ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА --[ Мемуары ]-- Федерико Ж. Записки испанского юноши

Это записки одного из тех безгранично храбрых юношей, кто еще два года назад был так неопытен в военном деле.

Жос Федерико повествует с горячей и веселой искренностью о том, как себя чувствовали эти смелые, но наивные юноши в первые дни мятежа и позже.

Сначала они представляли себе то, что начиналось, как «игру с охотничьими: ружьями и револьверами, к которой они привыкли в стычках с полицией», а началась современная война, о которой испанские юноши имели представление только по фильмам и по книгам Барбюса и Ремарка.

С гордостью они отдавали жизнь за испанскую землю, но, отдав жизнь слишком легко, из-за неопытности, они теряли и землю.

Дальше Федерико рассказывает о том, как учились испанские юноши и росли, отражая удары международного фашизма.

И вот... «Сейчас, после двух лет войны, мы остались антимилитаристами и ненавидим войну еще больше. Но мы горды тем, что мы — солдаты!

Мы глубоко любим нашу Народную армию! Мы глубоко любим Красную армию Советского Союза! Мы хотим военной дисциплины и единого командования, мы хотим беспрекословно подчиняться приказам способных и решительных командиров...

Мы готовы скорее быть раздавленными в траншее германским железом, чем уступить пядь нашей земли иностранному захватчику!

Все это потому, что мы знаем: силами нашей Народной армии мы покончим с фашизмом на нашей земле, покончим с войной и заживем в мире, работая с песней на устах, шутя и играя с девушками, обжигая кожу на пляжах и занимаясь спортом...» [4]

Значительный интерес представляют рассказы Федерико о том, какая тяга к единству была у молодежи и как великая идея единства стала силой, овладевая массами. Автор — сам активный участник революционного движения молодежи. Он рассказывает факты и сцены, которые сам наблюдал. Он обладает отличной наблюдательностью и превосходной памятью и, кроме того, испанским вкусом к живому, остроумному рассказу. Поэтому в его книге молодая история революционного движения испанской молодежи возникает цепью ярких эпизодов, характерных для каждого периода.

7 января 1939 года исполнилось 35 лет социалистического движения молодежи Испании, считая с того дня, когда басконец Томас Меабе учредил в Бильбао Союз социалистической молодежи.

Однако далеко не все годы с тех пор молодежь получала настоящее революционное воспитание. Учение Маркса преподносилось членам союза его опекунами-реформистами в извращенном виде. В 1921 году из союза ушли целые группы наиболее революционной и сознательной молодежи и учредили испанский комсомол.

Условия для развития комсомольской работы были очень трудны еще в течение многих лет. Реакционные организации стремились разрознить молодежь. Кроме социалистического союза и комсомола, среди молодежи работала католическая церковь, располагающая могучими средствами. Студенты объединились в федерацию ФУЭ — союз учащихся высших и средних школ. Но ФУЭ, как и другие мелкобуржуазные организации молодежи, не имела никакой четкой революционной программы.

Анархисты занялись уловлением молодых душ через организацию «Хувентуд Либертария». Анархисты противопоставляли революционной строгости комсомола соблазнительную легкость «абсолютной свободы».

Революционная страстность, характерная для комсомола и еще усиленная национальной испанской пылкостью, — эта прекрасная черта, к сожалению, сопровождалась столь присущей юности нетерпимостью.

Федерико рассказывает случай в начале мятежа, когда анархисты не хотели даже допустить комсомольцев драться в их рядах! Но зато, когда сторонам удавалось удержать горячность и неуместный дух соперничества, чтобы провести сообща какое-нибудь делю, — успех соединенных [5] усилий восхищал всех участников и являлся лучшей агитацией за дальнейшее единство. Среди молодежи, стремящейся к революционному действию, росла и крепла жажда единства.

В ряде интересных эпизодов Федерико показывает, как накапливались элементы сближения в массах молодежи, искусственно разобщенной.

Конечно, объединение самотеком никогда бы не состоялось, но VI конгресс КИМ, обогатившись опытом масс и мудро направляемый рулевым Коминтерна тов. Димитровым, решительно провозгласил, что он «будет всемерно поддерживать движение молодежи любой страны против фашизма и войны» и «установление постоянного международного сотрудничества прогрессивной молодежи»{1}.

С этого момента комсомол поставил во главу своей работы борьбу за единство и на это устремил всю революционную страстность своих организаций.

Огромное впечатление на молодежь Испании произвело письмо тов. Димитрова к трудящимся Испании в ноябре 1935 года. Федерико приводит отрывки из писем соцмольцев. Под влиянием слов Димитрова «события соединили молодых социалистов и коммунистов, которые почувствовали, что они братья в борьбе за общее дело».

1 апреля 1936 года в Мадриде и других городах на массовых собраниях с большим торжеством был создан Объединенный союз социалистической молодежи Испании. Мятеж фашистских генералов и начавшаяся война разоблачили саботажников, мешавших объединению. Троцкистская агентура фашизма была уличена и изгнана из рядов объединенной молодежи. Делегатам объединительного республиканского съезда пришлось встретиться уже не в зале заседаний, а на полях сражений. Героическая защита родины от иностранного и отечественного фашизма скрепила — вместо резолюций — революционное единство.

Все эти замечательные события читатель увидит в живых образах юношей и девушек в книге Федерико.

Капитан Федерико был ранен в один из драматических моментов войны.

Он писал свою книгу в Москве, находясь на излечении. [6] Он начал писать ее потому, что для него было невыносимо почувствовать себя совсем выбывшим из рядов действующей антифашистской армии, и книга оказалась наполнена страстью и огнем сражений.

Книга осталась недописанной, потому что автор выздоровел и немедленно поспешил обратно — на фронт. Сейчас он продолжает борьбу — оружием.

Он хотел написать еще об очень многом. О разоблачении гнилой политики Ларго Кабальеро, о двух молодежных добровольческих дивизиях, поднявшихся в несколько дней по зову республики, о девушках на оборонных заводах и о стахановском движении, о том, как народная революция осуществила мечты молодежи о культуре и как был создан антифашистский Альянс всего молодого поколения испанского народа.

Когда он оставил работу над книгой и собрался уехать, он пришел в издательство проститься и попросил принести за него извинения советской молодежи по поводу того, что он не успел написать...

— Счастливого пути, товарищ Федерико! Когда же мы увидимся снова?

— О, очень скоро! — воскликнул товарищ Федерико с жизнерадостной улыбкой.

Революционный путь испанской молодежи

Накануне революции

Молодое поколение Испании, которое сегодня защищает от фашистских интервентов свободную землю своей страны, в 1930–1931 годах в известной степени находилось еще под влиянием буржуазии, помещиков и церкви.

Это были последние годы диктатуры генерала Примо де Ривера. Испанский народ был охвачен революционным движением. Брожение было всеобщим. Порабощенный народ не хотел больше терпеть голод, покорно ждать медленной смерти, в то время как его поработители захлебывались в разврате и преступлениях.

Материальное положение рабочей молодежи в эти годы было особенно плачевным.

Я хорошо помню, например, ребят, работавших у мадридского продавца угля Переса Сафара. У него было несколько складов. Молодые рабочие — их было больше тридцати человек — грузили и разгружали уголь. Они работали каждый день от десяти до двенадцати часов, получая 75 сентимо в день (на эти деньги можно было купить тогда одну коробку папирос).

Очень редко молодой рабочий имел возможность пойти в театр даже на плохое место. По воскресеньям цены на места в театрах и в кино повышались. Чтобы угостить в праздничный день свою невесту стаканом пива — у какого парня нет любимой девушки? — он должен был в течение всей недели копить по сентимо. Если его подруга даже имела работу, то зарабатывала очень мало и все отдавала семье, чтобы дома не голодали. Женитьба была [8] настоящей проблемой для молодого человека. На что купить мебель? Как платить За комнату?.. Интересно, что диктатор Примо де Ривера ввел налог на холостяков. С известного возраста холостяки должны были платить специальный, пропорциональный заработку, налог.

Для рабочего парня иметь свой домашний очаг было недоступно.

Я знал среди рабочих мебельной фабрики в Сарагоссе 10 юношей, которым было лет по восемнадцати. Они уже больше двух лет работали на фабрике, но все еще ходили в «учениках», не получая ни сентимо, хотя они часто выполняли работу квалифицированных рабочих. Когда я спросил, почему они не подают жалобу в суд, один ответил мне:

— Попробуй! Вот Хозе пожаловался. Назавтра же хозяин выкинул и его, и его отца и брата. Они до сих пор без работы — и дома ни шиша...

Нет сомнения, что это положение толкало рабочую молодежь на борьбу за демократическую республику.

Положение крестьянской молодежи было совершенно безвыходным. Земля принадлежала кучке аристократов-помещиков, со зверской жестокостью угнетавших крестьян. В некоторых областях, как Эстремадура и Андалузия, крестьяне питались желудями, которыми помещики кормили свиней. Впрочем, питаться за счет свиней было не так просто. Гражданская гвардия, охранявшая помещичьи имения, безжалостно охотилась за голодными крестьянами, искавшими жолудей в дубовых рощах, которые принадлежали, конечно, помещикам. В буржуазных газетах нередко можно было видеть напечатанные крупным шрифтом заголовки: «Гражданский гвардеец убил преступника, воровавшего жолуди», «Арестовано несколько воров за кражу жолудей в лесу»...

На пезету мало что можно было купить. В ней — сто сентимо. Маленькая коробка сардинок, составляющих в Испании массовый продукт питания, стоила 50 сентимо. Килограмм хлеба также стоил 50 сентимо. Полкилограмма наиболее дешевого мяса стоило 2 пезеты. В самых дешевых городских кинематографах даже за наихудшие места надо было платить не меньше, чем 40 сентимо. Коробка спичек стоила 5 сентимо. Любая книга в 200 страниц стоила 4 пезеты, а если она была в переплете или имела иллюстрации, то гораздо больше. [9]

Среди молодежи не многие были грамотны. Школ было мало, библиотек — никаких. Молодежь не имела никаких политических прав. Всякое проявление политических идей жестоко преследовалось. Хуже всего было для молодого крестьянина, когда узнавали, что он социалист или коммунист. Гражданские гвардейцы избивали его. Он нигде не мог найти работу.

Сержант Народной армии, молодой крестьянин Хуан Гонсалес, рассказывал:

— Родом я из Кордовской провинции. В 1930 году я был единственным комсомольцем в деревне. Я работал конюхом у богатого землевладельца. День и ночь я был занят: давал корм лошадям и мулам, чистил конюшни, чинил сбрую. Я получал только одну пезету двадцать пять сентимо в день. Несмотря на это, я работал с охотой. Мне нравилось, когда лошади и мулы были в теле и чисты, когда они хорошо ели. Я любил их. Мне казалось, что единственной настоящей скотиной там был только хозяин.

Однажды хозяин сказал мне:

— Я узнал, что ты коммунист. Мне таких не надо.

Потом он заявил моему отцу:

— Диэго, твой сын — коммунист. Очень жаль, но работы у меня для тебя больше нет.

Отец пришел домой и избил меня. Через несколько дней в деревне украли курицу. Гражданский гвардеец арестовал меня и ударил так, что у меня ребра затрещали.

— Где курица, паршивый коммунист? — кричали мне гвардейцы. — Скажи, а то убьем...

У меня была невеста. Однажды вечером она мне сказала:

— Смотри, Хуан. Мои подруги не разговаривают со мной с тех пор, как узнали, что я твоя невеста. Я знаю, что коммунизм — очень хорошая вещь, но почему обязательно быть коммунистом именно тебе? Мир уж так устроен, и ничего не поделаешь. Помещики очень богаты, у них — гражданская гвардия, судьи... Если бы ты был хоть республиканцем! Это еще ничего...

Все показывали на меня пальцем, как на редкого зверя.

И все же, несмотря на политические преследования и культурную отсталость, уже тогда в деревне было много организаций комсомола и соцмола. Были деревни, где [10] эти организации, созданные до диктатуры Примо де Ривера, позднее существовали нелегально вплоть до самого провозглашения республики. Крепко спаянные многочисленные группы крестьянской молодежи со всей энергией работали, чтоб сокрушить монархию. Но организации молодежи — комсомол и соцмол — были резко разобщены друг от друга.

Комсомол искал контакта с соцмолом. Последний под влиянием социалистической партии избегал этого контакта.

Были, однако, случаи, когда комсомольцы и молодые социалисты превосходно понимали друг друга. Таких случаев было мало, но они оказывали влияние на процесс объединения, охвативший позже обе организации и закончившийся слиянием их в 1936 году.

Вот один такой случай.

В первые дни декабря 1930 года группа комсомольцев, работавших в крупной мадридской типографии, решила напечатать несколько маленьких агитационных листовок (конечно, без ведома хозяина). Для успеха дела необходима была помощь работавшего с ними молодого социалиста. Тот согласился помочь, но сейчас же побежал к другим членам соцмола, работавшим в типографии.

— Комсомольцы печатают листовки!..

— А мы чем хуже? — сказал один из его товарищей. — Мы не меньше революционеры, чем они...

— Давай, ребята, нажмем и выпустим листовки раньше их.

Заговорило нередкое тогда политическое соперничество между комсомолом и соцмолом. Однако один комсомолец сумел сразу ликвидировать зародившийся раскол.

— Товарищи, — обратился он к социалистам, — давайте завтра ночью вместе расклеивать листовки.

Некоторые из молодых социалистов насторожились. А вдруг это маневр?

— Мы должны раньше посоветоваться с товарищами, — ответил один из них комсомольцу.

— Глупости! Мы должны помогать друг другу, — настаивал тот. — Вы согласны или нет?

— Ты прав, — вмешался еще один социалист. — Пойдем вместе.

Ночью они вышли расклеивать листовки на стенах домов рабочего квартала. [11]

Они шли маленькими группами. Сухой холод проникал до самых костей. Газовые фонари едва освещали пустынные улицы. Молчание ночи прерывалось иногда хлопанием в ладоши и зовами запоздалых прохожих, просивших с улицы, чтоб им открыли двери, да время от времени хриплыми гудками автомобилей. Все сошло превосходно. Только одна группа была застигнута полицейским на месте «преступления». Но ребята бросили полицейскому в лицо ведерко с клеем. Больше тот ничего не мог видеть... Ребята быстро исчезли.

Назавтра все пришли в типографию очень довольные. Каждый выражал убеждение в том, что успешней и лучше бороться сообща. Так передовая молодежь начинала, мало-помалу, отдавать себе отчет в необходимости совместной работы комсомола и соцмола.

Студенчество — на 98 процентов это были дети буржуазии и мелкой буржуазии — проявляло большую активность, которая поддерживалась буржуазными либеральными демократическими кругами. Известная часть либеральной мелкой буржуазии была против монархии, потому что полуфеодальные условия экономической и политической структуры и кастовый режим препятствовали буржуазному развитию страны.

Демократическому движению среди студенчества благоприятствовала поддержка со стороны демократов-профессоров. Кроме того сами университеты и другие учебные заведения представляли собой «удобную» арену для политической деятельности.

Широкие массы студенчества были убеждены, что в условиях демократической республики высшая школа превратится в источник знаний и культуры, доступный народным массам. Именно это убеждение вовлекло обширные слои студенчества в самоотверженную борьбу за провозглашение республики.

Я вспоминаю несколько эпизодов, характеризующих настроения студенческой молодежи этого периода. Однажды профессор юридического факультета Мадридского университета вызывает комсомольца, студента-отличника, и задает ему несколько вопросов по уголовному праву. Студент должен был подготовиться накануне к ответу. Он поднялся.

— Простите меня, господин профессор. Я вчера не мог заниматься. У меня очень болела голова. [12]

Профессор был одним из немногих преподавателей факультета, известных своими передовыми идеями. Он сочувственно посмотрел на студента.

— Хорошо, я вас спрошу в другой раз. Как раз вчера у меня тоже болела голова, и ничего не хотелось делать.

Товарищ, стоявший со мной рядом, наклонился ко мне.

— Ты понимаешь? Если хочешь узнать, сколько народу было вчера на нелегальных собраниях, спроси, у кого болела голова... Знаешь, я тоже, кажется, чувствовал себя вчера неважно...

Другой случай. Я сидел с несколькими друзьями в кафе в Мадриде. Приходит наш общий приятель — студент Антонио.

— Серхио, — обращается он к одному из моих друзей, — пойдем, помоги мне отнести книги к букинисту.

— Какие книги? — спрашивает Серхио.

— Учебники.

— Ты что — продаешь их? А учиться как будешь?

— Чудак! Мне сейчас прежде всего нужен револьвер. А потом, когда будет республика, я получу новые книги.

— Ну... а если с республикой не выйдет?

— Тогда... продам пальто и куплю книги.

Серхио подумал, потом сказал:

— Знаешь что? Зайдем-ка по дороге ко мне — захватим и мои учебники...

Республика провозглашена

В декабре 1930 года произошло вооруженное восстание против монархии. Капитан Фермин Галан — брат ныне известных командиров Народной армии и членов компартии Хозе и Франсиско Галан — и капитан Гарсиа Эрнандес восстали в Хака во главе своих солдат. Восстание, однако, было быстро подавлено, так как республиканцы и социалисты, руководившие борьбой против диктатуры Примо де Ривера, просто хотели произвести государственный переворот. Они стремились избегнуть привлечения широких масс рабочего класса и крестьянства к свержению монархии. Социалисты — руководители профсоюзов, входивших во Всеобщий рабочий союз, — отказались провозгласить всеобщую революционную забастовку в Мадриде и по всей Испании. Коммунистическая партия боролась за то, чтобы придать восстанию [13] широкий и революционный характер, но тогдашняя слабая численность ее и недостаточное влияние не дали ей возможности добиться крупных результатов.

Несмотря, однако, на подавление восстания, генерал Примо де Ривера должен был уйти от власти, так как протест и недовольство народных масс непрерывно росли, захватывая всю страну. Новое правительство вынуждено было назначить новые всеобщие выборы в органы самоуправления.

Подготовка к выборам в кортесы (парламент) проходила в накаленной атмосфере. «Да здравствует республика!» кричал на улицах народ. «Да здравствует республика!» кричали мужчины и женщины у ворот тюрем, где томились вожди и участники республиканского движения.

14 апреля 1931 года испанский народ своим голосованием на выборах потребовал уничтожения монархии и провозглашения республики.

Юноши и девушки, взявшись за руки, ходили по улицам и площадям городов и распевали веселые народные песни. Широкие массы молодежи возложили все свои надежды на республику и были глубоко уверены, что она откроет для них широкую дорогу в будущее.

Действительность, однако, быстро развеяла эти надежды. Все прежние богатства и средства угнетения оставались в руках помещичьей аристократии, финансового капитала, крупной промышленной буржуазии и церкви. Реакционное чиновничество продолжало занимать свои посты в государственном аппарате. Республика формально изменила политическую структуру страны, но она оставила неприкосновенной прежнюю экономическую систему, обеспечивавшую господство помещиков и капиталистов.

Крупные помещики, финансовые магнаты и богатые фабриканты скоро поняли, что для политического влияния на массы монархические идеи больше не годятся.

— Почему, собственно говоря, нам не стать республиканцами? — рассудили они. — Наши деньги остались у нас в кармане, наши земли, банки, фабрики и заводы остались в наших руках. Будем защищать наши привилегии с криком: «Да здравствует республика!»

И — чудеса в решете! — с вечера на утро, за одну ночь, виднейшие реакционеры, помещики я заводчики вдруг [14] стали республиканцами, вошли в республиканские партии и создали новые республиканские политические организации, из траншей которых они вскоре начали упорное наступление на завоевания народа.

Провозглашение республики привело к разброду политических сил во всей стране, а в частности и среди молодежи. Буржуазно-демократическая республиканская молодежь желала сохранения политической гегемонии либеральной буржуазии. Но рабочая молодежь, поддерживаемая крестьянской молодежью, уже стала играть руководящую роль в юношеском движении, и ее организации развивались с исключительной быстротой.

На первом месте по численности шел социалистический союз молодежи.

Комсомол начал быстро усиливаться, добившись большого влияния на рабочую и крестьянскую молодежь.

Но еще большему расширению этого влияния препятствовали некоторые недостатки, общие для соцмола и комсомола.

Молодежь любит повеселиться

В 1932 году я был секретарем организации соцмола в Теруэле. Каждое воскресенье мы проводили там в Народном доме митинги, собрания или доклады. Однажды мы назначили доклад на 6 часов вечера. К назначенному часу явилось всего около десятка ребят. Оказалось там, правда, еще двенадцать человек, но каждому из них было более полувека. Иначе говоря, на молодежное собрание пришло больше стариков, чем молодежи. Пробило 6 часов 30 минут, затем — 7 часов. Явились еще пять... стариков. Вижу, ребята стали без всякого стеснения зевать. Я был в отчаянии. С упреком обратился я к молодому крестьянину — нашему организатору в пригородной деревне:

— Мне кажется, что вы очень плохо оповестили о докладе.

— Нет, все знают. Но ребята ушли на танцы...

— Замечательно! — вспылил я. — Если так относиться к делу, то мы начнем революцию, когда у нас будут внуки...

Парень извиняющимся тоном ответил:

— Надо бы организовать в Народном доме танцы. Тогда пришли бы и девушки. [15]

— Вот чего ты хочешь! Превратить Народный дом и кабарэ! Надо прежде всего быть идейным...

— Ладно, ладно! Не будем спорить. Только я тебе говорю, что союз католической молодежи устраивает каждое воскресенье танцы и развлечения, и на собраниях у них всегда полно народу...

— Но мы — не они, — отрезал я.

Я был тогда руководителем молодежи, но не понимал ее психологии. Крестьянский парень был прав. Молодежь любит повеселиться и тогда, когда она борется против буржуазии и фашизма. Союз католической молодежи в Теруэле имел больше членов, чем мы, причем среди них было много рабочих.

Поразмыслив над этим, мы решили организовать на следующее воскресенье вечер с танцами.

Мы с большим увлечением подготовили маленький зал Народного дома. В первый раз мы тогда заметили, что женщина, убиравшая скромный зал, делала это очень небрежно. Мы очистили стены от пыли, сняли длинной метлой паутину, обильно свисавшую с потолка, расставили красные флажки и повесили несколько революционных лозунгов, написанных нами на материи. Электрические лампочки мы украсили пестрыми бумажными колпачками.

Мы не привыкли к организации подобных «балов» для молодежи. Естественно, что возник спор.

— С чего мы начнем, — спросил один, — с доклада или с танцев?

— Раньше доклад. Все будут слушать, чтоб остаться на танцы.

— Но если узнают, то придут попозже, после доклада...

— Да, но если доклад будет потом, то все уйдут вместе с музыкантами...

Мы решили известить народ, что раньше будут танцы, а когда все соберутся, начать доклад под предлогом, что музыканты еще не пришли.

Доклад прослушали очень внимательно, а потом пошли танцовать. Вечер имел большой успех. Пришло много парней и девушек, в том числе комсомольцы и анархисты. Тут же несколько беспартийных вступили в союз. Однако социалисты, заправлявшие Народным домом, заявили мне: [16]

— Товарищ Федерико, больше мы этого не допустим. Мы «серьезная» партия. Если хочешь танцев, ищи себе другое место...

«Не забудь захватить еду»

Генеральный секретарь Объединенного союза социалистической молодежи Испании Сантьяго Карильо сказал на одной конференции:

— Наш актив вообще является самой самоотверженной частью молодежи, потому что больше всех работает, больше всех выступает и, главное, обладает терпением больше, чем все, так как выдерживает несвойственную молодежи скучищу, которая еще частенько царит на наших собраниях...

Эта шутка побудила лейтенанта Народной армии Мануэля Агиляра, потерявшего руку на войне, вспомнить следующий эпизод:

— В августе 1931 года, когда мне было 16 лет, я был членом мадридской организации комсомола. Я принадлежал к ячейке, состоявшей из шести человек. Однажды в разгар собрания нагрянула полиция, и все шестеро комсомольцев были посажены в тюрьму Модело. Здесь было много времени, и ячейка в полном составе ежедневно и подолгу «заседала». Однажды, после двух часов бесплодного обсуждения какого-то вопроса, мне надоело заседать, и я ушел во двор играть в пелоту (испанская игра в мяч). На следующий день собрание ячейки постановило исключить меня из комсомола на все время пребывания в тюрьме...

На свободе Мануэль опять вступил в комсомол и принимал активное участие в его работе, пока однажды в воскресенье...

— Я был капитаном спортивного клуба «Эмбахадорес» и в то же время активно работал в комсомоле, — рассказывает Мануэль Агиляр. — В то воскресенье предстоял футбольный матч с нашими противниками из клуба «Аточа». Все ребята нашего района очень интересовались матчем. Моя невеста Хуанита также с нетерпением ждала его. Накануне, в субботу вечером, я зашивал мяч: как капитан команды, я должен был позаботиться об инвентаре. Мать чинила мою бело-красную майку. В это время мне приносят письмо от организации. «Товарищ Агиляр! [17]

Завтра, в девять часов утра, ты должен быть у Деревянной скамьи, что против ломбарда. Явка обязательна. На собрании будет обсуждаться вопрос о текучести в нашей организации. Примечание: не забудь захватить еду». Вы можете представить себе мое положение. Всю но-чь я не мог заснуть. Я помнил свое первое исключение в тюрьме и решил пойти на собрание. Оно продолжалось целых десять часов. Был один только перерыв, чтобы поесть. Сознаюсь, что это было последнее собрание, на которое я пришел. В глубине души меня всегда влекло к комсомолу, но футбол, танцы и невеста также увлекали меня...

Реакция наступает

В августе 1932 года генерал Санхурхо во главе группы мятежных офицеров поднял военное восстание. Некоторые военные части выступили против республики на улицах Мадрида, Севильи и других городов. Демократическая молодежь очень помогла в подавлении этого мятежа. Члены молодежных социалистических, коммунистических, республиканских и анархистских организаций, вооруженные револьверами и охотничьими ружьями, бросились на улицу, чтоб защитить республику. В казармах группы солдат, принадлежавших раньше к различным юношеским организациям, не подчинились приказу Офицеров, отказались выступить против народа и разъясняла другим солдатам, что мятежные офицеры их обманывали.

В конце 1932 года «Испанская фаланга» — фашистская организация, подражавшая Гитлеру и Муссолини, — начала серию провокационных выступлений.

Чтобы приобрести влияние на «простой народ», фалангисты не стеснялись самой наглой демагогии, кричали о необходимости «национал-синдикалистской революции». Использовав фракционную борьбу в ФУЭ, приведшую ее к политической слабости, они создали собственную студенческую организацию. Они пытались также создать свои «профсоюзы».

Наступление реакционных сил, террор в соединении с массовым подкупом дали им победу на выборах в кортесы в декабре 1933 года.

В апреле 1934 года молодежная организация реакционно-фашистской партии «Аксион популяр» подготовила [18] свой всеиспанский слет в Сан Лоренсо Дель Эскориаль (Мадрид). На созыв этого слета мадридский пролетариат ответил грозной всеобщей стачкой. Комсомол и соцмол в течение одного часа мобилизовали рабочих Мадрида и свели на-нет фашистский слет буржуазных сынков. В июне того же года всю Испанию охватила забастовка крестьян и батраков, работавших на помещичьих полях. Во многих местах эта забастовка приняла революционный характер. Крестьяне жгли поместья и помещичьи урожаи, вели вооруженные бои с гражданской гвардией. Забастовка была подавлена после трехнедельного сопротивления голодных крестьян. Многие из них подверглись зверским побоям, были высланы или заключены в тюрьму.

Первые стычки

Поведение молодежи во время забастовки было героическим.

В небольшой деревне провинции Бадахос гражданская гвардия открыла стрельбу против группы крестьян, шедших по полю. Молодой крестьянин, член соцмола, укрылся за вершиной холма и «ондой»{2} начал бросать в гвардейцев камни, держа их в течение двух часов на почтительном расстоянии и ранив в голову несколько человек. Затем он бежал. Так и не смогли его поймать.

В Мадриде во время забастовки металлистов два комсомольца собирали на улице деньги в пользу бастующих. Несколько полицейских бросились к комсомольцам, чтоб отнять собранные деньги, но комсомольцы встретили их выстрелами из револьверов. На улице началась суматоха. Испуганные прохожие кинулись бежать во все стороны. Наши два комсомольца воспользовались замешательством, быстро скрылись и спасли деньги, собранные для металлистов.

«Испанская фаланга» состояла главным образом из «золотой молодежи». Во главе ее стоял сын Примо де Ривера — Хозе Антонио. Провокации фалангистов не прекращались — особенно среди студентов, где фашистская организация начала приобретать известное влияние.

«Фаланга» располагала большим количеством оружия и часто устраивала вооруженные демонстрации. Демократические [19] организации молодежи энергично отвечали на провокации фалангистов. Часто происходили между ними вооруженные столкновения, кончавшиеся смертью или ранениями отдельных участников.

В воскресный день, 10 июня 1934 года, рабочие парни и девушки выехали на прогулку в окрестности Мадрида. Летом, в жару, мадридская молодежь отправлялась в нерабочие дни веселыми компаниями за город — взбираться на вершины Эль Эспинар и Ла Фонфриа на Гвадарраме, полежать на зеленой траве под оливковыми деревьями в Лас Росас и Эль Пардо, искупаться в чистой и прозрачной воде Мансанареса, Харамы или Тахуньи. Буржуазные сынки из «Фаланги» хотели организовать в Эль Пардо (около Мадрида) одну из своих провокационных демонстраций. Молодые мадридские рабочие ответили как следует на фашистскую вылазку. Во время столкновения был убит один фашист. Среди рабочих находилась Хуанита Рико, член социалистического союза молодежи. По возвращения в Мадрид, когда она шла к себе домой, она была убита выстрелами из промчавшегося мимо автомобиля.

Через два месяца, 29 августа, был так же предательски убит Хоакин де Градо, член Центрального комитета комсомола. Это был молодой рабочий, мраморщик. Мадридская молодежь любила его, как настоящего товарища, всегда чуткого и внимательного к ее нуждам и заботам.

Преступления фалангистов вызывали среди трудящейся молодежи огромное негодование. Похороны убитых превращались в мощные демонстрации солидарности. На похоронах Хоякина де Градо присутствовало больше 100 тысяч человек молодежи.

С тех пор начались непрерывные вооруженные стычки. Фашизм хотел при поддержке полиции и министра внутренних дел Саласара Алонсо «завоевать улицу». Однако улица осталась в руках народа. В уличных столкновениях фашисты всегда бывали биты.

Рабочая молодежь требовала: «Единство! единство для того, чтобы разгромить реакцию и фашизм!»

Левое крыло социалистической партии, под напором единодушных требований пролетариата, стремясь сохранить свое влияние, поставило вопрос об «альянсах» (объединениях), но только о «рабочих альянсах», в которые могли бы войти одни лишь рабочие партии и организации. [20] Коммунистическая партия заняла ясную позицию, требуя создания рабоче-крестьянских «альянсов». Когда компартия вошла в «альянсы», последние превратились в значительную силу.

В августе 1934 года руководители комсомола и соцмола встретились и обсуждали вместе вопрос о рабоче-крестьянских «альянсах». Это был первый шаг к единству. Его сделала молодежь. Весь пролетариат, вся трудящаяся молодежь со страстной надеждой встретили сообщение об этом.

«Уладь это дело с единством»

Я помню характерный случай, который показывает, что молодые социалисты уже тогда понимали необходимость единства.

Один крестьянский парень из Теруэля, Дамасо Санчес, пригласил меня к своим родителям на обед. Я его знал раньше по соцмолу, как «сектанта», то есть человека нетерпимого, с ограниченным кругозором, хотя и искреннего революционера. Когда я, бывало, говорил с ним о единстве с комсомольцами, он отвечал:

— Хорошо. Но если они хотят единства, пусть вольются в нашу организацию.

Он говорил так не по злому умыслу, а потому, что не понимал значения единства и единого фронта.

Я пришел к его родителям. Скромный крестьянский дом, но хорошее вино и неплохая morcilla{3}. Старый отец надел новый бархатный костюм и чистую белую рубаху, чтобы почтить гостя. Мать носилась по дому, готовя обильную трапезу. Клара, сестра Дамасо, светленькая, как ее имя{4}, украсила свои волосы цветами: она хотела быть особенно хорошенькой...

Обед был вкусный, хоть пальчики оближи. Мы отдали ему должное, сдабривая каждое блюдо веселыми шутками и смехом, — к великому удовольствию милой старушки, сиявшей оттого, что гость доволен ее угощеньем.

После обеда Дамасо показал мне свою библиотечку, [21] размещенную на простых деревянных полках. Я увидел романы советских писателей и произведения Ленина и Сталина.

— Гляди, гляди, — сказал я, — кажется, тебе нравится, что говорят Ленин и Сталин.

— Конечно! Я их лучше всего понимаю. Каждому крестьянину близко все, что они пишут.

— Да? — коварно заметил я. — Но они же коммунисты!..

Мой Дамасо заколебался.

— Чего ты пристал?! — сказал он с сердцем. — А если они хороши, если правильно показывают нам путь?

— Но ты видишь, что это путь единого фронта — единства рабочих и крестьян?

— Хорошо, — ответил запальчиво Дамасо, — пусть будет единство!

Я опять атаковал его.

— Да, но единство не означает сказать комсомольцам, чтобы они вошли в нашу организацию, а комсомол исчез, как дым.

Дамасо стал краснеть. С минуту он думал и, наконец, побежденный, сказал:

— Знаешь что? Ты — секретарь. Напиши в Мадрид и уладь это дело с единством... Не думай, пожалуйста, что я боюсь комсомольцев...

«У-аче-пе!»

Молодежь из «Хувентуд Либертария» под влиянием анархистов долго оставалась на своих ребяческих, крайне «левых» позициях. У нее было мало политического опыта, поскольку юношеская анархистская организация была создана только в 1932 году. Разочарованная республикой 1931–1933 годов, лишенная ясной революционной теории, она изолировала себя от остальной молодежи, избегая всякого контакта с молодыми «политиками». Троцкистские элементы использовали путаницу в идеологических представлениях молодых анархистов, чтобы повлиять на них и попытаться провалить единство рабочей молодежи. Надо сказать, однако, что анархистская молодежь была полна революционной энергии, и, если б ее направить по верному политическому руслу, она превратилась бы в положительную силу. [22]

5 октября 1934 года Хиль Роблес и другие враги республики составили правительство. В тот же день — 5 октября 1934 года — рабочие и крестьяне подняли восстание.

