О РИТОРАХ
(25) Риторика у нас вошла в
употребление поздно, как и грамматика, и даже с большим трудом, так как
известно, что одно время заниматься ею было прямо воспрещено. Чтобы никто не усомнился
в этом, приведу старинное постановление сената и далее цензорский эдикт1: «В консульство Гая Фанния
Страбона и Марка Валерия Мессалы претор Марк Помпоний внёс в сенат предложение;
обсудив вопрос о философах и риторах, постановили об этом, чтобы претор Марк
Помпоний позаботился и обеспечил, как того требуют интересы государства и его
присяга, чтобы их больше не было в Риме». О том же самом спустя некоторое время
цензоры Гней Домиций Агенобарб и Луций Лициний Красс издали такой эдикт: «Дошло
до нас, что есть люди, которые завели науку нового рода, к ним в школы
собирается юношество, они приняли имя латинских риторов, и там-то молодые люди
бездельничают целыми днями. Предками нашими установлено, чему детей учить и в
какие школы ходить; новшества же, творимые вопреки обычаю и нраву предков,
представляются неправильными и нежелательными. Поэтому считаем необходимым
высказать наше мнение для тех, кто содержит школы, и для тех, кто привык
посещать их, что нам это не угодно».
Постепенно
риторика оказалась полезной и честной наукой, и многие стали искать в ней опоры
и славы. Цицерон декламировал по-гречески до самого своего преторства2, а по-латыни - даже в более пожилом
возрасте, вместе с консулами Гирцием и Пансой, которых он называл своими
учениками и взрослыми детьми. Гней Помпей, как передают некоторые историки,
перед самой гражданской войной повторял декламационные приёмы, чтобы ему легче
было выступать против Гая Куриона, дерзкого юноши, защищавшего дело Цезаря; и
Марк Антоний и Август3 не отказывались
от этого даже во время Мутинской войны. Император Нерон декламировал перед
народом в первый же год своего правления и ещё два раза до того. Многие ораторы
даже издавали свои декламации. Всё это возбудило у людей немалое усердие,
явилось огромное множество учёных и преподавателей, и они имели такой успех, что
иные за низменного состояния достигали сенатского сословия и высших
должностей.
Но способ преподавания не был одинаковым
у всех и неизменным у каждого, потому что всякий упражнял учеников на разные
лады. Был обычай каждый раз по-разному украшать речения образами, примерами4 и притчами, а повествование вести то
вкратце и сжато, то многословно и обильно; иногда перелагали греческие сочинения
и восхваляли или порицали великих мужей: даже указывали на некоторые порядки
общественной жизни как на полезные и необходимые или как ненужные и пагубные;
часто обосновывали или опровергали достоверность сказаний - греки называют
упражнения такого рода «анаскевами» и «катаскевами»; наконец, всё это постепенно
вышло из употребления, будучи вытеснено контроверсиями5.
Темы
старинных контроверсий извлекались или из истории, как иногда делается до сих
пор, или из действительных событий недавней современности; обычно, предлагая их,
сохраняли даже называния местностей. По крайней мере, таковы те из них, которые были собраны и
изданы; из их числа не лишним будет привести один-два примера
дословно.
«Однажды летом молодые люди пришли из Рима
в Остию, вышли на берег, встретили рыбаков, вытягивавших сеть, и договорились,
что купят улов за столько-то. Заплатили деньги, долго ждали, пока вытянут сеть;
когда вытянули, в сети оказалась не рыба, а зашитая корзина с золотом. Покупатели
утверждают, что улов принадлежит им, рыбаки - что
им».
«Работорговец, сгоняя с корабля в Брундизии
партию рабов, из страха перед сборщиками пошлины надел на красивого и дорого
стоившего мальчика буллу и претексту6;
обман легко удалось скрыть. Пришли в Рим, дело раскрылось, мальчик требует
свободы, так как он-де получил её по воле
господина».
В старину такие упражнения назывались
по-гречески «синтесы», потом стали называться контроверсиями. Темы их или
выдумывались, или заимствовались из судебной
практики.
Знаменитые преподаватели, о которых
сохранилась память, были, как кажется, только
следующие.
