поля свои, вы станете равными нам...".
Но протесты пока ни к чему не приводили. Расчистив почву от наиболее вредных наростов феодализма, освободив промышленность от цехов, торговлю от таможенных застав, заставив дворян платить налоги, объявив о распродаже земель духовенства, буржуазная аристократия создавала наиболее благоприятные условия для своего расцвета. Задача сводилась теперь только к тому, чтобы укрепить свою власть законодательством против трудящихся. Это и было сделано в ближайшие годы. Не удивительно, если после октябрьских
57
событий 1789 года буржуазия поспешила издать военный закон против народных сборищ. Больше всего победители боялись народного восстания, грозящего их благополучию. "Поэтому они постоянно,— пишет Марат,— восстают против энергичных призывов, против пылких речей, одним словом, против всего, что может дать живо почувствовать народу его нищету и напомнить ему о его правах".
14 июля не оправдало революционных надежд народа. То же было и с революцией 5 и 6 октября. В том и в другом случае народные массы не довели борьбы до конца, не встряхнули Национальное собрание, городские коммуны, национальную гвардию, не вымели из них аристократов, попов, богачей. Мелкий люд, крестьяне и рабочие Франции могли быть уверены, что при первой попытке защищать свои права они натолкнутся на вооруженную силу буржуазии. Постановление Национального собрания о военном законе предлагало на народный бунт отвечать огнем.
Парижские празднества в августе-сентябре 1789 года не могли никого обмануть. Как раз в это время из далекой провинции, из Арраса, к депутату Национального собрания, Максимильяну Робеспьеру, приехал в Париж его брат Огюстен. В письме на родину он описал свое первое впечатление от революционной столицы: "В двенадцати милях от Парижа я узнал тревожную весть, будто пятнадцать тысяч человек отправились в Версаль с целью заставить Национальное собрание отменить декреты, обеспечивающие французскую свободу. Мужество мое содрогнулось при этой грозной новости. Я вспомнил отменную храбрость городских коммун и полетел в Париж, твердо решив с мушкетом в руках защищать нацию. Слухи оказались ложными, и мне не пришлось браться за оружие. Однако тут была и доля правды. Прибыв в столицу, я увидел сборище людей, бесшумно двигающихся по городу и поражающих только своим множеством: недостаток хлеба был единственной причиной этого движения. Надо вам сказать, что в Париже немало хлебных спекулянтов. Эти алчные люди бегают по булочным, скупают много хлеба и затем перепродают его по повышенным ценам... Большинство депутатов Национального собрания — явные враги свободы... Я сокрушаюсь,— заканчивает письмо Огюстен,— по поводу покорности нынешнего Национального собрания, его достоинство скомпрометировано возмутительными пасквилями депутатов правой. Бесчисленное количество ограниченных умов не знает, что творит...".
58
Подобное положение вызвало протест не только со стороны рабочих и последовательных демократов, но и среди той либеральной интеллигенции, которая, подобно Дантону, не связана была ни с торжествующими победителями из рядов буржуазной аристократии, ни с королевским двором и дворянством. Либеральная интеллигенция в первые годы революции попыталась проникнуть в гущу масс, найти среди них опору для своей политической деятельности. Дантон в конце 1789 года — один из самых популярных людей демократических дистриктов Парижа.
Постоянные выборные комитеты парижских районов (дистриктов) были созданы еще в июле, до взятия Бастилии, из активных граждан-выборщиков, созванных для избрания депутатов в Генеральные штаты от третьего сословия. С конца апреля эти дистрикты объявили себя заседающими перманентно. Постановление это подтверждено было 12 июля, накануне взятия Бастилии. Часть дистриктов в богатых кварталах столицы были политическими центрами буржуазной аристократии. Дистрикт св. Фомы был центром банкиров и рантье Парижа, опорой Неккера и маркиза Лафайета, вождя буржуазной национальной гвардии. Дистрикт Кордельеров, наоборот, был опорой демократических элементов. В центре дистрикта находился Французский театр, привлекавший к себе широкие круги буржуазии из всех районов Парижа. Но, конечно, не Французский театр, а социальный состав населения превращал дистрикт Кордельеров в оплот демократии. Здесь жили адвокаты, типографы, издатели, журналисты и артисты. Здесь было немало ремесленников. В этом квартале Парижа печатались революционные газеты "Революции Парижа" Лусталло и "Оратор народа" Фрерона. Здесь же подвизался Камилл Демулен, редактор популярной "Революции Франции и Брабанта". Наконец, здесь же, в дистрикте Кордельеров, Марат печатал подпольно свою газету "Друг народа".
Позже, когда буржуазия решила уничтожить парижские дистрикты и заменить их 48 секциями, дистрикт Кордельеров превратился в секцию Французского театра, но и тогда в основном он не потерял своего демократического лица.
В дистрикте Кордельеров демократы и революционеры из рядов мелкой буржуазии вели борьбу против муниципальной и национальной аристократии, и в частности против париж-
59
ской Ратуши, против городского самоуправления столицы, выборного органа парижской буржуазии. Во главе Коммуны стоял академик Байи — типичный буржуа-либерал, упорно и настойчиво защищающий позиции буржуазной аристократии. Вместе с маркизом Лафайетом он был занят созданием опорных пунктов для охраны завоеваний буржуазии от революционных выступлений народных масс.
Политическая программа демократов в их борьбе с муниципальной аристократией сводилась к следующим пунктам: они требовали революционной бдительности по отношению к врагам народа, они обвиняли мэра коммуны Байи и Лафайета в продовольственной разрухе и спекуляциях, в правительственном терроре. Они обвиняли их в нарушении прав народа, которому запрещено свободно собираться и выражать свое мнение. "Коммуна,— говорили они,— превратилась в аристократическую корпорацию".
Дистрикт Кордельеров приобретал все большую и большую популярность, объединяя разнородные демократические элементы.
Одно время дистрикт превратился даже в "самостоятельную республику". Дантон выступает здесь не только в роли "капитана" отряда национальной гвардии, но и как активный участник движения. Дистрикт взял на себя выполнение задач демократической исполнительной власти на своей территории; он требовал введения права отзыва депутатов. Не дожидаясь решения Национального собрания, 15 сентября дистрикт объявляет артистов гражданами, предоставляя им все права, в которых отказывал им старый порядок и даже Национальное собрание. 20 октября дистрикт за подписью Дантона постановил регламентировать продажу муки; другой декрет устанавливал порядок снабжения дистрикта хлебом; третий —вопрос об ассигнатах. 21 декабря Дантон задержал на территории дистрикта несколько телег серебра, пересылаемого Учетной кассой из Парижа в Лимож. Коммуна во главе с Байи тщетно протестовала против самочинных действий демократических властей. Но все это происходило уже в конце 1789 года, не ранее октября месяца.
В первые же месяцы революции Дантон создал себе имя популярного оратора на сборищах Пале-Рояля, подготовляя ту роль, которую с октября месяца он бесспорно начинает играть в дистрикте Кордельеров, окруженный друзьями: автором комедий Фабр Д'Эглантином, Камиллом Демуленом, Моморо, Фрероном и др.
60
В декабре-январе на территории Кордельеров разыгрались события, сделавшие Дантона особенно популярным в столице. "Дело Дантона" было продолжением "дела Марата".
Представим себе бурную революционную жизнь дистрикта. Здесь живет большинство будущих вождей мелкобуржуазной демократии. Они произносят речи не за закрытыми дверьми, а на улице, перед толпой. Многие из них работают, пишут статьи-прокламации тут же на улицах, на тумбах. Демулен, Фрерон, Лежандр и Дантон на перекрестке улиц Одеона и Французской комедии агитируют в толпе ремесленников и мелких буржуа. Представим себе собрание дистрикта, где читает свою статью Марат, где произносят зажигательные речи Демулен, Дантон, Клоотс.
Историк Мишле в художественной форме изобразил нам Эти бурные заседания дистрикта.