Во главе подготовки к восстанию была социалистическая партия. Но во многих провинциях руководители социалистов не верили, что народ подымается, и поэтому, когда пришел час восстания, не было ни настоящей организации его, ни руководства. Социалисты всячески старались изолировать компартию и препятствовали вовлечению коммунистов в организационные центры восстания. Социалисты боялись, что, едва только начнется восстание, коммунисты станут во главе трудящихся. Только в Астурии, где были осуществлены рабоче-крестьянские «альянсы» и коммунисты приняли активное участие в организации и руководстве восстаниями трудящихся, удалось установить — пусть временно — рабоче-крестьянскую власть.

Октябрьское восстание приняло очень широкие размеры. Наибольшего развития оно достигло в Астурии, где горняки овладели областью и удерживали власть в своих руках в течение пятнадцати дней. Сильная борьба шла также в рудных районах Бискайи. Автономное правительство Каталонии «Хенералидад» выступило против правительства врагов республики, но войска подавили восстание трудящихся Каталонии. В Мадриде была провозглашена всеобщая политическая забастовка, на мадридских улицах произошла вооруженная борьба. В Аррагоне же, в Кастилье, Андалузии и Эстремадуре восстание не приняло таких размеров. Жестокие репрессии после крестьянской забастовки временно устранили здесь возможность большого революционного выступления крестьян. И все же очень много деревень центра и юга героически восстали, сражаясь с оружием в руках.

Героизм рабочих и крестьян был изумителен. Октябрьское восстание было подавлено не потому, что рабочий класс не был подготовлен, а потому, что восстание было плохо организовано его руководителями из социалистической партии.

Молодежь в эти революционные дни с энтузиазмом и мужеством бросилась в бой. Молодые рабочие вписали своей кровью в историю борьбы испанского народа много славных страниц. [23]

Астурия. Овиедо. Шел упорный и жестокий бой. Тридцать горняков захватили дом, перебив засевших в нем гражданских гвардейцев. Штурмовые гвардейцы{5} решили отбить дом, но атаковать горняков с фронта было опасно, ибо они сражались, как львы. Тогда гвардейцы решили взорвать дом незаметно для горняков и приступили к подготовке взрыва. На ближайшем участке сражалась другая группа революционеров. Они быстро заметили опасность, угрожавшую товарищам. Необходимо было предупредить их об опасности, — но как? На единственной дороге, которая вела к дому, стояли пулеметы штурмовых гвардейцев. Крепкий, давно небритый горняк, с большими и твердыми, как сталь, руками, вдруг воскликнул:

— Есть еще одна дорога — на Сан Педро!

Это было верно. Была другая дорога, по которой должны были уйти товарищи, сидевшие в доме. Но пойти по этой дороге, чтобы оповестить их об опасности, означало потерять целый час. А дом мог взлететь на воздух через десять минут...

Другой боец решительно заявил:

— Надо итти сейчас же. И только отсюда! Я иду...

Поднялся бледный молодой парень Антонио. Тяжелый труд на шахте довел его до чахотки.

— Ты? Нет. Ты командир и нужен здесь. Иду я. Сейчас же. Я — комсомолец!

— Тебя одного мало. Тебя могут убить, а дойти надо. Пойдем вдвоем.

Это сказал Агустин — молодой анархист из Хихона.

— Идем, — ответил Антонио.

Они двинулись. На труднейшем перекрестке их настигли пули. Агустин упал. Умирая, он медленно, с напряжением последних сил, поднимал кулак — символ пролетарской борьбы. Антонио продолжал свой путь. У него пошла кровь из горла, С кровью уходила жизнь. Он не мог больше стоять на ногах. Упал, ударившись головой о камни. Но пополз вперед, опираясь на разбитые руки. Тридцать горняков прикрывали его, бросая гранаты и стреляя из винтовок. Антонио дополз до самого дома. [24]

— Уходите... на Сан Педро... Дом взорвут... У-аче-пе!{6}

Тридцать горняков ушли. Антонио остался там навеки...

«На бой, рабочие!»

В Мадриде также шла борьба. Однако она в сравнении с Астурией не приняла большого размаха. Молодежь дралась до последнего момента с неослабевающей энергией. Но расширить восстание не удалось.

После нескольких дней забастовки многие рабочие Мадрида стали думать, что выступление обречено на неудачу. Революционные листовки подбадривали забастовщиков, подтягивали колеблющихся. Во всех районах города можно было видеть людей, которые с жадностью читали наши листовки. Вот типичная для тогдашнего Мадрида картинка:

Член соцмола, в одежде механика, обутый в альпаргаты{7}, бежит по Гран-Виа, главной улице Мадрида, и раздает листовки с криком:

— На бой, рабочие! Астурия побеждает!

У него рвали из рук листовки. Два штурмовых гвардейца прицелились из винтовок.

— Стой, или стреляем!

Парень продолжает бежать, не обращая на них никакого внимания.

— На бой, рабочие! Астурия побеждает!

На углу улицы Чинчилья его ждали два других гвардейца.

— Стой!

Но тот все бежит, не оборачиваясь, и раздает листовки, и смеется над гвардейцами. Гвардейцы начали преследовать его. Прозвенели первые выстрелы. Прохожие ищут убежища в воротах домов. Наш товарищ укрылся за стоявший на улице автомобиль. Он вытащил из-за пояса автоматический револьвер.

— Да здравствует революция! — кричит он — и стреляет.

Перестрелка продолжается пятнадцать минут. Затем парень замолчал. Гвардейцы и кое-кто из прохожих бросаются [25] к автомобилю: никого! Вдруг у входа в дом раздается крик:

— Да здравствует революция!

Гвардейцы обыскивают дом сверху донизу, но парня словно земля проглотила. Он убежал по плоским крышам домов. Очень скоро его голос раздался в другом районе:

— На бой, рабочие! Астурия побеждает!

Молодежь побеждает полицейское усердие

Правительству Леруса — Хиль Роблеса удалось подавить восстание. Но для этого ему пришлось привезти из Марокко туземные войска и иностранный легион, состоявший из международного уголовного сброда, включая русских белогвардейцев. Подавление сопровождалось зверскими расправами, особенно в Астурии.

Подполковник и капитан 5-й роты иностранного легиона — испанцы — платили по десяти пезет за руку революционера и приказывали зашивать шпагатом рот рабочим, которые отказывались выдавать своих товарищей. Лейтенант легиона, русский белогвардеец Иванов, узнал, что один мадридский журналист собирает факты о «подвигах легионеров. Молодой корреспондент республиканской газеты «Ля Либертад», Луис де Сирваль, собрал неопровержимые данные о зверствах самого Иванова и других офицеров иностранного легиона, об ужасных убийствах, изнасилованиях, чудовищных истязаниях малолетних детей. Де Сирваля арестовали и бросили в грязное подземелье полицейского участка. Сюда явились Иванов и два испанских офицера. После жестокой пытки и истязаний Иванов всадил в полумертвого журналиста несколько пуль.

В Каталонии, Аррагоне, Кастилье, Эстремадуре и Андалузии были арестованы тысячи рабочих и крестьян, с которыми зверски обращались. Молодежью были заполнены тюрьмы. Этой участи подверглись многочисленные руководители юношеского движения — республиканцы, социалисты, коммунисты, анархисты. Среди них был и Сантьяго Карильо. В тюрьмах они сближались, подолгу обсуждая вопросы дальнейшей борьбы. Из тюрем шел лозунг: «Единство, единство и еще раз единство».

Молодежь поняла задачу. В подполье печатались [26] в изобилии молодежные газеты. Подвижность молодежи побеждала полицейское усердие. Лучшие руководители молодежных организаций сидели в тюрьмах, — но подпольные организации молодежи все-таки быстро росли. Девушки включались в политическую работу с гораздо большим интересом, чем прежде.

Симпатичные жильцы

Молодежь проводила свою нелегальную работу с большой самоотверженностью и героизмом. Много изобретательности и присутствия духа проявили в то время наши товарищи. Я расскажу только об одном любопытном эпизоде, героями которого были Хозе Касорла и Федерико Мельчор — видные руководители испанской молодежи и нынешние члены Центрального комитета коммунистической партии.

Касорле и Мельчору удалось обмануть полицию и избегнуть тюрьмы. Они перешли на нелегальное положение и жили под вымышленными фамилиями. Квартиру они стали искать по объявлениям газеты «Эль Дебатэ» — органа попов и богомолок. Они выбрали объявление, предлагавшее комнату с двумя койками в «христианской семье». Морщинистая старуха открыла им дверь.

— Что вам угодно, сеньоры?

Они показали ей «Эль Дебатэ».

— Мы насчет комнаты.

— А кто вы такие?

— Мы? Студенты-католики...

Старушка замучила их тысячью вопросов. Ответы Касорлы и Мельчор а, однако, успокоили ее. Она стала откровенной и заговорила об октябрьских «бунтовщиках» и рабочих-»безбожниках». С величайшим удовлетворением встретила она замечание Касорлы:

— О, они жалкие нечестивцы, сеньора. Надо покончить с этим сбродом...

В комнате оказался красивый требник и богатое распятие.

Касорла и Мельчор попросили хозяйку покупать для них каждое утро «Эль Дебатэ» и «АБЦ» — самые реакционные из всех газет, выпускавшихся в Мадриде. Старуха окончательно убедилась в том, что они были благовоспитанными юношами. [27]

— Симпатичные жильцы попались мне, — говорила она соседкам, — очень воспитанные, читают хорошие газеты, аккуратно платят, говорят очень тихо, чтобы не беспокоить...

Вскоре «симпатичные жильцы» стали поздно приходить домой, иногда пропадали на два-три дня. Приносили и уносили объемистые пакеты. Старуху «стала блоха за ухом покусывать»... Однажды она устроила в комнате «домашний обыск» и нашла оброненную революционную листовку.

Мельчор первый заметил, что старухе не по себе.

— Надо сматываться, — сказал он Касорле. — Эта ведьма начинает подозревать нас. Она может донести...

Наутро они ушли и не вернулись. В тот же день полиция тщательно обыскала комнату «благовоспитанных юношей», но было уже поздно.

Братья по борьбе

В условиях нелегальной работы росло единство юношеских организаций. Случаи совместной работы стали учащаться — особенно между социалистической молодежью и комсомольцами. VI конгресс КИМ своими решениями чрезвычайно ускорил объединительный процесс, охвативший испанскую молодежь. По всей Испании распространились комитеты связи между комсомольцами и молодыми социалистами. Анархистская молодежь вначале «принципиально» еще не входила в эти комитеты. Однако на деле во многих комитетах связи были и представители анархистской молодежи, в среде которой тоже наблюдалось сильное течение в пользу единства.

VI конгресс КИМ заставил нас сделать крутой поворот в нашей работе, и нам пришлось преодолеть немало собственной косности и узости, чтобы выполнить его решения.

В ноябре 1935 года Георгий Димитров направил через одного из руководителей валенсийской организации социалистической партии письмо о едином фронте к трудящимся Испании. Комсомольцы и члены соцмола горячо откликнулись на это письмо. Я хочу привести здесь два из многочисленных ответов на обращение товарища Димитрова. Они особенно знаменательны потому, что были написаны не комсомольцами, а членами социалистического [28] союза молодежи. Сан Мигель, член соцмола из Сории, писал товарищу Димитрову: «Твоя железная большевистская закалка, твое полное слияние с чувствами трудящегося мира сделали тебя для нас подлинным представителем миллионов трудящихся, страдающих под гнетом умирающего капитализма. События соединили молодых социалистов и коммунистов, которые почувствовали, что они братья по борьбе за одно и то же дело».

Франсиско Хилабель, член соцмола из Мурсии, выразил свои чувства следующим образом: «Я пишу тебе, товарищ Димитров, эти строки, с которыми согласны все молодые социалисты Мурсийской провинции. Твой анализ антифашистской борьбы, твое диалектическое определение столкновений нашей эпохи возбудили в нас самый горячий энтузиазм...»

Объединение совершилось

Годы преступлений и продажности господствующих классов, годы нищеты широких масс остались позади. Недаром народ назвал этот период «черным двухлетием».

Народ успел накопить политический опыт буржуазно-демократической республики. Рабочие и крестьяне прошли школу октябрьского восстания в 1934 году. Городская мелкая буржуазия, обманутая реакционно-фашистским блоком в 1934–1936 годах, склонялась к союзу с рабочим классом. Коммунистическая партия шаг за шагом осуществляла единство всех антифашистских сил, помогая испанскому народу преодолеть тяжелое наследство прошлого, разъединявшее его. В 1935 году были созданы комитеты связи между социалистической и коммунистической партией, в 1936 году — оформлен народный фронт.

16 февраля 1936 года прошли в стране всеобщие выборы, закончившиеся полной победой народного фронта.

Слияние комсомола и соцмола началось немедленно. Была создана Всеиспанская комиссия по объединению, энергично принявшаяся за работу. Троцкисты упорно стремились затруднить наше слияние, пробравшись для этого в наши собственные ряды. Юношеские организации [29] республиканцев и анархистов изучали вопросы объединения социалистической и коммунистической молодежи. Молодые республиканцы работали вместе с комсомольцами и членами соцмола в юношеских комитетах народного фронта. Анархистская молодежь обсуждала с большим интересом и все более конкретно вопросы рабочего единства.

Всеиспанский объединительный съезд комсомола и соцмола был намечен на июль 1936 года в Мадриде. Тысячи делегатов от обоих союзов во всех уголках Испании готовились к съезду. Съезд обещал превратиться в большое событие не только для испанской молодежи, но и для молодежи во всем мире. Преступный мятеж фашистских генералов против демократической республики помешал съезду, но в совместной борьбе против врагов родины объединение молодежи было скреплено кровью погибших героев. [30]

Защитим нашу родину от нашествия фашистов

Фашисты против народа

Еще в 1934 году Муссолини вел переговоры с испанскими монархистами и обещал им полную поддержку. Германские фашисты получили от реакционного правительства Хиля Роблеса большие заказы на военные поставки и сооружения. От фашистской Германии у испанских реакционеров не было никаких военных тайн.

«Я требую, чтобы Хиль Роблес и его сподвижники были заточены в тюрьму за свои преступления», заявляла от имени масс пламенная дочь испанского народа, депутат парламента Долорес Ибаррури. Компартия предупреждала правительство и трудящихся о готовящемся мятеже. Но правительство было беспечно, а террор фашистов оставался безнаказанным. Был убит член Верховного суда, которому предстояло судить нескольких фашистов. Выстрелами в спину фашисты убили нескольких активистов ОССМ и газетчиков, продававших «Мундо Обреро»{8}. В июне из промчавшегося автомобиля убили нескольких рабочих, выходивших из Мадридского народного дома. Студенты-фашисты вызывали постоянные беспорядки и вооруженные столкновения в университетах. По всей Испании работала во-всю шпионская сеть Гитлера и Муссолини. Троцкистские провокаторы изощрялись в «революционной» демагогии, стремясь вызвать трудящихся на беспорядочные и разрозненные выступления, чего так добивался фашизм.

За месяц до мятежа Долорес Ибаррури разоблачила [31] перед всей страной подготовку фашистского мятежа. Массы настораживались.

Генерал Санхурхо поторопился выехать из Берлина, где он получил конкретные инструкции от Гитлера. В Лиссабоне он сел на аэроплан, чтоб вылететь в Севилью и стать во главе войск. Однако самолет перевернулся на аэродроме, не успев даже взлететь, и атаман фашистской банды отправился к праотцам.

На его место во главе мятежа стал генерал Франко, переправившийся в Марокко. На итальянских самолетах были доставлены в Севилью и Кадикс первые отряды мавров. Генерал Мола принял командование мятежными войсками на севере и намеревался напасть на Мадрид. Муссолини перебросил первые эскадрильи бомбардировщиков в распоряжение Франко. Мятеж фашистских генералов, подготовленный официальными кругами Германии и Италии, был с самого начала фашистской интервенцией. Начиналась война против свободы и независимости испанского народа.

«Как обращаться с этим ружьем?»

Сведения о военном мятеже распространились по всей Испании с быстротой молнии. Безоружный народ бросился на улицу, полный решимости защитить республику.

Народ устремился к казармам. Лихорадочно возводились баррикады, чтобы преградить путь войскам. Только очень немногие были вооружены примитивным оружием, но все были полны героической решимости. По улицам и площадям Мадрида пронеслись слухи:

— В казармах Викальваро артиллеристы хотят вывезти пушки на улицу! Идем на Викальваро!

— Штаб мятежников находится в казармах де ла Монтанья. Штаб хочет вывести войска. Солдаты сопротивляются. Идем!

Мужчины и женщины, даже дети бежали к казармам. Пешком, облепив трамваи, в такси, на грузовиках... Молодые рабочие, студенты, служащие, девушки шли с песней «Мадрид, наш Мадрид». У одних были большие старые пистолеты, у других — маленькие, как игрушки, револьверы, у третьих — охотничьи берданки. Кое-кто имел и настоящую винтовку. Этим все завидовали: винтовка!

— Откуда винтовку взял, товарищ? [32]

— Она служила мне еще в октябре. Гражданская гвардия хорошо ее знает...

Бесчисленные группы молодежи рассеялись по всем районам Мадрида. Он» шли вместе со всем народом. Одни — в рабочей одежде, другие — элегантно одетые. Никто не хотел терять ни минуты. Среди них были и всем известные руководители Молодежи.

Одна из таких групп встречает по пути парочку. С грузовика раздается голос парнишки — механика Луиса:

— Корбата, что же ты прогуливаешься с невестой?! Генералы восстали!..

Корбата{9} — его так прозвали, потому что он часто носил великолепный красный галстук, — остановился, как вкопанный.

— Что ты говоришь? Ах, негодяи!

Он даже не попрощался со своей Кармен. Бросился бежать за грузовиком и с большим трудом взобрался на него. Скоро они оказались около казарм де ла Монтанья. Народ установил здесь маленькую пушку — единственную, которая была в его руках. С крыш, из окон, из-за каждого камня мужчины и женщины стреляли по казармам. Многие стояли без оружия, ожидая... Один парень, подставив грудь под пули врагов, кричал стрелявшим солдатам:

— Товарищи, не стреляйте в народ! Офицеры вас обманули! Убивайте их! Да здравствует республика!

Шла частая перестрелка. Антифашистская пушка стреляла редко, экономя снаряды. Их было мало. Раненые не хотели уходить.

— В казармах есть винтовки, — говорили они, — мы хотим винтовок...

Солдаты поняли, в чем дело, и перестали выполнять приказы офицеров. Непреодолимая человеческая лавина ворвалась в ворота казарм. Офицеры выходили с поднятыми руками. Солдаты обнимались с народом. Мадрид получил оружие!

Корбата и Луис вышли из де ла Монтанья очень довольные. У каждого на плече было великолепное ружье, а на поясе — кожаные патронташи, полные патронов.

— Вот что, друг, — сказал Корбата, — отправимся в Карабанчель, к стрелковой школе. Там мы им пропоем кое-что... [33]

— Хорошо, но как обращаться с этим проклятым ружьем? Я такого в жизни не держал в руках...

Они отправились в Карабанчель. До полуночи Корбата и Луис, не расставаясь, бегали от казармы к казарме. Иногда они приходили «слишком поздно», но немало пришлось им и пострелять в гражданскую гвардию. Луис едва двигал правым плечом, но зато научился владеть ружьем.

— А не посмотреть ли, что делается в нашем райкоме? — предложил Корбата.

— Пошли...

«Пулеметы ищи, где можешь»

Скоро они очутились в комитете Объединенной социалистической молодежи района Куатро Каминос. Там был настоящий муравейник. Члены комитета раздавали револьверы, берданки, винтовки. В одной из комнат девушки готовили походные аптечки. Студент-медик давал им объяснения. В другом месте раздавали одеяла и портупеи. Все кипело здесь жизнью и энтузиазмом. С восхищением смотрели на эту картину несколько пожилых рабочих.

— Мы идем с вами, — заявил один из них, — вы молодцы!

К Корбате подошел член комитета.

— Наш мадридский комитет требует ребят в народную милицию. Надо итти на Гвадарраму. Там уже Касорла и Видаль из ЦК комсомола. Мы организуем батальон. Ты назначен командиром отряда пулеметчиков. Ты, ведь, знаешь пулемет?..

— Прекрасно, — важно ответил Корбата, который чувствовал себя уже старым ветераном. — Дай грузовик, и мы сейчас же поедем. Пулеметы где?

— Как ты ловок... Пулеметы ищи, где можешь. У нас получишь грузовик и тридцать человек.

Корбата помолчал. Ему казалось трудноватым организовать отряд пулеметчиков... без пулеметов. Однако он не колебался. Собрал своих тридцать товарищей.

— Ну, ребята, вы уже знаете. Союз молодежи назначил меня вашим командиром. У нас есть все, кроме пустячка... Пулеметов нет... Но мы их достанем на Гвадарраме.

Тут подошел Луис. [34]

— И я с тобой, Корбата...

Генерал Мола собирался вступить в Мадрид во главе северной армии мятежников, состоявшей из фалангистов, «рекетесов»{10} и марокканцев. Для этого ему нужно было перейти через горные перевалы Гвадаррамы, Сомосьерры и Навасеррады. Народ Мадрида устремился, не теряя ни минуты, на Гвадарраму. Многие были вооружены винтовками, захваченными в казармах и арсеналах. Здесь, в горах, защитники Мадрида выдержали первые жестокие бои за столицу. Мужчины и женщины сражались с одинаковым мужеством.

Корбата, Луис и тридцать ребят из района Куатро Каминос прибыли в Серседилью; там они встретили Фернандо де Роза, командира дружин ОССМ. Это был очень симпатичный итальянец-антифашист, храбрый и энергичный. Он имел боевое революционное прошлое и побывал уже в фашистских тюрьмах. В Брюсселе Фернандо совершил покушение на итальянского принца. Сбежав из Бельгии, он оказался в Испании и в октябре 1934 года сражался на улицах Мадрида, после чего познакомился с тюрьмами Испании. Победа народного фронта освободила его в феврале.

Корбата обратился в Фернандо:

— Мы — отряд пулеметчиков. Нас направил райком Куатро Каминос. Куда нас пошлешь?

— Идите в Альто де Леон. Фашисты напирают. У них много пулеметов.

— Превосходно! — воскликнул Луис. — У нас будут пулеметы!

Борьба за Альто де Леон была исключительно жестокой. Бои шли на очень близком расстоянии. Когда отряд Корбата добрался до указанной ему позиции, наступал уже вечер. Шла очень оживленная перестрелка. Ребята из Куатро Каминос разделились на две части. Группа, которой командовал Луис, подползла к другим бойцам, стрелявшим лежа. Это были пожилые люди, многие старше 40 лет. Луис заметил вдруг своего отца — продавца овощей на рынке Сан Ильдефонсо.

— Но, отец... Что вы тут делаете? Отправляйтесь-ка домой и позаботьтесь о матери. Вы слишком стары для таких прогулок. [35]

— Молчи, лягушка!.. Я тебе говорил, чтоб ты сидел дом». Ты еще молод для этих вещей!

То и дело слышно было:

— Карамба!{11} Ты тоже здесь?

Весь народ сражался, защищая свою свободу.

Из группы «старичков» раздался жесткий голос крестьянина:

— Там, среди камней, у них пулемет!

У Луиса подпрыгнуло сердце. Наконец, он будет пулеметчиком с пулеметом!

Семь парней и девушка поползли между камнями и бурьяном. Они молча продвигались вперед, стараясь не проронить ни звука. Оставшиеся тревожно ждали, вперив глаза в темноту и держа пальцы на курке. Вдруг они увидели семь силуэтов и вслед затем услышали оглушительные взрывы ручных гранат...

Несколько фашистов остались лежать на земле. Остальные бежали, покинув пулемет и боеприпасы. Но тут же с флангов появились новые фашисты. Начался смертельный рукопашный бой.

Луис увидел перед собой громадного мавра, выкрикивавшего бессвязные слова. Не растерявшись, Луис нанес ему изо всех сил удар прикладом в грудь, и мавр рухнул наземь. Луис продолжал наносить удары. «Я работал прикладом, как старый ветеран», рассказывал он потом. На земле уже лежало с десяток фашистов. Остальные решили удирать...

Луис спросил:

— Все здесь? Раненых нет?

— Раненых нет. Но где Пакита?

— Пакита, Пакита! Где ты? — крикнуло несколько человек.

Пакита Солано была та девушка, которая пошла с ними. Она заблудилась и попала к фашистам. Окруженная со всех сторон, она мужественно защищалась до последнего патрона. Наши товарищи услышали ее крик: «Да здравствует коммунизм!» — и вслед затем залп... Очевидно, ее расстреляли...

Печаль охватила ребят Луиса. Один тихо произнес:

— Хорошая была девушка... Мы им отомстим за Пакиту... [36]

Молодежь формирует батальоны

Через десять дней Корбата и Луис встретились. Они были в изорванной одежде, небритые и грязные, но глаза их, окруженные мелкими морщинками, сверкали. Оба были довольны. Каждый имел по два пулемета, захваченных у врага. Из тридцати человек было только двое убитых и трое раненых. Корбата успел побывать в Серседилье и узнать много нового.

Он объяснил Луису значение военного мятежа:

— Это не только гражданская война, как мы думали. Это нападение международного фашизма. Гитлер и Муссолини посылают войска и вооружение генералу Франко. Карильо разъяснил нам это очень хорошо.

— Как! Карильо здесь? А Трифон Медрано?

— Он тоже. Они сражались в Бильбао. Медрано — командир батальона «Молодая гвардия», который сейчас организуется. Карильо — командир батальона «Октябрь». Нас посылают к Медрано.

Шла лихорадочная организация батальонов народной милиции. Перед лицом зажженной фашистами войны необходимо было по-военному организовать и дисциплинировать демократическую молодежь. Как из-под земли вырастали батальоны, сформированные из молодежи различного социального положения, различных юношеских организаций. На Гвадарраме организовались батальоны «Томас Меабе» и «Крестьянская молодежь». С военно-технической точки зрения молодежные батальоны не стояли на высоком уровне, главным образом вследствие недостатка вооружения. Но они выделялись среди остальных частей народной милиции своей высокой политической сознательностью и исключительным боевым пылом. Почти все оружие, которое имели батальоны ОССМ, было добыто в боевых схватках у врага. Когда батальоны «Октябрь» и «Томас Меабе» были организованы, они совершенно не имели пулеметов.

В одну из первых же ночей кавалерийский эскадрон, созданный при батальоне, напал на фашистскую позицию «Каза де лас Кампанильяс» («Дом с колокольчиками») на Гвадарраме. Новоиспеченные кавалеристы бросились в атаку, действуя прикладами (сабель не было!). Мятежники понесли большие потери и бежали, оставив три пулемета и несколько десятков винтовок. [37]

Руководители Объединенной социалистической молодежи — Сантьяго Карильо, Трифон Медрано, Андрес Мартин, Касорла, Видаль, Мельчор и другие — также пошли добровольцами в молодежные батальоны. Они с большой энергией боролись за твердую дисциплину, за повышение боеспособности и героизма бойцов, за овладение техникой военного дела. С другой стороны, они создали в своих частях посты политических комиссаров, задачей которых было поднять культурно-политический уровень бойцов. Сантьяго Карильо был в народной милиции первым политическим комиссаром из молодежи.

«Фашисты не спросят, какая у кого союзная книжка»

В Барселоне мятежные войска вышли на улицу. Несколько районов города были заняты фашистами. Штаб генерала Годена превратил гостиницу «Колон» в крепость. Части, оставшиеся в казармах, грозили присоединиться к мятежу. Положение было действительно угрожающее...

Но каталонский народ героически поднялся против военного мятежа. В окнах появились матрацы, подушки, мешки со всяким хламом. Народ вытащил запрятанное еще с 1934 года оружие. «Хенералидад» раздала винтовки, которые были в ее распоряжении. Штурмовая гвардия осталась верной республике и была готова сражаться бок о бок с народом в защиту демократических свобод Каталонии.

На маленькой улице 12-го района находился «Атенео»{12} союза анархистской молодежи. Молодые анархисты превратили свой «Атенео» в укрепление. Вход был полностью забаррикадирован камнями. Из окон торчали дула двух легких пулеметов. Внутри было много молодежи, явившейся за инструкциями. Одни приносили оружие, другие требовали его. Председатель «Атенео» Карбонель, горячий парень лет двадцати двух, металлист, разрывался на части. Наконец, он сказал:

— Здесь нам нечего делать. Вы много говорите. Идем в Атарасанас.

В это время вошел еще один парень. В руках у него был карабин, на поясе — полные патронташи. Группа ребят-анархистов, [38] увидя его, зашумела. Иронически улыбаясь, смотрели они на парня.

— Чорт возьми! Пухоль, тебе тут нечего делать. Здесь — анархисты, — сказал один из них.

— Я пришел потому, что отрезана дорога в мой райком, — ответил Пухоль. — Я не знаю, где мои товарищи. А драться я могу вместе с вами.

— Не пройдет это! — вмешался другой анархист. — Ты — за красную диктатуру, а мы — за свободную анархию.

— Нам не по пути, — бросил еще один парень.

— Почему не по пути? — воскликнул Пухоль. — Офицерье будет стрелять и в вас и в нас. Фашисты не спросят, какая у кого союзная книжка.

Карбонель решительно прервал спор:

— Что ж, что он комсомолец? Сейчас нет различий. Все против фашизма.

Другие ребята поддержали его.

Все направились в район Атарасанас. Там шла ожесточенная борьба у казармы. Подобно тому как в Мадриде были завоеваны казармы де ла Монтанья, так и в Барселоне народные массы взяли приступом казармы Атарасанаса. Но здесь и после этого продолжались бои на улицах.

После штурма Атарасанаса Карбонель, Пухоль и около двадцати молодых анархистов дрались вместе в разных районах города. Потом они разделились на несколько групп. Пухоль и еще пятеро остались с Карбонелем. Они бросились на помощь штурмовым гвардейцам, защищавшим баррикаду. Два гвардейца были ранены. Карбонель сорвал с себя рубаху и перевязал им раны. Затем он слез с баррикады.

— Я сейчас же вернусь. Мне нужно кое-что соорудить.

Он ушел. На баррикаде остались два гвардейца, пять анархистов и Пухоль. Анархисты хотели выйти из-за баррикады, чтобы завладеть пулеметом, который был установлен фашистами на углу улицы. Гвардейцы попытались удержать их. Они говорили, что это ни к чему не приведет. Пулемет можно взять, только если напасть на фашистов с другой стороны улицы. Пухоль поддержал гвардейцев:

— Надо остаться здесь. Наша баррикада закрывает им дорогу. [39]

— Мы деремся как хотим, — ответил один из анархистов. — Кто ты такой, чтобы нами командовать? Коммунист...

Они ушли. Фашисты встретили их градом пуль. Двое были ранены. Остальные укрылись в ворота, куда подползли и раненые. На баррикаде появились новые люди, среди которых было два члена соцмола, Химено и Каналес, и Серра — молодой республиканец из организации «Эстат Катала» («Каталонское государство»). Химено поздоровался с Пухолем.

— Что слышно, Фернандо? Мы задаем им перцу, а?

Карбонель не возвращался. Четверо из вновь прибывших увели раненых. До баррикады доносились возгласы и песни народа Барселоны, успешно подавлявшего мятеж. Фернандо заметил:

— Я убежден, что, когда народ объединяется, он побеждает.

— Это верно, — сказал Химено. — Мы это тоже поняли. Мы, молодые социалисты и коммунисты, должны немедленно объединиться, как и во всей остальной Испании.

— Это уже решено. Наша новая организация будет называться Объединенным союзом социалистической молодежи.

— Очень хорошо, что вы объединяетесь, — заметил Серра. — Это прекрасный пример, которому должны последовать и мы.

— А молодые анархисты? — спросил Химено.

Никто не отвечал. Наконец, Фернандо произнес:

— Надо убедить их. Они также примкнут к единству.

С конца улицы донеслись вдруг крики:

— Стой! Руки вверх.

К баррикаде шли с поднятыми руками солдаты, которые раньше стреляли из пулемета. За ними с револьвером в руках — Карбонель. Другие ребята тащили пулемет. Карбонель подошел, весело напевая, к баррикаде.

— Мы победили, товарищ! — обратился он к Фернандо. — Теперь мы отправляемся в Аррагону. Установим анархию. Ты хорошо дрался вместе с нами.

— Мы, коммунисты, всегда хорошо деремся.

— Возможно, — ответил Карбонель. — У вас голова полна лозунгов, но, в сущности, вы хорошие ребята...

Химено спросил Карбонеля: [40]

— Значит, мы, не анархисты, не можем пойти в Аррагону?

Карбонель изумился:

— Почему?

— Да ты говоришь, что вы установите анархию... — заговорил парень из «Эстат Катала».

— То, что сейчас нужно, — это защищать республику. Республику для всех, а потом посмотрим...

— Сражаться надо всем вместе, — поддержал его Химено.

Карбонель колебался. Это был искренний революционер, но у него не было ясного представления о политике.

— Вот что, ребята, — сказал он, наконец, — не хочу спорить. Мы не знаем, кто прав. Сейчас мы победили, и мне хочется петь...

Он весело двинулся вперед, распевая гимн анархистов. Карбонель, несомненно, был очень доволен победой, но он опасался, как бы его снова не стали расспрашивать. Когда он начинал рассуждать, у него сразу улетучивались все идеологические аргументы.

