Коллектив
авторов
1939 год: Уроки истории
«Военная
литература»: militera.lib.ru
Издание: 1939 год: Уроки истории. — М.:
Мысль, 1990.
Книга на сайте: militera.lib.ru/research/1939_uroki_istorii/index.html
Иллюстрации: нет
OCR, правка: Андрей Мятишкин
(amyatishkin@mail.ru)
Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)
[1] Так обозначены страницы. Номер страницы предшествует странице.
{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста
1939 год: Уроки истории / АН СССР. Ин-т всеобщей истории; В. К. Волков, Р. М. Илюхина, А. А. Кошкин и др. Отв. ред. О. А. Ржешевский. — М.: Мысль, 1990. — 508, [1] с. Тираж 50000 экз. ISBN 5–244–00282–1.
Аннотация издательства: В предлагаемом
коллективной монографии с привлечением нового документального и
историографического материала рассматриваются события, которые привели ко
второй мировой войне, противоборство сил мира и агрессии на международной арене
в 30-е годы. Основное внимание сосредоточено на анализе предвоенного
политического кризиса 1939 г. и возможностях альтернативного развития событий.
Труд рассчитан на широкий круг читателей.
Авторский коллектив: В.
К. Волков — глава 4 (часть I); P. M. Илюхина — глава 6 (часть I); А.
А. Кошкин — глава 4 (часть II); Ю. В. Кудрина — глава 5 (часть I); Е.
И. Кульков — глава I (часть I); Я. С. Лебедева — глава 2 (часть II);
В. Л. Мальков — глава 3 (часть II), предисловие; И. Д.
Остоя-Овсяный — глава 7 (часть II); Л. В. Поздеева — глава 2 (часть
I), глава 1 (часть II); И. И. Поп — глава 5 (часть I); О. А. Ржешевский —
глава 5 (часть II), заключение; В. М. Фалин — глава 6 (часть II); И. А.
Челышев — глава 3 (часть I). Ответственный редактор О. А. Ржешевский.
Содержание
Часть I. Мир или
война? [7]
Глава 1. Блок
агрессоров [8]
Глава 2. Цена
«умиротворения» [52]
Глава 3. Коллективная
безопасность: концепция, реальности [76]
Глава 4. Мюнхен:
и сговор, и капитуляция [108]
Глава 5. Малые
страны в большой политике [146]
Глава 6. Успехи
и поражения антивоенных сил [171]
Часть II. Предвоенный
кризис [196]
Глава 1. После
Мюнхена [197]
Глава 2. Эскалация
агрессии и западные державы [221]
Глава 3. Где
проходит линия обороны Америки? [244]
Глава 4. Сполохи
войны на Дальнем Востоке [276]
Глава 5. Упущенная
возможность [298]
Глава 6. Договор
о ненападении 1939 г. и секретный протокол [319]
Глава 7. Нацистская
Германия развязывает войну [355]
Приложения [432]
К истории
заключения советско-германского договора о ненападении 23 августа 1939 г.
(Документальный обзор) [432]
Канун и
начало второй мировой войны. Тезисы, подготовленные Комиссией ученых СССР и ПНР
по истории отношений между двумя странами [461]
От комиссии
Съезда народных депутатов СССР по политической и правовой оценке
советско-германского договора о ненападении от 1939 года (Пояснительная записка
от 14 декабря 1989 г. Съезду народных депутатов СССР) [469]
Сообщение
комиссии по политической и правовой оценке советско-германского договора о
ненападении от 1939 года (Доклад председателя комиссии А. Н. Яковлева 23
декабря 1989 года на II Съезде народных депутатов СССР) [475]
Выступление
А. Н. Яковлева 24 декабря 1989 года на Съезде народных депутатов СССР [492]
О
политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от
1939 года (Постановление Съезда народных депутатов Союза Советских
Социалистических Республик 24 декабря 1989 г.) [496]
Сведения об
авторах [499]
Указатель
имен [501]
Примечания
Все тексты, находящиеся на сайте,
предназначены для бесплатного прочтения всеми, кто того пожелает. Используйте в
учёбе и в работе, цитируйте, заучивайте... в общем, наслаждайтесь. Захотите,
размещайте эти тексты на своих страницах, только выполните в этом случае одну
просьбу: сопроводите текст служебной информацией - откуда взят, кто
обрабатывал. Не преумножайте хаоса в многострадальном интернете. Информацию по
архивам см. в разделе Militera: архивы и другия
полезныя диски (militera.lib.ru/cd).
Предисловие
Человечество ведет особый счет войнам — самым трагическим
периодам своей истории. Вновь и вновь вопрошая, в чем истоки этих трагедий,
откуда вести их родословную, люди пытаются найти ответы на вопросы, которые с
любой точки зрения нельзя назвать отвлеченными. И главный из них: вызваны ли
войны неконтролируемыми общественными силами или случайным стечением
обстоятельств, незадачливостью, некомпетентностью, а то и безумными амбициями
политиков? Для ответа на этот и другие вопросы необходимо считаться с
накопленными знаниями. Это бесспорная истина. Однако вместе с тем много веских
доводов в пользу того, чтобы не полагаться сегодня всецело на те выводы,
которые были сделаны исходя из наших представлений сорока-тридцатилетней и даже
десятилетней давности, в данном случае касающихся событий 1939 г., анализу
которых посвящена предлагаемая читателям книга.
Время заострило ту грань проблемы, которая была почти
неразличима прежде в силу преимущественно вульгарно-социологического,
прямолинейного, недиалектического подхода к причинам возникновения второй
мировой войны, рассматриваемым в категориях исторической предопределенности и
неотвратимого глобального вооруженного противоборства антагонистических сил. А
между тем необходимо видеть проблему и в контексте альтернативности развития,
учитывая все параметры возникшей тогда экстремальной ситуации, взорвавшейся
нападением нацистской Германии на Польшу.
Этот важный аспект исследования имеет не только познавательную
ценность. Выяснить и объяснить причины (объективные и субъективные, более
отдаленные и непосредственные) того, что только в конечном счете
сделало невозможным избежать военную катастрофу, заставило умолкнуть дипломатов
и открыть кровавый счет убитым, раненым и искалеченным, — это значит еще и
утвердить высокое моральное предназначение истории — служить[4] предупреждением от
заражения вирусом апатии и равнодушия, национального эгоизма и некритического
мышления («моя страна всегда права») в такой важной сфере человеческого
общения, какой являются международные отношения. Идущая во многих странах
острая, порой даже ожесточенная дискуссия о происхождении и причинах второй
мировой войны вызвана не просто серией круглых дат или расчетливым устремлением
историков непременно утвердить свою «правду» о событиях конца 30-х годов,
ставших точкой отсчета для измерения многих качественных «показателей» той
поворотной и еще отнюдь не исчерпавшей себя полностью полосы развития
человечества. Все значительно серьезнее.
Обращаясь к истории, мы ищем ответы, необходимые нам в настоящем
мире, насыщенном опасностью термоядерной войны и тревогой за будущие поколения.
Диалог с прошлым помимо других причин отражает стремление не допустить
разобщения народов, опасного противостояния «своих», узконациональных интересов
(к тому же понятых примитивно, вне связи с глобальными процессами) интересам
общечеловеческим, жесткой идеологической конфронтационности, того глубоко
укоренившегося стереотипа мышления, согласно которому выигрыш для одного
непременно является проигрышем для другого. Десятилетие 30-х годов, строго
говоря, нельзя называть предвоенным, поскольку начиная с 1931 г. (захват
Японией Маньчжурии) мир сотрясали все новые и новые «малые» войны, кровавым
почерком вписывая свои главы в летопись современной цивилизации. Германский
империализм, развязав вторую мировую войну, довершил эту работу и тем самым
дописал самую мрачную ее страницу. Перечитывая ее, наши современники и будущие
поколения, ищущие и вырабатывающие качественно новую философию всеобщей
безопасности, найдут много поучительного и в тех ее разделах, которые воплощают
собой отрицательный опыт, так сказать, пассив всемирной истории, ее трагические
черты и потери.
Оправдан, разумеется, и скептицизм. И действительно, способно ли
еще одно «коллективное» погружение в тайны рождения войны хоть немного
приблизить нас к постижению истины, коль скоро в ходе идущей полемики так резко
обозначились разногласия, в том числе и в отношении ко всей предшествующей
историографической традиции, к выработанным представлениям? Нет, даже если это
так, не следует опасаться возникшей [5] «неразберихи»,
поскольку она неизбежна на определенном этапе. Развитие науки обеспечивается
борьбой мнений и сопоставлением гипотез. Успех ожидает нас только в том случае,
если при каждой следующей попытке мы будем освобождаться из цепких пут фантомов
и стереотипов, убивающих живую мысль и внушающих подобострастие к авторитету
так называемого социального заказа. Однако, поскольку речь идет о войне, о
силах, сделавших возможным ее развязывание, и о тех, кто не сумел им
противостоять, постольку любая коррекция или пересмотр наших представлений
должны базироваться не на одних только благих пожеланиях «писать ярко и
безоглядно правдиво», не на одних призывах не бояться заглянуть за край, а на
точном знании, добытом большим трудом, доступном перепроверке и отвечающем
самым высоким научным критериям.
Этот путь отнюдь не сковывает внутреннюю свободу исследователя.
Напротив, он дает твердую точку опоры для вторжения в любые «закрытые зоны». В
истории предвоенного политического кризиса за последние несколько десятилетий
их накопилось немало, достижения же советских историков здесь являются, нужно
признать, весьма скромными. Говоря о причинах и того и другого, следует назвать
прежде всего повышенную секретность, установленную правительствами и
ведомствами в отношении больших групп документальных источников (это относится
как к зарубежным, так и к отечественным материалам), неразработанность ряда
фундаментальных вопросов, малочисленность исследовательских кадров и общее
отставание междисциплинарных исследований (например, психоистории), связанных
напрямую с проблемой генезиса войн.
Вполне понятно, что авторы данного труда не претендуют на
окончательность высказанных ими суждений. Во многих отношениях их подход к поднимаемым
вопросам носит поисковый характер, что отчасти объясняет имеющиеся
различия в оценках и несходство при анализе некоторых конкретных ситуаций,
событий и фактов. Наверное, читатель заметит расхождения и более существенного
характера. Редколлегия не «проглядела» их, а заранее отказалась от попытки
«причесать» текст на один манер, привести все главы и разделы к одному
знаменателю, сохранила мысль и стиль каждого автора. Пойти по другому пути
означало бы искусственно упростить (а заодно и исказить) довольно сложное [6] положение, в
котором оказалась сейчас советская историография международных отношений 30-х
годов. Несомненно и то, что в самом возникновении дискуссий по этим вопросам,
отходе от парализующего творческие силы консенсусного, однолинейного и
одномерного мышления, появлении альтернативных концепций нельзя не видеть
проявление здоровых тенденций, обещающих долгожданный сдвиг. [7]
Часть I.
Мир или война?
Глава 1.
Блок агрессоров
Уходящий XX век характерен громадными успехами в продвижении
человечества по пути научного, социального и национального прогресса. Вместе с
тем его история отмечена такими неизвестными ранее разрушительными
общественными явлениями, как фашизм и мировые войны. Экономические,
политические и идеологические истоки этих явлений еще не до конца изучены.
Однако многое указывает на то, что своими корнями они связаны прежде всего с
империализмом — монополистической стадией развития капитализма, начавшейся
в конце прошлого столетия. Концентрация средств производства и капиталов в
руках мощных монополистических объединений, с одной стороны, сокращение
численности мелких производителей и быстрый рост армии наемных рабочих и
служащих — с другой, сопровождались углублением антагонизма между трудом и
капиталом, обострением социальной напряженности, особенно в тех странах,
которые позднее встали на путь капитализма, где менее были развиты
демократические традиции, в большей степени давали знать себя пережитки
феодализма.
Неравномерность капиталистического развития сказалась и на
межгосударственных отношениях. Они с конца XIX — начала XX в. все более
стали определяться конкурентной борьбой национальных монополистических
группировок за сферы приложения капитала, рынки сбыта, источники сырья и
рабочей силы. Особую активность при этом стали проявлять те государства,
которые запоздали с участием в капиталистическом разделе мира. Соперничество
между крупными капиталистическими державами за «место под солнцем» велось не
только экономическими и дипломатическими, но и чисто военными методами. В связи
с этим начались быстрый рост милитаризации их экономики и общественной жизни,
распространение различных идей и теорий, оправдывающих насилие и войны.
Вспыхнувшая в этой обстановке первая мировая война 1914–1918 гг.
не разрешила, а лишь углубила присущие империалистической системе пороки.
Народные массы, втянутые в кровавую бойню, все более убеждались в необходимости
радикальных политических преобразований, за которые выступали прогрессивные
силы, прежде всего революционное крыло социал-демократии. Усилившееся
антивоенное [9] движение все более приобретало антикапиталистическую
направленность. Под напором революционных масс в 1917 г. рухнуло царское
самодержавие в России, а затем под руководством партии большевиков была
установлена власть Советов. Великая Октябрьская социалистическая революция в
России явилась воодушевляющим примером для трудящихся других стран. В ноябре
1918 г. в Германии произошла буржуазно-демократическая революция, в результате
которой была свергнута Гогенцоллерновская монархия. Одновременно народы
Австро-Венгрии покончили с господством Габсбургской монархии. На обломках этой
«лоскутной империи» возникли новые независимые государства — Австрия,
Венгрия, Чехословакия, Югославия. В марте 1919 г. была образована Советская
республика в Венгрии, а в апреле того же года — Советская республика в
Баварии. В сентябре 1920 г. по примеру российского пролетариата в ряде городов
Италии рабочие захватили в свои руки фабрики и заводы. Не было ни одной страны
в Европе и Америке, где бы после первой мировой войны не наблюдался
революционный подъем. Усилилось и национально-освободительное движение в
колониях и полуколониях Азии и Африки.
Социальный кризис первых послевоенных лет явился одной из
решающих причин появления фашизма как политического течения, нацеленного на
срыв революционного подъема масс, отвлечение их от борьбы за подлинное
народовластие, на укрепление пошатнувшейся власти буржуазии путем установления
тоталитарных форм правления. Другим фактором, способствовавшим появлению
фашизма на исторической арене XX в., явилась крайняя неудовлетворенность
населения ряда капиталистических стран империалистическим характером
послевоенного устройства мира, которое было навязано наиболее сильными
державами Антанты — Англией, Францией и США.
Согласно Версальскому мирному договору 1919 г., Германия была
лишена восьмой части ее прежней территории, а также колониальных владений. Ей
было предписано сократить численность своих вооруженных сил до минимума и
выплатить громадные репарационные платежи. Аналогичным образом Антанта
поступила и с бывшими союзниками Германии — Австрией, Венгрией, Болгарией,
Турцией.
Послевоенные мирные договоры не сняли противоречий и в стане
победителей. В Италии, вставшей на сторону Антанты в 1915 г., буржуазия
посчитала себя обманутой и обделенной, поскольку не осуществились ее расчеты на
территориальные приобретения на Балканах за счет [10] южнославянских
земель, входивших ранее в состав Австро-Венгрии.
В Азии также возник новый узел противоречий. Япония,
действовавшая заодно с Антантой, сумела в 1914–1915 гг. существенно расширить и
укрепить свои позиции в Китае путем захвата провинций, контролировавшихся до
войны Германией. Однако на состоявшейся в 1922 г. международной конференции в
Вашингтоне она под давлением главным образом США и Великобритании подписала
«договор девяти держав», согласно которому по отношению к Китаю должна была
проводиться политика «открытых дверей» и «равных возможностей». Это был удар по
японским притязаниям на расширение сферы своего господства в Китае. Японские
промышленники не могли рассчитывать на вытеснение с китайского рынка своих
более сильных конкурентов, прежде всего американских монополий, мирными
экономическими средствами. Не устраивал правящие круги Токио и подписанный в
Вашингтоне опять же под давлением США «договор пяти держав», по которому Японии
запрещалось иметь линейные корабли в количестве, превышающем 2/3 от численности
американских или английских кораблей того же класса.
Версальско-вашингтонская система положила конец первой мировой
войне, но не устранила глубоких противоречий в капиталистическом мире. Тем
самым она помогла реакционным силам Германии, Италии и Японии маскировать свои
захватнические цели лозунгами о необходимости устранения «версальского
диктата», выступать под маской защиты общенациональных интересов, разжигать
среди населения реваншистские и шовинистические настроения. Главными носителями
и пропагандистами вражды между народами стали фашисты.
Стремление подавить революционное движение, а также поиски
выхода из неблагоприятного внешнеполитического положения на путях реванша и
агрессии толкали буржуазию на союз как со старыми, так и с новыми силами
мракобесия и реакции, на установление с их помощью террористических методов
правления. Открыто фашистские и авторитарные режимы в 20-е годы были
установлены в Венгрии (1920 г.), в Италии (1922 г.), в Болгарии и Испании (1923
г.), в Албании (1924 г.), в Греции (1925 г.), в Литве, Польше и Португалии
(1926 г.). В обстановке нового обострения империалистических противоречий,
вызванного мировым экономическим кризисом конца 20-х — начала 30-х годов,
фашистский режим был установлен в Германии (1933 г.).
Фашистские диктатуры в Германии и Италии имели одну и ту же
классовую сущность. Они выражали интересы наиболее [11] реакционных,
шовинистических, особо агрессивных кругов монополистического капитала, крупных
землевладельцев и касты милитаристов. Их роднили между собой и отличали от
буржуазно-демократических стран нетерпимость к любым проявлениям демократии,
тотальный террор против общественных сил, выступавших за мир и социальный
прогресс. Основной удар они направляли против коммунистов и социал-демократов,
выражавших интересы рабочего класса. Главной внешнеполитической целью фашизма
являлось порабощение и грабеж других стран. Фашистские режимы возвели в ранг
официальных доктрин многие реакционные идеи и теории, в которых отразился
разрыв буржуазии с прогрессивными традициями эпохи Просвещения. Все эти черты с
наибольшей силой проявились в германском фашизме (нацизме).
Зарождение нацистского движения в Германии было связано с
деятельностью Пангерманского союза, крупнейшего идеологического центра,
возникшего еще в конце XIX в. и объединявшего в своих рядах крупнейших немецких
монополистов, землевладельцев, а также консервативную буржуазную интеллигенцию.
Благодаря прямой поддержке со стороны Пангерманского союза получила путевку в
жизнь национал-социалистическая партия (НСДАП), которую в 1920 г. возглавил А.
Гитлер. Пангерманисты в 20-е годы неоднократно подчеркивали, что нацисты
переняли от них «расовую идею», «враждебность к парламентаризму», убеждение в
том, что «народом может управлять только энергичное и фанатично
целеустремленное меньшинство», требование установления в Германии «национальной
диктатуры» для защиты «трудового капитала», антисемитизм, проповедуемый под
лозунгом «освобождения от еврейского ига», стремление к «возобновлению борьбы»
против внешних врагов и т. д.{1}
Гитлер со своей стороны в кругу так называемых «старых борцов» — ветеранов
нацистского движения — не скрывал, что все программные положения
возглавляемой им партии по существу не представляли ничего нового, а были
сформулированы задолго до ее образования{2}.
Однако нацистская партия имела свою специфику, которая
изначально отличала ее от консервативных партий старого типа. Ее «вожди»,
учитывавшие распространение социалистических идей среди народных масс, рядились
и в тогу революционеров, защитников интересов нации, ставили целью повести за
собой таким путем рабочий класс. Эта установка отразилась уже в самом названии
фашистской партии, в багровых флагах со свастикой, избранных в качестве одного
из элементов символики фашистского движения, и в формах [12] его
агитационно-пропагандистской деятельности. Нацистское руководство не
ограничивалось изданием газет и листовок, проведением собраний и съездов. Оно
широко использовало внепарламентские формы борьбы, применявшиеся рабочими
партиями: устраивало митинги, демонстрации, факельные шествия. Оно создало
также собственные военизированные организации — штурмовые и охранные
отряды (СА и СС), которые использовались против демократических сил.
Первоначально нацисты не пользовались доверием монополистов по
причине своей «революционности». В программе партии, принятой в 1920 г.,
содержались требования о том, чтобы «государство взяло на себя обязательство в
первую очередь заботиться о заработке и пропитании граждан», о наделении всех
граждан «равными правами и обязанностями», об «отмене нетрудового дохода,
уничтожении процентного рабства», о «полной конфискации всех военных прибылей»,
об участии населения «в прибылях крупнейших монополий», о «муниципализации
больших универсальных магазинов и передаче их в аренду по дешевой цене мелким
торговцам», о «запрете спекуляции землей» и т. п.{3}
Однако постепенно благодаря разъяснениям самих нацистских «вождей»
представители крупного капитала все более убеждались, что
«антикапиталистические» и «социалистические» пункты программы не имеют к целям
фашистского движения никакого отношения и предназначены для манипуляции
сознанием широких масс. В 1928 г. Гитлер издал специальное пояснение к
программе, в котором указывалось, что «национал-социалистическая немецкая
рабочая партия стоит на почве частной собственности» и выступает лишь «против
еврейских обществ, спекулирующих земельными участками»{4}.
В программе нацистов имелись также пункты, которые более чем
устраивали реваншистски настроенную часть крупной буржуазии и военщины,
различного рода националистические группировки. Это требования об отмене
Версальского мирного договора и о создании «Великой Германии», в состав которой
вошли бы все немцы, проживавшие в Европе; отказ от «парламентской практики» и
установление в стране «сильной централизованной государственной власти»; замена
наемной армии «народной армией», т. е. введение всеобщей воинской обязанности;
искоренение «материалистического духа» и т. п.
В 20-е годы нацистское руководство приложило немало сил, чтобы дополнить,
уточнить и более обстоятельно изложить свои взгляды, главным образом по
внешнеполитическим проблемам, в выступлениях, статьях и книгах, которые [13] были насквозь
пронизаны духом агрессии и расизма. В наиболее систематизированном виде эти
взгляды были изложены в книге нацистского главаря Гитлера «Моя борьба»,
опубликованной в 1925 г., в его же «Второй книге», подготовленной в 1928 г., но
изданной лишь после второй мировой войны в ФРГ, а также в книгах одного из
ведущих нацистских идеологов — А. Розенберга «Будущий путь германской
внешней политики» и «Миф 20-го века», опубликованных соответственно в 1927 и
1929 гг. Неоднократно переиздававшиеся и пользующиеся до сих пор успехом у
определенной категории читателей на Западе, они представляют собой конгломерат
идей и взглядов, как правило заимствованных из более ранней реакционной
литературы и подкорректированных в свете тех конкретных задач, которые ставила
перед собой нацистская верхушка.
Нацистская политическая доктрина, изложенная в этих книгах, по
своей направленности далеко выходила за рамки ревизии Версальского мирного
договора. Она была нацелена на выработку основ такой политической и военной
программы, которая отвечала стремлению германского империализма к мировому
господству.
Основное внимание уделялось вопросу об «определении правильного
пути укрепления мощи (Германии. — Е. К.) на континенте посредством
завоевания новых земель в Европе»{5}.
При этом у нацистов не существовало какого-либо сомнения в том, какие конкретно
земли имеются в виду. «Мы возобновляем движение в том направлении, — писал
Гитлер, — в котором оно было приостановлено шесть веков тому назад. Мы
прекращаем вечное германское движение на юг и запад Европы и обращаем взор на
земли на Востоке. Мы, наконец, завершаем колониальную и торговую политику
довоенных лет и переходим к территориальной политике будущего. И если мы
сегодня говорим о новых землях в Европе, то думаем в первую очередь только о
России и подвластных ей окраинных государствах»{6}.
Нацисты пророчествовали, что уничтожение СССР — это вполне
достижимая цель. Гитлер, исходя из норманской концепции возникновения русской
государственности, утверждал, что в ходе первой мировой войны и особенно в
результате социалистической революции Россия якобы лишилась цементирующих ее
«германских элементов» и поэтому «созрела для крушения»{7}.
Русских и славян в целом нацисты пытались отнести к категории «недочеловеков».
«У славян вообще, — заявлял Гитлер, — отсутствует всякая способность
к какой-либо организаторской деятельности. Они не обладают никакой
государствообразующей и созидательной [14] силой»{8}.
Одновременно для оправдания «похода на Восток» Гитлер использовал популярный в
то время тезис империалистической пропаганды о стремлении большевиков «к
кровавому покорению мира»{9}.
Розенберг пытался подкрепить подобные рассуждения замешенной на
все том же расизме теорией, согласно которой большевизм в России — это не
что иное, как «восстание монголоидов против нордической культуры», поставивших
цель «присвоить себе всю Европу» {10}.
«Смертельным врагом немецкого народа» нацистские главари
пытались представить также и Францию. Они утверждали, что в результате войн и
смешения с африканцами французы утратили «арийскую кровь», «выродились в
расовом отношении» и поэтому сами стали представлять «угрозу для существования
белой расы в Европе». Розенберг ратовал за «очищение Европейского материка от
распространяемых Францией болезнетворных микробов из Африки и Сирии»{11}.
Гитлер призывал покончить с «вечной и бесплодной борьбой» против
«наследственного врага» — Франции путем ее разгрома в «решающей битве» и
тем самым обезопасить германский тыл для наступления на Востоке{12}.
В качестве врагов Германии национал-социалисты рассматривали и
связанные с Францией договорами государства Малой Антанты (Чехословакия,
Румыния, Югославия) и Польшу, которые якобы «зажали» немецкую нацию в «стальное
кольцо», препятствующее расширению Германией «жизненного пространства». Особую
ненависть германские фашисты питали к возникшему после первой мировой войны
независимому польскому государству, располагавшемуся на кратчайшем пути к
границам СССР. «Ликвидация польского государства, — заявлял
Розенберг, — это наипервейшая потребность Германии»{13}.
Руководство нацистской партии в первые годы после мировой войны
1914–1918 гг. к числу «абсолютных врагов» Германии относило и Англию. Захват
Англией большей части германских колоний оно расценивало как «невосполнимую
утрату»{14}.
Однако гитлеровцы вскоре убедились, что в самой Англии консервативные силы
готовы поддержать определенные требования Германии. Это стало очевидно, когда
Англия совместно с Италией и США решительно выступила против Франции, которая
под предлогом применения санкций в связи с невыполнением Германией
репарационных платежей оккупировала в 1923 г. ключевые промышленные районы
Рура. Французское правительство под англоамериканским давлением вынуждено было
вывести из Рура свои войска. После этого нацисты постепенно свернули открытую [15] антианглийскую
пропаганду. Своей целью они поставили углубить раскол между Францией и не
желавшей ее дальнейшего усиления Англией, привлечь Англию на германскую
сторону.
Согласно замыслам нацистских лидеров, разгром СССР, Франции и
Польши должен был обеспечить Германии господствующие позиции в Европе. При этом
они ратовали за создание сильной, «единой в расовом отношении» Европы, за
«исключение евреев из всех государств Европы»{15},
т. е. их уничтожение. Такую же участь германские фашисты готовили славянам и
многим другим народам. Расовой чистке намечалось подвергнуть и население в
самой Германии. Имея в виду глобальные планы германского империализма, Гитлер
писал, что «Северной Америке в будущем сможет противостоять только такое
государство, которое сумеет благодаря характеру как своей внутренней жизни, так
и внешней политики повысить расовую ценность своего народа, создать подходящую
для этого форму государственного правления» {16}.
Разрабатывая в 20-е годы захватническую программу, гитлеровское
руководство связывало расчеты на ее успех с использованием в собственных целях
враждебности всей империалистической буржуазии к СССР, а также углубляющегося
раскола между бывшими союзниками по Антанте — Англией, Францией, Италией,
Японией и США. Среди последних наибольшую агрессивность проявляли фашистский
режим в Италии и милитаристская Япония. В 1925 г. на съезде фашистской партии
Италии ее дуче Б. Муссолини заявил о плане создания Итальянской империи.
Превращение Средиземного моря в «итальянское озеро», включение Балканского
полуострова в сферу влияния Италии стало официальной программой ее внешней
политики{17}.
Все энергичнее демонстрировали свое стремление добиться пересмотра решений
Вашингтонской конференции японские правящие круги. В 1927 г. японское правительство
высадило свои войска в одной из провинций Китая и приступило к подготовке
захвата Маньчжурии и Монгольской Народной Республики{18}.
В 1931 г. японская армия оккупировала Маньчжурию. Создав там марионеточное
государство Маньчжоу-го, японские захватчики превратили его в плацдарм для
подготовки нападения на СССР, на Монгольскую Народную Республику и для
расширения агрессии против Китая. Однако японские планы в отношении Китая
противоречили колониальным планам США и Англии. Обострение этих противоречий
привело к возникновению и образованию дальневосточного очага войны. [16]
Нацисты задолго до прихода к власти, учитывая международную
ситуацию, считали возможным посредством «умной союзной политики» углубить
разлад между бывшими союзниками по Антанте и заручиться поддержкой некоторых из
них в осуществлении собственных захватнических планов.
Для нацистской верхушки само собой разумеющимся было
установление тесного контакта с итало-фашистским руководством. Гитлер и
Розенберг полагали, что фашистскую Италию следует рассматривать «как союзника в
самую первую очередь», поскольку она является антиподом демократии, врагом
большевизма и руководствуется империалистической политикой «вечного Рима»{19}.
К числу вероятных союзников гитлеровцы причисляли также Венгрию,
проявлявшую враждебность к Югославии, и Испанию в силу ее «антипатий» к колониальной
деятельности Франции в североафриканских колониях. С нескрываемым одобрением
они отзывались и о действиях Японии, направленных на подрыв статус-кво в Азии{20}.
В 1931–1932 гг. нацистская пропаганда столь усердно пыталась
оправдать вторжение японских войск в Маньчжурию, что возникли слухи о намерении
Гитлера начать вербовку добровольцев для оказания им поддержки. Большая
заинтересованность нацистской верхушки в захвате Японией Маньчжурии в немалой
степени объяснялась тем, что ей к тому времени стало известно о японских планах
создания плацдарма для нападения на СССР с целью оккупации советской территории
от Владивостока до Байкала{21}.
С середины 20-х годов нацисты стали рассматривать Великобританию
уже как вероятного союзника, поскольку она не только препятствовала усилению
позиций Франции в Европе за счет Германии, но и играла активную роль в
антисоветской политике западных держав. Розенберг в книге «Будущий путь
германской внешней политики» охарактеризовал Англию «прирожденным врагом единой
России», заинтересованным в «создании на континенте государства, которое будет
в состоянии задушить Москву»{22}.
Заполучить английскую поддержку Гитлер надеялся путем временного отказа
Германии «от колоний и влияния на море», обещаний «прикрыть Англии тыл» в ее
борьбе за расширение сферы господства за пределами Европы{23}.
В качестве важнейшего условия для претворения в жизнь намеченной
программы агрессии гитлеровцы требовали ликвидации в Германии
буржуазно-демократического строя, создания мощных вооруженных сил{24},
способных обеспечить Германии завоевание «жизненного пространства».
Пропагандируемые нацистами идеи находили немало сторонников в
среде крупного монополистического капитала. [17] Именно по их
настоянию президент страны фельдмаршал П. Гинденбург 30 января 1933 г. поручил
формирование нового правительства Гитлеру, открыв тем самым путь к установлению
фашистской диктатуры в Германии и развертыванию ее подготовки к новой войне.
Гитлер уже на первом после вступления на пост рейхсканцлера
совещании с высшим командованием германских вооруженных сил 3 февраля 1933 г.
изложил основные пункты деятельности возглавляемого им правительства:
«искоренение марксизма»; установление «строгого авторитарного режима»; введение
всеобщей воинской повинности; «забота о союзниках»; борьба за рынки сбыта;
«захват нового жизненного пространства на Востоке и его беспощадная
германизация» {25}.
Сразу же после прихода к власти нацисты развязали террор против
всех противников своего режима. В течение только первых двух-трех месяцев
существования гитлеровского правительства более 20 тыс. антифашистов были
брошены в спешно созданные концлагеря{26}.
Коммунистическая партия Германии вынуждена была уйти в подполье. Профсоюзы были
разогнаны. В июне — июле 1933 г. в Германии были ликвидированы все
политические партии, кроме НСДАП. 2 августа 1934 г. умер рейхспрезидент
Гинденбург. Германское правительство по предложению Гитлера издало «закон о
главе имперского государства». Полномочия рейхспрезидента, согласно этому
закону, перешли к «фюреру и рейхсканцлеру Адольфу Гитлеру». В тот же день
войска присягнули Гитлеру на верность и безоговорочное повиновение как
верховному главнокомандующему. Во главе Германии, таким образом, был поставлен
диктатор с неограниченной властью. Розенберг в день смерти Гинденбурга писал в
своем дневнике: «Над всей Германией лежит глубокий траур. Умер великий человек.
Но теперь НСДАП получила свободу к завершению преобразований своей империи...
Теперь фюрер — единственный властелин над Германией. Наконец имеются все
предпосылки для создания национал-социалистического государства»{27}.
Буржуазно-демократические свободы в Германии были вскоре полностью
ликвидированы. Главной опорой власти фашизма стал широко разветвленный аппарат
насилия. Вся внутренняя жизнь и внешняя политика страны были подчинены
подготовке к войне.
Упрочение фашистской диктатуры в Германии, в стране,
располагавшей наибольшим среди всех европейских капиталистических государств
промышленным потенциалом и людскими резервами, резко изменило соотношение [18] и расстановку сил
во всем мире. Германия стала центром притяжения всех сил мировой
империалистической реакции, главным очагом новой мировой войны.
Основное внимание немецко-фашистского руководства в 1933–1935
гг. в области внешней политики было направлено на ликвидацию установленных
Версальским договором военных ограничений. Решение этой задачи облегчалось тем,
что в декабре 1932 г., незадолго до прихода фашистов к власти, правительство
Веймарской республики добилось подписания Англией, Францией и Италией
секретного соглашения о признании принципа «равноправия» Германии в вооружениях
и необходимости руководствоваться этим принципом при выработке международной
конвенции о всеобщем сокращении вооруженных сил. Проект такой конвенции 16
марта 1933 г. был представлен тогдашним премьер-министром Англии Д. Макдональдом
(«план Макдональда»). Проектом предусматривалось увеличение численности
германских сухопутных войск (которые, согласно Версальскому договору, не должны
были превышать 100 тыс. человек) до 200 тыс. человек{28}.
Фашистская Италия, правящие круги которой в то время вынашивали
замыслы захвата Эфиопии и поэтому были крайне заинтересованы в укреплении своих
позиций в Средиземноморье, а также в устранении возможных конфликтов с
Германией, выразила готовность пойти на еще более далеко идущие уступки
гитлеровцам. 18 марта 1933 г. Муссолини представил на обсуждение английского,
французского и германского правительств проект так называемого «пакта четырех».
Его содержание сводилось к тому, чтобы Англия, Франция, Италия и Германия, не
считаясь с интересами других стран и за спиной Лиги Наций, взяли на себя
обязательства впредь руководствоваться по отношению друг к другу при решении
любых европейских проблем принципом неприменения силы, осуществлять на практике
равноправие Германии и ее бывших союзников в первой мировой войне —
Австрии, Венгрии и Болгарии — в вооружениях, руководствоваться «общей
линией» при решении всех европейских, внеевропейских и колониальных проблем{29}.
По существу это было предложение об объединении четырех самых крупных
капиталистических держав Европы не только на антисоветской основе, но и с целью
совместного диктата по отношению ко всем другим народам.
Однако «пакт четырех», хотя и был подписан 15 июля 1933 г.,
вследствие позиции Франции, опасавшейся усиления Германии, остался
нератифицированным. Его идея была воплощена позднее в Мюнхене. [19]
В октябре 1933 г. Германия, обвинив западные державы в нежелании
разоружаться, покинула Конференцию по разоружению и объявила о выходе из Лиги
Наций. Эти акции горячо приветствовали германские монополисты. Глава военного
концерна Крупп направил Гитлеру телеграмму, в которой от имени «германской
промышленности» выразил ему благодарность за решение, открывшее Германии прямой
путь к вооружению{30}.
В конце 1933 г. в Германии началось формирование двадцати одной
дивизии, которые должны были составить костяк 300-тысячной сухопутной армии{31}.
Одновременно развернулось строительство крупных военно-воздушных и
военно-морских сил. 16 марта 1935 г. был принят «закон о строительстве
вермахта», согласно которому число дивизий должно было возрасти до 36, а общая
численность сухопутной армии достичь 500 тыс. человек. Была введена всеобщая
воинская обязанность{32}.
Поскольку старые предприятия уже не могли удовлетворить
потребности быстро растущих вооруженных сил, началась лихорадочная
милитаризация экономики. За первые три года нахождения у власти нацистов в
Германии вступили в строй более 300 военных заводов, в том числе около 60
авиационных, 45 автомобильных, 70 военно-химических, 15 военно-судостроительных
и 80 артиллерийских. Военные расходы возросли с 1932 по 1936 г. с 2 до 21%
национального дохода. Но это было только начало. В августе 1936 г. Гитлер,
основываясь на подготовленных концерном «ИГ Фарбениндустри» рекомендациях,
издал секретный «Меморандум о задачах четырехлетнего плана». Эти задачи
формулировались следующим образом: «1) через четыре года Германия должна иметь
боеспособную армию, 2) через четыре года экономика Германии должна быть готова
к войне»{33}.
С 1 октября 1936 г. «четырехлетний план» был введен в действие.
Развернулась внешнеполитическая подготовка войны. Одним из
первых актов в этом направлении, предпринятым по совету Муссолини, явилось
подписание 26 января 1934 г. германо-польской Декларации о необращении к силе{34}.
Декларация, содержавшая лживые утверждения о желании гитлеровского
правительства способствовать установлению «всеобщего мира в Европе», на
практике рассматривалась в Берлине в контексте подготовки к нападению на СССР.
У нацистской верхушки вызревали замыслы привлечения Польши к агрессии на
Востоке с целью раздела территории СССР и других стран, расположенных к северу
от Черного моря{35}.
Эти замыслы полностью одобрялись и стимулировались руководством Италии. Один из
[20] активных деятелей
Комитета действий за универсализацию Рима (организации, претендовавшей на
создание фашистского интернационала), итальянский журналист Э. Инзаботто,
выступил в роли посредника в германо-польских переговорах. От него в Берлине
узнали о пожеланиях правительства Пилсудского: проложить Польше коридор к
Черному морю и установить совместную границу с Венгрией, объединить под эгидой
Польши территории от Финляндии до Турции, Инзаботто настойчиво рекомендовал
гитлеровскому правительству заключить с Польшей союз, направленный против СССР,
намекая на возможность присоединения к нему впоследствии и Италии{36}.
В Варшаве планы раздела европейской части СССР выглядели следующим образом:
Польша должна была бы получить Украину, а «северо-западные районы России —
стать немецкой сферой влияния»{37}.
Нацистская верхушка, однако, не собиралась воевать с СССР ради
удовлетворения захватнических аппетитов воинственно настроенной части польского
руководства. Подписав с Польшей Декларацию о необращении к силе, она в то же
время сама намеревалась осуществить захват польских земель. Польша
рассматривалась в Берлине лишь как временный «попутчик» прежде всего в борьбе
против предпринимавшихся попыток СССР и Франции создать «Восточный пакт» —
региональное соглашение между государствами Восточной Европы и Германией,
участники которого должны были взаимно гарантировать нерушимость границ и
оказывать друг другу помощь в отражении агрессии. И Гитлер и польский министр
иностранных дел Ю. Бек разделяли мнение о том, что «Восточный пакт» якобы
преследует цель «окружить» Германию и «изолировать» Польшу. Оба заявляли о
своей решимости «не допустить обесценивания германо-польского протокола от 26
января 1934 г. коллективными договорами»{38}.
С помощью польского руководства гитлеровцы торпедировали идею создания
«Восточного пакта».
Агрессивным целям служила и подрывная деятельность гитлеровцев в
приграничных Германии странах. В Австрии их опорой являлись австрийские
национал-социалисты, выступавшие за включение страны в состав германского
рейха, в Чехословакии — организация судето-немецких нацистов (с 1935 г.
так называемая судето-немецкая партия), которая под лозунгом борьбы за право
судетских немцев на суверенитет добивалась присоединения Судетской области к
Германии.
Гитлер в своей «Второй книге» утверждал, что Италия «ради того,
чтобы перечеркнуть французскую союзную систему в Европе, выступит за
присоединение Австрии к Германии [21] «{39}.
Однако по этому вопросу между Италией и Германией возник острый конфликт,
который надолго затормозил создание фашистско-милитаристского блока.
Итальянское правительство рассматривало Австрию как барьер,
препятствовавший вторжению Германии в «свою» сферу влияния — бассейн
Средиземного моря и Балканы{40}.
Кроме того, оно опасалось, что, присоединив Австрию, гитлеровское правительство
предъявит права и на входивший ранее в ее состав Южный Тироль.
Позицию Италии в отношении к «австрийской проблеме» поддержало и
руководство хортистской Венгрии, связавшей себя ранее с итальянскими фашистами
в надежде на поддержку с их стороны планов создания «Великой Венгрии» за счет
присоединения земель соседних государств — Чехословакии, Румынии,
Югославии. Хортисты выражали опасения, что подрывная деятельность нацистов
подтолкнет Австрию в объятия Малой Антанты, стоявшей на пути к осуществлению их
захватнических интересов{41},
17 марта 1933 г. по инициативе Муссолини в Риме был подписан ряд соглашений о
политическом и экономическом сотрудничестве Австрии, Венгрии и Италии (так
называемые «Римские протоколы»), которые были направлены на то, чтобы
воспрепятствовать германскому проникновению в страны Дунайского бассейна {42}.
19 июня 1933 г. австрийское правительство запретило деятельность
в стране нацистской партии и уволило ее членов из вооруженных сил. Часть
австрийских нацистов после этого переехала в Германию. С помощью германских
властей эти «беженцы» объединились в воинские формирования и вошли в состав СС{43}.
Подрывная деятельность оставшихся в Австрии и перешедших на нелегальное
положение нацистов продолжала нарастать. Из Германии им поставлялись литература
и оружие. В связи с этим в начале 1934 г. итальянский посол в Берлине сделал
предупреждение гитлеровскому правительству о том, что если Германия не изменит
свою политику в отношении Австрии, то Италия встанет на путь сотрудничества с
Францией{44}.
По указанию Муссолини в Италии была развернута антигерманская пропаганда, в
ходе которой итальянские фашисты немало потрудились, чтобы изобразить себя
приверженцами мира и демократии и в то же время показать враждебность
германского фашизма «всей мировой цивилизации», разоблачить его «кастовую,
шовинистическую и империалистическую политику»{45}.
В этой ситуации Гитлер решил сгладить германо-итальянские
противоречия. Он обратился к Муссолини с просьбой [22] о встрече, которая
состоялась в Венеции 14–15 июня 1934 г. Гитлер предложил убрать с поста
австрийского канцлера Э. Дольфуса, стоявшего на антигерманских позициях,
отменить в Австрии запрет нацистской партии, допустить ее к формированию нового
австрийского правительства и найти взаимоприемлемое решение вопроса об
удовлетворении экономических интересов Германии и Италии в Австрии. Настаивая
на принятии Муссолини этих условий, Гитлер в то же время уверял его, что
«аншлюс не является неотложным делом»{46}.
Муссолини не решился прямо отклонить условия, выдвинутые
Гитлером, но и не одобрил их, обещал лишь принять их к сведению. Но уже и этот
ответ был расценен Гитлером по возвращении в Берлин как «большой успех». Он
выразил уверенность, что «по крайней мере из-за Австрии с Италией не возникнет
нового конфликта»{47}.
По указанию из Берлина 25 июня 1934 г. австрийские нацисты
предприняли попытку свергнуть законное правительство. Сформированная в Германии
эсэсовская воинская часть захватила в Вене здание правительства. В ходе этой
акции был убит федеральный канцлер Дольфус. Однако австрийские власти сумели
остаться хозяевами положения. Муссолини, получив известие о путче в Австрии,
приказал направить войска к ее границе на Бреннерском перевале. Германский
посол в Риме У. Хассель доносил в Берлин, что в Италии «атмосфера стала столь
же опасной, как при возникновении войны 1914–1915 гг.». Итальянская пресса начала
клеймить гитлеровское правительство как «клику убийц»{48}.
В ответ в Германии развернулась антиитальянская кампания, в ходе
которой итальянским фашистам предлагалось вспомнить о собственных кровавых
преступлениях на пути к захвату власти, выдвигались обвинения в попытках
превратить Австрию в вассальное государство{49}.
Итало-фашистское руководство понимало, что гитлеровцы не
откажутся от своей цели в отношении Австрии и захватят ее, как только создадут
мощные вооруженные силы. По расчетам итальянского посольства в Берлине, для
этого Германии потребовалось бы около двух лет. В связи с этим Муссолини решил
ускорить подготовку к давно задуманному захвату Эфиопии (Абиссинии), чтобы
затем своевременно получить свободу рук для вероятного столкновения с
Германией. 30 декабря 1934 г. он издал директиву, которая предписывала до осени
1935 г. завершить подготовку «к разгрому вооруженных сил и полному завоеванию
Эфиопии» {50}.
Определяющим фактором для принятия Муссолини решения о начале
войны явилась позиция Франции, правительство [23] которой еще до
подписания им секретной директивы заверило итальянское руководство в своей
«незаинтересованности в Эфиопии»{51}.
Она была закреплена на переговорах между Муссолини и французским
премьер-министром П. Лавалем, состоявшихся в Риме 4–7 января 1935 г.
Муссолини удалось привлечь на свою сторону и правительство
Англии, которое было в определенной степени озабочено введением в марте 1935 г.
всеобщей воинской повинности в Германии.
В Стрезе 11–14 апреля 1935 г. состоялись
англо-франко-итальянские переговоры, в ходе которых представители трех великих
европейских держав заявили о своем согласии «всеми надлежащими средствами
противодействовать одностороннему расторжению договоров, которые могли бы
поставить под угрозу мир в Европе». Так называемый «фронт Сгрезы» должен был
воспрепятствовать захвату гитлеровцами Австрии и ремилитаризации Рейнской зоны{52}.
Вместе с тем этот «фронт» не препятствовал итальянской агрессии в
Северо-Восточной Африке.
Далее события развивались в еще более неблагоприятном
направлении для германского фашизма. 2 мая 1935 г. между СССР и Францией было
подписано соглашение о взаимной помощи. Это был оборонительный альянс в рамках
Лиги Наций, направленный на сплочение антиагрессивных сил. Аналогичный договор
был подписан 4 мая между СССР и Чехословакией. Однако ни эти договоры, ни «Римские
протоколы», ни «фронт Стрезы» не оказались, к сожалению, эффективными из-за
непоследовательной позиции правящих кругов Англии и Франции, не говоря уже об
Италии и Венгрии, которые сами стремились к территориальным захватам. Осуждая в
декларации действия фашистской Германии, западноевропейские державы в то же
время делали агрессорам [24] одну уступку за другой. Так, практически
они ничего не предприняли, чтобы воспрепятствовать присоединению к Германии в
январе 1935 г. Саарской области, которая в соответствии с условиями
Версальского договора с 1920 г. находилась под управлением Лиги Наций.
Французское правительство, заключив 2 мая 1935 г. договор о взаимопомощи с
СССР, не заняло четких позиций в противодействии антисоветской политике
фашистской Германии. 16 мая 1935 г. во время проходивших в Польше похорон Ю.
Пилсудского Лаваль встретился со вторым после Гитлера государственным лицом в
Германии Г. Герингом и заверил его в том, что франко-советский договор является
ничего не значащим в международных делах документом, а его появление на свет
было вызвано лишь «внутренней необходимостью»{53},
т. е. служило целям обмана тех французов, которые искренне стремились к
сотрудничеству с СССР в интересах сохранения мира.
Наибольшее удовлетворение гитлеровцев после создания «фронта
Стрезы» вызвало поведение английского правительства. 6 июня 1935 г. оно вопреки
взятому обязательству противодействовать нарушению Германией международных
договоров подписало англо-германское морское соглашение, согласно которому
Великобритания в нарушение Версальского мирного договора предоставила Германии
право иметь флот, тоннаж которого должен был составить 35% тоннажа английского
военно-морского флота. Благодаря этому соглашению германские верфи были
обеспечены заказами на строительство кораблей по меньшей мере на 10 лет.
Англо-германское морское соглашение было заключено, несмотря на
протест Франции. «Когда Париж кричит караул, — записал в своем дневнике
немецкий дипломат, будущий статс-секретарь Э. Вейцзекер, — тогда всегда
ясно, кто оказался в выигрыше». Англию он охарактеризовал «страной нашей новой
дружбы»{54}.
Совершенно ясно, что в этих условиях Италия уже не могла рассчитывать на
поддержку Англии и Франции в вопросе о сохранении независимости Австрии. Она
была вынуждена искать компромисса с гитлеровцами.
Немецко-фашистское руководство со своей стороны не было
заинтересовано в длительной конфронтации с родственным режимом в Италии. Более
того, ему было выгодно, чтобы Италия как можно скорее втянулась в войну против
Эфиопии, ибо эта война неизбежно должна была ослабить ее позиции в Центральной
Европе. 21 мая 1935 г. Гитлер, выступая в рейхстаге, заявил, что он якобы не
собирается нарушать независимый статус Австрии{55}.
Затем из [25] Берлина в Рим
последовал ряд сообщений об отказе Германии продавать впредь Эфиопии оружие.
Муссолини в свою очередь проявил готовность оказать услугу за услугу. Когда в
сентябре 1935 г. на очередном съезде нацистской партии Гитлер намекнул на то,
что рассчитывает добиться отторжения от Литвы и присоединения к Германии
Клайпедской (Мемельской) области, то Муссолини немедленно заявил о своей
солидарности с ним в этом вопросе{56}.
Правителям в Риме, готовившимся к агрессии в Северо-Восточной Африке, было
выгодно, чтобы центр тяжести противоречий в Европе переместился из прилегающих
к ее границам районов в Прибалтику.
В ночь на 3 октября 1935 г. без объявления войны итальянские
войска напали на Эфиопию. Испытывая острый недостаток в снабжении, вооруженные
большей частью винтовками старых образцов, охотничьими ружьями, копьями и
кинжалами, эфиопские войска оказывали захватчикам, использовавшим танки,
самолеты и отравляющие вещества, героическое сопротивление в течение семи
месяцев.
Столица Эфиопии Аддис-Абеба пала 5 мая 1936 г. Император Хайле
Селассие вынужден был покинуть страну. В телеграмме генеральному секретарю Лиги
Наций он писал, что поступил так только из-за невозможности продолжать
сопротивление агрессору, и просил Лигу Наций не признавать захвата фашистской
Италией территории его страны{57}.
9 мая 1936 г., когда итальянцы захватили не более трети
территории Эфиопии, Муссолини объявил о ее окончательном завоевании. Большой
фашистский совет в Риме поспешил издать декрет о превращении Италии в империю и
добавлении к титулу итальянского короля титула императора Эфиопии.
Еще 10 октября 1935 г. по предложению СССР и других миролюбивых
сил в Лиге Наций состоялось голосование по вопросу о применении к итальянскому
агрессору экономических санкций. За принятие этого решения проголосовали
представители 50 стран. Против выступили только представители Австрии, Венгрии,
Италии и Албании. Гитлеровское правительство воспользовалось осложнением
отношений между Италией и большинством государств — членов Лиги Наций, в
том числе Англией и Францией, чтобы укрепить германо-итальянские отношения. 16
ноября 1935 г., за два дня до вступления в силу экономических санкций, оно
заверило Муссолини в том, что «отклоняет направленную на крушение фашизма»
политику Лиги Наций, и обещало экономическую помощь{58}.
Вскоре в Италию были увеличены поставки немецкого угля и стали. [26]
В разгар событий в Эфиопии, когда престиж Италии на мировой
арене был существенно подорван, особенно из-за преступных методов ведения
военных действий, Муссолини предпринял попытку заручиться более твердой
поддержкой гитлеровцев за счет частичного удовлетворения их целей в Австрии. 6
января 1936 г. в беседе с Хасселем он, выразив свое удовлетворение
«благожелательным нейтралитетом» Германии, высказал желание «принципиально
улучшить германо-итальянские отношения, разрешить единственный спорный случай,
а именно австрийскую проблему». Для этого Муссолини предложил гитлеровскому
правительству оказать помощь в заключении такого соглашения с австрийским
правительством, которое «практически заставило бы Австрию следовать в фарватере
Германии». Он заявил, что «если бы Австрия формально была независимой, а на
самом деле сателлитом Германии, то против этого он не имел бы никаких
возражений»{59}.
Муссолини просил передать Гитлеру, что «он рассматривает «фронт
Стрезы» раз и навсегда утратившим свое значение» и предлагает заключить
«соглашение пяти» — Англии, Франции, Италии, Германии и Польши, — направленное
против Советского Союза{60}.
В меморандуме МИДа Германии от 9 января 1936 г. предложение
Муссолини было расценено как попытка итальянского руководства «переключить
внимание остальных великих держав на Центральную Европу, особенно на Германию,
и тем самым повлиять на их отношение к Италии в итало-эфиопском конфликте».
Существенный недостаток в плане Муссолини германский МИД усматривал в том, что
в нем говорилось о формальном признании независимости Австрии Германией, в то
время как «суть германо-австрийского конфликта лежит во внутриполитической
сфере», а именно в том, чтобы «изменить существующую форму правления в Австрии»{61}.
Гитлер согласился с мнением МИДа о том, что следовать советам
Муссолини в австрийском вопросе пока нет необходимости. Вместе с тем, по его
мнению, было бы неразумно не воспользоваться отказом Муссолини от решений,
принятых Италией, Англией и Францией в Стрезе. Он поручил Хасселю выяснить, как
итальянское руководство, взявшее ранее на себя вместе с Англией роль гаранта
Рейнской демилитаризованной зоны, отнеслось бы к ее ликвидации. В феврале 1936
г. Хассель поднял этот вопрос в Риме. Там не возражали против намерения
Гитлера, но советовали выждать более благоприятный момент. 22 февраля Хассель
задал Муссолини вопросы о том, верно ли, что он негативно [27] относится к
советско-французскому соглашению о взаимопомощи от 2 мая 1935 г., и верно ли
считать, что он не будет участвовать в санкциях против Германии, если ее войска
оккупируют Рейнскую зону. Муссолини ответил, что все сказанное ему «дважды
правильно»{62}.
2 марта 1936 г. германский военный министр генерал-фельдмаршал
В. Бломберг издал директиву войскам на подготовку к вторжению в Рейнскую зону{63}.
7 марта зона была оккупирована. Ни Англия, ни Франция не приняли никаких
реальных контрмер.
Благодаря оккупации Рейнской области (операция «Винтерюбунг»)
фашистская Германия получила возможность учреждать новые военные округа и
формировать новые дивизии на территории, которая могла бы быть использована как
в качестве плацдарма для нападения на Францию, так и для прикрытия тыла в
случае развертывания агрессии на Востоке. Менее уязвимым стал Рурский
промышленный район — главная кузница немецкого оружия.
Ликвидировав демилитаризованный статус Рейнской области,
нацистские главари почувствовали себя более уверенно. В этот же период началось
сближение между фашистской Германией и милитаристской Японией.
Японское военное руководство еще до прихода нацистов к власти в
Германии задумывалось над вопросом о том, какая из европейских стран могла бы
быть их союзником в войне против СССР. В марте 1931 г. японский военный атташе
в Москве Ю. Касахиро в своих предложениях, направленных в Токио, писал: «Ввиду
того что Японии трудно будет нанести смертельный удар Советскому Союзу путем
войны на советском Дальнем Востоке, особое внимание должно быть уделено тому,
чтобы путем подрывной пропаганды вовлечь западных соседей и другие государства
в войну против СССР»{64}.
После захвата Маньчжурии Япония активизировала военные
приготовления. Генеральным штабом сухопутных войск было намечено сформировать
30 новых дивизий, из которых 24 предназначались для захвата советского Дальнего
Востока. В марте 1934 г. в Берлин в качестве нового японского военного атташе
был направлен генерал X. Осима. Генеральный штаб сухопутных войск поставил
перед ним задачу наблюдать за германо-советскими отношениями и выяснить, как
повела бы себя Германия в случае войны Японии с Советским Союзом{65}.
Немецко-фашистское руководство охотно шло на германо-японское
сближение. Оно открыто встало на защиту Японии, когда в марте 1933 г. она вышла
из Лиги Наций, не [28] признавшей законность оккупации ею
Маньчжурии. «Лига Наций, — заявил Гитлер, — из-за выхода Японии
должна пострадать больше, чем сама Япония»{66}.
В сентябре 1933 г. в Токио был направлен германский посол Г.
Дирксен. Напутствуя его, военный министр В. Бломберг сказал, что «Гитлер
намерен установить с Японией более близкие отношения»{67}.
Вскоре события стали развиваться именно в этом направлении: было подписано
взаимовыгодное германо-японское торговое соглашение; в Германии было создано
Германо-японское общество, а в Японии — Германо-японский институт;
японские военные корабли стали заходить в германские порты с дружественными
визитами; в Японию был направлен германский военный инструктор полковник А.
Хаусхофер, сын известного геополитика К. Хаусхофера, и т. д.{68}
При этом и германская и японская стороны преследовали одну и ту же цель —
извлечь из развития двусторонних отношений выгоду в реализации своих
агрессивных замыслов. В апреле 1934 г. японский посол в Берлине Нагаи в беседе
с германским министром иностранных дел фон Нейратом заявил: «Германия и Япония
являются бастионом против большевизма, и на этой основе уже оформилась общность
германо-японских интересов»{69}.
Нейрат разделял это мнение. От Дирксена и германского военного атташе в Токио
О. Отта он получил донесения о том, что в случае войны Германии с Советским
Союзом Япония непременно нанесет ему удар в спину{70}.
Гитлер, знакомясь с подобной информацией, уже в начале мая 1934
г. в кругу своих приближенных обсуждал вопрос о том, не следует ли начать
переговоры с японским правительством о заключении германо-японского союза.
Осенью того же года он поручил своему советнику по внешней политике И.
Риббентропу подготовить почву для тесного германо-японского сотрудничества, присвоив
ему при этом ранг «уполномоченного по внешнеполитическим вопросам при штабе
заместителя фюрера Р. Гесса» и «чрезвычайного и полномочного посла третьего
рейха». Гесс, для того чтобы облегчить Риббентропу выполнение возложенной на
него миссии, издал специальную директиву местным руководителям нацистской
партии (гауляйтерам, крейсляйтерам и т. д.), чтобы впредь они не допускали
появления в печати и публичных выступлениях нацистов рассуждений о
превосходстве «арийской» расы над «неполноценными» японцами. «Прежде
всего, — указывал Гесс, — необходимо избегать всех выражений, которые
могли бы быть восприняты как обида и презрение другими народами и государствами
земного шара, с которыми германский народ и фюрер желают жить [29] в мире. Мы не
должны повторять ошибок старой Германии. Известно, например, какой тяжелый
ущерб нанес бывший кайзер взаимоотношениям между Германией и Дальним Востоком»{71}.
Под «ущербом» подразумевалось, что кайзеровская Германия перед первой мировой
войной якобы «упустила», как писал Гитлер в книге «Моя борьба», возможность
заключить с Японией военный союз, направленный против России.
Быстрому установлению тесного военно-политического
сотрудничества Германии и Японии препятствовало, однако, столкновение их
империалистических интересов в Азии и на Тихом океане. Гитлеровское
правительство не могло смириться с тем, что Япония, участвуя вместе с другими
державами Антанты после первой мировой войны в дележе заморских владений
Германии, захватила сферу ее влияния в Китае и принадлежавшие ей ранее
Маршалловы, Марианские и Каролинские острова. К тому же германские концерны
вновь включились в конкурентную борьбу в Китае. В начале 30-х годов там уже
действовали 350 немецких фирм. Еще ранее началось военное сотрудничество
Германии с режимом Чан Кайши. Германия стала главным поставщиком оружия и
военных советников для гоминьдановской армии, жестоко подавлявшей народные
выступления в Китае и совершавшей военные провокации на советско-китайской
границе. После прихода Гитлера к власти экономическое и военное сотрудничество
Германии с чанкайшистским режимом пошло ускоренными темпами. К 1936 г. по
объему экспорта в Китай Германия среди европейских стран перешла с седьмого
места на третье{72}.
Стремление японских милитаристов к господству в Китае
противоречило интересам захвативших там прочные экономические позиции
германских монополий. Тем не менее именно Япония явилась той державой, с
которой гитлеровцы начали свою активную деятельность по вербовке союзников. В
мае 1935 г. посредник Риббентропа, бывший торговец оружием в Китае, советник
японской администрации Южно-Маньчжурской железной дороги Ф. В. Хак встретился с
японским военным атташе в Берлине генералом Осима и поставил его в известность
о намерении германского правительства заключить союз с Японией. У Осима не было
никаких сомнений в целесообразности этого шага. В состоявшейся беседе речь шла
не о том, заключить или не заключить союз, а только о том, в какой форме должен
быть составлен текст союзного соглашения, чтобы он был приемлем для японского
правительства{73}.
В декабре 1935 г. из Токио в Берлин был направлен представитель генерального
штаба для [30] ведения
германо-японских переговоров о заключении союза. С начала 1936 г. они были
продолжены с участием японского посла в Берлине{74}.
Так было положено начало заговору фашистско-милитаристских держав против мира.
Уже в апреле 1935 г. в германских штабах началась разработка
планов агрессии против соседних стран. Первоначально главное внимание
командования вермахта было направлено против соседней Чехословакии. 2 мая 1935
г. Бломберг подписал директиву «Шулунг» о подготовке к нападению на эту страну.
В директиве просматривались некоторые положения, ставшие типичными для германского
стратегического планирования второй половины 30-х годов и пресловутой концепции
«молниеносной войны»: нападение и развитие наступления в «форме стремительного
удара» основной массой самых боеспособных соединений против слабого противника
(в данном случае против Чехословакии) на одном стратегическом фронте и ведение,
если в этом возникнет необходимость, «чисто оборонительных боев» минимальным
количеством войск против сильного противника (в данном случае против Франции){75}.
В июне 1935 г. были установлены тесные контакты по политической
и военной линии между фашистской Германией и хортистской Венгрией, руководство
которой объявило о готовности принять участие в разделе Чехословакии,
рассчитывая на аннексию всей словацкой территории{76}.
С этого времени венгерское руководство тесно связало свою судьбу с
гитлеровцами.
Немецко-фашистское руководство, еще не располагавшее мощными
вооруженными силами, не решилось напасть на Чехословакию ни в 1936, ни в 1937
г. Однако разработка планов продолжалась.
По окончании итало-эфиопской войны в Берлине, опасаясь
ослабления установившихся связей с фашистской Италией, решили все же
последовать совету Муссолини и заключить при его содействии такой договор с
Австрией, который позволил бы превратить ее в сателлита Германии. 11 июля 1936
г. между Австрией и Германией было подписано секретное «джентльменское
соглашение», по которому австрийское правительство обязалось амнистировать
местных национал-социалистов, отбывавших срок заключения за политические
преступления, допускать некоторых представителей «национальной оппозиции» к
участию в политической жизни страны, согласовывать свою внешнюю политику с
гитлеровским правительством и т. д. Австрия признавала себя вторым «германским
государством»{77}.
Это был роковой шаг, в конечном итоге приведший ее к утрате суверенитета. [31]
Тем временем разразилась гражданская война в Испании. 17 июля
1936 г. в Испанском Марокко вспыхнул военный мятеж, пламя которого на следующий
день перекинулось и на территорию Испании. Главари мятежников преследовали цель
свергнуть пришедшее к власти в стране правительство Народного фронта,
восстановить авторитарную форму правления. Однако в результате быстрой
консолидации демократических сил, поднявшихся с оружием в руках на защиту
республики, эти замыслы были сорваны. Заговорщики не могли рассчитывать на
спасение без помощи из-за рубежа.
22 июля эмиссары генерала Ф. Франко, возглавившего мятеж,
прибыли в Рим к Муссолини с просьбой оказать им военную помощь. Через четыре
дня первые бомбардировщики «Савойя-81», пилотируемые итальянскими летчиками,
прибыли в Испанское Марокко. 25 июля Гитлер получил личное послание от Франко с
просьбой выделить ему транспортные самолеты и иную помощь. На следующий день
при германском министерстве авиации был создан особый штаб «W», по распоряжению
которого через несколько дней в Испанское Марокко было направлено двадцать
немецких самолетов «Юнкерс-52». На немецких и итальянских самолетах началась
переброска войск мятежников из Марокко на Пиренейский полуостров. Вскоре этим
же занялись подоспевшие военные корабли стран «оси». 27 августа эскадрилья
«юнкерсов» сбросила первые бомбы на столицу Испании — Мадрид. Так было
положено начало итало-германской интервенции в Испании, которая продолжалась до
конца марта 1939 г. и завершилась установлением в этой стране фашистского
режима.
Поддержка франкистов полностью вписывалась в захватнические
планы фашистских держав. Долгосрочная цель интервенции, по словам Гитлера,
состояла в том, чтобы после окончания гражданской войны «на внешнюю политику
Испании не оказывали бы воздействия ни Париж, ни Лондон, ни Москва», чтобы «в
неизбежной и окончательной борьбе за новый порядок Испания должна была бы
оказаться не на стороне врагов Германии, а только на стороне ее друзей»{78}.
Военное вмешательство в испанские дела Германии и Италии было
связано также с их стремлением вытеснить из этой страны английских, французских
и американских конкурентов, обеспечить себе более широкий доступ к богатым
сырьевым ресурсам (железная и медная руда, ртуть, пирит и т. д.) Испании. В
Германии для этого в конце 1936 г. были учреждены две новые коммерческие
компании — «Ровак» и ХИЗМА. Директор компании ХИЗМА И. Бернхард в одном из
своих докладов писал: «В зависимости от успеха или [32] провала наших
усилий в испанской горнорудной промышленности мы можем судить о том,
оправдывает себя или является напрасной наша помощь Испании»{79}.
Можно сказать, что, с точки зрения германских монополистов, помощь франкистам
вполне себя оправдала. К осени 1938 г. в их руках находилось уже более 70
испанских горнодобывающих предприятий.
Наконец, испанская земля послужила германским и итальянским
интервентам в качестве военного полигона. «...Полигоном, где уже не в условиях,
приближенных к боевым, а непосредственно в бою испытывались боевые возможности
всей новой военной техники — авиации, артиллерии, танков. Уже в одном этом
отношении война в Испании, — отмечает французский исследователь Ж.
Сориа, — была немалой ставкой двух диктаторов, которые начали войну с
оружием, прошедшим испытания на полях сражений»{80}.
Совместные преступления, чинимые на испанской земле германскими
и итальянскими интервентами, способствовали дальнейшему сближению двух
фашистских держав. Усиливалась их взаимная потребность в координации действий
на международной арене.
Незадолго до начала гражданской войны в Испании значительно
продвинулись вперед и германо-японские переговоры о заключении союза, который
по предложению германской стороны должен был быть заключен в форме соглашения о
борьбе против Коммунистического Интернационала. Проект такого соглашения летом
1936 г. был одобрен как Гитлером, так и японским императором. Его цель
заключалась в том, чтобы «бороться против коммунизма и коммунистических идей» и
добиться «расчленения России»{81}.
Было принято решение дополнить политическое соглашение чисто военной конвенцией{82}.
В меморандуме об экономической подготовке к войне от 26 августа
1936 г. среди государств, «устойчивых по отношению к коммунизму», наряду с
Германией фюрер называл Италию и Японию. Все прочие капиталистические страны, в
том числе и Англия, о которой он ранее говорил как о вероятном союзнике, были
отнесены к числу «зараженных марксизмом», «неспособных когда-либо вести
успешную войну против Советского Союза» и потому «обреченных на гибель»{83}.
21 сентября 1936 г. в Берлин из Токио пришло сообщение о том,
что проекты обоих германо-японских соглашений одобрены японским правительством.
Это известие стимулировало принятие Гитлером решения о начале
германо-итальянских переговоров с целью заключения соглашения о более [33] тесном
взаимодействии на международной арене. Он направил своего эмиссара Г. Франка в
Рим для ведения секретных переговоров с Муссолини. 23 сентября 1936 г. Франк от
имени Гитлера предложил Муссолини впредь строить межгосударственные отношения
на основе признания Германией Средиземного моря итальянской сферой влияния.
Франк передал от Гитлера приглашение Муссолини посетить Германию и заверения в
том, что Германия будет соблюдать «джентльменское соглашение» с Австрией и не
намерена лишать ее независимости{84}.
Муссолини выразил чрезвычайное удовлетворение сообщением Франка и направил в
Берлин для продолжения переговоров министра иностранных дел Г. Чиано.
Чиано прибыл в Берлин 21 октября 1936 г., где его принял Нейрат.
23 октября они поставили свои подписи под конфиденциальным протоколом,
явившимся первым официальным актом установления германо-итальянского союза.
Согласно протоколу, Германия признала захват Италией Эфиопии. В ответ на это
итальянское правительство обязалось проводить в Лиге Наций выгодную для
Германии политику, в частности поддерживать ее «усилия, направленные на
приобретение колоний». Обе стороны согласились расширять военную помощь
путчистам в Испании, согласовывать политику по отношению к Англии и Франции. В
протоколе содержались утверждения об «угрозе коммунизма миру и безопасности в
Европе», фиксировалось взаимное обязательство «всеми силами бороться против
коммунистической пропаганды»{85}.
24 октября 1936 г. Чиано и Нейрат были приняты Гитлером. От
Гитлера Чиано получил новые заверения в признании Средиземного моря итальянской
сферой влияния, в стремлении совместно с Италией через три (1939 г.), максимум
через пять лет начать войну против «демократий». Гитлер информировал Чиано о
том, что стремится к сближению с Японией, и советовал итальянскому
правительству признать марионеточное правительство Маньчжоу-го{86}.
С этого времени сотрудничество двух фашистских держав стало называться «осью
Берлин — Рим», а их участники — «державами «оси». В своем выступлении
1 ноября 1936 г. Муссолини говорил о «вертикали Берлин — Рим», подобной
оси, вокруг которой должны будут группироваться другие европейские страны{87}.
По возвращении в Рим Чиано, следуя совету Гитлера, вступил в
переговоры с японским правительством. 18 ноября 1936 г. японское правительство
признало захват Италией Эфиопии. На следующий день Чиано сообщил германскому [34] послу в Риме У.
Хасселю, что итальянское правительство фактически признало захват Японией
Маньчжоу-го, согласившись направить туда свое консульство. Эта акция,
нацеленная на итало-японское сближение, как сказал Чиано, была предпринята для
того, чтобы «парализовать Советскую Россию в Европе», а также «значительно
укрепить позиции Германии и Италии» по отношению к Англии{88}.
В тот же день, когда Япония признала итальянский захват Эфиопии,
Германия и Италия официально объявили о своем признании генерала Франко главой
испанского правительства{89}.
С этого времени итало-германская интервенция в Испании приобрела качественно
новый характер: на помощь мятежникам стали направляться крупные формирования
регулярных войск.
25 ноября 1936 г. в Берлине были подписаны германо-японское
«Соглашение против Коммунистического Интернационала» и дополнительный протокол
к нему. В документах содержались рассуждения о «подрывной деятельности»
Коминтерна, угрожающей не только «спокойствию, общественному благосостоянию и
социальному строю», но и «миру во всем мире». Договаривающиеся стороны
обязались в течение ближайших пяти лет «поддерживать сотрудничество в деле
обмена информацией о деятельности Коммунистического Интернационала» и принимать
«строгие меры против лиц, прямо или косвенно внутри страны или за границей
стоящих на службе Коммунистического Интернационала». В целях обеспечения такого
рода сотрудничества в дополнительном протоколе объявлялось о намерении создать
постоянную германо-японскую «антикоминтерновскую комиссию»{90}.
Одновременно в Берлине было подписано германо-японское
«Дополнительное секретное военное соглашение». В нем договаривающиеся стороны
обязались «не предпринимать каких-либо мер, которые могли бы способствовать
облегчению положения Союза Советских Социалистических Республик» в случае его
«неспровоцированного нападения» на Германию или Японию, а также «без взаимного
согласия не заключать с Союзом Советских Социалистических Республик каких-либо
договоров, которые противоречили бы духу настоящего соглашения»{91}.
Так возник «Антикоминтерновский пакт». О том, что своим острием
он был направлен против СССР и преследовал отнюдь не оборонительные цели,
свидетельствуют документы упомянутой «антикоминтерновской комиссии». Известно,
что под ее руководством было организовано изготовление антисоветских листовок,
которые затем с помощью воздушных шаров с территории Польши забрасывались [35] на территорию СССР.
По инициативе японского посла в Берлине X. Осима, включенного в состав «антикоминтерновской
комиссии», предпринимались попытки распространять антисоветские
пропагандистские материалы в Крыму с территории Румынии. Он же был инициатором
переброски в 1937–1938 гг. в СССР десяти террористов-белоэмигрантов с заданием
убить И. В. Сталина. Однако они были обезврежены органами государственной
безопасности СССР{92}.
Подписание германо-японского «Антикоминтерновского пакта»
положило начало сближению двух главных агрессоров, вынашивавших планы войны не
только против СССР, но и против многих других стран. Как свидетельствуют
немецкие документы, прибывший в Германию профессор Токийского университета Д.
Мамо, тесно связанный с японской правящей верхушкой, в неофициальных
переговорах с командованием германских военно-морских сил предварительно
разъяснил, что цели Японии в Азии и на Тихом океане состоят в том, чтобы
установить господство в Желтом море, захватить по крайней мере еще три
китайские провинции, установить контроль над Бирмой и Французским Индокитаем, а
также «захватить Австралию, что, естественно, предполагает предварительное
создание крупных военных баз на Филиппинах и в самой Австралии». Мамо
доверительно сообщил, что, готовясь к предстоящей схватке с Великобританией,
японская разведка еще в 1935 г. заполучила секретный план оборонительных и
прочих сооружений английской военно-морской базы в Сингапуре{93}.
Заключение «Антикоминтерновского пакта» стимулировало усиление
агрессивности Японии в Азии. В июле 1937 г. она развязала широкомасштабную
войну против Китая. К концу года ее войска захватили Тяньцзинь, Пекин, Нанькоу,
Шанхай и тогдашнюю столицу страны Нанкин. Захватчики осуществляли массовые
расправы над мирным населением и военнопленными, применяли химическое и
бактериологическое оружие. Чинимые ими зверства прикрывались лозунгом борьбы
против Коминтерна.
Стремясь заручиться более надежной поддержкой в отражении
японской агрессии, китайское правительство заключило в августе 1937 г. пакт о
ненападении с СССР. В сентябре того же года гоминьдановцы приняли предложение
китайских коммунистов о сотрудничестве, в результате чего возник единый
национальный антияпонский фронт.
Такое развитие событий в Китае привело к временному обострению
германо-японских отношений. Германия обвиняла Японию в том, что своими
несогласованными с нею действиями она толкает Китай в объятия СССР. Япония же [36] выдвинула
требование о том, чтобы Германия прекратила поставки в Китай своего оружия и
отозвала военных советников. В этом споре верх взяла Япония. Фашистская
Германия в конце концов вынуждена была уступить, ибо ее руководство не хотело,
чтобы германское оружие служило победе национально-освободительной борьбы
китайского народа. 20 февраля 1938 г., выступая в рейхстаге, Гитлер заявил о
признании Германией марионеточного государства Маньчжоу-го и одобрил действия
японских войск в Китае. «Японское поражение в Восточной Азии, — заявил он, —
никогда не принесло бы пользы ни Европе, ни Америке, а лишь большевистской
России»{94}.
В апреле 1938 г. гитлеровское правительство прекратило продажу оружия Китаю, а
затем отозвало своих военных советников.
После подписания германо-японского «Антикоминтерновского пакта»
итало-фашистское руководство тоже стало добиваться сотрудничества с Германией в
области «восточной политики».
17 сентября 1937 г. статс-секретарь итальянского МИДа Дж.
Бастианини писал А. Розенбергу: «Если фюрер во время предстоящего визита{95}
затронет вопрос о принципиальном урегулировании политики в смысле раздела
Советского Союза, то он не встретит со стороны Муссолини возражений. Муссолини,
по моему мнению, считает, что Советскому правительству можно причинить ущерб
путем поощрения самостоятельности различных народов». Далее в письме
предлагалось, после того как Гитлер и Муссолини «достигнут согласия в вопросе
об основных направлениях восточноевропейской политики», провести дальнейшие
германо-итальянские переговоры об «организации совместной политической работы в
важной сфере большевизма и Советского Союза»{96}.
Пребывание Муссолини в Германии было использовано Гитлером,
чтобы убедить главаря итальянских фашистов в силе и мощи «третьего рейха», его
способности вести и выигрывать войны. Расчеты итальянского МИДа на то, что в
ходе бесед с Муссолини Гитлер поделится с ним относительно планов, направленных
против СССР, не оправдались. Впрочем, не оправдались также и некоторые надежды
гитлеровцев, которые они связывали с пребыванием дуче в Германии. Хассель,
сопровождавший Муссолини, пытался выяснить, не готов ли итальянский диктатор
согласиться на аншлюс Австрии. Однако Муссолини высказался против нарушения
Германией «формальной независимости» Австрии [37] {97}.
Получив эту информацию, гитлеровское правительство ничем не выдало своего
недовольства, считая, что, если удастся добиться вступления Италии в
«Антикоминтерновский пакт», это ослабит ее сопротивление аншлюсу Австрии.
22 октября 1937 г. в Рим прибыл Риббентроп с поручением от
Гитлера «посетить Муссолини и Чиано для ведения переговоров особого значения».
Немецкой прессе появление Риббентропа в Риме объяснялось его желанием привезти
на отдых в Италию жену и дочь, а при случае, если представится возможность,
«использовать пребывание в Риме также для того, чтобы увидеться со знакомыми
ему руководящими лицами»{98}.
Риббентроп встретился с Муссолини и Чиано и по поручению Гитлера предложил им
дать согласие на присоединение Италии к «Антикоминтерновскому пакту». В ответ
на это предложение Чиано потребовал, чтобы итальянскому правительству было
сообщено содержание секретного дополнительного соглашения к пакту, о котором,
вероятно, стало известно в Риме. Риббентроп заверил Чиано, что никаких секретов
от итальянского руководства нет, существует «джентльменское соглашение»
антисоветского характера, которое базируется на «мировоззренческой общности»{99}.
Чиано также добивался, чтобы Италия вступила в
«Антикоминтерновский пакт» не как второстепенный член, а как «первая великая
держава, осознавшая угрозу большевизма». Это требование было удовлетворено. 6
ноября 1937 г. в Берлине состоялось подписание протокола о присоединении Италии
к «Антикоминтерновскому пакту». Германия и Япония подтвердили, что они согласны
с тем, чтобы Италия выступила в качестве одной из сторон, «первоначально
подписавших» этот пакт, что они признают настоящий протокол «равноценным
подписанию оригинального текста упомянутого Пакта и дополнительного протокола»{100}.
Подписав этот пакт, итало-фашистское руководство, конечно, понимало, что станет
соучастником развязывания агрессии в мировом масштабе. Через день Чиано в своем
дневнике записал: «Три нации обязались идти одним и тем же путем, который,
вероятно, приведет их к войне. К неизбежной войне...»{101}
Через месяц Италия заявила о выходе из Лиги Наций.
С объединением Германии, Италии и Японии в рамках
«Антикоминтерновского пакта» завершился первый этап формирования
фашистско-милитаристского блока. Возник так называемый «мировой политический
треугольник Берлин — Рим — Токио».
5 ноября 1937 г., накануне присоединения Италии к
«Антикоминтерновскому пакту», в имперской канцелярии [38] в Берлине
состоялось совещание между Гитлером, военным министром, Бломбергом,
командующими сухопутными войсками, ВМС и ВВС Фричем, Редером и Герингом, а
также министром иностранных дел Нейратом. На этом совещании Гитлер подтвердил
свое намерение начать «большую войну» с нападения на Францию, а до этого
захватить Австрию и Чехословакию, чтобы исключить фланговую угрозу возможному
наступлению на Западе{102}.
Наряду с Францией он теперь назвал «заклятым врагом» немцев и Англию. На
эволюцию его отношения к этой стране повлияли углубление германо-английских
противоречий, а также ориентация на расширение связей с наиболее агрессивными
державами — Италией и Японией, действия которых распространялись на
английские сферы влияния. Гитлер указывал на «ослабление английских позиций в
Восточной Азии» в результате вторжения японских войск в Китай, на падение ее
престижа в Северной Африке в результате захвата Эфиопии Италией. Теперь он не
видел уже смысла отказываться от борьбы с Англией за колонии и выражал
уверенность в том, что Германия сумеет их забрать силой {103}.
Возросшая агрессивность германской политики во многом объяснялась «обратной
связью» — ростом численности и боеготовности вооруженных сил. На рубеже
1937–1938 гг. в Германии было развернуто 42 дивизии, в том числе 7 танковых и
моторизованных. Общая численность сухопутных войск достигла 800 тыс. человек.
Значительно выросли их подвижность и огневая мощь. На случай войны было
предусмотрено формирование еще 25 дивизий и доведение численности сухопутных
войск до 3 млн человек. Германские ВВС имели к тому времени более 2 тыс.
самолетов.
С усилением подготовки к войне была связана также реорганизация
высшего германского военного руководства.
В феврале 1938 г. Гитлер издал указ о ликвидации военного
министерства и тем самым упрочил свое положение в качестве верховного
главнокомандующего вооруженными силами. Ему непосредственно были подчинены штаб
верховного главнокомандования вермахта (ОКВ) и главнокомандующие тремя видами
вооруженных сил со своими генеральными штабами. На высшие командные должности
были назначены новые лица, обладавшие высокой профессиональной подготовкой и
разделявшие нацистские идеи.
Менялась в пользу осуществления ближайших агрессивных планов
Германии и обстановка на международной арене. С присоединением Италии к
«Антикоминтерновскому пакту» ее правители стали занимать менее жесткую позицию
в вопросе о будущем Австрии. 16 ноября 1937 г. Чиано [39] сообщил
Риббентропу, что, но мнению Муссолини, австрийская самостоятельность «ничего не
стоит», поскольку сохраняется лишь при поддержке западных держав{104}.
12 февраля 1938 г. по требованию Гитлера в Берхтесгаден прибыл
австрийский федеральный канцлер К. Шушниг и подписал предложенный ему протокол
(Берхтесгаденское соглашение), согласно которому австрийское правительство
обязалось поддерживать германскую внешнюю политику, предоставить полную свободу
деятельности австрийским национал-социалистам, назначить одного из их
«фюреров», А. Зейсс-Инкварта, на пост министра внутренних дел, отменить запрет на
прием в австрийские вооруженные силы членов нацистской партии и т. д. {105}
Однако Берхтесгаденское соглашение вызвало протест населения. Шушниг назначил
на 13 марта проведение плебисцита о «независимости» Австрии. Это вызвало
переполох в Берлине, где не без основания опасались срыва «мирной» аннексии
Австрии. 11 марта 1938 г. по указанию Гитлера была подготовлена директива на
вторжение немецких войск в Австрию. В тот же день германское руководство в
ультимативной форме потребовало от австрийского правительства отменить
всенародное голосование, уйти в отставку и передать правление Зейсс-Инкварту.
Австрийское правительство раболепно выполнило эти требования и отдало приказ своим
войскам не оказывать сопротивления немецким вооруженным силам, если они вступят
в Австрию. Однако формального повода для оккупации Австрии у гитлеровцев еще не
было. Тогда Геринг по телефону вечером 11 марта отдал указание Зейсс-Инкварту,
чтобы тот обратился к Германии с просьбой о «помощи» для установления в стране
«порядка и спокойствия»{106}.
Еще до того, как Зейсс-Инкварт исполнил это указание, Гитлер подписал директиву,
в соответствии с которой 200 тыс. немецких войск утром 12 марта 1938 г.
беспрепятственно вступили в Австрию. На следующий день было сформировано новое
австрийское правительство из нацистов, которое приняло закон, объявивший
Австрию «немецкой землей»{107}.
Аннексия Австрии укрепила стратегические позиции вермахта для
последующего нападения на Чехословакию (операция «Грюн»). Эту акцию Гитлер и
его генералы решили осуществить при «подходящем внешнем поводе». Такой повод
они замышляли создать сами, организовав убийство германского посла в Праге{108}.
Большие надежды в осуществлении захвата Чехословакии гитлеровцы
связывали с подрывной деятельностью в этой стране своей «пятой колонны» —
финансируемой ими нацистской судето-немецкой партии, насаждавшей [40] расистскую
идеологию и сепаратистские настроения среди немцев, проживавших в Судетской
области. 28 марта 1938 г. Гитлер дал указание «фюреру» этой партии К. Генлейну
выдвигать требования, «заведомо неприемлемые для чешского правительства»{109}.
Серьезным препятствием оставалась, однако, «итальянская
проблема». Дело в том, что гитлеровцы осуществили аннексию Австрии без
предварительного согласования своих действий с итальянским правительством. Лишь
в самый последний момент Гитлер уведомил Муссолини о принятом им решении, когда
у последнего уже не было никакого иного выбора, кроме как его одобрить. Это
наложило отпечаток недоверия на его отношение к Гитлеру. Большую тревогу
вызвало в Риме и то обстоятельство, что после аннексии Австрии гитлеровцы
хозяйничали непосредственно у северной границы Италии. В этой ситуации,
стремясь укрепить свои позиции по отношению к Германии, действия которой были
непредсказуемы, итальянское правительство сделало шаг навстречу английскому
премьер-министру Н. Чемберлену, стремившемуся к «взаимопониманию» с фашистскими
державами. 16 апреля 1938 г. английское и итальянское правительства подписали
соглашение, по которому Англия признавала итальянский захват Эфиопии и
гарантировала свободный проход итальянских кораблей через Суэцкий канал. Обе
договаривающиеся стороны обязались не вести враждебную друг другу пропаганду и
обмениваться информацией о действиях военных флотов в Средиземном море{110}.
Это соглашение не устраивало гитлеровское правительство,
заинтересованное в том, чтобы отдалить Италию от западноевропейских держав,
теснее привязать ее к себе и тем самым обеспечить наиболее благоприятные
внешние условия для намеченной агрессии против Чехословакии. С этой целью в
Берлине было принято решение склонить Италию к заключению германо-итальянского
военного союза.
В начале апреля 1938 г. Гитлер дал указание новому германскому
послу в Риме Г. Макензену, чтобы он готовил почву для заключения
германо-итальянского союзного договора. При этом Макензен должен был исходить
из того, что Германия отказывается от претензий на включение в ее состав Южного
Тироля, признает нерушимость границ с Италией, Венгрией и Югославией,
прекращает продвижение в сторону Средиземного моря, но в то же время приступает
к решению проблемы Судетской области, «польского коридора», а затем начнет
продвижение в Прибалтику{111}.
Подписание германо-итальянского договора о союзе было намечено
осуществить в Италии во время предстоящей [41] поездки Гитлера по
приглашению Муссолини, сделанному в сентябре 1937 г.
Гитлер со свитой посетил Италию в первой декаде мая 1938 г. В
своих речах он заверил итальянскую сторону в том, что признает нерушимость
германо-итальянской границы, что рассчитывает на укрепление германо-итальянских
отношений и т. п. Риббентроп вступил в переговоры с Чиано и представил ему
подготовленный в Берлине текст договора о германо-итальянском военном союзе.
Однако итальянское правительство заняло иную позицию. «Муссолини, — как
отмечал в своем дневнике статс-секретарь германского МИДа Вейцзекер, —
ответил нам пощечиной — импровизированным проектом договора, который
походил больше на заключение мира с противником, нежели на пакт о верности с
другом. Мы возвратили этот абсолютно негативный контрпроект и без всякого
соглашения снова отправились на север»{112}.
Это не означало, однако, что визит в Италию был напрасен.
Муссолини заявил Гитлеру о своей «незаинтересованности» в Чехословакии, а также
о намерении несколько позднее вступить в борьбу с Францией за Тунис{113}.
Этого Гитлеру было достаточно, для того чтобы убедиться в том, что со стороны
Италии не будет противодействия замыслам расширения германской агрессии в
Центральной Европе.
Летом 1938 г. начались переговоры между Германией и Японией о
заключении германо-итало-японского военного союза, так называемого
«Тройственного пакта». Инициатива переговоров принадлежала японским военным
кругам, которые в то время готовились к захвату советской территории с
маньчжурского плацдарма и даже предприняли первую попытку прощупать прочность
дальневосточных границ Советского Союза в районе озера Хасан{114}.
Заключением «Тройственного пакта» они надеялись ускорить подготовку фашистской
Германии к войне против СССР, что заставило бы его уменьшить помощь Китаю, а в
перспективе поставить в положение страны, вынужденной вести войну на два
фронта — на западе и на востоке. Гитлеровское правительство было готово заключить
такой союз, поскольку он увеличил бы угрозу СССР со стороны Японии и тем самым
ограничил бы способность Советского Союза противодействовать расширению
германской агрессии в Европе, в частности готовящемуся нападению на
Чехословакию.
В сентябре 1938 г., перед Мюнхенской конференцией, германский
МИД разработал первый проект «Тройственного пакта». В тот день, когда
английский и французский премьер-министры поставили свои подписи под
продиктованными гитлеровцами условиями мюнхенского сговора, [42] Риббентроп передал
на рассмотрение Муссолини и Чиано заготовленный им новый текст военного
соглашения{115}.
В Мюнхене гитлеровцами также была осуществлена акция,
рассчитанная на то, чтобы теснее привязать к Германии правителей Венгрии и
Польши. В Мюнхенское соглашение был включен пункт об урегулировании проблемы
польских и венгерских меньшинств Чехословакии{116}.
Воспользовавшись этим, Польша 1 октября захватила входившую ранее в состав
Чехословакии Тешинскую Силезию. Венгрия по решению Риббентропа и Чиано (так
называемый Венский арбитраж от 2 ноября 1938 г.) оккупировала южные районы
Словакии. Своим поведением Польша и Венгрия способствовали полной ликвидации
Чехословацкой республики.
Мюнхенский сговор не удовлетворил, а лишь стимулировал
захватнические аппетиты гитлеровцев. 21 октября 1938 г. штаб верховного
главнокомандования вермахта издал директиву об оккупации Чехии и Клайпедской
(Мемельской) области Литвы. 14 ноября главнокомандующим тремя видами
вооруженных сил был отдан приказ подготовить план вооруженного захвата вольного
города Данцига.
Кроме того, гитлеровское правительство установило тесный контакт
с руководством словацкой клерикально-фашистской Народной партии, занимавшей
сепаратистские позиции. 13 марта 1939 г. Гитлер вызвал к себе одного из ведущих
словацких фашистов, И. Тиссо, и потребовал от него решительного выступления
против пражского правительства, угрожая в противном случае удовлетворить
венгерские притязания на Словакию. 14 марта словацкий парламент принял закон об
образовании «независимого», а на деле полностью подчиненного Германии
Словацкого государства. В тот же день в Берлин был вызван чехословацкий
президент Гаха. Гитлер сообщил ему о своем решении с наступлением рассвета
ввести войска в Чехию. Гаха выразил готовность содействовать этой акции. 15
марта 1939 г. Чехия и Моравия были присоединены к Германии в качестве протектората.
За счет аннексии чешских земель значительно возрос экономический и военный
потенциал Германии.
Расправа гитлеровцев с Чехословакией оказала устрашающее
воздействие на правительство Литвы, ранее отвергавшее их притязания на
включение Клайпедской (Мемельской) области в состав «третьего рейха». 22 марта
1939 г. оно, поддавшись угрозам Берлина, подписало договор, согласно которому
эта область была передана Германии{117}.
Тем временем развивался интенсивный процесс сколачивания
агрессивной военной коалиции. Еще 2 октября 1938 г. Риббентроп прибыл в Рим,
имея намерение склонить Муссолини [43] и Чиано к согласию на заключение
германо-итало-японского военного союза. Муссолини в принципе согласился с
предложенным Риббентропом проектом «преобразования» трехстороннего
«Антикоминтерновского пакта» в военный пакт, однако высказал большие сомнения
относительно своевременности этого шага. Он не желал ставить свою подпись под документом,
не согласовав заранее планов расширения агрессии. Он выразил также
неудовлетворение тем, что текст проекта «Тройственного пакта» составлен в форме
оборонительного союза. «Мы не должны заключать чисто оборонительный
союз, — заявил Муссолини. — В этом нет необходимости, так как никто
не думает нападать на тоталитарные государства. Мы должны заключить союз для
того, чтобы перекроить карту мира»{118}.
Была и другая причина, которая удерживала Муссолини и Чиано от
согласия на заключение «Тройственного пакта». Итало-английское соглашение от 16
апреля 1938 г., в котором содержалось признание английским правительством
итальянской аннексии Эфиопии, еще не было ратифицировано английским
парламентом, и Муссолини не хотел преждевременного ухудшения «дружественных»
отношений с Великобританией.
Когда 15 ноября 1938 г. эта ратификация состоялась, из Рима
вновь стали раздаваться угрожающие призывы. 30 ноября Чиано, выступая в палате
депутатов, призвал их активнее добиваться осуществления «естественных чаяний
итальянского народа». Многие из фашистских депутатов вскочили с мест,
выкрикивая: «Тунис! Джибути! Ницца! Корсика!»{119}
Эта антифранцузская демонстрация не могла не свидетельствовать о том, что
решение английского парламента подействовало одушевляюще на сторонников
расширения владений Италии за счет Франции и ее колоний.
Не упустило из виду итальянское руководство и вопросы, связанные
с германской «восточной политикой». Инзаботто и руководитель итальянского
информбюро фашистской партии Рапикаволи во время состоявшейся в ноябре 1938 г.
встречи в ведомстве Розенберга{120}
снова поставили вопрос о «разделе Советского Союза на сферы влияния». В ходе
обсуждения этого вопроса выяснилось, что «Италия хотела бы защищать свои
интересы в районе Черного моря»{121}.
Эти факты свидетельствуют, что интерес итальянского руководства
к взаимодействию с Германией и Японией в целях перекройки карты мира явно
возрос. Изменилось его отношение и к предложению Риббентропа о заключении [44] «Тройственного
пакта». Окончательно решение о его подписании было принято в Риме, однако лишь
после того, как 6 декабря 1938 г. была подписана германо-французская
декларация, где в ответ на предательство Францией Чехословакии гитлеровцы
выразили согласие поддерживать с ней «мирные добрососедские отношения». Как
показали события, ненадолго.
2 января 1939 г. Чиано направил Риббентропу письмо, в котором
сообщил о согласии дуче подписать «Тройственный пакт» в течение последней
декады января{122}.
Вскоре Риббентроп, Чиано и Осима приступили к доработке проекта «Тройственного
пакта». Одновременно они приняли ряд мер для расширения «Антикоминтерновского
пакта». Менее всего хлопот в этом им доставила Венгрия, которая сама еще 21
ноября 1938 г. заявила о солидарности с «антибольшевистской позицией держав
«оси» и «готовности присоединиться к «Антикоминтерновскому пакту», если державы
«оси» заинтересованы в этом»{123}.
Аналогичную позицию занимало марионеточное государство Маньчжоу-го. 24 февраля
1939 г. их правители первыми из сателлитов поставили свои подписи под протоколами
о присоединении к «Антикоминтерновскому пакту».
В январе 1938 г. «благоприятный отклик» встретило предложение
Берлина правительству Франко также присоединиться к «Антикоминтерновскому
пакту». Эта инициатива гитлеровцев была поддержана итальянским и японским
правительствами. Особенно активно за присоединение к пакту франкистской Испании
выступал Чиано, строивший планы ее включения также и в военный союз. «С
заключением такого союза, — сообщал Чиано германскому послу в Риме, —
Италия одним махом получит свободное воздушное пространство и выход в
Атлантический океан. Гибралтар будет обесценен, и путь Франции в Северную
Африку будет отрезан». Далее Чиано обрисовал перспективу создания вокруг треугольника
Берлин — Рим — Токио военного альянса с участием не только Испании,
но и Венгрии и Маньчжоу-го. «Эта система, — утверждал он, —
распространит свое влияние на другие страны, которые сейчас находятся в
нерешительности, в том числе на Польшу и Югославию»{124}.
У Гитлера в это время были, однако, уже иные планы. Выступая 10
февраля 1939 г. перед командованием вермахта, он охарактеризовал конечные цели
германского фашизма следующим образом: «а) господство в Европе, б) мировое
господство на столетия»{125}.
Достижение этих целей, несомненно, было связано и с расчетами на создание
мощной агрессивной коалиции. [45]
Однако возникли трудности. Франко выдвинул условие о том, что не
присоединится к «Антикоминтерновскому пакту», пока его правительство не будет
признано де-юре западными державами. Это всерьез обеспокоило Берлин. Но
правительства Англии и Франции и на этот раз уступили фашистам. 27 февраля они
разорвали отношения с республиканским правительством и признали Франко. 27
марта был подписан протокол о присоединении франкистской Испании к
«Антикоминтерновскому пакту»{126}.
9 мая 1939 г. франкистская Испания вышла из Лиги Наций.
Более сложная ситуация для стран «оси» возникла в начале марта
1939 г., когда японское правительство, одобрив в принципе проект «Тройственного
пакта», заявило о своем намерении подписать его только в том случае, если в
текст будет внесена оговорка о его исключительной направленности против СССР{127}.
Японское правительство «выражало желание прекратить операции в Южном и
Центральном Китае, сохранив за собой лишь Северный Китай как базу развертывания
войны против СССР»{128}.
Необходимость внесения в текст пакта предложенной им оговорки мотивировалась
тем, что Япония еще не готова «вести эффективную войну на море» против Англии и
США{129},
а также нежеланием испортить японо-американские отношения и как следствие этого
лишиться экспорта из США нефти, железного лома и других стратегических
материалов{130}.
Позиция японского правительства не устраивала гитлеровцев,
потому что их отношения с западными державами стали быстро ухудшаться, после
того как немецкие войска в нарушение Мюнхенского соглашения 15 марта 1939 г.
вошли в Прагу. Эти отношения еще более обострились из-за Польши, к которой
гитлеровское правительство с конца 1938 г. стало предъявлять требование о
передаче «третьему рейху» Гданьска и предоставлении экстерриториальной полосы
вдоль железной дороги и автострады, проходившей по польской территории и
соединявшей Германию с Восточной Пруссией. 24 марта 1939 г. Гитлер ввиду
несговорчивости Польши принял решение разгромить ее, с тем чтобы «она уже не
могла приниматься в расчет как политический фактор»{131}.
Претворение в жизнь этого решения, однако, не исключало столкновения Германии с
Англией и Францией. Поэтому гитлеровское правительство тщательно скрывало от
партнеров по «Антикоминтерновскому пакту» свое намерение расправиться с
Польшей, которое могло стать прологом к возникновению общеевропейской войны.
Италия 7 апреля 1939 г., воспользовавшись тем, что внимание
других держав было сосредоточено на событиях [46] в Центральной
Европе, захватила и включила в состав фашистской империи Албанию. Вскоре после
этого Рим посетил Геринг. Он заверил Муссолини и Чиано в том, что Гитлер якобы
«ничего не планирует против Польши», и согласился с их доводами о необходимости
избежать возникновения «всеобщего конфликта» в течение ближайших двух-трех лет{132}.
Вероломная тактика гитлеровцев способствовала согласию Италии
заключить двусторонний военный союз с Германией. 22 мая 1939 г. в Берлине
состоялось подписание «Пакта о дружбе и союзе между Германией и Италией», так
называемого «Стального пакта». В преамбуле к пакту содержались утверждения о
том, что обе стороны якобы объединило стремление к сотрудничеству «в сфере
обеспечения мира в Европе», что они и впредь полны решимости совместно
«выступать за сохранение своего жизненного пространства и поддержание мира»,
бороться за «сохранение основ европейской культуры» и т. п.
Основное содержание пакта излагалось в семи статьях. В 1-й
статье обе договаривающиеся стороны обязались «согласовывать свои позиции по
всем вопросам, касающимся их совместных интересов или общего положения в
Европе». Во 2-й статье стороны заявили о своей готовности «оказывать полную
политическую и дипломатическую поддержку» друг другу, «если безопасность или
иные жизненные интересы одной из договаривающихся сторон подвергнутся угрозе
извне». В 3-й статье говорилось уже о том, что если одна из сторон «окажется в
состоянии войны с одним или несколькими государствами, то другая договаривающаяся
сторона немедленно выступит на ее стороне в качестве союзника и окажет ей
поддержку всеми своими вооруженными силами на суше, на море и в воздухе». 4-я
статья указывала, что «правительства обеих договаривающихся сторон будут и
далее углублять свое военное и военно-экономическое сотрудничество», «будут
проводить текущие консультации и по другим вопросам, необходимым для
практического осуществления положений этого пакта». Для облегчения этих задач
предусматривалось создание германской и итальянской постоянных комиссий,
которые должны были находиться в подчинении министров иностранных дел двух
стран. В 5-й статье Германия и Италия взяли на себя обязательство «в случае
совместного ведения войны заключать перемирие или мир только при наличии
полного согласия друг с другом в этом вопросе». В 6-й статье договаривающиеся
стороны заявляли о своей готовности развивать и поддерживать дружественные
отношения с теми странами, с которыми их [47] связывает общность
интересов. В последней, 7-й статье говорилось, что пакт вступает в силу
одновременно с его подписанием и действителен в течение 10 лет{133}.
В секретном дополнительном протоколе к «Стальному пакту»
Риббентроп и Чиано в соответствии со статьей 4 пакта обязались «как можно
скорее договориться о структуре, месте пребывания и методах работы подчиненных
им военных и военно-экономических комиссий», а также наладить «соответствующее
сотрудничество в области прессы, информации и пропаганды, отвечающее духу и
целям пакта».
Заключив с Италией военный союз и тем самым тесно привязав ее к
своей военной колеснице, немецко-фашистское руководство не спешило делиться со
своим партнером подлинными планами. На другой день после подписания «Стального
пакта» Гитлер на совещании с высшим командованием вермахта, посвященном
предстоящему нападению на Польщу, заявил: «Сохранение тайны — решающая
предпосылка успеха. Цель должна сохраняться в тайне даже от Италии и Японии»{134}.
Нацистская верхушка рассчитывала на то, что разбить Польшу ей
удастся и без помощи итальянского союзника. Что касается дальнейшего, то в
Берлине решили изучить вопрос о привлечении итальянских войск к операции по
прорыву французских укреплений («линия Мажино») на западной границе Германии в
случае войны против Франции{135}.
Иначе вело себя итало-фашистское руководство. Оно стремилось,
теперь уже на правах союзника, контролировать действия нацистской верхушки. 30
мая 1939 г. Муссолини направил Гитлеру меморандум. В нем он предложил план,
согласно которому Германия и Италия должны были сделать все возможное, чтобы до
1943 г. подготовиться к «войне европейского характера» с «максимальными
перспективами на победу» против Англии, Франции и СССР. Трехлетний срок
подготовки к развязыванию «большой войны» Муссолини обосновывал тем, что Италии
необходимо «навести порядок» на захваченных ею территориях в Африке и на
Балканах, завершить модернизацию вооружений, пополнить валютные запасы,
выполнить планы по достижению автаркии, которая сделала бы «безуспешной попытку
установления блокады со стороны богатых демократических держав», и т. п.
Муссолини выражал также надежду, что «в течение трех лет Япония доведет до
конца свою войну в Китае» и это облегчит ей решение вопроса о присоединении к
германо-итальянскому военному союзу.
Начать будущую войну Муссолини предполагал с действий в восточном
и юго-восточном направлениях. Причем «с [48] первых часов
войны», по его мнению, необходимо было «овладеть всем Дунайским и Балканским
бассейном», с тем чтобы, «не принимая во внимание заявления о нейтралитете»
находящихся там стран, «наладить эксплуатацию их богатств для обеспечения
военных, продовольственных и промышленных запасов». Кроме того, такие действия,
как считал Муссолини, позволили бы Германии и Италии обеспечить себе надежный
тыл для последующей борьбы против Англии и Франции{136}.
Меморандум Муссолини не вызвал интереса в Берлине, так как
Италия в силу своей относительной слабости уже в то время не слишком высоко
ценилась как союзник. Некоторые из руководителей «третьего рейха» даже
опасались ее активности в разработке захватнических планов, полагая, что в
случае войны от нее не будет никакой пользы и Германии придется оказывать ей
одностороннюю поддержку{137}.
Немецко-фашистское руководство, готовясь к нападению на Польшу,
официально сообщило о своем намерении Чиано лишь 11 августа 1939 г., когда он,
обеспокоенный слухами о растущей напряженности между Германией и западноевропейскими
державами в польском вопросе, приехал в Берлин. Он задал вопрос Риббентропу:
«Что вы хотите? Коридор или Данциг?» И получил ответ: «Ни того, ни другого. Мы
хотим войны»{138}.
При этом Риббентроп, а затем и Гитлер убеждали Чиано, что ни
Англия, ни Франция, так же как в случае с Австрией и Чехословакией, не будут
чинить препятствия в захвате Польши. Чиано был противоположного мнения. Суть
разногласий между Риббентропом и Гитлером, с одной стороны, и Чиано — с
другой, лучше всего передает запись в дневнике Вейцзекера. «Как и следовало
ожидать, — писал он, — Чиано нажал все регистры, чтобы удержать нас
от войны с Польшей. Ответ, который он получил, был следующий: так как западные
державы не вмешаются, то и вас, итальянцев, это не касается. Мы, немцы,
выступим»{139}.
Чиано получил в Берлине совет подумать о том, не стоит ли и
Италии приступить к расширению своего «жизненного пространства» на этот раз за
счет Югославии. С этим советом Чиано вернулся в Рим. Получив от него информацию
о состоявшемся разговоре с Гитлером и Риббентропом, Муссолини сказал, что тоже
«хочет получить свою часть добычи в Хорватии и Далмации»{140}.
После подписания «Стального пакта» Германия стала еще более
настойчиво добиваться согласия Японии на подписание «Тройственного пакта» без
каких-либо конкретных указаний в тексте на то, против кого он конкретно
направлен. Однако японское правительство продолжало настаивать [49] на включении в
текст оговорки, касающейся СССР. В то же время оно выражало готовность вступить
в любую войну на стороне Германии, если только «в составе противостоящей ей
группировки государств окажется Советский Союз»{141}.
Однако гитлеровское правительство в то время не было заинтересовано в военном
столкновении с СССР. Его разгром оно намечало осуществить после того, как
обеспечит себе «свободу тыла» на Западе. Воспользовавшись разногласиями между
СССР, с одной стороны, и Англией и Францией — с другой, возникшими в ходе
проходивших в Москве переговоров о создании оборонительного союза, оно сумело
склонить Советское правительство к заключению пакта о ненападении. Подписание
этого пакта 23 августа 1939 г. вызвало большое замешательство в Токио. Японское
правительство, добивавшееся заключения с Германией антисоветского союза, ушло в
отставку. Переговоры о создании «Тройственного пакта» были прерваны. Они
возобновились через год, лишь после того, когда практически вся Западная Европа
оказалась под пятой вермахта.
Таким образом, к началу второй мировой войны
фашистско-милитаристский блок, несмотря на присущие ему противоречия и
незавершенность формирования, уже представлял собой реальную силу, угрожающую
миру и безопасности практически всех стран и народов. Экономика, политика и
идеология Германии, Италии и Японии были нацелены на ведение агрессивных войн.
Их военные расходы в 1935–1938 гг. составили в общей сложности 25,2 млрд долл.,
что вдвое превышало военные расходы их главных империалистических
конкурентов — США, Англии и Франции{142}.
Испытывая острый недостаток в свободной валюте для закупки
стратегического сырья на мировом рынке, страны агрессивного блока прибегали к
клирингу в качестве основной формы развития торгово-экономических отношений с
другими странами. Так, германские монополии к началу войны наладили поставку в
Германию необходимых товаров по безналичному расчету, покрывая их импортом
готовой продукции из 26 стран Европы и Латинской Америки {143}.
Через систему клиринговых соглашений Германия не только
компенсировала недостаток валюты, но и добивалась от торговых партнеров, прежде
всего из числа малых стран, развития лишь выгодных для нее отраслей хозяйства,
в результате чего деформировалась структура их экономики и они все более
превращались в ее аграрно-сырьевой придаток.
Особенно преуспели в этом германские монополии, действовавшие в
экономически отсталых государствах Юго-Восточной [50] Европы (Болгария,
Венгрия, Греция, Румыния, Югославия), где были сосредоточены значительные
запасы нефти, цветных металлов и других важных видов сырья, без которых было бы
немыслимо развитие германской военной промышленности и ведение войн. Захват
Австрии и Чехословакии значительно облегчил фашистской Германии доступ к
богатствам Балканского полуострова. Если в 1937 г. стоимость германского
импорта в Юго-Восточную Европу составляла 574 млн марок, а экспорта в Германию —
555,7 млн марок, то в 1939 г. эти цифры выросли до 765 и 810 млн марок{144}.
На Германию перед войной приходилось примерно 50% всего торгового оборота стран
Юго-Восточной Европы.
Резко усилилось в предвоенные годы также экономическое и
политическое проникновение германского империализма в латиноамериканские
страны. Только за два года (1937–1938) стоимость экспорта из Германии возросла
с 361 млн до 471 млн марок, а импорта в Германию из Латинской Америки — с
410 млн до 624 млн марок{145}.
Экономическая экспансия германских монополий в различных
регионах мира шла параллельно с усилением «политического сотрудничества»
германского фашизма с реакционными силами других стран и немецкими
нацменьшинствами, из числа которых создавались отделения нацистской партии,
штурмовые отряды, молодежные союзы и «свои» гестапо — «пятая колонна»
гитлеризма. Очаги нацизма к началу второй мировой войны были рассеяны по всему
капиталистическому миру.
В основе военных взглядов немецко-фашистского руководства лежали
теории тотальной и молниеносной войны{146}.
Теория тотальной войны гласила, что война ведется с максимальным напряжением
моральных, экономических и военных средств, путем использования не только
вооруженных сил, но и всех доступных методов политической, экономической и
идеологической борьбы, с предельной жестокостью, не останавливаясь перед
уничтожением целых народов. «Война превращается в тотальную войну и снова носит
первобытные черты беспощадной борьбы всех против всех... Такая война не знает пощады
по отношению к враждебному народу»{147}, —
писал один из фашистских военных теоретиков, генерал-майор X. Франке.
Уже ввиду относительно ограниченного экономического потенциала
Германии, не соответствующего глобальным захватническим целям нацистских
«вождей», разработанная гитлеровскими генералами доктрина имела
авантюристические черты, выражавшиеся в переоценке роли военного искусства и
военной техники. Агрессия и наступление любой ценой [51] стало основным
правилом их планирования и действий. Они намеревались намеченные в качестве
объектов агрессии государства разгромить поочередно в ходе «молниеносных войн»,
предварительно обеспечив их внешнеполитическую изоляцию и ослабив подрывной
деятельностью. В соответствии с теорией «блицкрига» немецкое командование
концентрировало главное внимание на создании превосходства над противником с
помощью массированного применения танков и авиации{148}.
За шесть предвоенных лет немецкая армия превратилась в современную и самую
мощную армию капиталистического мира. К началу второй мировой войны в
сухопутных войсках Германии с учетом резервной армии насчитывалось 3,7 млн
человек, 3195 танков, более 26 тыс. орудий и минометов (без учета зенитной
артиллерии и оружия, захваченного в Чехословакии). Удельный вес танковых и
моторизованных соединений, на которые возлагались главные задачи по ведению
маневренной быстротечной войны, составлял 26%. В военно-воздушных силах
насчитывалось 373 тыс. человек, 4093 боевых самолета; в военно-морском
флоте — около 160 тыс. человек, 107 боевых кораблей основных классов
(вместе с миноносцами), в том числе 57 подводных лодок.
В итальянской армии летом 1939 г. насчитывалось 1 753 тыс.
человек, 1390 танков, около 11 тыс. орудий полевой артиллерии калибра 65 мм и
выше, 2802 самолета. Военно-морской флот имел 259 боевых кораблей основных
классов (вместе с миноносцами), в том числе 105 подводных лодок. По численности
надводных боевых кораблей он занимал третье место в Европе (после
Великобритании и Франции), а по подводным лодкам — первое место в
капиталистическом мире. Однако по своим качественным характеристикам военный
потенциал Италии значительно уступал потенциалу других агрессивных держав.
Япония имела весьма внушительные по численности и хорошо
обученные вооруженные силы. Ее сухопутные войска насчитывали 1 240 тыс.
человек, более 2 тыс. танков, около 1 тыс. самолетов. Военно-морской флот в
конце 1939 г. имел 228 боевых кораблей основных классов, в том числе 56
подводных лодок и 6 авианосцев с 396 самолетами{149}.
Главной движущей силой фашистско-милитаристского блока,
представлявшего смертельную угрозу народам всего мира, была фашистская
Германия. [52]
Глава 2.
Цена «умиротворения»
США и Великобритания с 20-х годов поддерживали Германию —
своего недавнего противника. Экономические интересы, соображения баланса сил,
связанное с ними стремление ограничить военную мощь и влияние Франции на
континенте — все это определяло тенденцию к сближению с Германией.
Политику ограниченных уступок веймарскому режиму в интересах удержания его у
власти министр иностранных дел Франции А. Бриан назвал «умиротворением»
(apaisement){150}.
Важный, подчас решающий ее мотив был связан с намерением использовать
германский империализм для борьбы против Советского государства, революционного
движения трудящихся масс.
После прихода к власти в Германии фашизма методы
«умиротворения» — политического и экономического — получили новый
импульс.
Значительная часть правящих кругов Запада оказывала материальное
содействие фашистским государствам в возрождении их мощи. Во многом это было
обусловлено структурой монополистических связей. К 1933 г. сложилась
разветвленная сеть картельных соглашений между США и Германией, особенно в
электротехнической и химической промышленности. Тесные связи установили с
немецким концерном «ИГ Фарбениндустри» рокфеллеровский нефтяной трест «Стандард
ойл» и химический концерн «Дюпон де Немур». Филиалы американских фирм в
Германии активно участвовали в перевооружении нацистского рейха. Принадлежавшие
им заводы обеспечивали вермахт танками, грузовиками и другими видами поставок.
Половину всех немецких автомобилей выпустили накануне войны предприятия,
контролируемые «Дженерал моторс». Почти 2,5 тыс. авиамоторов в 1933–1939 гг.
были закуплены немецкими фирмами в США; баварские заводы по производству
моторов работали на базе новейшей американской технологии{151}.
Займы и другие формы экономической поддержки стран-агрессоров,
прежде всего Германии, поставки им различного рода вооружения и стратегического
сырья вошли в практику относительно немногочисленной, но представительной
группы банков и промышленных корпораций по обе стороны Атлантики. В
Великобритании в их число входили «Хамброс бэнк», «Дж. Генри Шредер энд
компани». Глава нефтяного [53] треста «Ройял датч шелл» Г. Детердинг,
руководитель Английского банка М. Норман, другие банкиры и промышленники
субсидировали фашистский режим. Во Франции с немецким капиталом были тесно
связаны монополии из группы де Ванделей, Шнейдера.
Конечно, не все представители финансово-промышленных кругов
Запада прямо или косвенно поддерживали Германию и Японию — своих наиболее
опасных империалистических конкурентов. Английский журнал «Бэнкер», например, в
феврале 1937 г. выражал сожаление по поводу того, что «небольшая, но довольно
влиятельная группа в лондонском Сити ведет неустанную пропаганду в пользу
предоставления Германии кредитов... Идея, будто английские деньги смогут
задержать поток коммунизма, вливающийся в Германию, просто смехотворна. Гораздо
более вероятно, что английские деньги будут использованы на изготовление
отравляющих веществ и других столь же «приятных» боевых средств...»{152}.
Опасения аналогичного рода высказывали и те государственные
деятели западных стран, которые понимали, что рост экономической и военной мощи
фашистских государств, их экспансия противоречат интересам Британии, Франции и
США, ставят под угрозу всеобщую безопасность. Борьба с ними Германии, Италии и
Японии за рынки, за мировое господство ужесточалась повсюду — в Европе, в
Азии, в Латинской Америке и других районах.
Германия вырвалась в число сильнейших государств
капиталистического мира, оставив позади себя Англию и Францию по темпам
развития производительных сил и по главным показателям промышленного
производства. Немецкие монополии развернули широкую торговую экспансию,
отвоевали у Англии и Франции важные позиции в экспорте и импорте стран
Юго-Восточной Европы, Ближнего и Среднего Востока, ряда колоний в Африке.
Больших успехов Германия добилась за счет Англии в странах Латинской Америки.
Англо — и франко-германский антагонизм проявился в начале 1930-х годов и в
колониальном вопросе. Фашистские геополитики объявили рейх естественным
наследником британской и французской империй; одной из целей немецкой «миссии»
провозглашалось распространение «нового порядка» на запад и восток Европы, на
колониальные территории, на Азию, Африку и Америку{153}.
Укрепление и рост экономического потенциала германского
империализма, достигнутые не в последнюю очередь при помощи заокеанских
инвестиций и кредитов, постепенное возвращение германскими монополиями
утраченных [54] позиций на мировом
рынке серьезно угрожали также США. Уже в 1929 г. Германия сумела опередить их
по производственным показателям ряда наиболее современных отраслей
промышленности: химической, машиностроения и др. В годы мирового экономического
кризиса 1929–1933 гг., с особой силой поразившего обе страны и значительно
сузившего каналы американской помощи, в реакционных кругах Германии возросли
настроения в пользу пересмотра «нетерпимого» положения, когда германский импорт
из США превосходил ее экспорт в эту страну{154}.
Установление нацистской диктатуры привело к обострению
противоречий между США и Германией. Германский фашизм с его стремлением к
мировому господству ставил под угрозу не только позиции Америки на мировой
арене, но и в перспективе национальную безопасность и суверенитет Соединенных
Штатов. Жесточайший террористический режим, установленный нацистами, вступал в
резкое противоречие с буржуазно-демократической системой управления США, с
идеологией буржуазного либерализма, влияние которой особенно усилилось в годы
президентства Ф. Рузвельта. Совокупное действие экономических, политических,
идейно-психологических факторов ослабляло тенденцию к сотрудничеству с
Германией. На протяжении 30-х годов отношения между двумя странами постоянно
ухудшались.
Вскоре после прихода к власти гитлеровское правительство приняло
ряд мер для вытеснения американского капитала из экономики Германии
(прекращение выплат по американским займам, ограничения на вывоз доходов
иностранных фирм и др.). В результате американские инвестиции и другая
собственность в Германии сократились к концу 1938 г. до 1 млрд марок (против 5
млрд в 1930 г.){155}.
Торговые отношения между двумя странами постепенно приобрели
характер «экономической войны»: гитлеровская политика автаркии, безвалютных
сделок прямо противоречила проводимому более сильными экономически Соединенными
Штатами курсу «свободы торговли». Попытки урегулировать разногласия и заключить
торговое соглашение в середине 30-х годов не имели успеха. Накал борьбы
продолжал нарастать, противники все шире практиковали дискриминацию товаров,
заградительные тарифы и другие протекционистские меры. «Торговая война» привела
к значительному ухудшению товарообмена: за 1933–1938 гг. германский импорт из
США сократился с 482 млн рейхсмарок (11,5% общего импорта) до 402 млн (7,4%), а
экспорт — с 245 млн (5,1%) до 147 млн (2,8%){156}.
Усилилась борьба между Германией и США на мировом рынке.
Германские монополисты сумели сильно потеснить [55] американских
конкурентов в ряде стран, особенно в странах Юго-Восточной Европы. Увеличивалось
проникновение Германии в экономику самих США; только прямые капиталовложения
составили в 1938 г. 300 млн марок{157}.
Филиалы немецких фирм, дипломатические представительства, торговые и культурные
организации Германии в США использовались нацистским правительством в целях
экономической войны, пропаганды, шпионской и подрывной деятельности.
Со второй половины 30-х годов все большее беспокойство в
правительстве и руководстве госдепартамента США стала вызывать растущая
экспансия Германии в Латинской Америке — традиционной сфере американских
интересов{158}.
В экономике ряда стран региона, особенно Аргентины, германским монополиям
удалось занять важные позиции. На 1940 г. германские инвестиции в Латинской
Америке составили 969 млн долл. Доля Германии в латиноамериканском экспорте
выросла за 1929–1938 гг. с 8,1 до 10,5%, а в импорте — с 10,8 до 16,2% {159}.
Экономическая экспансия сопровождалась политическим
проникновением, направленным на создание плацдарма для будущей агрессии против
США. Объединенными усилиями государства, монополий и НСДАП, при помощи
прогермански настроенных кругов гитлеровцам удалось добиться определенного
влияния на политику некоторых латиноамериканских стран, создать широкую сеть
шпионажа и профашистской пропаганды, активно готовить «пятую колонну». В 1938
г. только в Аргентине насчитывалось 102 фашистские организации и более 44 тыс.
членов НСДАП{160}.
Рост американо-германских противоречий создавал предпосылки для
сближения Соединенных Штатов с Англией и Францией.
Правительства и общественность западных держав были достаточно
хорошо информированы о темпах милитаризации Германии и Японии, о нелегальной
деятельности концернов — производителей оружия. Подробными сведениями о
росте вермахта в начале 30-х годов располагал генеральный штаб Франции{161} —
страны, дважды в истории подвергшейся до того германскому нашествию.
Многочисленные факты о лихорадочной военно-экономической подготовке нацистского
рейха сообщали из Берлина дипломаты западных стран{162}.
Эта тема широко дебатировалась в прессе, в парламентах. В Англии видный деятель
консервативной партии А. Дафф Купер говорил еще в 1933 г., что Германия
«готовится к войне таких масштабов и с таким энтузиазмом, которых еще не знала
история»{163}.
Британский комитет начальников штабов в середине 1936 г. [56] подтвердил, что
Германия, Италия и Япония являются странами — потенциальными агрессорами;
наибольшую опасность, по его оценке, представляла Германия {164}.
Пытались ли правительства Англии и Франции воспрепятствовать
своим противникам и конкурентам в преднамеренном нарушении международных
договоров, были ли они готовы поставить заслон агрессии фашистских держав?
Факты свидетельствуют: со времени образования двух очагов войны
и вплоть до ее начала в 1939 г. западные руководители не расставались с
иллюзорной надеждой на то, что им удастся достигнуть компромисса с Германией,
Италией, Японией, мирным образом преодолеть разногласия и откупиться от них
частичными, второстепенными уступками. Международные кризисы и конфликты,
вызванные противоправными акциями фашистских держав, западные политики пытались
урегулировать, не прибегая к коллективным, решительным мерам воздействия на
агрессоров. Традицию умиротворения в британской внешней политике известный
историк П. Кеннеди относит еще к последней трети XIX в., связывая ее с попытками
решать международные конфликты с помощью «принятия и удовлетворения требований
посредством рациональных переговоров и компромиссов, позволяющих избежать
вооруженного конфликта, который будет дорогостоящим, кровавым и, возможно,
очень опасным»{165}.
Сами по себе попытки разрешения споров с помощь о политических и
экономических средств не заслуживали бы, конечно, осуждения (особенно принимая
во внимание очень сильные антивоенные настроения общественности и части
правительственных кругов Запада), если бы они не были связаны с отрицанием
принципов коллективной безопасности, неделимости и взаимозависимости мира, с
готовностью принести в жертву интересы других государств. Современные критики
политики умиротворения справедливо подчеркивают, что ее сторонники, например Н.
Чемберлен, отдавали предпочтение методу двусторонних переговоров с нацистской
Германией и были готовы защищать свои интересы за счет и вопреки интересам безопасности
других стран. Чемберлен, пишет П. Ладлоу, безжалостно игнорировал интересы
других стран, когда они вступали в противоречие с его намерением «раз и
навсегда» урегулировать отношения с Гитлером{166}.
Курс умиротворения был недальновидным, ибо ошибочно предполагал
возможность договоренностей с фашистско-милитаристскими режимами,
завоевательные цели которых, в частности установление господства нацистской
Германии в Европе, были несовместимы с интересами западных демократий. [57] «Политика
Гитлера, — замечает профессор Оксфордского университета X. Балл, — не
только создавала угрозу международному политическому статус-кво, она
ставила под вопрос саму международную систему» {167}.
Разумеется, было бы неверно ограничиваться ссылками только на
аморальность предвоенной внешней политики Запада, на те или иные ее ошибки и
просчеты. Эту политику в огромной степени определял идеологический фактор. И
Британия и Франция большей для себя угрозой считали коммунизм, а не фашизм {168}.
Курс умиротворения основывался на реальных расчетах правящих кругов этих стран
направить фашистскую агрессию против СССР{169}.
С начала 30-х годов в правительственных ведомствах Запада
получили распространение различные варианты экономического умиротворения
фашистских государств. В Британии их авторы доказывали, что лишенная займов и
кредитов Германия лишь укрепится в своих агрессивных намерениях, уступки же в
экономической области будто бы упрочат позиции «умеренных» в нацистском
руководстве фашистского режима. Глава экономического отдела британского МИД Ф.
Эштон-Гуэткин обосновывал необходимость оказания экономической помощи Германии
тем, что «слабый, истеричный, сильно вооруженный индивид представляет опасность
для самого себя и для других»{170}.
Британия заключила с Германией двусторонние соглашения: об угле
(апрель 1933 г.), валютное (10 августа 1934 г.), торговое и платежное (1 ноября
1934 г.). Все они должны были стать составной частью общего урегулирования с
нацистским рейхом, направленного как на «сдерживание» фашистского режима,
поощрение его «умеренных» элементов, так и на решение внутренних и внешних
кризисных проблем Британии. С экономически сильной Германией
торгово-промышленные круги Сити связывали свои надежды на стабилизацию
капитализма в Британии и в Европе в целом. Германия являлась важным рынком для
сбыта британского сырья и продукции. В 1938 г. она занимала пятое место среди
стран по стоимости товаров, экспортируемых с Британских островов, ввозя, в
частности, оттуда большое количество угля и текстильных изделий (что давало
стимул отраслям британской индустрии, наиболее сильно затронутым депрессией){171}.
Поддержание на высоком уровне торговли с рейхом в Лондоне
считали важным и еще по одной причине. В записке «Экономический аспект внешней
политики», представленной А. Иденом на имперской конференции в мае 1937 г.,
подчеркивались не только большие импортные возможности немецкого рынка, но и
опасность сближения Германии с СССР. Перспектива развития торговых связей между
этими двумя [58] странами и отхода Германии от экономической системы Западной
Европы представлялась особенно тревожной. «Чрезвычайно важно поэтому, —
писал Иден, — восстановить Германии ее нормальное место в
западноевропейской системе» {172}.
«Комплекс Рапалло», как считает в этой связи западногерманский автор Г.-Ю.
Вендт, являлся главным мотивом в пользу экономического умиротворения{173}.
Если в Англии этот курс воплощался в прямых переговорах и
двусторонних соглашениях с Германией, то в США его сторонники отдавали
предпочтение процедуре многосторонних переговоров{174}.
В 1936–1937 гг. в правительственных кругах Британии и Франции
изучалась возможность удовлетворения некоторых претензий Германии в
колониальной области. Поводом послужило сделанное президентом Рейхсбанка Я.
Шахтом в 1936 г. предложение о заключении широкого соглашения трех стран на
основе французских уступок Германии в колониальной и экономической области. В
британском МИДе эта инициатива была воспринята настороженно. Но канцлер
казначейства (министр финансов) Н. Чемберлен и экономический отдел МИДа во главе
с Ф. Лейт-Россом проявили к предложению Шахта большой интерес и настояли на
неофициальной встрече для выяснения условий соглашения (встреча Шахта с
Лейт-Россом состоялась в феврале 1937 г. в Баденвейлере). Р. Ванситтарт, У.
Стрэнг и другие сотрудники дипломатического ведомства подозревали, что
президент Рейхсбанка попросту блефует, говоря о каких-то политических
заверениях со стороны рейха. Иден также с недоверием отнесся к этим
политическим обещаниям, он полагал необходимым перевести все дальнейшие переговоры
на дипломатические каналы. В комитете внешней политики британского кабинета
Иден 18 марта потребовал получения твердых и конкретных политических заверений
от Германии в ряде вопросов (о ее возвращении в Лигу Наций и др.){175}.
Во Франции многие государственные деятели с пониманием
относились к гитлеровским требованиям о получении беспрепятственного доступа
Германии к источникам сырья. Министр иностранных дел И. Дельбос в феврале 1937
г. высказался за участие представителей Франции в переговорах Лейт-Росса с
Шахтом. Премьер-министр Л. Блюм и Дельбос обдумывали пути создания консорциума
европейских стран с участием Германии для совместной эксплуатации африканских
территорий (кроме колоний Франции и британских колоний в Южной Африке). Идею
экономических переговоров с Германией одобрял и лидер партии радикалов Э.
Даладье{176}.
[59]
Соглашение с Германией на том этапе не было достигнуто по ряду
причин. В условиях кризиса и депрессии западные державы не смогли урегулировать
собственные экономические разногласия и согласовать исключавшие друг друга
принципы торговой политики (протекционизм, имперские преференции — свобода
торговли). Кроме того, ни Англия, ни Франция не хотели уступать рейху «свои»
колонии. В комитете внешней политики (18 марта 1937 г.) выяснилось, что никто
из британских министров не готов предложить Германии какие-либо районы
подмандатных территорий, не говоря уже о территориях доминионов. Блюм же дал
ясно понять англичанам (10 мая), что нельзя ожидать уступок от одной Франции.
Мысль о том, чтобы возместить Франции ущерб за счет уступки ей Гамбии, была
отвергнута английской стороной. Англо-французские переговоры зашли, таким
образом, в тупик. 10 мая комитет по внешней политике в Лондоне был вынужден
признать справедливым «аргумент французов о том, что только их одних просят
сделать существенные уступки в вопросе о возвращении колоний Германии, тогда
как неизмеримо большую часть этих колоний получила Британская империя»{177}.
Главное же, несостоятельными оказались расчеты западных держав
на возможность каких-то договоренностей с нацистским правительством, притом
путем лишь частичных компенсаций, так же как их ожидания сделки с «умеренными»
нацистами. По крайней мере ни Шахт, ни Геринг, к которым их причисляли на
Западе, таковыми не являлись.
Очередное, сделанное Германии в марте 1938 г. предложение —
о ее допуске к «совместной опеке» над районами Центральной Африки (большинство
из них не входило в число британских владений) — также очень мало сулило
нацистам и повисло в воздухе. Тем не менее Англия не отказывалась от
символических шагов в экономической сфере, стремилась заверить Германию в своем
благорасположении и получить ответ от «разумных» лиц в Берлине{178}.
Попытки экономического умиротворения Германии прослеживаются в
политике западных держав до весны — лета 1939 г., причем они
предпринимались параллельно с шагами к достижению политического соглашения.
Ведущую роль в осуществлении курса политического умиротворения в
30-е годы играла Великобритания. Стратегическая концепция, положенная в его
основу, утверждала приоритет интересов обороны метрополии, имперских позиций и
коммуникаций. Успешная охрана империи, как полагало военное руководство,
зависела от максимального ограничения военных обязательств Англии в Европе.
Кардинальным [60] условием обеспечения национальной и имперской безопасности
считалось проведение такой внешней политики, которая предотвратила бы
возможность одновременной конфронтации на Дальнем Востоке (с Японией) и в
Западной Европе (с Германией и Италией){179}.
Сглаживание противоречий с этими странами, разрешение конфликтов с ними
посредством компромисса и невоенных методов — на это направляли свои
усилия правительства Р. Макдональда (1931–1935 гг.), С. Болдуина (1935–1937
гг.), Н. Чемберлена (1937–1940 гг.).
В Европе британская концепция безопасности предполагала «общее
урегулирование» путем как двусторонних соглашений с фашистскими державами, так
и соглашения четырех государств — Англии, Франции, Германии, Италии. «Пакт
четырех», подписанный в Риме 15 июля 1933 г., как отмечалось ранее, не вступил
в силу главным образом из-за отрицательного отношения к нему Франции, а также
стран Малой Антанты и Польши. Однако Англия не рассталась с мыслью об
организации западной безопасности на базе блока четырех государств. Он
рассматривался как средство поддержания равновесия сил в Европе и ограничения
влияния Франции, а также урегулирования колониальных разногласий Англии и
Франции с Италией. Исходя из интересов сохранения баланса сил, в Лондоне до
1936 г. продолжали рассматривать Германию как «побежденную страну», нуждающуюся
в поддержке против Франции{180}.
В рамках западного блока Англия рассчитывала подготовить почву
для сделки с гитлеровской Германией, застраховаться от фашистских держав и
предотвратить вступление в вооруженную борьбу с ними. Участие в войне, как
опасались правящие классы, могло поставить под угрозу положение Британии на
международной арене и ее господство в колониях.
Эти опасения подкреплялись глубоко укоренившимся в английской
правящей верхушке чувством классовой вражды и недоверия к СССР. Войны, говорил
премьер-министр С. Болдуин в ноябре 1936 г., нужно избежать, ибо она послужит
целям мировой революции{181}.
Именно блок западных держав должен был, по замыслу британских
политиков, стать орудием укрепления капитализма, полной изоляции СССР или
ослабления его связей с европейскими государствами, прежде всего с Францией.
Британская дипломатия хотела бы, изолировав СССР, одновременно лишить Францию в
его лице сильного союзника на континенте. Видный сотрудник британского МИДа О.
Сарджент в памятной записке от 1 апреля 1935 г., приведя аргументы [61] против заключения
договора о взаимной помощи между СССР и Францией, выразил надежду на то, что «мы
в Стрезе сделаем все, что в наших силах, для предотвращения прямого
франко-русского военного союза, направленного против Германии»{182}.
В Стрезе, на о. Лаго-Маджор, куда 11 апреля 1935 г. съехались
делегаты Англии, Франции и Италии, они намечали обсудить в числе других вопрос
о незаконной акции гитлеровского правительства — введении в Германии
всеобщей воинской повинности. Позиция британского правительства была определена
еще раньше: по плану Р. Макдональда (март 1933 г.) по существу предлагалось
легализовать вооружения Германии, доведя ее сухопутные силы до 200 тыс.
человек, что вдвое превысило бы установленный Версальским договором лимит.
После принятия Германией закона от 16 марта 1935 г. и решения о воссоздании
вермахта численностью 500 тыс. человек Англия высказала в мягкой форме свое
неодобрение, предварительно отклонив французское предложение о консультациях
трех стран для совместного демарша в Берлине. По инструкции Лондона в
английской ноте — самой сдержанной из трех, врученных Англией, Францией и
Италией Германии, высказывался даже не протест, а всего лишь «возражение»{183}.
В Стрезе Англия, Франция и Италия обязались принять «все
надлежащие меры против какого бы то ни было одностороннего расторжения
договоров, могущего создать опасность в Европе». Слова «в Европе», как писал в
своих мемуарах английский консервативный деятель Л. Эмери, были включены по
инициативе Муссолини; при этом «Лаваль улыбнулся, а наши представители
промолчали. Это только подтвердило мнение Муссолини, что Англия не собиралась
чинить препятствия его действиям в Эфиопии»{184}.
Но и в отношении Европы англо-французские обязательства имели чисто формальное
значение. Ни на конференции в Стрезе, ни на созванной вслед за ней сессии
Совета Лиги Наций какого-либо решения с уточнением вопроса о мерах против
Германии — нарушительницы V части Версальского договора — принято не
было.
Принадлежавшая газетному магнату лорду Ротермиру «Дейли мейл»
восхваляла Гитлера как защитника от «угрозы» коммунизма. «Первой линией обороны
западной цивилизации против восточного варварства» объявил гитлеровскую
Германию английский журнал «Эроплейн»{185}.
Покровители нацистского режима (типа членов профашистского Англо-германского
общества) вели активную пропаганду в пользу перевооружения рейха,
договоренностей [62] с Германией и Японией и их вовлечения в агрессию против СССР.
Близкая к этим кругам Группа имперской политики подвергала нападкам систему
«так называемой коллективной безопасности» с участием Советского Союза{186}.
С другой стороны, некоторые британские политики из рядов
консервативной оппозиции, представлявшие в основном интересы имперских кругов,
в печати и парламенте вели кампанию против ремилитаризации рейха, требовали
быстрейшего увеличения собственных вооружений Британии, особенно в воздухе. У.
Черчилль, в прошлом один из организаторов интервенции в Советскую Россию,
усиленно привлекал внимание к «новой грозной опасности» — со стороны
Германии. С середины 30-х годов он стал поддерживать советскую концепцию
коллективной безопасности, отвергая поиск соглашения с Гитлером{187}.
«Союз наций», связанных обязательствами взаимопомощи, как заявил Черчилль в
своем выступлении в г. Лондондерри 6 мая 1936 г., должен противопоставить
нацистской агрессии преобладающую силу{188}.
Поддерживая советско-французский договор от 2 мая 1935 г. и идею совместных
действий стран в рамках Лиги Наций, он предостерегал Англию против попыток
ведения переговоров с Германией «от имени Европы»{189}.
Взгляды Черчилля в германском вопросе в той или иной степени
разделяли постоянный заместитель министра иностранных дел Р. Ванситтарт, ряд
лейбористов (X. Долтон, Э. Бевин) и историков (Л. Нэмир, Э. Вискеман).
Ванситтарт с 1933 г. уверился в неизбежности войны Англии с Германией; в Форин
офис вокруг него группировались лица, не одобрявшие политику уступок Гитлеру{190}.
Но все эти деятели составляли лишь относительно небольшую фракцию правящего
класса.
Основы курса формировались в монополистических кругах, в
казначействе, военных ведомствах и в других звеньях правительственного
аппарата, которые не ориентировались на коллективные меры государств для борьбы
с фашистской агрессией, а вели дело к широкому соглашению с Японией, Германией
и Италией, отказывались от принятия каких-либо международных обязательств для
защиты стран, избранных агрессорами в качестве своей жертвы{191}.
В довоенные годы мало кто разделял, как писал впоследствии заместитель
государственного секретаря США С. Уэллес, высказанную М. Литвиновым уверенность
в «неделимости мира». «Его (Литвинова. — Л. П.) призыв к западным
державам объединиться с Советским Союзом в признании опасностей перевооружения
Германии игнорировали». Крупные финансовые и торговые группы в западных
странах, добавляет [63] Уэллес, были убеждены в «благоприятности»
войны между СССР и Германией с точки зрения собственных интересов, рассчитывали
на неминуемое поражение России и ослабление Германии в результате этой войны{192}.
С вступлением в мае 1937 г. на пост премьер-министра в Англии Н.
Чемберлена политика умиротворения как бы обрела своего главного идеолога и
творца. Он отстаивал ее, по словам Эмери, «с поразительной односторонностью и
чисто миссионерским жаром»{193},
приведя в 1940 г. страну к трагедии Дюнкерка и Ковентри.
Положение главы кабинета и лидера консервативной партии
позволило Чемберлену оказывать решающее влияние на внешнеполитический курс. На
имперской конференции 1937 г. он объявил о своем стремлении к «общему
урегулированию», включая вопрос о восточных соседях Германии — Австрии,
Чехословакии и Польше{194}.
«С самого начала, — вспоминал впоследствии Чемберлен, — я пытался
улучшить отношения с двумя штормовыми центрами — Берлином и Римом»{195}.
Главным объектом британской политики в этом плане являлась Германия.
Одновременно предпринимались (вплоть до конца лета 1939 г.) попытки
умиротворения Италии и ее отрыва от рейха. В начатых Англией в 1936 г. штабных
переговорах с Францией по этой причине не затрагивались проблемы Средиземного
моря{196}.
Уверовав в договоренности с европейскими участниками «оси»,
правительство Чемберлена не искало союзников. К США, например, премьер-министр,
казначейство, значительная часть консервативных членов парламента относились с
недоверием. Они считали проблематичной возможность получения со стороны США
прочной поддержки, опасались американских попыток ущемления имперских позиций
Британии и ее руководящей роли в европейской политике. В отличие от этого
британский МИД, особенно А. Иден, и деятели типа Черчилля придавали
установлению тесных связей с США важное значение. Но линия Чемберлена до весны
1940 г. преобладала в политике Британии{197}.
На Дальнем Востоке{198}
правительство Великобритании, так же как правительства США и Франции, не шло на
решительное противодействие агрессору — милитаристской Японии.
Важное влияние на европейскую политику в 30-е годы оказывала
Франция. После утверждения фашистской диктатуры в Германии у различных
группировок французской буржуазии, в том числе правой ориентации, с новой [64] силой возрождается
страх перед восточным соседом. Борьба против перевооружения Германии, за создание
системы многосторонних гарантий безопасности и союза с СССР становится на ряд
лет в центр внешнеполитических усилий Франции. Курс на сдерживание роста
вермахта находил многочисленных сторонников не только в широких кругах
демократической общественности, но и в правящем лагере. План Р. Макдональда не
получил одобрения в дипломатических кругах Франции{199}.
Ж. Мандель в ноябре 1933 г. предложил провести на основе ст. 213 Версальского
договора проверку состояния вооружений Германии. Л. Барту, Ж. Буржуа и другие
члены внешнеполитического комитета сената высказались «за»; комитет палаты
депутатов не занял в этом вопросе четкой позиции{200}.
Англия, однако, к которой по этому поводу обратилось французское
правительство, отказалась под тем предлогом, что инспекция может стать
достоянием гласности и «создать крайние затруднения» в предстоявших в Женеве
переговорах о разоружении{201}.
Правительственный же комитет в Лондоне по вопросам перевооружения Германии
отметил в своем докладе 11 декабря 1934 г.: «Мы полностью убеждены в
незаконности перевооружения Германии, но представляется, что оно достигло той
стадии, когда его признание стало неизбежным...» Комитет рекомендовал
«контролируемое» перевооружение рейха{202}.
В июне 1935 г. французская идея о применении хозяйственных санкций к Германии,
нарушившей версальские военные установления, также была отклонена английской
стороной{203}.
За соблюдение договорных обязательств (версальских, по Уставу Лиги Наций), за
систему европейских союзов с участием СССР и развитие с ним торговых связей, за
укрепление военной мощи Франции перед лицом вооружения рейха выступали министр
иностранных дел Ж. Поль-Бонкур, министр авиации П. Кот, посол в СССР Э. Альфан
и многие другие видные дипломаты Франции{204}.
В противовес сторонникам твердого курса представители интересов
ряда военных концернов, часть монополий и политических кругов отстаивали иную
внешнеполитическую линию — на сближение с гитлеровской Германией. К
выработке соглашения с ней в вопросах ремилитаризации проявляли
заинтересованность и в правительстве, и в дипломатическом ведомстве, и в печати{205}.
Широкая договоренность с рейхом, уступки ему в экономической и военной
областях, как ошибочно полагали эти политики и дипломаты, могли наиболее
надежным образом, притом не прибегая к союзу с СССР, гарантировать мир,
безопасность Франции и укрепление ее [65] влияния в Европе. В
германском фашизме они видели оплот против коммунизма. «С Гитлером против
большевизма!»{206} —
этот призыв находил отклик у многих в лагере правых.
Борьба противоположных линий в правящих кругах, а также ряд
других обстоятельств, в том числе экономических (ослабление позиций Франции в
международной торговле и промышленности, снижение роли страны как мирового
экспортера капитала и др.) и политических (разобщенность общественного мнения,
значительная часть которого находилась под влиянием идей пацифизма),
предопределили непоследовательность французской политики. Выразив 18 марта 1935
г. протест Германии против введения всеобщей воинской повинности, а затем
предложив некоторые совместные экономические меры против довооружения рейха,
правительство Франции в согласии с Англией никаких шагов на практике не
предприняло. Посол СССР в Праге С. С. Александровский, беседуя 19 марта 1935 г.
с министром иностранных дел Чехословакии Э. Бенешем, заметил, что «без
поощрения Англии и без колебаний компромиссного характера со стороны других
Гитлер не посмел бы так просто прокламировать почти эпохальные решения,
касающиеся всей Европы, с полным игнорированием европейского мнения на этот
счет»{207}.
После трагической гибели Л. Барту — убежденного сторонника
коллективной безопасности — во французской политике более четко
обозначились тенденции поощрения фашистских держав. Англия в свою очередь
заняла позицию фактического содействия агрессору. На конференции в Стрезе, как
уже говорилось, английские представители Р. Макдональд и Дж. Саймон дали
фактически согласие на войну против Эфиопии. Добавим, что в Лондоне, как это
видно из представленного 18 августа 1935 г. специальным межведомственным
комитетом доклада, исходили из того, что Британия не имеет в Эфиопии и в
прилегающих районах каких-либо жизненно важных интересов, побуждающих к
противодействию итальянскому захвату этой африканской страны{208}.
Подкомитет британского Комитета начальников штабов в меморандуме от 19 августа
указал на опасность чрезмерного ослабления вооруженных сил Британии и
рекомендовал в будущих переговорах с Францией, Италией и по линии Лиги Наций не
принимать решений, которые могли бы привести к враждебным действиям, а также к
другим не санкционированным начальниками штабов шагам{209}.
Всякое отсутствие английских и французских обязательств применительно к
Африке — [66] даже хотя бы формальных, подобных тем, которые были
зафиксированы в отношении Европы, — развязывало руки Муссолини.
Подчеркнем: мотивы поощрения агрессии Италии были разнообразны.
Англия и Франция стремились к мирному урегулированию своих отношений с дуче и
приносили ему в жертву Эфиопию в надежде предотвратить итало-германское
сближение. Они надеялись, кроме того, путем поддержания дружеских отношений с
Италией обеспечить сохранность собственных колониальных владений в бассейне
Средиземного моря, а также безопасность линий коммуникаций, соединяющих
метрополии с их владениями в Азии.
Не последнюю роль играло и стремление правящих кругов западных
стран предотвратить такое развитие событий, которое привело бы к возникновению
в Италии революционного кризиса и падению фашистского режима. В ходе
переговоров с С. Хором 7 декабря 1935 г. Лаваль предостерегающе сослался на
информацию, полученную им от Лиги ветеранов Франции и Италии, где
подтверждалось: «Бесславное, без территориальных приращений окончание войны в
Эфиопии вызовет в стране революцию»{210}.
Падение Муссолини, как опасались реакционные круги Парижа и Лондона, могло
привести к росту сил коммунизма в Италии.
Последующее нарушение Германией Рейнского гарантийного пакта не
явилось неожиданностью для Запада. Из протоколов заседания британского кабинета
от 5 марта 1936 г. видно, что в Лондоне предвидели возможность такого шага со
стороны рейха в ближайшие дни. Более того, еще в феврале А. Иден (он сменил С.
Хора на посту министра иностранных дел) рекомендовал дать согласие на
ремилитаризацию Рейнской зоны, с тем чтобы подготовить почву для широкого
соглашения с Германией. Важным его условием стало бы признание Англией и
Францией «специальных интересов» рейха в Центральной и Восточной Европе{211}.
В оправдание бездействия перед лицом наглых и требовавших отпора акций
агрессоров со второй половины 30-х годов распространялись завышенные оценки сил
вермахта, особенно ВВС {212}.
Ряд мрачных прогнозов «беззащитности» Британских островов, которые составили
начальники штабов, например, после ввода немецких войск в Рейнскую
демилитаризованную зону, они сопроводили следующим выводом: «Мы сознаем, что
главная задача правительственной политики — избежать какого-либо риска
войны с Германией»{213}.
Надо сказать, что возможность экономических и финансовых санкций
обдумывалась в некоторых французских кругах{214}.
Но ни правительство Болдуина, ни правительства [67] других
западноевропейских стран идти на это не хотели. «Французы знают, —
телеграфировал М. М. Литвинов из Лондона 14 марта 1936 г., — что на
экономические санкции не пойдут не только англичане, но и другие члены Совета»{215}.
Что касается военных санкций, то, как это видно из протокола заседания у
генерала Гамелена 8 марта 1936 г., руководство вооруженных сил Франции почти в
самом начале высказалось отрицательно на этот счет{216}.
Сила германского вермахта и войск, вступивших в Рейнскую зону, непомерно
преувеличивалась генеральным штабом французской армии{217}.
Британская дипломатия одну из главных задач видела в том, как бы
не закрыть дверь для переговоров с Германией, исключить принятие решения о
санкциях, удержать Францию от изолированных акций. Встретившись в конце дня 7
марта с французским послом в Лондоне Ч. Корбэном, Иден признал действия
Германии «прискорбными», но сказал, что никаких шагов не следует предпринимать
без предварительных консультаций между Англией и Францией{218}.
В меморандуме от 8 марта 1936 г. глава британского дипломатического ведомства
изложил свои рекомендации относительно линии правительственной политики в связи
с ремилитаризацией Рейнской зоны. «Поступок г. Гитлера», заметил он, осложняет
дело, ибо лишает Англию возможности сделать ему уступки, которые она могла бы
использовать в качестве средства торга в общих переговорах с Германией. Иден
предостерег против ответных мер военного характера («Мы не должны поощрять
какую-либо военную акцию Франции против Германии»), и в частности таких, как
реоккупация Саарской области, которые могли бы быть приняты под давлением
французской общественности. При желании, говорилось в документе, Франция
«всегда сможет связать нас локарнским обязательством и призвать присоединиться
к ней, дабы отбросить германские войска из Рейнской области. Сила нашей позиции
в том, что Франция не расположена к военной мере подобного рода»{219}.
Британский же премьер, чтобы укрепить французское правительство в нежелании
действовать, сказал в своей беседе с министром иностранных дел П. Фланденом,
что, даже если и существует один шанс из ста на войну в результате «полицейской
операции» против Германии, он, Болдуин, не имеет права втягивать в нее не
готовую воевать Англию{220}.
В итоге, как мы знаем, вызывающая акция нацистов в Рейнской
области была оставлена без ответа. Франция, считает известный французский
историк Ж.-Б. Дюрозелль, утратила возможность защищать своих союзников на [68] Западе; ее упадок
остро ощутили в Австрии, Чехословакии, Румынии, Югославии; возросло стремление
у Польши к сближению с Германией, а у Италии — к союзу с рейхом{221}.
Все, вместе взятое, подтолкнуло фашистских диктаторов на совместное вооруженное
выступление в поддержку генерала Франко, против правительства Народного фронта
в Испании.
