ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА --[ Мемуары ]-- Сб. Выстояли и победили

Составитель: Рязанов Юрий Михайлович

Выстояли и победили:
Воспоминания екатеринбуржцев-участников Великой Отечественной войны, сотрудников Свердловского филиала Всесоюзного НИИ метрологии имени Д. И. Менделеева

«Военная литература»: militera.lib.ru
Издание: Рязанов Ю. М. (составитель) Выстояли и победили. — Екатеринбург: ОМТА, 2005.
Книга на сайте: militera.lib.ru/memo/russian/sb_vystoyali_i_pobedili/index.html
Иллюстрации: нет
OCR, правка: Андрей Мятишкин (amyatishkin@mail.ru)
Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)

[1] Так обозначены страницы. Номер страницы предшествует странице.

Рязанов Ю. М. (составитель) Выстояли и победили. Очерки, зарисовки, интервью, эпизоды. — Екатеринбург: ООО «ОМТА», 2005. — 144 с. Тираж 1000 экз.

Из предисловия: Эту книжку вы, к сожалению, вряд ли увидите на полках книжных магазинов — слишком мал ее тираж. Но сравнительно небольшая по объему книжечка вместила в себя много пережитого, того, что не укладывается в привычные представления. Нет, это не детектив, не остросюжетные романтические приключения, которые, разжигая любопытство и щекоча нервы, идут нарасхват, а простые, безыскусные воспоминания, очень прочувствованные и человечные. Книга — о пережитом, о пройденном и увиденном, о том, что теперь кажется каким-то кошмарным сном, таким страшным и фантастическим, что сам задаешь себе вопрос: «Неужели это было?! Как же я-то остался жив, хожу по земле до сих пор...» «Выстояли и победили». Уже в этом коротком названии выражена та важная суть, которая раскрывается в сборнике.

Содержание

От автора [3]
Б. Рябинин. Выстояли и победили [4]
Беляк Петр Якимович. Четверть века в строю [9]
Ваганов Илья Павлович. Гвардейцы — истребители танков [19]
Волегов Александр Антонович. Это забыть нельзя [33]
Губернаторов Федор Васильевич. Специальность — торпедист [41]
Красносельских Нина Григорьевна. Боевые друзья и подруги [45]
Ляпилин Иван Васильевич. В ледяной купели Вазузы [57]
Нефедов Вениамин Васильевич. В сабельном взводе [67]
Паевский Владимир Петрович. Служба под бомбежками [73]
Савицкий Федор Семенович. Самый трудный бой [81]
Скопин Анатолий Иванович. Монголия — Кенигсберг — Порт-Артур [87]
Теребилов Алексей Васильевич. Ни за что наград не давали [99]
Тиунов Александр Иванович. В первые дни войны [107]
Ульман Борис Карлович. Бой первый и бой последний [123]
Хмельнов Борис Леонидович. Ратные дела коммунистов [129]
Шаров Николай Николаевич. Отвоевали главное — мир [135]

Эта книга с сайта «Военная литература», также известного как Милитера. Проект «Военная литература» — некоммерческий. Все тексты, находящиеся на сайте, предназначены для бесплатного прочтения всеми, кто того пожелает. Используйте в учёбе и в работе, цитируйте, заучивайте... в общем, наслаждайтесь. Захотите, размещайте эти тексты на своих страницах, только выполните в этом случае одну просьбу: сопроводите текст служебной информацией — откуда взят, кто обрабатывал. Не преумножайте хаоса в многострадальном интернете.

Книга издана на средства бывшего офицера Российской Армии, екатеринбургского предпринимателя Николая Антоновича Гиренко.

Автор благодарит его за оказанную помощь. [3]

От автора

Первое издание этой небольшой книги вышло в 1985 году мизерным, по сути дела, подарочным тиражом и в свободную продажу не поступила.

Перечитав недавно книгу, автор убедился, что она не утеряла за минувшие годы своей ценности как исторический, документальный материал. И решил ее переиздать.

Ю. Рязанов, март 2005 года [4]

Выстояли и победили

«Вечерний Свердловск», 30 сентября 1985 года

Эту книжку вы, к сожалению, вряд ли увидите на полках книжных магазинов — слишком мал ее тираж.

Но сравнительно небольшая по объему книжечка вместила в себя много пережитого, того, что не укладывается в привычные представления.

Нет, это не детектив, не остросюжетные романтические приключения, которые, разжигая любопытство и щекоча нервы, идут нарасхват, а простые, безыскусные воспоминания, очень прочувствованные и человечные. Книга — о пережитом, о пройденном и увиденном, о том, что теперь кажется каким-то кошмарным сном, таким страшным и фантастическим, что сам задаешь себе вопрос: «Неужели это было?! Как же я-то остался жив, хожу по земле до сих пор...»

«Выстояли и победили». Уже в этом коротком названии выражена та важная суть, которая раскрывается в сборнике.

В нем названы пятнадцать фронтовиков, прошедших через яростное, кровавое горнило войны. У большинства [5] рассказ предваряет особо выделенная помета: «1941–1945». Да, эти люди воевали с первого дня до последнего, до того желанного часа, когда фашистская Германия пала, когда был подписан акт о ее безоговорочной капитуляции. Четыре непомерно долгих, немыслимо тяжких года, без малого полторы тысячи дней и ночей рядом со смертью... Они, эти люди, прошли через войну и теперь стоят в едином строю: все — сотрудники Свердловского филиала Всесоюзного научно-исследовательского института метрологии имени Д. И. Менделеева. Кто-то продолжает работать и поныне, кто-то вышел на пенсию, но это не меняет сути: как и в военную годину, чувствуют локоть друг друга. В предисловии отмечается: «Авторов воспоминаний объединяет одно — они сражались за Родину, они спасли Европу от фашизма. Прошли десятилетия с тех пор, как смолкли залпы войны, свободно дышится и людям, и земле, но война силой человеческой памяти крепко держит нас.

У каждого из нас были свои бои, своя мера страдания и мера подвига, и, взяв из них наиболее памятные, мы поделились своими мыслями о пережитом и виденном...»

Того, что описано на страницах сборника, наверное, хватило бы литератору, чтобы написать целый роман. Не будем пересказывать все, отметим лишь главное.

Наших врагов всегда поражала сила духа советского воина, им казалось необъяснимым чувство поразительной жизнестойкости, исстари присущее русскому солдату, борцу за добро и справедливость в мире. Вот лишь один эпизод — его рассказал И. Ляпилин («В ледяной купели Вазузы»).

Это произошло у села Кабалино на реке Вазузе 25 декабря [6] 1942 года. Готовилось наступление, группа разведчиков отправилась по заданию командования добыть необходимые разведданные. «Мы стали на лыжи — и в путь, — вспоминает И. Ляпилин. — И вот тут я совершил ошибку, казалось бы, незначительную, но чуть не стоившую жизни.

Разведчики облачились в маскхалаты и мне предложили. Я отказался. Зачем? — подумал я. К тому же на мне была новенькая шинель — на зависть многим — из замечательного ворсистого сукна серого цвета. Снегу выпало мало, выглядел он грязноватым, и я решил, что цвет шинели более подходит к местности, чем халаты разведчиков...»

Ошибка эта обошлась дорого: фашисты заметили наших разведчиков, особенно — того, что был в серой шинели. Заработал немецкий пулемет. «...Я приказал автоматчикам расползтись веером и возвращаться без меня. Фашисты, как только я делал попытку продвинуться в сторону своих, открывали огонь трассирующими пулями. Стало ясно, что живым они меня не выпустят...»

Решил «перебраться через Вазузу, залечь на противоположном — крутом — берегу в одну из расщелин — никакой пулемет не достанет...

Лед на Вазузе тонкий, колышется под тяжестью тела, на середине, на быстрине, справа чернеет полынья, а дальше — широкая промоина, до нависшего, крутого берега. Значит, надо левее ползти. Прикинул — метров пятьдесят. Решил рискнуть. Добрался до середины реки, и тут лед подо мной прогнулся и раскрошился. Попытки выкарабкаться оказались тщетными. Сильным течением стало затягивать под лед. Тогда я продрался к полынье, и меня понесло. Еле [7] выбрался на противоположный берег, нашел расщелину — что-то вроде небольшой пещеры, — втиснулся в нее, отжал обмундирование, воду из сапог вылил, пистолет проверил, протер шапкой — единственная вещь, оставшаяся сухой. Сначала, пока был разгорячен, холода не чувствовал, а после меня «цыганский пот прошиб», зуб на зуб не попадал. А до рассвета далеко. Поземка метет, задувает в мое укрытие. Снял шинель, кое-как закрыл от ветра щель. Гимнастику делал, пока не устал. Присел на корточках, прислушиваюсь, жду — не начинается ли наступление. И почудилось мне, что вдруг потеплело вокруг. Так приятно стало. И тут до сознания, дошло: замерзаю, надо двигаться, снова гимнастикой заниматься. Спокойно так об этом думаю, без суеты, а уже ни рукой, ни ногой шевельнуть не могу, словно их и нет вовсе.

Очнулся в госпитале, в ванне с холодной водой. Надо мной трудились санитары...

Сегодня, сорок лет спустя, сам себе удивляюсь: откуда только брались энергия, выносливость? Вероятно, всеми нами, кто сражался с врагом, двигала одна могучая сила — вера в Победу, которую надо было добыть во что бы то ни стало».

Да, именно эта сила — чудесная, неодолимая — помогла нам, советским людям, поставить на колени фашистов. Это подтверждается воспоминаниями и других фронтовиков.

И как логический и единственно верный вывод из пережитого звучат заключительные строки сборника (Н. Шаров, «Отвоевали главное — мир»):

«Для меня, бывшего рядового фронтовика, самое желанное, самое дорогое слово — мир. За него воевали, не [8] щадя жизни, все мы — мои братья, десятки миллионов людей. И эти завоевания надо защищать, всеми силами, всеми возможностями — сейчас и всегда».

Доброе патриотическое дело сделали Свердловская областная организация общества «Знание» и Свердловская секция Советского комитета ветеранов войны, выпустив этот сборник (председатель Совета ветеранов войны Б. Хмельнов, литературная запись и обработка Ю. М. Рязанова).

Этот сборник — частица нетленной памяти Народа. Память должна жить.

Да, выстояли — и победили!

Б. Рябинин, писатель [9]

Беляк Петр Якимович.
Четверть века в строю

Родился 17 марта 1910 года. Призван в Советскую Армию в октябре 1942 года Кличевским райвоенкоматом Могилевской области. Участвовал в боевых действиях на Западном, Брянском, Юго-Западном и 3-м Украинском фронтах в составе 487-го и 860-го стрелковых полков 21-й армии, 23-го танкового корпуса и Войска Польского. Был начальником связи, начальником штаба стрелкового полка, старшим помощником начальника связи корпуса и командиром отдельного батальона связи; в Войске Польском — командиром отдельного батальона связи 1-го танкового корпуса.

Награжден орденами Красного Знамени, Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» и другими.

Уволен из Советской Армии в запас в декабре 1955 года в звании подполковника.

Член КПСС с апреля 1940 года.

В институте работал с апреля 1971 по ноябрь 1982 года. [11]

Семья наша была крестьянская, большая, кроме меня, на иждивении у отца было еще четверо детей.

Одними из первых, когда началась коллективизация, вступили в только что организованный совхоз «Красине». В 1929 году мне доверили должность завхоза.

В 1932 году меня призвали на срочную службу в ряды РККА, отслужил четверть века, участвовал в освобождении Западной Белоруссии и Украины в 1939 году, Латвии, Литвы, Эстонии — в 1940 году. С первого дня Великой Отечественной войны находился в действующей армии. Для меня и моих фронтовых товарищей война закончилась только 12 мая 1945 года, когда было сломлено сопротивление фашистской группировки в районе города Праги. А ровно за четыре года до этого великого события, в июне 1941 года я успешно закончил курсы усовершенствования специалистов связи РККА в городе Муроме и был направлен в город Речицу Гомельской области БССР начальником связи полка. Там застала меня война.

В тот же день, 22 июня, наш полк попал под бомбежку в районе Барановичей. Завязался бой. Во время него были сбиты два фашистских самолета. И хотя неожиданный удар немцев выглядел ошеломляющим, мы убедились, что можно сбивать фашистские самолеты, что они не так уж неуязвимы, а наше оружие вполне пригодно для их уничтожения.

Целые сутки шел беспрерывный бой, но гитлеровцы не могли одолеть наш 487-й стрелковый полк. Тогда немецкое командование обрушило на наши позиции около 300 танков и массу самолетов — небо буквально кишело черными стервятниками, сыпавшими на нас свинец и бомбы. Казалось, вся земля вокруг горит и стонет. [12]

С боями, причем упорными, изматывавшими противника, наша 21-я армия отходила через город Слуцк на город Бобруйск, а потом — на города Коленковичи, Лоев, Чернигов, Бахмач и Прилуки — это уже была Украина.

Что сказать об этом, очень тяжелом для нас периоде Великом Отечественной войны? Да, мы отступали, но знали, верили, что скоро соберемся с силами, объединимся в могучий кулак и нанесем такой ответный удар, что от фашистской гадины останется мокрое место.

...Через Сумские леса вышли с боями на город Рыльск. Наша группа, состоявшая из разных частей, на автомашинах двинулась под город Елец, очистила его от захватчиков, далее — в Ефремово, выбили фашистов и оттуда. На тех же машинах нас перекинули под город Тулу, где мы в составе 6-й гвардейской дивизии провели несколько боев. Подошли к городу Мценску, что недалеко от Орла. Весь этот тяжелый путь не был для нас дорогой бегства, уже с первых дней немцы в боях с Красной Армией несли большие потери. Так что основа нашей Победы закладывалась с 22 июня 1941 года.

В 1943 году (тогда уже произошел перелом хода войны в нашу пользу) противник еще был силен, однако с каждым днем боевые действия «уничтоженной» (как трубили на весь мир гитлеровские вруны) Красной Армии становятся все победоносней.

В то время я был начальником штаба 860-го стрелкового полка. Неожиданно меня отозвали в Москву и направили на Юго-Западный фронт. В штабе фронта меня назначили старшим помощником начальника связи в 23-й танковый корпус, называвшийся корпусом фронтового прорыва. Его «бросали» на те участки фронта, где готовилось наше наступление. [13]

Во время очередного прорыва наш корпус занял города Артемовск, Константиновку, Красноармейск, важные промышленные центры. Дошли до Запорожья. Переправились через Днепр, овладели плацдармом на правом берегу и освободили Запорожье. Не могу забыть операции на Корсунь-Шевченковском направлении. Страшные были бои. Сколько там осталось лежать искореженной вражеской техники — пушек, танков, автомашин! Такого количества металлического крошева я, пожалуй, никогда больше не видел.

Наконец территория СССР была очищена от врага. Наши войска освобождали Румынию. Из-под города Плоешти меня срочно затребовали в столицу нашей Родины. Как специалисту по связи мне предложили вступить в Польскую Армию.

И вот город Сумы. Здесь формировалась 2-я Польская Армия. Меня назначили командиром батальона связи. С детства мне был знаком польский язык, и эти знания пригодились. 1944 год. Бои за Варшаву. Встречали нас жители освобожденной Польши восторженно. Повсюду.

Мне выпало в составе Польской Армии штурмовать Берлин. После падения цитадели фашизма мы двинулись на Прагу. Это был стремительный, последний штурм.

Столицу Чехословакии освобождали не только русские, но и поляки, словаки и чехи. Я тогда служил в 1-м танковом корпусе 2-й Польской Армии. Командовал ею генерал Сверчевский.

12 мая 1945 года сдались последние, оказавшие упорное и поэтому еще более бессмысленное сопротивление, фашистские части, засевшие в Праге. Отборные, фанатично преданные бредовой идее гитлеризма головорезы [14] сражались отчаянно, устилая своими трупами каждый метр.

Советским танкистам помогали даже ребятишки, жители города. Вспоминается такой эпизод. Наш танк с десантниками на броне остановился на перекрестке улиц. Щелкают по металлу пули, и трудно определить, откуда стреляют. Вдруг подбегает к танку мальчишка лет 12–13, кричит:

— Дяденьки! Вон там немцы, на крыше, а вон там — на чердаке.

Разворачивается башня танка. Выстрел пушки, еще один — щелканье и визг пуль прекращаются.

Вот таким был мой путь по дорогам и бездорожью Великой Отечественной войны.

Теперь уже и не вспомнить всех боев, в которых приходилось участвовать. Но до сих пор удивляюсь, как остался жив. Сколько раз участвовал в боях, и ни одного ранения, даже пустякового. Только однажды меня заживо похоронило — взрывом бомбы. Произошло это под Брянском. Она рванула за моей спиной. Я почувствовал: словно пудовой доской по плечам огрели. И все — мрак.

А впереди меня бежали двое моих бойцов-связистов. Их тоже сшибло воздушной волной. Когда они поднялись с земли, огляделись: нет командира. Хорошо, что ребята не поддались первой мысли, которая пришла в голову: прямое попадание, разнесло в мелкие куски. Они стали разрывать выброшенный взрывом грунт и наткнулись на меня.

Когда привели в чувство, то оказалось — оглох. Так я в мае 1942 года попал в госпиталь в город Горбачи. Вскоре слух восстановился настолько, что я вернулся в свою часть.

Из боев мне запомнились несколько. Первый — под [15] городом Барановичами. Жестокий, казалось, бесконечный, этот бой дал понять, что такое война с фашистами. Все уяснили: или они нас, или мы их, жизнь или смерть.

За первым боем последовали столь же кровопролитные под городом Бобруйском, на реке Березине.

6 июля 1941 года. Река Березина. Немцы настырно строят переправы. Каждое утро. Мы уничтожаем все возведенное ночью.

В этот день на противоположный берег неожиданно прикатила орда громко орущих мотоциклистов. Они положили машины и принялись переправляться, вплавь. Видимо, была подобрана специальная команда пловцов. Ставка — на неожиданность. Но ничего у них из этой затеи не получилось. Мы их встретили меткими выстрелами, и все до единого, несколько десятков самоуверенных верзил, так и не добрались до берега.

Другой случай. 1942 год, река Зуша под городом Мценском. На противоположном берегу — немцы. Их приказано выбить со стратегически выгодного плацдарма.

Нас — около ста человек. Начинаем бой. Перебираюсь через Зушу вместе с другими. Вода, кажется, кипит от раскаленного металла, которым ее подогревают из всех видов оружия. Такое впечатление, что бой длится целый день, а не прошло и получаса. Плацдарм мы все-таки заняли. Но осталось нас всего человек двадцать-двадцать пять, не более. Дорого заплатили мы за победу. Но из таких побед складывалась та, Великая, к которой мы стремились изо всех сил.

Почти целый год довелось мне воевать рядом с замечательным человеком. Тогда, в 1943 году, я был командиром батальона, звание — майор. Он — генерал, командир 23-го корпуса. Фамилия — Пушкин. [16]

Не знаю почему, но меня комкор отличал. И возил с собой.