Троцкисты пытаются внести раздор

Молодежь в Каталонии была полна того же духа борьбы, что и молодежь, защищавшая Мадрид. Однако ее боеспособность и результаты ее политической деятельности были далеко не те же. Анархисты имели большое влияние среди пролетариата и известной части мелкой буржуазии. Они непримиримо стояли на своих ультралевых» позициях и стремились все захватить в свои руки. Кое-кто из социалистов и коммунистов занял сектантские непримиримые позиции по отношению к анархистам. Среди республиканской мелкой буржуазии также были большие разногласия, особенно в оценке национального вопроса. Эта атмосфера раздора благоприятствовала некоторому развитию троцкизма в Каталонии. Провокационная и шпионская деятельность троцкистов и их подрывная работа по расколу демократических сил принесли много вреда главным образом потому, что известная часть анархистов не понимала, что демагогический язык троцкизма был маской, скрывавшей кровавые преступления.

«Хувентуд Либертария» не была, в сравнении с другими [41] юношескими организациями Каталонии, очень сильна. Но она была органически связана с анархо-синдикалистской национальной конфедерацией труда (НКТ) и федерацией анархистов Иберии (ФАИ), которые поддерживали и политически ориентировали ее. Это дало возможность «Хувентуд Либертария» «владычествовать» среди молодежи Каталонии.

Естественно, что политика союза анархистской молодежи, определявшаяся НКТ и ФАИ, была так же непримирима и нетерпима, как политика этих организаций. Троцкистские элементы работали внутри «Хувентуд Либертария» над усилением гибельного политического разброда среди молодых анархистов. Социалистическая и коммунистическая молодежь была раздроблена на пять организаций, причем в некоторых существовали фракционные течения.

На фронтах Аррагоны анархисты в первые месяцы поставили лозунг «анархистской революции» выше требований войны. В каталонской промышленности и сельском хозяйстве происходило то же самое. Анархисты пустились в опасные социальные авантюры, лишенные здравого смысла и особенно нелепые потому, что это происходило в момент, когда фашистские штыки были направлены в самое сердце народа.

Находясь под влиянием своих «старших», молодые анархисты, составлявшие на аррагонском фронте большую часть антифашистских отрядов, были против установления на фронте военной дисциплины и не придавали никакого значения технике войны. А без этого не могло быть и речи о создании достаточных условий для борьбы против фашизма. В бою они были героями, но их героизм сводился на-нет дезорганизацией и недисциплинированностью: любой из них мог по собственному желанию оставить фронт, чтобы «съездить» в город. Они ничего не хотели знать о возведении укреплений, о рытье окопов («Мы не кроты, чтобы в земле прятаться. Мы — анархисты»). Троцкисты, осуществлявшие в Аррагоне почти без всякой маскировки свою роль агентов Франко, пользовались этой политической наивностью молодых анархистов, чтобы держать наши линии открытыми для любого нападения врагов.

Комсомольцы и члены соцмола энергично боролись за дисциплину и обучение бойцов военному делу. В первое [42] время многие из них пошли на фронт вместе с анархистскими «колоннами». Их голоса вначале тонули в анархистской массе. Но по мере того как они объединяли свои усилия, и особенно после организации Объединенного союза социалистической молодежи Каталонии, влияние их на молодежь стало быстро расти. Политическое единство молодежи я военная дисциплина были залогом победы над фашизмом. Наконец, из рядов молодых анархистов тоже стали раздаваться голоса о необходимости единства. Они заговорили даже о дисциплине и едином командовании.

Карбонель, проведя несколько месяцев на аррагонском фронте, говорил:

— Мне кажется, что комсомолец, которого я встретил в Барселоне, был прав. Если мы будем держаться вместе, то фашистам крышка.

С одинаковым мужеством поднялась против фашизма демократическая молодежь всей Испании, независимо от своих политических симпатий. Героические горняки Астурии, рабочие Страны басков, молодые рабочие и крестьяне вытащили свои охотничьи ружья и заржавленные револьверы, подняли свои навахи, чтобы всадить их в косматое сердце фашизма. [43]

Да здравствует Народная армия!

«Мы горды тем, что мы — солдаты!»

Уже через несколько недель после того, как вспыхнул мятеж фашистских генералов, война приняла очень широкие размеры. По мере роста иностранной военной интервенции борьба все больше принимала характер современной войны, в которой техника играет такую выдающуюся роль. Мы не могли уже бороться так неорганизованно, как в первые дни. Мы должны были противопоставить войскам, оснащенным высокой техникой и сильным своей, хотя и палочной, но твердой военной дисциплиной, хорошо организованные и дисциплинированные силы. Ведь шла настоящая война.

Коммунистическая партия быстро поставила вопрос о создании Народной армии, основными организационными принципами которой были бы дисциплина и единое командование. Ею же был организован знаменитый Пятый полк народной милиции, насчитывавший до 30 тысяч бойцов и ставший затем стержнем регулярной республиканской армии. Лучшие командиры, вышедшие из народа, — Модесто, Листер, Эль Кампесино — были бойцами Пятого полка. Наш Объединенный союз социалистической молодежи совершенствовал техническую подготовку и дисциплину своих батальонов. Газеты нашего Объединенного союза, наши плакаты, наши пропагандисты — все били в одну точку: «Всеобщая мобилизация молодежи! Обязательная воинская повинность! Дисциплина и единое командование!»

Молодежь встретила создание Народной армии с большим энтузиазмом. Одни только молодые анархисты возражали. Они, мол, не могут принять «навязываемой извне дисциплины», не хотят «поощрять среди молодежи дух милитаризма»... [44]

Однако снаряды германской артиллерии и двухсоткилограммовые бомбы «юнкерсов» довольно быстро доказали нелепость этой отвлеченной болтовни.

Ведь вся испанская демократическая молодежь была всегда против войны. Мы представляли себе революцию в виде уличной борьбы и баррикадных боев. Она казалась нам немногим больше той «игры» с охотничьими ружьями и револьверами, к которой мы привыкли в стычках с полицией и гражданской гвардией. О войне в открытом поле, об артиллерийском огне, о воздушных и танковых боях мы имели представление только по фильмам и по книгам Барбюса и Ремарка. Мы помнили также о русском опыте — дорогой нам Советской страны, когда в нее вторглись в 1918 году империалистические армии. Революцию мы любили всей душой. Войну мы ненавидели.

И сейчас, после двух лет войны, мы остались антимилитаристами и ненавидим войну еще больше. Но мы горды тем, что мы — солдаты! Мы глубоко любим нашу Народную армию! Мы глубоко любим Красную армию Советского Союза! Мы хотим военной дисциплины и единого командования, мы хотим беспрекословно подчиняться приказам способных и решительных командиров, мы готовы скорее быть раздавленными в траншее германским железом, чем уступить пядь нашей земли иностранному захватчику! Все это потому, что мы знаем: силами нашей Народной армии мы покончим с фашизмом на нашей земле, покончим с войной и заживем в мире, работая с песней на устах, шутя и играя с девушками, обжигая кожу на пляжах и занимаясь спортом...

Когда отряды милиции превращались в регулярную армию, было объявлено, что дружинники тех призывов, которые не были мобилизованы, могут уйти из милиции, если они не согласны подчиняться военным законам и дисциплине. Во всех частях милиции бойцам разъясняли характер создаваемой Народной армии, объясняли необходимость ее создания и указывали на те обязательства, которые брал на себя каждый антифашистский боец с того момента, как он становился солдатом. Тем, кто колебался, был предоставлен срок для размышлений. Кто не принимал реорганизации милиции в Народную армию, должен был уйти. [45]

«Мы остаемся, капитан!»

Молодежь прекрасно поняла необходимость создания регулярной армии. Очень мало молодых бойцов оставили тогда свои отряды.

Я был в те времена капитаном 1-й роты батальона «Удар», организованного Объединенным союзом социалистической молодежи. Мы стояли в Дон Бенито, в провинции Бадахос, и находились в распоряжении полковника, командира 1-й Подвижной колонны. Прошло уже несколько дней после того, как я созвал роту в казарме и сообщил об организации Народной армии и связанных с этим решениях правительства. Меня сильно изумляло, что ни один дружинник не заявил об уходе. В моей роте были, в общем, хорошие ребята, члены ОССМ, молодые анархисты, беспартийные рабочие, крестьяне, служащие, студенты. Но была среди них одна очень недисциплинированная группа членов «Хувентуд Либертария», с которой мне пришлось уже несколько раз довольно резко столкнуться, — особенно с их вожаком, севильским каменщиком Антонио Хименесом. Они получали, между прочим, анархистские газеты, которые агитировали против организации Народной армии, за «революционную милицию».

Я решил позвать Хименеса. Хотя никто и не заявлял об уходе из батальона, мне было все-таки необходимо узнать, что анархисты думают и что они собираются делать.

Хименес явился в штаб. Он вошел с некоторой робостью, хотя это был парень, не лезший за словом в карман и смелый в бою.

— Ты знаешь уже, что с милицией кончено?..

— Да, ты говорил нам об этом.

— Хорошо. Что же вы думаете делать?

— Ничего нового. Надо будет подтянуться немного.

— Значит, остаетесь?

Антонио избегал прямого ответа. Он сомневался и в самом себе и в своих товарищах. Он знал, что ответить «да» означало принять обязательство быть хорошим солдатом Народной армии.

— Мы остаемся, капитан! Ты, ведь, знаешь, что мы ненавидим фашизм.

— Ты понимаешь, что значит остаться? Сумеете взять себя в руки? [46]

— Думаю, что да. Но скажи: если я выпью немного лишнего — что тогда будет?

— Это большой проступок — особенно, когда выполняешь военное задание.

— Ночью, в охране, можно будет петь и курить?

— Иногда — да, иногда — нет, — как вам прикажут.

— А сможем мы вести анархистскую пропаганду?

— Только своей дисциплиной и героизмом. Ты видел, чтоб я вел пропаганду за Объединенный союз?

— Нет, не видал. Ты со всеми обращаешься одинаково. Однако сейчас у нас больше членов ОССМ, чем раньше...

Это было верно. В моей роте количество членов ОССМ необычайно выросло. Когда мы в июле 1936 года организовали батальон, они составляли только 40 процентов роты. К моменту же превращения нас в бойцов Народной армии их было уже 85 процентов. Наши товарищи были лучшими бойцами — самыми храбрыми, самыми дисциплинированными, самыми усердными в военной учебе.

— А как ты думаешь, — спросил я, — почему стало больше членов ОССМ?

Несколько секунд Антонио Хименес колебался. Затем он сказал:

— Вы лучшие, это верно. Ваши лозунги ясны. Тебя мы все любим.

Он опять помолчал. Потом спросил:

— А подружку я могу завести в деревне?

— Пожалуйста. Но только одну. И чтобы это не отразилось на твоих военных обязанностях.

— А что будет, если я увижу курицу и состряпаю из нее обед для ребят?

— За это можно и расстрелять.

— Тогда возьми, по крайней мере, другого повара... Он чорт знает, что пихает нам в желудки...

— Это мелочь. Да мы, ведь, и не такие неженки...

— А если я не выполню какого-нибудь распоряжения сержанта Панчо? Он очень груб — не умеет обращаться с людьми.

— Ты должен всегда подчиняться старшим. Если у тебя есть жалоба на кого-нибудь, скажи мне. Я, ведь, тоже подчиняюсь...

Антонио стал чесать себе затылок. [47]

— Трудновато, чорт возьми, довольно-таки трудновато...

— Ты прав, — заметил я. — Это трудно. Надо быть для этого хорошим революционером. Лучше, пожалуй, чтобы вы ушли.

— Ну, нет! — энергично и с дрожью в голосе произнес он. — Никогда! Я революционер — ты знаешь это. Я всегда и повсюду — первый. Клянусь тебе, не пройдет и месяца, как я буду сержантом!

Мы обнялись. Не стыжусь признаться, у обоих были слезы на глазах. Мы плакали и смеялись...

Прежде чем выйти из маленькой комнаты, Антонио, вытирая волосатой рукой слезы, сказал мне:

— Не верь тому, что тебе будут говорить «Лягушка» и Хасинто. Они злобны и двуличны. Гони их из батальона.

И действительно, «Лягушка.» и Хасинто вскоре были выгнаны из роты. Позднее я узнал, что они были троцкистами. Затесавшись в бригаду, которой командовал член Объединенного союза социалистической молодежи Эдуарде Гарсиа, они были схвачены бойцами в тот самый момент, когда передавали врагу шпионские сведения, и были расстреляны в Мадридском районе Усера. В моей роте они стремились спровоцировать бойцов на выступления против военизации милиции, скрывая свою роль агентов фашизма под маской ультра-»революционной» фразы.

Лучшая молодежь — в Народной армии

«Лучшая испанская молодежь находится в Народной армии», сказал Сантьяго Карильо. Это верно. Наши лучшие товарищи, наиболее видные активисты рабочей, крестьянской и студенческой молодежи, превратились в командиров, комиссаров, летчиков, танкистов и антитанкистов, моряков, офицеров и солдат славной Народной армии. Они в тысячи раз крепче тех, кого муштрует для войны фашизм. Только пуская в ход сотни самолетов и танков и обрушивая на наших бойцов десятки тысяч снарядов, фашизму удается продвинуться по нашей испанской земле. Когда же очередь доходит до людей, когда фашисты сами встречаются лицом к лицу с нашими бойцами, наша молодежь, наш народ — Народная армия это и есть народ — уничтожают их. [48]

Наша молодежь осваивает в Народной армии военную технику, изучает военное дело. Многие из теперешних молодых бригадных и дивизионных командиров едва умели 18 июля 1936 года обращаться с винтовкой. Парни, которые сейчас командуют воздушными эскадрильями, не имели тогда никакого представления о технике и никогда не поднимались в кабину самолета.

Объединенный союз социалистической молодежи, побуждаемый славной коммунистической партией, в огромной степени способствовал подъему юношеского героизма и энтузиазма в освоении военной техники. «Каждый молодой солдат Народной армии должен быть героем», «Ты не можешь быть хорошим солдатом Народной армии, если не знаешь военной техники», — вот каковы были лозунги нашего Объединенного союза. Для каждого молодого бойца они превратились в революционные обязательства. Наш союз с величайшим вниманием изучал и изучает военные проблемы борьбы с фашизмом. Все члены нашей организации — юноши старше 18 лет — взялись за оружие. Лучшие ее люди — на фронтах. 75 процентов всего состава союза — в траншеях. Неудивительно поэтому, что влияние нашего союза на молодых бойцов Народной армии очень велико. Конечно, в Народной армии есть и молодые католики, республиканцы и анархисты. Они также полны героизма и рьяно изучают военное дело. Но молодые члены коммунистической партии и члены ОССМ составляют подавляющее большинство молодежной основы армии.

Подвиги сражающейся молодежи бесчисленны. Слава их веет над полями Испании, как знамя победы.

«Крепки, как скалы!»

В ненастные дни февраля 1937 года германские фашистские дивизии атаковали с огромным упорством наши позиции на реке Хараме. Ла Мараньоса, Сан Мартин де ла Вега и Сиемпосуэлос — вот куда главным образом рвался враг. Приведенные в отчаяние героической защитой Мадрида, убежденные в бесполезности лобовой атаки на великий город, они стремились овладеть шоссейной дорогой, соединяющей Мадрид с Валенсией, чтобы изолировать столицу, отрезать ее от остального мира, лишить ее продовольствия, вооружения, воздуха... [49]

Бои были ужасные... Они начались 7 февраля и 22-го еще не были закончены. Наши бойцы сражались с необыкновенной отвагой и верой в победу. Словно вросши в землю, они яростно отбивали следовавшие одну за другой бешеные атаки врага. Дни и ночи сплелись в одном бесконечном сражении. Лица и кожа наших бойцов приняли серо-зеленый цвет харамских оливковых рощ.

В Мадриде шла тогда реорганизация 19-й бригады, состоявшей почти целиком из членов левантинской организации Объединенного союза социалистической молодежи. Часть их не была еще ни разу в бою. Командовал бригадой также парень из ОССМ — Висенте Алькальде.

Бригада была направлена на позицию Ла Кобертера около Ла Мараньосы. Когда бойцы подходили к передовым позициям, Висенте Алькальде крикнул:

— Ребята! Отныне — крепки, как скалы, ни шагу назад!

Комиссар Педро дель Валь прибавил:

— Набьем немцам морду, чтобы у них пятки засверкали!.. Защитим нашу землю, наши фабрики, наш труд и наших женщин! Да здравствует армия народа!

— Будь спокоен, Висентико, — твердо отвечали командиру юные солдаты республики.

Атаки германских дивизий, поддержанные авиацией, артиллерией и танками, проводились с исключительной яростью. Генерал фон-Фаугель хотел во что бы то ни стало добраться до железного моста Арганды. Особенно памятным осталось воскресенье 14 февраля, когда немецкая пехота семь раз подряд бросалась в бешеные атаки на республиканские линии, разбиваясь, как волны о гранитный утес. Этот день был прозван нашими бойцами «воскресеньем семи боев».

Одну из высот, господствующих над Ла Мараньосой, защищали солдаты 4-го батальона 19-й бригады из роты капитана Нуньеса. Нуньес в сопровождении комиссара Гвардиолы поспевал повсюду, воодушевляя бойцов. Борьба проходила в тяжелых условиях. Окопов не было. Солдатам пришлось вырыть штыками ямы, чтоб хоть немного укрыться от фашистского огня.

Вражеская авиация и артиллерия беспрерывно бомбардировали позицию роты.

На рассвете танки и германская пехота двинулись на бойцов Нуньеса. Спокойный и быстрый, Нуньес обегал [50] залегшие цепи своих людей. То и дело он отдавал короткие приказания:

— Поставьте-ка пулемет за те вон камни!..

— Эй, ты, — ниже голову!

— Санитары, приготовьтесь!

— Санчес, к телефону!..

Немцы надвигались.

— Крепки, как скалы! Вы — испанцы! — крикнул Гвардиола.

— Не стрелять еще! — приказал Нуньес.

Юные бойцы из ОССМ прильнули к земле, затаив дыхание и вцепившись в винтовки. Нужно было высшее напряжение воли, чтобы не спустить курок.

Танки вырастали все больше и больше. Немецкие солдаты яростно ринулись в атаку и... на смерть.

— Огонь!

Бешеный пулеметный и ружейный огонь обрушился на врага. Фашисты остановились было в замешательстве, но прозвучали повелительные слова немецкой команды, и они снова пошли вперед.

Танки находились уже в двадцати метрах от наших бойцов, но гранатометчики заставили их остановиться.

Лейтенант Клементе Эскудеро сражался во главе своего отделения. Он стрелял, спокойно целясь.

— Ни одного выстрела даром, малютки! Эти блондины хотят земли... Уважим их!..

Взводный Максимиано Фернандес, мурсийский крестьянин, стрелял с упоением. Рядом с ним лежал Пайа, парень из Аликанте.

— Получай, — чтоб навеки не забыл Харамы! — восклицал Максимиано, когда видел падающего немца.

— Чорт возьми! Как интересно это у тебя выходит, — говорил Пайа. — Я в жизни не видал ничего подобного.

Два танка ринулись на людей Эскудеро. Максимиано оставил винтовку, вытащил из-за пояса ручную гранату и пополз вперед. Стальное чудовище надвигалось на него. Глаза его вперились в передаточную цепь. Больше он ничего не видел. Вдруг он вскочил, в воздухе промелькнула его рука... Взрыв — и танк склонился набок, тяжело хрипя, как загнанное животное.

Максимиано вернулся в свою яму. Взорвался снаряд. Пайа и еще один парень были изорваны в клочья. Максимиано растянулся без чувств на земле. [51]

Два санитара бежали к нему под огнем по колена в грязи. Им удалось унести его.

Другой танк шел вперед — на ямки бойцов. Голос Нуньеса проникал в самое сердце республиканских солдат:

— Помните лозунг Висенте! Крепки, как скалы!

Танк раздавил нескольких бойцов. Он двигался, опаляя грязь огневой завесой своих пулеметов. Два парня, бросившиеся к нему, были изрешечены пулями и беззвучно упали. Перед танком поднялся с бомбой в руке еще один боец. Как разъяренный бык, танк ринулся на него, и наш товарищ был подброшен в воздух и раздавлен, как тряпичная кукла. Вдруг сбоку, из глубокой липкой грязи, поднялся какой-то огромный ком. Трудно было разобрать, был ли это ком грязи или человеческое существо. Пулемет танка выпустил в него целую очередь. Ком опять слился с землей, но танк застыл неподвижно в грязи.

Танкам и германской пехоте пришлось отказаться от выполнения задания. Земля перед нашими позициями была усеяна трупами фашистов. Еще два раза немцы пошли в то утро в атаку — с еще большими техническими средствами и с большим количеством людей. Но они ничего не добились.

Последняя атака закончилась яростным рукопашным боем. Комиссар Гвардиола дрался, как лев. Очутившись один перед тремя крепкими немцами, он одному раскроил ударом приклада череп, а другому всадил в брюхо штык, но сам получил сильный удар. Правая рука у него повисла плетью. Когда третий немец направил в него штык, подбежавший республиканский солдат закрыл своего комиссара. Штык вонзился в грудь солдата. Гвардиола успел выхватить левой рукой револьвер из кобуры и выстрелом убил немца наповал. Комиссар плакал от волнения, вызванного благородным самопожертвованием его товарища-солдата. Отстреливаясь, он вынес раненого товарища из боя, забыв про свою рану и слабость.

Нуньес был также тяжело ранен. Когда его уносили, он кричал с носилок:

— Крепки, как скалы! Помните слова нашего командира!

Эскудеро получил рану в лицо. Его хотели увести. Гвардиола уговаривал его: [52]

— Уходи в тыл, Эскудеро. Не сходи с ума. Ты ранен...

— Я еще могу стрелять, товарищ комиссар. Я очень хорошо вижу. С моими глазами ничего не случилось.

Он продолжал стрелять, обливаясь кровью.

Он мечтал о жизни, полной любви и солнца

Немцам не удалось перерезать шоссе. У нас было много потерь. Но их потери были еще больше, а до дороги Мадрид — Валенсия они так и не добрались. Недоверчивые люди могли видеть в конце февраля в мадридском органе ОССМ «Аора» фотографию республиканского солдата, катающегося на велосипеде по мосту Арганды.

Бойцы 19-й бригады были сменены и отправлены на отдых в ближайшую деревню Вильярехо де Сальванес.

В первое воскресенье апреля 1937 года никто не узнал бы в молодых солдатах, которые гуляли и смеялись на улицах Вильярехо, бойцов, которые десять дней назад, покрытые грязью и державшиеся одним напряжением нервов, защищали позиции Ла Кобертера у Ла Мараньосы.

Ребята были сейчас все чистые, свежие, причесанные.

Клементе Эскудеро, ходивший с забинтованной головой, болтал в маленькой комнате крестьянского домика с десятком бойцов. Старый крестьянин, худой, но жилистый и крепкий, с загорелым, обветренным лицом, как будто провяленный долгими годами работы на земле, угощал их вином из кожаного бурдюка.

— Хорошо, что вы всыпали гитлеровской банде! Глоток вина, ребята... Берите, берите... Это освежает... И аппетит будет лучше.

Ребята пили. Старик разговорился.

— Мои два молодца, тоже побывали в хороших переделках. Сейчас они в Карабанчеле. Смельчаки первый сорт. Они уже сержанты. Если бы я был моложе! Так хотелось бы взять винтовку и пойти с вами... Проклятые фашисты!

Прыть старика вызывала незлобивый смех молодых бойцов. «Даже камни Испании подымаются против фашистов...»

«Ветераны» говорили тем, кто был в бою первый раз:

— Неплохо начали, друзья. Хорошее у вас было начало... [53]

— Как же! Для таких артистов, как мы, иначе и быть не могло!

Эскудеро, смеясь, начал рассказывать, что произошло с Максимиано:

— . Его привезли без чувств в госпиталь в Мадрид. Только в постели он пришел в себя. «Послушай, товарищ, — обратился он к санитару, — сколько ран у меня?» — «Ран-то у тебя нет, а сотрясение вот было очень сильное. Тоже можно на тот свет отправиться...» Наш Максимиано в негодовании поднялся голый на постели: «Я не ранен, а вы притащили меня сюда! Комиссар Педро дель Валь получил пулю в грудь и остался, а я здесь?! Идиоты!» Его пришлось силой опять уложить в постель. Одежду у него забрали, чтоб не удрал. Он как будто присмирел. Но как только санитар вышел на минуту, он схватил одежду спавшего соседа и стал быстро одеваться. Его накрыли. Он буйствовал и ругался страшно. На сей раз его привязали к постели и так держали, пока он не выздоровел... Вчера он явился сюда. Пришел к Висенте: «Мой командир, меня арестовали и держали в лазарете. Ей-богу, я не виноват. Прошу вашего разрешения направить меня на передовые линии».

Эскудеро рассказывал, уморительно подражая голосу и мимике Максимиано. Молодые бойцы 19-й бригады покатывались со смеху.

— Он — крепкий парень, но чудак.

— Здорово, что его привязали... Ведь он ни минуты на месте усидеть не может...

В дверях появились девушки. Несколько бойцов поднялись, стряхивая пыль с одежды. Толкая друг друга, они стали поправлять у зеркала свои прически. (Несправедливо говорят, что только девушки стараются казаться хорошенькими. Наш брат тоже предпочитает поменьше походить на обезьяну, когда хочет понравиться девушке.) Эти девушки были их подружками. Все они столпились у дверей. Посыпались веселые восклицания, смех, шутки. Кое-кто из оставшихся не без зависти острил:

— Осторожно, Гарсиа, тебе совсем не к лицу возиться с детишками...

— Не забудь попросить у нее иголку, — мне надо штаны зашить...

По лицу Эскудеро пробежала грусть. Он вспомнил свою подругу, на которой женился два месяца назад в Мадриде, [54] вспомнил те дни, когда она приносила ему в тюрьму передачи, вспомнил ее последнее письмо: «У нас скоро будет сын»...

Все это продолжалось один миг, только миг... Эскудеро был столяром. Он был молод и мечтал о спокойной жизни, полной любви и солнца. А пришла война... страшная, жестокая война, которую фашизм повел против свободы, родины, молодости... «А советская молодежь?» мелькнуло вдруг в мозгу Эскудеро. Он улыбнулся. Надо бороться, бороться, бороться! Хорошо сказал командир Висенте Алькальде: «Крепки, как скалы!»

Ни шагу назад!

Республиканская зона Северной Испании — Бильбао, Сантандер и Астурия — была изолирована от остальной территории республики. Итальянские и германские военные корабли и подводные лодки нападали и иногда топили суда, входившие или выходившие из республиканских портов. Республиканская авиация не могла притти на помощь населению севера, потому что расстояние было слишком велико и слишком велик для наших самолетов риск приземления на вражеской территории в случае необходимости изменения прямого маршрута из-за непогоды или нападения вражеской авиации.

Все это благоприятствовало планам фашизма. Войска Муссолини, имевшие сотни самолетов, танков и пушек, повели с помощью германских военно-технических специалистов упорное и непрерывное наступление, пока не захватили всю республиканскую часть Бискайского побережья.

Бойцы — баски, сантандерцы и астурийцы — нуждались прежде всего в самолетах, танках и артиллерии, а доставить им все это в необходимом количестве было невозможно из-за кровавой дипломатической комедии «невмешательства».

Героизм бойцов севера был непостижим. Без авиации, без артиллерии, без танков они с потрясающим упорством сопротивлялись лавине железа и огня, обрушенной на них фашизмом. С бешеной энергией защищали они каждую пядь своей земли, каждый камень.

Летом 1937 года итальянские дивизии, заняв Бильбао и Сантандер, наступали на Хихон. Наши войска медленно [55] отступали, защищаясь до последней минуты. Бои шли уже в Астурии, где фашисты взяли Кангас де Онис, Льянес и Рибадеселью. Они направлялись на Хихон — единственный порт, оставшийся в руках республиканцев.

Между Рибадесельей и Вильявисиосой стояли два батальона Объединенного союза социалистической молодежи. Один состоял из астурийцев, другой — из басков. Фернандес, молодой горняк из Сама де Лангрео, командовал астурийским батальоном. Эускальдуна, переплетчик из Бильбао, был командиром басков. Они должны были до последних сил сопротивляться продвижению фашистских войск, чтобы прикрыть отход крупных республиканских частей, которым угрожало полное окружение. Подполковник коммунист Галан, без сомнения, хорошо знал, кому доверить это важное задание, требовавшее готовности к самопожертвованию, незаурядного мужества и твердости.

Фернандес и Эускальдуна разговаривали меж собой.

— Если они дойдут до Вильявисиосы, то Хихон будет потерян, — сказал Эускальдуна. — Умрем, но задержим.

— Твои ребята будут защищать возвышенность, господствующую над шоссе. Так ты закроешь дорогу тем, кто идет через Рибадеселью. А мои задержат наступающих из Кангас де Онис.

— Я смогу продержаться только часов двенадцать. У меня мало людей и мало патронов.

— Ничего не поделаешь... Постарайся втянуть их в рукопашный бой.

Бойцы из астурийского батальона расположили свои позиции на возвышенности, недалеко от Трасмонте. Используя гребни волнистой почвы, они провели три ряда довольно примитивных окопов.

Была уже глубокая ночь, а ребята, в большинстве своем горняки, все еще проводили проволочные заграждения, рыли траншеи, воздвигали брустверы из камней и мешков с землей. Они ждали немедленной атаки итальянских бригад. Много недель провели они в беспрерывных боях. Они были сильно утомлены. Давал себя чувствовать и голод.

Фернандес уже много суток не смыкал глаз. Он держался на ногах только поразительным напряжением воли. Это был человек острого и гибкого ума. В 1934 году он жил политэмигрантом в СССР, работал в Донбассе и вернулся [56] в Испанию, полный восторженных впечатлений. Он очень любил Советский Союз.

Сейчас Фернандес с большой озабоченностью следит за своими бойцами. Они смертельно устали. Выдержат ли они сильные атаки итальянцев? Не падут ли они духом?

К Фернандесу подошел молодой анархист, лейтенант батальона Марино.

— Боюсь, что ребята сдадут, — обратился к нему Фернандес. — Они совершенно разбиты. Надо подбодрить их...

— Я тоже боюсь, — ответил Марино. — Мы их все ободряем, обнадеживаем, а, по правде, — что мы можем сделать?

— Ты, значит, тоже сдаешь?

— Нет, никогда! Я уйду последним... Но положение именно такое...

— Неважно. Мы должны сопротивляться, чтоб выиграть последний бой. Конечная победа будет наша! Понимаешь?

Бойцы лихорадочно работали. У многих слипались глаза. Астурийский солдат Паласуэло подошел к Селестино Антунья и протянул ему полный кисет.

— Возьми, брат, брось-ка мне табаку в глаза...

Антунья положил руку на лоб астурийца.

— Ты, никак, уже спятил?..

— Бросай, говорят! Веки хочу раздражить... Смыкаться не будут...

— Одеколоном, пожалуй, было бы лучше...

— Да. Но мы тут как раз не в парфюмерной лавочке. Бросай!.. Так, так...

Паласуэло схватился за глаза.

— Подуй, подуй, дружище, хорошо... Ну, за работу!

Все было, наконец, сделано. Многие сразу же повалились на камни, заснув мертвым сном. Они лежали, крепко обняв свои винтовки, как будто это была их последняя любовь, последняя надежда...

Несколько бойцов охраняли спавших, внимательно следя за горизонтом. Они напевали песенки и, несмотря на все, шутили и смеялись.

— Жарко было вчера, когда итальянские самолеты «не вмешались».

— А кому это пришла в голову блестящая идея «невмешательства»? [57]

— Социалисту Леону Блюму. А думать ему английские буржуи помогли...

Фернандес осматривал укрепления, следя за всем, давая указания об исправлениях, ободрял бойцов.

— Здесь они не могут пройти. Женщины Астурии верят в нас. Рабочие всего мира с волнением следят за нашей борьбой.

— Клянемся, что будем держаться! Живыми не сдадим позиций!

Ребята Эускальдуны также готовились к встрече врага. Молодой командир говорил им:

— Ребята! Чем дальше мы уйдем от нашей родной Эускади{13}, тем труднее нам будет вернуться. Ни шагу назад! В нашей борьбе нет середины — или победа или смерть...

Сантьяго, очень симпатичный и веселый парень из Гипускоа, шутил:

— Гитлер говорит, что там, где есть немцы, — это германская территория.

— А если немцев нет? — спросил сержант.

— Тогда он их привозит, чтоб было кому требовать тевтонской независимости...

На шоссе появился какой-то комок. Дружинники, стоявшие поближе, вскинули винтовки. Комок приближался, все яснее вырисовывались линии хрупкой человеческой фигуры. В воздухе обозначилась тоненькая ручка с крепко сжатым кулачком. Донесся тонкий и слабый голосок:

— Товарищи, не стреляйте... Я — мальчик.

И действительно, это был мальчишка лет тринадцати. Он был изможден, его лихорадило. Он бежал из Кангас де Онис после захвата этого города итальянцами.

Сантьяго спросил его:

— Почему ты бежал?

Мальчик расплакался.

— Там страшно! Они убили моего отца и мать! Когда итальянцы пришли, в городе не было уж никого из левых. Остались только набожные люди, что в церковь ходят. И еще те, кто политикой не занимается. А они целый день расстреливали, целый день!.. И папу моего и маму!..

Он встрепенулся:

— Винтовку хочу! Дайте мне винтовку! [58]

Дуэль с самолетами

Солнце еще не взошло, когда фашистская артиллерия и авиация начали свирепую бомбардировку позиций. Молодые баски и астурийцы лежали, не двигаясь, под огнем. После трех часов беспрерывной бомбардировки появились танки и итальянская пехота. Первую линию республиканских окопов защищало около двухсот бойцов из батальона Фернандеса. Из них сто тридцать человек выбыло из строя — убитыми и ранеными — во время бомбардировки. Бойцы с яростью я отчаянием видели, как без выстрела умирают товарищи, не имея возможности защищаться. Был даже момент, когда они хотели отойти, но они быстро взяли себя в руки и не отступили ни на шаг. Когда танки и итальянская пехота бросились в атаку, у республиканцев осталось невредимыми только человек шестьдесят. Больше трех часов они отражали одну атаку итальянцев за другой. Раненые сражались с тем же мужеством, что и здоровые.