Приведем некоторые конкретные факты, касающиеся позиции западных
демократий по отношению к событиям, развернувшимся в Испании. Глава
французского правительства Л. Блюм, прибыв 23 июля 1936 г. в Лондон, сообщил,
правда, Идену о намерении Франции передать испанскому правительству в ответ на
его просьбу некоторые военные материалы. Но по возвращении в Париж Блюм резко
изменил позицию, ибо против поставок выступили как правые правительственные
круги, так и радикалы (Шотан, Дельбос и др.){222}.
25 июля совет министров Франции решил запретить экспорт военных материалов в
Испанию, а 2 августа 1936 г. Франция предложила другим «заинтересованным
правительствам» соблюдать принцип невмешательства в испанские дела {223}.
Французское решение о невмешательстве было принято, вне всякого
сомнения, под сильным влиянием Англии. Еще находясь в Лондоне, Блюм из частных
бесед с английскими министрами (в официальной повестке этот вопрос не значился)
понял, что они не расположены к оказанию помощи испанским республиканцам;
Болдуин и Иден призывали к «осторожности»{224}.
В последующие дни британская дипломатия нейтрализовала попытку
незначительного отступления в вопросе о помощи республиканцам, которое
французское правительство было готово допустить под давлением ФКП и левых
радикалов. В итоге кабинет Л. Блюма 8 августа подтвердил (10 голосами против 9)
свое решение о невмешательстве{225}.
15 августа 1936 г. министр иностранных дел Франции И. Дельбос и английский
посол в Париже Дж. Клерк обменялись нотами, где подтверждался запрет на экспорт
в Испанию «любого оружия, боеприпасов и военных материалов»; обе стороны
обязались воздерживаться от прямого или косвенного вмешательства в испанские дела{226}.
Доктрина невмешательства, как справедливо подчеркивает
американский исследователь Д. Литтл, «на практике означала своего рода
«недоброжелательный нейтралитет», который решительным образом склонил чашу
весов против интересов республиканской Испании»{227}.
Действительно, «невмешательство» Англии и Франции играло на руку лишь [69] мятежникам,
поскольку те получали массивную военную помощь — прямую и косвенную —
от Германии и Италии. Экономическая помощь в форме нефтяных поставок
систематически поступала к генералу Франко от американских нефтяных компаний{228}.
Законное же испанское правительство было блокировано, лишилось средств
противодействия франкистам.
Подписание в августе 1936 г. правительствами 27 стран соглашения
о невмешательстве и создание в Лондоне в начале сентября Комитета по
невмешательству{229}
не внесли изменений в эту аномальную ситуацию. Германия и Италия, поставив свои
подписи под этим соглашением, продолжали поставлять оружие мятежникам, а
лондонский комитет не шел дальше бесплодных дискуссий и реальных мер к
пресечению ширившейся итало-германской интервенции не принимал.
Чем руководствовались инициаторы англо-французской политики
«невмешательства» и, добавим, американской политики нейтралитета, поощряя
противоправные действия испанских путчистов и их фашистских покровителей?
При определении позиции в испанских делах западные правители
принимали в расчет важные экономические факторы, прежде всего значительные
интересы, которые на Пиренейском полуострове имели американские компании
«Интернэшнл телефон энд телеграф» (ИТТ) и «Армстронг Корк», английская
горнорудная компания «Рио-Тинто» и др. Иностранные инвесторы, владельцы
филиалов американских и британских монополий в Испании были недовольны мерами
по ограничению деятельности межнациональных корпораций, принимаемыми
правительством Народного фронта. Уже к середине лета 1936 г., т. е. к началу
военного мятежа, некоторые западные бизнесмены утвердились в том мнении, что
только «восстание правых» сможет гарантировать их интересы в Испании. С начала
гражданской войны забота о сохранности привилегий ИТТ, «Рио-Тинто» и других
монополий все более определенно укрепляла многих американских и английских
деятелей в мысли о предпочтительности победы мятежников{230}.
Французский посол в Англии Ч. Корбэн, сообщая о сильных настроениях в
британском кабинете в пользу Франко, объяснял их тесными финансовыми и
социальными узами консервативных сил Англии и Испании и опасением финансовых
кругов Лондона перед тем, что Испанская республика национализирует шахты и
тяжелую промышленность{231}.
Еще большее, пожалуй, значение имела отрицательная реакция
политиков Запада на создание правительств Народного [70] фронта в Испании и
Франции. Неприятие целей национально-революционной войны испанского народа,
опасения перед ростом демократических сил Франции и других стран побуждали
французских государственных деятелей типа правого социалиста Блюма и английских
консерваторов (включая Черчилля и Идена){232}
считать для себя «выгоднее» победу Франко, терпимо относиться к
итало-германской интервенции. «Ни в коем случае, — заявлял 5 августа 1936
г. первый лорд адмиралтейства С. Хор, — мы не должны делать что-либо для
укрепления коммунизма в Испании, особенно если иметь в виду, что коммунизм в
Португалии, куда он, по всей вероятности, распространится... представит
смертельную опасность для Британской империи»{233}.
В конфиденциальных беседах западные дипломаты не скрывали своих симпатий к
испанским мятежникам, считая их единственной силой, способной одолеть «анархию
и советское влияние»{234}.
Чувства антикоммунизма у ответственных деятелей Запада усиленно
подогревались фашистскими державами для того, чтобы облегчить задачу своего
внедрения в зоны традиционных интересов западных держав на Пиренейском
полуострове, в Западной Атлантике и Средиземноморье. Германия и Италия, писал в
ноябре 1936 г. глава северного отдела британского МИДа и эксперт правительства
по советским делам Л. Колльер, «используют сейчас антикоммунизм для маскировки
своих агрессивных замыслов», создающих для интересов Британии «гораздо большую
опасность в сравнении с той, какую когда-либо может представить коммунизм».
Колльер был, пожалуй, единственным официальным лицом, кто критиковал британскую
политику «неблагожелательного нейтралитета»{235}.
Англия и Франция по-прежнему полагали возможным, ведя диалог с
агрессорами, оградить безопасность своих стратегических позиций, колоний и
линий коммуникаций. По новому соглашению (вслед за «джентльменской
договоренностью» 1937 г.), заключенному Англией и Италией 16 апреля 1938 г.,
последняя должна была отказаться от ведения антибританской пропаганды в странах
Арабского Востока. Другое обязательство Италии — об эвакуации добровольцев
из Испании — сводилось на нет оговоркой «после окончания гражданской
войны». Тем самым Англия фактически санкционировала продолжение итальянской
интервенции против испанского народа. Кроме того, она признала фашистский
захват Эфиопии и обещала поставить в Лиге Наций вопрос о признании «прав»
Италии на эту африканскую страну.
Это второе англо-итальянское соглашение явилось плодом
инициативы Н. Чемберлена, который старался форсировать [71] переговоры с
Италией и Германией на предмет «общего урегулирования», В июле 1937 г. он
передал Муссолини личное послание с предложением о сближении. Но начало
переговоров с Италией было отложено в связи с Нионской конференцией, созванной
для обсуждения отнюдь не джентльменского поведения итало-фашистов в Средиземном
море, и с разногласиями внутри британского кабинета по вопросам политики в
отношении Италии (в итоге в феврале 1938 г. подал в отставку А. Иден, не
согласный с Чемберленом также в вопросах взаимоотношений с США).
Еще большее значение в Лондоне придавали выработке
договоренности с Германией. Поэтому там охотно было принято сделанное Герингом
приглашение лорду Галифаксу на охотничью выставку. Нацистские лидеры хотели
воздействовать на позицию Британии в связи с замышляемыми ими агрессивными
акциями в Центральной Европе. Геринг еще летом 1937 г. в разговоре с британским
послом в Берлине Н. Гендерсоном коснулся судьбы Австрии и Судетской области
Чехословакии. Он сказал, что Австрия и су детские немцы не представляют того
жизненно важного интереса для Англии, какой они имеют для рейха. Германия,
лживо уверял Геринг, отказалась от всякой мысли от экспансии на Запад и должна
«смотреть на Восток»{236}.
Визит в Германию лорда-председателя совета Великобритании Э.
Галифакса (вскоре он занял место Идена на посту министра иностранных дел)
состоялся 17–21 ноября 1937 г. 19 ноября Галифакс встретился с Гитлером в
Оберзальцберге, а на следующий день имел беседы со многими другими нацистами.
Принятый Герингом в его загородной вилле, Галифакс остался под сильным
впечатлением от личности этого нацистского деятеля, которого он нашел
привлекательным, несмотря на все его кровавые подвиги при расправе с
штурмовиками в июне 1934 г.{237}
Геринг, а затем и Бломберг снова подчеркивали, что жизненно важным вопросом для
Германии являются ее позиции в Центральной и Восточной Европе{238}.
Главной целью Галифакса была, конечно, беседа с Гитлером,
которому он от имени Чемберлена изложил программу англо-германского соглашения
по широкому кругу вопросов и предложил прямые переговоры между правительствами
обеих стран. Германо-английское сближение, сказал Галифакс, подготовит почву
для соглашения четырех западноевропейских стран, а они «должны совместно
создать основу, на которой может быть установлен продолжительный мир в Европе»{239}.
Из записи переговоров Галифакса с нацистским главарем 19 ноября
хорошо видно, как Чемберлен и его окружение [72] мыслили британскую модель
«урегулирования». Это, во-первых, признание заслуг фюрера по борьбе с
коммунизмом в Германии и Западной Европе в целом; во-вторых, международная
изоляция СССР (на заключительную тираду Гитлера: «Лишь одна страна —
Советская Россия — может в случае общего конфликта выиграть» — не
последовало никаких комментариев со стороны Галифакса).
В-третьих, подчеркивание готовности Англии к ревизии мирных
договоров. Британский министр заявил, что «ошибки Версальского диктата должны
быть исправлены», но пояснил, что изменения существующего положения надо
производить только на основе «разумного урегулирования». К числу «возможных
изменений европейского порядка» Галифакс отнес вопросы о Данциге, Австрии и
Чехословакии, вновь добавив: «Англия заинтересована лишь в том, чтобы эти
изменения были произведены путем мирной эволюции...»{240}
Нацисты быстро уловили, что от них ожидают. С санкции Гитлера Геринг сказал
Галифаксу, что «исправления» в Центральной Европе будут произведены таким
образом, «чтобы не дать предлога или возможности третьей державе для
вмешательства»{241}.
В-четвертых, Англия и Франция во имя «общего урегулирования», по
идее Чемберлена, должны были сделать кое-какие уступки Германии в колониальной
области, но за счет не своих, а опять-таки чужих владений — Бельгийского
Конго и Анголы{242}.
Но этого было мало нацистам, «Гитлер не проявлял никакого желания идти на эту
приманку»{243}.
Переговоры не получили тогда дальнейшего развития.
Итоги визита Галифакса в Германию британский кабинет обсудил 24
ноября. Свои впечатления Галифакс, как это видно из секретного приложения к
протоколу заседания, суммировал так: Германия в настоящее время не замышляет
авантюр, она поглощена «внутренней революцией», но следует ожидать от нее
«напористости бобра» при продвижении планов в Центральной Европе{244}.
Чемберлен в своем выступлении повторил, что соглашение о колониях должно стать
частью общего урегулирования; трудность состоит в определении формы вклада
Германии. «Мы, — продолжил он, — должны получить какое-либо
удовлетворительное заверение в том, что они (нацисты. — Л. П.) не
собираются использовать силу в Восточной Европе. Ничто не помешает Германии
продолжать то, что лорд Галифакс назвал «активностью бобра», однако он склонен
считать это менее опасным, чем, скажем, военное вторжение в Австрию»{245}.
Иными словами, в Лондоне заботились об одном — нацистская экспансия на
Востоке должна идти под фанфары мира. [73]
Еще более откровенно свою заинтересованность в подогревании
«восточных» аппетитов рейха Чемберлен высказал в частном письме 26 ноября 1937
г. Поездку Галифакса к Гитлеру он оценил как «большой успех», ибо она-де
помогла создать атмосферу для обсуждения с Германией «практических вопросов,
связанных с европейским урегулированием»{246}.
Гитлер и Геринг несколько раз подтвердили, успокаивал себя Чемберлен, что они
не замышляют войну и британское правительство может считать это фактом, по
крайней мере в настоящее время. «Конечно, — как само собой разумеющееся
добавил он, — они хотят господствовать в Восточной Европе; они хотят союза
с Австрией — настолько тесного, насколько они могут получить его без
включения Австрии в состав рейха; они хотят все то же для судетских немцев, что
мы сделали для уитлендеров (европейские, главным образом английские,
переселенцы. — Л. П.) в Трансваале» {247}.
Нельзя сказать, чтобы все политики и дипломаты Запада закрывали
глаза, подобно Чемберлену, на истинные намерения фашизма. В памятной записке,
которую Л. Колльер составил 10 ноября 1937 г. в связи с заключением Германией,
Японией и Италией «Антикоминтерновского пакта», доказывались тщетность и
гибельность попыток ослабить блок агрессоров с помощью уступок одному из его
членов. Колльер писал: «Если цели каждой из этих стран несовместимы с жизненно
важными британскими интересами — а я полагаю, что никто, по крайней мере в
нашем ведомстве, не станет оспаривать, что ни господство Германии в Центральной
и Восточной Европе, ни господство Италии в Средиземноморье, ни господство
Японии в Китае и на Дальнем Востоке не совместятся с этими интересами, —
то будет невозможно оторвать одну из них от остальных без жертв, которые мы
сможем принести безболезненно...» В качестве альтернативы политике уступок
Колльер предлагал организацию под руководством Британии противодействия
агрессии, ссылаясь на более благоприятное по сравнению с периодом до 1914 г.
состояние общественного мнения Британии, Франции и США. Эта идея, как и
следовало ожидать, не получила одобрения у таких инициаторов умиротворения, как
Эштон-Гуэткин{248}.
Со стороны правительства Франции британская дипломатия встретила
поддержку своему плану умиротворения Германии. Это показали неофициальные
переговоры премьер-министра К. Шотана и Боннэ с немецким дипломатом Ф. фон
Папеном в ноябре 1937 г. «В интересах социального порядка во Франции
они, — отмечает американский историк [74] Р.
Франкенстейн, — согласились кажется, принять новое соотношение сил на
континенте»{249}.
На встрече руководителей Англии и Франции в Лондоне (29–30 ноября 1937 г.), где
шла речь о визите Галифакса к Гитлеру, Чемберлен утверждал, что его страна «не
должна быть втянута в войну из-за Чехословакии» и что в случае агрессии против
ЧСР Англии следует «сохранить за собой свободу действий»{250}.
Свободу действий Британия практически пыталась поддерживать и в
своих отношениях с Францией. Комитет имперской обороны, подтверждая в декабре
1937 г. стратегические приоритеты (оборона метрополии; безопасность торговых
путей; оборона заморских территорий), на последнее место в списке задач
поставил участие Британии в обороне тех государств, которые могут в будущей
войне стать ее союзниками. В своем выступлении в кабинете Чемберлен обосновал
эту позицию ссылкой на относительно небольшой объем помощи, которую Англия
сможет получить от Франции{251}.
Концепция «ограниченной ответственности» Британии, как считает П. Белл, не
только подрывала веру Франции в сотрудничество с Британией, но и шла вразрез с
собственными интересами последней. Единственно реалистический курс британской
военной политики мог быть связан с обязательствами на континенте, а не с
«ограниченной ответственностью» {252}.
Ввод немецко-фашистских войск в Австрию 12 марта 1938 г. не мог
бы иметь места, если бы нацистское руководство не уверилось в нежелании
западных держав вступиться за независимость этого центральноевропейского
государства. Британское правительство, как это следовало из выступления
Чемберлена в палате общин 14 марта, ограничилось выражением «решительного
неодобрения» действий Германии и применяемых ею «методов насилия», но признало
«специальный интерес» Германии к Австрии и подчеркнуло отсутствие у Лондона
каких-либо обязательств в отношении этой страны{253}.
«Европе противостоит программа агрессии, хорошо рассчитанная и
развертывающаяся постадийно», — предостерег в тот же день членов
парламента Черчилль. Он говорил о необходимости образования «большого союза»
государств в целях предотвращения войны{254}.
Идея Черчилля состояла в том, чтобы укрепить военные связи Англии с Францией и
создать направленную против Германии широкую коалицию в составе стран Западной,
Центральной и Восточной Европы. Что касается СССР, то, судя по высказываниям
Черчилля в частных беседах, его мнение было таково: несмотря на ослабление в
результате репрессий внутриполитических [75] позиций России,
особенно армии, страна располагает необходимыми материальными предпосылками для
укрепления своей мощи; с СССР необходимо сотрудничать{255}.
Идти дальше формальных протестов ни в Лондоне, ни в Париже,
собственно говоря, и не помышляли. По взаимной договоренности Англия и Франция
воздержались от постановки вопроса об аншлюсе в Лиге Наций. Призыв же СССР к
коллективным действиям (в рамках Лиги и вне ее) против агрессии, изложенный в
заявлении народного комиссара иностранных дел СССР М. М. Литвинова
представителям печати 17 марта 1938 г.{256},
ими поддержан не был. Примерно тогда же, как показывает запись в дневнике
Чемберлена (20 марта), британский премьер-министр отклонил черчиллевский план
союза с СССР, сочтя саму идею «непрактичной». Перечислив доводы в пользу
«неизбежности» германского захвата ЧСР, он записал: «Даже простой взгляд на
карту убеждает, что ничто из того, что могут предпринять Франция или мы, не в
состоянии спасти Чехословакию от захвата ее немцами, если они захотят это
сделать... Я поэтому отказался от мысли о предоставлении гарантий Чехословакии
или Франции в связи с ее обязательствами в адрес этой страны»{257}.
22 марта 1938 г. британский кабинет рассматривал вопрос:
«Положение в Центральной Европе. Чехословакия». Было решено одобрить
предложения министра иностранных дел Галифакса, которые в числе прочего
гласили: «Не брать никаких новых обязательств, связанных с риском войны» {258}.
Два дня спустя Чемберлен официально заявил в парламенте, что английское
правительство не может заранее связать себя обязательствами в отношении района,
где его жизненные интересы не затрагиваются в такой степени, как это имеет
место в отношении Франции и Бельгии {259}.
Как предложение Галифакса, так и это заявление премьера находились в
соответствии с рекомендациями Комитета начальников штабов Великобритании. В
1938 г., отмечает английский историк Б. Бонд, комитет представлял самые
пессимистические прогнозы возможностей Англии к оказанию поддержки
Чехословакии. При этом игнорировался тот факт, что эта страна располагала
сильной системой обороны и средствами отражения германского наступления{260}.
Таким образом, еще весной 1938 г. определилась в принципе та
линия поведения западной дипломатии, которая в конечном счете привела к
Мюнхенскому соглашению. [76]
Глава 3.
Коллективная безопасность: концепция, реальности
Гражданская война, иностранная интервенция, экономическая
блокада революционной России не принесли руководящим кругам капиталистического
мира желаемых результатов. Советская Республика выстояла. Перед этими кругами,
и в первую очередь перед правительствами ведущих капиталистических стран, встал
вопрос: либо продолжать враждебную политику по отношению к Советскому
государству, которая вела к усилению конфронтации и войне, либо идти по пути
установления дипломатических отношений и экономических связей с Советской
Россией. Объективный ход истории склонял правителей Запада к нормализации
отношений с Советским Союзом.
Восстановление народного хозяйства СССР, рост экономического и
военного потенциала Советского государства, развитие экономических и
политических отношений Советского Союза с капиталистическими странами, особенно
после «полосы признания» СССР буржуазными правительствами в середине 20-х
годов, — все это определило возрастание роли первого в мире
социалистического государства на мировой арене.
Развитие международных отношений в 30-е годы проходило в сложной
обстановке. Капиталистический мир был потрясен экономическим кризисом 1929–1932
гг. Кризис привел к обострению внутренних противоречий, усилил экономическое и
политическое соперничество между крупными империалистическими державами. Приход
к власти нацистов имел далеко выходящее за национальные рамки значение и оказал
сильное влияние на изменение всего политического климата на Европейском континенте.
Агрессивная милитаристская сущность фашистских режимов, их яростная
антибольшевистская и антисоветская пропаганда стали оказывать всевозрастающее
воздействие на выработку внешнеполитического курса европейских государств.
Возросла угроза странам — победителям в первой мировой войне, и в то же
время укрепились расчеты Лондона и Парижа использовать нацистский режим в
качестве «бастиона» против большевизма.
Политика Советского правительства была направлена на обеспечение
безопасности СССР и предотвращение войны. [77]
Государственное и партийное руководство СССР считало, что
враждебное социализму капиталистическое окружение неизбежно предпримет военные
акции против Советского Союза. В середине 30-х годов стало ясно, что наиболее
вероятными противниками в войне выступят Германия, Италия и Япония. В Советском
Союзе был взят курс на интенсивное развитие военных отраслей промышленности и
укрепление обороноспособности страны. Численность Советских Вооруженных Сил
возросла с 617 тыс. человек в 1928 г. до 930 тыс. в 1935 г. Советская
промышленность обеспечивала производство в возрастающих размерах необходимого
для Красной Армии вооружения{261}.
На основе перевооружения изменилась структура Советских Вооруженных Сил, в
которой больший удельный вес стали занимать авиация, Военно-Морской Флот,
войска ПВО.
Рост промышленного и военного потенциала был достигнут в
результате самоотверженных усилий советского народа, ценой больших трудностей и
лишений. Сталин и его аппарат использовали тезис о военной опасности и
необходимости укрепления обороны для оправдания низкого жизненного уровня
советских людей и обоснования массовых репрессий внутри страны. Атмосфера
«осажденной крепости», созданная в Советском Союзе постоянной пропагандой о
«враждебном капиталистическом окружении» и непосредственной военной опасности,
формировала у советских людей «образ врага».
В то же время советское руководство считало необходимым укрепить
международное положение страны путем расширения связей с неагрессивными
капиталистическими государствами, создать на договорной основе систему
коллективного отпора агрессии.
Отношения Советского Союза с капиталистическими странами
характеризовались глубоким взаимным недоверием и подозрительностью. В СССР
существовало вполне обоснованное опасение относительно возможности формирования
единого антисоветского блока империалистических государств. Для советского
руководства не было секретом, что германский лозунг «Дранг нах Остен» встречал
весьма благожелательное отношение в Париже и Лондоне, что агрессия фашистских
государств может быть направлена против СССР.
Политика Советского Союза в свою очередь вызывала недоверие со
стороны западных держав. Тезис ВКП(б) о неизбежности крушения капитализма и
победы социалистической революции в мировом масштабе трактовался на Западе как
программа советского экспансионизма. Поддержка [78] Советским Союзом
революционных движений расценивалась правыми лидерами буржуазии как проявление
«революционного мессианства Советов». Победы Народных фронтов в Испании и
Франции в 1936 г. напугали буржуазию Западной Европы, которая поспешила
объяснить успехи левых сил «происками Москвы». Курс советского руководства на
повышение военного потенциала СССР использовался антикоммунистической и
антисоветской пропагандой для распространения мифа о «советской военной
угрозе». Многие политические лидеры Запада, рассматривая нацистскую Германию
как «бастион против большевизма», обосновывали таким путем политику
«умиротворения» агрессора, которая фактически поощряла замыслы наиболее
реакционных сил империализма, направленные против СССР.
Массовые репрессии 30-х годов рассматривались влиятельными
кругами Запада как подтверждение широко распространившихся со времен победы
Октябрьской революции версий о слабости Советского государства. Уничтожение
значительной части командных кадров Красной Армии давало основание для выводов
о падении боеспособности Вооруженных Сил СССР. По мнению некоторых политических
деятелей Запада, Советский Союз не обладал качествами надежного партнера в
международных отношениях. Но такое мнение не было однозначным. Политические
круги ведущих капиталистических держав не могли не учитывать экономического,
политического и военного потенциала Советской России. Реалии международной
ситуации в 30-е годы определяли необходимость как Советскому Союзу, так и
капиталистическим державам выйти за рамки идеологической конфронтации и искать
пути установления политических отношений на базе взаимных интересов.
В 1935 г. Советский Союз уже имел дипломатические отношения с 36
странами мира, в том числе со всеми ведущими капиталистическими державами.
Советское правительство заключило договоры о дружбе с Турцией и Йеменом,
договор о гарантиях и нейтралитете с Ираном, договоры о ненападении с Латвией,
Эстонией, Польшей, Францией, Италией и Афганистаном. В 1936 г. был подписан
протокол о взаимопомощи между СССР и Монгольской Народной Республикой.
Расширение связей Советского Союза с другими государствами увеличивало
возможности активного влияния советской политики на развитие международных
отношений.
Советский Союз учитывал наличие в Европе острых
межимпериалистических противоречий, а также реалистическую позицию некоторых
правительств европейских стран, которые [79] противостояли
агрессии. В Европе формировалось и крепло демократическое движение против
военной угрозы, в котором активно участвовали коммунистические партии
европейских стран. Все это создавало возможность образования широкого фронта
борьбы с угрозой фашистской агрессии. В то же время советское руководство
считало целесообразным в целях упрочения международного положения СССР
проведение двусторонних и многосторонних переговоров с капиталистическими
странами не только по конкретным вопросам, касающимся взаимоотношений
Советского Союза с той или иной державой, но и по общим проблемам сохранения
мира, создания системы коллективной безопасности и противодействия агрессии,
что стало одной из центральных задач советской внешней политики.
В декабре 1933 г. Политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление об
активизации внешнеполитической деятельности Советского государства в целях
предотвращения войны на основе плана коллективной безопасности. Это направление
во внешней политике СССР было подтверждено на XVII съезде ВКП(б){262}.
Обеспечение мира, естественно, зависело не только от усилий
СССР. Советское правительство рассчитывало на благоразумие и реалистический
подход к проблемам международных отношений правящих кругов тех стран, которые
были заинтересованы в сохранении мира.
Советская концепция коллективной безопасности исходила из
анализа сложившейся политической и военно-стратегической обстановки в мире.
Основываясь на реальной опасности зарождения и расширения пожара новых войн,
Советское правительство выдвинуло важнейший принцип в организации международной
безопасности — принцип неделимости мира. Аргументируя необходимость
применения этого принципа, советские представители подчеркивали взаимосвязь
общей военно-политической обстановки в мире с конкретной ситуацией в том или
иной регионе земного шара. Безопасность каждого государства, в том числе и
Советского Союза, определялась не только положением на его границах, наличием или
отсутствием непосредственной угрозы агрессии, но и зависела от политики других
стран, поскольку любая война, где бы она ни возникла, могла вовлечь в свою
орбиту многие государства. Принцип неделимости мира обусловливал необходимость
борьбы с любой агрессией, коллективных усилий миролюбивых государств во имя
сохранения всеобщего мира{263}.
Исходя из этого принципа, Советский Союз выступил против
японской агрессии в Китае, осудил акции фашистской [80] Германии по
ремилитаризации Рейнской зоны, захвату Австрии, боролся против итальянской
агрессии в Эфиопии, был решительным защитником Республиканской Испании и
защищал независимость Чехословакии.
Советское правительство отдавало себе отчет в том, что мир и
всеобщая безопасность не могут быть организованы на зыбкой почве словесных
деклараций. Мир нуждался в прочных материальных гарантиях, в системе мер
международного сообщества, направленных против агрессии.
Еще на открывшейся в феврале 1932 г. в Женеве Международной
конференции по разоружению советская делегация предложила принять программу
всеобщего и полного разоружения в качестве основы для работы этого
международного форума. Вместе с тем, учитывая трудности решения проблем разоружения
и принимая во внимание необходимость незамедлительных мер в этой области,
советская делегация выразила готовность обсудить любые предложения по
частичному сокращению вооружений. СССР предложил уничтожить наиболее
разрушительные средства ведения войны (танки, сверхдальнюю артиллерию,
бомбардировочную авиацию, химическое и бактериологическое оружие){264}.
Ход конференции показал, что делегация СССР, связанная жесткими
рамками советского проекта, в котором весьма сильны были идеологические мотивы,
не проявила достаточной гибкости и настойчивости в поисках приемлемых
компромиссов с партнерами по переговорам. Советские предложения были отклонены{265}.
В октябре 1933 г. Германия заявила о своем отказе участвовать в
конференции. Дальнейшая разработка конвенции о сокращении вооружений стала
невозможной. В этих условиях советская делегация в мае 1934 г. внесла
предложение превратить конференцию по сокращению и ограничению вооружений в
постоянную конференцию мира. Смысл этого предложения состоял в том, чтобы в
рамках этого международного форума разработать меры по укреплению коллективной
безопасности и предотвращению войны. Советский проект предусматривал следующие
задачи Конференции мира: продолжить работу по достижению соглашения и выработке
концепции о сокращении и об ограничении вооружений, добиваться выработки
соглашений и решений, направленных на создание гарантий безопасности и
предотвращение военных конфликтов, на осуществление контроля по выполнению
конвенций и решений конференции. Проект предусматривал также проведение между
государствами — участниками конференции консультаций в случае [81] нарушения
международных договоров по сохранению мира{266}.
Однако советский проект не получил поддержки.
В 30-е годы реальных мер по разоружению разработано не было.
Агрессивные государства — Германия, Италия и Япония — навязали
большинству стран гонку вооружений, которая не только тяжелым бременем легла на
государственные бюджеты, но и толкала мир в пропасть войны.
Важное значение для международных отношений во второй половине
30-х годов имело участие СССР в работе Лиги Наций.
Отношение Советского государства к Лиге Наций не оставалось
неизменным. В первые годы существования Советской власти эта международная
организация, созданная после окончания первой мировой войны, занимала
антисоветские позиции, объединяя империалистические державы в борьбе против
Советской России. Однако международная обстановка менялась. Советское
государство превратилось в державу, с существованием которой приходилось
считаться всем странам мира. Агрессия Японии в Китае, рост военных
приготовлений фашистской Германии, выход этих государств из Лиги Наций
создавали непосредственную военную угрозу в Европе и Азии. В этих условиях
участие СССР в международной организации, устав которой предусматривал
противодействие агрессии, стало желательным для многих стран — членов Лиги
Наций. Инициативу в приглашении СССР в Лигу Наций взяла на себя Франция.
В решение Политбюро ЦК ВКП(б) от 20 декабря 1933 г. был включен
пункт о возможности при определенных условиях вступления СССР в Лигу Наций.
Советское руководство не переоценивало эффективность деятельности Лиги Наций,
но считало возможным участвовать в коллективных акциях этой международной
организации против военной угрозы со стороны наиболее агрессивных сил
империализма.
15 сентября 1934 г., получив от имени 30 стран — членов
Лиги Наций приглашение вступить в эту организацию, НКИД СССР направил
председателю XV Ассамблеи Лиги Наций письмо, в котором указывалось, что
Советское правительство принимает приглашение как выражение желания большинства
членов Лиги Наций сотрудничать с Советским Союзом, готово стать членом Лиги
Наций и принять на себя соблюдение международных обязательств, вытекающих из
Устава Лиги{267}.
Советское правительство официально заявило, что оно не несет ответственности за
решения, принятые Лигой Наций до вступления СССР. Кроме того, СССР выразил свое
несогласие с принятой Лигой Наций системой мандатов, которая фактически
являлась формой колониального [82] господства, а также высказал сожаление по
поводу отсутствия в статье 22 Устава обязательств расового равноправия{268}.
Глава советской делегации на XV Ассамблее Лиги Наций в своей речи 18 сентября
подчеркнул, что Советский Союз вступает в международную организацию как
государство новой социально-политической системы, сохраняя присущие ей
особенности.
Советское руководство считало, что при определенных условиях
Лига Наций могла бы способствовать созданию системы коллективной безопасности и
стать оплотом миролюбивых сил против агрессоров. Советский Союз решительно
выступал против попыток некоторых стран осуществить ревизию Устава Лиги Наций,
в первую очередь статей 10 и 16, которые предусматривали гарантии
территориальной целостности и политической независимости ее членов, а также
санкции против агрессии.
По мнению Советского правительства, эффективность коллективных
мер по противодействию агрессии могла быть обеспечена только в том случае, если
будет достигнуто согласие международного сообщества по определению реальной
опасности, если будет создана международно-правовая основа для установления
самого факта агрессии. Поэтому еще ранее, на Конференции по сокращению и
ограничению вооружений в феврале 1933 г., советская делегация внесла проект
декларации относительно определения агрессии{269}.
Советский Союз предлагал дать наиболее полное определение агрессии, т. е.
зафиксировать различные действия нападающей стороны, которые могут повлечь за
собой политические, экономические и военные санкции мирового или регионального
сообщества в рамках коллективной безопасности во имя сохранения мира.
Советский проект давал расширенное толкование агрессии, включая
в это понятие следующие действия нападающей стороны: объявление войны,
необъявленное нападение на территорию другого государства, артиллерийский обстрел
и авиационные бомбардировки объектов на территории другого государства, высадку
морских или воздушных десантов, морскую блокаду.
Важной составной частью советского проекта декларации являлся
перечень случаев, которые не могут служить оправданием агрессии, в том числе
несогласие или неодобрительное отношение к внутреннему строю другого
государства, наличие на территории другой страны революционных или
контрреволюционных движений, враждебных нападающей стороне, нарушение
международных договоров, экономический или финансовый бойкот со стороны других
государств. [83]
Во всех этих случаях предлагалось политическое разрешение
конфликтов, без использования вооруженного насилия. Таким образом, нападающая
сторона заранее лишалась возможности оправдания своих агрессивных действий.
Советский проект, безусловно, не мог предусмотреть все конкретные случаи
осуществления агрессии, но исходил из необходимости более широкого толкования
этого понятия.
Предложенная Советским Союзом декларация по определению агрессии
явилась новым явлением в международном праве и получила широкий отклик в
мировом общественном мнении и в правящих кругах многих государств. В июле 1933
г. СССР подписал конвенцию об определении агрессии с 10 государствами:
Эстонией, Латвией, Польшей, Румынией, Турцией, Ираном, Афганистаном,
Чехословакией, Югославией и Литвой. В январе 1934 г. к конвенции присоединилась
Финляндия. Однако ведущие капиталистические страны — США, Великобритания,
Франция, Италия, Германия и Япония — не подписали конвенцию, ослабив тем
самым основы создания коллективной безопасности.
Развивая концепцию коллективной безопасности, советская
дипломатия предлагала дополнить механизм обеспечения мира наряду с
деятельностью Лиги Наций системой региональных пактов.
В беседе с французским министром иностранных дел Л. Барту в
Женеве 18 мая 1934 г. нарком иностранных дел СССР М. М. Литвинов говорил о
системе многосторонних пактов, которые должны были охватить государства тех
регионов, где назревала угроза войны и агрессии. Советский нарком считал
целесообразным образовать «три замкнутых круга» — восточноевропейский,
тихоокеанский и средиземноморский, которые могли сформироваться в результате
региональных соглашений о взаимной помощи против агрессии с участием
государств, заинтересованных в сохранении мира в этих районах{270}.
По мнению Советского правительства, региональные пакты должны
были иметь тесную связь с Лигой Наций и создавать более гибкий и более
эффективный механизм противодействия агрессии.
Практически в центре дипломатической деятельности Советского
правительства в первой половине 30-х годов стояли проблемы, связанные с
организацией Тихоокеанского и особенно «Восточноевропейского» («Восточного»)
региональных пактов.
Обострение международной обстановки на дальневосточных рубежах
Советского государства, вызванное агрессивными акциями милитаристской Японии,
ставило вопрос об [84] укреплении безопасности и о защите
интересов СССР на Дальнем Востоке. В этих целях советское руководство принимало
меры как военного, так и политического характера. Военные меры заключались в
реализации решений ВКП(б) и Советского правительства по повышению боевой мощи и
боеготовности Особой Дальневосточной армии. Вместе с тем правительство СССР
считало возможным политическими средствами противодействовать агрессивным
устремлениям Японии. Реальным путем к обеспечению безопасности могли бы стать
советско-японский договор о ненападении и региональный пакт о взаимопомощи
между странами Тихоокеанского региона.
Предложение японскому правительству заключить с СССР пакт о
ненападении было сделано в конце 1931 г. и в дальнейшем подтверждалось
советской стороной. Япония отклонила советское предложение.
Советское правительство начало переговоры с правительством США о
заключении пакта о ненападении между СССР, США, Японией и Китаем. В ходе
консультаций с заинтересованными державами выяснилась возможность рассматривать
вопрос о расширении предполагаемого соглашения и присоединении к нему
Великобритании, Франции и Голландии. Заключение Тихоокеанского пакта о
взаимопомощи могло стать основным звеном системы коллективной безопасности на
Дальнем Востоке. Однако советские предложения не встретили поддержки со стороны
как Японии, так и западных держав.
Активные дипломатические переговоры по инициативе Советского
правительства проводились по поводу заключения «Восточноевропейского», или
«Восточного», регионального пакта. Советское руководство в ноябре 1933 г.
предложило заключить в рамках Лиги Наций региональное соглашение о взаимной
защите от агрессии со стороны Германии. Предполагалось, что участниками такого
соглашения могли стать Бельгия, Франция, Чехословакия, Польша, Литва, Латвия,
Эстония, Финляндия или некоторые из этих стран, но обязательно Франция и
Польша. Советское правительство считало целесообразным предоставить инициативу
в разработке проекта «Восточного пакта» Франции{271}.
В феврале 1934 г. министром иностранных дел Франции был назначен
Луи Барту — сторонник франко-советского сближения и коллективной
безопасности. При его участии переговоры по «Восточному пакту»
активизировались. Французские предложения предполагали заключение регионального
пакта о взаимопомощи между СССР, Германией, Эстонией, [85] Финляндией,
Латвией, Литвой, Польшей и Чехословакией. Франция исключалась из состава
участников «Восточного пакта» (как и Бельгия), но обязывалась заключить
двусторонний договор о взаимопомощи с Советским Союзом, становясь таким образом
участницей системы коллективной безопасности в Европе{272}.
Советское правительство понимало, что предполагаемое участие
Германии в «Восточном пакте» неизбежно затруднит переговоры по организации
коллективной безопасности в Европе, но считало целесообразным принять
французские предложения. В июле 1934 г. правительство СССР официально дало свое
согласие на заключение «Восточного пакта» с участием Германии{273}.
Но возникли затруднения, прежде всего из-за позиции Германии и
Польши. Берлин, практически отказываясь от обязательств по оказанию помощи в
случае агрессии странам — участницам пакта, в то же время требовал
«равноправия» в вооружениях. Польша, заключив в январе 1934 г. договор о
ненападении с Германией, также выступила против проекта «Восточного пакта».
Лондон относился к «Восточному пакту» с явной недоброжелательностью,
рассчитывая сохранить за собой положение арбитра в европейских делах. 17
февраля 1935 г. Советское правительство дало указание своему полпреду в Лондоне
заявить Форин офис, что «советская общественность склонна считать Англию
ответственной за упорное сопротивление Германии установлению системы
безопасности на востоке Европы»{274}.
9 октября 1934 г. в Марселе был убит Л. Барту. На посту министра
иностранных дел Франции его заменил П. Лаваль, далеко не разделявший взглядов
своего предшественника по вопросам коллективной безопасности. Но инерция
политики Барту еще была велика, и 5 декабря 1934 г. был подписан
советско-французский протокол по вопросам, касавшимся переговоров о «Восточном
пакте» {275}.
В документе фиксировалась решимость СССР и Франции добиваться заключения
намеченных соглашений. 7 декабря 1934 г. правительство Чехословакии официально
присоединилось к советско-французскому протоколу.
Однако, встретив сопротивление со стороны Германии и Польши,
французское правительство пошло на существенные изменения в согласованных между
тремя странами положениях, касающихся «Восточного пакта». Париж давал согласие
на заключение регионального пакта о ненападении, но оказание помощи жертвам
агрессии во французских предложениях связывалось с решением Лиги Наций, т. е.
не вносилось ничего нового по сравнению с действующим Уставом Лиги. [86]
Советское руководство выразило несогласие с французским проектом
и предложило разработать пакт о взаимопомощи в случае отказа Германии и Польши
без их участия, т. е. между СССР, Францией, Чехословакией и Прибалтийскими
странами{276}.
Но советское предложение не получило поддержки. Более того, не привели к
положительным результатам и переговоры, в основу которых был положен
французский проект. В июне 1935 г. народный комиссар М. М. Литвинов в письме к
советскому полпреду во Франции В. П. Потемкину констатировал, что вопрос о
«Восточном пакте» можно считать ликвидированным{277}.
Создание условий, затруднявших агрессию в Европе, по мнению
Советского правительства, было возможно не только на многосторонней основе, но
и путем заключения двусторонних договоров о взаимопомощи. Поэтому Советское
правительство одобрительно встретило заявление правительства Франции о его
готовности обсудить вопрос о франко-советском договоре о взаимопомощи. 10
апреля 1935 г. полпред СССР во Франции В. П. Потемкин получил инструкции НКИД на
ведение переговоров. В них подчеркивалось, чтобы проект договора предусматривал
оказание немедленной военной помощи в случае явной агрессии до вынесения
решения Лиги Наций или Совета Лиги, принятого простым большинством голосов.
Учитывая медлительность Лиги Наций в решении вопросов, а также возможность
срыва единогласного решения каким-либо государством, открыто или тайно
поддерживающим агрессора, это предложение СССР имело принципиальное значение.
Кроме того, советская сторона считала необходимым включить в договор советское
определение агрессии{278}.
Таким образом, Советское правительство стремилось заключить с Францией договор
о взаимопомощи, который мог обеспечить эффективные и решительные действия
против агрессии.
Советские представители встретили на переговорах с французами
значительные трудности. В телеграмме из Женевы, где проходили встречи М. М.
Литвинова с П. Лавалем, сообщалось, что Лаваль «туг на уступки». Более того,
нарком констатировал, что «всем своим поведением и разговором он подчеркивал
свое полное равнодушие к пакту»{279}.
П. Лаваль, ставший в годы второй мировой войны предателем
французского народа и послушным слугой Гитлера, был противником
франко-советского сближения. В одном из частных разговоров Лаваль признавался,
что заключение договора с Москвой является для него тактическим маневром. «Я
подписываю франко-русский пакт для того, — говорил он, — чтобы иметь
больше преимуществ, когда я буду договариваться с Берлином»{280}.
[87]
Несмотря на двойственную и неискреннюю позицию Лаваля, Москва
считала, что заключение советско-французского договора о взаимопомощи
объективно способствует делу мира в Европе и создает реальные перспективы для
создания системы коллективной безопасности на Европейском континенте.
2 мая 1935 г. в Париже был подписан советско-французский договор
о взаимопомощи{281}.
Договор предусматривал проведение взаимных консультаций в целях принятия
согласованных мер в случае угрозы или опасности нападения какого-либо
европейского государства на СССР или Францию. Стороны обязались оказывать друг
другу немедленную помощь и поддержку в случае неспровоцированной агрессии
против СССР или Франции со стороны какой-либо европейской державы.
К договору был приложен протокол{282},
в котором указывалось, что стороны будут оказывать взаимную помощь в
соответствии с рекомендациями Лиги Наций. Однако если Совет Лиги не примет по
той или иной причине никакой рекомендации или не будет достигнуто единогласие
членов совета, то обязательства по оказанию помощи тем не менее будут
выполнены. Этот пункт означал, что правительства СССР и Франции, не игнорируя
роль Лиги Наций, все же решили не ставить в прямую зависимость выполнение пакта
от позиции Совета Лиги. В протоколе отмечалось также, что обязательства по
взаимопомощи будут осуществляться только при нападении Германии на СССР или
Францию. В случае агрессии против СССР или Франции со стороны другого
европейского государства стороны обязывались не оказывать прямой или косвенной
поддержки агрессору.
Советско-французский договор о взаимопомощи 1935 г. имел
определенные недостатки. Французская сторона отклонила советское предложение о включении
в текст договора определения агрессии, что лишало этот важный международный
документ универсальности. Безусловно, слабостью договора было отсутствие
зафиксированной договоренности сторон о дополнении пакта военной конвенцией.
Несмотря на недостатки, советско-французский договор о
взаимопомощи имел большое международное значение. Впервые в истории пакт о
взаимопомощи против агрессии был заключен между социалистическим государством и
капиталистической державой. Это служило доказательством возможности
сотрудничества государств с различным социально-политическим строем на
принципах мирного сосуществования, совместных действий в интересах укрепления
коллективной безопасности в Европе. Непосредственным [88] следствием
заключения советско-французского договора о взаимопомощи явилось подписание
аналогичного пакта между Советским Союзом и Чехословакией.
Контакты между Москвой и Прагой начались еще в апреле 1935 г.,
но по настоянию чехословацкой стороны подготовка проекта договора ставилась в
зависимость от исхода советско-французских переговоров.
В начале мая были согласованы основные статьи
советско-чехословацкого пакта о взаимопомощи, и 16 мая 1935 г. документ был
подписан в Праге полномочными представителями СССР и Чехословакии{283}.
Основные положения советско-чехословацкого договора были
идентичны положениям советско-французского договора. Стороны брали
обязательства проводить немедленные консультации при возникновении угрозы или
опасности нападения какого-либо европейского государства на СССР или
Чехословакию и оказывать взаимную помощь в случае прямой агрессии против
договаривающихся государств.
В протоколе к договору{284},
так же как и в аналогичном советско-французском документе, уточнялись условия
выполнения обязательств сторон в связи с возможными действиями Лиги Наций.
Важной особенностью протокола являлась статья II, в которой указывалось, что
«обязательства взаимной помощи будут действовать между ними лишь поскольку при
наличии условий, предусмотренных в настоящем договоре, помощь стране —
жертве нападения будет оказана со стороны Франции» (курсив мой. — И.
Ч.){285}.
Заместитель министра иностранных дел Чехословакии К. Крофта в одном из
документов подчеркивал, что, настаивая на включении в договор фразы о том, что
обязательства пакта распространяются на Чехословакию лишь в том случае, если
будет действовать Франция, министр иностранных дел Э. Бенеш хотел
«предотвратить автоматическое действие пакта». Далее Крофта раскрывает суть
политики Праги: «Этот пакт (советско-чехословацкий. — И. Ч.) не
означает, что мы хотим изменить направление своей политики с западного на
восточное. Мы не хотим односторонне связываться с Россией, понимая свою
принадлежность к Западной Европе»{286}.
Заключение договоров о взаимопомощи между СССР, Францией и
Чехословакией создало новую политическую ситуацию в Европе, которая
благоприятствовала укреплению европейской безопасности. 11 мая Совет Балканской
Антанты (Греция, Румыния, Югославия и Турция) высказался за разработку
Дунайского пакта в целях гарантии независимости Австрии, в котором
предполагалось участие СССР, Франции, Италии, Австрии, Чехословакии и стран
Балканской [89] Антанты.
Правительство СССР дало свое согласие на переговоры, предложив в число
стран-участниц также Венгрию{287}.
Однако проект Дунайского пакта не был реализован.
Предварительные переговоры о заключении пактов о взаимопомощи в
1935 г. проходили между Советским правительством и правительствами Турции,
Румынии и Латвии. Но и эти переговоры не привели к положительным результатам.
Малые страны Европы находились под сильным влиянием империалистических
держав — Германии, Италии, Англии, которые выступали против реализации
идеи коллективной безопасности.
Наибольшую враждебность к идее коллективной безопасности
проявляла фашистская Германия, которая видела в ее создании реальное
препятствие для своих агрессивных планов. Основной удар дипломатия фашистского
рейха направляла против советско-французского договора. В беседе с Муссолини
Геринг говорил: «Если бы германской политике удалось разрубить узел,
связывающий Париж и Москву, это было бы, несомненно, очень большим успехом»{288}.
Британское правительство, взяв курс на «урегулирование» своих
отношений с Германией, закладывало основы той политики, которая получила
название «умиротворение агрессора». Идея коллективной безопасности не
устраивала Форин офис, поэтому Лондон весьма неодобрительно относился к
советско-французскому договору о взаимопомощи.
Двойственную позицию занимал Париж. Многие политические деятели
Франции понимали необходимость и полезность франко-советского пакта.
Председатель комиссии по иностранным делам палаты депутатов Поль Бастит во
время дебатов по ратификации договора между Францией и СССР заявил: «Палата,
одобряя франко-советский пакт, будет голосовать за коллективную безопасность,
т. е. за разум и порядок, против авантюр и опасных фантазий»{289}.
Однако задержка с ратификацией договора (с мая 1935 по март 1936 г.) свидетельствовала,
что во французском правительстве имеются противники сотрудничества с СССР.
Причины этого лежали в особенностях внутреннего положения во Франции и в общей
ориентации французской внешней политики. Французская буржуазия, напуганная
размахом левого движения в стране, приходила к убеждению, что фашистские
державы могут служить союзником в борьбе с революционной опасностью. А
обеспечение безопасности Францией возлагалось на укрепление и расширение
франко-английского альянса и возможные соглашения с Германией. Именно поэтому
советско-французский пакт мог стать помехой в дипломатических маневрах Парижа. [90]
Эффективность политического соглашения о взаимопомощи между СССР
и Францией в случае агрессии со стороны Германии зависела не только от решимости
сторон выполнить взятые на себя обязательства, но и от того, насколько
компетентные военные органы двух стран определят условия реализации этих
обязательств, силы и средства для отражения агрессии, взаимодействия
вооруженных сил в совместных действиях против агрессора. В мае 1935 г. во время
своего официального визита в Москву Лаваль дал согласие начать переговоры между
представителями генеральных штабов СССР и Франции. Но практически ничего не
было сделано. Как сообщил советский полпред в Париже В. П. Потемкин 26 июня
1935 г., высшее командование французских вооруженных сил не получило указания
от своего правительства установить контакты с советским генеральным штабом{290}.
В октябре 1936 г. министр авиации Франции П. Кот выдвинул предложение о
франко-советских переговорах по вопросам авиации. Москва немедленно ответила
согласием. Однако дальше дело не пошло. Французская сторона не торопилась с
направлением делегации авиационных специалистов в Москву.
В январе 1937 г. генеральный штаб французской армии через
советского атташе в Париже поставил перед советским руководством вопрос о
возможной помощи Франции со стороны СССР в случае нападения на нее Германии. 17
февраля французской стороне был передан ответ Генерального штаба Красной Армии.
В советском документе рассматривалось два варианта. Первый — если Польша и
Румыния дадут согласие на проход советских войск через свои территории. В этом
случае подтверждалось, что СССР придет на помощь Франции всеми силами. Второй
вариант — если Польша и Румыния не дадут согласия на проход советских
войск. Советское командование при таком варианте предусматривало переброску
войск во Францию морским путем и оказание помощи силами авиации. Кроме того,
выражалась готовность СССР оказать помощь Франции силами Военно-Морского Флота,
а также обеспечить поставки во Францию горючего, вооружений и других товаров.
Была также подтверждена готовность СССР оказать помощь Чехословакии. Со своей
стороны советский Генеральный штаб интересовался, какую помощь может оказать
Франция Советскому Союзу. В документе вновь предлагалось начать переговоры
между представителями двух генеральных штабов{291}.
Но и на этот раз дело застопорилось.
Теперь, после опубликования французских дипломатических
документов, мемуаров политических и военных деятелей, [91] трудов историков,
можно сделать вывод, что французское правительство серьезно не рассматривало
вопрос об установлении контактов по военной линии между СССР и Францией. Если и
делались какие-то обнадеживающие заявления советским представителям, то за ними
скрывались весьма неблаговидные цели. В инструкции, данной в марте 1937 г.
генеральному штабу французской армии военным министром Э. Даладье, ставилась
задача «выиграть время, не отталкивать Советы»{292}.
Туманность формулировки проясняет позиция влиятельных
представителей высших военных кругов. Генерал М. Гамелен в документе, где были
изложены рассуждения о военных аспектах договора, писал: «Альянс с Россией в
труднопредсказуемых политических условиях представляется нежелательным»{293}.
В июне 1937 г. генеральный штаб французской армии сделал вывод о
целесообразности отказа от сотрудничества с СССР в военной области. «Всякое
новое сближение Франции с Москвой привело бы с точки зрения французской
безопасности к нулевому или даже отрицательному результату», — указывалось
в документе{294}.
На что же надеялись французские военные деятели в случае войны с фашистской
Германией, обладавшей более высоким экономическим и военным потенциалом, чем
Франция? Ответ на этот вопрос давался неоднократно и в категорической форме:
«Англия и Польша остаются для Франции теми державами, с которыми может быть организовано
сопротивление агрессии рейха»{295}.
Ж. Боннэ, министр иностранных дел в правительстве Даладье,
политика которого привела Францию к войне и капитуляции, писал после окончания
войны, что франко-советский договор в его представлении «не имел никакого
практического значения», поскольку «между французским и советским генеральными
штабами никогда не было переговоров о том, каким образом русская помощь Франции
могла стать практически реализована»{296}.
Боннэ лишь констатирует печальный итог французской дипломатии накануне второй
мировой войны, оставляя в стороне вопрос об ответственности за столь крупный
провал внешней политики Франции, приведший к Мюнхену и в конце концов к
поражению Третьей республики. Французский историк А. Азо, рассматривая историю
отношений Франции с СССР в 30-е годы, делает вывод, который в большей степени
соответствует истине, чем рассуждения Ж. Боннэ. Франко-советский пакт, по
оценке А. Азо, был «последним крупным актом французского правящего класса,
который в последующем предпочел отказаться от борьбы, от самой сути пакта и его
необходимости» {297}
[92]
Позиция политического и военного руководства Франции в вопросе о
военной конвенции, которая дополняла бы Франко-советский пакт о взаимопомощи,
оказывала непосредственное влияние на отношение Праги к аналогичному вопросу в
чехословацко-советских отношениях. Тем не менее контакты между СССР и
Чехословакией по военной линии получили определенное развитие. Проходил обмен
военными делегациями. Советская сторона в 1937 и 1938 гг. продала Чехословакии
40 скоростных бомбардировщиков (без моторов) и дала согласие на поставку еще
одной партии боевых самолетов. Были заключены соглашения между Наркоматом
внешней торговли СССР и дирекцией предприятий «Шкода» на поставку в Советский
Союз некоторых видов артиллерийского вооружения, а также станков и оборудования
для военной промышленности{298}.
Однако предложения Москвы о переговорах в целях разработки советско-чехословацкой
военной конвенции правительством Чехословакии не принимались. Прага следовала
французскому курсу. Э. Бенеш писал французскому премьеру Л. Блюму: «Ход всех
наших переговоров с Россией следует до сих пор по такому порядку: Франция
договаривается, а Чехословакия присоединяется к достигнутому соглашению»{299}.
Советско-франко-чехословацкий союз мог бы стать серьезным
препятствием для организаторов агрессии. Но этого не произошло, что имело
роковые последствия в период чехословацкого кризиса 1938 г.
С самого начала его Советское правительство неоднократно
заявляло о своей готовности выполнить договорные обязательства. 15 марта 1938
г. в беседе с посланником Чехословакии в СССР З. Фирлингером заместитель
наркома иностранных дел В. П. Потемкин заявил о готовности СССР оказать помощь
Чехословакии в случае германской агрессии, если Франция проявит твердость{300}.
В этот же день во время приема в иранском посольстве нарком М. М. Литвинов на
вопрос американских журналистов, что намерен предпринять СССР в случае
нападения на Чехословакию, ответил, что, само собой разумеется, Советский Союз
выполнит свои обязательства. З. Фирлингер незамедлительно телеграфом довел до
сведения своего правительства это заявление наркома{301}.
17 марта 1938 г. по поручению ЦК ВКП(б) и Советского
правительства М. М. Литвинов выступил перед представителями печати с
официальным заявлением, в котором изложил позицию СССР в связи с возрастанием
напряженности в Европе. В заявлении подчеркивались обострение международной
обстановки и ответственность великих держав за [93] безопасность в
Европе. Нарком заявил, что СССР подтверждает свои обязательства, вытекающие из
Устава Лиги Наций и договоров о взаимопомощи с Францией и Чехословакией.
Советское правительство «по-прежнему готово участвовать в коллективных
действиях, которые были бы решены совместно с ним и которые имели бы целью
приостановить дальнейшее развитие агрессии и устранение усилившейся опасности
новой мировой бойни»{302}.
В этот же день текст заявления М. М. Литвинова был вручен
представителям министерств иностранных дел Великобритании, Франции,
Чехословакии и США в качестве официального документа, отражавшего точку зрения
СССР на актуальные международные проблемы{303}.
В Праге заявление Советского правительства было встречено с удовлетворением.
Министр иностранных дел ЧСР К. Крофта отметил, что декларация М. М. Литвинова
«сама по себе является значительной поддержкой Чехословакии»{304}.
Однако реакция Лондона и Парижа свидетельствовала о том, что
британское и французское правительства не были склонны серьезно рассматривать
советские предложения. Полпред СССР в Лондоне И. М. Майский телеграфировал 18
марта в Москву: «Не подлежит сомнению, что Чемберлен относится к нашей
инициативе отрицательно и если окажется в состоянии продолжать свою нынешнюю
линию, то британское правительство сделает все возможное для того, чтобы
похоронить советское предложение»{305}.
При вручении советским полпредом в Париже Я. З. Сурицем министру
иностранных дел Франции декларации М. М. Литвинова Ж. Поль-Бонкур заявил, что
он относится к советским предложениям с «огромными симпатиями». Но дальше этой
дипломатической вежливости французский министр не пошел, сославшись на
необходимость «переговоров с коллегами»{306}.
Директор политического департамента французского министерства
иностранных дел Р. Массигли наложил на документе резолюцию: «Это не
дипломатическая нота. Следовательно, нет и формальных предложений. Подготовить
проект ответа: симпатии, но практические трудности, прежде всего Соединенные
Штаты не скрывают своих колебаний»{307}.
Как отмечал В. П. Потемкин, «несмотря на крайнюю напряженность международной
обстановки, французское правительство не изменило своей позиции
нерешительности, бездействия и легковерия перед лицом событий, создающих непосредственную
угрозу для общего мира и прямую опасность для самой Франции»{308}.
В начале апреля 1938 г. правительство Л. Блюма ушло в отставку.
10 апреля было сформировано правительство [94] Э. Даладье, в
котором пост министра иностранных дел занял Ж. Боннэ. Первые заявления нового
французского правительства были весьма обнадеживающими для Чехословакии.
Посланник ЧСР во Франции Ш. Осуский сообщал в Прагу, что Ж. Боннэ в беседе с
ним подчеркнул неизменность политики Франции в отношении Чехословакии{309}.
Однако в дипломатических кругах существовали сомнения в твердости позиции
Даладье и Боннэ. Эти сомнения высказал в НКИД СССР чехословацкий посланник З.
Фирлингер. «В данный момент приходится признать, — говорил он, — что
решающую важность имеет линия, которой будет держаться Англия в вопросе о
Чехословакии. Французы не посмеют занять в чехословацком вопросе
самостоятельную позицию, и это будет учтено Гитлером как обстоятельство,
обеспечивающее безнаказанность его действий против Чехословакии» {310}.
Такая оценка позиции Франции была весьма обоснованной. Французский дипломат Л.
Ноэль в своей книге, изданной в 1979 г., писал: «Я хорошо знал умонастроения
Эдуарда Даладье и Жоржа Боннэ, как и большинства французских политических
деятелей, чтобы сомневаться в том, что, по всей вероятности, Чехословакия будет
предоставлена своей судьбе и что французская армия не придет к ней на помощь»{311}.
В апреле 1938 г. в ЦК ВКП(б) были обсуждены вопросы, связанные с
оказанием помощи Чехословакии. В принятом постановлении подчеркивалась
решимость СССР не допустить нового акта агрессии в Европе со стороны фашистской
Германии{312}.
23 апреля З. Фирлингер в телеграмме в Прагу сообщал: «После
доклада Александровского о политическом положении в Чехословакии было решено:
СССР, если его об этом попросят, готов вместе с Францией и Чехословакией
предпринять все меры по обеспечению безопасности Чехословакии. Для этого он
располагает всеми необходимыми средствами» {313}.
Советская позиция была сообщена правительству Франции. 28 апреля
1938 г. посол Франции в СССР Р. Кулондр в специальной депеше, направленной в
Париж, доложил о своей беседе с М. М. Литвиновым. Судя по содержанию документа,
французский посол придавал большое значение полученной им информации: «Я уже
указывал, что был поражен реализмом и сдержанностью господина Литвинова... В
отношении Чехословакии... позиция Советов очень четкая, они согласились
рассмотреть конкретные предложения по оказанию помощи этой стране. Маршал
Ворошилов со своей стороны говорил различным лицам, в частности [95] военному атташе
Англии, что, если Чехословакия подвергнется нападению, СССР вместе с Францией
придет ей на помощь и найдет средства преодолеть географические препятствия» {314}.
В середине мая 1938 г. в политические и военные органы
европейских государств по дипломатическим и разведывательным каналам стали
поступать сведения о концентрации немецко-фашистских войск на границе с
Чехословакией. Возникла реальная опасность того, что фашистская Германия может,
используя свою агентуру и судетских немцев, спровоцировать инциденты и
беспорядки во время муниципальных выборов в Чехословакии и под этим предлогом
осуществить агрессию. Чехословацкое правительство приняло решение о проведении
частичной мобилизации, которая была произведена 20 и 21 мая 1938 г. Как
отмечалось в прессе Чехословакии, мобилизация прошла быстро и организованно,
что свидетельствовало о высоком моральном и патриотическом настроении
населения, готового защищать свою родину от вторжения войск вермахта.
Действия правительства Чехословакии получили полную поддержку со
стороны Советского Союза. 25 мая в беседе с З. Фирлингером нарком иностранных
дел одобрил мероприятия правительства ЧСР по повышению боеготовности
чехословацкой армии. Как телеграфировал З. Фирлингер в Прагу, Литвинов
«приветствовал энергичные меры, проведенные в нашей стране, и политику
правительства»{315}.
Поддержка Советским Союзом Чехословакии в период майских событий имела большое
значение.
30 мая в беседе с советским полпредом С. С. Александровским
министр иностранных дел Чехословакии К. Крофта высказал «прямую благодарность
за ту спокойную и твердую поддержку, которую он чувствовал за последнее
критическое время со стороны СССР». «Уверенность в том, что СССР совершенно
серьезно и без всяких колебаний намеревается и готовится оказать помощь
Чехословакии в случае действительной нужды, — говорил министр, —
действует успокоительно и ободряюще на Чехословакию»{316}.
Майский кризис вызвал большое беспокойство в Лондоне и Париже.
События развивались таким образом, что возросла вероятность вооруженного
конфликта между Чехословакией и Германией. Это поставило бы Францию перед
необходимостью выполнить свои обязательства по оказанию помощи союзнику.
Французский и британский послы в Берлине получили директиву
заявить министерству иностранных дел Германии, что Франция поддерживает
Чехословакию, а Англия в случае [96] войны в Европе вынуждена будет оказать
помощь Франции. Гитлер, встретив решимость Чехословакии защищать свои границы и
приняв во внимание дипломатический демарш Франции и Англии, прекратил
сосредоточение войск вермахта на германо-чехословацкой границе.
Однако в действиях Парижа и Лондона была и другая существенная
сторона. Военный конфликт грозил спутать карты по «мирному урегулированию»
чехословацкого кризиса, другими словами, мог помешать компромиссу Н. Чемберлена
и Э. Даладье с Гитлером. Именно поэтому британское и французское правительства
не одобрили военные мероприятия Праги. 22 мая Ж. Боннэ сказал чехословацкому
посланнику Ш. Осускому о своих «надеждах», что «Чехословакия не будет
продолжать мобилизацию»{317}.
Великобритания также не одобрила действий правительства Праги, считая, что они
ведут к обострению обстановки. Лондон дал указание английскому послу в Берлине
заявить министерству иностранных дел Германии, что британское правительство
«оказало давление на чехов, с тем чтобы добиться демобилизации части
резервистов, призванных в армию»{318}.
Английская дипломатия взяла на себя задачу внушить политическому руководству
фашистской Германии, что следует решить судетскую проблему «мирным путем», т.
е. за счет уступок, которые должна сделать Чехословакия.
После майского кризиса попытки Форин офис найти пути к
соглашению с фашистской Германией приняли активный характер. Посол Германии в
Лондоне Г. Дирксен сообщал в Берлин, что правительство Н. Чемберлена «по
отношению к Германии проявляет такой максимум понимания, какой только может
проявить какая-либо из возможных комбинаций английских политиков»{319}.
События, связанные с майским кризисом в Европе, позволили
сделать советской дипломатии важные выводы.
Во-первых, они показали возможность активного противодействия
агрессивным акциям фашистской Германии. В июне 1938 г. М. М. Литвинов, выступая
перед избирателями в Ленинграде, говорил: «Наши пакты с Францией и
Чехословакией помимо оказания помощи в случае войны имеют также целью
предотвращение или уменьшение самой опасности войны в определенной части
Европы. Перед лицом грозы, нависшей теперь над Чехословакией, всему миру должно
быть ясно, что советско-чехословацкий пакт эту свою функцию выполняет, что он
является наиболее, если не единственно, крупным фактором, разряжающим атмосферу
вокруг Чехословакии»{320}.
Во-вторых, защита Чехословакии зависела от коллективных усилий
всех европейских держав, заинтересованных [97] в мире, и в первую
очередь от СССР, Франции и самой Чехословакии, связанных договорными
обязательствами. Майский кризис показал, что фашистский рейх намерен
использовать вооруженное насилие для осуществления своих замыслов. Отпор
агрессии фашистской Германии должен был осуществляться как политическими, так и
военными средствами. Вновь остро встал вопрос о военном сотрудничестве СССР,
Франции и Чехословакии.
Ставшие известными после второй мировой войны документы
фашистского рейха свидетельствуют о том, что политическое и военное руководство
Германии учитывало вероятность помощи Чехословакии со стороны СССР и считало
возможным осуществить агрессию только тогда, когда будет обеспечено бездействие
Франции и Англии. «Я приму окончательное решение начать военную кампанию против
Чехословакии лишь в случае, если буду твердо убежден, как это имело место при
занятии демилитаризованной зоны и вступлении войск в Австрию, что Франция не
выступит против нас и это не повлечет за собой вмешательства Англии», —
указывал Гитлер в новой директиве к операции «Грюн» (кодовое название операции
против Чехословакии) от 18 июня 1938 г.{321}
Судя по этим документам, фашистская Германия в 1938 г. опасалась
идти на военную конфронтацию с коалицией европейских держав, которые выступили
бы в защиту Чехословакии. Именно создание единого фронта миролюбивых сил в
Европе могло бы предотвратить фашистскую агрессию. Основой такого фронта мог бы
служить союз СССР, Франции и Чехословакии. По мнению Советского правительства,
существовавшие политические соглашения должны были быть дополнены конкретной
военной конвенцией, определяющей формы взаимодействия вооруженных сил СССР,
Франции и Чехословакии по отражению агрессии.
Дальнейшие события обстоятельно рассмотрены в советской
историографии. Остановимся на них лишь кратко и приведем выдержки из
опубликованных во Франции новых документов.
В марте 1938 г. в секретном докладе высшего совета национальной
обороны Франции было указано: «...СССР занимает благожелательную позицию в
вопросе заключения военного соглашения, но ценность и своевременность подобного
соглашения проблематичны»{322}.
В апреле того же года эта военная инстанция сделала еще более категоричный
вывод: «Несвоевременно входить с СССР в сделки по военным вопросам, которые,
учитывая современное состояние его армии, не представляют интереса»{323}.
Тезис о слабости Красной [98] Армии и низком военном потенциале СССР как
результате сталинских репрессий имел широкое хождение на берегах и Сены и Темзы
и служил для французских и британских политических деятелей как причиной
реальных сомнений, так и оправданием политики уступок фашистским агрессорам.
Вместе с тем документы французского министерства иностранных дел
указывают, что правительство располагало и прямо противоположной информацией по
этому вопросу. 18 апреля 1938 г. французский посол в Москве Р. Кулондр
представил премьер-министру Э. Даладье доклад, содержащий оценки Красной Армии
и военного потенциала Советского Союза. В этом документе указывалось: «Не
приходится сомневаться, что организация национальной обороны на протяжении
многих лет и особенно в настоящее время является главной заботой Советского
правительства... В этих условиях СССР, осуществляющий максимальные усилия по
укреплению армии, не мог не обеспечить ее значительной мощи, которая, по моему
мнению, по сравнимым качествам не уступает мощи других армий Европы и заметно
превосходит мощь русской армии 1914 года». Посол отмечает некоторые слабые
стороны Красной Армии, но опровергает мнение, что она «не способна предпринять
мощные наступательные усилия»{324}.
К докладу посла была приложена справка военного атташе Франции в Советском
Союзе полковника Паласа, в которой он писал: «Вооружение (Красной Армии. —
И. Ч.) современное и имеется в достаточном количестве. Достигнут
прогресс в развитии артиллерии. Возможности вооружения и военного снаряжения
значительны в связи с развитием советской индустрии и должны еще увеличиться...
Патриотизм комсомольцев, их гордость за великую страну не кажутся мне
сомнительными. Заключение: армия СССР, по моему мнению, способна уже в
настоящее время обеспечить надежную оборону своей страны и даже предпринять
мощное, но ограниченное наступление»{325}.
Кулондр и Палас в своих оценках не обошли и некоторые слабые стороны военного
потенциала СССР. Так, Кулондр, отметив патриотизм рабочего класса, высказал
сомнения в лояльности крестьянства к Советской власти.
Весьма настойчиво в качестве одного из аргументов нереальности
для Советского Союза оказать помощь Чехословакии использовалось указание на
позицию Польши и Румынии, правительства которых отказывались предоставить СССР
право прохода советских войск через их территорию. Вопрос этот был не новым, и
решать его необходимо было усилиями всех заинтересованных держав. Польша была
связана с Францией политическим договором 1921 г. и секретной [99] конвенцией по
военным вопросам. Франция оказывала Польше разностороннюю помощь. Румыния также
имела тесные отношения с Францией и была заинтересована в ее поддержке на
международной арене. Британское правительство, пользовавшееся большим авторитетом
в Западной Европе, имело значительные возможности оказывать влияние на политику
Варшавы и Бухареста.
14 мая 1938 г. в ходе беседы М. М. Литвинова с Ж. Боннэ был
затронут вопрос о позиции Польши и Румынии. В ответ на замечание Боннэ, что,
судя по официальным заявлениям, поляки и румыны не хотят пропустить войска
Красной Армии, М. М. Литвинов ответил: «...эта проблема как будто предвиделась
еще при заключении советско-чехословацкого пакта, тем не менее до сих пор
Франция не проявляла интереса к возможным нашим действиям... Нашего воздействия
на эти страны недостаточно, чтобы они позволили нам оказать содействие
Чехословакии. Очевидно, требуются более сильные дипломатические меры давления,
в которых должны присутствовать и другие государства»{326}.
Советское правительство, видимо, считало, что обсуждение
проблемы защиты Чехословакии в Лиге Наций, на международных конференциях,
непосредственные контакты с Польшей и Румынией могут изменить обстановку,
мобилизовать общественное мнение в пользу Чехословакии и тем самым оказать
влияние на позицию Варшавы и Бухареста.
Французские послы в Бухаресте и Варшаве сообщали, что существуют
реальные возможности добиться желаемых изменений в политике Румынии и Польши. 5
апреля 1938 г. посол Франции в Бухаресте Тьерри на совещании в Кэ д'Орсе
отметил, что общественное мнение Румынии благоприятно для Франции{327}.
6 сентября он телеграфировал из Бухареста о беседе с министром иностранных дел
Румынии П. Коменом, из которой он сделал вывод: «Не исключено, что румынское
правительство в конце концов примет решение не препятствовать авиационной
помощи, которую Россия может оказать Чехословакии»{328}.
Французский посол в Варшаве Л. Ноэль также не терял надежды
положительно решить с польским правительством вопрос о формах оказания помощи
Чехословакии Советским Союзом. Об этом он высказался в телеграмме от 26 апреля
1938 г.: «Кажется немыслимым, чтобы мы не предприняли попыток повлиять на
Польшу и уточнить ее намерения в военном плане по отношению к Чехословакии,
поскольку наш союз и различные обязательства, которые взяла на себя Франция,
выполнение договоров, заключенных в Рамбуйе (в апреле 1938 г. шли переговоры о
ходе выполнения [100] соглашения о финансовой помощи Польше, подписанного в сентябре
1936 г. в Рамбуйе. — И. Ч.), позволяют нам быстро добиться
необходимого решения и одновременно дают определенное средство для «убеждения
Польши»{329}.
Эти возможности реализованы не были. В телеграмме Ж. Боннэ французскому
поверенному в Москве Ж. Пайяру от 31 августа говорилось: «Несмотря на мои
усилия, я до сих пор не добился положительного ответа ни от польского, ни от
румынского правительства. Более того, правительство Польши довело до моего
сведения категорическое заявление, что оно приняло решение воспрепятствовать
проходу через свою территорию советских войск и авиации. Правительство Румынии
в более сдержанных выражениях сообщило мне идентичный ответ»{330}.
Редакция тома французских документов, где опубликована эта
телеграмма, указала в примечаниях, что на полях документа сделана пометка:
«Ложь!» Документ обнаружен в архиве бывшего премьер-министра Э. Даладье. Можно
предположить, что французский премьер считал заведомой ложью заявление Ж. Боннэ
о том, что он прилагал «большие усилия» повлиять на позицию Польши и Румынии.
В Народном комиссариате иностранных дел СССР складывалось
мнение, что Ж. Боннэ нарочито подчеркивает трудности достижения договоренности
с Польшей и Румынией, чтобы получить от Советского правительства заявление о
невозможности выполнить свои обязательства по защите Чехословакии. По мнению В.
П. Потемкина, Ж. Боннэ хотел бы получить от Советского правительства «такой
ответ, которым французское правительство могло бы воспользоваться для
оправдания своего собственного уклонения от помощи Чехословакии»{331}.
Советское правительство, несмотря на трудности обстановки,
продолжало курс на предотвращение войны в Европе. В августе 1938 г. М. М.
Литвинов писал дипломатическим представителям СССР в Праге, Берлине, Лондоне и
Париже: «Мы чрезвычайно заинтересованы в сохранении независимости Чехословакии,
в торможении гитлеровского устремления на юго-восток»{332}.
26 апреля 1938 г., выступая на собрании пропагандистов и
агитаторов в Москве, Председатель Президиума Верховного Совета СССР М. И.
Калинин заметил, что Советский Союз окажет помощь Чехословакии и что
советско-чехословацкий договор «не запрещает каждой из сторон прийти на помощь,
не дожидаясь Франции»{333}.
10 июня 1938 г. французский посол в Москве Р. Кулондр вместе с
чехословацким посланником З. Фирлингером посетил [101] советского наркома.
В телеграмме, направленной в Париж, Кулондр сообщил, что Литвинов дал понять
дипломатическим представителям Франции и Чехословакии о возможности различных
ситуаций, связанных с осуществлением обязательств СССР по
советско-чехословацкому договору. По словам Кулондра, Литвинов подчеркнул, что
«существует другая вероятность, когда по той или другой причине Франция не
выступит, но СССР все же придет на помощь Чехословакии»{334}.
В первых числах сентября 1938 г. в правительства европейских
государств стали поступать сведения о том, что фашистская Германия готовит
вооруженное вторжение в Чехословакию. Чехословацкие посланники в Берлине и
Париже сообщали, что, по данным французского министерства иностранных дел,
военное нападение на Чехословакию планируется на середину сентября{335}.
2 сентября временный поверенный в делах Франции Ж. Пайяр по
поручению своего министра иностранных дел поставил перед М. М. Литвиновым официально
вопрос, на какую помощь со стороны СССР может рассчитывать Чехословакия. Ответ
советского наркома был четким и ясным: «...при условии оказания помощи Францией
мы исполнены решимости выполнить все наши обязательства по
советско-чехословацкому пакту, используя все доступные нам для этого пути»{336}.
Учитывая необходимость использования всех средств для
предупреждения военного столкновения, М. М. Литвинов повторил предложение СССР
о созыве совещания представителей государств, заинтересованных в сохранении
мира. По мнению советского наркома, совещание с участием Англии, Франции и
Советского Союза могло бы принять общую декларацию, которая получит моральную
поддержку со стороны администрации США и будет иметь шансы удержать Гитлера от
военных авантюр.
Кроме того, М. М. Литвинов считал необходимым в случае угрозы
нападения Германии на Чехословакию немедленно созвать Совет Лиги Наций, который
должен принять решение о пресечении агрессии. Такое решение, даже в случае
отсутствия единогласия в Совете, имело бы огромное моральное значение. По
вопросу о конкретных формах помощи Чехословакии Советское правительство вновь
предлагало созвать совещание представителей генеральных штабов СССР, Франции и
Чехословакии{337}.
11 сентября советские предложения были вновь изложены заместителем наркома В.
П. Потемкиным в беседе с возвратившимся в Москву французским послом Р. Кулондром{338}.
[102]
Советские предложения были доведены до сведения чехословацкого
правительства.
Французское министерство иностранных дел пыталось извратить
позицию Советского Союза, утверждая, что Москва ограничивает свои действия лишь
дипломатическими акциями. На встрече с Ж. Боннэ в Женеве М. М. Литвинов
разъяснил позицию СССР, не оставляя возможности для каких-либо неверных
толкований. В. П. Потемкин в беседе с З. Фирлингером 15 сентября отметил, что
правительство Франции делает вид, будто не понимает позиции СССР и не замечает
конкретных предложений советской стороны. Потемкин вновь заявил о готовности
Советского Союза совместно с Францией оказать помощь Чехословакии всеми
доступными средствами{339}.
17 сентября 1938 г. Политбюро ЦК ВКП(б) рассмотрело вопрос о
линии советской делегации на предстоящем пленуме Лиги Наций и дало указание
советским представителям еще раз четко разъяснить позицию СССР в отношении
Чехословакии{340}.
Такое решение имело особое значение в связи с тем, что обстановка вокруг
Чехословакии приобретала угрожающий характер. 19 сентября президент ЧСР Э.
Бенеш пригласил полпреда СССР С. С. Александровского и сообщил ему об
англо-французском предложении передать Германии Судетскую область.
Президент Чехословакии просил правительство СССР дать как можно
быстрее ответ на следующие вопросы: окажет ли СССР, согласно договору,
немедленную помощь, если Франция останется верной и тоже окажет помощь? Окажет
ли СССР содействие Чехословакии при рассмотрении вопроса в Лиге Наций?{341}
20 сентября Политбюро ЦК ВКП(б), обсудив запрос президента Чехословакии,
высказалось за то, чтобы поручить советскому полпреду в Праге дать
утвердительный ответ на поставленные вопросы и подтвердить готовность СССР
оказать помощь Чехословакии в случае германской агрессии{342}.
21 сентября народный комиссар иностранных дел СССР на пленарном
заседании Ассамблеи Лиги Наций изложил позицию СССР по чехословацкому кризису и
подтвердил готовность Советского правительства оказать Чехословакии в
соответствии с советско-чехословацким пактом немедленную и действенную помощь,
если Франция, верная своим обязательствам, окажет ей такую же помощь. Советский
нарком подчеркнул, что Советский Союз намерен действовать в духе Устава Лиги
Наций, в духе принципов договоров о взаимопомощи с Францией и Чехословакией в
целях обеспечения действительного мира и действительной международной
справедливости{343}.
[103]
22 сентября В. П. Потемкин заявил чехословацкому посланнику З.
Фирлингеру: «Пока советско-чехословацкий пакт еще не аннулирован, мы,
естественно, признаем его обязательства сохраняющими силу»{344}.
Об этой позиции СССР свидетельствовало и заявление М. М.
Литвинова в Лиге Наций 23 сентября. Советский нарком подчеркнул, что принятие
Чехословакией англо-французского ультиматума подразумевает эвентуальное
денонсирование советско-чехословацкого пакта. «Советское правительство, —
говорил М. М. Литвинов, — несомненно, имело моральное право также
немедленно отказаться от этого пакта. Тем не менее Советское правительство, не
ищущее предлогов, чтобы уклониться от выполнения своих обязательств, ответило
Праге, что в случае помощи Франции... вступит в силу советско-чехословацкий
пакт»{345}.
Положение Чехословакии еще более осложнялось в связи с позицией
Польши, которая требовала отторжения от Чехословакии Тешинской области, часть
населения которой составляли поляки, и присоединения ее к Польше. Фашистской
Германии было выгодно с политической точки зрения привлечь Польшу к разделу
Чехословакии. В этом случае германская агрессия могла сойти за коллективное
действие соседних с Чехословакией государств, выступающих за «справедливое»
решение национального вопроса в Европе. Переговоры на эту тему велись еще в
январе 1938 г., во время визита министра иностранных дел Польши Ю. Бека в
Берлин {346}.
В июне Г. Геринг вел переговоры с польским послом в Берлине Ю. Липским о
германо-польском сотрудничестве в деле «полного расчленения» Чехословакии. Эти
переговоры продолжались и в августе 1938 г.{347}
19 сентября министр иностранных дел Польши Ю. Бек дал директиву
Ю. Липскому вести переговоры непосредственно с Гитлером. Цель переговоров
заключалась в том, чтобы получить согласие рейха на отторжение от Чехословакии
Тешинской области и присоединение ее к Польше. При этом Бек подчеркивал
«заслуги» польского правительства перед Берлином, напоминая, что Варшава
неоднократно отвергала предложения присоединиться к международным действиям в
защиту Чехословакии, препятствовала инициативам СССР по организации отпора
агрессивным устремлениям Германии{348}.
Донесение Ю. Липского в Варшаву от 20 сентября свидетельствует, что Гитлер
одобрил позицию Польши{349}.
21 сентября польское правительство предъявило Чехословакии
ультимативное требование о передаче Польше Тешинской области. 22 сентября 1938
г. полпред СССР в Праге [104] С. С. Александровский направил в НКИД
телеграмму с просьбой министра иностранных дел ЧСР К. Крофта оказать
воздействие на польское правительство, которое начало концентрацию своих войск
на чехословацко-польскои границе{350}.
Утром 23 сентября В. П. Потемкин передал поверенному в делах
Польши в СССР Т. Янковскому заявление Советского правительства, в котором
содержался решительный протест против намерения польского правительства силой
занять часть территории Чехословацкой республики. В заявлении указывалось, что
в случае перехода польских войск через границу Чехословакии Советское правительство
будет расценивать эти действия как акт агрессии и вынуждено будет без
предупреждения денонсировать советско-польский пакт о ненападении 1932 г.{351}
НКИД немедленно проинформировал об этом заявлении чехословацкого посланника в
Москве З. Фирлингера.
На чрезвычайном заседании правительства Чехословакии 23 сентября
было отмечено положительное значение заявления Советского правительства
правительству Польши{352}.
По мнению французского посла в Москве Р. Кулондра, положительный эффект
советской акции должен был коснуться не только Чехословакии, но и Франции{353}.
Надо сказать, что Чехословакия обладала значительным военным
потенциалом и, опираясь на военную помощь СССР и Франции, могла защитить свою
независимость, отразить нападение фашистского рейха. Весной 1938 г. в одном из
документов штаба сухопутных войск Германии указывалось, что «чешская армия
должна оцениваться как современная армия по уровню вооружения и снаряжения»{354}.
Укрепления на чехословацко-германской границе в Богемии и
Моравии представляли серьезное препятствие для германских войск и создавали
прочную основу для организации обороны. В области авиации Чехословакия уступала
фашистской Германии. Однако чехословацкое командование рассчитывало на помощь
Советского Союза.
По информации, полученной С. С. Александровским от Э. Бенеша, до
проведения мобилизации, на 19 сентября 1938 г., в чехословацкой армии
находилось 500 тыс. человек. В боевой готовности находились военно-воздушные
силы. В своей телеграмме в НКИД советский полпред подчеркивал, что
чехословацкий народ готов защищать свою родину{355}.
После мобилизации чехословацкая армия насчитывала 45 дивизий{356}.
Соотношение сил с группировкой немецко-фашистских войск было в пользу Германии:
по дивизиям — в 1,05 раза, по авиации — в 1,6, по танкам — в 1,8
раза. Такое соотношение сил не давало вермахту больших преимуществ [105] для наступления,
тем более что в соответствии с договорами Чехословакия могла получить помощь от
СССР и Франции.
21 сентября народный комиссар обороны СССР дал директиву военному
совету Киевского военного округа о проведении крупных войсковых учений, в ходе
которых значительная группировка войск выдвигалась к государственной границе
СССР. 23 сентября нарком обороны и Генеральный штаб дали дополнительную
директиву о приведении в боевую готовность части войск Белорусского и вновь
созданного Калининского военных округов, а также о выдвижении к государственной
границе ряда их оперативных соединений. Мероприятия по приведению в боевую
готовность войск и штабов были осуществлены также в Харьковском и Московском
военных округах. Всего в боевую готовность были приведены: танковый корпус, 30
стрелковых и 10 кавалерийских дивизий, 7 танковых, 1 мотострелковая и 12
авиационных бригад, 7 укрепленных районов и значительные силы противовоздушной
обороны{357}.
О мерах военного характера Советского правительства был
поставлен в известность военный атташе Франции полковник О. Палас, который
сообщил о полученной информации в Париж{358}.
27 сентября начальник генерального штаба французской армии
генерал М. Гамелен передал советскому военно-воздушному атташе во Франции Н. Н.
Васильченко информацию, в которой сообщалось, что Германия сосредоточила на
границе с Чехословакией 30 (а по некоторым данным — 38) дивизий вермахта.
Кроме того, Гамелен сообщил, что в связи с полученными сведениями французский
генеральный штаб подтягивает к своей укрепленной линии по границе с Германией
15 дивизий. На следующий день народный комиссар обороны поручил советскому
военно-воздушному атташе в Париже передать во французский генеральный штаб, что
в качестве предупредительных мер Советское командование перебазировало в
районы, прилегающие к западной границе СССР, 30 стрелковых и некоторое
количество кавалерийских дивизий, численность личного состава которых была
пополнена резервистами. Далее, в информации, предназначенной для французского
командования, указывалось, что танковые и авиационные части Красной Армии
приведены в полную готовность{359}.
28 сентября 1938 г. народный комиссар обороны направил в
Политбюро ЦК ВКП(б) и Совет Народных Комиссаров СССР докладную записку. В этом
документе указывалось, что в случае необходимости могут быть отправлены в
Чехословакию 30 сентября четыре авиационные бригады [106] и один авиационный
полк, в составе которых находилось 246 скоростных бомбардировщиков и 302
истребителя {360}.
В дополнение к военно-подготовительным мероприятиям, проведенным
в Киевском особом, Белорусском особом, Калининском, Харьковском и Московском
военных округах 22–23 сентября, 29 сентября народный комиссар обороны направил
директивы военным советам Киевского особого, Ленинградского и Калининского
военных округов о приведении в боевую готовность еще 17 стрелковых дивизий, 3
танковых корпусов, 22 танковых и 3 мотострелковых бригад, 34 авиационных баз.
Помимо войск, выдвинутых к западной и юго-западной государственной границе, в
боевую готовность был приведен их второй эшелон, состоявший из 30 стрелковых и
6 кавалерийских дивизий, 2 танковых корпусов, 15 отдельных танковых бригад, 34
авиационных баз. В вооруженные силы было призвано из запаса в общей сложности
до 330 тыс. человек командного, политического, младшего командного и рядового
состава{361}.
Но к этому времени политическое руководство Англии, Франции, а
вслед за ними и Чехословакии приняло решение капитулировать перед требованиями
Германии.
Подводя итоги, необходимо сказать следующее. Ценным вкладом в
практику международных отношений явились советские предложения по разоружению,
по определению агрессии, созданию региональных пактов взаимопомощи. Советская
дипломатия получила опыт деятельности в Лиге Наций и стала постоянным и
активным участником важнейших международных форумов. Безусловным успехом
советской внешней политики явилось заключение договоров о взаимопомощи с
Францией и Чехословакией. И хотя в период чехословацкого кризиса эти договоры
не сыграли назначенной им роли, они вошли в историю дипломатии как образец
возможных соглашений по крупным проблемам коллективной безопасности между
разными по своим социальным системам государствами. Бесспорным вкладом в борьбу
против сил агрессии явились разносторонняя, в том числе военная, помощь Китаю,
Испании, Монголии, активные действия в защиту Чехословакии. В то же время
следует указать, что усилия Советского Союза по созданию системы коллективной
безопасности не обеспечили осуществления основных внешнеполитических целей.
Западные державы, выступавшие партнерами СССР в различных переговорах, не
поддержали многие советские инициативы и блокировали предложения Советского
Союза.
Закончилась неудачей Международная конференция по разоружению.
Оказались нереализованными предложения [107] СССР о деятельности
постоянной конференции в защиту мира. Ремилитаризация Рейнской зоны, аннексия
нацистской Германией Австрии, захват фашистской Италией Эфиопии, военная
интервенция Германии и Италии против Испанской республики, расширение японской
агрессии в Китае — все это свидетельствовало о том, что агрессоры не
получили должного коллективного отпора со стороны тех государств, которые были
заинтересованы в сохранении мира.
Главная причина неудач политики коллективной безопасности
состояла в том, что советской дипломатии не удалось преодолеть враждебность
правящих кругов Запада к Советскому государству. Идеологическая конфронтация
между социализмом и капитализмом тормозила развитие межгосударственных
отношений, антисоветизм и антикоммунизм стали той основой, которая привела к
мюнхенскому сговору. В 1938–1939 гг. нарастали кризисные явления во
взаимоотношениях СССР с ведущими капиталистическими странами, усиливалась
тенденция к политической изоляции СССР.
Отрицательное влияние на развитие международных отношений оказывала
непоследовательная и противоречивая политика Вашингтона, Лондона и Парижа,
которые не сумели преодолеть взаимное соперничество и выработать единую позицию
в отношении агрессивных государств.
Следует учитывать также то, что СССР выступал на международной
арене без верных и надежных союзников. На неблагоприятное развитие
международных отношений в немалой степени повлияли просчеты и ошибки советского
политического руководства. Теоретический догматизм, упрощенная трактовка
классовых противоречий в буржуазном обществе мешали трезвому анализу
соотношения различных политических сил, вели к недооценке
национально-государственных интересов в капиталистических странах. [108]
Глава 4.
Мюнхен: и сговор, и капитуляция
Со второй половины 30-х годов во многих европейских странах
нарастала обстановка неуверенности и страха за собственную безопасность.
Наибольшее беспокойство проявляли малые страны Центральной и Юго-Восточной
Европы. Особое внимание их правящих кругов привлек визит лорда Галифакса в
Германию, где он встретился с Гитлером. Запись их беседы 17 ноября 1937 г.
открывает ныне все хрестоматии по истории международных отношений и сборники
документов, посвященных генезису второй мировой войны. Но было бы ошибкой считать,
что содержание беседы стало известно лишь после войны. Напротив, основной круг
затронутых проблем, характер их решения и общее направление того курса, который
получил название политики «умиротворения агрессора», уже в те дни стали
достоянием практически всех заинтересованных правительств. Как могло случиться,
что считавшиеся секретными сведения получили столь широкое распространение,
хотя и рассматривались различными сторонами как конфиденциальные?
Размышления над этим парадоксом приводят к выводу, что широкое
распространение достоверных данных было одним из факторов формирования политики
«умиротворения» и сознательно проводилось заинтересованными кругами. Прежде
всего каждая из сторон проинформировала своего ближайшего союзника
(Германия — Италию, Великобритания — Францию), а также своих ведущих
дипломатов{362}.
Одновременно германская дипломатия организовала продуманную утечку информации.
Так, содержание беседы Гитлера с Галифаксом было подробно сообщено 2 декабря
1937 г. польскому министру иностранных дел Ю. Беку по его просьбе, причем его
просили только не раскрывать источника своей осведомленности{363}.
Несомненно, германская сторона проинформировала таким образом также
дипломатические службы тех стран, в позиции которых она была заинтересована. Не
молчали и другие «посвященные» в ход событий. Неудивительно поэтому, что итоги
«неофициального» визита Галифакса в Германию обсуждались в политических
кулуарах всех европейских столиц{364}.
По всеобщему мнению, это был первый шаг на пути англо-германского сближения,
исходный пункт нового этапа в развитии мировой политики. [109]
Достоверность дипломатических сообщений подтверждали и
разведывательные службы, также поставлявшие обильную информацию. Преобладали известия
о закулисной подготовке сближения «двух осей» — Берлин — Рим и
Лондон — Париж; о коренной реорганизации Лиги Наций, которую многие малые
страны еще продолжали считать (хотя и с оговорками) одной из основ своей
безопасности; о том, что британские и французские правящие круги смирились с
мыслью о неизбежности аншлюса Австрии и только хотели бы, чтобы он свершился
«мирным путем», «без применения силы»; что вслед за этим неминуемо последует
переустройство Чехословакии в «федеративное государство национальностей», в
котором судетские немцы будут иметь решающий голос при определении внешней
политики. Началось даже обсуждение возможного поведения той или иной страны в
случае аншлюса Австрии или германского нападения на Чехословакию{365}.
Во время визита в Берлин в январе 1938 г. югославский премьер-министр М.
Стоядинович заверил Гитлера, что считает австрийский вопрос «чисто внутренним
германским делом» и что Югославия «никогда и ни при каких обстоятельствах не
присоединится к пакту, направленному против Германии, или к любой другой
антигерманской коалиции»{366}.
Позиция Югославии, а в еще большей степени Польши свидетельствовала о
разложении французской системы союзов в Европе. Таковы были первые плоды
политики «умиротворения».
Развитие событий в начале 1938 г. сосредоточило внимание на
Австрии, где открыто действовала нацистская агентура, а подготовка аншлюса
вступила в решающую фазу. 12 февраля 1938 г. австрийский канцлер К. Шушниг
подписал в гитлеровской резиденции Берхтесгадене протокол, фактически ставивший
страну под контроль Германии и превращавший ее практически в провинцию рейха{367}.
Несмотря на попытки самого австрийского правительства скрыть капитулянтскую
сущность этого акта, его смысл был уловлен как общественным мнением, так и
правительствами европейских стран. Было ясно, что окончательное исчезновение
Австрии с политической карты мира является только вопросом времени. Именно так
комментировались события в мировой прессе. Но западные державы, дирижировавшие
Лигой Наций, не предпринимали никаких действий в защиту Австрии.
Особенно циничной была позиция Великобритании, заранее
отмежевавшейся от любой акции в поддержку возможной жертвы агрессии. Британский
премьер Н. Чемберлен 22 февраля 1938 г. прямо заявил в парламенте, что Австрия
не может рассчитывать на поддержку со стороны Лиги Наций. [110]
«Мы не должны обманывать, а тем более не должны обнадеживать
малые слабые государства, обещая им защиту со стороны Лиги Наций и
соответствующие шаги с нашей стороны, поскольку мы знаем, что ничего подобного
нельзя будет предпринять»{368}.
Такие слова в устах британского премьера звучали как похоронный звон. В том же
духе была воспринята и отставка британского министра иностранных дел А. Идена,
которого 20 февраля 1938 г. сменил Э. Галифакс, уже известный своим курсом на
сближение с гитлеровской Германией. И события не заставили себя долго ждать.
12 марта 1938 г. германские войска, как указывалось ранее,
вторглись в Австрию, которая стала первой жертвой нацистской агрессии. Ее
захват представлял собой нарушение как международного права, так и
Версальского, Сен-Жерменского и Лозаннского договоров, а также
австро-германского соглашения от 11 июля 1936 г.{369}
Попирал он и Устав Лиги Наций, членом которой являлась Австрия. Эта
международная организация, призванная защищать мир и безопасность входивших в
нее стран, оказалась парализованной и недейственной. Она фактически не заметила
исчезновения с политической карты Европы целого государства. Реакция на захват
Австрии варьировалась от элегической печали до поздравлений Германии с
мотивировкой, будто аншлюс являлся «чисто внутренним делом германского народа».
Единственный протест прозвучал со стороны СССР. В заявлении Советского
правительства от 17 марта 1938 г. подчеркивалось, что насилие, совершенное в
центре Европы, создает несомненную опасность «для всех европейских государств,
и не только европейских... В первую очередь возникает угроза Чехословакии, а
затем опасность, в силу заразительности агрессии, грозит разрастись в новые
международные конфликты...». Советское правительство предлагало принять
действенные коллективные меры для пресечения агрессии и усилившейся опасности
новой мировой войны{370}.
Но западные державы отклонили советские предложения.
Почему же советский протест оказался гласом вопиющего в пустыне?
Почему призывы к организации коллективной безопасности, над чем давно уже
трудилась советская дипломатия, не были услышаны именно тогда, когда в этом
возникла жгучая потребность? Попытки дать ответы на эти вопросы (а их число
легко умножить) неизбежно приводят к выводам о глубоких изменениях, затронувших
к тому времени всю систему международных отношений.
Прежде всего аншлюс Австрии был не первым случаем, когда отказал
механизм Лиги Наций и не сработали нормы международного права. Наиболее яркими
прецедентами таких [111] сбоев раньше были события, связанные с
итальянской агрессией против Эфиопии, а также с ремилитаризацией Германией
Рейнской зоны. Еще более усилили такие тенденции международные проблемы,
вставшие в связи с гражданской войной и массированной итало-германской
интервенцией в Испании. Политика «невмешательства» стала наглядным показателем
падения престижа Лиги Наций и девальвации международного права. На этот раз их
престиж упал до нулевой отметки.
Отклонение советских предложений в связи с аншлюсом Австрии
показывало, далее, что внешнеполитическая изоляция СССР дошла до черты, за
которой начинался откровенный остракизм. На международное положение страны
продолжала оказывать катастрофическое воздействие лавина массовых репрессий,
обрушенных сталинским руководством на партийные и военные кадры, дипломатов и
советских работников, на деятелей науки и искусства. В кризисные для
европейской политики дни сталинская машина террора продолжала функционировать в
СССР. 2–13 марта 1938 г., т. е. в дни, когда решалась судьба Австрии и
предопределялась судьба идей коллективной безопасности, в Москве проходил
третий из показательных процессов-монстров периода «ежовщины» — процесс по
делу «правотроцкистского блока». На него были приглашены иностранные журналисты
и дипломаты{371}.
Смертные приговоры Н. И. Бухарину, А. И. Рыкову, Н. Н. Крестинскому и др. были
вынесены 13 марта, т. е. на следующий день после захвата Австрии гитлеровской Германией.
Аналитический аппарат дипломатических, военных и
разведывательных служб всех стран пристально следил за беспрецедентными
событиями в СССР и прикидывал, какое влияние они окажут на
военно-стратегический потенциал и прочность страны. Практически все наблюдатели
приходили к выводу о глубоком внутриполитическом кризисе советского режима
(независимо от его причин), о дезорганизации Советских Вооруженных Сил, о
неспособности СССР к крупномасштабным внешнеполитическим мероприятиям.
За рубежом массовые репрессии в СССР наиболее тяжело отозвались
на коммунистических партиях и международном коммунистическом движении, на их
морально-политическом престиже, тем более что многие руководящие деятели
Коминтерна и коммунистических партий также подвергались репрессиям, а Компартия
Польши была даже распущена на основании ложных обвинений. Нигде коммунисты не
смогли дать убедительных ответов на вопросы, как и почему соратники Ленина,
костяк руководящих кадров ВКП(б), [112] большинство членов правительства и лучшие командные
кадры армии оказались вдруг не только предателями и шпионами, но еще и
«агентами гестапо» и других фашистских разведок. Для большинства это оставалось
загадкой, а для остальных стало гибелью идеалов.
Репрессии вызывали смятение в рядах друзей СССР за рубежом.
Многие выдающиеся деятели мировой культуры — Б. Шоу, Р. Роллан, Г. Уэллс,
А. Жид, Л. Фейхтвангер, Б. Брехт, Ирен и Фредерик Жолио-Кюри, А. Эйнштейн, Т.
Драйзер и др. — ломали голову, пытаясь дать разумное объяснение
происходящему. Они строили различные предположения, варьировавшиеся от
«выкорчевывания пятой колонны» до своеобразного процесса демократизации
общественного строя в связи с принятием новой, «сталинской» Конституции. Но все
они были шокированы произволом и отсутствием гарантий свобод в СССР, попранием
человечности, нарушениями законности и справедливости. Молчание большинства из
них объяснялось опасениями, что их протесты будут использованы фашистской
пропагандой.
Широко обсуждалась проблема репрессий в СССР социалистическими и
социал-демократическими партиями европейских стран. Их резко отрицательная
позиция в оценке репрессий сопровождалась выводами о «врожденных пороках
коммунизма» и попытками провести параллель между событиями, происходившими в
СССР, и эксцессами в ходе гражданской войны в Испании. Несомненно, что все это
углубляло раскол в международном рабочем движении, противопоставляло друг другу
социал-демократические и коммунистические партии, блокировало путь к созданию
единого антифашистского фронта.
Наибольшие «дивиденды» из событий в СССР извлекла фашистская и
реакционная пропаганда, ставившая целью дискредитацию и моральное развенчание
коммунизма. На страницах фашистских изданий публиковались длинные списки
расстрелянных. Советских людей обвинили в попытках насадить аналогичные методы
и в республиканской Испании. В течение 1938 г. в ряде стран усилиями нацистской
Германии и фашистской Италии были организованы «антикоминтерновские выставки»
(в рамках совместных действий под эгидой «Антикоминтерновского пакта»), где
репрессии в СССР связывались с событиями в Испании, для того чтобы удвоить
эффект их отрицательного воздействия на всю ситуацию в мире, создать жупел
«мировой революции».
Гражданская война в Испании стала вторым фактором, оказавшим
мощное влияние на международное положение СССР и развитие событий в Европе.
Можно высказать предположение, [113] что в силу вовлеченности в испанские дела
нескольких государств эта гражданская война приняла характер первого в новейшей
истории затяжного регионального конфликта, к тому же разыгравшегося на самом
Европейском континенте. О том, как подобные конфликты воздействуют на всю
систему международных отношений, показали события второй половины XX в. Тогда
же это было своеобразной новинкой, что не было осознано современниками событий,
а впоследствии не вскрыто исторической литературой. Ретроспективный же анализ
позволяет подойти к такому явлению с новых позиций и глубже раскрыть некоторые
из тогдашних исторических процессов. Этот региональный конфликт оказал, в
частности, разлагающее влияние на систему договорно-правовых отношений
европейских государств, а также внес большой вклад в генезис политики
«умиротворения» агрессора. Известно, что в СССР развернулось широкое движение
солидарности с республиканской Испанией. Происходил сбор средств в помощь
республиканцам, им поставлялось оружие{372}.
Личный героизм советских добровольцев принес им (многим — посмертно) не
только славу, но и заслуженное признание испанского народа. СССР оказал
республиканской Испании максимально возможную дипломатическую и политическую,
экономическую и военную поддержку.
С другой стороны, западные державы проявили аллергическую
реакцию на события, связанные с гражданской войной в Испании. Так, массивная
итало-германская интервенция была расценена Францией как резкое ухудшение ее
военно-стратегического положения. Этой точки зрения придерживались прежде всего
консервативные военные круги во главе с начальником французского генштаба генералом
М. Гамеленом, которых поддерживали все правые политические партии. С одной
стороны, полагали они, победа франкистов будет означать появление на границах
Франции нового фашистского государства, связанного с Германией и Италией, что
не только приведет к окружению страны недружественными государствами, но и
отсечет ее от колоний в Северной Африке. С другой стороны, активная поддержка
республиканской Испании привела бы к обострению отношений с Италией и
Германией, также непосредственно граничившими с Францией, и могла бы стать
поводом для развязывания войны. Но главное, полагали они, тогда в Испании
вместо фашистского мог бы установиться коммунистический режим по советскому
образцу, чему они никак не хотели способствовать.
Последнее соображение широко распространилось в буржуазных
политических кругах всех европейских стран уже [114] в самом начале
гражданской войны в Испании. Еще в конце 1936 г. М. М. Литвинов отмечал: «Наши
враги утверждают, будто мы добиваемся создания на Пиренейском полуострове коммунистического
советского государства, которое мы намерены даже включить в Советский Союз». Он
охарактеризовал такие утверждения как «сказки для маленьких детей и больших
дураков»{373}.
Однако выступление главы советской дипломатии не убедило политических деятелей
Запада. Многие из них продолжали верить, что советская политика преследует цель
посеять раздор в Европе, привести к столкновению западных держав с фашистскими
государствами и разжечь пожар войны для форсирования революционных процессов.
Такие взгляды рождали политику невмешательства, ускоряли вызревание концепций
умиротворения и способствовали эрозии основ международного правопорядка.
Политика нацистской Германии в этом вопросе отличалась крайним
цинизмом, двурушничеством по отношению к своим же союзникам и холодным
расчетом. Выступая 5 ноября 1937 г. перед верхушкой вермахта, Гитлер говорил:
«...с точки зрения Германии стопроцентная победа Франко является нежелательной.
Напротив, мы заинтересованы в продолжении войны и в сохранении напряженности в
районе Средиземного моря»{374}.
Нацистское руководство считало, что конфликт формировал благоприятные для целей
Германии тенденции в системе международных отношений. Во-первых, он раскалывал
фронт ее потенциальных противников и противопоставлял западные державы
Советскому Союзу. Во-вторых, он раскалывал политические силы внутри Франции,
ослабляя ее международные позиции и союзные отношения с другими государствами.
В-третьих, обострялись отношения Италии не только с Францией, но и с
Великобританией, что делало бесплодными их попытки изменить прогерманскую
ориентацию Италии и ослабить союз двух фашистских государств. В-четвертых,
конфликт вел к международной изоляции СССР, подрыву идей коллективной
безопасности и выхолащиванию советско-франко-чехословацкой системы союзов.
Все эти особенности международной обстановки в начале 1938 г. следует
иметь в виду при рассмотрении так называемого «чехословацкого кризиса», т. е.
эскалации нацистских агрессивных действий против Чехословакии. Их воздействие
дало сдвоенную (а то и многократно умноженную) амплитуду, колебавшуюся в одну
сторону. Именно на начало 1938 г., по мнению Д. А. Волкогонова, пришелся в
Советском Союзе апогей чудовищного сталинского террора, который дошел до
предела, угрожавшего функционированию [115] самой системы{375}.
Тогда же события, связанные с гражданской войной в Испании, оказывали
чрезвычайно негативное воздействие на всю систему международных отношений.
Именно всеобщее желание политических сил на Западе избежать ситуации, которая
могла бы привести к созданию нового очага напряженности в центре Европы, и
определило в значительной мере реакцию буржуазных стран на аншлюс Австрии, а
затем оказало серьезное психологическое воздействие в период развития
«чехословацкого кризиса». Такие политические установки и настроения были учтены
и тонко использованы нацистским руководством при подготовке агрессивных
действий против Чехословакии. Гитлер прекрасно понял уникальность сложившейся
тогда ситуации и был преисполнен решимости использовать «политические события в
Европе, создающие неожиданно благоприятные и, возможно, неповторимые условия
для выступления...»{376}.
Здесь коренится разгадка тактики нацистов, перешедших к античехословацким
действиям сразу же после захвата Австрии, что называется «не переводя дыхания».
Уже 18 марта 1938 г. в речи, произнесенной в рейхстаге, не
называя прямо Чехословакию, Гитлер заявил, что не допустит, чтобы «подвергались
угнетению» миллионные массы немцев, расположенных «у самых ворот» германского
рейха{377}.
На следующий день, 19 марта, состоялось совещание руководства нацистской
партии, где обсуждались вопросы тактики по отношению к судетским областям.
Наконец, 28 марта 1938 г. была организована встреча Гитлера с лидером
фашистской судето-немецкой партии К. Генлейном, на которой присутствовали также
Гесс, Риббентроп и некоторые другие нацистские бонзы. Генлейну было поручено
выступить с требованиями такого статуса судетских немцев, который был бы
неприемлем для чехословацкого правительства и привел бы к росту напряженности и
созданию конфликтной ситуации{378}.
Судето-немецкая партия (или «Отечественный фронт судетских
немцев», созданный в октябре 1933 г. Генлейном взамен двух мелких профашистских
партий, запрещенных чехословацкими властями) стала основным политическим
орудием развала чехословацкого государства. Первые годы своего существования
генлейновская партия камуфлировала свою нацистскую идеологию, не выдвигала
ирредентистских требований и скрывала свои организационные связи с гитлеровской
национал-социалистической партией. На деле же все ее действия с самого начала
санкционировались нацистским руководством. По мере упрочения положения
нацистской Германии генлейновцы [116] все откровеннее проявляли враждебное
отношение к чехословацкому государству и постепенно переходили на рельсы
открытой борьбы против него. Свое истинное лицо «пятой колонны» судето-немецкая
партия обнаружила сразу же после аншлюса, вызвавшего состояние эйфории среди ее
членов. В середине марта 1938 г. по приказу из Берлина в генлейновскую партию
влились другие немецко-судетские партии (исключение составили коммунисты и
социал-демократы), с тем чтобы генлейновцы могли претендовать на роль
единственных политических представителей всего судето-немецкого населения,
насчитывавшего 3250 тыс. человек{379}.
Опираясь на генлейновцев, нацистская Германия с конца марта
повела активную подрывную работу, направленную на дестабилизацию внутреннего
положения и развал Чехословакии. Начались пограничные провокации,
сопровождаемые слухами о концентрации германских войск вдоль чехословацких
границ. В судетских областях проводилась кампания митингов и манифестаций, на
которых генлейновцы появлялись в нацистской форме и под знаменами со свастикой,
а стены домов и заборы оклеивались фашистскими символами. Германская пресса и
радио развернули оголтелую пропагандистскую кампанию о проводившейся якобы в
Чехословакии политике национального угнетения судетских немцев, «о праве
германского народа на самоопределение».
23–24 апреля 1938 г. в Карловых Варах состоялся съезд судетской
партии, который в ультимативной форме выдвинул наглые требования полного
преобразования чехословацкого государства (в осуществление полученных из
Берлина инструкций). Так называемая карловарская программа требовала полной
автономии судетских областей, свободы пропаганды нацистской идеологии
(«немецкого мировоззрения»), федерализации государственного устройства и
ликвидации парламентаризма, разрыва договора с СССР и подчинения внешней
политики страны гитлеровской Германии{380}.
Эти требования были несовместимы с конституцией Чехословацкой республики и
международными обязательствами страны. Речь Генлейна на съезде транслировалась
по германскому радио. В Судетской области стали организовываться беспорядки,
провокационные попытки захвата местных органов власти. Генлейновцы объявили
предстоящие в стране в мае выборы в муниципальные органы «национальным референдумом»
в пользу их программы. Обстановка накалилась до предела и привела уже в начале
мая к возникновению кризисной ситуации. [117]
Провокационная тактика нацистской Германии не имела бы шансов на
успех и немедленно вызвала бы соответствующий отпор, если бы не позиция
западных держав. Сразу же после аншлюса Австрии британские «умиротворители»
развернули активную деятельность, направленную на достижение соглашения с
гитлеровской Германией. В правительственных сферах началось составление
различных меморандумов (меморандумы Э. Галифакса от 18 и 21 марта, заключение
комитета начальников штабов «Военные аспекты германской агрессии против
Чехословакии»), которые были обсуждены на заседании кабинета министров 22 марта
1938 г. Обсуждение вылилось в разработку аргументации в пользу политики
«умиротворения»: вопреки фактам утверждалось, будто Великобритания и ее
союзники не смогут воспрепятствовать Германии, если та захочет захватить
Чехословакию; у Великобритании нет обязательств по отношению к Чехословакии, выходящих
за рамки Устава Лиги Наций, и никаких гарантий ей Англия дать не может;
необходимо добиваться, чтобы чехословацкое правительство само пришло к
соглашению с судетскими немцами и с Германией; следует обеспечить французскую
поддержку английского политического курса в отношении Чехословакии{381}.
Все эти выводы опирались на антисоветские установки и строились на исключении
любого советского участия в развитии событий.
24 марта Н. Чемберлен выступил в парламенте с официальным
разъяснением позиции Великобритании в «чехословацком вопросе». Он повторил
тезис об отсутствии у Великобритании каких-либо обязательств по отношению к
Чехословакии и нежелании предоставлять ей гарантии. Одновременно высказывались
советы, чтобы чехословацкое правительство само договорилось с генлейновцами и
удовлетворило их требования «в рамках конституции»{382}.
Было очевидно, что Великобритания готова принести Чехословакию в жертву в
интересах соглашения с Германией по широкому кругу проблем в духе идей,
высказанных Галифаксом в беседе с Гитлером в ноябре 1937 г. Характерно, что
такие заявления делались в то время, когда в Берлине размышляли уже о формах и
методах подрывных действий против Чехословакии.
События ближайших же дней показали, что британское правительство
в число «нерешенных проблем» занесло сам факт существования чехословацкого
государства и приступило к выработке планов его «реорганизации». В начале
апреля 1938 г. в британском Форин офисе были обобщены сообщения английских
дипломатов (в первую очередь — посла в Берлине [118] Н. Гендерсона) и
составлен так называемый «меморандум Хэдоу», развивавший идею федерализации
Чехословакии по швейцарскому образцу{383}.
Одновременно британская дипломатия выдвинула идею «нейтрализации» Чехословакии {384},
что на практике означало отказ от всех чехословацких внешнеполитических
обязательств, в первую очередь уничтожение франко-чехословацко-советской
системы союзов со всеми вытекающими отсюда последствиями для независимости
страны. Параллельно по дипломатическим каналам Чехословакии давались
настоятельные советы удовлетворить пожелания судетских немцев и прийти к
соглашению с Германией. Все это было прямым вмешательством во внутренние дела
суверенного государства, подрывом его самостоятельности и независимости. В те
же дни орган «клайвденской клики» газета «Таймс» начала пропагандистскую
кампанию против Чехословакии, представляя ее «нежизнеспособным организмом».
В реализации задуманных планов британские «умиротворители»
должны были решить деликатную задачу: как добиться такой позиции Франции,
которая вела бы к принятию их точки зрения и отказу не только от
франко-советского, но и от франко-чехословацкого договора о взаимной помощи. В
этом плане привлекала к себе внимание развернувшаяся во французской прессе
полемика о международных обязательствах страны. Тон задала близкая к
французскому МИДу газета «Тан», выплеснувшая на свои страницы уже ведшиеся
после аншлюса в политических кулуарах дебаты. 12 апреля 1938 г. там была
опубликована статья специалиста по международному праву проф. Ж. Бартелеми,
который утверждал, что после отказа Германии от Локарнских соглашений и
ремилитаризации Рейнской зоны в марте 1936 г. франко-чехословацкий договор
утратил свою действенность, поскольку исчезла основа, на которую он опирался. В
требованиях «передачи Судет рейху» и отказа от обязательств помощи Чехословакии
впервые прозвучали с такой силой пораженческие ноты. «Разве есть необходимость
в том, — говорилось в статье, — чтобы пожертвовать тремя миллионами
французов, всей молодежью наших университетов, школ, заводов и страны в целом
ради сохранения трех миллионов чешских немцев под господством Чехословакии?»{385}
Такие мотивы были подхвачены всей правой прессой. И хотя они
встретили многочисленные возражения, весь тон и все оттенки вспыхнувшей
полемики показывали широкое распространение установок «умиротворителей» во
французских политических сферах. В целом они отражали глубокие [119] сдвиги в
расстановке политических сил, знаменовали окончание периода существования
Народного фронта в стране, рост влияния правых партий и течений.
Уход в отставку в начале апреля второго правительства Л. Блюма
означал окончательный отход от политики Народного фронта, конец пребывания у
власти блока левых партий. Образованное 12 апреля 1938 г. новое правительство
Э. Даладье опиралось на правоцентристские силы и крупную французскую буржуазию.
Министерство иностранных дел возглавил Ж. Боннэ, отрицательно относившийся к
идеям коллективной безопасности, но зато разделявший концепции сотрудничества
империалистических держав в духе «пакта четырех». Оборотной стороной таких
взглядов были антисоветские настроения. Поэтому содержавшаяся в
правительственном заявлении Даладье фраза о соблюдении Францией ее
международных обязательств не звучала убедительно ни для английской, ни для
германской дипломатии, располагавших достоверными известиями о подлинных
настроениях французских государственных деятелей и дипломатов, об их желании
дистанцироваться от советско-французского договора и о взглядах на позицию
Чехословакии как «безнадежную»{386}.
Все указанные выше особенности британского политического курса и
французской позиции проявились на совещании премьер-министров, министров
иностранных дел и других руководящих деятелей двух стран, состоявшемся 28–29
апреля 1938 г. в Лондоне. В ходе этих переговоров была выработана совместная
линия западных держав по отношению к Чехословакии и другим процессам,
развивавшимся в Европе в то время, а также к их будущим отношениям с Германией{387}.
Инициативу при обсуждении всех этих вопросов держала английская сторона,
которая развила систему аргументов в духе политики «умиротворения». Сгущая
краски, британские государственные деятели рисовали мрачную картину военной
неподготовленности западных стран, ставили под сомнение военные возможности
СССР и делали выводы о чрезвычайно слабых позициях Чехословакии. Если Германия
решится захватить ее, считали они, западные державы не в силах будут
воспрепятствовать таким планам. А если в этой связи вспыхнет война, то даже в
случае ее победоносного завершения западные державы не смогут после нее
восстановить Чехословакию в ее нынешних границах («на прежней основе»). Они
призывали смотреть на «чехословацкую проблему» с позиций «полного реализма» и
побуждали чехословацкое правительство решить вопрос о положении немецкого
национального меньшинства путем переговоров с генлейновской партией. При этом
карловарскую [120] программу генлейновцев они расценивали чуть ли не как умеренную
по сравнению с призывами прямого присоединения судетских областей к германскому
рейху.
Документы донесли попытки французских политиков дать другую
оценку сложившейся ситуации. Даладье высказал соображение, что если две
западные державы дадут Чехословакии рекомендации пойти по пути преобразования
страны в «государство национальностей», то они должны будут также открыто
заявить, что они воспротивятся планам расчленения Чехословакии. Другими
словами, нельзя давать советов, не неся ответственности за их последствия. Но наибольшее
беспокойство у него вызывали конечные германские цели. По мнению Даладье,
Германия на деле стремилась к полному разрушению равновесия сил в Европе. «У
Наполеона были гораздо меньшие амбиции, чем нынешние цели германского
рейха», — заявил он, не без оснований полагая, что в случае такого
изменения в соотношении сил Германия может повернуть и против западных держав.
Поэтому Даладье не был убежден в правильности британских военных выкладок, в
которых чехословацкая армия сбрасывалась со счетов, а военные возможности СССР
подвергались сомнению. Напротив, он считал, что следует защищать чехословацкую
независимость против германской угрозы, привлекая к этому Югославию, Румынию и
Польшу. В противном случае вслед за Чехословакией придет очередь Румынии, что
вызовет опасность всеобщего военного конфликта.
В целом рассуждения французских политиков казались здравыми.
Однако ход переговоров показал, что эти рассуждения не были их убеждениями, и
они за два дня сдали одну позицию за другой, перейдя на английские точки зрения
по всем вопросам. В конечном счете Даладье признал, что расхождения между двумя
правительствами заключаются не во взглядах, а в понимании, какими средствами
можно достичь общих целей. Приведенные же выше рассуждения оказались на поверку
словесной шелухой, которой прикрывались для оправдания предательства своего
союзника, чтобы придать этому предательству видимость неизбежного отступления
ввиду неготовности Великобритании к крупному военному конфликту с Германией. В
итоге переговоров стороны пришли к выводу о необходимости произвести совместный
демарш в Праге, чтобы побудить чехословацкое правительство удовлетворить
пожелания судетских немцев (т. е. принять составленную в Берлине карловарскую
программу). Фактически это было требованием переустройства чехословацкого
государства на федеративных началах. Была достигнута договоренность, что
британская дипломатия от [121] имени двух держав возьмет на себя
посреднические функции в отношениях между Берлином и Прагой для решения
«чехословацкого вопроса». Наконец, в Лондоне было принято принципиальное
решение положить конец любому сотрудничеству с СССР{388},
т. е. фактически полностью изолировать его на международной арене.
Следствием лондонского совещания стал нажим Великобритании и
Франции на Чехословакию. После ряда промежуточных шагов представители западных
держав передали 7 мая 1938 г. официальные ноты чехословацкому правительству с
требованием новых уступок Генлейну. В противном случае, как угрожалось в нотах,
Великобритания и Франция не возьмут на себя никаких гарантий против нападения
Германии{389}.
Именно этот демарш западных держав привел к интернационализации искусственно
созданного нацистами «чехословацкого вопроса» и положил начало так называемому
«чехословацкому кризису», придав ему характер международного конфликта. Так был
сделан первый шаг к упразднению самостоятельного существования Чехословакии и
практически сложилось «джентльменское сотрудничество» западных держав с
нацистской Германией в осуществлении такого замысла как база и своего рода
предварительное условие для налаживания их отношений в духе «пакта четырех»
держав.
В результате происшедших событий (карловарская программа
генлейновцев, итоги лондонского совещания и англофранцузский демарш в Праге)
обстановка в Чехословакии стала резко обостряться, равно как и
чехословацко-германские отношения. Хотя у руководящих деятелей Чехословакии
«захватило дух» от английских требований{390},
правящие круги встали на путь беспринципных уступок, компромиссов и капитулянтства.
В ответе, данном западным державам 15 мая 1938 г., чехословацкое правительство
благодарило за добрые советы и заверяло их в своей готовности рассмотреть и
разрешить национальную проблему в рамках конституции и при сохранении
территориальной целостности{391}.
К тому времени уже начались переговоры с генлейновцами, что создавало
впечатление, будто национальный вопрос в Чехословакии имеет самостоятельное
значение и требует немедленного решения, а не является орудием германского
нажима на нее. Более того, правительство приступило к подготовке проекта закона
о национальном статусе.
Вслед за западными державами руководящие деятели Чехословакии
заявляли о своей готовности улучшить отношения с Германией. Одновременно они
демонстрировали свою готовность дистанцироваться от СССР, проявляя тем [122] самым полное
согласие принять участие в той перестройке системы международных отношений, к
которой стремились западные державы. В этой связи первостепенную важность
представляет заявление президента Чехословакии Э. Бенеша в беседе с британским
посланником в Праге 17 мая 1938 г.: «Отношения Чехословакии с Россией всегда
были и всегда останутся второстепенным вопросом, зависящим от позиции Франции и
Великобритании. Нынешние связи Чехословакии с Россией целиком вытекают из
франко-русского договора, и если Западная Европа потеряет интерес к России, то
и Чехословакия его тоже потеряет». Чехословакия «всегда будет следовать за
Западной Европой, всегда будет связана с ней и никогда не будет связана с
Восточной Европой. Всякая связь с Россией будет поддерживаться только через
Западную Европу, и Чехословакия воспротивится тому, чтобы превратиться в
инструмент русской политики»{392}.
Но капитулянтская позиция правящих кругов Чехословакии только
поощрила противостоящие ей силы. В середине мая генлейновцы организовали
множество инцидентов в судетских областях. Руководство судето-немецкой партии
заключило соглашение со словацкой клеро-фашистской «Народной партией» о том,
что та выдвинет требование о предоставлении Словакии автономии по образцу
автономистских требований генлейновцев, что повлекло бы разделение государства
на несколько частей. Одновременно гитлеровская Германия выступила с рядом
заявлений о том, что она не допустит притеснения судетских немцев и ущемления
их прав. К чехословацким границам стали стягиваться германские войска.
Массовые беспорядки в судетских областях и подготовка к путчу,
приуроченному к дню выборов в муниципальные органы 22 мая, принудили
чехословацкое правительство к принятию мер по восстановлению спокойствия в
пограничных областях. 17 мая 1938 г. было опубликовано правительственное решение
о мерах по поддержанию общественного спокойствия. В ответ судето-немецкая
партия 20 мая прервала переговоры с правительством и потребовала восстановления
«демократических и конституционных прав», т. е. отмены всех мер против их
подрывных действий. Обстановка еще более накалилась после того, когда у
приграничного города Хеб чешский жандарм застрелил двух нацистских террористов.
В такой ситуации сообщения о новых передвижениях германских войск вынудили
чехословацкое правительство объявить частичную мобилизацию. Все эти события
привели к так называемому майскому кризису, ставшему крупной вехой на пути к
Мюнхенскому соглашению. [123]
Вопрос о причинах майского кризиса остается спорным в
исторической литературе. Позиция гитлеровской Германии была действительно
угрожающей, В те дни Генлейн, возвращавшийся из Великобритании, где его
торжественно принимали консервативные круги, находился в Германии и ожидал
встречи с Гитлером. Последний также недавно вернулся из Италии, где в ходе
официального визита (2–10 мая 1938 г.) заручился поддержкой Муссолини
нацистских замыслов по отношению к Чехословакии. Тем временем в германском
штабе ОКВ к 20 мая был подготовлен проект директивы «Грюн» — плана военных
операций против Чехословакии. Однако непосредственно в эти дни никакого
нападения на нее не готовилось{393}.
Учитывая обычно высокую информированность чехословацкой дипломатии и разведки,
нельзя полностью исключить возможности превентивных действий чехословацкого
правительства с целью зондажа обстановки (своего рода «разведка боем»). 20 мая
в 15 час. чехословацкое правительство на экстренном заседании под
председательством президента Э. Бенеша приняло решение произвести мобилизацию
двух возрастов резервистов. На следующий день одновременно с мобилизацией
воинские части заняли боевые позиции на пограничных укреплениях. Мероприятия 21
мая встретили поддержку населения и прошли в образцовом порядке.
Майский кризис как бы высветил истинную позицию всех сторон,
втянутых в связанные с ним события, и вместе с тем дал толчок конкретизации и
уточнению планов. Мобилизация 21 мая 1938 г. вызвала патриотический подъем в
Чехословакии и прошла в обстановке организованности. Демократические силы продемонстрировали
готовность защищать независимость страны с оружием в руках. Антифашистские
настроения и боевой дух чехословацкого народа произвели большое впечатление во
всем мире.
Но именно против этих черт майского кризиса ополчились как
нацисты, так и английские консерваторы. Британский посол в Берлине Гендерсон
заявил Риббентропу, что правительство Великобритании рассматривает мобилизацию
резервистов как «в высшей степени непродуманное мероприятие Праги». В беседе же
с Э. Вейцзекером, статс-секретарем германского МИДа, он прямо говорил, что
Великобритания, Франция и Германия не должны выпускать из рук контроль за
развитием событий, ибо «единственными, кто извлек бы из этого выгоду, были бы
тогда коммунисты»{394}.
И британская дипломатия без колебаний направила свои усилия на то, чтобы
поставить впредь все действия чехословацкой стороны под контроль, а принятые
уже меры аннулировать. [124]
В дни майского кризиса Советский Союз подтвердил готовность
выполнить свои обязательства по договору о взаимопомощи с Чехословакией. Его
представители за рубежом ссылались на официальные заявления советского
правительства, сделанные в конце апреля 1938 г.{395}
Чешская дипломатия с полной определенностью дала понять, что она сама не может
поднимать практических вопросов о военных аспектах помощи Чехословакии без
французской инициативы. Как разъяснил министр иностранных дел К. Крофта,
приведение в действие советско-чехословацкого договора зависит от приведения в
действие союзного договора между Францией и Чехословакией. «Если бы Франция
молчала, — говорил он, — то и Чехословакия должна была бы формально
молчать» {396}.
Впервые в этот период проявилась готовность руководства страны принять план
нейтрализации Чехословакии по швейцарскому или бельгийскому образцу. Тот же
Крофта заявил в беседе с советским полпредом 30 мая 1938 г., что «это был бы
большой соблазн» и правительство охотно приняло бы такую нейтрализацию, «если
бы великие державы действительно гарантировали неприкосновенность Чехословакии»{397}.
Правда, он тут же заявил об иллюзорности таких планов в той форме, в какой их
зондировала британская дипломатия.
Кризис привел к заметному усилению влияния британских концепций
«умиротворения» на французский внешнеполитический курс. Хотя французское
правительство под угрозой потери лица и международного престижа и вынуждено
было заявить, что в случае неспровоцированного германского нападения на
Чехословакию оно выполнит свои союзные обязательства{398},
за этими словами не стояла готовность осуществить их. Более того, французское
правительство сразу же дало отбой и отвергло саму мысль о возможности обсудить
с СССР вероятные меры по оказанию помощи Чехословакии из опасения, будто
франко-советско-чехословацкие переговоры «могли бы быть истолкованы как некий
заговор против Германии»{399}.
Напротив, оно пошло на поводу у британских «умиротворителей», связав себя
обязательством не предпринимать без консультаций с Великобританией никаких мер,
которые могли бы обострить ситуацию (например, частичная и всеобщая мобилизация){400}.
В результате в области внешней политики Франция стала утрачивать
самостоятельность, присущую великой державе.
Выразительницей общего курса западных держав стала британская
дипломатия. В дни кризиса она доказывала нацистам, что возникновение войны
из-за судетских областей может привести к нежелательным последствиям
(вмешательство [125] Советов), и рекомендовала добиваться своих целей мирными
средствами{401}.
Одновременно на Прагу был оказан сильнейший нажим. Великобритания настаивала,
чтобы чехословацкое правительство демобилизовало призванные контингенты,
отменило чрезвычайное положение в пограничных областях и снова приступило к
переговорам с генлейновцами. Не довольствуясь обычными каналами, британское
правительство направило в Прагу и Берлин со специальной миссией У. Стрэнга{402}.
Во время пребывания в Праге 26–27 мая 1938 г., а потом в Берлине 28–29 мая он
зондировал возможности чехословацко-германского соглашения, проведения
плебисцита в судетских областях и нейтрализации страны, т. е. отказа
Чехословакии от всех союзных договоров, в первую очередь от договора с СССР, и
преобразования ее в вассальное государство. Для осуществления такого плана
предусматривался британский арбитраж с возможной последующей международной
конференцией, которая решит все вопросы в этом духе, включая отделение Словакии{403}.
Так возник сценарий последующего развития событий, к осуществлению которого
активно приступила Великобритания. Одновременно в адрес Чехословакии бросались
обвинения в неуступчивости, в готовности ввергнуть всю Европу в войну из-за
своих «корыстных интересов» и т. д. Короче, обвиняемой стороной становилась
жертва агрессии, а не нацистские агрессоры.
Между тем нацистское руководство, ободренное развитием событий,
решило до конца использовать благоприятную для него ситуацию. По горячим следам
и с учетом событий майского кризиса Гитлер утвердил 30 мая 1938 г. новый
вариант Директивы о единой подготовке вооруженных сил в войне. Изменения
коснулись раздела, озаглавленного «Ведение войны на два фронта при основных
усилиях на Юго-Востоке (стратегическое сосредоточение и развертывание войск
«Грюн»)». Он открывался словами, формулировавшими цель намеченных действий:
«Моим непоколебимым решением является разбить Чехословакию в ближайшем будущем
путем проведения военной кампании». Директиву предполагалось начать
осуществлять «не позднее чем с 1 ноября 1938 г.»{404}.
Параллельно с военной подготовкой развернулась интенсивная деятельность по
подрыву внутренней стабильности Чехословакии. В последнем немало содействовала
дипломатия и пресса западных держав.
Дальнейший ход событий показал, что британские «умиротворители»
своими делами прямо расчищали путь нацистским проискам. В период после майского
кризиса они как бы поменялись местами. Даже робкие меры [126] чехословацкого
правительства в конце мая несколько отрезвили гитлеровцев и вынудили их перейти
к более сдержанной тактике. Напротив, британская дипломатия при поддержке
французской резко усилила давление на Чехословакию. По ее настоянию в начале
июня 1938 г. возобновились переговоры чехословацкого правительства с
генлейновской партией. Но генлейновцы 8 июня выступили с новыми требованиями,
включавшими в качестве непременного условия образование своего сейма и особые
льготы при участии в правительстве{405}.
Переговоры вскоре зашли в тупик.
В летние месяцы 1938 г. британская дипломатия усиленно развивала
идеи нейтрализации Чехословакии и проведения плебисцита в судетских областях с
перспективой их передачи Германии. Эти идеи обсуждались на заседании
британского правительства и его внешнеполитического комитета. 10 июня 1938 г.
газета «Таймс» опубликовала на эту тему статью, вызвавшую широкий резонанс.
Такие же мысли распространяли в столицах других европейских государств
аккредитованные там британские дипломаты. Немало усилий было приложено к тому,
чтобы склонить к принятию английских проектов французское правительство, и не
только склонить, но и побудить открыто заявить об их поддержке. 16 июля 1938 г.
считавшаяся рупором Ж. Боннэ газета «Репюблик» опубликовала статью, в которой
говорилось о передаче судетских областей Германии и о «нейтрализации»
Чехословакии{406}.
Обсуждение таких планов в политических кулуарах подрывало внешнеполитические
позиции Чехословакии, способствовало ее изоляции на международной арене.
Было ясно, что западные «умиротворители» взяли курс на
перестройку всей системы международных отношений в духе «пакта четырех», что
затрагивало интересы всех европейских государств, но особенно сильно —
соседей Чехословакии и государств, входивших вместе с ней в Малую
Антанту, — Румынии и Югославии. Уже майский кризис принес фактически
распад франко-польского союза. На французский запрос о позиции Польши в случае
германской агрессии против Чехословакии польский министр иностранных дел Ю. Бек
ответил, что франко-польский союз носит оборонительный характер и,
следовательно, он не вступит в силу в случае наступательной войны Франции
против Германии, начатой в защиту Чехословакии{407}.
Польские правящие круги выдвинули территориальные претензии к Чехословакии
(район Тешина), установили контакты со словацкими автономистами и
клеро-фашистской партией Глинки и начали переговоры с хортистской Венгрией об
установлении совместной [127] венгеро-польскои границы после
предполагаемого включения Словакии и Закарпатской Украины в состав Венгрии{408}.
Германская дипломатия поощряла агрессивную позицию польских и венгерских
правящих кругов, видя в ней одно из средств международной изоляции
Чехословакии.
Польские правящие круги приложили немало усилий, чтобы
воздействовать на политику Румынии, с которой они были связаны антисоветским
договором и военной конвенцией. Польское влияние было направлено на недопущение
возможности оказания советской помощи Чехословакии через румынскую территорию в
случае германской агрессии. И само румынское правительство неоднократно
заявляло, что оно «принципиально отказывается разрешить проход русских
войск»{409}.
Польско-румынское сотрудничество выливалось в форму, которую германская
дипломатия рассматривала как «польско-румынский антисоветский барьер»{410},
причем в конкретных условиях того времени оно носило не только антисоветский,
но и античехословацкий характер.
События международной жизни в течение лета 1938 г. имели общий
знаменатель в виде антисоветских установок у подавляющего большинства
буржуазных политических течений практически во всех странах континента. Почти
повсеместно были распространены убеждения, что военный конфликт в центре Европы
выльется в конечном итоге в «большевизацию» втянутых в него стран, а
вмешательство СССР в конфликт приведет к нашествию «казацких и монгольских
орд». Отсюда проистекала идея внешнеполитической изоляции СССР, его исключения
из активной международной жизни. Наиболее эффективным средством британские
идеологи «умиротворения» считали восстановление «европейского концерта» в виде
модернизированного «пакта четырех». Правда, создать его было совсем не просто
из-за постоянных раздоров предполагаемых участников (например, не утихавшие
франко-итальянские противоречия). В таких условиях часть «умиротворителей»
надеялась использовать антагонизм между СССР и нацистской Германией. Считая его
постоянной константой международной жизни, они полагали, что лучшим выходом из
положения было бы взаимоуничтожение СССР и Германии. Но это считалось
отдаленной перспективой. Ближайшая же задача заключалась в таком разрешении
«чехословацкого кризиса», которое стало бы этапом, а может быть, и первым актом
в деятельности нового «европейского концерта».
Конкретизация планов удовлетворения нацистских притязаний на
судетские земли привела британскую дипломатию к мысли, что плебисцит будет не
лучшим средством на этом [128] пути: во-первых, идея плебисцита вызывала
оскомину у многих политических деятелей Европы, во-вторых, его организация была
связана со сравнительно долгой процедурой. Последнее соображение оказалось
решающим. Поэтому, не отказываясь от старых идей, стали развивать новые мысли.
Наилучшим способом представлялись британский арбитраж и утверждение его итогов
на последующей конференции четырех держав.
После длительного обсуждения идеи британского «посредничества»
правительствами Великобритании и Франции, а также с германскими эмиссарами в
Лондоне в конце июля последовало английское обращение к Чехословакии,
решительно поддержанное французской дипломатией, с предложением послать
«посредническую» миссию лорда Ренсимена. Под нажимом западных держав
чехословацкие правящие круги пошли на новые уступки и дали согласие на
британское посредничество{411}.
Принятие такого предложения было не только грубым ущемлением суверенитета
Чехословакии, но и тяжелым ударом по ее международному престижу.
Деятельность Ренсимена, находившегося в Чехословакии с 3 августа
по 15 сентября 1938 г., вылилась в предвзятое судейство. Под его давлением
чехословацкое правительство непрерывно отступало и принимало одно за другим
требования генлейновцев. Характерным моментом этого этапа развития
«чехословацкого кризиса» была вспышка активности некоторых американских
дипломатов, выступивших в поддержку концепций «умиротворения». В августе Прагу
посетил американский посол в Германии Хью Вильсон и высказал в беседе с Э.
Бенешем предостережение, чтобы Чехословакия не рассчитывала на помощь США, а
также убеждал его в мирных намерениях нацистов{412}.
Бурную деятельность развили послы США (в Париже — У. Буллит, в
Лондоне — Дж. Кеннеди), которые заявляли всем готовым слушать о
недопустимости войны в Европе из-за Чехословакии и об американской поддержке
стремлений Великобритании и Франции к достижению соглашения с Германией. Буллит
даже прямо обвинял СССР в том, что своей поддержкой Чехословакии он якобы
желает развязать мировую войну, которая выльется в мировую революцию{413}.
Вымыслы в адрес СССР преследовали ряд целей. Во-первых, они
должны были служить его международной изоляции, быть аргументом в той
идеологической борьбе, которая бушевала в связи с «чехословацким кризисом».
Во-вторых, они служили оправданием курса западных держав на сговор с
гитлеровской Германией, являлись фарисейской «заботой» о сохранении мира.
В-третьих, они апеллировали [129] к национальному эгоизму и классовой
психологии буржуазных политических сил европейских государств, связывая в один
узел их антисоветские установки с античешскими настроениями. Оборотной стороной
этого провокационного пропагандистского вымысла было стремление
«умиротворителей» рядиться в тогу борцов за «права человека», которые они
толковали тогда как «право на самоопределение» для судетских немцев. С этих
позиций велась разнузданная кампания против чехословацкого правительства,
которое обвинялось в «дискриминации» немецкого населения и «неуступчивости».
Последняя же объяснялась надеждами на советскую поддержку. Так замыкался
порочный круг пропагандистской подготовки предстоящей сделки империалистических
держав.
Советская дипломатия видела цели правящих кругов западных держав
и неоднократно высказывала предупреждения, что их действия могут создать
опасность для них самих. Политика «умиротворения», считали в СССР, сводится на
деле не только к поощрению агрессора, но и к обузданию его жертвы{414}.
Понимая, что развитие событий подходит к критической точке, Советский Союз
выступил с программой обуздания агрессора, предупреждая, что на карту
поставлены судьбы мира. Поэтому, когда французское правительство впервые
обратилось к СССР 1 сентября 1938 г. с официальным запросом о его возможной
помощи Чехословакии, ответ последовал немедленно. На следующий же день, 2
сентября, СССР решительно подтвердил свою готовность выполнить договорные
обязательства.
Более откровенную позицию, чем прежде, заняла английская
дипломатия, отклонившая все советские предложения, которые являлись как бы
«системой коллективных действий по сохранению мира»{415}.
События подчеркивали растущую зависимость французской политики от
Великобритании, которая уверенно формировала согласованный курс западных
держав. И это был курс на сговор с гитлеровской Германией, на расчленение
Чехословакии, на изоляцию СССР.
При английском секундантстве развитие кризисной ситуации приобрело
ускоренные темпы. Британская дипломатия намеренно вызывала это ускорение, чтобы
исключить воздействие на ход событий общественного мнения, сбитого с толку
антисоветской пропагандой и нещадным злоупотреблением лозунга о «праве наций на
самоопределение». Именно с этой целью в глубокой тайне в ближайшем окружении
британского премьера был выработан пресловутый «план Зет», являвшийся известной
параллелью и логическим [130] завершением замыслов, связанных с миссией
Ренсимена. Его суть заключалась в прямом контакте Чемберлена с Гитлером и
молниеносном разрешении «чехословацкого кризиса» на основе передачи Германии
судетских областей и расчленения Чехословакии{416}.
На деле это был план антисоветского «блицкрига» британской дипломатии,
замаскированный под отчаянную попытку спасти мир от угрозы войны, под своего
рода «альтернативу войне».
Тем временем под давлением миссии Ренсимена чехословацкое
правительство шло на новые и новые уступки, подрывая свои внутриполитические и
международные позиции. После того как генлейновцы отвергли все прежние
предложения, оно выработало в начале сентября так называемый «четвертый план»,
означавший по сути дела принятие карловарской программы со всеми вытекающими
последствиями {417}.
Несмотря на столь очевидную капитуляцию перед их требованиями, генлейновцы
отвергли и его и в тот же день, 7 сентября, организовали беспорядки и
столкновения с полицией и чешским населением в городе Остраве и других пунктах
судетских областей. Эти столкновения были ими же использованы как повод для
прекращения дальнейших переговоров с правительством.
Спровоцированные генлейновцами конфликты были использованы для
нового нажима на Чехословакию. В германской прессе бушевала античехословацкая
кампания, наложившаяся на проходивший в те дни съезд национал-социалистической
партии в Нюрнберге. 12 сентября на его заключительном заседании с погромной
речью выступил Гитлер, излив на Чехословакию потоки угроз и подстрекая
генлейновцев к дальнейшему обострению обстановки.
На открывшейся в Женеве 9 сентября 1938 г. сессии Совета Лиги
Наций советская дипломатия пыталась использовать этот форум для организации
коллективных действий в защиту Чехословакии. Однако прибывший туда советский
нарком иностранных дел М. М. Литвинов встретил глухую стену отрицательного
отношения ко всем советским предложениям не только со стороны французских
представителей, но и со стороны восточноевропейских союзников Чехословакии,
таких, как Румыния{418}.
Было очевидно, что Лига Наций потеряла любую эффективность, даже как моральный
фактор, в деле защиты мира. Инициативы СССР не только замалчивались, но и
делались попытки извратить их смысл, подвергнуть сомнению советские намерения,
решимость выступить в защиту Чехословакии{419}.
Весь ход работы сессии свидетельствовал о растущей международной изоляции СССР,
а также о международной изоляции Чехословакии: [131] никто не хотел
поставить на обсуждение в Лиге Наций вопрос об угрозе агрессии против
Чехословакии (включая и саму чехословацкую дипломатию!).
В ночь на 13 сентября 1938 г. по инструкциям из Берлина
генлейновцы, уверовав в свою полную безнаказанность и защиту со стороны не
только нацистской Германии, но и британских покровителей, сделали попытку
поднять путч. Он был быстро подавлен чехословацкой полицией и поддержавшим ее
антифашистски настроенным населением, что еще раз подтвердило готовность народа
Чехословакии оказать сопротивление нацистской агрессии. Однако он явился
желанным поводом для Великобритании осуществить заранее спланированный «план
Зет». В ночь на 14 сентября британская дипломатия приступила в спешном порядке
к подготовке экстренной встречи британского премьера с фюрером. По ее замыслу
их личный контакт должен был привести к англогерманскому соглашению и
урегулированию в «духе динамизма» всех проблем, подлежащих разрешению.
О состоявшемся 15 сентября 1938 г. полете Чемберлена в Мюнхен и
его встрече с Гитлером в Берхтесгадене написано немало книг. В них красочно
описывается, как престарелый британский премьер с понятной для его возраста
опаской впервые в жизни совершил полет на самолете и с неизменным зонтиком
высадился на мюнхенском аэродроме. Однако беседа с фюрером протекала не так,
как он ее себе представлял. Предложение Чемберлена отложить обсуждение
«чехословацкого вопроса» на следующий день, а вначале заняться выяснением
значительно более крупных проблем, ради чего он и предпринял эту поездку, было
обойдено Гитлером. Тот дал ясно понять, что нет смысла обсуждать весь комплекс
англо-германских отношений до решения «чехословацкого вопроса», да и то на
удовлетворявших его условиях. Исходя из «доктрины расового единства» и ссылаясь
на право самоопределения для судетских немцев, он потребовал немедленной
передачи судетских областей Германии. Ради этой цели, блефовал фюрер, он готов
идти даже на риск мировой войны. Но это было только частью его требований.
Гитлер заявил далее, что, пока не будет ликвидирован советско-чехословацкий
договор, он будет рассматривать Чехословакию как «копье, направленное во фланг
Германии». Правда, он дал понять, что Чехословакия вообще вскоре прекратит
существование после удовлетворения «справедливых требований» других
национальностей (имелись в виду словаки, венгры и поляки). Несмотря на столь
четко проявленные аппетиты нацистов, Чемберлен выразил готовность удовлетворить
их. Он оговаривал лишь [132] необходимость обсуждения этих вопросов
британским и французским правительствами. Была достигнута договоренность, что
их новая встреча состоится через несколько дней{420}.
Все это было похоже на чудо. Опытные германские дипломаты
(статс-секретарь МИДа Э. Вейцзекер, посол в Лондоне Г. Дирксен и другие
присутствовавшие в Берхтесгадене) с трудом верили в реальность происходившего.
Смятение их умов отражали вопросы, задававшиеся ими на следующий день
сопровождавшему британского премьера X. Вильсону: как будет осуществлено на
практике право наций на самоопределение? Будет ли проведен плебисцит и как
будет организовано голосование? Будут ли применены международные полицейские
силы, которые заменят на некий переходный период чехословацкую государственную
полицию? Вопросы отражали осознание ими беспрецедентности неожиданно возникшей
ситуации. Но эти вопросы мало беспокоили британскую дипломатию, которая уже
имела готовый план действий. Все, о чем она просила германских партнеров,
сводилось к пожеланию не осложнять усилий Чемберлена какими-либо неожиданными действиями.
Собственно, об этом Чемберлен просил Гитлера в личном письме, которое он
передал ему через Риббентропа утром 16 сентября, покидая Берхтесгаден{421}.
Комментируя это письмо, X. Вильсон пояснял своим слушателям, что премьеру
предстоит проделать большой объем работы как в Лондоне, так и в Париже и Праге.
На это уйдет, полагал он, несколько дней{422}.
Аналогичные беседы с просьбой сохранять спокойствие проводил в Берлине с
Герингом и другими нацистскими бонзами британский посол Н. Гендерсон{423}.
На деле британские государственные мужи опасались не каких-либо
необдуманных выходок нацистского режима, отдавая себе отчет в том, что Гитлер
азартно блефует. Достаточно было решительного заявления западных держав,
которое, несомненно, было бы поддержано СССР, чтобы правда вышла наружу. Но это
означало бы не только коллективные действия по пресечению агрессии. Такой шаг
мог привести к кризису нацистского режима. За таким поворотом событий
«умиротворителям» виделась угроза «большевизации Германии». Их замыслы и усилия
развивались в прямо противоположном направлении: как обуздать и связать по
рукам и ногам жертву агрессии; как нейтрализовать в собственной стране действия
левых сил и тех политических течений, которые видели пагубность курса на сговор
с фашистскими государствами, как добиться поддержки Франции? [133]
И это были непростые вопросы. «Клайвденская клика» в
Великобритании разделяла опасения нацистской верхушки перед возможностью взрыва
национального возмущения в Чехословакии. На этой волне могло прийти к власти
правительство Народного фронта, которое не только отвергло бы англо-французский
нажим, но и заняло бы твердую линию против фашистского шантажа, подняло бы
массы на защиту страны. Такое развитие событий могло опрокинуть все
империалистические расчеты. Отсюда проистекала их установка держать инициативу
в своих руках и любыми средствами сохранять контроль над развитием обстановки.
Этого можно было достигнуть только быстротой действий. Отсюда подстегивание
событий, ускорение их течения, лихорадочная активность, чтобы опередить бег
времени, оглушить общественное мнение каскадом неожиданных и, главное,
свершившихся фактов.
16–17 сентября 1938 г. в Лондоне проходили заседания
внешнеполитического комитета и кабинета министров, на которые срочно был вызван
из Праги Ренсимен. На этих заседаниях обнаружилась вторая сторона замысла,
связанного с его миссией: теперь он выступал в роли своего рода «присяжного
свидетеля», убеждавшего слушателей в невозможности дальнейшего пребывания
судетских немцев в рамках чехословацкого государства. Говоря о способах решения
этого вопроса, он предостерегал против плебисцита как взрывоопасного средства,
способного вызвать в Чехословакии возмущение народа, армии и привести к
военному перевороту. Его рекомендации сводились к «радикальному урегулированию»
судето-немецкой проблемы, расторжению договора Чехословакии с СССР и запрету КПЧ{424}.
Ренсимен играл роль ширмы, за которой прятались «умиротворители», и брал на
себя значительную долю критики оппозиции как внутри правительства, так и за его
пределами, выводя из-под прямого удара Чемберлена. Последний же скрыл даже от
правительства, что он уже дал согласие Гитлеру на уступку Германии судетских
областей. Без такого обмана он не мог рассчитывать на продолжение своего курса,
ибо единства не было даже в британском правительстве, где раздались серьезные
голоса, предупреждавшие о пагубности проводившейся политики.
Наиболее веские аргументы привел первый лорд адмиралтейства А.
Дафф Купер. Германия не удовлетворится уступкой судетских областей, и в скором
времени на континенте будет установлена гегемония одной державы, против чего
всегда выступала Великобритания. Требование же денонсации
чехословацко-советского договора раскрывало [134] намерение Гитлера
не считаться в дальнейшем с независимостью Чехословакии. И вообще мир в Европе
невозможен, пока нацисты находятся у власти в Германии. И вообще, по мнению
Дафф Купера, Чехословакия предпочтет борьбу, а не капитуляцию{425}.
Возражения же сторонников Чемберлена сводились к тому, что война будет иметь
ужасные последствия для единства Британской империи, тогда как в
судето-немецких областях британские интересы не затронуты. Чемберлену удалось
добиться только условной поддержки своей линии, причем британское правительство
проголосовало не за уступку судетских областей Германии, а за право на
самоопределение. При этом была подчеркнута необходимость достичь соглашения с
правительством Франции{426},
консультации с которым должны были начаться на следующий день.
Французские правящие круги не только не доставили хлопот, но и
облегчили британским «умиротворителям» доведение их планов до конца.