Это произошло под городом Изюмом. Я находился на наблюдательном пункте. Прервалась связь с командиром бригады. Пушкин приказал мне передать лично комбригу: немедленно ударить в тыл противнику. И отдал в мое распоряжение свой танк, который всегда находился недалеко от наблюдательного пункта комкора, закопанный или замаскированный.

Залез я в машину на ходу, и она сразу рванула, пошла зигзагами. Водитель комкоровского танка был опытный, но в этот раз случилось непредвиденное — машина наскочила на мину. Здорово тряхнуло. И тут же прямой наводкой долбанула немецкая пушка. Не промахнулся фашист. Запахло в машине гарью. Медлить было нельзя. Я вылез через башенный люк. Даже не вылез, а вывалился и скатился на землю. А старшина, командир танка, попытался покинуть горящую машину через передний люк, и пулеметная очередь из фашистского окопа разрезала его пополам.

Пополз я по направлению к комбриговскому НП. Услышал взрывы, оглянулся и увидел пушкинский танк, он стоял как раз на макушке небольшой высотки, из него полыхало пламя, рвались снаряды боекомплекта.

Когда я возвратился на НП комкора и доложил генералу о выполнении приказа, он, не скрывая удивления, сказал:

— Живы, майор? А я посчитал, что вы остались в машине. Долго жить будете!

Доложил и о гибели командира танка. Комкор нахмурился и произнес:

— Видел, все сам видел. [17]

Пушкин, несмотря на высокое звание, почему-то стремился в самые опасные места, часто его видели и на «передке», у самых вражеских позиций. Это был очень смелый человек, не кабинетный стратег, а боевой командир. Он хотел все, что творится вокруг, видеть своими глазами, чтобы действовать наверняка.

Погиб генерал-лейтенант Пушкин по воле случая. Мы ехали в освобожденный Херсон. Впереди — открытый «виллис» комкора, наша машина с большой радиостанцией (РСБ) — позади.

Генерал любил четко налаженную связь, и посредством большой станции мы соединяли его с любым из танков, со штабами, даже с авиацией, с соседними частями.

Над нашими машинами пролетел «мессер». Я подумал: «Ну, пронесло».

Но не пронесло. С самолета бросили «хлопушки». Так попросту называли противопехотные мины. И надо же было «хлопушке» попасть точно в машину комкора. Это редчайший случай, чтобы сброшенная мина попала в одиночную цель.

«Хлопушка» взорвалась. И что удивительно — шофера даже не поцарапало, только малость оглушило. А крохотный осколок металла пробил сердце генералу.

Когда я подбежал к «виллису», комкор был в сознании, он, вероятно, понял, что умирает. Я поднял его на руки, хотя нести было некуда. И Пушкин дал мне последний наказ: «Передай жене, что честно умираю...»

Вот о чем он думал в последние мгновения своей жизни — умереть достойно, мужественно, честно.

Я лично был знаком с его женой, врачом по профессии. Она занимала пост начальника санитарной службы корпуса. [18]

Еще утром генерал беседовал с ней по телефону — она звонила из Москвы, из госпиталя, и сообщила мужу, что у них родился сын. Поэтому весь день генерал был в приподнятом настроении, много шутил, улыбался, радовался полученному известию.

И вот его нет. На часах — полдень. Жена еще ничего не знает, еще голос мужа звучит у нее в ушах, а его уже нет в живых, нашего храброго генерала.

И мне вспомнился наблюдательный пункт, рядом со мной возбужденный, даже веселый Пушкин с биноклем в руке. А рядом вздуваются взрывы, комки земли залетают и сюда, а он восклицает:

— Ах, собаки, хорошо бомбят!

За то, что наш комкор был выдающимся военачальником, говорит и такой факт. Не припомню, чтобы кого-то в начале войны, при отступлении, наградили Звездой Героя. А Пушкин получил это самое высокое звание при отходе от Киева, где в 1941 году он показал фашистам, что русские, и отступая, умеют драться и побеждать. Там, под Киевом, он и провел операцию, за которую был удостоен этой награды.

Я выполнил наказ, написал подробное письмо его жене об обстоятельствах гибели комкора.

Тело погибшего отвезли в Днепропетровск и с подобающими почестями похоронили на городской площади.

Сегодня рядом с могилой Героя, на которой установлен его бюст, возвышается монумент с боевым танком. [19]

Ваганов Илья Павлович.
Гвардейцы — истребители танков

Родился 18 июля 1913 года. С ноября 1938 по декабрь 1940 года проходил действительную срочную военную службу. В октябре 1941 года Таборинским райвоенкоматом Свердловской области вновь признан в Советскую Армию. Участвовал в боевых действиях на Юго-Западном, Донском, Сталинградском, Южном, 2-м, 3-м и 4-м Украинских фронтах в составе отдельного минометного дивизиона 11-й воздушно-десантной бригады 6-го воздушно-десантного корпуса и 41-го отдельного Гвардейского истребительно-противотанкового дивизиона 40-й Гвардейской Енакиевско-Дунайской Краснознаменной ордена Суворова II степени стрелковой дивизии. Был командиром взвода топоразведки, начальником штаба дивизиона.

Награжден двумя орденами Красной Звезды, медалями «За оборону Сталинграда», «За взятие Будапешта», «За взятие Вены», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» и другими.

Уволен из Советской Армии в запас в январе 1946 года в звании капитана.

Член КПСС с декабря 1942 года.

В институте работал с марта 1946 по март 1976 года; имеет ученую степень кандидата технических наук. [21]

Война застала меня в районном селе Таборы Свердловской области, где я работал заведующим районо.

После многочисленных напоминаний райвоенкому о своем решении как можно быстрее отправиться на фронт, мне наконец-то было вручено предписание для отправки в 69-й запасной артиллерийский полк, который располагался в городе Кирове. В этом полку я пробыл всего один месяц. В ноябре 1941 года был направлен в 6-й воздушно-десантный корпус, где прошел десятимесячную подготовку десантника. 1 августа 1942 года корпус был преобразован в 40-ю гвардейскую стрелковую дивизию, которая уже 15 августа вступила в бой в районе станиц Ново-Григорьевской и Сиротинской — под Сталинградом, в малой излучине Дона.

При формировании дивизии я был назначен начальником штаба 41-го гвардейского отдельного истребительно-противотанкового дивизиона 40-й гвардейской стрелковой дивизии.

Настоящий очерк представляет собой некоторые фрагменты воспоминаний о боевом пути дивизиона вплоть до дня Великой Победы над врагом 9 мая 1945 года.

Не успели батареи доехать до хутора Шохино, как наши машины были обстреляны вражескими танками. Пришлось с ходу вступить в бой.

Так началась для нас стодневная битва под Сталинградом. Оккупанты, привыкшие порабощать страны Европы точно по графику, в России наткнулись на небывалое сопротивление непокорного народа. Фашисты, первое время превосходившие нас в военной технике, старались во что бы то ни стало сломить наш дух. Но это оказалось делом невозможным. [22]

Сказать, что героизм наших воинов был массовым, этого еще мало. Каждый участник боев с озверелым врагом достоин высших похвал и наград.

Помню, уралмашевец Александр Тарзин (вторым номером у него был ныне здравствующий свердловчанин Михаил Золотов) из противотанкового ружья подбил две бронированные громадины с пауками свастик на боках. Во время боя отважный воин был тяжело ранен, но своего поста не покинул. И вот, на Тарзина движется третий танк. В единоборстве со стальным чудовищем воин получил еще одну, уже смертельную рану. Превозмогая сильную боль, он успел поджечь и эту машину.

В нагрудном кармане погибшего нашли записку: «Друзья! Если погибну, то не даром. А вы, в случае чего, отомстите. Бейте врагов! Если я умру, то умру коммунистом. Так считайте. Тарзин».

Комсомольца, бывшего уралмашевца, гвардии рядового Александра Тарзина посмертно наградили орденом Отечественной войны I степени.

Имена свердловчан, погибших под Сталинградом, в том числе и моего однополчанина Александра Тарзина, выбиты на мраморной плите мемориала героев Великой Отечественной войны на центральной площади Орджоникидзевского района Свердловска, перед главной проходной Уралмашзавода. Отсюда осенью 1941 года комсомольцы добровольно ушли на фронт, чтобы навеки прославить наш народ и воплотиться в памятник, остаться навсегда в благодарной памяти потомков.

Но был и такой случай.

Наши пушки изрыгают на врага снаряд за снарядом. [23]

Очень горячая работа — гимнастерки просолились насквозь. Каждый сосредоточенно занят своим делом: командир орудия, наводчик, заряжающий, замковый, ящичные (подносчики снарядов).

Но вот командир орудия спохватился: почему-то не слышно голоса их командира огневого взвода. Уж не ранен ли? Один боец сообщил, что видел, как командир взвода упал недалеко от него и пополз вниз, под уклон, с высотки, которую обороняет взвод.

Оставив за себя наводчика и предупредив командира второго орудия, командир первого орудия побежал разыскивать вероятно раненого младшего лейтенанта. Он спешил оказать командиру первую медицинскую помощь и передать санинструкторам. К разыскивающему присоединился боец с огневой позиции.

А враг обстреливал высоту беспощадно и безостановочно, тут и там рвались мины и снаряды, клацали о камни пули.

— Товарищ гвардии сержант! — вдруг крикнул боец. — Сюда! Он здесь!

И что же они увидели? Вероятно, уже ничего не соображая от страха, командир взвода (не стану называть его фамилию, чтобы не опозорить родных этого навсегда запятнавшего свою честь человека) червяком извивался в траве, уткнув голову в землю. И полз он вправо от своей батареи, на выстрелы врагов. В его вытянутой вперед руке был судорожно зажат белый носовой платок.

Сержант и боец сначала не поняли, что все это значит. Может быть, контузило? Бросились к нему.

— Гвардии младший лейтенант, что с вами? Вы ранены? [24]

А в ответ:

— Ложитесь! Разве вы не видите, что мы окружены? Безоружных не убивают. Ползите за мной!

Конечно, обстановка на высоте была страшной — все кругом перепахано, что может гореть — горит, в ушах колет и звенит от грохота взрывов. Фашисты шпарят по высоте не только из пушек и минометов, но сплошным навесом простреливают пространство трассирующими пулями. Поэтому младшему лейтенанту и показалось, что враги взяли батарею в огненное кольцо и сжимают его — впереди смерть! Вот и не выдержали у него нервы. А ведь в финскую кампанию он получил медаль «За отвагу».

Приказ командира — закон. Но только не этот — сдаться, предать товарищей во время боя. И командир орудия заставил командира взвода подняться и пойти с ним в наш тыл, в штаб.

Уже после, когда наседавшего справа и слева врага отбросили, когда поникшего, опустошенного предательством младшего лейтенанта допросили в штабе дивизии, разыскали его документы и погоны, зарытые трусом в землю, трибунал приговорил его к расстрелу. Приговор в исполнение привели офицеры нашего дивизиона.

Случай исключительный. Пока существовал наш дивизион, до самого конца войны, подобных ЧП не было — ни одного.

Уверен, что любой человек испытывает чувство страха, когда попадает под бомбежку или артобстрел, когда громовые взрывы раздаются рядом, когда надо подниматься в атаку. Думается, полностью привыкнуть к смертельной опасности невозможно. Но можно приучить [25] себя смиряться с этой страшной опасностью, внутренне настраивать себя против страха, не поддаваться ему, стараться быть не хуже своих товарищей по оружию. Короче говоря, надо научиться держать себя в руках, управлять собой в опасной обстановке. Ради той великой цели, служить которой ты призван, а эта цель — защита любимой Родины.

С 5 по 11 ноября 1942 года мне оказали большую честь: назначили членом армейской комиссии 65-й армии, командовал которой генерал-лейтенант П. И. Батов, ныне генерал армии, дважды Герой Советского Союза. Комиссии предстояло к общему большому наступлению проверить готовность артиллерийских частей и штабов, расположенных в районе станицы Клетской. Осматривая войсковые и артиллерийские части и соединения, инженерное оборудование их боевых порядков вблизи передовой и в глубине обороны, мы были по-настоящему поражены обилием прекрасно оснащенных войск.

Когда мы ночью ехали на автомашине по левому берегу Дона, к фронту сплошным потоком двигались дивизии и корпуса — стрелковые, танковые, артиллерийские, кавалерийские... Сотни танков и установок «Катюша» производили неотразимое впечатление. Артиллерии разных калибров было так много, что командиры артдивизионов и артполков спорили и ругались почти за каждый десяток квадратных метров для установки своих орудий.

Никогда не видел такого обилия войск и боевой техники. Я был потрясен увиденным и радовался: вот это силища! Да кто устоит против такого могущества!

Не меньше удивила меня и высочайшая дисциплина [26] войск: ночью на много десятков километров сплошное движение в разных направлениях, но главный поток — к фронту, причем, ни одного огонька не увидишь — нигде! А днем — полнейшее безлюдье, никакого движения вокруг. Все вымерло. Маскировка такая — самому не верилось, что на каждом шагу напичкано до предела техники и живой силы. Даже в лесу передвижение было ограничено до минимума, только по специальным пропускам. Так была обеспечена полная тайна и неожиданность нашего наступления 19 ноября. Кстати, даже в дивизионе, где я тогда служил, все считали меня уехавшим на армейское штабное учение.

Свою задачу комиссия выполнила, как положено, наши замечания были учтены.

Почти накануне великого наступления, на рассвете 17 ноября 1942 года, погиб от фашистской пули наш боевой товарищ, кандидат физико-математических наук, доцент, командир батареи гвардии лейтенант Борис Викторович Лесовой. Мы похоронили его тут же, недалеко от передовой, дали трехкратный залп и поклялись отомстить ненавистному врагу за смерть командира.

Мне пришлось за годы войны похоронить немало фронтовых товарищей, но о Лесовом я вспоминаю подробно потому, что нас связывала дружба. Мы иногда ночами напролет беседовали, делились мыслями (оба в свое время закончили физико-математические факультеты: я — Уральского, а он — Московского госуниверситетов), составляли и решали сложные математические задачи на военные темы, разработали наставление по стрельбе из противотанковых ружей и винтовок по самолетам противника, которое впоследствии успешно применялось на практике. [27]

В тот же день, 17 ноября, боец Козловцев из карабина уничтожил трех фашистов — отомстил за смерть Лесового.

Вместо погибшего Лесового командиром батареи был назначен политработник, свердловчанин Г. И. Меркурьев (ныне проживает в Верх-Исетском районе, инвалид Великой Отечественной войны).

И вот, 19 ноября 1942 года, после мощнейшей, все сметающей артиллерийской подготовки началось великое наступление советских войск. Эта битва не поддается описанию. В результате именно этого наступления была полностью окружена и разгромлена 6-я немецкая армия, уцелевшая часть которой во главе с командующим, фельдмаршалом фон Паулюсом, сдалась в плен.

Около 1000 дней и ночей дивизия вела непрерывные ожесточенные сражения с немецко-фашистскими захватчиками, пройдя 4500-километровый боевой путь, непосредственно участвуя в освобождении Волгоградской и Ростовской областей РСФСР, Украинской и Молдавской ССР, Румынии, Болгарии, Югославии, Венгрии и Австрии.

За образцовое выполнение заданий командования дивизия была награждена орденами Красного Знамени и Суворова, ей были присвоены почетные наименования Енакиевской и Дунайской.

В кратком очерке нет возможности рассказать обо всех боевых эпизодах, о сражениях, в которых участвовали бойцы дивизиона. Итог же таков: только нашим дивизионом за эту войну было уничтожено 35 вражеских танков, 169 пулеметов, 47 орудий и минометов, около трех тысяч фашистских солдат и офицеров, [28] сбито 8 самолетов (почти исключительно противотанковыми ружьями ПТР). Наши воины получили свыше 700 правительственных наград и 13 благодарностей от Верховного Главнокомандующего.

Особо хочется мне сказать доброе слово о службах обеспечения на фронте — связистах, шоферах, артснабженцах, поварах, медицинском персонале.

Нельзя утверждать, что о них не упоминается в военных мемуарах или в художественной литературе, в кино. Но, на мой взгляд, недостаточно.

Начну с водителей автомашин, фронтовых шоферов.

В начале августа 1942 года наша часть начала боевые действия, имея автомашины марки ГАЗ-АА и ЗИС-5. Вскоре они были заменены «Виллисами». Только часть старых машин осталась в дивизионе для хозяйственных нужд. В 1943 году мы получили новенькие «Шевроле» и «Студебеккеры», но оставили также несколько вездеходных «Виллисов». Использовали и трофейные немецкие автомашины, грузовые и легковые. Но они долго у нас не задерживались, быстро выходили из строя, и их списывали, по-моему, без сожаления. Советские и американские автомашины показали себя более надежными.

Не перечесть, сколько автомашин разных марок отремонтировали буквально на переднем крае, часто под обстрелом, автомеханики гвардии сержант А. Е. Жулев, гвардии младший сержант А. В. Лобанов, гвардии лейтенант Кучеренко и другие.

Помню такой эпизод.

Шофера убило прямо в кабине. А в кузове автомашины находился драгоценный груз — боеприпасы.

Боец отделения ПТР Семен Крючков спросил разрешения [29] у своего командира и короткими перебежками добрался до машины. Улучив момент, когда ослаб пулеметный огонь, боец вскочил в кабину и под сильным минометным обстрелом, петляя меж воронками и рытвинами, вывез смертельно опасный для него, но такой дорогой груз в недосягаемую зону.

С тех пор гвардии ефрейтор Семен Васильевич Крючков бессменно в течение двух с половиной лет водил автомашину по фронтовым дорогам.

Десятки раз умелый шофер спасал свою машину, орудие и его расчет хитрым маневрированием.

Это был удивительный человек, смелый, расчетливый, в совершенстве владевший искусством вождения автомашины в любой обстановке, в любых условиях — днем и ночью. Бойцы любили отважного шофера, доверяли ему и, конечно, по-настоящему уважали.

Каждую свободную минуту Крючков отдавал своей любимице. И всегда его можно было увидеть, если не в кабине, то за ремонтом, проверкой всех узлов. Он сам умел паять. И в любой обстановке находил время почистить свою красавицу, надраить металлические части до блеска, залатать пробитые осколками и простреленные места.

А как он водил машину! Семен Васильевич был безмерно влюблен в технику, и машина ему платила тем же — ни разу не подвела в решающую минуту. Только за один год, последний год войны, он накатал на своей работяге № Я-70–802 свыше 25 тысяч километров! И что удивительно — этой фронтовой труженице за все время эксплуатации ни разу не потребовался не только капитальный — средний ремонт, в таком порядке содержал ее шофер. А ведь условия были походные — [30] ни гаража, ни укрытий, в любую погоду — и всегда на ходу.