— Какая толпа! Сможем ли мы войти? Граждане, посторонитесь! Товарищи, вы видите, я привожу чужого. Шум может оглушить, почти ничего не видно. Эти маленькие дымные факелы только оттеняют ночь. Какой туман над толпой! Воздух полон голосами и криками. Странно, неожиданно странно, первое впечатление. Нельзя представить себе ничего пестрее этой толпы. Хорошо одетые господа, рабочие, студенты, даже священники... Но преобладают литераторы. Видите ли вы автора комедии "Филинта", Фабр Д'Эглантина? А вон тот, с черной шапкой волос, республиканец Робер. А вот эта фигура, грубоватая по виду, будущий "отец Дюшен", редактор революционной газеты Эбер. А дальше стоит типограф-патриот Моморо. Но поглядите, кто там председательствует? Честное слово, сам ужас.
Какой грозный облик у Дантона. Что это — циклоп, божество преисподни? Лицо изрыто оспой. Титан с маленькими темными глазами. Общий облик сумрачного вулкана. Нет, Это не человек, это сама стихия смятения. Упоение и безумие венчают его. Смотрите, он .скривил рот, от его голоса дрожат все стекла. Слово принадлежит Марату. Он призывает собрание Кордельеров к новому восстанию. Граждане приветствуют Марата. Но руководители собрания — Дантон, Лежандр, Демулен — скептическими улыбками встречают трагический пафос "Друга народа".
— Всегда ты трагичен,— говорит Дантон,— сверхтрагичен, Марат. Мы можем тебя упрекнуть в этом. Впрочем, у тебя есть одно извинение — твоя жизнь полна скитаний по катакомбам. Скажи всерьез, те тысячи голов врагов народа,
61
которые ты требуешь, нужны ли они? Нужно ли новое восстание против .Коммуны и Национального собрания? Не лучше ли покончить дело мирно, добившись ясно выраженной воли народа. Не надо делать с большим числом то, что можно сделать с меньшим. Я полагал бы, что трех или четырех голов, скатившихся к ногам свободы, будет достаточно для развязки событий.
Демократы-революционеры столкнулись на собрании Кордельеров с либералами, с демократами-оппортунистами. Их споры вскоре не ограничатся словом, они будут решаться в гражданской войне, их будет решать гильотина. Дело революции не есть дело одной Франции. Пруссак Анахарсис Клоотс в своей речи здесь на собрании доказал это демократам.
— Для чего природа поместила Париж на равном расстоянии от полюса до экватора? Не для того ли, чтобы он стал колыбелью, столицей всемирного союза? Здбсь собираются Генеральные штаты мира. Пусть рухнет лондонский Тауэр, как рухнула Бастилия. С тиранами будет покончено. Знамя французской свободы обойдет весь мир. Тогда не будет больше ни провинций, ни армий, ни побежденных и победителей. Будут ездить из Парижа в Пекин, как из Бордо в Страсбург. Океан мостами кораблей соединит свои берега, Восток и Запад объединятся. Рим стал всемирной столицей в войне. Мир превратит Париж в новую столицу человечества. Да, чем больше я думаю, тем больше вижу возможность единого народа, вижу, как легко будет всемирному собранию, заседая в Париже, направлять колесницу человечества.
Какое дело Дантону, Марату, Демулену до мистических пророчеств Клоотса. Они думают о другом, о борьбе с аристократией, заседающей в Коммуне, о борьбе с Байи и Ла-файетом. Собрание Кордельеров расходится под звуки песен и призывные революционные крики.
Француз твердит — плохи дела, *** У нас и впрямь карман с дырой, |
Коммуна в ноябре-декабре 1789 года твердо решила повести борьбу со всеми теми, кто руководил демократическим
62
движением дистриктов В начале декабря в Париже распространился слух, что Дантон скупил голоса Кордельеров. 11 декабря дистрикт решительно протестует против оскорблений талантов и гражданских чувств господина Д'Антона. "Последний,— читаем мы в постановлении дистрикта,— дал немало ярких доказательств как военный и как гражданин своих патриотических чувств. Признательность членов собраний дистрикта своему дорогому председателю, высокое почтение, которым они преисполнены к его редким достоинствам, признаки доверия, которыми они отмечали его заслуги в каждых новых выборах решительно отбрасывают всякое подозрение в неблаговидных с его стороны поступках. Собрание дистрикта поздравляет себя с тем, что в его среде имеется столь твердый защитник свободы, и надеется, что будет иметь возможность неоднократно высказывать ему свое доверие". Это постановление дистрикт Кордельеров решил разослать всем остальным 59 дистриктам столицы.
Мы не знаем, что послужило основанием для подобной клеветы. В дальнейшем нам придется вернуться к этому вопросу, но не подлежит сомнению, что Байи и Лафайет с усердием распространяют подобные слухи, чтобы дискредитировать в глазах масс одного из энергичных руководителей демократов.
15 декабря дистрикт решил протестовать против муниципалитета, требовавшего в 24 часа обсудить план будущей реорганизации самоуправления, чтобы утвердить власть буржуазной аристократии и прекратить "революционный беспорядок". Дантон был послан, чтобы заявить протест против решения Коммуны у решетки Национального собрания. Несколькими днями позже Дантон столкнулся с Коммуной и еще по одному вопросу: в удостоверениях, выданных офицерам национальной гвардии, Байи сохранил старую форму, что вызвало протест демократов. В Коммуне с решительным протестом выступил Дантон. Он сказал, что удостоверения офицерам подписаны: "Монсиньор мэр". Разве допустимо, чтобы в годы революции народное собрание сохранило старые титулы? Коммуна бурно реагировала на вторжение демократов. Впрочем, мэру удалось доказать, что обвинение построено на недоразумении, что слово "монсиньор" напечатано по ошибке вместо слов "господин мэр и главнокомандующий национальной гвардии". Но все это были только аванпостные стычки. Дело вскоре дошло до революционного столкновения между дистриктом Кордельеров и Коммуной.
63
Один из наиболее популярных революционеров этой эпохи, Марат, не прекращал письменной и устной пропаганды за новое восстание. Он стал предметом преследований судебных властей. Марат обвинял Байи и Лафайета в том, что они являются орудием в руках правительства. "Правительство,— писал он,— смертельный и вечный враг народа". Марат был вызван к прокурору, но не явился. В тот же день против него, против всех демократов и дистрикта Кордельеров начался поход буржуазных кварталов столицы. Дистрикт Сорбонны утверждал, что Марат, Дантон и др. являются "нарушителями мира и возмутителями общественного порядка". В январе преследования Марата достигли крайней степени, В ночь с 9 на 10 января его тщетно пытались арестовать на улице Старой Комедии, где он жил и где печатал свою газету. Он обратился за помощью в дистрикт Кордельеров; 11 января дистрикт на общем собрании граждан вынес решение выступить в защиту Марата.
Марат отклонил требование явиться в суд, он опубликовал громовую статью против верховного суда Шатле, не реформированного еще революцией. В борьбу вмешалось Национальное собрание, потребовавшее решительной борьбы с "поджигателем". Лафайет поспешил отправить в дистрикт батальон национальной гвардии сент-этьенского дистрикта. Кордельеры, однако, решили не допустить ареста "Друга народа". Решение дистрикта, подписанное председателем Паре, вице-председателем Фабр Д'Эглантином и секретарем Дантоном, гласит: "Настаивая на принципах своего постановления 11 января и вновь обсудив вопрос, который дал основание для этого решения, дистрикт считает, что в наше время, которое, естественно, порождает усилия патриотов бороться против врагов рождающейся конституции, борьба эта является обязанностью всех добрых граждан и, следовательно, всех дистриктов Парижа, которые показали себя столь славными в революции. Задача дистриктов наблюдать за тем, чтобы ни один человек столицы не был лишен свободы без постановления, законом утвержденного, и объяснения причин ареста. Только таким образом возможно будет уничтожить всякое подозрение в самовластии". Кордельеры требуют, чтобы всякое постановление об аресте гражданина на территории дистрикта было санкционировано их представителями, специально на то избранными пятью комиссарами,— "хранителями свободы". Эти комиссары: Дантон, Сентен, Шефтель и Лабле, имя пятого нам неизвестно.
64
16 января Коммуна потребовала от прокурора немедленного ареста Марата. Сопротивление дистрикта должно было быть сломлено, так как его идеи проникали в хижины простых ремесленников. "После чтения газеты Марата,— заявляли руководители Коммуны,— они отказывают в почтении тем, кто больше всего заботится об их благополучии". 19 января Кордельеры снова настаивают на своей резолюции. По предложению Дантона дистрикт остается на строго легальной почве. Он требует соблюдения закона. Демократы хотели произвести только внушительную демонстрацию против Байи и Коммуны, но последняя искала повода для разгрома революционного центра.