Парень подбежал к Марино, руководившему боем и доблестно сражавшемуся, несмотря на то, что пуля пробила ему плечо.

— Фернандес говорит, чтоб вы отступили на вторую линию.

Всего отступило двадцать шесть человек. Остальные остались там — мертвые. Итальянцы заняли высоту. Но они не успели продержаться и пятнадцати минут, как бешеная контратака людей Фернандеса снова отбросила их. Целых восемь часов шел на этой позиции кровопролитный бой, пока, наконец, с наступлением вечера наши товарищи окончательно не покинули ее, нанеся врагам огромные потери.

Баски также великолепно сопротивлялись, отражая атаки фашистов. Эускальдуна был в первых рядах, стреляя беспрерывно из винтовки. Когда он заметил усталость бойцов, он затянул «Дерево Герники» — гимн независимости басков. Ребята подхватили. Усталости как не бывало...

Танки и итальянская пехота отрезали группу бойцов, в которой находился Эускальдуна. Он был ранен. Он мог еще стрелять, но притворился мертвым. Увидев звездочку командира-итальянца, Эускальдуна быстро поднялся Лицо его залилось кровью. Молниеносным движением он [59] вытер глаза и выстрелил в упор в самое сердце фашиста.

— Получай, сволочь! На память от коммуниста!..

Залп пробил тело доблестного баска...

Гибель командира привела басков в замешательство. Но комиссар Сантьяго спас положение. Он выпрямился, несмотря на пулеметный огонь итальянцев.

— Вперед, смельчаки! Надо забрать тело Эускальдуны!

Он кинулся вперед, бросая в фашистов камни: патронов к револьверу у него уже не было. Храбрость комиссара зажгла молодых басков.

— Вперед!

С отчаянной решимостью бросились они в контратаку. Фашисты бежали. Грустно стояли бойцы вокруг безжизненного тела любимого Эускальдуны...

Вечером фашистские захватчики атаковали, не щадя людей и средств, вторую линию окопов Фернандеса и центр позиции басков, команду над которыми принял Сантьяго. Фашистские самолеты, носясь бреющим полетом, обливали свинцом бойцов астурийского батальона, не имевших ни зенитных пушек, ни зенитных пулеметов.

Селестино Антунья стрелял из легкого пулемета. Паласуэло подавал ему патроны. Селестино с яростью смотрел на проносившиеся над его головой фашистские самолеты.

— Постойте, сволочи! Я вас угощу...

Он растянулся на земле и направил дуло пулемета вверх. Не прошло и нескольких минут, как послышалось жужжанье. Истребитель, казалось, летел прямо на них.

— Внимание, дружище, — спокойно произнес Селестино. — Внимание. Давай!..

Пулемет бешено застрочил. Самолет дернулся и вдруг ринулся вниз — на камни...

— Вон еще одна птичка летит! — показал Паласуэло.

— Готовь ей корму!..

Летчик, очевидно, заметил их и стал спускаться.

— Сейчас он у меня затанцует...

И действительно, через несколько минут самолет «затанцовал» и камнем грохнулся на землю.

Дуэль между Селестино и итальянскими самолетами продолжалась. Селестино спокойно ждал, как будто его это мало касалось. Затем он улучал какую-то сотую долю секунды, чтоб направить в небо свой смертоносный огонь. [60]

Третий фашистский самолет, перевернувшись в воздухе, разбился вдребезги о камни, не особенно далеко от Антуньи и Паласуэдо. Остальные два предпочли убраться. Паласуэло вскочил. Подняв кулаки, он яростно кричал:

— Приходите, если смеете!.. Трусы! Трусы!

«Красноармейцы Испании»

К вечеру итальянские войска заняли позиции республиканцев. Ночью молодые астурийцы и баски пошли в контратаку. Патроны были уж на исходе. Пуская в ход динамитные патроны, они снова выбили итальянцев, но, к рассвету опять вынуждены были отступить. Фернандес, стоя под пулями врагов, ободрял бойцов:

— Я был в России. Я видел красноармейцев. Они думают о нас. Мы — красноармейцы Испании. Умрем, товарищи, но не отступим! До последней капли крови! До последнего патрона!

Наступал день, когда у них кончились все боеприпасы. Гибель была неизбежна, но сопротивление республиканцев потрясло даже врагов. Итальянцы кричали на плохом испанском языке:

— Из чего вы сделаны, красные черти? Из железа?..

Когда дело подходило к концу, три испанских солдата из фашистской армии перебежали к республиканцам. Сантьяго взволновался.

— Что вы сделали, ребята? Зачем вы бежали сейчас? Не видите, что мы погибли? Вы должны вернуться. Скажете, что заблудились. Перейдете к нашим в другой раз...

— Нет, товарищ, не вернемся! — решительно ответил один из перебежчиков. — Если надо умереть, умрем вместе с вами!..

Мало осталось бойцов из двух батальонов нашего Объединенного союза. Часть отступила к Вильявисиосе. Другие ушли в овиедском направлении к Сиеро и к угольному району Сама де Лангрео. С ними шли Фернандес и Паласуэло.

— Не смогут наши защищаться, — с грустью промолвил Паласуэло Фернандесу. — Фашисты возьмут Хихон. Мы будем совершенно отрезаны...

— Мужество, Паласуэло! — ответил Фернандес. — Достанем патронов и динамита. Будем бороться в горах, как волки. [61]

Бойцы шли. Непоколебимая уверенность в конечной победе жила в их сердцах. К вершинам гор неслись их песни о борьбе, о любви к родине, о ненависти к врагам.

Хихон пал. Но сопротивление этих молодежных батальонов и других самоотверженных республиканских отрядов дало возможность провести эвакуацию по морю больше 20 тысяч бойцов, которые сейчас сражаются против смертельных врагов нашего народа на земле Каталонии и Аррагоны. Хихон пал. Но в горах Астурии осталось много неукротимых горняков, много пламенных сердец рабочих и крестьян. Беспощадная партизанская война против фашистского нашествия продолжается...

Что стало с Фернандесом и Паласуэло? Может быть, они погибли в смертном бою с врагами нашей родины, с врагами человечества... Но очень также возможно, что они здравствуют и посейчас, неожиданно нападая и уничтожая по ночам фашистские патрули, спуская под откос фашистские поезда, взрывая мосты и неся надежду непокоримому племени астурийцев. Со своих горных убежищ они спускаются к горняцким хижинам, где женщины народа уже приготовили для них свежего хлеба, хорошего вина и вкусного мяса. Они, без сомнения, попрежнему оптимисты. Паласуэло, надо полагать, уже не раз просил прохожего крестьянина:

— Ты пройдешь мимо Ла Фельгера. Отдай, дружище, это письмо моей невесте...

А в письме он наверняка писал: «Я здесь «дачничаю». Мне нужна пара брюк. Сгораю, моя девчурка, от желанья обнять тебя и поцеловать».

Фернандес, вероятно, рассказывает партизанам о Советском Союзе, о советских горняках, о красноармейцах. Встречаясь ли утром, прощаясь ли к вечеру, они, вероятно, приветствуют друг друга:

— До победы, Паласуэло!

— До победы, Фернандес!

Мы, чапаевцы...»

Едва прошел один год войны, как мы располагали уже боеспособной и дисциплинированной армией, которая начинала осваивать современную военную технику. У нас выросли талантливые командиры, вышедшие из народа: Модесто, Листер, Эль Кампесино и Вега, — закаленные [62] в беспрерывных боях и способные повести свои войска к победе. Наша военная промышленность начала развиваться, постепенно преодолевая экономические и политические трудности, мешавшие ее росту.

Операция под Брунете была после победоносного контрнаступления под Гвадалахарой первым серьезным испытанием для республиканских бойцов. Генералам Муссолини пришлось тогда приостановить свое наступление на севере и со всей поспешностью перебросить на центральный фронт свои лучшие войска и вооружения. Занятие Брунете Народной армией представляло собой большую угрозу для Навалькарнеро и Боадилья дель Монте, которые служили коммуникационной, продовольственной и людской базой для фашистских войск, стоявших в Махадаонде, Лас Росас и Эль Пардо. Этим войскам грозило полное окружение. Бои были здесь исключительно упорные и ожесточенные. Огромную активность развивала авиация. В течение недели фашисты, не жалея людей, бешено бросали свои дивизии в одну атаку за другой. Нам пришлось, правда, оставить Брунете, но мы сохранили в своих руках ряд других занятых нами тогда пунктов.

Военная операция под Брунете выявила глубокие недостатки, все еще подрывавшие силу Народной армии. В первую очередь, это было отсутствие общего стратегического плана борьбы с мятежом и интервенцией, а затем — недостаток резервов.

Батальоны республики состояли большей частью из рекрутов, впервые вступивших в бой. Они сражались с той же энергией и бесстрашием, как и ветераны Листера, возвышенный героизм которых взволновал всю республиканскую Испанию.

Среди наших частей были тогда целые молодежные соединения, как, например, 68-я бригада, которой командовал рабочий-металлист Этельвино Вега — бывший во времена милиции командиром батальона ОССМ «Октябрь». 70 процентов молодых бойцов 68-й бригады были членами нашего Объединенного союза.

Листер и его люди начали свой поход на Брунете ночью, стремясь напасть на врага врасплох. Другие части готовились атаковать Кихорну и Вильяфранку. Бригада депутата-коммуниста Мартинеса Картона и 68-я должны были взять Вильянуэву де ла Каньяда — очень сильно [63] укрепленный пункт, снабженный большим количеством военных машин.

Нападение на Вильянуэву дe ла Каньяда началось в семь часов утра. Впереди шли танки. Они не смогли, однако, открыть бойцам дорогу из-за яростного огня фашистских противотанковых батарей. Многочисленные вражеские пулеметы поливали свинцом весь фронт атаки. Республиканская пехота не могла продвинуться вперед. Гранатометчики шли, как всегда, вслед за танками, горя желанием броситься к проволочным заграждениям, за которыми укрылся враг.

Вдруг Фернандо Буэно, командир гранатометчиков, крикнул своим ребятам:

— Вперед!

Около двадцати человек, обвешанных гранатами, побежали вперед. Быстро опередив танки, они бросились наземь и поползли. Прильнув плашмя к земле, они впивались окровавленными ногтями в сухую и твердую почву, медленно подвигаясь вперед.

Гранатометчики Фернандо Буэно очутились на жнивье между проволочными заграждениями и завесой огня противника. Они, казалось, были обречены на гибель.

Командир одного из батальонов 68-й бригады, молодой горняк из Рио-Тинто, Марин, послал тогда бойца к командиру танкового отряда.

— Скажи ему, что надо прикрыть отступление ребят Буэно. Бегом!..

Один танк двинулся вперед. В нем сидели три парня, члены Объединенного союза социалистической молодежи, — лейтенант Хозе Перладо, лейтенант Луис Абад и сержант Антонио Мартинес. В нескольких метрах от гранатометчиков 110-миллиметровый снаряд пробил броню машины. Картечь словно обрызгала трех танкистов, на их замасленной одежде выступили красные пятна. Танк начал гореть, выпуская дым и огонь.

— Можно продолжать, Мартинес? — пронзительно крикнул Луис Абад.

— Конечно, дружище. Не видишь? Семафор открыт... В пять минут мы должны быть готовы, а то из нас жаркое будет... — шутил Антонио, в которого угодило несколько осколков.

— Хоть жареными сардинками, а надо добраться до них и вернуться, — крикнул во все горло Хозе Перладо. [64]

Танк подошел сбоку туда, где лежали Фернандо Вуэно и его товарищи. Его пулеметы обрушили яростный огонь на позиции фашистов. Хозе Перладо высунул голову и крикнул:

— Приказ вернуться!.. Начнем потом сначала...

Под прикрытием танка мужественные гранатометчики отступили к республиканским линиям. Ни один не был ранен: это были опытные ребята, хорошо знавшие, как «обмануть» вражеские пули. Танк тоже вернулся. Из него все еще шел дым. Три танкиста выскочили, полузадохшиеся, на землю. Антонио Мартинес тут же свалился, как мертвый. У него оказалось тридцать шесть ран! Луис Абад отделался несколькими ожогами. У Хозе Перладо было три раны.

Комиссар танкового отряда Сендин, парень из старой комсомольской гвардии, горячо обнял их. На глазах его из-за очков блестели слезы.

— Молодцы, Перладо! Настоящие молодцы!

— Не так уж это важно, комиссар. Мы, чапаевцы, все такие... — ответил Перладо.

Он был в свое время лейтенантом батальона народной милиции ОССМ — «Чапаев», покрывшего себя славой в исторических битвах первого периода войны.

Перебежчики

Наступление на Вильянуэву де ла Каньяда было приостановлено на несколько часов. Республиканские бригады снова готовились к атаке. Штаб Этельвино Вега находился в небольшом домике, одиноко стоявшем посредине поля. То и дело входили и выходили связисты. Вега давал указания собравшимся в штабе командирам:

— Итак, все начинают точно в срок. Мы должны быть в Вильянуэве не позже полудня.

В штаб вошел сержант Санс — молодой, всегда хорошо настроенный крестьянский парень. Он сопровождал двух перебежавших к нам мятежных солдат.

— Командир, я привел вам этих молодчиков. Они перешли к нам часа два тому назад.

Вега подошел к солдатам. На них была рваная, грязная, дурно пахнущая одежда. Черные бородки резко оттеняли мертвенную бледность их лиц. [65]

— Вы почему ушли оттуда? — спросил Вега.

— Мы — рабочие. Не могли больше выдержать, — ответил один из перебежчиков.

— Мы работали в Севилье, в порту, — добавил другой.

Вега посмотрел на них долгим, пристальным взглядом. Перебежчики застыли.

— Не шпионы? — спросил, наконец, Вега.

— Клянемся, что нет! Если у вас есть товарищи из Севильи, они нас узнают...

Один из них стал рассказывать подробности:

— Мы дрались в первые дни с фашистами в районе Триана, в Севилье. Потом — тюрьма. Там нас били, все угрожали расстрелом. Однажды пришел офицерик с усиками кинокавалера, по фамилии Мендоса. «Выбирайте, — сказал он, — к стенке или в «Терсио»{14}. Мы пошли в «Терсио». Нас сейчас же послали в огонь. Мы не могли ускользнуть от них раньше.

— Хорошо. Пока вы будете задержаны, — решил Вега.

— Мы хотим драться с этой сволочью.

— Дайте нам сражаться, товарищи!

Вега колебался.

— Вы говорите, что вы — рабочие?

— Рабочие, рабочее! Я — коммунист, а он — анархист.

Вмешался сержант Санс.

— Командир, я думаю, что они — хорошие люди. Один боец из моего взвода помнит их...

— Ладно. Раньше пойдете дать показания. А потом, Санс, возьми их в свой взвод.

Перебежчики оживились. В глазах и на губах появилась у них робкая улыбка. Чувствовалось, что они давно забыли, что такое радость. Коммунист первый извлек из своей души природное севильское остроумие.

— Господин командир, можно послать телеграмму в Севилью?

Этельвино Вега и другие командиры изумленно посмотрели на него.

— Зачем?

— Мы хотим послать вот эту телеграмму офицеришке с усиками, — ответил парень, вытаскивая из-за голенища сложенную бумажку.

Вега вслух прочел: «Ни к стенке, ни в «Терсио», мотылек. [66] Скоро придем в Севилью, чтобы побрить тебя. Очень, очень крепко обнимаем».

Все засмеялись. Перебежчиков увели в соседнюю комнату. Вега попрощался с командирами:

— Никто из вас не должен вернуться, не выполнив заданий, понятно?

— Понятно.

— Понятно, — решительно отвечали, уходя, командиры.

Студент — капитан Барсенас — остановился в дверях и бросил слова, как камни:

— Мы возьмем Вильянуэву де ла Каньяда или останемся висеть на колючей проволоке.

С пением «Интернационала»

Наступление началось. Снова на проволочные заграждения врага пошли танки. Как и в первый раз, завесы огня заграждали дорогу нашим бойцам. Танкам пришлось нарушить свой боевой строй и продвигаться кто как мог. Яростный огонь фашистов вынуждал их то и дело поворачивать обратно.

Бойцы батальона, которым командовал горняк Марин, пошли в атаку, но свинцовый ураган заставил их быстро отступить.

Вега наблюдал за боем. Ничто не ускользало от его внимания. Он руководил атакой, сохраняя контроль над действием каждого взвода.

Комиссар-коммунист Кастро бросился вперед. Подняв кулак, он твердо шел и пел «Интернационал». На другом конце республиканской линии связист Никасио Плейте, крестьянин из Кастильи, прислонив свой мотоцикл к дереву, подбежал к танку и вскочил на его башню. Стоя во весь рост, с револьвером в руке, он казался вылитым из железа и припаянным к танку. Семнадцатилетний лейтенант Лопес Реаль крикнул ребятам своего отделения:

— Идем, идем!

Бойцы не решались пересечь огневой заслон. Раздались восклицания:

— Что ты? Как итти? Куда?..

— За комиссаром! — ответил Лопес Реаль.

Лавина героев бросилась на проволочные заграждения и на окопы, преграждавшие путь на Вильянуэву де ла [67] Каньяда. Штыками, руками, ударами ног они рвали колючую проволоку и прыгали в траншеи. Фашистские наемники в ужасе бежали.

С башни танка Никасио Плейте бросал ветру золотые строфы:

Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!..

Сержант Санс стоял во главе десятка бойцов. Это был его взвод. Вместе с ними сражались перебежчики — коммунист и анархист из Севильи. Коммунист сказал:

— Там, за стеной, есть пулемет. Надо пойти за ним...

Санс быстро повернулся.

— Там может пройти только один. Иду я.

Он стрелой бросился на проволочное заграждение, защищавшее стену, из-за которой строчил пулемет. Разрубив штыком проволоку, он вскочил на стену и выстрелом убил наповал офицера. Семь мятежных солдат смотрели на него в замешательстве.

— Отойти от машины! — крикнул Санс — Так... Ни с места, а то череп размозжу!

Обернувшись, он, смеясь, махнул рукой своим бойцам.

— Сюда, ребятки!.. Птичка уже наша!..

Скоро бойцы Народной армии показались на улицах Вильянуэвы де ла Каньяда. Между республиканскими винтовками тяжело двигались ряды пленников. В нескольких домах еще защищались отдельные группы мятежников. Пролетарские песни оглашали улицы только что завоеванного городка. С горящими глазами выходили на свет божий из своих каменных конур согбенные старички и изможденные женщины. Дети цеплялись за черные юбки матерей. Крики, полные торжества и любви к республике и ненависти к фашистам, неслись над городком.

Жители обнимали и целовали усталых бойцов 68-й, выносили им воды.

— Пейте, дети, пейте. У нас ничего другого нет. Мерзавцы все у нас украли.

Комиссар бригады Эррадор бегом пересекал улицы Вильянуэвы. Подмышкой он держал несколько больших, писанных от руки, картонных плакатов, в руках — молоток и гвозди. Он остановился на углу широкой улицы — главной улицы городка. Там он прибил плакаты к стене. Старики, женщины и дети, окруженные бойцами, подошли, [68] чтоб прочесть. Еще издали видны были большие буквы:

«Кто дурно обращается или издевается над пленными, тот недостоин быть солдатом победы».

«Если военная добыча не отдается государству, это — воровство».

«Сделаем себя достойными победы, хорошо обращаясь с гражданским населением».

Простые люди городка плакали и смеялись у плакатов. У всех у них были еще живы в памяти ужас перед фашистскими преступлениями и горечь перенесенных кровавых обид. Но сейчас Вильянуэву завоевала Народная армия...

На земле Аррагоны

Весной 1938 года вторгшиеся в нашу страну итальянские и германские войска развернули на земле Аррагоны сильнейшее наступление на республиканцев. Фашизм собрал в один кулак свою авиацию, артиллерию, танки. Лучшие регулярные итальянские дивизии и громадное число германских военно-технических специалистов были сосредоточены для этого «решающего» наступления. Целью фашистов было дорваться до побережья Средиземного моря, разделить этим самым республиканскую территорию на две изолированные Друг от друга части, покорить огнем и мечом Каталонию и покончить, наконец, сразу с войной в Испании, где у фашизма вырвано уже немало когтей и выбито немало зубов. Международная реакционная буржуазия надеялась, что это наступление окончательно сломит сопротивление испанского народа и закончится полной победой Франко. Одним из существенных «факторов» в англо-итальянских переговорах была уверенность, что Испанская республика будет сокрушена в течение одного месяца. Так думали эти тошнотворники Невиль Чемберлен и лорд Галифакс. «Оптимизм» британских твердолобых приятно щекотал и господина Жоржа Боннэ, усевшегося на удобном кресле министра иностранных дел Франции. Точно так же, как в ноябре 1936 года, мировая буржуазная печать с нескрываемым удовольствием предсказывала неотвратимую гибель республики. Малодушные и трусливые элементы из демократических и социал-демократических кругов легко и не без готовности [69] попались в ловушку, расставленную буржуазией и фашизмом. «Республиканцам — конец!», «Ничего нельзя сделать!» визжали они, стремясь вызвать панику и обескуражить народные массы, требовавшие помощи испанскому народу.

Верно, что наступление, начатое фашизмом в Аррагоне, было исключительной силы. Техническое превосходство фашистов над силами республиканцев давало им огромные военные преимущества. Ценой больших потерь войска интервентов добились частичного выполнения своих планов. Прорвав республиканский фронт в Аррагоне, они проникли в Каталонию и захватили узкую полосу приморья, разделив на две части территорию республики. Однако им не удалось ни подорвать силу сопротивления испанского народа, ни сломить его веру в победу. Фашистское наступление привело к тому, что народные массы Испании поставили на службу войны за независимость громадные, не использованные до тех пор ресурсы и энергию. Десятки тысяч добровольцев пополнили ряды Народной армии, обеспечивая ей превосходные резервы, в которых она нуждалась. Женщины включились в промышленное и сельскохозяйственное производство. Политическое единство республики стало более крепким. Наконец, образовалось народное правительство, в которое входили представители всех сил антифашизма. Это правительство должно было организовать борьбу с интервенцией.

Республиканские войска с редким героизмом задержали продвижение фашистских наемников. Все попытки фашистов развить наступление и углубиться в Каталонию с угрозой захвата Тарагоны и Барселоны или продвинуться на юг — к Кастельону де ла Плана, чтобы расширить захваченную ими приморскую полоску земли, были отбиты. Лозунг «Защищаться сегодня, чтобы победить завтра» завладел душой и сердцем каждого бойца. Республиканские траншеи превращались в неприступные крепости. Сама буржуазная печать, пророчившая республике быстрое поражение, вынуждена была со скрежетом зубовным признать, что «борьба еще не решена в пользу Франко». Она не смогла также скрыть легендарное упорство республиканских бойцов.

Чтобы задержать наступление итальянских, марокканских и германских сил фашизма, необходимо было перебросить [70] на фронты Аррагоны лучшие части Народной армии. Среди них была и 31-я дивизия, состоящая в своем подавляющем большинстве из Объединенной социалистической молодежи. До этого момента, с самого начала войны, эта дивизия не уходила с гор Гвадаррамы. Ее бойцы — это «старые» ветераны народной милиции из батальонов «Молодая гвардия», «Хуанита Рико», «Крестьянская молодежь» и других — молодые рабочие, крестьяне, студенты. Во главе дивизии стоит бывший студент факультета точных наук Мадридского университета, принимавший в 1930 году активное участие в борьбе против диктатуры Примо де Ривера, ныне член исполкома Объединенного союза социалистической молодежи — Тагуэнья.

Когда дивизия прибыла в Аррагону, положение республиканцев было очень тяжелым. Итальянское наступление совершенно разрушило прежнюю линию фронта. Собственно говоря, определенной линии фронт вообще уже не имел...

«Мы хотим победить — и победим!»

Бригады 34-й дивизии были направлены на защиту долины Балье де Аран. 31-я бригада получила приказ занять и защищать городок Торревелилью. Чтоб дойти до него, нужно было пробежать 14 километров по дороге, находившейся под беспрестанным огнем германской артиллерии. Едва только рассветало, взрывы снарядов освещали дорогу. Казалось, чьи-то огромные огненные глаза беспрерывно мигали.

Враг также хотел занять Торревелилью. Но солдаты Народной армии предупредили его, установив свои линии на протяжении нескольких километров впереди городка, полуразрушенного фашистской бомбардировкой. Бригадой командовал Херман Паредес — студент с руками крестьянина. Молодой, всегда спокойный, он никогда не терял головы. Он быстро давал распоряжения командирам и солдатам, организуя сопротивление.

— Сервера, твой батальон останется позади — в резерве. На других рассчитывать не можем...

— Ты, Касадо, будешь защищать вон тот каменный выступ. На жизнь и смерть. Это — стержень всей нашей позиции. [71]

До полудня продолжался огонь вражеских батарей. С 10 часов утра фашистские самолеты носились тесным строем над городком, бомбардируя и обстреливая из пулеметов улицы и позиции республиканцев. Ребята с Гвадаррамы были изумлены и оглушены. Они не знали ничего подобного. Привыкнув к борьбе, носившей более спокойный характер, они чувствовали себя новичками, хотя и были ветеранами. Однако они и бровью не двинули. Они лежали, прильнув к земле, как пробивающие ее корни.

— Врасти в землю! Ни шагу назад! — говорил всем Херман Паредес.

Бойцы ОССМ начали петь революционные песни, которым они научились в часы спокойствия на горных вершинах, покрытых снегом, откуда несется свежий воздух в Мадрид. И в полдень, когда итальянская пехота и марокканцы, поддерживаемые семью легкими танками, пошли в атаку, над всей республиканской линией пламенела коллективная песня о родине, о независимости, о свободе. Уже через несколько минут борьба приобрела необычайно напряженный характер. Накаленные винтовки звенели о камни. Пулеметы безумствовали. Фашистские орудия и самолеты обрушивали на землю ливни стали и свинца. Поле битвы казалось гигантским костром, изрыгающим пламя, дым, пыль и грохот.

Мощную атаку итальянских войск должна была выдержать одна только бригада Паредеса. Пришлось быстро ввести в бой и батальон, оставшийся в резерве. Помощи неоткуда было ждать. А приказ был — биться, биться до последнего вздоха, не уступать ни пяди земли. Ведь Тагуэнья сказал: «Ни шагу назад. Вы уж, ребята, сами понимаете». Фашистские танки носились с одного конца на другой, стремясь прорваться через линию защиты республиканцев. В первый раз бойцам 31-й бригады пришлось встретиться с танками. Но прежние дружинники знаменитых молодежных батальонов милиции обладали опытом антитанкистов, защищавших Мадрид, их отвагой и решимостью. Связки бомб и бутылки горючего летели из-за всех прикрытий на танки, которые беспомощно поворачивали назад.

Комиссар бригады — молодой рабочий Карлос Гарсиа — был ранен. Осколком снаряда его скребнуло по черепу. Платок, которым он кое-как перевязал рану, быстро стал красным. Струйки крови стекали ему на шею, окрашивая [72] в красный цвет славные значки комиссара. Командир Симон уговаривал его:

— Унеси ты, ради бога, свою голову на перевязочный пункт...

— Нет, пока она у меня на плечах...

Карлоса хотели увести силой.

Он рассвирепел.

— Только попробуйте! — крикнул он, выхватив револьвер.

Карлос продолжал сражаться, воодушевляя бойцов, весь в крови.

— Умереть, но ни с места, орлы! Испания — наша родина!

Четыре часа длился этот смертный бой. Затем огонь стал затихать. Враг отходил, оставляя землю усеянной трупами. Только фашистская артиллерия продолжала грохотать, как безумная... «Один... два...» До ста восьмидесяти семи выстрелов в минуту насчитал Херман Паредес. Командир воспользовался паузой, чтобы усилить укрепления и поднять дух ребят. Он обходил позиции, беседуя с бойцами, давая каждому совет и указания.

Противник сосредоточил еще больше танков, больше самолетов, больше итальянских солдат. Он снова пошел в атаку, когда солнце уже низко склонилось над горизонтом. Сорок семь танков в тесном строю бросились на наших бойцов. За ними, невидимая, двигалась туча пехоты.

31-я бригада сражалась с потрясающим мужеством. Настоящих траншей не было, ибо нельзя назвать траншеями наспех вырытые небольшие канавы, едва прикрывавшие бойцов. Сотни ручных гранат подымали тучи пыли перед танками. Со звоном разбивались о броню бутылки, обливая машины горящим бензином. Дым, огонь, пыль, осколки гранат затемняли «окошки» танков. Сквозь грохот снарядов слышался громкий голос Хермана Паредеса:

— Ни с места! До последней капли крови!

Сражалась вся бригада. Впереди стояли командиры и комиссары. Стиснув зубы, обезумев от ярости, бойцы дрались с чужеземными фашистскими варварами, стремящимися поработить их родную землю. Не было в бригаде ни одного человека, который не участвовал бы в этом жесточайшем бою. Снабженцы, связисты, санитарные части — все взялись за оружие. Раненые оставались на своем [73] посту, забывая про боль, не замечая, что жизнь уходит вместе с кровью из ран...

С наибольшим ожесточением враг атаковал позицию батальона Касадо, ибо она была ключом ко всему фронту 32-й бригады. Касадо заметил, что два табора (роты) марокканцев, пользуясь наступавшей темнотой, прокрадывались по лощинке с очевидным намерением ударить по его батальону с тыла. Ребята хотели преградить им путь, но Касадо их остановил:

— Дайте им пройти. Следить за танками и итальянцами!

Он сейчас же послал донесение Паредесу: «Два табора марокканцев пробираются по левому флангу в наш тыл. Идут по лощине. Я даю им пройти. Борюсь против танков и итальянской пехоты».

Итальянские танки делали большие усилия, чтобы проникнуть за линию, защищаемую людьми Касадо. Вслед за ними робко подвигалась пехота Муссолини. Четырем танкам удалось прорваться, раздавив несколько республиканских бойцов. Касадо не растерялся.

— Держаться! Во что бы то ни стало!..

Комиссар Карлос Гарсиа, обливаясь кровью, кричал:

— Касадо, Касадо! Не дай им вернуться!

Четыре танка поворачивались все время, стреляя из пулеметов. Деметрио, парень из Галисии, сделанный из того же теста, что и Листер{15}, стремительно кинулся к одному из них. Он яростно метал свои бомбы и бутылки горючего. Велико было ожесточение бойцов!

Один из танков перевернулся и остался лежать брюхом вверх. Из него шел густой дым, итальянцы бросились было вперед, но после нескольких минут рукопашного боя бежали.

Была уже глубокая ночь, когда танки и наемники Муссолини отступили, укрывшись за ближние холмы.

Херман Паредес опасался, что батальон Касадо, имея за плечами марокканцев, очутится в тяжелом положении. На его запрос Касадо ответил: «Мы отбросили итальянцев. Теперь возьмемся за мавров. Ни один из них не вернется».

На следующее утро 31-я бригада получила приказ отойти на другие укрепленные позиции. Два табора марокканцев [74] были уничтожены ночью. Итальянская пехота понесла огромные потери. По пути к новой позиции Херман Паредес получил поздравления от Тагуэньи и генерального штаба. Верховное командование наградило 34-ю дивизию медалью «За храбрость». Тагуэнья за героизм и превосходную организацию своих сил получил орден Свободы. Ребята из 31-й бригады ликовали.

* * *

Закаленная в тысячах боев, героическая в победах и в поражениях, Народная армия Испанской республики становится с каждым днем все сильнее. Крепнет ее дисциплина. Повышается ее технический и культурный уровень. Чем дальше идет война, тем несокрушимей ее вера в победу. Сражающаяся молодежь — рабочие, крестьяне, студенты, сыновья мелкой буржуазии города — несет на концах своих штыков непоколебимую уверенность:

«Мы хотим победить — и победим!» [75]

«Пятая колонна»

Молодежь пошла в разведку

Генерал Мола заявил по бургосскому радио, что для занятия Мадрида он располагает пятью боевыми колоннами. Четыре атакуют столицу одновременно по разным направлениям, а пятая, затаившаяся внутри города, ударит в подходящий день с тыла. Под «пятой колонной» фашистский солдафон подразумевал всю контрреволюционную фашистскую нечисть, все бандитские и шпионские организации в нашем тылу, убивавшие из-за угла отдельных республиканцев, сеявшие в народе панику, ведшие подрывную и шпионскую работу в хозяйстве и армии. Разумеется, что в первых рядах этой изменнической сволочи шли гнусные троцкистские провокаторы.

Мадридские условия облегчали кровавые козни «пятой колонны». В Мадриде было больше миллиона населения. Здесь находились раньше все официальные центральные органы, как, например, министерства, где гнездилось многочисленное реакционное чиновничество. Здесь жил довольно значительный слой буржуазии. Наиболее видные элементы из привилегированных социальных слоев Испании имели в Мадриде дворцы и другие владения. Здесь же было большое количество монастырей и церквей, кишевших монахами, монахинями, попами и другими животными этой породы.

С первого же дня войны испанского народа против фашизма одним из важнейших условий победы было уничтожение по всей республиканской Испании «пятой колонны». Правительство Ларго Кабальеро не вело против нее решительной борьбы. Поэтому, когда 7 ноября 1936 года Комитет обороны Мадрида, под председательством генерала Миаха, взял на себя защиту столицы, «пятая [76] колонна» сохраняла еще всю свою силу. Комитет обороны, который можно назвать настоящим народным правительством защиты Мадрида, решил с первого же момента раздавить «пятую колонну», столь же опасную для Мадрида, как дивизии легионеров и марокканцев, готовившихся к нападению на республиканских бойцов, которые железной стеной встали на защиту любимого города.

Мадридская молодежь получила задание обеспечить тыл бойцов против козней «пятой колонны». Комитет обороны назначил Сантьяго Карильо Consejero de Orden Publico{16}. Он занимал этот пост только в течение нескольких недель, так как его обязанности первого руководителя испанской молодежи требовали от него огромной работы, связанной с мобилизацией молодежи на борьбу с фашизмом.

В этот короткий срок Сантьяго Карильо нанес «пятой колонне» первые удары, показав путь, по которому следовало итти, чтобы очистить Мадрид от врагов народа. Его заменил, по предложению Объединенного союза социалистической молодежи, Хозе Касорла. Парни и девушки из Объединенного союза, движимые духом большевистской бдительности, вошли в органы следствия и республиканской разведки.