Как-то я начал считать, сколько вмятин, царапин и пробоин имелось на машине — и со счета сбился.

Да, не даром прославлен в популярной песне фронтовой шофер!

Не помню случая, чтобы наши пушки или личное оружие отказали — делали его добросовестно. За ними постоянно следили дивизионные артмастера. Они наладили четкий, непрерывный, систематический профилактический осмотр и ремонт всего оружия, имеющегося в части, вплоть до наганов и ракетниц.

Помнится такой эпизод. Батарея стояла на переднем крае, на прямой наводке, ожидая с минуты на минуту контратаку врага. И вдруг осколок вражеского снаряда вывел пушку из строя. Надо было срочно, немедленно отремонтировать! Случилось это ночью. Вьюжило. Вдобавок орудие находилось под сильным пулеметным обстрелом противника. Артмастер гвардии сержант Николай Андреевич Поляков где ощупью, а где накрыв участок пушки плащ-палаткой, с ручным фонариком осмотрел орудие и устранил неисправность.

Однажды у орудия отказал стопор станины. Через несколько минут, узнав об этом, возле пушки уже находился Поляков. Орудийный расчет запретил ему работать — дело было днем, противник хорошо видел нашу позицию и обстреливал ее из пулемета. Но Поляков, рискуя жизнью, устранил неисправность и, прощаясь, заявил расчету: орудие на переднем крае всегда должно быть в исправности и наготове.

Фронтовая жизнь немыслима без повара. Служба у фронтового кормильца была трудной. Он и истопник, [31] и лесоруб, и заготовитель, и раздатчик пищи, и, конечно, повар, которому часто помогали те, кто оказывался рядом. Но за все отвечал только он. Обычно повара, как правило, не профессиональные, старались сварить пищу вкуснее и сытнее и вовремя доставить ее на огневые позиции (ОП), что было очень даже небезопасно. За поварами даже специально охотились фашистские снайперы — чтобы оставить наших солдат голодными.

Как сейчас у меня перед глазами повар по фамилии Дедков. Спокойный, собранный, по-крестьянски аккуратный и бережливый, он добросовестно исполнял свое дело.

Вижу: едет он на лошади со своей полевой кухней по дороге, которая простреливается, — и знает это. Рискует. Ведь не спрячешься с повозкой. Удивляло его спокойствие — словно шагает он в соседнюю деревню к родичам. Но знал Николай, что его ждут на «передке» расчеты прямой наводки, которые каждую минуту находятся в не меньшей опасности, чем он по пути к ним. Поэтому и рисковал.

Николая Дедкова везде встречали оживленно, с шутками, благодарны ему были пушкари за его честный и бесстрашный труд.

В нашем дивизионе перебывало в разное время не более десяти девушек-санинструкторов. И о всех «сестренках» у нас осталась добрая память — это были самоотверженные девчата. Скольких бойцов спасли они, часто жертвуя своей жизнью.

Санинструктор Тоня (Антонина Филатова), деятельная и серьезная девушка, порой была даже сурова. Не сосчитать всех, кого она ранеными вытащила с поля [32] боя! И когда в 1943 году сама была тяжело ранена и вскоре скончалась в госпитале, о ней скорбел весь дивизион.

Мы, ветераны войны, сколько ни суждено нам прожить, до последнего вздоха будем помнить о том очень тяжелом времени, когда весь народ нашей страны поднялся как один на борьбу со смертельным врагом, будем помнить о фронтовых делах и друзьях, о тех, кто остался жив и кто пал на поле боя как герой. Все, кто участвовал в борьбе за Родину в Великой Отечественной войне, будут вечно жить не только в нашей памяти, но и в памяти всего народа, благодарных потомков! Вечная им слава! [33]

Волегов Александр Антонович.
Это забыть нельзя

Родился 21 июля 1921 года. Призван в Советскую Армию в августе 1940 года в городе Свердловске. Участвовал в боевых действиях на Сталинградском, Центральном, 1-м и 2-м Белорусских фронтах в составе 188-го Аргунского стрелкового полка 106-й Днепровско-Забайкальской ордена Суворова II степени Краснознаменной стрелковой дивизии 70-й армии и 268-го отдельного ремонтно-восстановительного батальона 65-й армии. Был наводчиком, командиром орудия противотанковой артиллерии, командиром отделения; воинское звание — сержант.

Имеет одно ранение.

Награжден орденом Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги», «За победу над Германией в Великой Отечественной 1941–1945 гг.» и другими.

Уволен из рядов Советской Армии в запас в августе 1946 года.

В институте работал с мая 1974 по сентябрь 1981 года. [35]

По возможности избегаю говорить о войне — тяжело. Поэтому рассказываю и выступаю с воспоминаниями редко.

Не думаю, что на фронте мне досталось больше, чем кому-либо другому. Даже повезло, потому что не только пережил все лиха того времени, но до сих пор живу.

Военная моя биография сложилась так. Девятнадцатилетним, в 1940 году, призвали на срочную службу в РККА. Направили в Забайкальский военный округ, в морское пограничное училище. Но закончить его не удалось: началась война. Вскоре я уже в погранотряде №74 Джелендинского плавсостава. Осенью 1942 года — командир сторожевого катера.

В те дни внимание всего мира было приковано к Сталинграду. Там решалась судьба всей войны. И неудивительно, что нас, группу комсомольцев-пограничников, вскоре доставили под Сталинград. Там я и принял боевое крещение как наводчик противотанкового орудия. Из-под Сталинграда нас перебросили на плацдарм, впоследствии названный Курской дугой.

Вся 70-я армия (меня зачислили в 188-й Аргунский стрелковый полк 106-й дивизии) была сформирована из пограничников-забайкальцев. Командовал нами известный генерал Галанин.

Не в похвалу, а ради объективности отмечу, что сибиряки, воины-забайкальцы показали себя стойкими и храбрыми бойцами.

На Курской дуге мне пришлось пережить первое большое потрясение, став очевидцем гибели орудийного расчета своих боевых друзей. И сейчас эта страшная картина стоит перед глазами.

Утро. Серое, хмурое. Идет бой, но в стороне. Мы в [36] окопе, отрытом рядом с орудием, ждем. Местность — равнина, все кругом видно, как на ладони. Во время обстрела в такой обстановке выживает лишь тот, кто надежно закопается в землю. Свою «сорокапятку» (орудие калибром 45 мм) мы тоже спрятали в окопчик, сделанный наклонно, чтобы в нужный момент ее можно было выкатить для боевых действий.

Моросит дождь. «Фердинанд», немецкое самоходное орудие, медленно ползет справа. Там его должна встретить 76 мм пушка. Зябко. Тревожно. В окопе нас восемь человек — тесно, зато тепло. И веселее — травим разные байки. Ужасно хочется курить. Но ни у кого нет спичек, а отсыревшие труты запалить не удается, хотя уже все поработали кресалами о кремни.

Глупо, конечно, нарваться на пулю или быть продырявленным раскаленными осколками, но прикурить надо. Поскольку желающих добыть живого огонька в соседнем окопе не находится, переваливаюсь за бруствер и ползу, огибая грязь. Чуть отполз шагов на 10–12, как позади раздался оглушительный грохот. Оглядываюсь и вижу огненно-черный столб взрыва и кувыркающиеся в воздухе пушечные колеса. Поворачиваю и пробираюсь назад... На месте окопа — воронка. Леденящее кровь зрелище — останки расчета. Вместе с моими товарищами здесь находились и командир взвода, и еще кто-то из офицеров. Как после выяснилось, по окопу долбанул «Фердинанд». Снаряд прошил бруствер и разорвался внутри земляного убежища.

Весь день я был как помешанный. Чудовищным, невероятным казалось мне то, что произошло на моих глазах. Всем существом своим не мог я принять непоправимого, рокового. Не верилось, что тех, с кем [37] только что был рядом, близко, делил каждую минуту солдатской жизни, уже никогда не увижу, не услышу, что их уже нет и не будет. Чувство присутствия их еще долго меня не оставляло...

Случилось это за селом Черняевом неподалеку от местечка Красный уголок 26 июля 1943 года. Такое не забывается, не сотрется в моей памяти никогда.

А вот что произошло в первых числах сентября 1943 года. 70-я и 65-я армии с боями вышли к реке Десне севернее города Новгород-Северска. В дневное время наш полк не смог пробиться к реке, так как берег был низкий, заболоченный, с редкой растительностью и далеко простреливался.

Вечером меня (тогда — сержанта, командира орудия) и командира артбатареи срочно вызвали в штаб полка. Перед нами поставили задачу: ночью переправиться на правый берег и, заняв огневые рубежи, удерживаться на них, во что бы то ни стало. Из артбатареи меня тут же передали в распоряжение минометной роты. Не знаю, почему выбор пал на меня, а не на другого... Может, потому что я был комсомольцем, кадровым бойцом, кавалером ордена Красной Звезды. В мое распоряжение выделили три минометных расчета и около взвода пехотинцев, которым было приказано доставить (на себе, конечно) запас мин. На вооружении расчетов находились батальонные минометы калибром 82 мм, в шутку прозванные самоварными трубами.

Когда стемнело, мы, соблюдая тишину, кто на лодках, кто на бревнах переправились через реку. Сразу стали окапываться у самого берега, вернее на прибрежной полосе. Правый берег, надо отметить, оказался очень крутым и высоким. Поэтому позиции наши были очень [38] уязвимы, но приказ закрепиться любой ценой мы должны были выполнить. Еще в штабе полка нас предупредили, что рейд будет рискованным, можем назад и не вернуться. Похоже, штабисты точно оценили наши возможности и перспективы.

Уже на рассвете разведчики сообщили, что немцев в балке нет и в деревне тоже, как будто, нет (деревни уже не существовало, на ее месте чернело пепелище, осталось только название). Наша группа немедленно оставила свои позиции и быстро продвинулась вперед по балке, метров на 350–400, быстро и полностью окопалась. Пехотинцы, приданные нам, заняли оборону наверху.

Как только рассвело, появились вражеские самолеты и обнаружили десант. Они приступили к обстрелу и бомбежке места переправы и отрытых нами окопов. Оказывается, после нас той же ночью реку форсировал приблизительно батальон пехоты. Но техники не было, кроме наших трех минометов. Правда, десант усилился тремя пулеметными расчетами. Это дало надежду на более результативное сопротивление фашистам, которые, разумеется, попытаются выбить нас из балки и столкнуть в Десну. Сразу после налета противник предпринял одну атаку за другой, причем с поддержкой минометным и артиллерийским огнем.

Отражая атаки, минометчики били по фашистам прямой наводкой, держа и направляя стволы руками.

Бой был явно неравный, мы несли потери, но старались удержать свои рубежи. Сразу стало очевидным, что командование полка для этой операции отобрало самых опытных и стойких бойцов, в основном комсомольцев. [39]

Но и фашисты дрались отчаянно, лезли нахраписто, забрасывали нас ручными гранатами. Одна из них хлопнула невдалеке от меня и ранила в лицо и руку, но, к счастью, не тяжело. После перевязки я продолжал порученное мне дело.

После полудня немцы предприняли танковую атаку. Пришлось нам с пехотинцами отходить к Десне, к отрытым ночью окопам. Это был наш последний рубеж. Дальше отступать было нельзя. Да и бессмысленно: если броситься вплавь, фашисты с высокого берега расстреляют в воде.

Когда вражеские танки выскочили на берег, чтобы покончить с горсткой оставшихся в живых десантников, с левой стороны по ним дружно ударили прямой наводкой наши орудия. Целились наши пушкари так метко, что за короткое время вывели из строя 11 бронированных машин. Оставшиеся танки откатились, а пехота залегла и принялась окапываться. Тогда наши пехотинцы поднялись в контратаку. Нам удалось броском продвинуться в глубину метров на 500–600 и занять примерно километр по фронту.

Вечером, в сумерках, к нам пришло по наведенной переправе подкрепление. Подсчитали потери: погибли три четверти десантной группы. Но эта жертва не была напрасной. На следующий день наши войска на этом участке начали широкое наступление по направлению к Чернигову и дальше — к Днепру.

За участие в операции по форсированию Днестра наша группа была отмечена командованием в приказе, орденами и медалями. Мне вручили медаль «За боевые заслуги».

После еще не однажды приходилось мне участвовать [40] в боях, быть раненым, лечиться в полевых госпиталях и вновь возвращаться в строй.

...В марте 1944 года из специалистов запасных полков и частично из 119-й передвижной ремонтной базы, куда меня зачислили после выписки из госпиталя, был сформирован 268-й отдельный ремонтно-восстановительный батальон автомашин 65-й армии. Скомплектовали батальон в Белоруссии, в лесу, возле поселка Тараканы.

Мне доверили автомастерскую на машине. В фургоне помещались токарный станок, слесарное и прочее оборудование.

В июне началось наступление на Бобруйск, Барановичи. Батальон продвигался с передовыми частями фронта. Ремонт производили спешно, на ходу — так требовали походные условия.

Незадолго до окончания войны мне пришлось участвовать в штурме города Данцига (сегодня — Гданьск, ПНР). В этом городе я узнал о радостном событии — фашистская Германия капитулировала!

В августе 1946 года меня демобилизовали, и началась другая, мирная жизнь, о которой мы, солдаты, мечтали почти полторы тысячи военных дней и ночей. [41]

Губернаторов Федор Васильевич.
Специальность — торпедист

Родился 1 февраля 1927 года. Призван в Военно-Морской Флот в декабре 1941 года в городе Тюмени. Принимал участие в войне с Японией в составе 1-й Краснознаменной бригады торпедных катеров Тихоокеанского флота. Был торпедистом, воинское звание — старший матрос.

Награжден медалью «За победу над Японией» и другими.

Уволен из рядов Военно-Морского Флота в запас в апреле 1948 года.

В институте работал с марта 1980 по май 1982 года. [43]

Призвали меня в ряды Советской Армии в 1944 году. Когда узнал, что зачислен в Военно-Морской Флот, очень обрадовался: хотелось быть моряком.

Запомнилась учеба. Занимались упорно, даже с удовольствием. Много узнали для себя нового и интересного.

Учиться на торпедиста — дело непростое. Техника по тем временам — сложная, сроки обучения — предельно сокращенные: вместо одного года — шесть месяцев. Трудно было учиться, что и говорить. Помимо торпедного спецкурса — парусное дело, шлюпка, вязание узлов, уставы...

Курс молодого краснофлотца, учебный отряд — и в бригаду торпедных катеров.

«Старички», давно отслужившие положенный срок, хотя война и продолжалась, собирались домой. Получалось, что мы им замена. Замена выглядела не очень серьезно — слишком уж молоды мы были. «Старые морские волки» наши группы даже называли «детским садом». Между тем, если говорить серьезно, были мы не хуже других. При распределении по базам и экипажам нас брали нарасхват. Служил я в 1-й Краснознаменной бригаде торпедных катеров Тихоокеанского флота. Воевал, как все. Ждали Победу. Дождались, отпраздновали.

Участвовал я в войне с Японией. Выполнял свои обязанности как положено. Основная задача торпедистов — хорошо приготовить снаряд к боевому выстрелу. От качества подготовки торпеды зависит выполнение боевой задачи.

Торпеда, покинув аппарат, предоставлена сама себе. Автоматика должна выполнить заданную программу [44] — выход на цель. Но эта автоматика иногда капризничала, хоть плачь. Кажется, сам бы в торпеду залез, лишь бы автоматика не отказала, не ушел бы снаряд с курса.

Ляжет катер на боевой курс, начнет на большой скорости колотить днищем по волнам, как по булыжникам. А ты в этой тряске все равно стараешься сделать все, что тебе положено.

В одной операции нами был торпедирован в порту японский танкер. Произошло это ночью. Сильное осталось впечатление: весь горизонт объят сплошь огнем. Чернота кругом, огненное зарево, стрельба...

Когда требовалось провести быструю операцию, торпедные катера брали на борт десант и доставляли к месту назначения.

Война не прошла даром, но о здоровье ли тогда приходилось думать! Война есть война!

Сегодня я — художник-дизайнер. Профессия мирная, к военным целям никакого отношения не имеет. Для меня слово «война» — черного цвета. [45]

Красносельских Нина Григорьевна.
Боевые друзья и подруги

Родилась 17 января 1924 года. Призвана в Военно-Морской Флот в сентябре 1942 года в городе Перми. Участвовала в боевых действиях на Ленинградском и 1-м Прибалтийском фронтах в составе 406-го Гвардейского морского артиллерийского железнодорожного дивизиона 1-й Гвардейской морской артиллерийской железнодорожной Красносельской Краснознаменной бригады Краснознаменного Балтийского флота. Была радистом; воинское звание — старший матрос.

Награждена медалями «За боевые заслуги», «За оборону Ленинграда», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» и другими.

Уволена из рядов Военно-Морского Флота в октябре 1945 года.

В институте работала с ноября 1970 по март 1979 года. [47]

9 мая 1973 года я пригласила к себе домой бывших фронтовиков Фаину Васильевну Яковлеву с мужем Борисом Александровичем и супругов Токманцевых Раису Ивановну и Ивана Павловича, с которыми только что познакомилась на праздновании Дня Победы.

Пока я хлопотала на кухне, гости листали мои семейные альбомы с фотографиями и документами военных лет.

— Рая, посмотри-ка, твой почерк, — воскликнул Иван Павлович, — наверняка эту краснофлотскую книжку выписывала ты.

Это был мой документ, выданный еще в 1942 году на девичью фамилию — «Власовой Нине Григорьевне, краснофлотцу».

Оказалось, что в то время Раиса Ивановна служила в Балтийском флотском экипаже.

Будучи к началу войны студенткой одного из московских вузов, Рая добилась зачисления в действующую армию, добровольцем пошла на Балтику, на защиту блокадного Ленинграда. Позднее она была переведена в другую часть и закончила войну старшиной 2-й статьи.

Но как я ни напрягала память, не могла зрительно вспомнить Раю, хотя, безусловно, тогда мы с ней неоднократно виделись. Но нет ничего удивительного: в учебном отряде Краснознаменного Балтийского флота нас, девчат, было немало. Зато Фаина Васильевна меня признала.

В школе связи в Кронштадте в строю я занимала место по росту правофланговой и поэтому была приметнее других. [48]

Занимались мы в школе в знаменитых классах, где великий русский ученый Александр Степанович Попов изобрел радио.

Это была особая школа. Отбирали в нее более чем тщательно. Из нашего Пермского эшелона, из 330 девчат, в школу попали только двое — Галя Захар-Невская и я.

В чем заключалась особенность нашей школы, расскажу дальше, а сейчас — о начале войны.

Сразу широко развернулась мобилизация в Красную Армию. Видимо, в связи с тем, что многие студенты вузов надели солдатские шинели, был объявлен набор в институт с десятиклассным образованием. Я поступила в сельскохозяйственный институт, который из центра Перми переехал на окраину, поскольку его здание приспособили под госпиталь.