22 января квартал Одеон, территория Кордельеров, был наводнен войсками. В экспедиции приняло участие 3 тысячи человек. Это были национальные гвардейцы кварталов Парижа, населенных банкирами, торговцами и богатыми ремесленниками. Во главе войск стоял ювелир Карль, командир батальона Генриха IV. В 8 часов утра отряд подошел к дому, где жил Марат, и хотел произвести обыск. Комиссары дистрикта во главе .с Дантоном заявили им, что приказ об аресте противозаконен. Если верить показаниям судебного пристава, Дантон при этом утверждал, что Кордельеры в случае применения силы ударят в набат, и он надеется, что граждане из сент-антуанского и сент-марсельского предместий пришлют им на помощь 20 тысяч человек. Более того, поддержанный криками толпы, Дантон бросил своим громовым голосом реплику: "Если бы отряды Кордельеров были так же мужественны, как я, солдаты с оружием в руках изгнали бы батальон с территории дистрикта".
Народ спешил вооружиться. Опасность росла. Дело могло принять серьезный оборот. Батальон был окружен шумной толпой. Одна из женщин сказала солдату: "Если бы мой муж-гренадер был бы столь подлым, чтобы арестовать Друга народа, я раскроила бы ему череп". Рабочий в толпе, внимательно наблюдая за действием солдат, ругал Коммуну и правительство, но когда его толкнул офицер национальной гвардии, рабочий ответил ему с иронией, смешанной с горечью: "Ты хотел бы, чтобы мы бунтовали в интересах контрреволюции, тебе необходимо спровоцировать толпу, я это вижу великолепно. Мы сохраним выдержку, пусть лопнут от ярости все аристократы, представителем которых ты являешься".
Дантон внимательно прислушивался к настроению толпы, но, верный своим принципам, он заявил собравшимся, что
65
защищает Национальное собрание против Шатле и Коммуны, вернее — Байи и Лафайета. Он поспешил разъяснить свою угрозу: "Если явится толпа из предместий,— говорил он,— Это будет несчастье. Не следует прибегать к насилию, нужно действовать только разумными доводами". Карль почувствовал, что руководитель движения, Дантон, готов пойти на уступки. Несмотря на протесты толпы, в 6 часов вечера дом Марата был все же обыскан.
Друг народа скрылся. Твердость властей возымела свое действие. Кордельеры уполномочили Дантона возглавить делегацию, явиться в Национальное собрание и добиться его решения. Дистрикт в своем постановлении решительно подчеркивает, что он отнюдь не хочет оказывать вооруженного сопротивления властям: "под ружье не было поставлено ни одного лишнего человека". Собрание, ознакомившись с материалом и убедившись в том, что дело можно покончить быстро и безболезненно, обратилось к Кордельерам с декретом, требовавшим выполнения приказа об аресте. "Национальное собрание,— читаем мы в обращении,— ожидает от патриотов дистрикта Кордельеров, что они помогут выполнению приказа". В 8 часов вечера, узнав о решении Собрания, дистрикт во главе с Фабр Д'Эглантином послал делегатов к Лафайету. Дистрикт готов был подчиниться всем приказам властей. На этом дистрикт Кордельеров кончил свою "геройскую" защиту Марата.
Но победители этим не удовлетворились. 27 января начато было дело против Дантона. 17 марта был издан декрет об его аресте. Дистрикт Кордельеров в отчаянии требовал 18 марта прекратить преследования патриотов, и прежде всего Дантона.
В продолжение двух недель Париж был занят "делом Дантона". Большинство секций высказались в его защиту и только несколько из них, там, где была сильна буржуазная аристократия, как дистрикт св. Маргариты, требовали судебных мер против демагога. Все дело было, безусловно, раздуто • Байи и Лафайетом. Дантон, как мы видели, в бурные дни 22 и 23 января требовал лишь подчинения закону и пытался оказать легальное сопротивление насилию. В своей речи на собрании дистрикта 22 января 1790 года он заявил: "Господа, если бы мы следовали только нашим настроениям, то, увидя себя осажденными на нашей территории двумя тысячами вооруженных солдат, закрывших все входы и выходы, мы тотчас же вооружились бы и ответили бы силой на наси-
66
лие, имея в виду только законы войны; мы изгнали бы из нашего дистрикта солдат, которые явились сюда, чтобы преследовать нас. Но упаси меня боже, господа, чтобы я вам проповедовал подобные истины. Эти солдаты — наши братья, их слепое подчинение приказам начальства — их единственная ошибка. Вооруженные, как мы, для защиты свободы, они не предполагают, что защищают дело деспотизма. Завтра,когда они станут просвещенными патриотами, они будут страдать не меньше нас. Гражданская война была бы неизбежным последствием нашего сопротивления, и этого, только этого, добиваются наши враги, чтобы подготовить контрреволюцию. Разрушим же их подлые проекты, будем пользоваться только доводами разума..."
Дантон предложил обратиться к Национальному собранию и подчиниться любому его решению. В этом выступлении Дантона все свидетельствует о мирных намерениях либерального буржуа, даже если он вынужден в своей борьбе прибегнуть к мерам протеста. В Париже прекрасно понимали, что дело о Дантоне возбуждено по особым причинам Байи и Лафайетом, но и Дантону в конце концов оно принесло пользу. По правильному замечанию историка Луи Мадлена, "оно создало шум, необходимый Дантону, чтобы приобрести популярность". Дело было прекращено только в мае 1790 года, после того, как Национальное собрание решило вопрос об аннулировании декрета Шатле против Дантона. Но в Париже долго циркулировала и пользовалась успехом брошюра; автором ее, возможно, был сам Дантон:
"Великое слово по поводу великого дела великого Дантона, имевшее место в великом дистрикте великих Кордельеров, и о великих последствиях этого дела".
Торжествующая буржуазия в течение ближайших двух лет делала все возможное, чтобы задержать демократическое движение в Париже. Борьба Кордельеров была не началом, а последней вспышкой муниципальной революции, начавшейся 14 июля 1789 года со взятием Бастилии. Уже в январе 1790 года Дантон в самом разгаре борьбы с Коммуной вступил в ее ряды как представитель дистрикта Кордельеров. Он попал туда не без труда. Как известно, демократические дистрикты требовали императивного мандата, т. е. хотели связать своих представителей определенными обязанностями перед избирателями. В ноябре 1789 года Кордельеры установили клятву, по которой депутаты в Коммуне должны были отчитываться и могли быть отозваны в случае, если этого
67
добивались их доверители. Формула клятвы была подписана Дантоном, но только двое из пяти представителей дистрикта согласились дать эту клятву; остальные подали в отставку. Они были тотчас заменены другими. Но Коммуна аннулировала постановление Кордельеров и потребовала возвращения тех трех депутатов, которых демократический дистрикт изгнал как не желавших принести присягу.
В конце ноября эта борьба кончилась по существу победой Коммуны. По-видимому, Дантон в этой борьбе играл решающую роль. В середине января Кордельеры объявили свое представительство и в Коммуну были избраны: Дантон, Лежандр и др. 23 января 1790 года—день вступления Дантона в Коммуну. Роль его здесь почти до конца июня была ничтожной. В продолжение лета и осени 1790 года он оставался в тени и продолжал заниматься адвокатской практикой. Мы отмечали это выше. 5 февраля 1790 года он защищает господина Мансо, отстаивающего свое дворянское звание. 25 апреля он защищает требование общины об организации переправы на Роне. Он как бы стал другим "человеком". Трибун снова выступает в роли мирного буржуа. Буржуазные историки поражены этим превращением. Нас оно, конечно, удивлять не может. Дантон остался тем, чем он был, но его коллеги по Коммуне были не мало удивлены, обнаружив, что "дьявол из дистрикта Кордельеров оказался добрым дьяволом". Гракх Бабеф в одном из своих обращений к Дантону писал: "Ты спишь, Брут, а Рим — в цепях".