Практически все наблюдатели отмечали, что встреча Чемберлена с Гитлером вызвала
в Париже во всех кругах, за исключением коммунистов, вздох облегчения. Широкое
распространение получили взгляды, что эта встреча станет началом «новой эры» и
сотрудничества «четырех держав». Даладье и Боннэ неоднократно высказывали
мнение о необходимости ревизии Версальской системы {427}.
Уже после известий о переговорах в Берхтесгадене они сообщили британскому
послу, что поддержат любой план решения «чехословацкой проблемы», выработанный
Чемберленом и Ренсименом{428}.
Состоявшиеся 18 сентября 1938 г. в Лондоне переговоры ведущих государственных
деятелей двух стран показали, что они стоят практически на одних позициях.
Изучение протоколов этих переговоров{429}
раскрывает, что реальная борьба развернулась лишь по вопросу, кто возьмет на
себя ответственность за расчленение Чехословакии. Для Франции этот вопрос
осложнялся также и ответственностью за разрыв союзных договоров с Чехословакией
и СССР.
Возникал также вопрос, как заставить чехословацкое правительство
принять план ампутации судетских областей со всеми его последствиями. Все это
побудило французскую сторону выдвинуть идею гарантии, которая должна быть
предоставлена Чехословакии после отторжения пограничных судетских областей.
После некоторого сопротивления это предложение было принято британскими
политиками, быстро смекнувшими, что обещание гарантий, не обусловленных
никакими обязательствами или формами, только облегчает осуществление их
замыслов. Такие «гарантии» становились [135] рычагом нажима на
Чехословакию, позволяли Франции избавиться от своих договорных обязательств,
предоставляли средство обработки общественного мнения и защиты от обоснованных
обвинений в капитулянтстве. На такой основе и были сформулированы требования
Великобритании и Франции к правительству Чехословакии уступить Германии области
с преобладающим немецким населением, причем без плебисцита и «в качестве
обособленного вопроса». Предоставление же международных гарантий новых границ
мыслилось как замена «существующих договоров, связанных с взаимными
обязательствами военного характера, общей гарантией против неспровоцированной
агрессии»{430}.
Стороны договорились, что эти требования должны получить одобрение их
правительств и уже затем переданы Чехословакии.
Дальнейшее развитие событий походило на фарс. Утром 19 сентября
1938 г. соответственно в Лондоне и Париже состоялись экстренные заседания
британского и французского правительств. Чемберлен и Галифакс, ссылаясь на
французскую позицию, доложили о принятых решениях относительно уступки
судетских областей Германии и гарантиях границ усеченной Чехословакии, которая
подлежала нейтрализации. Только на этот раз, ссылаясь на французскую точку
зрения и с помощью дезинформации о позиции СССР, а также преувеличения военной
угрозы, Чемберлену удалось добиться формального одобрения британским
правительством как итогов своих переговоров с Гитлером в Берхтесгадене, так и
санкции на дальнейшие переговоры на согласованных с Францией условиях.
Одобрение кабинетом содержания совместной англо-французской ноты Чехословакии
стало триумфом Чемберлена, победой его курса на сговор с Германией{431}.
Тем же утром Даладье и Боннэ ссылками на позицию Великобритании и посулами
предоставления гарантий урезанной Чехословакии получили официальное согласие
французского правительства на черное предательство своего союзника. Западные
державы вынесли Чехословакии смертный вердикт. Но «похороны» еще предстояло
организовать.
«Умиротворители» торопились пожать плоды своих усилий.
Не успели министры двух западных держав разойтись с заседаний
кабинетов, как в Прагу полетели телеграммы британскому и французскому
посланникам с поручением передать чехословацкому правительству их совместную
ноту. Она была вручена президенту Бенешу 19 сентября в 14.00. По своему характеру
нота носила ультимативный характер. Но самое поразительное заключалось в том,
что отныне [136] требования Гитлера
обрели форму англо-французского ультиматума. Более того, от Чехословакии
требовали быстрого ответа в духе согласия с убийственными «предложениями»
западных держав. Вручение ноты сопровождалось предостережением, что даже
задержка с ответом может иметь роковые последствия{432}.
Поскольку одновременно указывалось, что Чемберлен намерен возобновить
переговоры с Гитлером и снова встретиться с ним в среду, 21 сентября, то
получалось, что западные державы оставляли на раздумье чехословацкому
правительству немногим более суток!
В правящих кругах Чехословакии к тому времени уже не оставалось
сомнений в действительной позиции Великобритании и Франции. Но иллюзии
продолжали существовать почти до конца. Лучше других реакцию на предстоящий
визит Чемберлена в Берхтесгаден отражало в телефонном разговоре с посланником в
Лондоне восклицание Бенеша: «Это невозможно!»{433}
В последующие дни в Праге лихорадочно собирали всевозможную информацию о
развитии положения. Встреча Чемберлена с Гитлером вызвала правительственный
кризис: кабинет М. Годжи подал в отставку. Но этот факт хранили в секрете,
опасаясь народного взрыва или выступления военных. Западные державы до последнего
часа соблюдали полную тайну и только непрестанно предупреждали о недопустимости
чехословацкой мобилизации, на чем настаивал генштаб. В правящих кругах, где и
раньше не было единства, царил полный разброд. Правые политические течения уже
высказывали свою готовность уступить Германии судетские области, расторгнуть
договор с СССР и запретить компартию. Ориентировавшиеся на Бенеша буржуазные
политические силы полагали, что уступки можно свести к минимуму, но больше
всего они боялись радикализации масс и влияния компартии. И хотя в Праге вскоре
после Берхтесгадена осознали предательство западных держав, там не думали о
создании правительства национальной обороны и защите страны, стремясь
переложить на Францию и Великобританию ответственность за принятие окончательных
решений.
Англо-французский ультиматум вынуждал чехословацкие правящие
круги к действиям. Однако анализ их поведения давно привел исследователей к
выводу, что мысль о капитуляции уже созрела в правящей верхушке и суть их
поступков сводилась к получению оправдания, будто они вынуждены уступить силе.
И действительно, на первом и единственном обсуждении англо-французского
ультиматума, на заседании политического комитета правительства, Бенеш,
рассматривая возможные варианты ответа на него, [137] выдвинул идею
арбитража со ссылкой на арбитражный договор между Чехословакией и Германией от
1926 г. Такое предложение было завуалированной формой готовности принять
ультиматум и преследовало цель выиграть время{434}.
Французский посланник, следивший за каждым движением в правительственной сфере,
расценил эту позицию как колеблющуюся между принятием англо-французских
«предложений» и надеждами прибегнуть к арбитражу, но не как отрицательную{435}.
Последнее толкование попытались придать ему в Париже и Лондоне, где добивались
безоговорочной и немедленной капитуляции правительства Чехословакии. Там не хотели
понять, что поведение Бенеша имело главной целью не допустить взрыва народного
негодования.
Действительно, подавляющая часть населения Чехословакии была
настроена патриотично и антифашистски и выступала за отпор агрессивным
намерениям Германии. В стране проходили многочисленные манифестации и собрания,
в адрес правительства и политических партий поступали обращения, письма и
призывы организовать оборону страны. Особенно активно выступали чехословацкие
коммунисты, стоявшие на позициях бескомпромиссной защиты государства от
фашистской угрозы. В таких условиях откровенно капитулянтская линия могла
привести не просто к смещению пораженчески настроенного правительства, но и к
серьезным социальным потрясениям. Война против гитлеровской Германии носила бы
революционно-демократический характер и вызвала бы мощные сдвиги влево,
создание власти, опирающейся на национальный фронт с участием коммунистов. Но
именно такого поворота событий правящие круги Чехословакии боялись больше
потери политической и национальной независимости. И классовые интересы в
конечном счете одержали верх. В последующие дни их действия представляли собой
смесь усилий выиграть время, чтобы попытаться улучшить условия капитуляции, с
маневрами для блокирования возможностей создания «правительства обороны
республики». Все вместе это вылилось в пособничество творцам политики
«умиротворения».
Одним из перестраховочных маневров чехословацкого правительства
после получения ультимативной ноты западных держав стало обращение к СССР с
запросом о его готовности оказать помощь. Советское правительство дало
утвердительный ответ, который был немедленно доведен до сведения не только
чехословацкого, но и французского правительства. Характерно, однако, что
президент Чехословакии не поставил перед СССР основного вопроса, а именно об
оказании советской помощи независимо от позиции [138] Франции.
Действительно, позиция французского правительства была уже известна, и
советская дипломатия ожидала такого вопроса. Его отсутствие означало, что
правящие круги Чехословакии отвергли мысль о решительном сопротивлении
империалистическому диктату и сводили все дело к чисто дипломатическим
комбинациям.
Между тем у СССР имелся развернутый план противодействия
фашистской агрессии{436}.
В исторической литературе (в том числе и советской) не получил
еще должной оценки тот факт, что в период наибольшего обострения
«чехословацкого кризиса», в сентябре 1938 г., советский нарком иностранных дел
М. М. Литвинов почти три недели находился в Женеве и был готов немедленно
вступить в контакт с правительствами Великобритании и Франции в случае их
готовности пойти на совместные действия по пресечению агрессии. Действительно,
если бы дело дошло до противоборства, путь из Москвы через Германию и Польшу на
запад (и в обратном направлении) был бы заблокирован, в то время как из Женевы
Литвинов был в состоянии за несколько часов достичь Парижа и Лондона, где могла
состояться конференция трех держав (СССР, Франции и Великобритании). Однако
западные державы игнорировали все советские предложения и сделали все, что
зависело от них, для международной изоляции СССР. Выступая 21 сентября 1938 г.
на пленарном заседании Ассамблеи Лиги Наций, Литвинов отметил, что советским предложениям
«не было дано хода», и высказал предостережение, что поощрение агрессора «в до
сих пор неслыханных формах» будет иметь рано или поздно «совершенно необозримые
катастрофические последствия»{437}.
Все усилия советской дипломатии побудить западные державы выступить в защиту
Чехословакии окончились безрезультатно.
Напротив, западные державы до предела усилили нажим на
чехословацкое правительство: его первоначальный ответ с предложением провести
арбитраж, данный им 20 сентября{438},
был отвергнут, как не соответствующий «критическому положению». Положение самих
«умиротворителей» было не так прочно, и оттяжка чехословацкой капитуляции
угрожала им многими осложнениями. В ход были пущены угрозы, что новая встреча
Чемберлена с Гитлером без «положительного» чехословацкого ответа может
кончиться катастрофой. Между столицами западных держав и Прагой бушевал шквал
шифрованных телеграмм и телефонных разговоров. Британская дипломатия прямо
угрожала, что в противном случае гитлеровская агрессия будет «локализована», т.
е. выльется в изолированную войну Германии против Чехо-Словакии. [139] Французский генштаб
подчеркивал в депешах чехословацкому командованию свою неготовность к борьбе.
Отложив встречу с фюрером на сутки, западные державы давили на Чехословакию по
всем каналам. Приводились даже доводы о необходимости «скорых действий» из
страха перед «улицей».
21 сентября правящие круги Чехословакии капитулировали. К вечеру
этого дня они сообщили в Лондон и Париж, что принимают их предложения «как
неразрывное целое, подчеркивая при этом принцип гарантий»{439}.
Капитуляция чехословацких правящих кругов под англо-французским давлением была
кульминационным пунктом того международного кризиса, который сложился в Европе
осенью 1938 г. в результате проведения политики «умиротворения» агрессора. И
хотя впереди еще предстояли драматические дипломатические эскапады,
принципиально вопрос об исходе кризисной ситуации был решен именно тогда.
22–23 сентября 1938 г. состоялась новая встреча Чемберлена с
Гитлером в Годесберге{440}.
На их переговоры наложило отпечаток растущее сочувствие общественного мнения
Чехословакии, где проходили демонстрации против фашистских притязаний и
произошла смена правительства, что вынуждало Чемберлена к осторожности. С
другой стороны, Гитлер не только организовал выдвижение польских и венгерских
территориальных претензий к Чехословакии, но и сам выступил с максималистскими
требованиями и, ссылаясь на право самоопределения, добивался немедленной
оккупации судетских областей. Нацистские вымогательства были сформулированы в
виде «меморандума», хотя на деле это был ультиматум, в котором был обозначен
даже крайний срок его осуществления — 1 октября{441}.
В нем содержались требования, выходившие далеко за рамки того, что было
согласовано на встрече в Берхтесгадене. Наглость Гитлера задела даже британских
«умиротворителей», ибо ставила под вопрос само существование правительства
Чемберлена. Переговоры осложнились, и стало очевидно, что развитие событий
может выйти из-под контроля. Соображения собственной безопасности побудили
правящие круги Великобритании и Франции снизить темпы осуществления своих планов
и прервать переговоры, чтобы, с одной стороны, не поставить под угрозу свои
позиции в собственных странах, а с другой — одернуть зарвавшегося фюрера,
но одернуть в меру, не подвергая риску ведшиеся переговоры и их конечные цели.
Учитывая сообщения о сосредоточении германских войск на
чехословацких границах и не желая оказаться перед [140] фактом их
внезапного нападения, что грозило вылиться в войну, британский, а за ним и
французский кабинеты вечером 23 сентября сняли свой прежний запрет на проведение
мобилизации в Чехословакии. И для британского, и для французского правительства
такое решение было перестраховочным маневром, своего рода алиби на случай
военного конфликта. Его значение сводилось к оказанию давления на нацистскую
Германию. Однако отклик чехословацкого населения превзошел все ожидания. В
течение суток на призывные пункты явилось 1250 тыс. человек, и к исходу 24
сентября на пути возможной германской агрессии стояла более чем
полуторамиллионная армия, обладающая современным оружием и волей к сопротивлению{442}.
В пограничных областях был восстановлен порядок, войска заняли укрепленные
районы. Однако наличие отмобилизованной крупной армии не изменило политики правительства,
оно осталось на капитулянтской позиции и сохраняло выжидательную тактику,
готовое выполнить англофранцузский план. Именно такая политика и позволила
«умиротворителям» в конечном счете довести свои замыслы до конца.
Временная неудача в Годесберге не остановила западные державы.
Эскалация нацистских требований их не смущала: они прекрасно понимали, что
задуманная ими «вивисекция» сделает Чехословакию нежизнеспособной и приведет к
ее полному подчинению Германии в той или иной форме. Они боялись лишь такого
поворота в общественных настроениях своих стран, который перечеркнет их
замыслы, а возможно, приведет и к их отстранению от власти. Отсюда проистекали
новые маневры. Никогда еще общественное мнение не подвергалось такой обработке,
как после Годесберга. Обывателя запугивали войной. В Лондоне и Париже на
бульварах и в парках демонстративно рыли окопы-бомбоубежища. Мобилизация в
Чехословакии как бы подтверждала готовность оказать сопротивление агрессору.
Однако взамен капитулянтского правительства М. Годжи там пришло к власти не
правительство обороны республики, а чиновничий кабинет во главе с генералом Я.
Сыровы, который видел свою главную задачу в том, чтобы «успокоить массы и
овладеть улицей». В столицах западных держав шли беспрерывные заседания. 25–26
сентября в Лондоне состоялось новое англо-французское совещание, на котором
стороны прятались за спину друг друга{443}.
Чемберлен стремился получить заявление о неготовности Франции к войне, для того
чтобы сломить растущее сопротивление в Великобритании своей политике со стороны
оппозиции. Французское же правительство [141] желало заручиться
фактами о британском давлении на него для оправдания своей капитулянтской
линии. Было ясно, однако, что прямое принятие ультимативных требований
нацистов, слегка замаскированных под «меморандум» Гитлера, чревато серьезными
внутриполитическими осложнениями для каждой стороны. Отсюда проистекали их
попытки найти некое контрпредложение, которое позволило бы западным державам
достичь соглашения с Германией. С этой целью в Берлин решено было послать
одного из активных творцов политики «умиротворения», Г. Вильсона, дабы достичь
компромисса с Гитлером.
В этот тяжелый для «умиротворителей» момент они получили мощную
поддержку со стороны США, которая склонила чашу весов в их сторону. По
инициативе американских послов в Европе (в первую очередь У. Буллита и X.
Вильсона), поддерживавших чемберленовский курс на сговор западных держав с
Германией, президент Ф. Д. Рузвельт обратился 26 сентября 1938 г. с личным
посланием к Гитлеру и Бенешу, а также Чемберлену и Даладье, в котором призывал
их продолжить поиски «мирного, справедливого и конструктивного решения спорных
вопросов». Он предупреждал, что в результате войны может быть разрушена
«социальная структура каждой вовлеченной в войну страны» (т. е. прибегал к
пугалу коммунизма), и предлагал созвать международную конференцию, которая
положила бы конец «чехословацкому кризису»{444}.
Было также направлено обращение к Б. Муссолини с просьбой убедить Гитлера
принять участие в такой конференции. Администрация США обратилась даже с
призывом к правительству СССР воздействовать «от своего лица» на Германию и
Чехословакию и указать им «на чрезвычайную важность отказа от применения силы
при урегулировании возникшего между ними конфликта»{445}.
Независимо от субъективных расчетов Рузвельта{446}
в конкретных условиях того времени его обращение явилось спасательным кругом
как для «умиротворителей», так и для нацистов. В нем агрессор и его жертва
ставились на одну плоскость и как бы уравнивались, а нацистские притязания к
Чехословакии превращались в «спорные вопросы». Оно открыло перед Гитлером выход
из тупика, в который он сам загнал себя эскалацией территориальных притязаний,
угрозами войны и ультимативными сроками выполнения своих требований. Оно спасло
Чемберлена и Даладье от нараставшей в Великобритании и Франции оппозиции их
курсу. Наконец, само предложение созвать международную конференцию для
разрешения «чехословацкого кризиса» было взято из арсенала «умиротворителей»,
уже давно [142] рассматривавших ее
как оптимальный вариант оформления сговора западных держав с гитлеровской
Германией за счет Чехословакии. Короче, американская инициатива стала своего
рода каретой «скорой помощи», вызванной в критический час «умиротворителями». И
28 сентября Чемберлен разыграл в британском парламенте представление «спасения
мира в последнюю минуту», объявив о созыве международной конференции в Мюнхене
на следующий день. Его сообщение было встречено бурными аплодисментами
подавляющего большинства депутатов. Протестовал один член палаты общин —
коммунист У. Галлахер. Чемберлен позволил себе счесть эти овации за полное
одобрение его курса и за вручение полномочий для переговоров и обойтись без
заседания правительства с целью выработки рекомендаций относительно предстоящей
конференции.
Конференция в Мюнхене собралась 29 сентября 1938 г. в составе
четырех империалистических держав — Великобритании, Германии, Франции и
Италии, без какой-либо консультации с Чехословакией и без ее участия.
Конференции предшествовали многочисленные маневры, камуфлировавшие частично
отступление Гитлера от условий его годесбергского «меморандума». Больше того,
германская сторона пыталась в своей пропаганде изобразить дело таким образом,
будто созыв конференции был результатом «железной решимости» фюрера осуществить
«право немецкого народа на самоопределение», не останавливаясь даже перед
войной. В этом ему подыграли западные державы, оправдывавшие предательство
Чехословакии желанием «избежать войны» и маскировавшие таким образом истинную
сущность происходивших событий. Участники конференции лишь делали вид, что
решают проблему судетских немцев в Чехословакии. Каждый из них прекрасно сознавал,
что на карту были поставлены судьбы Европы и что Гитлеру предоставлялась
свобода рук на востоке континента.
Документы свидетельствуют, что вряд ли в истории дипломатии
имела место другая столь странная международная конференция{447}.
Дискуссия отсутствовала, обсуждение касалось второстепенных вопросов,
деятельность участников свелась в основном к составлению, редактированию и
переводу текстов, оформлявших гитлеровский диктат как международное соглашение.
Все это напоминало не столько международный форум, сколько сборище
заговорщиков. За основу был принят предложенный Муссолини проект, который был составлен
нацистами, сообщившими ему текст из Берлина. Даладье нашел, однако, что проект
отличают «объективность и реализм». Похвалил его и Чемберлен. В целом он был
близок к годесбергскому «меморандуму» Гитлера. [143]
Стороны договорились, что передача судетских областей начнется 1
октября 1938 г. и завершится в десятидневный срок. Беспрецедентным был
устанавливаемый порядок: сначала германские войска должны были занять
чехословацкие территории, обозначенные на прилагавшейся к соглашению карте, и
только затем намечались переговоры о будущих границах Чехословакии.
Предоставление ей гарантий откладывалось на период после урегулирования вопроса
о польском и венгерском меньшинствах в Чехословакии. Если же этот вопрос не
будет решен в течение трех месяцев путем соглашения между заинтересованными
правительствами, то он должен стать предметом обсуждения «следующего совещания
глав правительств четырех держав». Последнее возводилось тем самым чуть ли не в
ранг постоянно действующего международного органа, в своего рода «директорат
четырех держав» для решения европейских проблем. Для наблюдения за реализацией
соглашения создавалась международная комиссия в составе статс-секретаря
германского МИДа, аккредитованных в Берлине послов Великобритании, Франции и
Италии, а также чехословацкого представителя{448}.
Решение «судетской проблемы» было для британских
«умиротворителей» как бы выполнением предварительного условия для последующих
переговоров с Германией по широкому кругу вопросов. Поэтому в их глазах имела
большое значение подписанная в Мюнхене англо-германская декларация,
представлявшая собой пакт о ненападении. В ней отмечалось, что стороны
рассматривают Мюнхенское соглашение, а также подписанное еще в 1935 г.
англо-германское соглашение «как символизирующее желание наших двух народов
никогда более не воевать друг с другом». Провозглашалась решимость сторон
устранять возможные источники разногласий «методом консультаций»{449}.
Тем самым закладывалась основа для их дальнейшего сотрудничества в мюнхенском,
т. е. антисоветском, духе. Декларация венчала весь британский «план Зет»,
доводила его до логического конца. Не вина Чемберлена, что развитие событий
приняло в дальнейшем иное направление.
Мюнхенское соглашение явилось попранием всех принципов и норм
международного права. Оно было навязано Чехословакии, с которой никто не
консультировался, путем угрозы применения силы со стороны Германии. Соглашение
придавало вид законности нацистскому вторжению и аннексии чехословацких
территорий. Для Чехословацкой республики это был смертный приговор, не
подлежавший обжалованию. Бесспорно также, что капитулянтская позиция [144] чехословацкого
правительства в огромной степени облегчила осуществление замыслов
«умиротворителей» и сделала возможным бескровное порабощение страны.
Для гитлеровской Германии итоги мюнхенского сговора были
сопоставимы с результатами победоносной войны, выигранной без единого выстрела.
Нацистская пропаганда изображала его как «мюнхенский мирный договор», пришедший
на смену Версальскому мирному договору, вместе с которым были уничтожены
последние «несправедливости», нанесенные германской нации{450}.
Фашисты славили 1938 год как самый великий и незабываемый год в германской
истории{451}.
В ознаменование достигнутых успехов последовало даже переименование государства
в «Великогерманскую империю». Соответственно менялся и титул фюрера. Мюнхенский
диктат способствовал упрочению господства нацистского режима в Германии.
Итоги мюнхенского сговора удивили даже фюрера. В минуту
откровенности в беседе с венгерским министром иностранных дел К. Чаки 16 января
1939 г. Гитлер так охарактеризовал Мюнхенское соглашение: «Неслыханное
достигнуто. Вы думаете, что я сам полгода тому назад считал возможным, что
Чехословакия будет мне как бы поднесена на блюдце ее друзьями? Я не верил, что
Англия и Франция вступят в войну, но я был убежден, что Чехословакия должна
быть уничтожена военным путем; то, что произошло, может произойти лишь раз в
истории»{452}.
В международно-политическом плане Мюнхенское соглашение вызвало
такую ломку договорно-правовых обязательств, как будто над Европейским
континентом действительно пронесся тайфун войны. Была ликвидирована вся
договорная система Чехословакии, в первую очередь франко-чехословацкий и
советско-чехословацкий договоры, которые служили основной преградой для
противодействия нацистской агрессии. Были похоронены чехословацкие договоры с Румынией
и Югославией, что привело к развалу политического блока этих стран — Малой
Антанты. Практически распалась вся французская система союзов, ибо потерял
значение советско-французский договор и полностью обесценивался франко-польский
союз. Лишалась авторитета Лига Наций. Перечеркнутыми оказались все перспективы
организации коллективного сопротивления агрессору. Усилилась международная
изоляция СССР, искусственно организованная «умиротворителями» и следовавшими за
ними странами.
В военно-стратегической области сдвиги были не меньшими.
Равновесие сил было резко нарушено в пользу нацистской Германии, перед которой
открылась перспектива [145] установления гегемонии в Европе. Ликвидация
«чехословацкого бастиона» давала ей такую свободу маневра, о которой она не
смела незадолго до того и мечтать. В новой стратегической ситуации Германия
получила доминирующее влияние в зоне, простирающейся от линии Мажино на западе
до границ СССР на востоке. Отныне здесь не было сил, способных противостоять
вермахту, и не существовало никаких международных соглашений, обязывающих
какую-либо великую державу прийти на помощь одной из расположенных тут стран в
случае германской или итальянской агрессии. Поэтому М. М. Литвинов в беседах с
зарубежными дипломатами о последствиях мюнхенского сговора с полным правом
говорил: «...утерянных драгоценных позиций не вернуть и не компенсировать. Мы
считаем случившееся катастрофой для всего мира»{453}.
Но и это было не все. Мюнхенский сговор не только нарушил
равновесие сил на мировой арене, но и повлиял на соотношение классовых и
политических сил внутри каждого из государств, оказавшихся прямо или косвенно в
сфере его воздействия. Первыми заметили и забили тревогу по этому поводу
коммунисты, что нашло отражение в воззвании по случаю 21-й годовщины Великой
Октябрьской социалистической революции, принятом Исполкомом Коминтерна{454}.
[146]
Глава 5.
Малые страны в большой политике
Переломным для внешней политики многих стран Центральной и
Юго-Восточной Европы стал 1936 год. Ремилитаризация Германией в нарушение
Версальского договора Рейнской зоны, изменив стратегическую обстановку в
Европе, поставила союзников Франции в невыгодное положение, лишая их надежд на
получение эффективной помощи в случае германской агрессии. После объявления
Бельгией в марте 1936 г. нейтралитета возможный фронт действий Франции против
Германии сократился до такой степени, что мог быть успешно защищен даже теми
силами, которые уже имелись в распоряжении гитлеровцев. Средства давления
Франции на Германию были сведены до минимума.
Европа послевоенная превращалась в Европу предвоенную. Прежде
всего возросла угроза проникновения Германии в центральную ее часть: в Австрию,
Чехословакию, на Балканы. Попытки Чехословакии укрепить Малую Антанту, выдвинув
предложение о заключении ею как блоком нового союзного договора с Францией,
натолкнулись на противодействие двух других участников этого союза —
Румынии и Югославии. Под влиянием непрерывно возрастающих противоречий среди
своих членов Малая Антанта вступила с весны 1936 г. в период разложения. Было
совершенно очевидно, что «единство» ее политической ориентации все больше становилось
лишь пропагандистским лозунгом, за которым на деле стояли различные интересы.
Для Чехословакии это была в первую очередь необходимость защиты от угрозы со
стороны Германии, для Югославии — со стороны Италии. Чехословакия была не
прочь опереться на Италию, в то время как Югославия искала дополнительной
поддержки против итальянской политики со стороны Германии. Их подход к
отношениям с Советским Союзом был также различным. Чехословацко-югославские
противоречия в вопросе о политической линии Малой Антанты были определяющими
для дальнейшей судьбы этого блока.
В Румынии в этот период шла острая борьба по вопросам внешней
политики. В начале 30-х годов на ее политической арене возникло течение,
стремившееся к укреплению Малой Антанты и выступавшее за тесный союз с Францией
и сближение с Советским Союзом. Во главе его стоял министр [147] иностранных дел Н.
Титулеску, против которого вели интриги гитлеровцы{455}.
В то же время группа либералов, фашисты из «Железной гвардии» и другие правые
партии и группировки активно выступали за сближение с гитлеровской Германией.
На внешнюю политику Румынии значительное влияние оказывал ее союз с Польшей,
основанный на польско-румынском договоре 1921 г. и направленный против СССР, а
также ее желание во что бы то ни стало удержать Бессарабию. Первое осложняло ее
отношения с Чехословакией, а второе подогревало антисоветские настроения в
правящих кругах страны.
Встала на путь отхода от союза с Францией и сближения с
фашистскими государствами Югославия. В основе отхода Югославии от французской
системы союзов и Малой Антанты лежали многочисленные факторы, главным из
которых была антисоветская направленность внешней политики югославских правящих
кругов. Своей политикой они открыли широкие возможности для вмешательства
гитлеровской Германии в дела Балканских государств{456}.
Опору в фашистских государствах с середины 30-х годов искала и
Болгария. Однако царь Борис воздерживался от демонстрации такой односторонней
ориентации, чтобы не ограничивать возможности маневра.
Все больше начали проявляться симптомы поворота во внешней
политике Турции: после международной конференции в Монтрё (июнь — июль
1936 г.), принявшей новую конвенцию о международном режиме черноморских
проливов, стало очевидным охлаждение ее отношений с СССР и ориентация на
Великобританию.
Изменения на европейской арене дали новый импульс политике
ревизии границ в Венгрии. Ослабление французской гегемонии в Дунайском бассейне
привело венгерские правящие круги к убеждению, что решающим фактором в
Центральной Европе становится Германия, от которой и зависит ревизия Версаля.
Это сделало Венгрию орудием в руках нацистов. По указанию из Берлина венгерское
правительство ограничило свои требования ревизии границ с Чехословакией{457}.
Но наибольшее воздействие на страны Центральной и Юго-Восточной
Европы оказала британская политика «умиротворения» агрессора, за формированием
которой напряженно наблюдали правительства всех малых и средних государств. В
Лондоне пришли к выводу, что Франции не следует больше выполнять свои
обязательства на востоке Европы, она должна отказаться от своих союзников в
этом регионе и оставить его Германии. Британские правящие [148] круги видели
проблему безопасности стран Центральной и Юго-Восточной Европы через призму
англо-германских отношений в русле политики «умиротворения», направленной на
соглашение с Германией путем уступок, компромиссов и жертв в тех сферах,
которые прямо не касались интересов Великобритании. Внешне такая политика выглядела
как стремление сохранить мир и достичь устранения существующих противоречий
между государствами путем переговоров. В действительности же британские
консерваторы стремились при этом отвлечь Францию от политики коллективной
безопасности, в особенности от франко-советского союза, разрушить французскую
систему союзов в Центральной Европе, создававшую потенциальную помеху
компромиссу с Германией. Результатом должна была стать стабилизация ситуации на
западе и свобода рук для гитлеровцев на востоке Европы{458}.
11 июля 1936 г. было заключено германо-австрийское соглашение,
рассматривавшееся в Берлине как инструмент превращения Австрии в сателлита
Германии, а затем и поглощения ее «третьим рейхом» путем аншлюса. По-разному
реагировали государства региона на это событие. Наиболее аллергичной была
реакция Чехословакии, правящие круги которой восприняли ее как непосредственную
угрозу безопасности республики. В Польше отнеслись к этому факту равнодушно,
считая соглашение внутринемецким делом. Полное непонимание характера изменений
в Центральной Европе проявили в Белграде. В правящих кругах Югославии
приветствовали германо-австрийское соглашение как препятствие для реставрации
Габсбургов в Австрии и как ослабление позиций Италии в Дунайском бассейне. В
Будапеште восприняли соглашение с облегчением, как акт, который окончательно
устранял в Австрии политическое влияние Франции и Чехословакии{459}.
Важные изменения на международной арене привели к формированию
новой внешнеполитической концепции Югославии и Румынии. Победа Италии в Африке
вновь вернула ее на Балканы в качестве основного противника Югославии.
Правительство Югославии понимало, что в возможном конфликте с Италией оно не
может рассчитывать на действенную поддержку Франции и Англии, всячески
заигрывавших с Муссолини, пытавшихся ослабить «ось» Берлин — Рим. Поэтому
в Белграде пришли к выводу, что прежние союзы малоэффективны, недостаточны и не
выполняют больше своей функциональной роли. Эта оценка в первую очередь
относилась к Франции, которая, по мнению Белграда, не только не может, но и не
хочет помочь в укреплении [149] безопасности своего союзника. Недоверие к
Франции еще более возросло после образования правительства Народного фронта Л.
Блюма, что, по мнению реакционных деятелей Югославии, усиливало опасность
«большевизации» Европы. Оккупация Эфиопии Италией, безнаказанность нарушения
Германией статей Версальского мирного договора, грубое вмешательство фашистских
государств в испанские дела при полном равнодушии западных держав, бессилие
Лиги Наций — все это подрывало веру в реальность принципов коллективной
безопасности. В Белграде с иронией говорили о коллективной безопасности как о
«коллективной неуверенности»{460}.
Кроме того, югославская реакция питала недоверие к политике коллективной
безопасности и по соображениям идеологического порядка. Она не хотела, чтобы
гарантом безопасности был союз между СССР и Францией, так как, по мнению двора
и премьера М. Стоядиновича, это вело к ухудшению отношений Югославии с
Германией и Италией и таило в себе опасность быть втянутым в войну на стороне
большевиков.
На рубеже 1936–1937 гг. правящие круги Югославии выработали
новую внешнеполитическую концепцию, основой которой было стремление к
нейтралитету. Согласно этой концепции, Югославия, с одной стороны, должна была
постепенно ослаблять свои связи с Францией и Малой Антантой, которые не
соответствовали новой расстановке сил в Европе и только требовали неоправданных
жертв, а с другой — выработать систему новых отношений с фашистскими
государствами, которые занимали все более доминирующие позиции в Центральной и
Юго-Восточной Европе. При этом имелось в виду исключить участие Югославии в
спорах между великими державами, в блоках и борьбе между ними за сферы влияния,
избегать конфликтных ситуаций, которые не имеют прямого отношения к Югославии.
Областью опасных трений и перегруппировки сил в Белграде считали Центральную
Европу, поэтому стремились ослабить свои обязательства по Малой Антанте,
особенно в том, что касалось безопасности Чехословакии. Балканы, по их мнению,
занимали второстепенное место в борьбе великих держав. Спорные вопросы
югославские правящие круги предполагали решать на двусторонней основе, строго
придерживаясь «независимой», «самостоятельной» и «реалистической» политики, по
существу игнорируя безопасность региона в целом{461}.
Это было провозглашение политики государственного эгоизма, основанной на
фиктивной формуле равновесия между блоками великих держав, что должно было
позволить Югославии лавировать между ними до того момента, когда [150] станет ясно, какой
из них обладает преимущественным влиянием.
Нейтральный курс Югославии был фактической формой политики
«умиротворения» на Балканах. В Белграде считали, что сохранение мира в Европе
зависит от соглашения Великобритании с Германией, а наибольшая опасность
исходит не от фашистских государств, а от большевизма. Конкретным выражением
такого внешнеполитического курса Югославии стало заключение ею Договора о
вечной дружбе с Болгарией 21 января 1937 г., практически перечеркнувшего
замысел создания в 1934 г. Балканской Антанты (Югославия, Румыния, Турция,
Греция), с целью сохранения статус-кво на Балканах{462}.
Но болгаро-югославский пакт затрагивал не только Балканскую Антанту. Ставя под
сомнение югославо-румынские отношения, он порождал новые противоречия и среди
государств Малой Антанты. Таким образом, его заключение подрывало всю систему
безопасности в Юго-Восточной Европе, что было на руку гитлеровской Германии и
фашистской Италии. После заключения болгаро-югославского договора Балканский
пакт теперь означал не более чем своего рода коллективный договор о
ненападении.
Для Болгарии заключение Договора о вечной дружбе означало также
пересмотр ее внешнеполитической тактики. Он стал результатом усилий той части
болгарской буржуазии, которая поняла невозможность осуществления «национальных
идеалов» сразу во всех направлениях и против всех соседей. В Софии считали
полезным и нужным соглашение с самым сильным из своих соседей — с
Югославией, чтобы открыть дорогу для экспансии против других соседей, в
основном в направлении Эгейского моря, т. е. против Греции. В обмен на отказ,
хоть и неискренний, временный, от всех претензий к Югославии Болгария могла
отныне рассчитывать на ее нейтралитет и даже поддержку в случае конфликта с
одной из стран — участниц Балканского пакта. Пакт с Югославией разрывал кольцо
враждебных государств вокруг Болгарии и в значительной степени притуплял
антиболгарское острие Балканского пакта. Улучшая военно-стратегическое
положение страны, пакт создавал также реальные предпосылки для начала
перевооружения болгарской армии. Раньше Болгария лишена была возможности
ввозить оружие из-за границы. Теперь, при заключении пакта, она достигла устной
договоренности с Югославией, что последняя не будет препятствовать транзиту
через ее территорию оружия, закупленного Болгарией в Германии{463}.
Следующим шагом Югославии в указанном направлении стало
«Политическое соглашение», подписанное в Белграде [151] с Италией 25 марта
1937 г., вошедшее в историю дипломатии как договор о нейтралитете.
Итало-югославский договор был подписан в духе принципов двусторонних
соглашений, за которые столь рьяно выступали фашистские государства, и нанес
серьезный удар по системе коллективной безопасности. Он практически выводил Югославию
из сферы влияния Франции и в европейских столицах был справедливо расценен как
крупное поражение французской дипломатии{464}.
В то же время итало-югославский договор неожиданно получил
одобрение в Лондоне. Британское правительство считало, что договор придает
более реальное содержание англо-итальянскому «джентльменскому соглашению» о
сохранении статус-кво в районе Средиземного моря. В то же время, зная о
немецко-итальянских противоречиях на Балканах и переоценивая их значение,
Англия рассчитывала на их дальнейшее обострение и была не прочь сыграть на них.
Однако эти планы оказались беспочвенными{465}.
Сигналом, возвестившим начало изменения внешнеполитической
ориентации Румынии, стала отставка в конце августа 1936 г. Н. Титулеску с поста
министра иностранных дел. Он был обвинен двором и буржуазными партиями в
непонимании изменившейся международной ситуации, в бесплодности его прежней
ориентации на Францию и Малую Антанту, в неприемлемости для Румынии его
просоветской ориентации. В сущности это также была атака на политику
коллективной безопасности, сторонником которой был Титулеску. Его уход как бы
символизировал недоверие малых государств Центральной и Юго-Восточной Европы к
Англии и Франции, к Лиге Наций и их стремление приспособиться к создавшейся
ситуации.
В конце 1936 г. в Бухаресте все чаще говорилось о том, что
внешняя политика Румынии должна быть нейтральной и что следует избегать споров
между великими державами, чтобы не оказаться ареной военных столкновений между
ними, в особенности между Германией и СССР. Румыния, по представлениям правящих
кругов, должна проводить «независимую» политику по примеру Польши и Югославии.
Тем не менее ее внешнеполитический курс отличался от курса Югославии большей
склонностью к связям с Францией и Малой Антантой, большим опасением
территориальных изменений в Дунайском бассейне{466}.
Наиболее разительные изменения произошли во взаимоотношениях
Румынии с Советским Союзом. Новый министр иностранных дел В. Антонеску сразу же
заявил об отказе от линии Титулеску, стремившегося к сближению с СССР в
проведении политики коллективной безопасности. Отныне [152] Румыния строила
свою безопасность в соответствии с концепцией нейтралитета и «урегулирования»
отношений с фашистскими государствами. Расширяется ее сотрудничество с Польшей
на антисоветской основе, что в Варшаве стремились всячески развивать
параллельно с ослаблением связей Румынии с Малой Антантой в целях изоляции
Чехословакии. Польский министр иностранных дел Ю. Бек начинает развивать свою
концепцию «междуморья», создания блока малых и средних государств от
Балтийского до Черного моря, где Польша играла бы доминирующую роль {467}.
Падение Титулеску способствовало непосредственному сближению
Румынии с гитлеровской Германией. Осенью 1936 г. нацистские главари дали понять
румынским дипломатам, что если Румыния не подпишет соглашения с СССР, откажется
пропустить через свою территорию советские войска и не будет участвовать в
антигерманских комбинациях, то Германия будет считать Румынию «передовым постом
против большевизма» и даже предоставит гарантии ее границ. В середине 1937 г.
румынский король Кароль заявлял, что Румыния освободилась от французского
«полубольшевистского» влияния и стремится к укреплению связей с
Великобританией. Это усилило блокирование Румынии с Югославией также в рамках
Малой Антанты и изоляцию Чехословакии практически по всем внешнеполитическим
проблемам, исключая венгерский реваншизм {468}.
Показателем происходивших перемен в политике стран Центральной и
Юго-Восточной Европы были и секретные переговоры, которые Чехословакия вела в
конце 1936 — начале 1937 г. с гитлеровской Германией о возможности
урегулирования их отношений. Чехословакия стремилась к заключению с Германией
нового гарантийного пакта, или «нового Локарно», который должен быть подписан с
ведома Франции и расширить чехословацко-германский арбитражный договор 1925 г.
Планы Германии были совершенно противоположными. Гитлеровские эмиссары в Праге
предлагали заключить двустороннее соглашение, которое не имело бы ничего общего
с «новым Локарно», ограничивало бы союзные отношения Чехословакии с Францией и
СССР, позволило бы гитлеровской агентуре в Чехословакии, судето-немецкой
партии, войти в правительственную коалицию. Это было не что иное, как
предложение отказаться от всей прежней союзной системы, на которой зиждилась
безопасность Чехословакии, и допустить, чтобы гитлеровская агентура подорвала
республику изнутри. На это президент Э. Бенеш, который был инициатором
переговоров, пойти не мог{469}.
Потерпев неудачу в переговорах с гитлеровцами, чехословацкое
правительство разработало проект преобразования [153] Малой Антанты в
блок государств, который бы защищал его членов против любой внешней агрессии.
Осуществление такого проекта должно было застраховать Чехословакию от изоляции
и превратить Малую Антанту в фактор, с которым должны были считаться великие
державы. Прежде всего Малая Антанта должна была выступать как единое целое в
переговорах с Германией и Италией, затем последовало бы подписание договора о
взаимной помощи между Францией и Малой Антантой как блоком{470}.
Однако Франция отнеслась к этому проекту более чем прохладно,
опасаясь вызвать острую реакцию Италии и Германии, при отсутствии всякой
поддержки Великобритании. Югославия и Румыния в этой ситуации пошли по пути
одностороннего урегулирования отношений с Италией и Германией, избегая всяких
обязательств, которые бы их втянули в конфликт Чехословакии с Германией.
Чехословакия оказалась в изоляции.
Постепенное разрушение Версальской системы привело также к
ослаблению международного положения Польши. Выход польские правящие круги
видели в активизации своих усилий по сохранению «добрососедских» отношений с
Германией и реорганизации связей с Францией и Великобританией. Осенью 1936 г.
были обновлены двусторонние договоры между Польшей и Францией 1921 и 1925 гг.,
но при этом Варшава отказалась от широкой интерпретации польско-французского
союза, что означало игнорирование польскими правящими кругами союзнических обязательств
Франции в отношении СССР и Чехословакии. Но и французская сторона не особенно
на этом настаивала. Это означало, что Франция признавала «специфические»
интересы Польши в Восточной Европе.
С другой стороны, это давало возможность министру иностранных
дел Польши Ю. Беку заверять Берлин, Рим и Будапешт в том, что Польша не
изменила свой внешнеполитический курс, а перед польской общественностью
утверждать, что укрепляются связи с прежним союзником и гарантом Версаля —
Францией{471}.
Одновременно Ю. Бек стремился активизировать связи Польши с Великобританией,
учитывая влияние последней. Он всячески стремился приспособиться к британской
политике «умиротворения», доказывая, что сохранение хороших отношений Польши с
Германией и изоляция СССР от Европы идет именно в этом русле. После образования
во Франции правительства Народного фронта и начала гражданской войны в Испании
польские правящие круги все больше склонялись к укреплению связей с
гитлеровской Германией, аргументируя [154] такой курс
необходимостью борьбы против «коммунистической опасности» и убеждая польскую
общественность в том, что германская экспансия направлена против Австрии и
Чехословакии и Польше она не угрожает. С другой стороны, они усилили
антисоветскую кампанию, выступая по существу единым фронтом с гитлеровской
пропагандой{472}.
Нельзя сказать, чтобы в Варшаве не понимали опасности ослабления
позиций Франции в Центральной Европе и отсутствия интереса к региону в Лондоне
как прямого пути к установлению здесь гегемонии Германии. Для противодействия
этому Ю. Бек выработал концепцию создания в Дунайском бассейне «системы дружественных
государств» от Балтики до Черного моря — «междуморья», или «третьей
Европы», под эгидой Польши. По представлению Ю. Бека, это должен был быть блок
нейтральных государств, какая-то новая «ось» Варшава — Будапешт —
Белград — Рим, которая могла быть образована за счет раздела Чехословакии
между Германией, Венгрией и Польшей. Концепция была нежизнеспособна, поскольку
ее предполагалось осуществить на руинах Чехословакии, главного бастиона против
германской экспансии в Центральной Европе. Объединительной идеей задуманного
блока мог быть только антисоветизм. Оборонительные возможности блока против
гитлеровской экспансии были ничтожны. Поэтому визиты Бека в Югославию, Румынию
и Финляндию существенных результатов не дали{473}.
Это говорило о нереальной оценке в Варшаве международной ситуации,
преувеличении роли и места Польши в системе государств Центральной и
Юго-Восточной Европы.
1938 год начался для стран Центральной и Юго-Восточной Европы в
обстановке упорных слухов о предстоящих крупных переменах в европейской
политике. Поступавшие сведения ориентировали на выводы о закулисно
подготавливаемом сближении «двух осей» — Берлин — Рим и Лондон —
Париж; о реорганизации Лиги Наций, которую еще недавно они считали одной из
основ своей безопасности; о том, что британские и французские правящие круги
смирились с мыслью о неизбежности аншлюса Австрии и только хотели бы, чтобы он
свершился «мирным путем», «без применения силы»; что вслед за этим неминуемо
последует реорганизация Чехословакии в федеративное «государство
национальностей», в котором судетские немцы будут иметь решающий голос при
определении внешней политики. Началось даже обсуждение возможного поведения той
или иной страны в случае аншлюса Австрии или германского нападения на
Чехословакию. Большинство этих вопросов обсуждалось, к примеру, в ходе визита
югославского премьер-министра [155] М. Стоядиновича в Берлин в январе 1938 г. В
Венгрии правящие круги приступили к подготовке военных действий против
Чехословакии, исходя из перспективы сотрудничества с Германией.
Аншлюс Австрии оказал дальнейшее негативное воздействие на
ситуацию в Центральной и Юго-Восточной Европе. Он продемонстрировал
безнаказанность агрессора, бессилие Лиги Наций, фатально подорвал престиж
Франции в глазах ее союзников, девальвировал договорно-правовые нормы.
Безучастно восприняла это событие Польша. С точки зрения Ю. Бека и его
иррациональных представлений, аншлюс должен был стать катализатором в создании
блока «третьей Европы». В Венгрии ликвидацию независимой Австрии рассматривали
как увертюру к расчленению Чехословакии, хотя министр иностранных дел К. Каня
признавал, что в результате создавшейся ситуации у Венгрии нет иного выхода,
как только подчинение гегемонии Германии в Дунайском бассейне. Укрепился
польско-венгерский альянс, направленный против Чехословакии{474}.
В Югославии аншлюс, казалось, восприняли в правительственных
кругах с облегчением. М. Стоядинович подчеркивал, что считает его
внутринемецким делом, но в то же время расширение границ «третьего рейха» и
соприкосновение их с рубежами Югославии воодушевления не вызывали. Более того,
возникли опасения относительно развития германской экспансии на юго-восток.
Румыния в свою очередь проявила полную индифферентность в вопросе аншлюса,
считая его делом великих держав.
Германия приступила к изоляции Чехословакии от ее союзников по
Малой Антанте — Румынии и Югославии и подрыву ее изнутри с помощью
судетских немцев. Британские «умиротворители» оказывали нажим на Чехословакию с
целью удовлетворения требований судетских немцев и соглашения с Германией.
Помимо этого английская дипломатия сосредоточила свое внимание на укреплении
британских имперских позиций в Восточном Средиземноморье. Наряду с соглашением
с Италией, преследовавшим также цель ослабить «ось» Берлин — Рим, она
содействовала дальнейшему сближению между Турцией и Грецией. Под английским
патронатом 27 апреля 1938 г. был подписан турецко-греческий договор,
расширявший взаимные обязательства этих стран вплоть до оказания ограниченной
взаимной помощи в случае осложнения ситуации в районе Средиземноморья{475}.
Французское правительство Э. Даладье полностью
солидаризировалось с курсом «умиротворения», проводимым Великобританией, и дало
понять президенту ЧСР Э. Бенешу, [156] что ввиду стратегически невыгодного
положения Чехословакии и слабости французской армии Франция как союзник ЧСР не
сможет воспрепятствовать нацистской агрессии против этой страны.
Заметными событиями того времени в Центральной и Юго-Восточной
Европе стали Салоникское соглашение 31 июля 1938 г. между Болгарией и странами
Балканской Антанты, ликвидировавшее все постановления Нейиского договора
относительно вооружений, и соглашение Малой Антанты с Венгрией, заключенное в
Бледе 23 августа 1938 г. Если Салоникское соглашение привело к укреплению
английского влияния на Балканах, то соглашение в Бледе реально усилило
германский нажим на Чехословакию. Общим знаменателем обоих соглашений было то,
что они вели к эрозии Версальской системы международных отношений, к ликвидации
последних ограничительных положений формально еще существовавших Нейиского и
Трианонского мирных договоров. В целом они стали косвенным дипломатическим
прологом к мюнхенской сделке империалистических государств {476}.
Мюнхенский сговор взорвал сложившуюся к тому времени систему
межгосударственных отношений в Центральной и Юго-Восточной Европе. Малая
Антанта распалась. Польша и Венгрия стали соучастниками раздела Чехословакии:
первая захватила Тешинскую область, а ко второй отошла часть Словакии и
Закарпатья по решению Венского арбитража, осуществленного Германией и Италией 2
ноября 1938 г. Обострились все межнациональные и межгосударственные
противоречия в регионе. В Болгарии наблюдалась вспышка буржуазно-националистических
настроений, ухудшились ее отношения с Грецией и Румынией. Усилились происки
фашистских государств в Югославии и Румынии. Внешняя политика Венгрии
окончательно приняла агрессивную, реваншистскую направленность, что привело
страну к полному подчинению гитлеровской Германии.
Попытки польских правящих кругов создать нейтральный блок
государств лишь ускорили выдвижение к ней нацистских претензий (данцигский
вопрос, «польский коридор» и т. д.), представлявших программу превращения
страны в нацистского сателлита. Германия сознательно повела дело к конфликту,
рассматривая Польшу как следующий объект своей агрессии.
Характерной чертой предвоенных лет было постоянное соперничество
фашистской Италии и нацистской Германии за влияние в Юго-Восточной Европе.
Итальянская дипломатия ревниво следила за германскими успехами и строила [157] всевозможные планы
упрочения своих позиции в этом районе.
Предвоенный политический кризис в Европе открылся, как известно,
событиями 14–15 марта 1939 г., когда по сценарию из Берлина была провозглашена
«независимая» Словакия, а чешские земли оккупированы Германией и объявлены
«протекторатом Чехия и Моравия». Эти агрессивные действия гитлеровской
Германии, затрагивавшие в первую очередь интересы западных держав, фактически
перечеркнули те договоренности, которые были достигнуты ими с фашистскими
государствами в Мюнхене. В политическом, экономическом и военно-стратегическом
отношениях это был серьезный удар по позициям Франции и Великобритании в
мировой политике. В экономическом отношении захват гитлеровской Германией
чешской промышленности, в частности военной, первоклассного вооружения бывшей
чехословацкой армии резко усиливал военный потенциал Германии. Фактически в этот
момент в руках Германии сосредоточен был тот военный и экономический потенциал,
который в годы первой мировой войны был в руках блока центральных держав, с
поправкой на его увеличение на конец 30-х годов.
Расчленение Чехословакии и создание «протектората» восприняты
были странами Центральной и Юго-Восточной Европы по-разному. Одно можно сказать
определенно — большой неожиданностью оно ни для кого не было. Слишком
очевидной была агония нежизнеспособной после Мюнхена и Венского арбитража
Чехословацкой республики. Этот вопрос подробно рассмотрен в других главах.
Отметим, однако, следующее. В широких кругах чешского общества после 15 марта
1939 г. возобладало стремление к единству. Полная безучастность Запада, страх
перед возможными ударами оккупантов, которые только еще примерялись к своей
роли, заставляли чехов видеть своим даже беспомощное протекторатное
«правительство» и «президента» Э. Гаху. В результате возникает парадоксальная
ситуация, когда национальное предательство Гахи укрепило положение гаховского
правительства и привело к общенациональному оппозиционному единству.
Образование такой общности в чешских землях после 15 марта является основной
особенностью чешского общества. Без понимания этого нельзя объяснить дальнейший
путь чешского Сопротивления, которое должно было разрушить это единство, чтобы
вывести народ из летаргии. Эта летаргия была основой специфического
явления — сотрудничества нарождающегося движения Сопротивления с
коллаборационистским правительством. Таким образом, странному миру между 15
марта и 1 сентября 1939 г., [158] странному «миротворчеству» одних
соответствовала странная до поры до времени «протекторатная» оккупационная
политика со странным коллаборационизмом, связанным с сопротивлением других.
Иная ситуация была в Словакии, официально ставшей независимым
государством, а фактически существовавшей только по воле «третьего рейха».
Потому и само оформление «независимости» словацкими фашистами группы И. Тисо
проведено было тихо, без проявления какого-либо энтузиазма со стороны широких
масс. Сама формула словацкой «независимости» как альтернативы возможной
оккупации страны хортистской Венгрией носила нереальный характер.
Трагичной была судьба и самой восточной оконечности
Чехословацкой республики — автономной «Карпатской Украины», которая была
яблоком раздора между соседними государствами в период второй Чехословацкой
республики, вызвала желчное замечание даже у И. В. Сталина, посвятившего ей
целый абзац в докладе на XVIII съезде ВКП(б). Опасения по поводу германских
планов превращения «Карпатской Украины» в «украинский Пьемонт» под эгидой
Гитлера были напрасны. 15 марта Венгрия с разрешения Берлина приступила к
оккупации «Карпатской Украины», завершив ее спустя три дня.
За месяц до этих событий в Венгрии к власти пришел новый кабинет.
Премьером стал Пал Телеки, венгерский геополитик, один из видных идеологов
хортистского «провинциального империализма». Ему присуще было чувство
реальности, по крайней мере во внешней политике. Вопреки настроениям своего
окружения он счел необходимым признать де-юре Словацкое государство. События 15
марта 1939 г. не повлияли на внешнюю и внутреннюю политику Венгрии, хортисты
свой выбор сделали до этого, вступив 13 января 1939 г. в «Антикоминтерновский
пакт». СССР реагировал на это событие заявлением, что Венгрия попала под
сильное влияние некоторых других государств, вследствие чего она потеряла
независимость и самостоятельность во внешней политике. 2 февраля СССР разорвал
дипломатические отношения с Венгрией{477}.
Польша пожинала плоды близорукости правящих кругов, оказавшись
практически в полной политической изоляции и стратегическом окружении
Германией. Только с этого времени польский генштаб стал разрабатывать план «Запад»,
но было уже слишком поздно.
Расчленение Чехословакии гитлеровской Германией побудило к
большей активности фашистскую Италию на Балканах. 25 марта 1939 г. королю
Албании был предложен [159] проект итальянско-албанского пакта.
Муссолини в ультимативной форме требовал заключения таможенной унии между двумя
государствами, размещения итальянских войск на территории Албании, контроля
итальянских властей над албанскими министерствами и т. д. Фактически речь шла о
полном подчинении Албании Италии. Король Албании пытался маневрировать, но
Муссолини не удовлетворяли никакие его уступки. 7 апреля итальянские войска
высадились в Албании и в течение нескольких дней оккупировали страну. Против
этого акта насилия протестовали только СССР и США. Великобритания и Франция не
решились даже на какой-то формальный акт осуждения, надеясь удержать Италию от
более тесного союза с гитлеровской Германией.
В этой ситуации примечательно было поведение правительства
Румынии. 13 февраля 1939 г. в Бухаресте начались переговоры о заключении
экономического соглашения между Германией и Румынией. Для гитлеровской Германии
вопрос подписания этого соглашения имел жизненно важное значение: он должен был
показать, кто является хозяином в Дунайском бассейне. 22 февраля все пункты
договора были согласованы. Но события 15 марта вызвали панику в Бухаресте, и
16–17 марта 1939 г. румынские дипломаты обратились за поддержкой к
Великобритании. Форин офис незамедлительно разослал телеграммы в Москву, Париж,
Анкару, Варшаву, Афины с призывом предпринять общую акцию в поддержку Румынии.
Советское правительство, как отмечалось ранее, предложило срочно созвать
конференцию представителей Англии, Франции, СССР, Турции, Польши и Румынии и
провести ее в Бухаресте. Но 21 марта британское правительство ответило, что оно
считает созыв конференции преждевременным. Попятные действия под давлением
Германии предприняло и румынское правительство. 23 марта 1939 г. в Бухаресте
было подписано экономическое соглашение между Румынией и Германией, согласно
которому Румыния должна была развивать свою экономику в соответствии с
требованиями «третьего рейха». В секретном приложении румынское правительство
брало на себя обязательства создания так называемых свободных зон для
германских предпринимателей и содействия образованию смешанных
германо-румынских фирм. Эти уступки были оплачены германским кредитом в размере
250 млн марок{478}.
После того как 22 марта Гитлер принудил литовское правительство
подписать договор о передаче Клайпеды, другие Прибалтийские страны, словно в
оцепенении, ждали своей участи.
Все эти события положили начало очень большой дипломатической
передвижке и послужили исходным пунктом [160] начавшейся политики
гарантий со стороны западных держав. Как уже говорилось, 31 марта 1939 г. была
предоставлена английская гарантия Польше. Несколько дней спустя, 6 апреля, эта
односторонняя гарантия превратилась в двустороннее соглашение. 13 апреля были
предоставлены гарантии Греции и Румынии, к ним присоединилась и Франция. Но в
системе гарантий имелись серьезные разрывы. Так, одна из стран Юго-Восточной
Европы, над которой нависла также непосредственная опасность, притом как со
стороны Германии, так и со стороны Италии, а именно Югославия, не получила
вообще никаких гарантий. Более того, британская дипломатия сделала все от нее
зависящее, чтобы не допустить даже обсуждения этого вопроса. Такой ход Форин
офис не был случайным. Великобритания преследовала в этот момент цель расколоть
«ось» Берлин — Рим, не допустить заключения союза между Италией и
Германией. С точки зрения британской дипломатии политика, направленная на
раскол фашистских государств, была несовместима с планами создания какого-либо
блока в Юго-Восточной Европе. Поэтому Югославия исключалась из системы
гарантий.
В целом система гарантий, создавая определенные обязательства
западных держав в отношении стран Центральной и Юго-Восточной Европы, была в
какой-то степени альтернативой политике «умиротворения» агрессора.
* * *
Стремление остаться вне международных конфликтов обусловило
временную консолидацию политики северных стран. Прологом к их более тесному
сотрудничеству явилась Конвенция о стабилизации таможенных тарифов, подписанная
в Осло в 1930 г. Швецией, Норвегией, Данией, Бельгией и Нидерландами, к которой
в 1932 г. присоединилась Финляндия, а в 1937 г. — Люксембург, Эта
группировка получила название «группа стран Осло»{479}.
До середины 30-х годов все Скандинавские страны придерживались
курса на коллективную безопасность. В августе 1935 г. министры иностранных дел
этих стран и Финляндии выступили на совещании в Осло за урегулирование
итало-эфиопского конфликта в соответствии с Уставом Лиги Наций. Однако они
отказались поддержать идею о распространении экономических санкций против
итальянского агрессора на нефтяные поставки, хотя именно этого больше всего
опасались в Риме. Так проявился постепенный отход «группы стран Осло» от
обязательств, накладываемых на них Уставом Лиги Наций. [161]
. Выступая на состоявшейся в мае 1936 г. Женевской конференции
министров иностранных дел группы «экс-нейтралов» {480},
представитель Норвегии социал-демократ X. Кут призвал собравшихся отказаться от
обязательных санкций не только военных, но и экономических. Обосновывая свое
негативное отношение к политике санкций, X. Кут заявил, что малые страны не
могут позволить, чтобы великие державы проводили политику санкций за их счет, а
развитие событий показало, что эти санкции прежде всего служат интересам
великих держав{481}.
Опубликованная 1 июля 1936 г. декларация семи «экс-нейтралов»
провозгласила необязательность выполнения ими статьи 16-й о санкциях{482}.
Декларация свидетельствовала о переходе северных стран от ограниченного участия
в системе коллективной безопасности к изоляционизму, к пассивной позиции
«невмешательства». Эта же тенденция все отчетливее проявлялась в последующих
заявлениях политических деятелей Скандинавских стран. Так, министр иностранных
дел Швеции Р. Дж. Сандлер в апреле 1937 г. заявил: «Ни одно государство не
должно рассчитывать на то, чтобы мы или кто-либо из нас были за него или против
него; Север должен быть вычеркнут из расчетов генеральных штабов»{483}.
Большое влияние на политику этих стран оказывала Англия. Они
увидели в заключенном в 1934 г. англо-германском морском соглашении «нарушение
баланса сил в Балтийском море»{484}.
Как подчеркивал в мае 1937 г. в беседе с полпредом СССР норвежский министр
иностранных дел X. Кут, Англия все более изолировалась «от европейских дел», ее
близорукая политика могла «гибельно отразиться на интересах всей Европы»{485}.
Осенью 1936 г. о возвращении к политике «абсолютного
нейтралитета» заявило правительство Бельгии. Подобного курса придерживались и
страны «группы Осло», которые начали отметать разницу между нападением и
обороной в случае вооруженного конфликта. Нидерланды, входившие в «группу Осло»
в 1935 г., проголосовали в Лиге Наций за применение экономических санкций к
Италии, а в 1936 г. — вопреки позиции Англии и Франции — поддержали
предложение СССР о допуске эфиопской делегации на заседание Ассамблеи Лиги
Наций. Вместе с тем заметно стало снижаться доверие нидерландской
общественности и правительства к политике коллективной безопасности. Росло
убеждение, что целесообразно вернуться к политике нейтралитета, что лишь она
позволит воспрепятствовать втягиванию страны в войну, угроза которой постоянно
росла. В марте 1937 г. правительство Нидерландов заявило, что не считает себя [162] связанным
обязательством пропустить через свою территорию войска государств — членов
Лиги Наций.
Первые акты агрессивной политики Германии вызвали вместе с тем у
Скандинавских стран желание не раздражать Гитлера и выждать реакцию западных
держав. Выступая на встрече с датскими журналистами, министр иностранных дел
Дании радикал П. Мунк призвал воздержаться от «нетерпимости», занятой нашими
партиями по отношению к гитлеровцам. Это не принесет нам ничего, кроме
неудобств в отношении народа, который вскоре будет сидеть вместе с нами за
столом переговоров»{486}.
Вместе с тем росла тенденция к усилению оборонных мероприятий. Наиболее
отчетливо она проявлялась в Швеции, что нашло отражение в правительственном
решении 1936 г. по вопросам обороны, согласно которому были увеличены
ассигнования на вооружения, особенно авиацию, удлинен срок военной службы.
В 1937 г. были увеличены военные расходы в Дании. В поддержку
этого решения выступали социал-демократы во главе с премьер-министром Т.
Стаунингом{487}.
Многие ведущие датские политики, в частности П. Мунк, вместе с тем считали, что
вооруженные силы страны должны были быть предназначены не для обороны страны, а
лишь для пресечения случайных нарушений нейтралитета воюющими державами.
В 1937 г. чрезвычайные военные расходы были вотированы
норвежским парламентом. Однако видные политические деятели Норвежской рабочей
партии, стоявшей на пацифистских позициях, выступали против вооружения страны{488}.
Они заявляли, что сам факт вооружения несовместим с политикой нейтралитета. «В
той мере, в какой мы вооружаемся, — заявил в парламенте в январе 1937 г.
председатель НРП министр Торп, — наши возможности быть нейтральными в
будущей войне сужаются»{489}.
5–6 апреля 1938 г. на совещаниях министров иностранных дел
северных стран в Осло были приняты декларации, в которых правительства стран
Северной Европы заявили о своем возврате к нейтралитету и о сугубо добровольном
характере системы санкций. В заявлении содержались также призывы усилить в
случае войны сотрудничество и взаимопомощь между северными странами в
экономической области, уточнить правила нейтралитета, изложенные в Декларации
Дании, Швеции, Норвегии 21 декабря 1912 г.{490}
Советские представители в Лиге Наций неоднократно заявляли о
пагубности проводимой рядом малых стран так называемой политики «абсолютного
нейтралитета». Тем не менее 13 мая 1938 г. парламенты пяти северных
стран — [163] Швеции, Норвегии, Дании, Исландии и Финляндии — одобрили
новые правила нейтралитета. 27 мая в Стокгольме была принята декларация,
согласно которой каждая из этих стран взяла на себя обязательство не изменять
новым правилам нейтралитета без заблаговременного предупреждения о своем
намерении других североевропейских стран.
31 мая 1938 г. норвежский стортинг проголосовал за резолюцию, в
которой подчеркивалось «право Норвегии соблюдать полный и безусловный
нейтралитет в любой войне, которую она сама не признает акцией Лиги Наций».
Аналогичные резолюции были приняты парламентами других Скандинавских стран.
На состоявшейся в Копенгагене 23–24 июля 1938 г. конференции
министров иностранных дел «группы стран Осло» были рассмотрены вопросы создания
продовольственных и сырьевых баз на случай военного конфликта, признания
правительства Франко и расширения экономических связей с Германией и Италией.
Было принято заявление, в котором говорилось, что при современных условиях
система санкций, учитывая практику последних лет, приобрела необязательный
характер и поэтому в интересах Лиги было бы предоставить странам право
свободного решения подобных дел{491}.
Надо сказать, что отношение к идее коллективной безопасности и
заключению союзов, направленных против Германии и других агрессивных
государств, в политических и военных кругах Скандинавских стран было далеко не
однозначным. Так, председатель военной комиссии шведского парламента, будущий
министр обороны, социал-демократ А. Фогт выступил за блокаду Германии в случае
войны{492}.
Как подчеркивала в этой связи шведская социал-демократическая газета «Арбетет»,
«великие державы, входившие в Лигу Наций, не представляли собой, в отличие от
антикоммунистических государств, идеологический блок, но были объединены общим
стремлением сохранить мир». «Тесная связь России с западными державами имела
жизненно важное значение для Швеции, ибо только в сотрудничестве с Россией
можно было воздвигнуть эффективный барьер на пути германской агрессии»{493}.
Норвежский министр иностранных дел Кут настороженно относился к
политике коллективной безопасности, видел в ней «всего лишь попытку великих
держав связать в своих действиях другую державу», а никак не стремление
преградить путь фашизму и гитлеровской Германии{494}.
Во время пребывания в Москве в беседе с М. М. Литвиновым он подчеркнул, что
«окружение Германии стеной союзов неизбежно поведет к возникновению войны»{495}.
Кут выступал против [164] того, чтобы Лига Наций стала орудием группы
великих держав, так как, по его мнению, опыт истории свидетельствовал о том,
что политика союзов всегда вела к гонке вооружений и войне{496}.
X. Кут придерживался той точки зрения, что основой коллективной безопасности
могло быть только разоружение. По его мнению, историческая миссия малых
европейских стран, в том числе Норвегии, заключалась в том, чтобы возглавить
движение за разоружение{497}.
Мирные устремления норвежских правящих кругов базировались на идеях «морального
и материального разоружения». Понятие нейтралитета в их толковании наполнялось
различным содержанием. Так, если в 1936 г. Кут выступал за так называемый
двойственный нейтралитет, под которым подразумевалось, с одной стороны,
неучастие в войне, а с другой — нетерпимость к агрессору, то в 1937 г. он
выступил за политику изоляционистского «беспристрастного», или «абсолютного», нейтралитета{498}.
Концепция министра иностранных дел Дании П. Мунка, с которой он
выступил в начале 30-х годов в Лиге Наций, включала в себя так называемое
экономическое разоружение. Задача малых стран, по мнению Мунка, состояла в
создании через развитие экономических отношений многосторонних экономических
зависимостей, которые должны были способствовать укреплению мира на Европейском
континенте.
Норвежские социал-демократические круги предлагали ограничиться
созданием «фронта мира», блока северных государств с целью проведения
совместных мероприятий по охране их нейтралитета. По этому вопросу в северных
странах велись широкие дискуссии, в ходе которых признавалось желательным придерживаться
традиционной политики нейтралитета и неучастия в блоках великих держав.
Правительства и печать Швеции, Норвегии, Дании занимали непоследовательную
позицию, с одной стороны, осуждая политику агрессивных держав, поддерживая курс
на формирование «фронта мира», с другой — противодействуя его созданию. У
многих руководящих политиков северных стран к тому же наблюдалось разное
понимание задач национальной обороны. Лозунг «фронта мира» наполнялся весьма
противоречивым содержанием. Значительная часть населения этих стран надеялась
на то, что они не будут втянуты в войну и без активного участия в борьбе за
коллективную безопасность {499}.
Хотя широкие слои общественности Скандинавских стран с
одобрением относились к миролюбивым инициативам СССР, а Советский Союз с его
успехами в экономике в 30-х годах многие политические деятели считали
противовесом [165] гитлеровской Германии, они понимали, что в условиях нарастания
фашистской опасности «малые народы», как подчеркивал в декабре 1937 г. А. Фогт,
живут только «под защитой советских штыков»{500}.
Влиятельные деятели СДПШ, такие, например, как Я. Брантинг, требовали
решительного изменения внешней политики Швеции в сторону сближения с Советским
Союзом{501}.
О «дружественности шведской политики к Советскому Союзу» и
«вполне дружеских настроениях Союза» к демократической Швеции говорил шведский
министр иностранных дел Сандлер в беседе с полномочным представителем СССР в
Швеции А. М. Коллонтай в сентябре 1937 г.{502}
Будучи председателем Ассамблеи Лиги Наций, он активно выступал за вхождение в
Лигу Наций Советского Союза.
Несколько иную позицию в отношении политического курса
Советского Союза занимал Кут. Как отмечает известный норвежский историк Н.
Эрвик, в своих взглядах на мировую политику Кут «отказался от идеологического
подхода, которого можно было ожидать от социалиста». По мнению Кута, «Советский
Союз играл в европейской политике ту же роль, что ранее играла Россия»{503}.
В середине 30-х годов в правительственных, парламентских и
общественных кругах Скандинавских стран активно обсуждались проекты создания
Северного (с участием Финляндии) оборонительного союза{504}.
Противниками его создания выступили руководящие политики Норвегии и Дании. По
словам норвежского министра иностранных дел, «Норвегия не присоединится к
такому союзу даже в случае, если шведским военным кругам удастся переубедить
шведское правительство в его необходимости»{505}.
В свою очередь датский премьер-министр Т. Стаунинг резко критиковал идею союза,
считая, что ее осуществление приведет к созданию новой зоны опасности. В своем
выступлении в Лунде в 1937 г. он заявил о нежелании Дании играть роль «цепного
пса» ради других северных стран{506}.
Сторонниками идеи союза были в первую очередь шведские социал-демократы, а
также влиятельные круги консервативных партий Швеции и Дании{507}.
Она была поддержана рабочим классом Скандинавских стран, левым меньшинством в
социал-демократических партиях, в том числе радикальной оппозицией в Норвежской
рабочей партии, коммунистическими партиями Дании и Норвегии, группой М. Рюэме в
Финляндии{508}.
Советская дипломатия со своей стороны положительно оценивала
идею Северного оборонительного союза, поскольку понимала его антигитлеровскую
направленность. Так, заместитель наркома иностранных дел Потемкин в мае [166] 1937 г. в письме
полномочным представителям СССР в Скандинавских странах отмечал, что тенденция
к заключению на севере Европы регионального соглашения, основанного на принципе
коллективной безопасности, «объективно направлена против вероятного агрессора
(Германия) и с нашей стороны может встретить лишь сочувственное отношение»{509}.
Попытки улучшить отношения с СССР предпринимались в этот период
со стороны Финляндии, в частности министра иностранных дел Р. Холсти в
правительстве А. Каяндера, посетившего в феврале 1937 г. Советский Союз{510}.
Это дало основание советским дипломатам в марте 1937 г. в их донесении в МИД
утверждать, что в отношении Финляндии «удалось многого добиться» и что теперь
предстоит «закрепление достигнутого, продвижение с раз занятых позиций»{511}.
Как отмечал в октябре 1989 г. президент Финляндии М. Койвисто,
«то, что со стороны Финляндии не прилагалось больше усилий для развития
отношений между двумя странами, следует объяснять не тем, что финское
правительство имело враждебные намерения относительно Советского Союза, а тем,
что Финляндия была убаюкана мыслью, что большой войны не будет, а если и будет,
то страна может остаться за ее пределами»{512}.
В своей политике Финляндия стремилась балансировать между СССР и
Германией, интересы которых господствовали в Балтийском регионе. Среди части ее
правящих кругов были сильны прогерманские настроения{513},
тенденция к военному сотрудничеству стран Северной Европы.
Надвигающуюся опасность со стороны гитлеровской Германии видело
и правительство Нидерландов. Когда в 1937 г. Гитлер выступил с предложением о
предоставлении как Бельгии, так и Нидерландам гарантий так называемого
«нейтралитета навечно»{514},
правительство Нидерландов, опасаясь, что этот акт может привести к
вмешательству во внешнюю политику страны, отклонило данное предложение, заявив,
что территориальная целостность Нидерландов не может быть «предметом
обсуждений».
Аншлюс Австрии оказал мощное негативное воздействие на ситуацию
в Центральной, Юго-Восточной и Северной Европе, продемонстрировал
безнаказанность агрессора, девальвировал договорно-правовые нормы. На путь
агрессии встали правящие круги Польши, которые весной 1938 г. предприняли попытку
захвата Литвы.» С «аншлюсом», — писал польский журнал «Пшеглёнд
повшехны», — мы должны получить какую-либо компенсацию... Качественно,
ввиду своего геополитического положения, Литва является очень ценной»{515}.
16 марта 1938 г. польскому послу в Москве [167] В. Гжибовскому
советской стороной было сделано заявление о необходимости разрешения
польско-литовского конфликта мирным путем{516}.
Поворот, происшедший в политике северных государств после
Мюнхена, явился отступлением от политики коллективной безопасности. Усилились
пораженческие настроения, особенно в Дании и Норвегии. В мюнхенской сделке
скандинавские политики увидели как бы правоту своего курса на отказ от политики
коллективной безопасности. Сообщая о настроениях в Скандинавских странах после
подписания Мюнхенского соглашения, глава политического отдела МИД Германии В.
Грундхер отмечал, что в общественных и политических кругах этих стран «царит
страх», распространены мнения, что если в Европе вспыхнет пожар, то средние и
малые страны окажутся во власти крупных и право окажется попранным»{517}.
С весны 1939 г. нацистская дипломатия стала проявлять
нарастающую активность в Скандинавских странах. В апреле Германия предложила им
заключить договоры о ненападении{518}.
Против этого выступило правительство Норвегии, заявившее, что, подписав такой
договор, оно по существу отказалось бы от нейтралитета по отношению к другим
великим державам. Вместе с тем норвежское правительство в мае 1939 г. поставило
этот вопрос на обсуждение министров иностранных дел северных стран в
Стокгольме. Против договора с Германией выступил шведский министр иностранных
дел Р. Дж. Сандлер (Норвегия, как и Швеция, ранее отказалась заключить подобный
договор с Советским Союзом, в то время как Финляндия заключила в 1932 г. с
Германией пакт о ненападении). Выступая в стортинге, министр иностранных дел
Норвегии Кут отметил, что «решающим критерием для северных стран являлись
отношения соседства; трактаты о ненападении, заключаемые с удаленными странами,
могли, вследствие своего политического характера, привести к нарушению
нейтралитета. А особая позиция, занятая северными правительствами по отношению
к предложению Германии, не означала какого-либо расхождения с тем фактом, что
эти страны стремятся к сохранению своего нейтралитета и сотрудничества народов
северных стран»{519}.
Дания, как страна, граничащая с Германией, выразила готовность вести переговоры
с целью заключения пакта о ненападении.
Намерение Дании принять германские предложения о заключении
пакта о ненападении было одобрено участниками совещания министров иностранных
дел северных стран. 31 мая 1939 г. в Берлине датским посланником X. Цале [168] и И. Риббентропом
был подписан договор о ненападении между Данией и Германией. 1–2 июня 1939 г.
он был одобрен всеми политическими партиями Дании (кроме коммунистической) и
ратифицирован парламентом. Согласно договору, обе стороны обязались ни при
каких обстоятельствах не прибегать к войне и не применять силу друг против
друга. В случае же вооруженной агрессии против одного из договаривающихся
государств другое давало обещание не оказывать поддержки агрессору. Этот договор
не означал немецкого отказа от Северного Шлезвига. Одновременно с подписанием
договора по настоянию Дании было также подписано соглашение, в котором
говорилось, что в случае войны с третьей державой транзитная торговля не будет
считаться нарушением договора о нейтралитете{520}.
В это же время обострилась ситуация вокруг Аландских островов.
Суверенитет Финляндии над этими островами был признан Советом Лиги Наций 24
июня 1921 г. 20 октября 1921 г. в Женеве представителями Великобритании,
Германии, Дании, Италии, Латвии, Польши, Финляндии, Франции, Швеции и Эстонии
(без участия Советского Союза) была подписана конвенция о демилитаризации и
нейтрализации Аландских островов.
В начале 1939 г. Финляндия, владевшая этими островами, и Швеция,
территориально расположенная к ним ближе всех, поставили перед участниками
Аландской конвенции вопрос о ее пересмотре. Обращение было адресовано и
Советскому Союзу, который во время подписания конвенции был отстранен от ее
подготовки. В ответ на это Советский Союз запросил сведения о характере и
размерах готовящегося вооружения Аландских островов. Финская сторона не
выполнила просьбы советской стороны, ссылаясь на секретность данных о предполагаемом
вооружении островов. В мае 1939 г. во время рассмотрения Аландского вопроса на
сессии Совета Лиги советский делегат заявил, что он будет голосовать против
пересмотра конвенции. Текст соглашения с Финляндией по вопросу Аландских
островов, представленный на одобрение шведского риксдага, был взят назад
шведским правительством и снят с рассмотрения.
В условиях резкого обострения военно-политической обстановки в
Европе особое значение приобрел вопрос о предоставлении гарантий Латвии,
Эстонии и Финляндии, правящие круги которых в этот период испытывали недоверие
к Советскому Союзу и были предрасположены к сотрудничеству с Германией.
23 марта 1939 г. Советское правительство обратилось к
правительствам Латвии и Эстонии с заявлением, в котором [169] говорилось, что оно
придает огромное значение предотвращению установления агрессорами своего
господства над Прибалтийскими государствами, поскольку оно противоречило бы как
интересам народов этих стран, так и жизненным интересам СССР. Советское
руководство выступило также с предложением к правительствам Латвии, Эстонии и
Финляндии присоединиться к предполагавшейся декларации о гарантиях
Прибалтийским государствам со стороны Англии, Франции, СССР и Польши.
Высказываясь за предоставление гарантий, У. Черчилль подчеркнул,
что «если бы эти страны (Латвия, Эстония, Финляндия) подверглись вторжению
немцев или же были взорваны изнутри вражеской пропагандой и интригами, то вся
Европа была бы вовлечена в войну... Если их независимость или целостность
подвергнется угрозе со стороны германских фашистов, Польша должна драться,
Великобритания и Франция должны драться, СССР должен драться!!!»{521}
Хотя скандинавские политические деятели приветствовали политику
гарантий, а также перспективу переговоров между тремя державами — Англией,
Францией и СССР, ни правительство Швеции, ни правительство Норвегии, ни
правительство Дании для своих стран британских гарантий не желали, усматривая в
этом угрозу вовлечения в войну. Шведская печать под крупными заголовками
помещала в это время статьи, где выражалась надежда, что «Англия не примет
советские предложения о вовлечении Финляндии и Прибалтийских государств в планы
англо-франко-советского пакта»{522}.
Шведский министр иностранных дел Сандлер 30 июля 1939 г. заявил, что «шведские
интересы были бы всерьез затронуты, если бы великие державы достигли
соглашения, противоречащего принципу северных стран не допустить своего
превращения в предмет внешнеполитических комбинаций»{523}.
В вопросе предоставления гарантий со стороны Советского Союза
Финляндии норвежское и шведское правительства заняли негативную позицию. Под
давлением Германии и поддержке Швеции летом 1939 г. правительство Финляндии
отклонило советские предложения о совместном укреплении силами Финляндии,
Швеции и Советского Союза Аландских островов{524}.
Посредническая деятельность государств «группы Осло»
активизировалась, когда возникла непосредственная перспектива срыва московских
переговоров Англии, Франции и СССР и заключения советско-германского пакта о
ненападении. Обострение польско-германского и англо-германского конфликтов
летом 1939 г. вызвало серьезную [170] озабоченность в северных странах. Весть о
подписании советско-германского пакта усилила их тревогу, особенно Финляндии.
По сообщению германского посла в Финляндии Блюхера, доносившего в МИД Германии
о своей беседе с Э. Эркко, последнего беспокоил вопрос: что Германия «дала
России в ответ»? «Гарантия против нападения» казалась Э. Эркко «недостаточной
компенсацией». «Я почувствовал, — писал Блюхер, — что британские и
французские круги намекали ему, что Британия и Франция не смогли заключить
пакт, потому что не хотели бросить на произвол судьбы Балтийские страны, и что
Германия без всяких колебаний пожертвовала этими странами, сняв с себя
ответственность»{525}.
После того как стало известно о предстоящем советско-германском
соглашении, по инициативе Бельгии 21 августа состоялось совещание министров
иностранных дел «группы стран Осло» в Брюсселе, которое имело двойную цель:
провести совместные консультации о позиции семи стран-участниц в условиях
обострившегося международного кризиса, а также внести вклад в предотвращение
войны посредством торжественного обращения ко всем странам мира. От имени глав
государств «группы стран Осло» совещание уполномочило бельгийского короля
Леопольда обратиться к конфликтующим державам с призывом мирным путем разрешить
польско-германский спор{526}.
22 августа 1939 г. на заседании Комитета северного
сотрудничества в Осло с участием премьер-министров трех Скандинавских стран
(Швеции, Норвегии, Дании) были обсуждены вопросы сохранения нейтралитета и
экономической взаимопомощи в случае войны. 30–31 августа в Осло состоялось
чрезвычайное совещание министров иностранных дел северных стран, где было
принято решение не менять ранее принятых правил нейтралитета.
Таким образом, при отсутствии реальных гарантий мира и особенно
после оккупации Чехословакии Германией в марте 1939 г. средние и малые
европейские страны либо ориентировались на политику изоляционизма, либо искали
некий modus vivendi с нацистской Германией, надеясь в ряде случаев на ее помощь
в осуществлении своих узконациональных устремлений. Страны Северной Европы,
входившие в «группу Осло», оставаясь членами Лиги Наций, фактически отказались
от участия в каких-либо мероприятиях по коллективной безопасности.
Политика лавирования стран Северной Европы приобретала крайне
сложный характер. Помимо региональных интересов каждая из стран ставила своей
целью ориентировку на ту или иную группировку великих держав. [171]
Глава 6.
Успехи и поражения антивоенных сил
Фашизм представлял собой угрозу общечеловеческого масштаба,
реакцией на которую явилось стремление к объединению различных, в том числе
антивоенных, сил, готовых отстаивать дело мира.
Значение развернувшегося в 30-е годы антивоенного движения
выходит далеко за рамки своего времени. Антифашизм стал не только его
цементирующей силой, но и определяющей тенденцией исторического процесса.
Истоки антифашистской ориентации широких слоев международной общественности
коренились в осознании опасности фашизма как орудия реакции, растаптывающего
ценности человеческой цивилизации, несущего миру разрушительную и варварскую
войну. Поэтому поток различных антивоенных политических движений и общественных
организаций выявлял центростремительную тенденцию «накопления единства» в целях
предотвращения войны.
Однако, хотя миролюбивая общественность и понимала, что
представляет собой растущая военная угроза, антивоенные силы оставались
раздробленными. Идейно-политические различия в главных направлениях
антивоенного движения — коммунистическом, социалистическом, пацифистском,
религиозном — были значительны. Они сказывались в политическом выборе, в
степени реализма оценки международных конфликтов, в различной мере осознания
общечеловеческого характера фашистской угрозы, в отношении к насильственным
(вооруженным) методам предотвращения войны.
Разобщенность антивоенного движения, и в первую очередь его
левого крыла, в значительной мере определялась расколом пролетарских
антивоенных сил, расхождениями между Коммунистическим и Рабочим
социалистическим интернационалами. Груз недоверия и подозрительности друг к
другу, изобиловавшая спорами и взаимными обвинениями история прошлого, а
главным образом в связи со сталинским тезисом о социал-демократии как пособнике
и близнеце фашизма, с одной стороны, и откровенным антикоммунизмом многих
социал-демократических лидеров — с другой{527},
легли тяжелым бременем на пролетарские антивоенные организации, от единства
которых прежде всего зависела эффективность антифашистской борьбы. [172]
Коммунисты{528}
первыми выступили с исторической идеей формирования «единого народного фронта в
борьбе за мир»{529},
первыми, по словам М. С. Горбачева, «забили тревогу по поводу опасности
фашизма, первыми поднялись на борьбу против него... Они первые —
съехавшись со всего мира, — вступили в вооруженную схватку с фашизмом в
Испании. Первыми подняли знамя Сопротивления во имя свободы и национального
достоинства своих народов»{530}.
VII конгресс Коммунистического Интернационала (Москва, 1935 г.)
провозгласил главным лозунгом коммунистических партий борьбу за мир. Отбросив
догматические установки «самодовольного сектантства» прошлых лет{531},
неверное и оскорбительное определение социал-демократии как «социал-фашизма»,
коммунисты выдвинули цели всеобщего антифашистского единства,
общедемократические, гуманистические задачи сохранения мира и отпора фашизму{532}.
Главной предпосылкой предотвращения войны коммунисты считали
формирование единого рабочего фронта, открывающего перспективу включения в
антифашистскую борьбу всех рабочих вне зависимости от политических взглядов и
религиозных убеждений и их самостоятельные антивоенные выступления на
международном уровне{533}.
В тесной связи с политикой единого рабочего фронта была
обоснована политика Народного фронта, имевшая целью создание широкого
объединения антифашистских сил либо в форме боевого массового движения, либо в
лице демократических режимов.
Наконец, программа создания широкого фронта мира заключалась в
объединении всех миролюбивых сил, включая СССР, ряд буржуазно-демократических
государств, все антифашистские и антивоенные движения. Конгресс пересмотрел
прежнюю негативную оценку роли пацифистов. Вовлечение пацифистских организаций
в антифашистскую борьбу стало рассматриваться как мобилизация против войны
мелкобуржуазных масс, антифашистски настроенной части буржуазии, прогрессивной
интеллигенции, женщин и молодежи — словом, тех слоев населения, которые
готовы были бороться против угрозы новой войны{534}.
Исторической заслугой антивоенного коммунистического движения стал
вывод о возможности предотвращения войны. Коминтерн решительно опроверг
измышления буржуазной пропаганды о том, будто коммунисты «считают, что только
война создаст ситуацию, при которой можно будет бороться за революцию, за
завоевание власти»{535}.
Положение о возможности предотвращения мировой войны отражало объективно
существовавшие тенденции общественного развития. [173] Однако в
предвоенный период они не достигли той степени зрелости и силы, которая была
необходима, чтобы противостоять фашизму.
Стратегия мира, разработанная коммунистами, была направлена на
резкий подъем массового антивоенного движения. Исторический смысл этой
стратегии состоял в том, что линия фронта между миром и войной пролегла не
между капитализмом и социализмом, а между силами демократии и социализма, с
одной стороны, и фашизмом — с другой. Коммунистическое движение было
открыто к диалогу со всеми миролюбивыми силами, и прежде всего с социал-демократами
и пацифистами. Решения конгресса, принятые в условиях набиравшего силу культа
личности Сталина, но отбросившие (без открытой критики) ряд его сектантских
догм, по сути дела восстанавливали ленинские идеи в новой исторической
обстановке. Главная заслуга в их выдвижении принадлежала Г. Димитрову, наряду с
которым важный вклад в разработку новой стратегии внесли П. Тольятти, М. Торез,
В. Пик, Г. Поллит, К. Готвальд, А. Барбюс и др.
Однако наряду с ориентирами на общедемократические цели в
документах Коминтерна по-прежнему оставались лозунги «победы социализма во всем
мире», «развития мировой социалистической революции», «Всемирного Союза
советских социалистических республик»{536}.
Эта прямая связь между антифашистской борьбой и всемирной пролетарской
революцией в значительной мере затрудняла достижение соглашения с
социал-демократами и пацифистами. Поэтому, например, вопрос о совместных
выступлениях Коминтерна с Рабочим социалистическим интернационалом и
Международной федерацией профсоюзов{537},
антивоенная стратегия которых смыкалась во многом с пацифизмом, оставался
наиболее острым.
Пацифизм в эти годы существовал в форме прочно укоренившегося
этического или международно-правового неприятия войны, в основе которого лежало
стремление к искоренению войн ненасильственным путем и вера в потенциал
разоруженного мира. Элементы гуманистического начала в пацифизме проявлялись в
стремлении предотвратить военный конфликт, опираясь на общечеловеческие
ценности, международное право, Лигу Наций, и создать мир, основанный на
принципах разума и морали. Однако их представления о реальном содержании политики
мира 30-х годов, об источниках военной угрозы, о путях консолидации мирового
сообщества на основе исключительно морально-этических или международно-правовых
норм в тот период были зачастую нереалистическими. Однозначным расчетом только
на Лигу [174] Наций в одних
случаях, на моральное воздействие — в других, на ненасильственные
акции — в третьих невозможно было сдержать вооруженный до зубов фашизм.
Вместе с тем даже в едином неприятии пацифистами «войны вообще»
существовали расхождения между меньшинством, отвергавшим любую форму насилия,
агрессии, воинскую повинность, и большинством, для которого военная сила
представляла нежелаемую, но вероятную альтернативу. Пацифизм сохранял в
основном два направления. В. И. Ленин в свое время называл их «пацифизмом буржуазным
и пацифизмом социалистическим»{538}.
Считая пацифизм частью классовой борьбы и называя себя
«реалистическими» пацифистами{539},
социал-демократические лидеры (Л. Блюм, П. Фор, Р. Спаак, У. Ситрин, Р.
Макдональд и др.) в, антивоенной политике ориентировались на Лигу Наций,
арбитраж и разоружение{540}.
Однако «реалистический» пацифизм значительно обесценивался тем, что обеспечение
безопасности возлагалось в основном на западные кабинеты, куда входили
некоторые социалистические лидеры. Недооценка массовых антивоенных выступлений
и доминирующая опора на буржуазно-демократические институты были их роковым
просчетом.
Вместе с тем РСИ был расколот на сторонников политики
«невмешательства» и левых социалистов, отражавших настроения трудящихся,
вступивших на путь активной антифашистской борьбы. Однако многие левые
социалисты (Ж. Жиромский, М. Пивер, П. Ненни) не смогли в то время
сформулировать реалистическую антивоенную платформу. Часть из них выступала за
сотрудничество с коммунистами, часть стала выразителем «радикального»
пацифизма, который разделяли многие анархисты, анархо-синдикалисты,
синдикалисты-пацифисты.
Синтез идей «радикального» и христианского пацифизма привел к
формированию христианско-социалистического пацифизма, который был связан с
именами Дж. Лансбери и А. Понсоби в Англии, А. Маета и Р. Нибура в США и
многими другими{541}.
Наконец, для антивоенной политики значительной части социалистов
характерным являлось отрицательное отношение к сотрудничеству с коммунистами и
к внешней политике СССР. Подтверждая свою преданность идеалам антиимпериализма
и сознавая, что «блок объединенного пролетариата Европы с Советским Союзом стал
бы самой мощной политической силой Европы», социалисты отрицали наличие
единства внешнеполитических целей СССР и международного антивоенного движения{542}.
Этот вопрос увязывался прежде [175] всего с состоянием демократии в СССР. После
VII конгресса Коминтерна в конце 1935 г. на страницах социалистической печати
была развернута широкая кампания против репрессий в Советском Союзе —
«Вместо единого фронта — волна террора в Советской России»{543}.
Различия во взглядах на проблемы войны и мира, пути
предотвращения войны, возможности массовых антивоенных движений, роль Лиги
Наций, государств Западной Европы и СССР в коммунистическом и социалистическом
антивоенных движениях накладывали отпечаток и на пацифистские организации,
примыкавшие к РСИ и МФП. Вместе с тем нельзя не учитывать и то, что
находившиеся под эгидой Коминтерна антивоенные объединения вплоть до VII
конгресса включали пацифизм в империалистическую структуру и негативно
относились к антивоенным силам, разделявшим программу социал-демократии. Все
это значительно ослабляло формирование потенциала сил мира.
Буржуазно-либеральные пацифистские организации и религиозно-пацифистские
движения мира{544}
также были разъединены в вопросе о том, каким образом сохранить мир.
Эти тенденции первоначально выявились в разногласиях о тактике в
отношении к итальянской агрессии в Эфиопии, к японской агрессии в Китае,
нарушениям Германией Версальского договора, а затем к гражданской войне в
Испании, предательству в отношении Чехословакии, а также по вопросу о
применении санкций Лиги Наций к агрессорам{545}.
Г. Поллит, характеризуя положение в пацифистском движении, подчеркивал, что
внутри его «неясности по вопросу о путях и методах борьбы за мир. Все желают
мира. Но величайшая разноголосица царит в вопросе, каким образом сохранить мир»{546}.
Военный (насильственный) отпор агрессии отвергался рядом
влиятельных пацифистских организаций (Интернационал противников войны,
Международное братство примирения), большинством религиозно-пацифистских
организаций как метод, несовместимый с главным (ненасильственным) принципом
пацифистской доктрины. Одновременно во второй половине 30-х годов выявилась другая
тенденция: тысячи пацифистов активно выступили против фашизма и политики войны,
осудили «невмешательство». Они участвовали вместе с коммунистами в защите жертв
агрессии и поддерживали в ряде стран Народный фронт{547}.
В главном позиции коммунистов и пацифистов совпадали, так как
основная цель — предотвращение войны, защита цивилизации от фашизма,
будучи ценностью общечеловеческого значения, была единой. Поэтому идеи [176] о широком фронте
мира получили распространение и в пацифистских кругах, способствуя усилению
демократических и антифашистских тенденций.
Эти витавшие в атмосфере 30-х годов идеи, подтверждались
накопленным опытом движения «Амстердам — Плейель», созданного в 1932 г. по
инициативе коммунистов. Возглавленное Международным комитетом борьбы против
войны и фашизма, движение, где коммунистические партии, массовые пролетарские
организации были основной силой, играло немаловажную роль в вовлечении
различных антивоенных сил в борьбу против надвигавшейся войны{548}.
Оно включало в свои ряды выдающихся деятелей науки и культуры, таких, как Р. Роллан
и председатель движения А. Барбюс.
Комитет, опиравшийся на значительное число сторонников во
Франции, США, Канаде, Бельгии, Австрии и некоторых других странах{549},
стал инициатором антифашистских кампаний разоблачения актов агрессии, расовой
травли{550}.
Однако, хотя антифашистская деятельность национальных комитетов движения
«Амстердам — Плейель» и представляла собой первый опыт совместной борьбы
различных антивоенных сил{551},
она не охватила широкие круги социал-демократии, а также пацифистов, которые не
воспринимали революционный пафос программы движения и его воинствующий
антифашизм.
В целом к середине 30-х годов пацифистское движение в своей
основе было антивоенным, но не антифашистским. В это время, которое А. Барбюс
называл «поворотным пунктом», шел процесс осознания важности борьбы с
конкретным агрессором — фашизмом. Наступал период, требовавший
консолидации сил мира для борьбы с фашистской опасностью.
А. Барбюс еще до VII конгресса Коминтерна, в мае 1935 г.,
выдвинул идею созыва Международного конгресса мира, который бы объединил
широкие антивоенные круги на борьбу с фашизмом{552}.
Предложение Барбюса было своевременным, так как 1935 год стал временем
нарастания радикализации пацифистских организаций{553}.
Пример тому — «Плебисцит мира», проведенный в 1935 г. английским Союзом
Лиги Наций и связанный с именем Р. Сесиля, известного политика, дипломата и
пацифиста{554}.
Плебисцит показал, что политика коллективной безопасности воспринимается как
альтернатива войне, а экономические и военные санкции — как средство
борьбы против агрессора. Радикализация пацифистского движения в середине 30-х
годов свидетельствовала о наличии в нем антифашистского потенциала. Однако
эффективность [177] противодействия фашизму зависела от наличия реалистической
антивоенной стратегии и ее поддержки широкими массами, т. е. от возможностей
сближения с пролетарским антивоенным движением.
В эти летние дни 1935 г. председателем движения
«Амстердам — Плейель» после смерти Барбюса стал лауреат Нобелевской премии
мира известный французский физик П. Ланжевен, а Международный комитет в защиту
Эфиопии, созданный в том же году по инициативе Коминтерна, возглавил
сопредседатель пацифистской Лиги бывших фронтовиков, лидер французских
радикал-социалистов П. Кот, имевший к тому времени значительный опыт
сотрудничества с Р. Сесилем и английскими пацифистами{555}.
Весной 1936 г. видные деятели международного антивоенного
движения, политики-пацифисты (Р. Сесиль, П. Кот, П. Ланжевен, Р. Роллан, Э.
Эррио, К. Брантинг и др.) начали подготовку международного конгресса в
Брюсселе. Консолидацию антивоенных сил с различными взглядами на методы
предотвращения войны предполагалось осуществить на платформе нерушимости международных
договоров, ограничения вооружений, коллективной безопасности, укрепления Лиги
Наций («четыре принципа»){556}.
По мысли инициаторов конгресса мира, приверженность Уставу Лиги Наций как
главной силы антивоенной борьбы, могла стать исходным пунктом для перехода ряда
пацифистских организаций от протеста против любой войны к политике активного
противодействия агрессорам посредством применения санкций{557}.
Р. Сесиль даже полагал, что это движение может заменить в какой-то мере
ослабевшую Федерацию обществ Лиги Наций{558}.
В условиях возросшей опасности войны миролюбивая общественность
была заинтересована в том, чтобы усилить роль Лиги Наций. Однако, несмотря на
борьбу Советского Союза и других прогрессивных сил за ее превращение в
инструмент действенного отпора агрессору, отстранение этой организации от
ключевых проблем мировой политики становилось все более очевидным{559}.
Поэтому самостоятельные массовые антифашистские кампании в целях оказания
давления, в том числе и на Лигу Наций, приобретали немаловажное значение.
Тем не менее общедемократическая платформа «четырех принципов»,
опубликованная в мае 1936 г. в воззвании «Международный призыв»{560},
обеспечивала консолидацию самых широких сил мира. Список лиц, подписавших этот
призыв, включивший имена Р. Сесиля и П. Кота, архиепископа Кентерберийского и
Э. Бенеша, Л. де Брукера [178] и Л. Жуо, Р. Роллана и П. Ланжевена, М.
Кашена и Н. М. Шверника, свидетельствовал о чрезвычайно широком составе
движения.
Всемирная кампания по организации конгресса развернулась летом
1936 г. в 43 странах, где были созданы координационные центры, объединившие до 400
млн человек{561}.
Подготовка к конгрессу, его проведение проходили в нелегких условиях, зачастую
в обстановке травли делегатов. Фашистские агенты развернули клеветническую
кампанию с обвинениями в приверженности Народному фронту и коммунизму.
Католическая иерархия не поддержала конгресс. Лидеры социал-пацифизма
официально также отказались в нем участвовать.
Подготовка к конгрессу выявила и другие трудности, связанные с различиями
во взглядах в самой инициативной группе. Например, представители Союзов Лиги
Наций и сам Р. Сесиль, испытывая воздействие консервативных и
антикоммунистических сил, считали целесообразным подготовить консультативное и
достаточно узкое совещание, а представители пролетарских организаций стремились
к созыву широкого международного форума. Пацифистское большинство еще четко не
осознавало «образа врага» в лице Германии, Италии, Японии и возражало против
решительных действий по спасению из концлагерей и тюрем поборников мира и
антифашистов. Попытки же социал-демократов поставить вопрос о незаконности
репрессий в СССР еще более осложнили ситуацию{562}.
Коммунисты, со своей стороны, хотя и считали недостаточной
платформу «четырех принципов» из-за преувеличенных надежд на Лигу Наций,
недооценки фактора массовости антивоенных выступлений, недостаточной четкости
во взаимосвязи между антивоенной и антифашистской борьбой, тем не менее
поддержали выдвинутую программу{563}.
Брюссельский конгресс (3–6 сентября 1936 г.), прошедший под
лозунгом «Мир в опасности. Мы должны спасти его!», принял манифест «Хартия мира»{564}.
В нем участвовали 4900 делегатов и 950 гостей, включавших коммунистов,
социалистов, либералов, консерваторов. Были представлены пацифистские
организации различных направлений, в том числе из тех стран, которым угрожала
фашистская агрессия, делегаты из полуколониальных и колониальных стран,
представители 15 национальных профсоюзных центров, 12 социалистических партий{565}.
Этот форум принял важные и позитивные решения. Вместе с тем их слабостью было
то, что не указывались конкретные поджигатели войны, еще нечетко была выражена
связь с антифашистской борьбой{566}.
Сопредседателями [179] созданного Всемирного объединения за мир (ВОМ) были избраны Р.
Сесиль и П. Кот, вице-президентами — Ф. Ноэль-Бейкер и пастор Жезекиль.
Важнейшим итогом Брюссельского конгресса мира был выход на
авансцену истории нового движения социального протеста против войны —
Всемирного объединения за мир, в котором впервые коммунистические,
демократические и пацифистские силы готовы были совместно бороться за
предотвращение войны.
Московский конгресс Коминтерна и Брюссельский конгресс мира
заложили серьезную основу для того, чтобы объединить приверженцев мира
различной ориентации, создали предпосылки для формирования широкой антивоенной
коалиции. Проявилась тенденция к интернационализации антифашистских акций,
отразившаяся не только в увеличении числа антивоенных международных форумов, но
и в совместных действиях общественных сил по обе стороны океана.
Интернационализм становился важным оружием в борьбе прогрессивной
общественности за дело мира. Такова была расстановка сил в антивоенном
движении, когда нарастание военной угрозы стало определяющим фактором развития
международных отношений.
В этой непростой ситуации история распорядилась так, что главная
тяжесть борьбы с военной опасностью легла на плечи пролетариата. Международное
коммунистическое движение в середине 30-х годов дало мощный импульс развитию
интернациональной солидарности антифашистов, специфически пролетарского метода
антивоенной борьбы. Разнообразное по национальным особенностям, оно имело общие
черты — массовость, организованность и стремление к антифашистскому
единству. Развернулась широкая кампания в защиту жертв агрессии. Ее первым
важным опытом стала борьба против итальянской агрессии в Эфиопии.
Еще в 1935 г. ИККИ призвал компартии немедленно приступить к
организации широких выступлений трудящихся против итальянской агрессии в Эфиопии{567}.
Однако первые шаги в формировании единой международной политики, выдвигаемые
Коминтерном, — совместные действия коммунистов и социалистов, всемерная
поддержка внешней политики СССР, целевой и концентрированный удар в каждый
данный момент против конкретного противника, самостоятельная и независимая от
правительства и Лиги Наций борьба пролетариата за сохранение мира — не
встретили понимания в РСИ{568}.
И все же, несмотря на отказ исполкома РСИ от совместных действий с КИ (12
октября 1935 г.), под руководством компартий началось движение в защиту
эфиопского [180] народа. Коммунисты
Южной Африки, Алжира, Туниса, Палестины, Египта, Сирии, Ирака и Италии
опубликовали совместную декларацию в защиту Эфиопии{569}.
Итальянские коммунисты, стремясь к консолидации антивоенных сил за рубежом,
выступили за поражение итальянского фашизма.
Однако движение в защиту Эфиопии не достигло своих целей. Это
произошло еще и потому, что итальянскому фашизму, как отмечал видный деятель
международного и итальянского коммунистического движения А. Роазио, удалось
вызвать «националистическое опьянение, в том числе и среди рабочих», в то время
как коммунистические лозунги «грешили абстрактностью», а призывы «Отказывайтесь
ехать на фронт!», «Братайтесь с абиссинскими воинами!» выдвигались «слишком
поспешно»{570}.
В августовские дни 1936 г., с началом итало-германской
интервенции в Испании, стала очевидной необходимость организации широкого
фронта солидарности в защиту Испании, ставшей полигоном для международного
фашизма. Коминтерн выдвинул программу совместных действий рабочего класса и
всех антифашистских сил в политической, военной и материальной областях,
включая вооруженную борьбу против фашизма, за ликвидацию блокады республики, за
восстановление ее прав на покупку оружия{571}.
Пытаясь завязать диалог, в 1936–1937 гг. Коминтерн неоднократно
обращался к РСИ с предложением совместных действий в защиту республиканской
Испании. Однако его предложения не были приняты {572}.
Решив действовать в одиночку, социал-демократические лидеры приняли немало
резолюций в защиту республиканцев, но так и не смогли ни возглавить массовые
антифашистские выступления, ни обеспечить координацию парламентских акций
социал-демократов различных стран в защиту законного испанского правительства{573}.
Несмотря на это, рядовые социалисты совместно с коммунистами и другими
антифашистами вели мужественную борьбу с войсками интервентов на испанской
земле.
Международный характер солидарности с республиканской Испанией
был новым явлением в движениях мира и переломным моментом в создании
антифашистского единства. По неполным данным, только в 18 странах было собрано
и отправлено в Испанию продовольствия, медикаментов, одежды на сумму 800 млн
франков{574}.
Высшей формой международной солидарности с республиканской Испанией стала
героическая борьба интернациональных бригад, включавших около 35 тыс.
«добровольцев свободы»{575}.
Однако борьба в защиту Испанской республики, став
сосредоточением страстей того времени, как в фокусе отразила [181] противоречивость
ситуации в пролетарском антивоенно-антифашистском движении. Объединения сил
рабочего класса достигнуть не удалось. «Мы не понимаем, — писала в 1937 г.
газета левых республиканцев «Политика», — как могут руководители великого
международного движения не оказать ему помощь... Мы никогда не забудем имена
таких псевдовождей, как Ситрин, Адлер, Шевеналь, которые пошли против воли и
стремлений народных масс»{576}.
Эти слова были справедливы в отношении не только Испании, но и других стран,
ставших жертвами фашистской агрессии.
Не менее сложная обстановка складывалась и во Всемирном
объединении за мир. С одной стороны, самые влиятельные пацифистские организации
того времени, сотрудничавшие в ВОМ, в Англии, Франции, США выступали против
политики «умиротворения» агрессоров, за создание системы коллективной
безопасности, требовали решительных акций в защиту жертв агрессии. Его усилению
способствовало и то, что многие пацифисты и сам Р. Сесиль, получивший в 1937 г.
Нобелевскую премию мира, стали признавать необходимость массовых движений и
сотрудничества с коммунистами.
В радикализации ВОМ огромную роль играл Международный комитет
борьбы против войны и фашизма, который оставался самой боевой и сплоченной его
частью. В разных странах это движение имело свои особенности, обусловленные национальной
и политической спецификой. Французский национальный комитет «Мир и свобода»,
американская Лига за мир и демократию, канадская Лига за мир и демократию,
Британское движение против войны и фашизма стали значимой частью потенциала сил
мира{577}.
С другой стороны, разногласия различных групп ослабляли
руководство ВОМ. Наибольший вес имели руководители пацифистских организаций,
ориентировавшиеся главным образом на Лигу Наций (Р. Сесиль, П. Кот, Ф.
Ноэль-Бейкер и др.). Социал-демократические лидеры (Л. де Брукер, Ф. Адлер),
как правило, не соглашались с инициативами коммунистов, ссылаясь на репрессии в
СССР{578},
в то время как левые социалисты (Ж. Жеромский, Р. Брейштед, Р. Штампфер),
напротив, ориентировались на сотрудничество с коммунистами. Усилились позиции
представителей профсоюзов, выступавших зачастую с противоположных позиций. Огромное
воздействие на обстановку в ВОМ оказывала группа демократической интеллигенции,
всемирно известных деятелей культуры и науки (Г. Манн, Т. Манн, Л. Фейхтвангер,
Р. Роллан, Э. Синклер). Наконец, активно действовали и коммунисты (М. Кашен, Г.
Поллит, Н. М. Шверник), выступавшие за укрепление единства. [182]
Вместе с тем некоторые международные организации, такие, как
Международный кооперативный альянс, Амстердамский Интернационал, католические
объединения, отошли от ВОМ. В ряде национальных комитетов произошел раскол.
Главной причиной этих конфликтов стал отказ части правых кругов и
социал-демократов сотрудничать с коммунистами. Например, в Чехословакии было
выдвинуто требование: «Движение (мира. — Р.И.) — без коммунистов»{579}.
И все же в ряде решений в ВОМ стала просматриваться линия не только опоры на
Лигу Наций, но и на участие в массовых антифашистских акциях. Национальные
комитеты ВОМ в США, Англии, Франции и других странах выступали в защиту жертв
агрессии, и особенно Испанской республики, что становилось главным направлением
их деятельности.
В 1936–1937 гг. стали использоваться новые формы антивоенной
борьбы — широкие демонстрации в защиту мира, против агрессивных акций
Германии, Италии, Японии, бойкоты перевозок оружия и продовольствия для
агрессивных государств, направление делегаций в фашистские посольства и
консульства, кампании за закрытие Суэцкого канала для перевозок грузов итальянскому
фашизму, за прекращение помощи Италии и Германии, в поддержку экономических
санкций, а также плебисциты мира, интернациональные кампании —
Международный день мира, Копейка для мира, Павильоны мира.
1935–1937 годы стали временем наивысшего энтузиазма в
антивоенном движении, которое, насыщаясь антифашизмом, питалось новыми силами,
включавшимися в борьбу. Легионы приверженцев мира верили в возможность
предотвращения глобального вооруженного конфликта. В эти годы вдохновителями
движений мира становились видные политические лидеры и известные деятели науки
и искусства, авторитеты национального и международного масштаба — Г.
Димитров и М. Кашен, А. Эйнштейн и П. Ланжевен, Р. Роллан и Г. Манн, Р. Сесиль
и П. Кот.
И все же воздействовать на негативное развитие
военно-политической обстановки в мире не удалось. Различие мировоззренческих
позиций, столь остро разделявшее антивоенные силы, явилось непреодолимым
препятствием в реализации совместной платформы предотвращения войны. Более
того, трудности антифашистского движения заключались еще и в том, что,
преследуя общедемократические цели, несовместимые с имперской или своекорыстной
политикой, оно постоянно оказывалось вовлеченным в различные национальные или
групповые интересы. Эта слабость антифашистского движения стала особенно
ощутимой в политической [183] ситуации 1938 г., когда ось международных
отношений повернулась в сторону войны.
Политика «умиротворения» агрессора, отстранение Лиги Наций от
решения важных международных конфликтов, отказ от коллективной безопасности и
санкций, ставшие устойчивым курсом английского и французского кабинетов,
разъедали, как ржавчина, антивоенные силы. Преобладание в мировой политике
идеологий национализма и шовинизма, своекорыстия и идеологических
предубеждений, становилось также немаловажным фактором, ослаблявшим антивоенный
потенциал.
Аншлюс Австрии и угроза, нависшая над Чехословакией, явились
огромным испытанием для левых антивоенных сил, выступления которых не стали
достаточно мощными, чтобы парализовать предательство одних политиков, колебания
других, непоследовательность третьих, чтобы предотвратить мюнхенский диктат.
Мюнхенское соглашение нанесло серьезный удар по антивоенному движению. Разрушив
сложившуюся политическую ориентацию на западные державы одних, дезориентировав
посчитавших выполненной свою антивоенную миссию других, усилив позиции
приверженности к якобы ненасильственной политике «умиротворения» третьих,
мюнхенский сговор внес замешательство в антивоенные силы. Особо пагубной была
альтернатива, поставленная правящими кругами Запада: либо соглашение с
Германией, либо неотвратимость мировой войны. И хотя приверженцы мира
однозначно осуждали фашизм, многие из них не осознавали ложности такого
подхода.
Мюнхенское соглашение стало не только политическим ударом, но и
своего рода эмоциональным кризисом. «Для многих из нас, — отмечал ветеран
английского коммунистического движения Д. Прискотт, — еще более ужасной
была капитуляция большей части лейбористского движения, включая многих левых...
Даже теперь я не нахожу слов, чтобы описать горечь, охватившую меня»{580}.
С осени 1938 г. антивоенная программа Брюссельского конгресса мира стала терять
многих сторонников.
В условиях шумной пропагандистской кампании, объявившей
Мюнхенское соглашение четырех держав основой всеобщего мира, коммунистические
партии открыто заявили, что Мюнхен — это «преступление против всеобщего
мира»{581}.
Организованные коммунистами многолюдные митинги протеста проходили практически
во всех странах Европы и США.
Вместе с тем Мюнхенское соглашение значительно усилило раскол в
социалистическом антивоенном движении, [184] который обнажился
та октябрьском заседании исполкома РСИ. Принятая резолюция осуждала лишь
«упущения» и «преступные бессмысленности». Хотя в ней и отвергался
«беспредельный пацифизм», а великие державы призывались к созданию «барьера на
пути разрушителей мира, свободы и справедливости», однако не была осуждена ни
политика «умиротворения», ни «нейтралитет», умалчивалось о готовности СССР
оказать помощь Чехословакии{582}.
Обеспокоенный растущими разногласиями, Генеральный совет МФП 10
ноября 1938 г. выдвинул предложение о необходимости разработки единой
антивоенной платформы и созыва конференции всех правительств{583}.
Реализация стратегии мира встретилась не только с
противодействием правосоциалистических лидеров и недостаточным политическим
опытом самих масс. Она получила удар с другой стороны. Развернутый Сталиным
террор захватил антифашистов, попутно отвергнув и позитивную роль прогрессивной
мировой общественности, в частности пацифизма. Сталинское осуждение
«абстрактного гуманизма», пренебрежительное отношение к пацифизму, еще недавно
называвшемуся им «империалистическим»{584},
препятствовали расширению связей между коммунистами и пацифистами. К тому же
произвол и репрессии в СССР в 30-е годы подрывали доверие к советским
инициативам, тенью ложились на советскую внешнюю политику.
Морально-политический авторитет Коминтерна, притягательность социализма не были
реализованы для того, чтобы консолидировать миролюбивые демократические силы в
канун воины{585}.
Авторитарное вмешательство Сталина в жизнь Коминтерна и
компартий, произвол в отношении многих лидеров коммунистического движения,
беззакония в отношении антифашистов и оставшихся в живых членов бывших
социалистических партий (эсеров, меньшевиков и др.), отошедших от политической
деятельности, привели к трагическим последствиям для левого антивоенного
движения. Горькие страницы Коминтерна были связаны с тем, что по необоснованным
обвинениям в троцкизме и шпионско-заговорщической деятельности было
репрессировано в 1937–1939 гг. руководство компартий Польши, Германии, Австрии,
Венгрии, Италии, Румынии, Болгарии, Латвии, Литвы, Эстонии, Югославии и др.{586}
В особо сложных условиях оказалась Коммунистическая партия
Польши, руководящим кадрам которой был нанесен жестокий урон{587}.
На XVIII съезде ВКП(б) Мануильский заявил, что «наиболее засоренной вражескими
элементами оказалась Компартия Польши, в руководство которой проникли [185] агенты польского
фашизма»{588}.
Почти все руководители и активные члены КПП, находившиеся в Советском Союзе,
были арестованы или отправлены в лагеря{589}.
Ряд работников аппарата ИККИ разделили эту судьбу. Их обвинили в
том, что они «позволили себя обмануть классовому врагу, не вскрыли своевременно
его маневры, запоздали с мероприятиями против засорения компартий вражескими
элементами»{590}.
«Сталин был повинен в том, — писал ветеран испанского коммунистического
движения Сантьяго Альварес, — что использовал Исполком Коминтерна для
репрессий против многих деятелей коммунистического движения и целых партий. А
ведь в то время требовалось безоговорочное одобрение таких действий, что
считалось критерием верности их позиций»{591}.
Волна террора в СССР значительно осложнила и без того трудные
отношения между коммунистами и социалистами. В начале 1938 г. в связи с
судебным процессом по делу «правотроцкистского блока» ряд старейших лидеров РСИ
были обвинены в содействии шпионажу в пользу Японии и Германии{592}.
Протесты захлестнули социалистическую прессу{593}.
Перспектива сотрудничества социалистов и коммунистов в антифашистской борьбе
все более уменьшалась.
Репрессии в СССР внесли замешательство и в широкие круги
западной антивоенной общественности, «заставив, — по словам Л.
Фейхтвангера, — поколебаться многих друзей Союза»{594},
когда с осени 1937 г. до них стали доходить слухи о массовых арестах в СССР.
Одним из наиболее ярких документов в этой связи является письмо Р. Роллана
французскому писателю-коммунисту Ж. Р. Блоку (3 марта 1938 г.) по поводу
процесса над Н. И. Бухариным, А. И. Рыковым, Н. Н. Крестинским и др.:
«Московский процесс для меня, терзание... Не думают ли лучшие друзья СССР, что
надо было бы самым быстрым способом отправить советским властям письмо...
заклинающее их подумать о том, какие плачевные последствия для Народного
фронта, для сотрудничества Коммунистической и Социалистической партий, для
совместной защиты Испании будет иметь решение, приговаривающее осужденных к
смертной казни? Именно в данный момент, когда ФКП делает все возможное, чтобы
установить объединенный фронт трудящихся разных идейных тенденций, все ее
усилия рискуют быть перечеркнутыми вследствие морального отзвука, который
получит такой приговор»{595}.
В атмосфере 30-х годов, когда фашизм был главным врагом, а
коммунисты стали героями-борцами против него, массовые репрессии в Москве
против антифашистов, [186] казалось, были лишены здравого смысла и
воспринимались, естественно, с сомнениями и недоверием. Более того, мировое
антивоенное общественное мнение, пропитанное импульсом Великого Октября,
сформировало стереотип облика коммуниста-антифашиста, который хотя и
ассоциировался с неприемлемым для многих революционным насилием, но никогда не
связывался с уголовщиной и политическим цинизмом. Несмотря на просачивающуюся
информацию о беззакониях в Москве, три больших показательных процесса (1936,
1937, 1938 гг.) оставили в тени миллионы заключенных, о которых узнали только
впоследствии{596}.
Поэтому в то время многие лидеры антивоенных левых сил, такие,
как А. Барбюс, Р. Роллан, Т. Манн и др., хотя и не могли судить о массовых
репрессиях в СССР, однако осуждали, по словам С. Цвейга, «идолопоклонство,
которым окружен Сталин». Большинство разделяло принципиальную позицию Р.
Роллана: «Я не Сталина защищаю, а СССР — кто бы ни стоял в его главе... Я
стою за дело свободных народов, хозяев своей судьбы»{597}.
В Москву хлынули потоки писем в защиту осужденных антифашистов.
Большинству пацифистов сталинская Россия в противовес ленинской
Республике представлялась, по словам писателя-пацифиста О. Хаксли, «сверхцентрализованной
олигархией... авторитарно-милитаристского типа, близкой к царской России,
муссолиниевской Италии, довоенной и гитлеровской Германии». Пацифисты выступали
против сталинского насилия, судебных процессов, тюрем и репрессий.
«Руководители страны, — писал Хаксли, — настойчиво использовали
насильственные методы, оставшиеся от царизма... в целях беспрекословного
подавления населения»{598}.
Положение осложнялось еще и тем, что во многих решениях
Коминтерна того времени наряду со справедливыми предупреждениями против
опасности троцкизма содержались ошибочные оценки ряда некоммунистических сил. К
враждебным были отнесены некоторые организации, с которыми коммунистические партии
прежде сотрудничали{599}.
Борьба против троцкизма становилась доминирующей, смещая акценты и затемняя
антифашистскую борьбу. Более того, многие социал-демократические лидеры,
выступавшие против репрессий, изображались «поджигателями войны». Это поощряло
сектантские тенденции, побуждало свертывать или сужать политику широких
антифашистских союзов, вело к конфронтации между коммунистами и социалистами.
Непролетарские антивоенные движения также разрушались из-за
внутренних трудностей. Мюнхенский сговор придал [187] мощный импульс
усилению пацифистского течения, выступавшего под лозунгом «Мир любой ценой» и
окончательно отколовшегося от остальных антивоенных движений{600}.
Эти пацифисты, недооценивая агрессивные цели фашизма и не учитывая крах
Версальско-Вашингтонской системы, выдвигали тезис о равной виновности всех
правительств в подготовке войны, вольно или невольно скрывая под этим разницу
между политикой СССР, западных держав и государств «оси»{601}.
В качестве средств достижения «мира любой ценой» выдвигались соглашение с
агрессорами, отказ от коллективной безопасности и применения санкций,
перераспределение источников сырья, колоний, подмандатных территорий в пользу
Германии, Италии, Японии, что называлось «экономическим умиротворением и
примирением»{602}.
Эти идеи легли в основу доктрины «христианского умиротворения»,
при помощи которого, по мысли Дж. Лансбери{603},
идеолога этого течения, можно было бы остановить фашизм. «Дружелюбное отношение
к агрессору, — писал он 27 сентября 1938 г. Э. Бенешу, — вот путь
Христа»{604}.
Эта смесь «христианского непротивления» и умозрительных политических
представлений в условиях развязывания войны была крайне опасной. Характерно,
что авторы данных идей наивно пытались отмежеваться от политики
«умиротворения», которую они называли «просто торговлей или выгодной сделкой»,
«умиротворением с бронированным кулаком»{605}.
Переориентация ряда крупных пацифистских организаций —
Международного братства примирения, Интернационала противников войны,
английского Союза приверженцев мира и других — с антимилитаристских
позиций 20-х годов на поддержку мюнхенской политики в конце 30-х окончательно
расколола пацифистское движение{606}.
Таким образом, взгляды, формировавшиеся под лозунгом «Мир любой
ценой», получили значительное распространение, хотя они отражали позицию
меньшинства, а не пацифистского движения в целом{607}.
Тем не менее эти настроения воздействовали на морально-психологические
установки общественности, приобретая в каждой стране свою окраску.
Правда, широкая пропагандистская кампания вокруг Мюнхена как
пути спасения мира способствовала отходу от ВОМ ряда организаций и
дезориентировала определенную часть движения.
Тем не менее уже в конце 1938 и в начале 1939 г. движения в
защиту мира, особенно на национальном уровне, продолжали борьбу с
умиротворителями и фашизмом. В Англии, [188] например, в конце
1938 г. прошли многочисленные митинги в защиту Чехословакии. Ряд крупных
организаций пацифистского и полупацифистского характера выступали с требованием
создания системы коллективной безопасности. Тысячи протестов поступали в
редакции газет{608}.
Так, в заявлении английского Союза Лиги Наций от 22 сентября 1938 г. осуждалась
«политика мира, основанная на капитуляции перед силой, которая противоречит
британским интересам и ведет к войне»{609}.
В США с протестами против мюнхенского сговора выступили многие
пацифистские и профессиональные организации. В ряде городов были созданы
комитеты спасения Чехословакии. В Чикаго, например, проходили грандиозные
демонстрации {610}.
Американская Лига за мир и демократию только в 1938 г. провела более ста
митингов под лозунгом «Спасем Чехословакию»{611}.
Под руководством Комитета за коллективные мирные усилия развернулась борьба за
противодействие агрессору, пересмотр закона о нейтралитете, отказ в помощи
странам — нарушителям договора. Мюнхенские события привели в США к
дальнейшему усилению антифашистских настроений масс{612}.
Во Франции также прокатилась волна протестов против мюнхенского
сговора. 24 сентября 1938 г. делегация ВОМ демонстративно нанесла визит в посольство
Чехословакии, обещая приложить усилия для спасения страны{613}.
В октябре 1938 г. 70% французов высказались за усиление сопротивления новым
требованиям Гитлера{614}.
1939 год, принесший новые удары по антивоенным силам, стал
трагической реальностью. Разразившийся международный политический кризис,
утрата надежд на коллективную безопасность, переход большинства стран на путь
пактомании и тайных переговоров лишали антивоенные силы политической основы.
Распад Народного фронта во Франции, гибель республиканской Испании не только
нанесли непоправимый морально-психологический ущерб антивоенным силам, посеяли
страх перед войной, но и вырвали из их рядов тысячи приверженцев мира и
антифашистов. Уменьшилось число организаций, участвовавших в антифашистской
борьбе, значительно ослабло их влияние.
Накануне решающего столкновения с фашизмом складывалась
обстановка, крайне неблагоприятная прежде всего для антивоенного рабочего
движения, которое оставалось безнадежно расколотым. Более того, в странах
фашистской диктатуры по антифашистским силам были нанесены тяжелые удары.
Десятки тысяч коммунистов, социалистов и других антифашистов были брошены в
тюрьмы и концлагеря; [189] оставшиеся на свободе были опутаны системой
сыска и доносов.
Немногочисленные коммунистические антифашистские силы (в 1939 г.
в капиталистическом мире насчитывалось 1 200 тыс. коммунистов){615}
оставались наиболее мужественной когортой в борьбе за предотвращение новой
войны. Политика национального фронта, провозглашенная компартиями, стала единственной
альтернативой{616}.
В этот предгрозовой период коммунисты беззаветно боролись за отражение
агрессии, создание национальных фронтов, укрепление обороны своих стран, удаление
мюнхенцев из правительств.
Коминтерн настойчиво призывал антифашистские организации и
движения к поддержке переговоров между Францией, Англией и СССР. В его решениях
того времени коммунисты ориентировались на развертывание движения Сопротивления
гитлеровскому фашизму{617}.
В воззвании 1 мая 1939 г. Коминтерн призвал рабочий класс к противодействию
любому соглашению с фашизмом, к организации отпора его разбойничьей военной
политике. Коммунисты вновь предложили созыв международной конференции{618}.
Однако одновременно на XVIII съезде ВКП(б) была провозглашена «решительная
борьба против «капитулянтов» как фашистской агентуры в рабочем движении,
выступающей в целях обмана масс под маской «пацифизма» «{619}.
В свою очередь правая социал-демократия в эти трудные дни
подвергла бесконечным атакам политику народного и национального фронтов,
разрушая достигнутое в ряде случаев единство. Ряд влиятельных секций
Социалистического интернационала раскололись на сторонников политики
коллективной безопасности, «мюнхенцев», «изоляционистов»; внутри многих партий
и организаций разгорался конфликт между сторонниками ненасильственных и
вооруженных форм отпора фашизму.
Весной 1939 г. деятельность РСИ была практически парализована, и
он уже не реагировал на захват и расчленение Чехословакии. Некоторые легальные
социал-демократические партии даже не опубликовали первомайского воззвания РСИ,
считая его «непомерным бременем солидарности». В мае — июне 1939 г.
руководство РСИ (де Брукер и Ф. Адлер) из-за отхода партий от провозглашенных
принципов подало в отставку{620}.
Определенное значение в расколе антивоенных сил приобрела
деятельность троцкистского IV Интернационала. Называя себя «Мировой партией
социальной революции» и проповедуя курс на мировую революцию, троцкисты
выступали [190] против политики
народных и национальных фронтов, коллективной безопасности, обвиняя Коминтерн в
«пацифизме» и «служении капитализму»{621}.
Деятельность IV Интернационала усложняла положение в антивоенном рабочем
движении, порождая путаницу и замешательство в некоторой, хотя и небольшой,
части антивоенных сил.
Пагубную роль играли призывы к отказу от воинской обязанности и
к всеобщей превентивной стачке{622}.
В качестве примера можно сослаться на деятельность французского
анархо-синдикалистского Центра действия против войны, который считал, что эти
«прямые действия» способны предотвратить войну. В августе — сентябре 1939
г. Центр, провозглашая в своих листовках лозунг «немедленного мира»,
патетически заклинал: «За что мы должны воевать? За Данциг? За польский
коридор? За престиж, за честь? Нет! Мы не пойдем!» — и призывал сложить
оружие{623}.
В канун и первые дни войны эти призывы открывали дорогу фашистскому вермахту,
парализуя сопротивление агрессии.
Вместе с тем в начале 1939 г. под эгидой ВОМ еще продолжались
отдельные кампании протеста, и прежде всего против захвата гитлеровским
вермахтом Чехословакии. Информационная конференция Международного комитета
борьбы против войны и фашизма во главе с П. Ланжевеном призвала все
«демократические народы вынудить свои правительства проводить совместные
действия за мир и свободу»{624}.
Наиболее ощутимым в первой половине 1939 г. было движение мира в
США. Конгресс американской Лиги за мир и демократию, проходивший в январе 1939
г. в Нью-Йорке, был самым массовым и представительным за всю ее историю.
Призвав отказаться от политики поощрения агрессора, конгресс потребовал от
правительства усиления борьбы против Японии, Германии и Италии{625}.
Крупнейшие пацифистские демократические организации США, такие, как Комитет за коллективные
мирные усилия, сближаясь с американской Лигой за мир и демократию, призывали
американский народ к борьбе с фашизмом и создание в этих целях новой системы
коллективной безопасности{626}.
Однако уже с весны 1939 г. антифашистские выступления
становились все более спорадическими и малочисленными. В мае 1939 г.
Международным комитетом была предпринята еще одна, уже последняя, попытка
призвать левые антивоенные силы к «созданию организационного единства для
борьбы за предотвращение грозящей катастрофы»{627}.
Инициатива созыва конференции, состоявшейся в Париже 13–14 мая, принадлежала П.
Ланжевену и Н. Энджеллу. На этом форуме, [191] где собралось около
600 человек, включавших всемирно известных политиков, деятелей искусства и
науки (Г. Манн, Л. Арагон, З. Фирлингер, М. Кашен, П. Ненни и др.), выступавшие
требовали от правительств Англии, Франции, Польши и СССР решительной защиты
мира. Однако призывы «к единству в целях более эффективной борьбы против
развязывания войны, против поджигателей войны... во имя спасения
справедливости, права и цивилизации{628}
оказались уже бессильными повлиять на ход событий.
С лета 1939 г. большинство организаций ВОМ обсуждало свое
положение во время будущей войны, размышляя по Поводу краха Лиги Наций. То, что
эта международная организация должна была разделить ответственность за войну,
казалось для многих лидеров ВОМ жестокой иронией{629}.
Многие национальные секции ВОМ обсуждали вопросы мирного урегулирования,
проблемы послевоенного федерализма и т. д. Так, эта проблема была ведущей в
английском Союзе Лиги Наций{630}.
В США Дж. Шотвелом была создана «Комиссия по исследованию Организации мира»,
которая проводила «круглые столы» и дискуссии по вопросам борьбы с фашизмом и
создания в будущем системы безопасности{631}.
Большой резонанс в 1939 г. получила книга журналиста К. Стрейта «Сегодняшний
Союз», пропагандирующая идею создания глобального союза, конфедерации
демократических государств по типу государственного устройства США. Она
выдержала в течение двух лет 14 изданий{632}.
Тяжело отразились на антивоенном движении крах московских
переговоров и советско-германский договор о ненападении от 23 августа 1939 г.,
вступавший в противоречие с антифашистскими целями VII конгресса Коминтерна и
Брюссельского конгресса мира.
Заключение соглашений между СССР, Англией и Францией позволило
бы воссоздать на новом уровне антифашистскую коалицию общественности. В
результате же подписания договора и сопутствующих документов между СССР и
нацистской Германией, последовательно и кроваво истреблявшей коммунистов,
социалистов и пацифистов, антивоенное движение стало одной из его жертв.
Многие коммунисты и другие антифашисты, для которых заключение
договора было неожиданностью, сразу не смогли осознать трагизма этого шага.
Только за день до заключения договора, 22 августа, ИККИ смог направить
компартиям рекомендации Секретариата с призывом к проведению разъяснительной
работы о том, что мюнхенцы «являются главным препятствием для заключения
соглашения между [192] Англией и Францией, с одной стороны, и СССР — с другой».
Вместе с тем руководство Коминтерна в тот момент справедливо считало, что
вероятное заключение пакта «не исключает возможности и необходимости соглашения
между Англией, Францией и СССР» и что «необходимо продолжать «борьбу против
агрессоров, в особенности против германского фашизма» {633}.
Однако рекомендации ИККИ запоздали. Советско-германский договор о ненападении
значительно усложнил положение коммунистов и левых сил.
Соглашение СССР с Германией, отодвигавшее на время немецкую
агрессию против СССР, имело в то же время негативные идеологические и
морально-психологические последствия, вызвав деморализацию и замешательство
одних, понимание и одобрение других. Это произошло потому, что
советско-германский договор, не будучи сам по себе исключением из практики
международной жизни 30-х годов, был вместе с тем связан с деформациями,
присущими эпохе сталинизма, со свойственным Сталину и его окружению
пренебрежением принципами морали. Эти факты сказались как на трактовке
договора, так и на деятельности Советского правительства после его подписания{634}.
Генеральный секретарь ФКП М. Торез в Заявлении от 25 августа
1939 г., расценивая пакт как «попытку разорвать блок агрессоров...», вместе с
тем утверждал необходимость борьбы с фашизмом и заключения в этих целях
франко-англосоветского договора. В Заявлении ЦК Коммунистической партии
Германии и Манифесте Коммунистической партии Италии от 31 августа 1939 г.,
опубликованных в «Рундшау», выражалось понимание этой акции Советского
правительства{635}.
«Советско-германский пакт, — вспоминал в 1979 г. ветеран английской
компартии Д. Прискотт, — не был для меня травмирующим шоком, он
воспринимался как мрачная необходимость для выживания СССР перед лицом
дьявольского вероломства британского правительства и его лейбористских
адвокатов»{636}.
Тем не менее в целом левое антивоенное движение было
дезориентировано. Договор, по словам А. Роазио, был воспринят «как гром среди
ясного неба, в том числе и многими трудящимися, утратившими на некоторое время
всякую надежду на победу над фашизмом... Нелегко было объяснить... почему был
заключен договор между гитлеровской Германией и Советским Союзом»{637}.
Вместе с тем большинство считало, что советско-германский
договор не изменит антифашистской позиции коммунистов{638}.
Многие коммунистические партии, справедливо [193] рассматривая фашизм
как основную угрозу, а создание антифашистской коалиции — как главную
задачу, поддержали линию борьбы на два фронта: против гитлеровской Германии и
против своих правительств. Возникла дискуссия о характере (империалистическом
или антифашистском) войны и тактике коммунистов в новых условиях. Для одних
казалось невозможным считать войну против нацистской Германии со стороны
англо-французской коалиции империалистической, для других было невероятно
называть войну правительств Чемберлена и Даладье, стремившихся к сговору с
гитлеровской Германией, антифашистской{639}.
Кроме того, подписание дипломатического документа Договора о
ненападении привело к неожиданному для многих изменению антифашистской
стратегии Коминтерна. 7 сентября 1939 г. Сталин потребовал от Димитрова отказа
от установок VII конгресса Коминтерна о фашизме как главном источнике агрессии,
снятия лозунга народного фронта{640}.
Из открытой печати Коминтерна исчез термин «фашизм»{641}.
Вторая мировая война началась не так, как ожидали коммунисты,
считавшие необходимым в соответствии с главным курсом VII конгресса продолжить
в новых условиях борьбу с агрессивными государствами. Однако ослабленный
сталинским террором, Исполком Коминтерна оказался не в состоянии проявить свою
идейно-политическую самостоятельность. Г. Димитров был вынужден говорить и
писать противоположное тому, что он отстаивал в предыдущие годы, убеждать
коммунистов в том, что их главным врагом является не нацизм и фашизм, а
англо-французский империализм{642}.
Опубликованная в журнале «Коммунистический Интернационал» статья
Г. Димитрова, доработанная по замечаниям Сталина, «Война и рабочий класс в
капиталистических странах», в которой говорилось об «империалистическом характере
войны, о новой позиции для рабочего класса»{643},
о борьбе против империалистической войны в своей собственной стране, об
усилении борьбы с социал-демократией, по существу препятствовала движению
Сопротивления.
Еще более определенно эти идеи прозвучали в ноябрьском воззвании
ИККИ в связи с 22-й годовщиной Великого Октября, где мировая война определялась
как «продолжение многолетней империалистической тяжбы в лагере империализма».
Подчеркивая империалистические устремления правящих кругов воюющих стран,
Воззвание, однако, обходило существенный вопрос о национально-освободительной
борьбе, например, для польского и других народов, ставших [194] жертвами фашистской
агрессии. Более того, в Воззвании подчеркивалось, что вследствие возникновения
войны исчезло различие между двумя капиталистическими группировками{644}.
В директивах компартиям Скандинавских стран, оккупированных Германией,
Коминтерн настаивал на том, что их главный враг — англо-французский
империализм{645}.
Особо пагубную роль в дезориентации антифашистски настроенных
левых сил сыграл заключенный 28 сентября 1939 г. советско-германский Договор о
дружбе и о границах, где демаркация границ рассматривалась как «надежный
фундамент для дальнейшего развития дружественных отношений между народами»{646}.
Афиширование дружбы СССР с нацистской Германией, широко освещавшейся в
советской и немецкой прессе, нападки Молотова на антифашистскую линию советских
дипломатов{647}
производили удручающее впечатление.
Заключение Советским Союзом договоров с гитлеровской Германией,
изменение антифашистской стратегии Коминтерна, возвращение к прежней стратегии
борьбы с социал-демократами — события, произошедшие неожиданно в течение
только одного месяца, не могли не внести замешательство в антифашистские силы,
которые отнеслись с недоверием, непониманием и даже опаской к этим шагам.
Многие компартии считали новую линию грубейшей ошибкой, способствовавшей
«разжиганию аппетитов фашистского тигра»{648}.
Тем не менее подчинение линии Коминтерна было неизбежным для
каждой коммунистической партии, являвшейся его секцией{649}.
К тому же в коммунистическом и левом антифашистском движении не прекращала жить
надежда на то, что Советский Союз рано или поздно вступит в борьбу с фашизмом.
Вместе с тем «странность» разразившейся войны свидетельствовала о том, что
правящие круги Англии и Франции не намерены вести действенную борьбу с
гитлеровской Германией. Все это укрепляло мысль о правоте провозглашенной новой
линии.
Весьма характерными в этой связи являются слова ветерана
английской компартии Э. Скотта о том времени, когда ему сообщили об изменении
курса Коминтерна: «Я провел 48 очень неприятных часов, обдумывая всю ситуацию,
а затем сказал себе: «Ну, если Советский Союз занял эту позицию, нам не
остается ничего другого, как сделать то же самое». Я считал тогда, что именно
это — ключ к решению вопроса... потому что... прогресс и борьба против
фашизма просто невозможны в случае гибели Советского Союза; мы все в то время
отождествляли себя с Советским Союзом»{650}.
При всех этих потрясениях определенная часть общественности [195] отвернулась,
например, от французской компартии. Другая часть с доверием отнеслась к пакту,
но, будучи неспособной самостоятельно ориентироваться в сложной обстановке,
ожидала разъяснений. «Были, конечно, и люди, — писал французский
антифашист полковник Андре (А. Узульяс), — понявшие, что пакт явился
логическим результатом событий, пережитых нами за последние три года»{651}.
Несмотря на сложившуюся в 1939 г. ситуацию, коммунистические партии
оставались антифашистскими, антинацистскими. Истерическая пропаганда буржуазной
прессы о феномене «нацикоммунизма» была в отношении их сплошным вымыслом.
Поэтому в этот час испытаний коммунистам было крайне сложно и даже опасно для
жизни защищать на митингах левые силы, советскую внешнюю политику. Так, Ж.
Коньо, член ЦК ФКП, главный редактор «Юманите» и в то же время секретарь
Международного комитета борьбы против войны и фашизма, в своих воспоминаниях
указывал на огромные трудности в аргументации вступления советских войск на
территорию Польши{652}.
Один из ветеранов английской компартии, Л. Болдуин, вспоминал о трудностях при
проведении уличных митингов, где оппозиция возросла в такой степени, что
пришлось от таких митингов отказаться{653}.
Значительно усложнились взаимоотношения коммунистов и левых
антивоенных сил в США. Была полностью изолирована американская Лига за мир и
демократию. Попытки коммунистов наладить контакты с организацией «Удержим
Америку от войны» кончились неудачей, так как ее руководители не желали
«превращения в провоенную организацию, если это продиктует сталинская внешняя
политика» {654}.
Непростым было и отношение немецких коммунистов ко всем этим сложным проблемам{655}.
Во многих странах компартии были запрещены, тысячи их членов
брошены за решетку. В исключительно трудной обстановке, ставшие объектом
репрессий, террора, клеветы, коммунистические партии как на легальном
положении, так и в условиях глубокого подполья тем не менее шаг за шагом
трансформировались в главный штаб объединения национальных и патриотических
сил, формировавший движение Сопротивления оккупантам.
Однако для этого необходимо было пройти горнило исторического
опыта предвоенных лет, когда коммунисты и другие левые силы предпринимали
поистине героические усилия для борьбы с фашизмом и предотвращения войны, когда
были совершены трагические ошибки и не преодолены многие заблуждения. [196]
Часть II.
Предвоенный кризис
Глава 1.
После Мюнхена
Мюнхен означал резкое усиление экономических, политических и
военных позиций Германии и европейского фашизма в целом. Нацистский рейх
увеличил свою территорию более чем на 27 тыс. кв. км, а население — больше
чем на 3 млн человек. В руки Германии перешла значительная часть промышленных
предприятий и минеральных богатств Чехословакии, а также линия ее укреплений,
которая всегда рассматривалась как наиболее серьезный барьер против германской
агрессии в Центральной Европе{656}.
Гитлеровское руководство укрепилось было во мнении о безнаказанности своих
действий на востоке Европы. Мюнхенские соглашения, писал французский посол в
Берлине Р. Кулондр, «означали с немецкой точки зрения предоставление рейху
права организовывать по своему усмотрению Центральную и Юго-Восточную Европу
при молчаливом согласии западных держав или по крайней мере при проявлении
терпимости с их стороны»{657}.
Расчленив Чехословакию, Германия стала готовиться к ее
окончательной ликвидации. 21 октября 1938 г. Гитлер дал директиву вермахту
обеспечить возможность «в любое время» разгромить и оккупировать оставшуюся часть
Чехии, изолировать Словакию{658}.
Уничтожением чехословацкого государства и другими акциями нацисты рассчитывали
создать в Центральной и Восточной Европе прикрытый тыл для выступления на
Западе, а в конечном счете — для развязывания агрессивной войны против
СССР.
Мюнхен, дав стимул консолидации европейских держав «оси»,
способствовал одновременно разобщению стран, которые могли бы, соединив свои
усилия, предотвратить развязывание войны агрессорами.
Западу Мюнхен принес лишь пиррову победу. Многие здравомыслящие
политики восприняли его как шаг в высшей степени постыдный и политически
ошибочный. «Я был убежден, — писал лейборист Л. Вулф, — что, отдав
Гитлеру Чехословакию, мы только отсрочили войну и что с ее началом нам
предстояло вести войну в условиях гораздо более неблагоприятных по сравнению с
теми, какие существовали бы в случае, если бы нашими союзниками были
Чехословакия и Россия» {659}.
[198]
И в самом деле, уже в конце 1938 г. западные державы ощутили
возрастание угрозы своим интересам как в Европе, так и во всем мире. Германский
фашизм после Мюнхена, по выражению посла СССР в Великобритании И. М. Майского,
«систематически грозил Англии кулаком». Нажим на Запад осуществлялся в
разнообразных формах: нападок на демократию; угроз в адрес У. Черчилля, А.
Идена и других деятелей консервативной оппозиции, критиковавших Чемберлена;
форсирования перевооружения Германии; обострения торгового соперничества{660}.
13 ноября 1938 г. личный секретарь британского министра иностранных дел
Галифакса О. Харви записал в своем дневнике: вся информация из Германии
показывает, что германское правительство «смеется над нами, презирает нас и
хочет вытеснить нас морально и материально с наших мировых позиций»{661}.
В то время как главное командование сухопутных войск Германии
сосредоточилось после Мюнхена на подготовке агрессии против Польши, главное
командование ВМС занялось выработкой планов с обозначением далеко идущих целей
будущей экспансии. Их откровенно определил командующий Балтийским флотом
адмирал Р. Карле, давая положительный отзыв на документ «Предварительная
разработка плана ведения морской войны против Англии» (письмо датировано
сентябрем 1938 г.){662}.
В письме говорилось, что Германии, для того чтобы она по воле фюрера заняла
прочное положение мировой державы, потребуются не только «достаточные»
колониальные владения, но и надежные морские коммуникации и выходы к океану.
«Оба требования, — утверждал адмирал, — можно выполнить только
вопреки интересам Англии и Франции, поскольку решение указанных задач ограничит
мировое значение обеих держав. Возможность достижения поставленных целей мирным
путем проблематична. Поэтому стремление вывести Германию на уровень мировых
держав неизбежно связано с необходимостью подготовки к войне». Война с Англией,
добавил Карле, «равнозначна войне со всей Британской империей...»{663}.
В другом документе того же ведомства (от 25 октября) намечались конкретные шаги
к осуществлению вышеназванных целей — приобретение опорных пунктов для
германского флота в Испании, Нидерландах, Дании, Норвегии и Восточной Африке{664}.
В военно-морском флоте гитлеровское руководство видело одно из главных средств
сокрушения могущества Британии на море и в колониальной империи{665}.
С новой силой проявились противоречия и в колониальном вопросе.
Реакцией на колониальные требования Германии явился план колониального
«умиротворения». Чемберлен [199] даже создал специальную комиссию{666}.
Он, как всегда, предпочитал бы делать уступки Германии за счет третьих стран и
при условии соблюдения ряда условий. Одно из них — отказ рейха от
проникновения в районы Средиземного моря и Стамбула — Багдада; экспансия
же в Дунайский бассейн и в районы к северу от него не возбранялась {667}.
Однако в подавляющем большинстве правящая верхушка Англии не
расположена была в тот момент удовлетворить гитлеровские требования. Министр по
делам доминионов и колоний М. Макдональд сделал в палате общин 7 декабря 1938
г. категорическое заявление о том, что британское правительство не намерено
передавать какому-либо другому государству «заботу» о своих колониальных или
подмандатных территориях{668}.
Речь Макдональда отразила общее возмущение гитлеровскими притязаниями, которое
в Англии усилилось еще больше в связи с начатой нацистами в ноябре кампанией
еврейских погромов{669}.
Антисемитская оргия вызвала обострение отношений Германии также
и с США. Американский посол был отозван из Берлина. В германском МИДе
анализировались политические последствия возможного разрыва дипломатических
отношений между обеими странами {670}.
После Мюнхена возросла напряженность также в отношениях между
Францией и Италией. Нагнетание итальянскими фашистами напряженности тем более
встревожило правительство Франции, что за этим просматривалась единая линия
поведения европейских держав «оси». В беседах с Риббентропом в Париже (декабрь
1938 г.) Боннэ несколько раз поднимал тему франко-итальянских отношений и
высказывал большую озабоченность по поводу дальнейшего развития событий в
бассейне Средиземного моря. Однако Риббентроп в ответ порекомендовал французам
«хорошее обращение с итальянским меньшинством в Тунисе» и напомнил о
приверженности рейха блоку с итальянским фашистским режимом. «Непоколебимой
основой германской внешней политики, — заявил он, — является «ось»
Берлин — Рим, дружба между Италией и Германией, между фюрером и Муссолини»
{671}.
Вскоре фашистская Италия предприняла еще один маневр —
Чиано 17 декабря 1938 г. вручил французскому послу в Риме А. Франсуа-Понсе
письмо с уведомлением об ее отказе от соглашения, подписанного Лавалем и
Муссолини в Риме 7 января 1935 г.{672}
Денонсирование Римского пакта, который в свое время способствовал захвату
Италией Эфиопии, в новых условиях означало, что итальянские фашисты не считают
себя связанными какими-либо обязательствами [200] перед Францией (по
пакту 1935 г. Италия обещала, в числе прочего, прекратить антифранцузскую
деятельность в Тунисе). В связи с этим Франсуа-Понсе 23 декабря 1938 г.
посоветовал французскому правительству быть бдительным в отношении не только
Туниса, но и Джибути {673}.
Антифранцузская кампания фашистской Италии, рост ее захватнических аппетитов
привели в конце 1938 г. к резкому обострению отношений с Францией и
международной ситуации в районе Средиземного моря.
Какой позиции придерживались Англия и Франция в условиях нового
нагнетания фашистскими державами внутриполитической и европейской обстановки?
Реакция на мюнхенские решения не была однозначной. Значительная
часть британской и мировой общественности встретила подписание соглашения
бурными изъявлениями восторга и признательности. Контролируемая правительством
британская печать после возвращения Чемберлена из Германии славила его как
спасителя всеобщего мира. «Таймс» 1 октября возвестила о наступлении «новой
зари». Корреспондент американской газеты «Чикаго трибюн» В. Шиэн заметил по
этому поводу: «Поколения, которым придется испытать на себе ужасные последствия
этой ненужной капитуляции, никогда, наверно, не поймут, изучая прессу прошедших
месяцев, как такие вещи могли быть написаны, опубликованы и прочтены»{674}.
В честь британского премьер-министра были выбиты медали, его именем названы
улицы в некоторых странах. В архиве Чемберлена содержатся свыше 40 тыс. писем
одобрения, полученных от англичан{675}.
В его поддержку высказались многочисленные ассоциации консервативной партии,
большинство ее членов в местных организациях, в парламенте{676}.
Мюнхен усилил на Западе пацифистские иллюзии.
С резкими протестами против сделки Чемберлена — Даладье с
Гитлером и Муссолини с самого начала выступили коммунисты, все прогрессивные
силы. Несогласие с Мюнхеном выразили также многие представители правящего
лагеря Британии; в знак протеста в отставку вышел морской министр А.
Дафф-Купер. В парламенте чемберленовский курс подвергся 3–4 октября 1938 г.