Но недолго мне довелось ходить в студентках. В июле из города вернулась однокурсница Нина Мосеева и сообщила:

— Девчата, кончай с агрономией, пошли в капитаны! Будем военные корабли водить — во! Ну, кто смелый?

Смелых нашлось немало. Мы вооружились печатными призывами ЦК ВЛКСМ к девушкам — поступать на флотскую службу — и гурьбой поехали в военкомат.

А в августе, под Тихвином, наш эшелон бомбили. Мы своими глазами увидели войну, какая она есть на самом деле.

К счастью, никого не убило. Мы по команде повыпрыгивали из вагонов, рассыпались во все стороны под рев паровозного гудка.

Очень правдиво сказал писатель С. С. Смирнов: [49]

«...Нам, мужчинам, было необыкновенно трудно на войне... Женщинам же было во много раз труднее. Потому что испокон веков всей прошлой историей человечества мы, мужчины, были подготовлены в случае необходимости стать солдатами, «уйти на войну».

А женщина... Но именно в годы Великой Отечественной войны советская женщина стала солдатом не в виде исключения. 800 тысяч наших женщин и девушек были на фронте. Они встали в армейский строй не только как медицинские сестры, санитарки, врачи. Они служили в войсках связи и ПВО. В авиации. В артиллерии. В кавалерии. В танковых войсках. В командах боевых кораблей. В саперных батальонах.

Когда я занимался поисками неизвестных героев Великой Отечественной войны, мне не раз приходилось узнавать об удивительном мужестве, смелости, бесстрашии, самоотверженности советских женщин в борьбе с фашизмом».

Лучше не скажешь. Правда, ничего особенного за время военной службы мне совершить не удалось, я просто, как тысячи и тысячи моих боевых подруг, старалась честно выполнять свой долг.

...В августе 1942 года нашу группу переправили с Лисьего носа в блокированный, переживший первую голодную и холодную зиму Ленинград.

Нас удивило поначалу, что всюду — в скверах, садах, во дворах, на газонах — росли овощи — картофель, морковь, капуста.

Забота о будущем «местном» урожае стала нам понятна, когда мы на себе почувствовали, что такое — блокадный продовольственный паек. [50]

Голодно было в Ленинграде, это сейчас известно каждому, но несравнимо более суровые условия сложились в Кронштадте, где находилась наша школа и нам предстояло пройти курсы обучения радистов. Нас готовили для службы, которая стала известна после окончания школы.

А пока мы старательнейшим образом учились, несли боевую вахту. Наша курсантская жизнь была насыщена событиями до предела, и среди них ни одного маловажного.

Особенной активностью отличалась комсомольская деятельность курсантов — все мы без исключения были комсомолками. Жить было трудно и очень интересно! С помощью командиров, старших товарищей мы становились самостоятельными людьми, солдатами.

Моим подругам исполнилось по 17–19 лет, мы справедливо считали себя взрослыми, а наш знаменитый главный старшина дядя Миша Анисимов казался нам «стариком». А ему, между прочим, тогда едва перевалило за 26–27 лет. Вот такими мы были в школе: энергичными, неутомимыми, бодрыми, решительными, словом — бойцами.

9 мая 1973 года, когда гости произнесли первые тосты за нашу Великую Победу, Фаина Васильевна запела песню на популярный когда-то мотив:

Дядя Миша, хороший и пригожий,
Дядя Миша — всех юношей моложе,
Дядя Миша — чудесный наш толстяк,
Без дяди Миши — мы ни на шаг.

Я подхватила куплет.

— Эту песню сочинили про нашего главстаршину. Хотя [51] толстяком его никак нельзя было назвать, это уж так, в шутку, — сказала я.

— Нет, — возразила Фаина Васильевна, — это про нашего главстаршину.

А когда выяснили, что фамилия того и другого дяди Миши — Анисимов, рассмеялись: значит, ко всему, мы и в одном подразделении службу начинали, только она в смене шифровальщиков, а я — радисток. И вот, случайно встретились через тридцать лет.

В школе, надо признать, всемерно поддерживалась строжайшая дисциплина, каждый знал только то и тех, что и кого ему положено было знать. Главное — освоение своего дела.

Только такие условия могли воспитать хорошего воина и классного специалиста.

Старшина дядя Миша (мне и сейчас он таким видится) был личностью необыкновенной. Он был незаменим на своем посту и приносил огромную пользу всем, а значит, нашему общему делу. Он был очень строгий и в то же время по-настоящему невероятно человечный, заботливый, просто добрый, а щедрый — буквально всего себя отдавал нам, совсем еще неопытным, «салажатам», делясь своим богатым опытом морской службы. Дядя Миша все умел и все знал.

...Собираемся на дежурство — после нелегкого-то дня, учебы. Дядя Миша проверит, как мы одеты, тепло ли (зима стояла суровая), правильно ли обернули портянками ноги, чтобы не обморозились, лица нам смажет салом, оружие осмотрит и опробует, как оно действует. И все это он делал благожелательно, а требовал деликатно. Его безмерная щедрость проявлялась [52] не только в заботе, он очень чутко понимал нас, сочувствовал, всегда помнил о нашей девичьей стыдливости, застенчивости. До сих пор удивляюсь, как у него хватало на всех нас доброты. И вообще ребята краснофлотцы к нам, девушкам, относились с уважением. Выше всего ценилась бескорыстная дружба, и не только мужская, как поется в одной песне.

Как раз перед первомайскими праздниками в 1943 году состоялся выпуск нашей школы. Мы очень старались оправдать доверие командиров, преподавателей. Мне удалось все экзамены сдать на «отлично».

Распределили меня в 406-й дивизион 1-й Морской железнодорожной артиллерийской бригады. Мне и Вале Выгодской доверили работу в радиорубке, оборудование которой занимало целый вагон.

Трудились мы со специалистами высочайшего класса, пришедшими в дивизион с кораблей и виртуозно владевшими ключом.

В дивизионе было 4 батареи с обслугой человек в 500. Нам, связистам, поручено было не менее ответственное дело, чем тем, кто выпускал по врагу смертоносные «гостинцы».

Продвигались наши артпоезда по железнодорожной колее. Стотридцатимиллиметровые орудия доставали врага за 25–27 километров.

Естественно, что непосредственно с гитлеровскими молодчиками мы не сталкивались, в атаки не ходили. Но наши поезда, установленные в блокадном Ленинграде, были грозными и надежными защитниками города на Неве, а после прорыва вражеского кольца громили фашистов с фортов Красная Горка, Серая [53] Лошадь, Форт «Ф», Ораниенбаума и других бастионов.

Мы держали с нашими войсками постоянную связь — с кораблями и самолетами, со штабом флота и с бригадой, с дивизионами и разведчиками, пехотой и ПВО. Работа фронтового радиста требовала большого напряжения сил и была очень ответственной: мы обязаны были работать, как минеры — без ошибок и молниеносно.

В походных условиях радистам приходилось переносить на себе рации 6ПК-1, которые в шутку расшифровывались как «шесть километров пешком». Одному человеку такую рацию, да еще с батареями (питание радиостанции) и прочей амуницией, на себе тащить — шинель насквозь мокрая. Да еще помогаешь связистам катушку телефонного кабеля нести — руки немеют и ноги подкашиваются. А на привале карабкаешься на деревья — ставишь антенну. Словом, и связистам несладко приходилось. И погибали тоже, — война есть война.

Никогда не забуду день, самый горький, пожалуй, за всю нашу службу. 1 февраля 1944 года мы похоронили 47 человек своих — после бомбового удара. Жестоко нас тогда накрыла авиация врага. Хоронили мы погибших товарищей, а дружба наша становилась только крепче.

...Особую любовь и уважение девушек и всего дивизиона снискала Зоя Николаевна Гуськова, старшая телефонистка того дивизиона, куда меня направили после окончания школы. Бывшая учительница, она опекала нас как мать. Замечательный человек, кристальной душевной чистоты. После окончания войны она, не [54] жалея времени и сил, разыскивала тех, кто остался в живых, и почти всех нас нашла.

Наш командир, Тупиков, похоронен в Ленинграде, и Зоя Николаевна приходит на его могилу не только с однополчанами, но и со школьниками, в праздники — Победы, День Советской Армии и Военно-Морского Флота, и в день рождения командира, и в день его кончины, рассказывает им, какой это прекрасный был человек, чтит память о нем, словно о родном, близком человеке, а он для нее был и остался только командиром, как и для всех нас, сослуживцев.

Для меня (и не для меня одной) эта чудесная женщина служит примером в жизни.

И таких примеров у нас тогда было немало. Нам определенно везло на хороших командиров. Сперва нами командовал майор Яков Данилович Тупиков. В 1944 году его сменил известный на весь Советский Союз гвардии капитан Борис Митрофанович Гранин, легендарная личность, Герой Гангута (Ханко).

Во время блокады мы стояли в Ленинграде на Варшавском вокзале. Дивизион сдерживал натиск фашистов на большом и ответственном участке. После прорыва и снятия блокады наш дивизион прошел славный путь до Либавы (Лиепая). О Победе, о мире я узнала на станции Руцава под Либавой. В этот день я была счастлива.

Сколько пленных фашистов — тысячи! — тащились по дорогам из Либавы через станцию — заросших дикой щетиной и понурых, злобных, с полными ненавистью взглядами побитых «сверхчеловеков» — противное и жалкое зрелище.

Войну я закончила совсем другим человеком, повзрослела, [55] меня приняли кандидатом в члены ВКП(б). Этот день я тоже никогда не забуду. Под Выборгом, сразу после бомбежки, написала я на листке из блокнота: «Прошу принять в ряды партии большевиков. Высокое доверие оправдаю».

Было это в 1944 году, мне исполнилось 20 лет. Война приближалась к концу. Вся жизнь — обязательно большая и счастливая, о какой еще мечтать девушке! — была впереди. Мы уже жили предвкушением неминуемой огромной радости — Дня Победы. Казалось чудом, что не будет ни орудийных залпов, ни взрывов бомб, ни скорбных минут у разверстых свежих могил.

И с той счастливой минуты, когда смолкли последние выстрелы из всех видов оружия в честь Великой Победы, прошло уже сорок лет. Но мы, участники Великой Отечественной войны, не забываем о тех суровых годах и друг о друге.

Во фронтовых условиях, в постоянной опасности нас соединяла по-настоящему крепкая дружба. Она осталась с нами на всю жизнь.

Нашу дружбу поддерживают и общественные организации. С 1973 года я сотрудничаю в Клубе морской пехоты при редакции газеты «Вечерний Свердловск», который занимается и розыском бывших фронтовиков.

Сегодня в совете советских моряков Свердловской секции Советского комитета ветеранов войны состоит на учете более 400 человек. Мы поддерживаем постоянную связь между собой, собираемся в праздники, которые для нас особо дороги, в годовщины военных событий. [56]

Вот уже 8 лет как мне доверили вести устный журнал «Боевая подруга» в Доме офицеров. Вышло уже 16 выпусков, на каждом из которых присутствовало много ветеранов и молодежи.

Так продолжается наша фронтовая дружба, ставшая дружбой на всю жизнь. [57]

Ляпилин Иван Васильевич.
В ледяной купели Вазузы

Родился 29 июля 1921 года. Призван в Советскую Армию в июне 1940 года Захаровским райвоенкоматом Рязанской области. Участвовал в боевых действиях на Западном фронте в составе 1-й стрелковой бригады, преобразованной позднее в 42-ю Гвардейскую Краснознаменную стрелковую дивизию 5-й армии. Был секретарем политотдела, помощником начальника 5-го отдела штаба дивизии.

Награжден орденом Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» и другими.

Уволен из рядов Советской Армии в запас в ноябре 1964 года в звании майора.

Член КПСС с августа 1942 года.

В институте работает с февраля 1965 года, в настоящее время — старший инженер 1-го отдела. [59]

22 июня 1941 года в 1 час 30 минут от перрона железнодорожного вокзала города Киева отошел на Москву поезд. В нем ехали и мы, двенадцать будущих курсантов военного политического училища, находившегося тогда в городе Горьком. На следующее утро мы прибыли на Киевский вокзал столицы, буквально запруженный людьми. Что случилось? Состав еще не остановился, а с перрона в открытые окна вагонов кричали:

— Что там — в Киеве?

— Сильно разбомбили?

— Много жертв?

— Крещатик цел?

Мы дружно отвечали, что ночью никакой бомбежки не было.

Сквозь толпу пробрались на привокзальную площадь, где возле столбов с укрепленными на них раструбами репродукторов теснились люди, ждали известий.

Ждать пришлось недолго. Громом разнеслось по площади слово: война!

...С 1940 года я служил в танковых войсках на границе с Польшей, и мне, и моим товарищам по службе, было хорошо известно: война с фашистской Германией неизбежна.

Морально мы были готовы к ней. К своим границам мы подтянули значительные силы и твердо верили: если агрессор развяжет боевые действия, то получит сокрушительный отпор, и воевать придется не на нашей территории. Поэтому не только советские [60] войска располагались вблизи границы, но там же сосредоточили военную технику и резервы: склады боеприпасов, обмундирования, продуктов питания.

Начало войны у нас (мы считали себя кадровыми военными) не вызвало озабоченности: несомненно, боевые действия закончатся быстро и победоносно. Быстро — не получилось...

А тогда, 22 июня, мы отправились к военному коменданту Киевского столичного вокзала, он распорядился следовать нашей группе по назначению.

До отхода поезда оставалось несколько часов, и я поехал повидаться с отцом, он работал на одной из московских фабрик коновозчиком.

Мне повезло, с отцом встретился, когда он выезжал с фабричного двора. У отца настроение не было столь безоблачным. За свои 55 лет он участвовал в двух войнах и реалистичнее представлял всю серьезность гитлеровского нападения на нашу Родину, нежели я.

— Сынок, — сказал он мне, — это последняя война. Нам с тобой больше не свидеться.

Я заверил отца, что он напрасно преувеличивает опасность, через месяц-другой агрессоры будут раздавлены, как ползучие гады.

Кстати, отцу пришлось пройти и третью в своей жизни войну, сражаться под Сталинградом. Он преодолел все выпавшие ему тяготы и вернулся домой. Так что мы свиделись после Победы.

А в тот день нашей курсантской группе предстояла [61] поездка в город Горький. Училище я закончил по сокращенной ввиду военного времени программе и в феврале 1942 года был направлен под город Волоколамск.

Меня, двадцатилетнего младшего политрука, зачислили в 1-го Гвардейскую стрелковую бригаду, преобразованную позднее в 42-ю Гвардейскую стрелковую дивизию.

Начальником политотдела дивизии и моим начальником стал старший батальонный комиссар, если память не изменяет, Литовцев, человек опытный, умный, бывший секретарь райкома партии.

Дивизия занимала рубежи под Волоколамском. В то время в районе города шли ожесточенные бои — враг изо всех сил рвался к Москве.

О громадной роли политработников в поддержании высокого морального духа Советских Вооруженных Сил во время Великой Отечественной войны хорошо всем известно. Политработники всегда были в гуще солдатской массы, делили с ними невзгоды поражений и радости побед.

В нашу политотдельскую землянку инструкторы обычно возвращались из окопов с «передка» затемно только им знакомыми тропами. Зачастую преодолевали участки ползком, перебежками, под пулями противника.

Те, кому посчастливилось проскочить опасные зоны и добраться до политотдела невредимыми, рассаживались вокруг печурки, отогревались, докладывали о состоянии дел в своих подразделениях. Фактически [62] армейские политработники были во всех подразделениях, и каждый боец в отдельности был в зоне внимания политрука.

Сам тому свидетель — под Волоколамском в 1942 году красноармейцы отличались стойкостью духа, напористостью, в чем, безусловно, большая и даже основная заслуга политработников. Бодрый настрой в те решающие дни был не менее грозным и действенным оружием в борьбе с врагом, чем огневое.

Должен отметить, что в дивизии (она носила почетное звание Гвардейской) собрались самые обычные люди, но их всех сближал истинный патриотизм.

В декабре 1942 года готовилось большое наступление по всему фронту. Чтобы развить его успешно, необходимо было нейтрализовать передние рубежи немцев.

Нашей дивизии предстояло отбить районный центр Погорелое Городище, села Холм, Холм-Рогачевский, Воблово, Гредякино, Кабалино.

До сих пор не забывается случай, который произошел со мной у села Кабалино на реке Вазузе 25 декабря 1942 года.

— Товарищ младший политрук, — сказал мне начальник штаба дивизии, — нам крайне важно знать, в чьих руках Кабалино и Гредякино. Имеются разноречивые данные. Возьмите несколько разведчиков и немедленно направляйтесь в сторону Гредякино и Кабалино. Если вас обстреляют, значит, там немцы. Сразу поворачивайте назад. В бой не вступать. [63]

— Слушаюсь, — ответил я, пошел в роту разведки, выбрал пятерых ребят-автоматчиков.

Мы встали на лыжи — и в путь. И вот тут я совершил ошибку, казалось бы, незначительную, но чуть не стоившую жизни. Разведчики облачились в маскхалаты и мне предложили. Я отказался. Зачем, подумал я. К тому же на мне была новенькая шинель — на зависть многим — из замечательного ворсистого сукна серого цвета.

Снегу выпало мало, выглядел он грязноватым, и я решил, что цвет шинели более подходит к местности, чем халаты разведчиков.

Гредякино и Кабалино находились в нескольких километрах от нас, и вскоре мы приблизились на такое расстояние, что нас нельзя было не заметить. Но сомневались: может, фашисты хитрят, решили поближе продвинуться, чтобы наверняка уточнить, и тут по нам ударили из пулемета с крутого противоположного берега, через реку Вазузу, и огнем отсекли нашу группу. Мы залегли.

Хотя начало смеркаться, фашистские пулеметчики нас отлично видели и особенно меня. Ориентиром для них служила моя шинель. Поэтому я приказал автоматчикам расползтись веером и возвращаться без меня. Фашисты, как только я делал попытку продвинуться в свою сторону, открывали огонь трассирующими пулями. Ритмично в квадрат, где я находился, стреляли осветительными ракетами, и тогда становилось особенно неуютно.

Стало ясно, что живым они меня не выпустят. Зато [64] впереди полоска земли до самого берега пестрела плешинами, лишенными снега. На них моя фигура не так выделялась. Но с рассветом, если останусь лежать на этой полоске и меня не прошьет пулеметная очередь, я буду виден, как орех на ладони, фашисты потехи ради изрешетят такую мишень.

Мне было известно, что утром наши начнут штурмовать Кабалино, откуда сейчас и вели огонь пулеметчики.

Если я продержусь до этого часа, то смогу присоединиться к наступающим.