Адвокат Дантон ведет теперь мирную семейную жизнь зажиточного буржуа. Он постепенно богатеет, уплачивает в ближайший год свои долги,— около 60 тысяч ливров, в марте и апреле 1791 года приобретает три национальных имения за 57 тысяч ливров. Более того, 13 апреля 1791 года он покупает у г-жи Лио-де-Курсель великолепный дом на родине в Арси; сюда он приезжает на лето отдыхать. За дом заплачено около 25 тысяч ливров наличными. В Дантоне просыпаются инстинкты кулака-крестьянина. Он приобретает один земельный участок за другим. В том же 1791 году он назначает своей матери пожизненную ренту в 600 ливров и ежегодную ренту в 100 ливров своей кормилице, Маргарите Гарио. Откуда появились эти богатства? Вопрос, которым стоит заняться, это будет предметом особой главы нашей книги.
Но, как странно! Париж полон слухов о продажности Дантона! Одни говорят, что он английский шпион, другие утверждают, что он подкуплен двором, третьи,—
68
что он является агентом герцога Орлеанского, мечтавшего об низложении Людовика XVI, чтобы самому стать "королем буржуазии". Слухи упорные, они с октября 1789 года вплоть до самой смерти Дантона и позже в продолжение многих десятилетий следуют за ним как тень. Дантон вынужден оправдываться. Его защищают друзья, но сомнения не исчезают. Только спустя много десятилетий историкам удалось внести некоторую ясность в этот вопрос. Но об этом позже.
Летом 1790 года, 18 июня, жена Габриэль родила ему сына, которого полушутливо, полусерьезно в Париже звали "дофином Кордельеров". Демократы распевали патриотическую песенку: "Трепещите, тираны, министры и беспартийные (так называли партию Байи), родился новый Дантон! Трепещите! Он пойдет по стопам своего отца. Поглядите, у него на лбу печать общественного спасения. Первые слова, которые произнес он, как говорит его отец, храбрый Дантон: "Жить свободным или умереть". Мадам Дантон забыла свои страдания и ее первой заботой было украсить младенца национальной кокардой. Будьте покойны! "Господин дофин" будет лучше воспитан, чем господин королевский дофин!..".
Дистрикты в июне 1790 года были заменены 48 секциями Парижа. Кордельеры вошли в состав секции Французского театра. Дистрикт Кордельеров был преобразован в "клуб Кордельеров", или общество Друзей Прав Человека и Гражданина, где в это время подвизались Дантон, Лежандр, Марат, Фурнье-американец, Эбер, Фабр Д'Эглантин, Клоотс и другие будущие деятели Конвента. Эмблемой клуба был широко раскрытый наблюдающий глаз, а девиз — популярные слова: "Свобода, равенство, братство".
Что касается Дантона, то он одновременно состоял членом более умеренного в то время якобинского клуба.
Несомненно, что в клубе Кордельеров он играл, конечно, гораздо меньшую роль, чем в конце 1789 года в дистрикте. Правда, он продолжает бороться с Лафайетом; 29 мая на общем собрании еще не ликвидированного дистрикта Кордельеров он требует, чтобы народ перестал рабски преклоняться перед своими начальниками. "Когда мы,— гремит его голос над толпой,— имели господ, страх и надежда заставляли нас ползать у их ног. Но сегодня, когда существует только авторитет, дарованный народом, когда существуют только те, кого народ сделал великими, мы можем страшиться только закона, а наши надежды мы должны связывать только с нашей добродетелью, нашими собственными талантами".
69
Подобно всем либералам и демократам той эпохи, он выступает летом 1790 года в защиту прав солдат, и, когда в августе дворяне-офицеры, покровительствуемые буржуазной аристократией и правительством Национального собрания, с небывалой жестокостью подавили восставших солдат в Нанси, Дантон присоединился к протесту демократов. Он исходил в этом случае из тех же идей, что и в мае 1790 года, когда выступил в защиту солдат двух полков, явившихся в Париж с жалобой на скверно выпеченный хлеб, который раздавали им в казармах. Он заявил даже, что солдаты-патриоты имеют право в подобном случае призвать министров к кровавой тветственности.
2 августа 1790 года Байи был переизбран мэром Парижа 12.500 голосов из 14.010 голосовавших. Дантон, которого монархисты все еще по старой памяти называли "бешеным", получил всего 49 голосов. Это было жестокое поражение экс-председателя Кордельеров. 11 августа "активные" граждане, т. е. граждане-собственники секции Французского театра, избрали Дантона одним из трех своих представителей в Генеральный совет Коммуны. Но его кандидатура встретила решительное сопротивление в других секциях. Из 47 секций 42 высказались против его избрания. Из 96 избранных он единственный был изгнан. После этого нового поражения Дантон исчезает, о нем ничего не слышно в течение ближайших месяцев.
10 ноября 1790 года он вновь появляется у решетки Национального собрания во главе депутации парижской Коммуны, требуя отставки министров. Лафайет в своих мемуарах считает, что таков был план, организованный секретным комитетом секции во главе с Дантоном, но вряд ли это было так. Секции, и прежде всего демократическая секция Монконсей, добивавшаяся устранения министров, действовали под влиянием революционного протеста, вызванного избиением солдат и патриотов, граждан Нанси. Когда 48 секций, собравшись, решили обсудить вопрос о подаче петиции Национальному собранию, среди активных защитников предложения секции Монконсей был Дантон. Он был секретарем собрания. Возможно, что Дантон редактировал соответствующий адрес, но во всяком случае он был, как мы отмечали выше, оратором депутации Коммуны у решетки Национального собрания.
"Коммуна Парижа,—заявил он в своей речи,— больше, чем какая бы то ни было другая коммуна Франции, наблю-
70
дала за поведением министров. Эта коммуна, составленная как бы из граждан 83 департаментов, надеется выполнить в интересах всех граждан-французов свою обязанность первого стража конституции. И во имя выполнения этой задачи я выражаю мысль, дорогую всем врагам деспотизма, пожелание, которое поддержали бы все части великой государственной семьи, если бы все секции королевства имели возможность собраться так же быстро, как мы в Париже. Это требование — об отставке министров".
Дантону не давали говорить, но он продолжал энергично защищать свою точку зрения, не скупясь на весьма нелестную характеристику министров. Каждого из них он обвинял в защите деспотизма. Исключение он сделал только для Монморена: "Напрасно утверждают,— закончил Дантон,— что Коммуна Парижа не привела доказательств своим депутатам, которых она подозревает: вы недостойны общественного доверия, хотя бы потому, что вы остаетесь у власти во время процесса, который мы начали против вас".
Его речь произвела сильное впечатление. Парламентская трибуна была стихией Дантона. Он стремился к ней, его участие в демократическом движении дистриктов было только преддверием для его парламентской карьеры. Карьера эта ему пока не удавалась. В октябре-ноябре 1790 года он мечтал только о депутатском кресле в Коммуне или департаментском собрании. Под департаментским собранием Парижа, или точнее Сены, мы понимаем собрание представителей для управления делами области. Значение этого учреждения было гораздо меньше, скажем, чем значение Коммуны Парижа, и во всяком случае, чем Национального собрания. Но после ряда неудач даже звание депутата департаментского совета представляло для Дантона некоторый интерес. В октябре секция Французского театра выбрала его своим депутатом в собрание выборщиков департамента. Он встретил здесь сильную неприязнь. Все было сделано для того, чтобы не допустить его избрания. В продолжение долгого времени Дантон терпел поражение за поражением. И только в конце октября он 144 голосами был избран администратором департамента, 22-ым по счету из 36-ти. На этом посту он оставался до 7 декабря 1791 года, когда был избран заместителем прокурора Коммуны.
В департаментском совете Дантон не играл никакой роли, не имел значения и сам про себя иронически говорил: "Я за все время пребывания здесь не приобрел ни одного рекрута
71
среди департаментских ослов". Как же все-таки случилось, что после стольких неудач Дантону удалось быть избранным? Мы этого не знаем. Утверждают, что ему помог Мирабо, для которого важно было иметь в составе департаментского совета ожесточенного врага Лафайета.
Время революционных движений народных масс прошло — по крайней мере так казалось Дантону. Он приспособился к легальным условиям парламентской деятельности и прежде всего мечтал о том, чтобы добиться признания среди государственных людей буржуазии, не порывая вместе с тем своих связей с либеральной и демократической оппозицией, с теми, кто заседал в якобинском клубе и в клубе Кордельеров. О настроениях Дантона в этот период свидетельствует его письмо, написанное на имя председателя собрания департаментских выборщиков 1 февраля 1791 года. Дантон заверял в этом письме правительство, что не обманет его надежд и что будет следовать только велениям "разумной умеренности для того, чтобы пользоваться плодами нашей прекрасной революции". Дантон заверил своих коллег по департаменту, что он всем существом своим предан "нации, закону и королю" и что он все сделает для того, чтобы "оберечь конституцию".