(26) Луций Плотий Галл. О нём так сообщает Цицерон в письме к Марку Титиннию7: «Помню, когда мы были детьми, некий Плотий впервые начал обучать по-латыни. К нему стекались ученики, потому что все, кто отличался прилежанием, занимались у него, и я жалел, что для меня это невозможно. Впрочем, утешало меня мнение виднейших учёных, что греческие упражнения могут развить дарование ещё лучше». На него же - ибо жил он очень долго - указывает Марк Целий в той речи, где он защищался от обвинения в насилии; он заявляет, что Плотий составил для Атратина, Целиева обвинителя, но не упоминает его имени, а обзывает его ячменным ритором и издевается над его напыщенностью, пустотой и убожеством.
(27) Луций Вольтацилий Пилут, как рассказыают, был рабом-привратником и даже, по древнему обычаю, был прикован на цепь; потом, освобождённый за дарования и любовь к наукам, он помогал своему патрону составлять судебные обвинения. Затем, занявшись риторикой, он учил Гнея Помпея Великого, и во многих книгах изложил деяния его отца и его собственные. По мнению Корнелия Непота, он первый из всех вольноотпущенников взялся за сочинение истории, а до того времени этим обычно занимались только высокопоставленные лица.
(28) Марк Эпидий, слывший клеветником, открыл риторическую школу и обучал в числе прочих Марка Антония и Августа; однажды, когда последние упрекали Гая Каннуция в том, что в государственных делах он был ревностным приверженцем консуляра Исаврика, Каннуций ответил: «Предпочитаю быть учеником Исаврика, чем клеветника Эпидия». Этот Эпидий хвастался происхождением от Гая Эпидия Нуцерина8, который, по древнему преданию, бросился в реку Сарн и исчез, а потом вдруг явился с золотыми рогами и был причислен к богам.
(29) Секст Клодий из Сицилии, преподаватель как латинского, так и греческого красноречия, подслеповатый и острый на язык, утверждал, что испортил себе глаза9 из-за дружбы с триумвиром Марком Антонием; он же говорил, что Фульвия, жена Антония, одна щека который была припухлой, искушает его испытать остроту своего стиля10. Но Антоний от этого любил его не меньше, если не больше. Когда он стал вскоре консулом, Клодий получил от него богатый подарок, судя по тому, что говорит против него Цицерон в Филиппиках11: «Шутки ради ты призываешь учителя, которого ты и твои собутыльники считают ритором и которому ты дозволил говорить против тебя что угодно, - бесспорно, человека ядовитого, хотя не так уж трудно говорить речи против тебя и твоих, - и какая же этому ритору дана награда? Слушайте, слушайте, отцы сенаторы, узнавайте о язвах государства! Две тысячи югеров леонтинского поля12 назначил ты ритору Сексту Клодию, да ещё свободного от податей, так что даже за такую цену не научился ты здравому смыслу».
(30) Гай Альбуций Сил13 из Новарии, будучи в родном городе эдилом, однажды правил суд; но те, против кого он вынес решение, согнали его с судейского места пинками. Возмущённый этим, он тотчас отправился за ворота и далее в Рим. Там он был принят в кружке оратора Планка, который имел обыкновение перед своей декламацией выпускать какого-нибудь другого оратора; взяв эту роль на себя, Альбуций так её выполнил, что Планк вынужден был молчать, не смея с ним соперничать. Прославившись этим, он завёл собственную школу и обычно, объявив тему контроверсии, приступал к ней сидя, а затем постепенно разгорячался и заканчивал стоя. Декламировал он на разный лад - то пышно и с блеском, то сжато, неизменно и чуть ли не площадными словами, чтобы не показаться педантом. Вёл он и судебные дела, но очень редко, выступая только в важнейших процессах и только с заключительными речами. Потом он покинул форум, отчасти из стыда, отчасти из боязни. Дело в том, что однажды перед центумвирами, браня противника за нечестие по отношению к родителям, он воскликнул фигурально, как бы предлагая ему возможность поклясться14: «Клянись останками отца твоего и матери, которые лежат без погребения!» - и так далее в этом духе. Тот принял предложение, судьи не возражали, и Альбуций проиграл дело, за что и подвергся жестоким нападкам. В другой раз в Медиолане, перед проконсулом Луцием Пизоном, защищая обвиняемого в убийстве с таким успехом, что ликторам приходилась сдерживать восторг присутствующих, он разгорячился до того, что стал оплакивать участь Италии, как бы снова обращённой в провинцию, и воззвал к Марку Бруту, статуя которого стояла тут же, именуя его «законов и свободы зиждителем и блюстителем», за что едва не поплатился. Уже в старости, страдая язвою, он вернулся в Новарию; созвав народ и объяснив ему в длинной и нелепой речи, почему он решил умереть, он уморил себя голодом.