Вот такие мысли одолевали меня, когда я в своей шикарной по тому времени шинели лежал на изрытой пулями и снарядами, обожженной земле, ища выход из прямо-таки ахового положения. Во время маневрирования каждый метр моего продвижения назад вызывал прицельную стрельбу, пули звякали совсем рядом, откалывая мерзлые кусочки земли, а когда я устремлялся вперед — стрельба прекращалась.

Это обстоятельство мне и подсказало выход из ловушки: перебраться через Вазузу, залечь на противоположном крутом берегу в одну из расщелин — никакой пулемет не достанет.

Лед на Вазузе тонкий, колышется под тяжестью тела, на середине, на быстрине, справа чернеет полынья, а дальше — широкая промоина до нависшего, крутого берега. Значит, надо левее ползти. Прикинул — метров пятьдесят. Решил рискнуть.

Добрался до середины реки, и тут лед подо мной [65] прогнулся и раскрошился. Попытки выкарабкаться оказались тщетными. Сильным течением стало затягивать под лед. Тогда я продрался к полынье, и меня понесло.

Еле выбрался на противоположный берег, нашел расщелину — что-то вроде небольшой пещеры — втиснулся в нее, отжал обмундирование, воду из сапог вылил, пистолет проверил, протер шапкой — единственная вещь, оставшаяся сухой.

Сначала, пока был разгорячен, холода не чувствовал, а после меня «цыганский пот прошиб», зуб на зуб не попадал. А до рассвета далеко. Поземка метет, задувает в мое укрытие. Снял шинель, кое-как закрыл от ветра щель. Гимнастику делал, пока не устал. Присел на корточки, прислушиваюсь, жду — не начинается ли наступление. И почудилось мне, что вдруг потеплело вокруг.

Так приятно стало. И тут до сознания дошло: замерзаю, надо двигаться, снова гимнастикой заниматься. Спокойно так об этом думаю, без суеты, а уже ни рукой, ни ногой шевельнуть не могу, словно их и нет вовсе.

Очнулся в госпитале, в ванне с холодной водой. Надо мной трудились санитары.

Оказывается, во время наступления заметили бойцы шинель. Обнаружили меня закоченелого, с пистолетом в руке. Решили — замерз политрук. Но санитары усомнились: сердце-то билось. Быстро погрузили меня на сани, вместе с ранеными во время штурма, привезли в медсанбат и там оттаяли. Недели через [66] три возвратился в свою дивизию — как ни в чем не бывало.

...Сейчас когда прошло сорок лет, сам себе удивляюсь: откуда только брались энергия, выносливость? Вероятно, всеми нами, кто сражался с врагом, двигала одна могучая сила — вера в Победу, которую надо было добыть во что бы то ни стало. [67]

Нефедов Вениамин Васильевич.
В сабельном взводе

Родился 24 ноября 1925 года. Призван в Советскую Армию в декабре 1942 года в городе Свердловске. Окончил Краснознаменное кавалерийское училище имени Первой конной армии. Участвовал в боевых действиях на 1-м Белорусском фронте в составе 35-го кавалерийского полка 17-й кавалерийской дивизии 2-го Гвардейского кавалерийского корпуса. Был командиром разведвзвода полка.

Имеет два ранения.

Награжден медалями «За освобождение Варшавы». «За взятие Берлина», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» и другими.

Уволен из рядов Советской Армии в запас в апреле 1948 года в звании лейтенанта.

В институте работает с апреля года слесарем механосборочных работ опытного производства. [69]

С каждым годом война уходит все дальше в историю, но ветераны Великой Отечественной не забудут того, что испытали в те дни.

С первых дней Великой Отечественной войны я вместе с друзьями моего возраста упрашивал комиссара Свердловского горвоенкомата призвать на военную службу — защищать Родину, но получил ответ: придет время — призовем. Только в конце 1942 года, когда мне исполнилось 18 лет, осуществилась моя мечта. Меня призвали в армию и направили в город Шадринск: я стал курсантом Краснознаменного кавалерийского училища имени Первой конной армии.

1943 и 1944 годы запомнились как трудные годы познания военного искусства. Политическая, тактическая, огневая, конная, пешестроевая, физическая, военно-химическая, инженерная, бронетанковая, артиллерийская, связь, топографическая подготовки — всего 14 госэкзаменов пришлось выдержать, чтобы получить первое офицерское звание. Можно было продолжить образование, но мною, как и всеми моими однокашниками, владело одно желание — фронт, только фронт! Направление — 1-й Белорусский фронт, 2-й Гвардейский кавалерийский корпус, 17-я кавалерийская дивизия, 35-й кавалерийский полк, разведвзвод. Назначили командиром взвода. «Благословил» меня на ратную службу командир полка, Герой Советского Союза подполковник Гладков. Не забуду, какой прямо-таки непреодолимой была тяга принять участие в сражениях, к которым так долго и упорно готовился.

Вот и передовая. Боевые друзья, прошедшие уже, как говорится, огонь и воду. Но моя фронтовая жизнь началась буднично — мы стояли в обороне. Впереди — [70] река Висла, рубеж, который нам предстояло преодолеть. Первые бомбежки и артналеты гитлеровцев, огрызавшихся со звериной злобой. И такое каждый день, а ночью — в разведку. Моему взводу было поручено обследовать состояние льда на участке, по которому готовились наши части к штурму Варшавы.

Во время штурма столицы Польши в броске через Вислу мне суждено было искупаться в ледяной воде — попал в свежую полынью, как выбрался вплавь из крошева, не знаю. Пока на занятом нами берегу сосредотачивались силы для удара по городу, я отогрелся и обсушился у выхлопной трубы на танке.

Итак, сабельный разведвзвод. Полный состав — 3 отделения по 9 человек, но во время боевых действий нас оставалось иногда человек 18–20. Сейчас, когда рассказываю о событиях сорокалетней давности, о своей боевой службе, те, кто о войне знает по книгам и кинофильмам, иногда спрашивают:

— А что вы на фронте со своими саблями делали?

А мы вот что делали. В каждом отделении имелось 1–2 пулемета, автоматы и карабины — у всех. И десяток гранат приторочены к седлу. Под Варшавой получил приказ: разведка боем — вызвать огонь на себя. Задание было выполнено, хотя извод стал меньше на несколько человек.

Вылазки. Расчет на неожиданность. Если правильно запомнил, под городом Пельценом, ночью, наш полк неожиданно обстреляли. Обстановка была крайне неопределенной — немцы отступали, перемещаясь хаотично, вот мы и нарвались на такую «дикую» часть. Мы спешились. Приказ разведвзводу: отвлечь внимание на себя, выяснить, в чем дело. Мы — на коней и в обход, [71] по непролазной грязище. По такой слякоти не то что пехота, техника не проползет, а лошадке — нипочем. Подобрались к фольверку с противоположной стороны шоссе, спешились. Засевшие там фашисты нас не ждали. Оставили мы коней с коноводами — по две на одного коновода, а сами с автоматами и пулеметами подползли вплотную к зданию, похожему на замок. Из него стреляли снайперы врага — редко, да метко. Убегая, фашисты оставляли позади прикрытия — летучие отряды снайперов. Я послал в полк двух человек с донесением и дал приказ уничтожить противника. Мы забросали окна нижнего этажа гранатами, а тех, кто пытался выскочить, расстреливали почти в упор. Во время перебежки меня ранило в ногу. Было это 1 марта 1945 года. Немцы, видимо, решили, что им пора отходить и, вскочив на велосипеды (осталось их человек 15), покатили наутек по шоссе. Но мы их нагнали и всех уничтожили. До шоссе мне помог добраться один рядовой из взвода, и я лежал на асфальте, дожидаясь санитаров. Подъехала бричка, в которой уже было четверо раненых, меня тоже пристроили в ней. Так я еще раз попал в госпиталь. В свою часть я успел вернуться в середине апреля, когда она подходила к Берлину. За прошедшее время многих своих товарищей я недосчитался — одни были ранены, другие погибли в боях. Победу я встретил во время дежурства по штабу дивизии: взвод нес его охрану. Поднялась беспорядочная стрельба, я выскочил из караульного помещения — думал, напала какая-то шальная группа, осколок разбитой части фашистов — такие случаи были нередки. Но оказалось, что получено сообщение об окончании войны. Было 4 часа утра 8 мая. Бои, однако, продолжались и в последующие [72] дни — с теми одиночками-фанатиками и группами, что не приняли капитуляции и скрывались в лесах и сельской местности.

Несколько месяцев продолжал службу на границе, на заставе возле острова Рюген на Балтике, недалеко от города Гроссвельд. Но лошадок мы сдали, и наша часть стала механизированной.

...Уже четыре десятилетия наш народ живет под мирным небом. Но мы, ветераны Великой Отечественной, не забываем ужасы войны, помним тех, кто сложил головы свои на полях сражений. Но в памяти все-таки стираются лица бывших однополчан и не восстановить уже не только фамилий, но и имен многих из тех, с кем шел бок о бок по фронтовым дорогам. Но остались и такие, кого не забудешь никогда. С Володей Щукиным, ручным пулеметчиком на коне, мы как-то особенно сдружились. И когда, вернувшись из госпиталя в апреле 1945-м, узнал, что он ранен, воспринял это известие тяжело. Служил со мной во взводе и необычайной храбрости старшина Вася Кожаков. Да и все мы служили в прославленном корпусе, которым в 1941-м командовал легендарный Доватор, а когда я в эту часть прибыл, нашим «отцом» был генерал-лейтенант Крюков, пользовавшийся у всех нас большим авторитетом как военачальник и человек. Теперь, не идеализируя, хочу сказать, что на фронте мы, солдаты, были как братья, нас связывала особая дружба, она помогала воевать и побеждать врага даже в тех случаях, когда он был сильнее. [73]

Паевский Владимир Петрович.
Служба под бомбежками

Родился 6 мая 1917 года. В октябре 1936 года поступил в Ленинградское училище связи, которое окончил в 1989 году. Участвовал в боевых действиях на Ленинградском фронте в войсках противовоздушной обороны. Был начальником связи 42-го отдельного батальона воздушного наблюдения, оповещения и связи (ВНОС), командиром 1424-й отдельной роты связи 77-й дивизии ПВО.

Награжден орденом Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги», «За оборону Ленинграда», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» и другими.

Уволен из рядов Советской Армии в запас в октябре 1964 года в звании майора.

Член КПСС с ноября 1942 года.

В институте работал с августа 1965 по сентябрь 1982 года. [75]

Великая Отечественная война застала меня в Эстонии, в городе Тарту, где я проходил кадровую службу в составе 42-го отдельного батальона воздушного наблюдения, оповещения и связи, сокращенно — ВНОС.

Специальность моя — связист. Наш батальон был составной частью войск ПВО страны. В задачи части входили сбор данных о воздушном противнике, обнаружение самолетов, определение их типа, действий, выявление воздушных (морских) десантов и оповещение о них наших объектов ПВО и войск. Такой у нас была служба — воздушная разведка.

Специальной техники для этой цели в то время еще не было, и все данные о воздушной обстановке добывались солдатами-наблюдателями.

Воздушная разведка велась непрерывно, днем и ночью.

Наша служба отличалась от других наземных войск (кроме, разве, зенитной артиллерии) тем, что во время налетов вражеской авиации им положено использовать укрытия (окопы, щели и т. п.), а у вносовцев начиналась самая жаркая, рабочая пора, поскольку они и во время бомбежек продолжали вести непрерывное наблюдение за действиями авиации.

Если учесть, что наша часть всю войну провела в прифронтовых районах, на прикрытии очень важных объектов и жизненно важных коммуникаций, за которыми охотилась и которые нещадно бомбила фашистская авиация, можно представить, в каких трудных и опасных условиях нам постоянно приходилось выполнять свои обязанности. [76]

Сейчас невозможно более или менее точно сказать, сколько раз мне и моим сослуживцам пришлось побывать под бомбежками. Фронтовики знают, какое это малоприятное зрелище, когда на тебя (а кажется, что точно на тебя) из брюха стервятника сыплются черные точки, увеличивающиеся с каждой секундой под отвратительный вой приближающейся смерти. К этому не могли привыкнуть даже мы, вносовцы. А вообще наша служба выглядела вроде бы тихой и незаметной, потому что мало кому приходилось видеть нас во время работы.

Разумеется, под бомбежками погибали и вносовцы. Приходилось нам заниматься и другими солдатскими делами.

В конце лета 1941 года наша часть должна была сменить дислокацию. Погрузились в Ленинграде в эшелон и двинулись в путь. Быстро меняющаяся обстановка на фронте внесла коррективы. Фашисты, замыкая Ленинград в кольцо блокады, захватили железнодорожную станцию Мга, через которую должен был проследовать наш эшелон.

Ночью, по боевой тревоге эшелон остановили, выгрузили, и мы заняли оборону.

Десять дней часть ПВО вела самостоятельные боевые действия в обороне на одном из многочисленных участков Ленинградского фронта. Нас сменила пехотная дивизия, которая держала оборону уже вплоть до прорыва и снятия блокады.

За те десять дней обороны мы потеряли многих своих товарищей — они погибли в боях. Фашисты с остервенением [77] рвались к Ленинграду, намереваясь удушить город в тисках окружения.

Остался единственный путь следования к месту дислокации — Ладожское озеро.

В одну из ночей мы благополучно через него переправились. Немецкая авиация бомбила почти все караваны, некоторые топила, а нам повезло.

Новое место дислокации — город Тихвин. К концу 1941 года этот небольшой город приобрел исключительно важное значение — через него осуществлялось снабжение осажденного Ленинграда, а также войск Ленинградского и Волховского фронтов. Поэтому Тихвин подвергался особенно усердным и частым массированным бомбежкам. Работы у нас было очень много, люди валились с ног от усталости, спали урывками, в редкие минуты затишья.

К началу ноября фронтовая обстановка осложнилась. Фашисты вплотную подобрались к Тихвину. Связь с вышестоящим штабом, который находился в городе Волхове, мы могли поддерживать только по радио.

Между Тихвином и Волховом вклинились вражеские части. Поступил приказ: штабу части перейти в новый населенный пункт, а на КП оставить оперативную группу — для продолжения боевой работы.

Ответственным за выполнение задания назначили меня. Со мной было 20 человек.

Город уже обстреливался артиллерией и минометами, а мы продолжали собирать и выдавать данные на КП зенитных частей и полевых аэродромов.

Короткий зимний день как-то сразу кончился, быстро [78] стемнело. Артобстрел прекратился. Наступила зловещая тишина. Связь с КП соседей прервалась. В городе замерло всякое движение. Наш наблюдатель докладывает:

— Со стороны железнодорожного переезда слышны автоматные очереди!

Нетрудно было догадаться, что это вступают в город немцы. Мы перешли на наш НП, находившийся на окраине города.

Дозор, высланный в ту сторону, откуда слышались автоматные выстрелы, встретился с другим дозором. Им оказался (как выяснилось после проверки документов) арьергард одной из армий, оборонявших город. Начальник арьергарда лейтенант рассказал, что в городе наших войск нет, а в район железнодорожного переезда действительно вошли немецкие танки.

Мы собрали свою технику, имущество и покинули город.

Задание мы выполнили полностью и без всяких потерь. А на следующий день соединились со своей частью.

После разгрома врага под Тихвином наша часть возвратилась в город и продолжала выполнять свою боевую задачу.

В условиях полной блокады Ленинграда железнодорожная магистраль на участке Тихвин — Волхов служила той жизненно-спасительной артерией, по которой шло снабжение всем необходимым защитников города-фронта.

77-я дивизия ПВО, в состав которой входила наша [79] часть, бдительно прикрывала от воздушного противника эти коммуникации, в том числе и знаменитую «дорогу жизни» — ледовую трассу через Ладожское озеро. Поэтому мне особенно дорога медаль «За оборону Ленинграда».

Прошло много лет, а я с большой теплотой вспоминаю своих боевых соратников, с кем приходилось делить все невзгоды и трудности ратной работы в тяжелые годы военных испытаний, — А. Павлова, В. Полищука, Т. Ложкина, З. Газарха, В. Шутова, А. Орешкина, С. Варламова, Е. Вертячкина, В. Конфеткина, тех, с кем мне довелось служить.

И офицеров, и рядовых бойцов отличал высокий моральный дух, это были настоящие советские люди, патриоты.

В каких бы критических ситуациях мы ни оказывались, всегда старались сделать все возможное, а порой, казалось, и невозможное, чтобы решить все поставленные задачи, исполнить свой воинский долг.

Эта черта была присуща всем, кто стал солдатом по необходимости: колхозникам и ученым, рабочим и вчерашним школьникам — каждый с первого дня пребывания в части не только стремился овладеть военной специальностью, но и трудиться с полной отдачей, что-то изобретать, усовершенствовать.

Выполняя свой воинский долг в условиях почти непрерывных бомбежек, вносовцы преодолевали непривычность специфики такой работы, а поначалу и страх. И это им удавалось.

Энтузиазм, готовность отдать всего себя разгрому захватчиков [80] были основными силами нашего народа, добывшего ценой неимоверных жертв Победу над смертельным врагом нашей Родины — германским фашизмом. [81]

Савицкий Федор Семенович.
Самый трудный бой

Родился 9 сентября 1906 года. Призван в Советскую Армию в апреле 1942 года в городе Свердловске. Участвовал в боевых действиях на Северо-Западном фронте в составе 735-го стрелкового полка 166-й стрелковой дивизии 53-й армии. Был адъютантом стрелкового батальона.

Имеет одно ранение.

Награжден медалями «За отвагу», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» и другими.

Уволен из рядов Советской Армии в запас в сентябре 1945 года в звании старшего техника-лейтенанта.

В институте работает с января 1947 года; имеет ученую степень кандидата технических наук. [83]

Не знаю, бывают ли легкие бои. Но самый трудный свой бой хорошо помню по сей день, хотя еще несколько битв долго, уже после окончания войны, иногда возвращались ко мне в кошмарных снах.

Мне довелось воевать на Северо-Западном фронте. Крупные боевые действия разворачивались тогда против фашистской группировки, центром которой оказался город Демянск недалеко от Старой Руссы.

Этот участок фронта по праву считался самым сложным, потому что местность кругом была очень заболоченной. Возникли серьезные препоны в доставке боеприпасов и продовольствия.

Во время наступления советские танки застревали в коварных трясинах и привлекали к себе вражескую авиацию, которая и без того беспрерывно бомбила наши позиции.

После нескольких боев, в которых участвовал наш стрелковый батальон, нас перевели в резерв полка. Но в ночь с 4 на 5 марта 1943 года вместе с двадцатью красноармейцами меня срочно направили на командный пункт батальона.

Положение батальона было тяжелым, он нес большие потери и находился на одном из самых трудных участков.

Передав бойцов в распоряжение командира батальона, я остался на КП. Командный пункт располагался в блиндаже, наполовину затопленном водой.

Погода стояла скверная: снег не сошел, но грунтовые воды заполнили воронки и ложбины на ровной и практически открытой местности.