сильным нападкам со стороны представителей всех партий. Лейбористская и
либеральная оппозиция осудила его почти единодушно. При голосовании 6 октября
воздержались более 30 депутатов-консерваторов, и среди них Черчилль и Иден,
трезво оценивавшие масштабы угрозы со стороны нацистского рейха и критиковавшие
замедленные темпы военных приготовлений Британии. Видный деятель консервативной
партии Л. Эмери [201] спрашивал своих избирателей: «...какой мир мы обеспечили и
какой ценой... Мы должны задуматься над тем, что он означает — триумф
разума и метода урегулирования путем примирения или же плохо завуалированное
признание победы страха и грубой силы?»{677}
Хотя политика правительства была одобрена большинством голосов (366 против 144){678},
после Мюнхенской конференции, которую считают высшей точкой политического
влияния Чемберлена, постепенно ослаблялись его позиции в консервативной партии
и в парламенте{679}.
В числе критиков правительственной политики находились некоторые
авторитетные английские историки. А. Тойнби в докладе в Королевском институте
международных отношений 15 ноября 1938 г. говорил: «Сегодня мы, англичане,
носим медаль с выбитым на ней словом «мир». Но эта медаль мира имеет несколько
планок, а если внимательно всмотреться, то мы сможем увидеть, что на верхней
планке выгравировано слово «Маньчжурия», на следующих — «Абиссиния»,
«Испания», затем «Китай» и «Чехословакия». Пока что все планки на нашей медали
мира выбиты из монет других народов»{680}.
Профессор Ч. Вебстер, выступая там же, осудил попытки поощрения агрессии
Германии на юго-востоке Европы — наиболее «надежном» якобы с точки зрения
интересов Британии направлении. Экспансия рейха, предупредил он, может быстро
расшириться за пределы Европейского континента. «Распространение германского
господства в районе от Балтийского моря до Дарданелл создаст серьезную ситуацию
для Британской империи»{681}.
Британский премьер-министр вопреки всему продолжал брать на веру
лживые обещания Гитлера и не оставлял надежды на то, что Англия сможет остаться
в стороне от подготовляемой агрессорами войны. Чемберлен, как подчеркивал в
беседе с О. Харви У. Стрэнг (он возглавлял отдел Центральной Европы в
министерстве иностранных дел, сопровождал Чемберлена в Мюнхен), был убежден,
что война против Германии сопряжена для Англии с риском утраты империи и
огромных социальных изменений, что необходимо выиграть время и избежать любой
ценой войны с рейхом, если не будут затронуты первостепенные, жизненно важные
британские интересы{682}.
Польский посол в Лондоне так разъяснял приверженность мюнхенскому курсу:
«Раздор на востоке Европы, грозящий Германии и России вовлечением в него, в той
или иной форме, несмотря на все декларации со стороны активных элементов
оппозиции, здесь повсеместно и подсознательно считается «меньшим злом»,
могущим отодвинуть на более длительный срок опасность от империи и ее заморских
составных частей»{683}.
[202]
Политические круги Запада проявили поэтому повышенный интерес к
вопросу о дальнейших намерениях Германии. Сразу после Мюнхена в английской и
французской прессе стали усиленно муссироваться слухи о том, что ближайшей
целью Гитлера станет Украина. В Лондон поступила информация о германских планах
создания «Великой Украины» в составе районов СССР, Польши и Закарпатской
Украины. Нацисты вступили в переговоры с Польшей, рассчитывая привлечь ее как
союзника для борьбы против СССР{684}.
Английский дипломат Огилви-Форбс сообщил в Лондон из Берлина 6 декабря, что, по
распространенному мнению, ни Франция, ни Англия не выступят в защиту России или
«независимой Украины»{685}.
Более того, ряд крупных британских деятелей, в том числе некоторые члены
кабинета, прямо толкали Гитлера на эту восточную авантюру{686}.
Направление британской политики обрисовал Галифакс, беседуя 12
октября 1938 г. с американским послом в Англии Дж. Кеннеди. В донесении Кеннеди
из Лондона рассуждения Галифакса выглядели примерно так: в задачи Англии входит
сохранение ее позиций в Средиземном и Красном морях, усиление связей с
доминионами, поддержание дружественных отношений с США; следует увеличивать
воздушную мощь страны и достичь превосходства над Германией, а «после этого
дать Гитлеру возможность двинуться вперед и делать все, что он захочет, в
Центральной Европе»{687}.
В этих условиях, невзирая на обострение англо-германских
противоречий, Чемберлен предпринял шаги к углублению контактов с фашистскими
диктаторами. 2 ноября 1938 г. он объявил в парламенте о намерении немедленно
ввести в действие англо-итальянское соглашение от 16 апреля этого года, которое
он рассматривал как новый шаг на пути умиротворения{688}.
Выступая на заседании внешнеполитического комитета британского кабинета 14
ноября, премьер-министр утверждал, что Англия не в состоянии «припугнуть»
Гитлера. В качестве меры «контрпрофилактики» Чемберлен предложил «атаковать
римский конец «оси» и объявил о решении встретиться с Муссолини в начале
следующего года, что, как верил Чемберлен, облегчило бы для Италии свободу
маневра в отношениях с Германией{689}.
16 ноября 1938 г. было ратифицировано соглашение с Италией, несмотря на то что
она не выполнила предусмотренного планом Комитета по невмешательству условия о
выводе своих войск из Испании{690}.
Английское правительство таким образом официально подтвердило согласие на
захват Эфиопии и ее включение в Итальянскую империю. В тот же день начал
обсуждаться вопрос о поездке британских министров в Рим. [203]
Переговоры Чемберлена и Галифакса с Муссолини велись в
итальянской столице 11–14 января 1939 г. Целью визита британских министров
являлось общее улучшение англо-итальянских отношений и подготовка почвы для
более широкого соглашения с фашистской Германией и Италией на базе
удовлетворения ряда их требований. Чемберлен хотел привлечь Муссолини к
достижению «общего урегулирования» в духе англо-германской декларации от 30
сентября 1938 г.{691}
Но расчет на то, чтобы «оторвать» дуче от фюрера, не оправдался — таково
было заключение Муссолини, хотя сам Чемберлен, пребывая во власти самообмана,
был обратного мнения{692}.
Другим не менее важным пунктом повестки дня римских переговоров
были испанские события. В беседе с Чиано 12 января Галифакс поинтересовался:
нельзя ли теперь, когда генерал Франко оккупирует две трети испанской
территории, выработать «какое-нибудь компромиссное решение, гарантирующее
невозможность создания в будущем коммунистического правительства»{693}.
Вопрос прозвучал как недвусмысленное выражение симпатии к мятежникам. Во
внешнеполитическом комитете 23 января Галифакс рекомендовал продолжение Англией
политики «невмешательства» в испанские дела. Это, как дал он понять, позволило
бы противостоять давлению, которое на правительства Франции и Англии могло быть
оказано в интересах передачи поставок оружия республиканцам. Чемберлен
решительно ответил: «...все согласны с тем, что не может быть и речи о
каком-либо пересмотре нашей политики строгого невмешательства». Он лишь призвал
министров соблюдать чрезвычайную осторожность в публичных высказываниях. «Мы,
например, — заявил премьер-министр, — должны избегать выражения
какого-либо удовлетворения в связи с возможностью победы Франко»{694}.
Министр торговли О. Стэнли со своей стороны подчеркнул важность затягивания
борьбы на период последующих двух недель. «Вполне вероятно, — сказал
он, — что, если гражданская война в Испании продолжится две недели, это
сможет определенно склонить Гитлера к нападению на Восток вместо нападения на
Запад». Рекомендации Галифакса были одобрены внешнеполитическим комитетом{695}.
Английская политика «невмешательства», таким образом, вплоть до
последних дней существования Испанской республики благоприятствовала франкистам
и их германо-итальянским сообщникам. 27 февраля 1939 г. британское
правительство, а тремя днями ранее — французское объявило о признании
Франко. [204]
Свое развитие политика поощрения агрессоров получила и в связи с
переговорами о подписании франко-германской декларации. Правительство Даладье
также рассматривало Мюнхен как исходный пункт к более общей договоренности с
фашистскими державами, надеясь, что она внесет раскол в левые силы Франции,
подорвет Народный фронт и ускорит отход Франции от ее обязательств в отношении
Центральной и Восточной Европы. Правый лагерь французских политиков не хотел
давать отпор агрессорам, опасаясь революционных потрясений внутри страны и
капиталистической системы в целом. Даладье уверял, что от войны с Германией
«выиграют лишь одни большевики, так как в каждой стране Европы произойдет
социальная революция... Казаки станут управлять Европой»{696}.
Общую линию поведения в международных вопросах (война в Испании,
гарантия границ Чехословакии, советско-французский договор о взаимной помощи и
др.) руководители Англии и Франции согласовали на переговорах в Париже 24
ноября 1938 г. Во-первых, после того как Боннэ зачитал проект франко-германской
декларации, он был одобрен английской стороной (визит Риббентропа в Париж для
подписания декларации был отложен до 6 декабря в связи с выступлениями
французских рабочих против правительственных чрезвычайных декретов). Во-вторых,
было практически одобрено бездействие в вопросе о международной гарантии границ
Чехословакии: Галифакс, чтобы избежать принятия каких-либо обязательств, внес
заведомо неприемлемое предложение.
В-третьих, в интересах «общего урегулирования» с Германией и
Италией участники парижских переговоров уточнили вопрос об обязательствах
Франции по отношению к СССР. Гитлеровская дипломатия настойчиво добивалась
срыва советско-французского договора. К отказу от него Францию по существу
поощряло и британское правительство, отстаивавшее позицию «невмешательства» на
случай войны между Германией и СССР. 22 ноября, перед отъездом из Лондона,
Чемберлен заявил на заседании кабинета: «Наша позиция должна определяться в
большей степени тем фактом, что мы не хотим видеть Францию вовлеченной в войну
с Германией из-за какой-либо ссоры между Россией и Германией, в результате чего
мы должны будем вступить в войну вслед за Францией»{697}.
В ходе парижских переговоров британский премьер поднял вопрос о
«независимой Украине» и поинтересовался, какую позицию займет Франция, если
Россия запросит у нее помощь в случае провоцирования Германией сепаратистского [205] движения на
Украине. Боннэ напомнил в своем ответе, что французские обязательства в
отношении России вступят в силу только в случае прямого нападения Германии на
русскую территорию. Чемберлен был полностью удовлетворен таким ответом{698}.
Фактически же у британского правительства и до этой встречи не
было сомнений относительно позиции французских министров. Галифакс
констатировал: «Ясно, что они очень хотят освободиться от русских связей»{699}.
Но подчеркивание общности взглядов Англии и Франции на этот счет имело важное
значение как в свете франко-германских переговоров, так и в связи с ожиданием
похода Германии на Советскую Украину.
6 декабря 1938 г. Боннэ и Риббентроп подписали в Париже франко-германскую
декларацию, одним из пунктов которой было признание Францией и Германией
границы между ними «в качестве окончательной»{700}.
Как и декларация Чемберлена — Гитлера (от 30 сентября 1938 г.), это было
политическое соглашение, своего рода акт о ненападении. Франко-германская
декларация соответствовала стремлению Боннэ и других реакционных политиков
перечеркнуть советско-французский договор. Приветствуя это, гитлеровский
министр иностранных дел в своих переговорах в Париже не скрывал решимости рейха
к борьбе с большевизмом и к экспансии в восточном направлении. Он подчеркивал,
что борьба с большевизмом является лейтмотивом всех действий Германии во
внешней политике, а также действий в Испании. Боннэ со своей стороны заверил,
что французское правительство «абсолютно против большевизма» и «также
совершенно ничего не имеет против победы Франко...»{701}.
В беседе с Боннэ 7 декабря Риббентроп резко критически высказался в адрес
политики Франции и вновь допустил грубые выпады против ее договора с СССР{702}.
Гитлеровский министр утверждал, что развитие отношений между группировками
стран — германо-итальянской и англо-французской — может привести к
сотрудничеству «двух осей»{703}.
Декларация от 6 декабря 1938 г. была с одобрением встречена
правым крылом партии радикалов. Его представители усилили нападки на
советско-французский договор, требовали «исключить» СССР из европейской
политики, призывали к «общности Запада». Л. Ламуре объявил «опасными» союзы
Франции со странами Восточной Европы, он требовал «повернуть Германию на
юго-восток», а внимание Франции направить на заморские страны. Против
франко-германской декларации выступили П. Кот и другие леворадикальные члены
партии, которые критиковали как опасный [206] и ошибочный курс
правительства на предоставление Германии свободы рук в Восточной Европе{704}.
Как бы то ни было, Франция продолжала отходить от политики союзов со странами
Восточной Европы, не проявляла интереса к реализации обещанной Чехословакии
международной гарантии{705}.
Линию политики западных держав в Европе в конце 1938 г.
достаточно четко охарактеризовал Р. Батлер (с февраля этого года заместитель
парламентского секретаря Чемберлена по вопросам внешней политики), выступая 30
ноября перед группой бизнесменов и политиков. В «Заметках» к этой речи (она была
согласована с премьером) Батлер писал о периоде «мирного» пересмотра
послевоенного порядка, периоде, «когда мы и Франция ограничиваем свои
обязательства». В отношении Центральной Европы подтверждался следующий курс:
«...например, чехословацкий вопрос решен без войны, и наши обязательства
настолько ограничены, что мы не принимаем участия в урегулировании восточных
границ, где еще все остается неясным. Поэтому нам следует соблюдать
осторожность в вопросе о гарантии будущих границ Чехословакии...»{706}
Комментируя «Заметки», английский историк П. Стаффорд
высказывает такое не лишенное оснований убеждение: Чемберлен и его окружение
готовы были идти далеко по пути «умиротворения» Германии: упоминание вопроса о
границах Чехословакии и очевидное нежелание гарантировать их свидетельствуют,
что предвиделись действия, которые Гитлер совершил в марте 1939 г.; ожидалось и
«приобретение» Германией в ближайшем будущем Данцига и Мемеля, а также,
возможно, территориальные уступки ей со стороны Польши. И все это — при
условии отказа Гитлера от агрессии на Западе{707}.
В период между Мюнхенской конференцией и захватом Чехословакии
фашистами западные державы активизировали попытки «экономического
умиротворения» рейха. Задачу расширения экономического сотрудничества с
Германией Боннэ характеризовал как «особо важную специальную акцию», которой
надлежит находиться вне рамок «обычной» деятельности{708}.
Если правительство Даладье и не захотело поддержать новые гитлеровские
требования относительно возвращения Германии ее колоний{709},
то к вопросу о совместной с рейхом экономической деятельности в колониях
Франции и в других странах оно проявило заметный интерес. После завершения
визита Риббентропа в Париж начались переговоры между начальником
политико-экономического отдела германского МИДа Э. Вилем и заведующим
экономическим отделом французского МИДа де ла Бомом о развитии [207] более интенсивного
франко-германского экономического сотрудничества. Дальнейшие переговоры по
государственной линии велись под личным наблюдением Даладье. По инициативе
французской стороны 28 февраля был создан франко-германский экономический центр
для содействия практическому сотрудничеству. Было также решено провести 22–23 марта
в Париже предварительные переговоры по ряду вопросов между Французским союзом
промышленников и Имперской промышленной группой{710}.
Что касается совместных экономических проектов в колониях, то
они разрабатывались главным образом Францией. Обширная программа
франко-германского экономического сотрудничества, которое охватывало бы и
колонии, и третьи страны, была изложена в ноте французского посольства в
Германии от 11 марта 1939 г. Предполагалось наладить межгосударственный обмен
французской продукции, в основном сельскохозяйственной, на германское
промышленное оборудование и сырье. Промышленникам двух стран по плану
французского правительства следовало обсудить такие вопросы, как изучение
французских и немецких рынков, расширение промышленного сотрудничества,
совместные проекты в других странах (конкретно имелось в виду подключить
германских промышленников к эксплуатации рудных месторождений в Конакри, к
проекту производства бумажной массы и пр.){711}.
Предложения о широком экономическом сотрудничестве французское правительство
адресовало и после оккупации Чехословакии.
Гитлеровцы благосклонно отнеслись к идее совместных
франко-германских колониальных проектов. Но, участвуя в них, Германия, как это
подчеркивалось в одном из документов дипломатического ведомства от 1 марта 1939
г., «ни в коей мере не откажется от своих колониальных притязаний и никоим
образом не заявит, что она удовлетворена в колониально-экономическом
отношении...» {712}.
Надежды на возможность умерить аппетиты фашизма и ограничиться лишь частичными,
второстепенными уступками в его пользу не могли воплотиться в жизнь:
гитлеровская Германия шла на войну за завоевание мирового господства.
Не менее энергично курс экономического умиротворения проводили
британские правящие круги. После Мюнхена они расширяли разного рода контакты с
представителями германского монополистического капитала. 18 октября 1938 г.
главный экономический советник британского правительства Ф. Лейт-Росс передал в
Лондоне Рютеру (глава немецкой делегации на экономических переговорах в Эйре)
предложения, которые предусматривали передачу Англией, Францией [208] и Нидерландами
взаймы рейху значительных валютных сумм для оплаты германского импорта из стран
Юго-Восточной Европы. Англия фактически обещала пойти на снижение пошлин, которыми
обкладывались в метрополии и колониях германские товары, в обмен на отказ рейха
от ущемлявших британские интересы методов торговой экспансии{713}.
Предложения Лейт-Росса, одобренные Чемберленом, положили начало неофициальным
экономическим переговорам с Германией, длившимся по февраль 1939 г.
включительно. Имелось в виду дополнить мюнхенскую сделку новыми —
экономическими — соглашениями четырех западных держав, а заодно создать
некий противовес США и ограничить в определенной степени американское влияние
на Европу{714}.
В ноябре вопрос о предоставлении Германии английских кредитов, а
также о заключении между промышленными группами обеих стран соглашения о рынках
и ценах, в частности соглашения об угле, обсуждался в Лондоне в беседах главы
экономического отдела Форин офис Ф. Эштон-Гуэткина с эмиссаром Рейхсбанка Винке
и на переговорах в министерстве торговли. Стороны договорились о встрече
представителей Федерации британской промышленности и Имперской промышленной
группы{715}.
В переговорах с рейхом (октябрь — ноябрь 1938 г.) Англия
готова была признать его «специальные интересы» в Юго-Восточной Европе,
добиваясь одновременно отказа Германии от системы государственного
субсидирования экспорта и клиринговых расчетов. Но план Лейт-Росса не
заинтересовал нацистов, так как им не приходилось расходовать валюту на
приобретение продовольствия и сырья из Юго-Восточной Европы — весь импорт
из этого региона шел по безналичным клиринговым каналам. В конце концов
гитлеровское правительство отвергло этот английский план{716}.
Главное же — фашистская Германия намеревалась не смягчать, а ужесточать
свою торговую экспансию.
Линия «умиротворения» в британской дипломатии осенью 1938 г.
пересеклась с шагами на экономическое и дипломатическое сближение с США, с
некоторыми попытками ослабить германский экономический натиск. Это совпадало с
требованиями консервативной оппозиции (Черчилля, Идена) о более тесном
сотрудничестве с Америкой. 17 ноября 1938 г. был подписан торговый договор
между США и Великобританией, дававший известные преимущества обеим сторонам:
промышленному экспорту Британии облегчался доступ на рынок Северной Америки, а
сельскохозяйственной и некоторым видам промышленной продукции США — доступ
на британский рынок{717}.
Американское правительство [209] добивалось этих уступок, с тем чтобы
пробить брешь в созданной в Оттаве (1932 г.) замкнутой системе внутриимперской
торговли (ее поддерживали Федерация британской промышленности и другие
организации британского капитала). Кроме того, США со своей стороны хотели
ограничить торговую экспансию рейха. В соответствии с договором американское
правительство предоставляло право наибольшего благоприятствования всем странам,
кроме Германии. Экспорту Германии грозило практически полное вытеснение с
американского рынка; затруднялась ее торговля и на других мировых рынках{718}.
Заключением торгового договора с Англией США преследовали
одновременно и политические цели. По утверждению германского посла в США Г.
Дикхофа, перевесили именно политические соображения{719}.
Правительство Рузвельта форсировало после Мюнхена подписание этого договора, с
тем чтобы предотвратить сближение Британии с Германией и заставить рейх
отказаться от соглашения с нею. В этом договоре Вашингтон усматривал опасность
изоляции США в капиталистическом мире. В госдепартаменте рассчитывали
использовать торговый договор как средство политико-экономического давления на рейх
и нейтрализации англо-германского торгового и платежного соглашения от 1 июля
1938 г.{720}
В более общем плане в этом нашел отражение процесс размежевания
сил внутри капиталистической системы и консолидации двух группировок —
фашистско-милитаристского. блока, с одной стороны, и Англии, Франции и
США — с другой (хотя союз Англии с США сформировался позже, в ходе второй
мировой войны). В комментариях мировой прессы по поводу торгового договора 1938
г. подчеркивалось, что Англия и США сближаются для обеспечения своих
политических и экономических интересов на мировой арене, что договор направлен
прежде всего против Японии и Германии, а также, в меньшей степени, против Италии{721}.
Внешнеполитическая тенденция британской политики к сближению с
США проявилась и в отправке (в январе 1939 г.) О. Стэнли в Нью-Йорк для
посещения выставки и развития экономического сотрудничества с США. В этом же
смысле (оказание нажима на Германию) можно рассматривать и выступление министра
заморской торговли Р. Хадсона в палате общин 30 ноября 1938 г. Он заявил о
намерении правительства открыто бороться с германскими методами «нечестной
конкуренции» в Центральной Европе и на Балканах. В парламент был затем внесен
законопроект о более энергичной поддержке британского экспорта с помощью
государственных кредитов. [210]
Однако Чемберлен и его окружение не были заинтересованы в
слишком тесном сближении с Америкой. Они по-прежнему рассматривали США как
ненадежного союзника, более активное вмешательство которого в европейскую и
мировую политику могло нанести урон имперским интересам Британии и ее положению
главного инициатора курса «умиротворения». Чемберлен, как это показал
английский историк Д. Рейнолдс, приветствовал англо-американское сотрудничество
«в принципе», но только в тех случаях, если оно отвечало его общим
дипломатическим целям и если существовала уверенность в получении американской
поддержки{722}.
С точки зрения Англии и Франции, считалось предпочтительнее держать США на
расстоянии в качестве «дружественного богатого нейтрала»{723}.
Премьер-министр делал жесты в адрес США и в публичных высказываниях воздавал
хвалу торговому договору, но по сути дела сохранял все свое недоверие к ним{724}.
Британская дипломатия хотела, по-видимому, играть американской картой главным
образом для повышения своих акций в переговорах с рейхом. Германский посол в
Англии Г. Дирксен сообщал в Берлин: «На случай, если берлинские переговоры не
приведут к желаемым результатам, английская сторона держит двери открытыми для
сотрудничества с Соединенными Штатами. Заключение англо-американского торгового
договора было осуществлено в значительной степени по политическим соображениям»
{725}.
Госдепартамент США и после подписания договора с Британией
настороженно следил за ее действиями; большую тревогу вызывали англо-германские
торговые контакты, и особенно стремление Р. Хадсона к заключению картельных
соглашений с Германией{726}.
Британское правительство продолжало активно добиваться реализации
главной своей цели — достижения общего урегулирования с фашистскими
державами. В конце 1938 — начале 1939 г. шли усиленные поиски возможной
базы для «экономического умиротворения» рейха. В середине декабря президент
Рейхсбанка Я. Шахт по приглашению управляющего Банка Англии М. Нормана посетил
английскую столицу, где вел переговоры с Чемберленом, О. Стэнли, Лейт-Россом и
различными деятелями финансового мира. Речь шла, в частности, о перспективах
расширения торговли между обеими странами, о восстановлении свободного обмена
валюты. Британские партнеры, как сообщил 16 декабря из Лондона посол Дирксен,
проявили большой интерес к идеям Шахта и «готовность к интенсивному
сотрудничеству», условились продолжать обмен мнениями{727}.
В связи с визитом [211] Шахта О. Стэнли заявил в палате общин о
заинтересованности Англии в достижении дружественного соглашения с Германией по
вопросу о разделе рынков. Вскоре М. Норман нанес с ведома премьер-министра
ответный визит Шахту в Берлин.
За этим последовали новые попытки налаживания экономического
сотрудничества. На ежегодном банкете англо-германской торговой палаты в конце
января 1939 г. английская сторона подняла вопрос о приглашении в Лондон
гитлеровского министра экономики В. Функа; в свою очередь О. Стэнли должен был
побывать в Берлине. Успешно продвигались переговоры между представителями
британской и германской угольной промышленности. При деятельном участии
британского министерства горной промышленности 28 января 1939 г. было заключено
соглашение между Рейнско-Вестфальским угольным синдикатом и Горнорудной
ассоциацией Великобритании, по которому обе стороны договорились о ценах и
экспортных квотах на каменный уголь, кокс и угольные брикеты{728}.
В торжествах по этому случаю англичане заверяли, по словам Дирксена, что
сотрудничество с германскими партнерами протекает «при полном доверии и
несравненно более успешно, чем с американцами»{729}.
Не все, конечно, англичане придерживались такого мнения. Касаясь
визита М. Нормана к Шахту, О. Харви, например, писал, что он «может нанести
только вред, поддерживая прогерманские склонности Сити, побуждая американское и
мировое общественное мнение к мысли, что мы идем на новую сделку с Германией за
его спиной, — еще один пример пронацистских тенденций премьер-министра...»{730}.
Коммерческий атташе в Берлине Джон Магоуэн критически оценивал тот факт, что
рейх использует всю иностранную валюту для форсирования вооружения. В записке,
представленной 6 декабря 1938 г., он предложил аннулировать англо-германское
торговое и платежное соглашение от 1 июля 1938 г., поскольку оно действует на
благо Германии и дает ей возможность получать важное сырье для программы
перевооружения{731}.
Однако это предложение не было поддержано. Британское правительство
ориентировалось на улучшение отношений с гитлеровской Германией (Чемберлен во
время пребывания в Риме просил содействия Муссолини в этом деле){732}
и на новый раунд экономических переговоров, которые замышлялись как дополнение
к Мюнхенскому соглашению.
В январе — феврале 1939 г. продолжалась поощряемая
британским министерством торговли подготовка к заключению крупной сделки между
Федерацией британской [212] промышленности и Имперской промышленной
группой. Английская сторона с самого начала проявила интерес не только к тому,
чтобы улучшить торговые связи и приспособить их к территориальным изменениям в
рейхе. Она ставила вопрос и о «регулировании» конкуренции на внутреннем и
внешних рынках, главным образом на юго-востоке Европы. В переговорах британские
деловые круги хотели изучить перспективы развития торговли такими промышленными
изделиями, как электрооборудование и электромоторы, трансформаторы, автомобили{733}.
«Совместное заявление» Имперской промышленной группы и Федерации
британской промышленности (известно как Дюссельдорфское соглашение) было
подписано 15 марта 1939 г. Оно предусматривало «безусловную необходимость
развития активной и взаимовыгодной экспортной торговли», ликвидацию «нездоровой
конкуренции», государственную поддержку обоих монополистических объединений и
ряд других условий. Участники высказались за расширение существующей системы
соглашений между германскими и британскими отраслями промышленности, с
удовлетворением отметив, что уже начаты и ведутся переговоры между девятью
промышленными группами{734}.
Подписанное в день вступления гитлеровских войск в Прагу, Дюссельдорфское
соглашение представляло собой сделку широкого масштаба. Его целями были
смягчение противоречий между монополиями Англии и гитлеровской Германии путем
разграничения их сфер влияния и создания «стабильного» блока картелей в Европе.
Картельные переговоры вызвали большое недовольство в правящих
кругах США, которые рассматривали их как нарушение англо-американского
торгового договора 1938 г. и попытку организации враждебного Америке
экономического блока. В германских планах создания обширной зоны автаркии на
Балканах, поддерживаемых М. Норманом и другими представителями Сити, американцы
видели опасность для собственных интересов. Ф. Рузвельт утверждал, что в случае
овладения европейскими рынками Гитлер станет угрожать США, даже если он не
высадит ни одного немецкого солдата на американской земле{735}.
Особые возражения вызвала статья 8 Дюссельдорфского соглашения, направленная
против «национальной конкуренции другой страны», т. е. прежде всего против США{736}.
Дюссельдорфское соглашение не вступило в силу, ибо его
участникам не удалось в конечном счете договориться по вопросам распределения
капиталовложений и торговли в Центральной и Юго-Восточной Европе. Требование
Англии [213] обеспечить ее
собственную (хотя и непреобладающую) долю экономического влияния в этом регионе
не было удовлетворено рейхом; фашистский главарь отказался признать условия,
гарантировавшие защиту Британской империи от германской экспансии{737}.
С конца 1938 г. британская разведка стала получать сведения о
подготовке Германии к удару на Западе, в том числе воздушному нападению на
Британские острова и вторжению в Голландию. Информируя об этом 23 января
внешнеполитический комитет, Галифакс рекомендовал ознакомить президента США с
английскими опасениями и принять комитету решение о политике, которую
правительство определит в соответствии с мнением Комитета начальников штабов{738}.
На этом же заседании Галифакс, желая, очевидно, подчеркнуть значение угрозы для
западных стран, сообщил со ссылкой на сведения японского посла в Берлине, что
итальянские власти считают момент подходящим для превращения
«Антикоминтерновского пакта» Германии, Италии и Японии в официальный союз,
направленный против любой третьей державы, «необязательно России»{739}.
Мнение военного руководства Британии было изложено в докладе,
представленном два дня спустя Комитетом начальников штабов. В случае нападения
Германии на Голландию, говорилось в докладе, Британская империя окажется в
исключительно серьезном положении, а окончательный исход конфликта будет,
возможно, зависеть от вмешательства других государств, особенно США. Вывод
документа состоял в следующем: у Англии нет иного выхода, кроме как
рассматривать германское вторжение в Голландию в качестве прямой угрозы своим
интересам. Необходимость вступления Англии в этом случае в войну против
Германии обосновывалась так: «...отказ от вмешательства вызовет такие моральные
и другие отклики, что наши позиции в глазах доминионов и всего мира окажутся
серьезно подорванными. Мы сможем в итоге лишиться поддержки в последующей
борьбе между Германией и Британской империей. С нашей точки зрения, не будет
преувеличением сказать, что отказ принять такой вызов приведет к колоссальному
превосходству Германии в Европе и соответственно понизит наш престиж во всем
мире»{740}.
Это мнение разделяло большинство британских министров. М.
Макдональд особенно настойчиво доказывал: отказ Англии выступить в случае
нападения Германии на Голландию произведет чрезвычайно неблагоприятное
впечатление на доминионы, в частности на Австралию и Новую Зеландию, и они
решат, «что наше солнце закатилось»{741}.
[214]
Внешнеполитический комитет принял 26 января решение одобрить
вышепредставленные рекомендации Комитета начальников штабов и считать
необходимым в случае вторжения Германии в Голландию вступление Англии в войну с
Германией, если Голландия станет оказывать ей сопротивление {742}.
28 января Галифакс телеграммой известил послов во Франции и
Бельгии об изменении маршрута немецкой экспансии — вместо создания
«независимой Украины» Гитлер «рассматривает вопрос о нападении на западные
державы в качестве предварительного шага к последующей акции на Востоке». Далее
излагались приведенные выше доводы в пользу поддержки Англией Нидерландов{743}.
Военная тревога форсировала оформление англо-французских военных
связей. На заседании 26 января внешнеполитический комитет вынес решение: Англии
следует вести штабные переговоры с Францией и Бельгией, принимая в расчет
возможность войны и против Германии, и против Италии; переговоры должны
включать «все возможные театры операций, особенно в Средиземном море и на
Среднем Востоке»{744}.
Что касается Европы, то здесь британское стремление к совместным действиям
сводилось к минимуму. Чемберлен 23 января заявил, что вначале речь не может
идти о высадке Британией большой армии на континенте{745}.
В спешном порядке британская дипломатия начала консультации с
правительством Даладье. 28 января Галифакс принял французского посла в Лондоне
Ч. Корбэна и ознакомил его с текстом телеграммы, направленной британскому послу
в Париже Э. Фиппсу{746}.
На основе изучения всей поступившей в Лондон информации, сказал Галифакс, можно
сделать вывод, что рейх не расположен более готовить удар против Украины —
замышляется акция на западных границах. Корбэн заявил Галифаксу, что
французское правительство располагает несколько иными данными, а именно:
«...приготовления Германии всегда будут обращены главным образом на Восток».
Правда, признал посол, вместо Украины они могут быть нацелены и против Румынии{747}.
Руководители французской дипломатии в тот момент по-прежнему исходили из
вероятности акции Германии на Востоке{748}.
Совершенно четко установку на поощрение фашистской агрессии в
восточном направлении обосновал начальник штаба ВМС Франции адмирал Ф. Дарлан.
В записке от 22 января 1939 г. он доказывал: Франция дала возможность Германии
стать мощной силой на суше, на море и в воздухе; стремление Германии к
утверждению гегемонии на Востоке [215] не угрожает прямо никаким французским
интересам; первостепенная задача Франции — сохранять империю; «при
условии, что Германия не поддержит требования Италии, мы позволим Германии
свободно действовать на Востоке». Подводя итог, Дарлан уверял, что Англия и
Франция, укрепив свои связи с Италией и Испанией, смогут в случае необходимости
«остановить всякое наступательное движение, которое Германия пожелает начать на
Западе. Но если Германия будет занята на Востоке, то она этого долго не захочет»{749}.
Вскоре, впрочем, правительство Даладье признало возможность
германских акций и в Западной Европе. В ноте, адресованной 1 февраля 1939 г.
британскому посольству в Париже, французский МИД известил о получении сведений,
аналогичных английским данным о германской угрозе Голландии. Эти, хотя и
неподтвержденные, сведения, отмечалось в ноте, дают основание думать, что
действия Германии, «в первую очередь направленные на Восточную Европу, могут
быть обращены — спонтанно или в поддержку итальянских притязаний — на
Запад, то есть против Великобритании, Франции, Бельгии, Нидерландов и
Швейцарии». Общий для всех западных стран риск, заключалось в ноте, позволяет
говорить об их «реальной солидарности» перед лицом возможного
неспровоцированного нападения Германии или Италии{750}.
Слухи о близкой германской агрессии против Нидерландов
циркулировали до середины февраля. Хотя и в самом деле так и не оправдавшиеся,
они заставили Англию наконец вступить в переговоры с Францией на уровне
генеральных штабов. Долгое время британский Комитет начальников штабов
уклонялся от их проведения, стремясь сохранить свободу рук и не дать рейху
повода к разрыву морского соглашения 1935 г.{751}
Но 6 февраля 1939 г. в ходе парламентских дебатов Чемберлен подчеркнул
солидарность Англии и Франции и готовность правительства немедленно выступить
на стороне Франции, когда возникнет любая угроза ее жизненным интересам. Вскоре
британское правительство по дипломатическим каналам уведомило военное и
политическое руководство Франции о желательности открытия переговоров между
генеральными штабами по вопросам сотрудничества в войне против Германии и
Италии, охватывающего все вероятные театры военных действий, особенно в
Средиземном море и на Ближнем Востоке (переговоры начались 29 марта 1939 г.){752}.
Предпринимая шаги к оформлению военного сотрудничества с Францией, британский
кабинет не оставлял надежды на сделку с фашистскими державами. [216]
В начале марта 1939 г. Гитлер принял окончательное решение
ликвидировать оставшуюся часть Чехословакии, присоединить Чехию к рейху и
создать Словакию под исключительным контролем Германии. Акция против
Чехословакии, как информировал германскую прессу советник бюро Риббентропа П.
Клейст 13 марта, позволит Германии держать в руках Венгрию, Румынию и
Югославию, усилить свои позиции на северо-востоке Европы. Присоединение же
Мемеля к рейху даст возможность овладеть Литвой и «твердо стать на ноги также в
Прибалтике». Все это должно создать прикрытый тыл для предстоящего столкновения
на Западе. «Таким образом, — разъяснял Клейст, — проектируемые сейчас
меры на Востоке и Юго-Востоке служат лишь делу подготовки акции против
Запада... В ходе дальнейшего осуществления германских планов война против
Советского Союза остается последней и решающей задачей германской политики»{753}.
Так, постепенно, вырисовывались замыслы, впоследствии оказавшиеся реальностью.
Британское правительство по различным каналам — через
государственные разведывательные органы и частные источники информации —
получало сведения о готовившемся выступлении нацистов против Чехословакии. Но
оно игнорировало все предупреждения{754}.
Забыв о своих недавних страхах, Чемберлен и его сторонники как бы впали в
состояние эйфории и самоуспокоенности. В пространной депеше, которую британский
посол в Германии Н. Гендерсон отправил 9 марта 1939 г. в Лондон, оптимистически
оценивались перспективы развития отношений с рейхом («Я считаю, что Гитлер не
помышляет сегодня о войне»). Перечисляя цели Германии на ближайшее
будущее — Мемель, Данциг, колонии, полное экономическое и политическое
подчинение Чехословакии, посол подчеркивал неизбежность захвата Чехословакии «в
географическом смысле»{755}.
В тот же день премьер заявил представителям прессы, что оптимистически
расценивает шансы предстоящих в Берлине торговых переговоров. В Лондоне
ожидали, что рейх выступит с определенными предложениями об англо-германском
экономическом сотрудничестве. «Сделайте все, чтобы опровергнуть мнение о
неизбежности войны», — напутствовал Чемберлен министра внутренних дел С.
Хора, которому предстояло встретиться с избирателями в Челси. В опубликованном
Чемберленом 10 марта заявлении указывалось, что на международной арене все
спокойно и никаких оснований для тревоги нет. Два дня спустя он писал, что
никто другой, кроме него, не в состоянии спасти Англию, но на это потребуется
несколько лет. Между тем только накануне — 11 марта — к премьеру [217] через А. Кадогана,
постоянного заместителя министра иностранных дел, поступил доклад британской
разведки с данными о том, что немецкие войска в течение 48 часов вторгнутся на
территорию Чехословакии {756}.
14 марта по распоряжению нацистов клерикально-фашиствующие
элементы в Словакии провозгласили ее «независимость», и в тот же день под
нажимом Гитлера вызванный к нему президент Чехословакии Э. Гаха подписал
документ, фактически передавший всю страну во власть Германии.
Реакция западных держав была весьма сдержанной. Отвечая 14 марта
в палате общин на вопрос об английской гарантии Чехословакии, Чемберлен заявил,
что она распространяется только на случай «неспровоцированной агрессии».
«Такого рода агрессия не имеет места», — утверждал премьер. В тот же день
вечером Н. Гендерсону было поручено передать германскому правительству, что
Лондон с сожалением воспримет какую-либо акцию в Центральной Европе, могущую
подорвать рост «всеобщего доверия»{757}.
Но и эти ни к чему не обязывавшие слова были переданы лишь утром 15 марта,
когда вермахт уже топтал чешскую землю.
Открывая позже заседание британского кабинета, Галифакс сообщил,
что французское правительство, так же как и британское, не видит возможности
«эффективно противостоять» случившемуся. По словам английского посла Э. Фиппса,
сказал Галифакс, Боннэ и Беранже считают, что, «чем меньше мы будем вмешиваться
в этот кризис, тем лучше. Оба они заметили, что эта новая размолвка между
чехами и словаками показала, что прошлой осенью мы едва не вступили в войну
из-за государства, которое не являлось «жизнеспособным»{758}.
Почти сразу Чемберлен использовал это измышление о чехословацком государстве
для обоснования отказа от его гарантий Англией. В качестве акта «неодобрения»
Германии кабинет решился только на одно — отмену визита министра торговли
О. Стэнли в Берлин; отзыв посла Гендерсона из Германии, предложенный
Галифаксом, был бы, как счел кабинет, преждевременным шагом. В ходе
парламентских дебатов, состоявшихся в полдень 15 марта, Чемберлен оправдывал
политику отказа от гарантий опять-таки ссылкой на провозглашение Словакией
«независимости» и на «внутренний распад» чехословацкого государства {759}.
Агрессию против Чехословакии с возмущением восприняла
прогрессивная общественность мира. Иллюзии «умиротворения» были более чем
очевидны. Против агрессии выступили не только противники политики
«умиротворения», но и некоторые ее сторонники. Английский [218] сатирический
еженедельник «Панч» поместил 14 марта карикатуру: Джон Булль просыпается и,
облегченно вздыхая, радуется ясному, мирному дню, а кошмарный призрак войны
улетает в окно. В палате общин 15 марта А. Иден поставил вопрос о формировании
коалиционного правительства; правый лейборист X. Долтон необходимым условием
национального единства назвал отставку Чемберлена{760}.
В тот же день Г. Чэннон, член парламента от консерваторов, записал в своем
дневнике: «Вся его (Чемберлена. — Л. П.) политика умиротворения
лежит в руинах... Страна возбуждена до предела, и возмущение Германией растет» {761}.
После оккупации вермахтом Праги лорд Лотиан, Кл. Аллен, Конвелл-Эванс и другие
известные сторонники «умиротворения» также протестовали против дальнейших
уступок Гитлеру {762}.
Внутриполитическая обстановка, еще более резкое изменение соотношения
сил в Европе в пользу фашистских государств, а также поступившие в Лондон
сведения о возможном советско-германском сближении заставили британское
правительство внести существенные коррективы в политику. Одним из наиболее
важных шагов явилось предоставление гарантий Польше и ряду других стран.
Одновременно в Лондоне сочли необходимым активизировать контакты с Советским
Союзом, практически прерванные в связи с мюнхенским сговором. Опасения по
поводу возможности «нового Рапалло» не были сняты в Лондоне с подписанием
Мюнхенского соглашения{763}.
Показательно, что на вопрос Дж. Кеннеди о перспективах сближения СССР и
Германии Галифакс 12 октября ответил, что не считает это вероятным при Гитлере,
но что германская армия может когда-нибудь «пойти на сближение». По этой
причине, сказал министр, Англия хочет попытаться, насколько это будет в ее
силах, поддерживать с СССР дружественные отношения{764}.
В конце февраля 1939 г. А. Кадоган, который не склонен был обычно усматривать
опасность для Англии со стороны Германии, записал в дневнике: «Сокрушить
Британскую империю — вот чего больше всего хотелось бы Гитлеру, если бы он
смог это сделать».
В дипломатических кругах Англии сочли необходимым несколько
смягчить («разогреть») отношения с Советским Союзом{765}.
В Москву взамен отозванного лорда Чилстона был направлен новый английский посол
У. Сидс. В своих первых беседах с М. М. Литвиновым и М. И. Калининым он говорил
о желании Англии поддерживать дружественные отношения с СССР{766}.
Но еще до открытия политических переговоров Англии и Франции с СССР Сидс в
своих донесениях [219] в Лондон высказал пессимистическую оценку мощи Советского
государства и его стремления к сотрудничеству с западными странами. Англия, как
отмечает в этой связи У. Медликотт, не принимала всерьез Россию в военном и
политическом смысле, рассматривала ее как полезный, но второстепенный фактор
европейской обстановки{767}.
Негативное влияние на развитие отношений западных держав с СССР
в 1938–1939 гг. оказало истребление с ведома и по воле Сталина командного
состава Советских Вооруженных Сил, партийных и хозяйственных кадров. В предвоенной
кризисной ситуации многие западные дипломаты и военные, имея в виду советские
потери от репрессий, подчеркивали невысокую ценность Красной Армии как
наступательной силы, хотя и не отрицали определенного ее значения для будущей
борьбы с агрессорами. Подытоживая оценки боеспособности Красной Армии, которые
в связи с массовыми репрессиями высказывали военные представители ряда стран в
СССР, британский военный атташе полковник Р. Файэрбрейс писал 18 апреля 1938
г.: «В целом, таким образом, Советская Армия испытала сильный удар и не может
рассматриваться как способная предпринять наступательную войну». Что касается
защиты советской территории, то, утверждал он, «я по-прежнему считаю, что
Красная Армия явится внушительным противником»{768}.
По данным британского правительства (на 16 мая 1938 г.), в СССР
было ликвидировано 65% офицерского состава. Этой же цифрой, как заявил в мае в
беседе с Файэрбрейсом французский посол в Москве Кулондр, исчисляло потери и
его правительство{769}.
Не вызывает сомнения, что расправа с высшим командным составом армии и ее
последствия послужили одним из дополнительных факторов, ослабивших позиции СССР
на переговорах с Англией и Францией о политическом и военном союзе.
В СССР кампания репрессий против военных и гражданских кадров
развертывалась параллельно с широкими разоблачениями антисоветских интриг
Англии, Франции, Германии, Японии. Было хорошо видно (и это, по мнению того же
Сидса, подтвердило выступление Сталина на XVIII съезде партии){770},
что больших различий между капиталистическими странами советский диктатор не
делал. Но следует сказать, что проводимая Западом политика в немалой степени
способствовала формированию представлений у советского руководства о «равной
ответственности» фашистских государств и западных демократий за подготовку
новой мировой войны.
Некоторые западные дипломаты, впрочем, приходили [220] к выводу, что
осуждение Сталиным «так называемых демократий», и прежде всего британского
правительства, было в целом даже более решительным, нежели его критика в адрес
фашистских агрессоров{771}.
Самолюбивый и упоенный безграничной властью над миллионами людей в собственной
стране, Сталин не мог, конечно, забыть и простить того, что его отстранили от
участия в международной конференции. После Мюнхена в советском руководстве
усилились опасения полной изоляции СССР. В определенном смысле была
подготовлена психологическая почва для компромисса гитлеровской дипломатии, для
«двойной игры» рейха — и с СССР, и с западными державами.
Итак, политическая ситуация в Европе в начале весны 1939 г. не
давала надежд на обещанный народам в Мюнхене «мир в наше время». Участники
фашистско-милитаристского блока спешно довооружались. В преддверии новых агрессивных
акций нацисты обсуждали условия военного союза с Италией, готовились к
развязыванию войны на Западе и обеспечению трамплина для широкой программы
завоеваний. Руководители Англии и Франции вопреки всему считали возможным
отвести агрессивные устремления рейха на восток Европы, обезопасить тем самым
собственные позиции на континенте и в сферах своего имперского господства. [221]
Глава 2.
Эскалация агрессии и западные державы
Оккупация Чехословакии, продолжая длинную цепь актов фашистской
агрессии и насилия, убедила Лондон и Париж в том, что нацистское руководство
намерено добиваться господства над Европой, а возможно, и над всем миром{772},
что аппетиты нацистской Германии не имеют предела и, по всей видимости, в
скором времени будет нанесен удар по западным странам. Посол СССР в Париже Я.
З. Суриц сообщал: «Из бесед с некоторыми видными французами (министром авиации,
губернатором Парижа) я убедился, что здесь все больше и больше утверждается
мнение, что главным направлением германской агрессии является Запад и что все,
что происходит в Восточной и Центральной Европе, является лишь подготовкой для
наступления на Запад»{773}.
Официальные французские документы подтверждают правильность наблюдения
советского дипломата.
В меморандуме МИД Франции, врученном английскому послу в Париже
Э. Фиппсу 20 мая, одобрялась идея выработки общей позиции двух стран
применительно к новым условиям. Подчеркивалось при этом, что новые акции
Германии «могут привести к установлению гегемонии рейха в Европе со всеми
возможными последствиями, которые будут представлять угрозу безопасности и
жизненным интересам Франции и Великобритании»{774}.
В записке разведывательного управления французской армии от 16 мая также
констатировалось: «Аннексия Богемии Германией и установление протектората над
Словакией могут стать в ближайшем будущем исходным пунктом глубокого кризиса,
представляющего прямую опасность для Франции»{775}.
В результате аннексии Чехословакии позиции фашистской Германии в
Центральной Европе значительно укрепились. В ее распоряжении оказались военные
заводы «Шкода», дополнительные ресурсы продовольствия и рабочей силы, золотые и
валютные запасы чешского эмиссионного банка. Вермахт захватил вооружение,
достаточное для оснащения 45 дивизий{776}.
Однако главные потери Англия и Франция понесли в политической сфере. Фашистский
рейх продемонстрировал, что не нуждается в «согласии» Н. Чемберлена и Э.
Даладье для осуществления агрессивных [222] замыслов. Англия и
Франция оказались перед реальной угрозой утраты влияния на континенте и в мире,
а их правительства — потери доверия народа. Дипломатические представители
Лондона и Парижа в столицах малых и средних европейских государств сообщали о
царящем там смятении и страхе перед германским нашествием, о недовольстве
английской и французской политикой, не обеспечившей безопасность в Европе{777}.
Все больше политиков Запада осознавали гибельность мюнхенского курса,
необходимость мобилизовать усилия своих наций на укрепление военной мощи,
создать коалицию государств, противостоящих «оси», с обязательным включением в
нее Советского Союза. «В сильнейшей степени возросла тревога за будущее и
усилилось сознание необходимости коллективного отпора агрессорам. Отсюда
довольно крутой поворот в сторону СССР. Мы здесь в большой моде», — писал
из Лондона 20 марта Майский{778}.
17 марта на заседании радикал-социалистической фракции
французского парламента более 100 депутатов решили направить делегацию к
председателю Совета министров и потребовать от него конкретных мер,
направленных на улучшение франко-советских отношений (установление контактов
между военными штабами, посылка в СССР официальной делегации, возглавляемой Э.
Эррио или другим крупным политическим деятелем, и др.){779}.
В тот же день во время заседания французского парламента почти все выступавшие
резко осудили мюнхенскую политику и призвали к сопротивлению агрессорам, к
твердости в отношении Германии. Депутаты вотировали закон, предоставивший
правительству чрезвычайные полномочия для принятия мер, обеспечивающих оборону
страны.
Под напором общественности и в результате более тщательного
анализа негативных последствий ликвидации Чехословакии официальные круги
Лондона и Парижа в определенной мере скорректировали свою позицию. 17 марта Чемберлен,
выступая в Бирмингеме, уже в достаточно резком тоне осудил германские действия.
На следующий день министру иностранных дел Германии были переданы английская и
французская ноты протеста{780}.
18-го же марта послов Англии и Франции вызвали из Берлина «для доклада».
Чтобы обсудить ситуацию, возникшую в связи с аннексией
Чехословакии, в Лондон прибыли Даладье и Боннэ. В ходе их переговоров с
Чемберленом и Галифаксом было решено интенсифицировать сотрудничество
генеральных штабов двух стран, предоставить помощь Голландии и Швейцарии в
случае нападения на них Германии{781}.
Боннэ предложил [223] также предоставить гарантии безопасности Польше и Румынии,
настаивал на введении воинской повинности в Англии. Чемберлен и Галифакс
уклонились от определенных обещаний по этим двум вопросам. 22 марта британское
и французское правительства обменялись нотами, содержавшими взаимные
обязательства об оказании друг другу помощи в случае нападения на одну из
стран, что фактически означало оформление англо-французского союза.
Общественное негодование в Англии и Франции еще более усилилось
в результате безнаказанной оккупации Германией 22 марта литовского города
Клайпеды (Мемель). Англия и Франция, гаранты Мемельской конвенции (1924 г.), не
предприняли даже чисто формальных контрдействий. 23 марта депутаты английского
парламента внесли по этому поводу запрос правительству. Так как ясного ответа
не последовало, 27 марта запрос повторили. На сей раз ответ гласил: «Мы
примыкаем к конвенции, но протест сделан не был»{782}.
Внушало тревогу и кабальное соглашение, поставившее экономику Румынии на службу
военной машине рейха.
Однако особую опасность таили в себе действия фашистской
Германии, направленные на подрыв национального суверенитета Польши,
территориальные требования к этой стране. 24 октября 1938 г. Риббентроп вручил
польскому послу в Берлине ноту с требованием о присоединении к Германии Данцига
и предоставлении экстерриториальной зоны для строительства автострады и
железной дороги, перерезающих так называемый «польский коридор»{783}.
Однако гитлеровское руководство, надеявшееся склонить Польшу к союзу,
направленному своим острием против СССР, вскоре убедилось, что польский народ
не пойдет на это. Тогда был составлен план расчленения этой страны, замененный
в апреле 1939 г. на вариант полной ликвидации польского государства. 21 марта
1939 г. Польше были предъявлены новые, на этот раз фактически ультимативные,
требования о передаче рейху Данцига и экстерриториальной зоны. Они вызвали
решительный протест со стороны общественности. Германские домогательства были
отклонены. В то же время Варшава уклонилась от участия в декларации СССР,
Франции, Англии и Польши на случай угрозы независимости любого европейского
государства, проект которой был предложен Лондоном и поддержан в Москве.
Антипольская кампания Берлина вызвала серьезное беспокойство у
руководящих деятелей западных демократий. 30 марта на заседании кабинета
Чемберлен заявил, что, если Германия, захватившая экономический потенциал
Чехословакии, станет к тому же обладательницей ресурсов Польши, [224] это будет иметь
плачевные последствия для британских интересов.
Надо сказать, что правящие круги Англии и Франции считались с
возможностью войны с державами «оси» и принимали некоторые меры для укрепления
обороноспособности своих стран{784},
но вооруженное противоборство с державами «оси» представлялось им ненужным и
тяжким испытанием. Англия, в частности, противилась войне с Германией, опасаясь
ее последствий для Британской империи. Она стояла также перед итальянской
угрозой в Средиземноморье и японской — на Дальнем Востоке. Даже в случае
успешной войны с державами «оси» власть имущие считали вероятными развал
империи, усиление классовой борьбы, огромные материальные и людские потери.
Учитывалась и военная неподготовленность Англии к мировой войне.
Отнюдь не была заинтересована в глобальном конфликте и Франция с
ее весьма напряженной внутриполитической ситуацией. Она оказалась не в
состоянии реорганизовать армию и подготовить ее к решительным наступательным
действиям. Французская военная доктрина предусматривала борьбу на истощение,
позиционную войну. В то же время заключенные Францией договоры с
восточноевропейскими государствами требовали от нее активных наступательных
действий для оказания поддержки союзникам в случае германской агрессии.
Предложение генерала Ш. де Голля создать ударные бронетанковые соединения,
укомплектованные наиболее подготовленными военными кадрами, было отвергнуто
из-за опасений чрезмерного усиления влияния офицерского корпуса на политическую
жизнь страны.
В этой ситуации мирное разрешение европейского политического
кризиса путем определенных уступок рейху, с одной стороны, и демонстрации силы
для оказания давления на Берлин и Рим — с другой, представлялось
английским и французским правящим кругам наилучшим выходом из создавшегося
положения. Весьма четко обозначился и предел возможных уступок Лондона и Парижа
Германии. Они готовы были пойти на организацию «второго Мюнхена», отдав рейху
Данциг и часть «польского коридора». Однако захват гитлеровцами всей Польши
рассматривался недопустимым. Это привело бы не только к непомерному усилению
рейха, потере важного союзника, падению внешнеполитического престижа Англии и
Франции, но и к взрыву негодования внутри своих стран.
Стремясь укрепить стратегические позиции в Центральной и
Восточной Европе, удержать Польшу, другие малые и средние страны в своей
орбите, заставить Германию считаться [225] с собой как с
реальной силой, нейтрализовать возбужденную и требовавшую отставки
«умиротворителей» общественность{785},
31 марта правительство Англии — а позднее и Франции — объявило о
предоставлении гарантий независимости Польше{786}.
Какими соображениями руководствовались Лондон и Париж, давая
гарантии Польше, а затем и Румынии, Турции, ряду других стран, можно видеть из
выступления Чемберлена на заседании кабинета при рассмотрении вопроса о взятии
на себя аналогичных обязательств в отношении Дании. Британский премьер заявил:
«Наша генеральная политика направлена не на защиту отдельных государств,
которым могла бы угрожать Германия (курсив мой. — И. Л.), а на
предотвращение ее господства на континенте, в результате которого рейх стал бы
столь мощным, что мог бы угрожать нашей безопасности. Господство Германии над
Польшей или Румынией повысило бы ее военную мощь, и именно это явилось
причиной, по которой мы дали гарантии этим странам. Германское господство над
Данией не усилит вермахт, и поэтому нет причин, по которым мы должны были бы
взять обязательства ввести свои вооруженные силы для восстановления статус-кво»{787}.
Незадолго до предоставления гарантий Польше Комитет по внешней
политике английского правительства рассмотрел, но отклонил предложение о том,
чтобы их действие распространялось лишь на случай неспровоцированной агрессии.
В то же время рамки английских и французских обязательств были в определенной
степени сужены, поскольку в них речь шла не о территориальной целостности
стран, а лишь об их независимости. Таким образом, оставался открытым вопрос о
возможности изменения границ государств. Стремление же к организации «нового
Мюнхена» за счет передачи Данцига и части «коридора» Германии было в Лондоне и
Париже достаточно сильным.
О том, что «дипломатическая революция», последовавшая после
Праги, была скорее сменой средств, а не целей, что гарантии являлись не
подготовкой к войне, а демонстрацией твердости, стремлением удержать Гитлера от
дальнейшей агрессии, пишут такие видные английские историки, как Д. Рейнолдс,
С. Астор, Э. Эдемтуэйт, Н. Гиббс и др. В их работах отмечается также, что
правительства Англии и Франции, предоставляя гарантии, не были озабочены тем,
смогут ли на деле выполнить свои обязательства. Они рассматривали эти акции как
предохранитель, который, сработав, предотвратит пожар войны и, следовательно,
сделает ненужным вмешательство в вооруженный конфликт{788}.
[226]
Тем не менее предоставление гарантий ряду стран имело и
позитивные последствия. Отныне два правительства были связаны определенными
обязательствами в отношении эвентуальных жертв агрессии, что укрепило общую
решимость народов сопротивляться фашистскому разбою, предотвратило или
замедлило их переход в лагерь «оси», затруднило сближение Англии и Франции с
Германией.
На Германию же и Италию демонстративные действия английского и
французского правительств не произвели сильного впечатления. Последовавшая
вслед за этим новая серия агрессивных актов со стороны фашистского блока
свидетельствовала о том, что державы «оси» продолжали следовать по пути
насильственного передела Европы, пренебрегая при этом реакцией Лондона и
Парижа.
Когда Италия захватила Албанию, усилив свои
военно-стратегические позиции на Балканах, Англия и Франция вновь «закрыли
глаза» на фашистскую агрессию. Их вялые протесты, по свидетельству итальянского
министра иностранных дел Г. Чиано, были «сделаны больше для домашнего
употребления, нежели для чего-либо другого»{789}.
3 апреля был установлен срок готовности германских вооруженных
сил к нападению на Польшу — 1 сентября 1939 г. 11 апреля Гитлер подписал
«Директиву о единой подготовке вермахта к войне в 1939–1940 гг.», специальный
раздел которой предусматривал широкомасштабную подготовку войны против
Польши — операцию «Вайс». Из этого документа следовало, что фашистские
правители Германии еще в апреле 1939 г. твердо решили разгромить Польшу. Захват
этой страны рассматривался как необходимая предпосылка для решающей схватки с
Англией и Францией, как способ создать плацдарм для будущего похода на Восток,
Учитывалась при этом и вероятная реакция со стороны западных держав на агрессию
против Польши. В директиве, в частности, указывалось: «Ввиду приближающегося к
кризисной точке развития событий во Франции и обусловленной этим сдержанности
Англии обстановка, благоприятствующая решению польского вопроса, может
возникнуть в недалеком будущем.
Содействие России, если она вообще окажется на него способной,
Польша никак не сможет принять, поскольку это означало бы ее уничтожение
большевизмом... Главное направление дальнейшего строительства вооруженных сил
по-прежнему будет определяться соперничеством западных демократий. Операция
«Вайс» составляет лишь предварительную меру в системе подготовки к будущей
войне, но отнюдь не должна рассматриваться как причина для вооруженного [227] столкновения с
западными противниками»{790}.
В ходе переговоров с венгерскими руководителями И. Чаки и П. Телеки Риббентроп
1 мая выразил уверенность, что Польша не представит для них никакой проблемы в
военном плане и что «в случае военного столкновения англичане преспокойно
бросят Польшу на произвол судьбы»{791}.
23 мая на совещании с военным руководством Гитлер уже прямо
заявил, что Данциг не является предметом спора, цель — расширение
жизненного пространства на Востоке. «Поэтому не может быть и речи о том, —
подчеркнул он, — чтобы пощадить Польшу. Перед нами осталось лишь одно решение:
напасть на Польшу при первом же удобном случае. Мы не можем ожидать повторения
случая с Чехословакией. Будет война. Наша задача заключается в том, чтобы
изолировать Польшу. Успех этой изоляции будет иметь решающее значение и будет
зависеть от умения вести политику изоляции». Представляет интерес и другое
высказывание Гитлера на этом же совещании: «Союз Франции, Англии и России
против Германии, Италии и Японии побудил меня напасть на Англию и Францию
(курсив мой. — Н. Л.), нанеся им несколько уничтожающих ударов»{792}.
Муссолини писал 30 мая: «Война между плутократическими и,
следовательно, эгоистическими, консервативными нациями и нациями,
перенаселенными и бедными, неизбежна»{793}.
Германия стала нагнетать напряженность в Европе, наподобие того
как это делалось в период чехословацкого кризиса 1938 г., но еще более нагло и
агрессивно. Только за две недели мая немецкие самолеты около 60 раз нарушали
польское воздушное пространство. Летом германское командование организовало
несколько столкновений немецкой и польской пограничной охраны. Распространялись
лживые сведения о якобы имевшихся преследованиях лиц немецкой национальности в
Польше и т. д.
Эскалация фашистского разбоя, все новые и новые претензии
Берлина и Рима к соседним странам, подготовка к захвату рейхом Польши обострили
военно-политическую обстановку в Европе, ускорили развитие предвоенного
политического кризиса, который в конечном счете привел ко второй мировой войне.
Ощущение нависшей над Англией и Францией опасности оказывало все
большее воздействие на политический курс Лондона и Парижа. 11 апреля Суриц
сообщал в НКИД: «С каждым днем здесь усиливается предвоенная обстановка. Все
сейчас уверены, что войны не избежать и что войну придется вести в условиях
гораздо более трудных, чем [228] прошлой осенью. Эти настроения... после
албанской истории стали доминирующими... Сейчас говорят с нами скорее языком
просителей, говорят как люди, в нас, а не мы в них нуждающиеся. Мне кажется,
что это уже не только «маневры», не втирание очков, а сознание, что вода
подходит к горлу, что путь мирных переговоров с агрессорами сейчас уже крепко прикрыт
и что война нависла»{794}.
Ранее уже говорилось о принятом в этой связи Лондоном и Парижем
решении о гарантиях ряду стран на случай германской агрессии. Добавим, что 19
мая был подписан Протокол Гамелена — Каспшицкого, в соответствии с которым
в случае агрессии Германии против Польши французские войска должны были начать
наступление против рейха ограниченными силами на третий день войны, а основными
силами — на 15-й день. В целях усиления потенциала польской армии
представители двух стран договорились об оказании немедленной материальной и
финансовой помощи польскому правительству со стороны Франции{795}.
Велись переговоры о франко-польском договоре о взаимной помощи, которые
завершились его подписанием 4 сентября, уже после начала второй мировой войны.
Французское правительство решительно отвергало выдвигавшиеся
гитлеровцами упреки в нарушении франко-германской декларации от 6 декабря 1938
г., указывало, что она не касается специальных отношений Франции со странами
Восточной Европы. Неоднократно подчеркивалась и решимость Франции выполнить
свои обязательства по франко-польскому союзу{796}.
В ноте от 20 июля, в частности, указывалось, что ни во время, ни до, ни после
франко-германской декларации от 6 декабря германское правительство не имело
оснований полагать, что Франция решила отказаться от своих интересов в
Восточной Европе и, хотя страна предпочитает мир, она выполнит свои
обязательства по франко-польскому договору о союзе.
Однако как в Варшаве, так и в Лондоне и Париже понимали, что
принятые меры не спасут Польшу в случае нападения на нее Германии. Трезво
мыслившие политики отдавали себе отчет в том, что гарантии, не подкрепленные
соглашением с СССР о совместном отпоре фашистской агрессии, не имеют реальной
силы. 19 мая в палате общин Д. Ллойд Джордж, У. Черчилль, К. Эттли и другие
подвергли критике политику Чемберлена и высказались за заключение
англосоветского соглашения. Черчилль, в частности, указал: «Предложения,
выдвинутые русским правительством, несомненно имеют в виду тройственный союз
между Англией, Францией и Россией. Такой союз мог бы распространить [229] свои преимущества
на другие страны, если они их пожелают и когда они выразят такое желание.
Единственная цель союза — оказать сопротивление дальнейшим актам агрессии
и защитить жертвы агрессии»{797}.
Сэр Арчибальд Синклер, лидер либералов, выступая в палате общин
и на многочисленных митингах, выражал опасение, что после разъезда депутатов на
летние вакации Чемберлен предпримет новый тур «умиротворения», и требовал от
британского премьера отказа от переговоров с германским и итальянским
правительствами, будь то официальные или же через частных лиц. Со всей
категоричностью он настаивал на незамедлительной посылке в Москву деятелей
самого высокого ранга и создании коалиции трех держав. От имени консерваторов,
обеспокоенных растущей угрозой со стороны держав «оси», А. Иден также предлагал
направить в СССР авторитетное лицо, которое могло бы иметь дело непосредственно
с правительством. Лейборист X. Далтон считал, что в Москву необходимо выехать
Галифаксу, а в Англию пригласить кого-нибудь из высшего советского руководства{798}.
Во Франции подобные идеи последовательно отстаивали Ж. Мандель,
П. Кот, многие деятели социалистической партии. Нельзя было полностью
игнорировать и мнение широких слоев населения: за союз с СССР выступал 81%
населения Франции{799}.
Такие влиятельные британские газеты, как «Ньюс кроникл», «Дейли телеграф»,
«Дейли геральд», развернули широкую политическую кампанию против любых попыток
прийти к соглашению с Германией{800}.
Но даже в условиях негативного отношения общественности к
политике «умиротворения», ее стремления к союзу с СССР, успешного осуществления
перевооружения французской и английской армий, особенно авиации{801}
и противовоздушной обороны, Чемберлен, Даладье и их единомышленники в Лондоне и
Париже делали все новые и новые попытки достигнуть компромисса с рейхом или
хотя бы оттянуть начало большой войны. Испытывая недоверие к сталинскому
руководству, видя в Стране Советов угрозу западному «образу жизни», считая ее
неэффективным партнером на случай войны, эти политики относились к идее союза с
СССР крайне настороженно. В инструкции британскому послу в Варшаве от 30 марта
подчеркивалось, что «участие России не только создаст опасность для наших
конструктивных начинаний, но и будет способствовать сплочению членов «Антикоминтерновского
пакта». Чемберлен, выступая на заседании кабинета 19 мая 1939 г., в свою
очередь указал, что если будет заключен пакт с СССР, то это как [230] ничто другое
объединит немцев вокруг Гитлера и побудит его начать войну. «Союз с Россией
приведет в лагерь Гитлера даже тех, кто пока еще пытается противостоять
ему», — запугивал министров премьер{802}.
Пойдя под давлением оппозиции, нажимом Франции и возросшей угрозы со стороны
рейха на московские переговоры, Чемберлен и его окружение (тем не менее) искали
способы избежать войны. Однако по мере обострения политического кризиса
соотношение сил между сторонниками чемберленовского курса и теми, кто осознал
гибельность дальнейших уступок агрессорам, менялось в пользу последних.
Даже такой убежденный мюнхенец, как С. Хор, на заседаниях
правительства и его внешнеполитического комитета высказался за привлечение СССР
к союзу с Англией и Францией, ибо именно эта страна, по его мнению, составляла
главную силу, сдерживающую агрессоров на Востоке. «Весь опыт показывает, —
сказал министр, — что Россия непобедима, и я предвижу, к каким
последствиям может привести рост ее враждебности к нашей стране»{803}.
Канцлер герцогства Ланкастерского Г. Моррисон заявил, что Советский Союз
пытается создать максимально широкий единый фронт против Германии. Министр без
портфеля полагал, что обеспечение союзных отношений с СССР намного важнее, чем
риск отпугнуть от себя малые страны{804}.
Комитет начальников штабов и министр по координации обороны лорд Чэтфилд вместе
с тем считали необходимым сделать все возможное, чтобы СССР ни при каких
обстоятельствах не превратился в союзника Германии, и, более того, обеспечить
поддержку СССР на случай, если Англия вследствие ее помощи жертве агрессии
будет атакована вермахтом{805}.
Многие члены кабинета, подчеркивали, что единственное, чего боится
Германия, — это война на два фронта{806}.
Определенную трансформацию претерпели даже взгляды Галифакса.
Если осенью 1938 г. они полностью совпадали с чемберленовскими, то с весны 1939
г. министр иностранных дел начинает понимать неэффективность курса на
«умиротворение». Подталкиваемый ведущими сотрудниками Форин офис, он настоял на
принятии правительством решения об англо-французских штабных переговорах,
создании континентальных экспедиционных сил и введении воинской повинности.
Хотя и без энтузиазма, Галифакс признавал, что сотрудничество с СССР можно
обеспечить только на основе выдвигаемых Москвой условий и всеобъемлющего
военного союза. Как пишет профессор Кембриджского университета Д. Рейнолдс,
министр и его помощники в целом «двигались дальше и быстрее, чем Чемберлен», и
видели, что необходимо [231] заплатить соответствующую цену, чтобы
твердая политика могла быть успешной{807}.
Излагая свои соображения Комитету по внешней политике, Галифакс подчеркнул: «Мы
стоим перед дилеммой — либо ничего не делать в сложившейся ситуации, что
будет означать громадное увеличение германской мощи и неимоверную потерю
симпатий к нам и поддержки в США, Балканских странах и других частях мира, либо
решиться на войну. В этих условиях, если нам придется выбирать между двух зол,
я за наше вступление в войну»{808}.
Как очевидно, борьба в высших сферах Лондона и Парижа была
достаточно острой, ее исход не был предрешен. Поэтому со стороны СССР
требовались тщательно продуманные действия, последовательность, терпение,
готовность к компромиссам, чтобы сделать возможной победу сторонников
антигитлеровского союза. Пока на посту наркома иностранных дел находился М. М.
Литвинов, курс СССР был абсолютно определенным — ставка делалась на
оборонительный союз с Англией и Францией и утверждение принципов коллективной
безопасности. Однако мюнхенское предательство, отстранение СССР от решения
самых насущных проблем, отказ Англии и Франции от внесенных ими же предложений
усилили недоверие сталинского руководства к политике западных держав. В этой
сложной обстановке Сталин оказался не в состоянии правильно оценить расстановку
сил в мире, увидеть принципиальную разницу между группировками
буржуазно-демократических и фашистских государств. Он не проявил необходимой в
той критической ситуации настойчивости для сплочения антифашистских сил.
Лондон и Париж, предоставив гарантии Польше, не спешили
принимать практические меры по укреплению обороноспособности своего союзника.
Переговоры об английском займе для закупки вооружения и военных материалов
тянулись около трех месяцев. 2 августа соглашение наконец было подписано, но
вместо просимых 60 млн ф. ст. Варшаве было предоставлено лишь 8,2 млн ф. ст.,
да и те для финансирования польских закупок исключительно в Великобритании{809}.
Хотя военный потенциал Англии и Франции существенно увеличился,
вопрос об оказании эффективной военной поддержки восточноевропейским союзникам
в случае агрессии против них в практической плоскости не рассматривался{810}.
Д. Рейнолдс в этой связи пишет: «Но и при всех шараханьях фундаментальная цель
английской и французской политики оставалась неизменной, а именно: достичь
мирного урегулирования с Германией»{811}.
Следует, однако, уточнить, что [232] новый консенсус не мог быть достигнут на
основе политической капитуляции Англии и Франции. Такой исход был бы неприемлем
даже для Чемберлена и его сторонников. Стремясь не допустить войны, что позволило
бы, с одной стороны, избежать выполнения обязательств по гарантиям, а с
другой — сделало бы необязательным союз с СССР, правящие круги Англии и
Франции предприняли новые усилия для улучшения отношений с Германией. 26 апреля
посол Великобритании в Германии Н. Гендерсон, приступивший вновь к выполнению
своих обязанностей в Берлине, в беседе со статс-секретарем нацистского МИДа Э.
Вейцзекером подчеркнул, что при всей готовности к борьбе в случае необходимости
остается непреклонная решимость искать мирное решение{812}.
3 мая Чемберлен на заседании правительства высказался за
возобновление англо-германских экономических переговоров, прерванных в связи с
захватом Чехословакии. Министр же иностранных дел поставил под сомнение
обязательный характер выполнения гарантий при всех случаях и подчеркнул, что
они должны вступать в силу тогда, когда «независимость Польши окажется под
открытой угрозой»{813}.
Английскому послу в Варшаве было поручено предостеречь правительство страны его
аккредитования от каких-либо действий, которые могли бы привести к глобальному
конфликту{814}.
20 мая на англо-французских переговорах в Париже Галифакс
выступил с предложением по урегулированию вопроса о Данциге, фактически
согласившись на установление контроля Германии над этим городом при условии
недопустимости его укрепления в военном отношении. Боннэ и Даладье одобрили это
предложение, но отклонили идею привлечения Муссолини к посредничеству между
Германией и Польшей{815}.
Спустя несколько дней Чемберлен известил свой кабинет о готовности Англии
«обсудить все нерешенные проблемы на основе более широкого и полного
взаимопонимания между Англией и Германией»{816}.
А 4 июля Галифакс сообщил свои коллегам, что готовится заявление в парламенте,
идея которого — «оставить открытой возможность определенной ревизии
существующих ныне соглашений в отношении Данцига, не проявляя слабости или
капитулянтства»{817}.
По существу присутствовавшие на заседании правительства министры согласились с
тем, чтобы Данциг вошел в состав рейха, хотя и остался демилитаризованным
городом.
В конце мая были предприняты конкретные шаги для реализации
английского плана. Послу в Ватикане лорду Осборну было поручено выяснить, не
согласится ли папа [233] римский или глава ордена иезуитов выступить
в качестве посредника между Германией и Польшей. Одновременно Галифакс
предложил верховному комиссару Лиги Наций в Данциге К. Буркхардту
прозондировать реакцию Берлина и Варшавы на выдвинутый Лондоном проект.
Несмотря на французские возражения в отношении привлечения к посредничеству
Италии, английский посол в Риме по поручению своего правительства предложил
дуче взять на себя эту миссию. «Данциг не даст толчок к войне, если только
согласиться с тем, что это германский город и как таковой должен быть возвращен
Германии», — ответил Муссолини. Как бы мимоходом дуче предложил «заключить
нечто вроде локарнского соглашения по данцигскому вопросу»{818}.
На заседании кабинета Галифакс признал беседу с итальянским диктатором весьма
полезной, поскольку она «побудит сеньора Муссолини действовать за сценой».
Британский премьер, в свою очередь, отметил большое значение разъяснения
английской точки зрения Муссолини, ведь через него она несомненно «будет
доведена до ушей господина Гитлера».
Не желая обострять англо-германские отношения, правительство
Великобритании рекомендовало Совещательному совету по экспортным гарантиям,
склонявшемуся к отказу от возобновления гарантий экспорта в Германию и Италию,
продолжить обеспечение кредитования экспорта в эти страны{819}.
27 июля 1939 г. произошла беседа газетного магната лорда Д. Кемсли с Гитлером,
в ходе которой англичанин от имени Чемберлена заявил, что Мюнхен — образец
англо-германских отношений на будущее{820}.
Хотя угроза Франции со стороны Германии была еще ощутимее,
правительство Даладье не проявило в целом намерения вступать с Польшей в более
обязывающие соглашения, чем Англия. Париж, в частности, оттягивал подписание
дополнительной декларации к франко-польскому договору, в которой объявлялось,
что Данциг представляет для Польши жизненно важный интерес. Боннэ откровенно
заявил Галифаксу — соглашение не будет подписано до тех пор, пока не будет
выработана аналогичная договоренность между Англией и Польшей{821}.
В Варшаву же он направил телеграмму с рекомендацией не прибегать к оружию в
случае захвата Данцига Германией. Посол США во Франции У. Буллит писал
государственному секретарю К. Хэллу 10 мая: «Боннэ и Фиппс ожидают, что в
конечном счете Германия и Италия будут вынуждены вести переговоры»{822}.
О том, что Англия и Франция готовят «новый Мюнхен», на этот раз за счет Польши,
сообщал в Вашингтон и временный поверенный в делах США во Франции Э. Вильсон{823}.
[234]
Стремясь к достижению соглашения с Германией, Чемберлен и его
«команда» пошли на официальные, полуофициальные и «частные» контакты с представителями
фашистского рейха, выдвинув программу урегулирования спорных вопросов между
двумя государствами. Первая такая попытка была осуществлена еще в середине мая.
В Берлин по поручению одного из самых близких к британскому премьеру лиц, его
экономического советника Г. Вильсона, отправился депутат английского парламента
консерватор Г. Друммонд-Вольф. Он сообщил своим германским коллегам, что Англия
готова предоставить Германии поле для экономической деятельности во всем мире,
в частности на Востоке и на Балканах{824}.
Вскоре в игру вступил и сам Чемберлен, встретившийся 8 июня с
прибывшим в Лондон германским дипломатом А. Троттом цу Зольцем, одним из
ближайших к лидеру оппозиции К. Герделеру деятелей. Премьер счел нужным
подчеркнуть в разговоре с ним, что «единственное решение европейской проблемы
возможно лишь по линии Берлин — Лондон». Было также отмечено, что принятые
Англией меры являются страховкой на случай необходимости и он, Чемберлен,
никогда не забывал об их сочетании с германо-британским урегулированием{825}.
6 июня начались переговоры доверенного лица Г. Геринга, его
заместителя по ведомству четырехлетнего плана X. Вольтата с рядом
высокопоставленных британских политиков относительно путей улучшения
англо-германских отношений. В ходе встреч с Вильсоном, Друммондом-Вольфом,
Боллом, заведующим экономическим отделом Форин офис Ф. Эштон-Гуэткином
германский эмиссар развил свой план экономического сотрудничества двух стран на
основе раздела сфер влияния, причем Восточная и Юго-Восточная Европа оставались
бы за Германией{826}.
Свидетельством определенного сближения точек зрения двух
правительств стала речь Галифакса 29 июня 1939 г., в которой выражалась
готовность «договориться с Германией по вопросам, внушающим миру тревогу»{827}.
Попытки сторонников курса Чемберлена достичь мирного
урегулирования с Германией интенсифицировались во второй половине июля,
незадолго до того, как члены парламента должны были разъехаться на каникулы. К
этому времени до английского правительства дошли сведения, что Гитлер пытается
осложнить московские трехсторонние переговоры, начав дискуссии с
дипломатическими представителями СССР по экономическим вопросам. И хотя
Чемберлен 19 июля на заседании кабинета заявил, что лично он не [235] может представить
себе союз между Берлином и Москвой, премьер предпринял определенные шаги,
призванные воспрепятствовать такой возможности{828}.
Именно к этому времени относится принципиальное согласие Англии начать
переговоры с СССР о военном пакте, не дожидаясь подписания политического
соглашения.
Заблаговременно вырабатывались группой Чемберлена и далеко
идущие предложения, адресованные Германии. Они были переданы Берлину через
прибывавшего вновь в Лондон Вольтата. Переговоры происходили в обстановке
строжайшей секретности, втайне от Форин офис и правительства в целом{829}.
18 июля 1939 г. Вильсон вручил гостю программу англо-германского
сотрудничества, написанную им вместе с главой кабинета. Вильсон предложил
Вольтату встретиться с премьер-министром, но тот отказался, не имея полномочий
на ведение официальных переговоров. Английские предложения предусматривали:
подписание пакта о ненападении, в котором фиксировался отказ от агрессии как
таковой не только в отношении Англии, но и против третьих держав; опубликование
заявлений о невмешательстве Германии в дела Британской империи и Англии в дела
«Великогерманского рейха»; пересмотр положений Версальского договора о колониях
и подмандатных территориях{830}.
20 июля состоялась беседа Вольтата с Хадсоном, в ходе которой
британский министр изложил планы «англо-германского сотрудничества в целях
открытия новых и эксплуатации существующих мировых рынков» и их раздела в
мировом масштабе. При этом в числе стран, рынки которых подлежали бы разделу,
министр назвал Британскую империю, Китай и Советский Союз. После этого
разговора Вольтат с ведома германского посла еще раз встретился с Вильсоном,
чтобы «удостовериться, говорил ли Хадсон по поручению кабинета».
Дирксен сообщил в Берлин, что Чемберлен стремится к достижению
широкого соглашения с рейхом — своеобразной англо-германской Антанте.
Сокровенная же цель пакта о ненападении, по мнению посла, «заключалась в том,
чтобы дать возможность англичанам постепенно отделаться от своих обязательств в
отношении Польши»{831}.
Предложения, переданные Вольтату Вильсоном и Хадсоном,
предусматривали также достижение договоренности о взаимном ограничении вооружений
на суше, земле и в воздухе, по колониальным вопросам, экономическим
(обеспечение Германии сырьем, разграничение индустриальных рынков, применение
клаузулы о наибольшем благоприятствовании и др.). [236]
В Берлине идеи Вильсона «о широком англо-германском
сотрудничестве» были восприняты как английский «официальный зондаж»,
направленный на заключение соглашения политического, военного и экономического
характера{832}.
Рейхсминистра иностранных дел весьма заинтересовал вопрос: вытекает ли из
английских предложений отказ от связанных с политикой «окружения» Германии
переговоров, в особенности с Москвой? Дирксен ответил, что, по мнению англичан,
«соглашение с Германией химически, так сказать, растворило бы данцигскую
проблему и открыло бы дорогу германо-польскому урегулированию, которым Англии
не было бы больше надобности интересоваться», привело бы к отказу от политики
окружения. В другом своем донесении посол подчеркивал, что план, представленный
Вильсоном, «был выработан или по крайней мере одобрен Чемберленом»{833}.
Посол Франции в Лондоне, комментируя переговоры Вольтата с
британскими деятелями, сообщил о циркулировавших в политических кругах
разговорах: «Британское правительство предпочло бы соглашению с Россией новые
эффективные инициативы в целях урегулирования отношений с рейхом»{834}.
Из-за проникновения сведений о встречах Вольтата с Хадсоном в
печать{835}
их пришлось прекратить. Дальнейшие переговоры осуществляло лицо, не занимавшее
официальных постов, — руководитель бюро по политической информации при
лейбористской парламентской фракции Ч. Р. Бакстон.
Вскоре после отъезда из Лондона Вольтата он встретился с
советником германского посольства Т. Кордтом и развил ему идеи, высказывавшиеся
ранее Вильсоном. Особый упор при этом был сделан на целесообразность заключения
англогерманского соглашения о разграничении сфер интересов. При этом
лейбористский деятель понимал необходимость, «с одной стороны, невмешательства
других держав в эти сферы интересов и, с другой стороны, действенного признания
законного права за благоприятствуемой великой державой препятствовать
государствам, расположенным в сфере ее интересов, вести враждебную ей политику»{836}.
В то время как Германия обещала бы не вмешиваться в дела Британской империи,
Англия обязалась бы уважать германские интересы в Восточной и Юго-Восточной Европе,
отказалась бы от гарантий, предоставленных ею некоторым государствам,
расположенным в германской сфере интересов, прекратила бы переговоры с СССР о
заключении пакта, побудила бы Францию расторгнуть союз с СССР и отказаться [237] от всех своих
связей в Юго-Восточной Европе. Что требовалось от Германии? Совсем
немного — объявить о своей готовности к сотрудничеству (Бакстон развивал
идеи, близкие к «пакту четырех»), гарантировать предоставление автономии
Богемии и Моравии через какое-то время, согласиться на обоюдное сокращение
вооружения. Хотя Кордт не исключал, что высказывания Бакстона всего лишь
зондаж, но считал более вероятным, что ход его мыслей «базируется на точной
проработке вопроса»{837}.
Переговоры были продолжены в Берлине, где с англичанином
встретился ответственный сотрудник бюро Риббентропа Хетцлер. Во врученном
Бакстоном германскому дипломату документе указывалось, что на определенных
условиях Англия согласится «признать Восточную Европу естественным жизненным
пространством Германии» и отказаться от поддержки Польши{838}.
3 августа Вильсон встретился с Дирксеном. Подтвердив, что суть
его бесед с Вольтатом остается в полной силе, советник Чемберлена вновь дал
понять, что «англо-германское соглашение, включающее отказ от нападения на
третьи державы, начисто освободило бы британское правительство от принятых им
на себя в настоящее время гарантийных обязательств в отношении Польши, Турции и
т. д. ...». В результате беседы германский посол пришел к выводу, что
английское руководство путем соглашения с Германией надеялось предотвратить
войну, которую в противном случае считает неизбежной. Возникшие же у Англии за
последние месяцы связи с другими государствами являются лишь резервным
средством для подлинного примирения с Германией. Они «отпадут, как только будет
действительно достигнута единственно важная и достойная усилий цель — соглашение
с Германией»{839}, —
писал посол. 6 августа 1939 г. Вейцзекер отметил в своем дневнике: «Подпольные
зондажи Чемберлена, направленные на компромисс, подтверждают, что с Англией
можно было наладить разговор, если того желать»{840}.
Донесения германского посла в Лондоне, а также отчеты Вольтата и
Кордта укрепили иллюзии Гитлера, что Англия, а следовательно, и Франция в
случае конфликта с Польшей останутся нейтральными. В действительности же почвы
для соглашения между Германией и Англией не было, хотя этого не понимали ни в
Лондоне, ни в Берлине.
Предпринимались попытки включить в посредническую деятельность и
Канаду. 24 июля премьер-министр этой страны У. Макензи Кинг сообщил в Лондон,
что от Гитлера поступило предложение направить в Берлин в качестве его [238] личных гостей
несколько канадцев. Чемберлен ответил незамедлительно — приглашение
следует принять, и, чем раньше, тем лучше. Он просил дать ему возможность перед
поездкой высказать визитерам несколько рекомендаций{841}.
Постоянным «связником» между Берлином и Лондоном стал и
верховный комиссар Лиги Наций в Данциге К. Буркхардт. Как сообщил на заседании
кабинета Галифакс, комиссар вел переговоры с только что вернувшимся из
Берхтесгадена гаулейтером «вольного города» Форстером. По поручению Гитлера англичанам
была передана дезинформация: Германия ничего не сделает для провокации
конфликта; данцигский вопрос может подождать своего решения до Нового года и
дольше; если разрядка будет достигнута, все военные меры будут остановлены{842}.
Форин офис сообщил в Варшаву, утаив источник информации, что немцы «работают в
направлении к достижению соглашения и было бы чрезвычайно важно, чтобы они
также направили усилия к этой цели». Выразив полякам неудовольствие по поводу
пограничных инцидентов, английское правительство порекомендовало своему
союзнику «следовать в русле общей политики, нацеленной на достижение разрядки»{843}.
Определенное давление на Варшаву было оказано и во время поездки
в Польшу в середине июля генерала В. Айронсайда. От правительства этой страны
были получены заверения, что оно будет реагировать на инцидент в Данциге лишь
средствами протеста и введет в действие войска только в случае нападения
Германии непосредственно на Польшу{844}.
В Данциг же была направлена экономическая миссия во главе с профессором Г.
Рейли, напоминавшая собой «исследовательскую» группу лорда В. Ренсимена,
содействовавшую Мюнхену. Вселял озабоченность и визит в Берлин руководителя
Английского банка М. Нормана, встречавшегося с германским министром экономики
В. Функом.
2 августа на заседании кабинета Галифакс подчеркнул, что Данциг
сам по себе не должен рассматриваться как casus belli (повод к войне){845}.
Как справедливо отмечают английские историки М. Гилберт и Р. Готт, английская
общественность даже не подозревала, что «за энергичными публичными заявлениями
скрывалась столь сильная решимость заставить поляков капитулировать»{846}.
Стремление отвести угрозу войны от своих владений руководило британским
правительством и при принятии решения о заключении англо-японского соглашения
от 24 июля, парафированного английским послом в Токио Крейги и министром иностранных
дел Японии Аритой.
Готовность достигнуть взаимопонимания с Германией была
характерна не только для английских консерваторов, [239] но и для ряда
ведущих французских политиков. Министр иностранных дел Франции Боннэ заявил, в
частности, германскому послу И. Вельчеку: «Несмотря ни на что, Франция
придерживается идеи сотрудничества с Германией, которое снова начинает
налаживаться и со временем станет более тесным»{847}.
Министр подчеркнул, что Франция не откажется от этой генеральной линии своей
политики. 11 мая французское правительство предложило Германии заключить
обширное франко-германское экономическое соглашение, предусматривающее
расширение торговли между двумя странами, создание совместных компаний для
деятельности во французских колониях{848}.
29 июня были пролонгированы франко-германский торговый договор и платежное
соглашение от 10 июля 1937 г.{849}
Между Парижем и Берлином курсировали ультраправые деятели типа
де Бринона, Сконини, де Мендзи и др. Они осуществляли связь между прогермански
настроенными французскими политиками и гитлеровским правительством, пытались
проложить дорогу к соглашению. В Париже действовала и оплачиваемая гитлеровцами
«пятая колонна», подогревавшая антисоветизм и капитулянтские настроения. Один
из профашистских публицистов, М. Деа, например, прямо заявил: «Мы не хотим
умирать за Данциг»{850}.
Попытки обеспечить мирное урегулирование между западными
державами и Германией предпринимали и американские деловые круги, тесно
связанные с монополиями «третьего рейха». Так, вице-президент корпорации
«Дженерал моторс» Дж. Муни во время своей поездки в Европу организовал в
Лондоне встречу Вольтата с Кеннеди. Обсуждались предложения о предоставлении Германии
крупного американского займа, ряда экономических льгот, возвращении колоний в
обмен на заключение пактов о ненападении с западными державами и ограничение
вооружений. Чтобы прекратить переговоры Кеннеди с Вольтатом, потребовалось
личное вмешательство Ф. Д. Рузвельта{851}.
В то же время у президента США и других наиболее дальновидных
американских политиков росло понимание пагубности мюнхенского курса{852}.
Министр внутренних дел Г. Икес писал Р. Робинсу: «Чемберлен неотступно следует
своим нечестным путем. Очевидно, что он вопреки всему надеется, что Гитлер в
конце концов решит двигаться на восток, а не на запад. Вот почему он медлит в
отношении заключения соглашения с Россией, что может иметь фатальные
последствия как для Франции, так и для Британской империи»{853}.
Италия, не располагавшая ресурсами для большой войны и в то же
время связанная с Германией договорами [240] о взаимопомощи
(«Стальной пакт»), была чрезвычайно заинтересована в том, чтобы дело не дошло
до глобального конфликта. Именно поэтому дуче в конце июля попытался
организовать «новый Мюнхен». Он выступил с идеей проведения международной
конференции с участием Италии, Германии, Франции, Великобритании, Испании и
Польши. Дуче выражал надежду на успешное решение судьбы Данцига, а в случае неудачи
предусматривал возможность взвалить вину за провал встречи на западные державы.
Однако итальянскому послу было заявлено рейхсминистром, что данное предложение
может быть истолковано как признак слабости, а потому неприемлемо. В свою
очередь посол Б. Аттолико и советник М. Маджистрати, близкий родственник Г.
Чиано, исполняя поручение Муссолини, дали понять Риббентропу, что Италия не
сможет поддержать Германию в случае войны в ближайшие два года. Вскоре пришло и
официальное послание дуче Гитлеру, в котором предлагалось организовать
конференцию по Данцигу{854}.
Однако и на сей раз предложение интереса не вызвало: Данциг больше никого не
волновал, на повестке дня стоял захват всей Польши и обеспечение ее изоляции от
СССР, с одной стороны, и от Англии и Франции — с другой.
Несмотря на в целом благоприятный для гитлеровского рейха
расклад — проявление заинтересованности в улучшении отношений с Германией
со стороны как СССР, так и Англии и Франции, в Берлин начали поступать и
тревожные сигналы. Из посольств в Лондоне и Париже пришли агентурные сведения о
принятии решения о военных переговорах трех держав в Москве. Вельчек, в
частности, известил статс-секретаря МИДа, что французское правительство
настроено оптимистически и полагает, что удастся заключить как политический,
так и военный договор с Советским Союзом, что позиции сторон значительно
сблизились. В «Правде» 31 июля была опубликована статья, приуроченная к 25-й
годовщине вступления России в первую мировую войну, в которой подчеркивалась ее
верность союзническим обязательствам; тем самым Англия и Франция как бы
приглашались продолжить сотрудничество в новых условиях.
Риббентроп и Гитлер были встревожены: все расчеты строились
исходя из блицкрига против Польши, в период которого западный вал мог бы
сдержать французскую армию. Но в случае вступления в войну СССР она неизбежно
превратилась бы в затяжную, к которой Германия не была готова. Гитлер
нервничал, ожидая ответа из Москвы на предложения, сделанные Ю. Шнурре Г. А.
Астахову. Он потребовал [241] от Риббентропа скорейшего заключения пакта
со Сталиным, в течение двух недель. Специальным курьером в Москву были
направлены инструкции германскому послу. Последний уполномочивался при
благожелательной реакции Молотова на предложения Шнурре развить эти идеи и
придать им конкретную форму. Германский посол в Москве Ф. Шуленбург мог, в
частности, предложить Советскому Союзу разработать соглашения относительно
Польши и Прибалтийских государств.
Одновременно гитлеровское руководство проявило ряд инициатив в
установлении англо-германских контактов. То был и запасной вариант на случай
отклонения Советским Союзом предложений Берлина, и средство дезинформации для
поддержания у английского и французского правительств иллюзий возможности
мирного урегулирования конфликта, и способ возбуждения недоверия СССР к своим
потенциальным партнерам и предотвращения создания широкого антигерманского
фронта. Однако главной целью этих переговоров была изоляция Польши, создание у
Англии и Франции надежд на англо-германское и франко-германское сотрудничество
после решения польского вопроса.
Еще со времен Мюнхена имелись каналы, которыми пользовались и в
Берлине, и в Лондоне. Один из них гитлеровцы задействовали еще в июне 1939 г.
По просьбе Геринга шведский промышленник, тесно связанный с Г. Крупном, А.
Веннер-Грен посетил Лондон и передал Чемберлену предложение о компромиссе в
колониальном вопросе и общем англо-германском урегулировании{855}.
В то время как проходили переговоры Вильсона —
Хадсона — Вольтата, еще один шведский промышленник — Б. Далерус,
тесно связанный с Герингом и действовавший по его поручению, встретился с Галифаксом{856}.
Учитывая, что поездка руководящих английских политиков в Берлин невозможна по
внутриполитическим соображениям, он предложил британскому министру иностранных дел
организовать беседу группы влиятельных английских промышленников с Герингом.
Галифакс проявил интерес к предложению шведа. 7 августа в имении жены Далеруса
в Шлезвиг-Гольштейне была организована тайная встреча Геринга с группой
британских промышленников во главе с Ч. Ф. Спенсером. Англичане вручили
рейхсмаршалу меморандум, предварительно просмотренный Чемберленом. В ходе
обсуждения данцигского вопроса с английской стороны было внесено предложение о
проведении конференции четырех держав в Швеции — без участия Польши и СССР{857}.
8 августа в разговоре с Далерусом Геринг подтвердил свое позитивное отношение к
встрече [242] мюнхенских
участников при условии предварительного согласия Англии на решение данцигского
вопроса.
11 августа нацистский фюрер в беседе с Буркхардтом заявил о
готовности Германии жить в мире с Англией при условии предоставления Германии
свободы рук на Востоке. Верховный комиссар Лиги Наций в Данциге немедленно
информировал представителей Форин офис и Кэ д'Орсэ о беседе, и в частности о
готовности Гитлера встретиться с кем-либо из представителей английского
правительства{858}.
Известие вызвало интерес. Галифакс 15 августа отвечает
Буркхардту: «На меня произвел большое впечатление Ваш доклад о беседе с
господином Гитлером и формулировки, которые Вы использовали в своем ответе. Я
надеюсь, Вы согласитесь, что, хотя не существует какой-либо перспективы мирного
решения, Вам следует продолжить выполнение функций верховного комиссара и в
этом качестве выполнять дальнейшую полезную службу. Я надеюсь, Вы окажетесь в
состоянии сохранить Ваш клапан связи с господином Гитлером открытым. Я изучаю
предложение о целесообразности встречи англичанина с г-ном Гитлером. Я также
надеюсь, что Вы могли бы установить контакт с господином Беком»{859}.
Весьма обнадеживающими были беседы Вильсона с Хессе и встреча
английского разведчика барона У. Роппа с А. Розенбергом 16 августа.
Гитлеровцы заканчивали последние приготовления к войне. Чиано,
прибывший 11 августа в Берлин с предписанием «доказать немцам с документами в руках,
что развязывание войны в теперешних условиях является безумием», убедился, что
германская военная машина уже запущена. Гитлер и Риббентроп старались заверить
итальянского министра, что Англия и Франция к войне не подготовлены и конфликт
будет локализован лишь захватом Польши. 22 августа состоялось совещание в
ставке Гитлера, на котором были отданы последние распоряжения и названа
дата — 26 августа. В тот же день Чемберлен направил фашистскому фюреру
личное послание. Подчеркнув намерение английского правительства выполнить свои
обязательства в отношении Польши, он в то же время указал на готовность к
переговорам для урегулирования спорных проблем.
Итак, после присоединения Германией Богемии и Моравии к рейху и
усиления угрозы утраты своих позиций в Европе и мире у руководства Англии и
Франции созрела решимость воспротивиться дальнейшему изменению соотношения сил
в пользу Германии, осуществляемому посредством односторонних военных действий.
В то же время, опасаясь [243] негативных последствий будущего глобального
конфликта, стремясь избежать участия в нем, Лондон и Париж сместили центр
тяжести с реальной подготовки к войне на решительные жесты и демонстрацию силы,
призванные устрашить агрессора. Их громогласные заявления о защите
независимости Польши и других стран воспринимались в Берлине лишь как блеф. В
действительности же у Англии и Франции не было другого выхода, как на сей раз в
определенной мере выполнить свои обязательства по гарантиям: дипломатические
поражения в Восточной Азии, Эфиопии, Испании, Австрии, Мюнхене, Чехословакии
подорвали престиж этих стран, новое предательство окончательно лишило бы их
политического кредита, усилило Германию и привело бы к потере доверия у их
собственных народов.
Посол Дирксен, будучи уже в Берлине, 18 августа составил для
Риббентропа записку о предполагаемой позиции Англии в отношении
германо-польского конфликта. В ней он со всей определенностью писал: «В случае,
если бы Германия по каким-либо причинам военного характера... была вынуждена
прибегнуть к военным действиям против Польши, следует считаться с тем, что
Англия пришла бы ей на помощь. Мало вероятно, чтобы Англия осталась
нейтральной, если бы в ходе такой войны Германия в короткое время разгромила
Польшу. И в этом случае Англия, принимая решение, исходила бы не из
благополучия или несчастья Польши, а лишь из сохранения своего мирового
положения»{860}.
Однако в Берлине до последних дней рассчитывали на
невмешательство западных держав в случае войны с Польшей, в Лондоне и
Париже — на возможность поладить с Германией, отдав ей лишь Данциг и
«коридор», в Москве исходили из вероятности сговора между фашистскими державами
и буржуазными демократиями. Фактически же Германия не желала принимать
английские условия, а Англия и Франция не могли не выступить в защиту Польши.
Война стала неизбежной. [244]
Глава 3.
Где проходит линия обороны Америки?
1 января 1939 г. Г. Икес, министр внутренних дел США, в
доверительном послании видному общественному деятелю США полковнику Р. Робинсу
так выразил свое отношение к событиям, происходившим после Мюнхена, и к
перспективам на будущее: «Европейская ситуация, кажется, не стала лучше за
минувшие дни, и я не могу отделаться от мысли, что война близка, независимо от
того, сколько еще стран-сирот Чемберлен и Даладье бросят под ноги прожорливому
Гитлеру. Есть по крайней мере элемент справедливости в притязаниях Муссолини на
французские владения в Африке. Здесь (в Вашингтоне. — В. М.) мы
полагаем, что Италии не составит труда захватить Французское и Английское Сомали,
после чего она сможет потребовать закрытия Суэцкого канала... Между тем
Германия окажется в состоянии начать вторжение на Украину, которая, судя по
всему, определенно является объектом ее агрессивных устремлений»{861}.
Икес изложил на бумаге то, что было главной темой разговоров в Овальном
кабинете Белого дома на протяжении многих дней. 2 января 1939 г. уже сам
президент в беседе с английским послом лордом Лотианом, толковавшим о слабости
Великобритании перед лицом превосходящих сил агрессоров, не церемонясь,
возразил ему, сказав, что Англия испытывает не дефицит силы, а дефицит стойкости{862}.
Но разве США не были причастны к политике «умиротворения»
агрессоров, которая (и в этом Икес не ошибся) через серию позорных капитуляций
перед напором Гитлера, Муссолини и их японского союзника вела прямым путем к
большой войне? Правомерность такой постановки вопроса доказана не одними
историками. Сейчас становится очевидным, что мы, по-видимому, недооценивали той
сильной критики (как правило, скрытой), которой подвергалась политика равнения
на европейских «умиротворителей» со стороны ряда влиятельных политических
деятелей и дипломатов, близких к Рузвельту и пользовавшихся его доверием. В
официальное издание документов внешней политики США не вошла, например,
переписка посла США в Испании К. Бауэрса с его коллегой У. Доддом, длительное
время занимавшим пост посла США в Германии. А между тем оба они [245] в довольно
откровенной форме выразили свое отрицательное отношение к европейской политике
США, которая, по их мнению, характеризовалась уклонением от ответственности в
критические дни Мюнхена и бесплодным резонерством в течение пяти предшествующих
лет. «Я не нейтрален, — писал Бауэрс 3 ноября 1938 г. — К черту
нейтралитет, когда речь идет о совершенно определенной борьбе между демократией
и фашизмом, международным правом и анархией, законностью и преступлением...
«Мюнхенский мир» за одну ночь низвел Францию до положения жалкой второсортной
державы, лишив ее тщательно культивировавшихся друзей и всеобщего уважения, а
Англии нанес такой сокрушительный удар, какого она не получала в течение
последних 200 лет. Полтора века назад за такой мир Чемберлена засадили бы в
Тауэр, а Даладье казнили бы на гильотине».
И Бауэрс, и Додд вполне в духе демократического обновления,
характерного для духовной обстановки США 30-х годов, называли камнем преткновения
для американской дипломатии ее элитарность и зависимость от экономических и
политических интересов финансово-промышленных кругов. Бауэрс, обладавший
опытом, приобретенным в Испании, шел еще дальше. Мюнхен утвердил его в
убеждении, что именно антисоветский компонент в захватнических замыслах
агрессивных держав в наибольшей степени повлиял на притупление у чиновников
дипломатического ведомства США чувства угрозы со стороны стран «оси», вызывая у
одних состояние успокоенности, а у других — даже скрытое удовлетворение
ходом событий. Явление это в принципе не было неожиданностью, поскольку уходило
корнями в прошлое советско-американских отношений{863}.
Мало сказать, что после 1933 г. советско-американские отношения
не получили устойчивого развития. С конца 1937 г. по мере приближения
общеевропейского кризиса в вашингтонских кругах усиливались настроения
отстранить СССР от участия в обсуждении мер по укреплению европейской
безопасности и предотвращению нарастания военной угрозы. Делая упор на
разобщенность, которая существовала между СССР и западными державами,
влиятельные силы в стране выдвигали в качестве предлога для сохранения
«холодности» между двумя странами происходившие в то время в Москве судебные
процессы над видными деятелями партии и государства. В американской
общественности подогревалось недоверие к внутренней и внешней политике
Советского государства. Ностальгия по временам, когда Советский Союз находился
в полной изоляции и когда ему приходилось отражать [246] удары объединенных
сил империалистических государств, стала общей чертой выступлений ведущих
органов американской печати. Она усиливалась по мере нарастания в
капиталистических странах во второй половине 30-х годов классовой борьбы и
движения антифашистского Народного фронта, появление которого связывали с
«происками» Советского Союза.
Снижение уровня отношений между двумя странами было реальным
фактором, но усердие «русских» экспертов госдепартамента, направленное на то,
чтобы изыскивать компрометирующий советскую внешнюю политику «материал», делало
его особенно заметным. Публике усиленно внушалась мысль о непредсказуемости
поведения СССР на международной арене и даже о скором «развале» Советского государства{864}.
Советник американского посольства в Москве Ч. Болен с начала 1938 г. ведет
скрупулезный учет, когда и сколько раз советские руководители высказываются в
пользу коллективной безопасности{865}.
Болен усмотрел здесь какие-то едва уловимые нисходящие тенденции и усиление
германского влияния, однако сделано это было с недопустимыми натяжками.
Американская печать подчас намеренно распространяла эти версии в обществе,
доминантой в настроениях которого оставались по преимуществу настороженность в
отношении намерений Советского Союза и полярные по своему характеру оценки его
роли в мировых делах.
В политике Белого дома и госдепартамента этот комплекс опасений
и надежд преломлялся в сложных маневрах и чисто символических жестах, которые
должны были, с одной стороны, продемонстрировать их озабоченность нарастанием
военной угрозы в Европе и неодобрение агрессивных действий, а с другой —
подтолкнуть западноевропейские страны (и в первую очередь Францию, Англию,
Германию и Италию) к сепаратным в сущности переговорам (т. е. без участия СССР
и малых стран Европы), призванным «урегулировать» все вопросы, связанные с
домогательствами агрессивных держав, путем ревизии послевоенных договоров{866}.
На фоне решительного осуждения Рузвельтом любого нарушения морального эмбарго
на продажу оружия республиканской Испании, боровшейся против фашистского мятежа{867},
все это больше походило на согласие предоставить агрессорам свободу рук в
решении поставленной ими задачи завоевания «жизненного пространства», а заодно
и подавления нарастающего движения социального протеста, борьбы рабочих и
других демократических слоев общества в тех странах, где она принимала особенно
значительный размах.
Двойственность и противоречивость внешнеполитического курса
администрации Рузвельта объяснялись многими [247] причинами, и в
первую очередь законодательством о «нейтралитете». Сказывалась также
озабоченность сложностью стоящих перед нею внутренних проблем: нестабильностью
экономики, необходимостью лавировать между различными социально-политическими
группировками, часто придерживавшимися полярных взглядов на внешнюю политику,
приближением важных промежуточных выборов 1938 г. Немаловажным фактором
являлось и стремление президента оставаться над острой схваткой двух главных
течений в верхах американского общества — «интернационалистского» и
«изоляционистского». Представители первого были убеждены в необходимости для
США играть активную роль в мировых делах, а второго — отстаивали ту точку
зрения, что глобальные цели американского империализма, его мировое
верховенство легче всего достижимы путем проведения особой политики
«нейтралитета», не связанной ни с какими обязательствами и обеспечивающей
полную свободу рук в осуществлении планов торгово-экономической экспансии{868}.
Но устрашающий рост германского реваншизма никак не устраивал
Рузвельта, внушая опасения, что, захватив половину Европы, Гитлер принудит
страны Латинской Америки подчиниться его экономическому диктату и уже этим
подорвет влияние США на континенте{869}.
Симпатии президента были на стороне «интернационалистов», что не мешало ему
порой заигрывать и с «изоляционистами» (влияние которых хотя и уменьшалось, но
оставалось весьма значительным на протяжении 30-х годов){870},
когда это представлялось ему целесообразным для оправдания политики выжидания и
неспешных действий. Именно таким путем Рузвельт «держал в узде» более
решительно настроенных в пользу пересмотра европейской политики США членов
кабинета — сторонников установления режима подлинного «карантина» в
отношении держав «оси». Оппозиция курсу на «умиротворение» агрессоров в
окружении Рузвельта была представлена ближайшими его советниками — Г.
Икесом, Г. Моргентау, Г. Гопкинсом, Ф. Франкфуртером. В своем видении
европейской ситуации после прихода Гитлера к власти они резко расходились с
руководством госдепартамента, а подчас и с самим президентом.
Эта группа государственных деятелей не скрывала своего
негативного отношения к политике «умиротворения», подчеркивая ее пагубность для
безопасности всех народов, включая и страны-»умиротворители», как бы они ни
были удалены от очагов военной опасности. Да и в целом в Вашингтоне достаточно
ясно понимали, что каждая новая [248] уступка агрессорам укрепляет их внешнеполитические
и экономические позиции, усиливает их притязания, все больше приближает мир к
войне. В распоряжении политического руководства США были реалистические оценки
сложившейся обстановки с учетом всех составляющих и достоверные прогнозы ее
дальнейшего развития. История подготовки «карантинной речи» Рузвельта (5
октября 1937 г.), предупреждавшей американцев о неизбежном вовлечении западного
полушария в войну в случае, если она будет развязана, и содержавшей призыв к
коллективному противодействию агрессору, — убедительное свидетельство
того, как основательно в Белом доме «прорабатывали» тенденции мировой политики.
Более существенно, впрочем, другое: хотел того Рузвельт или нет,
но в контексте сформулированной им самим (в самых общих чертах) внешнеполитической
концепции, включающей идею о взаимосвязи мировых процессов и неделимости мира,
вновь и особенно остро перед дипломатией США встала дилемма двух подходов к
«русскому вопросу». Увы, в отношении того, существует ли удовлетворительная
развязка всего этого сложного узла противоречивых компонентов мировой политики
в плоскости практического действия, президентом не было сказано ничего
обнадеживающего. Похоже, что надвигающийся мировой кризис виделся Рузвельту в
виде катарсиса, выйти из которого человечество могло, только вручив свою судьбу
США{871}.
Ни в одном случае о вкладе Советского Союза речь не шла.
А между тем по мере нарастания военной тревоги с конца 1937 г.
из Москвы в Вашингтон поступало множество сигналов, позволяющих судить о
решимости Советского Союза поддержать самые смелые шаги, направленные на
предупреждение агрессии совместными усилиями Англии, Франции, США и СССР. Были
сделаны и предложения о возможных контактах в военной области, и
соответствующие заявления о совместных дипломатических акциях. В начале февраля
1938 г. полпред СССР в США А. А. Трояновский, выступив с речью в университете
штата Северная Каролина, заявил, что над миром нависла серьезная опасность и
что, по мнению Советского правительства, «единственным выходом из этого
положения... является создание союза между Великобританией, США и Советским
Союзом», образование системы коллективной безопасности в Европе{872}.
17 марта он получил из Москвы указание (аналогичные указания получили советские
полпреды в Великобритании, Франции, Чехословакии) вручить госдепартаменту текст
заявления, сделанного в тот же день представителям печати наркомом иностранных [249] дел СССР М. М.
Литвиновым. Это заявление исключало всякие неверные толкования и содержало
предложение (германское вторжение в Австрию и насильственное ее присоединение к
Германии подчеркивали безотлагательность этих мер) подключиться ко всем
мероприятиям, направленным на организацию коллективного отпора агрессору, «даже
пренебрегая неизбежным ухудшением его (Советского правительства. — В.
М.) отношений с агрессором». В заявлении далее говорилось: «В сознании
Советским правительством его доли этой ответственности, в сознании им также
обязательств, вытекающих для него из Устава Лиги, из пакта Бриана —
Келлога и из договоров о взаимной помощи, заключенных им с Францией и
Чехословакией, я могу от его имени заявить, что оно со своей стороны
по-прежнему готово участвовать в коллективных действиях, которые были бы решены
совместно с ним и которые имели бы целью приостановить дальнейшее развитие
агрессии и устранение усилившейся опасности новой мировой бойни»{873}.
Премьер-министр Англии Н. Чемберлен ответил Советскому
правительству резко отрицательно. В госдепартаменте долго обсуждали возникшую
деликатную ситуацию и решили вообще не отвечать. О реакции Москвы на такую
позицию западных держав посол США в СССР Дж. Дэвис писал 4 апреля 1938 г. из
Москвы секретарю президента М. Макинтайру: «Эта попытка изоляции России, по всей
видимости, чревата более серьезными последствиями для западных демократий в
Европе, чем для Советского Союза. Официальные представители Советского
правительства дают понять, что они относятся к такому развитию событий
хладнокровно, хотя и выражают сожаление по поводу его негативных последствий
для дела коллективной безопасности во всем мире. Бесспорно, они твердо уверены
в способности их страны защищать себя». Дэвис адресовал эти упреки и своему
правительству, хотя и сделал это, прибегнув к полунамекам и ссылкам на
приверженность Москвы идее сближения с США с целью предупреждения расширения
агрессии. «Они (советские люди. — В. М.), — писал он, —
относятся к Соединенным Штатам более дружественно, чем к любой другой стране.
Они говорят об этом и практически доказали это. Как руководители Советского
Союза, так и народ испытывают чувство уважения к президенту Рузвельту» {874}.
Центральная мысль: Советский Союз был и остается, несмотря на трагические
последствия сталинских «чисток», важнейшим фактором мировой политики,
стабилизирующую роль которого нельзя недооценивать.
5 июня 1938 г., накануне своего отъезда из Москвы на родину,
Дэвис был принят сначала Калининым, а затем [250] Сталиным и
Молотовым. Всем дипломатическим корпусом и самим Дэвисом этот факт был расценен
как уникальный: до этого ни один посол никогда не наносил прощального визита
Генеральному секретарю ЦК ВКП(б). Собственно говоря, Сталин формально и не
назначал встречи — он просто вошел в кабинет к Молотову и присоединился к
беседе, едва Дэвис, получивший на то приглашение, переступил порог кабинета
Председателя Совнаркома СССР. Однако не только то, как была обставлена встреча
посла США с советскими руководителями, являлось неожиданным и абсолютно
неординарным, заставившим говорить об этом буквально всех в дипломатических
кругах. Неординарным по своему значению было и содержание беседы, длившейся
почти три часа.
Уже те несколько замечаний, которые были сделаны Калининым во
время протокольного разговора, показывали, о чем хотят говорить с Дэвисом в
Кремле. «Президент Калинин говорил о выступлении президента Рузвельта в Чикаго
(т. е. «карантинной речи». — В. М.)... и выразил надежду, что она,
возможно, отражает намерение Соединенных Штатов быть более активными в
обеспечении мира перед лицом «безответственных членов мирового сообщества». Так
писал в своем меморандуме госсекретарю Хэллу Дэвис 9 июня 1938 г. Но
выразительная настойчивость, с которой через короткий промежуток времени
продолжали развивать этот мотив его собеседники в кабинете Молотова, буквально
застала американского посла врасплох.
Сначала Сталин с большим интересом расспрашивал Дэвиса о
Рузвельте, а затем по собственной инициативе затронул темы, ради которых и была
организована эта необычная аудиенция в Кремле. Доверительный тон беседы, по
убеждению посла, дополнительно свидетельствовал о готовности советского
руководства к согласованию своих действий с правительством США в случае
обострения кризисных явлений в мире. На вопрос Дэвиса об оценке Сталиным
европейской ситуации последовал однозначный ответ: «Перспективы европейского
мира очень неблагоприятны, и лето может привести к серьезным осложнениям»{875}.
Правительство Чемберлена, по словам Сталина, ведет линию на усиление германской
мощи, преследуя двоякую цель — противопоставление Германии Советскому
Союзу и подчинение Франции английскому влиянию. В Кремле хотели знать мнение
американского посла, явно рассчитывая услышать нечто обнадеживающее, однако
Дэвис уклонился от высказываний на этот счет. Посол вынужден был сделать вид,
что он не вполне в курсе дела и в отношении другого поднятого Сталиным [251] вопроса — о
зашедших в тупик переговорах в связи с контрактом на строительство
американскими фирмами военных кораблей для СССР.
В заключение беседы Дэвис постарался взять реванш в этом трудном
для него разговоре и, воспользовавшись поднятым Сталиным вопросом о долгах
Временного правительства, перевел его в плоскость темы доверия и верности
принятым обязательствам. Он не подозревал, что эта тема бумерангом вернется его
преемнику на посту посла в Москве, когда тот в августе 1939 г. будет пытаться
убедить Кремль в искреннем желании Запада найти путь к сотрудничеству с СССР.
Но в этом не было вины Дэвиса.
В Вашингтоне внимательно и скрупулезно проштудировали его
аналитические записки и, найдя их восторженно-тенденциозными по отношению к
СССР (хотя и небесполезными), отклонили сделанные в них наиболее важные оценки
и выводы{876}.
Хэлл и Рузвельт, не хуже Дэвиса сознавая лавинообразный характер нарастающей
военной опасности, тем не менее полагали, что США надлежит не ввязываться
напрямую в события и не создавать видимости, что их действия способны
немедленно дать перевес тем, кто мог оказаться жертвой агрессии. «Неудобство»
этой позы в Вашингтоне стремились объяснить и оправдать неготовностью (моральной
и военной) стран — потенциальных объектов агрессии к ее отражению. Что
касается «советского фактора», то Хэлл (в отличие от Рузвельта) вообще
склонялся к тому, чтобы не принимать его в расчет.
В дневниковой записи Стимсона, сделанной после аншлюса Австрии,
воспроизводятся слова Хэлла (сказанные им в беседе со Стимсоном) о том, что
потрясенная и ослабленная судебными процессами и «чисткой» командных кадров
армии «Россия превратилась в ничто» и «исчезла полностью с политического
горизонта»{877}.
В высказываниях Хэлла звучали фаталистические ноты, которые как-то не вязались
с оценкой и прогнозами многих видных американских наблюдателей, осведомленных о
военном потенциале СССР и государств, оказавшихся под ударом стран «оси»{878}.
Категоричность суждений государственного секретаря, а также мрачные пророчества
директора европейского отдела госдепартамента П. Моффата объяснялись скорее
всего тем, что они во всех деталях и из первых рук знали о нежелании
английского кабинета и пальцем пошевелить, чтобы отвести угрозу от Чехословакии
и других малых стран Центральной и Юго-Восточной Европы{879}.
Бывший президент США Г. Гувер, вернувшись из Англии, где он встречался с
Чемберленом и Э. Галифаксом, говорил в беседе со Стимсоном [252] 3 июня, что
Чемберлен не согласен пожертвовать и двумя английскими солдатами ради спасения
Чехословакии. «Откровенность» английского премьера, так подкупившая Гувера, с
признательностью была воспринята и послом США в Лондоне Дж. Кеннеди{880},
искавшим только предлог в пользу довода об урегулировании европейского кризиса
любой ценой и о сближении с Германией. Имея в Лондоне такого посла, нельзя было
и думать об осуществлении нажима на английский кабинет с целью побуждения его
быть более твердым в отношении притязаний Гитлера и отзывчивым в отношении
Чехословакии. Газеты писали о разногласиях между послом и президентом, но
отставка Кеннеди не грозила.
Похоже было, что дипломатические представители США в европейских
столицах полагали, что участь Чехословакии заранее предрешена. Задолго до
Мюнхена они об этом делились друг с другом в частной переписке, судили и рядили
в служебных записках, подсчитывая все слагаемые обстановки и потенциал
противоборствующих сил. Так, в письме У. Додду от 9 августа 1938 г. торговый
представитель США в Германии Дуглас Миллер писал о в сущности почти безнадежном
положении Чехословакии. Никто и ничто, утверждал он, не остановит Гитлера, да
никто об этом и не помышляет. Советский Союз не был удостоен быть упомянутым, о
позиции Франции и Англии говорилось вскользь и больше в тонах, которые не
обещали ничего хорошего. «Мне представляется, — говорилось в письме
Миллера, — что Гитлер к концу года в основном добьется своего в
чехословацком вопросе. Он почти закончил создание оборонительных сооружений на
границе Франции. Я полагаю, что они в ходе предстоящих маневров войдут в строй,
приняв большие контингента солдат, между тем другая часть активных германских
войск плюс один класс резерва, плюс призыв 1910 г., плюс СС, плюс тыловое
обеспечение составят в целом около 1350000 солдат под ружьем. Скажем,
где-нибудь к 15 сентября этого года эта сила будет использована в ходе маневров
частично на французской границе, но по большей части вблизи Чехословакии, что
будет подкреплено кампанией в прессе, которая достигнет своей кульминации на
нюрнбергском партийном съезде нацистов, начинающемся 6 сентября. Полагают, что,
испытывая давление этой мощи и одновременно воздействие беспорядков в Судетской
области, подготовка к которым уже проведена, чехословацкое правительство не
сможет противостоять судето-немецким требованиям о плебисците или об уступках
подобного рода. Это откроет шлюзы и к Рождеству [253] вовлечет
Чехословакию в германскую орбиту. Я не жду, что Франция или Англия предпримут
что-либо серьезное в связи со всем этим, я также не ожидаю, что это вызовет
войну, если не считать отдельные уличные перестрелки и мятежные выступления.
Если же Гитлер не сможет в этом году добиться успеха, натолкнувшись на единый фронт
чехов, французов и англичан, он отступит, заявив, что ничего и не начинал, и
сразу же будет готовиться к повторению этой же попытки следующей весной»{881}.
Соображения и расчеты, связанные с оценкой соотношения сил на
потенциальных театрах военных действий в Европе и на Дальнем Востоке,
бесспорно, не менее сильно приковывали к себе внимание Рузвельта и Хэлла, чем
обострение внутриполитической борьбы, и в самом деле сделавшее непростым
положение администрации. Весь вопрос, однако, сводится к тому, в чем больше
были заинтересованы в Вашингтоне — в реальных, базирующихся на информации
«из первых рук» оценках или в заведомо заниженных допущениях? Правда, и Лондон,
и Париж сами стремились не дать повода для оптимизма; что же касается
Советского Союза, то никакие его попытки побудить правительство США занять
более непреклонную позицию в отношении притязаний нацизма в Европе ни к чему не
привели. Без внимания была оставлена секретная информация, переданная военным
атташе США в Москве Ф. Феймонвиллом 15 сентября 1938 г. о готовности Советского
Союза твердо придерживаться взятых на себя обязательств по
советско-чехословацкому договору о взаимопомощи{882}.
А между тем если бы в Вашингтоне пожелали, то путем простого
сопоставления донесений Феймонвилла и поступавшей из Лондона секретной
информации Кеннеди об итогах «инспекционной» поездки знаменитого в то время
американского летчика Ч. Линдберга по европейским странам (включая Германию и
Советский Союз) смогли бы прийти к более обоснованному выводу о соотношении
военных сил в Европе, хотя цели как Линдберга, так и Кеннеди были
противоположны тем, которые преследовал Феймонвилл. Всячески превознося мощь
ВВС Германии и ставя под вопрос способность Англии, Франции и Чехословакии
что-либо противопоставить ей, Линдберг вместе с тем признал, что советские ВВС
были вполне сопоставимы с люфтваффе. Говоря о построенных в СССР авиационных
заводах, Линдберг писал в меморандуме, что «эти заводы могут поставить Россию
сразу вслед за Германией в отношении военной авиации, если только эти заводы
будут работать в американском режиме». Главной причиной, мешающей ему [254] достаточно высоко
оценить советскую военную авиацию, Линдберг называл «внутренние условия в
России», но тут же добавлял: «Однако в любой войне, в которую она вступит,
Россия, по-видимому, сможет иметь достаточное число самолетов, которое сделает
ее вклад весомым»{883}.
Шифрованная телеграмма Кеннеди была направлена им Хэллу (с
просьбой ознакомить с ней президента) 22 сентября 1938 г. В эти дни
госдепартамент работал с огромным напряжением, но руководство вооруженными
силами своевременно было обеспечено копией донесения посла в Лондоне. Оно, вне
всякого сомнения, было хорошо осведомлено и о мобилизационных мероприятиях
Советского военного командования. Убедительные подтверждения этого были
получены одновременно с телеграммой Кеннеди на имя Хэлла.
Хорошо известно, как настойчиво советская дипломатия добивалась
от Франции действий в духе мандата, определенного франко-чехословацким
договором, чтобы дать СССР возможность прийти на помощь Чехословакии{884}.
Однако в Вашингтоне пожелали увидеть в этом лишь стремление лавировать, с тем
чтобы вынудить западные страны предоставить Москве гарантии безопасности без
каких-либо обязательств с ее стороны. Изоляционистская печать в США, так же как
и в других странах, всячески развивала тему «советского блефа». А между тем в
речи Литвинова в Лиге Наций 21 сентября, обращенной ко всему мировому
сообществу, содержался открытый и ясный призыв к коллективному отпору
агрессорам и помощи их жертвам усилиями «возможного блока миролюбивых держав»,
который был все еще сильнее блока агрессоров. Все обязательства СССР,
вытекающие из советско-чехословацкого пакта, были подтверждены, в речи было
недвусмысленно выражено и обращение к США не уклоняться от оказания «посильной
помощи»{885}.
В дополнение к этому Советский Союз предпринял еще один важный шаг, о котором
до настоящего времени почти не было известно исследователям
советско-американских отношений.
Вкратце суть дела такова. 22 сентября в вашингтонском отеле
«Карлтон» по настоятельной просьбе временного поверенного в делах СССР в США К.
А. Уманского состоялась его встреча с видным американским журналистом,
международным обозревателем газетного синдиката «Скрипс-Говард» Р. Клэппером.
Газеты синдиката намеренно неверно изображали позицию СССР в чехословацком
кризисе, взваливая на него ответственность за сложившуюся обстановку.
Получалось так, заявил, коснувшись этого вопроса, Уманский в разговоре с
Клэппером, будто Советское правительство [255] повинно в
происходящих событиях и во всем том, что неминуемо за ними последует, хотя на
деле «Гитлер знает, что Советский Союз будет сражаться (если это потребуется) и
способен сражаться» в отличие от Франции, продемонстрировавшей «слабость,
колебания и отсутствие воли к сопротивлению». Это погубит Францию, продолжал
Уманский, а ее поражение в свою очередь потянет ко дну и Англию. Далее он
высказал Клэпперу то, ради чего, по-видимому, и предложил журналисту
встретиться и побеседовать с глазу на глаз. Советский Союз не будет воевать,
сказал Уманский, пока на него не будет совершено нападение, но в случае
агрессии сразу же поведет «наступательную войну, перенеся ее на вражескую
территорию».
Уманский затронул и военные аспекты ситуации на Дальнем Востоке,
давая тем самым понять, что он готов обсуждать вопросы военного партнерства в
полном объеме. США и другие страны, сказал он, хотели бы, чтобы Советский Союз
вступил в войну с Японией и тем самым избавил бы весь мир от исходящей от нее
угрозы. Но почему СССР, не будучи атакованным, должен брать на себя этот груз,
тем более что около 53% всего японского военного имущества американского
производства? Американская разведка хорошо знает, какой большой объем работ
выполняет в Китае советская авиация, осуществляя помощь этой стране, но СССР не
намерен вступать в войну с Японией, как того хотели бы другие, если сам не
подвергнется нападению{886}.
Какие цели преследовал Уманский, в недвусмысленных выражениях
раскрывая перед Клэппером точку зрения Советского правительства на возникшую
критическую ситуацию, — ограниченные (повлиять на американскую печать) или
более широкие, рассчитанные на присоединение США к совместной демонстрации
твердости в отношении агрессоров (в том числе и в той форме, о которой говорил
в своей речи М. М. Литвинов 21 сентября)? Есть основания считать, что, зная о
контактах Клэппера с вашингтонскими верхами, Уманский не мог, конечно, ставить
перед собой задачу воздействовать лишь на тех, кто определял политику
влиятельного газетного синдиката, с целью добиться от него более
доброжелательного отношения к СССР. Это могло быть только побочным мотивом.
Добиться взаимопонимания с США в плане согласованных действий — этим, судя
по всему, и был продиктован демарш советского посольства, осуществленный по
поручению Москвы. Не случайно Уманский затронул тему советско-японских и
советско-китайских отношений, поднятую в секретных беседах американских и
китайских политических деятелей, о чем Москве было известно{887}.
[256]
Никакой определенной реакции на зондаж Уманского не последовало,
что, как мы увидим, объяснялось нежеланием Вашингтона обсуждать вопрос о
военном партнерстве с Советским Союзом. Отказ Рузвельта касаться этой темы
Уманский склонен был потом объяснять сложностью внутриполитической обстановки{888}.
Правда, ему было неизвестно, что еще 19 сентября Рузвельт сказал английскому
послу Р. Линдсею, что лучшим средством урегулирования европейского кризиса
является созыв международной конференции (с его, президента, участием в случае,
если место конференции будет избрано вне Европы) с целью решения
«неурегулированного вопроса о границах на рациональной основе». Примерно то же
самое Рузвельт говорил и Л. Жуо, президенту Всеобщей конфедерации профсоюзов
Франции, посетившему Белый дом{889}.
Существенную роль, по-видимому, сыграли здесь рекомендации посла в Париже У.
Буллита, добивавшегося всеми силами «примирения» Франции и Германии {890},
причем свои предложения о созыве «мирной» конференции Англии, Франции, Италии,
Германии и Польши (без Чехословакии и Советского Союза, но с участием
представителя США) он объяснял не столько стремлением сохранить мир, сколько
опасениями, что в случае возникновения войны повсеместно произойдут
революционные потрясения и в конечном итоге большевизм возьмет верх на
Европейском континенте{891}.
Как в этом убеждают материалы архива главы дальневосточного
отдела госдепартамента, видного американского дипломата К. Хорнбека, во
внешнеполитическом ведомстве США тщательно взвешивали подобные препозиции.
Сохраняя много общего между собой в части, касающейся главной цели (за исходный
пункт принималась необходимость предотвращения неконтролируемого развития,
могущего привести к войне, как считалось, в неблагоприятный для западных стран
момент), они вместе с тем расходились в отношении способов достижения этой
цели.
В отличие, например, от своего на удивление уклончивого патрона
Хэлла, послов Кеннеди и Буллита Хорнбек полагал, что западные страны, и США в
том числе, должны по крайней мере продемонстрировать твердость и решимость
оказать сопротивление Гитлеру, отрешившись от иллюзий, что им удастся
«разжалобить» фюрера призывами к миру. В аналитической записке от 27 сентября
1938 г. Хорнбек писал, что в случае возникновения кризисной ситуации из-за
предъявления Гитлером ультиматума Чехословакии только вооруженное сопротивление
последней вместе с твердым заявлением США об их готовности решительно вмешаться
[257] в европейские дела
на стороне жертв агрессии способно спасти мир. Никакого иного выхода из кризиса
Хорнбек как будто не видел, хотя и допускал, что могли возникнуть
«непредвиденные» обстоятельства, способные круто изменить обстановку. Означала
ли эта оговорка, что участь Чехословакии была предрешена и США бесповоротно
связали свою политику с линией Англии и Франции, заранее согласившись с любым
их шагом? Все говорит, что так оно и было, а лаконичное, но многозначительное
замечание Хорнбека, что в войну, в случае если она вспыхнет, вместе с Францией
и Англией неизбежно окажется втянутым и СССР, который-де и воспользуется
случаем, чтобы не упустить своей «выгоды», проясняет логику его рассуждений,
согласно которой США должны взять на себя долю риска и стать своеобразным
гарантом мирного решения кризиса{892}.
В этом пункте Хорнбек, нужно признать, полностью смыкался с
Буллитом и Кеннеди, настойчиво добивавшимися исключения СССР из решения
вопросов, связанных с европейским кризисом.
Хорнбек попутно коснулся и самого трудного для администрации и
ее сторонников вопроса о влиянии изоляционистских настроений в стране. И в
самом деле, от ответа на него зависело, как далеко могли США зайти по пути
разрыва с политикой «умиротворения». В этой связи Хорнбек утверждал, что
правительство не должно опасаться неблагоприятной реакции общественного мнения,
часть которого выступала против политики активного вмешательства в европейские
дела. Кризисная ситуация, писал он, оправдывает смелые действия, даже если
нельзя быть заранее уверенным, что большинство американцев поддержит их.
Парируя возражения оппонентов, Хорнбек апеллировал к опыту самой администрации,
в прошлом, по его словам, в трудных ситуациях дававшей пример опережающих
инициативных действий и умения вести за собой страну.
Хорнбек не побоялся признать, что если непосредственная вина за
разразившийся европейский кризис лежит на Англии и Франции (они, по его словам,
«не пожелали занять сильную позицию и оказать сопротивление Гитлеру»), то и США
несут не меньшую ответственность за катастрофическое развитие событий в Европе,
поскольку со своей стороны «помогли создать ту напряженность, которая
существовала и увеличивалась в послевоенной Европе, в то время как мы
(американцы. — В. М.) отказывались сотрудничать в совместных
усилиях по уменьшению этой напряженности»{893}.
Поведение США на международной арене в конкретных условиях чехословацкого
кризиса рисовалось [258] Хорнбеку совсем иным, чем оно было на самом
деле, — не уклоняющимся от вызова, динамичным и целеустремленным.
«Формула Хорнбека» по понятным причинам имела очень сильный
дальневосточный «подтекст». В отличие от своих коллег в британском Форин офис
американский дипломат скептически относился к прогнозам о нападении Японии на
русских в случае вспышки большой европейской войны с участием в последней
Советского Союза. Родившаяся у англичан надежда на то, что, обратив острие
своей агрессии против северного соседа, Япония не затронет интересы Англии и
Франции на Дальнем Востоке, по мнению Хорнбека, была несбыточной. Более того,
записывал он 28 сентября 1938 г., «в свете всех известных нам факторов
относительно сложившейся в Японии обстановки и ее намерений» в госдепартаменте
полагали, что японцы не только не решатся нанести удар по СССР, но скорее всего
воспользуются моментом, чтобы вытеснить окончательно Англию и Францию из Китая{894}.
Другими словами, пока не поздно, западные страны (США, Англия, Франция) не
должны уступать инициативу Берлину и Токио в расчете на то, что им удастся
заставить кого-то другого «таскать каштаны из огня». Вышедшие из-под контроля
события обернутся полным крахом для «умиротворителей». Так стоит ли мостить
дорогу в ад?
Трудно сказать, попала на глаза Рузвельту записка Хорнбека или
нет, но так или иначе многое из того, что в ней было сказано, как будто
отвечало представлениям самого президента. В частных беседах он говорил об
аморальности того рокового шага, за которым может последовать расчленение
Чехословакии, не исключая, впрочем, возможности именно такого исхода, если в
Лондоне и Париже посчитают, что иного пути избежать войны нет{895}.
Но если мысленно и в своих высказываниях Рузвельт соглашался со сторонниками
более жесткой линии в отношении наглых притязаний Гитлера, в действительности
вопреки ожиданиям он поступал противоположным образом. Могло показаться даже,
что президент действовал как бы против собственной воли, если бы от его
высказываний, а главное, от предпринимаемых им конкретных акций в решающие дни
чехословацкого кризиса, двойственных по своей сути, предназначенных скорее для
внутреннего, а не для внешнего потребления, не возникало ощущения определенной
дипломатической игры.
За плотно закрытыми дверями Овального кабинета в кругу своих
ближайших помощников Рузвельт не стеснялся прибегать к самым нелестным
выражениям, характеризуя [259] поведение Чемберлена и Даладье{896}.
Но последовавшие вслед за этим 26 и 27 сентября дипломатические демарши
президента в виде личных посланий Гитлеру (одновременно тексты этих посланий
были доведены до сведения правительств Чехословакии, Англии, Франции, Польши,
Венгрии и Италии) были составлены им в примирительных, архиосторожных
выражениях и содержали предложения продолжить переговоры и, если того потребуют
обстоятельства, созвать международную конференцию «непосредственно
заинтересованных стран» для мирного решения «спора»{897}.
Намек на то, что США не смогут остаться незатронутыми европейской войной, был
сознательно запрятан очень глубоко. Наверное, не случайно и то, что Советское
правительство было уведомлено об этих шагах Вашингтона только 28 сентября 1938
г. в обращении, переданном временным поверенным в делах США в СССР А. Керком{898}.
Поразительно, что ни послание Рузвельта, ни беседа заместителя наркома
иностранных дел СССР В. П. Потемкина с Керком так и не прояснили вопроса, каким
видят в Вашингтоне состав международной конференции {899}.
Лишь после того как Гитлер объявил о созыве в Мюнхене
конференции четырех, С. Эрли, пресс-секретарь Белого дома, по поручению
Рузвельта разъяснил журналистам, что, говоря о конференции «наиболее
непосредственно затронутых» стран, президент имел в виду Чехословакию, Германию,
Польшу, Венгрию, Англию, Францию, СССР и Италию{900}.
Однако Германии это уточнение ничем не угрожало. В тот же день Рузвельт послал
вошедшую в анналы дипломатической истории Мюнхена телеграмму Чемберлену с
энергичным одобрением его предложения Гитлеру о встрече{901},
а Хэлл провел довольно-таки мирную беседу с германским послом Г. Дикхофом{902}.
Совершенно очевидно, что в Берлине не могли не прийти к само собой
напрашивающемуся выводу — США ни при каких условиях не позволят вовлечь
себя в европейские дела и не помешают Германии оказать нажим на Англию и
Францию, с тем чтобы добиться от них согласия на раздел Чехословакии.
Этот прогноз был подтвержден последующими событиями. 30
сентября, выступая на пресс-конференции, Хэлл сказал, что «пакт четырех» (Мюнхенское
соглашение) принес «всеобщее чувство облегчения»{903}.
В обращении по радио к стране 3 октября 1938 г. заместитель госсекретаря С.
Уэллес объявил, что итоги Мюнхена дают лучший шанс за предыдущие 20 лет
установить «новый мировой порядок, опирающийся на справедливость... и закон».
Два дня спустя Рузвельт направил частное послание Чемберлену, почти [260] слово в слово
повторяющее сказанное Уэллесом. В нем говорилось: «Я полностью разделяю вашу
надежду и веру в то, что сегодня появилась наконец величайшая возможность для
установления нового порядка, базирующегося на справедливости и законе»{904}.
Однако официальный оптимизм оказался вскоре подорван неумолимой
логикой событий, которая опрокинула расчеты как на внутриполитический выигрыш
(угодив «изоляционистам»), так и на внешнеполитический эффект (за счет
отведения угрозы для западных стран переводом ее в «восточное и юго-восточное
направление»). В общественном мнении быстро распространилось убеждение, что
цена Мюнхена непомерно высока как с точки зрения морали, так и с точки зрения
долговременных стратегических интересов самих США. Возникло явление
политического бумеранга, которое чувствительно задело администрацию.
Мессерсмит в специальном меморандуме госсекретарю от 29 сентября
писал, что Мюнхен не только не отдалил войну, а, напротив, приблизил ее, сделав
неизбежной{905}.
Стимсон, как и многие другие, полагавший, что встреча в Мюнхене вполне могла
закончиться отклонением ультиматума Гитлера, был буквально потрясен той
манерой, в которой Чемберлен вел переговоры о «капитуляции»{906},
что само по себе, по его убеждению, давало односторонние преимущества
агрессивным державам. Ряд серьезных американских военных аналитиков сразу же
высказали ту точку зрения, что в чисто военном плане Англия и Франция утратили
свое превосходство, а Германия и Италия его обрели. Красная Армия как
потенциальный противник вермахта, по их мнению, заслуживала высокой оценки с
точки зрения ее боеспособности, но, как отмечалось в одном из специальных
аналитических обзоров, «ее мощь бесспорно была в огромной степени подорвана
проведением «чисток», которые смели высший командный состав и кадры управленцев»{907}.
Таким образом, в целом в выигрыше оказалась только Германия. Развивая успех,
она непременно воспользуется им. Война у самого порога, дата ее начала уже
проставлена в календаре Гитлера — вот главная тема всех посланий Дэвиса из
Брюсселя начиная с октября 1938 г. 12 января 1939 г. он писал Эвану Эвансу: «Я
думаю, что только чудо может уберечь нас от войны в этом году, но такие чудеса
в этой Европе не случаются»{908}.
Протрезвление коснулось и определенной части дипломатического
ведомства США. Хорнбек был в отчаянии. В его представлении передышка,
достигнутая ценой выдачи Гитлеру Австрии и Чехословакии, не имела своего
оправдания, [261] поскольку обернулась сильнейшим ослаблением военных позиций
Франции и Англии в Европе и как следствие этого сделала их «немощными» и на
Дальнем Востоке. Развивая эту мысль, Хорнбек указывал в своем специальном
меморандуме для руководства госдепартамента, что и «угроза Японии со стороны
России» в результате переключения внимания СССР на «европейскую ситуацию»
уменьшается. А это будет означать, продолжал он, что США, вынужденные взвалить
на себя функции сдерживания в отношении Японии, волей-неволей навлекут на себя
повышенную враждебность Токио{909}.
Нужно отдать должное опытному дипломату — его прогноз отличался
обоснованностью. Потрясение, вызванное Мюнхеном, нарушение баланса сил задевали
непосредственно США, ставя перед ними труднейшие задачи по блокированию
японской экспансии (военной и экономической), выходящей далеко за пределы
Азиатского континента.
Коллега Хорнбека, глава европейского отдела госдепартамента П.
Моффат, как это видно из дневника Стимсона, уклоняясь от открытой критики
Лондона и Парижа (в силу, как он говорил, принадлежности к стране, «оказавшейся
не в состоянии быть полезной в сложившейся ситуации»), также не скрывал своего
разочарования в отношении неминуемых последствий Мюнхена{910}.
В Мюнхене, сказал Моффат, потерпела фиаско «линия Гендерсона» (посла Англии в
Берлине), одного из самых последовательных сторонников курса на «умиротворение»
агрессоров. Намеренно персонифицируя причины чехословацкой трагедии,
американский дипломат кривил душой: в стране было распространено мнение, что
Чехословакия стала жертвой международного заговора правых сил. Современник
событий Б. Раух писал о взрыве народного негодования по поводу мюнхенского
предательства и о почти единодушном осуждении его в печати США{911}.
Учитывая германскую экспансию в Южной Америке, расширяющуюся
агрессию Японии в Азии, воцарение деспотических порядков повсюду, где
господствовал фашизм, еще одна бескровная победа Гитлера в Европе не могла
хладнокровно восприниматься никем, кто способен был сохранить уважение к
суверенитету народов и достоинству человека. «Мюнхенское соглашение, —
писал 17 декабря 1938 г. полковник Робинс сенатору У. Бора, — это нечто
большее, чем предательство чехов: под ноги психопату Гитлеру и анархисту
Муссолини бросили демократию, принципы христианской морали и свободу
человеческого духа. Оно являет собой воплощение позорного возвращения к
пещерному веку человечества. Оно обожествляет силу и насилие, нетерпимость и
жестокость, ложь и ненависть, это угроза всем [262] завоеваниям
цивилизации с момента германской Реформации и эпохи Возрождения»{912}.
Мотивы поведения западных держав, капитулировавших перед
Гитлером, в глазах значительной части общественности США предстали такими же безнравственными,
как и «миролюбие» творцов «нового порядка». Тот же Робинс писал 24 января 1939
г. Икесу, что предательство Англией и Францией Китая, Эфиопии, Австрии,
Чехословакии и Испании объясняется тем, что внешняя политика Лондона и Парижа
определялась «эгоистическими интересами привилегированного класса
собственников», более всего напуганного «рабочим движением у себя дома и
подъемом борьбы рабочих и крестьян под демократическим и коммунистическим
руководством за рубежом»{913}.
Робинс, возможно, не подозревал, что он довольно точно вскрыл
причины того, почему и для американской дипломатии предпочтительнее оказалось
не делать никаких реальных шагов в поисках альтернативы той внешней политике,
которую упоминавшийся выше Клэппер называл политикой «благонамеренных слов». К
предостережениям «агрессорам», с которыми посчитал нужным выступить Рузвельт,
могли быть отнесены только его решение о продаже военных самолетов Франции и
«Послание о положении страны» от 4 января 1939 г. В нем президент США указал на
возросшую угрозу миру и на необходимость увеличения ассигнований на вооружение
в целях укрепления обороны страны. Однако критическое высказывание президента в
отношении законодательства о нейтралитете и предложение о его модификации,
содержащиеся в речи, не повлияли на обстановку в конгрессе, большинство
которого по-прежнему оставалось на старых, изоляционистских позициях. Мир еще
раз убедился, что Рузвельту была ненавистна сама мысль о войне, но поднимать
вопрос о коллективных мерах пресечения дальнейшего развития агрессии президент
считал несвоевременным и невозможным. После подобных высказываний,
сопровождаемых бесплодными усилиями части конгрессменов изменить законодательство
о нейтралитете, чувство безнаказанности у агрессоров не убавилось, хотя
американская печать и представляла взятый президентом тон чуть ли не как
свидетельство разрыва с прежним курсом.
В противовес оптимистам трезвомыслящие американские политические
деятели полагали, что движение мира к войне не замедлилось. Хорнбек, например,
проанализировав, как отразились в послании Рузвельта наметившиеся тенденции в
международной политике, пришел к неутешительным выводам, которые он изложил 28
января 1939 г. в секретном [263] меморандуме на имя госсекретаря Хэлла.
Буквально каждый пункт этого меморандума содержал опровержение доктринальных
установок политики нейтралитета. В противовес заверениям Рузвельта сделать все
возможное, чтобы «оставаться вне войны», Хорнбек заявил, что есть только один
путь достижения этой цели — не допустить, чтобы война началась. Но такая
постановка вопроса, пояснил он далее, требует и пересмотра привычных
представлений о роли США в случае нового обострения обстановки. «Для того чтобы
изменить ситуацию и общую тенденцию, — писал он, — наша страна должна
употребить все свое влияние, что может иметь решающее и определяющее значение».
Однако время шло, а США не предпринимали ничего, чтобы рассеять уверенность
Германии и Италии в том, что Америка не сделает и шагу «ради помощи тому
сопротивлению, которое европейские демократические страны могли бы оказать
вооруженному нападению диктаторских режимов».
Главный вывод Хорнбека был сформулирован в недвусмысленных
выражениях. «Наша страна в состоянии, — писал он, — предотвратить
развязывание войны в Европе либо так повлиять на ход событий, чтобы сделать
маловероятной саму возможность такого развязывания. Если бы все помыслы и
усилия были направлены именно на это, мы могли бы всем ясно показать, что никому
не удастся побороть те силы, которые будут противостоять диктаторским режимам в
случае вооруженной агрессии»{914}.
По логике вещей предложения Хорнбека предполагали активную
поддержку Соединенными Штатами всех европейских стран, которым угрожало
фашистское вторжение. Всех, стало быть, и Советского Союза. Но в силу того что
Хорнбек не хотел или не мог касаться «запретной зоны», СССР не был упомянут в
его меморандуме. И не случайно. В обстановке определенной растерянности,
царившей после Мюнхена в Вашингтоне, «восточное направление» германской
агрессии все еще рассматривалось там как в конечном счете приемлемое. Некоторые
органы печати и отдельные политические деятели сделали эту тему центральной в
своих выступлениях. В самом же Белом доме и госдепартаменте считали, что
вероятность такого развития уже в январе — феврале 1939 г. сильно
уменьшилась. Если судить по письму министра внутренних дел США Икеса Робинсу от
3 февраля 1939 г., президент Рузвельт на заседании кабинета высказался в том
смысле, что Гитлер (увы!), по-видимому, откажется от выполнения своей
«восточной программы» и повернет на Запад{915}.
Однако, придя к заключению о большей вероятности западного
направления агрессии в качестве первоочередного, [264] признав наличие
реальной угрозы западному полушарию со стороны стран — участниц
«Антикоминтерновского пакта»{916}
и заявив о том, что линия обороны США проходит через Европу, Рузвельт тем не
менее не изменил своей пассивной тактики. Это ясно проявилось в вопросе,
касающемся закона о нейтралитете. Хотя настроение общественности становилось
все более благоприятным, правительство США не поддержало ни одного предложения,
направленного на его пересмотр{917}.
Даже сильнейшее давление в пользу республиканской Испании, из последних сил
сражавшейся с международным фашизмом, не заставило Рузвельта пойти на отмену
эмбарго на продажу оружия законному правительству этой страны, а между тем сам
президент называл это эмбарго «гибельной ошибкой»{918},
в том числе и с точки зрения интересов США.
По всему было видно, что в планы Рузвельта не входило, как писал
К. Уманский, и «сколько-нибудь существенное оживление отношений» с Советским
Союзом{919}.
С июня 1938 г. (после отъезда Дэвиса и вплоть до весны 1939 г.) правительство
США так и не удосужилось назначить нового посла в СССР. Когда в ноябре 1938 г.
по Германии прокатилась волна еврейских погромов, вызвавшая в США огромное
возмущение, могло показаться, что вот-вот произойдет сдвиг. И вновь вопреки
ожиданиям ничего не изменилось. И только депеша временного поверенного в делах
США в Москве Керка в феврале 1939 г. в отношении слухов о возможной отставке
Литвинова вынудила Рузвельта и Хэлла принять решение 5 марта 1939 г. о
назначении Л. Штейнгардта послом США в СССР.
Но, как считает Э. Беннет, при этом предполагалось, что
Штейнгардт не займет свой пост вплоть до августа 1939 г. «Если Соединенные
Штаты, — пишет он, — надеялись повлиять на Кремль с целью
воспрепятствовать советско-германскому сближению, то это промедление имело
непоправимые последствия». Из книги Беннета мы узнаем и об очередной
безрезультатной попытке советской дипломатии вывести советско-американские
отношения из тупика, что проявилось в просьбе советского посла в Париже Я. З.
Сурица о встрече с американским послом Буллитом 3 марта. О чем беседовал с ним
Суриц, остается неизвестным (скорее всего о том же, о чем говорил Уманский с
Клэппером 22 сентября 1938 г.). Но известно, что собирался ответить ему Буллит.
Направив 3 марта в Вашингтон запрос об инструкциях в случае изменения политики
США в «русском вопросе», на следующий день он получил телеграмму Хэлла: в
отношениях с Москвой все остается по-прежнему, если не считать назначения
Штейнгардта [265] {920}.
Пояснений не требовалось — Суриц должен был уйти от Буллита с пустыми
руками. А между тем в госдепартамент продолжали поступать предупреждения Керка
из Москвы о возможных изменениях в советской внешней политике в случае полной неудачи
усилий СССР добиться реального взаимодействия с Францией, Англией и США для
предотвращения дальнейшего расширения агрессии. Керк ссылался при этом на
выступления советских руководителей на XVIII съезде ВКП(б) и на статьи в
советской печати{921}.
По мнению Хорнбека, сложилась безнадежная ситуация. Эта точка
зрения была изложена им в секретном меморандуме от 18 февраля 1939 г. Мы
помним, что еще в конце января Хорнбек выражал сдержанный оптимизм в отношении
возможности предотвратить войну путем решительного вмешательства США в события.
Теперь у него не осталось и следов этого оптимизма. В первых же строках своего
меморандума Хорнбек говорит о войне как о трагической неизбежности.