В качестве уполномоченного по борьбе с врагами, затаившимися в тылу, с вредителями и шпионами Хозе Касорла показал себя человеком суровой неподкупности, проницательным, энергичным и беспощадным.

Касорла — рабочий, шофер. Видный активист профсоюзного движения и старого соцмола. Когда была провозглашена республика, социалистические вожди предлагали ему высокие посты в государственном аппарате. Но Касорла предпочел продолжать работать шофером, посвящая все свободное время руководящей деятельности в соцмоле. В октябре 1934 года он сражался в первых рядах, выказав впервые свой военно-организационный дар. Полиция искала его с большим рвением. Однако он превосходно обводил ее вокруг пальца, и ей так и не удалось поймать его. Всеобщий рабочий союз доверил ему руководство Комитетом помощи политзаключенным и преследуемым за социальные и политические «преступления». [77]

Многих из них ему удалось спасти. В качестве представителя соцмола Касорла подписал в 1935 году соглашение о народном фронте. Он был членом первого комитета связи между соцмолом и комсомолом. Социалистическая партия хотела выставить его кандидатуру на выборах в кортесы 16 февраля 1936 года, но он отказался. Когда вспыхнул фашистский мятеж, Касорла с оружием в руках участвовал в подавлении мятежных частей, засевших в казармах де ла Монтанья. Затем он организовал батальон «Октябрь», в котором был политическим комиссаром. Тяжело раненный на Гвадарраме, он, не выздоровев еще, вернулся на фронт и тут же на месте организовал батальон «Томас Меабе».

Я впервые узнал Касорла в октябре 1935 года, когда вышел из тюрьмы. Я должен был связаться с ним, чтобы обсудить некоторые вопросы юношеской организации. Искать его нужно было в помещении какого-то культурного центра.

Я ждал его целых шесть часов, пока окончательно не надоело. Назавтра я опять бесплодно прождал четыре часа и ушел, решив поискать какого-либо товарища, который мог бы непосредственно связать меня с ним. Когда я шел по улице, меня остановил парень, одетый в простой дождевик.

— Тебя зовут Федерико? Ты из соцмола Уэльвы, не правда ли?

— Да.

— Я — Касорла. Чего ты хотел?

Так мы познакомились. Касорла соблюдал с большой тщательностью правила конспирации. Через неделю мы начали работать вместе. Сантьяго Карильо сообщил ему из тюрьмы, кто я такой.

Мы сблизились. Иногда я его провожал домой. Каждый раз мы шли по другой дороге и в разное время. Ни разу Касорла не попрощался со мной на том же месте. Поэтому я никогда не знал в точности, где он живет, и если кто-либо вообще это знал, то это наверняка были очень немногие.

Когда Касорла был назначен советником общественного порядка, он сумел окружить себя умными и решительными людьми, которые помогли ему очистить мадридскую полицию от темных, подозрительных и неспособных элементов. [78]

«Очень жаль, но я не курю...»

Я знаю эпизод, который ярко показывает, с каким умом и энтузиазмом работали в республиканской разведке ребята из Объединенного союза социалистической молодежи, участвовавшие в разоблачении фашистских шпионов и провокаторов.

В апреле 1937 года мадридская полиция, руководимая Касорлой, работала, не зная ни отдыха, ни срока, над раскрытием банды шпионов, связанных с Гестапо и Овра. Были сообщения, что во главе этой банды стояла артистка. Она сумела втереться в доверие республиканских властей, сделав некоторые важные сообщения нашей разведке. Кроме нее, главарем был секретарь одного иностранного посольства. Они получали сведения от шпионов, проникших в Народную армию и в различные республиканские учреждения. Их агентура, обосновавшаяся во Франции, передавала Франко важные данные о военных планах, о передвижениях республиканских войск, о положении в военной промышленности и другие сведения, интересующие генеральный штаб мятежников.

Мадридская полиция никак не смогла распутать все нити работы этих «кабальеро»{17} из «пятой колонны».

Однажды вечером Касорла сидел в своем кабинете, в здании бывшего министерства торговли на улице Серрано, изучая материалы, относившиеся к этому делу. С ним работал Алькасар — один из секретарей управления общественной безопасности, член ОССМ.

— Связь этой женщины с монахами из НКТ{18} ясна, — сказал Алькасар. — Они собирают сведения с фронтов и передают ей. Мы знаем также, кто шпионы, работающие в армии. Мы знаем, что ими руководит этот кавалерийский капитан, находящийся в Алькала де Энарес. Но как передаются дальше эти сведения?

— Шифром, при помощи посольства «некоей страны», — со спокойной уверенностью ответил Касорла.

— А из посольства кто?

— Это может быть секретарь, который иногда заходит к нам. Он был связан с аристократами. [79]

— А как мы можем доказать связь между артисткой и посольством?

— Надо проверить, на что употребляет свое время «дядя Пепе» — этот монах, которому удалось провести анархистов и стать секретарем профсоюза работников просвещения, входящего в НКТ. Я думаю, что сегодня же вечером смогу это узнать.

В дверь постучали. Показалась голова штурмового гвардейца.

— Здесь этот сеньор из посольства «некоей страны». Можно пропустить?

Касорла и Алькасар переглянулись. Алькасар ушел в соседнюю комнату.

— Да, можно, — ответил Касорла.

Вошел иностранный дипломат. На губах его играла лицемерная улыбка. Касорла вежливо поднялся.

— Что вам угодно, друг? — спросил он.

— Дорогой сеньор Касорла! Я зашел в ваше управление, чтоб урегулировать вопрос о визах для нескольких подданных моей страны и хотел воспользоваться этим случаем, чтоб приветствовать вас.

— Премного благодарен. А что — есть затруднения в получении виз?

— Нет, никаких. Но я хотел бы попросить вас, чтоб не беспокоили этих господ личной явкой. Вы сами понимаете... Положение...

— Не понимаю, — ответил с изысканной учтивостью Касорла. — Здесь им ничего не сделают. Я бы с удовольствием удовлетворил вашу просьбу, но, к сожалению, не могу отменить эту маленькую формальность. Вы могли бы зайти вместе с ними. Будьте добры, пожалуйста, предупредите меня, и я сделаю все, чтобы их не задерживали...

Раньше, чем уйти, иностранный дипломат вытащил из кармана коробку настоящих гаванских сигар.

— Я осмелился принести вам эти сигары. Мне их привезли в дипломатическом чемодане. Для курящего они сейчас в Мадриде просто счастье. Табаку, ведь, так трудно достать...

— Очень жаль, но я не курю, — сказал Касорла.

— Действительно жаль. Но, я думаю, ваши сотрудники оценят их.

— И из сотрудников моих никто не курит. Для нас [80] нехватка табаку — не проблема. Мне очень жаль, сеньор...

Как только дипломат ушел, Касорла позвонил по телефону.

— Зайди, Гарсиа.

В кабинет начальника быстро вошел один из лучших работников Касорлы — Гарсиа Гомес, парень из Объединенного союза социалистической молодежи.

— Что с «дядей Пепе»? — спросил Касорла.

— Он все утро сегодня пробыл в профсоюзе, — ответил Гарсиа Гомес. — В числе других туда пришли и два сержанта. Нескольким нашим агентам поручено выяснить, кто они такие. Мы знаем уже, какой они военной части. Потом он отправился в бар на улице Женевы, где несколько минут говорил с каким-то типом. Я пошел за этим человеком. Он петлял по центральным улицам и вдруг исчез. Недурно посадил меня в галошу этот вертихвост!..

— Он был похож на иностранца?

— Трудно сказать. По виду он мог быть и испанцем.

Касорла попросил по телефону, чтоб ему принесли паспорта, оставленные для виз. В это время снова вошел Алькасар. Касорла пошутил:

— Что бы вы сказали, если бы я вам подарил по гаванской сигаре?

— Карамба! — отозвался Алькасар. — Мы поставили бы тебе памятник!

— Я бы от твоей сигары сохранил на всю жизнь колечко, как память о самом счастливом дне, — заявил Гарсиа Гомес.

Касорла засмеялся.

— Но сигар-то нет, друзья... Пососите себе пока пальцы.

Парни были разочарованы и несколько изумлены.

Вошел служащий и принес около 15 паспортов. Касорла спросил его:

— Какие принес дипломат?

— Эти, — ответил тот, выбирая два паспорта.

Касорла протянул их Гарсиа Гомесу.

— Посмотри-ка на фотографии. Кто из них этот тип, что говорил сегодня с «дядей Пепе»?

— Гляди! — изумился парень. — Вот он!

Касорла обратился к паспортисту. [81]

— Вы можете итти. Задержите эти два паспорта на пять дней.

Паспортист вышел.

Касорла ходил крупными шагами по комнате. Он остановился перед Алькасаром.

— Все ясно, правда? Теперь нам нехватает только кое-каких подтверждений. А потом немедленно...

Он постоял несколько секунд в раздумьи, затем твердо сказал Гомесу:

— Вот что, друг. Один из работающих с тобой товарищей должен подать заявление о вступлении в профсоюз работников просвещения, чтобы точно выяснить, как «работает» «дядя Пепе». Ты же должен познакомиться с артисткой. Но нужно так все устроить, чтобы сам «дядя Пепе» связал тебя с ней. Понятно?

— Она красива? — лукаво спросил Гомес.

Алькасар шутливо погрозил ему Пальцем.

— Гляди, друг, будь осторожен. Она восхитительна...

Не вздумай только влюбиться...

— Да она сама влюбится в тебя. Ты тоже парень хоть куда, — засмеялся Касорла.

Три товарища, совещаясь, шутили по поводу приключений, в которых им придется участвовать, — как уполномоченным по уничтожению «пятой колонны». Это было очень непривычно. Касорла принимает послов!.. Гарсиа Гомес ухаживает за артистками — шпионками Гестапо!.. Кто мог бы об этом подумать 19 июля, когда они простыми дружинниками ушли на Гвадарраму!

Касорла снова заговорил серьезно:

— Мне нужен человек, который говорит по-фински, по-испански и по-немецки. За два дня ты его должен найти, Гарсиа.

Нужно установить, кто этот приятель «дяди Пепе». В крайнем случае, найди трех товарищей. Может быть, есть в интернациональных бригадах. Пусть тебе дадут бумажку к Миаха.

Гарсиа Гомес чесал затылок.

— Ну и порученья ты мне даешь, дружище!..

«Дядя Пепе»

Артистка, оба «подданных», «дядя Пепе» и другие попы, кавалерийский капитан и еще 30–40 человек были арестованы. Это была одна из самых опасных и наилучше [82] организованных банд. Они подготовляли, между прочим, убийство Касорлы и генерала Миаха. «Подданные» оказались испанцами и не знали по-фински ни звука. «Дядя Пепе» был разоблачен, как начальник религиозного ордена. Связь со своей заграничной агентурой они поддерживали через посредство нескольких чиновников посольства «некоей страны». При аресте у них было обнаружено большое количество тщательно запрятанных троцкистских документов.

— Хорош, хорош, нечего сказать!.. Итак, — анархист, э?

— Да, анархист. Я — революционер! То, что вы делаете со мной, — преступление! Организация вмешается. Посмотрим еще, собаки!

— Ты — вонючий монах. Смотри, этого знаешь?

Гарсиа Гомес показал ему портрет, на котором «дядя Пепе» красовался в монашеской одежде.

— А это письмо в Барселону, в котором ты пишешь своим троцкистским дружкам, чтобы тебя информировали, — ты его знаешь? — уже злобно произнес Гомес.

Проклятый монах сильно смутился. Однако он до последней минуты продолжал отрицать свое участие в банде. Только дальнейшие вещественные доказательства и очные ставки заставили его в конце концов сознаться, что он был шпионом.

Гарсиа Гомес остался на своем посту до полного раскрытия банды. Не знаю, удалось ли ему влюбить в себя артистку, но он узнал все, что ему было нужно.

Касорла-чекист

Касорла не смог довести до конца разоблачение фашистской шпионской банды. Ларго Кабальеро распустил Комитет обороны, и руководство внутренней охраной Мадрида перешло к другому лицу. Касорла, по предложению коммунистической партии, был назначен гражданским губернатором провинции Альбасете, где он до сих пор проводит великолепную работу.

Борьба за очищение Мадрида от врагов народа, начатая этим видным руководителем нашего союза, продолжалась и после него. Он передал товарищам свой опыт и правильные методы работы. Одна за другой были выловлены шайки вредителей и шпионов — наемников Гитлера, Муссолини и Франко. [83]

Во время своей деятельности в Мадриде Касорла посадил за решетку и предал суду народного трибунала немало врагов народа, проникших в антифашистские организации, главным образом в профсоюзы НКТ. Он вел также ожесточенную борьбу с троцкистами, бандитами, организованными в ПОУМ{19} и представлявшими собою наиопаснейших шпионов. Это дало повод мадридской анархистской прессе и подпольным клеветническим листкам троцкистов с бешеным исступлением нападать на Касорлу, обвиняя его ни больше ни меньше, как в провокации, и подстрекая к расправе с ним. Но это ни на миг не поколебало Касорлу. С прежней твердостью он вел беспощадную борьбу с врагами народа, затаившимися в мадридском тылу. Те, против кого он боролся, дали ему прозвище «чекист». В своей классовой ненависти они этим хотели провести параллель между его деятельностью и деятельностью героических советских людей, очистивших социалистическое отечество трудящихся всех стран от врагов революции. Враги думали вызвать недовольство мадридцев деятельностью Касорлы. Но получилось обратное. Мадридский народ подхватил это прозвище и с любовью и гордостью говорил уж не просто Касорла, а «наш Касорла-чекист».

Когда Касорлу так называли, он отвечал:

— К моей великой чести!..

Алерта!{20}

В самый день 7 ноября 1936 года, когда враг пошел на штурм Мадрида, по всем кварталам города — от двери к двери и от улицы к улице — пронесся клич войны:

— Алерта! Алерта, ребята!

— Алерта! На защиту Мадрида!

Даже дети Мадрида, игравшие на площадях в «войну против фашистов», подхватили этот лозунг. Они поняли, что их долг — помочь своим отцам защитить родной город.

В один из первых дней фашистской осады столицы парнишка лет четырнадцати явился в помещение мадридского комитета ОССМ на улице Хорхе Хуан. [84]

— Я хочу поговорить с секретарем Арконадой, — сказал малыш.

— Он очень сейчас занят, — ответил ему Наварро, другой секретарь комитета. — Можешь сказать мне все, что тебе нужно.

Мальчик упорствовал:

— Нет, нет, — только с ним.

— Тогда тебе придется притти еще раз завтра.

— Видишь ли, товарищ, дело у меня очень, очень срочное, — продолжал настаивать маленький гражданин Мадрида.

Наварро, с большой симпатией и вниманием слушавший мальчика, шутя спросил его:

— А что — от этого зависит победа?

— Победа зависит от работы всех. И также от нас.

Ответ был хорошим уроком для Наварро. Решительность мальчика произвела на него большое впечатление.

— Ты прав. Пойду, скажу Арконаде, чтоб он скорее принял тебя.

Мальчик вошел в кабинет Арконады. С большой непринужденностью он заявил:

— Пионеры нашей улицы решили научиться владеть оружием. Мне поручили сказать тебе, чтобы союз молодежи нам помог. Мы хотим быть готовыми, потому что, если...

— Мы вам поможем, парень, — заверил Арконада. — Иди на свою улицу и скажи это пионерам. Мы устроим школы «Алерта».

И действительно, через несколько дней была создана организация «Алерта». Народный фронт молодежи Мадрида подхватил инициативу ОССМ и организовал военную подготовку молодежи от четырнадцати до восемнадцати лет.

На улицах столицы, на стенах домов, появились большие плакаты:

«Мадрид, может быть, ожидают очень тяжелые дни. Подростки от четырнадцати до восемнадцати лет — младшие братья и сестры наших бойцов, — вы должны сейчас же научиться владеть оружием. «Алерта» зовет вас в свои ряды!»

В течение первых же дней было создано несколько Школ «Алерта». Скоро их стало десять, пятнадцать, [85] двадцать{21}. К ним стекались мальчики и девочки, чтобы обучиться владению оружием, метанию гранат, военной тактике. Они проходили здесь военно-санитарный курс, занимались физкультурой. Были здесь такие курсы, на которых они получали знания по искусству и наукам. Военные упражнения проводились при помощи винтовок, пулеметов и мортир из дерева, которые в большинстве случаев они сами мастерили.

Однажды в одну из школ «Алерта» явились три мальчика. Им было по двенадцати лет.

— Мы хотим записаться в «Алерту», — сказал один из них инструктору.

— Нельзя, ребятки. Вы еще слишком малы.

— Ничего, мы вырастем. Война еще может быть долго, — произнес с великим достоинством самый маленький ростом.

— Нет, мои кабальеро. Сейчас учитесь, а если через два года еще будет война, приходите снова, — сказал инструктор.

Тут вмешался третий паренек. Он негодовал:

— Это несправедливо! Мы имеем право!

— Ведь мы из народного фронта! — напирал маленький.

Они ушли, негодуя на «злого дядю»...

Или другой случай.

К командующему одним из секторов центрального фронта явилось двенадцать парнишек от четырнадцати до семнадцати лет. Вожак «отряда» отдал командующему военное приветствие.

— Мы из школы № 9 «Алерты». Мы пришли записаться в Народную армию.

— Кто вас послал? — спросил командир.

— Вот-те и на! Кто нас пошлет?.. Мы сами, — ответил юный вожак.

Командир с удовольствием смотрел на них.

— Ладно... Пока вернитесь-ка в Мадрид. Родители вас, вероятно, уже ищут. Не доросли еще...

Ребята ни за что не хотели уйти с фронта. Их пришлось [86] почти силой отправить обратно в сопровождении солдат.

Мадридский народ привык видеть на улицах шествия ребят из «Алерты». Они ходили со своими знаменами, барабанами, рожками и почти «всамделишними» винтовками и пулеметами. Это были дети героев, и подобно отцам они учились под бомбами и снарядами в непобедимом городе быть героями. Мужчины и женщины из народа останавливались, с гордостью глядя на них.

— Это ребята из «Алерты»!..

— Наши дети.

— Бедные! Лучше было бы, если б война кончилась раньше!

— Конечно! Но пока — неплохо, если обучатся... А вдруг нужно будет...

Звучные боевые песни ребят заглушали тихие, но твердые слова матерей.

Стадо вредных животных

4 ноября 1936 года фашистские полковники Ягуэ и Кастехон, командовавшие мятежными войсками, стоявшими у ворот Мадрида, дали генералу Франко буквально следующую телеграмму: «Мы можем уже вступить в Мадрид. Нами заняты все стратегические пункты, господствующие над столицей. Просим ускорить отправку представителей власти. Задержим занятие города до вашего приезда. Арриба Эспанья!»{22}

Во всех испанских городах, захваченных мятежниками, фашисты готовились к пышному отпразднованию «взятия Мадрида». Из Вальядолида выехал официальный кортеж нового мятежного «правительства». Впереди в автобусах ехали сто пятьдесят барышень из «Испанской фаланги», которым было поручено организовать в десяти районах Мадрида пункты для раздачи кофе и булочек «несчастным голодающим» из «пятой колонны». За ними следовали двадцать грузовиков, битком набитых «героями-фалангистами», которые имели задание «провести в Мадриде энергичную социальную профилактику». [87]

За ними — одиннадцать оркестров! Кортеж замыкали новые «власти» Мадрида: Алькосер — тип, которого предатель Франко назначил «алькальдом Мадрида», — со своими: 32 «консехальсами», майор Байс — «генеральный директор безопасности» — с 10 инспекторами, 120 шпиками и 750 полицейскими, командир Дерки — «гражданский губернатор Мадрида» — и т. д. На несколько часов позже выехал из Вальядолида «сам» генерал Франко — «Flor di petiminia»{23} — в сопровождении своего генерального штаба в полном составе и господ германских и итальянских «советников».

Любопытное стадо вредных животных всех пород прибыло без особых приключений в Леганес, Мостолес и Алькоркон — городки, очень близкие к Мадриду. Здесь они одну ночь хорошо отдыхали. Следующее утро — 8 ноября — было холодным и неприятным. Над землей стоял густой и сырой туман. Но наши «экскурсанты» облачились в свои лучшие наряды. Появились фраки из тончайшего сукна, блестящие цилиндры и. лаковые ботинки, форменная одежда, усыпанная золотыми пуговицами и золотыми галунами, военные шарфы, кресты, медали, ордена и ожерелья и тому подобная рухлядь. Все это, несмотря на плохую погоду, сверкало тысячами солнц. Веселый плеск испанских, немецких и итальянских голосов радостно приветствовал холодное утро. И как не радоваться, как не ликовать? Настал час вступления в Мадрид...

«Алькальд» Алькосер, полный сознания своей «великой миссии», счел необходимым произнести несколько торжественных слов:

«Сеньоры! Настал момент выполнения нашего долга. Мадрид ждет нас! Пусть никто не колеблется! Победа за нами! Вперед — за веру, за порядок, за семью!.. Арриба Эспанья!»

Вредные животные всех пород ржали, мычали, блеяли, ревели истошные «вива». Одиннадцать оркестров грянули «патриотические» марши, пасодобле{24} и фокстроты. [88]

Вредные животные всех пород взобрались на свои машины, автомобили, автобусы и грузовики, и все достопочтенное стадо направилось к Верхнему Карабанчелю.

Караван торжественно подъезжал, когда фашист-мотоциклист на всей скорости перерезал ему дорогу.

— Назад! Сейчас же назад!

Господин «генеральный директор», ушедший было вперед, быстро мчался обратно. Кузов его автомобиля был пробит в двенадцати местах. Не скрывая своей достойной извинения бледности, он завизжал, как придавленный поросенок:

— Контратака красных! Дорога под обстрелом! Назад!

Самый безнадежный ипохондрик лопнул бы тут со смеху. Покатились цилиндры, солнца на лаковых ботинках погасли, в давке полетели в грязь кресты, ордена, медали и ожерелья святых Лоренсо. Барышни пищали от страха. Их перекрывал визг «героев-фалангистов». Одиннадцать оркестров потеряли язык...

Стадо вредных животных вернулось в Вальядолид, где они все еще ждут не дождутся момента, чтоб отпраздновать завоевание Мадрида. Они уж прождали больше тридцати месяцев!

Фашизм не смог взять Мадрид. Не взял и не возьмет! Мадрид подымает поколения героев. Мадрид — это сердце героического народа Испании. Мадрид — вершина международной солидарности. Его стены были защищены пролетарской кровью всех наций. К оружию, молодая гвардия! Мадрид всегда будет принадлежать своим рабочим! [89]

Красные крылья республики

«Наши! Это — наши!»

До войны с Гитлером и Муссолини Испания была страной с очень мало развитой авиацией. 18 июля 1936 года большинство летчиков осталось верно республике. В течение первых трех месяцев войны они почти все, один за другим, погибли в воздушных боях с фашистами. Наши старые «бреге» и «ньюпорты» не могли долго выдержать борьбу с быстроходными современными «юнкерсами» и «гейнкелями».

С удивительным упорством, не сдавая и в самые утомительные, истощающие дни, первые республиканские летчики пересекали небо над фронтами Испании, пока не отдали свои героические жизни в неравных боях с авиацией фашизма.

В дни, которые предшествовали началу осады Мадрида, республика не имела авиации. Наша армия едва ли располагала дюжиной старых транспортных и учебных самолетов, которые были наскоро превращены в военные. Фашистский же военно-воздушный флот становился с каждым днем все многочисленней и оснащался все лучше. Отборные германские и итальянские воздушные группы беспрерывно прибывали в Испанию.

Дух бойцов, боровшихся на фронтах, падал при массовых атаках воздушного флота Гитлера и Муссолини, которым они не могли противопоставить ни самолетов, ни зенитных батарей. Фашистские шпионы — троцкисты — сеяли среди бойцов панику. «Мы погибли! У нас нет самолетов!» кричали они. В городах население искало спасения в подвалах домов, проклиная воздушных разбойников, не щадивших ни больниц, ни школ, ни памятников, ни музеев. [90]

Из груди каждого, с губ каждого слетали те же полные тревоги слова:

— А наши? Где же наши?!

Дружинники, не хотевшие уступить землю Кастильи наемным ордам интервентов, скорбные матери, на глазах которых под зажигательными бомбами умирали их дети, полные сил рабочие, которые были вынуждены покинуть свои разрушенные самолетами фабрики, крестьяне, смотревшие на свои сожженные, недавно еще золотые, нивы, мадридские девушки, ухаживавшие в лазаретах за ранеными и вязавшие шерстяные жилеты для своих женихов — бойцов народной милиции, веселые и шумливые дети, умевшие уже ненавидеть фашизм, — все подымали сжатые кулаки к небу, крича слова надежды:

— А наши? Где же наши?!

И «наши» однажды пришли. Новые самолеты и новые летчики. Они появились над домами Мадрида в те самые дни, когда фашистские войска ломали себе зубы в предместьях города. Они налетели на «юнкерсов», на «гейнкелей», на «фиаты» в тот самый момент, когда пираты готовились сбросить на город свой разрушительный и смертоносный груз. В отважных и молниеносных полетах они перерезали им воздушную дорогу. Как пьяные, падали фашистские самолеты на землю, которую они хотели взорвать.

Бойцы народа поднялись из траншей, восторженно потрясая винтовками. Рабочие прервали на мгновение свою работу на фабриках, чтобы радостными криками и бурными аплодисментами приветствовать новых воздушных воинов республики. Крестьяне, работавшие, согнувшись, на полях, выпрямили спины, подняв кверху загоревшиеся надеждой глаза. Женщины и дети Мадрида выбежали из подземных убежищ, глядя в восторге на быстрокрылых птиц, реявших в республиканском небе.

— Наши! Это — наши,!

— Какие смельчаки!

— Гонят фашистов...

— Они, как мухи...

— Какие курносенькие!..

— Вива, вива!..

Республика имела уже самолеты и летчиков. Мощным усилием народ сумел создать их. [91]

«Если ты ранен, — держись!..»

Республиканская авиация родилась во время войны. Из летчиков, пошедших с народом 18 июля 1936 года, остались в живых немногие. Это Лакалье, Мандиола, Брагадо и несколько других героев, которые и сейчас сражаются с воздушными пиратами фашизма. Наши нынешние великолепные летчики — это ребята, которые в начале войны были добровольцами народной милиции: рабочие, крестьяне, служащие, студенты. У них не было никаких знаний по авиации, но в них жило великое желание занять в борьбе против фашизма самые трудные и опасные посты.

Героизм и техническая подготовленность молодых республиканских авиаторов ярко выявили себя на протяжении всей воздушной войны с фашизмом. Они изумляли знающих людей, летая под небесами Испании на высотах, считавшихся недоступными, и низвергая германские трехмоторные бомбардировщики ночью, в условиях, которые оставались непонятными для самых опытных специалистов. Несмотря на численное превосходство самолетов, которые Гитлер и Муссолини имеют в Испании, победа в воздушных боях оставалась всегда на стороне республиканцев, хотя большая часть боев завязывалась над вражеской территорией.

Примеров этого героизма и опытности республиканских летчиков можно привести сколько угодно.

Когда германские самолеты бомбардировали Гернику, Гаскон, парень двадцати двух лет, работавший до фашистского мятежа механиком, поднялся на «чато»{25}, чтобы попытаться помешать разрушению старого города басков. Три большие эскадрильи истребителей — «фиатов» и «гейнкелей», — летая одна над другой, прикрывали страшное дело, совершавшееся трехмоторными бомбардировщиками.

«Чато» Гаскона бросился к двум «фиатам». Молодой летчик шел на них лицом в лоб, полный решимости и ярости. Скоро один ринулся вниз, объятый пламенем.

— Теперь твоя очередь, — прошептал Гаскон, приближаясь к другому «фиату». [92]

Преследуя и обрушивая на него потоки свинца, Гаскон заметил, как семь фашистских истребителей камнем ринулись на него сверху. Он хотел поднять своего «чато» выше, но было уже поздно. Он очутился посреди пулеметного шквала. Почувствовал в плече словно короткий и болезненный удар камнем.

— Уже «коснулись», — пробормотал он сквозь зубы. — Как будто несерьезно...

Увидя просвет в свинцовом ливне, он стрелой взмыл кверху, поднявшись над вражескими истребителями. Другая пуля ударила его в то же плечо. Семь фашистских самолетов преследовали его, взбешенные уходом добычи, которая казалась такой верной, но Гаскон оставлял их все дальше позади.

Гаскон почувствовал в груди какие-то уколы, словно там сидела иголка. Из полуоткрытого рта медленно стекала тоненькой струйкой кровь. Небо вертелось вокруг него, я голову непреодолимо клонило вниз.

— Кажется, в легком пуля застряла, — подумал доблестный парень. — Надо удержаться, надо спасти аппарат.

Голова его упала на грудь: он потерял на несколько секунд сознание.

Очнувшись, он яростно бросил тучам:

— Не хочу обморока! Не хочу!

Гаскон хорошо знал лозунг летчиков республики: «Если ты ранен, — держись!» Он нажал на скорость, пулей несясь сквозь облака. 397... 401... Внизу, у моря, он увидел Сантандер. Он снова упал в обморок, но быстро пришел в себя.

— Надо выдержать... Только несколько секунд!..

Показался аэродром. Гаскон начал снижаться. В третий раз потерял он сознание. Руки, однако, вцепившись, остались на руле. Он открыл глаза, когда был в нескольких метрах от земли.

— Вот вам самолет... Он цел... — с гордостью прошептал он подбежавшим товарищам.

Когда его выносили из кабины, он был в полусознании. Изо рта текла кровь. Он улыбнулся.

— Одного я сбил...

Другой пример — коммунист капитан Ананиас. Когда начался мятеж генералов, продавшихся Гитлеру и Муссолини, Ананиас был лейтенантом авиации и служил в Марокко. Однажды фашистские начальники послали его [93] бомбардировать группы республиканских бойцов. Ананиас изменил курс и посадил своего «юнкерса» с полным грузом бомб на республиканский аэродром в Алькала де Энарес. С тех пор он сражается вместе с народом.

Был случай, когда Ананиас вел бомбардировщик того типа, который испанцы любовно называют «катюшкой». Ананиас направлялся на бомбежку военных объектов, расположенных на территории, захваченной фашистами. Вражеские истребители отрезали ему путь и начали «прочесывать» около него воздух веерами пуль. Ананиас, не теряя спокойствия, взял трубку телефона я сказал пулеметчику:

— Слушай, ты, тебя еще не убили?.. Так всыпь им...

— Если ты настаиваешь... — весело ответил пулеметчик, находившийся на волосок от смерти.

Не прошло и нескольких секунд, как один из фашистских истребителей камнем полетел вниз. Однако положение «катюшки», окруженной быстрыми германскими «гейнкелями», было чрезвычайно трудным. Это были моменты, когда, по выражению летчиков, спасения нет и не может быть. Но у Ананиаса блеснула неожиданная мысль — единственная, которая могла их спасти. Он пустил свой самолет в штопор и ринулся навстречу земле.

— Эти дураки-немцы подумают, что сбили меня, — сказал он себе.

Видя его падение, «гейнкели» поднялись вверх. Ананиас с поразительным мастерством и хладнокровием вышел из штопора, освободившись от погони фашистских истребителей.

Таких фактов в двухлетней истории республиканской авиации много.

Подвиги наших летчиков приводят в волнение и изумление народные массы Испании, гордо называющие свою авиацию «Ла Глориоса»{26}.

Рамон-»сумасшедший»

Воздушный флот требует строжайшей военной дисциплины. Она так же важна для летчика, как крепкие нервы и верный глаз. Летчик с плохими нервами или зрением — не летчик. Летчик без дисциплины — тоже не летчик. [94] Республиканские летчики дисциплинированы. Воздушный флот выделяется своей совершенной дисциплиной между всеми силами Народной армии.

Не так легко было добиться этого. Летчики очень молоды. В большинстве своем это парни от восемнадцати до двадцати двух лет, каждый час ставящие свою жизнь на карту. Они — летчики «импровизированные», не прошедшие длительной учебы. Они веселы и оптимистичны, им. нравится эта игра жизнью.

Многие из них, вероятно, не раз думали: «Ба, эти инструктора! Они загибают — со своей дисциплиной...»

Но их превосходные инструктора, со своей закалкой победоносных рабочих и крестьян, научили их дисциплине, научили их понимать, что дисциплина — это победа. Вот почему так много среди нашей летной молодежи настоящих мастеров воздушного боя. Только в сплаве с сознательной железной дисциплиной беспредельная преданность — народу, испанское презрение к смерти и чудесная отвага нашей летной молодежи могли дать нашей «Глориосе» ее несравненные боевые качества. Я приведу довольно характерный эпизод, рисующий, как выковываются в этом отношении наши славные авиационные кадры.

Однажды, в плохую погоду, когда тучи низко склонились над землей, пять «юнкерсов» под прикрытием двенадцати «фиатов» бомбардировали республиканские позиции. Несмотря на свое численное превосходство, они трусливо бежали, как только завидели летевшую на них эскадрилью наших «чато». Враг был прогнан. Командир республиканской эскадрильи дал тогда приказ о возвращении на базу. Однако Рамон — молодой мадридский сварщик, для которого это был первый боевой полет, — вместо того чтобы повернуть, взмыл стремительно вверх, поднявшись за тучи, и начал головокружительную погоню за трусливыми черными крыльями фашизма. Эта проделка Рамона-»сумасшедшего», как его с тех пор стали звать, вынудила остальные самолеты нашей эскадрильи последовать за ним, уйдя на большое расстояние от республиканских линий.

Враг, заметив свое выгодное положение, повернулся и завязал на высоте трех тысяч метров адский бой. Рамон-»сумасшедший» — более смелый или более сумасшедший, [95] чем кто-либо, — устремился в самую середину группы «юнкерсов», беспрерывно стреляя из своего пулемета. Один из «юнкерсов» стал спускаться, как нетрезвый, вниз, выпуская дым. Республиканская эскадрилья вынуждена была, однако, прервать бой и уйти, так как горючее было на исходе и появилась опасность вынужденной посадки на вражеской территории.