Линия немецкой обороны проходила не более чем в 300 метрах от блиндажа. [84]

С восходом солнца я выполз из своего укрытия и залег за бугорок, который образовался при сооружении блиндажа.

Осматривая боевые порядки, заметил цепочку наших лыжников. Они были одеты в белые маскхалаты, которые, впрочем, ничуть не скрывали их на фоне грязного снега и широких проталин.

Открытая местность и ясное утро быстро обнаружили лыжников, и фашистские снайперы открыли по ним прицельный огонь. На моих глазах один за другим падали подкошенные вражескими пулями наши автоматчики, так и не достигнув передней линии немецкой обороны.

Сердце кровью обливалось, когда я наблюдал это. Командир батальона высунулся из блиндажа и приказал мне принять роту, командира которой недавно смертельно ранило.

Приказы начальства, тем более в боевой обстановке, не обсуждаются. У меня мелькнула догадка, что на нашем участке решено привлечь внимание врага.

Рота залегла в четверти километра от блиндажа. Всего 200–250 метров отделяли меня от бойцов. Но как добраться до них? Только что я видел, как снайперы на площадке, которую мне предстояло преодолеть, положили лыжников.

После приказа комбата командиру пулеметного взвода, находившемуся здесь же, за бугорком, прикрыть меня пулеметным огнем, я смог короткими перебежками добраться до расположения роты.

Раненного в живот командира роты я нашел вместе с его связным в маленьком окопчике. Тут же находился телефон, по которому сразу сообщил, что добрался до места и принял командование ротой. Роту-то я принял, [85] а ни одного бойца еще не видел и численности их не знал.

Не успел осмотреться, как по телефону передали приказ командира полка атаковать немецкие траншеи — немедленно!

Я доложил обстановку, дважды упомянув, что перед траншеями натянуты пять рядов проволочных заграждений, и все они заминированы.

В ответ последовал дополнительный приказ: довести до каждого бойца о чрезвычайной важности задания. Мы должны были с гранатами в руках врываться в немецкие траншеи, преодолевая проволочные заграждения «путем набрасывания на них шинелей».

О том, как быть с минными полями, я спрашивать не стал, а по-пластунски пополз по мокрому снегу от окопа к окопу, собирая бойцов роты.

Местом сбора наметили громадную воронку от авиабомбы метрах в 10 от вражеских проволочных заграждений. Фашисты заметили нас и открыли ураганный огонь — голову невозможно было поднять. Наша артиллерия решила подавить огневые точки противника, но многие снаряды ложились рядом с ними, а не за линией заграждений, так как я не мог скорректировать огонь артиллерии, не имея телефонной связи.

В результате обстрела с двух сторон мой и без того небольшой отряд понес потери, притом значительные. Атака немецких траншей не состоялась. Разбираться, кто виноват, было некогда. Рота приказа не выполнила, но его и не отменили. Оставшихся в живых бойцов я подготовил к решительному броску. Нас теперь было меньше, но каждый располагал большим запасом гранат и патронов. [86]

Спустя 2–3 часа к «нашей» воронке подползли саперы и сделали проход в проволочных заграждениях, разминировали его.

С горсткой бойцов поднялись в атаку, запомнившуюся мне на всю жизнь.

Во время броска к передней немецкой траншее, когда кроме ярости, казалось, ничего в тебе уже не осталось, я был ранен в обе ноги осколками разорвавшейся рядом фашистской гранаты.

Когда меня швырнуло взрывом и ударило оземь, помнится, я успел подумать: «Ну, вот и все, свое дело я сделал. Все!» Но может быть, так я подумал после, когда очнулся от резкой боли в ногах.

Сейчас легко судить о всех подробностях того боя, досадовать и разбирать очевидные промахи, свои и чужие. Но тогда у всех нас была одна мысль, которая побеждала все, — выполнить приказ, ворваться в траншеи, драться до конца.

Это я рассказал о самом, пожалуй, трудном дне в моей фронтовой биографии. Но он не кажется сейчас таким непереносимо тяжким, вспоминаются и счастливые минуты, когда мы узнали об окружении немецких войск под Сталинградом.

И, конечно, не сравним ни с одним из дней войны — День Победы! Для меня он был тем более радостным, что встретил его в Москве. Это незабываемое событие врезалось в мою память торжественным, необыкновенным по яркости салютом и таким всенародным ликованием, какого я не видел никогда ни до, ни после. [87]

Скопин Анатолий Иванович.
Монголия — Кенигсберг — Порт-Артур

Родился 17 декабря 1921 года. Призван в Советскую Армию в сентябре 1939 года в городе Свердловске. Участвовал в боевых действиях на Северо-Западном и 3-м Белорусском фронтах в составе 145-й отдельной стрелковой курсантской бригады и 7-го отдельного полка связи Принимал участие в войне с Японией на Забайкальском фронте также в составе 7-го отдельного полка связи составе 7-го отдельного полка связи армии. Был телефонистом, телефонно-телеграфным мастером; воинское звание — сержант.

Награжден медалями «За боевые заслуги», «За взятие Кенигсберга», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», «За победу над Японией» и другими.

Уволен из рядов Советской Армии в запас в декабре 1945 года.

Член КПСС с марта 1943 года.

В институте работает с декабря 1978 года заместителем начальника СКБ. [89]

В армию меня призвали в 1939 году в Свердловске, с первого курса политехнического института. Служил в Монголии. Там и застало меня начало Великой Отечественной войны. В начале 1942 года из нас, дальневосточников, сформировали стрелковую бригаду. Нас привезли под Старую Руссу. Это было зимой, а к весне все кругом развезло, дороги раскисли — не проедешь, не пройдешь. Впрочем, солдаты шли и по непроходимым хлябям и болотам, да еще и несли на себе все необходимое для ведения боя: оружие, патроны, провиант и все остальное. Я был связистом роты связи.

Вопреки всему мы продвигались по непролазной распутице. Продукты, как мы их ни экономили, кончились, и сухари нам сбрасывали с «кукурузников», так по-фронтовому называли наши тихоходные У-2. Как мы были благодарны летчикам, нашим кормильцам. Ночами эти самолеты кружили совсем низко, планируя с выключенным мотором, и пилоты даже переговаривались с нами.

В кромешной тьме с неба слышится голос:

— Эй, внизу, свои?

— Свои, землячок.

— Подсветите, братва, чтобы не промахнуться.

Мы подсвечивали карманными фонариками и кричали:

— Бросай, браток.

Поблизости шлепался мешок. Но бывали и досадные промашки, когда груз падал в болото.

Днем «кукурузники» обычно не показывались. Но однажды мы наблюдали любопытную картину. У-2 летел над расположением наших войск, и вдруг из [90] облаков вынырнул черный «мессер». Он погнался за практически беззащитным самолетом. С волнением мы следили, как развертываются события. Чем все это могло кончиться, мы знали, поэтому стали стрелять из винтовок по фашистскому стервятнику. У-2 быстро снизился и застрекотал вдоль просеки — место было лесистое. Он летел совсем близко от земли, ниже верхушек деревьев. А фашист настолько увлекся, что не рассчитал, не сумел набрать высоту и на большой скорости врезался в пригорок, к нашей несказанной радости взорвался. Мы дружно орали «Ура!». А «кукурузник» остался цел и невредим. Случай, конечно, исключительный, поэтому и запомнился.

...А вот еще в районе города Невеля было. Места там тоже болотистые, да еще какие — непроходимые в прямом смысле. Наша бригада заняла неудобный участок — единственную дорогу взяли под обстрел засевшие на возвышенностях фашисты. Пробовали прорваться по дороге днем — не вышло, ночью — тот же результат. А приказ — захватить дорогу, чтобы обеспечить наступление на этом, важном, участке.

Что делать? Приказ есть приказ, его необходимо выполнить любой ценой. А идти на лишние жертвы командование не хотело. Все подступы к дороге блокированы — нигде ни щелки. Лобовой атакой — хоть батальон целиком положи — успеха не добьешься. Из казалось бы безвыходного положения выручили разведчики. Они разузнали, что на островах, окруженных топями, укрывается население нескольких деревень. Привели к комбату одного старика, местного жителя, знавшего каждую кочку на болотах на много [91] километров окрест. Взялся он провести через трясины весь батальон в тыл закрепившихся на высотах врагов.

В одну из ближайших ночей мы оставили на своих позициях только заградпосты и пошли цепочкой вслед за стариком. Лес, тьма — ничего не видно, кроме затылка впереди идущего. Опять все тащили на себе: оружие и боеприпасы. Сорвался с кочки — и по уши в вонючей жиже. Останавливается вся цепь, пока не вытащат. А осветишь фонариком — не человек, а леший, весь в тине и ряске, и смех, и слезы. Шли-шли, по времени должны где-то рядом быть, так и старик утверждает. Во время короткого привала комбат карту местности развернул, чтобы точно сориентироваться, а деду топография не нужна, он-то и так отлично знает, где мы находимся.

Дед подвел нас вплотную к тыловым позициям фашистов. Они не только не ожидали нас, но считали, что из такой трясины лишь лягушки могут выпрыгнуть. Атаку фашисты не выдержали, отступили, дорога перешла под наш контроль. Наступление началось.

Интересно: успех большого дела по сути решил один штатский неграмотный старичок, который, может быть, никогда и винтовки-то в руках не держал.

Конечно же, на фронте многое повидал. Страшная штука — война... Пусть никогда ее ужасы не повторятся! Да и не хочется вспоминать о них... А вот о собаках, помогавших нам на войне, расскажу.

1943 год. Псковщина. Как только наши войска отобьют у врага населенный пункт, смотришь, откуда-то из дремучих лесов, с гнилых болот возвращается на обжитые места население: женщины, детишки, старики [92] и старухи, изможденные донельзя. Разбирают пепелище, принимаются строить, пахать, сеять — удивительно! Еще орудийные залпы вдали слышны, а селяне уже устраиваются. Что это — презрение к опасности? Безразличие к собственной судьбе? Нет — это беспредельная вера в то, что врага изгоняют навсегда.

...В то время фашисты увлекались миноманией. Каких только хитроумных приспособлений не устанавливали! И нередко подрывались на минах мирные жители, скот. Поэтому саперы старались очистить как можно большие площади. А фашистские изобретатели даже придумали мину, которую ни один механизм не мог обнаружить, потому что тол заливали в коробки из прессованного картона, а сверху гудронили. И вот тут помогли собаки, обычные дворняги разных мастей и роста.

Мне привелось наблюдать такую сцену. К нам прибыл собаковод-минер, а с ним десяток всяких Жучек и Бобиков. Команда расположилась на краю большого минного поля. Солдат-собаковод построил своих воспитанников в шеренгу и дал команду. Собаки бросились зигзагами, каждая по своему участку. Как только чуткий нос ее улавливал запах тола, садилась рядом и тявкала — звала «хозяина». Минер подходил, обезвреживал смертельный заряд, Бобик получал заработанное лакомство и продолжал рыскать в поисках следующего «клада».

Думаю, собаки-минеры работали намного эффективнее, чем самый старательный сапер.

...Довелось мне участвовать и в танковом бою, когда против немецких бронированных махин пускали... собак. В тот раз на нашем участке был приписан собаковод [93] (кинологами их, кажется, зовут) с тремя воспитанниками, здоровенными кобелями. Кормил их хозяин только под заведенными машинами. У псов образовался устойчивый условный рефлекс.

И вот на наши позиции прорвались два «тигра». Артиллерия молчит, из ПТР не стреляют. Наш кинолог закрепил на туловище серого пса противотанковые мины, и Дружок бросился к громыхающей машине. Мы видели, как ее подбросило и объяло пламенем.

А вот второй собаке не удалось выполнить приказ, ее сразил выстрел из башни танка. Фашисты, верно, поняли, почему заполыхал их танк. А может, собаку подвел ярко-рыжий цвет шерсти, видный издалека.

— Ну, Бобка, выручай, — сказал кинолог черному, с лоснящейся волнистой шерстью псу-великану.

— Вперед! Ползком!

И пес пополз, прижимаясь к вспаханной и изрытой взрывами земле. И хотя бешеный пулемет строчил беспрестанно и, вероятно, наугад, Бобка пробрался к танку, юркнул под него, задев за броню взрывателем, похожим на согнутую антенну. Мощнейший взрыв превратил и этот танк в факел.

Здорово нас выручали тогда четвероногие друзья, а то немало бед могли бы натворить прорвавшиеся в расположение наших войск эти две машины.

А собаки-санитары? О них тоже стоит сказать доброе слово. Собака волокла за собой лоток и подползала только к живым, тормошила, помогала лечь на этот лоток и тащила ношу к своим. Сколько жизней спасли раненым собаки-санитары!

В сорок втором со мной приключился казус, о котором [94] сейчас вспоминаю с улыбкой, хотя тогда было не до шуток.

Дело было так. В то тяжелое для нас время практиковались поощрения — письма на Родину, к родителям, в учебные заведения или на место прежней работы — от имени командования той части, где служил воин.

Такие письма зачитывались перед строем, а после отправлялись по адресу.

Был удостоен такой чести и я. Некоторое время спустя меня вызвал комиссар, который, думается, знал по имени и в лицо каждого солдата. Он довольно сурово спросил меня, давно ли писал домой.

— Регулярно пишу, товарищ комиссар.

Он молча подает мне письмо — от матери, по почерку вижу. Но адресовано на имя командира части. Читаю и недоумеваю. Оплакивает меня мама, своего единственного сына, и просит сообщить, где и как я погиб и похоронен.

— Когда последний раз матери писал? — допытывается комиссар.

— С месяц назад.

— Этого письма она могла и не получить еще, — размышляет комиссар. — А до этого?

Припомнил дату отправки и предыдущего письма.

— Хорошо. Идите и сейчас же напишите еще одно письмо. И мне доложите — лично.

— Слушаюсь, товарищ комиссар, — ответил я и пошел выполнять приказание, а сам думаю: с чего это родители решили, что меня в живых нет?

А комиссар не успокоился и приказал командиру роты и политруку написать письмо от имени командования [95] подразделения и уверить родителей моих, что я жив и здоров.

Впоследствии выяснилось, что именно так взволновало моих родителей. На печальную догадку маму натолкнула строка из того самого письма, которое зачитали перед строем. Кстати, оно среди немногих документов военной поры сохранилось. Привожу это письмо как характерный образец полностью:

«Скопину Ивану Николаевичу.

От командования воинской части, где служит Ваш сын Скопин Анатолий Иванович.

Родина и наша часть гордится Вашим сыном, что Вы дали Красной Армии стойкого, храброго защитника нашей Родины, и благодарим Вас за то, что Вы воспитали мужественного борца за дело партии Ленина — Сталина.

Ваш сын, Скопин Анатолий, находясь на фронте борьбы с немецкими захватчиками, проявил себя бесстрашным бойцом.

Тов. Скопин Анатолий, работая телеграфистом в трудных условиях ожесточенных боев, обеспечивает командование телефонной связью, он стал мастером своего дела, показал образцы воинской дисциплины, мужества и отваги, чем выполняет Наказ советского народа «Ни шагу назад!»

За отличное выполнение боевых заданий имеет от командования ряд благодарностей.

Мы полагаем, что Ваш сын в грозный час опасности, нависшей над нашей Родиной, будет непоколебимым защитником нашей любимой Родины, и мы уверены в том, что враг будет остановлен, а затем окончательно разгромлен. Имя Гитлера с его бандой будет [96] проклято человечеством, образ воина Красной Армии, проявившего мужество и отвагу в уничтожении коричневой чумы, будет вечно сиять в памяти человечества.

Военком СБС Дубаев

Политрук роты Коптяков

12 августа 1942 года».

Последняя строка: «будет вечно сиять в памяти человечества» и ввергла в сомнение маму. Посоветовавшись с родными, она внушила себе, что ее сын погиб, ведь так не говорят о живущих. И пошло в часть то тревожное письмо, из-за которого состоялась вышеприведенная беседа с комиссаром. Вдобавок, после этого послания от меня долго не приходило писем — условия-то фронтовые.

Сохранилось и ответное письмо, написанное по распоряжению комиссара бригады. Вот оно:

«Скопину Ивану Николаевичу.

От командования подразделения, где служит Ваш сын Скопин Анатолий Иванович.

Сегодня мы получили Ваше письмо, где Вы выражаете нам сердечную благодарность за заботу и воспитание Вашего сына Анатолия, За это Вас горячо благодарим и заверяем, что мы с честью выполним наказ Родины — ни шагу назад! Не пощадим сил, крови и самой жизни для достижения полной Победы над заклятым врагом.

Вы в своем письме даете нам совет в том, чтобы мы сообщали о бойцах, о которых пишем письма, живы ли они и здоровы ли. Но мы и не собираемся похоронить живого человека и имеем своей честью сообщить родным и знакомым того или другого товарища [97] о его боевых делах, чтобы о его мужестве, стойкости и отваге знали не только мы, но и родные и знакомые.

В свою очередь сообщаем Вам, что Ваш сын Анатолий в настоящее время жив и здоров, по-прежнему выполняет Наказ советского народа — ни шагу назад! На днях мы его приняли кандидатом в члены ВКП(б), присвоили воинское звание ефрейтор.

Вы еще интересуетесь, в чем именно выразились мужество и бесстрашие т. Скопина. Он работает коммутаторщиком в войсках связи, а связь является главным нервом армии. Узел связи нашей части, во время упорных боев, под минометным и артиллерийским огнем, действовал бесперебойно, тем самым давал возможность управлять войсками.

В ходе Великой Отечественной войны как никогда окрепло содружество народов СССР! Тыл и фронт — одно целое! Такой народ непобедим! Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!

Командир роты старший лейтенант Арестов, политрук роты Коптяков. 3.09.1942 года».

Читая сейчас эти письма, удивляешься, какое внимание уделялось командирами, политработниками простому бойцу.

На этом недоразумение не закончилось. Комиссар вызвал к себе писаря, который составлял текст, и побеседовал с ним, чтобы не допустить впредь в письмах слов, допускающих неверное толкование.

... Великую Победу мы отпраздновали под Кенигсбергом. И повезли нас через всю страну на Дальний Восток. И там произошел еще один удивительный случай — я побывал в той части, где пять лет назад [98] начинал службу в Армии, встретился со старыми друзьями. Тогда все было свежо в памяти и нашлось о чем рассказать — об увиденном и пережитом на войне с Германией. Демобилизовался в Порт-Артуре. Говоря словами широко известной песни:

«И на Тихом океане свой закончили поход». [99]

Теребилов Алексей Васильевич.
Ни за что наград не давали

Родился 10 февраля 1918 года. Призван в Советскую Армию в октябре 1938 года Бежецким райвоенкоматом Калининской области. Участвовал в боевых действиях на Крымском, Сталинградском, 4-м Украинском и 2-м Прибалтийском фронтах в составе 91-го и 116-го Сивашского Краснознаменного отдельных полков связи 51-й армии. Был телеграфным механиком и техником.