«Вероятность развязывания войны... — писал он, — которая приведет к
вовлечению в нее нескольких европейских государств, все возрастает. Первые
удары, когда произойдет это, могут быть нанесены либо в Европе, либо в Африке,
либо на Дальнем Востоке. Если такая война начнется, никто не может сказать,
сколько стран могут оказаться в нее втянутыми... Об одном, однако, можно
заявить с абсолютной уверенностью: она скажется на интересах Соединенных Штатов
в очень крупных масштабах».
Хорнбек основывался не только на собственных предчувствиях. Он
исходил из представления о сплетении реальных факторов международной политики,
вовлекавших мир в войну. И в этом сплетении Хорнбек выделил прежде всего
неспособность (или нежелание) США внести свою лепту в сдерживание сил агрессии
и укрепление международной безопасности. Он писал: «Наша страна имеет все
возможности, но, очевидно, у нее отсутствует воля к тому, чтобы предпринять
различного рода действия, которые в случае их осуществления в самой
значительной степени могли бы представлять собой подлинный вклад в
предотвращение катастрофического по своему характеру хода событий. Судя по
всему, сейчас американское правительство мало что может сделать, чтобы голос
нашей страны в защиту мира был по-настоящему слышен»{922}.
Ключевым в приведенной цитате было слово «мало». И в самом деле,
взяв за правило более жесткий тон в высказываниях по адресу Берлина,
правительство США не изменило по существу характера своих действий. О
неизменности внешней полигики США было даже специально заявлено [266] Рузвельтом на
пресс-конференции в начале февраля 1939 г. Возможно, в Вашингтоне все еще
сохранялась надежда (несмотря на новый прогноз) на восточный «акцент» в
развитии германской агрессии{923}.
Во всяком случае, чем бы там ни руководствовались — желанием просто
выждать или нежеланием сближения с Советским Союзом — во всех европейских
столицах, а также, разумеется, и в Токио, сигналы, идущие из США,
воспринимались как еще одно доказательство их отстраненности от европейских дел
и незаинтересованности в сотрудничестве с Москвой в интересах безопасности и
мира.
И даже чисто внешне ни захват германскими войсками Чехословакии,
ни отторжение Германией у Литвы Клайпеды, ни тем более оккупация Италией
Албании не произвели потрясения в США. Это было заметно «невооруженным глазом».
А одни только словесные осуждения актов агрессии, не подкрепленные серьезными
практическими мерами противодействия ее расширению, скорее всего убеждали
фашистских главарей в том, что США намерены оставаться в стороне от
европейского конфликта, отговариваясь заявлениями о недопустимости дальнейшего
обострения обстановки. Признание Соединенными Штатами фашистского режима Франко
после падения Испанской республики (3 апреля 1939 г.), последовавшее вслед за
аналогичными действиями Англии и Франции, можно было также расценить как еще
один жест примирения со странами «оси»{924}.
Объективно сам факт неизменности принципиальных основ внешней политики США
ослаблял силы сопротивления во многих странах — потенциальных жертвах
агрессии, особенно в Англии и во Франции, и одновременно разжигал аппетиты
агрессоров{925}.
Однако после 15 марта 1939 г. Рузвельт отчасти меняет
тактику — сказалось усиливающееся давление демократической общественности
и растущее опасение быть застигнутыми врасплох новыми военными авантюрами
агрессоров в «западном направлении». В первой половине апреля в ходе двух
пресс-конференций президент дал понять, что правительство США не намерено
усыплять страну клятвами верности нейтралитету и стоит на стороне Англии и
Франции. Советский Союз упомянут не был. Президент возобновляет осторожный
психологический прессинг, рассчитывая добиться от конгресса изменения
законодательства о нейтралитете в пользу Англии и Франции на случай, если
именно они подвергнутся нападению. И одновременно, желая успокоить противников
реформы законодательства о нейтралитете, Рузвельт вновь возвращается к идее
«доброго посредничества», казалось бы окончательно скомпрометировавшей себя в
дни Мюнхена. [267]
14 апреля 1939 г. он обращается к Гитлеру и Муссолини с
посланием, призывая не делать дальше никаких новых шагов, могущих привести к
«большой войне»{926}.
Президент предложил фашистским диктаторам (которых он еще вчера называл
предводителями гуннов и вандалов) дать заверения, что они не нападут по крайней
мере в течение десяти лет ни на одну из 31 перечисленной в его послании страны
Европы и Ближнего Востока. В случае положительного ответа Рузвельт обещал свои
добрые услуги в плане выработки за столом переговоров серии политических
соглашений по всем острым вопросам международных отношений. Как далеко готовы
были США пойти в своем новом порыве увещеваниями и обещаниями уступок добиться
«пасификации» фашистских держав, трудно сказать, тем более что в вашингтонской
администрации не было единства в отношении полезности этого шага{927}.
Сам президент не испытывал оптимизма в отношении конструктивного ответа Берлина
и Рима, а министр сельского хозяйства Г. Уоллес в разговоре с Рузвельтом откровенно
сказал, что обращение к Гитлеру и Муссолини с призывом добровольно отказаться
от агрессивных замыслов следует приравнять к попытке церковной «проповедью
унять бешеную собаку»{928}.
Пессимисты оказались правы: вместо того чтобы смирить хищников,
положив конец их вожделениям, обращение президента только вызвало у них же
ощущение безнаказанности, прилив сил и жажду новых злодеяний во имя завоевания
«жизненного пространства». Без труда обнаружив слабые места в позиции
президента, Гитлер с помощью искусной демагогии, рассчитанной на сочувствие
изоляционистских элементов в США, и дипломатического шантажа малых стран сумел
обратить себе на пользу разочарование международной антифашистской
общественности еще одним платоническим призывом к агрессорам дать словесные,
никого ни к чему не обязывающие заверения не продолжать политику захватов.
Многие даже справедливо увидели в них санкцию на беззакония, уже принесшие
трагедию народам Эфиопии, Чехословакии, Испании, Албании и Китая, а заодно и
свидетельство по крайней мере незаинтересованности в судьбе тех стран, которые
могли в любой момент оказаться легкой добычей вероломства Гитлера, Муссолини
или японских милитаристов. Мир убедился в отсутствии у США решимости
противостоять агрессии, отчего престиж Гитлера только вырос. Издевательски
оскорбительный тон выступления Гитлера в рейхстаге 28 апреля был не только
ответом Рузвельту, но и циничным предупреждением о намерении осуществить новый
рывок к мировому господству, невзирая на протесты, укоры и обещания уступок. [268]
Газета «Известия» в передовой статье, опубликованной 11 мая 1939
г., прямо указывала, что речь Гитлера дала толчок повороту «к худшему во всей
политической обстановке»{929}.
Газета напомнила и о том, что Гитлер посчитал момент подходящим для
аннулирования двух договоров, регулировавших до того времени отношения между
Англией и Германией, с одной стороны, между Германией и Польшей — с
другой: морского соглашения (18 июня 1935 г.) с Англией и декларации о
ненападении между Германией и Польшей (26 января 1934 г.).
Не исключено, что Рузвельт предпринял свое обращение к Гитлеру в
чисто пропагандистских целях, будучи убежденным, что Берлин непременно ответит
отказом и тем самым полностью разоблачит себя в глазах мирового общественного
мнения{930},
но, по-видимому, всех последствий своего демарша он предвидеть не смог. Как бы
то ни было, результат не удовлетворил и его самого, тем более что в мае —
июне 1939 г. Белый дом имел в своем распоряжении всю необходимую информацию о
планах Гитлера в отношении Польши. С редким единодушием американские дипломаты,
сидевшие в европейских столицах, писали в своих донесениях, что германские
армии могут напасть на Польшу в любой момент и что никакие силы не смогут
заставить Гитлера отказаться от намерения путем войны добиться «возвращения»
Германии западных земель Польши и Данцига{931}.
Весной и летом 1939 г. у США появилась еще одна реальная
возможность активно повлиять на ход событий, но Вашингтон уклонился от того,
чтобы воспользоваться ею. Такой случай представился в связи с началом
англо-франко-советских дипломатических контактов в марте — апреле 1939 г.,
переросших затем в политические и военные переговоры делегаций трех стран в
Москве. Предпосылки для этого имелись: контакты между Вашингтоном и Лондоном
были более тесными, чем это могли предполагать тогда даже самые осведомленные
наблюдатели{932},
и в Белом доме было хорошо известно о той колеблющейся, двусмысленной позиции
английской дипломатии, которую она занимала в ходе консультаций с советской
стороной. Достаточно полную информацию на этот счет можно было получить из донесений
посла США в Англии Кеннеди. Дж. Дэвис писал из Брюсселя 29 марта
пресс-секретарю Белого дома С. Эрли: «Отсюда все выглядит в самых мрачных
тонах. Английские и французские представители сейчас находятся в Москве с целью
ведения переговоров с советскими руководителями (речь шла о пребывании в Москве
министра по делам заморской торговли Великобритании Хадсона. — В. М.).
Они пытаются заставить [269] Россию согласиться с предложенной ими
«общей декларацией». Но Москва настаивает, чтобы она была подкреплена
заключением конкретной военной конвенции трех держав, с тем чтобы ей не
пришлось сражаться с Гитлером в одиночку. Чемберлен продемонстрировал свои
гениальные способности выжидать вплоть до самого момента, пока процессия не
прошла мимо. В этих идущих переговорах он почти упустил шанс договориться, а
это значит, что все пойдет прахом, если они не убедят Россию, что она не
останется в изоляции. Если бы они два года назад встали на тот путь, которым
идут сейчас, Чехословакия не исчезла бы с политической карты Европы» {933}.
Но в том-то и дело, что в Вашингтоне не было единой позиции в
отношении идущих переговоров между СССР, с одной стороны, и Англией и
Францией — с другой, а в определенных влиятельных кругах преобладало даже
мнение, что они не могут быть полезными. Сказывалось очень сильное влияние той
отрицательной реакции общественности на волну политических репрессий, которая
захлестнула страну в 1937–1938 гг. К. Хэлл при встрече с послом СССР в США К.
А. Уманским 10 мая говорил о заинтересованности США в успехе происходящих
переговоров{934},
но эти заверения не подкреплялись практическими делами. Те же, кто разделял
точку зрения «оптимистов» по части «восточных устремлений» Гитлера и «северного
направления» японской агрессии в Азии, вполне терпимо относясь к медлительности
Чемберлена и его несговорчивости в деле советско-английского сотрудничества, не
видели перспектив в признании СССР в качестве партнера по части обуздания
агрессоров. Так, например, помощник государственного секретаря А. Берл в
меморандуме от 2 апреля, ссылаясь на военную «слабость» СССР и на советские
планы «политического проникновения» (в капиталистические страны. — В. М.),
доказывал невозможность и нежелательность для США достижения соглашения с СССР{935}.
Подтверждение укоренившейся в дипломатическом ведомстве США
нерасположенности в отношении идеи сближения двух стран с целью оказания
давления на агрессивные державы можно найти и в донесениях советских
представителей в Вашингтоне. К. А. Уманский в своей телеграмме в Москву от 21
марта 1939 г. сообщал, что в столице США «иллюзии о «походе на Украину»
изживаются туго» и что там «сквозит немало надежд на то, что центр тяжести
удастся перенести на гарантирование нами Румынии»{936}.
Назначение нового посла в Москву в начале марта мало что
изменило, ко всему прочему им оказался Л. Штейнгардт, [270] профессиональный
дипломат, не питавший никаких симпатий к идее сотрудничества с СССР. Но и он
без видимых причин не торопился прибыть к месту назначения, своим отсутствием
усиливая впечатления отстраненности и безразличия госдепартамента от всего, что
происходило в Москве. Следует добавить, что конгресс в свою очередь
демонстрировал свою непреклонность в отношении робких попыток правительства
изменить закон о нейтралитете.
Эпизод с несостоявшейся миссией в Москву посла США в Бельгии Дж.
Дэвиса проливает дополнительный свет на позицию американской дипломатии в связи
с открывшейся перспективой заключения соглашения о военно-политическом
сотрудничестве СССР, Англии и Франции, он многое объясняет и в отношении
возобладавшей тогда в Вашингтоне сдержанности ко всякого рода даже чисто
символическим жестам, могущим засвидетельствовать, что покушения агрессоров на
захват новых территорий не пройдут для них безнаказанно. Предложение Дж.
Дэвиса, направленное Хэллу из Брюсселя 18 апреля 1939 г. и содержавшее просьбу
направить его (Дэвиса) в Москву с неофициальной миссией для содействия «более
скорому заключению соглашения с Англией против агрессии», в случае
положительного решения, не ухудшив отношений президента с конгрессом, могло бы
сыграть положительную роль.
Дэвис мотивировал необходимость своей поездки существованием
трудностей на пути к англо-франко-советскому соглашению из-за оправданного
недоверия Советского Союза к Англии и Франции «как в отношении их целей, так и
в отношении их действий»{937}.
В секретном меморандуме для президента Рузвельта, отосланном послом в тот же
день, 18 апреля, содержалась также прозрачная критика тактики пассивности и
выжидания, избранной государственным департаментом США, по всей видимости не
обеспокоенного вялым течением московских переговоров и незаинтересованного в их
успешном завершении. Тесные деловые и дружеские отношения Дэвиса с Рузвельтом
позволили бывшему послу в Москве выступить с инициативой, которая, если бы
получила поддержку, действительно направила бы усилия США на выполнение задач
по укреплению мира. В меморандуме президенту Дэвис писал: «Вы знаете, я
враждебно отношусь к коммунизму. Но я убежден, что Россия хочет мира, нуждается
в нем и готова сражаться с Гитлером... Наши с Вами познания в юриспруденции
требуют от нас изучения силы и позиции наших противников и объективной оценки
того, чего они стоят, руководствуясь прежде всего принципом, что судить о
фактах нужно не потому, какими мы их [271] хотим видеть, а
потому, какие они есть на самом деле. Англия занимается «плутовством», как
говорит Черчилль, или, иначе, «болтологией», как говорит Ллойд Джордж, в связи
в переговорами о союзе с Россией, который предлагают Советы. Если англичане не
проявят в этом деле серьезности, они потеряют Советы...»{938}
Послания Дэвиса были положены под сукно под предлогом
несвоевременности «с точки зрения внутренних соображений». Хэлл вежливо отчитал
посла, объяснив отклонение его предложений желанием избежать «ненужного риска».
Разумеется, можно было опасаться вспышки изоляционистских настроений, но Дэвис
предлагал объяснить публике его поездку в Москву необходимостью быть там по
личным мотивам, да и могла ли эта поездка вызвать особые возражения, учитывая
напряженность момента и всем понятную заинтересованность в получении информации
о важных переговорах из первых рук. Мир находился на пороге войны, а
государственный секретарь, не вдаваясь в разъяснения, счел нужным указать послу
на его «чрезмерное»{939}
беспокойство, хотя речь шла о мерах безопасности, способных либо остановить
агрессора, либо заставить его воевать на два фронта. Дэвису не разрешили
отправиться в Москву, тайно планируя вместе с тем поездку помощника
государственного секретаря Б. Лонга в Германию. Только начало войны заставило
отложить осуществление этой миссии{940}.
Позднее Дэвис пришел к выводу, что дипломатическая служба США
причастна к провалу московских переговоров. В письме к пресс-секретарю Белого
дома С. Эрли от 11 сентября 1939 г., называя вещи своими именами (Германия
развязала войну, поощряемая к этому политикой «умиротворения», вдохновителем
которой был Н. Чемберлен), он еще раз напомнил об отклонении государственным
департаментом его предложения от 18 апреля о поездке в Москву для содействия
успеху переговоров. При этом Дэвис отвел доводы Хэлла в отношении «внутренних
соображений», назвав их отговоркой. «Государственный департамент, — писал
он, — по причинам, которые ему лучше известны, не согласился со мной; я же
больше не стал нажимать на президента»{941}.
Историкам еще предстоит в полном объеме объяснить, в какой
степени вторжение японских войск на территорию Монгольской Народной Республики
11 мая 1939 г. и начало необъявленной войны между Советским Союзом и Японией
повлияли на позицию партнеров СССР на переговорах в Москве, а заодно и на
позицию США, чья заинтересованность в вовлечении их главного
империалистического конкурента [272] на Дальнем Востоке в затяжной военный
конфликт с Советской страной ни для кого не была секретом. Вашингтон не сделал
никаких шагов, которые могли бы быть истолкованы в Москве и Токио как осуждение
нападения японцев на МНР. Напротив, на май — август 1939 г. приходятся
активные контакты дипломатических служб США и Японии по дальневосточным
вопросам, обоюдные заверения в готовности к их продолжению и устранению
имеющихся разногласий. Правда, в Вашингтоне с неудовольствием встретили
сообщение о заключении 1–22 июля соглашения Крейги — Арита, фактически
признававшего японские захваты в Китае и «право» японских вооруженных сил на
поддержание безопасности и порядка в оккупированных ими районах Китая. И хотя
это соглашение вызвало возмущение в США, администрация тем не менее не решилась
даже на такой шаг, как объявление эмбарго на продажу оружия Японии и бойкот
японских товаров{942}.
И в Лондоне, и в Париже могли только однозначно истолковать позицию США:
дальневосточный Мюнхен не снят с повестки дня, а его повторение в Европе (за
счет Польши) не будет воспринято как катастрофа.
Можно констатировать, что в Вашингтоне не рассчитывали на
благоприятное течение переговоров в Москве, а тем более на достижение
взаимоприемлемых решений, коль скоро эти переговоры уже начались{943}.
Еще 30 июня 1939 г. Рузвельт в беседе с К. А. Уманским говорил, что он
«понимает причины нашего (Советского Союза. — Б. М.) недоверия к
нынешним правительствам Англии и Франции»{944}.
По-видимому, для политиков из непосредственного окружения Рузвельта такая
оценка ситуации была общепринятой. Так, 5 июля ее почти в тех же выражениях,
что и Рузвельт, высказал Г. Икес в своем письме Р. Робинсу. Он, в частности,
писал: «...Чемберлен неотступно следует своим нечестным путем. Очевидно, он
вопреки всему надеется, что Гитлер в конце концов решит двигаться на восток, а
не на запад. Вот почему он медлит в отношении заключения соглашения с Россией,
что может иметь фатальные последствия как для Франции, так и для Британской
империи. Конечно, Россия не доверяет Чемберлену и настаивает на том, чтобы
Англия взяла на себя специфические письменные обязательства»{945}.
Даже У. Буллит, посол США в Париже, всегдашний сторонник
дипломатической изоляции СССР, внезапно прозрев, стал не на шутку опасаться,
что в сложившейся обстановке курс, отдающий всю инициативу в руки Гитлера и не
признающий СССР равноправным партнером в урегулировании европейских и мировых
проблем (к осуществлению которого он и сам приложил руку), приведет в конечном
счете к катастрофе [273] для Англии и Франции. Чем глубже в трясину
словопрений погружались переговоры в Москве и чем воинственнее вела себя
нацистская Германия, тем настойчивее Буллит рекомендовал К. Хэллу действовать
соразмерно возросшей угрозе «всеобщей войны»{946}.
Затягивание переговоров Англией и Францией, пассивная позиция США в
изменившейся обстановке, по мнению Буллита, уже не отвечали интересам этих
стран, поскольку Германия и ее союзники получали свободу рук и маневра{947}.
Депеши Буллита передавали напряженное ожидание неблагоприятной реакции Москвы
на затянувшееся обсуждение условий трехстороннего соглашения, ее отказа от
непродуктивного диалога, как будто специально демонстрирующих Германии, что
СССР не может рассчитывать на взаимность со стороны партнеров по московским
переговорам.
Рузвельт лично, по-видимому, отдавал себе отчет в возросшем
риске промедления с достижением договоренности прежде всего между Москвой и
Лондоном, но все еще полагался на изворотливость Чемберлена и долготерпение
советского руководства. В уже упомянутой беседе 30 июня с К. А. Уманским он
утверждал, что делает все возможное для создания «демократического фронта», и
нелицеприятно отозвался о политике «умиротворения». В секретном же письме С.
Уэллеса, посланном через Париж послу США в Москве А. Штейнгардту (в нем
заместитель государственного секретаря по поручению президента информировал
посла об этой беседе с Уманским), не содержалось никакого упоминания об
отношении Рузвельта к политике «умиротворения» и никакого намека на участие США
в возможных акциях, направленных на обуздание агрессора{948}.
Что помешало президенту это сделать и дать Штейнгардту твердую опору в важных
беседах с советским руководством? Скорее всего нежелание связать себе руки.
Совсем не случайно в ходе состоявшейся 16 августа 1939 г. беседы с Молотовым
посол США, следуя полученным инструкциям, нажимал на то, что США «не в
состоянии принять на себя ответственность или дать уверения относительно шагов,
которые намерены предпринять Англия и Франция в связи с переговорами с СССР»{949}.
Рузвельт не хотел победы стран «оси» как в Европе, так и на
Дальнем Востоке. Он полагал, что в этом случае положение СССР и США ухудшилось
бы почти в одинаковой мере. По этой причине, заявил Штейнгардт Молотову,
излагая взгляды президента, «если бы было достигнуто удовлетворительное
соглашение против агрессии между любыми другими державами Европы, то оно
оказало бы [274] стабилизирующее
действие в интересах всеобщего мира, в котором так глубоко заинтересованы США и
СССР»{950}.
В ответ послу было сказано, что мысли президента «представляют для Советского
правительства живейший интерес и высокую ценность»{951},
и одновременно отмечена затянувшаяся отстраненность США от европейских дел,
которая, разумеется, не могла способствовать решениям, имеющим конкретный
характер взаимных обязательств по противодействию возможной агрессии. Было ли
это предупреждением Вашингтону? По-видимому, да. Штейнгардт во всяком случае
воспринял это заявление Молотова именно так, попросив последнего как-то
подготовить Рузвельта на случай неудачи переговоров.
Но и без всяких предупреждений из Москвы в Вашингтоне не были
настроены услышать что-либо другое от своих европейских послов. Директор
европейского отдела госдепартамента П. Моффат писал Н. Дэвису 18 августа 1939
г.: «Положение в Европе выглядит в таких черных тонах, а кризис достиг такого
напряжения, что невозможно и думать об уходе У. Филлипса (посол США в
Италии. — В. М.) с его поста. Впервые даже его постигло ощущение
неминуемой беды. Среди всех наших представителей за рубежом существует
единодушие во мнении о том, что ситуация так же серьезна, как это было в
сентябре 1938 г., и что нет никаких признаков на «выход» из этого положения»{952}.
В Москве все еще продолжались переговоры, в Лондоне военные авторитеты
выступили за подписание военной конвенции с СССР{953},
а Моффат говорил о непреодолимом тупике в дипломатических усилиях добиться
согласия между СССР, Англией и Францией. Чем был вызван этот пессимизм? Прежде
всего поступающей информацией о затяжке московских переговоров и о намерении
английского кабинета вести переговоры с Германией об «урегулировании» ее
претензий к Польше, а также (не в последнюю очередь) о разногласиях внутри
нацистского руководства и о возможности сыграть на этих разногласиях,
противопоставив «психопату» Гитлеру прагматика Геринга, с которым, как
выразился позднее в своем дневнике заместитель госсекретаря США Б. Лонг, «западные
державы могли бы иметь дело»{954}.
В Соединенных Штатах так же, как и в Англии, держали в поле
зрения и этот вариант развития, не порывая негласные контакты с представителями
«третьего рейха». Делалось это, как правило, через послов в европейских
столицах. Особой настойчивостью здесь отличался посол США в Англии Кеннеди. Он
настаивал на примирении с Германией, пуская для этого в ход разнообразные
средства обольщения и приемы: [275] дружеские беседы с глазу на глаз с
германским послом Дирксеном, зондирование с помощью главы филиала компании
«Дженерал моторс» Дж. Муни «выхода» непосредственно на Гитлера и Круппа{955}.
Белый дом и госдепартамент, опасаясь огласки (предполагалось, что встреча
должна была произойти в начале мая 1939 г.), стремились удержать Кеннеди от
поспешных шагов, но в принципе ими не исключались поиски компромисса. В начале
50-х годов появились даже сведения об имевших место встречах в 1939 г.
Рузвельта с А. фон Троттом (видным сотрудником германского МИДа), чьи
оппозиционные Гитлеру взгляды были известны в Вашингтоне{956}.
Известие о подписании советско-германского договора о
ненападении вынудило Рузвельта вернуться к старой, как будто бы полностью
провалившейся идее обращения к Гитлеру и его итальянским партнерам с
предложением воздержаться от агрессии, получив в виде премии обещание
содействия США в «урегулировании» спорных вопросов. 23 августа Рузвельт
направляет послание итальянскому королю Виктору-Эммануилу, прося его употребить
свое влияние, с тем чтобы добиться у Гитлера согласия принять предложение
Вашингтона от 14 апреля. 24 августа Рузвельт шлет послания Гитлеру и президенту
Польши Мосьцицкому, предлагая им свое посредничество. И немедленно вслед за тем
(25 августа) следует новое послание Гитлеру, в котором президент информирует
его, что Польша готова к решению конфликтных проблем путем прямых переговоров с
Германией или при посредничестве третьей стороны{957}.
Ответом на обращение президента стало начало развязанной Гитлером войны.
Послания Белого дома ни на час не отдалили ее первые залпы. [276]
Глава 4.
Сполохи войны на Дальнем Востоке
Ночью 7 июля 1937 г. севернее моста Лугоуцяо, близ Пекина,
возникла перестрелка между китайскими солдатами и японскими военнослужащими из
состава так называемой «гарнизонной армии в Китае». Согласно японской версии,
это был инцидент, который якобы по вине китайской стороны был расширен до
масштабов войны. Бывший офицер оперативного отдела генштаба императорской армии
Такусиро Хаттори писал после войны: «Конфликт у Лугоуцяо был для Японии полной
неожиданностью. В то время Япония прилагала усилия к созданию Маньчжоу-го,
расширению военных приготовлений против СССР, проведению в жизнь плана развития
важнейших отраслей промышленности и поэтому не предусматривала планирование и
подготовку всеобщей войны против Китая»{958}.
Однако ставшие ныне доступными японские документы не оставляют сомнения в том,
что японское военно-политическое руководство использовало эти события для
реализации существовавших в Японии планов захвата Китая.
Относительно войны против СССР среди японских лидеров в начале
30-х годов существовали две точки зрения. Первая состояла в том, что Япония
должна развязать войну против СССР как можно скорее, до того, как он
значительно усилится. Сторонники другой точки зрения считали, что до нападения
на Советский Союз необходимо «сначала довести до совершенства Маньчжоу-го и
покорить Китай»{959}.
Выступавшая за последовательную и всестороннюю подготовку экономики и
вооруженных сил империи к войне против СССР группировка японских военных во
главе с генералом X. Тодзио заявляла, что для большой войны с Советским Союзом
«Япония должна собрать все ресурсы желтой расы и мобилизовать их для тотальной
войны». Входивший в эту группировку начальник второго отдела генерального штаба
армии Т. Нагата подчеркивал: «Необходимо иметь в тылу 500-миллионный Китай,
который должен стоять за японскими самураями как громадный рабочий батальон»{960}.
В середине 30-х годов генеральный штаб армии наряду с
«перманентной» разработкой планов войны против СССР приступил к планированию
операций по овладению [277] Северным Китаем. В 1935 г. один из таких
планов предусматривал сформировать специальную армию, которая включала бы
японскую «гарнизонную армию в Китае», одну бригаду из Квантунской армии и три
дивизии из состава японских сухопутных сил в метрополии и Корее. Выделявшимися
силами намечалось овладеть Пекином и Тяньцзинем{961}.
В августе 1936 г. японское правительство разработало программу
установления господства Японии в Восточной Азии, предусматривавшую экспансию в
район стран Южных морей. Политические цели империи были сформулированы в
документе «Основные принципы государственной политики», в котором
провозглашалось превращение Японии «номинально и фактически в стабилизирующую
силу в Восточной Азии». Одновременно была принята программа покорения Северного
Китая, в которой предусматривалось, что «в данном районе необходимо создать
антикоммунистическую прояпонскую, проманьчжурскую зону, стремиться к
приобретению стратегических ресурсов и расширению транспортных сооружений...»{962}.
Хотя в этих документах отмечалась желательность по возможности
добиться целей «мирными средствами», в Японии сознавали, что дальнейшая
экспансия на Азиатский континент может вызвать сопротивление великих держав. В
связи с этим было принято решение об активизации подготовки к войне на двух
направлениях: северном — против СССР и южном — против США,
Великобритании, Франции и Голландии. В пересмотренном в 1936 г. «Курсе на
оборону империи», а также в документе «Программа использования вооруженных сил»
главными потенциальными противниками определялись США и СССР, следующими по
важности — Китай и Великобритания{963}.
В Токио считали, что Китай не сможет оказать серьезного
сопротивления Японии и легко станет ее добычей. Поэтому для операций по
овладению Китаем выделялась лишь часть вооруженных сил. Разработанный в
1936–1937 гг. генеральным штабом армии план войны в Китае «Хэй» предусматривал
силами пяти (в зависимости от обстановки — трех) пехотных дивизий
оккупировать Северный Китай. В Центральном Китае должны были действовать пять,
а в Южном Китае — одна японская дивизия. В результате наступательных
операций намечалось в качестве опорных пунктов захватить китайские города
Тяньцзинь, Пекин, Шанхай, Ханчжоу, Фучжоу, Сямэнь и Шаньтоу. Считалось, что,
овладев этими городами и прилегающими к ним районами, Япония сможет
контролировать всю китайскую территорию{964}.
Захват всего Китая намечалось осуществить за два-три месяца{965}.
[278]
Оккупация Китая означала серьезное нарушение интересов западных
держав в этой стране. Китайский рынок имел важное значение для экономики США.
По сравнению с 1929 г. общий экспорт США в 1937 г. сократился на 34%{966}.
В обстановке падения спроса на американские товары в Европе монополии США все в
большей степени стремились к расширению дальневосточных рынков. Если к концу
1930 г. капиталовложения США в Китае составляли 196,8 млн долл., то в 1936 г.
они уже достигли 342,7 млн долл. Удельный вес США во внешней торговле Китая в
1936 г. составлял 22,7 %{967}.
Еще большей была заинтересованность в Китае Англии, которая
начала экспансию на Азиатский материк гораздо раньше других стран. Она имела
здесь большие капиталовложения в железнодорожном транспорте, морских
перевозках, связи, банковском деле. К 1936 г. инвестиции Великобритании в Китае
составляли 1141 млн долл.{968}
Широкое проникновение в китайскую экономику привело в 30-е годы к углублению
как экономического, так и политического сотрудничества Великобритании с Китаем.
В Токио понимали, что обострение соперничества в борьбе за Китай
создавало опасность вооруженного столкновения с США и Великобританией. Готовясь
к новым захватам китайской территории, японские лидеры стремились избежать
такого развития событий. При этом расчет делался на то, чтобы подтолкнуть
правительства западных держав к продолжению политики «умиротворения» Японии.
Основанием для такого расчета была позиция США и Великобритании в отношении
захвата Японией в 1931 г. Маньчжурии. Тогда Японии удалось убедить западные
державы в том, что оккупация Северо-Восточного Китая была необходима для
создания «барьера на пути коммунизма».
Вооруженный захват Маньчжурии был далеко идущей по последствиям
операцией. Он свидетельствовал о том, что в борьбе за господство в Восточной
Азии Япония, сделав ставку на военную силу, при необходимости не остановится
перед перспективой вооруженной борьбы со своими империалистическими
соперниками. Однако лидеры США, Великобритании и Франции, уверовав в
антикоммунистические цели японских правителей, рассматривали оккупацию
Маньчжурии в первую очередь как полицейскую акцию в борьбе против
национально-освободительного движения китайского народа. Выход Японии
непосредственно к сухопутным границам Советского Союза укреплял расчеты
западных держав на военную конфронтацию Японии и СССР. Президент США Гувер
говорил своим приближенным: «Если бы японцы [279] прямо нам заявили:
«Наше существование будет поставлено под угрозу, если наряду с соседством на
севере с коммунистической Россией мы будем иметь еще на фланге, возможно, коммунизированный
Китай, поэтому дайте нам возможность восстановить порядок в Китае», — мы
не могли бы выдвинуть возражений» {969}.
Ограничиваясь ни к чему не обязывающими заявлениями о «непризнании» действий
Японии в Китае, западные державы фактически способствовали превращению
Маньчжурии в японскую колонию.
В то же время в Вашингтоне, Лондоне и Париже спокойно
воспринимали сообщения о концентрации на дальневосточных границах Советского
Союза крупной группировки японских вооруженных сил. Только с января по август
1932 г. численность предназначенной для войны против СССР японской Квантунской
армии увеличилась более чем вдвое, а количество находившихся на ее вооружении
орудий, танков, бронемашин и самолетов возросло в 3 раза. На территории
Маньчжурии в непосредственной близости к советской границе строились
стратегические дороги, военные аэродромы, различного рода укрепления, расширялся
казарменный фонд, что свидетельствовало о намерении Японии превратить
Северо-Восточный Китай в мощный военно-стратегический плацдарм. Для поддержания
напряженности в отношениях с СССР японские милитаристы постоянно провоцировали
на советско-маньчжурской границе различного рода инциденты и конфликты. Об
антисоветской направленности японских военных приготовлений в Маньчжурии
свидетельствовало и то, что правительство Японии упорно отвергало советские
предложения о заключении между двумя странами договора о ненападении.
Демонстрация непримиримости Японии с Советским Союзом давала
свой эффект. Посол США в Японии Дж. Грю доносил в госдепартамент: «Один из
помощников военного атташе сказал мне, что он с группой своих иностранных
коллег пришел к заключению, что война (Японии) с СССР совершенно неизбежна и
что она начнется весной 1935 г., хотя некоторые из его коллег полагают, что эта
война может начаться и раньше»{970}.
В октябре 1933 г. Дж. Грю, сообщая в госдепартамент о решимости Японии
«устранить в удобный момент препятствие со стороны России в отношении японских
честолюбивых планов», отмечал, что «японцев можно легко побудить вторгнуться в
Сибирь» {971}.
В Советском Союзе расценивали обстановку однозначно. 3 марта
1933 г. зам. наркома по иностранным делам Л. М. Карахан писал в ЦК ВКП(б): «Мне
кажется, не может быть двух мнений, что наиболее идеальным выходом из [280] кризиса и из
создавшегося на Дальнем Востоке положения для САСШ и для других европейских
держав была бы война между СССР и Японией. Нас будут втягивать и толкать на
это...» {972}
Одной из важных форм поощрения западными державами Японии к
войне против СССР являлось увеличивавшееся снабжение ее военной промышленности
и армии дефицитными военно-стратегическими материалами. Особенно важное
значение имели поставки Японии из США бензина и другого горючего. После
вторжения японской армии в Маньчжурию в больших количествах продолжало
поступать в Японию из США и Великобритании военное снаряжение. Для приобретения
необходимых Токио стратегических товаров широко использовались американские
государственные займы Японии, которые составили на 1 марта 1934 г. 385,6 млн
иен. Частные компании США выделили Японии 342 млн иен {973}.
В середине 30-х годов, готовясь к вооруженной агрессии в Китае,
японское руководство развернуло шумную пропагандистскую кампанию под лозунгами
«борьбы с коммунистической опасностью», «агрессивности большевистской России»,
«кризиса обороны Японии». В начале 1936 г., явно в расчете на западные державы,
премьер-министр Японии Хирота заявил в парламенте, что самой большой проблемой
на Дальнем Востоке является борьба с «угрозой коммунизма» {974}.
В Токио считали, что антикоммунистический и антисоветский характер планов
расширения экспансии на Азиатском континенте, как и во времена захвата
Маньчжурии, будет способствовать тому, что западные державы, в первую очередь
США и Великобритания, вновь не окажут сопротивления японской агрессии в Китае.
Однако, поскольку на сей раз речь шла об овладении Японией
Центральным и Южным Китаем, где были сосредоточены основные интересы США и
Великобритании, требовалась более глубокая проработка политики, обеспечивающей
невмешательство в войну этих держав. Этим занимались военно-морское
министерство и морской генеральный штаб, которые 16 апреля 1936 г. представили
правительству документ «Предложения по вопросу о внешней политике государства».
В нем формулировалась политика Японии в отношении великих держав в период
«продвижения в южном направлении».
В документе рекомендовалось, «воспользовавшись сложной ситуацией
в Европе и ослаблением позиций Великобритании в Азии, установить тесные связи с
английскими колониями, чтобы они удерживали англичан от проведения антияпонской
[281] политики». В
отношении США предлагалось «обратить самое серьезное внимание на увеличение
военной мощи (Японии), вынуждая Америку признать позиции Японии в Восточной
Азии, а с другой стороны, установить с США дружественные отношения на основе
экономической взаимозависимости» {975}.
Как показали последующие события, расчеты Японии в значительной
степени оправдались. Нельзя сказать, чтобы в США не видели тех опасностей для
американских позиций в Китае, которые повлечет за собой расширение японской
агрессии. Дж. Грю телеграфировал 14 июля 1937 г. в госдепартамент: «Одной из
основных целей внешней политики Японии является устранение влияния западных
держав как фактора дальневосточной политики, особенно как фактора в отношениях
между Китаем и Японией» {976}.
Тем не менее правительство США считало, что в конце концов с японцами удастся
договориться. Об этом свидетельствует переписка американских послов в Китае и
Японии с госдепартаментом США. Дж. Грю в телеграмме от 27 августа 1937 г.
писал: «Мы полностью согласны с мнением (посла США в Китае Джонсона. — А.
К.), что любая попытка Соединенных Штатов воспрепятствовать развитию
японской политики в Китае путем демонстрации нашего осуждения не даст полезного
эффекта. Если мы будем осуществлять нажим, это приведет к ликвидации тех элементов
дружбы между Японией и США, которые накопились и накапливаются в результате
тактики, методов и способов поведения нашего правительства, используемых в
отношении нынешнего конфликта»{977}.
Посол рекомендовал правительству США «избегать вовлечения в войну, решительно
защищать жизнь, имущество и права американских граждан (в Китае), продолжать
политику строгого нейтралитета, сохранять с обеими воюющими странами отношения
традиционной дружбы». При этом подчеркивалась необходимость «предпринять особые
шаги к укреплению наших отношений с Японией». Грю считал, что политика
«умиротворения» японских милитаристов будет оценена японцами, которые «не
забывают применявшиеся нами во время маньчжурских событий методы»{978}.
Предложения посла совпадали с позицией Вашингтона. В ответной
телеграмме от 28 августа госсекретарь США дал положительную оценку точке зрения
Грю{979}.
О том, что правительство США не желает поддержать жертву агрессии, оно заявило
практически сразу после начала боевых действий Японии в Китае. 16 июля было
опубликовано заявление государственного секретаря США Хэлла, в котором прямо
давалось понять, что Америка не намерена активно [282] противодействовать
агрессивным действиям Японии. В заявлении говорилось: «Мы воздерживаемся от
вступления в союзы и вовлечения в принятие обязательств...» Не делая разницы
между агрессором и его жертвой, Хэлл призывал правительства Японии и Китая «к
сдержанности в интересах мира во всем мире». Для того чтобы у японцев не
осталось никаких сомнений в позиции США, американское правительство дало
указание своему послу в Токио сообщить японскому министру иностранных дел о
том, что США «желают избежать малейшего вмешательства»{980}.
Очевидно и то, что правящие круги Соединенных Штатов стремились
обеспечить себе роль посредника в войне, сохранив таким путем, а при
возможности — укрепив свои позиции в Китае. Грю писал в Вашингтон: «С
чисто моральной точки зрения следует исходить из практических интересов США,
значение которых будет возрастать в прямой пропорции к нашему продолжению
политики и методов действий, которых мы сейчас придерживаемся. Перед нами
важная возможность, которую нельзя упустить. Когда придет время Соединенным
Штатам предпринять шаги, с тем чтобы прекратить военные действия, Япония с
большим вниманием отнесется к нашим советам, если она будет уверена в нашей
доброй воле и беспристрастии, чем тогда, когда ее отношение к нам будет
подозрительным и возмущенным» {981}.
В Лондоне сообщения о начале Японией нового этапа войны в Китае
вызвали тревогу. Английское правительство острее ощутило непредсказуемые
последствия своих уступок Японии. Заместитель наркома иностранных дел СССР Б.
С. Стомоняков отмечал 29 июля 1937 г.: «Хотя, судя по всем сведениям, Англия
встревожена японской агрессией в Северном Китае, я убежден, что она несет
значительную ответственность за эту агрессию... В переговорах с английским правительством
в Лондоне она (Япония) почерпнула убеждение, что Англия не окажет сопротивления
ее новой агрессии в Северном Китае»{982}.
Позже, в конце сентября, он писал полпреду СССР в Японии М. М. Славуцкому: «Мы
точно осведомлены о том, что Япония, перед тем как прибегнуть к новым военным
действиям в Китае, а также после этого, делала и делает большие усилия, чтобы
смягчить свои отношения с Англией и договориться с нею по ряду спорных
вопросов, включая и вопрос о разделе сфер влияния в Китае. После начала военных
действий официальные переговоры в Лондоне были прекращены, однако неофициальные
разговоры продолжались. Попыткам договориться содействовали и содействуют те
круги консерваторов, которые являются [283] сторонниками
необходимости договориться во что бы то ни стало с фашистскими государствами,
не останавливаясь даже перед более или менее серьезными уступками за счет
империалистических интересов Великобритании»{983}.
Стремясь обезопасить свои весьма уязвимые в создавшейся
обстановке интересы в Китае, правительство Великобритании пыталось привлечь США
к совместному выступлению трех держав — Англии, Франции, США. Английский
министр иностранных дел А. Иден писал, что «без США Англия едва ли сможет пойти
дальше платонических демаршей перед японским правительством»{984}.
Однако, видя нежелание США противодействовать японской экспансии, британское
правительство стало склоняться к тому, чтобы найти какой-то компромисс с
Японией. В одном из своих писем американскому президенту Чемберлен рассуждал:
«Для того чтобы ослабить угрозу со стороны Германии, мы рассчитываем на помощь
США. Изолированная, лишенная помощи Великобритания хотела бы избежать
одновременного возникновения проблем в Европе и на Дальнем Востоке. Поэтому не
стоит ли нам постараться достичь согласия с Японией?» {985}
В сентябре 1937 г. в Токио был направлен послом Великобритании
Р. Крейги, известный своей приверженностью политике «умиротворения». Основной
смысл его рекомендаций правительству сводился к тому, что решительные действия
западных держав в отношении Японии лишь приведут к повышению роли военных в
японской политике, а значит, усилению воинственности этого государства.
Не проявляла активности в вопросе организации коллективных
действий против Японии и Франция. По каким мотивам? Ответ на вопрос дает запись
беседы, состоявшейся 26 августа 1937 г. между послом США в Париже Буллитом и
министром иностранных дел Франции Дельбосом. Последний заявил, что, «по его
мнению, японское наступление в конечном итоге направлено не против Китая, а
против СССР. Японцы желают захватить железную дорогу от Тяньцзиня до Бейпина
(Пекин) и Калгана (Чжанцзякоу), для того чтобы подготовить наступление на
Транссибирскую железную дорогу в районе озера Байкал и против Внутренней и
Внешней Монголии». В ожидании этих событий Дельбос рекомендовал, чтобы
правительства западных держав способствовали разрешению японо-китайского
конфликта невоенными средствами{986}.
Тем временем японская армия быстро продвигалась в глубь
Северного Китая. В августе японцы открыли фронт в Центральном Китае, 13 августа
при поддержке авиации [284] и флота начали наступление на Шанхай,
создали угрозу столице Китая — Нанкину. США ответили на вторжение японских
войск в Центральный Китай направлением в Шанхай контингента американских
моряков численностью 1200 человек. Одновременно послы США, Великобритании и
Франции по поручению своих правительств предложили Японии и Китаю превратить
Шанхай в нейтральную зону. Японцы по существу игнорировали эти и последующие
акции западных держав.
Политика попустительства агрессору создавала крайне тяжелое
положение для Китая, грозившее потерей его самостоятельности. Во время
многочисленных встреч с американскими и английскими дипломатами в Китае Чан
Кайши убеждал их, что единственный путь остановить японскую агрессию — это
совместные действия США, Великобритании и других государств. При этом он, с
одной стороны, указывал на перспективу серьезного нарушения их интересов в
Китае, а с другой — взывал к моральным обязательствам, которые западные
державы возложили на себя, подписав Вашингтонский договор 1922 г., декларировавший
«независимость» и «целостность» Китая. Чан Кайши настойчиво призывал к
сотрудничеству западных держав «теперь и незамедлительно», с тем чтобы добиться
прекращения японской агрессии. Однако западные державы, не желая сколько-нибудь
серьезно задевать Японию, по существу оставляли Китай наедине с агрессором.
В начале августа министр иностранных дел Китая Ван Чунхой
следующим образом характеризовал позиции западных держав в отношении японской
агрессии:
«1. Америка — полное невмешательство и отказ от какой-либо
коллективной акции.
2. Англия старается удержать Японию от дальнейшей агрессии в
Китае. В Токио Англия сделала «дружественные» представления японскому
правительству. Во всяком случае Англия заявила Японии, что всякие переговоры
между ними прекращаются...
3. Франция относится наиболее дружественно к Китаю, но не может
решиться ни на какую акцию без Америки»{987}.
Среди великих держав только Советский Союз оказал Китаю поддержку,
заключив с ним 21 августа 1937 г. договор о ненападении. Значение этого
договора не ограничивалось лишь обязательствами сторон не совершать агрессивных
действий друг против друга. Это было по сути дела соглашение о взаимопомощи в
борьбе с японскими агрессорами. Как отмечают советские историки, «подписанный в
самый тяжелый для Китая момент, договор нанес серьезный удар агрессивной
политике Японии, рассчитывавшей на [285] международную
изоляцию Китая»{988}.
23 июля 1937 г. Ван Чунхой с горечью говорил полпреду СССР в Китае Д. В.
Богомолову: «Мы все время слишком много надеялись на Англию и Америку, теперь я
приму все меры к улучшению советско-китайских отношений»{989}.
О решимости Советского правительства воспрепятствовать японской
агрессии свидетельствовала позиция, занятая СССР в Лиге Наций. В речи
советского представителя 21 сентября 1937 г. отмечалось: «На Азиатском материке
без объявления войны, без всякого повода и оправдания одно государство нападает
на другое — Китай, наводняет его 100-тысячными армиями, блокирует его
берега, парализует торговлю в одном из крупнейших мировых коммерческих центров.
И мы находимся, по-видимому, лишь в начале этих действий, продолжение и конец
которых не поддаются еще учету...»{990}
В Лиге Наций, а затем на открывшейся 3 ноября 1937 г. в Брюсселе специальной
международной конференции советские представители требовали принятия конкретных
мер по пресечению японской агрессии. Советский Союз предложил в соответствии со
ст. 16 Устава Лиги Наций применить против Японии коллективные санкции, вплоть
до военных. Однако представители западных держав сделали все, чтобы это
предложение было отклонено. Отвергнуто было и поддержанное Советским Союзом
предложение Китая о применении против Японии экономических санкций.
Определяющей на конференции в Брюсселе была позиция США, которая, по словам
государственного секретаря США Хэлла, состояла в том, что «вопрос о методах
давления на Японию не входит в задачу данной конференции»{991}.
Отказываясь от предлагавшихся СССР коллективных мер по обузданию
японских агрессоров, западные державы стремились подтолкнуть Советский Союз на
самостоятельное выступление против Японии, ссылаясь на то, что он-де является
соседом Китая. Во время конференции западные представители явно в
провокационной манере заявляли, что «лучшим средством сделать Японию
сговорчивее было бы послать несколько сот советских самолетов попугать Токио»{992}.
Было очевидно, что вовлечение СССР в японо-китайскую войну рассматривалось
западными державами как наилучшее развитие событий, ибо это означало бы
отвлечение внимания Японии от Центрального и Южного Китая.
Планируя войну в Китае, японские лидеры весьма опасались
распространения на Японию принятого конгрессом США в 1935 г. закона о
нейтралитете, ограничивавшего экспорт в воюющие страны военных материалов.
Накануне вторжения японских войск в Северный Китай 29 апреля [286] 1937 г. этот закон
был расширен и дополнен. Президенту США предоставлялось право запрещать экспорт
оружия и военного снаряжения в находящиеся в состоянии войны государства. При
этом введенное законодательство не предусматривало запрета на вывоз из США в
воюющие страны стратегического сырья.
Поставки из США в Японию стратегического сырья и материалов
имели жизненно важное значение для этой страны.
В 1937 г. на США приходилось 33,6% импорта Японии, в 1938
г. — 34,4, в 1939 г. — 34,3%{993}.
«Америка находилась в положении, позволявшем определять судьбу японской
экономики», — справедливо указывают японские историки{994}.
Стремясь обойти американский закон о нейтралитете, японское
правительство сознательно не объявляло Китаю войну, упорно представляя свою
агрессию как «инцидент». В официальном заявлении японского правительства от 15
августа 1937 г. говорилось, что военные действия японских вооруженных сил в
Северном Китае следует рассматривать лишь как «наказание за жестокости
китайской армии с целью побудить нанкинское правительство к признанию своей
вины» {995}.
В свою очередь в США всемерно противились признанию американским
правительством «состояния войны» в Китае и распространению на Японию закона о
нейтралитете. Война Японии в Китае позволяла американскому крупному бизнесу
извлекать из нее огромные барыши. В 1937 г. поставки из США в Японию возросли
более чем в 2–3 раза. При этом если по сравнению с 1936 г. весь американский
экспорт в эту страну увеличился в 1937 г. на 41%, то экспорт военных материалов
на тот же период возрос на 124%. Военные материалы составляли 58,5% от общего
экспорта{996}.
Номенклатура американского экспорта в Японию и динамика его
роста видна из нижеприведенной таблицы (в тыс. долл.){997}:
|
Статьи
экспорта |
1936 г. |
1937 г. |
Увеличение
в 1937 г., раз |
|
Железный и
стальной лом |
14177 |
39386 |
в 2,7 |
|
Самолеты и
части к ним |
989 |
2484 |
в 2,5 |
|
Металлообрабатывающие
станки |
3331 |
11904 |
в 3,5 |
|
Сырая
нефть |
14194 |
22103 |
в 1,5 |
|
Бензин |
2367 |
3683 |
в 1,5 |
|
Медь |
7293 |
17997 |
в 2,4 |
|
Свинец |
603 |
712 |
в 1,1 |
|
Чугун и
сталь |
54 |
880 |
в 16,3 [287] |
О подлинном смысле применения США закона о нейтралитете в
отношении японо-китайской войны свидетельствует заявление американского
сенатора Швеленбаха, который говорил: «Ни у кого не может быть сомнения в том,
что мы активно участвуем в войне, которую Япония ведет в Китае. Получается так,
что поведение японцев можно рассматривать как более честное, чем наше. Они по
крайней мере посылают своих людей, которые рискуют быть убитыми. Мы не рискуем
своими жизнями в этой войне. Все, что мы делаем, — это посылаем наши
товары и материалы, которые они требуют для военных целей, и получаем за это
прибыль»{998}.
Столь явно прояпонская политика встречала возраставшее осуждение
широких кругов американской общественности; среди которых росло число
сторонников объявления экономического бойкота Японии. Учитывая это, а также
стремясь ограничить японское наступление на интересы США, американская
администрация была вынуждена прибегнуть к словесному осуждению японских
милитаристов. 5 октября 1937 г. президент США выступил в Чикаго с речью, в
которой призвал к организации «карантина» против агрессоров. Однако этот демарш
не был подкреплен какими-либо существенными действиями. В речи заявлялось о
стремлении американского правительства оставаться вне войны. «Мы примем меры,
которые сведут к минимуму риск вовлечения (в войну)»{999}, —
подчеркнул президент.
Последствия были трагичны для Китая. 12 ноября 1937 г. силами
150-тысячной ударной группировки японцы захватили Шанхай. Через месяц они
ворвались в столицу — Нанкин, где учинили кровавую резню мирных жителей.
Оказавшись в крайне сложном положении, правительство Китая
информировало об этом советское руководство. 13 декабря китайский министр
иностранных дел Ван Чунхой заявил временному поверенному в делах СССР в Китае:
«Китайское правительство имеет точные сведения, что инцидент в Лугоуцяо в июле
месяце был заранее подготовлен японцами на случай отказа Китая от японских
требований. После шести месяцев войны Китай теперь находится на распутье.
Китайское правительство должно решить вопрос, что делать дальше, ибо
сопротивляться дальше без помощи извне Китай не может. Китайское правительство
имеет твердую решимость сопротивляться, но все ресурсы уже исчерпаны. Не
сегодня, так завтра перед китайским правительством встанет вопрос, как долго
это сопротивление может продолжаться»{1000}.
Призывая СССР оказать помощь, он указывал, что в случае поражения Китая Япония
сделает его [288] плацдармом для войны против СССР и использует для этого все
ресурсы страны. 29 декабря Чан Кайши поставил перед Советским Союзом вопрос о
направлении в Китай советских военных специалистов, вооружения, автотранспорта,
артиллерии и других технических средств{1001}.
Верный принципам поддержки национально-освободительного движения
колониальных и зависимых от империализма народов, Советский Союз принял решение
оказать прямую материальную помощь китайскому народу в его борьбе с японскими
захватчиками. В первой половине 1938 г. СССР предоставил Китаю кредиты на
льготных условиях на сумму 100 млн долл. В Китай были направлены 477 самолетов,
82 танка, 725 пушек и гаубиц, 3825 пулеметов, 700 автомашин, большое количество
боеприпасов. Всего с октября 1937 по октябрь 1939 г. Советский Союз поставил
Китаю 985 самолетов, более 1300 артиллерийских орудий, свыше 14 тыс. пулеметов,
а также боеприпасы, оборудование и снаряжение{1002}.
Общая сумма займов СССР Китаю с 1938 по 1939 г, составила 250
млн долл. За этот же период США предоставили Китаю лишь заем в 25 млн долл. {1003}В
наиболее трудный начальный период японо-китайской войны помощь США и
Великобритании Китаю была символической. Так, с июля 1937 по январь 1938 г.
Китай получил от США 11 самолетов и 450 т пороха{1004}.
В то же время увеличивались поставки военных материалов США в
Японию, что обеспечивало ей возможность продолжать агрессию. В течение трех
первых лет войны из израсходованного японской армией в Китае общего количества
бензина (40 млн т) 70% поступило из США{1005}.
О том, что Япония широко использовала в Китае американские поставки,
свидетельствовал тогдашний торговый атташе США в Китае, который писал: «Если
кто-либо последует за японскими армиями в Китае и удостоверится, сколько у них
американского снаряжения, то он имеет право думать, что следует за американской
армией»{1006}.
По китайским подсчетам, от американского оружия гибло 54 из каждых 100 мирных
жителей Китая{1007}.
Крупномасштабная советская помощь борющемуся китайскому народу
реально препятствовала осуществлению японских агрессивных планов, и ее
прекращение рассматривалось в качестве одной из важнейших внешнеполитических
задач Токио. Японское правительство считало, что «разрешение китайского
инцидента затягивается из-за помощи, которую оказывал Китаю Советский Союз»{1008}.
Стремление изолировать Советское государство от Китая, сорвать
его помощь китайскому народу толкало японских [289] милитаристов на
обострение советско-японских отношений. В 1938 г. число японских провокаций на
советско-маньчжурской границе резко возросло. Так, например, если в 1937 г.
было отмечено 69 нарушений границы японскими военнослужащими, то в 1938 г. их
было зарегистрировано 124{1009}.
Информируя полпреда СССР в Японии о серьезности складывавшейся обстановки, зам.
наркома иностранных дел СССР Б. С. Стомоняков писал 25 июня, что «линия
японской военщины в Маньчжурии, рассчитанная на провокацию пограничных
конфликтов, продолжает проводиться непрерывно и все с большей наглостью»{1010}.
Пытаясь оказать давление на Советское правительство, японское
военно-политическое руководство в середине 1938 г. фактически угрожало ему
войной.
Однако японское правительство опасалось открытия еще одного
фронта на севере. В январе 1938 г. в ответ на запрос германского генерального
штаба о планах японского нападения на СССР представитель японского генштаба
Хомма отвечал, что подготовка к войне на севере ведется усиленными темпами,
«ибо всякая оттяжка во времени идет на пользу СССР». Вместе с тем, разъясняя
трудности войны в Китае, а также финансовые проблемы Японии, он указывал, что
«для подготовки войны против Советского Союза Японии потребуется не менее года,
но не более двух лет»{1011}.
Цели и задачи войны Японии против СССР были первоначально
изложены в разработанном в августе 1936 г. генеральным штабом армии документе
«Основные принципы плана по руководству войной против Советского Союза». В нем
указывалось на необходимость на первом этапе войны «захватить Приморье (правое
побережье Уссури и Амура) и Северный Сахалин» и «заставить Советский Союз
согласиться со строительством Великого монгольского государства»{1012}.
План 1937 г. предусматривал наступление с трех направлений — восточного,
северного и западного. Важнейшей задачей объявлялось быстрое «разрушение
Транссибирской железной дороги в районе Байкала, с тем чтобы перерезать главную
транспортную артерию, связывающую европейскую часть СССР с Сибирью»{1013}.
В марте 1938 г. штабом Квантунской армии в центр был направлен
документ «Политика обороны государства», в котором в случае войны с СССР
предлагалось силами Квантунской и Корейской армий нанести основной удар по
советскому Приморью с целью его захвата и отсечения советских войск Особой
дальневосточной армии от войск Забайкальского военного округа. Впоследствии
рядом последовательных ударов планировалось осуществить наступление на Амурском
[290] и Забайкальском
направлениях. Одновременно намечалось вторжение в Монгольскую Народную
Республику{1014}.
Разработка этих планов свидетельствовала о серьезности намерений
японских военных кругов разрешить японо-советские противоречия вооруженным
путем. В то же время более осторожные японские политики считали, что приступить
к решению «северной проблемы» допустимо лишь при поддержке других держав.
Весной 1938 г. японские войска продолжали развивать наступление
в Центральном Китае. При этом они не скрывали своего намерения вытеснить США и
другие западные державы не только из Китая, но и в целом из Азии. Это вынудило
США занять более жесткую позицию. 17 марта 1938 г. государственный секретарь
США К. Хэлл выступил с большой речью «Наша внешняя политика», в которой заявил,
что США «не намерены отказаться от своих прав и интересов в Китае»{1015}.
Японские лидеры, опасаясь обострения отношений с США, решили
принять меры, демонстрирующие стремление Японии вступить в войну против СССР.
Летом 1938 г. японское военно-политическое руководство сочло целесообразным
расширить до масштабов вооруженного конфликта один из пограничных инцидентов в
районе озера Хасан в Приморье. Цели конфликта не ограничивались демонстрацией
японских намерений перед западными державами. Составители японской «Истории
войны на Тихом океане» отмечают: «Начиная с 1938 г. японо-советские отношения
неуклонно ухудшались. Дело в том, что с этого времени помощь Советского Союза
Китаю качественно усилилась... Это раздражало Японию... В генштабе армии
формировалась мысль о прощупывании советской военной мощи, основной смысл
которого заключался в выяснении готовности СССР к войне с Японией... Было
решено проверить это нападением на советские войска, мобилизовав 19-ю дивизию
Корейской армии, которая непосредственно подчинялась императорской ставке.
Замысел состоял в нанесении сильного удара, с тем чтобы предотвратить
выступление СССР против Японии»{1016}.
15 июля 1938 г. японский посол в СССР М. Сигэмицу в
категорической форме предъявил Советскому правительству требование
правительства Японии о «передаче» части территории СССР близ озера Хасан, в
районе высоты Заозерная, якобы принадлежащей Японии. В ответ Советское
правительство предъявило текст Хунчунского соглашения, подписанного с Китаем в
1886 г. В приложенной к соглашению карте прохождения русско-китайской границы
четко обозначено, что высота Заозерная лежит на русской территории. [291] Однако японская
сторона игнорировала этот документ.
29 июля японские войска, пользуясь численным перевесом,
вторглись на советскую территорию. Советские пограничные части были вынуждены
отойти к востоку от озера Хасан. Когда императору Японии было доложено об этих
действиях японской армии, он «выразил удовлетворение»{1017}.
10 августа, нанеся неожиданный и мощный удар, советские войска
выбили японцев с захваченной ими территории СССР. Опасаясь полного разгрома,
начальник штаба 19-й дивизии спешно отправил начальнику штаба Корейской армии
телеграмму, в которой просил «немедленно начать дипломатические переговоры»,
заявляя, что японская армия уже «продемонстрировала свою мощь... и, пока есть
выбор, нужно остановиться»{1018}.
Через посольство в Москве японское правительство запросило
прекращения боевых действий, соглашаясь на восстановление нарушенной границы.
Как свидетельствуют японские источники, во время боев у озера Хасан «из семи
тысяч принимавших непосредственное участие в сражениях японских военнослужащих
было убито 500 и ранено 900. Потери составили 20 процентов»{1019}.
Большие потери понесли и советские войска — 400 убитыми и 2700 ранеными{1020}.
Потерпев поражение, японцы тем не менее частично добились целей
провокации — продемонстрировали свое намерение продолжать конфронтацию с
СССР.
Обострение советско-японских отношений было использовано
японской стороной на переговорах с Англией с целью побудить британское
правительство не создавать Японии «затруднений» в Китае. 20 августа посол
Великобритании Крейги телеграфировал в Лондон, что японский премьер-министр
Коноэ выразил готовность сотрудничать с Великобританией в оккупированных
районах Китая. 1 сентября английское правительство дало свое согласие на такое
сотрудничество {1021}.
Насколько велики были надежды США на расширение вооруженного
конфликта между Японией и СССР, свидетельствовали публикации в американской
прессе.
14 августа газета «Нью-Йорк таймс» писала: «Хасанский инцидент
еще не урегулирован... Инциденты могут легко возникнуть повсюду... Вдоль
маньчжурской границы, вне всякого сомнения, найдутся места, которые, согласно
московской карте, могут оказаться русскими, но которые заняты японцами»{1022}.
Отмечая, что «японские закупки нефти, производящиеся почти полностью в США,
резко возросли», американская пресса давала понять, что в случае [292] столкновения с СССР
Япония может рассчитывать на еще большую материальную помощь из-за океана{1023}.
Осенью 1938 г. японское правительство активизировало
дипломатические переговоры с Великобританией, добиваясь от нее признания
захватов Японии в Китае. К этому его подтолкнуло подписание 30 сентября 1938 г.
Великобританией и Францией Мюнхенского соглашения. В Токио видели
двойственность политики Великобритании и в отношении Китая. С одной стороны,
английское правительство, оберегая свои экономические интересы, не желало
усиления Японии в Китае и пыталось этому противостоять, а с другой —
готово было пойти на сделку с Японией за счет Китая, если японская агрессия
будет повернута с юга на север, против Советского Союза. Поэтому японские
лидеры продолжали убеждать англичан в возможности японо-английского
сотрудничества в оккупированных районах Китая, если Великобритания откажется от
поддержки правительства Чан Кайши{1024}.
В сентябре 1938 г. японский премьер-министр Коноэ вновь выступил
с призывом к усилению борьбы с «коммунистической опасностью». В Лондоне
восприняли это как подтверждение японских планов войны против СССР.
24 сентября Китай вновь обратился в Лигу Наций за помощью в
борьбе против Японии. И снова его поддержал Советский Союз, который продолжал
настаивать на коллективных действиях против японской агрессии. Англия же,
окончательно ступив на путь «умиротворения», искала возможности для сговора с
Японией. 27 сентября Крейги писал в Лондон: «Мы уже давно нащупываем базу для
сотрудничества между английскими и японскими властями в Китае по защите
английских интересов, и мы были бы готовы сделать все, что в наших силах, для
укрепления сотрудничества в этой области»{1025}.
22 октября японские войска захватили Кантон (Гуанчжоу), 25
октября — Ухань. С потерей порта Кантон Китай фактически оказался
изолированным от внешнего мира. К концу октября 1938 г. японцы оккупировали
огромную территорию Китая, овладев его главными промышленными центрами.
3 ноября было опубликовано «Заявление императорского
правительства», в котором объявлялось, что «империя ставит своей целью
построение нового порядка, который должен обеспечить стабильность в Восточной
Азии на вечные времена. В этом же заключается конечная цель и нынешних военных
действий... Идея построения нового порядка в Восточной Азии возникла еще во
времена, когда складывались [293] основы современного государства. Ее
осуществление является священным и славным долгом нынешнего поколения японского
народа... Правительство заявляет о твердости этого курса империи и о своей
решимости провести его в жизнь».
В «Заявлении» выражалась уверенность в том, что «великие державы
тоже правильно поймут наши истинные намерения и будут поступать соответственно
новой ситуации, сложившейся в Восточной Азии». В целях разъяснения «истинных
намерений» использовалась прежняя антикоммунистическая риторика.
Империалистическая агрессия в Азии вновь прикрывалась лозунгом «обеспечения
совместной борьбы против коммунизма»{1026}.
Не приходится говорить, что появление этого «Заявления» было
одним из результатов Мюнхенского соглашения. Именно после проявления Англией и
Францией беспринципной уступчивости агрессорам в Европе в Токио решили,
отбросив маскировку, открыто заявить о своих планах завоевания господства в
Азии и на Тихом океане, вытеснения из этого региона других колониальных держав.
Заявление о намерении Японии «установить новый порядок в Восточной Азии» было
равнозначно объявлению об отказе японского правительства от принципа «открытых
дверей» в Китае.
В Лондоне и Вашингтоне пришли к выводу, что политика уступок
Японии требует корректировки. США негативно ответили на зондаж Японии о
заключении нового японо-американского торгового договора и в декабре 1938 г.
одновременно с Великобританией предоставили Китаю незначительные займы.
Представители американского правительства пригрозили Японии, что в случае
нарушения интересов США в Китае может «прекратиться дальнейшая помощь Японии»{1027}.
О намерении Японии не останавливаться на достигнутом
свидетельствовала оккупация в феврале 1939 г. острова Хайнань, а в марте —
островов Спратли, обладание которыми выводило японские вооруженные силы
непосредственно на подступы к владениям западных держав в Юго-Восточной Азии.
Так как дальнейшее продвижение на юг было сопряжено с опасностью
возникновения вооруженных конфликтов с европейскими колониальными державами, а
также с США, в Токио задались целью расстроить потенциальные совместные
контрмеры западных держав путем достижения договоренностей с Великобританией,
ориентируясь на позицию Чемберлена, который в ноябре 1938 г. заявил о желании
«поддерживать дружественные отношения с обеими странами [294] (Японией и
Китаем. — А. К.) в надежде на наступление момента, когда их
разногласия будут урегулированы...»{1028}.
Для того чтобы сделать английское правительство сговорчивее, 14
июля 1939 г. японские власти предприняли блокаду английской и французской
концессий в Тяньцзине. С другой стороны, Япония стремилась воздействовать на
политику Великобритании путем очередного усиления конфронтации с СССР,
международное положение которого к этому времени резко ухудшилось вследствие
провала политики коллективной безопасности в Европе. В Токио рассчитывали, что
оставшийся один на один с агрессивными государствами мира Советский Союз в
обстановке реальной опасности германского нападения не сможет использовать
крупные силы на Дальнем Востоке и в случае вооруженного столкновения с Японией
будет вынужден пойти на серьезные территориальные и политические уступки, в том
числе и на прекращение помощи Китаю.
После поражения японской армии в советском Приморье, в районе
озера Хасан, японский генеральный штаб с осени 1938 г. спешно разрабатывал план
«операции № 8», предусматривавший нанесение удара по СССР через МНР в
направлении озера Байкал{1029}.
В исторической литературе при анализе причин развязывания
японскими милитаристскими кругами крупного вооруженного конфликта в районе реки
Халхин-Гол внимание уделяется в основном военным целям этой акции.
Действительно, конфликт на Халхин-Голе преследовал цель испытать мощь
Квантунской армии и проверить степень боеготовности Красной Армии. Но при этом
необъявленная война Японии против МНР и СССР использовалась и как важный фактор
поощрения западных держав к продолжению политики уступок Японии. Существует
достаточно оснований считать, что предстоящие события на Халхин-Голе японские
лидеры рассматривали как важный козырь в дипломатической игре с Западом. Это
подтверждают и ранее неизвестные японские документы. Так, в «Секретном
оперативном дневнике Квантунской армии» в связи с началом халхин-гольских
событий имеется следующая запись: «Есть уверенность в последовательном разгроме
Советской Армии... Это является единственным способом создать выгодную для
Японии обстановку на переговорах с Великобританией»{1030}.
Японское правительство стремилось использовать военные действия
против МНР и СССР и как фактор сдерживания США от применения к Японии
экономических санкций. 10 июля японский посол в США Хориноути убеждал Хэлла, [295] что все действия
Японии продиктованы борьбой против Советского Союза. В ходе последующих бесед
он неоднократно поднимал тему «угрозы большевизма». Хэлл соглашался с этим,
указывая, что США также выступают против усиления Советского Союза{1031}.
Хотя 26 июля правительство США все же объявило о денонсации
торгового договора с Японией, практическое осуществление этого решения было
отложено (на р. Халхин-Гол развернулись ожесточенные бои) на шесть месяцев.
Занятая США позиция позволила Японии закупить в 1939 г. в 10 раз больше
американского железного и стального лома, чем в 1938 г.{1032}
Не прекращалась торговля и другими жизненно важными для Японии стратегическими
товарами.
Если правительство США летом 1939 г. еще не оставляло надежд
убедить Японию остановить экспансию в Китае и Юго-Восточной Азии путем
ограниченного давления, то лондонские политики встали на путь капитуляции перед
требованиями Японии. Выдвинутый на начавшихся 15 июля японо-английских
переговорах японский проект соглашения был близок к ультиматуму. Требуя от Великобритании
признания японских захватов в Китае, свободы действий вооруженных сил Японии в
оккупированных районах, отказа англичан от какой бы то ни было помощи Китаю,
японцы ничего не предлагали взамен. Оценивая эти требования, английский посол в
Китае К. Керр писал в Лондон, что принятие японских условий будет равносильно
изгнанию Великобритании из Китая{1033}.
Хотя потеря Китая означала серьезнейшее поражение британского правительства,
оно продолжало надеяться, что, уступая японцам в Китае, можно будет сохранить
колонии Великобритании в других районах Азии. Столкнувшись с решительным
отказом Японии хоть как-то изменить ультимативный характер предъявленных
требований, правительство Великобритании полностью согласилось с ними.
22 июля 1939 г. между японским министром иностранных дел Арита и
послом Великобритании в Японии Крейги было достигнуто соглашение, явившееся
дальневосточным вариантом мюнхенского сговора. Текст соглашения гласил:
«Правительство Объединенного Королевства полностью признает действительное
положение в Китае, в котором ведутся крупномасштабные боевые действия, и
отмечает, что до тех пор, пока сохраняется такое положение, японская армия в
Китае имеет особые права на обеспечение собственной безопасности и поддержание
общественного порядка в районах, находящихся под ее контролем. Признается, что
она (японская армия. — А. К.) вынуждена подавлять и устранять [296] действия, которые
будут мешать японской армии или будут выгодны ее противнику.
Правительство Его Величества не намерено предпринимать
какие-либо действия или меры, наносящие ущерб осуществлению вышеуказанных задач
японской армии... и даст четкие указания британским властям и британским
подданным в Китае воздерживаться от таких действий и мер»{1034}.
Заключенное в разгар халхин-гольских событий, это соглашение
явно поощряло Японию и ее действия против СССР. Однако этим замыслам не суждено
было осуществиться. Перейдя в наступление, в августе 1939 г. Красная Армия
нанесла сокрушительный удар японским милитаристам. К 31 августа ликвидация
японской группировки вторжения была завершена.
Военное поражение Японии сопровождалось поражением политическим.
Поступившее в дни мощного контрнаступления советско-монгольских войск в районе
р. Халхин-Гол сообщение о подписании советско-германского пакта о ненападении
привело японское руководство в замешательство. 24 августа временный поверенный
в делах СССР в Японии телеграфировал в Москву: «Известие о заключении пакта о
ненападении между СССР и Германией произвело здесь ошеломляющее впечатление,
приведя в растерянность особенно военщину и фашистский лагерь...» {1035}
Неожиданный политический маневр Германии был воспринят в Токио
как вероломство и нарушение положений направленного против СССР
«Антикоминтерновского пакта», по которому договаривающиеся стороны (Германия и
Япония) обязались «без взаимного согласия не заключать с Союзом Советских
Социалистических Республик каких-либо политических договоров, которые
противоречили бы духу настоящего соглашения».
При всех морально-политических издержках советско-германского
соглашения оно объективно ослабило «Антикоминтсрновский пакт», посеяло в Токио
серьезные сомнения относительно политики Германии как союзника Японии. Есть все
основания считать, что возникшая в «оси» Токио — Берлин трещина
впоследствии привела к тому, что Япония не пожелала безоглядно следовать за
Германией в агрессии против Советского Союза. Об этом свидетельствовало
заключение с СССР в апреле 1941 г. договора о нейтралитете, одно из важных
предназначений которого состояло в том, чтобы получить свободу выбора для
принятия независимого от Германии решения о дальнейших планах и действиях в
развернувшейся второй мировой войне. В «Секретном дневнике войны» японского
генерального штаба армии [297] 14 апреля 1941 г. была сделана следующая
запись: «Значение данного договора состоит не в обеспечении вооруженного
выступления на юге. Не является договор и средством избежать войны с США. Он
лишь дает дополнительное время для принятия самостоятельного решения о начале
войны против Советов»{1036}.
События на Дальнем Востоке оказывали непосредственное и в целом
негативное воздействие на международную обстановку. Азиатский хищник —
милитаристская Япония готовилась к нападению на СССР и в то же время к захвату
колониальных владений США и других западных держав на Тихом океане, к оккупации
всей Восточной Азии. Выбор ею будет сделан в 1941 г. [298]
Глава 5.
Упущенная возможность
Москва, Спиридоньевка, 17. В белом мраморном зале особняка,
расположенного по этому адресу{1037},
в августе 1939 г. проходили военные переговоры СССР, Великобритании, Франции,
от исхода которых зависело многое.
Они явились продолжением политических переговоров между тремя
государствами, начавшихся еще весной. В годы войны британский премьер-министр
У. Черчилль скажет в этом зале, что «именно Красная Армия нанесла смертельный
удар нацистам», что ее пример «вселил надежду на спасение человечества и
раскрыл источник вдохновения солдат, готовых отдать жизнь во имя своей Родины»{1038}.
Но то уже будут другие времена.
В предвоенные месяцы 1939 г., полные тревожных ожиданий,
Советский Союз стремился предотвратить нараставшую угрозу новой мировой войны и
обеспечить безопасность своих границ. 10 марта 1939 г. в Москве открылся XVIII
съезд ВКП(б). Он уделил большое внимание анализу международного положения,
подчеркнул, что СССР выступает и будет выступать в защиту жертв фашистской
агрессии, в поддержку народов и государств, которые отстаивают свою
независимость, подверг критике как агрессоров, так и политику попустительства
агрессии, проводимую западными державами. Съезд поставил перед советской
внешней политикой и дипломатией задачу укреплять мир, деловые связи со всеми
странами, не допустить втягивания Советского Союза в войну{1039}.
Захват гитлеровцами Чехословакии в марте 1939 г., означавший
демонстративное нарушение Германией продиктованного ею же мюнхенского сговора,
поставил Англию, Францию и их союзников перед непредсказуемой альтернативой.
Если непосредственно после Мюнхена в буржуазных и социал-демократических кругах
Н. Чемберлена и Э. Даладье считали миротворцами, то теперь практически всем
стало ясно, что политика «умиротворения», а вместе с нею и западная концепция
безопасности, суть которой заключалась в том, чтобы удержать захватнические
устремления Германии в рамках, ограждавших англо-французские интересы, терпят
крах. Выражая недовольство деятельностью своих правительств, широкие слои
общественности требовали принятия конкретных мер против фашистской агрессии и
объединения в этих целях усилий с Советским Союзом. [299]
Не отказываясь от расчетов на сепаратное соглашение с Германией,
англо-французские политики предпринимали новые дипломатические маневры. Они
стремились, с одной стороны, успокоить общественное мнение, удержать в своей
упряжке ряд малых и средних стран, а с другой — поставить Гитлера перед
фактом возможного заключения военного союза с СССР. С этой целью они заявили о
предоставлении гарантий Польше и Румынии, а также ряду других государств,
вступили в переговоры с Советским правительством.
История московских переговоров, являясь составной частью
диаметрально противоположных концепций происхождения второй мировой войны,
продолжает привлекать большое внимание ученых многих стран. Кое-кто из
историков утверждает, что англо-франко-советские переговоры «были обречены на
провал», обвиняет в этом Советский Союз. Как же в действительности развивались
события?
Летом 1939 г. не только международная обстановка политического
кризиса, но и внутриполитическое положение западных держав создавало
определенные предпосылки для успеха переговоров. Англо-французская
общественность все настойчивее выступала за сотрудничество с Советским Союзом.
Еще весной подобные настроения охватили значительную часть членов английского
парламента. «Мы окажемся в смертельной опасности, — говорил Черчилль в
палате общин, — если не сможем создать великий союз против агрессии. Было
бы величайшей глупостью, если бы мы отвергли естественное сотрудничество с
Советской Россией». Лидер либералов Ллойд Джордж предупреждал Чемберлена:
«Действуя без помощи России, мы попадаем в западню»{1040}.
После захвата гитлеровцами Чехословакии Советское правительство
18 марта в ответ на английский запрос о позиции СССР в случае германской угрозы
Румынии предложило созвать совещание представителей СССР, Англии, Франции,
Польши, Румынии и Турции, чтобы принять возможные меры для предотвращения новых
агрессивных актов со стороны Германии. Английское правительство посчитало,
однако, такие действия преждевременными. В обоснование своей позиции министр
иностранных дел Великобритании лорд Э. Галифакс выдвинул более чем странные
аргументы. Он заявил, что «английское правительство не могло бы сейчас найти
достаточно ответственного человека для посылки на такую конференцию», а также
что «рискованно созывать конференцию, не зная, чем она кончится...»{1041}.
Однако время демонстративных отказов от советских предложений ушло в прошлое,
обстановка вынуждала англо-французские круги изменить тактику. [300]
В одном из установочных меморандумов, разработанных английским
правительством, говорилось: «Желательно заключить какое-либо соглашение с СССР
о том, что Советский Союз придет к нам на помощь, если мы будем атакованы с
Востока, не только для того, чтобы заставить Германию воевать на два фронта, но
также, вероятно, и потому — и это самое главное... что если война
начнется, то следует постараться втянуть в нее Советский Союз»{1042}.
«Умиротворители» рассчитывали на то, что угроза союза Англии и
Франции с СССР заставит Германию пойти на соглашение с западными державами и
вернет ее политику в контролируемое русло.
21 марта посол Англии в СССР У. Сидс вручил наркому иностранных
дел СССР М. М. Литвинову следующий Проект декларации Англии, СССР, Франции и
Польши: «Мы, нижеподписавшиеся, надлежащим образом на то уполномоченные,
настоящим заявляем, что, поскольку мир и безопасность в Европе являются делом
общих интересов и забот и поскольку европейский мир и безопасность могут быть
задеты любыми действиями, составляющими угрозу политической независимости
любого европейского государства, наши соответственные правительства настоящим
обязуются совещаться о тех шагах, которые должны быть предприняты для общего
сопротивления таким действиям»{1043}.
Советское правительство дало Англии незамедлительный ответ. 23
марта оно сообщило, что, хотя находит данную декларацию недостаточно
эффективной, все же согласно ее подписать. Кроме того, СССР предложил подписать
документ не второстепенным лицам, а премьер-министрам и министрам иностранных
дел четырех государств с целью усилить его влияние на международные отношения в
Европе; советской стороной было предложено также, чтобы Балканские,
Прибалтийские и Скандинавские государства были приглашены присоединиться к
декларации после ее опубликования, тем самым расширив фронт государств,
выступавших против агрессии. Франция согласилась с советским предложением. 24
марта генеральный секретарь МИДа Франции А. Леже заявил, что его страна
одобряет предложение о созыве совещания для подписания декларации. Однако через
неделю Лондон вследствие отрицательного отношения к этому предложению
правительства Польши отказался от своей собственной инициативы.
Этот отказ поставил Советский Союз перед фактом
непоследовательности маневра западных держав, создал атмосферу недоверия и
подозрительности. На практике английское правительство продолжало, хотя и более
скрыто, попустительствовать [301] Германии. «Когда я занял Мемель, —
засвидетельствовал потом Гитлер, — Чемберлен информировал меня через
третьих лиц, что он очень хорошо понимал необходимость осуществления такого
шага, хотя публично одобрить такой шаг не мог»{1044}.
В середине апреля Англия и Франция направили Советскому Союзу
новые предложения. Министр иностранных дел Франции Ж. Боннэ заявил о готовности
обменяться с СССР письмами, гарантирующими взаимную поддержку сторон, если одна
из них будет втянута в войну с Германией из-за оказания помощи Польше или
Румынии. Суть английского предложения сводилась к тому, что СССР должен взять
на себя односторонние обязательства помощи «своим европейским соседям» в случае
совершенной против них агрессии. Французское предложение, несмотря на его
ограниченность, содержало элемент взаимности, что вселяло определенные надежды
на успех переговоров.
17 апреля Советское правительство в свою очередь выдвинуло
следующие предложения, конструктивность которых и сегодня не вызывает сомнений:
«1. Англия, Франция, СССР заключают между собою соглашение
сроком на 5–10 лет о взаимном обязательстве оказывать друг другу немедленно
всяческую помощь, включая военную, в случае агрессии в Европе против любого из
договаривающихся государств.
2. Англия, Франция, СССР обязуются оказывать всяческую, в том
числе и военную, помощь восточноевропейским государствам, расположенным между
Балтийским и Черным морями и граничащим с СССР, в случае агрессии против этих
государств.
3. Англия, Франция и СССР обязуются в кратчайший срок обсудить и
установить размеры и формы военной помощи, оказываемой каждым из этих
государств во исполнение § 1 и 2.
4. Английское правительство разъясняет, что обещанная им Польше
помощь имеет в виду агрессию исключительно со стороны Германии.
5. Существующий между Польшей и Румынией союзный договор
объявляется действующим при всякой агрессии против Польши и Румынии либо же
вовсе отменяется, как направленный против СССР.
6. Англия, Франция и СССР обязуются, после открытия военных
действий, не вступать в какие бы то ни было переговоры и не заключать мира с
агрессорами отдельно друг от друга и без общего всех трех держав согласия.
7. Соответственное соглашение подписывается одновременно с
конвенцией, имеющей быть выработанной в силу § 3. [302]
8. Признать необходимым для Англии, Франции и СССР вступить
совместно в переговоры с Турцией об особом соглашении о взаимной помощи»{1045}.
Это был фундамент трехстороннего договора о взаимопомощи,
основанного на равенстве обязательств и необходимой эффективности мер
пресечения агрессии в любом районе Европы.
Однако взаимность обязательств, по-видимому, и не устраивала
Англию и Францию. Это подтверждали ответные предложения Франции (25 апреля 1939
г.) и особенно Англии (8 мая 1939 г.).
Переговоры (их вели в Москве В. М. Молотов с английским послом
У. Сидсом и французским послом Э. Наджияром) стали пробуксовывать. Предложения
и контрпредложения практически вели лишь к расширению политических проблем, по
которым предстояло достигнуть договоренности. В конце июня «Правда» напечатала
статью члена Политбюро ЦК ВКП(б) А. А. Жданова, в которой говорилось, что
английское и французское правительства нагромождают в переговорах искусственные
трудности по таким вопросам, которые при доброй их воле и искренних намерениях
могли бы быть разрешены без проволочек и помех.
Переговоры к тому времени длились уже 75 дней. Англичане и
французы, продолжал А. А. Жданов, «хотят не такого договора с СССР, который
основан на принципе равенства и взаимности, хотя ежедневно приносят клятвы, что
они за «равенство», а такого договора, в котором СССР выступал бы в роли
батрака, несущего на своих плечах всю тяжесть обязательств. Но ни одна
уважающая себя страна на такой договор не пойдет, если не хочет быть игрушкой в
руках людей, любящих загребать жар чужими руками. Тем более не может пойти на такой
договор СССР, сила, мощь и достоинство которого известны всему миру»{1046}.
Сделаем небольшое отступление.
Менее чем через год, когда практически вся континентальная
Европа западнее границы СССР оказалась под пятой захватчиков и смертельная
угроза нацистского вторжения нависла над Англией, в Лондоне и Вашингтоне весьма
своеобразно вспомнили о московских переговорах. Английская и американская
печать запестрела намеками, смысл которых сводился к тому, что, мол,
отступление войск англо-французской коалиции в Западной Европе было якобы
предусмотрено договоренностью в Москве. «Союз России с Великобританией был
подготовлен еще прошлой осенью, — говорилось в одном из таких сообщений, —
еще до начала войны, при этом англо-русская стратегия имела в виду
необходимость [303] истощения Германии в боевых действиях на территории Западной
Европы, а затем нанесения совместного удара по рейху». Недоумение подобными
калькуляциями вызвало ответную реакцию, в результате чего вскрылись некоторые
дополнительные факты, касающиеся линии англо-французской стороны на московских
переговорах. Г. Феркер, один из английских дипломатов, находившийся в Москве во
время переговоров и назначенный затем послом в Финляндию, на вопросы
корреспондента чикагской газеты «Дейли таймс» заявил, что «задолго до прибытия
британской миссии английское посольство в Москве получило инструкцию своего
правительства, в которой указывалось, что переговоры ни в коем случае (курсив
мой. — О. Р.) не должны закончиться успешно». «Мне лично, —
добавил Феркер, — был по душе такой саботаж»{1047}.
Рассуждая о мотивах действий английского правительства,
корреспондент упомянутой газеты Р. Басвайн писал: «Английский народ
демонстрировал свое недовольство состоянием отношений с Россией. Всем надоели
ссылки на козни красных всякий раз, когда вспыхивали беспорядки внутри страны.
И правительство решило послать в Москву миссию якобы с позитивными целями, а
одновременно предупредило своих чиновников в Москве, что какая-либо
договоренность исключена». Далее Басвайн делает не лишенный основания вывод о
том, что «Чемберлену и его друзьям и в голову не приходило, что Сталин мог
знать о подлинных целях миссии и в конечном итоге принял решение, результатом
которого явился советско-германский пакт»{1048}.
К концу июля 1939 г. текст англо-франко-советского договора был
в основном отработан, но оставалась несогласованной формулировка определения
косвенной агрессии {1049},
что в первую очередь касалось необходимой защиты Прибалтийских стран. Молотов
выразил уверенность, что можно будет выработать удовлетворительную формулу.
«Важно, — заявил нарком, — скорее заключить договор»{1050}.
Однако Галифакс дал указания занять по вопросу о косвенной агрессии более
жесткую позицию{1051}.
Согласившись на словах принять принцип взаимопомощи, английское правительство
воспрепятствовало завершению переговоров о предоставлении гарантий трех держав
Прибалтийским странам, выступило против того, чтобы гарантии распространялись
на такого рода случаи косвенной агрессии, как это имело место в марте 1939 г. в
Чехословакии, на территорию которой германские войска были введены с согласия
тогдашнего ее президента Э. Гахи. Очевидно, что в условиях, когда у власти в
Прибалтийских странах [304] находились правительства, тяготевшие к
сближению с фашистской Германией, в Советском Союзе считали недопустимым
превращения их территорий в германский плацдарм, поскольку это угрожало
безопасности СССР.
Надо сказать, что крайне неблагоприятно на ход переговоров и их
перспективы влияла позиция ряда малых и средних стран. Правительства Польши и
Румынии заявили об отказе сотрудничать с СССР в отражении фашистской агрессии,
что ввиду их общей границы с Советским Союзом практически исключало возможность
взаимодействия сухопутных войск Англии, Франции и СССР в случае наступления
германской армии по территории этих стран к границам Советского Союза.
Отрицательную позицию по отношению к московским переговорам заняло
правительство Финляндии. Английский посол в Хельсинки Т. Сноу, телеграфируя 20
июня 1939 г. в Лондон об итогах своей встречи и беседы с фельдмаршалом К.
Маннергеймом и министром иностранных дел Эркко, сообщал, что «фельдмаршал,
выразив глубокое сожаление о последствиях англо-франко-советского договора,
далее указал, что большевизм представляет собой угрозу мировому сообществу и он
будет потрясен, если из этого не сделает выводы английское правительство».
Эркко добавил, что, по его мнению, лучше всего, «если Советская Россия вообще
останется без союзников». Эстонский официоз газета «Уус Эсти» писала 7 июля
1939 г. о «ясном, решительном и смелом поведении Балтийских стран», выступавших
против предоставления им гарантий со стороны Англии, Франции и СССР, поскольку
такие гарантии рассматриваются как «вмешательство в их внутренние дела».
Тем временем угроза войны в Европе продолжала стремительно
нарастать, и в поддержку заключения договора с СССР выступали все более широкие
слои общественности, а также реалистически мыслившие деятели правящих кругов
Англии, Франции и некоторых других стран. Руководитель английских коммунистов Г.
Поллит писал в июле 1939 г.: «87 процентов населения Англии хотят заключения
пакта с Советским Союзом. Почему? Да потому, что они прежде всего хотят
предотвратить войну и понимают, что эффективнее всего этого можно добиться,
объединив свои силы с силами великой и могущественной страны, которая за
последние критические годы неоднократно показывала, что у нее нет никаких
воинственных замыслов и что она искренне готова прийти на помощь своим
союзникам, заключившим с ней договор о коллективной безопасности, если они
подвергнутся нападению бешеных фашистских псов». Аналогичными были настроения
французской общественности. [305]
25 июля англо-французская сторона приняла советское предложение
о проведении военных переговоров, которые состоялись в Москве 12–21 августа
1939 г. По решению Политбюро ЦК ВКП(б) советскую военную делегацию (военную
миссию) было поручено возглавить народному комиссару обороны Маршалу Советского
Союза К. Е. Ворошилову. Делегация была уполномочена подписать военную конвенцию
с Англией и Францией, направленную против германской агрессии. Генеральным
штабом Красной Армии была завершена разработка обстоятельных «Соображений по
переговорам с Англией и Францией», которыми затем руководствовалась советская
делегация. Соображения включали следующие варианты возможного развития военных
событий и участия в них Советских Вооруженных Сил совместно с вооруженными
силами Англии, Франции и их союзников. Первый вариант — когда нападение
агрессоров будет непосредственно направлено против Франции и Англии; второй —
когда объектом нападения явится Польша; третий — когда Венгрия и Болгария
при помощи главного агрессора совершат нападение на Румынию; четвертый —
когда агрессия будет направлена против Турции, и пятый — когда агрессия
через территорию Прибалтийских стран будет направлена против СССР.
Соображения содержали детальные предложения о действиях
сухопутных войск, авиации и флотов трех государств, о количестве дивизий и
других средств вооруженной борьбы. При всех вариантах считалось необходимым
нанести основной удар по силам главного агрессора, т. е. Германии, и участие в
военных действиях Польши силами не менее 40 дивизий как союзника Англии и
Франции. Польша должна была при этом взять на себя обязательство пропустить
советские войска к северу от Минска через Виленский коридор и через Литву к
границам Восточной Пруссии. Румыния при нападении на нее должна была пропустить
советские войска навстречу противнику через Галицию. Имелось в виду, что
переговоры с Польшей, Румынией и Литвой по этому вопросу возьмут на себя Англия
и Франция{1052}.
Английская и французская миссии были представлены второстепенными лицами
(английскую возглавлял адъютант короля адмирал Р. Дракс{1053},
французскую — член военного совета генерал Ж. Думенк) и не имели
полномочий на подписание военного соглашения, причем английская делегация
первоначально не имела письменных полномочий и на ведение переговоров.
Как свидетельствуют английские документы, перед Р. Драксом была
поставлена деликатная и неблагодарная задача — тянуть время. В инструкции
для английской [306] делегации, врученной Драксу в Лондоне, указывалось, что «британское
правительство не желает принимать на себя какие-либо конкретные обязательства,
которые могли бы нам связать руки при любых обстоятельствах»{1054}.
Английская дипломатия рассматривала переговоры как средство давления на
Германию. «Начать их сейчас, — писал в Лондон английский посол
Сидс, — значит дать хороший пинок странам «оси»{1055}.
Дракс однозначно понимал свою задачу, но относительно способов ее решения у
него возникли большие сомнения. Обсуждению данного вопроса было посвящено
заседание комитета имперской обороны, состоявшееся 2 августа 1939 г., т. е. за
три дня до отъезда английской и французской делегаций в СССР. В нем участвовали
Э. Галифакс, министр по координации обороны адмирал А. Четфилд, военный министр
Л. Хор-Белиша, адмирал Дракс и др.
Разъяснения, полученные Драксом на заседании, подтверждают, что
английская сторона была более чем далека от намерений достигнуть соглашения с
СССР. О заключении военной конвенции речи вообще не велось. Драксу
рекомендовали обсуждать военные планы «на чисто гипотетической основе». Усилия
британской дипломатии прежде всего сосредоточивались на том, чтобы найти
способы затянуть переговоры на неопределенный срок и как-то «выкрутиться» при
ответах на вопросы советской стороны. В недвусмысленных выражениях Галифакс
определил то, что могло бы быть использовано против достижения согласованного решения
на переговорах, — «с твердостью отвергать» любое предложение об участии
Англии и Франции в согласовании с Польшей и Румынией необходимых мер по защите
от германской агрессии, что и было исполнено Драксом, хотя и в несколько
изменившейся обстановке.
В Москве западные делегации ожидала иная атмосфера. У. Сидс в
письме на имя Галифакса от 17 августа отмечал, что советская сторона во всех
без исключения случаях проявила по отношению к западным миссиям гостеприимство
и расположение. «Маршал Ворошилов, с которым я ранее не встречался... —
писал он, — оставил самое лучшее впечатление своей доброжелательностью и
энергией. Он, видимо, действительно был рад встрече с миссией», а «первое
официальное заседание состоялось в субботу утром 12 августа в Министерстве обороны,
несмотря на то что это был выходной день».
Именно в этот день выяснилось, что у английской делегации нет
официальных полномочий на ведение переговоров. Это подтверждает диалог между
главами советской и английской делегаций: [307]
«Маршал К. Е. Ворошилов... Но полномочия, по-моему, необходимы в
письменном виде для того, чтобы взаимно было видно, в каких пределах вы
уполномочены вести переговоры, каких вопросов вы можете касаться, до каких
пределов вы можете обсуждать эти вопросы и чем эти переговоры могут окончиться.
Наши полномочия, как вы видели, всеобъемлющи... Ваши полномочия, изложенные на
словах, мне не совсем ясны. Во всяком случае, мне кажется, что этот вопрос не
праздный — он в самом начале определяет и порядок и форму наших переговоров»{1056}.
Вечером 12 августа Дракс направил Четфилду следующую телеграмму:
«На первом заседании сегодня русские делегаты предъявили документ, поименно
предоставляющий пяти советским офицерам чрезвычайные полномочия с правом
подписания (конвенции. — О. Р.). Ворошилов надеялся, что у нас
имеются аналогичные полномочия. Генерал Думенк заявил, что он имеет полномочия
вести переговоры, но не подписывать (конвенцию. — О. Р.), и предъявил
документ, подписанный Э. Даладье, уполномочивающий его вести переговоры с
Главным командованием Советских Вооруженных Сил по всем вопросам, касающимся
сотрудничества, необходимого между вооруженными силами двух стран. Англичане не
имеют письменных полномочий. Я заявил, что это можно быстро исправить и что мы
получим полномочия, аналогичные французским. Пожалуйста, вышлите их авиапочтой.
Очень важно, чтобы были названы три члена британской (делегации. — О.
Р.).
Ворошилов предложил, чтобы, пока мы ожидаем полномочий,
переговоры продолжались. Русские настаивают, и с этим согласились все, чтобы
сохранялась абсолютная секретность переговоров в части, касающейся прессы, до
тех пор пока не будет подготовлено согласованное заявление. Я прошу, чтобы это
соблюдалось и в отношении данной телеграммы{1057}.
Поэтому французский посол и генерал Думенк в данный момент не направляют доклад
в Париж» {1058}.
15 августа необходимый документ, подписанный Галифаксом, был
подготовлен к отправке. В нем указывалось, что адмирал Р. Дракс, генерал-майор
Т. Хейвуд и маршал авиации Ч. Барнетт уполномочены «вести переговоры с Главным
командованием Вооруженных Сил Союза Советских Социалистических Республик по
всем вопросам, касающимся сотрудничества между Вооруженными Силами Союза и
Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии». Полномочий на
подписание военной конвенции английской военной делегации все же предоставлено
не было. Основное препятствие возникло при обсуждении вопроса [308] о пропуске
советских войск в случае начала германской агрессии через польскую и румынскую
территории, что было необходимо для организации эффективной защиты не только
советских границ, но также всей Польши и Румынии. 14 августа К. Е. Ворошилов
предложил Драксу и Думенку разъяснить их точку зрения по этому принципиальному
вопросу.
В ночь на 15 августа Сидс направляет в Лондон срочную
телеграмму:
«Французский посол и я обсуждали с главами миссий ситуацию,
создавшуюся в результате встречи с советской делегацией.
Он и я пришли к выводу, что русские сейчас поставили вопрос, от
которого зависит успех или провал переговоров... Мы считаем, что советская
делегация будет твердо стоять на этой позиции и всякие попытки поколебать ее
приведут к такому же провалу, как это неоднократно имело место в ходе наших
политических переговоров. Прошу подчеркнуть необходимость особой срочности и
исключительной секретности»{1059}.
Между тем на переговорах Дракс тянул время, излагая прописные истины вроде тех,
что надо «отрезать неприятелю все пути сообщения», «найти и разбить флот
противника» и т. п.
В публикациях ряда западных авторов бытует версия, согласно
которой едва ли не главным камнем преткновения на переговорах явилась «военная
слабость» СССР, о которой «догадывались» в Лондоне. Ее неоднократно использовал
в выступлениях на заседании английского кабинета в ходе переговоров и
Чемберлен, а также его окружение. Какими же в действительности данными
располагало английское правительство о мощи Советского Союза?
Прежде всего следует сказать, что английское и французское
правительства знали, что СССР заявил о готовности выставить против агрессора в
Европе 136 дивизий, 5 тыс. тяжелых орудий, 9–10 тыс. танков, 5–5,5 тыс. боевых
самолетов. В предложениях, представленных советской делегацией на переговорах,
имелся и конкретный план военного сотрудничества трех держав на случай, если
Германия развяжет агрессию в Европе. Характерна в этом смысле оценка
подкомиссии английского Комитета начальников штабов, в состав которой входили
заместители начальников штабов видов Вооруженных сил Великобритании, —
органа, по английским меркам весьма компетентного в таких делах. Текст доклада
заместителей начальников штабов, представленного кабинету министров 17 августа
1939 г., гласил:
«На нашем заседании 16 августа 1939 года мы рассмотрели важные
аспекты мер, предлагаемых в связи с телеграммой [309] миссии... и посла
Его В-ва в Москве (имеется в виду телеграмма, приводимая ранее. — О.
Р.):
— мы исходим из того, что французское правительство уже
приняло меры, о которых сообщалось в упомянутой телеграмме;
— с военной точки зрения мы одобряем принятые меры, мы
считаем, что сейчас не время для полумер и все усилия должны быть направлены на
то, чтобы склонить Польшу и Румынию к согласию разрешить использование их
территорий русскими силами;
— по нашему мнению, единственно логичным является
предоставление русским всех средств для оказания помощи, с тем чтобы
использовать максимум их сил на стороне антиагрессивных держав. Мы считаем
исключительно важным пойти навстречу русским в данном вопросе, а в случае
необходимости оказать сильнейшее давление на Польшу и Румынию, с тем чтобы
добиться их согласия отнестись к этому положительно;
— ввиду того что события развиваются быстро, вероятнее
всего, что этот доклад устареет до тех пор, пока будет разослан, но мы считаем,
что имеет смысл изложить некоторые общие соображения по обширному вопросу
использования польской и румынской территорий русскими войсками;
— мы полностью согласны с послом и адмиралом Драксом, что поставленная
сейчас русскими проблема является фундаментальной, и считаем, что, если даже
русские продолжат переговоры без соглашения по данному пункту, в результатах,
ожидаемых от последующих переговоров, будет очень мало ценного;
— совершенно ясно, что без быстрой и эффективной русской
помощи поляки не имеют надежд на то, чтобы выдержать германское наступление на
суше и в воздухе продолжительное время. Это же относится и к румынам, за тем
исключением, что это время будет для них еще более ограниченным;
— поставки оружия и военных материалов недостаточны. Если
русские будут сотрудничать в отражении германской агрессии против Польши и
Румынии, они могут сделать это эффективно только на польской или румынской
территории...
— без немедленной и эффективной русской помощи не только в
воздухе, но и на суше, чем дальше будет продолжаться война, тем меньше шансов
останется у Польши и Румынии выбраться из нее независимыми государствами...
— если начнется война, поляки и румыны окажутся припертыми
к стенке, они сразу же будут рады получить помощь откуда угодно. До тех пор
пока поляки и румыны не поймут [310] этой истины, помощь, которую они могут
получить, будет значительно менее эффективной, нежели в том случае, когда
приготовления и планы будут разработаны заранее;
— мы считаем, что сейчас необходимо сообщить об этом как
полякам, так и румынам. Полякам особенно следует указать, что они имеют
обязательства по отношению к нам, как и мы к ним, и что им нет оснований
ожидать от нас слепого выполнения наших гарантий, если они в то же время не
будут сотрудничать в принятии мер, направленных на достижение общей цели;
— заключение договора с Россией представляется нам лучшим
средством предотвращения войны. Успешное заключение этого договора будет, без
сомнения, поставлено под угрозу, если выдвинутые русскими предложения о
сотрудничестве с Польшей и Румынией будут отклонены этими странами... В
заключение мы хотели бы подчеркнуть, что, с нашей точки зрения, в случае
необходимости должно быть оказано сильнейшее давление на Польшу и Румынию, с
тем чтобы они заранее дали согласие на использование русскими силами территории
в случае нападения Германии»{1060}.
Донесения военных атташе Франции (а также США) из Москвы
однозначно указывали на сохранившуюся высокую боеспособность Красной Армии и
силу ее как эвентуального союзника. Несколько иной была оценка У. Сидса. Ранее,
6 июня, он докладывал в Лондон:
а) Красная Армия в настоящее время предана режиму и будет, если
получит приказ, вести войну как наступательную, так и оборонительную;
б) она понесла тяжелые потери в результате «чисток», но будет
серьезным препятствием в случае нападения (агрессора);
в) в наступательной войне ее ценность значительно ниже, но
вероятно начальное продвижение в глубь Польши;
г) Красная Армия считает войну неизбежной и, без сомнения,
напряженно к ней готовится{1061}.
В Лондоне испытывали возрастающее давление французской стороны в
пользу подписания военной конвенции с СССР. Причина тому была очевидной —
германская агрессия в первую очередь угрожала Франции.
14 августа от английского посла в Париже была получена
телеграмма, в которой говорилось:
«Французская военная миссия в Москве весьма удовлетворена ходом
переговоров. Но она сообщает, что условием соглашения и той помощи, которую они
готовы оказать, русские считают необходимым быть уверенными, что они в случае
германской агрессии против Польши и Румынии [311] получат разрешение
этих стран на пропуск своих войск через их территорию. Что касается Польши, то
русские запрашивают на это разрешение, которое относится лишь к строго
ограниченной небольшой территории в районе Вильно...
Французское правительство считает предпочтительным вначале
решить вопрос, касающийся Польши... С этой целью французская миссия предложила
послать генерала Валлена в Варшаву, но французское правительство, чтобы
избежать огласки, направило обратно в Варшаву 15 августа своего военного атташе
(генерала Ф. Мюссе. — О. Р.), который находился в Париже.
Французское правительство надеется, что правительство Его В-ва решительно
поддержит представление, сделанное польскому правительству»{1062}.
Демарш не обещал успеха. Французскому, как и английскому,
правительству была известна позиция польского и румынского правительств,
исключавшая их согласие принять совместные с СССР эффективные меры для
пресечения германской агрессии. И. Земсков, исследовавший этот вопрос, считает,
что нежелание как Парижа, так и Лондона заключить договор с СССР подтверждается
дневником Думенка. Эта точка зрения получила подтверждение, когда в Париже была
издана книга Л. Ноэля, французского посла в Варшаве в период московских
переговоров. Он, в частности, писал, что инструкции начальника генерального
штаба национальной обороны Франции генерала М. Гамелена французской миссии, отбывавшей
на переговоры в Москву, были «расплывчаты» и носили весьма «общий характер»{1063}.
Характерна также следующая приводимая в книге оценка курса
западных держав участником московских переговоров капитаном (впоследствии
генералом) А. Бофром: «Проблема заключалась не в том, чтобы добиться у поляков
ответа, согласны они или нет на пропуск советских войск через свою территорию,
а в том, чтобы найти лазейку, которая позволила бы продолжать переговоры...»
Есть, однако, и другие сведения, согласно которым инструкции Думенку, данные
Даладье, были категоричны и однозначны: «Привезите мне соглашение любой ценой».
Германская дипломатия, внимательно следившая за событиями, всячески
стремившаяся воспрепятствовать успеху московских переговоров, вступила, как
показано ранее, в тайные двусторонние переговоры с Англией, а затем параллельно
и с СССР. Ход и исход этих переговоров вплоть до заключения 23 августа 1939 г.
советско-германского пакта о ненападении находились в прямой зависимости от
состояния дел на политических и военных переговорах между СССР, Англией и
Францией. Хотя англо-германские [312] переговоры не являлись секретом в Москве, а
германо-советские в Лондоне, где англичане рассчитывали на сделку с Германией,
но теперь уже за спиной Франции и за счет Польши, все, вместе взятое, усиливало
взаимное недоверие сторон на московских переговорах, осложняло необходимый и,
казалось бы, возможный компромисс. «Чемберлен считал, что переговоры с
Германией следует вести в секрете, а контакты с Советским Союзом использовать
для их прикрытия» {1064}.
Ныне более доступное советским историкам комплексное исследование
сложнейшей обстановки предвоенного политического кризиса, достигшего в середине
августа 1939 г. своего крайнего обострения, когда многое решали даже не недели,
а часы, дает возможность сделать вывод, что интересы национальной безопасности
СССР требовали в условиях надвигавшейся германской агрессии против Польши любой
ценой не допустить выхода вермахта к советским границам, избежать международной
изоляции и потенциальной угрозы сближения противоборствующих империалистических
группировок на антисоветской основе. Но даже после того, считают А. Рид и Д.
Фишер, как возник тупик на переговорах военных миссий и 16 августа на Политбюро
было решено принять предложение Германии обсудить проблемы политического
характера, «Англия и Франция в последнюю минуту могли одуматься, Польша —
понять реальности, а германское предложение — рухнуть. Сталин, как всегда,
оставлял обе двери открытыми. Однако с этого момента приоритеты изменились в
пользу Германии, союзникам отводилась вторая позиция»{1065}.
Появившиеся в нашей научной печати сведения о том, что 16 августа 1939 г.
Молотов сообщил послу США в Москве Л. Штейнгардту о предложении Германии
заключить с СССР пакт о ненападении, советской записью их беседы не
подтверждаются.
Общественное мнение в США по этому вопросу не было однозначным.
Газета «Нью-Йорк таймс» писала 21 мая 1939 г.: «Для оказания сопротивления
германской агрессии участие России столь же необходимо, как и участие Англии, а
возможно, даже Польши... Тонущие оказывают сопротивление тем, кто желает их
спасти и доставить на берег». 16 августа Ф. Рузвельт направил Советскому
правительству послание, в котором советовал добиваться «удовлетворительного
взаимопонимания» с Англией и Францией. На себя, однако, США никаких
обязательств не брали и каких-либо заверений насчет позиции Лондона и Парижа не
давали.
Финал известен. 20 августа Дракс, в официальном письме
Ворошилову сообщил, что поскольку он не получил ответа [313] из Лондона на
«кардинальный вопрос», то, как председательствующий на следующем заседании
миссий, он предлагает перенести это заседание на 23 августа. 22 августа Думенк
заявил советской делегации, что он получил от своего правительства
положительный ответ на «основной кардинальный вопрос» и полномочия «подписать
военную конвенцию». Однако он сказал, что о согласии на это английского,
польского и румынского правительств ему ничего не известно. Подписание
конвенции было сорвано.
Имелись ли возможности использовать позицию Франции в интересах
достижения положительного результата переговоров? Известно, что английское
правительство согласилось на них в значительной мере под нажимом Франции. В
ходе переговоров Франция время от времени стремилась занять более конструктивную
позицию, была готова подписать военную конвенцию «в последний час», в отличие
от правительства Польши, которое задним числом сообщило в Лондон нечто вроде
косвенного согласия на сотрудничество, имевшее для страны жизненно важное
значение. Поступившие в распоряжение историков архивы не дают исчерпывающего
ответа на поставленный вопрос. Вместе с тем они указывают, что Франция
находилась под сильнейшим давлением Англии, которая разрешала ей маневрировать
лишь в пределах своей политики, направленной на срыв переговоров и
международную изоляцию СССР. Прав был полпред СССР в Париже Я. З. Суриц,
который, оценивая позицию Франции в тот период, писал в Москву: «Вся беда в
том, что Франция в наши дни не имеет самостоятельной внешней политики, все
зависит от Лондона».
Опубликованные в 1984–1985 гг. французские дипломатические
документы освещают ряд новых аспектов, касающихся позиции Франции на московских
переговорах{1066}.
Прежде всего следует отметить трезвую оценку хода политических и
военных переговоров французским послом в Москве Э. Наджияром, который весьма
объективно информировал Париж. 16 июля 1939 г. он в решительных выражениях и
достаточно аргументированно высказался в пользу заключения военной конвенции.
Через день Наджияр усилил свое давление. «На нынешней стадии
переговоров, — телеграфировал он 18 июля, — у нас, по моему мнению,
нет иного выхода, как принять советскую точку зрения или согласиться на
провал... который скомпрометирует в настоящем и будущем наши переговоры с
Россией»{1067}.
17 июля М. Гамелен подписал инструкцию французской делегации на
военных переговорах. В тот же день Ж. Думенк был вызван в Париж к Гамелену,
который следующим [314] образом изложил ему суть инструкции и цель
переговоров: «Необходимо, чтобы русские взяли на себя обязательства в случае
войны ничего не предпринимать против Польши, Румынии, Турции и даже оказать им
помощь, если наши союзники (т. е. вышеупомянутые страны. — О. Р.)
об этом попросят, и обезопасить, когда они обратятся с просьбой, их
коммуникации и усилить их авиацию. Большего с русских не спрашивать»{1068}.
Указания Гамелена и инструкция (Э. Даладье утвердил ее 24 июля) не оставляли
сомнения в том, что Советскому Союзу в общем-то отводилась роль одностороннего
поставщика живой силы и техники в интересах англо-французских планов ведения
войны. На состоявшихся за несколько дней до этого франко-британских переговорах
согласованная позиция Англии и Франции выглядела следующим образом: «Вовлечь
Россию в действия на второстепенных направлениях». О полном непонимании предстоящего
развития событий и действий агрессора свидетельствовали франко-британские
рассуждения на этих переговорах о возможных вариантах сотрудничества с СССР в
военных действиях на Эгейском море, во Франции, в районе Додеканезских островов
и т. п.
В предисловии к публикуемым документам о военных переговорах его
авторы делают вывод: «Инструкции миссиям союзников предусматривали лишь
заключение договора, содержащего общие положения, и советскую помощь только в
виде поставок военных материалов и оружия. Союзники, в большей степени
англичане, рассчитывали на длительные переговоры и проявляли недоверие (к
СССР. — О. Р.)»{1069}.
Еще на борту теплохода «Сити оф Эксетер», неторопливо
следовавшего из Англии в Советский Союз, французская делегация имела достаточно
времени, чтобы уяснить позицию своих партнеров — англичан. «Основная
трудность, — писал Думенк, — проистекала из того, что британская
делегация, похоже, не выработала общей позиции и по ряду частных вопросов имела
твердо сложившиеся, естественно негативные, цели. Начинать с этого дискуссии с
русскими означало неминуемо идти на провал переговоров»{1070}.
Аналогичное мнение сложилось и у члена французской делегации капитана 3-го
ранга Ж. Вийона, который сделал на основе своих бесед с Драксом следующий
вывод: «При отсутствии политического соглашения английская делегация
рассчитывала на длительные переговоры, чтобы поставить Германию под угрозу
англо-франко-советского пакта и выиграть время до осени или зимы и тем самым
задержать начало войны»{1071}.
14 августа Думенк сообщал в Париж: «Советская делегация
продемонстрировала свое желание достигнуть соглашения, [315] предложила не
обсуждать общие принципы, с тем чтобы изучить конкретные вопросы...» 17 августа
Думенк вновь подтверждал: «Не подлежит сомнению, что СССР желает заключить
военный пакт и не хочет, чтобы мы превращали этот пакт в простую бумажку, не
имеющую конкретного значения»{1072}.
Спустя три дня, когда Дракс в Москве снова настаивал на отсрочке переговоров,
Гамелен направил Думенку телеграмму о согласии Франции подписать военную
конвенцию: «По приказу председателя Даладье генерал Думенк уполномочен
совместно с послом подписать в общих интересах военную конвенцию»{1073}.
Объективной была и информация Думенка по «кардинальному
вопросу». В ранее упомянутой телеграмме от 14 августа он сообщал: «Советская
делегация в качестве условия реализации военного пакта поставила вопрос о
необходимой уверенности для Советской Армии в случае агрессии против Польши и
Румынии эвентуальной возможности вступить на польскую территорию по Виленскому
коридору и в Румынию через Галицию». Думенк и Наджияр считали это условие
обоснованным. Последний писал на следующий день в Париж: «По мнению генерала
Думенка, то, что предлагают русские в целях выполнения обязательств по
политическому договору, соответствует интересам нашей безопасности и
безопасности самой Польши... Нам предлагают точно определенную помощь на
Востоке и не выдвигают каких-либо дополнительных требований о помощи с Запада.
Но советская делегация предупреждает, что Польша своей негативной позицией
делает невозможным создание фронта сопротивления с участием русских сил»{1074}.
Наджияр настаивал на необходимости оказать на Польшу соответствующее давление.
Давление было поручено оказать французскому военному атташе в
Варшаве генералу Ф. Мюссе и французскому послу Д. Ноэлю. Их переговоры с
начальником Главного штаба польской армии генералом В. Стахевичем и министром
иностранных дел Ю. Беком не принесли результатов. 18 августа в Париже получили
сообщение — отказ. На следующий день Ф. Мюссе после трехчасовых
переговоров со Стахевичем отправил в Париж телеграмму следующего содержания: «В
конце концов с согласия Бека была принята формулировка: «Наша делегация в
Москве может маневрировать», как будто полякам не ставился этот вопрос»{1075}.
Поскольку Ноэль вел переговоры с Беком, а Мюссе со Стахевичем, то подоплеку
этой телеграммы поясняет телеграмма Ноэля от 19 августа, в которой тот после очередного
отказа Бека на пропуск советских войск сказал ему: «Может быть, лучше, чтобы Вы
[316] мне не отвечали.
Согласимся с тем, что вопрос перед Вами не был поставлен»{1076}.
Но обманывали в Лондоне, Париже и Варшаве не только СССР, но и
самих себя. Первой менее чем через две недели поплатилась за это Польша.
20 августа Наджияр посылает тревожную телеграмму: «Провал
переговоров неизбежен, если Польша не изменит позицию»{1077}.
Ноэль в свою очередь сообщает, что в позиции Польши изменений не произошло и
Бек настаивает, чтобы в конвенции Польша вообще не упоминалась. Ноэль
констатирует далее, что «позиция Польши не заключать с СССР никаких
политических и военных соглашений — это «болезнь» польской политики», что
укрепление связей с Францией и Англией, кредиты и прочее не были использованы
для того, чтобы получить согласие Польши на сотрудничество с СССР.
23 августа, узнав о прибытии И. Риббентропа в Москву, Бек дал
согласие, чтобы Думенк сделал в Москве следующее неопределенное заявление: «Мы
пришли к мнению о том, что в случае совместных действий против германских армий
сотрудничество между Польшей и СССР, технические условия которого надлежит
установить, не исключено. Французский и британский генеральные штабы считают,
что отныне следует немедленно изучить все возможности такого сотрудничества».
Заявление было некорректным, так как Думенк и Дракс знали, что руководящие
круги Польши выступают против сотрудничества с СССР. В телеграмме, направленной
из Варшавы в Париж 23 августа, Ноэль подчеркнул, что «Бек отказался идти дальше»{1078}.
Подводя итоги переговоров, Наджияр писал 25 августа в Париж:
«Действительно, как можно было надеяться получить обязательства СССР против
Германии... если поляки и румыны продолжали игнорировать русскую помощь»{1079}.
Однако тормозом были не только Польша и Румыния. Определяла ход переговоров
позиция Англии и в меньшей мере Франции, правительство которой, не считаясь с
национальными интересами стран, находило возможным прикрываться «твердостью»
Лондона в оправдание собственной бесхребетной политики.
Какова была в деталях позиция Лондона в решающие дни московских
переговоров, пока мало что известно. Формально английский кабинет
бездействовал, так как находился в отпуске. Чемберлен ловил рыбу в своем
поместье. Галифакс охотился на куропаток. Автору этой главы довелось не так
давно беседовать с Д. Уоттом, завершавшим работу над книгой «Так пришла война».
На вопрос «Какова [317] была позиция английского правительства в
эти дни?» он ответил примерно следующее: во-первых, правительство потеряло
контроль над событиями; во-вторых, Франция, давая согласие на подписание
военной конвенции, обманывала Советский Союз, ибо знала, что Польша не желала
заключать соглашение с СССР; в-третьих, доступ к ряду английских документов еще
закрыт и дать исчерпывающий ответ на вопрос пока нельзя. В книге Д. Уотт
критически оценивает как советскую, так и английскую позицию. Он, в частности,
пишет, что со стороны британской и французской военных делегаций «не было
предпринято ничего, чтобы рассеять его (Сталина. — О. Р.)
подозрения относительно англо-германской сделки»{1080}.
Срыв переговоров в Москве означал, что последняя возможность
остановить общими усилиями готовившееся нападение вермахта на Польшу и уже
необратимое расширение масштабов второй мировой войны была утрачена.
Такова общая картина московских переговоров, требующая, конечно,
дополнительных исследований, которые обещают открытия. Вместе с тем, думается,
нет оснований приписывать Советскому Союзу ответственность за срыв переговоров,
ссылаясь на пересказ некоей записки, полученной «во время одного из заседаний»
Ворошиловым через своего адъютанта от помощника Сталина: «Клим, Коба сказал,
чтобы ты сворачивал шарманку»{1081}.
Прежде всего неясно, когда эта записка была отправлена. После 15 августа она
могла констатировать создавшееся на переговорах тупиковое положение с
вытекающими последствиями.
Как представляется, история московских переговоров должна
рассматриваться исходя из реальной обстановки того времени, с полным учетом как
узкоклассовой, эгоцентрической политики Лондона и Парижа, так и тех
отрицательных последствий, которые явились результатом привнесения в нашу
дипломатию и сферу межгосударственных отношений сталинских
административно-командных методов, что может иллюстрировать и пресловутая
записка. Одной из не использованных советской делегацией инициатив могло быть,
на наш взгляд, приглашение в Москву полномочного представителя правительства
Польши для участия в решении вопроса о пропуске советских войск через ее
территорию в случае нападения Германии. Соображения советского руководства на
этот счет может в какой-то степени объяснить беседа Молотова и Ворошилова с
Сидсом и Драксом, состоявшаяся перед отъездом английской военной делегации из
Москвы. В ней, в частности, согласно записи Сидса, Ворошилов сказал: «В течение
всего периода переговоров польская [318] пресса и
общественность заявляли, что они не хотят помощи от Советов; что же, мы должны
были завоевывать Польшу, чтобы затем предлагать нашу помощь, или нам надо было
на коленях умолять, чтобы она ее приняла?»{1082}
Уроки московских переговоров имеют непреходящее значение. Они
показывают, что соглашения такого рода возможны только при стремлении сторон к
договоренности и готовности к взаимным компромиссам. У Англии и, несмотря на
определенные колебания, у Франции деловой подход к переговорам отсутствовал.
Отдельные заявления английских политических деятелей, в том числе и на
заседаниях кабинета министров, о стремлении заключить «хотя бы какое-то
соглашение» с СССР не реализовывались.
...В архиве У. Черчилля (Кембриджский университет) хранятся
документы адмирала Р. Дракса, относящиеся к московским переговорам, на
заключительном этапе которых он играл важную исполнительную роль в механизме
английской политики. Надо полагать, что Дракс немало размышлял о своей личной
ответственности за их исход. В 1966 г., незадолго до смерти, он сделал
следующую запись на последней странице указанных документов: «Это была трагическая
история... Сейчас складывается в чем-то аналогичная обстановка, но время еще
есть, и катастрофу можно предотвратить, если на Западе поймут, что для этого
необходимо приложить максимум усилий...»{1083}
Заслуживающая внимания мысль. [319]
Глава 6.
Договор о ненападении 1939 г. и секретный протокол
Историческая наука вновь и вновь задает один и тот же вопрос:
можно ли было в 1939 г. предотвратить разрастание войны в Европе и вне Европы,
слияние отдельных очагов вооруженных конфликтов в мировой пожар? И если можно,
то как?
С полувековой дистанции четко видно, сколько и по чьей вине было
упущено возможностей для придания мировому развитию конструктивного течения.
Война была рукотворной. Нападение гитлеровской Германии на Польшу — не
начало трагедии, постигшей человечество, а логический финал политики,
осуществлявшейся западными державами по отношению к германскому империализму и
его нацистскому выкормышу, а также итальянскому фашизму и японскому
милитаризму.
Объективные факты неопровержимо доказывают, что отвратить
разрастание пожара до мировых масштабов было можно даже в последний
момент — в критические часы и дни августа 1939 г., когда нацистская
военная машина уже изготовилась к «польскому походу». Но политическая
близорукость, нежелание считаться с реалиями и законными интересами других
народов, а также непомерные амбиции и идеологическая ослепленность и на сей раз
лишили власть имущих способности различить, где союзник и где противник.
Нередко тема причин и обстоятельств развязывания мировой войны
нарочито сводится к советско-германскому договору о ненападении от 23 августа
1939 г. Видимость взаимосвязи событий выдается здесь за взаимообусловленность и
сущность. Искусственно и порой так искусно переставляются слагаемые, что
меняется конечный результат, глушащий память народов, дабы оправдать зло.
В политической жизни, однако, не сыскать событий, не имевших
своего начала. Летопись человечества, если вычленить из нее удары стихии, никак
не является лишь хаотическим набором дат и оптическим отсветом подвигов либо
подлости людской.
В 1939 г. всходил урожай семян, селектированных и высеянных
правительствами, идеологическими и финансовыми центрами Запада еще в 20-х и
особенно в начале 30-х годов. [320]
При всей многоликости программ и лозунгов правящих кланов,
определявших политику Вашингтона и Лондона, Парижа и Рима, Берлина и Токио, в
их действиях, за редкими исключениями, присутствовал общий знаменатель —
антисоветизм.
На СССР глядели как на исторический курьез и как на объект, где
временно «экспериментируют» отверженные и территория которого составляет резерв
при нивелировке за чужой счет трений между «великими» мира сего. Стране Советов
отказывали в праве на защиту ее интересов, особенно способами повседневными для
капиталистических держав. Советские требования о равноправии, о коллективной
безопасности и разоружении, о запрещении прямых и косвенных агрессий
принимались за издевку над от века завещанным порядком вещей или даже за
покушение на привилегии «клуба избранных», доступ в который СССР был,
разумеется, наглухо заказан.
На этом фоне комбинировались программы ликвидации Советского
государства — «пакт четырех» 1933 г. (прообраз Мюнхена), планы Пилсудского
и Бека по расчленению совместно с нацистами и японскими милитаристами СССР и т.
п.{1084}
Неудача с «пактом четырех» (Англия, Франция, Германия и Италия)
не обескуражила британских консерваторов. В начале 1935 г. они стакнулись с
гитлеровцами — уже без Франции. На сей раз Лондон выражал готовность не
просто легализовать германский экспансионизм, но и вложить в руки рейха
подходящее оружие. Ставка делалась на то, что «потребность в экспансии толкнет
Германию на Восток, поскольку он будет единственной открытой для нее областью,
и, пока в России существует большевистский режим, эта экспансия не может
ограничиваться лишь формами мирного проникновения»{1085}.
На заседании правительственного кабинета 8 апреля 1935 г. британские министры
решили для себя, что Англия не станет брать обязательств «не допускать нигде (в
сфере господства капитала. — В. Ф.) нарушения мира»{1086}.
Имелись в виду, понятно, все те же империалистические хищники — Германия,
Италия и Япония.
Вполне логично Великобритания и возглавила фронт «умиротворения»
агрессоров, чем последние не преминули воспользоваться. 18 июня 1935 г. было
подписано англогерманское морское соглашение, по которому Балтийский бассейн
фактически относился к сфере германского влияния и каждая отдельная страна
региона отдавалась на милость Берлина. Вскоре последовало нападение Италии на
Эфиопию. Муссолини не стали мешать ввиду опасности «возникновения [321] коммунистического
правительства» в Риме и «коренного изменения расстановки сил в Европе»{1087}.
По тем же мотивам (альтернатива Франко — усиление позиций «левых» в
Испании) хладнокровно отдали на заклание фашизму Испанскую республику. Поощряя
Токио к «движению на Север», «демократы» отказывались что-либо делать в поддержку
и защиту Китая, подвергшегося нападению японских милитаристов.
Можно ли было даже в тех условиях взять развитие под контроль и
предотвратить сползание человечества к мировой войне? Вот мнение британского
премьера С. Болдуина. В 1936 г. он отмечал, что в случае вооруженного конфликта
Англия «могла бы разгромить Германию с помощью России, но это, по-видимому,
будет иметь своим результатом лишь большевизацию Германии»{1088}.
И тут призрак «полевения». Лондону же чудилось нечто противоположное —
разгром Советского Союза при содействии нацистской Германии.
12 марта 1938 г. Германия включила в состав рейха Австрию. Двумя
днями раньше ближайший советник Н. Чемберлена Г. Вильсон довел до сведения
Гитлера, что, несмотря на предстоявший аншлюс, англичане будут «продолжать курс
на достижение соглашения с Германией и Италией». Интересами СССР, заметил
англичанин, можно пренебречь — «в один прекрасный день господствующая там
система должна исчезнуть»{1089}.
Не осталась обойденной щедротами «умиротворителей» и Италия. 16
апреля 1938 г. Чемберлен подписал с Муссолини договор о дружбе и сотрудничестве,
скрепленный английским признанием захвата итальянцами Эфиопии, а зачинщика
антиреспубликанского мятежа в Испании Франко — воюющей стороной.
«Демократы» не терялись в догадках и смущении по поводу
перспектив. Они знали в деталях, к чему идет развитие, и ни на одном из этапов
не упускали из виду сокровенной своей мечты — разрядить энергию агрессоров
в противоборстве с СССР{1090}.
На этой пропитанной политическим интриганством почве вызрел Мюнхен, который
конечно же был не сработанным в спешке, а тщательно спланированным сговором.
Свои политические приоритеты Лондон и Париж, а также Вашингтон
расставляли, руководствуясь «не принципами демократии и права, а антисоветизмом»{1091}.
Западные лидеры видели «в третьем рейхе прежде всего капиталистическое
государство, бастион против большевизма»{1092}.
«Британцы, — читаем мы в одной из самых обстоятельных работ по [322] истории
антигитлеровского сопротивления в Германии, — втянулись в войну не против
нацистского режима, а против его внешней политики, они хотели мира не ради
замены режима»{1093}.
Наиболее проницательные из «демократов» не заблуждались,
воспринимая Мюнхенское соглашение как промежуточный этап гитлеровского установления
«нового порядка», считая Мюнхен шагом не к миру, а в бездну. В беседе 7 октября
1938 г. в ответ на вопрос польского дипломата Э. Рачиньского: «Не думаете ли
вы, г-н Черчилль, что будет война?» — У. Черчилль заявил: «Мой дорогой
посол, война уже идет!» {1094}
Оставалось только примерить, на кого именно падет глаз
агрессоров и какие методы Германия, Италия, Япония используют в реализации
своих замыслов. В 1937 г. нацисты прикидывали, что к решающим военным операциям
по программе «обеспечения жизненного пространства» рейх приступит не позднее
1943–1945 гг.{1095}
Затем по согласованию с Италией за ориентир был взят 1942 г.{1096}
Япония считала самым удобным для себя временем вступления в «большую войну»
1946 г., когда истекали договоры о базах США на Филиппинах. Однако податливость
западных держав, их готовность жертвовать другими, чтобы избавлять себя от
испытаний и неудобств, распад как западной, так и восточной систем, скреплявших
установленный Версалем территориальный статус, поощряли Берлин в авантюризме и
разжигали его аппетиты и нетерпение.
Какое-то время «демократы» еще продолжали хранить видимость
спокойствия на фоне разрастания нацистской воинственности, веря, что если войне
суждено быть, то это обязательно будет война между Германией и СССР. Напомним,
что вслед за Англией и французы подписали с немцами 6 декабря 1938 г.
декларацию о ненападении, которая, как отмечал Риббентроп, «отколола Францию от
СССР и устранила последние остатки опасности франко-русского сотрудничества» {1097}.
Согласно донесениям У. Буллита, англичане и французы даже
желали, чтобы после Мюнхена «дело дошло до войны между германским рейхом и
Россией», к концу которой западные державы могли бы «атаковать Германию и
добиться ее капитуляции»{1098}.
Бывший президент США Г. Гувер полагал, что западноевропейские страны могли не
опасаться Германии, экспансия которой, «естественно», ориентирована на Восток,
не надо было лишь мешать этой экспансии{1099}.
Без этих фактов, число которых легион, нельзя верно оценить
ситуацию в канун 1939 г. — рокового для многих [323] стран, решающего
для последующего развития. Казалось бы, западная дипломатия предусмотрела все,
чтобы нацистская Германия не забрела ненароком в запретные кущи. Дело было за
малым — Гитлер должен был сыграть по сценарию, который ему подсовывался
«доброхотами» из Лондона и Парижа. Однако нацисты, разыгрывая собственную
партию, решили обойтись без суфлеров.
С октября 1938 г., т. е. сразу после Мюнхена, МИД Германии
вплотную взялся за проработку способов использования «советской карты» в
немецких внешнеполитических планах. 22 декабря ведомство Риббентропа вышло на
торгпредство СССР в Берлине с идеей межправительственной договоренности,
предусматривавшей открытие советской стороне кредита в 200 млн марок для
закупки немецких товаров в обмен на поставки сырья на ту же сумму в течение
двух лет.
11 января 1939 г. полпред А. Ф. Мерекалов известил МИД Германии
о согласии СССР вступить в соответствующие переговоры и пригласил немецких
уполномоченных лиц прибыть для этой цели в Москву. На следующий день, 12
января, Гитлер, принимая дипкорпус, проявил показное внимание к советскому
послу, чем дал повод для спекуляций насчет «серьезных» намерений Германии и
СССР привести взаимоотношения в норму. Правда, Мерекалов, возможно из-за
слабого знания немецкого языка, не уловил смысла рассуждений Гитлера и, не
найдя их примечательными, даже не доложил о состоявшемся разговоре в Москву.
Демонстративный жест нацистского предводителя, равно как и
кредитная оферта МИДа Германии, являлся поначалу маневром, адресованным в
первую очередь «демократиям», и был призван показать, что у тех нет монополии
на контакты с СССР. Имелось в виду таким образом сделать Лондон, Париж и
Варшаву более восприимчивыми к требованиям, которые, приступая к новому туру
борьбы за мировую гегемонию, рейх формулировал в отношении Балтики,
Юго-Восточной и Восточной Европы. Именно так и истолковали (заметим в скобках)
берлинскую активность в «русском вопросе» британские аналитики.
Вопреки распространенной и принимаемой многими за чистую монету
версии инициатива подвижки льда в советско-германских отношениях принадлежала
Берлину, а не Москве. И предстояло свершиться массе перипетий, прежде чем
спорадические зондирующие контакты переросли в августе 1939 г. в переговоры на
предмет заключения советско-германского договора о ненападении.
Выступление Сталина на XVIII партсъезде, на которое часто
указывают как на будто бы стартовый импульс [324] к «сближению» СССР
и Германии, свидетельствовало скорее о нервозности тогдашнего советского лидера
ввиду опасного развития ситуации. Оно объясняет логику развивавшейся Сталиным
позиции — СССР привержен миру и укреплению деловых отношений с любыми
странами, желающими того же, но не позволит втянуть себя в конфликты любителям
поживиться за чужой счет. Советский Союз осуждает Германию, Италию и Японию за
их агрессивные акты, а англичан, французов и американцев — за политику
«умиротворения» агрессоров. Всем западным сестрам было выдано в докладе по
серьгам.
Впрочем, существует еще один документ, который ставит точки над
«i», — «меморандум» имперского правительства, коим нацисты объявили 22
июня 1941 г. войну СССР. «Меморандум» начинается с констатации того, что именно
Германия «предприняла попытку» привести интересы двух держав «к равновесию», а
Москва отреагировала на это «предложение немецкого правительства». Правда,
авторы «меморандума» не удержались от соблазна сдвинуть даты. Они утверждают,
что обращение немцев к Советскому правительству имело место «летом 1939 г.»,
хотя, как показано выше, это случилось в декабре 1938 г. и до лета, в чем нам
предстоит убедиться, утекло немало воды.
Первыми после выступления Сталина на XVIII съезде напомнили о
себе англичане. Оккупация нацистами 15 марта 1939 г. урезанной по мюнхенскому
сговору Чехословакии и поступившие на следующий день в Лондон сведения —
на тот час неточные — о попытках гитлеровцев полностью подчинить себе
Румынию с ее нефтяными и продовольственными ресурсами вывели британских
консерваторов из политического оцепенения. 17 марта посол Англии в СССР Сидс
получил поручение поинтересоваться, не будет ли советская сторона готова
оказать помощь Румынии при возникновении для нее опасности. Советский Союз
незамедлительно высказался за организацию коллективного отпора агрессорам.
Британская инициатива и конкретные предложения СССР по
пресечению нацистской экспансии постепенно переросли в тройственные
англо-франко-советские (московские) переговоры, о которых говорилось в
предыдущей главе. Дополним их освещение некоторыми деталями, имеющими прямое
отношение к предыстории заключения советско-германского договора о ненападении.
17 апреля 1939 г. Советское правительство предложило
правительствам Англии и Франции заключить тройственный договор о взаимной
помощи. «Советский Союз, — читаем [325] в донесении
западного дипломата, — занял позицию исключительно широкого сотрудничества
с Францией и Англией» {1100}.
Но кабинет Н. Чемберлена 26 апреля дисквалифицировал предложение СССР как неприемлемое.
Глава Северного департамента Форин офис Л. Колльер, обнажая смысл линии своего
премьера, отмечал, что Лондон «желает дать Германии возможность развивать
агрессию на Восток за счет России...»{1101}.
Париж, вторя своему британскому партнеру, нашел, что советское предложение «не
отвечает требованиям нынешней ситуации».
Согласно протоколам заседаний британского кабинета, частично
рассекреченным в 70-х годах, «основная задача» тройственных переговоров
виделась на Темзе в том, чтобы помешать России договориться с Германией{1102}.
На заседании 10 июля 1939 г., например, министр иностранных дел Галифакс
заявлял: «После того как начнутся военные переговоры, они не будут иметь
большого успеха. Переговоры будут затягиваться, и в конце концов каждая из
сторон добьется от другой обязательств общего характера. Таким образом, мы
выиграем время и извлечем максимум из положения, которого мы можем сейчас
избежать»{1103}.
На том же заседании канцлер казначейства лорд Саймон обозначил замысел еще более
жестко и цинично: «Важно обеспечить нам свободу рук, дабы заявить России, что
мы не обязаны вступать в войну, поскольку не согласны с ее интерпретацией
фактов»{1104}.
Иными словами, заранее замышлялось двурушничество в расчете на
то, чтобы подставить СССР под удар и нажиться на его беде. Да и о каком
выигрыше времени вели речь, если высшее британское руководство доподлинно
знало, что операция «Вайс» (нападение Германии на Польшу) начнется в конце
августа или в самом начале сентября.
Нагромождая частокол препятствий в обмене мнениями с СССР о
военном сотрудничестве, англичане заняли внешне довольно внушительную позу в
поддержку Польши, когда вслед за исчезновением с карты Чехословакии Бек явился
в Лондон прояснить судьбу своей страны. Не свидетельство ли это того, что
Англия созрела тогда для ревизии политики «умиротворения»?
Действительно, 30 марта правительство Чемберлена провозгласило,
что в случае нападения на Польшу Англия выступит в ее защиту. Через неделю это
заявление было превращено в польско-британскую договоренность о взаимной помощи
«на случай любой угрозы, прямой или косвенной, независимости одной из сторон»{1105}.
Аналогичные заверения англичане дали затем Румынии, Греции и Турции. Звучало
весомо, если бы не ряд существенных «но». [326]
Мотив прилива решимости Лондона — «не защита отдельных
стран, которые могли оказаться под германской угрозой, а стремление
предотвратить установление германского господства над континентом, в результате
чего Германия стала бы настолько мощной, что могла бы угрожать нашей
(британской. — В. Ф.) безопасности»{1106}.
Так записано в протоколе заседания кабинета Чемберлена. На англо-французском
штабном совещании в апреле 1939 г. было условлено придерживаться на начальной
стадии войны с Германией (и Италией) «стратегической обороны». Из
«наступательных мер» принимались в расчет в основном такие, которые «вызывали
бы дезорганизацию экономики противника, препятствуя дальнейшему ведению им
войны»{1107}.
Британские военные доказывали своим политикам, что «без
немедленной и эффективной помощи со стороны России поляки смогут оказывать
сопротивление германскому наступлению ограниченное время... Заключение договора
с Россией представляется нам лучшим средством предотвращения войны... Напротив,
при срыве переговоров с русскими возможно сближение между Россией и Германией»{1108}.
Эта экспертная оценка была проигнорирована. Идеологические возражения против
сотрудничества с СССР перевешивали в глазах консервативных лидеров страны любые
военные плюсы{1109}.
В свете всей совокупности доступных на сегодня документов не
подлежит сомнению, что весной и летом 1939 г. СССР напрасно тратил время и силы
на поиск взаимопонимания с западными державами. При наличии доброй воли в
Лондоне и Париже договориться было можно, и договориться быстро. Безусловно,
СССР давал повод для упреков в недостаточной гибкости. Но не это определяло
суть. Англия, справедливо записал в своем дневнике министр внутренних дел США
Г. Икес, «лелеяла надежду, что ей удастся столкнуть Россию и Германию между
собой, а самой выйти сухой из воды»{1110}.
Британское руководство нуждалось в поддержании видимости оживленных переговоров
с СССР для предотвращения нормализации советско-германских отношений{1111}.
Зная о приближении войны, Англия более чем пассивно готовилась к
ней. Ко времени нападения Германии на Польшу она не располагала сколько-нибудь
достаточными сухопутными силами и имела весьма ограниченный военно-воздушный
потенциал. Следовательно, даже при желании британская сторона была не в
состоянии выполнить обязательства по договору с Польшей о взаимной помощи. Если
допустить, что тройственные переговоры в августе 1939 г. [327] завершились бы
учреждением англо-франко-советского военного союза, а Гитлер тем не менее
двинул бы вермахт в «польский поход», то и СССР тоже одарили бы британской
декларацией об объявлении Германии войны. Это — в лучшем случае, ибо
взвешивались и альтернативы.
Как сообщил автору сенатор Л. Юнг, служивший накануне войны во
французской разведке, военное командование Франции летом 1939 г. не
разрабатывало каких-либо планов совместных или координированных операций с
Красной Армией. Офицеры генерального штаба смотрели на англо-франко-советские
переговоры как на сугубо дипломатический ход с возможными политическими, но
отнюдь не военными последствиями. По словам Юнга, французское командование
крайне скептически оценивало боевой потенциал Польши и ориентировалось на то,
что она обречена на поражение, прежде чем Франция и Англия сумеют, если вообще
на то будет приказ, открыть широкомасштабные военные действия против Германии.
Считалось, что на захват Польши у немцев уйдет один-два месяца.
Не исключалось, что вслед за этим Берлин предложит Англии и Франции мир,
предоставляющий рейху свободу рук на Востоке при гарантиях стабильности
статус-кво на Западе{1112}.
Чтобы все произошло так и не иначе, англичане в период политических и военных
переговоров с СССР интенсивно прорабатывали с немцами варианты «широкого
соглашения» о невмешательстве нацистов в дела Британской империи, а
Англии — в дела «Великой Германии»{1113}.
В разгар боев на Халхин-Голе правительство Чемберлена выражало готовность
освятить японскую агрессию и захваты в Китае, провоцируя Токио на «освоение»
советского Дальнего Востока. Консерваторы искали способы вовлечь в эти происки
США, причем столь бесцеремонно, что вызвали раздражение за океаном{1114}.
Для нацистской верхушки в дилемме — война или не
война — летом 1939 г. критически важным было не столько заключение пакта о
ненападении с СССР, сколько недопущение эффективного военного сотрудничества
между западными державами и Москвой{1115}.
Если Англия и Франция не договорятся с Советским Союзом, заявлял Гитлер в своем
кругу, «я могу разбить Польшу без опасности конфликта с Западом»{1116}.
Советско-германский пакт о ненападении, полагал глава режима, удержит Лондон и
Париж от выступления на стороне Польши или превратит акт объявления Германии
войны в формальность. Верил настолько твердо, что двинулся на Восток без
готовых планов ведения операции на Западном фронте. Первые наброски таких
планов появились после 10 октября 1939 г.{1117}
[328]
В Лондон и Вашингтон, напомним, поступала самая детальная и
надежная информация о приготовлениях вермахта к удару по Польше{1118}.
Одним из информантов являлся шеф военной разведки рейха адмирал Канарис. Туда
же стекались достоверные сведения как об обхаживании немцами СССР, так и о
сдержанном отклике советского руководства на соответствующие зондажи Берлина.
Поведение кабинета Чемберлена и шедшего в его кильватере правительства Даладье
может объяснять одно: чем ближе и горячее становилось дыхание войны, тем резче
проступало стремление любой ценой отвести угрозу от себя, отгородиться от
надвигавшихся невзгод чужими судьбами. Плюс навязчивая вера — Гитлер
должен предпочесть рискованному и затяжному конфликту с англо-французскими
объединенными силами более предсказуемую, так считалось, кампанию против
изолировавшегося от всех Советского Союза. Многому предстояло свершиться,
прежде чем заколебалась догма: «Чтобы Британия жила, большевизм должен умереть».
Восстановим хронологию событий, приведших в конечном счете к
заключению советско-германского договора о ненападении. Воспроизведем в
основном по немецким документам то, что Гитлер именовал «инсценировкой в
германо-русских отношениях нового рапалльского этапа»{1119},
а статс-секретарь МИДа Германии Э. фон Вейцзекер — «ухаживанием за
русскими»{1120}.
Примем к сведению, что Англия и Франция уже имели с Германией свои договоры
(декларации) о ненападении. Не забудем, что, проставив подпись под этой
декларацией, Ж. Боннэ известил французских послов: «Германская политика отныне
ориентируется на борьбу против большевизма. Германия проявляет свою волю к
экспансии на Восток»{1121}.
Советское согласие вступить в переговоры о кредите и торговле на
основе предложений МИДа Германии 22 декабря 1938 г. немцы положили в долгий
ящик. Не потому, что потеряли вкус к «русской карте». У Берлина имелись «более
неотложные дела» — он вел в январе — марте переговоры с польским
руководством, обменивался мнениями с англичанами, выяснял возможности военного
проникновения в ряд Прибалтийских государств. Свою роль играл расчет на
возбуждение неуверенности в Москве, которое, как ожидалось, позволило бы
немецкой стороне действовать затем с позиции силы.
В первых числах апреля, однако, чиновников МИДа Германии
проинструктировали — зацепиться за любой повод, который могут дать
советские представители, чтобы втянуть их в дискуссию об общем состоянии
отношений между двумя [329] странами. 17 апреля 1939 г. советский
полпред в Берлине на встрече с Э. Вейцзекером коснулся советских заказов заводу
«Шкода», оказавшихся под контролем немцев после оккупации ими Чехословакии.
Вейцзекер тут же указал на взаимосвязь между экономическим обменом и сдвигами в
политических отношениях. В частности, им была поднята тема
«русско-англо-французских усилий по заключению воздушного пакта и т. п.».
Полпред, согласно немецкой записи, сослался на последовательность советской
линии — не привносить идеологических расхождений в межгосударственные дела
и поддерживать нормальные отношения со всеми странами.
5 мая советник МИДа Германии Ю. Шнурре известил временного
поверенного в делах СССР Г. А. Астахова о готовности своего правительства
урегулировать вопрос о советских контрактах с заводами «Шкода». На встрече 17
мая Шнурре заявил Астахову, что немецкая сторона «положительно изучит»
возможность оставления в силе на территории «протектората Богемия и Моравия»
положений советско-чехословацкого договора 1935 г. Это принципиально
важно — принимается во внимание непризнание Советским Союзом мюнхенской
сделки и включения Судетской области и Чехии в состав рейха.
20 мая 1939 г. В. М. Молотов, назначенный за две недели до этого
на пост наркома иностранных дел вместо М. М. Литвинова, принял посла Германии
Ф. фон Шуленбурга по просьбе последнего. Посол сообщил о желании Берлина
командировать в Москву Ю. Шнурре для «экономических переговоров». Нарком, как
записал Шуленбург, отвел попытки немцев использовать экономическую проблематику
для «каких-то целей», выходящих за рамки отношений с СССР, и подчеркнул, что
советская сторона вступит в экономические переговоры не раньше, чем для этого
сложится подходящая политическая основа.
Обескураженный посол отправился к заместителю наркома В. П.
Потемкину испросить совета: «Что же ему доложить своему правительству?» При
этом германский дипломат всячески обыгрывал тезис, что политика Германии, в том
числе на Дальнем Востоке, «никоим образом не направлена против СССР».
Ввиду крайне холодной советской реакции на немецкие зондажи
Шуленбургу было предписано проявлять «полную сдержанность», выжидая, пока
русские сами не подадут сигнал. Но Москва молчала. Следующий шаг исходил
опять-таки от Берлина.
30 мая Вейцзекер пригласил Г. А. Астахова. Он подчеркнул,
согласно немецкой записи, что МИД Германии вступил [330] в контакт с
советской стороной «по распоряжению фюрера и действует под его наблюдением».
Заметив, что политику и экономику нельзя разделить, статс-секретарь, согласно
немецкой протокольной записи, заявил следующее: «В немецкой политической лавке
России предоставляется довольно разнообразный выбор — от нормализации
отношений до непримиримой вражды» — и добавил, что «украинский вопрос»
снимается, заметив, что сей вопрос есть порождение скорее польской, чем
германской, политики.
В своем дневнике Вейцзекер отразил суть этой беседы в словах:
Германия «вносит инициативные предложения», но наталкивается на «недоверие»
русских{1122}.
В тот же день Шуленбург был извещен об изменении германской
тактики. Послу вменялось держаться следующей схемы — за исходную точку
контактов выдавать советское ходатайство предоставить торгпредству СССР в Праге
статус филиала торгпредства в Берлине; поскольку поднятый вопрос затрагивает
ряд принципиальных аспектов, в его рассмотрение включился имперский министр
иностранных дел, который представил доклад фюреру; нормализация отношений
возможна при наличии обоюдной заинтересованности.
Наибольшие внешние сложности для переориентации линии Германии
ожидались со стороны Японии. 5 июня 1939 г. Шуленбург в телеграмме Вейцзекеру
предупреждал, что «японцы будут недовольны, если произойдет хотя бы малейшее
смягчение между нами и Советским Союзом». Итальянцев, предполагал посол, может
смущать перспектива «увеличения веса рейха в рамках «оси» и в случае улучшения
германо-советских отношений».
Примем во внимание, что как раз в это время развертывались
тяжелые сражения на Халхин-Голе (май — август 1939 г.). События на мало
кому дотоле известной монгольской реке оказывали непосредственное влияние на
кратко — и долгосрочные планы агрессивных держав, а также их
«умиротворителей». «Антикоминтерновский пакт» проходил первую проверку на
действенность. Японцы, однако, заранее не обговорили с Берлином свою «экспедицию»
против Монголии. Гитлер, похоже, счел, что ему тоже необязательно подлаживать
собственные планы к Токио. Как бы то ни было, глава нацистского режима решил
поставить японского союзника перед свершившимся по германскому выбору фактом.
28 июня Шуленбург нанес визит в НКИД СССР, чтобы «поделиться
впечатлениями» от своей поездки в Берлин. Посол ссылался на такие
«доказательства» доброй воли, как «сдержанность» немецкой прессы, заключение
рейхом пактов [331] о ненападении с Прибалтийскими государствами, готовность к
экономическим переговорам с советской стороной. Об отсутствии у немцев «злых
побуждений» свидетельствовало, по Шуленбургу, и то, что Германия не
аннулировала берлинский договор о нейтралитете (заключен с СССР в 1926 г., и
теперь, впервые после прихода нацистов к власти, давалось понять, что он
остается в силе). Москва же, сетовал посол, не отвечает взаимностью. Согласно
советской записи беседы, Шуленбург, кроме того, заявил, что «германское
правительство желает не только нормализации, но и улучшения отношений с СССР» и
что это заявление, сделанное по поручению Риббентропа, санкционировано Гитлером{1123}.
Описывая реакцию Молотова, Шуленбург выделял «бросающееся в
глаза недоверие» советского собеседника, хотя в целом, как показалось послу,
нарком держал себя «менее жестко», чем 20 мая. 29 июня в посольство Германии
поступило указание: «Сказано достаточно», и впредь, до получения новых
инструкций, от дальнейших политических бесед надлежит воздержаться. Наступила
пауза продолжительностью почти в месяц.