Но его заверения помогали мало. Только в мае Дантона допустили, наконец, в число членов одной из департаментских комиссий по руководству и наблюдению за общественными учреждениями. В марте-апреле 1791 года он переносит центр своей деятельности в якобинский клуб.
Наступил 1791 год. Буржуазия как раз в этом году закончила свою деятельность по организации государства. Осенью 1791 года Национальное собрание издало конституцию, из-за которой три года назад депутаты третьего сословия вели борьбу с королем. Эта конституция не имела в виду интересов народных масс — интересов демократии. Она закрепила и оформила позиции крупных собственников, утвердила капиталистическую эксплуатацию вместо эксплуатации старого порядка. Феодальные отношения в деревне были уничтожены ровно настолько, насколько это необходимо было крупным собственникам, чтобы, приобретая земли духовенства и дворянства, самим занять прочные позиции в рядах землевладельческого класса. В городах все феодальные препятствия для развития торговли и промышленности были уничтожены ровно настолько, насколько это было необходимо в интересах крупного капитала.
72
Один из крайних либералов 1789 года, молодой Барнав, теоретик буржуазии, в своих речах дал обоснование той буржуазной контрреволюции, которая в этом 1791 году завоевывала одну позицию за другой.
"Революция,— говорил Барнав,— не может сделать больше ни шага, не подвергаясь опасности. Если на пути свободы первым следующим действием будет упразднение королевской власти, то на пути равенства первым действием, которое могло бы последовать, было бы покушение на собственность. Какую ночь 4 августа остается теперь совершить? Все должны сознавать, что общий интерес требует, чтобы революция остановилась. Те люди, которые понесли потери, должны увидеть, что заставить ее пойти назад невозможно и, следовательно, речь может идти об ее закреплении. Обновители отечества, дадим случай для торжества тем людям, которые в других странах интересовались нашей революцией! Они кричат нам: "Вы могущественны, вы умны, будьте умеренны! Этим будет завершена наша слава"...
Таков был совет победителей, но трудящиеся массы города и деревни, весь мелкий люд Франции, далеко не были удовлетворены законодательством 4 августа 1789 года, которое в лучшем случае перекрасило фасад старого порядка. Две трети нации жаловались на то, что государство "не ставит ни во что большинство", ограничиваясь звонкими обещаниями.
Обычно ссылаются на политические свободы, но в глазах демократов 1791 года эта свобода—пустой звук.
"Какое значение имеет политическая свобода для нас,— писал Марат,— которые никогда не знали ее и никогда не будут знать? Она имеет ценность лишь в глазах мыслителя, желающего научить людей, публициста, стремящегося составить себе имя, и граждан, которые не хотят над собой никакого господина. А у нас, бедных, обездоленных, совершенно нет времени на размышления". Впрочем, бедняки прекрасно размышляли и видели, что законодательство первых лет революции, даже изменив распределение налогов, "сохранило всю тяжесть их для бедняка. Хлеб, который он ест, вино, которое он пьет, ткань, в которую он одевается, обложены тяжелыми налогами". Национальные земли, земли духовенства скупала буржуазия. Крестьяне не могли ею воспользоваться.
Каково же заключение? "Все те преимущества, которые богачи находят в своих владениях под защитой наших уза-
73
конений, существуют не для нас, ив этом отношении мы остаемся столь же чужими революции, как если бы вовсе не входили в состав государства". Декларация прав человека и гражданина, таким образом, оставалась пустым звуком, тогда как конституция 1791 года оформила французское государство. Класс противостоял классу; Барнав — Марату.
Народные массы в городах и деревнях по всей территории Франции упорно сопротивлялись классовому законодательству буржуазии. Крестьянское движение было подавлено национальной гвардией городов, а забастовочное движение в промышленных центрах раздавлено тюрьмой и той же вооруженной силой. В июне 1791 года Национальное собрание под страхом штрафа и тюремного заключения запрещало рабочим образование союзов для защиты своих интересов. Социальное законодательство первых двух лет революции, которое должно было несколько ослабить нужду и уменьшить безработицу, было теперь уничтожено. С ростом нужды росло предложение рабочей силы, что было выгодно для предпринимателей,— они могли таким образом диктовать законы рабочим.
Рабочие писчебумажных фабрик, непокорные подмастерья столицы должны были платить сто ливров штрафа каждый раз, когда они уходили от хозяина, не предупредив его об этом по крайней мере за шесть недель. Репрессивных мер против рабочих требовала прежде всего Коммуна Парижа, и под ее давлением Национальное собрание 14 июня 1791 года в самый разгар политической борьбы издало закон против стачек и рабочих союзов; закон, известный под названием — "закон Ле-Шапелье". Рабочие массы в городах и городская беднота в деревнях были обезоружены. Их положение не облегчалось тем, что весной 1791 года были уничтожены таможенные преграды, началась свободная циркуляция хлеба, товаров и отменены были цехи. Старый порядок исчез, воцарилась буржуазия.
Как должны были в этих условиях действовать те слои средней буржуазии и либеральной интеллигенции, идеологи той умеренной и зажиточной части мелкой буржуазии, для которых революция была необходима? Если бы королевская власть и дворянство примирились с существующим положением дел, если бы они подчинились воле буржуа-победителей, если бы буржуазная аристократия пошла навстречу их требованиям, они нашли бы общий язык против тех народных масс, которые в статьях и афишах Марата угрожали новым
74
восстанием. Но дело обстояло иначе. Королевская власть и дворянство не желали подчиняться. Они искали лишь повода для контрреволюции. Крупная буржуазия стремилась сохранить за королевской властью те позиции, которые дали бы ей возможность оказать сопротивление народным массам. Людовик XVI вместе с Марией-Антуанеттой и всей камарильей двора упорно и настойчиво готовил нападение на революцию. Внешне король во всем выражал свое подчинение конституции, предупреждая в то же время через своих агентов европейских феодалов, чтобы они не придавали значения его заявлениям. Мария-Антуанетта требовала у своего брата, австрийского императора, выслать на помощь армии Эмигрантов 15 тысяч человек. Навстречу этой армии 20 июня 1791 года и должен был выехать король со всей своей семьей, заняв предварительно деньги для организации своего побега у парижских банкиров. Классовая борьба, назревавшая в стране уже давно, в июне — августе 1791 года прорвалась наружу. Франция стояла у порога гражданской войны. .
В этих условиях нам станет понятна деятельность Дантона и всей либеральной буржуазии в этот период. В марте 1791 года Дантон начинает "леветь". Как всякий оппортунист в политике, он сохранял позиции умеренного до того момента, пока выступления народных масс и углубление классовой борьбы не заставило его изменить эти позиции. Он вынужден был с марта-апреля 1791 года выступить в роли вождя противоправительственной оппозиции. 30 марта в клубе якобинцев Бонне-Каррер скрыл, что он назначен посланником в Льеж. Дантон обрушился на него и заявил, что Бонне-Каррер перестал быть другом свободы, потому что "он вступил в семью врага, в ряды исполнительной власти. Хвалить его могут в таком случае только рабы". Это была грозная филиппика, она встретила сопротивление со стороны большинства членов якобинского клуба и в том числе еще тогда умеренного Колло Д'Эрбуа.
Остроумные парижане распевали:
Господин Дантон, |
Громовой голос Дантона, раздававшийся с трибуны якобинского клуба, начал привлекать к себе внимание всей
75
Франции, но за этим громовым голосом не было еще пока "громового" содержания. Дантон не задевал конституции, не требовал республики. Он был весьма умерен и нападал только на королевский двор. С горечью Дантон добавлял: "По всей видимости, как это ни грустно, придется восполнить революцию".