«Чато» Рамона летел на обратном пути низко и медленно, но все же смог благополучно приземлиться на аэродроме. Молодой пилот вышел из кабины, улыбаясь и весьма довольный. Он ждал поздравлений и похвал за неустрашимость и упорство и весь расплылся, когда увидел подходивших к нему командира эскадрильи и начальника аэродрома.

— Ты слышал сигнал об отходе? — спросил его командир эскадрильи.

— Да, но мне ужасно понравился тот «юнкерс»... — ответил Рамон, ухарски подмигивая ему.

— На три дня под арест. Двадцать дней не будешь летать, — огорошил его начальник аэродрома.

Рамон раскрыл рот от изумления, но стал во фронт и тише воды и ниже травы отправился к маленькому «клубу», где отдыхали свободные от нарядов товарищи. Те заранее знали, что Рамону влетит. Понеслись шутки:

— Чего такой кислый, Рамон?

— Ка-ка-какой храбрый!

— Орел! Сумасшедший, но орел!

— Награду получил?

— Сердечно поздравляем тебя...

У мадридского парня отбило с тех пор всякую охоту нарушать приказы. Он понял, какой опасности подверг своим лихачеством всю эскадрилью, и стал примернейшим по дисциплине бойцом.

* * *

Гитлер и Муссолини послали в Испанию своих отборных летчиков и отборные самолеты. Они были уверены, что быстро покончат с сопротивлением испанского народа. Но им пришлось горько разочароваться. Легионам фашистских самолетов испанский народ противопоставил добротные самолеты и полных решимости летчиков, вынудив агрессоров пустить в ход самолеты своих новейших моделей и лучшие летные кадры, приготовленные, [96] чтоб обрушиться на свободные и мирные народы.

Молодые пилоты — рабочие, крестьяне, служащие, студенты — думают сейчас только о войне. Они героически борются, чтобы изгнать с родной земли интервентов, захватывающих наши богатства и разрушающих нашу культуру. Но они знают, что после победы они понесут красные крылья республики по тем же путям прогресса и благоденствия, по каким идут герои Страны советов. [97]

Патриоты, подымайтесь против Франко!

Фашистский «праздник»

Большинство молодежи на испанской территории, захваченной фашистами, настроено резко антифашистски. Ее положение чрезвычайно печально. Молодые рабочие и крестьяне, оставшиеся еще в живых после кошмарных массовых расстрелов, подвергаются режиму террора и голода. Франко заставил их пойти в ряды своей «национальной» армии, где они постоянно находятся под строгим наблюдением испанских, марокканских, германских и итальянских офицеров. С ними обращаются, как с рабами. Молодежь, подозреваемая в демократическом образе мыслей, гниет в концентрационных лагерях, в тюрьмах и на каторге. Ее заставляют под кнутом ежедневно работать до полного изнеможения, без всякого вознаграждения за труд.

Разумеется, что положение фашистских молодчиков из «Испанской фаланги», сынков богатых помещиков, фабрикантов и аристократов, совершенно другое. Они не идут на фронт, окопавшись на теплых местечках в тылу. Они рыщут по городам и деревням, проводя работу по «социальной профилактике», что на простом языке означает убивать ни в чем не повинных людей, оскорблять честных женщин и грабить плоды честного и тяжелого труда. У этих молодчиков — хорошая одежда, хороший стол и хорошая постель. Для них все равно — быть испанцами Франко, Гитлера или Муссолини. Они — фашисты, то есть убийцы.

В занятой фашистами части Испании есть еще один слой молодежи. Он фигурирует в рядах фашистов, но его нельзя считать фашистским. Речь идет о тех молодых служащих, ремесленниках, мелких предпринимателях [98] и торговцах, крестьянах и студентах, которые в начале войны стояли несколько в стороне от политической борьбы. Застигнутые врасплох и очутившись с начала мятежа на территории, захваченной фашистами, они наивно поверили в якобы патриотическую демагогию изменников-генералов и стали на их сторону, чтобы бороться против «красной заразы».

Но с развитием войны стало ясно, что речь шла о разбойничьем нашествии на Испанию итальянских и германских войск. Естественные богатства на фашистской территории захвачены интервентами. По всей «национальной» Испании террор и преступление — единственные законы фашистской юстиции. Есть над чем задуматься. И обманутая фашистами молодежь поняла, что над ней издевались, и думает уже не о «красной заразе», а о черной сволочи и фашистской опасности для родины.

Можно было бы написать целые книги о примерах чудовищного режима преследований и голода, который угнетает молодежь на территории, попираемой сапогом генералов-изменников, но я расскажу лишь о нескольких фактах, чтобы дать представление о том, что несет фашизм молодежи.

В беленьком и богатом городке Марчена, Севильской провинции, жил врач, очень любимый населением за свою доброту и мягкость. Он был искренним республиканцем. Когда начался мятеж и фашисты захватили городок, друзья посоветовали ему:

— Скройтесь, сеньор доктор. Вас могут убить.

— Как это возможно, друзья мои, если я никому никогда не сделал зла, — отвечал он.

Марченский поп, воздев глаза к небу, говорил елейным голосом фалангистским «социальным профилактикам»:

— Да простит меня господь, если я хочу осудить невинного, но этот врач — безбожник и теоретик разрушения. Такому среди нас, слуг господа, нет места. Я помолюсь за его душу. Всевышний один знает, как разрывается мое сердце, когда я так говорю...

Фашисты пошли искать «теоретика разрушения», но его успели предупредить. Около восьми месяцев он прятался в крестьянской семье, пока тот же поп не разнюхал, где он, и не выдал его.

Фалангисты решили расстрелять его на площади Марчены [99] на глазах населения. Они организовали небольшой «праздник». Играла музыка. Доктора вытащили из смрадного подземелья и, связав ему руки колючей проволокой, привели на площадь и поставили к стене. Взвод гражданских гвардейцев под командой офицера выстроился против него. Когда оставалось только дать команду, на площади появились юноша и девушка. Ему было около семнадцати, а ей около пятнадцати лет. Это были дети врача. Они со слезами на глазах просили расстрелять их вместо отца. «Наш отец ни в чем не виноват», повторяли они. Офицер «уступил». С невероятным по своей зверской жестокости хладнокровием он приказал отвести врача от стены. Бедный отец и дети, рыдая, страстно обнимали друг друга. Через несколько минут три гражданских гвардейца силой оттащили отца. В отчаянии он кричал, как безумный:

— Нет! Нет! Меня, меня! Не убивайте их! Меня убейте!

Его пронзительные, душераздирающие крики леденили кровь в жилах насильно согнанных жителей. На глазах корчившегося на земле отца и объятой ужасом толпы детей расстреляли. А потом лежавшего без чувств старика подтащили, как мешок тряпья, к стене и также убили.

Когда крестьянин — очевидец, бежавший из фашистского ада, — рассказывал эту сцену, в глазах его сверкала ненависть к человекоподобным фашистским зверям, превращающим нашу солнечную страну в страну могил.

Галисия-мученица

Галисия вот уже два года стонет под игом фашизма. Недаром испанский народ называет ее «Галисией-мученицей». Но особенно свирепствует там фашистский террор, начиная с осени 1937 года. Героическая борьба галисийских партизан, до сих пор сопротивляющихся фашистскому нашествию, и большие потери на фронтах галисийских фашистских полков усилили жестокость поработителей прекрасной Галисии. Фалангисты и гражданская гвардия рыщут под командой фашистов-немцев по городам и деревням Галисии, сея смерть и страдания.

В Миньо силой выволокли из дому учительницу Марию Васкес. Окровавленную, почти голую, средь бела дня, [100] под градом насмешек и издевательств палачей, ее потащили на площадь. Всю дорогу ее били кулаками и кололи иголками. Гражданский гвардеец выпустил девять пуль ей в голову. В течение двух дней она оставалась лежать на площади в луже крови и грязи.

Тридцать девушек города во главе с Росалиндой Гонсалес, молодой красивой девушкой, служившей телефонисткой в айюнтаменто{27}, отправились к площади, чтобы спасти Марию, но было уже поздно. Когда они пришли, Мария была уже убита. Росалинда не сдержалась.

— Убийцы! Звери! Вот что вы умеете — убивать женщин! — крикнула она.

Всех девушек заключили в тюрьму. Их оскорбляли и били. Парикмахера, брата Росалинды, заставили обрить голову сестре и всем остальным девушкам. Потом им обмазали головы смолой, сделав белую надпись «Арриба Эспанья!» Их заставили глотать касторку, смешанную с опилками и газолином, и повели по улицам городка, навесив им на шею распятия и религиозные ладанки. Росалинду Гонсалес видели в последний раз однажды в полночь, когда четверо гражданских гвардейцев волокли ее, связанную, за город...

Два брата

В Лас-Пальмас, главном городе Канарских островов, есть несколько концентрационных лагерей, в которых заключены антифашисты. Полуголые и голодные, охраняемые вооруженной стражей, они влачат там жалкое существование. Среди них были два брата, активисты Объединенного союза социалистической молодежи, работавшие раньше на табачной фабрике. Несмотря на мучительную жизнь, они были крепки духом и всегда ободряли остальных заключенных, поднимая в них веру в победу республиканской армии.

Фашистские тюремщики обращались с ними с большей жестокостью, чем со всеми. Их заставляли работать, как вьючных животных, на головы и спины их часто сыпались беспощадные удары бычьей жилы. Им никогда не разрешали итти вместе, потому что боялись, как бы они не сговорились о-восстании в лагере или о бегстве. [101]

Однажды им приказали сделать сообща одну работу. Братья изумились. Когда они оказались вместе, Анхель спросил у Мигеля, который был на год моложе его:

— Как ты на это смотришь? Я думаю, что эти звери хотят что-то подстроить.

— Во всяком случае это не из жалости, потому что чувств у них нет. Не к добру это. Надо быть на-чеку, — ответил Мигель.

— Смотри, если у тебя спросят, о чем мы говорили, скажи, что о фабрике, о товарищах по работе, о родителях и о футболе.

— Хорошо. Ты скажешь то же самое.

Работая, братья подробно обсудили план побега. Они решили бежать в горы, спрятаться там на несколько дней, а потом сговориться с другими товарищами о совместном бегстве на рыбачьей лодке: на острове должно было быть много спрятавшихся антифашистов, искавших случая, чтобы бежать.

Вечером тюремщики позвали каждого в отдельности.

— Анхель Патрисио, иди сюда.

— Мигель Патрисио, ты нам нужен на минуту.

Их повели в разные бараки, каждого заперли в маленькую комнату, дали бумагу и карандаш.

— Пиши, о чем ты говорил с братом.

Показания братьев совпали. Но фашисты не удовлетворились этим. Они искали повода, чтобы убить их. Убийства без всякого повода настолько ожесточили население, что фашисты вынуждены были с этим считаться.

— Твой брат заявляет, что вы говорили о другом. То, что ты здесь пишешь, — вранье, — сказал тюремщик Анхелю, прочтя его показания.

— Нет, это правда, — энергично возразил молодой рабочий. — Брат, вероятно, сказал то же самое.

— Он этого не сказал, он написал, что вы сговорились о побеге. Мы вам пустим по пуле в лоб, чтобы запомнили навеки, — злобно прошипел фашист.

Анхель не поверил ему. Он был уверен в своем брате. Ничего странного не было в том, что тюремщик угадал, о чем они говорили. Все заключенные говорили всегда о том же, все мечтали о побеге. На минуту его все-таки взяло сомнение. Может быть, они истязаниями заставили брата сознаться? Может быть, он выдал план побега? [102]

Но нет, Анхель не мог этому поверить. Мигель был настоящим революционером...

Тот же самый трюк фашисты пустили в ход с Мигелем. Он написал то же самое, что брат. Они говорили о табачной фабрике, о товарищах по работе, о своей семье, о спорте. Это было все. Он тоже был уверен в Анхеле, но и у него на секунду закралось в душу сомнение, быстро, впрочем, подавленное.

Братьев оставили запертыми в комнатках, куда их привели. Тюремщики решили расстрелять их, но отложили расстрел на несколько часов: они предпочитали совершать свои «подвиги» глубокой ночью:

Анхель и Мигель, каждый в отдельности, поняли, что если не бежать сейчас же, то будет поздно. Они сговорились, правда, бежать только через несколько дней. Они знали, что в первые дни после совместной работы за ними будут усиленно следить. Каждый из них, однако, чувствовал, что единственным спасением было бежать в ту же ночь. Но... как сказать это брату? Как известить его?..

Они бежали — каждый «за свой счет». Выбить тонкую деревянную дверь было делом нетрудным. Помещения не были предназначены для содержания арестованных. Затаив дыхание, они поползли по земле. Им удалось перебраться через двойную изгородь из колючей проволоки, окружавшую концентрационный лагерь. Мигель первый добрался до условленного места. Он ждал, полный тревоги за брата. Понял ли Анхель, что надо сейчас же бежать? Не застигли ли его?

Прошли томительные минуты сомнений и ожидания. И Анхель действительно появился — в одежде, изодранной о колючую проволоку.

— Пошли? — сказал он, увидя брата.

— Пошли. Ни пуха ни пера... — ответил Мигель Патрисио.

Через два часа после их побега тюремщики, полупьяные, пришли за ними. Они кусали себе кулаки от бешенства, когда увидели, что наши два товарища исчезли. Охрана лагеря организовала настоящую охоту на беглецов. Всю ночь и весь следующий день их лихорадочно искали. Но напрасно. Мигель и Анхель Патрисио пробыли несколько дней в горах, а потом спустились в Лас-Пальмас, где прятались в доме своей родственницы, пока в [103] одну прекрасную ночь не бежали вместе с другими антифашистами на рыбачьей лодке во французский порт Казабланку. Оттуда они переправились в Барселону, где вступили в Народную армию.

* * *

Молодые рабочие и крестьяне — вся демократическая молодежь, живущая под фашистским игом, — не хотят подчиниться режиму террора и нищеты, навязанному им Гитлером, Муссолини и Франко. Они героически борются, чтоб помочь из-за фашистского кордона победе республики, победе испанского народа.

Много молодежи вынуждено поневоле итти в «национальную» армию Франко. Насильно мобилизованные фашистами в солдаты, они с первого же дня думают о переходе к республиканцам. Обычно эти переходы совершаются индивидуально или маленькими группами. Сильная слежка и беспощадная расправа в случае поимки заставляют наших друзей готовиться к переходу с величайшей осторожностью. Иногда, однако, на сторону народа переходят, перебив офицеров, и целые части — роты, батальоны.

Демократическая молодежь, порабощенная Франко, проводит в фашистском тылу значительную агитационную и политико-пропагандистскую работу, проникнутую высоким патриотическим чувством против иностранных узурпаторов. Наши товарищи слушают республиканские радиостанции, распространяя затем их сообщения. Они раздают и популяризируют речи наиболее видных антифашистов, например Хозе Диаса и Долорес Ибаррури. Они разъясняют населению захватническую колониальную политику Гитлера и Муссолини в Испании, рассказывают о варварских насилиях и циничном ограблении нашей страны иностранными фашистскими поработителями.

Разъяснения наших товарищей проникли также в юношеский сектор «Испанской фаланги». Внутренняя борьба среди фалангистов приняла крайне острые формы. Итальянская и германская интервенция возмущает и фалангистскую молодежь. Много фалангистов сидит в тюрьмах. В том числе и прежние руководители «фаланги». Недовольные молодые фалангисты выпустили нелегальные листовки, призывая к борьбе против Франко, продавшегося [104] Гитлеру и Муссолини. Недавно был арестован пресловутый «генерал взятия Мадрида» Ягуэ, пользующийся большим влиянием среди фалангистов. Говорят, что он уже «покончил самоубийством».

Антифашистская молодежь выводит из строя фашистские орудия, самолеты, портит машины на военных заводах, взрывает поезда, перевозящие войска и военные грузы. Эта борьба тем более замечательна, что антифашисты должны преодолевать чрезвычайные затруднения. Весь контроль над промышленностью, авиацией и военными материалами находится в руках интервентов, главным образом немцев, установивших систему строжайшего наблюдения и жесточайшей расправы при малейшем подозрении кого-либо в «саботаже». Тройная свора кровавых шпиков — Гестапо Гитлера, Овра Муссолини, Сегуридад Франко — следит за каждым шагом персонала, работающего на военных заводах, на железных дорогах, аэродромах и т. д. Персонал допускается к работе только после самой тщательной фильтровки.

Встреча в Валенсии

Самая распространенная форма борьбы против фашизма в тылу Франко — это партизанское движение. Уйдя в горы, партизаны ведут упорную войну против тыловых военных сил фашистов, разрушают шоссейные и железные дороги, взрывают мосты, спускают под откос военные поезда, прерывают телефонное сообщение, угоняют заготовленный для фашистской армии скот и берут в плен отдельные группы фашистов. В горах Галисии, Астурии и Леона, в чащах сьерры{28} провинций Эстремадуры, Севильи и Уэльвы, на высоких Пиренеях партизаны совершают героические подвиги, защищая независимость Испании.

В начале мая 1937 года я шел по валенсийской Пласа{29} де Кастелар. Человек пять-шесть вооруженных штурмовых гвардейцев сопровождали группу молодых людей, одетых в крестьянскую одежду. Лица их были загорелы, кожа потрескалась. «Вероятно, дезертиры», подумал я. Вдруг из группы раздался громкий радостный крик: [105]

— Федерико! Федерико! Я еще жив...

Каково было мое изумление и волнение, когда я узнал Луиса Эскиличе, учителя из Уэльвы, моего товарища и большого друга, которого я считал давно убитым фашистами. Мы работали вместе с ним в уэльвской организации соцмола. Год мы пробыли вместе в одной тюремной камере. Когда вспыхнул мятеж, мы вместе с ним сражались в первых стычках с фашистами в городах Уэльвской провинции. Я был послан в Мадрид, чтобы достать оружие для товарищей из ОССМ и для профсоюзов. Он же остался в Уэльве. Накануне моего возвращения войска генерала Кейпо де Льяно и гражданская гвардия заняли Уэльву и важнейшие пункты провинции, перерезав дорогу на Бадахос, откуда можно было добраться до Мадрида. Эскиличе ушел с группой партизан в сьерру. Я встретил их, когда они шли в военное министерство; им удалось пробраться через фронт в Валенсию. Эскиличе рассказал мне через несколько дней после нашей встречи интересную историю своей десятимесячной партизанской борьбы против мятежной армии и гражданской гвардии, а также историю своего появления в Валенсии.

Когда гражданская гвардия, легионеры и марокканцы захватили Уэльвскую провинцию, много антифашистов ушло в горы. Здесь были все: рабочие солнечной Уэльвы, горняки из серых горняцких городков — Рио-Тинто, Нервы, Саламеа, Ла Пуэбла де Гусман и Тарсиса, славных своей жестокой борьбой против английских капиталистов, которым здесь принадлежат все рудники; крестьяне из чистых светлых деревень Кондадо{30}, как Ла Пальма, Ньебла, Болюльос, Патерна дель Кампо и другие, ровные земли которых богаты виноградниками, садами и оливковыми рощами; горцы из Арасены, Ароче, Хабуго и всей сьерры, ушедшие из своих высоких, утопающих в зелени, словно гнезда, горных деревень, где такие вкусные окорока и такая чудесная, чистая и свежая рода; моряки с просоленной кожей из деревень, омываемых водами Атлантики, вроде Могера и Палоса, откуда Колумб отправился на своих трех каравеллах на поиски новых миров...

Их было несколько тысяч человек. Одни принесли с собой старые двустволки, знавшие тайную охоту на [106] оленей в охотничьих угодьях герцога де-Доньяна, другие — древние пистолеты и револьверы, хорошо послужившие в октябре 1934 года, третьи — это были горняки — сухой динамит. Они расположились группами в горах Эль Ронкиль, Асналькольяр, Арасены, Ароче и Суфре, идущих цепью от самой португальской границы до окрестностей Севильи.

Луис Эскиличе провел несколько недель с пятью десятками партизан в ущельях Барранко дель Асерадор, недалеко от Уэльвы. С ним были Мигель Гомес — молодой горняк, который в момент мятежа работал в Уэльвском народном доме, молодые крестьяне — руководители организаций Объединенной социалистической молодежи деревни Ла Пуэбла де Гусман — Мартин Бернабе, Лоренсо Кабальеро и Хозе Морено, секретарь профсоюза горняков Тарсиса — социалист Хозе Маркес Санчес — и другие.

Собрание в сердце гор

Первое сражение с фашистами было у них в Саламеа. Они хотели напасть врасплох на гражданских гвардейцев и вооруженных фалангистов и освободить арестованных. Однако фашистов кто-то предупредил. Подпустив партизан близко к деревне, они открыли против них пулеметный и оружейный огонь. Партизанам пришлось уйти обратно. Хотя отряд Луиса Эскиличе нанес значительные потери фашистам, но и он потерял шесть человек убитыми, среди которых были Франсиско Матиас и Антонио Доменеч из Объединенного союза.

Когда они назавтра вернулись в Барранко дель Асерадор, Мигель Гомес сказал Эскиличе:

— Так мы не можем продолжать. В сьерре есть три тысячи человек, и все разбиты на маленькие группы. Каждая борется за собственный страх и риск. Если так будет дальше, мы погибнем.

— Я согласен с тобой, — ответил Эскиличе. — Сегодня вечером созовем собрание.

Поздно вечером на небольшой горной площадке собралось больше сорока партизан. Одни растянулись на траве, другие оперлись о большие камни. Рядом с ними лежали их ружья и большие мешки, полные продовольствия и патронов. Ночь была светлая-светлая. Дул легкий, [107] полный ароматов, ветерок. Луна и яркие звезды фантастически освещали горы и ущелья. Партизаны пили и курили. Лица их были мрачны: еще не изгладилось впечатление от неудачи первого боя.

Эскиличе начал:

— Товарищи!..

Все молча повернулись к оратору, внимательно прислушиваясь к его словам.

— Товарищи, вчерашний урок нас должен кое-чему научить. Мы должны организоваться и установить связь между всеми партизанами сьерры. Мы должны быть, как армия. Кто хочет говорить?

— Прошу слова, — сказал Мигель Гомес.

Он поднялся с камня.

— Как видите, товарищи, пусть лучше каждый уходит домой, чем так продолжать. Мы боремся не только, чтоб защищаться против фашизма, но также, чтоб помочь нашим братьям победить. Если мы организуемся, мы сможем сопротивляться много месяцев... Мы хорошо знаем сьерру. Я предлагаю организовать центурии{31} и выбрать командиров для каждой центурии и для каждой группы в двадцать человек.

Первым откликнулся молодой крестьянский детина:

— Мы ничего не имеем, кроме охотничьих ружей. Скоро к ним и патронов не будет...

— Но анархисты, что находятся в Ароче, имеют шестьдесят винтовок, — сказал рыбак из Могера.

— Они их заработали для себя, — заметил Рамон Хордан, горняк-анархист из Сальвочеа.

— Да, но их надо разделить, — настаивал рыбак.

Вмешался другой анархист.

— Насчет начальников у нас не будет согласия. Мы, анархисты, не хотим начальников.

— Но если победит фашизм, они все-таки у вас будут... — насмешливо произнес «детина».

Эскиличе тихо добавил:

— Мы будем спорить, а они нас всех переловят...

Слово взял Хозе Маркес. Он поднялся.

— Товарищи! Анархисты, коммунисты, социалисты — мы все сейчас равны. Да послужат нам примером наши братья, погибшие вчера. Я предлагаю почтить их память [108] минутой молчания. Пусть это будет для нас минутой размышления и согласия.

Все встали. Эскиличе с волнением говорил мне в Валенсии об этой минуте. Высоко в горах, освещенные луной, стояли неподвижно эти сильные люди, сосредоточенные и суровые...

Хозе Маркес продолжал:

— Эскиличе прав. Прав и Гомес. Нам необходимо организоваться. Вы, товарищи анархисты, должны уважать большинство. У нас здесь не буржуазный парламент, а собрание рабочих и крестьян в самом сердце гор, в самый разгар кровавой борьбы. Председатели наши — товарищи, павшие вчера.

Рамон Хордан прервал его:

— Ты говоришь правду. Мы подчинимся большинству. Кто не согласен с этим, тот не революционер.

— Я предлагаю следующее, — продолжал Маркес. — Мы должны принять предложение коммуниста Гомеса. Этой же ночью мы должны отправиться к горам Ла Фреснеды, объединиться с местными товарищами, организовать центурию и выбрать командиров. Надо предложить другим партизанским группам, действующим в сьерре, чтобы они сделали то же самое. После этого мы выработаем общий военный план.

Слово взял «детина».

— Товарищи, я не оратор, но я хочу вам сказать одну вещь. Я не говорю, что не всем нам можно верить. Но я и не говорю, что всем надо верить. В Саламеа фашисты нас уже ждали. Я не думаю, что они колдуны. Здесь кто-то или предал или сболтнул. Надо смотреть в оба.

Он снова растянулся на разостланном на земле одеяле.

— Ты прав, — сказал Мигель Гомес. — Надо держать язык за зубами. А если тут есть какой-нибудь предатель, советую ему уйти, ибо если мы его поймаем, мы из его шкуры сделаем ремни.

Эскиличе спросил:

— Принимаются предложения товарищей Гомеса и Хозе Маркеса?

— Принимаем...

— Согласны...

В ту же ночь они ушли к горам, господствующим над Ла Фреснедой. Шестеро парней отправились к Арасене, Ароче и Асналькольяру, чтобы сообщить остальным [109] партизанским отрядам о принятых решениях. В горах Ла Фреснеды Эскиличе встретился с другим партизанским отрядом — человек в шестьдесят. Между ними было несколько женщин, которые варили пищу, чинили одежду, мыли белье. После совместного собрания обоих отрядов была организована центурия. Командиром был выбран коммунист Мигель Гомес, командирами «двадцаток» — Луис Эскиличе, Хозе Маркес, Рамон Хордан, Рикардо Гонсалес и Педро Валенсуэла. Последние двое были из второго отряда. Подсчитали оружие: восемьдесят девять охотничьих ружей, четырнадцать винтовок и сорок шесть револьверов. Патронов было много, а динамиту — в изобилии.

Мигель Гомес предупредил:

— Не тратить ни одного выстрела из винтовки или револьвера. Патроны к ним достать очень трудно.

Решили напасть на Ла Фреснеду. Там можно было бы взять продовольствие и кое-какое оружие. Заодно ликвидировали бы парочку-другую фашистов.

«Я никогда не вмешивался в политику...»

Мигель Гомес хотел, однако, предварительно лично проверить, каковы в городке силы фашистов. Оставив ружье, он отправился к Ла Фреснеде. Недалеко от городка стоял хутор. Мигель зашел в один из домиков попросить воды. Первое, что он увидел там, были два гражданских гвардейца. Партизан, однако, не смутился:

— Мир вам господень. Можно попросить у тебя немного воды? — обратился он к хозяйке.

Гвардейцы недоверчиво уставились на него. Крестьянка поняла, что вошедший — партизан. Ее нерешительность продолжалась только один миг.

— Как, парень?! — воскликнула она. — Почему ты здесь? Я думала, что ты в Вильянуэве.

— Я оттуда и пришел. Мне нужно выправить документы в айюнтаменто Ла Фреснеды.

Мигель залпом опорожнил поданный ему хозяйкой стакан воды.

— Ну, прощай...

Хуторянка встрепенулась.

— Плащ? — показала она. — Ведь ты прошлый раз забыл его у меня... [110]

— Пожалуй, надо взять...

Он снял со стены плащ и направился к двери.

— Прощайте, сеньоры...

— Постой, зачем тебе документы? — спросил один из гвардейцев.

— Хотя я с детства живу в Вильянуэве де лос Кастильехос, но родился я в Ла Фреснеде. Его превосходительство сеньор Кейпо де Льяно призвал мой год к оружию, и мне нужно явиться в Севилью. Я пришел поэтому за бумагами...

Ответ его прозвучал с подкупающей искренностью, но лица гвардейцев мало изменились.

— Как тебя зовут? — спросил второй гвардеец.

— Мигель Гомес, — ответил молодой коммунист. — Я — сын дяди Мигеля из Вильянуэвы. Вы не слыхали про него, сеньоры?

Гвардейцы не отвечали. Глаза их не предвещали ничего доброго. Мигель просил дьявола, чтоб револьверишко, который у него был в кармане, не дал осечки, если б его пришлось пустить в ход...

— Ты из «Фаланги?» — опять спросил гвардеец.

— Нет, сеньор! Я никогда не вмешивался в политику. Знаю только свою работу и живу в мире, — ответил Мигель.

Он налил себе еще стакан воды и медленно выпил.

— Но если красные скоро не сдадутся, — продолжал он, — Я запишусь в «Фалангу», к «рекетесам» и даже в орден святого Юлиана. Эти сволочи возмущают...

— Очень хорошо сказано, — уже более благосклонно произнес гвардеец.

— Вы, сеньоры, тоже возмущены, не правда ли? Вы должны быть осторожны. Говорят, что где-то здесь бродят партизаны...

— Да, мы уже знаем...

— Сюда они не спустятся. Нас мало, но у нас все на месте, — энергично сказал второй гвардеец.

— Хорошо. Если я вам больше не нужен, сеньоры, то пойду в город. У вас никаких поручений не будет?

— Нет, парень, можешь итти.

— Счастливо оставаться, — попрощался Мигель.

Крестьянка обняла его.

— Кланяйся своему отцу, Мигель.

— И он тебе кланялся. Как дети? [111]

Лицо ее залилось краской. Она покраснела, как маков цвет: у нее не было детей. «Вот идиот, — подумала она. — Неужели наша комедия провалится в самый последний момент?» К счастью, она стояла спиной к гвардейцам. Без малейшего смущения крестьянка ответила:

— Мои племяши такие же чертенята, как всегда. Сестра вас всех помнит.

— Хорошо. Кланяйся всем...

Партизан вышел. Он глубоко вздохнул.

— Ну и жарко было!..

Мигель Гомес вернулся в горы. Партизаны смеялись от всей души, когда он рассказывал о своем приключении. Ночью они спустились к городку — группами по десять человек. «Двадцатка» Эскиличе разделилась. Десять человек во главе с Эскиличе направились к домику, в котором обыкновенно содержали дорожных рабочих. Там наверняка должны были быть для охраны дороги несколько гражданских гвардейцев. Другая десятка пошла с Мигелем Гомесом к хутору. Все было подготовлено с величайшей тщательностью и осторожностью.

В Ла Фреснеде было только двадцать гражданских гвардейцев и человек пятнадцать вооруженных фалангистов. Их застигли врасплох и разоружили. Группа бойцов бросилась к тюрьме освобождать антифашистов. Расстреляв несколько особенно ненавистных крестьянам «касиков»{32}, партизаны, забрав оружие, ушли обратно в горы. Жители городка обильно снабдили их продовольствием.

Эскиличе, между тем, быстро справился с двумя гвардейцами, найденными в домике для дорожных рабочих. Мигель Гомес опять оказался у домика нашей хуторянки.

Он постучал в дверь.

— Я Мигель Гомес, который был здесь сегодня. У меня к вам поручение из города.

Когда гвардейцы открыли, они увидели направленные против них дула старого револьвера и десятка охотничьих ружей. Хозяйка, молча стоявшая позади гвардейцев, сияла от удовольствия. Жест ее говорил: «Как хорошо! Молодцы, ребята!» [112]

— Вы не забыли меня, сеньоры? — спросил иронически Гомес у гвардейцев.

Перепуганные насмерть гвардейцы бросились на колени перед Мигелем, как старые богомолки перед распятием. Хватая его за колени, они умоляли:

— Ради бога, сеньор, у нас дети... Мы ничего не сделали...

Мигель заколебался, услышав про детей. Но один из партизан сказал:

— Здесь не должно быть места жалости. Если мы их оставим, они убьют эту женщину за то, что она оказывала нам помощь.

Подошло еще несколько жителей хутора. Они рассказали, что эти гвардейцы — лютые звери, которым не может быть пощады.

— Если вы их здесь оставите, можете молиться за наши души, — мрачно произнес старый крестьянин.

Партизаны увели гвардейцев и в нескольких километрах от хутора расстреляли.

На следующий день в сьерре был подведен итог первой боевой операции центурии Мигеля Гомеса. Партизаны потеряли четырех товарищей. Трем раненым удалось оказать первую помощь в городе, где захватили и перевязочные средства. А самое главное — отряд получил пулемет, двадцать винтовок, десятки охотничьих ружей, револьверы и много патронов. Винтовки были розданы тем, кто служил раньше в армии. Оружие было чрезвычайно кстати также потому, что отряд значительно увеличился: кроме освобожденных антифашистов, с партизанами ушла часть жителей Ла Фреснеды.

«Открой дверь, мама!»

Прошло около месяца. Была глубокая осень 1936 года. Никаких связей и точных сведений о борьбе республики с мятежниками не было. Кое-кто из партизан стал колебаться. Крестьяне передавали сообщения фашистских газет, которые, разумеется, были очень мало утешительны и только усиливали деморализацию части отряда.

Крестьянин доставил партизанам номер севильской газеты «Ла Унион», в котором был напечатан «декрет» Кейпо де Льяно. Пьянчуга-генерал запрещал жителям подыматься в сьерру без специального разрешения военных [113] властей. Бежавших в горы он обязывал немедленно вернуться на свои места, грозя в противном случае карательной экспедицией и воздушной бомбардировкой.

Германские «юнкерсы» действительно совершили несколько полетов над сьеррой Уэльвы и Севильи, сбросив наугад бомбы, но жертв не было. Сообщения газет и бомбардировка «юнкерсов» еще больше обескуражили пессимистов. Мигель Гомес, Эскиличе, Маркес и Хордан настойчиво стремились ободрить упавших духом. Им энергично помогали «детина» и Ана Рубио — дочь горняка из Нервы, убитого фашистами. Они то и дело спорили с теми, кто думал, что бесполезно уже бороться с фашизмом, завладевшим провинцией Уэльвы.