Паузы в политике — понятие условное. Берлин не
бездействовал ни в июле, ни раньше, ни позднее. Он продолжал усиленно
обрабатывать поляков. Риббентроп сделал Варшаве «компромиссное»
предложение — образовать германо-польский альянс для совместного
подавления Советской России и отторжения Украины, которая подлежала затем
полюбовному разделу между участниками сделки. Польские руководители пребывали в
растерянности: Чемберлен и Галифакс, подбивая их к «мирному решению» проблемы
Данцига и «коридора», советовали вместе с тем не бросаться в объятия рейха{1124}.
Клубок наисложнейший: англичане заняты обменом мнениями с
немцами, поляками, французами, американцами, японцами и с Советским Союзом;
немцы интригуют с англичанами, давят на поляков и обхаживают Москву; поляки
мечутся между немцами и англичанами; СССР в контакте с англичанами, французами
и немцами. Все в движении, и решение оттягивается до самого последнего момента.
26 июля Шнурре пригласил поверенного в делах СССР и торгпреда.
Советник МИДа Германии изложил план поэтапной нормализации отношений между
двумя странами:
а) восстановление сотрудничества в экономической области
посредством заключения кредитного и экономического договора;
б) нормализация и улучшение политических отношений, видимыми
признаками чего могли бы стать уважение интересов [332] друг друга в прессе
и общественном мнении, уважительное отношение к научным и культурным
достижениям сторон;
в) восстановление хороших политических отношений, продолжая то,
что имелось (берлинский договор 1926 г.), или реорганизация их со взаимным
учетом жизненно важных политических интересов.
Предпосылка всему, подчеркнул Шнурре, — пересмотр Советским
Союзом однозначно антигерманской позиции.
Астахов в ответ заявил, что самое подходящее определение для
политической ситуации, в которой находится СССР, — окружение. «Антикоминтерновский
пакт» и политика Японии, Мюнхенское соглашение, которое предоставило Германии
свободу рук в Восточной Европе, т. е. против СССР, включение Германией
Прибалтийских государств и Финляндии, а также Румынии в сферу своих
интересов — все это расценивается в Москве как усиление угрозы. В свете
названных фактов СССР не видит положительных перемен в политике Германии.
28 июля 1939 г. Астахов получил телеграмму: «Ограничившись
выслушиванием заявлений Шнурре и обещанием, что передадите их в Москву, Вы поступили
правильно. Нарком».
Поскольку иного отклика на новые немецкие предложения не
последовало, Риббентроп пригласил к себе 3 августа Астахова, чтобы заявить ему:
налицо возможность переустроить отношения между двумя странами исходя из
принципа невмешательства во внутренние дела друг друга и воздержания от
политики, затрагивающей жизненные интересы сторон. Он прямо заявил о
желательности «поговорить более конкретно здесь или в Москве».
Министр настойчиво проводил мысль, что между Балтикой и Черным
морем нет проблем, которые нельзя было бы решить. «На Балтике, — так
зафиксированы слова Риббентропа в немецкой записи, — достаточно места для
обеих стран, и русские интересы здесь не обязательно должны сталкиваться с
немецкими. Что до Польши, то Германия наблюдает за событиями внимательно и
хладнокровно, но в случае провокации расплата последует в течение недели».
Риббентроп намекнул на желательность взаимопонимания с СССР в предвидении
подобного оборота.
Министр дал понять, что имеет «свою точку зрения на состояние
советско-японских отношений». Он не исключил нахождения здесь долговременного
модус вивенди.
В информации об этой беседе, посланной для сведения послу
Шуленбургу, опущены слова Риббентропа о том, что Германия вела тайные
переговоры с Англией и Францией. [333]
Глава гитлеровского дипломатического ведомства проявил, кроме
того, осведомленность о советско-англо-французских контактах, заметив, что от
Берлина зависит, куда в конечном счете повернут британское и французское
правительства{1125}.
Отсутствие ожидаемой реакции из Москвы буквально выводило
нацистское руководство из себя. Шуленбургу дается поручение «немедленно»
запроситься на прием к Молотову и поторопить его с ответом на соображения
Риббентропа{1126}.
По ходу беседы посол призвал не ворошить прошлое, а думать о «новых путях».
Нарком увязал готовность СССР подумать о таких путях с
предварительным получением удовлетворительных разъяснений от Берлина по трем
принципиальным пунктам — «Антикоминтерновскому пакту», поддержке Германией
агрессивных действий Японии, попыткам исключить СССР из международных
отношений.
4 августа Шуленбург доложил в Берлин свой вывод: СССР
«преисполнен решимости договориться с Англией и Францией». В телеграмме
Вейцзекеру десятью днями позднее он добавил, что для Советского Союза в данный
момент главное — прекращение немцами поддержки Японии. Все это подкреплялось
оценками «сотрудника здешнего, обычно очень хорошо информированного
американского посольства», сообщенными при встрече с немецким представителем.
7 августа на рабочий стол Сталина легло разведдонесение:
«Развертывание немецких войск против Польши и концентрация необходимых средств
будут закончены между 15 и 20 августа, и начиная с 20 августа следует считаться
с началом военной акции против Польши». В те же дни аналогичные данные
поступили к министру иностранных дел Англии Галифаксу. Но если глава советской
делегации на московских переговорах Ворошилов получил директиву добиваться
конкретных и обстоятельных договоренностей, то адмиралу Драксу предписывалось
свести военное соглашение, если от него не удастся уклониться, к самым общим
формулировкам {1127}.
Шуленбург докладывал своему МИДу, что, «как стало известно из
английского источника, военные миссии с самого начала имели инструкцию вести
работу в Москве в замедленном темпе и по возможности затянуть ее до октября».
Затягивать, зная, что война должна была грянуть не позднее сентября.
Надо полагать, что аналогичные или более подробные сведения не
оставались тайной для советского руководства. Не приходится гадать, какие
выводы могли и должны были делаться из такого рода информации. [334]
8 августа 1939 г. в письме Молотову Астахов «позволял себе
сделать кое-какие предположения насчет тех объектов возможных политических
разговоров, которые имеют в виду Немцы». Прежде всего он назвал вопрос об
«освежении» рапалльского и других политических договоров в форме ли замены их
новым договором или в форме напоминания о них «в том или ином протоколе».
«Предположения эти, — отмечал Астахов, — я делаю на основании как
прямых высказываний своих собеседников, так и более или менее туманных намеков,
имеющих, однако, кое-какое показательное значение». Изложив свое понимание
программы-минимум и программы-максимум немцев, Астахов указывал на желание
Берлина «нейтрализовать нас в случае своей войны с Польшей» без гарантий
«всерьез и надолго соблюдать соответствующие эвентуальные обязательства».
В данном контексте существенным является следующий момент —
8 августа каких-либо официальных переговоров еще не велось. Дальше выяснения
подходов дело не дошло ни в Берлине, ни в Москве. Слово «переговоры» возникает
в телеграмме Молотова Астахову лишь 11 августа. «Перечень объектов, указанных в
Вашем письме от 8 августа, нас интересует, — гласил ее текст. —
Разговоры о них требуют подготовки и некоторых переходных ступеней от
торгово-кредитного соглашения к другим вопросам. Вести переговоры по этим
вопросам предпочитаем в Москве».
Очевидно, возникли весомые обстоятельства, побудившие советское
руководство пересматривать стратегию и тактику. Данные о завершении рейхом
подготовительной фазы к развязыванию войны против Польши сыграли здесь не
последнюю роль. Нельзя было отмахнуться от сообщений о стремлении Гитлера
восстановить контакт с Чемберленом. Не могли не возбудить крайнюю
настороженность обструкционистские инструкции, с которыми прибыли на московские
переговоры английские и французские делегаты. Вполне правдоподобно допущение,
что в глазах советского руководства это оправдывало принципиальную возможность
политической сделки с нацистским режимом.
В тот момент Советскому Союзу было не до теорий. Речь шла о
предотвращении непосредственной опасности войны на два фронта — с Японией,
кровопролитная схватка с вооруженными силами которой уже велась, и с Германией,
военная машина которой прогревала моторы{1128}.
Национальные интересы требовали решения, которое обезвреживало бы происки
держав, задумавших столкнуть СССР с «третьим рейхом», и параллельно
расстраивало бы расчеты Гитлера, задумавшего втянуть советскую сторону в
вооруженный конфликт с Западом{1129}.
[335]
12 августа через постпредство СССР в Берлине немцы были извещены
о согласии советской стороны принять их предложение о «поэтапном обсуждении»
экономических и других вопросов. 14 августа Шуленбург получил директиву
передать В. М. Молотову устно следующее:
«1. Идеологические разногласия не должны мешать тому, чтобы
навсегда покончить с периодом внешнеполитической вражды между Германией и СССР.
2. Реальных противоречий в интересах двух стран нет. Жизненные
пространства Германии и СССР соприкасаются, но в своих естественных
потребностях они не пересекаются. Соответственно отсутствуют причины для
агрессивных тенденций у одной стороны против другой. У Германии нет агрессивных
намерений против СССР. Имперское правительство полагает, что все проблемы между
Балтикой и Черным морем решить можно к полному удовлетворению обеих стран. К ним
относятся такие проблемы, как Балтийское море, Прибалтика, Польша,
юго-восточные вопросы и т. д. Политическое сотрудничество обеих стран могло бы
быть полезным в более широком аспекте. Это же касается немецкой и советской
экономики, которые во многих отношениях дополняют одна другую.
3. Не подлежит сомнению, что германо-советская политика пришла к
историческому перепутью. Политические решения, которые предстоит принять в
Берлине и Москве в ближайшее время, окажут решающее влияние на формирование
отношений между немецким народом и народами СССР на протяжении поколений. От
этих решений зависит, скрестят ли оба народа снова и без повелительных причин
оружие или вернутся к дружбе.
4. Несмотря на годы идеологической отчужденности, симпатии
немцев к русским не исчезли. На этом фундаменте можно заново строить политику
обеих стран.
5. Западные державы посредством военного союза пытаются втравить
СССР в войну против Германии. В интересах обеих стран — избежать
обескровливания Германии и СССР на потребу западным демократиям.
6. Провоцируемое англичанами обострение германо-польских
отношений, как и английские военные приготовления и связанная с этим попытка
сколотить военные союзы, требует быстрого прояснения германо-советских
отношений. Иначе независимо от Германии события могли бы принять оборот, когда
оба правительства будут лишены возможности восстановить германо-советскую
дружбу и при подходящих условиях внести ясность в территориальные вопросы
Восточной Европы. [336]
Поскольку по дипломатическим каналам дела движутся медленно,
Риббентроп был бы готов прибыть в Москву, чтобы лично изложить И. В. Сталину
соображения фюрера».
Посол исполнил поручение 15 августа. Согласно немецкой записи,
Молотов отнесся с резервом к идее визита Риббентропа («требует предварительной
подготовки») и воздержался от высказываний по другим пунктам, поставленным в
сообщении Шуленбурга. Нарком вместе с тем поинтересовался, в какой мере истинны
доведенные в конце июня до Москвы через министра иностранных дел Италии Чиано
сведения о готовности немцев повлиять на Японию в плане улучшения
советско-японских отношений и прекращения «пограничных конфликтов», а также
предложить СССР заключить пакт о ненападении и предоставить совместные гарантии
Прибалтийским государствам.
16 августа Шуленбургу было дано указание (исполнено на следующий
день) передать наркому, что Германия (а) готова заключить договор о ненападении
сроком на 25 лет, (б) дать совместные с СССР гарантии Прибалтийским
государствам, (в) использовать свое влияние для улучшения и консолидации
отношений между СССР и Японией. «С учетом складывающейся обстановки» Риббентроп
выражал желание прибыть в Москву 18 августа с исчерпывающими полномочиями для
обсуждения всего комплекса вопросов и подписания, если представится
возможность, договоренностей.
В ответ Молотов, согласно отчету Шуленбурга о беседе, возложил
ответственность за плохое состояние отношений между двумя странами на Германию.
Позиция Берлина, подчеркнул нарком, побуждала СССР принимать защитные меры
перед лицом возможной агрессии, а также участвовать в организации рядом стран
оборонительного фронта против такой агрессии. Если теперь германское
правительство готово отойти от старой политики в направлении серьезного
улучшения отношений с СССР, то такую перемену можно только приветствовать.
Советское правительство в свою очередь готово перестроить политику в части,
касающейся Германии. Первым шагом могло бы быть заключение торгового и
кредитного соглашения. Вторым — подписание пакта о ненападении или
подтверждение договора о нейтралитете 1926 г. плюс выработка протокола, в
котором «среди прочего должны найти отражение немецкие заявления от 15
августа».
Ранее понятие «протокол» всплывало только в контексте
торгово-кредитного соглашения по инициативе немцев, причем Молотов в телеграмме
Астахову от 7 августа указал на неуместность того, чтобы данное соглашение
имело «секретный [337] протокол», но, судя по всему, мысль о протоколе запала.
Официальные немецкие представители, включая Риббентропа, многократно уверяли,
что Германия намерена в полном объеме уважать интересы СССР. О том же шла речь
в «Заявлении германского правительства», переданном Шуленбургом Молотову 15
августа. Советская сторона теперь высказалась за формализацию этих намерений.
По поводу приезда Риббентропа Молотов повторил, что «визит
имперского министра требует основательной подготовки».
Телеграмма из Берлина 18 августа предписывала германскому послу
любыми способами добиться незамедлительного приема в НКИД и убедить советскую
сторону в необходимости приезда Риббентропа. Шуленбургу поручалось изложить
«примерный текст» пакта о ненападении{1130}
и подчеркнуть, что министр прибудет с полномочиями на его подписание и с
готовностью заключит протокол, в который вошли бы «как уже упоминавшиеся
вопросы, так и новые, которые могли бы возникнуть».
Молотов принял Шуленбурга день спустя. Нарком выразил мнение,
что текст пакта о ненападении должен отвечать устоявшейся договорной практике.
Вопросы, подлежащие включению в протокол, было предложено назвать немецкой
стороне. Что касается приема Риббентропа в Москве, то, сказал Молотов, перед
его приездом «надо получить уверенность, что переговоры обеспечат достижение
определенного решения».
Через несколько часов Молотов пригласил Шуленбурга для повторной
беседы. Он передал послу советский проект договора о ненападении и известил
собеседника о том, что если торговое соглашение будет подписано 20 августа, то
советская сторона даст согласие на приезд Риббентропа 26 или 27 августа.
20 августа Гитлер обратился к «господину И. В. Сталину» с личным
посланием, которое было передано по назначению 21 августа. Ни слова
протокольного приветствия, ни заключительной формулы вежливости. Сугубо
«деловой» стиль:
1. Выражено удовлетворение подписанием нового германо-советского
торгового договора как первого шага к переустройству отношений между двумя
странами.
2. «Заключение пакта о ненападении с Советским Союзом, —
подчеркивал Гитлер, — означает для меня фиксацию немецкой политики на
длительную перспективу. Германия тем самым возобновляет политическую линию,
которая в прошлом веками шла на пользу обеим странам». [338]
3. Говорится о согласии с советскими соображениями по возможному
содержанию пакта о ненападении.
4. Дополнительные вопросы могут быть быстро прояснены в случае
приезда в Москву высокопоставленного германского представителя.
5. Напряженность между Германией и Польшей стала невыносимой. В
любой день возможен кризис.
6. Предложено, чтобы Риббентроп прибыл в Москву 22 или самое
позднее 23 августа{1131}.
А что же в эти дни происходило на советско-англо-французских
военных переговорах? Для ясности повторим — в Лондоне знали, что вермахт
был изготовлен к нападению на Польшу, а через сотрудника посольства Германии в
Англии Т. Кордта консерваторы были извещены: единственное, что еще могло
повлиять на ход событий, — это успех тройственных переговоров в Москве.
Кроме того, англичане, как и американцы, располагали исчерпывающими сведениями
о немецких посулах, имевших задачей удержать СССР от односторонней помощи
Польше по образцу, предлагавшемуся им накануне Мюнхена Чехословакии.
Однако адмирал П. Дракс не дождался указаний вступить с
советскими представителями в диалог по сути дела. 17 августа англичане
попросили объявить на переговорах перерыв под предлогом необходимости новых
консультаций с Варшавой. Предыдущие заходы правительств Англии и Франции на
руководителей Польши не возымели действия. По мере приближения развязки
амбициозность и нежелание польских политиков и военных считаться с резонами
приняли гиперболические формы.
Так, реагируя на предупреждение Ж. Боннэ (««Нет» в ответ на
предложение пропустить советские войска через польскую территорию в случае
вторжения Германии означало провал переговоров со всеми вытекающими
последствиями. Результатом была бы катастрофа»), посол Польши в Париже Ю.
Лукасевич заявил: «Мое правительство никогда не позволит русским оккупировать
территории, которые мы отняли у них в 1921 г.». На слова министра иностранных
дел Франции, что нацистские танки за несколько дней могут дойти до стен
Варшавы, посол возразил: «Совсем наоборот, это поляки в первые же дни перенесут
борьбу в пределы Германии».
Контакты британских и французских представителей в Варшаве с
Беком, главкомом Рыдз-Смиглой и начальником главного штаба армии Стахевичем
(18–20 августа) подтвердили, что польское руководство не намерено
способствовать достижению на переговорах трех держав какого-то [339] взаимопонимания,
имеющего практический смысл. Один из стандартных аргументов польской стороны
гласил: «Не усматривается никаких выгод от операций частей Красной Армии в
Польше». Подводя итог, Бек в категорической манере заявил послам Кеннарду
(Англия) и Ноэлю (Франция): «Не может быть дискуссий насчет использования части
нашей территории иностранными войсками. У нас нет военного соглашения с
Советским Союзом. Мы не хотим иметь такового».
Польские руководители перемежали эти суждения оскорбительными
выпадами в адрес СССР и его лидеров. Копии некоторых докладов о
франко-англо-польских собеседованиях попадали к Сталину. Английские авторы А.
Рид и Д. Фишер пишут: «Сталин был готов дать союзникам любой шанс внести
ясность в дело, и нет сомнений, что он проявил при этом необычное терпение и
великодушие... Независимо от расчетов, пока имелся хотя бы малый шанс на то,
что Великобритания и Франция могли преуспеть в попытках убедить Польшу принять
его помощь, он был готов ждать. Но по прочтении даже первого из донесений Мюсса
(французский генерал, командированный в Варшаву для переговоров с польскими
военными руководителями) у него были все основания убедиться, что подобные
надежды эфемерны» {1132}.
19–20 августа, когда шансы прийти к согласию с Англией и
Францией были практически исчерпаны, Сталину предстояло решить, как отнестись к
предложениям Германии: заключить договор о ненападении, который обещал
стратегические плюсы, понятно, ценой немалых, прежде всего моральных, издержек,
или отдаться на волю рока, заняв позицию регистратора чужих действий?
Отклонение в создавшейся ситуации предложений Берлина, чем бы они ни
диктовались, о разграничении сфер интересов и о взаимных обязательствах по
ненападению усугубило бы и без того сложное положение СССР. Это признается даже
такими заинтересованными критиками событий 1939 г., как ведущие польские
историки. Другой вопрос — как была использована добытая мирная передышка
длиною почти 22 месяца.
Провал англо-франко-советских военных переговоров лишний раз
подчеркнул глубину остракизма, которому подвергался СССР. В лучшем случае он
обрекался на созерцание, как вермахт, захватив Польшу, выкатится на рубежи, с
которых нависал бы над жизненно важными советскими центрами. В худшем варианте
Гитлер не стал бы выжидать и с ходу прибрал бы к рукам как минимум Прибалтику,
Финляндию, Румынию, парализуя советскую [340] волю к активному
противодействию угрозой создать второй фронт в дополнение к дальневосточному.
Совсем неясно, наконец, чему бы при таком раскладе отдали предпочтение Англия и
Франция — или выступать в качестве гарантов Польши, или в очередной раз
воспользоваться, со ссылкой на договоренности о ненападении с Германией,
удобствами политики невмешательства, или, побряцав для отвода критики оружием,
предпринять в компании с агрессором передел владений и сфер влияния во имя
«вечного мира».
21 августа состоялась последняя встреча военных делегаций СССР,
Англии и Франции. Проведение новых заседаний советская сторона обусловила
получением ответов из Лондона и Парижа на конкретные вопросы, составлявшие
предмет московских переговоров. Без предвзятости отметим, что британское и
особенно французское правительства довели до сведения поляков свое мнение
насчет необходимости согласиться с соображениями Советского Союза по
организации отпора германской агрессии. Не для очистки ли совести? Ведь Англия
и Франция не прибегли к твердым мерам переубеждения руководителей Польши. В
Лондоне не возникло также никаких новых идей сотрудничества с СССР без поляков,
скажем, в плане немедленного открытия против агрессора двух фронтов — на
Западе и на Востоке.
Как ни в чем не бывало, Галифакс хранил олимпийское спокойствие.
Он не только не отдал новые инструкции послу Сидсу и адмиралу Драксу в Москву,
но и не нашел нужным информировать Чемберлена о происходивших событиях, чтобы
«не портить премьеру отдыха на рыбалке». Этой из ряда вон выходящей
безответственности давались разные толкования. Американский историк Ф. Шуман
напишет позднее, что «все западные державы предпочитали гибель Польши ее защите
Советским Союзом. И все надеялись, что в результате этого начнется война между
Германией и СССР»{1133}.
Все — это и многие в США. Американские дипломаты
высказывались на сей предмет вполне определенно, а официальный Вашингтон их не
подправлял. Посол США в Лондоне Дж. Кеннеди ратовал за то, чтобы предоставить
поляков их судьбе и тем вынудить на удовлетворение требований Гитлера, что
«позволит нацистам осуществлять свои цели на Востоке»{1134}.
Сходную точку зрения отстаивал посол США в Берлине X. Вильсон. Лучший выход, с
его точки зрения, — нападение Германии на СССР с негласного согласия
западных держав или с их одобрения{1135}.
Поистине жизнь богаче на неожиданности, чем воображение
маститого романиста. В момент, когда Гитлер ожидал [341] ответа из Москвы на
свое послание и уже прикидывал, на ком сорвать зло, если Сталин «унизит» его
отказом принять имперского министра иностранных дел, на аэродроме в Берлине
Геринга поджидал самолет британских спецслужб «Локхид-12А», который должен был
тайно доставить вице-фюрера в Англию для встречи с Чемберленом и Галифаксом в
Чекерсе, загородной резиденции английских премьер-министров.
Дублируя миссию Геринга, советник Чемберлена Г. Вильсон через
личного агента Риббентропа Ф. Хессе довел до сведения правителей рейха, что он
в свою очередь весьма желал бы вылететь в Германию для беседы с Гитлером.
Вильсон был уполномочен предложить Германии Данциг, если это удовлетворит
территориальные притязания нацистов{1136}.
Британская политика не загоняла Гитлера в угол ультиматумами. Она до последней
минуты тщилась вымостить «почетный» выход в духе «умиротворения» для двух
«столпов» порядка — Англии и Германии.
Чемберлен искал способ продлить Мюнхен, и Гитлер почти не
сомневался — «демократы» созрели к «уступке» ему Польши. Оставалось нащупать
пределы уступчивости Лондона, чтобы не продешевить. Соответственно визит
Геринга к Чемберлену и прием Вильсона сулил большую или меньшую отдачу в
зависимости от того, удастся ли немецкой политике и в какой степени
нейтрализовать СССР.
Вот обстоятельства, в каких вечером 21 августа советская сторона
согласилась на приезд в Москву Риббентропа. В лапидарном ответе Сталина
«господину А. Гитлеру», который поступил в рейхсканцелярию под утро 22 августа,
выражалась готовность вступить в переговоры с представителями германского
правительства для заключения пакта о ненападении. Говорилось, что «народы наших
стран нуждаются в мирных отношениях между собой», подчеркивалось, что пакт
создаст базу для установления мира и сотрудничества между двумя странами. Десятью
днями позже В. М. Молотов заявит в Верховном Совете СССР: убедившись в
невозможности достичь договоренности с Англией и Францией, Советское
правительство было обязано изыскать иные возможности устранения войны с
Германией{1137}.
Согласие на приезд Риббентропа давалось без чрезмерной
уверенности в исходе этой миссии. Сталин не торопился сбрасывать другие
возможности. 22 августа французский посол Э. Наджияр направил Ж. Боннэ
телеграмму:
«Агентство Гавас получило разрешение от советской пресс-службы
опубликовать следующее:
«Переговоры относительно договора о ненападении с Германией не
могут никоим образом прервать или замедлить [342]
англо-франко-советские переговоры. Речь идет о содействии делу мира: одно
направлено на уменьшение международной напряженности, другое — на
подготовку путей и средств в целях борьбы с агрессией, если она произойдет».
Я рекомендую комментировать если не точно в этих терминах, то по
крайней мере в подобном духе и с самым большим спокойствием.
Разыгрываемая партия требует большой осмотрительности, и мы не
должны чего-либо делать или говорить, что позволило бы немецкой пропаганде
заявить о провале на Востоке нашей мирной программы сопротивления агрессии» {1138}.
Тогда же, 22 августа, Секретариат Исполкома Коминтерна принял
постановление, в котором подчеркивалось: «Эвентуальное заключение пакта о
ненападении между СССР и Германией не исключает возможности и необходимости
соглашения между Англией, Францией и СССР для совместного отпора агрессору:
переговоры с Германией могут понудить правительства Англии и Франции перейти от
пустых разговоров к скорейшему заключению пакта с СССР».
СССР подчинял свою реакцию на зондажи и уговоры Берлина наличию
или отсутствию признаков положительных сдвигов в отношениях с западными
державами. Вступая в официальные переговоры с Германией, советская сторона все
еще не гасила надежды, что здравомыслие как в Лондоне и Париже, так и в Варшаве
пробьется. Это была реально существовавшая альтернатива, коей Сталин, согласно
документам, дорожил по меньшей мере до 22 августа. Однако советские интересы и
безопасность были в глазах Запада лишь разменной монетой. Знание гитлеровских
намерений пошло англичанам и французам во вред, хотя в самообмане они винили
кого угодно, но только не себя. Амбиции же Бека и других польских руководителей
заглушили в них даже инстинкт самосохранения.
На переговорах с Риббентропом, начавшихся вечером 22 августа,
советские руководители предъявили требования об отказе Германии от планов типа
«Великой Украины», о признании интересов СССР на Балтике, в Юго-Восточной
Европе, соответствующем воздействии на Японию. Удовлетворение всех этих
требований германской стороной открыло путь к подписанию договора. Договор
подлежал ратификации, хотя обязательства сторон о ненападении вступали в силу
немедленно. Положение несколько двусмысленное, как, впрочем, и поведение всех
участников, прямых и опосредованных, разыгравшейся тогда трагедии. [343]
Договор гласил:
1. Обе Договаривающиеся
Стороны обязуются воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного
действия и всякого нападения в отношении друг друга, как отдельно, так и
совместно с другими державами.
2. В случае, если одна
из Договаривающихся Сторон окажется объектом военных действий со стороны
третьей державы, другая Договаривающаяся Сторона не будет поддерживать ни в
какой форме эту державу.
3. Правительства обеих
Договаривающихся Сторон останутся в будущем в контакте друг с другом для
консультации, чтобы информировать друг друга о вопросах, затрагивающих их общие
интересы.
4. Ни одна из
Договаривающихся Сторон не будет участвовать в какой-либо группировке держав,
которая прямо или косвенно направлена против другой державы.
5. В случае
возникновения споров или конфликтов между Договаривающимися Сторонами по
вопросам того или иного рода обе стороны будут разрешать эти споры или
конфликты исключительно мирными путями в порядке дружественного обмена мнениями
или в нужных случаях путем создания комиссий по урегулированию конфликта{1139}.
Одновременно с
договором в ночь с 23 на 24 августа в Москве был подписан секретный
дополнительный протокол. Оригинал протокола ни в советских, ни в других архивах
не обнаружен. Но проведенными в настоящее время исследованиями подтверждена
достоверность текста сохранившихся копий.
За основу протокола
был взят привезенный Риббентропом проект. Немецкой стороне принадлежало и
авторство формулировок типа «в случае территориально-политического
переустройства областей...», до того момента неизвестных советской
дипломатической практике. Вместо двойных гарантий неприкосновенности Литвы,
Латвии, Эстонии, Финляндии, предложенных СССР, Берлин высказался за проведение
линии, которая назвала северную границу Литвы одновременно границей разделения
«сфер интересов». Отказ рейха от претензий на Украину получил форму разграничения
сфер интересов Германии и СССР относительно областей, входивших в состав
польского государства. Свои интересы в Юго-Восточной Европе советская сторона
обозначила подтверждением непризнания включения Бессарабии в состав Румынии в
1918 г. Правительство Германии обязалось оказать влияние на политику Японии в
отношении СССР без того, чтобы соответствующая запись была сделана в протоколе.
[344]
Дополнительный
протокол имел следующее содержание:
При подписании договора
о ненападении между Германией и Союзом Советских Социалистических Республик
нижеподписавшиеся уполномоченные обеих сторон обсудили в строго
конфиденциальном порядке вопрос о разграничении сфер обоюдных интересов в
Восточной Европе. Это обсуждение привело к нижеследующему результату:
1. В случае
территориально-политического переустройства областей, входящих в состав
Прибалтийских государств (Финляндия, Эстония, Латвия, Литва), северная граница
Литвы одновременно является границей сфер интересов Германии и СССР. При этом
интересы Литвы по отношению Виленской области признаются обеими сторонами.
2. В случае
территориально-политического переустройства областей, входящих в состав
Польского Государства, граница сфер интересов Германии и СССР будет
приблизительно проходить по линии рек Нарева, Вислы и Сана.
Вопрос, является ли в
обоюдных интересах желательным сохранение независимого Польского Государства и
каковы будут границы этого государства, может быть окончательно выяснен только
в течение дальнейшего политического развития.
Во всяком случае оба
Правительства будут решать этот вопрос в порядке дружественного обоюдного
согласия.
3. Касательно
юго-востока Европы с советской стороны подчеркивается интерес СССР к
Бессарабии. С германской стороны заявляется о ее полной политической
незаинтересованности в этих областях.
4. Этот протокол будет
сохраняться обеими сторонами в строгом секрете.
По уполномочию
правительства СССР Подписи: В. Молотов
Москва, 23 августа 1939
года
За правительство
Германии И. Риббентроп
Может сложиться
впечатление, что на переговорах в Москве Риббентроп чуть ли не ввел Сталина и
Молотова в курс истинных планов Гитлера и что под эти воинственные планы
подбиралась лексика протокола. Дело обстояло иначе. И. Фляйшхауэр и ряд других
солидных исследователей на основе первоисточников заключают, что имперский
министр и его команда скрупулезно держались версии, призванной внушить
советским собеседникам, будто Германия намерена мирным путем урегулировать
«конфликт с поляками из-за Данцига». Как показал Риббентроп на Нюрнбергском
процессе, а затем записал в своих мемуарах, он уверял Сталина [345] в стремлении
«немецкой стороны сделать все для нахождения решения в мирно-дипломатической
форме». Такого рода «разъяснения» в сочетании с другими сведениями,
поступавшими из западных столиц, побуждали советских руководителей задаваться
вопросом, а не готовится ли «второй Мюнхен», и если да, то не будет ли опять
проигнорирован СССР. Применительно к Польше «демаркационная линия», проведенная
в протоколе, фиксировала обязательство Германии соблюдать советские интересы
при любом повороте развития.
Желание не связывать
будущие отношения между СССР и Германией с тем, как — мирно или не
мирно — разрешится кризис вокруг Польши, очевидно, побудило Сталина
придать протоколу самодовлеющий характер и отказаться от первоначального
намерения сделать его «составной частью пакта о ненападении».
Договор о
ненападении с Германией ни в момент его подписания, ни сейчас не может вызывать
сколько-нибудь серьезных правовых или политических нареканий. Такие договоры
были в канун войны широко распространенной практикой. И если бы договором от 23
августа все и ограничилось, то о нем вспоминали бы теперь единственно как о
примере коварства нацистского режима.
Другое дело
протокол. Не составит особого труда назвать прецеденты, коими вдохновлялся
Сталин и на которые он при случае мог сослаться. Мюнхен — самый известный
из них, но далеко не единственный. Много раз объектом империалистических
сговоров становился сам Советский Союз. Это установленный факт. Однако и он не
отменяет того, что, войдя в сговор с нацистской Германией, оформленный в виде
протокола, Сталин грубо нарушил ленинские принципы советской внешней политики и
международно-правовые обязательства, взятые СССР перед третьими странами.
По методу подготовки
и претворению в жизнь протокол также не выдерживает критики с точки зрения
действовавших тогда в СССР правовых и политических норм. Сталин и Молотов не
имели на его разработку и подписание полномочий от государственных или политических
инстанций. О существовании протокола не были информированы ни правительство, ни
Верховный Совет СССР, ни ЦК ВКП(б). Протокол был изъят из процедур ратификации.
В юридическом смысле протокол выражал намерения подписавших его физических лиц
и не мог создавать нового права, особенно для других государств.
Постановление Съезда
народных депутатов СССР от 24 декабря 1989 г. дало политическую и правовую
оценку [346]
советско-германскому договору о ненападении. В докладе председателя комиссии,
назначенной Первым Съездом для изучения данной проблемы, справедливо
отмечается, что многие остающиеся «белые пятна» предвоенной истории должна
высветить наука. Ей предстоит прочитать всю правду, как в реальном масштабе
времени и пространства она летописала себя.
Мы можем
констатировать, что договор о ненападении от 23 августа 1939 г. не приблизил
дату нападения Германии на Польшу («не позднее 1 сентября»), установленную
директивой Гитлера еще 3 апреля. Уместен, однако, иной вопрос: сознавал ли
Сталин, что советско-германский договор не ревизовал нацистских планов
установления «нового порядка»?{1140}
Оснований питать подобные мечты у него не было, но тогдашний советский лидер
охотно принимал желаемое за действительное, особенно когда собственной персоной
выступал творцом иллюзий.
Не стоит проходить
также мимо следующего. Страхуя жизненные интересы страны, советское руководство
и после подписания договора о ненападении с Германией не снимало с повестки дня
возможность сотрудничества с Англией и Францией. Посольство Германии в Москве
получило 23 августа из Берлина следующую ориентировку: в компетентных советских
кругах в первой половине дня во вторник (22 августа) утверждали, что прибытие
г-на Риббентропа для заключения пакта о ненападении никоим образом не является
несовместимым с продолжением переговоров между английской, французской и
русской военными делегациями с целью организации отпора агрессии. 23 августа
Молотов заявил послу Франции Э. Наджияру, что «договор о ненападении с
Германией не является несовместимым с союзом о взаимной помощи между
Великобританией, Францией и Советским Союзом»{1141}.
24 августа Форин офис информировал британское посольство в Вашингтоне
относительно заявления Молотова о том, что «некоторое время спустя, например
через неделю, переговоры с Францией могли бы быть продолжены»{1142}.
Насколько серьезным
мог бы стать диалог с «демократиями», а его итог — конкурентоспособным
противовесом пакту о ненападении с Германией? Ответ должны были дать
переговоры, и только они. Однако ни Париж, ни Лондон не откликнулись на
советские шаги. Маневры вокруг альянса с СССР для них закончились. «Демократии»
сосредоточились на увещеваниях Гитлера.
С подписанием
договора 23 августа германский рейх расслабил объятия, в которые только что
искал способ заключить [347] СССР. В Берлине по всем признакам исходили
из того, что советская политика прочно села на мель, что она растеряла, и
надолго, вероятных партнеров, тогда как Германия могла полагать себя
вольноопределяющейся. Пока договор от 23 августа не был ратифицирован, Гитлер
не отказывал себе в удовольствии смотреть на него как на предмет торга, в
особенности в контактах с англичанами.
Отсутствуют и
убедительные данные о том, что Рузвельт склонял англичан и французов к
достижению эффективной договоренности с СССР. Поверенный в делах Германии в
Вашингтоне Г. Томсон, состоявший в тесной связи с американской разведкой, не
сгущал красок, докладывая в Берлин 31 июля (еще до открытия в Москве
тройственных военных переговоров), что «американцы отказались от надежды на создание
трехстороннего альянса Россия — Англия — Франция»{1143}.
Вердикт Томсона
созвучен тактике, избранной правыми силами США. Что касается Рузвельта, то он
занялся рассылкой посланий — итальянскому королю (23 августа), Гитлеру (24
и 26 августа), польскому президенту (25 августа) — воспроизводивших букву
и дух американских обращений, которые предшествовали мюнхенской сделке. Прилив
дипломатической активности Вашингтона завершился призывом (1 сентября) к немцам
вести войну упорядоченным способом, щадя мирное население{1144}.
Вступление на полный
западный путь вооруженной борьбы давалось Гитлеру и его сообщникам труднее, чем
они сами изображали на публике и чем утверждали постфактум многие
исследователи. 24–25 августа нацистский предводитель заколебался. Соображения,
переданные им 25 августа британскому послу Гендерсону, делались всерьез и посвящали
англичан в нацистскую программу-минимум. Они вобрали в себя идеи, обсуждавшиеся
на тот момент в окружении Чемберлена и не чуждые самому премьеру. Последнего
смущал не столько материальный смысл обозначившегося «компромисса», сколько
риск опять оказаться в дураках.
Идея «компромисса»
повисла в воздухе, совпав по капризу обстоятельств с устроенной в Лондоне
пышной церемонией подписания союзного польско-английского договора. На фоне
свежеиспеченного союза Англии с Польшей она выглядела как признак слабости и
отступление. Выходило, что главный нацист блефовал и достаточно было пригрозить
пальцем, чтобы он пошел на попятную. Это было бы равнозначно развенчанию мифа и
политики, запрограммированной на перманентный успех без разбора в средствах. Не
дожидаясь реакции из Лондона на свои предложения, Гитлер [348] отдал приказ
немедленно ввести в действие план «Вайс». Война должна была начаться на
рассвете 26 августа. И наверное, началась бы, не будь отчаянной телеграммы
Муссолини, извещавшей — Италия к войне не готова{1145}.
Как можно убедиться,
Гитлер не сопрягал свои поступки со вступлением в силу договора 23 августа.
Утилитарная цель, ставившаяся перед этим договором, — разведение
Советского Союза, Англии, Франции на разные полюса — была достигнута.
Остальное не имело решающего значения. Начало войны с Польшей при юридически
подвешенном договоре о ненападении с СССР устраивало Германию даже больше, чем
при ратифицированном, ибо повышало степень уязвимости советской стороны,
расширяло рейху простор для маневров.
Кое-какие отходные
или резервные пути готовило для себя в данной ситуации и советское руководство.
О попытках не обрывать дипломатические нити с Лондоном и Парижем выше уже
говорилось, но предпринимались шаги и более острые.
2 сентября (т. е. до
формального объявления Англией и Францией войны Германии) постпред в Варшаве Н.
И. Шаронов посетил министра иностранных дел Ю. Бека и, сославшись на интервью
Ворошилова, опубликованное 27 августа{1146},
в котором не исключалась возможность поставок советских военных материалов
странам — жертвам нападения, поинтересовался, почему поляки не обращаются
к СССР за помощью. Посол в Москве В. Гжибовский получил указание вступить в
контакт с советской стороной по этому вопросу лишь неделю спустя, когда исход
критического акта польской драмы был предопределен.
Непростым был
процесс принятия советской стороной решения о вступлении частей Красной Армии в
пределы Западной Украины и Западной Белоруссии. 3 сентября, вслед за
объявлением войны Германии англичанами и французами, немцы поставили в Москве
вопрос: не предполагает ли советская сторона для обеспечения своих интересов
задействовать вооруженную силу? 5 сентября на него последовал отрицательный
ответ. Через три дня Риббентроп поручил послу прощупать со ссылкой на
прекращение организованного сопротивления польскими войсками намерения СССР. 10
сентября Молотов сообщил Шуленбургу, что советские войска, если и когда они
выступят, будут задействованы с политической, а не с военной мотивировкой{1147}.
15 сентября Риббентроп через Шуленбурга заявил возражения Берлина против
намеченного «антигерманского по духу обоснования акции» и высказался за
составление согласованного [349] текста возможной публикации. Эта претензия
не встретила в Москве понимания.
12 сентября Кейтель
провел совещание, на котором рассматривались различные модели «окончательного
решения» польской проблемы. Вариант III предусматривал среди прочего: (а) Литве
будет предложен район Вильно; (б) Галиция и Польская Украина станут
независимыми. Под этот вариант Канарису было приказано поднять мятежи в
украинских районах, «провоцируя восставших на уничтожение евреев и поляков». В
означенных районах намечалось сотворить то, о чем Р. Гейдрих докладывал 27
сентября своему начальству: «В занятых нами областях польская элита выкорчевана
до 3 процентов». Приказ о восстании с использованием националистических банд
Мельника был отменен сразу же после вступления частей Красной Армии в Западную
Украину{1148}.
Ввод 17 сентября
советских войск в Западную Украину и Западную Белоруссию обосновывался тем, что
польское правительство не проявляет признаков жизни и Польша превратилась в
удобное поле для всяких случайностей и неожиданностей, могущих создать угрозу
СССР. Далее указывалось на прекращение действия договоров, заключенных между
СССР и Польшей, и подчеркивалось, что, будучи доселе нейтральной, советская
сторона не могла далее безучастно относиться к названным фактам и сочла себя
обязанной прийти на помощь украинским и белорусским братьям, чтобы обеспечить
им условия для мирной жизни{1149}.
Осторожность или,
может быть, настораживающая информация подсказала командованию Советских
Вооруженных Сил остановиться примерно на линии Керзона, определенной после
первой мировой войны западными союзными державами в качестве восточной границы
Польши. Как бы то ни было, опасность оказаться в состоянии войны с Польшей, а
затем также с Англией и Францией для СССР стала менее актуальной.
Еще одно
существенное обстоятельство, как правило вставляемое за скобками. Обмен
ратификационными грамотами, после чего обязательства по договору о ненападении
стали полноправной нормой, был совершен в Берлине только 24 сентября. И
это — не формальность. СССР не был готов к войне. Зная реальное состояние
дел, Сталин всячески остерегался непредсказуемых ситуаций. Между тем Германию
вполне устроило бы, и тому есть свидетельства, если бы СССР против своей воли
стал союзником рейха.
Заявленное 3
сентября 1939 г. Англией и Францией состояние войны с Германией и их реальные
действия — вещи совсем не тождественные. Демонстративное нежелание [350] французов и
англичан организовать хоть какое-то подобие второго фронта на Западе, с одной
стороны, подтверждало наихудшие подозрения, которые должны были возникать в
Москве еще в период тройственных военных переговоров, а с другой — могло
толковаться и толковалось нацистами как приглашение к отложенной сделке.
2 сентября 1939 г.
советник английского премьера Г. Вильсон известил немецких дипломатов в Лондоне
открытым текстом: Германия может получить желаемое, если прекратит военные
действия. «Британское правительство готово (в этом случае), — подчеркивал
Вильсон, — все забыть и начать переговоры»{1150}.
О надеждах удержать конфликт в рамках, не перечеркивающих перспективу
замирения, говорило намерение Лондона согласовать правила войны, особенно на
море и с воздуха{1151}.
Директива Гитлера по
ведению военных действий (№ 2 от 3 сентября 1939 г.) перекликалась с британским
подходом. Она предусматривала, в частности, что «переброска значительных сил с
востока на запад» может производиться только с личного разрешения фюрера.
Воспрещалась неограниченная подводная война. Нападения с воздуха на английские
ВМС в гаванях и в море, а также на военные транспорты допускались лишь в
«особых обстоятельствах». Принятие решений о налетах на британскую метрополию и
бомбардировке торговых судов Гитлер резервировал за собой. Аналогичный режим
вводился в отношении Франции. Здесь допускались исключительно ответные меры,
причем не вызывающие противника на активность{1152}.
Эти ограничения были сняты после ряда массированных воздушных ударов англичан
по населенным пунктам Германии.
Как свидетельствует
руководитель политической разведки рейха В. Шелленберг, Гитлер в конце 1939 г.
выражал сожаление по поводу того, что «приходится вести борьбу не на жизнь, а
на смерть внутри одной расы, а Восток только и ждет, когда Европа истечет
кровью. Поэтому я не хочу и не должен уничтожать Англию... Пусть она останется
морской и колониальной державой, но на континенте мы должны слиться и
образовать одно целое. Тогда мы овладеем Европой, и Восток больше не будет
представлять опасности. Это — моя цель»{1153}.
* * *
Ход событий в канун
войны настоятельно взывал к здравому смыслу, подсказывая «демократиям» и
Советскому Союзу, что пробил час отложить в сторону частности и сосредоточиться
[351] на главном —
на организации совместного отпора агрессии. Уже в 30-е годы безопасность стала
неделимой. Почти каждый локальный конфликт и тогда был частью глобального
противоборства сил войны и мира, реакции и прогресса, но опыт, «сын ошибок
трудных», еще не «повзрослел». Политики словно испытывали особенное
удовлетворение в поиске собственной выгоды в невыгоде других, сплошь и рядом
котируя последнюю выше пользы взаимной.
Что дало национальной
безопасности СССР и развитию стратегической ситуации в мире в целом заключение
советско-германского пакта о ненападении?
Первое. Оказалась
перечеркнутой угроза развязывания войны Германии против СССР в 1939 г. при
сохранении за Англией, Францией и США роли третьих радующихся. Радующихся и
выжидающих, когда удобно будет вмешаться и продиктовать участникам конфликта
свои условия окончания кровопролития. Их отношение к сторонам в таком конфликте
конечно же не было бы равным. Судя по всему, оно напоминало бы линию
«демократий» во время испанских событий с той, однако, разницей, что
германо-советское противоборство должно было изнурить обоих противников, а СССР
до такой степени, чтобы рухнула структура Советской власти, а само государство
распалось.
Второе. Как полагали
некоторые немецкие генералы и политические деятели, заключение договора от 23
августа, укрепив стартовые позиции Германии в войне и дав ей некоторые другие
преходящие тактические плюсы, нанесло ей невосполнимый конечный стратегический
урон. В записке от 20 ноября 1939 г. генерал-полковник фон Бек писал, что успех
в войне против Польши обесценен выдвижением СССР на запад. Советский Союз,
отмечал он, не идет на поводу у Германии, а преследует выгоду собственную{1154}.
Фельдмаршал Э. Вицлебен вообще находил ошибочным «сближение с Россией»{1155},
поскольку это осложняло нахождение модус вивенди с западными державами.
В декабре 1939 г.
верховному командованию вермахта (ОКВ) был представлен меморандум Лидига, в
котором фигурировало понятие «предательство». «Вполне можно было бы
договориться с Англией и спасти Европу от врага № 1 — Советской России, но
Гитлер делает нечто противоположное. Россия между тем чудовищно
расширяется», — писал автор. По его словам, Германия и после «польского
похода» могла бы получить от Англии «справедливый и великодушный мир»,
подтверждающий новые границы, насколько они совпадали с границами немецкого
расселения, и признание континентальной гегемонии. Условие — Германия
употребит [352] свою силу для
поддержки оказавшейся под угрозой Финляндии и тем самым находящейся под угрозой
Европы, вместе с Англией обратится против большевистской опасности{1156}.
Г. Риттер,
исследователь деятельности верхушечной оппозиции в Германии, констатировал, что
больше, чем начало войны с Польшей, К. Герделеру и его единомышленникам
досаждало «продвижение большевизма по всему фронту вплотную к нашим
(германским) границам. Это воспринималось как угроза всей европейской культуре,
изведение под корень прибалтийского германизма и как национальный позор»{1157}.
Договор 23 августа
действительно давал СССР шанс заняться укреплением своей безопасности и
обустройством того, что ныне называют обороной на выдвинутых вперед рубежах.
Если не придумывать для СССР особых мерок и дискриминационных правил, то
придется признать: изоляция, сжимавшая Советский Союз, диктовала круговую
оборону с вынесением ее переднего края на максимально далекое расстояние от
своих жизненно важных центров.
Третье. Практические
контакты, начавшиеся по немецкой инициативе и приведшие к заключению договора
23 августа, приняли предметный характер в разгар боев на Халхин-Голе{1158}.
Впервые Берлин известил Токио о намечавшихся переменах в советско-германских
отношениях только вечером 21 августа в телефонном разговоре Риббентропа с
японским послом Осима.
Для японского
руководства, ориентировавшегося на военную солидарность рейха, это был шок,
который деформировал всю «антикоминтерновскую» конструкцию{1159}.
Вера в стратегического союзника была подорвана неизлечимо. Правительство
Хиранумы ушло в отставку. Новый кабинет вынужден был заняться выработкой
военно-политической платформы, в которой широкая агрессия против Советского
Союза сдвигалась по срокам на неопределенное время.
Одним из последствий
23 августа — неожиданным и досадным для Берлина — стало заключение 13
апреля 1941 г. между Японией и СССР договора о нейтралитете. Гитлер и
Риббентроп стремились отговорить Мацуоку от этого шага. В информации для
Берлина Мацуока (один из самых больших почитателей нацизма и яростный приверженец
единения с ним) утверждал, что договор «не ущемляет тройственного пакта» и
имеет для Японии большое значение, ибо должен произвести «впечатление на Чан
Кайши и облегчить японцам переговоры с ним». Кроме того, «договор укрепит
позиции Японии по отношению к США и Англии». Токио, таким образом, расплатился
с немцами их же фальшивыми купюрами. [353]
На переговорах
Мацуока с нацистскими руководителями в марте — апреле 1941 г. немцы
ограничились лишь намеками на возможность «осложнений» с СССР. В свете
случившегося в июне это дало японцам дополнительный аргумент подозревать Берлин
в союзнической неверности, из чего Токио выведет право на собственную сольную
партию в концерте агрессоров.
Четвертое. Связанные
с договором 23 августа экономические урегулирования позволили СССР приобрести
крайне необходимые ему материалы, оборудование и технологию, недоступные в то
время на других рынках. Как отмечается в IV томе исследования «Германский рейх
и вторая мировая война», изданном в ФРГ в 1983 г., поставки германского оборудования
способствовали интенсивному развитию военной промышленности СССР.
Пятое. Советский
Союз показал всем, что намерен и в состоянии отстаивать свои интересы,
проводить собственный курс в мировых делах, расстраивать комбинации
противников. С этого момента за СССР был признан статус субъекта международных
отношений, с которым нельзя не считаться.
Перевод стрелки
советской политики с бескомпромиссной борьбы против фашизма на сожительство с
ним был сопряжен для Советского государства и Коммунистической партии с
большими моральными и политическими потерями. Друзья СССР ждали от страны
социализма подвига во имя высших идеалов, и многих из них горько разочаровало,
что в решающий час в Москве возобладали прагматизм и политический цинизм почти
буржуазного покроя. В самом трудном положении оказались коммунисты, они не
могли знать подноготной событий и вынуждены были либо, подчиняясь партийной
дисциплине, принимать на веру официальные версии Коминтерна, либо, будучи не
согласными в принципе с внезапным поворотом, покидать партийные ряды.
Крайние формы
враждебности приняла антисоветская пропаганда «демократического» Запада. Порой
можно было спутать, если судить по комментариям прессы и риторике политиков, с
кем Англия и Франция находились в состоянии войны. Этому есть два
объяснения — либо «демократии» старались удержать советское руководство от
чрезмерного вовлечения в нацистские акции, либо, что вернее, они готовили почву
к выходу из межимпериалистического кризиса на путях объединения главных «актеров»
против «общего врага» — Советского государства.
Потерпев неудачу в
осуществлении концепции коллективной безопасности, Сталин попрал ленинские
принципы [354] внешней политики и
решил переиграть империализм в его же силовой стихии и вероломстве. Следуя чужим,
не лучшим образцам, он ввел в практику советской политики язык ультиматумов,
вольное обращение с договорными обязательствами. Антипольские заявления, на
которые в то время пускались вместе с Риббентропом Молотов и некоторые другие
советские представители, были столь же низкими по интеллектуальному и
моральному уровню, сколь и политически несостоятельными.
Внутри партии и
страны внешнеполитические дела были по существу изъяты из ведения ЦК ВКП(б),
Совета Министров и Президиума Верховного Совета СССР, Наркомата иностранных дел
и узурпированы Сталиным. Партия и народ чаще всего фактически оставлялись в
неведении относительно того, какие обязательства и решения принимались от их
имени. Подобные противоправные и безнравственные действия нанесли большой и стойкий
ущерб авторитету социализма, серьезно обременили внутригосударственное
развитие.
Нападение
гитлеровской Германии на Советский Союз 22 июня 1941 г. разметало надежды и
расчеты, которые двигали Сталиным при заключении советско-германского договора
о ненападении. Попытки перехитрить логику жизни обернулись грубыми просчетами,
особенно в оценке истинных перспектив, а страна оказалась неготовой встретить
самое тяжкое в ее истории испытание. От народа потребовались колоссальные
жертвы, чтобы восторжествовали правда и справедливость. [355]
Глава 7.
Нацистская Германия развязывает войну
В августе 1939 г. признаки надвигавшейся войны в Европе
становились все более очевидными. Германия полным ходом проводила мобилизацию.
По данным французского посольства в Берлине, в середине месяца она уже имела
под ружьем около 2 млн человек. Разведка сообщала о концентрации войск на
восточных границах рейха: не было секретом, что жертвой нацистской агрессии на
этот раз будет Польша.
У. Черчилль в сопровождении начальника французского генерального
штаба генерала Гамелена посетил укрепления на южном участке французской границы
с Германией. Часовые сидели, скрючившись в окопах наблюдательных пунктов,
глубокие подземные казематы «линии Мажино» загружались боеприпасами.
Противоположный берег Рейна казался безлюдным, мосты были разведены или
заминированы. У аппаратов дежурили офицеры, готовые взорвать их по первому
сигналу. Высказывались опасения, что немцы могут обойти «линию Мажино» с юга;
на проходах к Базелю устанавливались тяжелые орудия.
На протяжении всего лета польский город Данциг был дымящейся
точкой на политической карте Европы. Используя тот факт, что большинство
населения было немецким, гитлеровцы захватили сенат и фактически стали полными
хозяевами в городе. На зданиях развевались германские флаги со свастикой,
отряды эсэсовцев в черной форме патрулировали улицы.
В начале августа здесь произошел инцидент, поставивший континент
на грань войны. Данцигские власти попытались отстранить польских чиновников на
нескольких таможенных постах между территорией «вольного города» и восточной
Пруссией, откуда гитлеровцы нелегально переправляли оружие.
Правительство Польши ответило резкой нотой, потребовав отмены
сенатом изданных им указаний. В «войну нот» включилась Германия. 9 августа Э.
Вейцзекер пригласил польского поверенного в делах С. Любомирского и заявил, что
угрозы и ультиматумы Данцигу могут привести к ухудшению германо-польских
отношений. Печать рейха резко усилила антипольскую кампанию, предупреждая, что [356] близится час, когда
в словах Берлина будет «отчетливо слышен звон железа»{1160}.
На протяжении последней недели августа, когда крупные маневры,
проводившиеся дипломатией европейских держав, были в основном завершены,
развитие событий приобрело стремительный характер. Центральное место в них
занимал англо-германский диалог.
Английская дипломатия после крупного поражения, понесенного ею в
результате провала московских переговоров, оказалась в трудном положении.
Вексель «гарантий», предоставленных Польше, грозил превратиться в петлю,
которая втянет саму Англию в омут войны.
В Лондоне изыскивают средства, чтобы избежать этого. Вместо того
чтобы энергично провести необходимые мобилизационные мероприятия и побудить к
тому же Францию, что обе страны были обязаны сделать в связи с их
обязательствами перед Польшей, в Уайтхолле продолжали по существу цепляться за
прежнюю схему «умиротворения» Германии.
На поворот, происшедший в отношениях между СССР и Германией,
британское правительство реагировало быстро и энергично. Вот стенограмма
событий: поздно вечером 21 августа германское радио, прервав передачу музыки,
сообщило о предстоящей поездке Риббентропа в Москву для подписания пакта о
ненападении. Через несколько минут новость была уже известна в Лондоне.
Чемберлен, а также другие министры, находившиеся в отпуске, были немедленно
вызваны в столицу. Утром следующего дня британский премьер вместе с Э.
Галифаксом и Г. Вильсоном приступил к составлению личного письма Гитлеру, а 23
августа, еще до появления Риббентропа в Кремле, английский посол в Берлине
Гендерсон уже был в Бергхофе с посланием Чемберлена в руках.
Несколько выдержанных в твердом тоне фраз в начале документа
констатировали, что правительство Великобритании, независимо от подписания
Германией пакта с СССР, намерено в случае необходимости использовать все
имеющиеся в его распоряжении средства для того, чтобы выполнить взятые им на
себя обязательства в отношении Польши.
«Существует мнение, — говорилось в послании, — что,
если бы правительство Его Величества заявило о своей позиции в 1914 г. более
ясно, великой катастрофы можно было бы избежать. Независимо от того, насколько
обоснованным является подобное суждение, правительство Его Величества полно
решимости на этот раз исключить возникновение подобного трагического
недоразумения»{1161}.
Вторая часть письма сворачивала на иные рельсы: английское
правительство предлагало разрешить вопросы германо-польских [357] отношений в
«атмосфере доверия», путем прямых переговоров между двумя странами; Англия
готова быть в них посредником и принять участие в международных гарантиях
достигнутого урегулирования. Лаконичный намек обращал внимание, что подобный
метод дал бы возможность обсудить более широкие вопросы, интересующие как
Англию, так и Германию.
Посол США в Париже Буллит, ознакомившись с текстом послания,
тотчас же сообщил в Вашингтон, что, похоже, готовится «новый Мюнхен»{1162}.
В чем причина спешки с доставкой документа? Правильно подметил
суть английского демарша, хотя и уклонился от его оценки, австрийский ученый В.
Хофер. «Германский диктатор должен был, таким образом, принять к
сведению, — пишет он, комментируя визит Гендерсона в Бергхоф, — и
притом прежде, чем пакт с Москвой был окончательно подписан (курсив
мой. — И. О.), что расчеты, которые он связывал со своим
внешнеполитическим маневром, никоим образом не осуществятся»{1163}.
Сказанное позволяет полагать, что дипломатический ход,
предпринятый британским кабинетом в Берхтесгадене, представлял собой попытку в
последний момент, когда Риббентроп уже находился в Москве, предложением более
выгодной сделки с Англией воспрепятствовать заключению советско-германского
договора.
Обстановка требовала от Советского Союза пристального внимания.
Советско-германский договор еще не был ратифицирован Германией, и германские
танки в считанные дни могли оказаться у советских рубежей. Положение
усугублялось вооруженным конфликтом с Японией.
Нет точных данных, чтобы судить, в какой мере Советское
правительство было в курсе предпринимавшихся Форин офис усилий осуществить
сделку с Берлином; некоторые западные исследователи склонны полагать, что
благодаря широким связям советского полпредства в Лондоне Москва была
«исключительно хорошо» информирована в отношении предпринимавшихся британским
кабинетом шагов в области внешней политики{1164}.
Отмечается также успешная деятельность советской разведки{1165}.
О том, что для подобных суждений имеются некоторые основания, свидетельствует
следующий эпизод, имевший место в ходе советско-германских переговоров.
В ночь с 23 на 24 августа в Кремле, когда готовились для
подписания окончательно согласованные тексты документов, между Сталиным и
Риббентропом состоялась беседа. В ходе ее был затронут вопрос о политике
Англии. [358]
«Рейхсминистр иностранных дел, — говорится в немецкой
записи, — отметил в связи с этим, что Англия всегда пыталась и продолжает
предпринимать попытки подорвать развитие хороших отношений между Германией и
Советским Союзом»{1166}.
Недавно, сообщил он доверительно Сталину, она предприняла новый зондаж.
Очевидно, имеется в виду письмо Чемберлена, которое посол Гендерсон доставил в
Оберзальцберг 23 августа, отметил Сталин. Риббентроп, разумеется, был в высшей
степени удивлен: находясь в Москве, он сам, должно быть, еще не знал содержания
письма британского премьера.
Сюрприз, по-видимому, был подготовлен заранее. Хотел ли Сталин
блеснуть оперативностью советской разведки? Скорее всего демарш был предпринят
для того, чтобы предупредить возможные двурушнические действия гитлеровцев в
отношениях с Англией.
Как свидетельствует в своих мемуарах Г. Керль{1167},
в прошлом крупный чиновник фашистского рейха, ведавший вопросами экономики,
обострение международной обстановки и возникновение угрозы войны с Англией
породили у части германских деловых кругов, в частности у автора, опасение, что
Риббентроп недостаточно верно информирует фюрера о позиции английского
правительства. Под предлогом ведения переговоров с представителями химической
промышленности Великобритании в Лондон 19 августа был направлен некто Кестер,
имевший связи в английских деловых кругах. Кестер встретился с рядом хорошо
информированных лиц, в частности с лордом Брокетом. Близкий друг
премьер-министра Чемберлена, лорд Брокет был, как можно судить, хорошо
ориентирован в вопросах англо-германских отношений, поскольку дважды выезжал в
Германию для бесед с Гитлером.
Лорд Брокет был прям в своих высказываниях и не страдал излишней
щепетильностью. В беседе, состоявшейся 21 августа, он объяснил собеседнику, что
общественное мнение в Англии сильно возбуждено и если Германия попытается
разрешить польский вопрос сразу с помощью силы, то Чемберлен не сможет
предотвратить возникновения войны; далее он подчеркнул, насколько «успешной»
была применявшаяся Гитлером на протяжении предшествующего времени тактика
решения проблем «по частям»{1168}.
Цитируем запись беседы, сделанную Кестером: «Он намекнул, что
Англии было бы значительно легче следовать за событиями, если бы была
продолжена тактика постепенного образа действий (can't it be done by stages?)»{1169}.
В случае «необходимости», обещал он, Англия окажет давление на [359] Польшу, чтобы
побудить ее к уступчивости{1170}.
Подученный от Кестера материал Керль направил для передачи Гитлеру {1171}.
За последние годы историки СССР и Польши провели большую
совместную работу по устранению так называемых белых пятен в истории отношений
двух стран. Немало скрытых от глаз общественности «пятен» существует и в
отношениях в предвоенные годы Польши с западными державами; они, по-видимому,
также нуждаются в объективном изучении и оценке{1172}.
Предложения о широком англо-германском сотрудничестве, которые
настойчиво выдвигались английской стороной в конфиденциальных беседах, и
намеки, что в этом случае судьба Польши перестала бы интересовать Англию,
создавали у Гитлера уверенность, что он сможет действовать беспрепятственно.
Желая укрепить дух своих генералов, Гитлер изложил свой взгляд
на проблему в речи перед высшим генералитетом 22 августа в Бергхофе{1173}.
После выступления один из генералов задал ему вопрос: а что, если вопреки всем
ожиданиям Франция и Англия все же вмешаются? Как он представляет себе развитие
событий, имея в виду, что германские силы, расположенные на западе, несмотря на
«западный вал», совершенно недостаточны? Гитлер обвинил генерала в личной
трусости.
«Возможность вмешательства Англии и Франции он не принимает в
расчет, — отметил один из участников совещания в тайно сделанной записи
речи Гитлера, — напротив, он убежден, что эти государства, возможно, будут
угрожать, бряцать оружием, объявят санкции, может быть, даже установят блокаду,
но ни в коем случае не предпримут военного вмешательства»{1174}.
Это убеждение подкреплялось данными разведки, согласно которым
не было признаков, говорящих о намерении Англии и Франции предпринять
решительные действия против Германии.
Подробно изучивший проблему английский исследователь Д. Кимхе
считает, что Гитлер располагал поступившей от германской агентуры в Лондоне
информацией, согласно которой английское правительство не было намерено
перебрасывать Британский экспедиционный корпус на континент до того времени,
когда по крайней мере семь дивизий не будут приведены в состояние готовности,
что не могло быть сделано ранее весны 1940 г. или даже позже. Только
символические силы могут быть направлены во Францию для успокоения
общественного мнения. [360]
Еще большее значение для Гитлера, по утверждению автора, имела
другая информация, полученная также через посольство в Лондоне: французское
правительство поставило в известность англичан, что французские войска не
предпримут наступательных действий против Германии до тех пор, пока весь
Британский экспедиционный корпус не будет готов к проведению операций на
территории Франции{1175}.
Все сказанное позволяет понять, почему послание британского премьера не убедило
Гитлера в том, что английское правительство действительно намерено выступить в
поддержку Польши.
В беседе с Гендерсоном 23 августа Гитлер в резкой форме возложил
вину за обострение германо-польских отношений на Англию, которая предоставила
Польше «свободу действий», и предупредил, что, если «преследования» немецких
граждан в Польше будут продолжаться, Германия немедленно вмешается. Упомянув,
что ему стало известно о военных приготовлениях в Англии, он прибег к угрозе:
если он узнает о новых мерах подобного рода, то немедленно объявит мобилизацию.
В таком же тоне было выдержано и его ответное послание
Чемберлену. В конце его была сделана, однако, многозначительная приписка.
Гитлер напоминал, что он всю жизнь стремился к дружбе между Германией и
Англией; позиция английской дипломатии убедила его в безнадежности такой
попытки. Если тем не менее в этой области в будущем произойдут какие-либо
перемены, никто не будет более счастлив, чем он{1176}.
Любопытный комментарий к беседе с Гендерсоном содержится в
мемуарах присутствовавшего при этом Э. Вейцзекера. Грубые обвинения в адрес
Англии, пишет он, были рассчитаны на то, чтобы заставить Чемберлена отказаться
от обязательств, данных Польше. «Едва дверь за послом закрылась, —
продолжает он, — Гитлер, хлопнув себя по ляжке, рассмеялся и сказал:
«Чемберлен не переживет этого разговора; сегодня вечером его кабинет падет» {1177}.
С утра 25 августа в рейхсканцелярии в Берлине царило необычайное
возбуждение: окружению Гитлера было известно, что вторжение в Польшу
запланировано на утро следующего дня и окончательный приказ должен быть отдан в
течение ближайших нескольких часов. Из Лондона поступило сообщение, что
накануне английский парламент предоставил правительству чрезвычайные
полномочия. Чемберлен и Галифакс в своих выступлениях заявили, что Англия
намерена выполнить обязательства, взятые в отношении Польши. Личный переводчик
Гитлера П. Шмидт, утром вызванный [361] для того, чтобы перевести наиболее важные
места из этих заявлений, отметил в своих мемуарах, что ознакомление с ними
заставило Гитлера задуматься. Затем английский посол был срочно приглашен в
рейхсканцелярию.
По свидетельству Гендерсона, Гитлер на этот раз был совершенно
спокоен и казался «искренним». Сэру Невилю, однако, было чему удивиться —
ему довелось услышать самую экстраординарную идею, которая когда-либо возникала
во взаимоотношениях между двумя странами.
Своему заявлению Гитлер предпослал патетическое введение. Он
якобы всегда стремился к хорошим отношениям с Англией и сейчас желал бы того
же. Его совесть заставляет его сделать еще одну, последнюю попытку для того,
чтобы добиться этого. Он — человек больших решений и способен на подобный
шаг и в данном случае. Провокации поляков стали совершенно нетерпимыми,
продолжал рейхсканцлер. Германия полна решимости во что бы то ни стало
ликвидировать «македонскую» обстановку на своих восточных границах. Речь
Чемберлена в парламенте ни в малейшей степени не повлияла на его позицию.
Результатом ее может быть лишь кровопролитная и непредсказуемая по своим
результатам война между Германией и Англией. Такая война может дать некоторый
выигрыш Германии, но ничего — Англии. Единственным победителем в ней будет
Япония. Но он обращается одновременно к Англии с широким и всеобъемлющим
предложением. «Фюрер готов заключить соглашение с Англией, — говорится
далее в немецком тексте заявления, — что будет не только гарантировать
существование Британской империи в любых условиях, но также, в случае
необходимости, обеспечит Британской империи помощь Германии независимо от того,
где такая помощь может понадобиться»{1178}.
Вопрос настолько важен, что Гендерсону предложено срочно
вылететь в Лондон и доложить лично. Для этого ему предоставлен специальный
самолет{1179}.
Расчет Гитлера был прост: на следующее утро, когда станет
известно о вторжении германских армий в Польшу, на столе у Чемберлена будет
лежать его очередное заверение в стремлении к дружбе с Англией. Не поможет ли
оно британским «умиротворителям», как бывало не раз в прошлом, уклониться от
вмешательства? Цель гитлеровских маневров в эти дни сводилась к тому, чтобы
удержать Англию и Францию от вступления в войну.
Едва минуло полчаса после ухода Гендерсона, как Гитлер, бледный,
появляется в дверях своего кабинета.
— План «Вайс», — коротко бросает он. [362]
Находившийся рядом генерал Форман мгновенно понимает: приказ о
вторжении в Польшу на следующее утро подтвержден! Он спешно передает
распоряжение верховному командованию{1180}.
Военная машина рейха, приторможенная утром на несколько часов,
чтобы дать время Гитлеру для встречи с Гендерсоном, снова пришла в движение.
Ставка верховного командования сухопутных сил переводится в Цоссен, к югу от
Берлина.
Одновременно была прервана телефонная связь иностранных миссий,
прекращены полеты гражданской авиации, германским гражданам, проживающим в
Англии, Франции, Бельгии и Польше, дано указание немедленно возвратиться на
родину.
Война должна была начаться 26 августа утром.
Тем временем в рейхсканцелярии назревали драматические события.
Неожиданную остроту приобрел вопрос о позиции Италии. Демонстрация прочности
«стальной оси», по расчетам Гитлера, должна была дать английским мюнхенцам еще
один повод уклониться от выступления в поддержку Польши. Для этого необходимо
было ясное заявление Италии о ее верности союзническому долгу. Однако в
зарубежной печати появились высказывания, что Италия, возможно, откажется от
обязательств по «Стальному пакту» и сохранит нейтралитет в случае возникновения
конфликта{1181}.
Гитлер знал, разумеется, об антигерманских настроениях среди
населения Италии, не доверял королевскому двору, но надеялся на Муссолини.
Утром 25 августа он направил дуче личное письмо, в котором, изложив кратко
события последних дней, впервые сообщил ему о возможности возникновения
вооруженного конфликта с Польшей в самом ближайшем будущем{1182}.
«В заключение смею Вас заверить, Дуче, — писал он, играя на «рыцарских»
чувствах итальянского диктатора, — что я проявил бы полное понимание в
отношении Италии в аналогичной ситуации, и Вы можете заранее в любом подобном
случае быть уверенным в моей позиции»{1183}.
Берлин требовал подтверждения Италией верности «Стальному
пакту».
Послание было передано по телефону и вручено Муссолини германским
послом Макензеном в тот же день в 15 часов 20 минут. Приняв посла в своем
рабочем кабинете в палаццо «Венеция», дуче дважды прочел текст, переведя с
немецкого на итальянский для присутствовавшего при этом министра иностранных
дел Чиано. Затем решительным тоном заявил, что будет «безусловно» рядом с
Гитлерам. [363]
Письменный ответ он даст несколько позже. Чиано, провожая посла,
держался не менее воинственно{1184}.
После ухода Макензена картина, однако, резко изменилась.
Вернувшись, Чиано горячо убеждал Муссолини изменить позицию,
сохранить нейтралитет в надвигавшемся германо-польском конфликте: ни в военном,
ни в экономическом отношении Италия к войне не готова; народ не скрывает своего
недовольства перспективой вовлечения в войну «из-за этих чертей немцев». Король
также против. Все это может отразиться на прочности режима.
Вопрос о позиции Италии в связи с германской агрессией против
Польши встал перед Муссолини со всей остротой в результате визита Чиано в
Зальцбург для переговоров с Гитлером 11–13 августа. Узнав, что Гитлер планирует
в недалеком будущем вторжение в Польшу, Чиано высказал опасение, что это
приведет к выступлению западных держав против стран «оси». Слабость сухопутных
сил Италии и ее подверженность ударам с моря в этом случае могли обернуться
катастрофой. Гитлер, однако, в беседе с Чиано ориентировался на «слушателей» в
Лондоне: он безапелляционно утверждал, что военное вмешательство Англии и
Франции бесперспективно и потому исключено.
Чиано убедился в намерении Гитлера не считаться с мнением
союзника; он был уязвлен и проявленным по отношению к нему пренебрежением. «Я
возвращаюсь в Рим, — записал он в своем дневнике, — разочарованный в
Германии, в ее руководителях, в их образе действий. Они нас обманули, они нам
лгали...»{1185}
Итальянский диктатор, «человек с железными нервами», метался от
одного решения к другому, высказывая со свойственной ему неистовостью
противоположные точки зрения: то мечтал о походах и сражениях, полагая, что
западные державы снова капитулируют и он сможет урвать свою долю добычи; то его
охватывал страх, и он соглашался с Чиано. Вспоминая унижения, которые терпел от
партнера по «оси», он кипел от возмущения и в то же время боялся мести Гитлера.
25 августа, когда в Берлине с нетерпением ожидали его ответа,
колебания и дискуссии в палаццо «Венеция» все еще продолжались. В середине дня
Гитлер, не выдержав, поручает Риббентропу позвонить в Рим Чиано. Но тот исчез,
и никто не знает, где он...
В ожидании ответа от «великого человека по ту сторону Альп»
Гитлер приглашает французского посла в Берлине Кулондра.
Франция в эти дни показала, как мало стоила ее подпись, которую
она только что предлагала поставить [364] под документом в
Москве. Несмотря на обязательство оказать помощь Польше по договору 1925 г. и в
соответствии с «гарантиями», данными весной 1939 г., капитулянтское
правительство Даладье — Боннэ, приняв ряд оборонительных мер в связи с
угрозой войны, усиленно изыскивало предлог, чтобы уклониться от выполнения
союзнического долга.
Мотивом политического коллапса Франции был тот факт, что
французская буржуазия, «заглянув в глаза революции» в 1936 г., сделала сильный
крен вправо. Формула «лучше Гитлер, чем Блюм» стала платформой ее правой части,
фактически направлявшей внешнюю политику страны{1186}.
Информация о подписании советско-германского договора вызвала у
французских политических лидеров ряд резких высказываний как в адрес Польши,
которую Даладье обвинил в «преступной глупости», так и в адрес Советского
Союза. «Однако, — замечает известный английский исследователь внешней
политики Франции А. Эдемтуэйт, — крики о предательстве и негодование вряд
ли были обоснованными. Начиная с аншлюса, английская и французская дипломатия
сделала заключение советско-германского договора почти предрешенным вопросом.
Еще 4 октября 1938 г. Кулондр писал Боннэ: «...в этих условиях какой иной курс
возможен для него (Советского Союза. — И. О.), кроме возвращения к
политике согласия с Германией, политике, от которой он отошел в 1931 г.?»{1187}
23 августа вечером Даладье созвал совещание начальников штабов и
министров видов вооруженных сил. Боннэ высказался против «слепого» выполнения
договора с Польшей. Не разумнее ли побудить ее к компромиссу, говорил он,
использовав время для укрепления позиции Франции? Решение вопроса он переложил
на военных.
Участникам совещания было ясно, что, поскольку обязательства в
отношении Польши были взяты до начала переговоров с Советским Союзом,
формального основания для отказа от них не было. Военные встали на защиту своих
мундиров. Гамелен и Дарлан заявили, что сухопутная армия и флот готовы.
Гамелен, тонкий дипломат, высказал убеждение, что Польша продержится до весны и
это не позволит Германии направить свои основные силы против Франции, а к тому
времени Англия уже будет рядом с нею. Между строк угадывалась мысль, что
крупномасштабных операций для спасения Польши генерал проводить не собирался. В
принципе решили не отказываться от своих обязательств {1188}.
Как оказалось, гитлеровцам не стоило большого труда узнать о
намерениях французских руководителей. Если даже [365] после начала войны
агенты «пятой колонны» во Франции, перекинув телефонный провод через укрепления
«линии Мажино», передавали в Берлин все интересующие его подробности, то тем
более легко просачивалась информация в августе 1939 г.{1189}
Французский автор Р. Букар, изучавший эту проблему, приводит в
своем исследовании такой факт: в результате предательства Гитлер получил
убедительные свидетельства того, что Франция в случае германского нападения на
Польшу не предпримет общего наступления на Германию. Ему стал известен
иллюзорный характер франко-польского договора, подписанного Гамеленом и Т.
Каспшицким 19 мая 1939 г.: для его вступления в силу было необходимо еще
подписание дополнительного политического соглашения, но французское правительство
с этим не торопилось. Поляки, отмечает Букар, обвиняли одного французского
дипломата в передаче сверхсекретной информации Гитлеру; французы выдвигали
встречные обвинения против трех польских офицеров{1190}.
Наступление на Германию требовало от Франции проведения крупных
подготовительных мероприятий, которые было бы трудно скрыть. По имевшимся в
Берлине данным, такие приготовления не производились. Таким образом, не удивительно,
что французского посла Кулондра Гитлер пригласил лишь в 17 часов 30 минут, уже
после того, как был отдан «окончательный» приказ о вторжении в Польшу на
следующее утро. «Учитывая серьезность обстановки, — заявил Гитлер, —
я хочу сделать заявление, которое прошу вас передать г-ну Даладье». Повторив
прежний набор утверждений о желании Германии жить в мире с Францией, он
говорил, что сама мысль о возникновении из-за Польши конфликта между двумя
странами для него мучительна! Но это уже зависит не от него: Германия не может
более мириться с «провокациями» поляков. Если появится новый инцидент, он будет
вынужден действовать. «Я желаю избежать конфликта с вашей страной, — снова
подчеркивал Гитлер. — Я не нападу на Францию, но если она вступит в
конфликт, то я пойду на все»{1191}.
Не исключено, что в этой фразе содержался главный смысл германского демарша,
адресованного французским «умиротворителям», — изолировать Польшу от Франции.
Гитлер поднимается, но Кулондр проявляет характер и успевает
высказать несколько замечаний. Он заверяет «словом солдата», что, в случае если
Польша подвергнется нападению, Франция будет рядом с нею, но добавляет, что
Франция до последней минуты будет рекомендовать Польше «благоразумие». [366]
Затем он использует свой основной козырь: в случае возникновения
войны между Германией и Францией единственным победителем в ней будет Троцкий.
Смысл намека, разумеется, ясен Гитлеру.
— Тогда зачем было давать «свободу действий» Польше? —
перебивает Гитлер Кулондра. Тот пытается что-то возразить, но фюрер явно спешит
отпустить посла. Аудиенция окончена{1192}.
По свидетельству П. Шмидта, присутствовавшего при беседе,
поспешность, с которой Гитлер закончил встречу с французским послом,
объяснялась тем, что он был озабочен отсутствием ответа Муссолини на его
письмо, а также полученным за несколько минут до появления Кулондра сообщением
из Лондона. Советник по вопросам печати германского посольства Ф. Хессе передал
по телефону, что как раз в тот момент в британской столице происходило
подписание англо-польского договора, который превращал одностороннюю английскую
«гарантию» в обязательство о взаимной помощи. У Риббентропа возникла надежда,
что формулировки договора были достаточно эластичными, позволяющими их
различное толкование. Но текст договора, переданный Хессе по телефону, не
оправдал этих ожиданий. Договор предусматривал обязательство сторон об оказании
взаимной помощи в случае агрессии, а также прямой или косвенной угрозы
независимости со стороны какой-либо европейской державы. Больше того, ст. 4
договора констатировала, что формы оказания взаимной помощи, обусловленной договором,
согласованы между соответствующими органами морских, сухопутных и воздушных сил
обеих сторон. По объему обязательств договор явился, пожалуй, уникальным в
истории английской дипломатии{1193}.
Риббентроп появился у Гитлера с текстом документа, как можно
судить, сразу после ухода Кулондра. Подписание англо-польского договора Гитлер
воспринял как свидетельство того, что Англия отвергла сделанное им утром через
Гендерсона предложение{1194}.
Одновременно появился итальянский посол Аттолико с ответом
Муссолини. Сначала он вручил канцлеру личное письмо дуче, звучащее как
извинение. «Это один из самых мучительных моментов в моей жизни... — пишет
итальянский диктатор. — Я прошу Вас понять положение, в котором я
нахожусь... К несчастью, я вынужден сообщить Вам, что Италия, не располагая
необходимыми видами сырья и вооружением, не может вступить в войну»{1195}.
Муссолини излагал позицию Италии следующим образом: [367]
«Если Германия предпримет наступление против Польши и конфликт
останется локализованным, Италия предоставит Германии любую политическую и
экономическую помощь, которая будет необходима.
Если Германия предпримет наступление против Польши{1196}
и ее союзники контратакуют Германию, то я полагал бы целесообразным не брать на
себя инициативы в развязывании военных действий, имея в виду существующее
состояние подготовки Италии к войне, о чем мы неоднократно и своевременно
сообщали Вам, фюрер, и фон Риббентропу.
Наше вмешательство, однако, могло бы быть осуществлено сразу,
при условии, что Германия предоставит нам немедленно военную технику и сырье,
необходимые для того, чтобы противостоять нападению французов и англичан,
которое будет направлено преимущественно против нас»{1197}.
Это — отказ. «Стальной пакт», совсем недавно поданный
фашистской прессой с большой помпой, не сработал. С ледяной холодностью Гитлер
отпускает Аттолико. «Итальянцы ведут себя точно так, как в 1914 году!» — с
возмущением бросает он, как только посол вышел{1198}.
Вечером того же дня Макензен вручил Муссолини второе письмо
Гитлера — тот запрашивал, каковы потребности Италии в вооружении и сырье.
На следующий день около полудня Чиано зачитал список итальянских
«потребностей», включавший миллионы тонн нефти, угля, большие количества
дефицитного стратегического сырья и 150 зенитных батарей. «Наши потребности
огромны, — не без злорадства отметил в своем дневнике Чиано. — Мы
составили список, который убил бы быка, если бы он мог читать»{1199}.
Для рейха запросы Италии были непосильны, и Гитлер перестал
настаивать на заявлении Италии о готовности принять участие в войне, попросив
лишь Муссолини не обнародовать решение итальянского правительства сохранить
нейтралитет и принять демонстративные военные меры, с тем чтобы сковать на
западе франко-английские силы.
Дуче заверил своего партнера, что выполнит просьбу. Менее всего
он был намерен это сделать.
31 августа, когда германского вторжения в Польшу уже можно было
ожидать с часу на час, английский посол П. Лорен был приглашен в итальянский
МИД. Чиано, делая вид, будто он не может сдержать «крик сердца», спрашивает:
— Почему вы хотите совершить непоправимое? Неужели вы еще
не поняли, что мы не начнем по своей инициативе войну против вас или против
Франции?
Лорен, опешивший от столь откровенного признания, спешит
сообщить новость в Лондон{1200}.
[368]
Вернемся, однако, к событиям, происходившим в рейхсканцелярии
вечером 25 августа. Две неприятные новости, практически поступившие одновременно{1201},
вышибли Гитлера из седла. Азартный игрок, делавший ставку на наглый блеф,
удававшийся ему в прошлом только потому, что сами «западные демократии» ему
подыгрывали, на этот раз заколебался.
Лихорадочно пытаясь понять причины такого поворота в позиции
Англии (фактически не имевшего места), он предположил, что всему виной
Муссолини. Мелькнула догадка: должно быть, в середине дня дуче тайно сообщил в
Лондон о намерении остаться вне войны и тогда Чемберлен — через два
часа! — решил подписать договор с Польшей.
«Фюрер сильно потрясен», — отметил Гальдер в своем дневнике{1202}.
Мечась по кабинету, Гитлер приказал срочно разыскать Браухича,
главнокомандующего сухопутными силами Германии. Генерал появился в
рейхсканцелярии в 19 часов. Выяснив, что операции вооруженных сил еще можно
остановить, Гитлер отменил приказ о вторжении в Польшу 26 августа {1203}.
Приказ, однако, не успел дойти до некоторых подразделений, в
частности до диверсионных групп, которым было разрешено начать подрывные
действия и захват некоторых важных в стратегическом отношении пунктов за
несколько часов до вторжения германских армий в Польшу. Вооруженные
столкновения произошли на границе с Восточной Пруссией, а также в районе
Яблунковского перевала, где польская пограничная охрана отрезала гитлеровцам
путь к отступлению и они смогли вернуться на свои позиции только в середине дня
26 августа. Имели место столкновения и перестрелка также на других участках
границы{1204}.
Не исключено, что на решение Гитлера оказало влияние
доверительное заявление ближайшего советчика Чемберлена Г. Вильсона,
представлявшего английскую сторону в закулисных переговорах с Германией летом
1939 г. Информируя Берлин о содержании англо-польского договора, Хессе передал
также, что Дж. Стюард, представитель английского правительства по вопросам
печати, сказал ему следующее:
«Мой друг, сэр Горас Вильсон, только что сообщил мне, что этот
договор означает ни больше ни меньше как то, что Чемберлен отныне, как Одиссей,
привязал себя крепко к мачте и теперь будет глух к каким-либо дальнейшим
предложениям. Договор означает, что в тот день, когда первый немецкий солдат
пересечет польскую границу, война с Англией будет неизбежной. Я прошу это
немедленно передать фюреру, [369] министру иностранных дел, Гессу, д-ру
Геббельсу и другим руководящим лицам»{1205}.
Гитлер не мог не понять, что ход событий загнал Чемберлена в
угол перед лицом парламента и собственного народа. И он решил продолжить
дипломатическую игру. «Я хочу посмотреть, нельзя ли устранить английское
вмешательство», — пояснил он в тот день вечером Герингу{1206}.
Тактический замысел гитлеровцев заключался в том, чтобы
сформулировать такие предложения для урегулирования конфликта с Польшей,
которые были бы расценены в Лондоне как приемлемые, но которые были бы
отвергнуты Варшавой.
С целью осуществления этого плана был использован все тот же
шведский промышленник Биргер Далерус, ставший в эти дни центральной фигурой в
закулисных англо-германских переговорах{1207}.
26 августа, уже после полуночи, Геринг доставил прибывшего в тот
день из Лондона Далеруса в рейхсканцелярию. Несмотря на поздний час, здание
было ярко освещено. Фюрер принял их в рабочем кабинете. Последовал по
обыкновению его монолог.
— Он стремится к дружбе с Англией! — утверждал
Гитлер. — Сделанное им через Гендерсона предложение — последняя
попытка достичь этой цели. Армия рейха непобедима. Если возникнет война, —
заявляет он, вдруг остановившись посреди комнаты и переходя на крик, — я
буду строить подлодки, подлодки, подлодки!.. Я буду строить самолеты, самолеты,
самолеты! Я уничтожу своих врагов!
Взвинтивший себя фюрер внезапно приблизился к шведу.
— Господин Далерус! Вы знаете Англию. Не можете ли вы
объяснить, почему мои попытки постоянно терпят неудачу?
— Насколько я знаю англичан, — начинает неуверенно
Далерус, — причина заключается в недостаточном доверии...
— Идиоты! — кричит Гитлер. — Разве я хоть раз в
моей жизни говорил неправду?! Вам теперь известна моя точка зрения, —
продолжает он. — Отправляйтесь тотчас же в Англию и сообщите ее
правительству. Не думаю, чтобы Гендерсон меня правильно понял, я искренне
стремлюсь, чтобы была достигнута договоренность.
Далерус просит уточнить конкретные пункты. Геринг, молча
наблюдавший описанную сцену, берет со стола атлас, вырывает страницу и красным
карандашом обозначает польскую территорию, на которую претендует рейх.
В итоге переговоров получается программа из шести пунктов.
Далерус должен запомнить их наизусть, поскольку рейхсканцлер категорически
против каких-либо записей. [370]
На первом месте — предложение Германии о заключении союза с
Англией, который разрешит все политические и экономические вопросы в отношениях
между двумя странами. Далее Германия требует передачи ей Данцига и «польского
коридора», взамен обещая гарантировать новые польские границы... Пункт шестой:
Германия обязуется защищать Англию в случае, если она подвергнется нападению{1208}.
Далерусу предоставлен специальный самолет. Прибыв в Лондон, на
следующий день, 27 августа, он получает приглашение в резиденцию премьера на
Даунинг-стрит, 10. Там его ожидали Чемберлен, Галифакс, Г. Вильсон и Кадоган. В
руках у него записка, которую он сам по памяти набросал в самолете. Он твердо
уверен в том, что Гитлер хочет мира...
Протоколы заседаний британского кабинета от 26 и 27 августа, на
которых обсуждались полученные из Берлина предложения, дают возможность
значительно полнее, чем опубликованные ранее английские дипломатические
документы, оценить подлинный характер и цели политики, проводившейся
Великобританией в эти критические дни.
Вопреки суждению целого ряда зарубежных исследователей,
характеризовавших гитлеровское предложение как «абсурдное» и «фантастическое»{1209},
британский премьер подошел к нему со всей серьезностью и увидел в нем то, что и
хотел увидеть. «Основная мысль заключается в том, — отметил он,
комментируя на заседании послание германского канцлера, — что, если Англия
предоставит свободу господину Гитлеру в его сфере (Восточной Европе), он
оставит в покое нас»{1210}.
«Гитлер, — продолжал он, — возможно, рассчитывает добиться согласия
английского правительства на то или иное решение вопроса о Данциге и «коридоре»
и таким образом достичь своих целей без войны»{1211}.
Присутствовавший на заседании Гендерсон поддержал это
предположение и высказал мысль, что, как бы мало доверия ни внушали предложения
Гитлера, следует по крайней мере подвергнуть их проверке. Эта формула стала
своего рода «моральным оправданием» последовавшей затем дискуссии, проходившей
в русле подготовки новой сделки с Гитлером.
Особенно характерным в этом отношении было заседание 27 августа.
К этому времени в Лондоне окольными путями уже стало известно, что подписание
англо-польского договора два дня назад произвело на гитлеровцев впечатление
«разорвавшейся бомбы» и что Берлин находится в нерешительности в отношении
дальнейшего образа действий{1212}.
Подобную реакцию Гитлера, казалось, подтверждало и новое его предложение,
переданное Далерусом. «"Твердая» [371] позиция, занятая
Англией, — оценил обстановку Галифакс, — дала значительный эффект».
Высказанные членами кабинета предположения, что на заключительном
этапе переговоров возможно прибытие в Лондон Геринга, что предстоит создание
международных комиссий, аналогичных тем, с помощью которых было «легализовано»
расчленение Чехословакии в 1938 г., говорят о том, насколько разыгралось в эти
дни воображение английских мюнхенцев.
О намерении Чемберлена принести Польшу в качестве жертвы на
алтарь новой сделки с Гитлером свидетельствует и его высказывание в отношении
характера тех уступок, которые он намеревался от нее потребовать.
«Он полагал, — говорится в протоколе заседания, — что
максимум, на что поляки могут пойти, — это Данциг, при условии сохранения
некоторых польских прав, и экстерриториальный путь (для Германии) через
«коридор» при условии международных гарантий»{1213}.
Англия, таким образом, сочла приемлемыми германские условия, которые были
категорически отвергнуты Польшей весной 1939 г., поскольку они неизбежно
привели бы к превращению страны в гитлеровского вассала.
Зная о нежелании Италии оказаться вовлеченной в войну,
английская дипломатия снова, как и в 1938 г., рассчитывала использовать
Муссолини в качестве посредника. Еще 20 августа английское правительство
направило Муссолини предложение выступить с инициативой мирного разрешения
германо-польского конфликта.
26 августа Галифакс направил Лорену телеграмму. Имеются
сведения, писал он, что Гитлер планирует расчленение Польши. «Если
урегулирование сведется к Данцигу и «коридору», то мы не считаем невозможным, в
пределах определенного времени, найти решение вопроса без войны»{1214}.
Далее Галифакс подчеркивал важность того, чтобы Муссолини незамедлительно довел
эти сведения до Гитлера. Новый демарш Галифакса был осуществлен на другой день
после подписания Англией договора о взаимной помощи с Польшей, в котором она
гарантировала неприкосновенность Данцига.
Значительное воздействие на развитие обстановки в Европе в
критические дни августа, а в некоторых отношениях даже решающее, оказывала
политика США. Отказ американского сената в июле 1939 г. отменить эмбарго на
вывоз вооружений играл на руку агрессорам. С другой стороны, Белый дом был
против капитуляции Англии и Франции, так как дальнейшее увеличение мощи
фашистского рейха [372] представляло бы уже реальную угрозу для
самих США. Реакционные круги США считали выгодным для себя возникновение войны
в Европе. По их расчетам, такая война, затянувшись на длительное время, не
только принесла бы колоссальные прибыли в результате военных поставок, но и
привела бы к ослаблению конкурентов США, как стран фашистского блока, так и
западных держав — Англии и Франции, расчистив таким образом путь для
расширения мировых позиций американского империализма.
Характерным для взглядов Белого дома того периода является
высказывание У. Буллита, американского посла в Париже, в беседе с польским
послом Лукасевичем в начале 1939 г. «В случае если разразится война, —
заявил он, — мы, по-видимому, сначала не примем в ней участия, но мы ее
закончим»{1215}.
Органической составной частью этой стратегии был расчет, что назревавшая в
Европе война вовлечет в свою орбиту также и Советский Союз {1216}.
Вернемся, однако, к событиям, связанным с англо-германскими
переговорами.
Вечером 28 августа только что вернувшийся из Лондона Гендерсон
явился в рейхсканцелярию с ответом английского кабинета. Отмечая, что
английское правительство «полностью разделяет» выраженное Гитлером в его
предложении стремление строить отношения между двумя странами на дружеской
основе, Лондон предлагал ему сначала урегулировать отношения с Польшей путем
двусторонних переговоров. При этом сообщалось, что Лондон располагает уже
согласием Польши на ведение таких переговоров.
— Согласна ли Англия заключить союз с Германией? —
спросил Гитлер. В отличие от обычной дипломатической практики Гендерсону было
разрешено «нечаянно проговориться». Он мог, таким образом, высказывать те мысли
британского премьера, которые тот не рисковал положить на бумагу.
— Я лично не исключаю такой возможности, — ответил
Гендерсон{1217}.
Английский демарш Гитлер использовал для нового дипломатического
хода. Он имел целью дать английским «умиротворителям» предлог избавиться от
своих обязательств в отношении Польши и вместе с тем оправдать подготавливаемую
агрессию в глазах немецкого народа. На следующий день, 29 августа, он передал
Гендерсону ответное послание Чемберлену.
«Варварские» действия поляков в отношении германских граждан,
проживающих в Польше, являются более нетерпимыми, заявлял фюрер. Для
нормализации обстановки [373] остаются уже не дни или недели, а лишь
часы. Германское правительство скептически оценивает возможность решения
вопроса путем предлагаемых Англией прямых переговоров с польским
правительством. В то же время, желая дать доказательство искренности своих
намерений установить прочную дружбу с Англией, правительство рейха выражает
свое согласие. Германия готова принять предложенные Англией добрые услуги и
просит, чтобы польский представитель, имеющий необходимые полномочия, прибыл в
Берлин на следующий день, 30 августа{1218}.
Дневник Гальдера позволяет установить, как планировали
гитлеровцы дальнейшие события. Запись от 29 августа гласит:
«30. 8. Поляки в Берлине.
31. 8. Разрыв.
1. 9. Применение силы»{1219}.
Лондон и Париж еще не теряли, однако, надежды, что дело
завершится «новым Мюнхеном». Согласие Гитлера начать переговоры было расценено
как отступление; считалось, что он точно следует примененному в отношении
Чехословакии методу. «Они полагают, — сообщал Буллит в Вашингтон 30
августа, описывая настроения в правительственных кругах Франции, — что
Гитлер направит окончательный ультиматум сегодня и что в последнюю минуту
вмешается Муссолини и предложит общую конференцию для решения не только
польско-данцигского конфликта, но и всех остальных вопросов, касающихся
национальных требований, включая его собственные»{1220}.
«Новый Мюнхен» открыл бы дорогу для осуществления гитлеровским
рейхом «похода на Восток», обеспечив западным державам позицию «третьего
радующегося». Британские и французские лидеры «решали задачу, как бы отвести от
себя угрозу германской агрессии и разрядить энергию нацизма в экспансии на
Восток»{1221}.
Германия, как известно, в то время далеко еще не была готова к
большой войне. Однако напряженное состояние экономики, опасение, что в гонке
вооружений с западными державами время работает не в ее пользу, а также ряд
других факторов побуждали Гитлера ускорить сроки развязывания агрессии. Этому
благоприятствовало то, что трудности, которые в 1914 г. являлись для Шлиффена
мучительной головоломкой, осенью 1939 г. для Германии не существовали. Англия и
Франция, рассчитывавшие на возникновение германо-советского конфликта, не
угрожали ей немедленным вторжением своих армий с запада. С другой стороны,
нежелание западных держав заключить пакт о взаимной помощи [374] с Советским Союзом
и отказ Польши от помощи со стороны СССР вынудили Советский Союз подписать
советско-германский договор о ненападении. Договор расширил свободу маневра для
нацистского руководства. Все эти обстоятельства в совокупности дали возможность
гитлеровцам сокрушить Польшу фактически в изолированной войне.
28 августа Гитлер назначил новую дату вторжения — 1 сентября{1222}.
Очередной документ из Лондона был получен английским посольством
в Берлине 30 августа. Задержавшись из-за расшифровки телеграммы, Гендерсон
прибыл на Вильгельм-штрассе за несколько минут до полуночи. Риббентроп принял
его в бывшем кабинете Бисмарка, приспособленном для рейхсминистра.
«Последовавшая беседа, — отмечает в своих мемуарах П. Шмидт, — была
самой бурной из всех, которые мне пришлось наблюдать за двадцать три года моей
деятельности в качестве переводчика»{1223}.
Предлагая срочно приступить к организации прямых переговоров
между Германией и Польшей, английское правительство отмечало невозможность
осуществить прибытие польского представителя в тот же день и предлагало вести
переговоры, используя обычные дипломатические каналы. Выражая готовность быть
посредником, английское правительство обещало оказать необходимое давление на
Польшу для принятия ею «разумных» предложений.
Беседа, однако, приняла неожиданный оборот: подготавливая
разрыв, новоиспеченный германский Бисмарк держался в высшей степени нагло и
вызывающе. Постоянно прерывая собеседника и повышая голос, он заставил
Гендерсона забыть хваленую английскую сдержанность. По свидетельству Шмидта,
разъяренные собеседники чуть было не дошли до рукопашной.
В конце беседы Риббентроп зачитал по-немецки германские
предложения об урегулировании конфликта с Польшей. Они включали 16 пунктов и
были призваны создать впечатление, что Германия якобы стремилась разрешить
конфликт с Польшей на демократических началах.
Рассчитывая, что, по существующему в дипломатической практике
обычаю, текст документа будет ему вручен после прочтения, Гендерсон не старался
запомнить содержание условий. Но когда он протянул руку за бумагой,
рейхсминистр, указав на часы, заявил: «Они уже устарели, поскольку польский
представитель не явился!»{1224}
Стрелки показывали несколько минут после полуночи.
Текст условий не был передан Гендерсону, так как гитлеровцы
опасались, что Польша могла бы согласиться начать [375] на их основе
переговоры. Это не входило в замыслы рейха — приказ войскам уже был отдан,
до вторжения оставалось менее 30 часов.
После полудня 31 августа польский посол в Берлине Липский
получил указание встретиться с Риббентропом и заявить, что Польша
благожелательно относится к предложению о прямых переговорах. Инструкция,
однако, строго оговаривала, что он не должен вступать в переговоры по
практическим вопросам и имеет право только передать германские предложения
своему правительству{1225}.
Риббентроп принял Липского в 18.30. Он знал полный текст
польской телеграммы, перехваченной службой подслушивания Геринга, и задал
Липскому лишь один вопрос: «Имеете ли вы полномочия на ведение переговоров?»
Липский ответил отрицательно. Заметив, что разговор в таком случае бесполезен,
Риббентроп прекратил беседу.
В 21 час германское радио передало официальное заявление, в
котором говорилось, что германское правительство в течение двух дней напрасно
ожидало польского представителя, облеченного необходимыми полномочиями, и
считает, что его предложения «и на этот раз» отвергнуты. Затем были изложены
пресловутые 16 пунктов.
Эта акция имела пропагандистский внутриполитический характер. «Я
нуждаюсь в алиби прежде всего перед немецким народом, — заявил Гитлер,
вручая меморандум Риббентропу, — чтобы показать ему, что я сделал все,
чтобы сохранить мир»{1226}.
Тем временем приказ войскам уже был отдан, до вторжения в Польшу
оставались считанные часы.
Подготовка нападения на Польшу означала нечто гораздо большее,
чем намерение захватить Данциг или отторгнуть часть польской территории, —
в сентябре 1939 г. фашистский рейх приступал к осуществлению гигантской
программы завоеваний. Эта программа, изменявшаяся и дополнявшаяся на протяжении
многих лет в зависимости от складывавшейся международно-политической
обстановки, в общих чертах имела в виду разгром Франции, вытеснение с
континента Англии, затем, используя ресурсы Западной Европы, «поход на Восток»,
уничтожение Советского Союза и завоевание на его землях «жизненного
пространства». Захваченные сырьевые и продовольственные ресурсы России, а также
ее необъятные территории превратили бы Германию в «непобедимую крепость», после
чего она могла бы уже перейти к новой фазе борьбы, поставив на колени Англию и
бросив вызов США, имея в виду в конечном счете установление мирового господства
«третьего рейха»{1227}.
[376]
Германский генеральный штаб тщательно разработал и обосновал
концепцию, призванную обеспечить осуществление замыслов гитлеровцев.
Развивая идеи, высказанные еще некогда Шлиффеном, нацистские
стратеги стремились нейтрализовать ряд «негативных» факторов, вытекавших из
географического положения Германии, уровня военного производства и состояния ее
экономики. Прежде всего ставилась задача исключить опасность возникновения
войны одновременно на нескольких фронтах, а также (памятуя о 1918 г.) не
допустить ее превращения в затяжную, что угрожало истощением «морального
потенциала» страны. Особое внимание в силу этого было уделено разработке
стратегии и тактики блицкрига, методов ведения войны.
Помимо наиболее полного использования возможностей проведения
военных операций, массированного применения танков и авиации имелось в виду
одновременное широкое использование политического маневра и подрывной
деятельности с целью изолировать противника и получить возможность сокрушить
его первым же мощным ударом. В тактическом плане предполагалась максимальная
концентрация сил на направлении главного удара, прорыв фронта, окружение и
уничтожение оборонительных сил противника. Его быстрая капитуляция должна была
предотвратить выступление возможных союзников{1228}.
Принятая на вооружение стратегическая доктрина оказала влияние и
на развитие военной промышленности Германии. Она была приспособлена для того,
чтобы в нужный момент в максимально сжатые сроки изготовить в большом
количестве определенного типа вооружение, но не была рассчитана на длительную
войну. «Серия нападений в форме блицкрига, поддержанная кратким, но резким
увеличением производства (вооружений), — отмечает Толанд, — должна
была позволить Гитлеру действовать так, чтобы создать впечатление, будто
Германия на самом деле сильная страна...»{1229}
Резюмируя, можно сказать, что разработанная «гением
войны» — германским генштабом стратегия в конечном счете основывалась на
авантюристическом расчете, что Германии удастся, применяя блицкриг, сокрушать
своих противников поодиночке, начиная с более слабого, используя их сырьевые и
продовольственные ресурсы и, разумеется, казну для упрочения собственных
экономических позиций и наращивания военного потенциала.
Как справедливо отмечают авторы цитированного выше изданного в
ГДР труда, доктрина основывалась на ошибочной [377] оценке
политического и военного характера будущей войны, а также на недооценке воли
народов к борьбе и сопротивлению{1230}.
План нападения на Польшу учитывал ее крайне неблагоприятное
стратегическое положение: расположенная на равнине, она была с трех сторон
открыта для вторжения гитлеровских армий. Стратегический замысел сводился к
тому, что на крайних флангах создавались две мощные группировки армий: группа
«Юг» в составе 14, 10 и 8-й армий (36 дивизий) под командованием
генерал-полковника фон Рундштедта и группа «Север» в составе 4-й и 3-й армий
(21 дивизия и 2 бригады) под командованием генерал-полковника фон Бока. Их
задачей было одновременное нанесение глубокого охватывающего удара общим
направлением западнее Варшавы. После замыкания «клещей» вся польская армия
должна была, оставшись в котле, быть уничтожена.
Боевые действия сухопутной армии поддерживали два воздушных
флота: 4-й воздушный флот — группу армий «Юг» и 1-й воздушный флот —
группу «Север».
Для участия в операциях против Польши Германия использовала 58
дивизий, в том числе 14 танковых, моторизованных и легких. В качестве прикрытия
на западе было оставлено минимальное количество войск — около 30 дивизий,
причем лишь около трети из них являлись кадровыми, остальные были дивизиями 2-й
и 3-й волны, которые практически были небоеспособны. Сосредоточенную на западе
группу армий «Ц» поддерживали 2-й и 3-й воздушные флоты{1231}.
Положение Польши, оказавшейся лицом к лицу с намного
превосходящим ее по силам агрессором, было очень тяжелым. К этому следует
добавить, что оборона страны была организована правительством из рук вон плохо.
Оборонительных сооружений на западной границе Польша не имела; но, поскольку
именно здесь, на западе страны, были расположены основные промышленные объекты,
польские силы в целях их обороны были растянуты по дуге длиной более 1600 км.
Линейное расположение войск с небольшой плотностью практически лишало армию
возможности противостоять вторжению германских танковых частей, действия
которых активно поддерживались авиацией.
В соответствии с мобилизационным планом Польша могла выставить
31 кадровую и 6 резервных пехотных дивизий, а также 11 кавалерийских бригад и 2
бронемоторизованные бригады. Польское командование, однако, не успело завершить
мобилизацию и развертывание армии, и фактически на оборонительных рубежах было
развернуто не более 33 расчетных дивизий. [378]
В ходе агрессии против Польши Германия использовала 2500 танков
и 2000 самолетов; по численности сухопутных сил Германия имела превосходство в
1,5 раза, по артиллерии — в 2,8 раза, соотношение по танкам составляло
5,3:1, а на направлениях главного удара — 8,2:1{1232}.
Были в те дни в Польше горячие головы, переоценивавшие реальные
силы страны и полагавшие, что боевые действия сразу же сложатся в пользу
поляков. Но большинство населения все свои надежды возлагало на немедленную
поддержку своих западных союзников, предоставивших Польше гарантии.
В ночь на 1 сентября в Глейвице и некоторых других пунктах
германо-польской границы гитлеровцами были организованы провокации, целью
которых было создать предлог для обвинения Польши в «агрессии»{1233}.
В 4.45 утра, без объявления войны, рейх начал вторжение в Польшу на всем
протяжении границы. Западные державы не спешили оказать помощь своему союзнику.
Английские и в особенности французские капитулянты ухватились за сделанное 31
августа Муссолини предложение о созыве 5 сентября конференции для пересмотра
условий Версальского договора, «которые являются причиной настоящих осложнений»{1234}.
Из этой затеи, однако, ничего не вышло.
3 сентября, в 11 часов 15 минут, Чемберлен объявил о состоянии
войны между Великобританией и Германией. Французский ультиматум был предъявлен
3 сентября в 12 часов дня. Его срок истекал в 17 часов. С этого времени Франция
также находилась в состоянии войны с Германией. Вслед за этим о состоянии войны
с Германией объявили британские доминионы — Австралия, Новая Зеландия,
Южно-Африканский Союз, Канада, а также Индия, которая тогда являлась колонией.
Пожар второй мировой войны разгорался, и остановить его было уже
невозможно. [379]
Заключение
Международный политический кризис 1939 г., предшествовавший
нападению фашистской Германии на Польшу и разрастанию масштабов второй мировой
войны, явился результатом целого комплекса событий. Межимпериалистическая
борьба за гегемонию на Европейском континенте, захват нацистами власти в
Германии и антисоветизм были главными причинами развернувшейся войны, которая
постепенно втянула в свою орбиту практически все обитаемые континенты и Мировой
океан. Война унесла около 60 млн человеческих жизней, из них более 25
млн — в Советском Союзе. Бедствия и страдания, которые испытали народы,
неизмеримы.
Изучение дипломатических и других, в том числе ранее
неизвестных, документов указывает, что СССР в основном последовательно проводил
курс на коллективную безопасность и предотвращение военной катастрофы. Уверенно
работала советская разведка. Так, объективная в общих чертах информация о
содержании встреч Гитлера с Чемберленом в Берхтесгадене 15 сентября, а затем в
Годесберге 22 сентября 1938 г. была доставлена в Москву соответственно на
следующий день. Однако очевидно и то, что Советским правительством были
использованы далеко не все возможности предотвращения кризиса, возникшего в
1939 г. Примеров немало. В 1936 г. не получила развития инициатива
премьер-министра Франции Л. Блюма о его поездке в СССР и встрече со Сталиным. В
1938 г. советская сторона не проявила должной настойчивости в разработке
совместных с ЧСР конкретных путей ее военной защиты в случае германской
агрессии. Сталинские репрессии подрывали международный авторитет Советского
государства, ставили под сомнение боеспособность его Вооруженных Сил.
Существовали и более общие причины, которые препятствовали
достижению согласованной с Англией и Францией политики сдерживания германской
агрессии. К ним относилась боязнь консервативных сил западных держав левой
альтернативы внутри своих стран, особенно в связи с советской помощью
республиканской Испании. Подозрения, порождаемые двойственностью советской
политики (курс Коминтерна на [380] мировую революцию и концепция коллективной
безопасности), также не были лишены основания.
В 1939 г. перед советской внешней политикой вырисовывались
следующие основные альтернативы: а) добиваться заключения союза СССР, Англии и
Франции, который стал бы преградой агрессору; б) в случае невозможности
достижения этой цели попытаться избежать войны на два фронта — на Западе и
на Дальнем Востоке.
Оценка советско-германского договора о ненападении содержится в
обстоятельном докладе А. Н. Яковлева на Втором Съезде народных депутатов СССР и
принятом съездом постановлении, публикуемых в приложении к данной книге.
Можно констатировать, что Советское правительство, подписывая 23
августа 1939 г. пакт о ненападении с Германией и дополнительный секретный
протокол, учитывало последствия вероятного разгрома Польши в надвигавшейся
германо-польской войне и считало оправданной сделку с гитлеровцами, надеясь
такой ценой предотвратить выход вермахта к советским границам, вовлечение СССР
в войну. Угроза захвата агрессором соседних стран и территорий, их дальнейшего
использования против СССР требовала от советского руководства безотлагательных
действий, которые осуществлялись в жестоких реалиях того времени. Пакт вызвал
неизбежные последствия компромисса с разбойничьим гитлеровским режимом —
тяжелые негативные явления политического, идеологического и военного характера.
Эти явления усугубились в дальнейшем демонстрацией «дружбы» с Германией и
многими противоправными действиями Сталина в Западной Украине и Западной Белоруссии,
а позднее и в Прибалтийских странах.
Вместе с тем попытки сепаратистских кругов использовать
Постановление Съезда народных депутатов о политической и правовой оценке
советско-германского договора о ненападении для ревизии вхождения Прибалтийских
республик в СССР в 1940 г. не имеют оснований, в чем нетрудно убедиться,
ознакомившись с текстом Постановления.
Подсчеты, кто более выиграл от советско-германских
договоренностей, гипотетичны. Реальны и конкретны лишь конечные итоги —
разгром фашизма, неисчислимые жертвы советского и других народов. Германия
создала к июню 1941 г. наиболее благоприятные условия для своего нападения на
СССР — осуществления [381] главной программной цели нацизма. Вермахт
был в зените зловещих побед. СССР обеспечил себе почти два года без войны,
которые смогли помочь укреплению обороны страны. Был заключен договор о
нейтралитете с Японией, что имело важнейшее значение в первый, наиболее тяжелый
период Великой Отечественной войны. Экономическими соглашениями, заключенными в
1939 — начале 1941 г., каждая из сторон также преследовала собственные
цели.
Таким образом, доступные в настоящее время документы и факты,
взятые в целом, позволяют дать советско-германским договоренностям объективную
оценку. Вместе с тем вряд ли есть основания причислять СССР к «невоюющим
союзникам» Германии, как это начали утверждать отдельные историки. Все обстояло
значительно сложнее. Глубокого осуждения заслуживают пропагандистские демарши
советского руководства по поводу «побед германского оружия», оскорбительные
высказывания в адрес Польши, а затем Англии, которая после разгрома Франции и
ее союзников более года стойко противостояла гитлеровской агрессии, и многое
другое. Но очевидно и то, что реализация достигнутых в 1939 г. договоренностей
между Германией и СССР отражала обстановку вынужденного с обеих сторон, хотя и
по разным причинам, временного компромисса, в которой определяющим фактором
являлись стремительно нараставшие противоречия, вызванные усиливающейся
подготовкой Германии к войне против СССР.
В реальностях 1939 г. развязывание войны было обусловлено рядом
обстоятельств:
— политическая доктрина Германии была нацелена на
установление путем вооруженного насилия европейского, а в дальнейшем мирового
господства;
— милитаризованная экономика Германии превратилась в
самодовлеющий фактор, требовавший «прыжка в войну»;
— вермахт резко опередил в военно-техническом отношении
западные державы.
Союз СССР с Англией и Францией бесспорно являлся средством
предотвращения войны, но для его реализации необходимы были следующие условия:
осознание общечеловеческой угрозы нацизма и фашистского нашествия; взаимное
доверие и уверенность, что каждый из союзников выполнит свои обязательства, их
совместная решимость не только остановить, [382] но и разгромить
агрессоров, поддержка малыми и средними государствами Европы, а также США
эвентуального союза Англии, Франции и СССР. Этих условий не было.
Недооценка опасности и силы фашистского нашествия, неспособность
и нежелание западных держав подчинить свои эгоистически понимаемые национальные
интересы общей задаче разгрома фашизма, стремление решить свои проблемы за счет
других государств и народов привели к войне в условиях, наиболее выгодных для
агрессоров. И только в результате вероломного нападения Германии на СССР и в то
же время катастрофического для западных союзников развития событий возникли
реальные перспективы формирования антигитлеровской коалиции, осуществление
которых в сложившейся обстановке прежде всего зависело от способности СССР
выстоять в борьбе с нацистской агрессией.
Опыт 1939 г., рассматриваемый в свете дальнейшего хода истории,
показывает, что решение как национальных, так и общечеловеческих проблем в
ядерный век возможно только на путях сотрудничества всех стран и народов.
Традиции насилия как способа достижения политических целей должны быть
искоренены из жизни мирового сообщества. Безопасность можно обеспечить не
каким-то одним условием, а лишь комплексом предпосылок, среди которых важнейшей
является политика, основанная на воле к миру, учитывающая не только собственные
интересы, но и интересы других стран, нацеленная на поиск взаимоприемлемых
компромиссов. Таков один из главных уроков рассматриваемого периода истории.
Международный кризис кануна второй мировой войны показал, сколь
опасна милитаризация экономики и общественного сознания. Производство нового
оружия, обладание им, гонка вооружений сами по себе еще не формируют всего
комплекса причин возникновения войны. Но милитаризованное сознание может стать
ядовитым «стимулятором» войны, способно подтолкнуть к войне тех, кто
психологически на нее «настроен». С этим же тесно связан вопрос опасности войны
на основе неверных суждений и просчетов, вероятность которых неизмеримо
умножают гонка вооружений, обстановка милитаристского психоза.
Необходимость предотвращения и ликвидации региональных
конфликтов, политического решения проблем также одна из сторон исторического
опыта. Очаги [383] «малых войн» всегда чреваты опасностью перерастания в конфликт
глобальных масштабов.
Уроки 1939 г. — неотъемлемая составная часть нового
мышления, источник политической активности народных масс — главной
движущей силы истории. Глубокий и всесторонний анализ этих уроков во многом
способствует перестройке международных отношений, инициатором которой выступил
Советский Союз. В последние годы удалось осуществить прорыв в складывавшейся
десятилетиями конфронтации между капиталистическими и социалистическими
государствами, прежде всего между США и СССР, приступить к сокращению ядерных и
обычных вооружений. Опасность войны еще остается. Однако впервые в послевоенной
истории реализуются крупные соглашения, которые ведут к существенному
уменьшению военной угрозы. Это дает надежду, что человечеству удастся избежать
новых глобальных конфликтов, утвердить в международной практике отношения
доверия, взаимопонимания и сотрудничества. Другого пути нет.
Приложения
К истории
заключения советско-германского договора о ненападении 23 августа 1939 г.
(Документальный обзор)
I
1. Оценка любого значительного политического события —
независимо от эмоционального восприятия, которое оно получает
впоследствии, — возможна лишь в том случае, если оно рассматривается в
конкретном контексте исторического развития. Это в полной мере относится к
советско-германскому договору о ненападении от 23 августа 1939 г. Он может быть
интерпретирован лишь в общем контексте событий кануна второй мировой войны.
Особенность этого периода состояла в том, что европейскому
конфликту предшествовала серия агрессивных действий в различных районах земного
шара. Первой из держав, начавших приведшую ко второй мировой войне цепную
реакцию агрессий, была Япония, которая стремилась к установлению господства в
Азии и бассейне Тихого океана. В 1931 г. она захватила Северо-Восточный Китай,
а в 1937 г. начала войну против Китайской республики.
Японские агрессивные планы с самого начала имели антисоветскую
направленность{1235}.
Конечная их цель состояла в «разгроме противостоящих сил противника на всех
направлениях и оккупации обширной части территории Советского Союза к востоку
от озера Байкал»{1236}.
В 1936 г. правительство Японии утвердило «Основные принципы национальной
политики», в соответствии с которыми намечалось подчинить Японии в первую
очередь Китай, а затем «нанести первый удар по расположенным на Дальнем Востоке
вооруженным силам Советского Союза»{1237}.
В осуществлении своих военных планов Токио искал союзников, и
важнейшим из них считалась гитлеровская Германия. В ноябре 1936 г. между ними
был подписан «Антикоминтерновский пакт», к которому прилагалось секретное
дополнительное соглашение{1238}.
На заседании японского Тайного совета, одобрившего соглашение с Германией,
министр иностранных дел X. Арита заявил: «Отныне Россия должна понимать, что ей
придется стоять лицом к лицу с Германией и Японией»{1239}.
[433]
Из европейских держав первый акт открытой агрессии был совершен
Италией, развязавшей в 1935 г. войну против Эфиопии; это явилось началом
широкой завоевательной программы итальянского фашизма{1240}.
С захватом Эфиопии Италия была провозглашена в 1936 г. империей. В том же году
Италия и Германия направили свои войска в Испанию для поддержки Франко. 25
октября 1936 г. было подписано германо-итальянское соглашение, положившее
начало «оси» Берлин — Рим, а год спустя Италия присоединилась к
«Антикоминтерновскому пакту».
2. К середине 30-х годов в качестве главной агрессивной силы в
Европе выдвинулась Германия. Намерения правительства Гитлера, пришедшего к
власти 30 января 1933 г., были немедленно доведены до сведения военного
руководства Германии{1241}.
На протяжении 1933–1937 гг. этот замысел интенсивно прорабатывался на
политическом, военном и экономическом уровнях. В августе 1936 г. Гитлер
поставил перед экономикой страны задачу — через четыре года «быть готовой
к войне»{1242}.
Оставалось лишь, говоря его словами, «дать ответ на вопросы «когда?» и «как?»{1243}.
Отвечая на эти вопросы, Гитлер рассматривал различные варианты
как по времени (но не позже 1943 г.!), так и по объектам агрессии (Франция?
Чехословакия? Австрия? Советский Союз?). Верховное командование Германии в свою
очередь разрабатывало альтернативные варианты, отраженные в серии директив по
комплексной подготовке вооруженных сил к войне. Так, в директиве от 24 июня
1937 г. рассматривались два варианта «войны на два фронта» (на Западе и
Юго-Востоке) и два локальных варианта (интервенция против Австрии и конфликт с
«красной Испанией»){1244}.
Германское политическое и военное руководство и в дальнейшем
придерживалось альтернативного метода, что наиболее ярко видно на примере с
Польшей, которой вначале настойчиво предлагалось сотрудничество (в том числе в
расчленении Советской Украины), но эти попытки были прекращены в начале 1939 г.
Стремления привлечь на свою сторону Чехословакию были оставлены еще раньше: в
1936–1937 гг.{1245}
Весьма противоречивым было отношение Гитлера к Великобритании: от предложений
полного союза и раздела сфер влияния (миссия Риббентропа в 1936 г.,
Видемана — в 1938 г.) до разработки планов высадки на Британских островах.
С 1937 г. приоритет отдавался Восточной и Юго-Восточной Европе.
На совещании 5 ноября 1937 г. Гитлер обозначил среди первых целей Австрию и
Чехословакию. Соответствующие изменения были внесены в очередную директиву [434] «О комплексной
подготовке» (30 мая 1936 г.) и в план «Грюн» (30 мая 1938 г.).
3. Формирование коалиции агрессоров испытывало свои сложности.
Германия скрывала от Италии подготовку нападения на Польшу; в августе 1939 г.
Муссолини, несмотря на наличие так называемого «Стального пакта» (май 1939 г.),
сохранил нейтралитет. Еще более противоречиво складывались отношения Германии с
Японией, которая начиная с 1936 г. рассматривала два генеральных направления
агрессии — северное (против СССР) и южное (против США и колониальных
держав — Англии, Голландии, Франции). Проба сил, предпринятая японской
военщиной в 1938 г. и закончившаяся у озера Хасан разгромом, заставила Японию
маневрировать в переговорах с Германией и воздержаться от категорических
обещаний о вступлении в войну в случае германо-советского конфликта. Вторая
проба сил (Халхин-Гол, 1939 г.) усилила позиции сторонников «южного варианта»,
так как японцы считали, что немцы не выполнили своих обязательств, но полностью
от «северного варианта» не отказывались. Новый план предусматривал операцию по
захвату Приморья, района Хабаровска, Северного Сахалина и Южной Камчатки с
выходом в ходе шестимесячной кампании к Байкалу {1246}.
Окончательное решение зависело от сроков и хода военных действий Германии
против СССР.
4. С середины 30-х годов для творцов Версальской системы стало
ясно, что их страны находятся под угрозой фашистской агрессии.
Франция, будучи немало обеспокоенной своей судьбой, искала
союзников. Ее взоры обращались и в сторону СССР (в 1935 г. был заключен
советско-французский договор о взаимопомощи), и в сторону Англии. Главным
союзником она выбрала последнюю и в конечном счете в своей политике стала
следовать в фарватере Лондона.
У Англии имелись две возможности: создание мощной системы
коллективной безопасности с опорой на «большой альянс» — Англия, Франция,
СССР (предложение У. Черчилля) или курс на сделку с Германией за счет других
стран, с тем чтобы отвести удар от Англии и Франции и направить его на Восток
(политика «умиротворения»).
Британское консервативное правительство, возглавлявшееся С.
Болдуином, а с мая 1937 г. — Н. Чемберленом, выбрало второй путь. Болдуин
заявил на заседании английского правительства, что Англия «могла бы разгромить
Германию с помощью России, но это, по-видимому, будет иметь своим результатом
лишь большевизацию Германии»{1247}.
Он высказался за другой вариант: «Нам всем известно желание [435] Германии,
изложенное Гитлером в его книге, двинуться на Восток. Если бы он двинулся на
Восток, мое сердце не разорвалось бы... Если бы в Европе дело дошло до драки,
то я хотел бы, чтобы она была между большевиками и нацистами» {1248}.
Этот курс продолжил и Чемберлен.
5. Весьма противоречивой была позиция США. Рузвельт,
дипломатическое и военное ведомства США располагали детальной информацией о
планах Гитлера. Интуитивное стремление президента стать на сторону противников
Германии подкреплялось мнением ряда влиятельных деятелей США, к примеру посла в
Москве (1936–1938 гг.) Дэвиса, предупреждавшего, что, «делая ставку на успех
плана Чемберлена, европейские демократии подвергают себя огромному риску»{1249}.
Позитивную оценку возможностей советского участия в отражении агрессии давал
американский военный атташе в Москве (1937–1938 гг.) Ф. Фэймонвилл, считавший в
дни Мюнхена, что СССР мог выступить на защиту Чехословакии{1250}.
Однако более влиятельным был круг политических и дипломатических
деятелей — приверженцев политики «умиротворения», и среди них послы У.
Буллит в Париже, Дж. Кеннеди в Лондоне, X. Вильсон в Берлине. Во время
мюнхенских событий они фактически стали соучастниками соглашения. И хотя
Рузвельт впоследствии признавал, что с приходом Гитлера к власти ему «было
абсолютно ясно, что мир находится под угрозой», президент оставался верным
своему принципу «не поспешай».
II
1. Общая ситуация в Европе серьезно осложнилась после захвата
весной 1938 г. гитлеровцами Австрии и сдачи западными державами Чехословакии на
милость Германии.
30 мая 1938 г. Гитлер утвердил план операции по захвату
Чехословакии (план «Грюн»), причем в Берлине исходили из уверенности, что
Англия и Франция не вмешаются; СССР может оказать помощь Чехословакии, но
поскольку он не имеет с ней общей сухопутной границы, а Польша и Румыния не
согласны пропустить советские войска через свою территорию, то эта помощь будет
ограничена действиями советской авиации.
Политику Великобритании сформулировал 18 марта 1938 г. министр
иностранных дел лорд Галифакс: чем теснее «Англия свяжет себя с Францией и
Россией, тем труднее будет достигнуть действительного соглашения с Германией»;
необходимо внушить чехам и французам, что лучший [436] выход — это
компромисс между Германией и Чехословакией{1251}.
Министр иностранных дел Франции Ж. Боннэ прямо заявил чехословацкому посланнику
в Париже, что «чехословацкое правительство должно знать четко нашу позицию:
Франция не будет воевать из-за Судет» {1252}.
В свою очередь посол США в Берлине X. Вильсон, посетив Прагу, советовал
президенту Чехословакии Э. Бенешу не рассчитывать на американскую помощь, а
удовлетворить требования Германии и аннулировать союз с СССР{1253}.
2. В начале сентября правительство СССР предложило программу
обеспечения помощи Чехословакии, содержавшую следующие положения: созыв
конференции трех держав для того, чтобы предупредить Германию, что в случае
нападения на Чехословакию последней будет оказана помощь; обращение в Лигу
Наций с предупреждением о германской угрозе Чехословакии; созыв совещания
генштабов Франции, СССР и Чехословакии{1254}.
Однако Лондон предпочел экстренную поездку Чемберлена в Германию
на переговоры с Гитлером с целью достижения англо-германского соглашения.
Направляясь к Гитлеру, британский премьер объяснял смысл поездки так: «Я сумею
убедить его, что у него имеется неповторимая возможность достичь
англо-германского взаимопонимания путем мирного решения чехословацкого вопроса.
Обрисую перспективы, исходя из того, что Германия и Англия являются двумя
столпами европейского мира и главными опорами против коммунизма и поэтому
необходимо мирным путем преодолеть наши нынешние трудности»{1255}.
После встречи Чемберлена с Гитлером в Берхтесгадене
правительства Франции и Англии предъявили 19 сентября правительству
Чехословакии ультимативное требование о передаче Германии Судетской области. В
тот же день Э. Бенеш пригласил советского полпреда С. С. Александровского и
запросил о готовности СССР оказать, согласно договору, немедленную и
действенную помощь совместно с Францией или при обращении Чехословакии в Лигу
Наций. Советское правительство сразу же ответило на оба вопроса утвердительно{1256}.
СССР в срочном порядке принял ряд мер предупредительного
характера: 30 стрелковых и 10 кавалерийских дивизий выдвинулись к границе, было
подготовлено 548 самолетов. Это была реальная сила. Французский генштаб
полагал, что советская военная помощь вполне осуществима, и даже составил
оценку объема советского участия, считая единственными трудностями малую
пропускную способность железных дорог в приграничной полосе и вопрос о проходе [437] советских войск
через Румынию. Но эти возможности не были использованы.
29–30 сентября 1938 г. в Мюнхене главы правительств Германии,
Англии, Италии и Франции подписали соглашение о разделе Чехословакии, предписав
ей немедленно передать Германии Судетскую область, а также удовлетворить
территориальные претензии Польши и Венгрии. Чехословакия лишилась пятой части
своей территории, на которой проживало около четверти населения страны, мощных
пограничных оборонительных сооружений и половины тяжелой промышленности.
3. Рубежное значение Мюнхенского соглашения от 29–30 сентября
1938 г. можно определить следующим:
— Мюнхен значительно укрепил позиции Германии, разорвав
соединительное звено несовершенных, но все-таки существовавших западной и
восточной систем безопасности. Идее коллективной безопасности был нанесен
смертельный удар, открывший путь агрессии в общеевропейском масштабе;
— Мюнхен позволил Гитлеру пересмотреть «график агрессии».
Если в 1937 г. он говорил о войне «не позднее 1943 г.», то теперь сроки были
передвинуты на 1939 г.;
— соглашение было не поспешной импровизацией, а
продолжением политической линии, обозначенной Локарнским договором (1925 г.) и
«пактом четырех» (1933 г.). Англия и Франция рассчитывали тем самым отвести
угрозу от себя и направить ее на Восток, в конечном счете против СССР;
— СССР оказался в международной изоляции. Более того,
учитывая поддержку Мюнхена со стороны США, непосредственное участие в разделе
Чехословакии Польши и Венгрии и одобрение соглашения Японией, советское
руководство не могло не задуматься об угрозе создания единой антисоветской
коалиции.
4. На рубеже 1938–1939 гг. советское руководство было вынуждено
ставить перед собой вопрос об обеспечении безопасности страны в условиях
нараставшей военной угрозы. К этому времени в активе советской внешней политики
содержался ряд существенных пунктов: общепризнанным был положительный вклад
СССР в деятельность Лиги Наций, направленный на укрепление ее как органа
коллективной безопасности; Советский Союз заключил договоры о взаимопомощи с
Францией и Чехословакией (1935 г.), конвенцию об определении агрессии с
участием 11 стран (1933 г.); Советское правительство предлагало заключить
региональный пакт с участием СССР, Франции, Польши, Чехословакии, Финляндии,
Латвии, Эстонии, Литвы и Бельгии [438] (Восточный пакт), а также соглашение о
ненападении между СССР, США, Англией, Францией, Японией и Китаем (Тихоокеанский
пакт).
Однако создание системы коллективной безопасности в форме,
предлагавшейся СССР, оказалось невозможным. Ни Восточный, ни Тихоокеанский
пакты не были заключены. Советско-чехословацкий договор 1935 г. о взаимопомощи
был перечеркнут Мюнхеном; потерял свою фактическую ценность договор с Францией.
В начале 1939 г. перед советской внешней политикой вырисовывались
следующие основные возможности:
а) поскольку не удавалось создать всеохватывающую систему
коллективной безопасности, добиваться заключения союза СССР, Англии, Франции,
который стал бы преградой агрессору;
б) наладить взаимопонимание с соседними государствами, которым
также угрожала агрессия;
в) попытаться избежать войны на два фронта — на Западе и на
Дальнем Востоке.
Первая задача стала официально прорабатываться с весны 1939 г.,
вторая — в ходе визитов заместителя наркома иностранных дел СССР В. П.
Потемкина в Турцию и Польшу (апрель — май 1939 г.), а в марте 1939 г. СССР
довел до сведения правительств Латвии и Эстонии, что он заинтересован в
предотвращении господства агрессора в Прибалтике.
Оставался открытым вопрос нормализации отношений с Германией. В
дипломатической документации СССР за 1937–1938 гг. не обнаружено свидетельств,
которые говорили бы о советских намерениях или расчетах добиваться этого.
Таковые появляются в 1939 г. после соответствующих зондажей германской стороны{1257}.
III
1. 15 марта 1939 г. Германия ликвидировала Чехословакию как
самостоятельное государство. Неделю спустя она захватила литовский портовый
город Клайпеду (Мемель). В ответ на эти меры, явившиеся грубым нарушением
Мюнхенского соглашения и других договоренностей, английское и французское
правительства заявили о предоставлении гарантий Польше, Румынии и еще некоторым
странам, приняли ряд мер по укреплению своей обороны и впервые после долгого
перерыва установили контакты с Советским правительством. При этом в Лондоне и
Париже рассчитывали, что эти меры вернут политику Германии в рамки мюнхенского
сговора. [439]
Наиболее дальновидные деятели Англии и Франции выступали за
тесное сотрудничество с Советским Союзом. «Мы окажемся в смертельной
опасности, — говорил У. Черчилль в палате общин, — если не сможем
создать великий союз против агрессии. Было бы величайшей глупостью, если бы мы
отвергли естественное сотрудничество с Советской Россией». Лидер либералов
Ллойд Джордж предупреждал Чемберлена: «Действуя без помощи России, мы попадем в
западню» {1258}.
Первым предметом обмена мнениями между Советским Союзом и
Англией в новой обстановке стали события, разыгравшиеся вокруг
германо-румынских отношений. Когда румынский посол в Лондоне Тиля 17 марта
сообщил британскому правительству об ультиматуме, фактически поставленном
Германией Румынии, в Лондоне решили срочно запросить мнение о возможных мерах в
случае нападения Германии на Румынию у европейских правительств, в том числе
СССР. Советская реакция последовала немедленно: СССР в тот же день внес
предложение созвать совещание представителей СССР, Англии, Франции, Польши,
Румынии и Турции для принятия возможных мер против новых агрессивных актов со
стороны Германии. Однако английское правительство признало созыв такого
совещания преждевременным.
21 марта посол Англии в СССР У. Сидс вручил наркому иностранных
дел СССР М. М. Литвинову проект декларации Англии, СССР, Франции и Польши, в
котором заявлялось: «Поскольку европейский мир и безопасность могут быть задеты
любыми действиями, составляющими угрозу политической независимости любого
европейского государства», четыре правительства обязуются «немедленно
совещаться о тех шагах, которые должны быть предприняты для общего
сопротивления таким действиям»{1259}.
На следующий же день Советское правительство сообщило, что, хотя находит данную
декларацию недостаточно эффективной, тем не менее согласно ее подписать{1260}.
Однако и это предложение не было реализовано — Польша отказалась подписать
декларацию, под которой бы стояла подпись представителя СССР.
17 апреля Советское правительство сделало принципиально важный
шаг: предложило заключить соглашение между СССР, Англией и Францией о взаимной
помощи и военную конвенцию. Предусматривалось оказание помощи также
государствам, расположенным между Балтийским и Черным морями в случае агрессии
против них{1261}.
Как явствует из протоколов заседаний английского правительства,
советские предложения оказались для него [440] «весьма неудобными»{1262}.
Не считая возможным прямо отклонить советское предложение, британское
правительство пыталось свести дело к односторонним обязательствам СССР Польше и
Румынии. Заключать с Советским Союзом договор о взаимопомощи, т. е. брать на
себя обязательства об оказании помощи СССР в случае агрессии против него,
Англия не собиралась. Характеризуя позицию, занятую английским правительством,
глава Северного департамента Форин офиса Л. Колльер констатировал, что оно «не
желает связывать себя с СССР, а хочет дать Германии возможность развивать
агрессию на Восток за счет России»{1263}.
Лишь после заключения 22 мая 1939 г. германо-итальянского
«Стального пакта» Лондон наконец дал согласие начать политические переговоры о
подписании договора о взаимопомощи СССР, Англии и Франции. Но это согласие было
обставлено такими оговорками, что сводило его значение на нет. В дневнике
постоянного заместителя министра иностранных дел Англии А. Кадогана имеется
следующая запись от 20 мая: «Премьер-министр заявил, что он скорее подаст в
отставку, чем подпишет союз с Советами»{1264}.
В таких условиях переговоры, проходившие в Москве между наркомом иностранных
дел СССР В. М. Молотовым, с одной стороны, и английским и французским послами
У. Сидсом и Э. Наджияром — с другой, продвигались крайне медленно.
2. Как раз в период московских политических переговоров получили
новое развитие англо-германские контакты, имевшие конечной целью возвращение к
мюнхенской политике (так называемый «второй Мюнхен»). С английской стороны в
этих контактах участвовали: Чемберлен, Галифакс, ближайший советник Чемберлена
Вильсон, министр внешней торговли Хадсон, представители партийного
руководства — Болл от консерваторов и Бакстон от лейбористов; с германской
стороны — посол в Лондоне Дирксен, чиновник по особым поручениям Вольтат,
эмиссар Геринга принц Гогенлоэ, ряд других лиц.
За основу возможного сговора бралась идея заключения нового
«пакта четырех» (Англия, Франция, Германия и Италия) или, что предпочитали в
Лондоне, двустороннего англо-германского соглашения. В случае выгодной сделки с
Германией{1265}
Англия намеревалась прекратить переговоры с СССР, отказаться от гарантий,
данных Польше и другим странам, и даже пожертвовать интересами своей ближайшей
союзницы — Франции. В этой комбинации просматривался раздел мира на
английскую и германскую сферы влияния. Конкретно он был подкреплен английским
предложением [441] о сотрудничестве с Германией по вопросам колоний и о совместных
действиях на рынках Британской империи, Китая, России, внесенным в ходе
переговоров Г. Вильсона с Вольтатом и Дирксеном {1266}.
Выслушивая предложения английских представителей, германские
дипломаты поддерживали надежды Чемберлена на достижение англо-германского
соглашения. Такую тактику использовали и Гитлер, и особенно Геринг. Но в архиве
министерства иностранных дел Германии нет документов, свидетельствующих, что на
пороге войны (конец июля — август) в Берлине еще считали возможным далеко
идущее соглашение с Англией. На первый план выдвигалось стремление
нейтрализовать Англию, когда Германия нападет на Польшу. Однако «дверь»
оставляли открытой.
3. Гитлеровская дипломатия располагала сведениями о трудностях,
возникавших в ходе англо-франко-советских переговоров. Как правило, решения
британского кабинета сразу же становились известными в германском посольстве в
Лондоне. Полученная информация служила основой для выработки мер, призванных
затруднить успешное завершение переговоров СССР, Англии и Франции. К этому времени
у германского руководства вызрел замысел нейтрализации Советского Союза,
который Гитлер в беседе с Риббентропом назвал «инсценировкой нового
рапалльского этапа»{1267}.
Сам Гитлер относил начало этого далеко идущего маневра к осени 1938 г.{1268},
сразу после Мюнхена. Однако соответствующие действия германская дипломатия
энергично развернула позднее, весной, с апреля — мая 1939 г., когда для
Германии высшим приоритетом стало избежание войны на два фронта.
В декабре 1938 г. без ставших ранее обычными проволочек было
продлено на очередной год советско-германское торговое соглашение. Одновременно
Берлин выразил готовность предоставить Советскому Союзу кредит для закупки в
Германии промышленного оборудования в обмен на расширение экспорта сырьевых
материалов. По германской инициативе на январь 1939 г. намечалась поездка в
Москву для «ведения торговых переговоров» заведующего восточноевропейской
референтурой отдела экономической политики министерства иностранных дел
Германии Ю. Шнурре, но она была отменена Риббентропом якобы из-за утечки
сведений о ней в прессу в неподходящий момент.
3 апреля 1939 г. Гитлер отдал распоряжение подготовить
германские войска к нападению на Польшу «после 1 сентября». Параллельно 7
апреля Риббентроп дал своему сотруднику П. Клейсту указание встретиться с
кем-либо из советского посольства и затронуть тему возможного изменения [442] германо-советских
отношений. Клейст имел беседу с советником полпредства СССР в Германии Г. А.
Астаховым (с участием представителя концерна «Вольф» Ф. Чунке). Вслед за этим
статс-секретарь министерства иностранных дел Э. Вейцзекер беседовал 17 апреля с
советским полпредом в Берлине А. Мерекаловым.
Беседа 17 апреля считается в западной литературе «исходным
пунктом» будущих переговоров между СССР и Германией. До последнего времени о ее
содержании можно было судить лишь по записи Вейцзекера{1269}.
Согласно этой записи, полпред Мерекалов явился к нему под предлогом выяснения
судьбы советских заказов на чехословацких заводах «Шкода» и задал вопрос, как
Вейцзекер смотрит на германо-советские отношения. В ответ ему было сказано, что
немцы, как известно, всегда желали иметь с Россией выгодный для обеих сторон
товарообмен. Вейцзекер отметил также изменение тона немецкой прессы по
отношению к СССР. Мерекалов же изложил советскую точку зрения, согласно которой
для улучшения отношений нет «идеологических препятствий» и что «из нормальных
отношений могут вырасти хорошие».
Действительно такая запись может дать повод поспекулировать на
тему о том, кому принадлежала инициатива. Знакомство с советскими документами
дает, однако, иную картину.
5 апреля М. М. Литвинов дал указание Мерекалову обратиться в
германское министерство иностранных дел с протестом по поводу того, что
германские военные власти чинят препятствия выполнению фирмой «Шкода» договоров
об изготовлении артсистем{1270}.
Выполняя указание, 17 апреля Мерекалов посетил Вейцзекера и вручил ему
соответствующую ноту. Далее в телеграмме Мерекалова об этом разговоре
приводится высказывание Вейцзекера, что «Германия имеет принципиальные
политические разногласия с СССР. Все же она хочет развить с ним экономические
отношения»{1271}.
О каких-либо высказываниях полпреда относительно улучшения отношений с
Германией в телеграмме нет ни слова.
В начале мая последовали другие немецкие зондажи. Обобщая их, 12
мая Г. А. Астахов сообщил в Москву, что «немцы пытаются создать впечатление о
наступающем или даже уже наступившем улучшении германо-советских отношений». Но
появившиеся новые моменты, отмечал он, носят «ни к чему не обязывающий
характер». Астахов писал, что он «в ответ на заигрывание немцев» заметил, что
«у нас нет пока оснований доверять серьезности» имеющихся сдвигов{1272}.
[443]
Эта серия немецких зондажей завершается визитом германского
посла в СССР Ф. Шуленбурга 20 мая к наркому иностранных дел СССР В. М.
Молотову. Посол поднял вопрос о развитии экономических отношений, на что нарком
ответил: «Экономические переговоры в последнее время начинались не раз, но ни к
чему не приводили... У нас создается впечатление, что германское правительство
вместо деловых экономических переговоров ведет своего рода игру; что для такой
игры следовало бы поискать в качестве партнера другую страну, а не
правительство СССР. СССР в игре такого рода участвовать не собирается». «Посол
заверил меня, — говорится далее в записи беседы, — что речь не идет
об игре, что у германского правительства определенные желания урегулировать
экономические отношения с СССР... На это я ответил, что мы пришли к выводу, что
для успеха экономических переговоров должна быть создана соответствующая
политическая база»{1273}.
Этот ответ был понят, по признанию Шнурре, как «от ворот поворот». Шуленбург
получил указание «вести себя очень тихо».
4. С 15 июня 1939 г. характер советско-англо-французских
переговоров изменился. Если раньше стороны обменивались своими предложениями
через послов, то теперь в Москве начались регулярные заседания представителей
трех держав. Но они по-прежнему продвигались вперед крайне медленно. Что
касается позиции СССР, то даже Чемберлен отмечал 19 июня, что «русские
преисполнены стремления достигнуть соглашения»{1274}.
Молотов же, информируя советских полпредов в Лондоне и Париже о первых
заседаниях, констатировал, что Англия и Франция своими предложениями «ставят
СССР в унизительное положение, с чем мы ни в коем случае не можем мириться...
Нам кажется, что англичане и французы... не хотят серьезного договора,
отвечающего принципу взаимности и равенства обязательств»{1275}.
Именно об этом свидетельствуют высказывания Галифакса на заседании Комитета по
внешней политике 4 июля, когда он представил на рассмотрение два варианта:
разрыв переговоров или заключение «ограниченного пакта», видя в качестве
«главной цели» лишь воспрепятствовать советско-германскому сближению{1276}.
«В переговорах большого прогресса не будет», — говорил он же 10 июля{1277}.
11 июля Англия решила отклонить «два главных предложения
Советского правительства»{1278}
об одновременном подписании политического и военного соглашений и об
определении косвенной агрессии. В результате этого у советской стороны
сложилось мнение, что «толку от всех этих бесконечных уверток не будет»
(телеграмма Молотова от 17 июля){1279}.
[444]
К концу июля 1939 г. текст англо-франко-советского политического
договора был все же в основном выработан, но оставалась несогласованной важная
формулировка определения косвенной агрессии, что в первую очередь относилось к
Прибалтийским странам. В переговорах с английским и французским послами Молотов
выразил уверенность, что можно будет выработать удовлетворительную формулу,
которая учитывала бы случай с Чехословакией в марте 1939 г.{1280}
«Важно, — заявил нарком, — скорее заключить договор»{1281}.
Однако Галифакс дал указания занять по вопросу о косвенной агрессии более
жесткую позицию{1282}.
5. Английская дипломатия в конце июля — начале августа в
очередной раз резко активизировала свои действия в прощупывании возможностей
компромисса с Германией (июльские переговоры Вольтата и Дирксена с Вильсоном и
Хадсоном, визит лорда Кемсли к Гитлеру 27 июля). Однако германская сторона, как
и прежде, вела себя крайне сдержанно, уклоняясь от ответа на прямые предложения
английских приверженцев «второго Мюнхена».
3 августа Вильсон встретился с Дирксеном. Советник Чемберлена
подтвердил, что суть его бесед с Вольтатом остается в полной силе. В результате
беседы германский посол пришел к выводу, что возникшие у Англии за последние
месяцы связи с другими государствами «являются лишь резервным средством для
подлинного примирения с Германией и что эти связи отпадут, как только будет
действительно достигнута единственно важная и достойная усилий цель —
соглашение с Германией»{1283}.
Англо-французские планы поддерживались и некоторыми
американскими представителями в Европе. Посол США в Лондоне Дж. Кеннеди был
убежден, что поляков следует бросить на произвол судьбы и дать нацистам
возможность осуществить свои цели на Востоке: конфликт между СССР и Германией
принесет большую выгоду всему западному миру{1284}.
Посол США в Берлине X. Вильсон также считал оптимальным вариант нападения
Германии на Россию с молчаливого согласия западных держав «и даже с их
одобрения»{1285}.
7 августа состоялась секретная встреча Геринга с группой
английских промышленников, имевших на это полномочия от Чемберлена. На встрече
обсуждался план нового совещания «мюнхенских держав». 11 августа Гитлер в
беседе с верховным комиссаром Лиги Наций в Данциге Буркхардтом «открытым текстом»
заявил о готовности Германии достичь соглашения с Англией при условии
предоставления Германии свободы рук на Востоке, предупредив, что возможный [445] пакт с СССР не
отменяет его намерения «обратить все силы против Советской России»{1286}.
Буркхардт согласился сообщить английскому правительству о готовности Гитлера
встретиться с кем-либо из представителей этого правительства.
В конечном итоге на 23 августа была назначена строго секретная
поездка Геринга в Англию. Самолет английских секретных служб прибыл за
рейхсмаршалом в Берлин и должен был доставить Геринга на уединенный аэродром в
Хартфильде, откуда ему в сопровождении представителей английского правительства
предстояло направиться в Чекерс — загородную резиденцию Чемберлена. Тайну
условий, на которых готовились несостоявшиеся переговоры, еще хранят британские
архивы.
IV
1. 25 июля Англия и Франция приняли давнее советское предложение
начать военные переговоры, хотя это не означало принципиального изменения их
позиции. 30 июля Чемберлен записал в дневнике: «Англо-советские переговоры
обречены на провал, но прерывать их не следует, напротив, надо создавать
видимость успеха, чтобы оказывать давление на Германию»{1287}.
Военные миссии направились, явно не спеша, в Москву. Генеральным
штабом Красной Армии были разработаны (4 августа 1939 г.) обстоятельные
«Соображения по переговорам с Англией и Францией», предусматривавшие активное
участие советских войск в различных вариантах отражения действий «главного
агрессора» — Германии{1288}.
Советской делегации во главе с наркомом обороны К. Е. Ворошиловым были даны
полномочия вести переговоры и подписать военную конвенцию с Англией и Францией,
направленную против германской агрессии.
Делегации Англии и Франции состояли из второстепенных лиц:
английскую миссию возглавлял адъютант короля адмирал Р. Дракс,
французскую — член военного совета генерал Ж. Думенк. Они не имели
полномочий на подписание военного соглашения, причем английская военная
делегация лишь к концу переговоров получила полномочия и на их ведение. Как
показывают английские документы, перед Р. Драксом была поставлена однозначная
задача — тянуть время. В инструкции для английской делегации указывалось,
что «британское правительство не желает быть вовлеченным в какое бы то ни было
определенное обязательство», которое могло бы связать ему руки при любых
обстоятельствах{1289}.
[446]
Военные переговоры с СССР британская дипломатия рассматривала
лишь как средство давления на Германию. «Начать их сейчас, — писал Сидс в
Лондон, — значит дать хороший пинок «странам оси»{1290}.
Первые дни переговоров, начавшихся 12 августа, не дали реальных
сдвигов. 15 августа, излагая план военного сотрудничества трех держав,
начальник Генерального штаба Красной Армии Б. М. Шапошников сообщил, что СССР
готов выставить против агрессора в Европе 136 дивизий, 5 тыс. тяжелых орудий,
9–10 тыс. танков, 5–5,5 тыс. боевых самолетов{1291}.
Английская и французская миссии, следуя инструкциям, уклонялись от конкретных
вопросов, предпочитая «дискуссию о принципах». Однако положение обострилось
после того, как советская миссия поставила «кардинальный вопрос» — о
пропуске советских войск в случае германской агрессии через территорию Польши.
Ответа не последовало.
2. Тем временем германские зондажи возможностей изменения
германо-советских отношений продолжались. Ввиду того что теперь появилась
возможность использовать советские архивы, представляется полезным дать более
подробную картину решающего этапа, предварившего заключение договора 1939 г., с
учетом советских записей бесед.
28 июня, вернувшись в Москву из поездки в Берлин, Ф. Шуленбург
посетил наркома иностранных дел. В советской записи этой беседы говорится:
«Германское правительство желает не только нормализации, но и улучшения своих
отношений с СССР. Он добавил далее, что это заявление, сделанное им по
поручению Риббентропа, получило одобрение Гитлера». Посол напомнил о
существовании германо-советского договора о нейтралитете, подписанного в 1926
г. Однако нарком спросил, «не находит ли посол, что заключенные Германией в
последние годы договора, например «Антикоминтерновский пакт» и
военно-политический союз с Италией, находятся в противоречии с
германо-советским договором 1926 года»{1292}.
Ю. Шнурре отмечал в подготовленной им 30 июня записке, что главной причиной
сдержанной позиции советской стороны является, должно быть, нежелание
одновременно с происходящими в Москве переговорами с англичанами и французами
вести также переговоры с Германией {1293}.