Имеет два ранения и контузию.

Награжден орденом Отечественной войны II степени, двумя орденами Красной Звезды, двумя медалями «За боевые заслуги», медалями «За оборону Сталинграда», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» и другими.

Уволен из Советской Армии в запас в сентябре 1957 года в звании капитана.

Член КПСС с августа 1943 года.

В институте работает с февраля 1958 года слесарем механосборочных работ опытного производства. [101]

Интервью, взятое у А. В. Теребилова

— С какого года и сколько лет вы служили в Армии? Откуда призваны в ряды Вооруженных Сил?

— Призвали в 1938 году, двадцати лет. Рапорт об увольнении в запас по состоянию здоровья подал в 1957 году, тогда же мою просьбу удовлетворили. Служба в армии мне нравилась и профессия военного связиста — тоже. До призыва на срочную службу в Красной Армии работал слесарем в городе Бежецке Калининской области. Это мой родной город. После увольнения в запас остался жить в Свердловске, жена моя — здешняя, стал уральцем и не жалею.

— Где вас застало начало войны с гитлеровской Германией? Расскажите о своем боевом пути.

— В Крыму. Между прочим, в годы войны мне трижды привелось побывать в этом краю. Боевые действия в Крыму начались, если верно запомнил, в августе 1941 года. А в ноябре, под Севастополем, меня очень контузило и вдобавок ранило.

Через несколько дней нас, тысячу или больше раненых, погрузили в танкер-нефтевоз. Окруженный с суши Севастополь имел связь с Большой землей только морскими путями. Ночью, в районе Ялты, которая уже была захвачена фашистами, наш танкер тряхнуло, вверх взметнулся водяной столб, и палуба изрядно накренилась.

В отсеке, где хранились канаты, якоря, корабельный инвентарь, нас, раненых, лежало не меньше двухсот. Кое-как я выбрался из отсека, в котором к тому [102] же погас свет. Слышались крики: «Тонем! Спасайся!»

И вдруг все услышали спокойный и властный голос капитана танкера, усиленный мегафоном: «Не волнуйтесь. Корабль сохранил плавучесть. Идем прежним курсом».

И точно: крен быстро выровняли, танкер стал удаляться от огней Ялты, находившейся от нас километрах в 5–6.

Утром через люк я заглянул в отсек и увидел развороченный ночью немецкой плавучей миной борт — в дыру свободно проехал бы грузовой автомобиль. Если бы это был не танкер, а обычный корабль, вы сейчас не беседовали бы со мной. Несмотря на чудовищного размера пробоину, через которую наполнился водой отсек, танкер не затонул. Капитан приказал затопить для равновесия такой же отсек на противоположном борту, и крен был ликвидирован. Только танкер глубже осел.

Через три дня пути нас выгрузили в Туапсе, а оттуда на крейсере я попал в Новороссийск и закончил это нелегкое путешествие в станице Крымской. Там находился госпиталь.

Месяца через полтора-два с десантом из района Тамани мне снова предстояло ступить на Крымскую землю. Надо отметить, что в этот раз бои за каждую пядь территории шли кровопролитнейшие. Наш полк участвовал в освобождении Керчи и удерживал Керченский полуостров 5 месяцев, до середины мая 1942 года. С большими потерями наши войска отступили — что было, то было. Как участник многих боевых операций большого масштаба могу честно засвидетельствовать: [103] да, были неудачи, но все мы верили в победный исход. Это было нашим огромным преимуществом перед противником, несмотря на то, что он был силен, опытен, агрессивен.

Связисты, по сравнению с другими родами войск, прямого влияния на исход боев не оказывали, в атаках не участвовали, но герои были и у нас.

...При переправе через Сиваш взрывом нарушило связь. На устранение обрыва линии послали связиста из нашего полка. Утраченным оказался большой кусок провода, стянуть концы не было возможности. Тогда находчивый боец вынул шомпол из карабина и замкнул на линию.

...Под Севастополем шли непрекращающиеся бои. На небольшой участок обрушились сотни тонн раскаленного металла. Это место называлось Сапун-горой и считалось ключом к городу, поэтому за него так яростно дрались и защитники, и фашисты.

Так вот, под Сапун-горой погиб взвод лейтенанта Скопина — только в прошлом году я узнал, что в живых из взвода остался лишь один связист. Его отбросило взрывом далеко в сторону, и в госпиталь он попал как неопознанный. А во взводе было 14 человек.

— Вы об этом факте узнали из печати или от знакомых? Встречаетесь ли вы с однополчанами?

— Об уцелевшем связисте из взвода лейтенанта Скопина мне рассказал бывший однополчанин Цызин, старший лейтенант в ту пору, когда мы вместе служили. Факт уникальный: снаряд попал в автомашину и ее разнесло, а один человек все-таки остался жив. [104]

С бывшими однополчанами я встречаюсь вот уже много лет. С теми, кто живет в Свердловске, чаще. А вообще нас регулярно приглашают севастопольцы на 9 Мая. В этот день в 1944 году город-герой был окончательно освобожден от оккупантов.

Съезжаются в Севастополь бывшие воины 51-й армии. Из нашего 116-го полка в 1974 году приехали 14 человек, в 1979 году — только 12.

В 1974 году в Москве была проведена встреча участников форсирования Сиваша. Я разыскал среди оставшихся в живых однополчан 6–7, не больше. И не удивительно, в летописи Великой Отечественной войны эта операция числится в качестве одной из самых трудных. Немцы вообще исключали этот путь, считали невозможным пройти и тем более протащить военную технику через гнилое болото. Но мы прошли. И выбили фашистов с их хорошо укрепленных позиций.

В Свердловске живут еще двое моих однополчан: Кривошапов Иван Гаврилович, бывший старшина, и Михаил Григорьевич Малахов, бывший заместитель комбата по политчасти. Малахов — пенсионер, в отставку вышел в звании подполковника. У него уже взрослый сын. А у Кривошапова двое внуков. Иван Гаврилович еще продолжает трудиться.

— Какой период войны вы считаете самым трудным?

— На войне ни мне и, думаю, никому другому не было легко. Как самый трудный мне запомнился 1942 год, зима на Керченском полуострове. Сейчас даже представить невозможно, как мы там держались. Голое место. Ледяные ветры продувают со всех сторон. [105]

Ни землянок, никаких капитальных укрытий. Ни дров, ни соломы — ничего горючего. Спасение от осколков и пуль одно — прижимайся плотнее к земле. Днем, в движении, еще ничего, можно согреться. А ночью? Выкапывали ямку, не глубже метра, иначе вода выступит. С другом устраиваешься — плащ-палатку и шинель под себя, сверху плащ-палаткой укрылись. К утру закоченеешь так, что не сразу разогнешься.

Пресных источников в нашем расположении не было. Изморось да снежок, заполнявшие колдобины и колеи, ложкой в кружку собирали и через марлю пили. Жажда — еще хуже, мучительнее голода.

С декабря 1941 года по май 1942 года мы в таких условиях держались на Керченском полуострове. За эту операцию, хоть и пришлось нам отступить, многих наградили орденами и медалями. Мне вручили медаль «За боевые заслуги».

— А где вы встретили День Победы?

— В освобожденной Латвии, в районе города Лиепаи, по-русски мы его называли Либавой. Нам, связистам, намного раньше, чем другим, стало известно, что немцы капитулируют и долгожданный день Победы вот-вот наступит. И он наступил!

По болезни меня несколько лет назад сняли с военного учета. Контузия, полученная под Севастополем, дает себя знать до сих пор. И последнее время даже сильнее. Но как офицер я себя считаю в строю. У нас, ветеранов, связь с родной армией не прерывается все годы. В торжественные дни нас, бывших солдат и офицеров, приглашают на встречи с теми, кто в настоящее время принес присягу Родине. Мы делимся своим опытом, рассказываем молодым воинам о славном [106] прошлом, вспоминаем эпизоды, которые иллюстрируют храбрость, героизм, верность Родине отцов и дедов тех, кто пришел нам на смену, чтобы охранять мир на Земле и рубежи Страны Советов. [107]

Тиунов Александр Иванович.
В первые дни войны

Родился 13 марта 1916 года. С сентября 1937 по декабрь 1940 года проходил действительную срочную военную службу. В июле 1941 года военкоматом города Свердловска вновь призван в Советскую Армию. Участвовал в боевых действиях на Калининском и 1-м Прибалтийском фронтах в составе 619-го артиллерийского полка 179-й стрелковой дивизии. Был командиром взвода, начальником штаба артиллерийского дивизиона; воинское звание — капитан.

Имеет одно ранение.

Награжден орденом Отечественной войны II степени, двумя орденами Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» и другими.

После войны, до февраля 1957 года, служил в органах МВД.

Член КПСС с апреля 1943 года.

В институте работает с апреля 1966 года. В настоящее время — инженер СКБ. [109]

В сентябре 1937 года меня призвали на срочную службу в Красную Армию, в артиллерию. Окончил полковую школу командиров отделений по специальности вычислитель-топограф и артиллерийские курсы усовершенствования командного состава. Уволен в запас в звании лейтенанта в декабре 1940 года, поступил чертежником в «Уралэнерго», зажил новой, гражданской жизнью.

Но вскоре, через каких-то шесть месяцев, мне снова пришлось надеть шинель и взять в руки оружие — для защиты нашей Родины.

...В то утро, 22 июня 1941 года, запомнившееся мне на всю жизнь, на редкость теплое и тихое, даже жаркое, я загорал на берегу Верх-Исетского пруда, наслаждался воскресным отдыхом.

Приехал домой, а мать говорит:

— Саша, война началась...

Не хотелось верить.

— Что ты говоришь, мама? Слухи, наверное. Сплетни.

— Нет, сынок, по радио товарищ Молотов выступал.

Помолчали.

— А может, ты не так поняла?

— Эх, Саша, если б не так, — горестно вздохнула мать.

Из радиорепродуктора в тот момент лилась музыка — торжественная, строгая. Через некоторое время передача о вероломном нападении фашистской Германии на нашу страну прозвучала вновь — никаких сомнений не осталось: началась война.

К этому известию и к самой войне я отнесся как к факту, который был не столь уж неожиданным. Для [110] многих не была секретом подготовка страны к возможной войне, к отпору фашизму.

Стал ждать повестку из военкомата. И хотя проходил день за днем, а меня не вызывали, знал, что обо мне не забыли, а просто не подошел черед.

3 июля 1941 года мы собрались всем коллективом в зале «Уралэнерго» и в полнейшей тишине прослушали речь Сталина — обращение ко всему советскому народу встать на защиту своей Родины. Война была объявлена священной, долгом каждого гражданина СССР.

На следующий день мне вручили долгожданную повестку, быть 5 июля 1941 года в военкомате. С того часа начался новый, пожалуй, самый значительный, этап моей жизни.

В тот же день нас отвезли в Пермь. Здесь дислоцировался артиллерийский полк, в котором я проходил срочную службу. Теперь его формировали только личным составом и по условиям военного времени завершили всю работу в три дня.

Вместо пистолетов командирам тоже выдали карабины и по 15 патронов к ним.

8 июля эшелон вышел из Перми, а через 4 дня, вблизи города Великие Луки, нас бомбили. В небе куролесил один-единственный фашистский стервятник.

Мы высыпали из товарных вагонов и стали палить по вражескому самолету. Паровозный машинист, видать, уже обстрелянный, умело маневрировал, и бомбы падали то впереди, то позади эшелона.

Отбомбившись, немецкий самолет ушел. Безнаказанно. А что мы могли сделать со своими карабинами? Хотя, как я позднее убедился, бывали счастливые случайности, [111] когда и винтовочная пуля разила летящую махину с крестами на крыльях.

До Великих Лук наш состав дотянули, в общем, благополучно. Пехотный полк сразу отправили на передовую, а нам приказали ждать представителя фронта.

Неразбериха, неопределенность положения, сознание того, что мы все еще не связались с вышестоящим командованием — все это не могло не нервировать, но мы, командиры, не выдавали тревог, всем своим видом и поведением старались внушить красноармейцам уверенность. Я не отходил от своего взвода топографов, чтобы подчиненные видели, что командир с ними.

Расположились в здании клуба в центре города. Точнее — во дворе, на полянке, под деревьями. День выдался жаркий, в помещениях стояла нестерпимая духота.

Поступил приказ майора-пехотинца: артиллеристам сдать патроны. Приказ есть приказ и его следует выполнять беспрекословно. Однако мы, старший лейтенант и еще один лейтенант, стали возражать, доказывая майору, что нельзя нашу команду оставлять совсем без боеприпасов, ведь враг — рядом, это мы определили по канонаде за пределами города. Майор внял нашим доводам. На раскинутую плащ-палатку мы высыпали патроны (кое-кто, правда, оставил себе по одному), нам отсчитали по пять штук, остальные отдали пехотинцам, уходившим туда, откуда раздавалась канонада.

Опять налет. Теперь в белесом от жары небе сновало несколько хищников с белыми крестами на крыльях. Кто-то палил по врагу, но мы берегли патроны.

Фашисты норовили бомбить центр города. Поэтому [112] мы решили перебраться на окраину, чтобы не подвергать себя лишнему риску. Бомбежка продолжалась. С непривычки казалось, не будет ей конца. Тем, кто не испытывал на себе бомбовые удары, невозможно представить, что это такое. Прячешься за любой предмет, способный служить защитой. Канава, ложбинка, впадина кажется спасительной. Гул моторов и свист падающих бомб словно сковывает и напрягает каждый мускул, ждешь, что черные точки, выпавшие из самолетного брюха и растущие с каждым ударом сердца, эти железные «шкатулки», начиненные смертью, летят, несутся прямехонько на тебя. Не так-то просто пересилить себя и заставить действовать, когда рядом рвутся с грохотом эти дьявольские бомбы, взметая в небо доски, бревна, кирпичи, еще недавно, секунду назад бывшие домами; с визгом, леденящим кровь, рассеивая вокруг острые осколки металла, рвущие живое тело, пронзающие его насквозь... Страшно! Но страх не всегда порождает трусость. Страх можно преодолеть. Не избавившись от него, не выдавив из себя, невозможно стать настоящим солдатом, способным выполнить свой долг.

Было ли мне страшно во время той бомбежки? Не скрою — да. Но мы подбадривали друг друга, чувствовали близость друзей и готовность любого из нас прийти на помощь, и это помогало победить страх, убедить себя, что «она» падает не на твою голову. Кстати, у нас тогда и касок-то защитных не было.

Мы перебрались на окраину города, там было поспокойнее. Но на противоположном конце города, вернее, где-то за городской чертой, когда стемнело, порой высвечивались пунктирные линии и веера — стреляли [113] трассирующими пулями. Там продолжался бой и, похоже, приближался к нам.

Несмотря на сумятицу, нам удалось узнать, что формирование проходит в городе Торопце. Мы понимали, что надо как можно быстрее соединиться с полком. Возможно, нас там ждут, очень ждут, ведь люди выбывают из строя быстрее, чем техника.

На совете командиров решили: продвигаться в Торопец. Но легко сказать — продвигаться: у нас не было полевых карт. Пошли по дороге, расспрашивая встречных местных жителей. Отмахали примерно километр, когда нас нагнала автомашина, из нее вышел старший лейтенант, спросил, куда следует взвод. Я ответил:

— В Торопец.

Старший лейтенант приказал повернуть назад и присоединиться к пулеметному батальону, который оборонял высоту. Высотку, с которой хорошо просматривался город, заняли пулеметчики. Мы охотно примкнули к ним.

Нам отвели рубеж внизу, в ложбине, на подступах к высоте. Так как у нас не было даже лопат, землю сгребали каблуками сапог и ботинок в этакие брустверы. Наша команда, около 30 красноармейцев, старший лейтенант и два младших лейтенанта, получила хороший подарок — две полные коробки патронов.

Часа через два стрельба приблизилась, за лесочком замечено было какое-то оживление. Я послал связного к командиру пулеметного батальона, но связной вскоре вернулся и доложил, что высота оставлена, в роще никого нет. Не поверил своим ушам — послал вторично. И на сей раз вестовой сообщил то же самое.

Посовещавшись, мы решили снова двинуться прежним [114] маршрутом к Торопцу. Отходили из-под высоты, стараясь не привлекать внимание противника. Вдалеке виднелся лес и оттуда слышался неясный шум моторов, вероятно, танковых.

Отошли к лесу. Нас все-таки заметили, обстреляли. Шпарили из минометов. Однако отошли без потерь. Пробирались параллельно дороге на Торопец, лесочками. Перебегали открытые места. Вскоре на поляне наткнулись на маленький аэродром: поле, какое-то дощатое строение с болтающейся на мачте полосатой «кишкой», которая показывает направление и примерную скорость ветра.

В углу аэродромчика, огражденного колючей проволокой, уткнулся пропеллером в землю наш «ястребок». Возле двукрылого «кукурузника» сновали люди в летной форме. Им было не до нас.

Ориентировались мы по солнцу, шли по высоткам, а попали в болото. Сначала под ногами захлюпала вода, вскоре болотная жижа поднялась до колена. Кругом березняк и осинник. До сего дня помню несуразицу обстановки: прекрасный летний день, июльский безлюдный лес, впереди болото. Кто знает, куда оно нас уведет — прыгнешь на кочку, а она плавно вниз уходит. Советуемся с младшим лейтенантом: как быть? Решили: идти прямо, не сворачивать. И набрели-таки на проселочную дорогу. Сгущались сумерки.

Впереди шагают трое. Остальные за ними, на безопасном расстоянии.

Уже почти стемнело, когда наткнулись — в лесу! — на какой-то дом. Возле него люди, автомашина стоит, полуторка, в кузове — узлы с пожитками, ящики с документами. Кто такие? Беженцы. Тоже — в Торопец. [115]

Не стали мешкать. Надо спешить. Медленно продвигаемся лесными опушками, но не выпускаем из виду дорогу, чтобы опять не заплутать. Устали, еле плетемся. Мечтаем о жилье, об отдыхе.

Нам повезло — вот он, скошенный луг, вдали на зеленоватой полоске горизонта чернеют очертания изб — деревня! Собаки почуяли нас, забрехали.

Спрашиваю: «Кто пойдет на разведку?» Нашелся доброволец. Бежим с ним, пригнувшись, по колючей стерне. От плетня ползем по-пластунски к ближайшей избе, чутко прислушиваемся. Под окном слышим приглушенные голоса. Тихонько стучим в стекло. Старческий голос:

— Кто там?

— Открой, дедушка, свои.

Дед открывает окно.

— Немцы не приходили?

— Не были, так их разэдак. Наши днем проезжали. С ранеными на повозках, с пулеметами.

Подумал: наверное, пулеметный батальон, наш сосед по высотке.

Вернулись к оставшимся на опушке, посовещались и окончательно решили — не останавливаться на ночлег. Идти, пока хватает сил. Порядок продвижения тот же: дозор из трех человек — впереди, остальные — за ним.