— Я спрашиваю вас, — кричала девушка, — война есть? Кейпо де Льяно говорит, что идет война. Значит, наши товарищи дерутся. В этом — единственная правда. Все остальное — ложь.

«Детина» ее поддерживал.

— Гвардейцев мы убили — верно ?Касиков расстреляли — тоже верно. Тогда нам придется оставаться здесь до седых волос. Если вернемся сейчас, из нас сделают колбасу.

Каких-либо сведений о положении на фронтах не имели и другие партизанские отряды. Один горняк из Калы слышал передачу из Мадрида. Знали, что республиканские войска находились в провинциях Бадахоса и Кордовы, но линии фронта никто не знал. Два человека были посланы от других отрядов, чтобы собрать сведения: один — в Севилью, другой — в Уэльву. Оружие отряды имели. Часть была захвачена после налета на Арасену, где был взят, между прочим, пулемет, а остальное было добыто под Фрехеналь де ла Сьерра, где партизаны перехватили переполненный фашистскими солдатами грузовик.

Все эти сведения командиры «двадцаток» сообщали своим людям. Общие собрания было опасно созывать, потому что время от времени над горами кружили фашистские самолеты. Кроме того по шоссейным дорогам, проходящим у гор, бродили гражданские гвардейцы. Партизаны решили принять предложения других отрядов и сейчас же, разделившись на маленькие группы, отправиться по разным направлениям к Арасене. Но раньше необходимо было спуститься в какое-нибудь селение, чтоб добыть продовольствия: запасы его подходили [114] к концу. Наиболее удобным и близким казался Сан Тельмо.

В течение нескольких дней отряд, разделившись на маленькие группы, шел по горам, направляясь к горняцкому поселку Сан Тельмо. По дороге они должны были встретиться с товарищами, посланными для связи с другими партизанскими отрядами. Продовольствие и боеприпасы везли вьючные лошади и мулы. На трудных переходах на животных садились и женщины.

Напали ночью. Несколько партизан подползли с кинжалами в руках к часовым. Те не успели даже выстрелить. Гражданские гвардейцы и вооруженные фалангисты защищались, но были перебиты. Партизаны взяли оружие, большое количество продовольствия и кое-что из бельевого магазина местного богача. Отряд потерял убитыми и умершими от ран двенадцать человек. Тяжело раненые умирали, потому что в то время в Сан Тельмо не было врача. Педро Валенсуэла был ранен выстрелом в руку. Чтобы избежать гангрены, ее пришлось отпилить обыкновенной пилой.

Жители городка радостно встретили партизан, но было очень заметно, что они живут в вечном страхе. Один из партизан, сам из Сан Тельмо, позвал из-за двери свою старую мать. Старушка при первых же выстрелах залезла под кровать. Услышав голос и стук в дверь, она, забыв страх, закричала из-под кровати:

— Убийцы! Разбойники! Меня тоже, бедную старуху, хотите убить?

Она думала, что гвардейцы расстреливали рабочих. Парень засмеялся.

— Открой дверь, мама. Это я — твой Педро!

Старушка была вне себя от счастья. Она жадно обнимала и целовала своего сына, исчезнувшего с самого начала фашистского мятежа.

— Сын мой, сыночек! Разве возможно, что тебя еще не убили? Такого революционера...

Партизан рассказал матери о своей жизни, сказал ей о том, что они уходили на Ароче.

— Но никому, моя старая, не говори этого. Даже если б тебя убили.

— Не тревожься, сынок. Спустись сам господь с неба — не скажу.

Разбившись на небольшие группы, отряд добрался к [115] сьерре Ароче. Только к концу ноября Мигель Гомес, Эскиличе, Маркес, Хордан и Гонсалес, стоявшие во главе групп, снова наладили связь между собою. Педро Валенсуэла умер в пути. Шли по ночам: По дороге уничтожили немало гражданских гвардейцев, охранявших помещичьи имения. Люди Эскиличе взорвали под Вальдельямусой поезд, шедший с боеприпасами и войсками из Уэльвы в Сафру.

В сьерре Ароче отряд Мигеля Гомеса встретился с другими партизанами. Многие из них были известными активистами рабочего движения в провинции Уэльвы. Нашлись и друзья, братья, родственники, родители и дети бойцов Мигеля. Были и трогательные встречи отцов и сыновей.

Нового здесь можно было узнать очень мало. Отряд, человек в пятьдесят-шестьдесят, ушел в провинцию Бадахос, намереваясь перейти в республиканскую зону. Некоторые из них должны были вернуться, чтоб информировать о действительном положении. Но так и осталось неизвестно: перешел ли отряд благополучно фронт или был уничтожен фашистами по дороге.

Война продолжается

Наступила зима. Жизнь в горах становилась очень трудной. Бойцы спали в палатках, сделанных из одеял, или в маленьких пещерах, вырытых под камнями. На ногах у некоторых были одни только легкие альпаргаты, а дни были ненастные, и часто шел холодный дождь.

Несмотря, однако, на все это, партизаны продолжали без всяких колебаний свою борьбу. Они нападали на городки и деревни, убивая гражданских гвардейцев и фашистов, взрывали мосты, разрушали железные и шоссейные дороги, уничтожали небольшие вооружённые патрули мятежников.

Эти действия приняли такие размеры, что еще в декабре 1936 года Кейпо де Льяно объявил сьерру Севильи и Уэльвы военной зоной и образовал многочисленную «колонну по полицейским операциям» под командой майора Лопеса Монтенегро, исключительно для борьбы против партизан. Вначале прошли небольшие стычки. Но 6 января 1937 года «колонна» Монтенегро и партизанские отряды, занимавшие сьерру под Ароче, встретились в [116] жестоком общем бою. Несмотря на поддержку артиллерии и авиации, фашистским войскам не удалось вытеснить партизан из сьерры. Потери фашистов в сравнении с потерями партизан были огромны. Партизаны дрались с исключительным упорством, не исключая и тех, кто проявлял раньше растерянность и пессимизм. Очень отличалась в бою Ана Рубио, которую Мигель предложил потом выбрать командиром «двадцатки» вместо умершего Валенсуэлы. Все единогласно приняли это предложение. Врач из Линареса де ла Сьерра, ушедший раньше к партизанам, безустали работал, заботясь о раненых, придумывая новые способы лечения в такой необычайной обстановке.

В феврале вернулись один за другим Хозе Сориано и Антонио Meca, посланные партизанами на разведку. Они ходили по сьерре от отряда к отряду, рассказывая партизанам о виденном и слышанном. Так они добрались до отряда Мигеля Гомеса.

В палатке, слаженной кое-как из одеял, Гомес, Хордан, Маркес, Эскиличе, Гонсалес и Ана Рубио слушали долгие рассказы обоих путешественников.

— Я без труда добрался до Севильи, — начал Хозе Сориано. — Там я приставил к правой ноге две палки и крепко обвязал — особенно бедро и икру. Были вечера, когда нога совершенно немела. Я вынужден был тогда развязывать ее и долго-долго тереть руками. Работал я на улицах чистильщиком сапог. Много народу расстреляно в Севилье. Много товарищей — в тюрьме. Их выпускают, чтобы отправить в иностранный легион или убить. В народе — глухое недовольство, но нет организации. Больше всех работают коммунисты. К стене дворца Кейпо де Льяно приклеили листовку с речью Хозе Диаса, который, как вы знаете, сам из Севильи. На следующий день пьяница-генерал издал приказ, в котором угрожал военно-полевым судом всем, «кто распространяет слухи или упоминает что-либо коммунистическое». В Севилье много раненых — все почти марокканцы, легионеры или иностранцы. Итальянские и германские офицеры совершают всякие жестокости. Девушки из боязни встретить их не выходят на улицу. Меня однажды германский офицер ударил ногой в живот. Он говорил, что один сапог я вычистил с большим блеском, чем другой. Вы можете себе представить, как все во мне клокотало. Но я сдержался... [117]

Мадрид они не взяли. Наши товарищи очень его хорошо защищают. Республиканское правительство — в Валенсии. Мы имеем мужественную Народную армию. Из всех стран стекаются к нам пролетарии, которые организовали несколько полков, интернациональные бригады. Ближе всего от нас кордовский и эстремадурский фронты, но я не смог точно узнать, где они проходят.

По мере того как Хозе Сориано рассказывал, лица партизан прояснялись. Со священным трепетом слушали они, не пропуская ни слова из бесхитростного рассказа отважного партизана-разведчика.

— Нет, мы не одни! Мы не одни! — хрипло произнес прерывающимся голосом Эскиличе, неловко смахивая слезы.

Это были первые достоверные сведения, полученные после семи месяцев боевых скитаний по горам. Не напрасны, следовательно, были лишения, ночные переходы по каменистым склонам, волчья жизнь в горных зарослях.

— Я говорила! — воскликнула Ана Рубио. — Идет война. Наши борются!

Хозе Маркес со страстным нетерпением обратился к Антонио Meca.

— Рассказывай ты теперь, рассказывай!

— Давай, не томи... — поддержал его Рамон Хордан.

— Хорошо. Слушайте. Я тоже добрался без труда до Уэльвы. В этот самый день в Уэльве высадился итальянский батальон. Алькальд во главе всего айюнтаменто встретил их в порту. В газетах было напечатано обращение алькальда к жителям с призывом принять участие во встрече итальянцев. Однако никто не пришел. Итальянский офицер с презрением бросил алькальду:

— Вы взяли Уэльву, но вы ее не завоевали.

Я направился к дому моей тетки на Пасе дель Конкеро. Зашел я туда ночью. Назавтра я помыл перекисью волосы и повязал «раненую» руку, нося ее потом на перевязи. Надел также очки. Один товарищ достал для меня солдатскую одежду и военные документы. Так я мог иногда выходить. Однажды я встретился со старым товарищем по работе, просидевшим два месяца в тюрьме. Фалангист донес, что он был «склонен к коммунизму». Его арестовали и привели в полицию. Там с него сняли рубаху и поставили лицом к стене. [118]

— В котором часу ты ходишь в кино? — спросил его полицейский.

— В десять, — ответил мой товарищ.

— Врешь, ты ходишь в семь, — закричал полицейский, нанося ему со всей силой удары палкой по голове и спине.

Отдохнув, полицейский опять спросил:

— В котором часу ты ходишь в кино?

— Хожу в семь часов, — ответил на сей раз арестованный. Полицейский опять начал его бить.

— А, сволочь! Ты идешь на первый сеанс, потому что во втором показывают Франко и играют национальный гимн, а ты не хочешь отдать приветствие!

У моего друга потекли по спине красные ручейки. Он чувствовал страшную боль, как будто кто-то разрубал ему позвоночник. Из последних сил он простонал:

— Я хожу на второй сеанс и приветствую Франко.

— Что он тебе за Франко? Генералиссимус Франко, каналья!

Опять посыпались удары, пока парень не свалился без сознания. Полумертвым его бросили в тюрьму, откуда он вышел только через два месяца. Мой друг сознался мне, что любовь к кино пропала у него на всю жизнь...

Фашисты убили в Уэльве много народу. Господские сынки из «Испанской фаланги» убивали со зверской жестокостью молодых рабочих. Несколько девушек из ОССМ было расстреляно. Тюрьмы переполнены нашими товарищами. Рабочие работают шесть дней в неделю по десять часов в день, а зарплату получают только за три дня. Заработок за остальные три дня вычитают, как «добровольное пожертвование» на расходы по войне. Недовольство в народе очень сильное. Многие слушают республиканские радиопередачи, и люди более или менее знают, что происходит. Все уверены в победе республики, и даже сами фашисты говорят, что война не так легка, как они думали. Против Франко составляются заговоры, но террор свиреп и страх велик. Вооруженные фалангисты патрулируют день и ночь, обыскивая дома. Сил, правда, у фашистов в Уэльве не так много, потому что борьба с партизанами вынуждает их посылать в провинции, особенно в горные местности, много гражданских гвардейцев и солдат. Наша слава в Уэльве очень велика. Нас называют там «красными партизанами». [119]

Я видел также в Уэльве много немцев и итальянцев. Они — настоящие хозяева во всей провинции. Вся. руда из Рио-Тинто забирается ими, несмотря на то, что она принадлежит англичанам. Много рудников перешло под прямое управление немцев, как, например, марганцевые рудники в Ла Пуэбла де Гусман. Немцы встречают, однако, затруднения в их эксплоатации, потому что не находят рабочих. Поэтому они привезли людей из Португалии. Собственно говоря, они привезли рабов, которым платят чудовищно низкую зарплату.

Еще могу сказать, что за время моего пребывания в Уэльве все улицы и дома три раза украшались в честь «взятия Мадрида».

Антонио Meca закончил. Командиры партизан были воодушевлены. Мигель Гомес поздравил обоих парней.

— Вы хорошо поработали, ребята. Вы должны поговорить со всеми, чтоб поднять у бойцов настроение.

— Ты слышал что-нибудь о моих братьях? — спросил Эскиличе у Антонио Meca.

Тот замялся. Потом неопределенно ответил:

— Нет, ничего не знаю...

— Ты не можешь не знать... Скажи, я, ведь, не ребенок, — встревоженно настаивал уэльвский учитель.

— Их убили всех трех, — коротко сознался Meca.

Стало тихо-тихо. Боль и ненависть охватили Эскиличе. Но лицо было жестко, хотя голубые глаза заволакивались слезами.

Хордан положил ему руку на плечо.

— Мы отомстим за них, Эскиличе...

— Не надо грусти, друзья, — ответил Эскиличе. — Это делает человека более крепким. Борешься с большей решимостью. Верно, Ана?

— Верно, — ответила девушка-партизанка, вспоминая зверски убитого фашистами отца.

«Идем к республиканцам...»

Смелые выступления партизан, их постоянные нападения на города фашистского тыла заставили генерала Кейпо де Льяно увеличить вооруженные силы, действовавшие против сьерры. Он требовал от них преследования и уничтожения «ушедших в горы красных». Борьба партизан наталкивалась на все большие затруднения. [120]

Снабжаться продовольствием стало все труднее. Боеприпасы иссякли, в то время как фашисты имели их в неограниченном количестве. Мигель Гомес созвал командиров «двадцаток».

— Необходимо установить контакт с войсками республики, — сказал он, — надо говорить с правительством и решить — переходим ли все на республиканскую территорию или остаемся здесь. В последнем случае правительство должно поддержать нас. Как вы думаете?

— Я полностью согласен, — сказал Хордан. — Предлагаю, чтобы четверо товарищей перешли фронт и поговорили с правительством. Потом посмотрим, что делать.

— По пути надо будет присмотреться, как можно без особых препятствий переходить туда и обратно, — предложил Эскиличе.

— Кто пойдет, должен поклясться, что вернется, если не убьют, — сказал Рикардо Гонсалес.

— Кто пойдет? — спросил Мигель.

Несколько секунд все молчали.

— Предлагаю следующих... — начал Хозе Маркес.

Но Ана Рубио прервала его:

— Учти, что я должна пойти.

Партизаны посмотрели на девушку.

— Это почему? — спросил Эскиличе.

— Потому что мне нужно пойти.

— Но почему?

— Я хочу — и все...

Мигель хотел убедить ее.

— Пойми, Ана, мы не знаем, что может случиться. Могут и расстрелять. Во всяком случае, дорога будет очень трудной. Ты — женщина.

Ана Рубио встала на ноги. Она была вся красная.

— Женщина, женщина! Всегда та же сказка... Что ж это несчастье — быть женщиной? Вы не хотели, чтоб я сражалась. Вы обращались со мной, как будто я из фарфора. Все заботы — обо мне... Я все еще не понимаю, как это вы меня назначили командиром группы. Я хочу итти.

... — Эскиличе, Хордана, тебя и... Ану, — улыбаясь, закончил Маркес. — Я не могу пойти. Сил, пожалуй, нехватит. Я мог бы остаться здесь во главе ребят.

Предложение Маркеса было принято. Партизаны также сдобрили его. До их возвращения отряд должен был [121] оставаться в горах, не спускаясь в населенные пункты и избегая боя с фашистскими силами, так как патронов почти не было.

В одну из апрельских ночей 1937 года Эскиличе, Хордан, Мигель и Ана отправились в путь. Прошел ряд дней, пока они добрались до гор, расположенных у Санта-Олалья. Шли они почти только по ночам. Пройдя без помех провинцию Уэльвы, они шли по севильской сьерре, направляясь в провинцию Кордова. Путь был очень тяжелый, но Ана хорошо переносила все трудности. Нередко именно она торопила своих спутников.

Однажды утром, при переходе через маленькую речку, раздался неожиданный окрик:

— Стой! Кто вы?

Совсем близко, за большим камнем, стоял патруль фашистских солдат. На партизан почти в упор были направлены дула полдюжины винтовок. Защищаться было уже поздно. К тому же они взяли с собой только револьверы. Винтовки они оставили в сьерре, чтобы не привлекать к себе внимания.

Капрал, командовавший солдатами, повторил:

— Кто вы такие?

— Крестьяне, — ответил Мигель.

— Куда идете?

— Тут хутор неподалеку... — промолвил Хордан.

Эскиличе повернулся к своим товарищам.

— Зачем вы врете? — громко сказал он. — Это неправда. Мы идем к республиканцам. Не хотим жить с фашистами! Что тут плохого?

У остальных партизан захватило дух: это было слишком смело. Но Эскиличе говорил так не по легкомыслию или по неосторожному увлечению. Эти испанские солдаты были люди из народа, подчинявшиеся фашизму по невежеству и под влиянием террора. Он полагал, что самое лучшее здесь — сказать правду.

И действительно, солдаты «национальной» армии встретили заявление Эскиличе без всякой враждебности... Они только с изумлением смотрели друг на друга, опустив винтовки.

— Но вы знаете, что проходить нельзя, — сказал капрал, — нам придется задержать вас.

Мигель схватил его за руку.

— Мы — рабочие. Наши семьи убиты. Нас преследуют. [122]

Эти проклятые люди Гитлера и Муссолини захватили нашу землю.

— Что нам делать у фашистов? — вскричала Ана. — Подумайте, скажите нам. А вас что ждет? Если Франко победит — разве вам станет лучше?

Капрал ответил без большой убедительности:

— Я понимаю, но... Мы должны повиноваться... Вы что скажете? — обратился он к солдатам.

— Пусти их, — ответил один, — они могут пойти... Не то, что мы.

— А вы почему не можете? — спросил Хордан.

— Не можем, друзья, — ответил капрал. — Они сейчас же расстреляли бы наши семьи. Но мы нисколько не фашисты.

Солдаты показали партизанам, как лучше пройти к республиканцам. Несмотря на настояния наших товарищей, они отказались пойти вместе с ними. Капрал сказал извиняющимся тоном:

— Мы перейдем во время боя. Фашисты подумают тогда, что мы попали в плен, и не убьют наших матерей.

После крепких рукопожатий они расстались. Благодаря указаниям «фашистских» солдат четверо партизан скоро достигли республиканских линий. Солдаты народа встретили их с распростертыми объятиями. Они дали командиру показания.

Ряды партизан вырастут

Эскиличе, Мигель Гомес и Рамон Хордан поехали в Валенсию, чтобы информировать военное министерство. Ана Рубио отправилась в Сиудад Реаль, чтобы провести дня два у своих родственников.

Мы сидели в одной из комнат дома ОССМ в Валенсии — Эскиличе, Гомес, Хордан и я. Я с волнением слушал рассказ обо всех этих приключениях.

— Вам пришлось довольно туго, — сказал я.

— Да, туговато было, — с улыбкой ответил Эскиличе.

— Что было, то сплыло, — заметил Мигель. — Сейчас мы озабочены тем, что будет с нашими товарищами.

Хордан жаловался.

— В военном министерстве на нас не обращают никакого внимания.

— Что ты говоришь? — воскликнул я. [123]

— То, что слышишь. Мы сказали секретарю Ларго Кабальеро, что партизаны могут сопротивляться, если получат помощь. Мы сумели доказать, что небольшие группы могли бы добраться без особых трудностей до сьерры. Если нам дадут пулемет и ящик патронов, то мы трое берем на себя доставить их. Это можно было бы повторять довольно часто.

— Но что же вам говорят? — спросил я.

— Чтоб все перебрались, как могут, сюда... — с едва сдерживаемым бешенством ответил Хордан.

— А вы вернетесь?

— Раньше пойду я, — сказал Мигель. — Я знаю лучше эти места. Потом придут остальные.

Мы вспоминали нашу совместную борьбу в Уэльве. Я спрашивал о своих уэльвских друзьях. Немало посмеялись мы по поводу рассказанных ими анекдотов из жизни сьерры.

— А как вам нравится наша республика? — спросил я.

— Мальчик, мы поглупели от радости. Все нам кажется сном, — ответил Мигель. — Большая народная армия... Фабрики, управляемые рабочими... Земля в руках крестьян... Если б там об этом знали!..

— Одна вещь нам не нравится, — заметил Хордан. — Нет того единства, которое нужно. В сьерре мы все были едины. Не понимаю, как мои товарищи, анархисты, все еще верят в искренность поумовцев. Это ведь такие сволочи!

Эскиличе с негодованием произнес:

— В Севилье фашисты провели митинги и праздники, на которых с радостью говорили о восстании ПОУМ против республики. Фалангисты прославляли их и кричали «вива» в честь поумовцев. Мы не знали тогда, кто такие эти смердящие псы. Теперь мы видим, что такое троцкисты...

— Их надо уничтожить!

— Они — яд!

— Ни одного не оставить в живых! — восклицали партизаны.

* * *

В последние месяцы борьба против Франко в фашистской зоне значительно обострилась. «Патриоты, подымитесь против Франко!» говорят там повсюду. По мере [124] усиления итальянской и германской интервенции недовольство и бунтарские настроения становятся в фашистском тылу все резче. Но практическая борьба не соответствует тому гневному возмущению, которое вызывают в каждом честном испанце, живущем на территории, захваченной «националистами», чудовищные преступления фашизма. Тут без сомнения играет большую роль зверский террор, с которым фашисты обрушиваются на население при малейших признаках заговора или восстания против тиранов. Но немалое значение имеет при этом и слабость нашей собственной работы во вражеском тылу. Вместе с укреплением разъяснительной работы движение протеста и в фашистской армии и в тылу у Франко — восстания, акты саботажа и война партизан — будет безостановочно расти. Почва для этого роста — живая и кровоточащая мысль порабощенных испанцев... [125]

«Мадрид станет могилой фашизма»

Враг у ворот Мадрида

В начале ноября 1936 года войска Франко — марокканцы и части иностранного легиона — подходили к Мадриду. При помощи итальянских и германских танков, артиллерии и авиации они преодолевали сопротивление республиканских бойцов, не имевших ни дисциплины, ни военного опыта, хотя и полных героизма.

Коммунистическая партия сказала тогда: «Мадрид станет могилой фашизма». Развивая исключительную по своей активности работу, она укрепляла новыми батальонами свой Пятый полк и решительно боролась за введение в армии твердой дисциплины и единого командования. Хозе Диас и Пасионария вышли на окраины города, чтобы рыть окопы, показывая, своим примером народным массам, в чем состояло одно из основных условий защиты нашей любимой столицы. Набатом несся призыв коммунистической партии: «Окопов, окопов, окопов! Враг стоит у ворот Мадрида!» Объединенный союз социалистической молодежи с большой настойчивостью проводил мобилизацию своих кадров, готовясь к защите города.

Я жил тогда в помещении исполкома Объединенного союза. За несколько недель до этого я выписался, еще не излечившись, из лазарета, чтобы работать в секретариате народной милиции при нашем исполкоме. Я выходил оттуда, только чтобы пойти на перевязку или на какое-нибудь собрание.

Я хорошо помню день 6 ноября. Город был в большом возбуждении. Фашистские войска заняли Леганес и Хетафе, угрожая мадридским районам Усера и Карабанчель. Наши руководители были завалены работой больше, [126] чем когда-либо. Они объезжали фронты, чтобы лично ознакомиться с положением и с настроением бойцов. Одно заседание сменялось другим. Прошло уже два дня, как я не мог увидеть Касорлу, хотя его комната была рядом с моей. Он все время проводил на фронтах, организуя сопротивление. Я воспользовался моментом, когда Трифон Медрано находился в секретариате народной милиции, чтобы спросить его о положении.

— Положение трудное, — ответил он. — Нет оружия. Люди деморализованы из-за отсутствия военного руководства. Военное министерство кишит предателями. Ларго Кабальеро не хочет защищать Мадрид.

— Надо что-нибудь сделать, — сказал я.

— Разумеется, — просто ответил мне Медрано. — Коммунистическая партия овладеет положением. А мы пойдем с ней...

— Вы приняли какое-нибудь решение? — продолжал я свои вопросы.

— Сантьяго находится с Хозе Диасом. Сегодня вечером мы соберемся. Сейчас каждый ходит по городу, на предприятия, чтобы поднять дух у народа.

— А твое впечатление какое?

— Я же тебе сказал. Положение трудное. Но они не войдут. Мы будем защищать Мадрид дом за домом.

Он произнес это совершенно просто и спокойно.

К вечеру собрался исполком Объединенного союза. Заседание было короткое. Федерико Мельчор зашел в комнату, где я работал.

— Послушай, — обратился он ко мне, — мы решили, чтобы ты на заре вместе с Авророй и другими девушками отвез в Валенсию документы и архив нашего союза. Там вы должны организовать наше представительство и продолжать работу. Здесь тебе нечего делать: ты ранен...

— А если я не хочу уезжать отсюда?

— Ты не распоряжаешься здесь. Распоряжается исполком.

Федерико Мельчор рассказал мне кое-что о положении. Правительство Ларго Кабальеро перебралось в Валенсию. Переезд правительства был бы совершенно правильным политическим шагом, если бы он был осуществлен в другой форме. Надо было объяснить народу причины оставления правительством столицы, надо было предварительно организовать и обеспечить защиту Мадрида. [127] Вместо этого почти все было подготовлено втайне от народа, с большой поспешностью, и только в последнюю минуту защита города была поручена генералу Миаха. Ему даже не сообщили о средствах, которыми он мог располагать для сопротивления наступавшим фашистам. Все это было очень похоже на бегство или предательство.

Министры-коммунисты Хесус Эрнандес и Висенте Урибе до последнего момента отказывались уехать из Мадрида. Затем, ввиду решения остальных членов правительства переехать в Валенсию (настаивал на этом главным образом Ларго Кабальеро), они предложили, чтобы несколько министров, в том числе и Хесус Эрнандес, остались. Но и это предложение было отвергнуто. Урибе и Эрнандес с большой неохотой согласились уехать в Валенсию. Но они подчинились постановлению Центрального комитета коммунистической партии. Это было необходимо, чтобы избежать правительственного кризиса и трудностей для народного фронта, которые еще больше усилили бы тяжесть положения. Ларго Кабальеро настойчиво заявлял, что Мадрид не может быть защищен. Он дошел до того, что посоветовал некоторым руководящим органам профсоюзов отказаться от защиты столицы, потому что это-де означало бы выдать рабочих и профсоюзные организации фашизму.

Ларго Кабальеро находился под влиянием генерала Асенсио и других профессионалов-военных. Им старый социалистический лидер доверил защиту республики и тем самым предал интересы народа. Деятели республиканских партий также считали потерю. Мадрида неизбежной. Анархисты и социалисты потеряли голову. Царил ужасный развал.

Партия победы

Но коммунистическая партия не напрасно сказала, что Мадрид станет могилой фашизма. Коммунистическая партия во главе народа встала на защиту Мадрида. И Объединенный союз социалистической молодежи, вдохновляемый компартией, готовился к тому, чтобы превратить каждую улицу, каждый дом, каждое окно в крепость.

Весь вечер 6 ноября я был занят упаковкой материалов [128] и архива союза. Несколько товарищей помогали мне. Куэста — секретарь нашего исполкома по административным делам, трагически погибший позднее в Бильбао вместе с Трифоном Медрано, то и дело говорил:

— Если вы мне, детки, потеряете хоть одну бумажку, я вам раскрою череп.

В те часы я был свидетелем интереснейших сцен. Эти сцены ярко показывали уверенность и энтузиазм, с которыми наши руководители готовились защищать Мадрид.

Пришли Касорла и Сехис Альварес. Пот катил с них градом, одежда была покрыта пылью. За плечом у каждого висела винтовка. Не сказав никому ни слова, Касорла прямо подошел к телефону.

— Это южный район?.. Говорит Касорла. Через час у вас в райкоме должны быть готовы к выступлению на фронт сто пятьдесят человек. Достаньте для отправки их пять грузовиков. Сехис придет за ними.

С другого конца телефона бормотали, очевидно, какие-то извинения.

— Вы послали сегодня утром семьдесят пять человек? — продолжал Касорла. — Знаю, знаю... А теперь нужно еще сто пятьдесят. Точка! Салют!

Он вызывает номер за номером.

— Северный район?.. Вы уже приготовили две роты для батальона «Октябрь»?.. Очень хорошо. Пусть ждут приказа...

— Казарма Санта Энграсиа?.. Позовите Мариано... Мариано?.. Говорит Касорла. Сегодня ночью к тебе прибудут из Кордовской провинции двести товарищей. Обеспечь питание и одеяла...

— Батальон «Молодая гвардия»? Касорла говорит... Как с винтовками, что я у вас просил?.. Уже есть?.. Прекрасно. Никому, никому не отдавайте их. Я сам приду за ними. Салют!

Запыхавшись, вбежала молоденькая девушка.

— Где Карильо и Медрано? Их зовут в Центральный комитет. Сейчас же, сейчас же...

Сантьяго Карильо и Трифон Медрано быстро ушли в ЦК компартии. С самого первого дня защиты Мадрида коммунистическая партия оказывала Объединенному союзу социалистической молодежи исключительную поддержку, помогая ему наилучшим образом использовать свои силы для борьбы за столицу. Она оказывала нашему [129] союзу и большую политическую помощь, с большой любовью и вниманием обсуждая вопросы, интересовавшие нашу юношескую организацию. Мы, старые кадры Союза социалистической молодежи, были до тех пор членами социалистической партии. При защите Мадрида мы поняли по-настоящему, что такое коммунистическая партия. Мы поняли, что это — партия победы, партия революции, и многие из нас вступили тогда в нее. Все руководители Объединенного союза, которые были социалистами, — Сантьяго Карильо, Федерико Мельчор, Хозе Касорла, Куэста, Лаин, Серрано Понсела, Гальего и другие — вышли тогда из социалистической и вступили в коммунистическую партию.

Когда Карильо и Медрано ушли, в комнату вошло несколько молодых рабочих с небольшого завода, перешедшего на производство патронов. Один из них обратился к Видалю — секретарю нашего исполкома по производству, старому комсомольцу, боровшемуся в 1934 году в Астурии.

— Все наши ушли на фронт. Только мы остались на заводе. Пришлось остановить машины.

Видаль раскричался безудержу:

— Безобразие! Ни дисциплины, ни рассудка! Какого дьявола они будут делать на фронте, если нет патронов?! Отыщите их и пусть возвращаются на завод! Нам нужны патроны, а не дураки!

Наш секретарь по производству бил в исступлении кулаком по столу, по стульям, по стене. Никто не осмелился тогда пустить на его счет шутку...

— Так ты и узнаешь, где они теперь. Может быть, их уже убили... — сказал один из рабочих.

— Идите за ними, ищите других, девушек зовите, но чтобы этой ночью завод работал! Для чего я, чорт побери, бегал весь день, как ошалелый, чтобы свинца для вас достать? Для чего?

— Успокойся. Все уладим. Не позже, чем через четыре часа, весь завод будет на ходу. Можешь подойти проверить, если хочешь...

Было уже около двух часов утра (7 ноября), когда мы погрузили наши ящики и узлы. На грузовике были также матрацы и одеяла, на которых разместились женщины и дети — члены семейств некоторых товарищей, работавших в нашем исполкоме. Ехали с нами также два сотрудника, [130] неспособные носить оружие. Ответственными по нашей маленькой экспедиции была Аврора Арнаис, член нашего исполкома, и я.

Все товарищи, находившиеся в помещении союза, вышли провожать нас. Среди них были и члены исполкома.

— Федерико, посмотри, чтобы с моей девочкой ничего не случилось.

— Федерико, позаботься, чтобы моей жене дали комнату на солнечной стороне.

— Федерико, осторожней с бумагами, — предупреждал меня Куэста.

Когда грузовик тронулся, нас всех охватило глубокое волнение. Мы все знали, что борьба за Мадрид будет тяжелой, очень тяжелой. Сантьяго Карильо и Трифон Медрано начали аплодировать нам. Все хлопали в ладоши, кричали. Я уезжал с тяжелым чувством. Там стояли, полные уверенности и мужества, мои старые товарищи по борьбе в рядах соцмола: Карильо, Касорла, Мельчор, Куэста... Они мне казались теперь более сильными, более умными людьми, более крепкими революционерами... Ведь они были уже коммунистами!..

В одной рабочей семье

День 7 ноября 1936 года был решающим для защиты Мадрида. Фашистские войска находились у самых ворот города — в Карабанчеле, в Усере, в Каса дель Кампо. Народ подымался на защиту «сердца Испании». Мужчины и женщины воздвигали в городе и вокруг города баррикады и укрепления.

Мадридские дети помогали старшим, перетаскивая землю и камни, мешая цемент, подымая брусчатку мостовых. Им это казалось более увлекательным, чем самая интересная детская игра...

Газета Объединенного союза «Хувентуд» («Молодежь») несла на фабрики, в мастерские, в учреждения, учебные заведения, на улицы и площади, в скромные жилища рабочих свой боевой, напечатанный крупными красивыми буквами лозунг: «К оружию, молодая гвардия! Мадрид будет всегда принадлежать своим рабочим!» Даже в районы, куда уже проникли марокканцы и легионеры, приходили мужчины и женщины из народа, в домашней [131] или рабочей одежде, с охотничьими ружьями, древними пистолетами, ножами и палками, а то и просто с голыми руками. Они хотели бороться, хотели крушить врага.