Так возникла очередная пауза: в течение месяца германское
правительство не решалось снова обращаться к Советскому правительству с
какими-либо разговорами по политическим вопросам. Лишь к концу июля германская
дипломатия снова активизировалась. 26 июля Шнурре заявил Астахову, что
руководители германской политики исполнены [447] самого серьезного
намерения нормализовать и улучшить отношения, «но, к сожалению, СССР на это не
реагирует». В ответ на упоминание советского дипломата о германской экспансии в
Прибалтику и Румынию Шнурре заявил: «Наша деятельность в этих странах ни в чем
не нарушает ваших интересов. Впрочем, если бы дело дошло до серьезных
разговоров, то я утверждаю, что мы пошли бы целиком навстречу СССР в этих
вопросах. Балтийское море, по нашему мнению, должно быть общим. Что же касается
конкретно Прибалтийских стран, то мы готовы в отношении их повести себя так,
как в отношении Украины. От всяких посягательств на Украину мы начисто
отказались»{1294}.
28 июля Молотов, получив доклад Астахова, отправил ему следующую телеграмму:
«Ограничившись выслушиванием заявлений Шнурре и обещанием, что передадите их в
Москву, Вы поступили правильно»{1295}.
Это было первое указание наркома поверенному в делах в Германии летом 1939 г.
по политическим вопросам.
В начале августа германское руководство приняло решение
«раскрыть карты». Шнурре сообщил Шуленбургу 2 августа, что «в политическом
аспекте русская проблема рассматривается как чрезвычайно срочная» и ею
занимается не только Риббентроп, но и Гитлер{1296}.
2 августа Астахов был приглашен к Риббентропу, который в течение
часа излагал свои взгляды на развитие советско-германских отношений. «Мы
считаем, — сказал министр, — что противоречий между нашими странами
нет на протяжении всего пространства от Черного моря до Балтийского. По всем
этим вопросам можно договориться; если Советское правительство разделяет эти
предпосылки, то можно обменяться мнениями более конкретным порядком»{1297}.
Значение этого шага немцы подчеркнули тем, что на следующий день, 3 августа, по
срочному указанию из Берлина Ф. Шуленбург посетил В. М. Молотова. Повторив
основные высказывания Риббентропа, посол продолжал: «Германия намерена уважать
интересы СССР в Балтийском море и не имеет намерений, противоречащих СССР в
Балтийских странах. Жизненным интересам СССР в Прибалтийских странах Германия
не будет мешать. Что касается германской позиции в отношении Польши, то
Германия не намерена предпринимать что-либо противоречащее интересам СССР».
Нарком, со своей стороны, говорил о стремлении СССР договориться с Англией и
Францией о сотрудничестве против агрессии{1298}.
После этой беседы Шуленбург писал, что в Москве по-прежнему существует
недоверие к Германии и что Советское правительство «преисполнено решимости
договориться с Англией и Францией»{1299}.
[448]
3. Изменение этой сдержанности отмечается в конце июля —
начале августа. В телеграмме от 29 июля Астахову Молотов положительно отозвался
о возможности «перемены вех» немцами, однако отметил, что «они обязаны сказать
нам, как они представляют конкретно это улучшение»{1300}.
Оценивая суть немецких зондажей, Астахов 8 августа докладывал,
что немцы «считают мыслимым пойти на известную договоренность... чтобы этой
ценой нейтрализовать нас в случае своей войны с Польшей». Однако он выразил
сомнение в том, насколько «всерьез и надолго» Германия стала бы соблюдать свои
обязательства{1301}.11
августа Молотов ответил, что разговоры с немцами «требуют подготовки и
некоторых переходных ступеней от торгово-кредитного соглашения к другим
вопросам. Вести переговоры по этим вопросам предпочитаем в Москве»{1302}.
Такие переговоры начались четыре дня спустя.
15 августа Шуленбург зачитал Молотову полученную им из Берлина
инструкцию. Германское правительство заявляло, что реальных противоречий
интересов Германии и Советского Союза не существует: «Германия не имеет никаких
агрессивных намерений против СССР. Германское правительство стоит на точке
зрения, что между Балтийским и Черным морями не существует ни одного вопроса,
который не мог бы быть разрешен к полному удовлетворению обеих стран. Сюда
относятся вопросы Балтийского моря. Прибалтийских государств, Польши,
Юго-Востока и т. п.». Немецкий посол заявил, что Риббентроп готов прибыть в
Москву, чтобы изложить позицию Германии. Нарком на этот раз приветствовал
изложенное в заявлении желание Берлина улучшить взаимоотношения с СССР{1303}.
Снова посетив Молотова 17 августа, Шуленбург зачитал очередную
инструкцию, гласившую, что «Германия готова заключить с СССР пакт о
ненападении». В свою очередь нарком передал послу памятную записку, содержавшую
ответ на германское заявление от 15 августа. Он сообщил о готовности Советского
правительства на «заключение пакта о ненападении или подтверждение пакта о
нейтралитете 1926 г. с одновременным принятием специального протокола о
заинтересованности договаривающихся сторон в тех или иных вопросах внешней
политики, с тем чтобы последний представлял органическую часть пакта»{1304}.
Явившись к Молотову очередной раз 19 августа, Шуленбург прежде
всего извинился за настойчивость, с которой добивался приема. Он сказал, что
существует опасность конфликта между Германией и Польшей. «Положение настолько
обострилось, — продолжал посол, — что достаточно небольшого инцидента
для того, чтобы возникли серьезные [449] последствия.
Риббентроп думает, что еще до возникновения конфликта необходимо выяснить
взаимоотношения между СССР и Германией, так как во время конфликта это сделать
будет трудно». Поэтому Риббентроп заинтересован в скорейшем приезде в Москву,
причем он «имел бы неограниченные полномочия Гитлера заключить всякое
соглашение, которого бы желало Советское правительство». «Риббентроп мог бы
заключить протокол, — сказал посол, — в который бы вошли как
упоминавшиеся уже вопросы, так и новые, которые могли бы возникнуть».
Нарком, отвечая послу, проявил заинтересованность в заключении
договора о ненападении. Он отметил также, что «вопрос о протоколе, который
должен явиться неотъемлемой частью пакта, является серьезным вопросом. Какие
вопросы должны войти в протокол, об этом должно думать германское
правительство. Об этом мы также думаем»{1305}.
4. Для оценки причин изменения советской позиции следует
обратить внимание на то, что происходило в эти дни на
советско-англо-французских военных переговорах в Москве.
Советская делегация ждала ответа на поставленный вопрос о
возможности прохода советских войск через территорию Польши, но ни 15-го, ни
16-го, ни 17 августа она его не получила, после чего по предложению главы
английской делегации Дракса переговоры были прерваны до 21 августа.
Критичность ситуации была ясна и для английской стороны. 16
августа заместители начальников штабов трех родов вооруженных сил Англии
подготовили очередное заключение. Если ранее они принижали значение
сотрудничества с СССР, то этот документ выглядел иначе: «Мы полагаем, что
теперь не то время, когда можно ограничиваться полумерами, и что необходимо
приложить все усилия, чтобы побудить Польшу и Румынию согласиться на
использование русскими войсками их территории. Совершенно очевидно, что без
немедленной и эффективной помощи со стороны России поляки смогут оказывать
сопротивление германскому наступлению лишь в течение ограниченного времени...
Заключение договора с Россией представляется нам лучшим средством
предотвращения войны... Напротив, в случае срыва переговоров с Россией может
произойти сближение между Россией и Германией»{1306}.
Проявляли беспокойство и военные круги Франции. В заключении, подготовленном
начальником генерального штаба французской армии генералом Гамеленом,
констатировалось, что бездействие Франции может иметь для нее катастрофические
последствия{1307}.
Однако реального воздействия на переговоры эти суждения не
возымели. И если сам Дракс считал, что уже [450] 14 августа «наша
миссия закончилась» {1308},
то можно полагать, какие выводы могло делать в эти дни советское руководство,
тем более что ему приходилось заниматься не только ситуацией на своих западных
границах. С мая 1939 г. советские и монгольские войска вели напряженные бои с
японцами у р. Халхин-Гол, причем с переменным успехом, а данные разведки давали
основания полагать о координированной акции Японии и Германии.
Кардинальный вопрос о пропуске советских войск так и не решался.
Лишь 17 августа английские и французские представители в Варшаве получили
указания поставить этот вопрос перед министром иностранных дел Польши Беком и
начальником генштаба Стахевичем. Польская позиция была резко отрицательной.
Негативный ответ 19 августа передал в Москву французский военный атташе в
Варшаве генерал Мюссе, и есть все основания полагать, что позиция Польши была
известна советскому руководству{1309}.
5. 19 августа, убедившись в том, что польская сторона не дает
согласия, а Англия и Франция не готовы оказать на нее нужного воздействия,
обесценив тем самым московские переговоры, Советское правительство дало
согласие на приезд Риббентропа в Москву 26–27 августа{1310}.
В ночь с 19 на 20 августа в Берлине было подписано советско-германское
кредитное соглашение, о чем сообщила печать{1311}.
20 августа Гитлер обратился к Сталину с личным посланием,
настаивая на приезде Риббентропа в Москву 22 или, самое позднее, 23 августа{1312},
на что было дано согласие. Переговоры с Риббентропом 23–24 августа вели Сталин
и Молотов. В договоре о ненападении, подписанном 23 августа, предусматривалось,
что СССР и Германия обязуются воздерживаться от всякого насилия, от всякого
агрессивного действия в отношении друг друга как отдельно, так и совместно с
другими державами. Договор был заключен сроком на 10 лет{1313}.
Насколько можно судить по немецким и советским дипломатическим
источникам, договор имел секретное приложение. Его оригинал не обнаружен ни в
советских, ни в зарубежных архивах. Вместе с тем последующие события не дают
объективных оснований подвергать сомнению содержание известных копий протокола
(хранящихся в архиве министерства иностранных дел ФРГ), в котором фиксировались
советско-германские договоренности: размежевывались интересы сторон и
устанавливалась предельная граница германской экспансии на Восток (содержание
протокола анализируется ниже).
6. Не подлежит сомнению, что подписание договора объективно
создавало новую политическую ситуацию в Европе. [451] Однако в Москве ее
не рассматривали как окончательную, о чем было официально заявлено советскими
руководителями. 22 августа Секретариат ИККИ принял постановление «Об
антисоветской кампании по поводу переговоров между СССР и Германией». В
рекомендациях партиям указывалось, что эвентуальное заключение пакта о
ненападении между СССР и Германией не исключает возможности и необходимости
соглашения между Англией, Францией и СССР для совместного отпора агрессорам,
продолжения с еще большей энергией борьбы против германского фашизма{1314}.
Показательно, что и в документах французского правительства не
считались закрытыми все «двери». В них отмечается, что советская сторона дала
понять, что и в новой обстановке возможно заключение
советско-англо-французского договора о взаимопомощи{1315}.
Но в Англии утратили всякий интерес к переговорам с СССР. Чемберлен в последнюю
неделю августа прилагал все усилия к тому, чтобы методами умиротворения
«урегулировать» с Германией вопрос о Польше. Именно на эту неделю выпали
встречи Гитлера с британским послом Гендерсоном (23 и 28 августа), в ходе
которых посол заявил, что «никогда не верил в англо-франко-советский пакт» и
ему даже «приятнее», что такой пакт заключила Германия {1316}.
Как записал в дневнике начальник германского генштаба сухопутных сил Гальдер
после беседы Гендерсона 28 августа, «фюрер не обидится на Англию, если она
будет вести мнимую войну»{1317}.
Начался прямой обмен посланиями между Чемберленом и Гитлером через шведского
посредника Далеруса{1318},
и даже возник вопрос о возможном полете Геринга в Великобританию. Он намечался
на 3 сентября, но был отменен в связи с объявлением войны Англией{1319}.
7. Советско-германский договор от 23 августа нельзя
рассматривать как обычный пакт о ненападении, которые в 30-х годах заключались
между различными европейскими странами. Он был подписан в чрезвычайных
обстоятельствах разраставшейся угрозы войны.
Если для Германии был важен прежде всего сам договор, то для
СССР не меньшее значение имели дополнительные односторонние обязательства
Германии, зафиксированные в секретном протоколе. Суть их сводилась к
установлению предела продвижения германских войск в случае их вторжения в
Польшу, т. е. войны.
Как видно из работ зарубежных историков, автором проекта текста
протокола был директор правового отдела министерства иностранных дел Германии
Ф. Гаус. Германское правительство брало по этому протоколу односторонние [452] обязательства, о
которых шла речь в ходе переговоров, и представило эти обязательства в своих
применявшихся тогда в Германии формулировках.
Рассмотрим отдельно преамбулу и пункты протокола. Преамбула
гласила: «При подписании договора о ненападении между Германией и Союзом
Советских Социалистических Республик нижеподписавшиеся уполномоченные обеих
сторон обсудили в строго конфиденциальном порядке вопрос о разграничении сфер
обоюдных интересов в Восточной Европе. Это обсуждение привело к нижеследующему
результату».
Прежде всего представляется необходимым разобраться в том, о
каких «интересах» шла речь. Германия еще весной 1939 г. приняла решение о
нападении на Польшу, чем и были определены ее интересы. Интересы СССР
заключались в противодействии осуществлению целей, преследовавшихся Германией.
Советский Союз был жизненно заинтересован в том, чтобы германские войска
остановились по возможности дальше от советских границ, т. е. в ограничении
сферы распространения германской агрессии. Дискуссии о разделе «сфер влияния»
лишены всякого основания{1320}.
Далее следуют три конкретных политических пункта:
«1. В случае территориально-политического переустройства
областей, входящих в состав Прибалтийских государств (Финляндия, Эстония,
Латвия, Литва), северная граница Литвы одновременно является границей сфер
интересов Германии и СССР. При этом интересы Литвы по отношению к Виленской
области признаются обеими сторонами».
Суть этого пункта состояла в том, что в случае войны, которая
могла бы разразиться в связи с германо-польским конфликтом, германские войска
не будут вступать в Латвию, Эстонию и Финляндию. Тем самым Германия выражала
готовность считаться с тем, что проникновение германских войск в эти страны
Советский Союз мог бы рассматривать как создание опасного для него германского
плацдарма в зоне (сфере), представлявшей для СССР бесспорный интерес в плане
обеспечения безопасности. Обязательство Германии не вторгаться в Прибалтику
отвечало и интересам народов Латвии, Эстонии и Финляндии.
Чем вызывалась заинтересованность советской стороны в таком
обязательстве Германии? В 1938–1939 гг. возможность агрессии Германии в
Прибалтике считалась вполне реальной. Об этом докладывали, в частности, и
советские дипломаты, и разведслужбы. Особое беспокойство вызвали в Москве
визиты в Эстонию и Финляндию летом 1939 г. генерала Гальдера и начальника
«абвера» адмирала Канариса. [453] Если обратиться к английским оценкам, то
еще во время визита британской военной миссии в Польшу (май 1939 г.) она пришла
к выводу о возможности операций Германии по установлению господства на Балтике{1321}.
Когда же составлялась инструкция для миссии Дракса, то в качестве одного из
вариантов возможных советских действий указывалось «отражение германского
продвижения через Прибалтику»{1322}.
Такие же соображения высказывались и французским генштабом. В директиве
Ворошилову рассматривался вариант вторжения «главного агрессора» через
Прибалтику{1323}.
Обоснованность таких оценок подтверждается высказыванием Гитлера на встрече с
генералитетом 23 мая 1939 г., когда одной из задач вермахта он называл «решение
прибалтийской проблемы»{1324}.
Кроме того, СССР считался и с опасностью того, что после разгрома Польши
Германия, даже не предпринимая военных операций, усилит влияние в Прибалтике и
обеспечит там свое господство{1325}.
Однако эти соображения не могут оправдать использование термина
«территориально-политическое переустройство областей, входящих в состав
Прибалтийских государств». Хотя этот термин принадлежит, по всей вероятности,
германской стороне и отражает принцип, широко применявшийся в договорной
практике буржуазных государств в отношении третьих стран, протокол скреплен
подписью и советского представителя, что не выдерживает моральной критики.
Следующий пункт:
«2. В случае территориально-политического переустройства
областей, входящих в состав Польского государства, граница сфер интересов
Германии и СССР будет приблизительно проходить по линии рек Нарева, Вислы и
Сана.
Вопрос, является ли в обоюдных интересах желательным сохранение
независимого Польского государства и каковы будут границы этого государства,
может быть окончательно выяснен только в течение дальнейшего политического
развития.
Во всяком случае оба правительства будут решать этот вопрос в
порядке дружественного обоюдного согласия».
Для Советского Союза суть этих обязательств со стороны Германии
заключалась в том, что германские войска в случае войны не будут продвигаться
далее линии рек Нарева, Вислы, Сана, а вопрос о дальнейшей судьбе некоторых
областей, входивших в состав Польского государства, а именно областей с
украинским и белорусским населением, не будет решаться без согласия СССР. Но
реализуя свой законный интерес, СССР пошел на согласование с Германией вопроса
о будущем Польши в формулировках, [454] которые находятся в явном противоречии с
ленинскими принципами внешней политики.
И последний политический пункт протокола:
«3. Касательно юго-востока Европы с советской стороны
подчеркивается интерес СССР к Бессарабии. С германской стороны заявляется о ее
полной политической незаинтересованности в этих областях».
Напомним, что в конце 1917 — начале 1918 г. Бессарабия была
отторгнута Румынией у Советского государства и что СССР никогда не признавал
этого захвата.
Правда, в протоколе не оказалось одного из обязательств Германии,
о котором германские представители упоминали в предшествовавших договору
переговорах, а именно о содействии нормализации советско-японских отношений. Но
сам факт заключения Германией — вопреки «Антикоминтерновскому
пакту» — договора о ненападении с СССР неизбежно должен был оказать на
Японию отрезвляющее воздействие (как известно, кабинет Хиранумы подал в
отставку), и Советский Союз не нуждался в дополнительных мерах со стороны
Германии в этом вопросе.
8. Что дало для обеспечения безопасности Советского Союза
заключение договора?
— Продвижению Германии на Восток был положен предел;
германские войска были обязаны не переступать линию, находившуюся от советских
границ на расстоянии нескольких сот километров.
— В то время как многие другие страны вскоре оказались
втянутыми в войну, СССР имел возможность жить в условиях мира и продолжать
укрепление обороноспособности страны.
— Произошел серьезный раскол в странах-участницах
«Антикоминтерновского пакта». Договор ошеломил Японию, потерявшую веру в своего
германского союзника. В новой политической платформе Японии агрессия против
СССР была отодвинута на неопределенное время.
— В военно-политической верхушке Германии договор был
встречен неоднозначно. Так, ряд германских генералов сочли, что, получив
тактические выгоды в войне с Польшей, Германия понесла стратегический урон.
— По торгово-кредитному соглашению от 19 августа 1939 г.
предусматривались поставки Германией Советскому Союзу на 400 млн марок, прежде
всего крайне важного промышленного оборудования. 50 млн марок из этой суммы
предназначались на поставку военных материалов.
— Наконец, такие державы, как Англия, Франция и США, смогли
увидеть, что Советский Союз способен проводить [455] в мировой политике
собственный курс. При всем своем отрицательном отношении к факту заключения
договора они были вынуждены считаться с ним. Показательно, что в ответ на
запрос из Лондона, не стоит ли объявить войну Советскому Союзу, такой опытный
дипломат, каким являлся посол в Москве Сидс, ответил, что, наоборот, нужно поддерживать
связи с СССР в полном объеме.
Отрицательными сторонами политического баланса договора были
следующие моменты:
— Договор встретил непонимание подавляющей части
общественного мнения западных стран, что отразилось на их отношении к СССР.
— В правящих кругах Англии и Франции укрепились позиции тех
антикоммунистических элементов, которые издавна выступали против сотрудничества
с СССР. Одновременно усилили свои действия на «фронте тайной дипломатии»
сторонники англо-германской сделки на антисоветской основе.
— Выполняя решение Коминтерна о поддержке договора,
оказались в сложном положении коммунистические партии некоторых стран.
— Советскому Союзу договор дал «передышку», однако пробудил
у советского руководства ошибочные надежды на ее длительность.
— По торгово-кредитному соглашению СССР был обязан
поставить в Германию сырье, в том числе стратегическое, и продовольствие на 200
млн марок.
В заключение следует отметить, что на Западе, а в последнее
время и в СССР можно встретить утверждение, будто советско-германский договор о
ненападении открыл шлюзы второй мировой войне. Такие оценки находятся в
противоречии с фактами. По немецкой документации складывается такая
хронологическая последовательность: политическое решение осуществить в 1939 г. разгром
Польши было принято Гитлером в начале года. 25 марта он поставил об этом в
известность главнокомандующего сухопутными силами Браухича{1326}.
3 апреля была издана директива об операции «Вайс» — о готовности вермахта
к нападению на Польшу к 1 сентября{1327}.
Командованиям родов войск предлагалось представить свои соображения к 1 мая. Браухич
сделал это уже 26–27 апреля. 16 мая было отдано соответствующее распоряжение по
военно-морскому флоту{1328}.
23 мая Гитлер подтвердил свое решение на совещании генералитета{1329}.
15 июня была утверждена директива о стратегическом развертывании сухопутных
войск, 22 июня Гитлеру представили ориентировочный календарный план{1330}.
[456]
И как видно по дневнику начальника генштаба Гальдера,
оперативные планы в августе не пересматривались{1331}.
Следовательно, план «Вайс» был разработан и утвержден вне связи
с договором о ненападении. К началу августа главные силы германской
армии — т. е. в то время, когда в Москве велись советско-англо-французские
переговоры, а переговоры между СССР и Германией еще не начались, — были
изготовлены к нападению.
Именно решение германского руководства о нападении на Польшу, а
также информация о расчетах Лондона втянуть СССР в войну с Германией, оставаясь
в стороне в роли наблюдателя, равно как и полностью нереалистичная позиция
самой Польши, явились причинами конечного согласия на заключение договора о
ненападении{1332}.
Попытки поменять местами причины и следствия не выдерживают критики. Кроме
того, нет документальных свидетельств того, что нападение Германии на Польшу не
состоялось бы в случае отсутствия договора о ненападении. Война была для
германского руководства делом решенным. Оно не собиралось отказываться от своих
планов, что явствовало из выступлений Гитлера перед генералитетом 23 мая и 22
августа 1939 г. Соответствующая информация о сроках нападения имелась в Москве
и Лондоне уже 8 августа 1939 г.
Канун и
начало второй мировой войны. Тезисы, подготовленные Комиссией ученых СССР и ПНР
по истории отношений между двумя странами
Учитывая исключительный интерес общественности к генезису и
началу второй мировой войны, значение объективного освещения и понимания уроков
истории для укрепления мира, особую актуальность этих вопросов в связи с
наступающим 50-летием событий войны, Комиссия советских и польских ученых
всесторонне обсудила актуальные проблемы этого периода и согласовала наиболее
важные позиции и передает их для публикации. При этом комиссия полагает, что
дальнейшее продвижение в изучении указанных проблем возможно на основе
обстоятельного исследования документов международного развития и
советско-польских отношений. Изложенные ниже положения, естественно, не
воспринимаются комиссией «истинами в последней инстанции», но могут, на наш
взгляд, послужить основой для дискуссий и совместной работы.
1. Генезису и началу второй мировой войны посвящена огромная,
различная по своему содержанию литература, объем которой продолжает
стремительно нарастать. Так, по данным британской национальной библиографии, в
мире сейчас издается или переиздается только на английском языке до 10 книг о
второй мировой войне каждую неделю. Это, в частности, объясняется доступностью
архивных источников, относящихся к этой проблеме, и прежде всего немецких
источников как одного из результатов разгрома нацистской Германии и ее
союзников силами антигитлеровской коалиции.
На рубеже 70-х годов были открыты британские архивы, в
значительно меньшей степени — французские. Доступны также итальянские
архивы и ряда других стран, участвовавших в войне. Доступны и польские архивы,
значительная часть которых была, однако, уничтожена в результате военных
действий, развернувшихся на территории страны. Все крупные государства —
участники войны — Великобритания и Франция (с 1939 г.), Италия (с 1940
г.), Советский Союз и Соединенные Штаты Америки (с 1941 г.) опубликовали
сборники документов, касающихся дипломатической деятельности накануне и в ходе
второй мировой войны. И хотя до [462] настоящего времени еще не введены в научный
оборот многие важные документы (в частности ряд советских архивных материалов),
общая картина генезиса второй мировой войны и ее первых недель вырисовывается
достаточно полно.
2. Общеизвестно, что с момента прихода к власти правительство
Гитлера взяло курс на установление господства Германии на Европейском
континенте и на мировой арене. Развивавшиеся нацистами еще в 20-х годах
реваншистские концепции намечали в качестве первого этапа на этом пути добиться
пересмотра всех постановлений версальского мирного урегулирования. Затем
планировалось завоевание «жизненного пространства» на Востоке Европы — на
территории Польши, в Прибалтике, на украинских, белорусских и русских землях.
Первыми шагами на пути реализации этих замыслов были ремилитаризация Рейнской
зоны и особенно аншлюс Австрии.
Особое место в генезисе второй мировой войны занимает Мюнхенское
соглашение (29.09.1938 г.), заключенное Англией, Францией, Германией и Италией,
которое в конечном итоге привело к ликвидации Чехословакии как независимого
государства и открыло путь германской агрессии на Восток. Это соглашение
явилось результатом прежде всего захватнических замыслов и требований
гитлеровской Германии в Европе и проводимой Лондоном особенно активно с осени
1937 г. политики уступок Германии. С этого времени и политика Парижа в принципе
была подчинена британскому курсу, а по некоторым аспектам политики
«умиротворения» Германии Франция была готова даже перещеголять Англию (см.
декларацию Риббентропа — Боннэ, 6.12.1938 г.).
Следует подчеркнуть, что политика уступок западных держав
Германии проводилась за счет интересов других стран, руководствовалась
стремлением направить нарастающую немецкую экспансию на Восток по принципу «как
можно дальше от нас». Такую позицию прежде всего обусловливали соображения
классового и милитаристского характера, расчеты на войну между Германией и
СССР. Известно, например, высказывание шефа отдела Лиги Наций в Форин офис Стивенсона
польскому дипломату Вшеляки еще в 1935 году, когда английский дипломат,
«предсказывая» результаты политики «умиротворения» (в ее позднейшем,
австрийском и мюнхенском издании), заявил, что немецко-советское вооруженное
столкновение было бы для британской политики наименьшим злом. Но на пути
Германии к СССР лежала Польша.
Таким образом, политика «умиротворения» в Европе создавала
реальную угрозу Советскому Союзу: изоляции [463] СССР в Европе;
вероятность диктата четырех держав на этом континенте — и их объединения в
«крестовом походе» против СССР; более явную угрозу вооруженного столкновения
СССР с Германией и входящей в антикоминтерновский пакт Японией. Мюнхен придал
этой перспективе особо опасный характер. Более того, предъявление ультиматума и
последующее присоединение к Польше чешской части Тешинской Силезии было
расценено мировой общественностью, в том числе Советским Союзом, как
доказательство координации политики Польши и Германии.
С 1933 года СССР последовательно проводил политику, направленную
на создание системы коллективной безопасности, совместных действий с
«версальскими» державами, своим острием направленную на предотвращение агрессии
Германии и формировавшегося фашистско-милитаристского блока. Нарастание угрозы
войны активизировало советские усилия с целью сотрудничества с Англией и
Францией на этой основе. В то же время политика Польши, основанная на принципах
так называемой «равноудаленной дистанции» от Германии и СССР, все более
отходила от этого принципа. Дистанция по отношению к Москве увеличивалась, а к
Берлину — сокращалась.
Если в конце 20-х — начале 30-х гг. наблюдался период
польско-советского взаимодействия (подписания протоколов о досрочном введении в
действие пакта Бриана — Келлога, известное совпадение позиций на
Международной конференции по разоружению, заключение конвенции об определении
агрессора, взаимодействие в борьбе против «пакта четырех»), то с середины 30-х
гг. СССР и Польша занимали противоположные позиции практически по всем важным
мировым проблемам.
3. Мюнхенское соглашение фактически разрушило надежды СССР на
реализацию политики коллективного отпора германской агрессии и поставило перед
фактом международной изоляции в условиях нарастающей внешней угрозы на его
границах. Большое значение в этих условиях приобретала для СССР позиция Польши
и Румынии. Но как в экономическом, так и в военном отношении ни Варшава, ни
Бухарест не были склонны сотрудничать с Москвой. Более того, в сентябре 1938
года в Советском Союзе возникло опасение, что дело может дойти до немецко-польского
соглашения в военной области.
После мюнхенского соглашения и особенно после захвата
Чехословакии в марте 1939 года в советской внешней политике начинает
проявляться тенденция как-то нормализовать отношения с Германией, что
объяснялось очевидным [464] нарастанием потенциальной угрозы германской
агрессии против СССР. Одним из проявлений этой тенденции явилась замена наркома
иностранных дел М. М. Литвинова В. М. Молотовым.
В эти месяцы главной целью агрессивных планов и действий
гитлеровской Германии становится Польша как очередное препятствие на пути к
реализации гегемонистских планов рейха. Польское «нет» на немецкие
территориальные требования, окончательно высказанное 26 марта 1939 года,
вызвало принятие Гитлером 31 марта решения о вооруженном разгроме Польши. 11
апреля 1939 года им была подписана директива о подготовке войны против
Польши — «план Вайс». Согласно немецким замыслам, это должна была быть
локальная война. Для СССР она означала реальную вероятность выхода германских
армий к советским границам.
В этих условиях вопрос расстановки сил в Европе в случае начала
войны приобретал для Советского Союза жизненно важное значение. При этом
назревал опасный для СССР конфликт на Дальнем Востоке, а необоснованные
сталинские репрессии существенно ослабили Советскую Армию и поставили под
сомнение ее боевую готовность.
Летом 1939 года серьезные политические переговоры велись как бы
по трем неравномерным сторонам треугольника: интенсивно велись
советско-британско-французские, британско-немецкие и советско-немецкие
переговоры. Первые не принесли результатов не только потому, что Польша не
согласилась в случае германской агрессии пропустить советские войска через
вильнюсский и галицийский «коридоры» для совместного отпора немецким армиям, но
прежде всего потому, что Англия и Франция не давали реальных гарантий создания
вместе с СССР системы обуздания германской агрессии. Последствия этого Польша
вскоре ощутила в полной мере.
Между Англией и Францией, с одной стороны, и Советским Союзом, с
другой, наблюдался кризис доверия. Направление Англией и Францией
второстепенных лиц, не обладающих достаточными полномочиями, на военные
переговоры в Москве, к тому же с большим опозданием, укрепило в советском
руководстве убеждение в том, что британское и французское правительства хотят
поставить Советский Союз под удар немецких армий, не связывая себя
обязательствами конкретной помощи.
Британско-немецкие переговоры не принесли результата, поскольку
Лондон не хотел лишиться своего влияния на политику европейских стран взамен на
сомнительную гарантию целостности Британской империи, особенно после нарушения [465] Германией
Мюнхенского соглашения и денонсации морского соглашения от 1935 года.
Таким образом, оставалась третья сторона треугольника: упоминавшиеся
советско-германские переговоры, на которых рейх с первых дней августа особенно
стремился достигнуть соглашения с СССР. Из имеющихся дипломатических документов
следует, что в Москве окончательно решили выбрать этот вариант 19 августа 1939
года, не исключая возможности достигнуть соглашения на переговорах с Англией и
Францией «в последний час». Возникший на этих переговорах тупик, однако, не был
ликвидирован, и 23 августа СССР подписал пакт о ненападении с Германией.
Из опубликованных на Западе сборников немецких дипломатических
документов следует, что составной частью договора был секретный дополнительный
протокол. Оригинал этого протокола в советских и других архивах не обнаружен.
Но последующее развитие событий и дипломатическая переписка дают основание
заключить, что договоренность, касающаяся сфер интересов двух стран (примерно
вдоль линии рек Писа, Нарев, Висла, Сан), в какой-то форме была в августе 1939
г. достигнута. Иными словами, это была договорная гарантия сохранения линии,
которую германские войска не должны были пересекать, что было необходимо для
безопасности СССР.
Заключение с Германией пакта о ненападении имело значение для
СССР также в связи с конфликтом на Дальнем Востоке, где летом 1939 года
советские и монгольские войска вели бои с японским агрессором.
Советско-германский договор ослабил немецко-японские связи и
антикоминтерновский пакт. Это, в частности, повлияло на заключение Японией
перемирия с СССР, подписанного 15 сентября 1939 года, в результате разгрома
японских войск.
4. Германия намеревалась начать войну с Польшей 26 августа.
Однако в последний момент Гитлер отменил отданный им приказ после получения из
Рима известия о том, что Италия не готова к войне и не в состоянии поддержать в
ней своего немецкого союзника, а из Лондона — что там подписан
польско-британский договор о военном союзе. Германская дипломатия предприняла
новые маневры, чтобы склонить Великобританию (а тем самым и Францию) к отказу
от возможного участия в войне. Однако они оказались безуспешными. 1 сентября
Германия напала на Польшу. Через два дня (то есть 3 сентября) Великобритания и
Франция объявили войну Германии. Однако из британских и французских документов,
относящихся к весне и лету 1939 года, следует, что еще тогда оба государства
решили не оказывать [466] Польше активной военной помощи. После
начала военных действий Польша боролась одна со значительно превосходящими
силами противника. Судьбу Польши по замыслам англо-французской стратегии
предстояло решить только после окончательного разгрома Германии. В этих
условиях исход польско-германской войны, ее сентябрьской кампании был
предрешен. Было очевидно, что судьба Польши зависит также от состояния
отношений между Германией и СССР.
СССР внимательно наблюдал за ходом военных действий в Польше,
предлагая ей материальную поддержку, оказать которую вследствие быстрого
развития событий было невозможно. Советский Союз, несомненно, был заинтересован
в сильном польском сопротивлении, однако ход событий показал, что это
сопротивление ослабевает. В Москве также делались выводы из отсутствия активных
действий Франции и Великобритании, на что окончательно указали 12 сентября
решения англо-французской конференции в Абвиле, которые могли быть известны
Советскому правительству. Учитывая быстро меняющуюся обстановку и нараставшую
угрозу выхода немецких армий к советско-польской границе, а также используя
возможности договора от 23 августа 1939 года, Советское правительство приняло
решение взять под защиту население Западной Украины и Западной Белоруссии.
Вступление Красной Армии на эти земли 17 сентября было встречено
в польском обществе с болью и даже вызвало враждебную реакцию. В то же время
украинское и белорусское население, проживающее в восточных районах Польши,
восторженно приветствовало Красную Армию.
Как свидетельствуют польские и другие источники, правительство
Польши покинуло территорию страны вечером 17 сентября 1939 года, а Верховное
командование — 18 сентября под утро, спустя 24 часа после вступления
Красной Армии. В это время немецкие войска находились на расстоянии около 170
км от места пересечения польскими властями польско-румынской границы, а Красная
Армия — на расстоянии около 70 км. Из сообщения итальянского посланника из
Бухареста в Рим следовало, что продвижение Красной Армии на южном направлении было
замедлено, чтобы дать возможность польским властям, а также части польских
вооруженных сил уйти в Румынию.
Ход событий, связанных с продвижением Красной Армии в сентябре
1939 г. на Запад, требует более подробного исторического изучения.
28 сентября 1939 года в Москве был подписан второй
советско-германский договор, в котором была частично изменена граница сферы
интересов двух государств (примерно [467] по линии рек Нарев,
Буг, Сан). При определении этой границы СССР руководствовался этническими
принципами, а также ставил преграду для дальнейшего продвижения гитлеровской
Германии на Восток. К договору прилагалась соответствующая карта.
Из немецких документов следует, что к договору прилагались три
протокола: один конфиденциальный и два секретных. Конфиденциальный протокол
касался переселения в Германию населения немецкого происхождения, проживающего
в сфере советских интересов; первый из двух секретных протоколов уточнял
границы этих сфер, которые в значительной своей части совпадали с этническими
границами; во втором говорилось, что обе стороны не допустят на своей
территории польскую агитацию, направленную против другой стороны.
5. В процессе принятия и реализации решений, в том числе по
договору от 28 сентября, Советским правительством были допущены серьезные
нарушения международно-правовых норм.
Прежде всего отметим, что договор от 28 сентября, закреплявший
крайний восточный рубеж продвижения вермахта обязательством, принятым Германией
на государственном уровне, назывался не только договором о «границе», но и о
«дружбе», что давало основание говорить о «дружеских» отношениях СССР с
фашистской Германией, фактически обеляло фашизм, деформировало классовые
установки в общественном и индивидуальном сознании, имело тяжелые последствия
как для Польши, так и для СССР; договор попирал ленинские принципы и наносил
удар международному рабочему движению.
17 сентября заместитель народного комиссара иностранных дел СССР
В. Потемкин вручил польскому послу в Москве В. Гжибовскому ноту Советского
правительства, в которой утверждалось, что польское государство фактически
перестало существовать.
Указанное заявление противоречило нормам международного права,
поскольку оккупация территории Польши германскими войсками не могла
перечеркнуть факт существования государства как субъекта международного права,
признаваемого союзниками и нейтральными государствами. К тому же 17 сентября
еще защищалась столица Польши Варшава, а также продолжали сопротивление части
польской армии, способные вести борьбу.
Тезис о несуществовании польского государства был публично
повторен Молотовым на заседании Верховного Совета СССР 31 октября 1939 года. Он
заявил: «...надо указать [468] такой факт, как военный разгром Польши и
распад польского государства. Правящие круги Польши немало кичились «прочностью»
своего государства и «мощью» своей армии. Однако оказалось достаточно короткого
удара со стороны германской армии, а затем Красной Армии, чтобы ничего не
осталось от этого уродливого детища Версальского договора, жившего за счет
угнетения непольских национальностей».
Это было противоправное и оскорбительное по отношению к Польше
заявление, от которого нынешнее советское руководство и научная общественность
решительно отмежевались. К тому же оно бездоказательно ставило на одну доску
гитлеровскую агрессию и действия Красной Армии. Советское правительство
фактически перечеркнуло тезис о несуществовании польского государства, заключив
30 июля 1941 г. союзническое соглашение с эмигрантским польским правительством,
аннулировав одновременно касающиеся территориальных перемен в Польше договоры,
подписанные с гитлеровской Германией.
В заключение следует подчеркнуть справедливый характер войны
Польши против Германии осенью 1939 года. Польша отклонила германские
предложения о совместном «крестовом» походе на Восток, последовательно
отказываясь вступить в «антикоминтерновский пакт», и первая оказала вооруженное
сопротивление гитлеровским агрессорам.
В 1939 году Польша потерпела поражение, не получив помощи от
своих западных союзников. Советский Союз оказался, в свою очередь, жертвой
фашистского нападения в июне 1941 года и стал главной силой антигитлеровской
коалиции. Для Польши и СССР наступили тяжелые времена. В годы войны, после 1941
года, народы Советского Союза и Полыни совместно боролись против фашизма.
Историки призваны продолжить исследование того трагического
времени, чтобы полностью ответить на вопрос, как и почему началась вторая
мировая война и что было упущено для ее предотвращения, чтобы помочь
человечеству учесть опыт и уроки истории и сделать все для того, чтобы избежать
новой войны.
«Правда», 25 мая 1989 г. [469]
От комиссии
Съезда народных депутатов СССР по политической и правовой оценке
советско-германского договора о ненападении от 1939 года (Пояснительная записка
от 14 декабря 1989 г. Съезду народных депутатов СССР)
В соответствии с мандатом Первого Съезда народных депутатов СССР
Комиссия изучила документальные материалы, связанные с обстоятельствами
заключения в 1939 году советско-германского договора о ненападении.
Соответствующее внимание было уделено как международным условиям того времени,
так и объективным и субъективным факторам, определявшим внешнюю и внутреннюю
политику СССР предвоенных лет.
Комиссия исходила из того, что перспектива строительства
правового социалистического государства требует воспроизведения подлинной
картины прошлого. Лишь полная историческая правда отвечает принципам нового
политического мышления, и только вся правда может служить целям взаимного
доверия и уважения между народами Советского Союза.
Комиссия отмечает высокую степень заинтересованности советских
людей в раскрытии причинно-следственных связей кануна второй мировой войны,
отражающую желание не только разобраться в происхождении жесточайшей трагедии,
постигшей человечество, но и извлечь должные уроки на будущее. Широкое участие
в дискуссии вокруг событий 1939 года граждан различных возрастных и
профессиональных групп, национальной и религиозной принадлежности практически
из всех регионов страны, принявшее массовый характер в республиках Советской
Прибалтики, в западных районах Украинской ССР и Белорусской ССР, в Молдавской ССР,
свидетельствует также о неудовлетворенности советских людей долгим отсутствием
адекватных ответов на ряд капитальных вопросов прошлого.
Ожидания и интерес общественности поднимали планку
ответственности за выводы, которые предстояло сделать комиссии в осуществление
поручения Съезда народных депутатов СССР. В этих условиях изначальной задачей
стала мобилизация материалов, позволяющих с максимальной [470] точностью
воссоздать ход событий полувековой давности, проследить существовавшие тогда
взаимообусловленности.
По запросам комиссии в советских архивах был проведен поиск
документов, характеризующих суть отношений СССР накануне войны с Германией,
Англией, Францией и другими государствами. Ряд документов, важных для
сравнительного анализа, поступил из Политического архива ФРГ и из некоторых
других зарубежных источников. В целом выявлено немало материалов, ранее
остававшихся вне научного оборота и проливающих дополнительный свет на развитие
ситуации 1939 года.
Члены комиссии ознакомились со свидетельствами — в том
числе здравствующих поныне — непосредственных участников контактов и
переговоров 1939 года между СССР и Германией, Англией и Францией. Были
заслушаны, кроме того, соображения советских и иностранных ученых и экспертов,
занимающихся проблематикой второй мировой войны.
В адрес комиссии поступило большое количество писем, авторы
которых сообщали личные наблюдения и впечатления касательно событий 1938–1941
гг. Естественно, здесь отражался весьма широкий спектр взглядов. Во многих
письмах проводится мысль о необходимости избегать в заключениях одномерности,
содержатся предостережения против антиисторизма, приспособления прошлого к
настроениям настоящего.
На заседаниях комиссии высказывались разноречивые суждения
насчет действий главных участников событий 1939 года, предлагались различные
методики исследования предмета и его временных рамок.
С одной стороны, говорилось о «запрограммированности» катастрофы
1939 года, с другой — делался акцент на невнимание к резервам дипломатии,
на упущенные политические возможности предотвратить худшее. Давали себя знать
разные критерии при определении меры ответственности за случившееся отдельных
стран, которые сами стали мишенями гитлеровской агрессии.
Весьма значительным оказался разброс мнений ученых-политологов,
юристов, дипломатических работников по предвоенной политике СССР,
приглашавшихся для заслушивания в комиссию. Часть специалистов отстаивает
мнение, что заключение советско-германского договора о ненападении было актом
самозащиты Советского государства, позволило отодвинуть нашу вооруженную
схватку с нацизмом почти на два года. Им противостояла точка зрения, что
заключение договора с Германией было одним из просчетов Сталина, в результате
чего к моменту нападения Германии Советский Союз попал в худшее, чем прежде,
положение. [471]
Выводу, что договор от 23 августа 1939 года внес раздор в
«Антикоминтерновский блок» и серьезно ослабил его, противопоставлялся тезис о
том, что «сговор Сталина с Гитлером» облегчил последнему развязывание войны.
Одни эксперты указывали на то, что договоренности августа 1939
года ставили предел продвижению нацистских войск на Восток, заставляли Германию
считаться с советскими интересами. Те же факты интерпретируются другими
специалистами как показатель тяги Сталина к «выигрышу территорий», установлению
«опеки» над сопредельными с СССР районами и государствами, вмешательству в их
внутренние дела.
Как важный этап исторического процесса консолидации украинского
и белорусского народов характеризовалось воссоединение в 1939 году западных
районов с Украинской ССР и Белорусской ССР. В то же время в глазах широких
слоев населения Прибалтийских государств советско-германские договоренности
1939 года являются отправной точкой для оценки последовавших в 1940 году
событий, приведших к включению Литвы, Латвии и Эстонии в состав СССР. Решения
той поры вызывают дискуссии в широких кругах общественности Молдавской ССР.
На заседаниях комиссии отмечалось, что международная обстановка
1930-х годов, особенно осложнившаяся после предательства Англией и Францией
Чехословакии, обязывала советское руководство заботиться об ограждении
безопасности страны. Вместе с тем эта обязанность не снимала с него
ответственности за соблюдение договоров и соглашений, регулировавших отношения
СССР с другими государствами. Широко распространенные в тот период произвол,
насилие, двойная мораль в международных делах не оправдывали отступлений и
искажений Сталиным принципов ленинской внешней политики.
Истекшие полвека дают возможность критически осмыслить каждый
эпизод перехода Европы от мира к войне, тщательно выверить всю совокупность
фактов до и после августа 1939 года. К такому прочтению истории нас обязывает
память о бесчисленных жертвах и горе, не обошедших ни одну советскую семью от
Балтики до Камчатки. В этой переоценке ценностей не может быть ни запретных
тем, ни поставленных выше правды личностей.
Взвешивая слагаемые прошлого в его связи с настоящим и будущим,
Комиссия Съезда народных депутатов СССР по политической и правовой оценке
советско-германского договора о ненападении от 1939 года пришла к следующим
выводам: [472]
1. Договор с Германией о ненападении заключался СССР в
критической ситуации надвигавшегося конфликта в Европе и в условиях, когда
попытки СССР, Англии и Франции прийти к эффективному согласию о совместном
отпоре агрессии оказались безрезультатными. Подписанный 23 августа 1939 года
договор подлежал утверждению Верховным Советом СССР, хотя обязательства сторон
по договору вступали в силу немедленно. Постановление о ратификации было
принято в Москве 31 августа, а обмен ратификационными грамотами состоялся 24
сентября 1939 года.
2. Содержание этого договора не расходилось с нормами
международного права и договорной практикой государств, принятой тогда для
подобного рода урегулирований. Аналогичные договоренности с Германией имелись в
тот период у Англии и Франции. Однако ни при заключении договора, ни в процессе
его ратификации, ни в какой-либо другой связи не раскрывался тот факт, что
одновременно с договором был подписан «секретный дополнительный протокол»,
которым размежевывались «сферы интересов» договаривавшихся сторон от
Балтийского до Черного моря, от Финляндии до Бессарабии.
Подлинники протокола не обнаружены ни в советских, ни в
зарубежных архивах. Но в свете имеющихся в распоряжении комиссии документов и
материалов 1939–1941 годов из советских и зарубежных источников не вызывают
сомнения существование секретного протокола и достоверность сохранившейся его
копии. Текст этой копии воспроизведен в изданиях МИД СССР.
3. Комиссия находит, что «секретный дополнительный протокол» как
по методу составления, так и по его содержанию являлся отходом от ленинских
принципов советской внешней политики, а предпринятое в нем разграничение «сфер
интересов» СССР и Германии находилось с юридической точки зрения в противоречии
с суверенитетом и независимостью ряда третьих стран.
Комиссия отмечает, что в тот период отношения СССР с Латвией,
Литвой и Эстонией регулировались системой договоров. Согласно мирным договорам
1920 года и договорам о ненападении, заключенным в 1926–1933 годах, их
участники обязывались взаимно уважать при всех обстоятельствах суверенитет и
территориальную целостность и неприкосновенность друг друга. Сходные
обязательства Советский Союз имел перед Польшей и Финляндией.
4. Комиссия констатирует, что переговоры с Германией по
секретному протоколу велись Сталиным и Молотовым [473] втайне от
советского народа, ЦК ВКП(б) и всей партии, Верховного Совета и правительства
СССР. Таким образом, решение о его подписании было по существу и по форме актом
личной власти и никак не отражало волю советского народа, который не несет
ответственности за этот сговор.
5. Последовавший за подписанием договора и «секретного
дополнительного протокола» от 23 августа 1939 года внезапный поворот от
непримиримой борьбы с фашизмом к сотрудничеству с нацистской Германией,
совершенный Сталиным и его окружением, оказал значительное дезориентирующее
воздействие на силы, выступавшие против агрессии, войны и фашизма.
6. Принимая во внимание большое политическое и нравственное
значение данного вопроса, комиссия рекомендует Съезду народных депутатов СССР в
контексте вышеизложенного:
а) Подтвердить, что договор о ненападении от 23 августа 1939
года, а также договор о дружбе и границе между СССР и Германией от 28 сентября
того же года, равно как и другие советско-германские договоренности 1939–1941
годов, в соответствии с нормами международного права утратили силу в момент
начала Германией войны против СССР, то есть с 22 июня 1941 года.
б) Осудить факт подписания одновременно с договорами от 23
августа и 28 сентября 1939 года секретных протоколов, поскольку их
существование подтверждается выявленными данными, как отход от ленинских
принципов советской внешней политики.
в) Признать принятые втайне от советского народа, от Верховного
Совета СССР, изъятые из процедур ратификации протоколы юридически
несостоятельными и недействительными с момента их подписания.
Констатировать, что протоколы не создавали новой правовой базы
для отношений Советского Союза с третьими странами, но были использованы
предвоенным руководством СССР для предъявления ультиматумов и силового давления
на другие государства в нарушение взятых перед ними правовых обязательств.
Комиссия исходит из того, что осознание сложного и
противоречивого прошлого есть часть процесса перестройки и нового политического
мышления, призванных обеспечить каждому народу Советского Союза возможности
свободного и равноправного развития в условиях целостного, взаимозависимого мира
и расширяющегося взаимопонимания. [474]
Текст пояснительной записки подписан 14 декабря 1989 года
комиссией в полном составе:
Г. ЕРЕМЕЙ
Э. САВИСААР
Ю. АФАНАСЬЕВ
К. МОТЕКА
Ю. МАРЦИНКЯВИЧЮС
3. ШЛИЧИТЕ
В. ФАЛИН
Г. АРБАТОВ
В. ЛАНДСБЕРГИС
И. ГРЯЗИН
М. ЛАУРИСТИН
МИТРОПОЛИТ АЛЕКСИЙ (А. РИДИГЕР)
А. КАЗАННИК
М. ВУЛЬФСОН
Л. АРУТЮНЯН
A. ЯКОВЛЕВ
3. ЛИППМАА
Н. НЕЙЛАНД
И. ДРУЦЭ
B. БЫКОВ
В. ШИНКАРУК
Ч. АЙТМАТОВ
B. КРАВЕЦ
И. КЕЗБЕРС
C. ЛАВРОВ
В. КОРОТИЧ
Публикуется по оригиналу [475]
Сообщение
комиссии по политической и правовой оценке советско-германского договора о
ненападении от 1939 года (Доклад председателя комиссии А. Н. Яковлева 23
декабря 1989 года на II Съезде народных депутатов СССР)
Товарищи депутаты! Начну с исторической справки. 23 августа 1939
года был подписан, а 31 августа ратифицирован Верховным Советом СССР
советско-германский договор о ненападении. 24 августа он был опубликован. 24
сентября состоялся обмен ратификационными грамотами.
В 1946 году на Нюрнбергском процессе впервые упоминается факт
существования секретного протокола. 23 мая 1946 года протокол публикуется в
газете «Сан-Луи пост диспетч», а в 1948 году появляется в изданной в США книге
«Национал-социалистская партия Германии и Советский Союз. 1939–1941 годы». До
этого о содержании протокола не знала не только общественность, но и Верховный
Совет СССР, не знало об этом и Политбюро ЦК партии.
С 1939 года никакой информации по этому поводу у нас не
публиковалось. Причины умалчивания понятны: суть секретного протокола сводилась
к тому, что Сталин и Гитлер поделили «сферы интересов», куда вошли соседние
суверенные государства.
Все это обошлось нам дорого — и политически, и морально. До
сих пор строятся всевозможные гипотезы относительно того, как пошло бы развитие
событий в Европе без договора и протокола; в частности, началась бы в этом
случае война 1 сентября 1939 года или нет. Общественное мнение и сегодня
подпитывается идеями, будто определенные аспекты современного положения в
Европе, притом касающиеся не только Советского Союза, выглядят так, как если бы
они складывались на базе или под влиянием договора от 23 августа 1939 года и
секретных протоколов августа — сентября.
Все это побудило первый Съезд народных депутатов образовать 2
июня 1989 года комиссию в составе 26 народных депутатов. Хочу подчеркнуть, что
мы касались только 1939 года, но не последующих лет. Подчеркиваю это потому,
что в комиссию поступило очень много разного рода заявлений и записок,
касающихся 1940 года и последующих [476] лет. Так вот, я
хотел бы подчеркнуть еще раз, что компетенция комиссии ограничилась 1939 годом
и отвечать на другие вопросы и делать суждения о событиях она не правомочна.
Такова предыстория.
Комиссия пришла к соглашению по выводам. Я сразу скажу:
консенсус дался нелегко. Споров и столкновений мнений было немало, но они не
подрывали общей конструктивной атмосферы обсуждений.
При всем многообразии подходов, точек зрения, эмоциональных
оттенков превалировало стремление раскрыть не разрозненные эпизоды прошлого, но
осмыслить предвоенную действительность комплексно, в ее реальных взаимосвязях и
взаимообусловленностях.
Дело не упрощалось и тем, что наша официальная историография
долго уклонялась от прояснения многих страниц внешней политики СССР всего
послеоктябрьского периода. Конечно, здесь есть свои условности и ограничители,
связанные с интересами третьих стран. Но немало и такого, что лежит под спудом
в силу инерции и сложившихся стереотипов. В любом случае некоторые ключевые
документы из советских архивов, относящиеся к обсуждаемой теме, стали
доступными лишь в самое последнее время.
Попутно замечу, что бытующее мнение, будто Англия и США без
остатка раскрыли свои документальные досье, не более чем легенда. Лондон,
например, установил, что значительная по объему и крайне важная для постижения
былого часть правительственных архивов останется засекреченной до 2017 года, а
Вашингтон по ряду документов вообще не назвал таких временных ограничителей.
Тем не менее уже накопленный запас достоверных данных позволяет
воспроизвести картину вползания человечества и отдельных государств во вторую
мировую войну и сделать на основе анализа совокупности фактов адекватные
выводы.
И еще несколько замечаний предварительного характера.
Во-первых, приступая к анализу и оценкам прошлого, мы, понятно,
не в состоянии даже на мгновение вырвать из наших сердец события, последовавшие
за 1939 годом. Наше сознание и поныне мучает скорбь по миллионам и миллионам
погибших рабочих и крестьян, ученых и поэтов, которых нет с нами сегодня. Не
утихает и гнев к фашизму, и презрение к тем, кто продемонстрировал свою
неспособность обуздать убийц. Тут нелегко удержаться строго в фарватере фактов,
не поддаться натиску естественных чувств.
Но отвергнуть, осудить что-либо слишком просто. Надо еще понять.
Понять, как рождались соглашения, сделки, [477] сговоры, что
двигало их вдохновителями и создателями. Понять, чтобы оградить себя от
повторения уже пройденного.
Применительно к прошлому время остановилось. Постижение любого
события — независимо от эмоционального шлейфа, который оно тянет за
собой, — возможно при условии, если его анализ проводится в конкретном
контексте исторического развития. Мы же часто оказываемся во власти априорных
мнений, но не фактов; в плену угодных нам схем; пасуем перед искусом обелять
свое и чернить чужое или — что не лучше — идеологизировать историю до
степени, когда она теряет свое действительное содержание. И лишь трезвый,
честный анализ, лишенный ослепляющих эмоций и унижающих достоинство
предвзятостей, способен утихомирить взбаламученное море страстей.
Борение за истину и есть двигатель истории. Историческая совесть
призвана сберечь прогресс от лукавства, от дьявольского соблазна сыграть с
прошлым в прятки. Мы совершили бы двойную ошибку, попытавшись вывести за скобки
«неудобные» темы. Оправдывать собственные падения грехами других — путь не
к честному самопознанию и обновлению, а к историческому беспамятству.
Во-вторых, в процессе работы комиссии мы еще раз убедились в
том, как далеко ушел мир за последние полвека. Как сильно разнятся
политические, правовые и моральные нормы мира современного и того, в котором
жила Европа пять десятков лет назад. Все это приходилось учитывать, погружаясь
в прошлое, но в надежде вернуться в политическое сегодня. Главное было —
не перепутать внешнее с сущим.
Настоящее сообщение, естественно, не претендует на полноту
освещения предвоенного периода. Его логика и содержание максимально завязаны на
события 1939 года. Хотя для каждого непредвзятого человека очевидно, что тогда
гром грянул вовсе не с ясного неба.
Поэтому, не сделав экскурса в прошлое, трудно объективно оценить
последующее. Все, о чем я буду говорить дальше, исходит из документов. Сама
проблема, ее многочисленные нюансы вынуждают к подробному, иногда к детальному
разбору обстоятельств. Да и Съезд, несомненно, ожидает от комиссии
аргументированных соображений.
Итак, в какой международной обстановке рождался
советско-германский договор о ненападении, что непосредственно предшествовало
его заключению, какие цели по замыслу его создателей и инициаторов преследовал
договор?
Одномерных ответов здесь найти невозможно. При оценке соглашения
мы не можем уйти по крайней мере от трех обстоятельств: [478]
— внезапность поворота в отношениях с фашистским режимом;
— секретные договоренности с ним, затронувшие интересы
третьих стран;
— сокрытие подлинного содержания и смысла соглашений от
советских людей, от партии, от конституционных органов власти.
Как и почему все это стало возможным?
Нападение Германии на Польшу 1 сентября 1939 года было началом
трагедии. Но и финалом политики по отношению к германскому империализму. Курса,
проводившегося, как правило, без Советского Союза и зачастую против его
интересов.
Но тут и коренилось историческое коварство.
Британский премьер-министр Болдуин заявлял в 1936 году: «Нам
всем известно желание Германии... двинуться на Восток... Если бы он (то есть
Гитлер. — А. Я.) двинулся на Восток, мое сердце не разорвалось
бы... Если бы в Европе дело дошло до драки, то я хотел бы, чтобы это была драка
между большевиками и нацистами». Лондону позднее вторил и Париж.
Эта позиция соединила в общую цепь политику «умиротворения»
агрессоров, потворство нацизму в его планах о «жизненном пространстве». Она
привела к аншлюсу Австрии и предательству Чехословакии в Мюнхене в 1938 году.
Жертвуя Чехословакией, в Лондоне тогда считали, что купили
обещание Берлина «никогда больше не воевать» с Британией и устранять «возможные
источники разногласий» методом консультаций. Аналогичную договоренность с
рейхом оформила и Франция — другая участница мюнхенской трагедии.
Советско-французский договор о взаимопомощи практически для Парижа существовать
перестал.
Мюнхенское соглашение коренным образом изменило обстановку в
Европе, значительно укрепило позиции Германии, сломало зачатки системы
коллективной безопасности, открыло путь агрессии в общеевропейском масштабе.
Сговор в Мюнхене не был поспешной импровизацией. Он продолжит политическую
линию, обозначенную Локарнским договором (1925 г.) и «пактом четырех» (1933
г.). Малые и средние страны Европы поняли, что демократии предали их, и в
страхе начали склоняться в сторону Германии.
СССР оказался в международной изоляции. Учитывая поддержку
Мюнхена со стороны США, непосредственное участие Польши и Венгрии в разделе
Чехословакии и одобрение соглашений Японией, советское руководство не могло не
думать об угрозе создания единой антисоветской коалиции. [479]
Скороспелые решения, мистифицирующая иррациональность восприятия
действительности были распространенной болезнью в ту пору. То, что Лондон и
Париж мнили «венцом умиротворения» Германии, гарантирующего демократиям уют и
покой на годы и десятилетия, Гитлер воспринял как откровенный сигнал к силовой
борьбе за гегемонию в Европе. Практически после Мюнхена не стояло вопроса,
будет или не будет война, речь шла совсем о другом — кто станет очередной
жертвой и когда.
Может быть, самое поразительное, поныне сбивающее многих с
толку, состоит в том, что западные державы знали в подробностях о приготовлении
Германии к вооруженной схватке. Знали, но рассчитывали, что нацисты не
покусятся на интересы западных демократий, пока не разделаются с Советским
Союзом. От наваждения не избавились и весной 1939 года, когда гитлеровцы
оккупировали остатки Чехословакии, захватили Клайпеду, а Италия напала на
Албанию.
Что означали с точки зрения советских интересов аншлюс Австрии,
переход Чехословакии под контроль Германии, нацистское проникновение в Венгрию,
Румынию, Болгарию, активизация военных спецслужб рейха в Эстонии, Латвии,
Литве, Финляндии, если брать их не разрозненно, а в совокупности?
Перед советской внешней политикой вырисовывались следующие
основные возможности:
а) добиваться заключения союза СССР, Англии, Франции, который
мог бы стать преградой агрессору;
б) наладить взаимопонимание с соседними государствами, которые
также оказывались под угрозой;
в) в случае невозможности уклониться от войны с Германией,
попытаться избежать войны на два фронта — на Западе и на Дальнем Востоке.
Первая возможность стала официально прорабатываться с
марта — апреля 1939 года, когда СССР пытался привлечь западные державы к
сотрудничеству в деле предотвращения агрессии.
Вторая — в ходе визитов В. П. Потемкина, бывшего тогда
заместителем министра иностранных дел, в Турцию и Польшу (апрель — май
1939 г.) и дипломатических акций (март 1939 г.), направленных на то, чтобы
показать правительствам Латвии и Эстонии заинтересованность СССР в
предотвращении агрессии в Прибалтике.
Оставался открытым вопрос о нормализации отношений с Германией.
В дипломатической документации СССР за 1937–1938 годы не обнаружено
свидетельств, которые говорили бы о советских намерениях добиваться
взаимопонимания [480] с Берлином. Со стороны Германии с конца 1938 — начала 1939
года начался зондаж возможностей улучшения отношений с СССР. «Инсценировкой нового
рапалльского этапа» назвал его Гитлер.
Судя по документальным данным, советское руководстве располагало
надежными сведениями о военных приготовлениях нацистского режима, а также о
линии поведения западных держав. Так, информация о содержании разговора Гитлера
с Чемберленом 15 сентября 1938 года поступила к Сталину на второй день.
Имевшиеся материалы давали основание считать, что, если агрессия
Германии против СССР станет неотвратимой, она будет осуществляться либо в союзе
с Польшей, либо с лояльным рейху польским тылом, либо при подчинении Польши.
При любом варианте — с использованием территории Литвы, Латвии и Эстонии.
Операция «Вайс» — план нападения на Польшу, утвержденный 11
апреля 1939 года, предполагал захват Литвы, неприкосновенности которой Англия и
Франция никак не гарантировали. Литвой, однако, аппетиты рейха не утолялись.
Еще 16 марта 1939 года посланнику Латвии в Берлине было заявлено, что его
страна должна следовать за Германией и тогда «немцы, — цитирую, — не
будут заставлять ее при помощи силы становиться под защиту фюрера». Выступая
перед генералитетом в мае 1939 года, Гитлер дал установку решить и
«прибалтийскую проблему».
Как и в других сходных случаях, у Берлина имелись
программа-минимум и программа-максимум. Если бы Запад сдал ему Польшу без боя,
как до того Чехословакию, Гитлер мог растянуть во времени осуществление «плана
Вайс» (имеются и такие данные). Руководство рейха, однако, понимало, что полоса
легких побед заканчивается. Особенно когда Польша, ассистировавшая при аншлюсе
Австрии и захвате Чехословакии, заартачилась. Действительно, пока объектом
торга являлись чужие территории, министр иностранных дел Польши Бек и его
единомышленники не чурались диалога с Берлином. Но когда им было предложено
сдать Германии Данциг и вычленить из польских земель транспортный коридор в
Восточную Пруссию, то стремления делить Советскую Украину поубавилось.
Перестало прельщать и обещание нацистов зарезервировать за Польшей выход к Черному
морю с Одессой в придачу.
Британские военные доказывали Чемберлену, что угроза нацистской
агрессии не миф, что самый целесообразный способ противодействия ей —
военное сотрудничество с Советским Союзом. На это есть соответствующие
документы. [481]
Чемберлен заявлял в ответ, что скорее уйдет в отставку, чем
вступит в альянс с СССР. Характеризуя эту позицию своего правительства,
работник МИД Англии Колльер писал: Лондон не желает связывать себя с Советским
Союзом, а «хочет дать возможность Германии развивать агрессию на восток за счет
России»...
В некоторых современных публикациях, особенно самых последних
месяцев, встречается немало сетований на негибкость советской дипломатии,
упущенные альтернативы и тому подобное. Возможно, такое и было. Видимо, даже
скорее всего было. Но из документов следует и другое. Всякий раз, когда СССР
шел навстречу западным державам, британским и французским делегатам давались
указания не фиксировать сближение позиций, а наращивать требования, обострять
несбалансированность условий и таким образом блокировать договоренность.
Наконец, 11 июля Англия решила отклонить предложения Советского правительства
об одновременном подписании политического и военного соглашений.
На заседаниях кабинета Чемберлена, где в июле 1939 года вырабатывалась
позиция британской делегации на военных переговорах в Москве, было определено,
что главное — тянуть время. «Само соглашение, — цитирую министра
иностранных дел Галифакса, — не является столь важным, как представлялось
с первого взгляда...»
Обширная британская и французская документация за май —
август 1939 года показывает, что кабинет Чемберлена находил партнерство с СССР
нежелательным, а военное сотрудничество — невозможным. Хотя от шефа
нацистской военной разведки Канариса британские руководители точно знали —
нападение на Польшу назначено на последнюю неделю августа, английской делегации
на московских военных переговорах было предписано заниматься словопрениями «по
возможности» до октября.
Англо-французские взгляды поддерживались американскими
представителями в Европе. Посол США в Лондоне Дж. Кеннеди был убежден, что
поляков следует бросить на произвол судьбы и дать нацистам возможность
осуществить свои цели на востоке: конфликт между СССР и Германией, по его
словам, принесет большую выгоду всему западному миру. Посол США в Берлине X.
Вильсон также считал наилучшим вариантом нападение Германии на Россию с
молчаливого согласия западных держав «и даже с их одобрения».
Советский Союз сейчас упрекают, что он не сумел склонить
правительство Польши к сотрудничеству, переуступив эту часть работы Лондону и
Парижу. Однако [482] даже в обстановке, когда до нападения Германии оставались
считанные дни, Польша и слышать не хотела ни о каком сотрудничестве с СССР. 20
августа 1939 года Бек заявлял: «У нас нет военного соглашения с СССР. Нам не
нужно такого соглашения».
В канун 50-летия нападения Германии на Польшу столкнулось немало
гипотез о том, как сложились бы события, если бы Советский Союз принял тактику
англичан и французов, рассчитанную на создание видимости активности трех держав
по части согласования (хотя такого и не было) ответных действий в случае
агрессии Германии. На сей счет высказываются полярные суждения. Одно из них
гласит: войны не было бы вообще. Другие полагают, что в этом случае СССР уже в
1939 году мог бы попасть в водоворот войны, в которой Англия и Франция при
самом оптимистическом раскладе лишь значились бы нашими союзниками.
Теперь, конечно, гадать трудно. История не признает
сослагательных наклонений. История уже состоялась. Даже предположения и те
неподсудны нормальной логике, поскольку поведение всех субъектов политики было
непредсказуемым. Нельзя отделаться от впечатления, что на сцене истории
лицедействовали игроки, а не политики. Одно ясно: ответственности, не говоря
уже о мудрости, недоставало всем, за что человечество жестоко поплатилось.
В этом же контексте можно рассматривать и такой вопрос: была ли
реальной угроза нападения фашистской Германии на нашу страну в 1939 году?
Естественно, ответ на него выходит за рамки возможностей и целей нашей
комиссии. Дать его призвана наука. Настоящий анализ этой проблемы не был дан ни
тогда, ни позднее. И все же документы говорят, что советская политика строилась
тогда чаще на оперативных сообщениях, нежели на глубоких стратегических выкладках.
Вопрос о готовности Гитлера к агрессии против СССР еще в 1939
году имеет как минимум три аспекта. Была ли Германия объективно готова к войне?
Считала ли свою военную машину готовой? И воспринималась ли угроза вторжения
советским руководством как вероятная?
С уверенностью можно ответить только на последнее: безусловно,
да. Можно предположить, что такое восприятие корректировалось в психологии
Сталина надеждой, что Гитлер может увязнуть на европейском театре боевых
действий, что, вероятно, влияло на способность видеть и объективно оценивать
возможные альтернативы.
Трудно, конечно, говорить об этих факторах сколько-нибудь
категорически, Но допустить, что они имели место, мы вправе. [483]
Не являются доказательными утверждения, будто в отсутствие договора
о ненападении с СССР рейх не начал бы «польский поход». В их опровержение можно
было бы привести не одно заявление самого Гитлера. Кроме того, Германия зашла в
подготовке войны, особенно к середине августа, слишком далеко, чтобы «фюрер»
без серьезного политического риска для себя трубил отбой.
Довод приверженцев точки зрения, что Сталин преувеличивал
опасность войны, сводится к тому, что в немецком генштабе в августе 1939 года
не было готового плана боевых действий против нашей страны.
Но, во-первых, это вскрылось после 1945 года.
Во-вторых, тогда не существовало и планов операций против Англии
и Франции. Задание готовить такие планы штабы получили 10 октября 1939 года,
после отклонения западными державами предложения Гитлера о замирении.
В-третьих, пауза с подготовкой к боевым действиям на западном
фронте не лишена своеобразного подтекста. В опьянении быстрой победой над
Польшей Гитлер какое-то время носился с мыслью, не разорвать ли свежеиспеченный
договор о ненападении с Советским Союзом и не атаковать ли внезапно и нашу
страну?
В-четвертых, на период концептуальных разработок в оперативные
директивы для генштабистов рейха порой требовались лишь недели.
При анализе альтернатив 1939 года нельзя упускать из виду, что
советское руководство владело информацией о содержании директив, определявших
линию поведения английской и французской делегаций на военных переговорах с
нами. Не был свсрхтайной и факт закулисных контактов, которые поддерживались
между Лондоном и Берлином.
Тщательное прочтение документов обнаруживает довольно простую
игру. Берлин «обхаживал» нас или, наоборот, отзывал свои авансы в точном
соответствии с каждым поворотом англо-франко-советских переговоров.
Так, после первых прощупываний советских намерений и сдержанной
реакции Молотова на немецкие обращения (20 мая) Риббентроп дал команду
затаиться. Но стоило на тройственных переговорах в Москве обнаружиться
разногласиям в части гарантий прибалтийским государствам, как немцы пришли в
движение. Достаточно было назначить переговоры об англо-франко-советской
военной конвенции, чтобы Берлин без промедления (26 июля) подбросил идею
«освежения» договора о нейтралитете 1926 года, заявил о готовности уважать
неприкосновенность прибалтийских государств и договориться о сбалансировании
«взаимных интересов». [484]
Когда же определилась дата открытия военных переговоров в
Москве, Риббентроп, не мешкая, пригласил к себе временного поверенного в делах
СССР в Берлине Астахова и прямо высказался за размежевание советско-германских
интересов «от Балтийского до Черного моря». Эти соображения были повторены на
следующий день, 3 августа, послом Шуленбургом в беседе в Москве.
Принципиально важный рубеж — в период с 26 июля по 3
августа 1939 года. Именно в это время происходит активизация контактов на всех
направлениях — и по объему, и по содержанию. Именно в это время нарастает
давление предварительных позиций и реальных обстоятельств, подводившее к
необходимости конечного выбора: быть договоренности или не быть?
Если быть, то с кем? С западными демократиями или фашистской
Германией?
Именно в это время в политическую игру вводятся те ее «азартные»
элементы, что соответствовали психологии главных действующих лиц и в итоге
предопределили появление и суть секретного протокола.
Как разворачивались события на этом рубеже и вплоть до открытия
советско-германских переговоров?
Первый ход делает германская сторона. Берлин впервые легализует
идею договорного урегулирования межгосударственных отношений с СССР и отказа от
третирования наших национальных интересов. Напомню, что после прихода нацистов
к власти Германия домогалась остракизма «Советов» там, где только могла. Стало
быть, до начала августа 1939 года реальной альтернативы сотрудничеству с
Англией и Францией Советский Союз не имел и ничего противопоставить этому
сотрудничеству не мог.
Показательно, что даже после откровений Риббентропа советская
сторона не сменила тактики — еще целую неделю она ограничивалась
выслушиванием немецких предложений, а Шуленбург неизменно телеграфировал в
Берлин о глубоком недоверии Советского правительства к Германии и его, цитирую,
«решимости договориться с Англией и Францией».
Теперь нам известно, что Сталин подозревал всех и вся. Его
недоверие к Гитлеру было не меньшим, чем недоверие к Чемберлену и Даладье. И не
только в силу личной мнительности. Его концепция империалистической войны
концентрировалась на отсутствии различий между двумя группами,
противоборствующими на мировой арене, видя у каждой из них прежде всего стремление
к переделу мира и к уничтожению Советского Союза. В роковые дни августа эта
концепция сыграла немалую роль. Сталин вряд ли обманывался насчет
действительных намерений Лондона и Парижа, но, [485] похоже, опасался
упустить возможный шанс договориться. По свидетельству Димитрова, 7 сентября
1939 года, то есть через семь дней как началась война, Сталин, упомянув о
переговорах с западными державами, заметил: «Мы предпочитали соглашение с так
называемыми демократическими странами и поэтому вели переговоры. Но англичане и
французы хотели нас иметь в батраках и притом за это ничего не платить! Мы,
конечно, не пошли бы в батраки и еще меньше — ничего не получая».
Сотрудник МИД Германии Шнурре 26 июля 1939 года заявил Астахову:
«Пусть в Москве подумают, что может предложить ей Англия. В лучшем случае
участие в европейской войне и вражду с Германией, что едва ли является для
России желанной целью. А что можем предложить мы? Нейтралитет и неучастие в
возможном европейском конфликте, и ежели Москва того пожелает,
германо-советское соглашение о взаимных интересах».
Что конкретно имелось в виду? Берлин отвечал — отказ
Германии от притязаний на Украину, от претензий на господство в Прибалтике, от
планов экспансии в те районы Восточной и Юго-Восточной Европы, где имеются
заметные интересы СССР.
О том, что нападение Германии на Польшу может произойти в конце
августа — начале сентября, советская разведка доложила руководству еще в
первых числах июля 1939 года. Из непосредственного окружения Риббентропа была
получена информация, что, по мнению Гитлера, польский вопрос должен быть
обязательно решен. Гитлер сказал, цитирую: «...то, что произойдет в случае
войны с Польшей, превзойдет и затмит гуннов. Эта безудержность в германских
военных действиях необходима, чтобы продемонстрировать государствам Востока и
Юго-Востока на примере уничтожения Польши, что означает в условиях сегодняшнего
дня противоречить желанию немцев и провоцировать Германию на введение военных
сил».
7 августа 1939 года Сталину было доложено, что Германия будет в
состоянии начать вооруженные действия в любой день после 25 августа. 11 августа
1939 года положение рассматривалось в Политбюро ЦК ВКП(б). Не без учета
сведений о попытках Гитлера восстановить непосредственную связь с Чемберленом и
пессимистических предсказаний касательно московских военных переговоров было
признано целесообразным вступить в официальное обсуждение поднятых немцами
вопросов, о чем известить Берлин.
В результате 15 августа 1939 года в Москве встречей между
Молотовым и Шуленбургом начались советско-германские переговоры. [486]
Немцы предложили — либо подтверждение договора о
нейтралитете, либо заключение договора о ненападении. Сталин остановился на
последнем варианте.
Финальная стадия советско-германских переговоров с трудом поддается
реконструкции, товарищи. Стенограмм не велось. Все предварительные проекты,
привезенные Риббентропом в Москву, были уничтожены по его распоряжению.
Известно, что Риббентроп отправился на встречу 23 августа полный сомнений в
исходе своей миссии, хотя имел от Гитлера полномочия удовлетворять любые
мыслимые требования Москвы.
Подготовительных советских материалов к переговорам, если они
существовали, в архивах не найдено. Известно только, что поначалу не
предполагалось делать секретным документ о намерениях. Видимо, в этом и не было
нужды, ибо Молотов говорил о довольно известных вещах: о совместных гарантиях
независимости прибалтийских государств, посредничестве немцев с целью
прекращения японских военных акций против СССР, развитии германо-советских экономических
отношений. Каких-либо территориальных претензий, касавшихся Польши или кого бы
то ни было, и тем более вопросов о судьбе той или иной конкретной страны, на
этом этапе не поднималось.
Но Гитлер предложил больше, чем Сталин ожидал. Есть ли этому объяснение?
Возможно, какой-то свет проливает директива Исполкома Коминтерна от 22 августа
1939 года, содержание которой стало известно Берлину. В ней отмечалось, что
СССР вступает в переговоры с Германией на предмет заключения договора о
ненападении, имея в виду побудить Англию и Францию заняться делом на
переговорах о военном союзе с нашей страной.
Судя по всему, Гитлер решил разом обесценить любые британские и
французские маневры, стремясь побудить Сталина сжечь запасные мосты. Сцена
благоприятствовала разыгрывавшемуся нацистами спектаклю. 19–20 августа 1939
года Сталин получил документальные подтверждения, что Англия, Франция и Польша
не собираются менять свои позиции. Видимо, Сталин надеялся договором о
ненападении повлиять на Англию и Францию, но просчитался. После подписания
договора западные державы потеряли к нам всякий конструктивный интерес.
Была ли возможность свести переговоры с Берлином только к
заключению договора о ненападении? Анализ свидетельствует — безусловно. И
в том виде, в каком договор был подписан 23 августа 1939 года, он пополнил бы
обширный каталог урегулирований, известных мировой политике. [487]
Аналогичными взаимными обязательствами, по-разному оформленными,
Германия к тому времени обменялась, в частности, с Польшей — 1934 год, с
Англией и Францией — 1938 год, Литвой, Латвией, Эстонией — 1939 год.
Заключение данного договора, понятно, меняло конфигурацию сил,
позволяло Берлину закрыть одно из неизвестных в сложном политическом уравнении.
Это так. Но было бы несправедливо тут обрывать мысль.
Сталин, при всех его имперских замашках, не мог не понимать
аморальности и взрывоопасности секретной сделки с Гитлером. Даже после войны
Сталин и Молотов заметали следы существования секретного протокола —
оригинал протокола в наших архивах так и не обнаружен.
По свидетельству Хрущева, Сталин рассуждал так: «Здесь ведется
игра — игра, кто кого перехитрит, кто кого обманет». И добавил: «Я их
обманул». Сталина, по всей видимости, не смущала цена, которую он заплатил,
предав высокие нравственные принципы внешней политики, заложенные Лениным.
Вместе с немецкой редакцией протокола он принял такие постулаты, как «сфера
интересов», «территориально-политическое переустройство» и прочее, что до сих
пор было детищем политики империалистических разделов и переделов мира.
«Второму Рапалло» Гитлер предназначал сугубо утилитарную
роль — выключить СССР как потенциального противника Германии на срок до
двух лет. Неясно, почему Сталин не придал значения информации, поступавшей по
разным каналам, что максимум через 24 месяца нацисты растопчут свои
обязательства и нападут на Советский Союз.
Еще в июле 1939 года советская разведка предупреждала, что
инсценировка добрососедства в отношении СССР и, в частности, уважения его
интересов в Прибалтике рассчитана всего на двухлетний срок. На это же время
немцами заключались с нами все экономические соглашения. Сталин не захотел
вникнуть в эти факты.
Давая свою редакцию протоколу, Гитлер готовил почву для того,
чтобы столкнуть Советский Союз не только с Польшей, но и с Англией и Францией.
До этого, слава богу, не дошло, хотя порой наша страна была на волосок от
подобного разворота событий, особенно после вступления частей Красной Армии в
Западную Белоруссию и Западную Украину. И всякое могло стрястись, не остановись
советские части на «линии Керзона», которая по Версальскому договору
определялась как восточная граница Польши.
Вернемся, однако, к теме 23 августа. Гитлера не воодушевила
схема протокола, изложенная Молотовым, поскольку [488] оставалось неясным,
как прореагирует советская сторона, если вместо Польши на западной границе СССР
будет Германия. Неопределенность советской позиции, судя по разведматериалам,
побудила Гитлера не перенапрягать «нейтралитет» СССР развертыванием украинской
проблемы. Больше того, в августе нацисты дали понять, что сочувствуют желанию
украинцев и белорусов жить в воссоединенных семьях. То, что восстановление
справедливости по отношению к Украине и Белоруссии соседствовало с
«территориально-политическим переустройством» в других землях, не смутило
Сталина.
Суммирую сказанное. В отличие от оценки секретных протоколов, по
которой в комиссии было полное единство, относительно самого договора
высказывались разные мнения.
Первое — что в конкретных условиях того времени договор был
правомерен политически. Политика Германии и Японии, позиция западных демократий
не оставляла Советскому Союзу иного выхода. Руководство СССР обязано было
принять меры для обеспечения безопасности страны, хотя бы оттянуть начало войны
и использовать выигранное время для укрепления экономики и обороны.
И другое — что Сталин пошел на заключение договора о
ненападении по иным причинам. Главным его мотивом было не само соглашение, а
именно то, что стало предметом секретных протоколов: то есть возможность ввода
войск в прибалтийские республики, в Польшу и Бессарабию, даже в перспективе в
Финляндию. То есть центральным мотивом договора были имперские амбиции.
Взвешивая слагаемые прошлого, выделяя уроки на будущее, Комиссия
Съезда народных депутатов СССР по политической и правовой оценке
советско-германского договора о ненападении от 23 августа 1939 года пришла к
следующим выводам.
Сам по себе договор с юридической точки зрения не выходил за
рамки принятых в то время соглашений, не нарушал внутреннего законодательства и
международных обязательств СССР. Юридически он утратил силу 22 июня 1941 года.
Все советско-германские соглашения, какие существовали на тот момент, были
полностью зачеркнуты с первым залпом орудий на рассвете 22 июня 1941 года. Это
не только наша позиция. Это признанная норма международного права. Что касается
послевоенной Европы, то строилась она на международно-правовых нормах, имеющих
иные истоки, что отражена прежде всего в Уставе ООН и Заключительном акте
общеевропейского совещания. [489]
Другой вопрос, что у Сталина и некоторых людей из его окружения
уже тогда могли быть имперские замыслы, чуждые принципам социализма. Но это
выходит за рамки самого договора как международно-правового документа.
Точно так же к этой оценке не имеют отношения иллюзии, которым,
судя по всему, предался Сталин после заключения соглашений 1939 года. Иллюзии,
не позволившие должным образом использовать полученную мирную передышку, в
значительной мере демобилизовавшие и дезориентировавшие антифашистские силы,
что не могло не нанести ущерба последующей борьбе против гитлеризма и его
союзников.
Вместе с тем ясно, что с заключением договора оказались
нарушенными какие-то глубинные элементы демократического мироощущения в целом.
Ни коммунисты, ни подавляющее большинство других левых сил и движений
предвоенного времени, даже не зная и не подозревая о существовании секретных
протоколов, не были готовы к тому, чтобы допустить саму возможность
договоренности с Гитлером о чем бы то ни было. Не считаться с умонастроениями,
этическими убеждениями общественности — значит становиться на позиции,
которые рано или поздно оборачиваются нравственными и идейно-социальными
потерями, что и произошло в действительности.
Политическая и правовая оценка советско-германского договора о
ненападении дана в заключении комиссии и в проекте Постановления, предложенных
вниманию Съезда. Это, как полагают члены комиссии, итог анализа фактов и
синтеза мнений, адекватно передающий особенности крайне противоречивой ситуации
того времени и нашего отношения к ней с позиций нового политического мышления.
Комиссия сформулировала оценки и в отношении протокола. Они
таковы.
Первое. Секретный дополнительный протокол от 23 августа 1939
года существовал, хотя его оригинал не обнаружен ни в советских, ни в
зарубежных архивах. Имеющиеся в распоряжении правительств СССР и ФРГ копии
могут быть на уровне современных знаний признаны достоверными. Да и сами
последующие события развивались точно «по протоколу».
Второе. Исходный протокол был составлен в МИД Германии и принят
Сталиным и Молотовым с небольшими поправками. Советские участники переговоров,
не к их чести, забыли свои изначальные пожелания о двойных гарантиях
независимости прибалтийских стран. Они не настаивали на отражении в протоколе
готовности Германии образумить [490] Японию, удовлетворившись устными обещаниями
Риббентропа на сей счет.
Третье. О факте подготовки протокола не ставились в известность
политические и государственные инстанции Советского Союза. Молотов не имел
должным образом оформленных полномочий на его подписание. Протокол был изъят из
процедуры ратификации и не утверждался законодательными или исполнительными
органами страны.
Четвертое. Будучи принят в обход внутренних законов СССР и в
нарушение его договорных обязательств перед третьими странами, протокол в
юридическом смысле являлся изначально противоправным документом, представлял
собой сговор, выражавший намерения подписавших его физических лиц. Наконец,
пятое. Метод выработки протокола и примененные в нем категории и понятия
(«территориально-политическое переустройство» и прочие) были явным отходом от
ленинских принципов советской внешней политики.
Верно, что народы Украины и Белоруссии возвратили себе
территориальную общность. Но разве по тем же общечеловеческим меркам нельзя
понять и чувства тех, кто оказался бессильной игрушкой более сильных, кто через
призму содеянных Сталиным несправедливостей стал оценивать всю свою последующую
историю?
Встав на путь раздела добычи с хищником, Сталин стал изъясняться
языком ультиматумов и угроз с соседними, особенно малыми, странами. Не счел
зазорным прибегнуть к силе оружия — так произошло в споре с Финляндией. В
великодержавной манере осуществил возвращение в состав Союза Бессарабии,
восстановление Советской власти в республиках Прибалтики. Все это деформировало
советскую политику и государственную мораль.
Наверное, впервые о событиях трудного предвоенного времени
говорится в столь жестких и безоговорочных формулировках. Но когда-то должна
была быть сказана вся правда, даже самая горькая.
Секретный протокол от 23 августа 1939 года точно отразил
внутреннюю суть сталинизма. Это не единственная, но одна из наиболее опасных
мин замедленного действия из доставшегося нам в наследство минного поля,
которое мы сейчас с таким трудом и сложностями хотим очистить. Делать это надо.
Общественные мины коррозии не знают. Мы не можем не сделать этого во имя
перестройки, ради утверждения нового политического мышления, для восстановления
чести социализма, попранной сталинизмом.
Комиссия считает, что в результате проделанной работы вносится
определенность в ряд вопросов, занимающих умы [491] людей,
сформулирован верный в правовом и нравственном смысле вердикт прежде всего
секретному протоколу. Члены комиссии выразили эти свои выводы, взвешивая каждое
слово и сверяя их со своими убеждениями.
Если Съезд сочтет возможным согласиться с предложениями
комиссии, это дополнительно послужит очищению атмосферы от реликтов прошлого,
несовместимых с социализмом и справедливостью.
Товарищи депутаты!
В заключение хочу сказать следующее. История сама себе прокурор
и судья. Но, погружаясь в нее, мы не можем абстрагироваться от того, что
предвоенные события развивались в другой системе координат. Тогда страны еще не
осознали себя в едином потоке человечества; ни общеевропейские, ни общемировые
идеалы справедливости и гуманизма не пробились к общественному и особенно
государственному сознанию; голос мыслителей, увидевших предел цивилизации,
перекрывался топотом солдатских сапог и овациями в честь вождей; судьбы мира
вершились замкнутыми группами политиков и политиканов с их амбициями и
эгоизмом, демагогией и отстраненностью от масс; уделом народов многие хотели
навсегда сделать обслуживание этих групп, да еще участие во взаимном
истреблении.
Понадобилось ввергнуть мир в пучину безумия, прежде чем идея
взаимосвязанности и судеб, и коллективных действий во имя избавления Земли от
тирании и возрождения мира начала утверждаться как объективная истина.
Рано или поздно правда выходит на свет божий, фальшь отметается.
Без такого нравственного очищения немыслимо развитие цивилизации. Сегодня
признать это важнее, чем когда-либо прежде. Народы могут спокойно жить и быть
уверенными в будущем только все вместе и никак не друг против друга.
Спасибо за внимание.
«Правда», 24 декабря 1989 г. [492]
Выступление
А. Н. Яковлева 24 декабря 1989 года на Съезде народных депутатов СССР
Товарищи депутаты!
Представленный вчера вниманию Съезда документ — комиссия
уполномочила меня повторить это — результат долгой и кропотливой работы и
членов комиссии, и многочисленных экспертов, ученых, организаций и институтов.
По поручению комиссии были изучены относящиеся к началу второй
мировой войны материалы в архивах МИД СССР, Министерства обороны СССР, КГБ
СССР, Главного архивного управления, Института марксизма-ленинизма, Общего
отдела ЦК КПСС. По запросу комиссии архивные материалы передало по поручению
своего правительства посольство ФРГ в СССР.
Вчера вечером комиссия снова обсудила итоги своей работы,
сделанные ранее выводы, замечания и соображения, высказанные народными
депутатами в ходе заседания. Она работала вместе с представителями Министерства
иностранных дел СССР.
От имени комиссии хотим просить вас еще раз рассмотреть
представленные ею соображения, с отдельными поправками, о которых я доложу
ниже.
А теперь о проблеме, которая вызвала наибольшее количество
вопросов: о секретных протоколах.
Действительно, оригиналы протоколов не найдены ни в советских,
ни в зарубежных архивах. Тем не менее комиссия считает возможным признать, что
секретный дополнительный протокол от 23 августа 1939 года существовал. Я извиняюсь,
вчера просто не расслышал вопрос товарища Сухова — тут не очень комфортная
обстановка для того, чтобы слушать вопросы, — не расслышал и не смог на
него вчера, таким образом, ответить. Но отвечу сегодня. Докладываю.
Первое. В Министерстве иностранных дел СССР существует служебная
записка, фиксирующая передачу в апреле 1946 года подлинника секретных
протоколов одним из помощников Молотова другому: Смирновым — Подцеробу.
Таким образом, оригиналы у нас были, а затем они исчезли. Куда они исчезли, ни
комиссия, никто об этом не знает. Вот текст этой записки: «Мы,
нижеподписавшиеся, заместитель заведующего Секретариатом товарища Молотова
Смирнов [493] и старший помощник
Министра иностранных дел Подцероб, сего числа первый сдал, второй принял
следующие документы особого архива Министерства иностранных дел СССР.
1. Подлинный секретный дополнительный протокол от 23 августа
1939 года на русском и немецком языках, плюс 3 экземпляра копии этого
протокола».
Дальше не относящиеся к этому делу, в одном случае 14, в
другом — еще несколько документов. Подписи: «Сдал Смирнов; принял
Подцероб». Это — первое.
Следующий факт. Найдены заверенные машинописные копии протоколов
на русском языке. Как показала экспертиза, эти копии относятся к молотовским
временам в работе МИД СССР.
Третье. Криминалисты провели экспертизу подписи Молотова в
оригинале договора о ненападении, подлинник которого, как вы сами понимаете, у
нас есть, и в фотокопии секретного протокола. Эксперты пришли к выводу об
идентичности этих подписей.
Четвертое. Оказалось, что протоколы, с которых сняты
западногерманские фотокопии, были напечатаны на той же машинке, что и
хранящийся в архивах МИД СССР подлинник договора. Как вы понимаете, таких
совпадений не бывает.
И наконец, пятое. Существует разграничительная карта. Она
напечатана, завизирована Сталиным. Карта разграничивает территории точно по
протоколу. Причем на ней две подписи Сталина. В одном случае — общая
вместе с Риббентропом, а во втором случае Сталин красным карандашом делает
поправку в нашу пользу и еще раз расписывается на этой поправке.
Таким образом, дорогие товарищи, эти соображения не вызывают
малейших сомнений в том, что протокол такой существовал. Это первый вопрос.
Второй. На основании вчерашнего обсуждения и на основании того,
что я вам только что сказал, комиссия вчера ночью еще раз обсудила проект и
просит Съезд еще раз его рассмотреть со следующими поправками.
В пункте 2, который вызвал критику, после слов «Съезд народных
депутатов СССР соглашается с мнением комиссии, что договор с Германией о
ненападении заключался в критической международной ситуации» вместо слов «и
имел объявленной целью» записать так: «в условиях нарастания опасности агрессии
фашизма в Европе и японского милитаризма в Азии и имел одной из целей отвести
от СССР угрозу надвигавшейся войны». Записать здесь: «войны», а не
«вооруженного конфликта в Европе», как вчера предлагали некоторые [494] депутаты. Дальше, в
следующей фразе: «в конечном счете эта цель не была достигнута» вместо
«иллюзии, порожденные» записать: «просчеты, связанные с наличием обязательств».
И наконец, в конце дополнить этот абзац следующими словами: «в это время страна
стояла перед трудным выбором».
Дальше. Последний абзац третьего пункта, где говорится о
протоколах, сформулировать следующим образом: «В Подлиннике протокола не
обнаружено ни в советских, ни в зарубежных архивах», и добавить: «Однако
графологическая, фототехническая и лексическая экспертизы копий, карт и других
документов, соответствие последующих событий содержанию протокола подтверждают
факт его подписания и существования». Мы избегаем слова «достоверность»,
поскольку юристы говорят, что для достоверности надо иметь оригинал. Точнее,
как считают юристы, записать: «подтверждают факт его подписания и
существования».
Наконец, было замечание насчет слов «предвоенным советским
руководством». Комиссия считает целесообразным заменить эти слова: «Сталиным и
его окружением».
И наконец, снять пункт 8, в котором говорится о демобилизующем
влиянии договора на антифашистские силы, поскольку эта тема нашла свое
отражение достаточно и в докладе, и в объяснительной записке. Таковы
соображения и дополнительные предложения комиссии.
Дорогие товарищи! Комиссия убеждена: вердикт сформулирован верно
и в правовом, и в нравственном смысле; и в отношении договора о ненападении, и
по секретному протоколу. Вердикт, нужный социализму, перестройке, новому
политическому мышлению, нужный каждому из нас.
Какое бы решение ни принял Съезд — поддержать выводы
комиссии, отклонить, просто принять к сведению или какое-то иное — оно уже
не изменит историю.
Прошлое останется таким, каким оно сложилось в те годы.
Оно, это решение, не изменит юридического статуса рассмотренных
комиссией договора и протокола. Как уже отмечалось, с нападением Германии на
Советский Союз были перечеркнуты любые существовавшие на тот момент
двусторонние соглашения.
А послевоенный мир строился уже на иных основах. Наш мандат
ограничен 1939 годом, и делать какие-либо выводы по другим периодам нет
оснований.
Но решение Съезда может изменить нашу политическую и
нравственную оценку конкретных документов, ничего более, как только этих
документов, я это подчеркиваю. Мы [495] проведем — или не проведем —
четкую границу между правомерным, обоснованным, каким является договор, и
морально негодным, неприемлемым, несовместимым с социализмом, каким является
протокол.
Теория относительности, товарищи, великое открытие в постижении
Вселенной. Но относительность не может существовать в сфере морали. Мы обязаны
вернуться на твердую, здоровую почву незыблемых нравственных критериев. Пора
осознать — беззаконие страшно не только своим прямым эффектом, но и тем,
что оно калечит сознание, создает ситуации, когда аморальность и оппортунизм
начинают считать нормой. Любое наше решение, товарищи депутаты, будет
одновременно не только политическим, но и нравственным. Спасибо за внимание.
«Известия», 25 декабря 1989 г. [496]
О
политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении от
1939 года (постановление Съезда народных депутатов Союза Советских
Социалистических Республик 24 декабря 1989 г.)
1. Съезд народных депутатов СССР принимает к сведению выводы Комиссии
по политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении
от 23 августа 1939 года.
2. Съезд народных депутатов СССР соглашается с мнением комиссии,
что договор с Германией о ненападении заключался в критической международной ситуации,
в условиях нарастания опасности агрессии фашизма в Европе и японского
милитаризма в Азии и имел одной из целей — отвести от СССР угрозу
надвигавшейся войны. В конечном счете эта цель не была достигнута, а просчеты,
связанные с наличием обязательств Германии перед СССР, усугубили последствия
вероломной нацистской агрессии. В это время страна стояла перед трудным
выбором.
Обязательства по договору вступали в силу немедленно после его
подписания, хотя сам договор подлежал утверждению Верховным Советом СССР.
Постановление о ратификации было принято в Москве 31 августа, а обмен
ратификационными грамотами состоялся 24 сентября 1939 года.
3. Съезд считает, что содержание этого договора не расходилось с
нормами международного права и договорной практикой государств, принятыми для
подобного рода урегулирований. Однако как при заключении договора, так и в
процессе его ратификации скрывался тот факт, что одновременно с договором был
подписан «секретный дополнительный протокол», которым размежевывались «сферы интересов»
договаривавшихся сторон от Балтийского до Черного моря, от Финляндии до
Бессарабии.
Подлинники протокола не обнаружены ни в советских, ни в
зарубежных архивах. Однако графологическая, фототехническая и лексическая
экспертизы копий, карт и других документов, соответствие последующих событий
содержанию протокола подтверждают факт его подписания и существования. [497]
4. Съезд народных депутатов СССР настоящим подтверждает, что
договор о ненападении от 23 августа 1939 года, а также заключенный 28 сентября
того же года договор о дружбе и границе между СССР и Германией, равно как и
другие советско-германские договоренности, — в соответствии с нормами
международного права — утратили силу в момент нападения Германии на СССР,
то есть 22 июня 1941 года.
5. Съезд констатирует, что протокол от 23 августа 1939 года и
другие секретные протоколы, подписанные с Германией в 1939–1941 годах, как по
методу их составления, так и по содержанию являлись отходом от ленинских
принципов советской внешней политики. Предпринятые в них разграничения «сфер
интересов» СССР и Германии и другие действия находились с юридической точки
зрения в противоречии с суверенитетом и независимостью ряда третьих стран.
Съезд отмечает, что в тот период отношения СССР с Латвией,
Литвой и Эстонией регулировались системой договоров. Согласно мирным договорам
1920 года и договорам о ненападении, заключенным в 1926–1933 годах, их
участники обязывались взаимно уважать при всех обстоятельствах суверенитет и
территориальную целостность и неприкосновенность друг друга. Сходные
обязательства Советский Союз имел перед Польшей и Финляндией.
6. Съезд констатирует, что переговоры с Германией по секретным
протоколам велись Сталиным и Молотовым втайне от советского народа, ЦК ВКП(б) и
всей партии, Верховного Совета и Правительства СССР, эти протоколы были изъяты
из процедур ратификации. Таким образом, решение об их подписании было по
существу и по форме актом личной власти и никак не отражало волю советского
народа, который не несет ответственности за этот сговор.
7. Съезд народных депутатов СССР осуждает факт подписания
«секретного дополнительного протокола» от 23 августа 1939 года и других
секретных договоренностей с Германией. Съезд признает секретные протоколы
юридически несостоятельными и недействительными с момента их подписания.
Протоколы не создавали новой правовой базы для взаимоотношений
Советского Союза с третьими странами, но были использованы Сталиным и его
окружением для предъявления ультиматумов и силового давления на другие
государства в нарушение взятых перед ними правовых обязательств. [498]
8. Съезд народных депутатов СССР исходит из того, что осознание
сложного и противоречивого прошлого есть часть процесса перестройки, призванной
обеспечить каждому народу Советского Союза возможности свободного и
равноправного развития в условиях целостного, взаимозависимого мира и
расширяющегося взаимопонимания.
Председатель Верховного Совета СССР М. ГОРБАЧЕВ
Москва, Кремль. 24 декабря 1989 г.
«Правда», 28 декабря 1989 г. [499]
Сведения об
авторах
Волков Владимир Константинович — доктор исторических
наук, профессор, директор Института славяноведения и балканистики АН СССР
Илюхина Рузанна Михайловна — доктор исторических
наук, ведущий научный сотрудник Института всеобщей истории АН СССР
Кошкин Анатолий Аркадьевич — доктор исторических
наук, старший референт Международного отдела ЦК КПСС
Кудрина Юлия Викторовна — кандидат исторических наук, старший
научный сотрудник Института всеобщей истории АН СССР
Кульков Евгений Николаевич — кандидат
исторических наук, старший научный сотрудник Института всеобщей истории АН СССР
Лебедева Наталья Сергеевна — кандидат
исторических наук, старший научный сотрудник Института всеобщей истории АН СССР
Мальков Виктор Леонидович — доктор исторических
наук, профессор, заведующий отделом Института всеобщей истории АН СССР
Поздеева Лидия Васильевна — доктор исторических
наук, ведущий научный сотрудник Института всеобщей истории АН СССР
Поп Иван Иванович — доктор исторических наук, ведущий научный
сотрудник Института славяноведения и балканистики АН СССР
Остоя-Овсяный Игорь Дмитриевич — доктор исторических
наук, профессор, консультант Дипломатической академии МИД СССР
Ржешевский Олег Александрович — доктор исторических
наук, профессор, заведующий сектором Института всеобщей истории АН СССР
Фалин Валентин Михайлович — доктор исторических
наук, заведующий Международным отделом ЦК КПСС
Челышев Игорь Алексеевич — кандидат
исторических наук, старший научный сотрудник Института истории СССР АН СССР
При подготовке труда использованы авторские материалы В. А.
Александрова; канд. ист. наук Л. А. Безыменского; д-ра ист. наук С. И. Вискова;
канд. ист. наук А. В. Горева; канд. ист. наук А. П. Жилина; д-ра ист. наук Р.
Ф. Иванова; канд. ист. наук [500] Г. П. Кынина; М. Л. Коробочкина; М. В.
Кузьминой; канд. ист. наук А. П. Москаленко; канд. ист. наук А. С. Орлова;
доктора В. Пета (ЧССР); д-ра ист. наук Д. М. Проэктора; Н. Р. Романовой; д-ра
ист. наук В. Я. Сиполса.
* * *
Монография подготовлена сектором проблем военной истории
Института всеобщей истории АН СССР.
Ответственный секретарь труда — канд. ист. наук А. П.
Москаленко.
Бригадир — Н. Р. Романова.
* * *
Авторский коллектив благодарит всех товарищей, сделавших
замечания по рукописи труда и выполнявших научно-техническую работу. [501]
Указатель
имен
Абендрот X. 386
Адлер Ф. 181, 189
Азо А. 91
Айке Р. 387
Айтматов Ч. 474
Александровский С. С. 65, 94, 95, 102, 104, 436
Алексий, митрополит 474
Аллен К. 218
Альварес С. 185
Альфан Э. 64
Ангел Н. 403
Антонеску В. 151
Арагон Л. 191
Арбатов Г. А. 474
Арита X. 426, 432
Арсов П. 397
Арутюнян Л. А. 474
Астахов Г. А. 240, 329, 332, 334, 336, 442, 446, 447, 448, 484,
485
Астор С. 225, 430, 459
Аттолико Б. 240, 367
Афанасьев Ю. Н. 474
Бабарин Е. 410, 411
Бакстон Ч. Р. 236, 237, 440
Балл X. 57
Барбюс А. 173, 176, 177, 186
Баркер Р. 402
Барнетт Ч. 307
Бартелеми Ж. 118
Барту Л. 64, 65, 84, 85
Басвайн Р. 303
Бастианини Дж. 36
Бастит П. 89
Батлер Р. 206
Батовский X. 395, 397
Бауэрс К. 244, 245
Бевин Э. 62
Бедняк И. Я. 420, 421
Безыменский Л. А. 412
Бек Ю. 20, 103, 108, 152–155, 242, 315, 320, 325, 338, 339, 342,
348
Белл П. 74, 388, 390, 391, 410
Белов Н. 387
Белоусова З. С. 389, 390, 392, 394
Бенеш Э. 65, 88, 92, 104, 122–123, 135, 141, 152, 155, 177, 187,
436
Беннет Э. 264, 413, 416
Берл А. 269
Беранже 217
Бердамини Д. 419
Бёрн Д. 400. 402–403
Берндт А. 396
Бернхард И. 31
Бисмарк О. фон 374
Биссон Т. А. 421
Блок Ж. Р. 185
Бломберг В. фон 30, 38, 71
Блюм Л. 58, 59, 68, 70, 92, 93, 119, 149, 174, 364, 379
Блюхер В. К. 170
Богомолов Д. В. 285
Болдуин А. 195
Болдуин С. 59, 67, 321, 434, 478
Болен Ч. 246, 394
Бонд Б. 75
Боннэ Ж. 73, 91, 94, 96, 99, 100, 102, 119, 126, 134, 135, 137,
199, 204, 205, 217, 222, 232, 233, 301, 328, 338, 341, 364, 392, 406, 411, 418,
462
Боннэль А. А. 388
Бор У. 261
Бофр А. 311
Брантинг К. Я. 165, 177
Браухич В. фон 455
Брейтшед В. 181
Брехт Б. 112
Бриан А. 52
Брокет 358
Брукер Л. де 177, 181, 189, 401
Букар Р. 365
Буллит У. 128, 141, 233, 256, 257, 265, 272, 273, 283, 322, 357,
372, 373, 418, 430
Булль Дж. 218
Буржуа Ж. 64
Буркхардт К. 233, 238, 242, 426, 444, 445, 458
Бухарин Н. И. 111, 185
Быков В. В. 474
Вальдхайм К. 394
Ван Чунхой 284, 287
Ванситтарт Р. 58, 62
Варлимонт У. 460
Васильченко Н. Н. 105 [502]
Ватт Д. С. 389, 406–408, 410, 424
Вебер Р. 428
Вебстер Ч. 201
Вейцзекер Э. фон 24, 48, 123, 132, 232, 328–330, 333, 355, 360,
408, 410, 426, 428, 442
Веллес С. 389
Вельчек И. 239, 240
Вендт Г. -Ю. 58
Веннер-Грен А. 241
Видаль А. 400
Вийон Ж. 314
Виллард Дж. 403
Виль Э. 206
Вильсон Г. 141, 234–237, 242, 321, 341, 350, 368, 370, 426, 440,
441
Вильсон X. 128, 132, 141, 340, 436, 444, 481
Вильсон Э. 233
Вискеман Э. 62, 386, 429
Вицлебен Э. 351
Волков В. К. 395, 397, 404
Волкогонов Д. А. 114, 394
Вольтат X. 234, 235–237, 239, 241, 411, 440, 444
Ворошилов К. Е. 94, 305–308, 312, 317
Вулф Л. 197
Вульфсон М. Г. 474
Галера К. С. 387
Галифакс Э. 71–75, 108, 110, 117, 135, 198, 202, 203–205, 213,
214, 217, 218, 222, 223, 229, 230, 231, 232–234, 238. 241, 242, 251, 299, 303,
316, 325, 331, 333, 340, 341, 356, 360, 370, 371, 408, 424, 440, 443, 444, 481
Галлахер У. 142
Гальдер Ф. 368, 373, 451, 452, 456, 459, 460
Гамберг М. 416
Гамелен М. 67, 91, 105, ИЗ, 228, 311, 313, 315, 355, 364, 365,
449
Гаус Ф. 451
Гаха Э. 42, 157, 217, 303
Геббельс И. 369
Гейдрих Р. 349
Гендейн К. 40, 115, 116, 121, 123
Гендерсон Н. 71, 118, 123, 132, 216, 217, 232, 347, 355, 358,
361, 369, 370, 372, 374, 410, 429, 451
Генри Л. 413
Герделер К. 234, 352
Геринг Г. 24, 38, 39, 46, 59, 71–73, 89, 103, 132, 234, 241,
274, 341, 369, 371, 375, 444, 445, 451
Тесс Р. 28, 115, 369
Гиббс Н. 225, 409, 410
Гилберт М. 238, 389, 407, 411
Гильфердинг Р. 399
Гинденбург П. фон 17
Гитлер А. 11–17, 19–29, 31–33, 36–42, 44–48, 56–57, 61, 62, 65,
67, 72–74, 94, 96–97, 103, 109, 114, 115, 123, 125, 130, 131, 132, 134–142,
144, 159, 166, 188, 197, 199, 200, 201–203, 205, 206, 212, 214–218, 225–227,
230, 233, 237, 239, 240, 242, 244, 247, 252, 253, 255, 256–260, 263, 267–270,
272, 274, 275, 301, 321, 323, 327, 328, 330, 331, 334, 337, 339, 340, 344,
346–348, 350–351, 352, 356, 358–370, 372–376. 379, 384, 407, 409, 410, 414,
415, 417, 426, 428, 430, 433, 435–437, 441, 444, 446, 448, 451, 453, 455, 456,
457, 462, 464, 471, 475, 479, 480, 482–483, 486–489
Глисон С. 425
Гжибовский В. 167, 348, 467
Годжа М. 136, 140, 395
Голль Шарль де 224, 428
Гопкинс Г. 247
Горбачев М. С. 172, 498
Го Тайпи 422
Готт Р. 238
Готвальд К. 173
Григорьян Ю. М. 388
Гриффитс Р. 389
Гроссман С. 412
Грундхер В. 167
Грю Дж. 279, 281, 282, 416, 426
Грязин И. М. 474
Гувер Г. 252, 278, 322
Даладье Э. 58, 91, 94, 96, 98, 100, 119, 120, 134, 135, 141,
155, 193, 204, 206, 207, 214, 215, 221, 222, 229, 232, 233, 244, 245, 259, 298,
307, 311, 314, 315, 364, 365, 411, 422, 429, 459, 484
Далерус Б. 241, 369, 370, 430, 451
Даллек Р. 415, 416, 417
Дан Ф. 401
Даниельс Дж. 419
Даниельсен Е. 398
Дарлан Ф. 214, 215, 364 [503]
Дашичев В. И. 386, 387, 394, 395, 404, 409
Дабенедетти И. 403
Дельбос И. 58, 68, 283
Десятсков С. Г. 389
Детердинг Г. 53
Джонсон А. Р. 281, 398
Дивайн Р. А. 415
Дикхоф Г. 209, 259
Димитров Г. 173, 182, 193, 403, 485
Дирксен Г. 28, 96, 210, 211, 235–237, 243, 275, 385, 395, 409,
411, 440, 441
Додд У. 244, 252, 416, 417
Долтон Х. 62, 218, 229
Дольфус Э. 22
Драйзер Т. 112
Дракс Р. 305–308, 312, 315, 317, 318, 338, 340, 422, 445, 449,
453
Друммонд-Вольф Г. 234, 458
Друцэ Т. П. 474
Дэвис Дж. 249–251, 260, 264, 268, 270, 271, 394, 396, 414–416
Дэвис Н. 274
Думенк Ж. 305, 307, 308, 311, 313–316, 445, 459
Дюрозелль Ж. -Б. 67, 389, 390, 407
Дютайи А. 392
Егоров А. И. 413
Еремей Г. И. 474
Жданов А. А. 302
Жезекиль 179
Жеромский Ж. 174, 181
Жид А. 112
Жолио-Кюри И. и Ф. 112
Жуо Л. 178, 256
Захариас М. 397
Зейсс-Инкварт А. 39
Земсков И. Н. 311
Зубок В. 391
Зоммер Т. 386
Иден А. 57, 58, 63, 66, 67, 68, 71, 110, 198, 200, 208, 218,
229, 244, 247, 283, 400, 457
Икес Г. 239, 262, 263, 272, 326, 417, 418
Илюхина Р. М. 399, 400, 403
Инзаботто Э. 20
Ирвинг Д. 425
Кадоган А. 217, 218, 370, 440
Казанник А. И. 474
Кайзер Д. 406
Калинин М. И. 100, 218, 249, 250
Кан А. С. 398
Канарис В. 328, 393, 430, 452, 453
Кань К. 155
Карахан Л. М. 279
Карлс Р. 198
Касахиро Ю. 27
Каспшицкий Т. 228, 365
Кастеллан Ж. 388
Кашен М. 178, 181, 182, 191
Каяндер А. 166
Квачек Р. 397
Кейтель В. 349
Кезберс И. Я. 474
Кемсли Д. 233, 444
Кеннард Г. 339
Кеннеди Дж. 128, 202, 218, 239, 252–254, 257, 268, 274, 340,
419, 444, 481
Кеннеди П. 56, 388
Керекеш Л. 397
Керк А. 259, 264, 265
Керль Г. 358, 428
Керр К. 295
Кестер 358, 359
Кимхе Д. 359, 422, 428
Кинг У. Макензи 237
Кинселла У. 417, 419
Клейст П. 216, 430, 441, 442, 460
Клейтон А. 389
Клерк Дж. 68
Клэппер Р. 254, 255, 262, 264
Койвисто М. 166
Кокошин А. А. 391
Колвин Я. 428
Колкер В. М. 395, 397
Коллонтай А. М. 165, 398
Колльер Л. 70, 73, 325, 440, 481
Комен П. 99
Конвелл-Эванс 218
Коноэ 291, 292
Коньо Ж. 195, 404
Корбэн Ч. 67, 69, 214
Кордт Т. 236, 237, 338, 425
Коротич В. А. 474
Кот П. 64, 90, 177, 179, 181, 205, 229
Коул У. 415
Кравец В. А. 474
Краус Р. 394
Крал В. 393, 394, 395, 396, 457
Крестинский Н. Н. 117, 185
Кривогуз И. М. 401
Крофт К. 88, 93, 95, 104, 124 [504]
Крук Л. 384
Крупп Г. 19, 241, 275
Крэйги Р. 238, 283, 291, 292, 295
Кулондр Р. 98, 100–104, 197, 219, 363–366, 430
Кун А. 384
Кунина А. Е. 421
Купер Д. 55, 133, 134, 200, 388
Кут X. 161, 163, 164, 165, 167, 397, 398
Кюнрих X. 404
Лаваль П. 23. 61, 66, 85, 86, 90, 199
Лавров С. Б. 474
Ладлоу П. 56
Ламуре Л. 205
Лангер У. 425, 426, 458
Ландсбергис В. В. 474
Ланжевен П. 177, 178, 182, 190
Лансбери Дж. 174, 187
Лауристин М. И. 474
Леже А. 300
Лейт-Росс Ф. 58, 207, 208, 210
Ленин В. И. 174, 399
Лессона А. 385
Ллойд Джордж Д. 271, 299, 435
Лидиг Ф. М. 351
Линдберг Ч. 253, 415
Липпмаа Э. Т. 474
Липский Ю. 103, 375
Литтл Д. 68, 390, 417
Литвинов М. М. 62, 67, 75, 83, 86, 92–96, 99, 100, 101, 108,
114, 130, 138, 145, 163, 218, 231, 249, 254, 255, 300, 329, 390, 391, 398, 417,
439, 442, 464
Лонг Б. 271, 274, 412, 418, 419
Лопухов Б. Ф. 386
Лорен П. 367
Лотиан 218, 244
Лукасевич Ю. 338
Любомирский С. 355
Магоуэн Дж. 211
Маджистрати М. 240
Майский И. М. 93, 95, 198, 222, 390, 408, 411, 422
Макдональд Д. 18
Макдональд М. 199, 213
Макдональд Р. 60, 61, 64, 65. 174
Макензен Г. 40, 362, 363, 367
Макинтайр М. 249
Мамо Д. 35
Мальков В. Л. 396, 412
Мандель Ж. 64, 229
Манн Г. 181, 182, 191
Манн Т. 181, 186
Маннергейм К. 304
Мануильский Д. З. 184
Марти А. 403
Марушкин Б. И. 420, 421
Марцинкявичюс Ю. М. 474
Массигли Р. 93
Маста А. 174
Мацуока 352, 353
Медликотт У. 219, 408
Медведев Р. А. 402
Менгер М. 398
Мельников Ю. М. 404, 431
Мерекалов А. Ф. 323, 442
Миллер Д. 252
Мессерсмит Дж. 260, 412, 424
Михалка В. 386
Михаэль Р. 406
Молотов В. М. 194, 250, 273, 274, 302, 303, 317, 329, 331,
333–337, 341, 344–346, 348, 354, 414, 440, 443, 444, 447, 448, 464, 467, 472,
483, 485, 486, 487, 489, 490, 492, 493
Моргентау Г. 247
Моррисон Г. 230
Мосьцицкий И. 275, 419
Мотека К. В. 474
Моффат П. 251, 261, 274
Муни Дж. 239, 275
Мунк П. 162, 164
Мур У. 416
Муссолини Б. 15, 18–19, 21–27, 30, 31, 33, 36, 37, 39–43, 46–48,
61, 66, 71, 89, 141–142, 148, 159, 199, 200, 202, 203, 211, 227, 232, 233, 240,
244, 261, 267, 320, 321, 347, 362, 363, 366–368, 371, 373, 378, 417, 418, 428
Мэррей У. 391, 400
Мюллер К. 385, 386
Мюллер-Гиллебранд Б. 387, 431
Мюссе Ф. 311, 315
Нагаи 28
Наджафов Д. Г. 402, 413, 416
Наджияр Э. 302, 313, 315, 316, 341, 346, 440
Невиль 361
Нейланд Н. В. 474
Нейрат К. 33, 38
Ненни П. 174, 191
Нибур Р. 174
Нидхарт Г. 389, 425, 457, 458
Норман М. 53, 210–212, 238, 311, 315, 316, 339, 392, 423 [505]
Ноэль Л. 94, 99
Ноэль-Бейкер Ф. 179, 181
Нэмир Л. 62
Овери Р. 388, 406, 409, 410
Овсяный И. Д. 424
Огилви-Форбс 202
Орвик Н. 398
Осима X. 27, 29, 35, 352
Осборн 232
Оффнер А. А. 412, 413, 415
Осуский Ш. 96
Отт О. 28
Пайяр Ж. 101
Палас О. 98, 105
Панкратова М. И. 393, 407, 423
Папен Ф. фон 73
Паркинсон Р. 407, 408, 429, 431
Парсаданова В. С. 408
Педерсен О. К. 397
Пивер М. 174
Пик В. 173
Пилсудский Ю. 20, 24, 320
Пожарская С. П. 390, 417
Поздеева Л. В. 418
Подцероб 493
Покровская С. А. 401, 402
Поллит Г. 175, 181, 194, 304
Поль-Бонкур Ж. 64, 93
Понсоби А. 174
Поп И. И. 397
Попов В. И. 418
Потемкин В. П. 86, 90–93, 100–104, 165, 259, 329, 398, 438, 467,
479
Прискотт Д. 183, 192
Проэктор Д. М. 431
Пушкаш А. И. 397
Пятаков Г. Л. 394
Радек К. 394
Рапикаволи 43
Ратиани Г. М. 428
Раух Б. 261, 416
Рачиньский Э. 322
Редер Э. 38
Рейли Г. 238
Рейнолдс Д. 210, 225, 230, 231, 389, 406, 409, 410, 412, 413,
417
Ренсимен В. 128, 130, 133, 134, 238
Риббентроп И. 28, 29, 37, 41, 43, 44, 47, 115, 123, 132, 167,
199, 204, 205, 206, 216, 223, 227, 237, 240–243, 316, 322, 323, 331, 332, 333,
336–338, 341–344, 346, 348, 352, 354–367, 374, 375, 426, 441, 447–449, 462,
483, 484, 485, 486, 490
Рид А. 312, 339, 409, 411, 423, 426, 459
Ридди Т. М. 43
Риос Ф. де лос 417
Риттер Г. 352, 425
Ржешевский О. А. 419
Роазио А. 180, 192, 401, 403
Робинс Р. 239, 244, 261, 262, 263, 272, 412, 416
Розенберг А. 13, 14, 16, 36, 43, 242, 384
Роллан Р. 112, 176–178, 181, 182, 185, 186
Ротштейн Э. 422
Рузвельт Ф. 54, 141, 209, 212, 239, 244, 247–251, 253–256,
258–259, 262–264, 266, 267, 268, 270, 272, 273, 275, 312, 347, 407, 412, 413,
416–418, 430
Рун Г. ван 398
Рундштедт К. фон 377
Рэмсден Дж. 389
Рыков А. И. 111, 185
Сависаар Э. Э. 474
Саймон Дж. 65, 325
Салычев С. С. 399
Сандлер Р. Дж. 161, 165, 167, 169, 397
Сапожников Б. Г. 421
Сарджент О. 60
Свард С. 398
Севостьянов Г. Н. 415, 421, 422
Сесиль Р. 176–179, 181, 182
Сидел М. 402
Сидс У. 218, 219, 300, 302, 306, 308, 310, 317, 324, 340, 402,
408, 423, 424, 439, 440, 446
Синклер Э. 181
Ситрин У. 174, 181
Скотт Э. 194
Славуцкий М. М. 282
Смирнова Н. Д. 387
Сноу Т. 304
Сориа Ж. 32, 386, 401
Спаак Р. 174
Спенсер Ч. Ф. 241
Сиполс В. Я. 393, 398, 407, 414, 423, 426
Сталин И. В. 35, 158, 184–186, 192, 193, 220, 244, 250, 251,
303, 312, 317, 323, 324, 336, 337, 339, 341–345, 349, 353, 357, 358, 379, 380 и
др. [506]
Стаунинг Т. 162, 165, 397
Стаффорд П. 206, 406
Стахевич В. 315, 338
Стимсон Г. 251, 259, 261, 412, 413
Стомоняков Б. С. 282, 289
Стоядинович М. 109, 149, 155
Стрейт К. 191
Стрэнг У. 58, 125, 201
Стюард Дж. 368
Сувич Ф. 385
Суриц Я. З. 93, 221, 227, 264, 265, 313
Сыровы Я. 140
Табуи Ж. 394
Танзиль Ч. 445
Телеки П. 158, 227
Тингстен Т. 398
Тиссо И. 42, 158
Титулеску Н. 147, 151, 152
Тихвинский С. Л. 422
Тодзио X. 276
Тойнби А. 201
Тольятти П. 173
Томсон Г. 347
Торез М. 173, 192
Тоскано М. 428
Тротт цу Зольц А. фон 234, 275
Троцкий Л. Д. 366
Трояновский А. А. 248
Трухановский В. Г. 388
Турок В. М. 394
Узульяс А. 195, 404
Уманский К. А. 254, 255, 256, 264, 269, 272, 273
Уотт Д. 316, 317
Уэллес С. 62, 63, 259, 260, 273
Уэллс Г. 112
Фалин В. М. 474
Файэрбрейс Р. 219
Фейлинг К. 390, 391, 458
Феймонвилл Ф. 253, 414
Фейхтвангер Л. 112, 181, 185, 401
Фёрстер Г. 238, 387, 431
Фланден П. 67
Феркер Г. 303
Филлипс У. 274
Фиппс Э. 214, 217, 221, 233, 418
Фирлингер З. 92, 94, 95, 100, 103, 104, 191
Фирсов Ф. И. 399, 401
Фогт А. 163, 164
Фор П. 174
Фракенстейн Р. 74
Франклин Д. 414
Франкфуртер Ф. 247
Франк Г. 33
Франке X. 50, 387
Франко Ф. 31, 34, 44, 68, 69, 163, 203, 321, 433
Франсуа-Понсе А. 199, 200
Фрич В. фон 38
Фройнд М. 385
Фудзивара А. 419, 421
Функ В. 211, 238
Функе М. 385
Хадсон Р. 209, 210, 235, 236, 241, 268, 411, 440, 444
Хайле Селассие 25, 26
Хак Ф. В. 29
Хаксли О. 186
Ханке Дж. 424
Харви О. 198, 201
Хасс Г. 338, 395, 406, 425
Хассель У. 22, 34, 36
Хаус Г. 394
Хаусхофер А. 28
Хаусхофер К. 28
Хессе Ф. 242, 341, 366
Хейвуд Т. 307
Хильдебранд К. 431
Хирота X. 280
Холсти Р. 166
Хориноути К. 294
Хор С. 66, 70, 216, 230
Хорнбек К. 256, 257, 258–263, 265, 416
Хор-Белиша Л. 306
Хофер В. 357, 428
Хэлл К. 233, 250, 252–254, 256, 259, 263, 264, 269–273, 281–283,
290, 294, 295, 388, 413, 414, 418, 420
Хрущев Н. С. 487
Цале X. 167
Цвейг С. 186
Цветков Г. 413
Чадвин М. Л. 403
Чаки К. 144, 227
Чан Кайши 284, 288, 292
Чемберлен Н. 40, 56, 58, 59, 63, 70–75, 93, 96, 109, 117,
130–136, 138–143, 193, 198, 200–208, 210, 211, 214–218, 221–230, 232–239, 241,
242, 244, 245, 249, 251, 259–260, 269, 271–273, 283, 293, 299, 301, [507] 303, 308, 312, 316,
321, 325, 326, 328, 331, 334, 340, 341, 347, 356, 358, 360, 361, 368, 370–372,
378, 379, 434, 436, 439, 440, 443–445, 484–485
Чернышева О. В. 398
Черчилль У. 62, 63, 74, 169, 198, 200, 208, 228, 271, 298, 299,
318, 322, 355, 390, 409, 439
Чиано Г. 33, 34, 37, 38, 41–44, 46–48, 199, 203, 226, 240, 248,
336, 362, 363, 367, 409, 428, 429, 434
Чубарьян А. О. 403
Чунке Ф. 442
Чэннон Г. 218
Чэтфилд Ч. 230, 306, 404
Шапошников Б. М. 446
Шаронов Н. И. 348
Шахт Я. 58, 59, 210, 211
Швеленбах 287
Шверник Н. М. 178, 181, 400
Шелленберг В. 350
Шинкарук В. И. 474
Ширер У. 429, 430
Шириня К. К. 399, 400
Шличите З. Л. 474
Шмераль Б. 400, 401
Шмидт П. 360, 366, 374, 385, 430, 431
Шнурре Ю. 240, 241, 329, 331, 332, 410, 441, 443, 446, 447, 485
Шотан К. 68, 73
Шотвел Дж. 191
Шоу Б. 112
Шредер Дж. Генри 52, 406
Штампфер Р. 181
Штейнгардт Л. 264, 265, 269, 273, 274, 312, 418
Шуленбург Ф. фон 241, 320, 330–332, 335, 337, 348, 426, 443,
446–448, 484, 485
Шуман Ф. 340, 426
Шушниг К. 39, 109
Эванс Э. 260
Эдемтуэйт Э. 225, 364, 389, 409, 428, 459
Эйнштейн А. 112, 182
Эмери Л. 61, 63, 200, 389, 390
Энджелл Н. 190
Эрвик Н. 165
Эркко Э. 170, 304
Эрли С. 259, 268, 271
Эррио Э. 177, 222
Эттли К. 228
Эштон-Гуэткин Ф. 57, 73, 208, 234
Юнг Л. 327
Яковлев А. Н. 380, 474, 475, 492
Якобсен Х. -А. 386
Янковский Т. 104
Ярузельский В. 401
Примечания
Часть I.
Мир или война?
Глава 1
{1} Kruck A. Geschichte des Alldeutschen
Verbands 1890–1939. Wiesbaden, 1954. S. 195.
{2} Faschismus in Deutschland, Faschismus der
Gegenwart. Köln, 1980.
S. 282.
{3} Trial of the Major War Criminals before the
International Military Tribunal (далее: IMT). Nuremberg, 1947–1949. Vol. XXVII. p. 477–481.
{4} Ibid. P. 481.
{5} Hitler A. Mein Kampf. Bde 1–2. München,
1940; Bd 2. S. 252.
{6} Ibid. S. 296–297.
{7} Ibidem.
{8} Hitlers Zweites Buch. Ein Dokument aus dem Jahr
1928. Stuttgart, 1961. S. 158.
{9} Hitler A. Op. cit. Bd 2. S. 303.
{10} Rosenberg A. Der Mythus des 20. Jahrhunderts.
München, 1934. S. 113, 649.
{11} Ibid. S. 101–104.
{12} Hitler A. Op. cit. Bd 2. S. 264, 308–309;
Das Dritte Reich / Hrsg. von E. Aleff. Hannover, 1983. S. 131.
{13} Rosenberg A. Der Zukunftsweg einer deutschen
Außenpolitik. München, 1927. S. 35, 97.
{14} Kühn A. Hitlers außenpolitisches
Programm. Entstehung und Entwicklung 1919–1939. Stuttgart, 1970. S. 35, 53.
{15} Rosenberg A. Blut und Ehre. Ein Kampf
für deutsche Wiedergeburt. München, 1939. S. 269.
{16} Hitlers Zweites Buch. S. 130.
{17} См.: Вторая мировая война: Краткая
история. М., 1984. С. 15.
{18} См.: История второй мировой войны
1939–1945. М., 1973. Т. 1. С. 86.
{19} Hitler A. Op. cit. Bd 2. S. 260; Rosenberg
A. Der Zukunftsweg einer deutschen Außenpolitik. S. 51; Hitlers
Zweites Buch. S. 216–217.
{20} Hitlers Zweites Buch, S. 217; Rosenberg A,
Der Zukunftsweg einer deutschen Außenpolitik. S. 14.
{21} Kunsisto S. Alfred Rosenberg in der
nationalsozialistischen Außenpolitik 1933–1939. Helsinki, 1984. S. 178.
{22} Rosenberg A. Der Zukunftsweg einer deutschen
Außenpolitik. S. 69, 80, 84.
{23} Hitler A. Op. cit. Bd 1. S. 145–146; Bd 2. S. 253, 306.
{24} Hitlers Zweites Buch. S. 111–114.
{25} Dokumente zur deutschen Geschichte 1933–1935. B.,
1977. S. 24.
{26} Deutschland im zweiten Weltkrieg. B., 1974. Bd 1. S. 70.
{27} Das politische Tagebuch Alfred Rosenbergs aus den
Jahren 1934/35 und 1939/40. Göttingen, 1956. S. 41.
{28} См.: Сборник документов по международной
политике и международному праву. Вып. 6. М., 1934. С. 71.
{29} См. там же. С. 10. [385]
{30} Anatomie des Krieges. Neue Dokumente über die
Rolle des deutschen Monopolkapitals bei der Vorbereitung und Durchführung
des zweiten Weltkrieges. B., 1969. S. 120–121.
{31} Müller K.-J. Armee und Drittes Reich
1933–1939. Paderborn, 1987. S. 272–274.
{32} Deutschland im zweiten Weltkrieg. Bd 1. S. 86.
{33} Vierteljahreshefte für Zeitgeschichte. München,
1955. H. 2. S. 210.
{34} См.: Сборник документов по международной
политике и международному праву. Вып. 10. М., 1936. С. 41–42.
{35} Kunsisto S. Op. cit. S. 121.
{36} Das politische Tagebuch Alfred Rosenbergs... S.
25–26.
{37} Auf antisowjetischem Kriegskurs. Studien zur
militärischen Vorbereitung des deutschen Imperialismus auf die Aggression
gegen die UdSSR (1933–1941). B., 1970. S. 26.
{38} Wissenschaftliche Zeitschrift der
Wilhelm-Pieck-Universität. Rostock, 1977. H. 2. S. 71.
{39} Hitlers Zweites Buch. S. 209.
{40} Akten zur deutschen auswärtigen Politik
1918–1945 (далее: ADAP). Serie C. Göttingen, 1971. Bd I, 1. S. 75, 106.
{41} Allianz: Hitler — Horthy — Mussolini. Dokumente
zur ungarischen Außenpolitik (1933–1944). Budapest, 1966. S. 17.
{42} Die Erhebung der österreichischen
Nationalsozialisten im Juli 1934: (Akten der historischen Kommission des
Reichsführers SS). Wien, 1965. S. 74.
{43} Ibid. S. 68–69.
{44} Funke M. Sanktionen und Kanonen. Hitler,
Mussolini und der internationale Abessinienkonflikt 1934–1936. Düsseldorf,
1970. S. 23.
{45} Ibid. S. 27.
{46} Das politische Tagebuch Alfred Rosenbergs... S. 29;
Ross D. Hitler und Dollfuss. Die deutsche österreich-Politik. 1933–1934.
Hamburg, 1966. S. 223.
{47} Das politische Tagebuch Alfred Rosenbergs... S. 29.
{48} Freund M. Deutsche Geschichte. Gütersloh,
1973. S. 1225.
{49} Kunsisto S. Op. cit. S. 200.
{50} Lessona A. II governo con Mussolini:
Mémoire. Roma, 1965. P.
165–171.
{51} Suvich F. Mémoire 1932–1936. Milano,
1984. P. 308–310.
{52} Рейнская демилитаризованная зона
включала в себя территорию Германии по левому берегу р. Рейна и 50-километровую
полосу на его правом берегу. В этой зоне запрещалось размещать немецкие войска,
проводить военные маневры и строить укрепления. В соответствии с решением
международной Локарнской конференции (15–16 октября 1925 г.) в Лондоне 1
декабря 1925 г. был подписан ряд договоров, основным из которых являлся
Рейнский гарантийный пакт (Западный пакт), подписанный Германией, Францией,
Бельгией, Великобританией и Италией. Рейнский гарантийный пакт предусматривал
неприкосновенность германо-французской и германо-бельгийской границ, соблюдение
постановлений Версальского мирного договора 1919 г. о демилитаризованной зоне.
Пакт устанавливал обязательство Великобритании и Италии в случае прямой
агрессии или нарушения статуса Рейнской демилитаризованной зоны любыми из
других участников соглашения оказать немедленную помощь той стране, против
которой эти акции будут направлены.
{53} Schmidt P. Statist auf diplomatischer
Bühne 1923–1945. Bonn, 1950. S. 310.
{54} Die Weizsäcker-Papiere. 1933–1950. B., 1974.
S. 90.
{55} IMT. Vol. XXX. P. 143–149.
{56} ADAP. Serie C. Göttingen, 1975. Bd IV, 2. S. 725.
{57} Documents on International Affairs, 1935. L., 1937.
Vol. 11. P. 473.
{58} Funke M. Op. cit. S. 59.
{59} ADAP. Serie C. Bd IV, 2. S. 955.
{60} Ibid. S. 956–957.
{61} Ibid. S. 958–959.
{62} Funke M. Op. cit. S. 110.
{63} IMT. Vol. XXXIV. P. 645–647.
{64} Милитаристы на скамье подсудимых: По
материалам Токийского и Хабаровского процессов. М., 1985. С. 108.
{65} См.там же. С. 137.
{66} Bundesarchiv (St. Koblenz). R. 4311/1456a. Bl. 53.
{67} Dierksen H. Moskau — Tokio —
London. Erinnerungen und Betrachtungen zu 20 Jahren deutscher
Außenpolitik 1919–1939. Stuttgart, 1965. S. 156. [386]
{68} Ibid. S. 100; Sommer Th. Deutschland und Japan zwischen den
Mächten 1935–1940. Vom Antikominternpakt zum Dreimächtepakt. Tübingen, 1962. S. 20.
{69} Fox J. P. Germany and the Far Eastern
Crisis. 1931–1938. L., 1982. P. 81.
{70} Sommer Th. Op. cit. S. 20.
{71} IMT. Vol. XXXI. P. 113.
{72} Fox J. P. Germany and the Far Eastern Crisis.
1931–1938. P. 14, 72.
{73} Jacobsen H.-A. Nationalsozialistische
Außenpolitik. 1933–1938. Fr.a /
M, 1968. S. 425.
{74} См.: Милитаристы на скамье подсудимых. С. 137.
{75} IMT. Vol. XXXIV. Р. 645–647.
{76} Müller K.-J. General Ludwig Beck. Boppard
am Rein, 1980. S. 453.
{77} Ursachen und Folgen. Vom deutschen Zusammenbruch
1918 und 1945 bis zur staatlichen Neuordnung Deutschlands in der Gegenwart. B., 1975. Bd XI. S. 590–593.
{78} Abendroth H. Hitler in der spanischen Arena.
Paderborn, 1979. S. 36.
{79} ADAP. Serie D. Baden-Baden, 1851. Bd III. S. 427.
{80} Copua Ж. Война и революция в
Испании: Сокр. пер. с фр. М., 1987. Т. 2. С. 88.
{81} Jacobsen H.-A. Op. cit. S. 425.
{82} Ibid. S. 426.
{83} Vierteljahreshefte für Zeitgeschichte. H. 2. S. 205.
{84} Wiskemann E. The Rome-Berlin Axis: A
Study of the Relations between Hitler and Mussolini. L., 1966. P. 87–88.
{85} Nationalsozialistische Diktatur. 1933–1945. Eine
Bilanz. Bonn, 1983. S. 355–357.
{86} Wiskemann E. Op. cit. P. 92.
{87} См.: Лопухов Б. Р. История
фашистского режима в Италии. М., 1977. С. 186.
{88} The National Archiv of the United States: A
Microfilm Publication (далее: NAUS). T. 120–337. P. 256334.
{89} ADAP. Serie D. Baden-Baden, 1951. Bd III. S. 113–114, 117.
{90} Ibid. Serie С. Göttingen, 1981. Bd VI, 1. S. 114–115.
{91} Ibid. S. 116.
{92} Japan at War / By the Editors of Time-Life
Books. Alexandria (Virginia),
1980. P. 167–168.
{93} NAUS. T. 120–337. P. 246242–43.
{94} Hitler, Deutschland und die Mächte. Materialien
zur Außenpolitik des Dritten Reiches. Düsseldorf,
1977. S. 421.
{95} Имеется в виду поездка Муссолини в
Германию, состоявшаяся 25–28 сентября 1937 г.
{96} Kunsisto S. Op. cit. S. 132.
{97} ADAP. Serie C. Göttingen, 1981. Bd VI, 2. S. 1154–1156.
{98} NAUS. T. 120–337. P. 428731.
{99} Sommer Th;. Op. cit. S. 88.
{100} ADAP. Serie D. Baden-Baden, 1950. Bd I. S. 22–23.
{101} Michalka W. Ribbentrop und die deutsche
Weltpolitik 1939–1940. München, 1980. S. 242.
{102} См.: Дашичев В. И. Банкротство
стратегии германского фашизма: Исторические очерки: Документы и материалы. М.,
1973. T. I. C. 125–127.
{103} См. там же.
{104} ADAP. Serie D. Baden-Baden, 1950. Bd 2. S. 38.
{105} Ursachen und Folgen. Bd XI. S. 620–621.
{106} IMT. Vol. XXXI. P. 366–368. [387]
{107} Ursachen und Folgen. Bd XL S. 669–670.
{108} IMT. Vol. XXV. P. 416.
{109} ADAP. Serie D. Bd 2. S. 158.
{110} Galera K. S. Die Achse Berlin — Rom. Entstehung —
Wesen — Bedeutung. Leipzig, 1939. S. 253.
{111} Die Weizsäcker-Papiere. 1933–1950. S. 125.
{112} Ibid. S. 127.
{113} Ibid. S. 128.
{114} См.: Милитаристы на скамье подсудимых.
С. 152–155.
{115} См.: СССР в борьбе за мир накануне
второй мировой войны: Документы и материалы. М., 1971. С. 352–354.
{116} Handbuch der Verträge 1871–1964. В., 1964. S. 294.
{117} Ursachen und Folgen. Bd XIII. S. 112–113.
{118} Ibid. BdXI. S. 525.
{119} Смирнова H. Д. Балканская
политика фашистской Италии: Очерк дипломатической истории (1936–1941). М.,
1969. С. 77.
{120} В то время А. Розенберг возглавлял
внешнеполитическое управление НСДАП.
{121} Kunsisto S. Op. cit. S. 133.
{122} ADAP. Serie D. Baden-Baden, 1951. Bd IV. S. 474.
{123} СССР в борьбе за мир накануне второй
мировой войны. С. 89.
{124} ADAP. Serie D. Bd III. S. 729.
{125} Groscurth H. Tagebücher eines
Abwehroffiziers 1938–1940. Stuttgart, 1970. S. 166.
{126} ADAP. Serie D. Bd III. S. 750.
{127} NAUS. T. 120–337. P. 246005.
{128} СССР в борьбе за мир накануне второй
мировой войны. С. 169–170.
{129} NAUS. Т. 120–337. Р. 246005.
{130} Ibidem.
{131} Ursachen und Folgen. Bd XIII. S. 177.
{132} NAUS. T. 120–337. P. 245797–98.
{133} ADAP. Série D. Baden-Baden, 1956. Bd VI. S. 466–468.
{134} Дашичсв В. И. Указ. соч. С. 137.
{135} См. там же.
{136} IMT. Vol. XXXI. Р. 157–159.
{137} Below N. Als Hitlers Adjutant 1937–1945.
Mainz, 1980. S. 165.
{138} IMT. Vol. XXXI. P. 435.
{139} Die Weizsäcker-Papiere. 1933–1950. S. 158.
{140} IMT. Vol. XXXI. P. 436.
{141} ADAP. Serie D. Bd VI. S. 546.
{142} Deutschland im zweiten Weltkrieg. Bd 1. S. 136.
{143} Eicke R. Warum Außenhandel. B., 1939.
S. 54.
{144} Deutschland im zweiten Weltkrieg. Bd 1. S. 138.
{145} Deutsche Bergwerks-Zeitung. 1937. 27. X.
{146} Förster G. Totaler Krieg und
Blitzkrieg. B., 1967.
{147} Franke H. Handbuch der neuzeitlichen
Wehrwissenschaften. B., 1936. Bd 1.
S. 173.
{148} Deutschland im zweiten Weltkrieg. Bd
1. S. 89–90.
{149} См.: Мюллер-Гиллебрапд Б. Сухопутная
армия Германии. 1934–1945: Пер. с нем. М., 1956. Т. 1. С. 79; История второй
мировой войны. 1939–1945. М., 1974. Т. 2. С. 375–378, 383–384, 386.
Глава 2
{150} From Metternich to Hitler: Aspects of British
and Foreign History 1814–1939/Ed. by W. N. Medlicott. Westport (Conn.), 1983.
P. 233. По другим данным, термин «умиротворение»
впервые употребил [388]
министр иностранных дел Великобритании А. Иден в своей речи 26 марта 1936 г. (Трухановский
В. Г. Внешняя политика Англии на первом этапе общего кризиса капитализма
(1918–1939 гг.). М., 1964. С. 308).
{151} Hass G. Von München bis Pearl-Harbor.
В., 1965. S.
52–55.
{152} Wendt H.-J. Economic Appeasement. Handel und Finanz in der britischen
Deutschlandpolitik von 1933–1939. Göttingen, 1971. S. 343.
{153} Rauschning H. Hitler's Aims in War and
Peace. L., 1940. P. 17, 27.
{154} Hass G. Op. cit. S. 17,34.
{155} Documents on German Foreign Policy 1918–1945 (далее: DGFP). Series D. (1937–1945). Vol. IV.
Wash., 1951. P. 643.
{156} Bonnell A. J. German Control over
International Economic Relations. P. 130–133. Illinois, 1940.
{157} DGFP. Serie D. Vol. IV. P. 661.
{158} Hull C. The Memoirs of Cordell Hull. Vol.
l.N. Y., 1948. P. 495–496.
{159} См.: Григорьян Ю. М. Германский
империализм в Латинской Америке (1933–1945). М., 1974. С. 23, 57.
{160} Hass G. Op. cit. S. 45.
{161} Castellan G. Le réarmement clandestin
du Reich 1930–1935. Vu par le 2-me Bureau de l'état-Major Francais. P.,
1954. P. 515.
{162} Documents diplomatiques francais 1932–1939 (далее: DDF). 2-е Série (1936–1939). T. VI. N 484. P. 851–853; Hauser O. England und das Dritte
Reich. Bd 1: 1933 bis 1936. Stuttgart, 1972. S. 286.
{163} Cooper D. A. Old Men Forget: The
Autobiography. L., 1954. P. 182.
{164} The Fascist Challenge and the Policy of
Appeasement/Ed, by W. J. Mommsen and L. Kettenacker. L., 1983. P. 79.
{165} Kennedy P. Strategy and Diplomacy
1870–1945. Eight Studies. L., 1983. P. 15–16.
{166} Challenge of the Third Reich: The Adam von Trott
Memorial Lectures/Ed, by H. Bull. Oxford, 1986. P. 149.
{167} Ibid. P. 13.
{168} Overy R. J. The Origins of the Second
World War. L.; N. Y., 1987. P. 20.
{169} См.: Буржуазная историография второй
мировой войны: Анализ современных тенденций. М., 1985. С. 97, 145.
{170} Retreat from Power: Studies in Britain's Foreign
Policy of the Twentieth Century/Ed, by D. Dilks. Vol. 1: 1906–1939. L., 1981. P. 90.
{171} Bell P. М. Н. The Origins of the Second World War in Europe. L.; N.
Y., 1987. P. 148.
{172} Overy R. J. Op. cit. P. 99.
{173} Wendt H.-J. Economic Appeasement: Das
Gewicht einer ökonomischen Krisenstralcgic in der britischen Innen —
und Außenpolitik/Die Westmächte und das Dritte Reich 1933–1939/Hrsg.
von K. Rohe. Paderborn, 1982. S. 70.
{174} Ibid. S. 76. Подробнее о позиции США в
предвоенные годы см. главу 3, часть 2.
{175} Documents on British Foreign Policy 1919–1939 (далее: DBFP). Second Series. Vol. XVIII. P.
VII — X; N 289. P. 419–424.
{176} The Fascist Challenge and the Policy of
Appeasement. P. 249.
{177} DBFP. Second Series. Vol. XVIII. P. X; N 485. P. 738.
{178} Bell P. M. H. Op. cit. P. 148–149.
{179} The Fascist Challenge and the Policy of
Appeasement. P. 175–176.
{180} Ibid. P. 243.
{181} Der Westen und die Sowjetunion: Einstellungen und
Politik gegenüber der UdSSR in Europa und in den USA seit 1917/Hrsg. von
G. Niedhart. Paderborn, 1983. S. 114. [389]
{182} DBFP. Second Series. Vol. XII. L., 1972. P. 793–795.
{183} Foreign Relations of the United States (далее: FRUS). Diplomatic Papers 1935. Vol. 2.
Wash., 1952. P. 308.
{184} Эмери Л. Моя политическая жизнь. M., 1960. С. 394.
{185} Griffiths R. Fellow Travellers of the
Right. British Enthusiasts for Nazi Germany 1933–1939. L., 1980. P. 138.
{186} Niedhart G. Großbritannien und die
Sowjetunion 1934–1939. Studien zur britischen Politik der Friedenssicherung
zwischen den beiden Weltkriegen. München, 1972.
S. 91.
{187} Советский полпред в Великобритании И. M.
Майский сообщал 15 июня 1935 г. из Лондона об уверенности Черчилля в том, «что
в конечном счете победят сторонники «неделимости мира» и сближения с Францией и
СССР; он сам является апологетом именно этой последней школы» [Документы
внешней политики СССР (далее: ДВП СССР). Т. XVIII. М., 1973. С. 398] .
{188} Gilbert M. Winston S. Churchill. Vol. V: 1922–1939. L., 1976. P. 732.
{189} Ibid. P. 721, 723.
{190} Watt D. C. Britain Looks to Germany:
British Opinion and Policy towards Germany since 1945. L., 1965. P. 21; Gilbert
M. The Roots of Appeasement. L., 1966. P. 140.
{191} См.: Десятсков С. Г. О
взаимосвязи политики и стратегии британского империализма в 1931–1936
гг.//Причины возникновения второй мировой войны. М., 1982. С. 259–268.
{192} Welles S. The Time for Decision. N. Y.,
1945. P. 320–321.
{193} Эмери Л. Указ. соч. С. 467.
{194} ADAP. Serie С. Bd VI, 2. S. 1039–1040.
{195} Ramsden J. A History of the Conservative
Party. Vol. 3: The Age of Balfour and Baldwin 1902–1940. L., 1978. P. 365.
{196} Clayton A. The British Empire as a
Superpower, 1919–1939. Athens; Georgia. 1986. P. 365.
{197} Ibid. P. 254; Reynolds D. The Creation of
the Anglo-American Alliance 1937–1941: A Study in Competitive Co-operation. L.,
1981. P. 16–23.
{198} Подробнее об этом см. ч. II, гл. 4.
{199} DDF. Ire Série: 1932–1935. T. III. P., 1967. P. 20–21.
{200} The Fascist Challenge and the Policy of
Appeasement. P. 229.
{201} DBFP. Second Series. Vol. VI. L., 1957. P. 137.
{202} Hauser О. Op. cit. Bd 1. S. 274.
{203} DBFP. Second Séries. Vol. XII. L., 1972. P. 918.
{204} Duroselle J.-B. Politique
étrangère de la France. La décadence. 1932–1939. P., 1979.
P. 75–77.
{205} См.: Белоусова З. С. Франция и
европейская безопасность. 1929–1939. М., 1976. С. 153–154.
{206} D'Hoop J. M. Frankreichs Reaktion auf
Hitlers Außenpolitik 1933–1939//Geschichte in Wissenschaft und
Unterricht. 1964. H. 4. S. 215.
{207} ДВП СССР. T. XVIII. C. 192.
{208} Hauser O. Op. cit. Bd 1. S. 285.
{209} Ibid. S. 285–286.
{210} Adamthwaite A. The Lost Peace:
International Relations in Europe; 1918–1939. L., 1980. P. 169.
{211} Retreat from Power: Studies in Britain's Foreign
Policy of the Twentieth Century. Vol. 1. P. 92–94.
{212} См.: Десятсков С. Г. Мюнхенская
политика и английские военные ведомства//Проблемы британской истории. М., 1974. С. 107–109.
{213} The Fascist Challenge and the Policy of
Appeasement. P. 183–184. [390]
{214} См.: Белоусова З. С. Франция и
европейская безопасность. 1929–1939. С. 244.
{215} ДВП СССР. Т. XIX. М., 1974. С. 142.
Литвинов был того мнения, что Британия будет расположена оказать давление
скорее на франк, чем на немецкую марку (DDF. 2e Série. Т. II. N 22. Р. 45).
{216} DDF. 2e Série. T.I. P., 1963. P. 444–445.
{217} Bell P. M.H.Op.cii.P. 172.
{218} Duroselle J. B. Op. cit. P. 172–173.
{219} DBFP. Second Series. Vol. XVI. L., 1977. P. 65–66.
{220} Черчилль, который со слов Фландена
излагает эту беседу (хотя и не считает ее достоверным фактом), утверждает:
«Если бы только Франция провела мобилизацию своей армии, Гитлер отступил бы из
Рейнской зоны; Франция была в состоянии собственными силами вынудить к этому
немцев. Но она «оставалась совершенно инертной и парализованной» (Churchill
W. S, The Second World War. Vol. I: The Gathering Storm. L., 1949. P. 175, 177).
{221} Duroselle J.-B. Op. cit. P. 178.
{222} Ibid. P. 302–304.
{223} См.: Белоусова З. С. Начало
гражданской войны в Испании и дипломатия Парижа // Из истории Европы в новое и
новейшее время. М., 1984. С. 193, 203.
{224} Little D. Malevolent Neutrality: The
United States, Great Britain and the Origins of the Spanish Civil War. Ithaca
(Lnd.), 1985. P. 232–233.