3 апреля 1791 года неожиданно умер Мирабо. В своей речи по поводу его смерти Дантон потребовал созыва нового Законодательного собрания не позже, чем в мае будущего года. И это было весьма умеренным требованием, тем более, что Законодательное собрание начало работать гораздо раньше, чем того "требовал" Дантон. Когда 18 апреля 1791 года Людовик XVI сделал первую попытку сбежать в Сен-Клу, Дантон, по-видимому, сыграл некоторую роль в сопротивлении, оказанном этому бегству со стороны батальона Кордельеров. А вечером того же дня он ограничился мягким протестом в якобинском клубе; извиняя народ, он категорически отвергал свою ответственность за насилие над королем. Более того, он вынужден был по настоятельному требованию департаментского совета 7 мая 1791 года подписать заявление, что Лафайет и мэр Парижа Байи неповинны в каком бы то ни было покушении на народные массы, хотя всем было известно, что они предпринимали решительные шаги для разгрома народного движения.
Наступили июньско-июльские дна 1791 года. Король, как мы говорили выше, готов был к бегству. Его проект не мог оставаться в тайне; слишком уж шумны были приготовления. Марат мог задолго до бегства короля, со слов возлюбленного королевской прачки, оповестить парижан о плане бегства. Впрочем, о плане знали Байи и Лафайет, но ничего не предприняли. Смешно читать теперь описание этого бегства. Королевская семья должна была выехать в огромной, специально построенной карете, которая не могла не обратить на себя внимания всех граждан. Две кареты с девятью седоками, одиннадцать лошадей, трое курьеров в новых ярко-желтых куртках — один на козлах, а другой скачет галопом у дверцы кареты, третий — мчится впереди для заготовки новых лошадей. "Вот картина, которую созерцали тысячи настороженных людей, испуганных одной возможностью бегства короля по дороге, по которой бродил призрак эмиграции. Созерцали и как бы не замечали ее" (Л. Блан).
Так совершилось "тайное" бегство короля из Парижа. Парижан не смутил отъезд. В конце концов все были им до-
76
вольны. Дворяне и попы надеялись, что король вернется вскоре во главе иноземных войск и раздавит революцию. Некоторые либеральные буржуа, к которым примыкал Дантон, надеялись, что бегство короля поможет им уничтожить аристократическую конституцию. Но все они боялись одного: не послужит ли бегство короля поводом для новой революции, для нового народного восстания? Эта боязнь глубоко проникала в сознание буржуа.
Могли ли, однако, демократы якобинского клуба и клуба Кордельеров отнестись безразлично к благоприятной политической ситуации? Не должны ли они были поспешить воспользоваться моментом, чтобы добиться уступок от Национального собрания? Когда Барнав в якобинском клубе 21 июня заявил: "Все раздоры забыты, все патриоты слились воедино. Национальное собрание — вот наш руководитель. Конституция — вот объединяющий нас клич",— Робеспьер в ответ выступил с подробным разоблачением королевского заговора, заговора контрреволюционеров — министров и Национального собрания, "того собрания, которое готово ввести граждан в заблуждение, доказывая, что король неповинен в своем бегстве, что его заставили бежать". Речь Робеспьера была встречена в якобинском клубе с энтузиазмом. Дантон присоединился к общему мнению. 21 июня вечером, проходя мимо сада Тюильри среди толпы, он услышал голос, обвинявший Лафайета в предательстве: "Своей головой он должен ответить за бегство короля",— говорил неизвестный. Дантон обернулся и обратился к народу: "Вы правы! Все ваши руководители—предатели и вас обманывают". Со всех сторон раздались приветствия: "Да здравствует Дантон! Наш батюшка Дантон!"
В якобинском клубе Дантон решительно потребовал не допускать в свои ряды предателей-министров и членов Национального собрания. Он снова и снова потребовал привлечения Лафайета к ответственности как прямого виновника бегства короля. "Необходимо,— сказал Дантон,— принять решительные меры, чтобы спасти государство". 23 июня при обсуждении вопроса, что будет делать Национальное собрание в случае возвращения короля, он заявил:
"Человек, носящий звание французского короля, поклялся охранять конституцию, и после этого — бежал: я с удивлением здесь слышу, что он до сих пор не лишен своей короны.
77
Этот человек, носящий звание короля французов, подписал документ, в котором он объявляет, что постарается изыскать средства для уничтожения конституции. Национальное собрание должно употребить все свои силы для охраны общественной безопасности.
Необходимо обнародовать во всеобщее сведение названный документ. Если король не откажется признать подлинность этого документа, то он преступник; в противном случае его придется считать слабоумным. Но, имея перед собой альтернативу,— считать короля преступником или безумным,— мне кажется, нам придется предпочесть последнее; иначе мы рискуем совершить величайшую ошибку перед лицом всего мира. Человек, носивший королевский титул, не может быть королем с того момента, когда он признан слабоумным, и нам необходим сейчас не регент, а опекунский совет.
Этот совет не может быть избран из членов законодательного корпуса. Надо созвать собрание по департаментам для избрания выборщиков, а последние, в свою очередь, изберут десять или двенадцать лиц, которые войдут в этот совет.
Члены совета, подобно членам Законодательного собрания, должны переизбираться каждые два года".
Практические предложения Дантона были весьма умеренными. Вероятно, он был солидарен с писателем Лакло, автором нашумевшей книги "Опасные связи", имея в виду, что совет в 10—12 человек, избранный департаментами, будет возглавляем герцогом Орлеанским, "королем буржуазии". Орлеанизм в эти годы не был только, как до сих пор изображают буржуазные историки, программой оплаченных агентов герцога Орлеанского. Это была политическая программа части либеральной буржуазии разочарованной в монархии, но не желающей республики, той самой буржуазии, которая мечтала о правительстве "золотой середины", чей идеал был осуществлен гораздо позже, после июльской революции 1830 года. Дантон в конце 1791 года разделял орлеанские иллюзии. Это не подлежит сомнению даже в том случае, если вопрос о том, состоял ли он платным агентом герцога Орлеанского, подобно Лакло, будет разрешен отрицательно. Грозные речи Дантона в якобинском клубе против короля не имели ничего общего с тем призывом Кордельеров к тираноубийству, который в это время был широко распространен в Париже.
78
Король, как известно, был схвачен по дороге к границе, в местечке Варенн, благодаря инициативе местных демократов во главе с почтмейстером Друэ. С позором беглецы возвращались в Париж. На стенах столицы были расклеены плакаты: "Кто станет рукоплескать королю, тот будет бит палками, кто его оскорбит, тот будет повешен". Народ встретил короля гробовым молчанием. Национальная гвардия держала ружья наперевес, как в день траура. Что же будет делать дальше народ? Останется ли все по-старому, или угрозы демократов будут осуществлены? Национальное собрание знало, что предпринять; оно собиралось с силами, чтобы раздавить всякое сопротивление. Требование республики не было всеобщим. Его поддерживали только отдельные представители демократов. 10 июля Бриссо в якобинском клубе произнес яркую речь против монархии. "Людовик XVI должен быть судим. Что касается вопроса, какая польза от конституционного монарха, от монарха-автомата, то всем, глубоко уверенным в этой пользе, следовало бы по крайней мере подумать об ее удешевлении и взять в пример египтян, которые, признавая царскую власть делом хорошим, но царей — вредными, заменили их камнем. Или вот еще пример шейхов, которые кладут на трон Коран и саблю, и живут себе республиканцами: во всяком случае это было бы средством сокращения цивильного листа". Как читатель видит, Бриссо в этой почему-то названной историками "республиканской" речи готов согласиться на замену короля, сохраняя, однако, королевскую власть. Для всей группы демократов-оппортунистов, для Дантона, Бриссо и др., речь шла, повторяем, о замене Людовика XVI "конституционным королем".
13 июля Дантон в якобинском клубе произнес грозную речь, но и он отнюдь не настаивал на республике. Дантон гремел: "Никогда короли по доброй воле не вели переговоров с народами, желающими восстановить свою свободу... Бояться иностранных держав! Но не следует ли больше опасаться последствий, если народ доверит свое правление в руки открытых врагов?" Он закончил свою речь под гром аплодисментов: "Пусть Национальное собрание трепещет! Нация, возрожденная к свободе, напоминает легендарного героя, который раздавил змей, несущих ему гибель. Он закончит все свои работы только тогда, когда уничтожит врагов!"