В то утро в скромной, но залитой солнцем комнате рабочей квартиры сидела вокруг простого деревянного стола семья старого активиста — социалиста Херонимо Бланко: Андрес Бланко — парнишка шестнадцати лет, рабочий стекольного завода и член Объединенного союза социалистической молодежи, сестра его Каталина Бланко — модистка и член компартии, и мать — Микаэла Мартин — худенькая женщина, от которой можно было часто слышать: «Я не вмешиваюсь в политику, но я всегда за наших». Они ждали к завтраку отца, работавшего на металлургическом заводе в ночной смене.

— Как вы думаете, дети? Войдут эти мерзавцы? — нерешительно спросила мать, боясь, что дети примут ее сомнения за недостаток революционной решимости.

— Бросьте, мама! Мадрид — наш! — ответил Андрес.

Каталина воскликнула:

— Что вы говорите, мама? Раньше нас должны всех убить!..

— Да, да... — кротко ответила мать. — У вас большая уверенность. Но вы, ведь, сами видите... Ларго Кабальеро уехал...

— Тем лучше! Хорошо было бы, если бы он не вернулся!

Пришел отец. Он был несколько мрачен. Микаэла повесила его пальто на вешалку.

— У тебя плохой вид, Херонимо. Покушай чего-нибудь и ляг отдохнуть.

— С сегодняшнего дня никто отдыхать не будет. Они в Верхнем Карабанчеле, — хмуро произнес Херонимо Бланко, садясь за стол и неохотно берясь за еду.

— В Верхнем Карабанчеле? Не может быть! — сдавленным голосом вскричала Микаэла. — Там живет тетя Хуста!..

— Потерян Карабанчель. С тетей Хустой и всем прочим. Слышишь? Они уже в Усере...

— Боже мой! Мы погибли... — всплеснула руками Микаэла.

Андрес поднял на нее с упреком глаза. [132]

— Что вы, мама... Вам не стыдно так говорить?

Бледная краска покрыла морщинистое лицо старой женщины. Андрес и Каталина поднялись. Им пора было итти на работу: ему — на стекольный завод, а ей — в мастерскую, где шла пошивка белья для солдат.

«Мужчины — на фронт, женщины — на заводы!»

— Ладно, старики. До вечера, — попрощался Андрес.

Он сжимал в руке красный членский билет своей организации. Одна мысль билась в его голове с того момента, как отец сказал про Карабанчель. Уйти на фронт! Он не может больше оставаться на заводе! Он — мужчина: ему уже шестнадцать лет! Он пойдет на фабрику и заберет с собою всех ребят...

Отец поднялся со стула.

— Иду с вами. Хочу посмотреть, что происходит.

Микаэла остолбенела.

— Что ты говоришь?! Тебе надо спать! Ты устал...

Херотимо рассмеялся.

— Ничего, мать...

Они обняли добрую старушку и вышли. На улице, недалеко от дома, они увидели большую толпу, собравшуюся вокруг молодой женщины, стоявшей на пустом бочонке. Это была пропагандистка компартии. Она бросала в массу пламенные мужественные слова:

— Все на борьбу, товарищи! Вы, мужчины, на фронт! Вы, женщины, на фабрики, заводы! Мужайтесь! Мы должны уничтожить их, как крыс! Коммунистическая партия сумеет защитить честь женщин Мадрида...

В нескольких метрах оттуда находился небольшой магазин скобяных товаров. Женщины бросились к магазину. Все хотели войти сразу. Началась давка. Одни усердно работали локтями, пробивая себе дорогу, другие выходили с веселыми лицами, держа в руках топоры, ножи, большие шила. Скоро из глубины магазина послышался иронический голос хозяина — усатого пожилого человека в сером халате:

— Нет уже ни топоров, ни навах, ни ножей, ни шил. Все, что режет и колет, забрано. Имеем только мельницы для кофе, спиртовки, мясорубки и другие хозяйственные принадлежности, которые никак не годятся, чтобы фашистам пузо проткнуть. Можете разойтись... [133]

Женщины подняли скандал.

— Врешь! Еще давай!..

Несколько в стороне пожилая крепкая женщина любовалась новеньким топором. Другая подошла к ней.

— Сеньора Матеа, верно говорят, что они уже у Толедского моста? По совести сказать, я немного пессимистка...

— Ты, старая ведьма, чего мутишь? Насквозь тебя вижу, лиса проклятая!

Матеа со сдержанной яростью поднесла «старой ведьме» кукиш под самый нос.

— Вот тебе, вот! Тебе и им! Сдохнешь, а не войдут...

— Чего вы так взъелись? Я ничего не думала...

Трое юношей, с винтовками за плечами, подобрались с шутливой осторожностью к Матеа. Шесть крепких мозолистых рук сразу обхватили ее.

— А ну, женщина, кто это ? — напыжась, спросил густым басом младший парнишка, лет семнадцати.

Матеа счастливо рассмеялась.

— Мои проказники...

— Угадала!..

Парни обнимали и целовали свою мать. Лицо ее светилось радостью.

— Куда вы, баловники, собрались?

— Мы заперли мастерскую, мама. Идем в Карабанчель, — ответил старший.

Матеа вздрогнула, но в глазах ее засверкала гордость.

— Очень хорошо, дети! Так надо! Верно, что их много?

— Не огорчайся, моя красавица-мама, — сказал второй брат. — Понимаешь? Надо держаться!..

Каталина Бланко попрощалась с отцом и братом, присоединившись к демонстрации девушек из своей мастерской. Стройными рядами шли они по улице. Впереди две девушки несли большой красный стяг с надписью: «Все мужчины — на фронт! Обязуемся обеспечить производство и научиться владеть оружием». В воздухе трепетали пламенные «вива».

Демонстрантки запели:

Компартия создала славный Пятый полк.
Где Листер и Галан,
Где Кампесино и Модесто, —
Там страх дружиннику неведом. [134]

Херонимо и Андрес свернули на другую улицу. Они шли под руку, как два старых друга. Обоим не терпелось задать один и тот же вопрос. Отец первый решился:

— Ты что думаешь, Андрес?

— Что мы тут ничего не делаем...

— Ты прав. Но... с матерью что будет?

— В конце концов она будет гордиться нами. Все идут.

Несколько секунд они шли молча. Обоих охватило волнение. У обоих горячая кровь била в виски и обжигала сердце. Это не были больше отец и сын. Сейчас они были двумя борцами, двумя товарищами, с одинаковой силой ненавидевшими фашизм.

— Ведь мы можем пойти вместе, не правда ли? — спросил с некоторой робостью Херонимо.

— Как хотите. Но отдельно мы себя будем чувствовать свободнее. Кроме того хочу раньше зайти на завод — забрать остальных...

Они распрощались, крепко обняв друг друга У обоих слезы блестели на глазах.

— Счастливо, Андрес! Зря не рискуй...

— Счастливо, отец! Я горжусь вами.

Завод, на котором работал Андрес, был недалеко. Парень ускорил шаг. Ворота, которые вели на завод, оказались запертыми. На небольшом листе бумаги было написано крупными неправильными буквами: «Временно закрыт, ввиду ухода всех рабочих на фронт». Андреса словно что-то кольнуло. Он почувствовал стыд перед товарищами. Что они подумают о нем? Он стоял в нерешительности: куда пойти? Он мог пойти в райком союза, он мог побежать к Толедскому мосту, куда будто уже подошли мавры, он мое двинуться в Каса дель Кампо... Андрес увидел медленно подходивший трамвай, полный людей всякого возраста. Бросались в глаза несколько молоденьких, веселых девушек. Почти все были вооружены, но вид этой «армии» был престранный. Только человек семь-восемь имели настоящие винтовки. У остальных — у кого карабин, у кого охотничье ружье, револьвер, старая сабля... С задней площадки парень, одетый в синий комбинезон, кричал, перекрывая общий смех и песни:

— На фронт! За пятнадцать сентимо на фронт! Дешевле никто не повезет! [135]

— Могу поехать с вами? — спросил Андрес, подбегая к трамваю.

— Валяй!

По пути в трамвай вскочило еще человек десять-двенадцать. Больше уж никак не влезало... Среди «новых» был официант. Он как будто безразлично стоял в своем белом пиджачке у входа маленького кафе. Когда трамвай поровнялся с ним, он вдруг сорвался, бросился вперед и, уцепившись за поручни, вскочил на подножку. Стоявший на посту «милиционер с дубинкой»{33} бросил свой пост и подбежал к трамваю.

— Ну его к бесу! Пусть ездят, как хотят. Я еду с вами, ребята...

Трамвай дошел до Толедских ворот. Дальше уже нельзя было проехать.

«Это — война...»

Андрес хотел перейти через мост, но патруль не пропустил его: у него не было военных документов. Молодой парень в солдатской одежде и с повязанной рукой подошел к нему. Он был бледен, без кровинки в лице. Раньше, чем заговорить, он посмотрел Андресу прямо в глаза.

— Ты тоже хочешь пойти, не правда ли?

— Да, хочу. Но не пропускают...

— Я знаю, как пройти. Как тебя зовут?

— Андрес. Андрес Бланко из Объединенного союза социалистической молодежи.

Они пошли по боковой улице. Солдат тихо рассказывал:

— Я удрал из лазарета. Я не мог больше ни секунды оставаться там. Врачи не пускали. Но ты сам видишь, ранена у меня только левая рука. А правая — как дубина... Врачи, как всегда, со своими глупостями и предрассудками...

Они были уже на берегу Мансанареса. Мужчины и женщины лихорадочно строили здесь баррикады. Все слышнее становилась стрельба. Отдельные пули со звоном ударялись о железные столбы. Батальон добровольцев боевым [136] маршем проходит через Толедский мост. Проехало несколько санитарных карет с ранеными. Андрес заметил изувеченные, окровавленные тела. «Это — война», подумал он. До сих пор он знал войну только по описаниям газет...

Они подошли к лейтенанту, что-то записывавшему в записную книжку около кучи винтовок. Глаза его были красны от бессонницы. Он дал каждому из них по винтовке.

— Бери, парень, — сказал он Андресу. — Этот маузер получили уже сегодня три товарища. Все пали в бою. Будь достоин их...

Взволнованный, Андре взял винтовку. Он не сказал ни слова. Он думал о том, что отец, вероятно, тоже сел на трамвай или на грузовик и сейчас с твердой решимостью сражается в какой-нибудь траншее.

— Пошли!

— Пошли.

Залпы усиливались. Начинались яростные бои за Мадрид.

Народ Мадрида

В середине декабря 1936 года я в первый раз вернулся в Мадрид. Я прожил там около двух недель, выполняя некоторые задания исполкома. Я еще по дороге узнал, что мой батальон находится в Мадриде. Разумеется, я прежде всего полетел повидать своих ребят, стоявших в казарме на Пасео де ла Кастельяна. Все мы очень обрадовались встрече. Моей ротой после меня командовал Мануэль Марсана — студент-медик, очень храбрый парень. Мои старые дружинники превосходно сражались в Университетском городке, где Марсана был убит. Было убито и много других наших товарищей.

В казарме я застал Панчо и Хименеса. Сержант Панчо был уже капитаном. Антонио Хименес, севильский каменщик, носил нашивки лейтенанта.

Панчо громогласно приветствовал меня.

— Что слышно, дорогой капитан? Я сейчас такой же, как и ты! — сказал он, сильно хлопнув меня по плечу и самодовольно показывая на свои нашивки капитана.

Антонио обнял меня левой рукой. Его правая рука висела на перевязи раненая.

— Ну, — сказал я, — что ты сейчас думаешь о Панчо? [137]

— Да что ты с ним поделаешь? Такой же грубиян, как и был... — ответил Хименес, насмешливо глядя на Панчо.

— Но мне ведь, чорт возьми, сказали, что вы большие друзья! — воскликнул я, притворяясь изумленным.

— Это потому, что я хочу укротить этого буйвола... Понимаешь?

В действительности, они очень подружились. Незадолго до этого Хименес спас Панчо в ночном бою, с чрезвычайной смелостью бросившись на помощь Панчо во главе нескольких солдат. Но характеры у них были прямо противоположные...

— А как насчет идей, Антонио?

— Пришлось кое-что пересмотреть. Война нас многому научила, Федерико.

— Ты все еще анархист?

— Нет, я уже не анархист. Я вошел в Объединенный союз.

— А другие что говорят?

— Все мы изменились. А кто не хотел меняться, — ушел. Атмосфера уже стала не для них. Да туда им и дорога! — твердо произнес Хименес.

Мы пошли выпить пива: тогда еще было пиво в Мадриде... Хоть мне было трудно ходить, мы медленно пошли по улицам. Был один из тех дней мадридской зимы, когда высоко в небе сверкает солнце, а ветер с Гвадаррамы почти стихает. Мы шли по улице Алькала, по Гран-Виа, то есть по самому центру Мадрида. По дороге я наблюдал оживление, оптимизм и веселое остроумие мадридского народа, темперамент которого не изменился, несмотря на близость фронта, проходившего через самые предместья города. Правда, Мадрид имел более строгий вид, и война чувствовалась на каждом шагу. На фасадах его красивых домов зияли огромные бреши, пробитые фашистскими снарядами. Через одну из них я заметил красивое пианино, на котором стояла хрупкая фарфоровая статуэтка, сохранившая свой галантный вид. Сотни ярких, выразительных плакатов на стенах домов звали на жестокую борьбу, на защиту республики, кричали о бдительности и беспощадной расправе с врагами, затаившимися в республиканском тылу. Бродячие «купцы», продававшие с рук различные предметы, — особенно такие, что могли интересовать бойцов, — расхваливали, не жалея глотки, свой товар. Мадридские девушки не потеряли своей [138] изящной кокетливости. Они самоотверженно работали в тылу, напряженно борясь за победу народа, но находили время и для того, чтобы не особенно заметно подкрасить губы и приколоть к платью или пальто какое-нибудь простое и элегантное украшение.

Когда мы подходили к кафе на улице Фуэнкарраль, над головой начали со свистом проноситься фашистские снаряды. Люди без всякой паники укрывались в ворота домов. Прошло уже полтора месяца с начала осады, и все уже привыкли к бомбардировкам города, научившись более или менее правильно рассчитывать, куда могли упасть снаряды. Хименес, не теряя своего севильского остроумия, посоветовал:

— Нажми-ка на свои деревянные лапки{34} и перейдем на другой тротуар. Гостинцы падают на эту сторону.

Бомбардировка продолжалась более получаса. Два снаряда попали недалеко от нас во второй этаж какого-то дома. Один «вошел», как ночной вор, через балкон, выбив дверь и вырвав кусок стены. Другой пробил стену фасада, продырявив металлическую вывеску, на которой еще можно было прочесть одно слово: «Дантист».

— К дантисту полетел. Должно быть, здорово зубы болят... — сказал Панчо, показывая на дыру, пробитую снарядом:

Один из уличных продавцов решительными шагами вернулся к своему барахлу и начал как ни в чем не бывало выкрикивать:

— Значки для военной формы! Офицерские портупеи! Кожаные кобуры! Дешево, очень дешево отдаю, товарищи!

Капитан Панчо крикнул ему:

— Не кричи так, милый друг. А то тебя снаряды услышат...

Люди, стоявшие около, под воротами, рассмеялись. Продавец с большой живостью ответил:

— Ничего, они уже устали. Те, что стреляют сейчас, — это наши. Я их хорошо знаю. Слышите? Орудие, что только что замолчало, — это «Росендо». Слушайте, слушайте! Начал «Фелипе»... А сейчас «Дедушка» танцевать пошел... Опять «Дедушка»!..

Народ Мадрида дал свои имена орудиям, защищавшим [139] его город. По направлению и силе звуков он знал, о какой батарее шла речь. Кое-кто меня уверял, что они узнавали орудия по жужжанию снарядов, но я не очень убежден, что это именно так...

Отчий дом

На следующий день я посетил траншеи Университетского городка. Мне разрешили отправиться туда, хотя я еще ходил на костылях. Раньше я побывал в районе Аргуэльес, где в двухстах метрах от передовых траншей находился дом, в котором до войны жили мои родители. Квартал — один из лучших в Мадриде — был почти совершенно разрушен. Обрушившиеся дома громоздились один на другой. От уютного кафе, куда до войны я заходил со своей невестой закусить, остались одни только развалины. Стены его были когда-то разукрашены художественными рисунками, один из которых изображал молодого человека и молодую женщину, оживленно болтающих за столиком. По удивительной иронии случая этот кусок стены остался там, и молодые люди все еще сидели за своим прохладительным напитком. Одежда их была покрыта копотью от огня зажигательной бомбы. В голове кавалера зияла маленькая дырка, но он продолжал с нежностью смотреть на свою подругу...

Дом, в котором жили мои родители, тоже по игре случая, не обрушился, хотя он был старый и плохо построенный. Все окна и двери оказались в нем выбитыми. Я поднялся на этаж, где находилась прежде квартира родителей. Входной двери не было. В одной из комнат еще висел цветной портрет моей маленькой сестры, такой же румяненькой и курносенькой, как всегда. Из библиотеки было взято очень немного книг, потому что мой отец не был человеком, которому было по душе читать революционные и прогрессивные произведения литературы. Из книг по военным вопросам не осталось, правда, ни одной. Шкафы были попрежнему полны одежды и белья. Только один шкаф стоял открытый. Я увидел там свою адвокатскую мантию и берет, оставленные мной несколько лет назад у матери. Я все забывал забрать их. Выходя, я заметил записку, прибитую к стене:

«Граждане жильцы этой квартиры!

Мы взяли у вас матрацы, одеяла, несколько книг и некоторые [140] другие вещи, которых нам нехватает в траншеях. Надеемся, вы нас извините. Нам это необходимо для войны против фашистов».

Несколько ниже другой рукой было приписано: «Но какого чорта вы храните в шкафу поповскую рясу?»

Какой-то дружинник спутал мою мантию адвоката с облачением, по меньшей мере, епископа...

«Здесь живут оптимисты»

Я добрался до Университетского городка. Республиканские бойцы построили здесь маленький подземный город. Траншеи тут были надежные, широкие, как проспекты. От них, словно переулочки в предместье, ответвлялись другие, более узкие. Нередко траншеи соединялись длинными подземными ходами.

Сопровождавший меня лейтенант пошутил:

— Если нам придется еще долго оставаться здесь, заведем метро...

С обеих сторон траншей были вырыты открытые пещеры — что-то вроде убежищ или жилья, где бойцы могли отдыхать, не опасаясь бомбардировки. У входа одной из них я прочел на дощечке надпись: «Парикмахерская». Внутри солдат брил своих товарищей. Другой читал вслух газету. У другого входа я прочел надпись: «Здесь живут оптимисты. Запрещается входить с хмурым лицом».

Мы зашли в одну из этих «квартир». На деревянных столбах, поддерживавших «крышу» убежище, было прибито несколько портретов: Сталин, Хозе Диас, Долорес Ибаррури и генерал Миаха. На небольших полках лежали здорово истрепанные и засаленные книги. На пустом ящике из-под патронов стоял маленький патефон. В углу были навалены соломенные тюфяки. Молоденький солдатик спал одетым, развалившись в свое полное удовольствие. «Жили» там прежние бойцы моего батальона — офицеры бригады Этельвино Вега, очень отличившиеся при защите Мадрида. Один из них притащил бутылку вина и целую колбасу.

— Надо показать тебе, что у нас все есть.

Через несколько минут вошел наш старый приятель Андрес Бланко. На нем были нашивки сержанта. Я с ним до войны познакомился как-то на митинге народного [141] фронта. Мы очень подружились потом. За полтора месяца, проведенные им на фронте, он удивительно возмужал. Мы обнялись.

— Что слышно, хромоножка? — весело спросил он.

— Ничего нового, — ответил я. — Я приехал на несколько дней в Мадрид и пришел повидать вас.

— Прими нашу благодарность. Располагайся в нашем дворце... — смеясь, сказал Андрес.

Товарищи говорили мне о героической защите Мадрида. Их рассказы были проникнуты глубоким оптимизмом, и твердой уверенностью. Недавно еще они были юнцами. Сейчас передо мной сидели закаленные воины. Малейшая оплошность: высунуть несвоевременно голову, слишком медленно перепрыгнуть из одной траншеи в другую, недостаточно наклониться во время перебежки, — все это могло стоить жизни. Вот почему в их словах чувствовалась зрелость и сила опытных ветеранов.

— Видишь? — показал мне один из офицеров на солдата, лежавшего на тюфяке. — Этот соня — парень из «батальона опухших ног».

История «батальона опухших ног» — один из самых славных эпизодов защиты Мадрида. Не устояв против страшного урагана артиллерийского и пулеметного огня, республиканские войска отступали в Каса дель Кампо перед напором фашистов-чужеземцев, атаковавших со стороны возвышенности Серро де лос Гамос. Внезапно, прорезая рассеявшуюся в беспорядке толпу солдат, на фашистов пошел один из батальонов Объединенной социалистической молодежи, закаленный в боях на Гвадарраме. С пением «Интернационала» молодые бойцы твердо шли вперед, несмотря на то, что за плечами у них были две недели беспрерывных жестоких боев. Две недели они не разувались, не мыли лица. Они неотвратимо двигались вперед — хромая, ибо ноги у них вспухли...

Отступавшие республиканские части были поражены, когда увидели мужество этих ребят. Послышались «благоразумные» окрики:

— Не сходите с ума! Пройти невозможно!..

— Вас возьмут в кольцо!..

— Остановитесь, товарища! Вы идете на смерть!

«Батальон опухших ног» был глух к этим «советам». Он продолжал итти под огнем вперед, пока не дошел до Серро де лос Гамос. Здесь доблестные бойцы, утомленные [142] вконец, остановились. Сейчас же стало ясно, что они были отрезаны от республиканских войск и что нельзя было ждать никакой поддержки. Фашисты начали бешено обстреливать их позицию, подготовляя атаку.

Положение было такое тяжелое, что капитан Мануэль Гальего и комиссар Лоренсо Арконес, командовавшие батальоном, уже думали оставить позицию, которую невозможно было защищать. Нелегко им далось это решение после кровавых жертв, понесенных батальоном, чтобы добраться до Серро. Чуть не плача от ярости, Гальего обратился к солдатам:

— Надо вернуться, ребята...

— Ты сам хочешь остаться? — спросил его один парень.

— Я — да, — ответил Гальего. — Но я не имею права без пользы жертвовать вами.

— Тогда мы остаемся здесь! — понеслось со всех сторон.

— Тогда и ноги отдохнут малость, — усмехнулся Лоренсо Арконес.

И действительно, «батальон опухших ног» не двинулся с места, отбросив все атаки фашистов. Когда на следующий день к ним подошли навыручку более многочисленные и лучше вооруженные республиканские силы, командир спросил Гальего:

— Как это вы смогли устоять здесь одни?

— Видишь ли... Ребята хотели немного отдохнуть. У них опухли ноги. Вот и все...

Андрес Бланко и офицер бригады Этельвино Вега рассказывали об этом с непринужденной простотой. Спавший — один из парней «с опухшими ногами» — храпел при этом без зазрения совести. Казалось, что он принимает шутку и хохочет над героическим эпизодом.

Мы поговорили еще немного. Среди радостного смеха мне рассказали несколько простых и веселых траншейных историй.

Я хотел подняться.

— Пора...

— Что ты, обожди! Надо кончить бутылочку. Вино — отменное, — сказал один из офицеров, Урбано, наливая стаканы и разделяя ломтики колбасы. В отверстии, представлявшем собой вход в пещеру, показалось несколько голов. Парень в офицерском берете весело воскликнул: [143]

— Салют, ребята! Вы не видели Рамиро?

— Здесь его нет, — ответил Андрес.

— Карраско, зайди, хвати глоток, — предложил Урбано.

— Да я ищу этого чорта...

— На одну только минутку. Он уж сам отыщется, — настаивал другой офицер, наливая вино в опорожненный стакан.

Карраско и еще два парня вошли. Все трое — крестьяне. Все трое — гранатометчики. На Карраско была тужурка, сшитая из одеяла, галифе из черного бархата и кожаные краги. На других — коричневые бархатные брюки и вязаные шерстяные жилеты. Шеи у всех трех были повязаны шелковыми платками.

— Мы тебя познакомим с этим товарищем, — сказал мне Андрес Бланко.

— Анхель Карраско, командир гранатометчиков.

— Федерико из Объединенного союза.

— Жду ваших приказаний, капитан.

— Распоряжайся. Здесь ты старший, — ответил я. Карраско показал на своих спутников.

— Два крестьянина из Кастильбланко. Из моего отряда. Смелые ребята.

Я поздоровался с двумя парнями. Хотя мне и нужно было уходить, но я остался. Я в первый раз видел Карраско, подвиги которого восхищали всю испанскую молодежь. Я надеялся, что доблестный гранатометчик и антитанкист расскажет какой-нибудь интересный боевой эпизод.

— Хоть я тебя лично не знал, но слыхал про тебя, — сказал я ему.

— Да, конечно, — уверенно ответил он.

Урбано угадал мои тайные желания.

— Расскажи ему историю с танками.

Карраско упирался. Он не хотел рассказывать про свои собственные дела. Впрочем, долго настаивать не пришлось. В глубине души он испытывал детскую радость, когда говорил о своих подвигах. В нем была эта простая гордость крестьянина, довольного своей работой и готового сказать всему миру: «Видите? — это сделал я...»

— Если ты не расскажешь, расскажу я, — пригрозил один из двух других гранатометчиков.

— Хорошо, товарищ. Я тебе расскажу, как я завладел двумя танками. [144]

«Кронштадтские матросы»

Карраско начал рассказывать:{35}

«Однажды ко мне пришел некто Драго из Объединенного союза и сказал, как настоящий революционер:

— Надо распространить пример Колля, чтобы показать, что мы можем победить эту армию наемников и чужеземцев, как бы она ни была сильна и сколько бы танков у них ни было.

С тех пор я горел желанием встретиться с танком. Скоро мне это удалось. Я находился в Каса дель Кампо, в распоряжении генерала Мангада. Мы стояли на позиции около озера. Я был с товарищами в траншее. Навис густой туман, и видеть можно было только на близком расстоянии. Вдруг из тумана вылезли на нас два танка, два чудовища из Италии. Вылезли не передом, а задом, потому что у них нехватает смелости драться с нами лицом к лицу. Они подошли близко к нашей траншее, и я сказал своим товарищам:

— Никто из вас отсюда не двинется. Ложитесь на дно траншеи. Я вам покажу, как нужно поступать с врагами трудового народа.

Я открыл штыком ящик, взял несколько бомб и, когда танки находились метрах в десяти от меня, бросил бомбы. Первый был подбит. Второй двигался дальше. Я продолжаю то же самое. Взял несколько бомб и — пум! пум! Больше он уж не двигался. Когда танк был совершенно разрушен и я мог выйти из траншеи, — ибо раньше они стреляли из пулеметов, — я выпрыгнул, бросился бежать вперед, подскочил к танку, кричал, бил прикладом в дверцу. Мне ответили на непонятном языке. Так как они меня тоже не понимали, я взял револьвер и сунул его в «окошко». Увидя револьвер, они сразу поняли и открыли дверцу. Раньше, чем сунуть туда голову, я сунул руку с револьвером. А они так перепугались, такие это были трусы, что неспособны были даже выстрелить. Все трое забились в угол танка. Одной рукой я придержал дверь, а другой направил на них револьвер и сказал, чтобы вышли. Они вылезли. За поясом у каждого был револьвер, и я им сказал: [145]

— Отвяжите револьверы и бросьте в танк.

Я повторял это, пока они, наконец, поняли. Когда я с этим покончил, я подошел к другому танку. Эти не хотели открывать. Я сказал тогда первым:

— Скажите своим товарищам, чтобы открыли танк.

Они поговорили с ними по-своему, я танк открыли.

Я взял этих шесть типов, шесть фашистских предателей, и вел их целый километр до входа в Каса дель Кампо. Я один — с револьвером в руке — увел шесть фашистов! Вы можете себе представить, какие это трусы. Если бы это были шестеро наших ребят, даже пусть бы кого-нибудь из нас убили, а уж «проводника»-то мы укокошили бы...»

Все мы с большим вниманием слушали рассказ командира антитанкистов. Мы смеялись, потому что в его словах звучала подкупающая простота.

Карраско старался уменьшить значение своего подвига.

— То, что сделал я, делает сейчас любой гранатометчик. Верно, ребята?

— Верно, но ты нас научил, — ответил один из его товарищей.

— Самое трудное теперь позади. Теперь мы с этими штучками, — сказал второй, гладя гранату, висевшую у него на поясе.

Карраско был прав. В первые дни осады Мадрида фашизм бросил вперед танки. Республиканские бойцы не имели противотанковых орудий и не знали, как бороться против этих стальных чудовищ. К счастью, в кинематографах столицы, в течение семи дней шел тогда советский фильм «Мы из Кронштадта». Все бойцы его видели. Он произвел потрясающее впечатление. Моряк Колль, Корнехо, Карраско, Грау под влиянием фильма выступили первые против танков, показывая республиканским бойцам, как выводить танки из строя. Народ прозвал антитанкистов, защищавших столицу, «кронштадтскими матросами» Мадрида. И они с гордостью чувствовали себя достойными этих героев советской революции.

«Передай привет Ворошилову»

— Хорошо, — сказал я. — Теперь уже действительно пора...

— Ты скоро будешь опять в Мадриде? — спросил Андрес Бланко. [146]

— Не знаю. Я думаю, что поеду в СССР, — ответил я.

Все с изумлением повернулись ко мне. Я сразу стал самой важной персоной. На лицах славных бойцов можно было прочесть радость, смешанную с грустью. СССР! Как хотелось бы каждому увидеть любимую пролетарскую страну!

— Какое счастье тебе выпало, Федерико! — воскликнул один из офицеров.

Спавший солдат приоткрыл глаза, усиленно теребя свои всклокоченные волосы. Он сел на тюфяк и, потягиваясь, громко сказал:

— Послушай, товарищ! Почему тебе не захватить меня в чемодане? Я знаю уже немало по-русски.

— Много ты знаешь, «опухшие ноги»... — скептически произнес Урбано.

— Как не знаю! «Драздастуй ленинский комсомол», «эспокойна ноче», «привет», «эспасива», «да», «нет», «красивая», «я тибя лублю». Вот вам! А вы что думали?

Молодой солдат с веселой гордостью посмотрел на всех нас.

— А кто тебя научил? — спросил его Андрес.

— Немец из Интернациональной бригады. Это такой дядя, что умеет говорить на всех языках. Представьте себе, он читал произведения Ленина по-русски! Ни больше ни меньше! Мать моя, что за дядя!

Все забросали меня вопросами, просили, чтобы я им писал из Москвы, чтобы посылал иллюстрированные журналы, чтобы говорил «от их имени» комплименты советским девушкам.

— Послушай, скажи там товарищу Сталину, что у нас есть траншея его имени.

— Там лучше всех дерутся, и она никогда не будет взята.

— Передай привет Ворошилову, — сказал мне Карраско. — Скажи ему, чтобы он был уверен в нас.

С некоторой грустью он добавил:

— Когда кончится война, и я поеду туда. Хочу научиться многим вещам.

— И я!

— Все поедем, потому что победим! — с железной уверенностью подтвердил Андрес Бланко.

Примечания

{1} «Молодежь в борьбе за единый фронт», стр. 159. «Молодая гвардия», 1938 г.

{2} Онда — рогатка.

{3} Morcilla — кровяная колбаса, любимое испанское народное кушанье.

{4} Клара — по-испански — светлая, ясная.

{5} Гражданская гвардия — вооруженная охрана для защиты дорог и помещичьих имений.

Штурмовая гвардия была создана в 1931 году сначала как специальный корпус в защиту республики, затем она стала на службу реакции.

{6} У-аче-пe — UHP — начальные буквы лозунга астурийских повстанцев: «Единство, братья-пролетарии!»

{7} Альпаргаты — открытые полотняные туфля на веревочной подошве.

{8} «Мундо Обреро» — газета испанской коммунистической партии.

{9} Корбата — по-испански — галстук.

{10} «Рекетесы» — члены монархической организации.

{11} Карамба — восклицание.

{12} «Атенео» — культурный центр.

{13} Эускади — так баски называют свою страну.

{14} «Терсио» — иностранный легион.

{15} Знаменитый Листер — родом из Галисии.

{16} Consejero de Orden Publico — советник общественного порядка.

{17} Кабальеро — обращение к мужчинам дворянского сословия.

{18} НКТ — анархо-синдикалистская национальная конфедерация труда.

{19} ПОУМ — троцкистская организация.

{20} Алерта — восклицание, означающее призыв, тревогу, окрик часовых.

{21} Движение «Алерта» быстро распространялось по всей территории Испанской республики. Сейчас школы «Алерта» по культурной, физической и довоенной подготовке молодежи от четырнадцати до восемнадцати лет существуют во всех более или менее важных городах республиканской зоны.

{22} «Арриба Эспанья!» — лозунг испанских фашистов: «Воспрянь, Испания!»

{23} Flor di petiminia — дикий горный цветок с широкой чашечкой и тонкой, очень хрупкой ножкой. Поэт Рафаэль Альберта в сатирической песенке, направленной против Франко, назвал flor di petiminia этого толстого, но тонконогого генерала, намекая на его недолговечность. Песенка эта очень популярна в Испании, и прозвище, данное Франко, крепко пристало к. нему.

{24} Пасодобле — испанский салонный танец.

{25} «Чато» — курносый, так прозвали в Испании республиканских истребителей.

{26} «Ла Глориоса» — доблестная, славная.

{27} Айюнтаменто — муниципалитет.

{28} Сьерра — горная местность.

{29} Пласа — площадь.

{30} Кондадо — территория прежнего графства.

{31} Центурия — сотня.

{32} Касики — «некоронованные» властители в прежней испанской деревне. Чаще всего это управляющие помещичьими имениями или уполномоченные помещиков. Фактически местные официальные власти находились в их полном подчинении.

{33} «Милиционер с дубинкой» — так народ называет постовых, регулирующих уличное движение. Направление они показывают деревянным жезлом.

{34} Тов. Федерико после ранения долго ходил на костылях.

{35} Карраско рассказал мне этот эпизод вкратце. Я предпочел поэтому дать его в описании, сделанном им же 16 января 1937 года на всеиспанской конференции молодежи в Валенсии. (Автор.)