{225} Ibid. P. 242–243.
{226} DDF. 2e Série. T. III. P. 222–223.
{227} Little D. Op. cit. P.
221.
{228} О позиции монополий и правительства США
во время войны в Испании см.: Пожарская С. П. Испания и США. Внешняя
политика и общество 1936–1976. М., 1982.
{229} См.: Майский И. М. Воспоминания
советского посла. Кн. 2: Мир или война. М., 1964. С. 299–306.
{230} Little D. Op. cit. P. 218–219, 221.
{231} Ibid. P. 232–233.
{232} Черчилль, как 1 ноября 1936 г.
телеграфировал в Москву И. М. Майский, говорил ему, «что, мол, победа Франко с
точки зрения британских интересов выгоднее, чем победа испанского
правительства, так как-де «красная» Испания слишком напугала бы английских
консерваторов и вызвала бы большие пертурбации во Франции. На Франко же
английское правительство могло бы надавить и, таким образом, обеспечить свои
позиции на Средиземном море» (ДВП СССР. Т. XIX. С. 531).
{233} Little D. Op. cit. P. 241.
{234} DDF. 2e Série. T.
III. N 108 (Меморандум французского МИД от 8 августа 1936 г. о взглядах послов
Англии и Бельгии в Париже). Р. 158–159.
{235} Little D. Op. cit. P. 255.
{236} ADAP. Série C. Bd VI, 2. Bonn, 1981. N 484. S. 1001–1004.
{237} DBFP. Second Séries.Vol. XIX. N
336. P. 551 (отчет лорда Галифакса о визите в Германию, написанный еще до
отъезда в Лондон).
{238} Ibid. P. 551–552.
{239} Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 1.М., 1981. С. 36.
{240} Там же. С. 37–38, 42.
{241} DBFP. Second Series. Vol. XIX. N 336. P. 551.
{242} Felling K. The Life of Neville
Chamberlain. L., 1946. P. 333.
{243} Эмери Л. Указ. соч. С. 468. [391]
{244} DBFP. Second Series. Vol. XIX. Annex to N 346.
P. 573.
{245} Ibid. P. 574.
{246} Ibid. Vol. XIX. N 349. P. 580.
{247} Ibidem.
{248} Ibid. N 311. P. 495–497.
{249} The Fascist Challenge and the Policy of
Appeasement. P. 241. Посол США в Париже Буллит утверждал 4
декабря 1937 г. на основе своей беседы с Шотаном, что тот хотел в принципе
отказаться от договора с СССР (1935 г.), хотя и остерегался открыто идти на
это. Шотан был готов дать немцам заверения насчет того, что Франция не заключит
с СССР направленный против Германии военный союз (FRUS. 1937. Vol. 1. Р. 188).
{250} Документы по истории мюнхенского
сговора. 1937–1939. М., 1979. С. 23.
{251} BellP.M.H. Op. cit. P. 177–178; Adamthwaite A. Op.
cit. P. 197–198.
{252} Bell P. M. H. Op. cit. P. 178.
{253} Documents on International Affairs. 1938. L., 1942.
Vol. 1. P. 30–35.
{254} Parliamentary Debates. House of Commons. 5th
Series. Vol. 333. Cols 93–100.
{255} Das Abkommen von München 1938. Tschechoslovakische
diplomatische Dokumente 1937–1939. Praha, 1968. S.
116–117, 144.
{256} См.: Документы по истории мюнхенского
сговора. 1937–1939. С. 59–60.
{257} Felling К. Op. cit. P. 347–348.
{258} Public Record Office 23. (London) Cabinet
Office. Minutes. Vol. 93. P. 44.
{259} Documents on International Affairs. 1938. Vol. 1. P. 47.
{260} The Fascist Challenge and the Policy of
Appeasement. P. 203. Критику тезиса о военной слабости Британии и Франции в сравнении с Германией см.: Murray W. The Change in the European Balance of Power
1938–1939: The Path to Ruin. Princeton; N. Y., 1984.
Глава 3
{261} См.: История второй мировой войны
1939–1945. Т. 1. М., 1973. С. 270, 214.
{262} См.: XVII съезд Всесоюзной
Коммунистической партии (б). 26 января — 10 февраля 1934 г.:
Стенографический отчет. М., 1934. С. 14.
{263} См.: Литвинов M. M. Внешняя
политика СССР: Речи и заявления. 1927–1935. М., 1935. С. 92.
{264} См.: ДВП СССР. Т. XV. М., 1969. С.
98–101.
{265} См.: Зубок В., Кокошин А.
Упущенные возможности 1932 года?//Международная жизнь. 1989. № 1. С. 124–134.
{266} См.: ДВП СССР. Т. XVII. С. 367–368.
{267} См. там же. Т. XVIII. С. 589.
{268} См. там же. С. 589, 596.
{269} См. там же. Т. XVI. С. 73–83.
{270} См.: Европа в международных отношениях
1917–1939. М., 1979. С. 357.
{271} См.: ДВП СССР. Т. XVI. С. 876–877.
{272} См. там же. Т. XVII. С. 481–482.
{273} См. там же. С. 478, 479.
{274} Там же. Т. XVIII. С. 112.
{275} См. там же. Т. XVII. С. 725–746. [392]
{276} См. там же. Т. XVIII. С. 259.
{277} См. там же. С. 373.
{278} См. там же. С. 281.
{279} Там же. С. 292.
{280} Цит. по: История дипломатии. Т. 3. М.,
1965. С. 602.
{281} См.: ДВП СССР. Т. XVIII. С. 309–310.
{282} См. там же. С. 311–312.
{283} См.: Документы и материалы по истории
советско-чехословацких отношений. Т. 3. М., 1978. С. 113–115.
{284} См. там же. С. 115–116.
{285} Там же. С. 116.
{286} Внешняя политика Чехословакии 1918–1939:
Сб. статей. М., 1959. С. 366.
{287} См.: ДВП СССР. Т. XVIII. С. 399.
{288} Les archives du comte Ciano 1936–1942. P.,
1948. P. 81.
{289} Цит. по: Белоусова 3. С. Франция
и европейская безопасность. 1929–1939. М., 1976. С. 233.
{290} См.: ДВП СССР. Т. XVIII. С. 420.
{291} См. там же. Т. XX. С. 703.
{292} Dutailly H. Les problèmes de l'armée
de terre francaise (1935–1939). P., 1980. P. 56.
{293} Le Goyet P. Le mystère Gamelin. P.,
1977. P. 198.
{294} DDF. 2e Série. T. VI. P. 52.
{295} Ibid. T. 1. P. 123.
{296} Bonnet G. Défense de la paix. Genève,
1948. P. 123–124.
{297} Azeau H. Le pacte franco-soviétique
1935. P., 1969. P. 12.
{298} См.: Документы и материалы по истории
советско-чехословацких отношений. Т. 3. С. 383, 393, 377, 403.
{299} Там же. С. 434.
{300} См.: ДВП СССР. Т. XXI. С. 125.
{301} См.: Документы по истории мюнхенского
сговора. 1937–1939. М., 1979. С. 57.
{302} ДВП СССР. Т. XXI. С. 128–129.
{303} См. там же. С. 127–128.
{304} Там же. С. 130.
{305} Там же. С. 133.
{306} Там же. С. 135.
{307} DDF. 2e Série. T. VIII. Р. 890.
{308} Документы по истории мюнхенского
сговора. 1937–1938. С. 80.
{309} См. там же. С. 87.
{310} ДВП СССР. Т. XXI. С. 218.
{311} Noel L. La guerre 39 a commencé
quatre ans plus tot. P., 1979. P. 77.
{312} История Коммунистической партии
Советского Союза. Т. 5. Кн. I. М., 1970. С. 66.
{313} Документы и материалы по истории
советско-чехословацких отношений. Т. 3. С. 482.
{314} DDF. 2e Série. T.IX.
Р. 55.
{315} Документы по истории мюнхенского
сговора. 1937–1939. С. 124.
{316} Там же. С. 296.
{317} Там же. С. 118.
{318} DDF. 2e Série. T. X. Р. 75.
{319} Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 1. М., 1981. С. 122.
{320} Документы по истории мюнхенского
сговора. 1937–1939. С. 141. [393]
{321} Там же. С. 260.
{322} DDF. 2e Série. T. VIII. Р. 645.
{323} Ibid. Т. IX. Р. 301–302.
{324} Ibid. P. 391, 393.
{325} Ibid. P. 393–394.
{326} ДВП СССР. Т. XXI. С. 262–263; Документы
по истории мюнхенского сговора. 1937–1939. С. 121.
{327} DDF. 2e Série. T. IX. Р. 215.
{328} Ibid. T. XI. Р. 25.
{329} Ibid. Т. IX. Р. 510.
{330} Ibid. Т. X. Р. 900.
{331} Документы по истории мюнхенского
сговора. 1937–1939. С. 187.
{332} Сиполс В., Панкратова М.
Подготовка мюнхенского диктата. Путь Англии к Мюнхену//Международная жизнь.
1973. № 9. С. 104–105.
{333} Калинин М. И. О международном
положении. М., 1938. С. 14.
{334} DDF. 2e Série. T. X. Р. 6.
{335} См.: Документы по истории мюнхенского
сговора. 1937–1939. С. 176, 184.
{336} ДВП СССР. Т. XXI. С. 470.
{337} См. там же. С. 470–471.
{338} См.: Документы по истории мюнхенского
сговора. 1937–1939. С. 206–207.
{339} См.: ДВП СССР. Т. XXI. С. 495–496.
{340} См.: История Коммунистической партии
Советского Союза. Т. 5. Кн. I. С. 66.
{341} См.: ДВП СССР. Т. XXI. С. 449.
{342} См.: История Коммунистической партии
Советского Союза. Т. 5. Кн. I. С. 68.
{343} См.: ДВП СССР. Т. XXI. С. 508–509.
{344} Там же. С. 513.
{345} Там же. С. 518.
{346} Kral V. Spojenectvi
Ceskoslovensko-sovetske v europske politica 1935–1939. Praha, 1970. P. 280.
{347} См.: Сиполс В. Я. Внешняя
политика Советского Союза. 1936–1939. М., 1987. С. 160, 183.
{348} См.: Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 1. С. 173–175.
{349} См. там же. С. 175–179.
{350} См.: ДВП СССР. Т. XXI. С. 515–516.
{351} См.: Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 1. С. 214–215.
{352} См.: Документы по истории мюнхенского
сговора. 1937–1939. С. 275.
{353} См.: ДВП СССР. Т. XXI. С. 522.
{354} Revue d'histoire de la deuxième guerre
mondiale. 1963. X. N 52. P. 16.
{355} ДВП СССР. T. XXI. C. 498–499.
{356} Revue d'histoire de la deuxième guerre
mondiale. 1963. X. N 52. P. 16.
{357} См.: Документы по истории мюнхенского
сговора. 1937–1939. С. 254–256.
{358} DDF. 2e Série. T. XI. Р. 447.
{359} См.: Документы по истории мюнхенского
сговора. 1937–1939. С. 293–294.
{360} См. там же. С. 312–313.
{361} См. там же. С. 314–315. [394]
Глава 4
{362} См.: Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 1. М., 1981. Док. № 4. С. 46–49.
{363} Monachium 1938. Polskie dokumenty dyplomatycznc. Warszawa,
1985. Dok. N 1. S. 17–20.
{364} ДВП СССР. T. XX. M., 1976. Док. № 415. С. 611–615; Док. № 420. С.
619–621; С. 763 (примечание 237).
{365} См.: Венгрия и вторая мировая война.
Секретные дипломатические документы из истории кануна и периода войны: Пер. с
венг. М., 1962. Док. № 17. С. 68–69.
{366} DGFP. Series D. Vol. V. Doc. N 163. P.
222–229.
{367} См.: Турок В. M. Очерки истории
Австрии. 1929–1938. М., 1962. С. 439–440.
{368} The Times. 1938. 23.11.
{369} См.: Валъдхайм К. Австрийский
путь. М., 1976. С. 62.
{370} Документы по истории мюнхенского
сговора. 1937–1939. М., 1979. Док. № 25. С. 59–60.
{371} В течение всех дней этого процесса на
нем присутствовали советники британского и американского посольств Ф. Маклин и
Ч. Болен (будущий посол США в СССР в 1953–1957 гг.), безуспешно пытавшиеся
отыскать объяснение чудовищной инсценировки, которую они наблюдали, не веря ни
одному приводимому на суде «факту» (Maclean F. Eastern Approaches. N.
Y., 1964. P. 79–119). В январе 1937 г. с теми же чувствами на процессе по делу
«антисоветского троцкистского центра» (Пятаков, Радек, Сокольников, Серебряков
и др.) присутствовал американский посол Дж. Дэвис в сопровождении советника
посольства Дж. Кеннана (Кеппап G. Memoirs. 1925–1950. Boston; Toronto, 1967. P. 83).
{372} См.: История внешней политики СССР.
1917–1985: В 2 т. Т. 1: 1917–1945 гг. М., 1986. С. 323.
{373} ДВП СССР. Т. XIX. М., 1974. Приложение.
Док. № 2. С. 712.
{374} Дашичев В. И. Банкротство
стратегии германского фашизма: Исторические очерки: Документы и материалы. Т.
1. М., 1973. Док. № 31. С. 128.
{375} См.: Волкогонов Д. А. Триумф и
трагедия. Политический портрет И. В. Сталина: В 2 кн. Кн. 1. Ч. 2. М., 1989. С.
279, 308.
{376} Дашичев В. И. Указ. соч. Док. № 56. С. 256.
{377} Hass G. Münchener Diktat 1938. В., 1988. S. 144.
{378} ADAP. Serie D. Bd 2. Baden-Baden,
1950. Dok. N 107. S. 158.
{379} См.: Краус Р. Создание партии
судетских немцев (партии Генлейна) и ее роль как агентуры гитлеровской Германии
при подготовке к захвату Чехословацкой Республики//Германский империализм и
вторая мировая война: Материалы научной конференции Комиссии историков СССР и
ГДР в Берлине (14–19 декабря 1959 г.): Пер. с нем. М., 1963. С. 262–263.
{380} ADAP. Serie D. Bd II. Dok. N 134. S. 191–192.
{381} См.: Крал В. План Зет: Пер. с
чеш. М., 1978. С. 72–78.
{382} DBFP. Third Series. Vol. I. Doc. N 135. P. 141; Doc. N 139. P. 151.
{383} См.: Крал В. План Зет. С. 85–88.
{384} См. там же. С. 91.
{385} Табуи Ж. Двадцать лет
дипломатической борьбы. М., 1960. С. 395; см. также: ДВП СССР. Т. XXI. М.,
1977. С. 735–736 (примечание 151).
{386} См.: Белоусова 3. С. Франция и
европейская безопасность. 1929–1939. М., 1976. С. 338–339. [395]
{387} Протоколы англо-французских переговоров
в Лондоне см: DBFP. Third Series.
Vol. I. Doc. N 164. P. 198–234;
DDF. 2e Série. T. IX. Doc. N. 258. P. 561–588.
{388} См.: Крал В. План Зет. С. 92.
{389} См.: Внешняя политика Чехословакии
1918–1939: Пер. с чеш. М., 1959. С. 487.
{390} См.: Документы и материалы по истории
советско-чехословацких отношений. Т. 3. М., 1978. Док. № 286. С. 417–418.
{391} DDF. 2e Série. Т. IX. Doc. N 345. Р. 737–739.
{392} DBFP. Third Series. Vol. I. Doc. N 229. P. 313–315.
{393} Hass G. Op. cit. S. 146–150.
{394} Ibid. S. 151–152.
{395} См.: Новые документы из истории Мюнхена.
М., 1958. Док. № 7. С. 26; Док. № 8. С. 27–28.
{396} ДВП СССР. Т. XXI. Док. № 206. С. 296.
{397} Там же. С. 297. В дипломатических кругах
в конце мая 1938 г. стало известно (об этом сообщал германский посол Дирксен из
Лондона), что в беседе с французским посланником де Лякруа чехословацкий
премьер М. Годжа сказал 25 мая, что союз с СССР представляет для Чехословакии в
критических обстоятельствах скорее обузу, чем опору, и в будущем Чехословакия
будет опираться на соседние государства и западные демократии. От себя Дирксен
добавил, что такой отход от СССР Чехословакия не может совершить в резкой форме
(Hass G. Op. cit. S. 154–155).
{398} DBFP.Third Séries. Vol. I. P. 340.
{399} Документы по истории мюнхенского
сговора. 1937–1939. Док. 74. С. 134–135.
{400} DDF. 2e Série. T. IX. Р. 849.
{401} DBFP. Third Series. Vol. I. Doc. N 250. P. 331–332; Doc. N 264. P. 341; Doc. N 273. P. 348.
{402} Ibid. Doc. N 349. P. 403–412; Doc. N 350. P. 412–416.
{403} Ibidem.
{404} Дашичев В. И. Указ. соч. Док. №
56. С. 256–259.
{405} См.: Крал В. План Зет. С.
132–133.
{406} См. там же. С. 138–139.
{407} Batowski H. Rok 1938 — dwie
agresje hitlerowskie. Poznan, 1985. S. 261–262.
{408} Kral V. Spojenectvi
ceskoslovensko-sovetské v evropské politice 1935–1939. Praha,
1970. S. 349.
{409} Волков В. К. Мюнхенский сговор и
Балканские страны. M., 1978. С. 18.
{410} Колкер Б. М. Румынское правительство
и мюнхенский сговор//Балканский исторический сборник. Т. 1. Кишинев, 1968. С.
237.
{411} DBFP. Third Series. Vol. II. L., 1949. Doc. N
550.P. 10.
{412} FRUS. 1938. Vol. I. Wash., 1955. P. 541–543.
{413} DBFP. Third Series. Vol.
II. Doc. N 750. P. 218–219.
{414} См.: Документы и материалы по истории
советско-чехословацких отношений. Т. 3. Док. № 319. С. 478.
{415} Документы по истории мюнхенского
сговора. 1937–1939. Док. № 122. С. 207–208; Док. № 123. С. 210.
{416} См.: Крал В. План Зет. С.
174–176.
{417} См.: Внешняя политика Чехословакии.
1918–1939. С. 513–514; Док. № 116. С. 196–197.
{418} Документы по истории мюнхенского
сговора. 1937–1939. Док. № 122. С. 207–208.
{419} См. там же. Док. № 128. С. 215; Док. №
130. С. 216–217. [396]
{420} См.: Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 1. Док. № 63. С. 156–166; DBFP. Third Series. Vol. II. Doc. N 895. P.
338–341.
{421} DBFP. Third Series. Vol. II. Doc. N 897
(Appendix). P. 354.
{422} Ibid. P. 351–354.
{423} Ibid. Doc. N 903. P. 358–359; Doc. N 910. P.
362–364.
{424} См.: Крал В. План Зет. С. 278,
280–281.
{425} См. там же. С. 285–286.
{426} См. там же. С. 287–288.
{427} FRUS. 1938. Vol. I. P. 600–602.
{428} См.: Крал В. Дни, которые
потрясли Чехословакию. М., 1980. С. 52.
{429} DDF. 2e Série. T. XI. Doc. N 212. Р. 309–333; DBFP. Third Series. Vol. II. Doc. N
928. P 373–400.
{430} Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 1. Док. № 67. С. 170–171.
{431} См.: Крал В. План Зет. С. 309.
{432} См.: Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 1. Док. № 66. С. 168–169.
{433} Крал В. Дни, которые потрясли
Чехословакию. С. 54.
{434} См. там же. С. 61–62.
{435} DDF. 2e Série. T.XI.
Doc. N 225. P. 355–356.
{436} Об этом сообщал, в частности, военный
атташе США в Москве Ф. Феймонвилл в середине сентября 1938 г. Аналогичных
взглядов придерживался и бывший посол США в Москве Дж. Дэвис, перемещенный к
тому времени на пост посла в Брюсселе (см.: Мальков В. Л. Франклин Рузвельт.
Проблемы внутренней политики и дипломатии: Историко-документальные очерки. М.,
1988. С. 155–156).
{437} ДВП СССР. Т. XXI. Док. № 357. С.
501–509.
{438} См.: Документы по истории мюнхенского
сговора. 1937–1939. Док. № 150. С. 241–243.
{439} Там же. Док. № 158. С. 250–251.
{440} См.: Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 1. Док. № 83. С. 201–210.
{441} См. там же. Док. № 88. С. 215–217.
{442} См.: Крал В. Дни, которые
потрясли Чехословакию. С. 174–175.
{443} DDF. 2e Série. T. XI. Doc. N 356. Р. 537–548; Doc. N 375. Р. 565–569; DBFP.Third Series. Vol. II. Doc. N 1093. P. 520–535; Doc. N 1096. P.
536–540.
{444} FRUS. 1938. Vol. I. P. 657–658; P. 684–685.
{445} ДВП СССР. Т. XXI. Док. № 382. С. 534.
{446} См. там же. Док. № 379. С. 534.
{447} См.: Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 1. Док. № 98. С. 230–234.
{448} См. там же. Док. № 100. С. 237–239.
{449} Там же. Док. № 102. С. 241.
{450} Berndt A.-J.DcT Marsch ins Großdeutsche
Reich. B., 1940. S. 251–269,
345.
{451} Ibid. S. 503.
{452} Документы Министерства иностранных дел
Германии. Вып. 1. Германская политика в Венгрии (1937–1942 гг.). М., 1946. С.
89–90.
{453} ДВП СССР. Т. XXI. Док. № 423. С.
589–590.
{454} См.: Коммунистический Интернационал.
1938. № 10. С. 120. [397]
Глава 5
{455} См.: Колкер В. М. Румынское
правительство и мюнхенский сговор//Балканский исторический сборник. Кишинев,
1968.
{456} См.: Волков В. К.
Германо-югославские отношения и развал Малой Антанты. 1933–1938. М., 1966. С.
97–133.
{457} Deâk L. Zápas o
strednu Evropu 1933–1938. Bratislava, 1986. S. 144; Поп И. И.
Чехословацко-венгерские отношения. 1935–1939. M., 1972. С. 34–43.
{458} См.: Волков В. К. Указ. соч. С. 147–148.
{459} Eichstadt U. Von Dollfuss zu Hitler. Wiesbaden,
1955; Kerekes L. Az osztrâk tragedia. 1933–1938. Budapest, 1973; Kvacek
R. Boj o Rakousko v letech 1933–1938 a ceskoslovenská zahranicni
politika//Sbornik historicky. Praha, 1964. C. 12.
{460} См.: Волков В. К. Указ. соч. С.
112–133.
{461} См. там же. С. 112–113.
{462} См. там же. С. 148–167.
{463} См.: Ар сов П.
Българо-югославският пакт от 1937 г. — балкански Мюнхен // Трудове на
Висшия икономически институт «Карл Маркс». София, 1961. С. 345.
{464} См.: Волков В. К. Указ. соч. С.
165–178.
{465} См. там же. С. 179.
{466} Deâk L. Zâpas о
strednu Evropu... S. 175.
{467} Ibid. S. 176.
{468} См.: Колкер В. М. Указ. соч. С.
221.
{469} Kvacek R. Nad Evropou zatázeno.
Ceskoslovensko a Evropa
1933–1937. Praha, 1966. S. 307–312.
{470} Deâk L. Pokusy o upevnenie
malodohodového spojenectva s Francuzkom v rokoch
1936–1937//Slovanské studie. XIII. Bratislava, 1972. S. 98.
{471} Zacharias M. J. Polska wobec zmian w
ukladzie si! politycznych w Europie w latach 1932–1936. Warszawa; Wroclaw, 1981. S. 254–255.
{472} Ibid. S. 261.
{473} Batowski H. Otâzka treti Evropy v
polské zahranicni politice//Kdo zavinil Mnichov. Praha, 1959.
{474} Kerekes L. Anschluss 1938. Ausztria es a nemzetkozi diplomacia
1933–1938. Budapest, 1963.
{475} См.: Крал В. Дни, которые
потрясли Чехословакию. М., 1980.
{476} См.: Поп И. И. Указ. соч. С.
122–134.
{477} См.: Пушкаш А. И. Венгрия во
второй мировой войне. Внешняя политика Венгрии (1938–1944). М., 1963. С. 24–78.
{478} См.: История дипломатии. Т. III. M., 1965. С. 767—770.
{479} Svensk Uppslagsbok. Bd 22.
Malmö, 1961.
{480} Группа экс-нейтралов — «группа
Осло» без Бельгии и Люксембурга, но с участием Испании и Швейцарии.
{481} Koht H. Problems of Neutrality. Vol. II. Le Nord, 1939. P. 133.
{482} Innstilling fra Unders0kelses kommisjonen av 1945. Bilag.
Bd 1. Oslo, 1947.
{483} Sandler R. Utrikespolitisk kring blick. Stockholm,
1937. S. 45.
{484} ДВП СССР. Т. XVIII. M.,
1973. С. 464.
{485} Там же. Т. XX. М., 1976. № 147.
{486} Pedersen О. К. Udenrigsminister P. Muncks opfattelse af Danmarks stilling i international
politik. Kobenhavn, 1970. S. 137.
{487} Т. Стаунинг в октябре 1933 г. выступил
за пересмотр концепции сокращения вооруженных сил. «Времена изменились, —
сказал он на заседании ЦК Социал-демократической партии 2 октября [398] 1933 г., — и перед лицом угрозы с
юга одностороннее разоружение является неразумным шагом» (Jensen A. P.
Stauning. Kobenhavn, 1979. S. 317).
{488} Svard S. Mennesket Halvdan Koht.
Oslo, 1982. S. 121.
{489} Ibidem.
{490} Udenrigsministeriets tidsskrift 28 juli 1938. N842.
{491} Ibidem; Politiken. 1938. 24, 25.VII.
{492} Tingsten T. The Debate on the Foreign
Policy of Sweden. 1918–1939. L., 1949. P. 28.
{493} Ibidem.
{494} Danielsen E. Norge-Soviet. Norges
Utenrikspolitikk overfor Sovjetunioncn. 1917–1940. Oslo, 1964. S. 193.
{495} ДВП СССР. Т. XIX. M., 1974. Док.
№ 122.
{496} См. там же.
{497} Orvik N. Norsk Sikkerhetspolitikk. 1920–1939. Bd 1. Oslo, 1962. S. 23.
{498} Innstilling fra Unders0kelses kommisjonen av 1945. Bilag.
Bd 1. Oslo, 1947. S. 134 (IUK); Koht
H. Op. cit. S. 133.
{499} Ny Dag. 30.111.1938; Larsen A. Taler og
artikler gennem 20 âr. Kobenhavn, 1953.
{500} Tingsten T. The Debate on the Foreign
Policy of Sweden. 1918–1939. L., 1949. P. 28.
{501} См.: Кон А. С. Внешняя политика
Скандинавских стран в годы второй мировой войны. М., 1967.
{502} См. письмо полномочного представителя
СССР в Швеции А. М. Коллонтай зам. наркома иностранных дел СССР В. П. Потемкину
от 10 сентября 1937 г.// ДВП СССР. Т. XX. С. 495–501.
{503} Orvik N. Op. cit. S. 285.
{504} Kommunistisk Tidsskrift. 1938. N 5. S.
97.
{505} ДВП СССР. Т. XX. M., 1976. № 147.
{506} Kilder til Danmarks politiske
historié 1920–1939/Ved. T. Kâarsted. Kobenhavn, 1966. S. 130.
{507} Kommunistisk Tidsskrift. 1937.31.III; Dagens
Nyheder. 1937. 31.111.
{508} См.: Чернышева О. В. Рабочее
движение в Швеции накануне второй мировой войны. М., 1971.
{509} ДВП СССР. Т. XX. С. 224–226.
{510} См. письмо полномочного представителя
СССР в Финляндии Народному комиссару иностранных дел СССР M. M. Литвинову от 12
марта 1937 г.// ДВП СССР. Т. XX. С. 122–123.
{511} Там же.
{512} Правда. 1989. 26 окт.
{513} Menger M. Deutschland und Finnland im
Zweiten Weltkrieg. B., 1988.
{514} Roon Ger van. Neutrality and Security. The
Experience of the Oslo States. L., 1988 (ротапринт).
{515} Цит. по: Сиполс В. Я. Внешняя
политика Советского Союза. 1936–1939. М., 1987. С. 140.
{516} ДВП СССР. Т. XXI. С. 130.
{517} DGFP. Serie D. Vol. V. P. 605–606.
{518} Ibid. Vol. VI. P. 466–467.
{519} Koht H. Op. cit. P. 129–137.
{520} DGFP. Série D. Vol. VI. P. 621–622; Viggo
Sjogvist Danmarks udenrigspolitik 1933–1940. Kobenhavn, 1966. S. 293.
{521} Правда. 1939. 13 июня.
{522} Social Demokraten (Stockholm). 1939. 3.VIII.
{523} Ibid. 9.VIII. [399]
{524} DGFP. Serie D. Vol. VI. P. 867–868.
{525} Ibid. Vol. VII. P. 343–345.
{526} Ibid. P. 329.
Глава 6
{527} См.: Ундасынов И. Н. В авангарде
борьбы против фашизма и военной опасности//Коммунисты — ведущая сила
антифашистской борьбы. М., 1986. С. 11–14; Фирсов Ф., Шириня К.
Коминтерн: Опыт деятельности//Коммунист. 1988. № 11. С. 111–112.
{528} К 1935 г. численность компартий мира
составляла 3 149 тыс. человек, в том числе 785 тыс. в капиталистических странах
// Международное рабочее движение. Вопросы истории и теории. Т. 5. М., 1981. С.
256.
{529} См.: VII Конгресс Коммунистического
Интернационала и борьба против фашизма и войны: (Сб. док.). М., 1975. С. 386.
{530} Семидесятилетие Великой Октябрьской
социалистической революции 1917–1987. М., 1988. С. 53.
{531} См.: VII Конгресс Коммунистического Интернационала.
С. 184–186.
{532} По своей сути эта политика была
опровержением прежних догматических, сектантских установок Сталина. И не
случайно впоследствии он замалчивал значение решений VII Конгресса Коминтерна в
«Кратком курсе истории ВКП(б)» (Международная жизнь. 1988. № 5. С. 151).
{533} См.: Коммунистический Интернационал.
1936. № 8. С. 12.
{534} См.: VII Конгресс Коммунистического
Интернационала. С. 368–377, 386–387.
{535} Там же. С. 258.
{536} См. там же. С. 359, 381, 223.
{537} МФП. Амстердамский Интернационал.
{538} См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч.
Т. 30. С. 239.
{539} «С достижением политической
демократии, — говорил Р. Гильфердинг, — может быть закончена фаза
утопического пацифизма и начинается время реального пацифизма» (Zweiter Kongress
der Sozialistischen Arbeiter-Internationale in Marseille 22.bis 27.August 1925.
S. 259–267).
{540} См. подробно: Идеология международной
социал-демократии между двумя мировыми войнами. М., 1984. С. 60–62, 70–71; Салычев
С. С. В поисках «третьего пути»: Эволюция социал-демократии в современную
эпоху. М., 1989. С. 120, 121, 138. В РСИ насчитывалось 35 партий, имевших 6204
112 членов, которые могли представлять влиятельную антивоенную силу
(Международное рабочее движение. Т. 5. С. 417).
{541} Об этих направлениях в пацифизме см.: Илюхина
Р. М. Идейно-политическая эволюция пацифизма//Вопросы истории. 1986. № 12.
{542} Социалистический вестник. 1935. № 14–15.
15 авг.
{543} «Может ли истребление испытанных революционеров
действительно послужить делу русской революции? Мы еще раз спрашиваем вождей
Коминтерна... неужели вы рассчитываете такими средствами облегчить установление
единого фронта?» (New Leader. 1935. 30.11).
{544} В середине 30-х годов, по нашим подсчетам,
действовало более 40 международных пацифистских организаций; в США действовало
более 60 (крупных), в Англии — более 65, во Франции — более 20, в
Бельгии — более 23, в Швейцарии — 22 и т. д. [400]
{545} В 1936 г. в Лиге Наций дискутировался
вопрос «О применении принципов Устава». Английское предложение о том, что «...в
случае какой-либо агрессии... применение санкций признается факультативным»,
практически означало отстранение Лиги Наций от решения международных проблем
(см.: Илюхина Р. М. Англия и Лига наций//Проблемы Британской истории.
М., 1984. С. 118).
{546} Коммунистический Интернационал. 1936. №
11–12. С. 61.
{547} Федерация обществ Лиги Наций,
Международное бюро мира, Международная лига в защиту прав человека,
Международная лига женщин за мир и свободу и др.
{548} По названию мест, где в 1932 и 1933 гг.
состоялись два антифашистских конгресса, объединившиеся в 1933 г. в единую
массовую антивоенную организацию (Shuman R. Amsterdam,
1932. Der Weltkongress gegen
den imperialistischen Krieg. B., 1985).
{549} Движение «Мир и свобода» во Франции,
Лига за мир и демократию в США, канадская Лига за мир и демократию и др.
{550} См.: VII Конгресс Коммунистического
Интернационала. С. 449–451.
{551} См.: Видаль А. Анри Барбюс —
солдат мира. М., 1962. С. 302.
{552} ЦПА ИМЭЛ, ф. 543, оп. 1, д. 25, л.
21–24.
{553} Иден А. Барбюса о формировании нового
широкого Движения мира были обоснованы в информационном докладе, представленном
им VII конгрессу Коминтерна 2 августа 1935 г., который можно назвать
«завещанием» великого писателя-гуманиста, умершего в Москве 30 августа 1935 г.
(ЦПА ИМЭЛ, ф. 495, оп. 30, д. 1955, л. 203–247).
{554} Birn D. The League of Nations Union. 1918–1945.
Oxford, 1981. P. 150.
{555} Ibid. P. 173; A Great Experiment. An
Autobiography by Viscount Cecil. L., 1941. P. 284.
{556} Rassemblement Universal pour la paix. Edition de
l'Agenc Télégraphique RUP. Ser. Doc. N
3.
{557} Один из лидеров английского Союза Лиги
Наций, г. Мэррей, пытаясь убедить в необходимости санкций против Италии,
разъяснял, что они являются «пацифистским актом, так как отказ от поддержки
итальянской агрессии и есть отказ от поддержки войны, а потому санкции не
являются насильственной акцией» (Birn D. Op. cit. P. 177).
{558} Birn D. Op. cit. P.
173.
{559} См.: Илюхина P. M. Лига Наций //
Европа в международных отношениях 1917–1939 гг. М., 1979. С. 154.
{560} Rassemblement Universal pour la paix.
{561} Birn D. Op. cit. P.
173.
{562} См.: Информация Б. Шмераля руководству
Коминтерна о Конгрессе//ЦПА ИМЭЛ, ф. 543, оп. 99, д. 26, л. 1–24.
{563} См.: VII Конгресс Коммунистического
Интернационала. С. 444–448.
{564} См.: Из истории международной
пролетарской солидарности. Документы и материалы. Сб. V. М., 1961. С. 405–406.
{565} Le livre du Congres Universal pour la paix. Bruxelles,
3–6 septembre 1936. P.; Bruxelles, 1936. P. 197–198.
{566} См. выступления H. M. Шверника, М.
Кашена // Коммунистический Интернационал. 1936. № 16. С. 77, 80–81.
{567} См.: VII Конгресс Коммунистического
Интернационала. С. 407.
{568} См. там же. С. 426–427.
{569} См.: Коммунистический Интернационал.
1935. № 31–32. С. 73. [401]
{570} См.: Роазио А. Вечное горение.
М., 1988. С. 138–139.
{571} См.: Из истории международной
пролетарской солидарности. Сб. V. С. 394–395.
{572} См.: Сориа Ж. Война и революция в
Испании: Сокр. пер. с фр. М., 1987. Т. 2. С. 118.
{573} См.: Кривогуз И. М. Рабочий
Социалистический Интернационал. 1933–1940. М., 1973. С. 183–185.
{574} См.: Из истории международной
пролетарской солидарности. Сб. VI. М., 1962. С. 40, 69.
{575} См.: Антивоенные традиции международного
рабочего движения. М., 1972. С. 336.
{576} Цит. по: Сориа Ж. Указ. соч. С.
181.
{577} См.: Сравнительный анализ деятельности
французского национального комитета ВОМ и Комитета движения «Амстердам —
Плейель» «Мир и свобода» // Покровская С. А. Движение против войны и
фашизма во Франции, 1932–1939. М., 1980. С. 146–188,203.
{578} Mitteilungen über die Lage der politischen
Gefangenen. Herausgeber: die von der Sozialistischen Arbeiter-Internationale
eingesetzte Untersuchungs-Kommission // Internationale Information. 1937. 22.
I. N 1.
{579} ЦПА ИМЭЛ, ф. 495, on. 30, д. 1129, л. 19–20.
{580} 1939. The Communist Party of Great Britain and
the War: Proceeding of the Conference, Held 21 Apr. 1979. Organised by
Communist Party History Group. L., 1984. P. 101.
{581} Воззвание «Против мюнхенского
предательства» 9 октября 1938 г.//Из истории международной пролетарской
солидарности. Сб. VI. С. 124–129.
{582} Internationale Information. 1938. 30.X.Vol. XV. N 37. S. 392–393.
{583} Documents and Discussions. Supplement for
Records Purposes to International Information. 1938. 23.XI. Vol. XV. N 16.
{584} См.: Сталин И. В. Соч. Т. 11. М., 1949. С. 200.
{585} Нельзя не согласиться со словами известного
советского историка Ф. И. Фирсова о том, что основная тенденция в
коммунистическом движении на укрепление связей с массами, на вовлечение их в
активную антифашистскую борьбу сталкивалась с противоположной тенденцией, с
тем, что мы называем сталинизмом, влиянием культа личности Сталина (см.:
Международная жизнь. 1988. № 5. С. 151).
{586} См.:Фирсов Ф., Шириня К. Указ.
соч. С. 114.
{587} См.: Ярузельский В. К новым
горизонтам//Коммунист. 1987. № 11. С. 63.
{588} XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической
партии (б). Стенографический отчет. М., 1939. С. 63.
{589} Tribuna Ludu. 1956. 26.11. N 35.
{590} XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической
партии (б). С. 63.
{591} Проблемы мира и социализма. 1988. № 4.
С. 64.
{592} См. передовую статью: Коммунистический
Интернационал. 1938. № 3. С. 3; Шмераль Б. Московский процесс и Второй
Интернационал//Voix du People. 1938.
{593} См. открытые письма де Брукера, Ф.
Адлера; заявление Ф. Дана (International Information. 1938. 10.III. Vol. XV. N 10);
заявление де Брукера (People. 1938. 9. III).
{594} Фейхтвангер Л. Москва 1937: Отчет
о поездке моих друзей. М., 1937. С. 56.
{595} Цит. по: Мотылева Т. Друзья
Октября и наши проблемы//Иностранная литература. 1988. № 4. С. 166. [402]
{596} «Обстановка подозрительности,
заставлявшая каждого замыкаться в своей скорлупе, не позволила составить
представление о подлинных масштабах репрессий, — вспоминал А.
Роазио, — часто мы даже не знали о мерах, предпринимавшихся в отношении
итальянских политэмигрантов» (Роазио А. Указ. соч. С. 13).
{597} Подробно см.: Мотылева Т. Указ.
соч. С. 162–167; см. также: Медведев Р. Сталин и сталинизм//Знамя. 1989. № 3. С. 165–167.
{598} Huxley A. Ends and Means. L.,
1937. P. 61, 63, 146.
{599} См.: Коммунистический Интернационал.
Краткий исторический очерк. М., 1969. С. 472.
{600} Самоназвание: «абсолютный»,
«доктринальный», «интегральный», «конструктивный».
{601} Huxley A. Op. cit. P.
32–35, 117–127.
{602} См.: «Манифест» английского Союза
приверженцев мира в 1938 г. (CeadelM. Pacifism in Britain 1914–1915. Oxford,
1980. P. 247).
{603} С начала 1938 г. он — президент
английского Союза приверженцев мира, Интернационала противников войны
(Biographical Dictionary of Modern Peace Leaders. N. Y., 1985. P. 761–762).
{604} Ceadel M. Op. cit. P. 278.
{605} Peace News. 1938. 5. Ill; Christian Pacifist. 1939. V. P. 115.
{606} Ceadel M. Op. cit.; Dabenedetti Ch. The Peace Reform in American History. Blumington,
1980. P. 127–129, 132–138.
{607} По подсчетам английского историка Р.
Баркер, зарегистрированные противники войны, отказывавшиеся от службы в армии
по мотивам совести, составили во время второй мировой войны 1,2 % от 5 млн
военнослужащих. В конце 1939 г. их численность не превышала 2,2 % (Barker R.
Conscience. Government and
War in Great Britain. L., 1982. P. 146, 121, 144). В США, по
подсчетам американского историка Л. Уитнера, в 1941 г. численность противников
войны составляла 42973 из 10022367 призванных в армию. В 1939 г. только 2,1 %
населения выступало против укрепления вооруженных сил (Winner L. Rebels
against War. Philadelphia, 1984. P. 29, 41).
{608} См.: Коммунистический Интернационал. 1938. № 11. С. 9–10.
{609} Birn D. Op. cit. P.
194.
{610} См.: Коммунистический Интернационал. 1938. № 11. С. 9.
{611} 7 1/2 Million Speak for Peace. Wash.,
1939. P. 37.
{612} См.: Наджафов Д. Г. Народ США
против войны и фашизма. М., 1969. С. 342, 345.
{613} См.: Покровская С. А. Указ. соч.
С. 207.
{614} См.: Буржуазная историография второй
мировой войны: Анализ современных тенденций. М., 1985. С.143.
{615} См.: Коммунистический Интернационал.
1939. № 3. С. 123.
{616} См.: Международное рабочее движение.
Вопросы истории и теории. Т. V. М., 1981. С. 290.
{617} См.: Коммунистический Интернационал.
Краткий исторический очерк. С. 471–472.
{618} См.: VII Конгресс Коммунистического
Интернационала. С. 502–504.
{619} См. доклад делегации ВКП(б) в ИККИ на
XVIII съезде ВКП(б)//Коммунистический Интернационал. 1939. № 3. С. 130.
{620} Internationale Information. 1939. 19.V. Vol. XVI. N
12; 20.VI. N 14.
{621} См.: Бюллетень оппозиции. 1938. № 66–67.
С. 9–11; № 72. С. 1–4. [403]
{622} Метод отказа от воинской службы еще с
начала 20-х годов был провозглашен главным средством антивоенной борьбы
рядом крупных организаций христианско-социалистического пацифизма.
Всеобщая превентивная стачка как главный метод предотвращения войны выдвигалась
некоторыми левыми социалистами с начала 20-х годов (см. подробно: Илюхина
Р. М. Идейно-политическая эволюция пацифизма).
{623} Fancier N. Pacifisme et antimilitarisme dans
l'entredeux-guerres 1919–1939. P., 1983. P. 151, 189, 192.
{624} Rundschau. 1939. 23.111.
{625} 7 1/2 Million Speak for Peace. P. 21, 49.
{626} Dabenedetii Ch. Op. cit. P.
135–136; Наджафов Д. Г. Указ. соч. С. 386–387.
{627} Pax et Liberté. 1939.
V. N 95.
{628} См.: Из истории международной
пролетарской солидарности. Сб. VI. С. 177–179.
{629} Angell N. For What do We Fight? L., 1939.
{630} Birn D. Op. cit. P. 200.
{631} Dabenedetii Ch. Op. cit. P. 135.
{632} Chadwin M. L. The Warhawks American
Interventionist before Pearl Harbour. Chapel Hill, 1968. P. 173–176.
{633} Шириня К. К. Стратегия и тактика
Коминтерна в борьбе против фашизма и войны (1934–1939 гг.). М., 1979. С. 389.
{634} См.: Чубарьян А. О. В преддверии
второй мировой войны//Коммунист. 1988. № 14. С. 110–111.
{635} См.: Из истории международной
пролетарской солидарности. Сб. VI. С. 188–189, 190–194.
{636} 1939. The Communist Party of Great Britain and
the War. P. 103.
{637} Роазио А. Указ. соч. С. 156–157.
{638} 1939. The Communist Party of Great Britain and
the War. P. 82, 147–152; История Коммунистической партии Канады. 1921–1976. M., 1984. С. 126; Willard G. La Drole de Guerre et la Traison de Vishy. P.,
1960. P. 24.
{639} См.: Коммунистический Интернационал.
Краткий исторический очерк. С. 481, 482.
{640} Коминтерн и Советско-германский договор
о ненападении//Известия ЦК КПСС. 1989. № 12. С. 207–208.
{641} Впервые многие компартии узнали об
изменении антифашистского курса Коминтерна из передач Московского радио 14
сентября 1939 г., когда война была названа «империалистической и несправедливой
с обеих сторон». По словам возвратившегося 24 сентября в Лондон из Москвы
английского коммуниста Дж. Спрингхолла, в Исполкоме Коминтерна состоялась
дискуссия по вопросу о характере войны, которую Г. Димитров и А. Марти
квалифицировали как империалистическую и которой рабочий класс не должен
оказывать поддержки. Однако, как подчеркивали другие ветераны английского
коммунистического движения, и в частности С. Рассел, бывший в 1939 г.
корреспондентом «Daily Worker» в Брюсселе, не было никакого заседания
Исполкома, которое разработало бы новую линию, а существовало указание Сталина
по этому вопросу. «И употреблять имя Димитрова в этой связи, — утверждал С.
Рассел в 1979 г., — было бы несправедливо в отношении Димитрова, который в
то время был, как и многие другие, узником Сталина в Москве» (1939. The Communist Party of Great Britain and
the War. P. 26, 27, 83, 118).
{642} См.: Вопросы истории КПСС. 1987. № 10.
С. 145.
{643} См.: Коммунистический Интернационал.
1939. № 8–9. С. 23–36. [404]
{644} См. там же. С. 4.
{645} См.: Вопросы истории КПСС. 1987. № 10.
С. 145.
{646} Правда. 1939. 29 сент.
{647} См. там же. 1 сент.
{648} 1939. The Communist Party of Great Britain and
the War. P. 28.
{649} См.: Манифест ЦК Коммунистической партии
Англии от 7 октября 1939 г.; Заявление ЦК Компартии США от 17 октября 1939 г.;
Листовка Компартии Франции от 23 октября 1939 г. (Коммунистический
Интернационал. 1939. № 8–9. С. 123–131). Заявление компартий Германии, Австрии,
Чехословакии от 2 ноября 1939 г. (Соркин Г. З. Коминтерн против
милитаризма и войны. М., 1986. С. 130).
{650} 1939. The Communist Party of Great Britain and
the War. P. 128–129.
{651} Узульяс А. Сыновья ночи. M.,
1978. С. 18.
{652} См.: Коньо Ж. Избранный путь. М., 1980. С. 123.
{653} 1939. The Communist Party of Great Britain and
the War. P. 114.
{654} Chatfild Ch. For Peace and Justice. Pacifism
in America. 1914–1941. Boston, 1973. P. 261, 320.
{655} См.: Кюнрих X. КПГ в борьбе против фашистской диктатуры. 1933–1945. M., 1986. С. 114.
Часть II.
Предвоенный кризис
Глава 1
{656} См.: Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939: В 2 т. М., 1981. Т. 1. С. 245.
{657} Там же. Т. 2. С. 49.
{658} См.: СССР в борьбе за мир накануне
второй мировой войны: Документы и материалы. М., 1971. С. 57.
{659} British Economy and Society. 1870–1970.
Oxford, 1972. P. 209.
{660} См.: Документы по истории мюнхенского
сговора. 1937–1939. М., 1979. С. 412–414.
{661} The Diplomatic Diaries of Oliver Harvey. 1937–1940/Ed.
by J. Harvey. N. Y., 1971. P. 218.
{662} Deutschland im zweiten Weltkrieg. Bd 1:
Vorbereitung, Entfesselung und Verlauf des Krieges bis zum 22. Juni 1941. B.,
1974. S. 145.
{663} Дашичев В. И. Банкротство
стратегии германского фашизма. Исторические очерки. Документы и материалы. Т. 1. М., 1973. С. 82; IMT, Vol. III. P. 121.
{664} Deutschland im zweiten Weltkrieg. Bd 1. S. 145.
{665} Trial of the Major War Criminals... Vol. II. P.
312.
{666} См.: Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 1. С. 249, 252–253.
{667} См.: Волков В. К. Мюнхенский
сговор и Балканские страны. М., 1978. С. 183.
{668} Documents on International Affairs 1938. L., 1942. Vol.
1. P. 121.
{669} DDF. 2e Série. T. XIII. P., 1979. N 74. P. 146–147; N 142. P. 280.
{670} DGFP. Series D. Vol. IV. P. 644; Compton J.
V. The Swastika and the Eagle. Boston, 1967. P. 57,
73.
{671} Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 1. С. 259. [405]
{672} DDF. 2e Série. T. XIII. N 166. P. 321–322.
{673} Ibid. N 209. P. 389.
{674} Sheean V. Not Peace but a Sword. N. Y.,
1939 // Britain through American Eyes/Ed, by H. S. Commager. L.,
1974. P. 740–742.
{675} См.: Эмери Л. Моя политическая
жизнь. М., 1960. С. 532; Fuchser L. W. Neville
Chamberlain and Appeasement: A Study in the Politics of History. N. Y.; L.,
1982. P. 165.
{676} Ramsden J. A History of the Conservative
Party. Vol. 3: The Age of Balfour and Baldwin. 1902–1940. L.,
1978. P. 366–367.
{677} Эмери Л. Указ. соч. С. 533.
{678} Parkinson R. Peace for Our Time. L.,
1971. P. 69–70.
{679} Однако большой группировки противников
«умиротворения» в партии тогда еще не создалось; они были в меньшинстве.
По-настоящему сильный удар позициям чемберленовцев был нанесен началом войны в
Европе (Ramsden J. Op. cit. P. 367–369).
{680} Toynbee A. After Munich: The World
Outlook // International Affairs. 1939. Vol. XVIII. N 1. P. 15.
{681} Ibid. P. 24.
{682} The Diplomatie Diaries of Oliver Harvey. 1937–1940.
P. 222 (запись от 18 ноября 1938 г.).
{683} Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 1.С. 271.
{684} См.: Сиполс В. Я. Дипломатическая
борьба накануне второй мировой войны. М., 1979. С. 213; Документы и материалы
кануна второй мировой войны. 1937–1939. Т. 2. С. 15.
{685} DBFP. Third Series. Vol. III. N 403. P. 387.
{686} См.: Документы по истории мюнхенского
сговора. 1937–1939. С. 413.
{687} FRUS. Vol. I. P. 85–86. Сам Кеннеди,
выступая спустя неделю в Лондоне, открыто призывал к преодолению расхождений
между западными демократиями и диктаторами в мировом масштабе (Cole W. S.
Roosevelt and the Isolationists. 1932–1945. Lincoln, 1983. P. 289–290).
{688} Fuchser L. W. Op. cit. P. 171; Parkinson R. Op. cit. P.
75–76.
{689} Public Record Office (London): Cabinet Office
27: Committee on Foreign Policy. Proceedings (далее: PRO. Cab. 27/624). Vol.
624. P. 40, 44–45.
{690} См.: Майский И. М. Воспоминания
советского посла: В 2 кн. М., 1964. Кн. 2. С. 448–450.
{691} Stafford P. The Chamberlain-Halifax Visit
to Rome: A Reappraisal // English Historical Review. 1983.
I. P. 62, 67.
{692} См.: Эмери Л. Указ. соч. С. 561.
{693} DBFP. Third Series. Vol. III. N 500. P. 523.
{694} PRO. Cab. 27/624. P. 122–123, 129.
{695} Ibid. P. 130, 132.
{696} Adamthwaite A. France and the Coming of
War // Fascist Challenge and the Policy of Appeasement/Ed, by W. J. Mommsen, L.
Kettenacker. L., 1983. P. 248.
{697} Les relations franco-britanniques de 1935 à
1939. P., 1975. P. 78.
{698} DBFP. Third Series. Vol. III. N 325. P. 306–307.
{699} Parkinson R. Op. cit. P.
83–84.
{700} См.: Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 1. С. 257.
{701} Там же. С. 262.
{702} DDF. 2e Série. Т. XIII. N 58. Р. 108.
{703} Ibid. N 122. Р. 232. [406]
{704} Michael R. The Radicals and Nazi Germany.
The Revolution in French Attitudes towards Foreign Policy, 1933–1939. Wash.,
1982 P. 85–86.
{705} Fascist Challenge and the Policy of Appeasement.
P. 251.
{706} Stafford P. Political Autobiography and
the Art of the Plausible: R. A. Butler at the Foreign Office, 1938–1939 //
Historical Journal. 1985. Vol. 28. N 4.
P. 910.
{707} Ibid. P. 911.
{708} См.: Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 2. С. 349.
{709} Боннэ заявил 6 декабря Риббентропу, что
такие требования вызвали во Франции «абсолютное сопротивление, так что в данный
момент сделать ничего невозможно» (там же. Т. 1. С. 263).
{710} См. там же. Т. 2. С. 23–24, 26.
{711} См. там же. С. 32–33.
{712} Там же. С. 26.
{713} DGFP. Serie D. Vol. IV. N 257. P. 315–317.
{714} Kaiser D. E. Economic Diplomacy and the
Origins of the Second World War: Germany, Britain, France and Eastern Europe,
1930–1939. Princeton; N. Y., 1980. P.
286–287.
{715} DGFP. Series D. Vol. IV. N 266–267. P. 329–331.
{716} Kaiser D. E. Op. cit. P. 287–288.
{717} Hass G. Von München bis Pearl Harbor. Zur Geschichte der deutsch-amerikanischen
Beziehungen. 1938–1941. В., 1965. S. 106.
{718} Schröder H. — J. Deutschland und
die Vereinigten Staaten. 1933–1939. Wirtschaft und Politik in der Entwicklung
des deutschamerikanischen Gegensatzes. Wiesbaden, 1970. S. 192.
{719} Hass G. Op. cit. S. 107.
{720} Schröder H.-J. Deutschland und die
Vereinigten Staaten. 1933–1939. P. 195; Мельников Ю. M.
США и гитлеровская Германия. 1933–1939 гг. M., 1959. С. 307–308.
{721} DDF. 2e Série. T. XIII. N 69. P. 131.
{722} Reynolds D. The Creation of the
Anglo-American Alliance. 1937–1941. A Study in Competitive Co-operation. L.,
1981. P. 17.
{723} Overy R. J. The Origins of the Second
World War. L.; N. Y., 1987. P. 66.
{724} McDonald C. A. The United States, Britain
and Appeasement, 1936–1939. L., 1981. P. 112, 181.
{725} Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 2. С. 22.
{726} Watt D. С. How War Came. Immediate Origins of the Second World
War. 1938–1939. N. Y., 1989. P. 139.
{727} См.: Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 1. С. 269.
{728} См. там же. Т. 2. С. 18–19.
{729} Там же. С. 276.
{730} The Diplomatic Diaries of Oliver Harvey. 1937–1940.
P. 234–235.
{731} Schröder H.-J. Economic Appeasement.
Zur britischen und
amerikanischen Deutschlandpolitik vor dem zweiten Weltkrieg //
Viertcljahrshefte für Zeitgeschichte. 1982. H. 1. S. 95–96.
{732} См.: Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 2. С. 277.
{733} DDF. 2e Série. Т. XIII. N 464. Р.
836–837.
{734} Текст соглашения см.: Документы и
материалы кануна второй мировой войны. 1937–1939. Т. 2. С. 37–39. [407]
{735} McDonald С. A. The United States, Appeasement and the Open Door //
Fascist Challenge and the Policy of Appeasement. P. 406–407.
{736} Мельников Ю. M. Указ. соч. С. 318–319.
{737} Teichova A. An Economie Background to
Munich: International Business and Czechoslovakia 1918–1938. Cambridge, 1974. P. 381–382; McDonald C.
A. Die USA, Großbritannien und die Appeasement Politik 1936–1939 //
Die Westmächtc und das Dritte Reich 1933–1939/Hrsg. von K. Rohe. Paderborn,
1982. S. 100.
{738} PRO. Cab. 27/624. P. 107–109.
{739} Ibid. P. 114. Интересно заметить,
что и Рузвельт с конца января 1939 г. располагал достоверной информацией о
намерении Германии и Италии вступить в наступательный и оборонительный союз
(DDF. 2e Série. Т. XIII. N 438. Р. 799).
{740} PRO. Cab. 27/624. Р. 134.
{741} Ibid. P. 138.
{742} Ibid. P. 157.
{743} См.: СССР в борьбе за мир накануне
второй мировой войны. С. 174–177; см. также: Панкратова М. И. В канун
второй мировой войны. 1939 г. // Новая и новейшая история. 1985. № 5. С. 99–100.
{744} PRO. Cab. 27/624. P. 158.
{745} Ibid. P. 111.
{746} В телеграмме Фиппсу сообщалось о решении
рейха нанести удар западным державам в качестве предварительной операции к
выступлению на Востоке; подчеркивалась стратегическая важность Нидерландов и их
колоний для Запада; сообщалось о намерении Гитлера превратить
«Антикоминтерновский пакт» в военный союз Германии, Италии и Японии (DBFP. Third Scries. Vol. IV. N 40. P. 38; DDF. 2e Série. T. XIII.
N 454. Annexe. P. 821–823).
{747} DDF. 2e Série. T. XIII. N 445. P. 807–808.
{748} Duroselle J.-B. Politique
étrangère de la France. La décadence 1932–1939. P., 1979. P.
400.
{749} DDF. 2e Série. T. XIII. N 406. P. 740.
{750} PRO. Cab. 27/624. P. 190–191.
{751} Les relations franco-britanniques de 1935 à
1939. P. 94.
{752} Ibid. P. 99, 129; DBFP. Third Series. Vol. IV. N 94. P. 90–91; N 81. P. 79; PRO. Cab. 27/624. P. 196–197.
{753} Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 2. С. 36.
{754} Watt D. С. Op. cit. P. 166–167; Murray W. The Change in
the European Balance of Power. 1938–1939. The Path to Ruin. Princeton, 1984. P.
280.
{755} Parkinson R. Op. cit. P. 104, 106.
{756} Watt D. C. Op. cit. P. 162, 164; Fuchser L, W. Op. cit. P. 175.
{757} DBFP. Third Series. Vol. IV. P. 250.
{758} Parkinson R. Op. cit. P. 112.
{759} Ibid. P. 113–114. Официальная
нота протеста Британии против военной акции Германии в Чехословакии была
вручена в Берлине лишь 18 марта (DBFP. Third Series. Vol. IV. P. 291, 371).
{760} Эмери Л. Указ. соч. С. 562–563.
{761} Edelman P. British Politics in the 1930s
and 1940s. Cambridge, 1987. P. 50.
{762} Gilbert M. The Roots of Appeasement. L.,
1966. P. 165–168, 179–188.
{763} Сиполс В. Я. Внешняя политика
Советского Союза. 1936–1939 гг. М., 1987. С. 201.
{764} FRUS. 1938. Vol. I. P. 86. [408]
{765} The Diaries of Sir Alexander Cadogan. 1938–1945/Ed.
by D. Dilks. L., 1971. P. 152; The Diplomatic Diaries of Oliver Harvey. 1937–1940.
P. 250–251,255.
{766} Watt D. С. Op. cit. P. 118.
{767} From Metternich to Hitler: Aspects of British
and Foreign History. 1814–1939/Ed. by W. N. Medlicott. Westport (Conn.), 1983.
P. 249–250.
{768} DBFP. Third Series. Vol. 1. Encl. to N 148. P.
163–165. Примерно такие же выводы содержались в памятной записке Файэрбрейса
«Красная Армия», переданной Сидсом в Лондон еще 6 марта 1939 г. Они сводились к
следующему: а) Красная Армия верна режиму и будет, если поступит такой приказ,
воевать; б) она сильно пострадала от репрессий, но все еще явится серьезным
препятствием для нападающего; в) в наступательной войне ее ценность меньше, чем
в обороне; г) «Красная Армия считает войну неизбежной и, несомненно, напряженно
готовится к ней». В целом, однако, военный атташе полагал сомнительным, чтобы
СССР смог долго продержаться в войне (DBFP. Third Series. Vol. IV. Encl. to N 183. P. 195).
{769} DBFP. Third Series. Vol. 1. N 222. P. 306.
{770} Ibid. Vol. IV. N 452. P. 417.
{771} Ibidem (У. Сидс — Галифаксу. Москва, 20 марта 1939
г.).
Глава 2
{772} См. донесение посла СССР в
Великобритании И. М. Майского в НКИД 9 апреля 1939 г. // СССР в борьбе за мир
накануне второй мировой войны: Документы и материалы. М., 1971. С. 313–317.
{773} Там же. С. 237–238.
{774} DDF. 2e Série. Vol. XV. P. 122.
{775} Ibid. P. 16.
{776} Ibid. P. 131–133.
{777} См. подробнее главу 5, часть I.
{778} СССР в борьбе за мир накануне второй
мировой войны. С. 258–260.
{779} DGFP. Serie D. Vol. VI. Baden-Baden, 1956. P. 23.
{780} Ibid. P. 19–22; Parkinson R. Peace for
Our Time. L., 1971. P. 116. Когда Гендерсон попросил
аудиенции у статс-секретаря германского МИД Э. Вейцзекера, чтобы изложить ему
содержание ноты, тот отказался его принять, посоветовав послу убедить свое
правительство не делать подобных представлений. Вейцзекер категорически
отказался принять и ноту французского правительства, составленную в более
решительном тоне. И в том, и в другом документе выражался протест против
нарушения Мюнхенского соглашения и заявлялось, что действия Германии, приведшие
к изменению статуса Чехословакии, лишены каких-либо законных оснований (DGFP. Serie D. Vol. VI. P. 27).
{781} DGFP. Serie D. Vol. VI. P. 201.
{782} Parliamentary Debates. House of Commons. 1939.
Vol. 345. Col. 1691.
{783} В обмен давались обещания учесть
интересы Польши при разделе Словакии (см.: Парсаданова В. С. Трагедия
Польши в 1939 г. // Новая и новейшая история. 1989. № 5. С. 11–27).
{784} Если в 1938 г. военные расходы Франции
составляли 29,1 млрд франков, или 8,6% национального дохода, то в 1939 г. они
равнялись соответственно 93,6 млрд франков, или 23%. В Великобритании
соответственно в 1938 г. — 397,4 млн ф. ст. (8%), в 1939 г. — 719 [409] млн ф. ст. (22%) (Overy R. J. The Origins of the Second
World War. L., 1987. P. 49).
{785} Консервативная оппозиция внесла 28 марта
в парламент проект резолюции, осуждавшей внешнюю политику правительства
Чемберлена и требовавшей сформирования нового кабинета «на возможно широкой
основе».
{786} Выступая в парламенте 31 марта,
Чемберлен заявил: «...в случае любой акции, которая будет явно угрожать независимости
Польши и которой польское правительство соответственно сочтет необходимым
оказать сопротивление своими национальными вооруженными силами, правительство
Его Величества считает себя обязанным немедленно оказать польскому
правительству всю поддержку, которая в его силах. Оно дало польскому
правительству заверения в этом.
Я
могу добавить, что французское правительство уполномочило меня разъяснить, что
оно занимает по этому вопросу ту же позицию, что и правительство Его
Величества» (Документы и материалы кануна второй мировой войны. 1937–1939. Т.
2. М., 1981. С. 62).
{787} PRO. Cab. 27/625. 13. VI. 1939. P. 138.
{788} Reynolds D. The Creation of the
Anglo-American Alliance. 1937–1941. A Study in Competitive Co-operation. Chapell
Hill, 1982. P.38; Aster S. 1939: The Making of the Second World War. L.,
1973. P. 37, 143; Adamthwaite A. France and the Coming of the Second
World War. 1936–1939. L., 1977. P. 300, 306; Gibbs N. H. Grand Strategy.
Vol. 1. L., 1976. P. 803.
{789} Ciano G. The Ciano Diaries. 1939–1943. N.
Y., 1946. P. 64.
{790} Дашичев В. И. Банкротство
стратегии германского фашизма. Исторические очерки: Документы и материалы. T.I. M., 1973. С.
362.
{791} Там же.
{792} Нюрнбергский процесс. Т.З. С. 107.
Эта
речь Гитлера подтверждает достоверность сведений, поступивших еще 4 мая от
советника посольства Германии в Польше Р. фон Шелия, из которых следовало, что
«после того, как с Польшей будет покончено, Германия обрушится всей своей мощью
на западные демократии, сокрушит их гегемонию и одновременно определит Италии
более скромную роль». И уж после этого планировалось осуществить «великое
столкновение Германии с Россией, в результате которого окончательно будет
обеспечено удовлетворение потребностей Германии в жизненном пространстве и сырье»
(FRUS. 1939. Vol. I. Wash.,
1956. P. 672–673).
{793} IMT. Vol. 31. P. 156.
{794} СССР в борьбе за мир накануне второй
мировой войны. С. 318–319.
{795} «Belona». Kwartalnik
wojskowo-historyczny. Zeszyt II. L.; Lipiec, 1958. P. 176–177.
{796} DGFP. Serie D. Vol. VI. P. 827. 828, 917, 998.
{797} Churchill W. The Second World War. Vol.
1. L., 1948. P. 362.
{798} Read A., Fisher D. The Deadly Embrace. Hitler,
Stalin and the Nazi-Soviet Pact. 1939–1941. L., 1988. P. 132.
{799} Cahiers de l'Institut de l'Histoire de la presse et
de l'opinion. 1978. N 3. P. 210, 214, 217, 218.
76%
опрошенных (против лишь 17) высказались за использование силы в случае попыток
Германии захватить Данциг.
{800} См. обзор печати, составленный
советником германского посольства в Лондоне Ф. Хессе // Документы и материалы
кануна второй мировой войны. 1937–1939. Т. 2; Архив Дирксена. М., 1948. С.
97–98. [410]
{801} Если в 1938 г. в Англии производилось
4940 самолетов, то в 1939 г. — 7940, во Франции — соответственно 1382
и 3163, в Германии — 5235 и 8295. Танков Англия и Франция, вместе взятые,
также производили больше, чем Германия (Overy R. J. Op. cit. P. 49).
{802} Third Series. Vol. VI. Doc. 538; PRO. Cab. 27/625. P. 68; Felling K. The Life of
Nevill Chamberlain. L., 1946. P. 603.
{803} PRO. Cab. 27/624. P.219 (27.III. 1939).
{804} Ibid. P. 202, 207.
{805} Ibid. Cab. 27/625. P. 30, 52–59 (16.V.1939).
{806} Ibid. P. 68 (19.V. 1939).
{807} Reynolds D. Op.cit. P.40.
{808} Bell P. M. N. The Origins of the Second
World War in Europe. L.; N. Y., 1986. P. 254.
{809} DBFP. Third Series. Vol. VI. L., 1951. P. 539–541.
Гитлер
в своем выступлении на совещании 22 августа привел пример с заключением этого
соглашения как убедительное доказательство того, что «в действительности Англия
поддерживать Польшу не собирается» (IMT. Vol. 26. Р. 344).
{810} Aster S. Op. cit. P. 94–95, 143–151; Gibbs
N. H. Op. cit. P. 703–707, 713–714; Watt D. C. Misinformation,
Misconception, Mistrust; Episodes in British Policy and Approach of War. 1938–1939.
Oxford, 1983. P. 244.
Последний,
в частности, писал, что «целью британской политики стало главным образом
сдерживание Гитлера, но не борьба с ним».
{811} Reynolds D. Op. cit. P. 38.
{812} DGFP. Série D.Vol.VI. P. 219.
15
мая Гендерсон вновь скажет Вейцзекеру, что Англия не желает войны, стремится
избежать ее, но в то же время полна решимости прийти на помощь Польше, если
Германия попытается нарушить статус Данцига силой.
{813} PRO. Cab. 23/99. 3.V. 1939. Р. 120–121, 124–126.
{814} DBFP. Third Scries. Vol.V. L., 1952. P. 599.
{815} Ibid. P. 608–611.
{816} PRO. Cab. 23/99. 24.V.1939. P.290.
{817} Ibid. 4.VII. 1939. P.218–220.
{818} Ibid. Cab. 23/100. 10.VII.1939. P.153–154.
{819} Ibid. Cab. 23/99. 5.VII. 1939.
P.88.
{820} См.: «Круглый стол»: вторая мировая
война — истоки и причины // Вопросы истории. 1989. № 6. С. 15.
{821} DBFP. Third Series. Vol.V. P.638–639.
{822} FRUS. 1939. Vol.I. P.184.
{823} См.: СССР в борьбе за мир накануне
второй мировой войны. С. 461–463.
{824} См. там же. С. 396–398; DGFP. Serie D. Vol. VI. Р.474, 491.
{825} DGFP. Serie D. Vol.VI. P.678–682.
{826} См.: Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 2; DGFP. Serie D. Vol. VI. P.651.
{827} DGFP. Serie D. Vol.VI. P. 8173.
За
два дня до этого Вейцзекер сообщил Дирксену, что имеются свидетельства
серьезного стремления англичан войти в переговоры с Германией по глобальным
вопросам (Ibid. P. 802).
{828} PRO. Cab. 23/100.19.VII.P.185.187.
18
июля по инициативе германской стороны произошла встреча советского торгового
представителя в Берлине Е. Бабарина и двух его помощников с ответственным
чиновником МИД Германии Ю. Шнурре. Последнему было вручено послание НКИД, в
котором [411] сообщалось о желании
Советского правительства обсудить предложения, которые были сделаны
относительно экономического соглашения, и прояснить несколько пунктов, в случае
если эти вопросы удастся решить удовлетворительно. Бабарин уполномочивался
подписать торговый договор в Берлине.
{829} А. Рид и Д. Фишер отмечали:
«Умиротворение считалось в это время порочной политикой: если бы вышло наружу,
что он (премьер-министр. — Н. Л.) ведет переговоры с нацистами,
поднялся бы такой крик, что не существовало бы шанса добиться заключения
какого-либо соглашения (Read A., Fisher D. Op. cit. P. 103). Разглашение
тайны переговоров было чревато серьезными осложнениями отношений с Францией,
Польшей и СССР. О них не знали ни члены кабинета, ни Форин офис.
{830} См.: СССР в борьбе за мир накануне
второй мировой войны. С. 508–515; Дирксен в отчете для Берлина характеризовал
предложенное соглашение о невмешательстве в дела друг друга как маскировку для
разграничения сфер интересов великих держав.
{831} См.: Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 2. С. 161; DGFP. Serie D. Vol.
VI. P. 954, 966, 977, 1033; Read A., Fisher D. Op. cit. P. 104–105.
{832} Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 2. С. 160.
{833} Там же. С. 161; DGFP. Serie D. Vol. VI. P. 1022, 1024, 1028.
{834} DDF. 2e Série. T. XVII. P. 454–455.
{835} Факт переговоров Хадсона с Вольтатом был
обнаружен французской разведывательной службой еще 21 июля. Даладье и Боннэ
были взбешены и намекнули на целесообразность передачи материала британской
прессе. На следующий день разразился грандиозный скандал. Майский в свою
очередь, получив определенную информацию, сообщил о ней в Москву. 22 июля в
«Правде» было опубликовано следующее сообщение: «В наркомате внешней торговли.
На днях возобновились переговоры о торговле и кредите между германской и
советской сторонами. От наркомата внешней торговли переговоры ведет заместитель
торгпреда в Берлине т. Бабарин, от германской стороны — г. Шнурре». К
счастью для Чемберлена, сведения о политических переговорах Вильсона —
Вольтата не стали известными общественности. Дирксен даже писал в Берлин, что
дискуссия в прессе о переговорах Вольтата — Хадсона поможет сохранить в
тайне более важные переговоры между Вольтатом и Вильсоном и обеспечит возможность
продолжить их (DGFP. Serie D. Vol. VI.
P. 1001).
{836} Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т.2. С. 165.
{837} Там же.
{838} DGFP. Serie D. Vol. VI. P. 98–99.
{839} Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 2. С. 193–194, 198.
{840} Die Weizsäcker-Papiere, 1933–1950. Fr.
a /M, 1974. S. 158.
{841} PRO. Cab. 800/310. P. 81–84.
{842} Ibid. Cab. 23/100. P. 270.
{843} Ibid. P. 270–271.
{844} Ibid. P. 223.
{845} Ibid. P. 277.
{846} Gilbert M., Gott R. The Appeasers. Boston, 1963. P. 276.
{847} ADAP. Serie D. Bd VI. S. 447–449.
{848} Ibid. S. 416–420. [412]
{849} DGFP. Serie D. Vol. VI. P. 813.
{850} Grossman S. L'évolution de Marcel
D'eat // Revue d'histoire de la deuxième guerre mondiale. 1975. N 97. P. 24.
{851} Higham C. Trading with Enemy. An Expose
of the Nazi-American Money Plot. 1933–1949. L., 1983. P. 169–170.
{852} См. подробнее: Гл. III. Ч. II.
{853} Цит. по: Мальков В. Л.
Европейская политика США накануне второй мировой войны в освещении новейшей
американской буржуазной историографии // Буржуазная историография второй
мировой войны: Анализ современных тенденций. М., 1985. С. 119.
{854} Смирнова Н. Д. Кризисный год
1939...// Мировая экономика и международные отношения. 1989. №9. С. 46–47; I documenti diplomatici italiani. Ottava serie: 1935–1939. Vol.
XII. Roma, 1953. P. 555.
{855} См.: Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 2. С. 394.
{856} Безыменский Л. А. «Второй Мюнхен»:
замысел и результаты // Новая и новейшая история. 1989. № 4. С. 93–100; № 5. С.
143–160.
{857} DGFP. Serie D. Vol. VI. P. 1088.
{858} Безыменский Л. А. Августовское
предложение Гитлера Лондону // Международная жизнь. 1989. № 8. С. 40–45; DBFP. Third Series. Vol. VI. P. 688–698.
{859} DBFP. Third Series. Vol. VII. P. 5–6.
{860} Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 2. С. 313.
Глава 3
{861} Wisconsin State Historical Society Library (далее: WSHSL). R. Robins Papers. Box 28.
{862} Reynolds D. Lord Lothian and
Anglo-American Relations. 1939–1940. Philadelphia, 1983. P. 6.
{863} Бывший (в 1929–1933 гг.) государственный
секретарь США Г. Стимсон отнесся как к само собой разумеющемуся к тому, что ему
рассказал в январе 1934 г. видный американский дипломат Дж. Мессерсмит, хорошо
осведомленный о планах верхушки «третьего рейха». Речь шла о намерениях Гитлера
захватить «часть территории» Советской Украины и установить господство Германии
над Центральной и Юго-Восточной Европой. Хищнические устремления Гитлера в этом
направлении, приближая ощущение близости новой вспышки большой «европейской
склоки», не создавали, однако, у большинства представителей вашингтонской
администрации особого дискомфорта, тем более что, как они полагали, нацисты
должны увязнуть на Востоке и это отвлекло бы их от других регионов (Yale
University Library (далее: YUL). Henry L. Stimson Papers. Reel 5. Diaries. January 25. 1934).
В апреле 1935 г. посол США в Италии Б. Лонг (впоследствии зам. госсекретаря)
писал Рузвельту, что, хотя амбиции Гитлера все возрастают, нанося урон позициям
Франции, тем не менее в этом, по его мнению, заключен был позитивный момент:
только сильная Германия способна противостоять «советскому господству» в
Европе. В дальнейшем, писал Лонг, Германия будет играть роль «бастиона против
устремлений России в западном направлении» (Offner А. А. American
Appeasement. N. Y., 1976. P. 117). Позиция консервативных кругов Англии
оказывала существенное влияние на настроения [413]
в американских правительственных кругах, и особенно в госдепартаменте. К их
голосу прислушивались, и, хотя об этом не принято было говорить вслух, точка
зрения английских консерваторов на события в Европе во многом совпадала с тем,
что об этом думали в Вашингтоне. Когда лорд Астор в беседе со Стимсоном в
декабре 1936 г, заявлял, что победа фашизма в Испании предпочтительнее победы
коммунизма, в том числе и потому, что триумф левых сил в Испании приведет к
«аналогичному же развитию во Франции», он явно рассчитывал на понимание своего
собеседника (YUL. Henry L. Stimson
Papers. Reel 5. Diaries. December 1. 1936).
{864} Bennett E. M. Franklin Roosevelt and the
Search for Security. Wilmington, 1985. P. 113, 136.
{865} Ruddy T. M. The Cautiors Diplomat. Kent; L., 1986. P. 10, 11.
{866} Offner A. A. Appeasement Revisited: the
United States, Great Britain and Germany. 1933–1940 // The Journal of American
History. 1977. IX. N 2. P.
379–380.
{867} См.: Наджафов Д. Г. Народ
США — против войны и фашизма. 1933–1939. М., 1969. С. 155–164.
{868} Характерно, что с 1936 по 1940 г. прямые
американские инвестиции в промышленность Германии выросли на 36% (со 151 млн до
206 млн долл.), а британские — с 271 млн до 275 млн долл., т. е. всего на
4 млн долл. (Offner A. A. Op. cit. P. 377, 378).
{869} Reynolds D. The Creation of the Anglo-American
Alliance. 1937–1941. L., 1981. P. 41.
{870} «Изоляционизм» представлял собой мощное
прогерманское лобби в недрах американского общества, и, идя на компромиссы с
ним, и Рузвельт, и госсекретарь Хэлл отчетливо сознавали, что
внешнеполитический курс США приобретает до некоторой степени несамостоятельный
характер. После разговора с Хэллом 24 марта 1938 г. Г. Стимсон сделал следующую
запись в своем дневнике: «Он был очень встревожен усилиями наших
«изоляционистов», которые, как он сказал, как нельзя лучше, содействуют
правительствам Японии, Италии и Германии, наводя на мысль, что они
(«изоляционисты». — В. М.) состоят на службе у этих держав» (YUL. Henry L. Stimson Papers. Reel 5.
Diaries. March 24. 1938).
{871} Bennett E. M. Op. cit. P.
127.
{872} Цит. по: Цветков Г. Политика США
в отношении СССР накануне второй мировой войны. Киев, 1973. С. 122, 123.
Самым
ранним предложением о военном сотрудничестве СССР и США в деле предотвращения
агрессии можно, по-видимому, считать заявление начальника Генерального штаба
Красной Армии А. И. Егорова на приеме в честь военного атташе США Ф.
Феймонвилла в конце июля 1934 г., сделанное им в разговоре с последним.
Согласно донесению Феймонвилла военному руководству США, Егоров выразил надежду
на дружеское сотрудничество двух армий, представляющих страны, связанные общими
интересами в поддержании мира. Феймонвилл сообщил также о предложении
руководства Наркомата обороны СССР об обмене группами военных специалистов
между СССР и США в составе десяти человек в качестве прикомандированных к
соответствующим органам управления войсками. Эта инициатива Вашингтоном была
отклонена. Более того, к 1938 г. штат военных представителей США в Советском
Союзе был предельно сокращен (Julian Th. A. Philip Ries Faymonvillc and
the Soviet Union // Prepared for the SHAFR Conference (June 9–11, 1988) at the
American University. Wash., P. 5). [414]
{873} ДВП СССР. Т. XXI. М., 1977. С. 128, 129.
{874} Franklin D. Roosevelt Library. President
Personal File. Folder. 138.
Отметим,
кстати, что цитируемый нами документ является сам по себе ярким памятником
эпохи. Его автор вопреки существующим в американской историографии
необъективным оценкам его деятельности продемонстрировал в полной мере и
чувство предвидения, и трезвость суждений, позволившие ему прийти к выводам,
которые и сегодня не могли бы опровергнуть самые непримиримые его критики.
Дэвис видел жестокости сталинского режима, отчетливо сознавая тот неминуемый
урон, который они наносят всему тому «прекрасному, что делается здесь» (в
Советском Союзе. — В. М.). Но, как писал он, «демократии в Европе и
во всем мире, как мне представляется, оказывают помощь фашистским странам в их
усилиях, направленных на изоляцию СССР, несмотря на то что он обладает огромным
миротворческим потенциалом» (Ibidem).
{875} Davies J. E. Mission to Moscow. L.,
1942. P. 223.
Дэвис
не пожелал (по известным ему причинам) включить в свою книгу послание Хэллу от
17 января 1939 г., в котором сообщал, что на встрече со Сталиным и Молотовым он
по поручению Рузвельта поставил вопрос об установлении секретного канала связи
между военным руководством США и СССР с целью обмена информацией о положении на
Дальнем Востоке. Дэвис писал о положительной реакции своих собеседников на этот
запрос. Однако в дальнейшем Вашингтон в одностороннем порядке отказался
поддержать эту тему в дипломатических отношениях с Советским Союзом (Julian
Th. A. Op. cit. P. 11).
{876} Все разговоры Дэвиса в Белом доме,
госдепартаменте и в комиссиях конгресса США после приезда из СССР в конце июня
1938 г. вращались вокруг вопроса об угрозе агрессии со стороны Гитлера и его
беседы в Кремле. Дэвис даже выразил удивление тем, как хорошо был осведомлен о
всех деталях этой беседы заместитель государственного секретаря С. Уэллес (Davies
J. E. Op. cit. P. 240).
{877} YUL. Henry L. Stimson Papers. Reel
5. March 24. 1938.
{878} Так, знаток дальневосточной политики Ф.
Р. Даллес в беседе со Стимсоном в апреле 1938 г. очень высоко оценил военную
помощь Советского Союза Китаю, высказав в связи с этим убеждение, что Японии не
удастся захватить Китай (Ibid. April 27. 1938).
{879} См.: Сиполс В. Я. Внешняя
политика Советского Союза. 1936–1939. М., 1987. С. 153, 154.
{880} YUL. Henry L. Stimson Papers. Reel 5. Diaries.
June 3; July 25. 1938.
{881} LC. W. E. Dodd Papers. Box 55.
{882} Toepfer M. Reconceptions: American
Governmental Attitudes towards the Soviet Union during the 1938 Czechoslovakian
Crisis. Ann Arbor, 1976.
Еще
20 апреля 1938 г. Феймонвилл представил Дэвису обстоятельный доклад о
боеспособности Красной Армии, который последний немедленно переадресовал Хэллу.
В докладе достаточно высоко оценивались шансы Советского Союза противостоять
нападению на него «коалиции агрессивных держав» — как с точки зрения
подготовленности армии, так и обеспечения страны всем необходимым для ведения
войны. Феймонвилл писал о тяжелом уроне, который понесли Вооруженные Силы СССР
в результате «чисток» командных кадров, но не присоединялся к тем
пессимистическим выводам, которые делались в этой связи другими военными
специалистами Запада (Joseph E. Davies Papers. Chronological File. Box 7). [415]
{883} Цитируемый здесь документ рассекречен в
1975 г. (LC. Henry H. Arnold
Papers. General Correspondence. Box 16). Впервые
ссылки на документ Ч. Линдберга были сделаны американским историком У. Коулом в
его книге «Рузвельт и изоляционисты, 1932–1945». Однако Коул прошел мимо той
части документа, в которой содержится оценка «советского фактора» (Cole W.
S. Roosevelt and the Isolationists, 1932–1945. N. Y., 1983. P. 282–285);
см. также: Севостьянов Г. Н. Мюнхен и дипломатия США // Новая и новейшая
история. 1987. № 4. С. 185.
{884} См.: Документы по истории мюнхенского
сговора. 1937–1939. М., 1979. С. 187, 207.
{885} См.: ДВП СССР. Т. XXI. С. 501–509.
{886} LC. Raymond Clapper Papers. Personal File. Box 8. Diaries. 1932–1939.
{887} См.: ДВП СССР. Т. XXI. С. 463, 732.
{888} См. там же. С. 530, 531.
{889} Dallek R. Franklin D. Roosevelt and
American Foreign Policy. 1932–1945. N. Y., 1979. P. 162; FRUS. 1938. Vol. I.
Wash., 1955. P. 601.
{890} Offner A. A. Op. cit. P. 245; Farnswort
h В., William С. Bullitt and the Soviet Union. Bloomington, 1967. P.
158–159.
{891} Offner A. A. Op. cit. P. 251; Dallek R. Op. cit. P. 162.
{892} Hoover Institution on War, Revolution and Peace
(далее: HI). Stanley
K. Hornbeck Papers. Box 458.
{893} Ibidem.
{894} Ibidem.
{895} Offner A. A. Op. cit. P. 260, 261.
{896} The Secret Diary of Harold L. Ickes: The Inside
Struggle, 1936–1939. N. Y., 1954. P. 467–468.
{897} FRUS. 1938. Vol. I. P. 657, 658, 684, 685.
{898} См.: ДВП СССР. Т. XXI. С. 533, 534.
{899} То, что для многих высших чинов
дипломатической службы США виделось как важнейшее условие общеевропейского
примирения (выключение СССР из числа «заинтересованных» стран должно было
облегчить, по их расчетам, Гитлеру согласие на переговоры с западными
державами), для других представлялось ошибочным и рискованным шагом, поскольку
глубоко вбивало клин между Москвой и западными державами. Неотвратимым
последствием этого, предупреждал Дж. Дэвис, будут ответные меры Советского
правительства. 28 сентября 1938 г. он писал из Брюсселя председателю сенатской
комиссии по иностранным делам Питтмену: «Похоже, что Чемберлен в дополнение ко
всему еще и привел к ухудшению отношений с Россией. А это, в свою очередь,
может подтолкнуть Россию к пакту о ненападении с Гитлером» (LC. Joseph E.
Davies Papers. Chronological File. Box 9).
{900} См.: ДВП СССР. Т. XXI. С. 535, 536.
{901} FRUS. 1938. Vol. I. P. 688.
{902} Tansill Ch. С. Back Door to War.
Chicago, 1952. P. 431.
{903} FRUS. 1938. Vol. I. P. 703.
{904} Divine R. A. The Reluctant Belligerent,
American Entry into World War II. N. Y., 1965. P. 54, 55.
{905} FRUS. 1938. Vol. I. P. 704–707.
{906} YUL. Henry L. Stimson Papers. Reel 5. Diaries.
September 28. 1938.
{907} Fielding E. G. The Military Consequences
of Munich // Foreign Policy Reports. 1938. 15. XII. P. 227, 228.
{908} LC. Joseph E. Davies Papers. Chronological File.
Box 9. Davies to Evan A. Evans. January 12. 1939. [416]
{909} HI. Stanley K. Hornbeck Papers. Box 458.
{910} YUL. Henry L. Stimson Papers. Reel 5. Diaries. October
24. 1938.
{911} Rauch B. Roosevelt from Munich to Pearl
Harbor. N. Y., 1950. P. 73, 74.
Этот
аспект проблемы плохо изучен в литературе. Капитуляция Запада в Мюнхене в
глазах очень многих американцев создавала эффект «группового портрета» с «миротворцами»
Рузвельтом и Муссолини в центре. «Миротворцы, — писал видный общественный
деятель А. Гамберг Р. Робинсу 30 сентября 1938 г., — будь то президент
Рузвельт или дуче, доказали только, что они являются соучастниками Гитлера.
Чехи были так ловко разоружены, что им не оставалось никакого выбора —
никто не может обвинять их. Русские, по крайней мере, не принимали участия в
этой лицемерной игре» (WSHSL. R. Robins Papers. Box 28). Ощущение непоправимого
морального урона, который понесли США в результате своей активной роли в созыве
мюнхенской конференции, заставило даже такого стойкого сторонника политики
«умиротворения», как У. Мур (в то время — главный юрисконсульт
госдепартамента), с огорчением посетовать по поводу тех сомнительных похвал, которые
расточали в правящих кругах Англии в адрес Рузвельта в знак признания его
заслуг в достижении Мюнхенского соглашения. «Я бы был полностью
удовлетворен, — писал Мур У. Додду, — если бы соглашение было
достигнуто, а мы в то же время не произнесли бы ни слова».
{912} LC. W. Borah Papers. Box
504.
{913} LC. H. L. Ickes Papers. Box
612.
Английский
исследователь Д. Уотт полагает, что политическое руководство Англии не так
боялось глобального конфликта, как общеевропейской гражданской войны.
{914} HI. Stanley К. Hornbeck Papers. Box
459.
В
частном письме американскому послу в Токио Дж. Грю от 13 февраля 1939 г.
Хорнбек пояснил, что, говоря об активном вмешательстве США в события с целью
противодействия агрессии, он имел в виду меры «дипломатического и экономического
давления» в сочетании с недвусмысленным выражением «готовности и решимости
пойти дальше в случае необходимости». Если демократические страны не проявят
твердой воли к решительному отпору агрессивным намерениям, включая готовность
прибегнуть к давлению дипломатическому, экономическому и «физическому», они
станут, писал Хорнбек, объектом вероломного нападения (Ibidem).
{915} WSHSL. R. Robins. Box 28.
{916} Bennett E. M. Op. cit. P.
158, 159.
{917} См.: Наджафов Д. Г. Указ. соч. С. 410.
{918} Dallek R. Op. cit. P.
180.
{919} СССР в борьбе за мир накануне второй
мировой войны: Документы и материалы. М., 1971. С. 79.
{920} Bennett E. M. Op. cit. P.
168.
Понятно,
почему сам президент оставил без ответа неоднократные и настойчивые напоминания
бывшего посла США в Москве Дэвиса о тех возможностях, которые открыло бы
сближение США и СССР в интересах обуздания агрессоров. 18 января 1939 г, он
писал, например,в послании Рузвельту из Брюсселя: «Руководители Советского
Союза говорили мне, что есть только одно правительство в мире, которому они
доверяют, и этим правительством является администрация США под Вашим
руководством» (LC. Joseph E. Davies
Papers. Chronological File. Box 9).
{921} FRUS.The Soviet Union, 1933–1939. Wash., 1952.
P. 744, 745, 753. [417]
{922} HI. Stanley K. Hornbeck Papers. Box
459.
{923} См.: СССР в борьбе за мир накануне
второй мировой войны. С. 79, 87, 88.
{924} См.: Пожарская С. П. Испания и
США. М., 1982. С. 77.
После
того как 27 марта 1939 г. в Бургосе Испания подписала протокол о присоединении
к «Антикоминтерновскому пакту», бывший посол США в Германии Додд писал Ф. де
лос Риосу (до падения Испанской республики он представлял ее в Вашингтоне): «Я
искренне скорблю, что ваша демократия потерпела поражение, вследствие чего ваша
страна стала союзником Гитлера и Муссолини. Но в условиях, когда Англия,
Франция и наша страна сохраняли нейтралитет, едва ли была хоть крохотная
надежда для вашей страны» (LC. W. Е. Dodd Papers. Box 56).
{925} Г. Икес в письме Р. Робинсу от 17 марта
1939 г. признавал, что способность Англии и Франции противостоять Гитлеру
находится в прямой зависимости от той позиции, которую США занимают по
отношению к Германии (LC. Н. L. Ickes Papers. Box 162. Ickes to R. Robins. March 17. 1939).
{926} FRUS. 1939 (In Five Volumes). Vol. I.Wash.,
1956. P. 130–133.
{927} Нельзя отказать в правомерности
постановки вопроса о рецидиве «мюнхенского синдрома» в политике Белого дома, о
котором писала в то время антифашистски настроенная печать США. Косвенным
подтверждением того, что и в Москве именно так могли рассматривать обращение
Рузвельта от 14 апреля, служит письмо народного комиссара иностранных дел СССР
полпреду СССР во Франции от 23 апреля 1939 г. В нем M. M. Литвинов
констатировал, что на Западе, «возможно», вновь «выжидают очередную речь
Гитлера 28-го — авось опять запахнет миром и можно будет вернуться на
мюнхенские позиции» (СССР в борьбе за мир накануне второй мировой войны. С.
343). Логично допустить, что в Москве почти не делали уже различия между
позицией Вашингтона, Лондона и Парижа, хотя и видели в послании 14 апреля
проявление морального осуждения агрессии. Ожидание оживления мюнхенских
настроений подкреплялось ежедневно поступавшей из США информацией об
антисоветских выпадах в печати и выступлениях консервативно настроенных видных
членов конгресса. Проблематичность возвращения демократов и самого Рузвельта в
Белый дом после выборов 1940 г., растущие шансы на победу республиканцев не
прибавляли надежд на усиление антиизоляционистского и антигерманского крена
внешнеполитического курса США и решительной поддержки ими мер коллективной
безопасности.
{928} Dallek R. Op. cit. P.
189.
{929} Известия. 1939. 11 мая.
{930} Английский историк Рейнольдс находит,
что обращение Рузвельта от 14 апреля не преследовало никаких реальных целей и
было направлено на «просвещение» американского общественного мнения в отношении
масштабов военной угрозы (Reynolds D. Op. cit. P. 43).
{931} Kinsella W. E. Lidership in Isolation. FDR
and the Origins of the Second World War. Cambridge (Mass.), 1978. P. 134.
{932} Little D. Malevolent Neutrality: The
United States, Great Britain and the Origins of the Spanish Civil War. Ithaca,
1985; Schmilz D. F. The United States and Fascist Italy, 1922–1940. Chapell
Hill, 1988.
{933} LC. Joseph E. Davies Papers. Chronological File.
Box 9. Davies to S. Early. March 29. 1939.
{934} См.: СССР в борьбе за мир накануне
второй мировой войны. С. 403. [418]
{935} См.: Поздеева Л. В. Предвоенный
политический кризис в Европе и позиция США // Причины возникновения второй
мировой войны. М., 1982. С. 215.
{936} СССР в борьбе за мир накануне второй
мировой войны. С. 260–261.
{937} FRUS. 1939. Vol. I. P. 234, 235.
{938} LC. Joseph E. Da vies Papers. Chronological File. Box 10.
Memorandum Enclosed in Letter to be Given to President. Apr. 18. 1939.
{939} FRUS. 1939. Vol. I. P. 236.
{940} LC. B. Long Papers. Box 5. Diaries. Sept. 2. 1939.
{941} LC. Joseph E. Davies Papers. Chronological File.
Box 10. Davies to S. Early. Sept. 11. 1939.
{942} И даже позже, осенью 1940 г., Рузвельт
не был настроен пересматривать торгово-экономическую политику в отношении
Японии, мотивируя это желанием удержать Токио от расширения экспансии за счет
колониальных владений европейских держав в Юго-Восточной Азии (LC. В. Long
Papers. Box 5. Diaries. October 10. 1940).
{943} Дефицит доверия к кабинету Чемберлена в
США после марта 1939 г. был столь велик, что в каждом его шаге начинали видеть
попытку любым путем добиться односторонних выгод для Британской империи за счет
национальных интересов других стран. Робинc писал 22 июня 1939 г.: «Я...
убежден, что Чемберлен использует ситуацию в Китае, с тем чтобы продать Китай и
Данцигский коридор так же, как он продал Маньчжурию, Австрию, Эфиопию, Испанию
и Чехословакию. Затем, когда Китай будет разбит и покорен, а Польша подвергнута
насилию — тогда «ось» Берлин — Рим — Токио займется Советами;
Япония обрушится на Сибирь, а Гитлер на Украину или северные районы России
через Латвию и Финляндию. Позднее, скооперировавшись с Гитлером, Муссолини и
Франко, Чемберлен умиротворит Южную Америку и оставит нас ни с чем. Вот как я
представляю себе его нечестную игру в Европе, Азии и во всем мире. Конечно,
план — это одно, а претворение его в жизнь в мире, в котором нет места для
иллюзий, — это другое. Чемберлен никогда не пытался наладить
сотрудничество с Советами, напротив, он стремился бросить их на съедение
фашистскому зверью» (WSHSL. R.
Robins Papers. Box 28. Robins to (фамилия адресата
неразборчива). June 22. 1939).
{944} СССР в борьбе за мир накануне второй
мировой войны. С. 478.
{945} LC. H. L. Ickes Papers. Box 162. Ickes to R.
Robins. July 5. 1939.
{946} Попов В. И. Соединенные Штаты
Америки и англо-франко-советские переговоры 1939 года // Вопросы
истории. 1963. № 1. С. 84.
{947} FRUS. 1939. Vol. I. P. 244, 245, 247,
248–251.
В
телеграмме Хэллу от 5 мая 1939 г. Буллит называл британскую политику по
отношению к Советскому Союзу с момента вторжения Гитлера в Чехословакию «медлительной
и почти оскорбительной» (Ibid. P. 248). В том же донесении Буллит заметил со
ссылкой на хорошо информированный источник, что как Боннэ, так и сэр Эрик Фиппс
(посол Англии во Франции) были оба настроены против тесного сотрудничества СССР
с Францией и Англией (Ibid. Р. 280).
{948} LC. L. A. Steinhardt Papers. Box 27. S. Welles to Steinhardt. August
4. 1939.
{949} СССР в борьбе за мир накануне второй
мировой войны. С. 604. [419]
{950} Там же.
{951} Там же. С. 605.
{952} LC. Norman Davies Papers. Box 54. J.
Pierrepont Moffat to Davies. August 18. 1939.
{953} См.:Ржешевский О. А. Московские
переговоры 1939 г. // Причины возникновения второй мировой войны. М., 1982. С.
236, 137; Вопросы истории. 1989. № 6. С. 17.
{954} LC. В. Long Papers. Box
5. Diaries. October 11. 1939. В начале февраля 1941 г. Лонг сделал новую запись
в своем дневнике, смысл которой сводится к тому, что именно Англия своей
политикой вынудила Советский Союз пойти на заключение пакта о ненападении с
Германией (Ibid. February 7. 1941).
{955} Beschloss M. R. Kennedy and Roosevelt:
The Uneasy Alliance. N. V.; L., 1980. P. 187.
Джозеф
Кеннеди находился в тесном контакте с Чемберленом, их взгляды на возникшую в
Европе ситуацию были схожими. Посол также считал, что Англия должна всеми способами
избегать войны с Германией. После начала московских переговоров Чемберлен в
беседе с Кеннеди заявил, что английское правительство будет откладывать их «как
можно дальше». В противном случае, пояснил Чемберлен, они могут выглядеть «как
тесные политические связи» (Попов В. И. Указ. соч. С. 73, 74).
{956} LC. F. Frankfurter Papers. Box 101. Frankfurter to the Editor of «Measure». October
1. 1951.
{957} Американский историк У. Кинселла в своей
хорошо документированной работе о внешней политике Рузвельта не отрицает, что
президент сохранил надежду на достижение мирного урегулирования «трудностей»
между Германией и Польшей, хотя всем хорошо было известно, что речь шла о
притязаниях Гитлера на польские территории. Важно отметить, что 4 сентября 1939
г. посол США в Мексике Дж. Дэниельс со скрытым укором писал Рузвельту, что
одними призывами к миру нельзя рассчитывать остановить агрессию. Как бы
оправдываясь, 10 сентября Рузвельт говорил А. Бирлу, что он решился на
обращение к Виктору-Эммануилу, Гитлеру и Мосьцицкому, не ожидая от них
положительного результата и лишь с единственной целью в случае начала войны
иметь повод возложить на Германию всю ответственность за ее развязывание
(чего-де не было сделано в 1914 г.). Скорее всего это тоже было сказано «для истории»
(Kinsella W. E. Op. cit. P. 142–143, 145).
Глава 4
{958} Такусиро Xammopu. Япония в войне
1941–1945. M., 1973. С. 26.
{959} Сёва-но рэкиси (История периода Сёва).
Т. 4. Токио, 1982. С. 194.
{960} Bergamini D. Japan's Imperial Conspiracy.
N. Y., 1971. P. 552.
{961} Фудзивара Акира. Тайхэйё сэнсо си
рон (Рассуждения об истории войны на Тихом океане). Токио, 1982. С. 15.
{962} История войны на Тихом океане. Т. 2. М.,
1957. С. 67.
{963} Сёва-но рэкиси. Т. 4. С. 330.
{964} Дайтоа сэнсо кокан си. Т. 86. Сина
дзихэн рикугун сакусэн. I (Официальная история войны в Великой Восточной Азии.
Т. 86. Операции сухопутных сил в период китайского инцидента. Ч.1). Токио,
1975. С. 103.
{965} См.: История второй мировой войны.
1939–1945. Т. 2. М., 1974. С. 36. [420]
{966} Statistical Year Book of the League of Nations. 1939–1940
Geneva, 1940. P. 182.
{967} См.: Бедняк И. Я. Японская
агрессия в Китае и позиция США (1937–1939). М., 1957. С. 17.
{968} Тайхэйё сэнсо си (История войны на Тихом
океане). Т. 3. Токио, 1972. С. 218.
{969} Там же. Т. 1. Токио, 1972. С. 293.
{970} Grew J. Ten Years in Japan. N. Y., 1944.
P. 98.
{971} Марушкин Б. И. Американская
политика «невмешательства» и японская агрессия в Китае (1937–1939 гг.). М.,
1957. С. 30.
{972} История внешней политики СССР. Т. 1. М.,
1976. С. 296.
{973} Международные отношения на Дальнем
Востоке. Кн. 2. М., 1973. С. 92.
{974} Contemporary Japan. 1936. IV. P. 638.
{975} Тайхэйё сэнсо-э но мити. Бэккан. Сирёхэн
(Путь к войне на Тихом океане. Приложение. Документы). Токио, 1963. С. 223.
{976} US Department of State. Papers Relating to the
Foreign Relations of the United States. Diplomatic Papers, 1937 (далее: FRUS). Vol. III: The Far East. Wash.,
1954. P. 165.
{977} Ibid. P. 487.
{978} Ibidem.
{979} Ibid. P. 488.
{980} FRUS. Japan. 1931–1941. Vol. I. 1943. P. 326.
{981} Ibid. Vol. III. P. 487–488.
{982} ДВП СССР. Т. XX. M., 1976. С. 413.
{983} Там же. С. 741.
{984} Там же. С. 409.
{985} Тайхэйё сэнсо си. Т. 3. С. 39.
{986} FRUS. 1937. The Far East. VoI.III. P.475–476.
{987} ДВП СССР. Т. XX. C.436–437.
{988} Новейшая история Китая 1917–1970 гг. М.,
1972. С.176.
В
США и других западных странах были весьма недовольны заключением
советско-китайского договора. Считалось, что он нанес удар по планам Токио,
предусматривавшим включение Китая в «антикоминтерновский блок» (FRUS. 1937. The Far East. P.538).
{989} ДВП СССР. Т.ХХ. С.401.
{990} Внешняя политика СССР. Сборник
документов. Т. IV (1935 — июль 1941 г.). М., 1946. С. 304.
{991} Hull С. The Memoirs. Vol.1. N.Y., 1948. Р.414, 554–555.
{992} ДВП СССР. Т.ХХ. С.617.
Один
из членов делегации Советского Союза на Брюссельской конференции писал:
«Представители западных держав сгорали желанием столкнуть с Японией Советский
Союз. Почему бы в самом деле СССР не поддержать Китай? Почему бы Советскому
Союзу не произвести мобилизацию на маньчжурской или монгольской границах?
Почему не послать в Токио воздушные эскадрильи из Владивостока, чтобы таким
образом образумить Японию? То осторожно, намеками, то открыто, в порядке
дружеского внушения, то развязно и назойливо различные делегаты и журналисты
пробовали заговорить об этом с советской делегацией» (Большевик. 1938. № 1).
{993} Тайхэйё сэнсо си. Т.3. С.36.
{994} Там же.
Импортная
зависимость Японии от США и Великобритании выглядела в 1937 г. следующим
образом (в процентах):
каучук —
83,9
хлопок —
77,1
шерсть —
72,7
свинец —
35,2
нефть
и тяжелые [421] сталь — 84,4
чугун —
68,5
медь —
27,1
масла —
55,6
алюминий —
85,9
олово —
85,9
цинк —
42,1
автомашины
и
части к ним — 96,1
станки
и части к ним — 60,2
(Бедняк
И. Я. Указ. соч. С.52.)
{995} Сёва-но рэкиси. Т.5. Токио, 1985. С. 14.
{996} См.: Марушкин Б. И. Указ соч.
С.52.
{997} Там же. С.53.
{998} Цит. по: Кунина А. Е., Марушкин
Б. И. Миф о миролюбии США. М., 1960. С. 174.
{999} Bisson Т. A. America's Far Eastern Policy. N. Y., 1945. P 168.
{1000} ДВП СССР. Т. ХХ. С.654–655.
{1001} Там же. С.656, 690.
{1002} История второй мировой войны.
1937–1945. Т.2. С.72.
{1003} Тайхэйё сэнсо си. Т.З. С.40.
{1004} Сапожников Б. Г.
Японо-китайская война и колониальная политика Японии в Китае (1937–1939). М.,
1970. С. 76.
{1005} Тюгоку кара мита нихон киндай си
(Взгляд из Китая на новейшую историю Японии). Токио, 1987. С. 212.
{1006} Цит. по: История второй мировой
войны. 1939–1945. Т.2. С.42.
{1007} Бедняк И. Я. Указ. соч.
С.99.
{1008} Дайхонъэй рикугун бу (Секция
сухопутных сил императорской ставки). Ч.2. Токио, 1968. С.2.
{1009} ЦГАОР, ф.7867, оп.1. д.275, л.172–173.
{1010} ДВП СССР. T.XXI. М., 1977. С. 342.
{1011} Севостьянов Г. Н. Политика
великих держав на Дальнем Востоке накануне второй мировой войны. М., 1961. С.
217–218.
{1012} Гэндай си сирё (Материалы по
новейшей истории: Документы). Т.8. Токио, 1976. С.686.
{1013} Там же. Т. 10. С.ХХ.
{1014} Там же. Т.9. С.727–729.
{1015} Там же. С.224.
{1016} Тайхэйё сэнсо си. Т.З. С. 108–111.
Бывший
начальник оперативного отдела императорской ставки полковник Инада говорил по
поводу хасанских событий: «Даже если будет разгромлена целая дивизия,
необходимо выяснить готовность Советов выступить против Японии» (см.: Фудзивара
Акира. Тайхэйё сэнсо си рон. С.74).
{1017} Фудзивара Акира. Ниттю
дзэммэн сэнсо (Всеобщая японо-китайская война). Токио, 1982. С. 154.
{1018} Там же. С. 155.
{1019} Сёва-но рэкиси. Т.5. С. 154.
{1020} Центральный государственный архив
Советской Армии, ф. 31983, оп.3, д.152, л.154.
{1021} Documents on British Foreign
Policy. 1919–1939 (далее: DBFP). Vol. VIII. L.,1955. P. 34, 46.
{1022} New York Times. 1938.14.VIII;
цит. по: Бедняк И. Я. Указ. соч. С.129.
{1023} Бедняк И. Я. Указ. соч. С.
130–131.
{1024} DBFP. Vol.VIII. P. 74–75, 89.
{1025} Севостьянов Г. Н. Указ.
соч. С.329. [422]
Прояпонская
позиция Великобритании находила свое проявление в отказе Лондона помогать Китаю
в войне с японцами. Китайский посол в Великобритании Го Тайци говорил 22
октября своему советскому коллеге И. М. Майскому, что «англичане до сих пор, по
существу, палец о палец не ударили, чтобы помочь Китаю. За все время войны
китайцы получили от них лишь 36 аэропланов среднего качества, да некоторое
количество амуниции и химической продукции. Денег в Лондоне китайское
правительство не получило ни копейки...» (см.: ДВП СССР. T.XXI. C.602).
{1026} См.: История войны на Тихом
океане. Т.2: Документы. С 355–356.
{1027} FRUS. Japan. 1931–1941. Р.813.
{1028} British Far Eastern Policy. Information
Department Papers. 1938. VII. N 24. P.36.
{1029} Тайхэйё сэнсо си. Т.3. С.242.
{1030} Сёва-но рэкиси. Т.5. С.200.
{1031} Севостьянов Г. Н. Указ.
соч. С.486.
{1032} См.: История второй мировой войны.
1939–1945. Т.2. С.42.
{1033} DBFP. Vol. IX. Р. 285.
{1034} Ibid. P.313.
Одним
из последствий капитулянтской политики Великобритании стало временное закрытие
в 1940 г. бирманской дороги, по которой шли военные поставки Китаю.
{1035} СССР в борьбе за мир накануне
второй мировой войны: Документы и материалы. М., 1971. С.637.
{1036} Тайхэйё сэнсо-э но мити. Т.5.
С.300; см. подробнее: Тихвинский С. Л. Заключение советско-японского
пакта о нейтралитете 1941 г. // Новая и новейшая история. 1990. № 1. С. 21–34.
Глава 5
{1037} Ныне улица Алексея Толстого, 17.
{1038} PRO. Prem 3, 434/2 Tolstoy
Conference. P. 44.
{1039} См.: XVIII съезд Всесоюзной
Коммунистической партии (б): Стенографический отчет. М., 1939. С. 14, 15.
{1040} История второй мировой войны.
1939–1945. Т. 2. М., 1974. С. 130.
{1041} Цит. по: История дипломатии. Т. III. M., 1965. С. 770.
{1042} DBFP. Third Series. Vol. V. P. 646.
{1043} Документы и материалы кануна
второй мировой войны. 1937–1939. Т. 2. М., 1981. С. 55.
{1044} Цит. по: Кимхе Д.
Несостоявшаяся битва: Пер. с англ. М., 1971. С. 36–37.
{1045} Документы и материалы кануна второй
мировой войны. 1937–1939. Т. 2. С. 72.
{1046} Правда. 1939.29 июня.
{1047} The Daily Times. 1940.
8.VII.
{1048} Ibidem.
Пользуюсь
случаем, чтобы выразить признательность известному английскому историку и
ветерану коммунистического движения Э. Ротштейну, ознакомившему меня с этой
статьей.
{1049} Вопрос о косвенных гарантиях был
поставлен французской стороной (Э. Даладье) и отражал стремление Франции
обеспечить безопасность своих восточных границ. Советское правительство с
пониманием отнеслось к мнению премьер-министра Франции. Оно рассматривало
гарантии против косвенной агрессии как важное [423]
условие трехстороннего договора, обеспечивавшее ему необходимую надежность. На
основе взаимной договоренности Англии, Франции и СССР необходимо было исключить
возможность использования территории Прибалтийских стран в качестве плацдарма
для нападения Германии на Советский Союз. Понятие «косвенная агрессия», —
указывалось в предложениях Советского правительства от 9 июля 1939 г., —
относится к действию, на которое какое-либо из указанных выше государств
соглашается под угрозой силы со стороны другой державы или без такой угрозы и
которое влечет за собой использование территории и сил данного государства для
агрессии против него или против одной из договаривающихся сторон, —
следовательно, влечет за собой утрату этим государством его независимости или
нарушение его нейтралитета» (Документы и материалы кануна второй мировой войны.
1937–1939. Т. 2. С. 133).
{1050} Документы и материалы кануна
второй мировой войны. 1937–1939. Т. 2. С. 389.
{1051} DBFP. Third Series. Vol. VI. P. 525.
{1052} АВП СССР, ф. 06, оп. 16, п. 2, д.
5, л. 22–23.
{1053} В 1916 г. Р. Дракс в составе
высокопоставленной английской делегации посетил Россию, был принят царем и
награжден орденом святого Станислава.
{1054} Панкратова М., Сиполс В.
Почему не удалось предотвратить войну: Московские переговоры СССР, Англии и
Франции 1939 года (Документальный обзор). М., 1970. С. 93.
{1055} Read A., Fisher D. The Deadly
Embrace. Hitler, Stalin and the Nazi-Soviet Pact. 1939–1941 (далее: The Deadly Embrace...). L.,
1988. P. 115.
{1056} Документы и материалы кануна
второй мировой войны. 1937–1939. Т. 2. С. 214–215.
{1057} Секретность — очевидное
условие подобных переговоров. Тем не менее английская сторона при ведении
политических переговоров неоднократно нарушала это условие, что еще более их
осложнило. Сидс писал в Форин офис 3 августа (письмо было получено 24 августа):
«Мое положение как лица, ведущего переговоры, вновь и вновь оказывается трудным
из-за целого ряда неблагоразумностей и утечки информации... Я не жалуюсь на
случаи или обстоятельства, которые находятся за пределами контроля
правительства... Но я оказываюсь в невероятном положении перед Молотовым, когда,
например, лондонская газета публикует наши предложения к договору почти в тот
самый момент, когда я предлагаю это Советскому правительству...» (PRO. P.O. 371/23070. P. 167–168).
{1058} PRO. P.O. 371/23070. P. 179.
{1059} Ibid. P.O. 371/23072. P.
190–191.
{1060} Ibid. P.O. 371/23071. P. 228–231.
{1061} British Documents of Foreign
Affairs. The Soviet Union. 1917–1939 (далее: British Documents of Foreign
Affairs...). Vol. 16. L., 1986.
P. 64–65.
{1062} Ibid. P. 211.
{1063} Noel L. La guerre le 39 a commencé 4
ans plus tot. P., 1979. P.
125.
{1064} The Deadly Embrace... P. 125.
{1065} Ibid. P. 195.
{1066} DDF. 2e Série. T. XVII (25 Juin — 12 aout 1939). P.,
1984. P. 922; T. XVIII (13 aout — 25 aout 1939). P., 1985. P. 644.
{1067} Ibid. T. XVII. P. 388, 390; см.
также: Политические переговоры СССР, Великобритании и Франции 1939 г. в свете
французских дипломатических документов//Новая и новейшая история. 1989. № 6. С.
89–117. [424]
{1068} Ibid. T. XV11I. P. 606.
{1069} Ibid. P. XII.
{1070} Ibid. P. 609.
{1071} Ibid. P. 594.
{1072} Ibid. P. 127.
{1073} Ibid. P. 232.
{1074} Ibid. P. 54.
{1075} Ibid. P. 189.
{1076} Ibid. P. 193.
{1077} Ibid. P. 212.
{1078} Ibid. P. 355.
{1079} Ibid. P. 489.
{1080} Walt D. C. How War Came. Immediate
Origins of the Second World War. 1938–1939. N.Y., 1989. P. 448–449.
{1081} Военно-исторический журнал. 1988.
№ 12. С. 59.
{1082} У. Сидс — Э. Галифаксу. 11.09.1939 г. British Documents on Foreign
Affairs... P. 170.
{1083} Churchill College Archives Center.
DRAX 6/5. P. 12.
Глава 6
{1084} «Пакт согласия и сотрудничества»
от 15 июля 1933 г. между Англией, Францией, Германией и Италией рассматривался
в Лондоне как элемент стратегии, призванной «отвлечь от нас (англичан. — В.
Ф.) Японию и Германию и держать СССР под постоянной угрозой». И не просто
угрозой. «Мы предоставим Японии свободу действий против СССР, — заявил
лорд Ллойд. — Пусть она расширит корейско-маньчжурскую границу вплоть до
Ледовитого океана и присоединит к себе дальневосточную часть Сибири. ...Мы
откроем Германии дорогу на Восток и тем обеспечим столь необходимую ей
возможность экспансии» (Известия. 1934. 21 мая; см. также: Овсяный И. Д.
Тайна, в которой война рождалась. М., 1975. С. 32–35, 100). Пакт не вступил в
силу из-за отказа Франции ратифицировать его.
{1085} DBFP. Second Series. Vol. XII. L., 1972. P. 501–502.
{1086} PRO. Cab. 23/81. P. 302.
{1087} Ibid. Cab. 23/82. P. 337, 340,
345.
{1088} Ibid. Cab. 23/83. P. 282.
{1089} ADAP. Serie D. Bd 1. S.
222–224.
{1090} Помощник госсекретаря США Дж.
Мессерсмитт резюмировал в сентябре 1937 г. нацистские планы следующим образом:
захват Австрии и Чехословакии; установление господства Германии в Юго-Восточной
Европе; захват Украины; ослабление Франции путем расторжения ее союза с
Россией; расчленение Британской империи; наконец, действия против США.
Считалось, однако, что Гитлер не начнет войны против западных держав до
разгрома СССР (FRUS. 1937. Vol. I. Wash., 1954. P. 140–145). В ноябре 1937 г. в то время
заместитель министра иностранных дел Англии Э. Галифакс вел переговоры с
Гитлером об условиях «уступки» нацистам Австрии и Чехословакии, а также
«урегулирования» по Польше на базе чемберленовской установки — Лондон «не
будет противиться силой любому изменению, которого вы (немцы) добьетесь мирными
средствами» (Henke J. Hitler und England. Von Scheitern der Bündniskonzeption bis zum
Kriegsbeginn (1935/36–1939). Boppard, 1972. S. 871).
Галифакс
внушал Гитлеру, что главное — прийти к взаимопониманию между англичанами и
немцами, оградив его «от козней [425]
французов и итальянцев». В любой комбинации (с Францией и Италией или без них)
к обсуждению будущего устройства Европы и мира не должен был допускаться
Советский Союз (Hass G. Münchener Diktat, 1938. В., 1988. S.
77–79). Что касается Польши, то посол США в Варшаве А. Биддл докладывал своему
правительству, что Польша добивается тесных отношений с Германией и
приветствует германо-итальянское сотрудничество против России, в которой видит
своего главного врага (FRUS. 1937. Vol. I. P. 147).
{1091} Celovsky B. Das Münchener Abkommen. Stuttgart,
1958. S. 203, 440.
{1092} Ibid. S. 24.
{1093} Der Widerstand gegen den Nationalsozialismus. München;
Zürich, 1985. S. 747.
{1094} Irving D. Churchill's War.
Vol. 1. Australia, 1987. P. 146.
{1095} Celovsky B. Op. cit. S. 95.
{1096} ADAP. Serie D. Bd VII. S. 239.
{1097} PRO. Cab. 23/627. P. 185.
{1098} СССР в борьбе за мир накануне
второй мировой войны: Документы и материалы. М., 1971. С. 88; Овсяный И. Д.
Указ. соч. С. 179.
{1099} New York Times. 1938. 27.Х.
{1100} FRUS. Vol. 1. P. 240.
{1101} Niedhart G. Großbritannien und die
Sowjetunion. 1934–1939. München, 1972. S. 411.
{1102} PRO. Cab. 27/625. P. 257.
{1103} Ibid. P. 268.
{1104} Ibid. P. 266.
{1105} СССР в борьбе за мир накануне
второй мировой войны. С. 280, 308–309.
{1106} PRO. Cab. 27/625. P. 138.
{1107} Butler J. R. M. Grand
Strategy. Vol. II. L., 1967. P. 10; Medlicott W. N. The Economic
Blocade. Vol. 1. L., 1952. P. 1.
{1108} Aster S. 1939: The Making
of the Second World War. L., 1973. P. 305–306.
{1109} PRO. Cab. 27/624. P. 288–289, 302; Cab. 27/625. P. 30–33.
{1110} The Secret Diary of H. L. Ickes. The
Inside Struggle 1936–1939. N. Y., 1954. Vol. 2. P. 705.
{1111} DBFP. Third Series. Vol. VI. P. 423–426.
{1112} ADAP. Serie D. Bd VII. S. 22.
{1113} См.: СССР в борьбе за мир накануне
второй мировой войны. С. 509–512.
{1114} Langer W., Gleason S. The
Challenge to Isolation, 1937–1940. N. Y., 1952. P. 305.
{1115} Unternehmen Barbarossa. Paderbora, 1984. S. 89–96.
{1116} Kordt E. Nicht aus den Akten. Stuttgart,
1950. S. 310.
{1117} Ritter G. Carl Goerdeler und die
Widerstandsbewegung. München,
1964, S. 252.
{1118} Brown A. C. The Last Hero. Wild
Bill Donovan. N. Y., 1984. P. 127, 128, 133.
{1119} ADAP. Serie D. Bd VI — VII; Die Beziehungen
zwischen Deutschland und der Sowjetunion. 1939–1941 (далее: Beziehungen). Tübingen, 1949.
{1120} Die Weizsäcker-Papiere. 1933–1950. Fr. a/M, 1974. S. 176.
{1121} Reynaud P. La France a sauve l'Europe. P.,
1947. T. 1. P. 575.
{1122} Die Weizsäcker-Papiere. S.
154.
{1123} Вопросы истории. 1972. № 10. С.
100.
{1124} Ritter G. Op. cit. S. 234. [426]
{1125} См.: История Великой Отечественной
войны Советского Союза. 1941–1945. Т. 1. М., 1960. С. 174.
{1126} Информация о демаршах Риббентропа
и ответах на них без задержек поступала в Белый дом от американского
осведомителя в посольстве Германии в Москве первого секретаря фон Биттенфельда.
Президент счел целесообразным направить Советскому правительству «личное
послание», в котором напирал на негативные последствия возможной победы держав
«оси» и советовал добиваться «удовлетворительного взаимопонимания» с Англией и
Францией. На себя, однако, США никаких обязательств не брали и каких-либо
заверений насчет позиций Лондона и Парижа не давали. Послание было передано по
назначению 16 августа 1939 г. (Langer W.. Gleason S. Op. cit. P. 161).
{1127} См.: Овсяный И. Д. Указ.
соч. С. 334.
{1128} Министр иностранных дел Японии X.
Арита заявил 19 мая 1939 г. послу США в Токио Дж. Грю, что «если Советская
Россия окажется вовлеченной в европейскую войну, то Япония, со своей стороны,
будет полагать невозможным остаться вне этой войны» (FRUS. Japan. 1931–1941.
Wash., 1943. Vol. II. P. 2).
{1129} 11 августа Гитлер выразил готовность
без отлагательств вступить в переговоры с западными державами. «Все, что я
предпринимаю, — заявил он представителю Лиги Наций в Данциге швейцарцу
Буркхарту, — направлено против России, если Запад слишком глуп и слеп,
чтобы нас не могли морить голодом, как в прошлую войну». Гитлер просил
Буркхарта лично вылететь в Лондон и помочь восстановить прервавшийся с
Чемберленом диалог. Разоблачения, с которыми выступила французская пресса,
сорвали большой маневр Берлина (Burkhart С. Meine Danziger Mission. 1937–1939.
München, 1962. S. 267, 272). Параллельно при участии Вейцзекера
организовывались «мирные советы» Гитлеру из Рима. Они плохо воспринимались
главой нацистского режима, который в середине августа 1939 г. исходил из того,
что западные державы не окажут Польше реальной военной помощи (Der Widerstand
gegen den Nationalsozialismus. S. 698–701).
{1130} Ст. l — «Германская империя и
СССР ни при каких условиях не прибегнут к войне друг против друга или к иным
насильственным действиям». Ст. 2 — «Договор вступает в силу немедленно и
не может быть расторгнут в течение 25 лет».
{1131} Приписка для Шуленбурга —
«приложите всю энергию, чтобы визит Риббентропа в Москву состоялся». (OCR:
ссылки на примечание не было, она проставлена по смыслу)
{1132} Read A., Fisher D. The
Deadly Embrace... P. 219–220.
{1133} Schuman F. L. Soviet
Politics. At Home and Abroad. N. Y., 1947. P. 376.
{1134} Langer W., Gleason S. Op.
cit. P. 76.
{1135} Wilson H. R. A Career
Diplomat. N. Y., 1960. P. 11.
{1136} Read A.. Fisher D. Op. cit.
P. 225, 263.
{1137} См.: Известия. 1939. 1 сент.
{1138} DDF. 2e Série. T. XVIII. P. 282.
{1139} Известия 1939. 24 авг.
{1140} Unternehmen Barbarossa. S. 89–96.
{1141} FRUS. 1939. Vol. 1. P. 307.
{1142} Ibid. P. 311.
{1143} ADAP. Serie D. Bd VII. S. 150–151;
см. о Томсоне и его связях с разведкой США: Brown А. С. Op. cit. P.
186–191.
{1144} ADAP. Serie D. Bd VII. S. 214,
261, 279, 422.
{1145} Ibid. S. 239.
{1146} Сиполс В. Я.
Дипломатическая борьба накануне второй мировой войны. М., 1979. С. 316–317. [427]
{1147} Согласно немецкой записи,
советская сторона взвешивала следующий проект заявления: «Дальнейшее
продвижение германских войск побуждает заявить: «Польша разваливается, СССР
ввиду этого вынужден прийти на помощь украинцам и белорусам, которым угрожают
немцы».
{1148} Де Ионг Л. Немецкая пятая
колонна во второй мировой войне. М., 1958. С. 248, 251.
{1149} Польские историки доказывают, что
в момент пересечения частями Красной Армии границы не все члены правительства Польши
убыли на территорию Румынии. По их данным, последний из них покинул Польшу
вечером 17 сентября 1939 г.
{1150} ADAP. Serie D. Bd VII. S. 440.
{1151} Нота британского правительства
посольству Германии от 3.9.1939 r. (Ibid. S. 445–448).
{1152} Ibid. S. 456–457.
{1153} Schellenberg W. Memorien. Köln, 1959.
S. 94.
{1154} Hoffmann P. Widerstand. Staatsstreich.
Attentat. Der Kampf gegen Hitler. München, 1970.
S. 186, 725.
{1155} Финкер К. Заговор 20 июля
1944 г. Дело полковника Штауффенберга. М., 1975. С. 100.
{1156} Hoffmann P. Op. cit. S. 187–188.
{1157} Ritter G. Op. cit. S. 247.
{1158} ADAP. Serie D. Bd VII. S. 279–280, 308, 472;
Beziehungen. N 211, 212, 213, 214, 216, 222, 223, 224, 226.
{1159} Берлин действовал вразрез с тайным
обязательством, зафиксированным в приложении к «Антикоминтерновскому пакту» и
запрещавшим его участникам вступать в политические соглашения с СССР.
Влиятельная токийская газета «Асахи симбун» подчеркивала, что
советско-германский договор о ненападении «превратил («Антикоминтерновский
пакт». — В. Ф.) в клочок бумаги, а Германия предала союзника». 25
августа японское правительство заявило немцам протест по всей форме и
информировало Берлин, что договор о ненападении убил возможность заключения
трехстороннего альянса Японии, Германии и Италии, переговоры о котором велись в
это же самое время.
Глава 7
{1160} DGFP. Serie D. Vol. VII. Wash., 1956. P. 4.
{1161} Ibid. P. 215.
{1162} FRUS. 1939. Vol. I. Wash., 1956. P. 354.
{1163} Hofer W. Die Entfesselung des zweiten Weltkrieges.
Fr. a/M, 1964. S. 166.
{1164} Weber R. Die Entstehungsgeschichte des
Hitler-Stalin-Paktes 1939. Fr. a/M, 1980. S. 65.
{1165} Известный итальянский
исследователь М. Тоскано утверждает, что важным источником информации являлось
английское посольство в Риме. Один из сотрудников посольства каждую ночь
вскрывал сейф с секретными материалами и затем фотокопии передавал итальянской
разведке, а также Советскому полпредству в Италии (Toscano M. Designs in
Diplomacy. Pages from
European Diplomatic History in the Twentieth Century. Baltimore; L., 1970. P.
409; Weber R. Op. cit. S. 68).
{1166} DGFP. Serie D. Vol. VII. P. 226–227.
{1167} Kehrl H. Krisenmanager im Dritten Reich. Erinnerungen.
Düsseldorf, 1973. [428]
{1168} Ibid. S. 173.
{1169} Ibidem. Фраза дана по-английски в
оригинале.
{1170} Ibid. S. 491.
{1171} Ibid. S. 174.
{1172} См.: Канун и начало второй мировой
войны; Тезисы Комиссии польских и советских историков (Правда. 1989. 25 мая).
{1173} DGFP. Serie D. Vol. VII. P.
200–206.
{1174} Цитируется по записи генерала
Либмана (Vierteljahrshefte für Zeitgeschichte. Stuttgart, 1968. N 4. S. 145).
{1175} Kimche J. Spying for Peace.
L., 1962. P. 5–6.
Не
была ли эта информация намеренно подброшена гитлеровцам? Возможность использования
подобных методов «косвенного» воздействия на позицию Гитлера является вполне
реальной. Как отмечает Я. Колвин, в прошлом английский корреспондент в
Германии, тесно связанный с английскими спецслужбами, большая часть информации,
поступавшей в Германию от ее агентов в Великобритании, контролировалась
«Интеллидженс сервис», и английская контрразведка «скармливала» германской
агентуре фальшивые сведения, которые вводили в заблуждение Гитлера (Colvin
J. Canaris, Chief of Intelligence. Maidstone, 1973. P. 76).
{1176} DGFP. Serie D. Vol. VII. N 200, 201. P. 210–219.
{1177} Weizsacker E. The Memoirs of Ernst von
Weizsacker. L., 1951. P. 203.
{1178} DGFP. Serie D. Vol. II. P. 280–281.
{1179} Blaubuch der britischen Regierung. Basel, 1939. N 69; DGFP. Serie D. Vol. VII. P. 265.
{1180} Hofer W. Op. cit. S. 274; DGFP. Serie D. Vol. VII. P. 561.
{1181} Kirkpatrick L Mussolini.
Study of a Demagogue. L., 1964. p. 400–401.
24
августа в Берлине стало известно, что английской «Интеллидженс сервис» удалось перехватить
телефонный разговор Муссолини с Чиано во время визита последнего в Зальцбург, в
результате чего обнаружилась колеблющаяся позиция дуче (DGFP. Serie D. Vol. VII. P. 269).
{1182} Решение Гитлера поставить своего
партнера в известность о своих планах лишь в самый последний момент
объяснялось, по германским данным, опасением утечки информации: нацисты знали,
что все, что сообщалось в Рим, немедленно становилось известным в Лондоне;
кроме того, фюрер рассчитывал таким образом предотвратить возможное выступление
Италии с предложением о посредничестве ( Weizsacker E. Erinnerungen. München, 1950. S. 250; Kordt E.
Wahn und Wirklichkeit. Stuttgart, 1947. S. 191).
{1183} DGFP. Serie D. Vol. VIII. P. 283.
{1184} Ibid. N 280.
{1185} Ciano G. Journale politique. 1939–1943. Vol.
1. Nuechatel, 1948. P. 129.
{1186} См.: Голль Шарль де. Военные мемуары. Призыв. 1940–1942 годы. М., 1957. С. 61; Ратиани
Г. М. Судьба двух республик. М., 1980. С. 195–196.
{1187} Adamthwaite A. France and
the Coming of the Second World War. 1936–1939. L., 1977. P. 338.
{1188} Les Evénements survenus en France de 1933
à 1945: Rapport de M. Charle Serre. T. II. P., 1951. P. 276; Bonnet G. Fin d'une Europe. De Munich a la guerre.
Genève, 1948. P. 305–308.
{1189} Я. Колвин отмечает, что в 1939 и
1940 гг. гитлеровцы знали о каждом шаге, который был сделан во Франции (Colvin
J. Op. cit. P. 76). [429]
{1190} Boucard R. Les dessous de l'espionage. 1939–1959.
P., 1958. P. 41.
Указанное
политическое соглашение французское правительство подписало лишь 4 сентября
1939 г.
{1191} Le livre Jaune Francais. Documents diplomatiques.
1938–1939 (далее: LJF). P., 1939. P.
313.
{1192} Ibid. N
242. P. 313–314.
В
ответном послании от 26 августа Даладье, подтвердив верность Франции своим обязательствам,
предложил Гитлеру предпринять новую попытку мирного урегулирования отношений с
Польшей. Послание заканчивалось предупреждением, что война между Германией и
Францией скорее всего завершится победой «сил разрушения и варварства» (Ibid. N
253. Р. 321–322). 27 августа Гитлер отклонил французское предложение, ссылаясь
на то, что Польша благодаря предоставленным ей гарантиям чувствует себя
неуязвимой и отвергает германские предложения (Ibid. N 267. Р. 332–335).
{1193} Les Relations Polono-Allemands et
Polono-Sovietiques. 1933–1939 (далее: Livre Blanc Polonais). P., 1940. N 91. P. 128–130.
Одновременно
с договором был подписан секретный протокол к нему, устанавливавший, что под
«европейской державой», против агрессивных действий которой был направлен
договор, подразумевается Германия.
В
секретный протокол также был внесен вопрос о распространении обязательств о
взаимной помощи на г. Данциг, который не был упомянут в тексте договора.
Протокол был опубликован англичанами после войны (Documents on International
Affairs. 1939–1946. L., 1946. Vol.
1. P. 471). Подписание Англией в последний момент договора
с Польшей имело целью исключить опасность того, что Польша капитулирует и
германский рейх, увеличив таким образом свою мощь и укрепив тыл, сможет нанести
удар на Западе.
{1194} В действительности Гендерсон не
передавал его содержания по телефону, а направил телеграфом. С учетом времени
на расшифровку оно поступило в Форин офис только к концу дня 25 августа, т. е.
как раз в описываемый момент (Parkinson R. Peace for Our Time. Munich to Dunkirk — the Inside
Story. L., 1971. P. 187).
{1195} Benoist-Mechin. Histoire de l'armée allemande. VI. Le Défi. 1939. P.,
1966. P. 387.
{1196} Так в итальянском оригинале. В
немецком переводе ошибочно или намеренно говорится: «Если Польша нападет на
Германию». У. Ширер отмечает это как пример того, что гитлеровцы
фальсифицировали даже поступающие к ним секретные документы (Shirer W.
The Rise and Fall of the Third Reich: A History of Nazi Germany. N. Y., 1967.
P. 738).
{1197} DGFP. Serie D. Vol. VII. N
271. P. 285–286.
При
подготовке договора с Италией Риббентроп уверял Чиано, что Германия нуждается в
мире еще на протяжении не менее четырех-пяти лет; 30 мая, через неделю после
подписания «Стального пакта», Муссолини направил Гитлеру секретный меморандум,
в котором, несмотря на германские заверения, повторил, что Италия будет готова
к войне не ранее чем после 1942 г. (Les Archives Secretes du comte Ciano. 1936–1942. P., 1948. P. 283; Wiskemann
E. The Rome-Berlin Axis. L., 1949. P. 149).
{1198} К вопросу о том, на стороне какой
из воюющих группировок вступить в конфликт, Италия подходила тогда с позиции
«священного эгоизма» — кто больше заплатит. В течение почти целого года ее
правительство вело упорный торг с обоими блоками. В конечном [430] итоге Антанте удалось перетянуть Италию
на свою сторону, предложив ей в качестве платы куски принадлежавших другим
странам территорий. Это соглашение было закреплено Лондонским договором 1915 г.
(Сборник договоров России с другими государствами. 1856–1917. М., 1952. С.
436–441).
Решение
Италии в августе 1939 г. остаться вне войны один из биографов Канариса
приписывает усилиям «двуликого адмирала», который еще 15 августа тайно сообщил
итальянскому военному атташе в Берлине Роатта о подлинных намерениях Гитлера в
отношении Польши (Höhne H. Canaris. Patriot im Zwielicht. München, 1976.
S. 328, 333). Утверждение представляется малоубедительным, поскольку после
беседы Чиано с Гитлером 12 и 13 августа информация Канариса содержала немного
нового для итальянцев.
{1199} DGFP. Serie D. Vol. VII. N 277. P. 289; Ciano G.
Op. cit. P. 138.
{1200} Ibid. P. 144.
{1201} Материалы, представленные на
процессе в Нюрнберге, и опубликованные документы из архива германской внешней
политики не дают возможности точно установить время поступления сообщений из
Лондона и Рима. В доступных документах и мемуарах, а также опубликованных
исследованиях существуют в этом вопросе некоторые расхождения. Разногласия в
основном касаются вопроса, в какой момент пришла информация о подписании
англо-польского договора — до или после беседы Гитлера с Кулондром.
Разночтения возникли, возможно, частично из-за того, что в Англии было введено
летнее время, что создавало 1 час разницы по сравнению с Германией (этот момент
авторы исследований, как правило, не оговаривают). Настоящее изложение основано
на использовании имеющихся данных с учетом последовательности событий,
приведенной в мемуарах П. Шмидта и П. Клейста (DGFP. Serie D. Vol. VII. N 271. P. 285, 286, 550, 561, 564; Kleist P. Entre Hitler et
Staline, 1939–1945. P., 1955. P. 44–47;
Schmidt P. Sur la scène internationale. Ma figuration
auprès de Hitler. 1933–1945. P., 1950. P. 210–214).
{1202} DGFP. Série D. Vol. VII. P. 561.
{1203} Ibid. P. 560; Hofer W. Op.
cit. S. 276, 489.
{1204} Deutschland im zweiten Weltkrieg. В., 1974. S. 161; Höhne H. Op.
cit. S. 334–335.
{1205} Hesse F. Das Vorspiel zum Krieg. Leoni am
Starnberger See, 1979. S. 173.
{1206} IMT. Bd III. S. 280.
{1207} Dahlerus B. The Last
Attempt. L., 1948; DBFP. Third Series. Vol. VI. P. 216.
{1208} Dahlerus В. Op. cit. P. 65–70; Schäfer E. 13 Tage Weltgeschichte. Wie es
zum zweiten Weltkrieg kam. München, 1966. S. 159.
{1209} Shirer W. Op. cit. P. 730; Hofer W. Op. cit. S. 273.
{1210} PRO. Cab. 23/100; Cab. 43/39. P.
375.
{1211} Ibid. P. 375.
{1212} Aster S. Les Origins de la Seconde guerre
montiale. P., 1974. P.
381.
{1213} PRO. Cab. 23/100, Cab. 44/39. P.
401.
{1214} DBFP. Third Series. Vol. VII. P. 267.
{1215} Bullit W. For the
President. Personal and Secret. N. Y., 1972. P. 304.
Об
обстановке в Европе после войны, как представлял ее себе Буллит,
свидетельствует его колоритная зарисовка в депеше Рузвельту от 31 августа 1938
г.: «Если возникнет война, ее результатом станет такое опустошение Европы, что
не будет иметь значения, кто выйдет из нее победителем. Я уверен более, чем
когда-либо, что мы [431]
должны постараться остаться вне ее и быть готовыми восстановить те обломки
европейской цивилизации, которые могут сохраниться» (Ibid. P. 283).
{1216} См.: Мельников Ю. М. США и
гитлеровская Германия. 1933–1939. М., 1959. С. 322 и след.
{1217} DBFP. Third Series. Vol. VII. N 450, 455, 501. «Фюрер
вряд ли мог рассчитывать получить лучший ответ», — признает Р. Паркинсон (Parkinson
R. Op. cit. P. 196).
{1218} DBFP. Third Series. Vol. VII. N 490, 493, 503, 508.
{1219} DGFP. Serie D. VoL VII. P. 567.
{1220} FRUS. P. 383.
{1221} Правда. 1989. 18 авг.
{1222} DGFP. Serie D. Vol. VII. P. 565.
{1223} Schmidt P. Op. cit. P. 218.
{1224} DGFP. Serie D. Vol. VII. N 461; Schmidt P. Op. cit. P. 218–221.
{1225} Livre Blanc Polonais. N
110.
Абзац
телеграммы, содержащий ограничение полномочий Липского, не был опубликован в
«Польской Белой Книге» (Schäfer E. Op. cit. S. 244–245).
{1226} IMT. Bd X. S. 311.
{1227} Hildebrand K. Hitlers «Programm» und seine
Realisierung. 1939–1942 // Hitler, Deutschland und die Mächte. Materialien
zur Außenpolitik des Dritten Reichs / Hrsg. Manfred Funke.
Düsseldorf, 1976. S. 66.
{1228} Förster G. u. a. Der zweite Weltkrieg. Militärhistorischer
Abriß. B., 1972. S. 27–29.
{1229} TolandJ. Adolf Hitler. N. Y., 1976. P. 746.
{1230} Förster G. u. a. Op. cit. S.
29.
{1231} Мюллер-Гиллебранд Б.
Сухопутная армия Германии. 1933–1945. Т. 2. М., 1958. С. 12–13.
{1232} Deutschland im zweiten Weltkrieg. S.
165–169; Проэктор Д. M. Агрессия и катастрофа. Высшее военное руководство
фашистской Германии во второй мировой войне. 1939–1945. М., 1972. С. 67–75.
{1233} Runzheimer J. Die Grenzzwischenfälle am
Abend vor dem deutschen Angriff auf Polen // Sommer 1939. Die
Großmächte und der Europäische Krieg. Stuttgart, 1979. S. 107–147.
{1234} Ciano G. Op. cit. P.
143–146.
Примечания к документальному
обзору
{1235} В одном из японских документов в
1932 г. отмечалось: «Развертывая программу вооружений, в центр внимания мы
должны ставить Советский Союз... Японо-советская война в будущем неизбежна... С
точки зрения уровня боеспособности СССР для нас было бы выгодно начать эту
войну как можно скорее» // Центральный государственный архив Октябрьской
революции (далее: ЦГАОР СССР), ф. 7867, оп. 1, д. 267, л. 91–92.
{1236} Дайотоа-сэнсококан сэн си.
Дайхоньэй рикугун бу (Официальная история войны в Великой Восточной Азии.
Секция сухопутных войск ставки). Ч. I. Токио, 1967. С. 340.
{1237} История войны на Тихом океане. Т.
2. М., 1987. С. 342.
{1238} Согласно приложению, стороны в
случае войны обязывались «не предпринимать каких-либо мер, которые могли бы
способствовать облегчению положения СССР», и не заключать с ним «каких-либо
политических договоров, которые противоречили бы духу настоящего соглашения».
{1239} ЦГАОР СССР, ф. 7887, оп. 1, д.
482, л. 141.
{1240} А. Иден (в то время британский
министр по делам Лиги Наций) отмечал, что «итальянцы все чаще говорят об
Эфиопии как о первом этапе их захватов в Африке; кроме того, Италия должна
лишить Англию ее позиций на Средиземном море и установить над ним свое
господство; в целом речь идет о восстановлении величия Римской империи» (PRO.
Cab. 23/82. P. 222–223).
{1241} 3 февраля 1933 г. в речи перед
генералитетом Гитлер заявил: «Как следует использовать политическое могущество,
когда мы приобретем его? Сейчас еще нельзя сказать. Возможно, отвоевание новых
рынков сбыта, возможно — и, пожалуй, это лучше — захват нового
жизненного пространства на Востоке и его беспощадная германизация» (Der
Nationalsozialismus: Dokumente. 1933–1945. Fr. a/M, S. 181).
{1242} Vierteljahreshefte für Zeitgeschichte. Stuttgart,
1955. H. 2. S. 210.
{1243} На совещании с генералитетом 5
ноября 1937 г. (так называемый «протокол Хоссбаха») (IMT. Vol. XXV. S.
402–413).
{1244} Ibid. Vol. XXXIV. S. 733–745.
{1245} Vierteljahreshefte für Zeitgeschichte. H.
2. S. 96.
{1246} Рикугун гундзю дойн (Мобилизация
вооружения и военного снаряжения для сухопутных войск). Токио, 1970. С. 409.
{1247} PRO. Cab. 23/83. P. 292.
{1248} Niedhart G. Großbritannien und die
Sowjetunion. 1934–1939.
München, 1972. S. 238.
{1249} Library of the Congress of the
USA. Joseph E. Davies Papers. Box 7.
{1250} F. D. Roosevelt History. Papers of
Harry L. Hopkins. Box 190.
{1251} DDF. 2e Série. T. X. P., 1976. P.
3–4.
{1252} Документы и материалы кануна
второй мировой войны. 1937–1939. Т. 1. М., 1981. С. 98–99.
{1253} FRUS. 1938. Vol. I. P. 541.
{1254} ДВП СССР. Т. XXI. С. 470–471.
{1255} См. письмо Чемберлена Рэнсимену 12
сентября 1938 г. // Крал В. План Зет. М., 1978. С. 241. [458]
{1256} Документы Мюнхенского сговора.
1937–1939 гг. М., 1979. С. 240.
{1257} Сведения о подобных планах в
предшествующие годы базируются на апокрифических источниках, требующих
критического отношения.
{1258} Цит. по: История второй мировой
войны. 1939–1945. Т. 2. М., 1974. С. 130.
{1259} Документы и материалы кануна
второй мировой войны. 1937–1939. Т. 2. С. 55.
{1260} СССР в борьбе за мир накануне
второй мировой войны: Документы и материалы. М., 1971. С. 265.
{1261} Документы и материалы кануна
второй мировой войны. 1937–1939. Т. 2. С. 72.
{1262} PRO. P.O. 371/23064. P. 74.
{1263} Niedhart G. Op. cit. S.
411.
{1264} The Diaries of Sir Alexander
Cadogan. 1938–1945. L., 1971. P. 182.
{1265} Видный деятель консервативной партии
Друммонд-Вольф 14 мая 1939 г. в беседе с сотрудником германского
министерства иностранных дел Рютером в Берлине заявил, что политические
комбинации, на которые сейчас идет Великобритания, предусматривают готовность
предоставить Германии «как принадлежащее ей по праву» поле экономической
деятельности «во всем мире, в частности на Востоке и Балканах» (ADAP. Serie D. Bd VI. Baden-Baden, 1956. S. 407).
{1266} Ibid. S. 837.
{1267} См.: СССР в борьбе за мир накануне
второй мировой войны. С. 455.
{1268} В речи перед генералитетом 22
августа 1939 г.
{1269} ADAP. Serie D. Bd 6. S. 221–222.
{1270} Архив внешней политики СССР
(далее: АВП СССР), ф. 059, оп. 1, д. 2038, л. 40.
{1271} Там же, д. 20365, л. 61–62.
{1272} Там же, ф. 082, оп. 22, д. 7, л.
214–215.
{1273} Там же, ф. 06, оп. 1, д. 2, л.
24–26.
{1274} PRO. Cab. 97/625. P. 101–112.
{1275} СССР в борьбе за мир накануне
второй мировой войны. С. 453.
{1276} PRO. Cab. 97/623. P. 236–237.
{1277} Ibid. P. 254.
{1278} DBFP. Third Series. Vol. VI. L., 1953. P.
335.
{1279} СССР в борьбе за мир накануне
второй мировой войны. С. 496.
{1280} Германские войска были введены на
ее территорию с формального согласия тогдашнего президента Э. Гахи.
{1281} Документы и материалы кануна
второй мировой войны. 1937–1939. Т. 2. С. 389.
{1282} DBFP. Third Series. Vol. V. P. 525.
{1283} Документы и материалы кануна
второй мировой войны. 1937–1939. Т. 2. С. 200.
{1284} Langer W., Gleason S. The
Challenge to Isolation. 1937–1940. N. Y., 1952. P. 76.
{1285} Wilson H. R. A Carreer
Diplomat. N. Y., 1960. P. 11.
{1286} Burckhardt C. Meine Danziger Mission. 1937–1939. München, 1960. S. 372.
{1287} Felling К. The Life of Neville Chamberlain. L.,
1946. P. 409–416. [459]
{1288} АВП СССР, ф. 06, оп. 16, п. 2, д.
5, л. 22–32.
{1289} Документы и материалы кануна
второй мировой войны. 1937–1939. Т. 2. С. 168–169.
{1290} Reed A., Fisher D. The
Deadly Embrace. Hitler, Stalin and the Nazi-Soviet Pact. 1939–1941. L.,
1988. P. 115.
{1291} Документы и материалы кануна
второй мировой войны. 1937–1939. Т. 2. С. 239–243.
{1292} АВП СССР, ф. 06, on. la, д. 1, л. 4–6.
{1293} ADAP. Serie D. Bd VI. S. 687.
{1294} АВП СССР, ф. 011, оп. 4, д. 59, л.
191–195.
{1295} Там же, ф. 059, оп. 1, д. 2038, л.
93.
{1296} ADAP. Serie D. Bd VI. S. 882.
{1297} АВП СССР, ф. 059, оп. 1, д. 2036,
л. 162–165.
{1298} Там же, ф. 06, оп. la, д. 1, л.
7–12.
{1299} ADAP. Serie D. Bd VI. S. 894.
{1300} АВП СССР, ф. 059, оп. 1, д. 2038,
л. 94–96.
{1301} Там же, ф. 011, оп. 4, д. 61, л.
126–129.
{1302} Там же, ф. 059, оп. 1, д. 2038, л.
105.
{1303} Там же, ф. 0745, оп. 15, д. 8, л.
122–128.
{1304} Там же, оп. 19, д. 4, л. 122–128.
{1305} Там же, л. 129–131.
{1306} Aster S. 1939: The Making
of the Second World War. L., 1973. P. 305–306.
{1307} Adamthwaite A. France and
the Coming of the Second World War. L., 1977. P. 340.
{1308} Цит. по: Мосли Л.
Утраченное время. M., 1972. С. 292.
{1309} Это мнение разделял Ж. Думенк в
записях, сделанных после окончания своей миссии.
{1310} АВП СССР, ф. 0745, оп. 19, д. 4,
л. 132.
{1311} Известия. 1939. 21 авг.
{1312} ADAP. Serie D. Bd VI. S. 131.
{1313} Известия. 1939. 24 авг.
{1314} Центральный партийный архив
Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, ф. 495, оп. 18, д. 1291, л. 141–142.
{1315} DDF. 2e Série. T. XVIII. Р. 326–328.
{1316} ADAP. Serie D. Bd VII. S. 179.
{1317} Гальдер Ф. Военный дневник.
М., 1968. С. 74.
{1318} PRO. F. 371/34482. P. 1–45.
{1319} Остается лишь зафиксировать эпилог
московских переговоров. 21 августа Ж. Думенк попросил встречи с Ворошиловым и в
беседе с ним 22 августа заявил, что получил от Даладье 21 августа
«утвердительный ответ на вопрос, поставленный советской делегацией», и Франция
готова «подписать конвенцию». Однако он оказался не в состоянии представить
доказательства согласия Польши. Из архивов видно, что в телеграмме Даладье
Думенку вообще отсутствует какое-либо указание на польскую позицию и лишь
выражается согласие на подписание конвенции. Последнее было лишено всякого
смысла, так как единого проекта вообще не существовало, английская миссия
конвенцию подписывать не собиралась и не солидаризировалась с позицией Франции.
{1320} Перевод, оглашенный на I Съезде
народных депутатов СССР, был неточным и следовал за некоторыми западными
публикациями, в которых «сфера интересов» упорно переводилась как «сфера
влияния».
{1321} PRO. FO. 371/23129. Р. 210. [460]
{1322} DBFP. Third Series. Vol. VI. P. 762–789.
{1323} АВП СССР, ф. 06, оп. 16, д. 5, л.
22–32.
{1324} ADAP. Serie D. Bd VII. S. 179.
{1325} См. сообщение Клейста // СССР в
борьбе за мир накануне второй мировой войны. С. 365.
{1326} Warlimont W. Im Hauptquartier der deutschen
Wehrmacht. 1939–1945. Fr. a/M, 1962.
S. 34.
{1327} ADAP. Serie D. Bd VI. S. 154.
{1328} IMT. Vol. XXXIV. P. 458.
{1329} ADAP. Serie D. Bd VI. S. 479.
{1330} IMT. Vol. XXXIV. P. 444.
{1331} Гальдер Ф. Указ. соч. С.
40. 68.
{1332} По вопросу о заключении
советско-германских договоров в 1939 г. см. также: Вестник Министерства
иностранных дел СССР. 1990. № 4. С. 56–63.