Но Национальное собрание, следуя советам Барнава, выгородило Людовика XVI. К суду были привлечены только те, кто содействовал его побегу. 15 июля 1791 года в клубе яко-
79
бинцев Лакло предложил подать петицию в Национальное собрание не меньше, чем с 10 миллионами подписей. "Пусть тогда собрание утверждает, что те, кто желают низложения короля — бунтари". Дантон решительно поддержал это требование. "Да,— говорил он,— я люблю мир, но не мир рабов. Что такое право петиции, если не право выражать свое мнение? Чем мы обязаны в отношении декретов? К ним мы должны относиться с почтением и подчиняться. Но никто не может нам воспретить в петиции высказать свое отношение к тому или другому декрету". Так осторожно Дантон подходил к вопросу о борьбе с Национальным собранием и королевской властью. Более того, он требовал защиты конституции от Национального собрания. "Если у нас есть энергия, докажем ее. Аристократы Национального собрания показали, что они не желают конституции, так как они протестовали против нее... Почему же в таком случае нас могут считать виновными за то, что мы посмели высказать свое суждение открыто и энергично?"
Практически эта дискуссия означала для буржуа-демократов — Бриссо, Лакло, Дантона — необходимость немедленно составить петицию и во главе подписавших ее объявить о низложении королевской власти Людовика XVI. 16 июля в залу якобинского клуба ворвалась толпа в несколько тысяч человек. Возможно, что это нашествие было заранее подготовлено. Бриссо "заставили" писать петицию. Он желал только одного, чтобы "воля народа" выразилась в требовании "конституционных мероприятий" и освободилось бы место для нового кандидата в короли, удобного буржуазии. Вот текст петиции:
"Нижеподписавшиеся французы, члены державного народа, принимая во внимание, что по вопросам, с которыми связано общественное благо, народ имеет право выражать свои желания для осведомления и руководства своих уполномоченных;
что никогда еще не представлялось вопросов более важных, чем вопрос, касающийся побега короля;
что в изданном 15 июля декрете не содержится никакого распоряжения относительно Людовика XVI;
что во исполнение этого декрета весьма важно быстро сделать постановление об участи этого человека;
что основою решения должны послужить его поступки;
что его клятвопреступление, побег и протест равносильны формальному отречению от престола;
80
что Национальное собрание судило его, захватив исполнительную власть, приостановив действие королевской власти и содержа его под арестом;
что новые обещания со стороны Людовика XVI отнюдь не представляли бы достаточной гарантии против нового заговора;
что, наконец, величеству нации, а также и ее интересам было бы противно вверять отныне бразды правления клятвопреступнику, изменнику и беглецу;
требуют формально и категорически, чтобы Национальное собрание, именем нации приняло отречение, заявленное Людовиком XVI 21 июня, и озаботилось замещением его всеми конституционными средствами;
нижеподписавшиеся заявляют, что они никогда не признают Людовика XVI своим королем, если только большинство нации не выразит желания, противного настоящей петиции".
Дантон мог быть доволен. Бриссо изложил их общую точку зрения. 16 июля в 10 часов утра на Марсовом поле 500 человек, среди них — Лежандр, Бриссо, Дантон,—провозгласили требование о низложении короля. Петицию с высоты специально воздвигнутого алтаря прочел Дантон, одетый в серое платье. Громовой голос трибуна, весь его вид произвели сильное впечатление на толпу. Она с энтузиазмом встретила его появление и провожала его криками восторга. Дантон считал, что на этом по существу его задача выполнена. Народ заявил энергично свое требование, но не вступил на путь бунта... Иным было настроение народных масс в парижских предместьях.
Марат, провозгласивший программу народного восстания, явно ошибался, когда предлагал Дантона в диктаторы. Это стало очевидным назавтра — 17 июля.
Огромные толпы народа во главе с Кордельерами еще 16 июля ожидали на Марсовом поле, что вскоре будет принесена из якобинского клуба петиция для подписей. Но когда эта петиция была прочитана и народ узнал, что Людовика XVI решили устранить "законными средствами", поднялся невероятный шум. Петиция была взята назад, ее печатание приостановлено. 17 июля толпы парижан стремились к Марсову полю, не зная, что петиции якобинского клуба со вчерашнего дня больше не существует. Внезапно раздался крик: "Нас предали". Какой-то юноша обнаружил под алтарем
81
двух человек, а около них провизию и вино. Толпа решила, что это шпионы, специально подосланные с бочонком пороха для того-, чтобы взорвать алтарь отечества, толпа пришла в возбуждение. Над шпионами был тотчас же учинен самосуд.
Слух о событии распространялся по всему Парижу. Марсово поле напоминало бурное море. Совет Коммуны, узнав об этом, вспомнил о военном законе. Лафайет во главе отрядов национальной гвардии поспешил на место происшествия. Марсово поле в два часа дня, в этот прекрасный летний день, представляло собой веселое зрелище. Несмотря на свое возбуждение, безоружная толпа как будто решила ничего не предпринимать. Правда, в толпе можно было встретить немало республиканцев: Моморо, Шометта, Анрио, Эбера, Робера,— но все они хранили мирный вид. Среди толпы не было ни Марата, ни Дантона, ни Камилла Демулена. Тогда-то и появился гонец из клуба якобинцев, и тут же, на месте, на алтаре отечества, 17 июля третьего года свободы решено было написать новую петицию, петицию республиканцев, подписанную отдельными демократами. Петиция требовала: объявить Людовика XVI преступником, принять его отречение и созвать новое учредительное собрание для суда над королем.
Но развязка близилась. Муниципальные власти во главе с Байи решили положить конец народному движению. В 5 часов вечера было объявлено военное положение, в половине шестого над Ратушей уже развивался красный флаг — символ подавления бунта. Раздался барабанный бой. К Марсову полю из разных кварталов Парижа выступили батальоны. Решено было оцепить Марсово поле. Толпа не понимала, что ее ждет. В рядах национальной гвардии шел Байи, ведший за собой отряд одетых в военные мундиры парикмахеров. Они-то и несли красный флаг, причем спрятали его так, чтобы он не был виден толпе безоружных людей. Раздались крики: "Долой штыки!" Байи приказал стрелять. В толпе все еще успокаивали друг друга: "Стреляют холостыми зарядами". Но рабочие предместий ошибались. Залп бил в цель, и когда рассеялся дым, "алтарь отечества" был весь в крови. Трудно сказать, сколько было пострадавших. Одни современники называют цифру в 200 человек, другие—2000. Совет Коммуны утверждал, что жертв было всего 24. Марат доказывал, что много трупов было брошено в Сену.
82
Но среди толпы на Марсовом поле мы тщетно будем искать вождей якобинского клуба: Дантон вместе с Фрероном и Камиллом Демуленом уехали за город, в Фонтсне-су-Буа и спокойно сидели за столиком кафе, ожидая известий. Впрочем, они не имели никакого политического отношения к народному выступлению 17 июля. Стоит ли в таком случае всерьез принимать заверения Фрерона, опубликованные в его газете 15 июля: "Кто не умеет умирать, тот не достоия быть свободным!"
Национальная гвардия, возвращаясь с Марсова поля, издевалась и оскорбляла якобинский клуб. Реакция началась на следующий день. 18 июля Байи от имени Коммуны опубликовал с трибуны Национального собрания во всеобщее сведение: "Совершены были преступления и был приведен в действие закон. Смеем уверить вас, что это было необходимо". Национальное собрание согласилось с этим утверждением Байи; срочно были приняты меры для энергичного преследования бунтовщиков.
Повторилась история декабря-января прошлого года. Из "дела Марата" выросло "дело Дантона". И хотя трибун заявлял позже, что его "участие в составлении трагически-знаменитой петиции химерично", ему пришлось скрываться. О том, что его собираются арестовать, он был предупрежден своим близким другом, конституционалистом Александром Ламетом. Они оказывали друг другу, как мы увидим позже, немало услуг.
26 июля 1791 года Дантон уже у себя на родине, в Арси-сюр-Об. В первые дни он скрывался в деревне у своего родственника, позже в Арси у своего друга Куртуа. Здесь, если верить современникам, Дантон продолжал вести жизнь мирного буржуа. Он предоставил своим друзьям право защищать свое доброе имя. Куртуа отправил статью в журнал Бриссо с апологией Дантона. "Смелый, славный Дантон,— писал он,— предпочитает жизнь в пустыне пребыванию вместе с теми, для кого слово "республика" стало смертельным оскорблением". Возможно, но кажется странным и неясным до сих пор, почему правительство, получавшее подробные донесения о его пребывании в Арси, ничего не предпринимало для его ареста. 29 июля агент суда Шатле доносил из Арси в Париж, что Дантон в своем родном городе пользуется симпатиями черни и потребуется немало сил, чтобы задержать Дантона. "Не следует ли,— спрашивал агент,— вызвать отряд из Труа?"
83
Дантона, однако, оставили в покое. Он уехал из Арси в Труа, а спустя некоторое время отправился со своим родственником в Англию для торговых операций, намереваясь впоследствии открыть на имя своих близких прядильню в Арси. О его пребывании в Лондоне в августе 1791 года мы ничего не знаем. В этот период он не был связан с английскими демократами и его имя оставалось для них неизвестным. Во Францию он вернулся не позже 9 сентября. 10 сентабря о нем уже сообщают в своих письмах современники. Что дало возможность Дантону безнаказанно вернуться? Возможно, то, что секция Французского театра вновь назначила его выборщиком избирательного собрания Парижа для выборов нового парламента. Возможно, также и то, что повсюду был распространен слух об амнистии. А может быть, имели основание обвинения Дантона в его связи с правительством? Но об этом дальше.
Так или иначе, но 12 сентября он появился в якобинском клубе и встречен был аплодисментами. Дантон защищал здесь па заседании 14 сентября свое право участвовать в выборах Законодательного собрания. Тем более, что 13-го была объявлена амнистия. "Дело Дантона" было прекращено, но попытки попасть в парламент не удались. При выборах в Законодательное собрание он получил всего несколько десятков голосов. Париж послал в Собрание умеренных либералов. Правда, среди них были: Бриссо, Кондорсе и Эро де Сешель. Но это было ничтожное меньшинство. Дантону пришлось искать других возможностей для своей политической карьеры.
Мэр Парижа, Байи, ушел в отставку, его заменил Петион. Но возможности открылись для Дантона при перевыборах прокуратуры Коммуны. На пост прокурора 2 сентября был избран не Дантон, а Манюэль. Но нужны были заместители прокурора. На это место 7 декабря 1791 года был избран Дантон. Прокурор и его заместители должны были защищать интересы Коммуны. Ни одно мероприятие Коммуны не могло быть проведено в жизнь без участия прокурора и его заместителей. Они были ораторами Коммуны. Увы, Манюэль решил твердо сам заниматься своим делом! Так же поступил и его первый заместитель — Демюссо. Дантону оставалось мало дела. Это была только синекура, но избрание Дантона было встречено демократами Парижа восторженно.
Дантона все это не обескуражило. Он приступил к исполнению своих обязанностей в январе 1792 года и начал с
84
политической декларации, излагавшей его программу на ближайшие месяцы.
"Я занимаю свое место среди вас,— говорил он,— потому что таково желание друзей свободы и конституции. Я делаю это с тем большим основанием, что в момент, когда отечеству со всех сторон угрожает опасность, нельзя отказаться от поста, связанного с опасностями часового... Париж, как вся Франция, состоит из трех классов людей. Одни являются врагами всякой свободы, всякого равенства, всякой конституции. Они заслужили все свои беды... О них я не буду говорить, с ними я буду драться не на жизнь, а на смерть. Другой класс — это избранные друзья, это сотрудники и самая прочная опора нашей святой революции. Это они настояли на том, чтобы я был здесь. Мне нечего о них говорить. Они будут судить меня по моим заслугам. Я никогда не обману их надежд. Третий класс людей, весьма многочисленный и неплохо настроенный, хочет свободы, но боится опасностей... К этому классу граждан, который я уважаю... я обязан как представитель народа обратиться с декларацией своих политических принципов, с изложением своего кредо. Природа дала мне атлетические формы и физиономию суровую, как свобода. Я имел счастье родиться не из среды привилегированной расы... Я сохранил своим трудом, создав свое гражданское положение, всю свою природную силу, не переставая ни на одну минуту сохранять ни в моей личной жизни, ни в моей профессии, которую я избрал, хладнокровие разума, пылкую душу и твердость характера".
После такой, весьма нескромной, в духе буржуа XVIII века личной самохарактеристики Дантон продолжал: "Я был избран, чтобы бороться за сохранение конституции, за исполнение законов, утвержденных народом. Великолепно! Я исполню свои клятвы; я выполню свои обязанности. Все свои силы я отдам на защиту конституции, только конституции, потому что это означает защищать свободу, равенство и народ". Настаивая на защите конституционных законов, Дантон вместе с тем заявил, что король предан конституции и, следовательно, охрана его власти является одной из основных задач революции. "Нации,— говорил он,— никогда не меняют своих правительств прежде, чем насилие не побуждает их к этому. Конституционная монархия во Франции будет существовать гораздо дольше, чем королевство деспотическое. Не философы, творцы систем, колеблят историю, а льстецы королей, те, кто тиранизирует их име-
85
нем, порабощая народ. Вот кто побуждает стремиться к изменению правительства, больше чем филантропы, проповедующие идеи абсолютной свободы".
Эту умеренную декларацию трибун закончил следующим торжественным обещанием: "Каковы бы ни были мои индивидуальные мнения по поводу ревизии конституции, каковы бы ни были мои мнения о вещах и людях, в настоящее время, когда эта конституция принята, я готов призвать гибель на голову всякого, кто подымет свою святотатственную руку на борьбу с нею, будь это мой брат, мой друг и даже мой сын. Таковы мои чувства". Прошло всего несколько месяцев, и трибун в августе 1792 года также торжественно давал клятву республике. Но в этом была не личная вина Дантона, а вина либерального буржуа, который подымается и опускается вместе с подъемом и падением революционной волны.
Буржуа свою личную жизнь строил вне зависимости от политических событий. 12 сентября Дантон сменил свою скромную квартиру на более комфортабельную в том же доме. В октябре и ноябре 1791 года он увеличил свое имение на родине, купив участок национальных земель примерно за 3160 ливров, присоединив его к своим прежним владениям. Дантон готов был использовать любой перерыв в своих политических делах, чтобы заняться хозяйством. В Арси он провел три месяца (от 14 сентября до 14 декабря) 1791 года. Он возвращался сюда неоднократно, и даже в 1792 году, накануне новой революции 10 августа, революции, уничтожившей монархию во Франции. В своей новой квартире буржуа чувствовал себя счастливым, когда Габриэль 2 февраля 1792 года родила ему второго ребенка.
Ткач Армонвиль в это время в Реймсе вел другую жизнь со своими боевыми товарищами. Не допущенные в свое время на заседание делегатов третьего сословия, рабочие предместий, ткачи и чесальщики, несмотря на протесты, были попросту выброшены за дверь. В марте 1789 года они разграбили лавки, трактиры и гостиницы буржуа, захватили обоз с хлебом и ворвались на собрание третьего сословия, подтверждая свои требования. Их восстание было подавлено адвокатом Вилларом, начальником полиции, депутатом третьего сословия. Но движение реймских рабочих не прекратилось. В мае и июне, октябре и ноябре 1791 года они выступили со своими требованиями в защиту революции и интересов плебейских масс. Они протестовали против своего исключение из рядов активных граждан при выборах Законодатель-
86
ного собрания осенью 1791 года. 6 октября они объявили стачку на предприятии чесальщика Вигура, установившего слишком низкую заработную плату. 9 марта 1792 года, тогда, когда Дантон клялся в верности конституции, рабочие Реймса преследовали фабриканта, муниципального чиновника Жольтруа, сорвав с него шарф за то, что он непочтительно отозвался о рабочих.
Армонвиль принимал деятельное участие в выступлении против Жольтруа. В народных клубах предместий Реймса Армонвиль разъяснял беднякам, почему революция их обманула. Эти заседания не носили организованного характера. Они многим отличались от заседаний якобинского клуба, но в истории революции они сыграли не меньшую роль. Пролетарии, группировавшиеся вокруг Армонвиля, образовали свое общество в клубе миноритов; он до сих пор мало известен историкам. Но Армонвиль был популярен среди рабочих, ремесленников и мелких лавочников Реймса. Народ приветствовал его и его друзей, ткачей из Высокого города, одетых в красные колпаки, армию санкюлотов грядущих восстаний. Их ненавидела только буржуазия богатых кварталов Реймса.
Так протекала жизнь Дантона и Армонвиля до 1792 года.
87