Не могу сказать, какое расстояние нам удалось преодолеть. И вдруг окрик: — Кто идет?

Отвечаю, свои.

— Стой! Стрелять буду!

Подхожу без оружия, с поднятыми руками. Объясняю. Один из красноармейцев ведет меня к командиру. [116] Ба! Да это же старший лейтенант, комбат пулеметчиков.

— Почему без приказа оставили позицию? — строго, в упор спрашивает меня старший лейтенант.

— Я выполняю приказ — доставить команду на пополнение своего полка. Формирование — в Торопце. А вот вы ушли, не предупредив нас...

— В Торопце разберемся, — отрезал комбат.

Привал у пулеметчиков закончился. А мы не успели отдохнуть. И шли до утра.

На рассвете — передышка. Уснули возле костра, еще не коснувшись головой сырой и холодной от росы травы. Малость отдохнули — и потопали дальше. Днем наткнулись еще на одну группу — пехотинцев. Они ели свежий ржаной хлеб. Откуда? Оказывается, недалеко от дороги стоит пекарня. Я бросился к ней. Нашел хлебопека — женщину лет под пятьдесят, по-мужски сильную, неразговорчивую, хмурую. Попросил ее накормить красноармейцев. Она выслушала меня и спросила:

— Куда идете?

— В Торопец.

— Кто бегит в Торопец, тех мы не кормим, — отрезала невеселая хозяйка пекарни.

Никакие мои увещевания не помогли. Разозлился.

— Фашистам достанется хлеб, мамаша.

Она взъерепенилась.

— Лопатой щас тебя огрею, такой-сякой. Сбегаете, дизинтиры. Нас бросаете, на кого?

Что я мог возразить? Женщина твердо заявила:

— Кормить будем только тех, кто идет в Великие Луки, с фашистами сражаться. [117]

Горько об этом вспоминать, но вернулся я из пекарни с пустыми руками.

Еду мы все-таки раздобыли, но разговор в пекарне мне надолго запомнился. Кто из нас был прав? Наша группа еле шла, многопудовым грузом давила на плечо винтовка, от голода мутило, а вместо хлеба приходилось выслушивать такое. Но и ее, эту в матери мне годящуюся женщину, труженицу, простую русскую бабу мы и в самом деле оставляли на милость наступающему врагу. А какими «милостивыми» были фашисты, мы уже знали.

Стиснув зубы, мы отступали, чтобы сплотиться и дать извергам достойный отпор.

На попутной машине я добрался-таки до Торопца. Передо мной стояло несколько задач: разыскать штаб своего полка, добыть питание для команды и доставить его в деревушку, где остановились.

Вечерело. Город кишел войсками. Довольно быстро отыскал хозяйственную часть, где встретился с капитаном, сопровождавшим наш эшелон. Там же находился и комбат пулеметчиков. Увидев меня, он сходу сообщил капитану, что наша группа самовольно покинула позиции за Великими Луками.

Капитан предоставил мне возможность высказаться в свое оправдание.

— Вас обоих, товарищи командиры, следовало бы отдать под трибунал, если б не было приказа оставить позиции. Получайте, лейтенант, все, что положено, и возвращайтесь к своей команде, — обратился капитан ко мне.

Не теряя времени, получив документы, направился на склады. Мне повезло и на сей раз, на попутной [118] машине продукты довез до населенного пункта, находившегося километрах в пяти от деревни, где расположилась наша команда. Рано утром мы, наконец-то, поели горячего варева. Для последнего перехода каждый получил сухари, воблу, сахар. И сразу — в Торопец. Ночевали, помню, у реки. А на следующий день уже добрались до сборного пункта. Отовсюду сошлись несколько тысяч человек. Здесь мы пробыли с неделю, пока не был получен приказ укомплектовать личным составом артиллерийскую батарею и отправить на передовую.

Тогда, пожалуй, впервые стал свидетелем того, как красноармейцы и командиры, лично побывавшие в боях, вышедшие из окружения, снова просились — и требовали! — отправить их на передовую. Даже возникали споры, кому положено такое почетное право первому. Предпочтение отдавали тем кадровикам, кто недавно отслужил срочную службу. Но рвались на «передок», без всякого преувеличения, все. Явным было массовое ожесточение, желание отомстить врагу. Это была хорошая злость, которая помогает драться. Думали, что на этом кончилась неразбериха первых месяцев войны.

...И вот мы, в составе артиллерийской батареи со своим топографическим взводом, оснащенным стереотрубой, биноклем, рейкой и журналом, месим пыль по расхлябанной дороге.

Вдруг нам преграждает путь отряд особого назначения (ООН), командир — полковник Бунин.

— Будете у меня воевать, — коротко распорядился полковник, выслушав меня.

Так привелось мне и в разведке послужить. ООН — заслон, не позволяющий отдельным группам фашистов, [119] диверсантам и разведчикам просачиваться в наши тылы.

Стали мы ходить в разведку. Крепко подружился я с земляком Кропачевым. Ухожу на задание — ему оставляю документы, адреса родных и прощальное письмо, он — мне. Хороший парень у нас был и командир батальона, лейтенант Петров — смелый, душа-человек. В разведке, какой ты есть, таким и раскроешься весь.

С месяц мы держали отведенный нам участок, систематически прочесывая местность, но с немцами не встречались. Жили в пустых конюшнях, КП расположился в будке конюха или сторожа. По тогдашним меркам такие жилищные условия мы считали весьма комфортабельными.

И вот приказ: взять «языка». В рейдовую группу вошло около семидесяти человек. В основном — из нашей артиллерийской команды. Лейтенант Петров усилил группу двумя опытными разведчиками. Дали нам станковый и ручной пулеметы, несколько автоматов. Я, как и прежде, не расставался с карабином. Командование группой поручили старшему лейтенанту, из артиллеристов.

На задание вышли — чуть рассвело. Двенадцать километров отмахали. Выбрались на большую поляну, по которой пролегала дорога. Расположились для отдыха на опушке леса. Вскоре на дороге показались двое в гражданской одежде — мужчина и женщина. Расспросили их. С их слов, немцы поблизости не появлялись. Если б и в самом деле было так. А фашисты-то были рядом. Они умышленно пропустили этих гражданских мимо, а те их не заметили.

Засаду фрицы организовали тщательно. Хорошо замаскировались [120] в раскидистом кусте на перекрестке дорог, устроились с удобствами — на складных табуретах. Немцы — пунктуальные: позавтракали ворованными курами, разогрев их на сковородке с помощью таблеток сухого спирта, чтобы не дымить костром.

К развилке сначала вышли трое из группы старшего лейтенанта во главе со здоровяком — старшиной, детиной почти двухметрового роста. Они ничего подозрительного не заметили, и все собрались вместе — обсудить, куда дальше продвигаться, какую дорогу выбрать, или разделиться на две группы. И в этот момент из куста резанули автоматные очереди. Они были настолько неожиданными и полосовали так жестоко и точно, что тут же раздались стоны и крики, и остальные, услышав, залегли.

Старший лейтенант скомандовал: «Назад! Ползком!» Отстреливаясь, разведчики отступили, волоча за собой раненых.

Видимо, старший лейтенант подумал, что его группа нарвалась на авангард крупной воинской части, посчитал нецелесообразным вступать в бой и приказал отступить в тыл. В его группе было около 30 бойцов. Другая группа, в которой находились я, лейтенант Петров и батальонный комиссар, заняла оборону.

Старший лейтенант хотел избежать больших потерь, но не учел того, что задание, цель его была важнее, гораздо важнее. «Языка» необходимо было захватить, необходимо. От успеха этой операции зависела очень масштабная операция.

Для успеха дела наши группы объединились и пошли вперед. Вскоре столкнулись с колонной немцев. Встреча была неожиданной — на лесной дороге, как [121] говорится, нос к носу. Петров первым крикнул: «Огонь!»

Сразу грянули залпы и очереди. Раздалось отчаянное «ура!»

Выскочив из-за куста, я заметил фашиста, упал навзничь и, ориентируясь на травинку, стал стрелять. Немец замолчал. Опять: «Ура!» Вскакиваю, бегу, стреляю.

Фашисты не выдержали — отступили. Нам удалось захватить живыми двух солдат и офицера. И еще какого-то белобрысого сопляка лет 16–17, но тоже в военной форме. Достался и трофей — легкая пушка.

Главное было сделано — задание выполнено. Петров повел пленных, я вместе с красноармейцами из своего взвода остался для прикрытия. Наступил полдень. За озером послышался гул моторов, доносились отрывистые голоса — неужели погоня? А у нас ручной пулемет вышел из строя. И всего-то в команде вместе со мной осталось восемь человек.

Минул час, второй. Стало смеркаться. И я распорядился отходить.

Внезапно в воздухе появились самолеты. Один пронесся низко над землей, я разглядел на его крыльях красные звезды. Однако он лупанул по нам из пулемета — заметил. Но нам повезло — ни одна пуля не задела. Обидно было бы получить свинцовый подарочек от своих же. Вернулись на поляну, где незадолго до этого объединились. И попали под артобстрел бризантными снарядами. Непонятно, кто бил — свои ли, фрицы ли. Но и на сей раз прошли опасную зону без потерь. Стемнело. Добрались до своего поста — наконец-то. За выполнение задания командир полка поощрил нас — [122] три дня отдыха. Передвижную баню привезли. Помылись мы в свое удовольствие, после стольких-то мыканий, белье чистое надели, отоспались.

Так началась моя фронтовая жизнь. Это были самые трудные дни, хотя на войне легких дней вообще не бывает.

Из всего пережитого первые сражения с врагом важны тем, что жестокая сила фашистской смертоносной машины не смяла нас, нашего духа, мы выстояли. Выстояли, чтобы победить. [123]

Ульман Борис Карлович.
Бой первый и бой последний

Родился 2 апреля 1924 года. Призван в Советскую Армию в сентябре 1942 года в городе Свердловске. Участвовал в боевых действиях на 2-м Белорусском фронте в составе 26-й танковой бригады 2-го Тацинского танкового корпуса. Был механиком-водителем; воинское звание — сержант.

Имеет тяжелое ранение.

Награжден орденом Отечественной войны II степени, медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» и другими. Уволен из рядов Советской Армии в апреле 1944 года по ранению.

В институте работал с июля 1968 по март 1983 года. [125]

1 сентября 1941 года меня направили в летную школу в город Чкалов (Оренбург), но я не прошел в нее по здоровью, снова приехал в Свердловск и принялся за свое дело на станкостроительном заводе — фрезеровку.

Ровно через год, тогда мне уже исполнилось 18 лет, получил повестку из военкомата и был зачислен на краткосрочные курсы механиков-водителей в 25-й танковый учебный полк в городе Кургане.

После окончания курсов со мной произошел вот какой случай. Мы приехали в Нижний Тагил для получения с завода боевых машин. Так уж обстоятельства сложились, что некому оказалось работать на большом карусельном станке. И дирекция попросила разрешения у командования временно оставить меня на заводе.

Но через несколько месяцев все-таки удалось найти мне замену. 7 ноября 1943 года наш эшелон с танками остановился на Белорусском вокзале в Москве.

Вскоре мы разгрузились на станции Гусево, что между Смоленском и Оршей, причем во время жестокой бомбежки.

...Есть среди моих знакомых один фронтовик, не знаю, правда, приходилось ли ему бывать под бомбежкой, он утверждает, что ничего не боялся во время боевых действий.

Ну, ему лучше о себе знать. А со мной было иначе. Скажу правду: страшно было. Руки не могли удержать фрикционы, била какая-то неудержимая нервная дрожь. Хорошо, что командир танка оказался обстрелянным, он помог мне справиться с машиной в те минуты испытания. [126]

Что вокруг творилось — трудно передать. Но машину, знаменитый Т-34, мы из-под бомбовых ударов вывели.

Так я начал службу в 26-й Гвардейской танковой бригаде 2-го Тацинского танкового корпуса.

Прошло много лет, в памяти сохранилось немного, но невозможно забыть бои под Оршей. Из 400 машин к концу битвы остались на ходу едва ли десятка полтора, но фашисты потеряли еще больше.

...Белоруссия, местечко Буды за Смоленском. Местность такая: ложбина, переходящая в небольшую возвышенность, вроде пригорка, и опять понижение. Там, за пригорком, — немцы. А на пригорке дымит расстрелянный наш танк, и по нему, как по мишени, продолжают молотить из орудий, минометов.

Командир роты (тогда я был водителем-механиком танка командира роты) приказал мне вывести машину из-под огня. Я пополз. Был канун нового года — 1944 года. Сколько времени подбирался — не знаю. Может — час, может — полчаса. А может, и больше часа.

Возле машины зевать было нельзя — накроет одним из разрывов, ничего от тебя не останется.

Залез под танк — нижний люк открыт, а щель — сантиметров 40, не протиснешься. Выкрутился из полушубка, снова полез. В машине — дым и смрад, дышать нечем.

Из экипажа в живых оставался только командир, и тот тяжело ранен. Мотор разбит вдребезги, но мне удалось убрать тормоз. Под собственной тяжестью, по наклонной машина пошла вниз.

Когда я вытащил наружу командира, он еще дышал. [127]

Это был молодой офицер, по внешнему виду — южанин. Им занялись санитары.

Командир роты сказал мне:

— Молодец, умело маневрировал.

Испытал ли я страх в тот раз? Было страшновато. Разрывы-то гремели рядом, машину двигало, по броне стучали осколки. Но я владел собой. Руки не тряслись, а привычно делали свое дело.

Награда за эту операцию — орден Отечественной войны II степени.

А 15 января, во время наступления, наша машина вспыхнула от прямого попадания снаряда. Видимо, фашист саданул по ней прямой наводкой, в лоб. Все выскочили из машины, а я не мог — осколками раздробило обе ноги. Танк горел. Я стал задыхаться. Хотя неприятель продолжал обстреливать нашу машину, друзья за полушубок вытащили меня.

Десятки краснозвездных танков шли вперед мимо меня, их бомбили «мессеры». Я наверняка погиб бы тогда, если бы остался лежать на поле боя. Но друзья-танкисты закатали меня в брезент, привязали к поручням и вот так, на фрикционах, вывезли в полевой госпиталь. Меня и еще одного офицера. Его ухитрились втащить в танк. А я лежал на броне, вцепившись в поручни, и видел очень ясное голубое небо и пикировавшие, казалось, прямо на нашу машину черные «мессеры». Из них огнем струилась смерть. Меня она миновала.

Полгода врачи в Смоленском, Московском, Кемеровском госпиталях несколько раз оперировали и собирали мои ноги. Выписался я инвалидом II группы. Ходить мог только с тростью. Но хоть как-то надо [128] было помогать фронту. Я поступил на работу по своей довоенной специальности — фрезеровщиком и трудился до выхода на пенсию по инвалидности. [129]

Хмельнов Борис Леонидович.
Ратные дела коммунистов

Родился 29 июля 1921 года. Призван в Советскую Армию в июле 1941 года в городе Свердловске. Участвовал в боевых действиях на Западном, Калининском, Северо-Западном, Воронежском, 1-м, 2-м и 3-м Украинских фронтах в составе 2-го Гвардейского кавалерийского корпуса, 5-го Гвардейского Сталинградско-Киевского танкового корпуса и 7-й Гвардейской Черкасской Краснознаменной ордена Богдана Хмельницкого воздушно-десантной дивизии 4-й Гвардейской армии. Был командиром минометного расчета, командиром орудия, командиром отделения разведки, парторгом дивизиона.

Имеет 4 ранения.

Награжден двумя орденами Красной Звезды, медалями «За боевые заслуги», «За взятие Будапешта», «За взятие Вены», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» и другими.

После войны окончил Ленинградское военно-морское политическое училище и служил на Тихоокеанском и Балтийском флотах. Уволен из рядов Военно-Морского Флота в запас в декабре 1959 года в звании майора.

Член КПСС с декабря 1943 года.

В институте работает с апреля 1969 года старшим инспектором по кадрам. [131]

В годы войны я был участником многих боев и очевидцем героических ратных дел однополчан, которые свято хранили честь советского воина, стойко переносили все тяготы войны. Образцом отваги и мужества, примером для товарищей по оружию были коммунисты.

Расскажу лишь о двух коммунистах, моих однополчанах. О Сембае Калиеве — командире орудия, парторге 1-й батареи и о Николае Дроздове — командире орудия 8-й батареи 10-го Гвардейского воздушно-десантного орденов Кутузова и Александра Невского артиллерийского полка 7-й Гвардейской Черкасской Краснознаменной ордена Богдана Хмельницкого воздушно-десантной дивизии. Боевой дух, непоколебимая уверенность в победе не покидала артиллеристов полка в самых критических ситуациях — в этом заслуга вожаков партийных организаций батарей. Среди них был парторг Калиев, родом из Семипалатинской области Казахстана. О бесстрашии и воинском умении Калиева и его боевых товарищей свидетельствует особенно запомнившийся мне эпизод войны.

В январе 1945 года фашисты нанесли сильный контрудар из района севернее озера Балатон по войскам 3-го Украинского фронта, в состав которого входила наша дивизия, целью которого было разгромить войска фронта, деблокировать окруженную группировку своих сил в Будапеште и восстановить оборону по Дунаю. За короткий срок враг вышел к Дунаю в районе Дунапентеле. Но через несколько дней прорыв был ликвидирован.

В боях при ликвидации прорыва врага юго-западнее Будапешта в районе населенного пункта Замоль немцы [132] не раз пытались оседлать шоссейную дорогу — важную для наших частей коммуникацию. Гвардейцы дивизии твердо удерживали занятый рубеж. С утра ярость противника возросла, он усилил нажим на наши позиции.

Били дальнобойные батареи. В обход огневых позиций батареи старшего лейтенанта В. Кобелева фашисты бросили 36 танков, 23 бронетранспортера и свыше роты десанта автоматчиков. Вся эта лавина двигалась, ведя ураганный огонь из пушек и пулеметов.

— Коммунисты не отступают! Будем стоять насмерть, но врага не пропустим! — призвал артиллеристов командир орудия, парторг батареи казах Калиев. Гвардейцы единодушно его поддержали. На 400 метров подпустили наши артиллеристы вражеские танки и открыли огонь.

Четко работали у панорам наводчики Александров, Коваль, Шинкарчук. Одним из снарядов был подожжен «тигр». За ним подбили «пантеру». Немцы сосредоточили весь огонь на батарею, появились раненые и убитые. Выбыли из строя командир взвода, наводчики и личный состав одного из расчетов. Парторг Калиев принял командование на себя. С близкой дистанции, под градом вражеских осколков и пуль, герои-артиллеристы в упор расстреливали врага.

Уже пылали три бронетранспортера. Коммунист Шинкарчук прямым попаданием подбил танк, затем бронетранспортер. За смерть товарищей, за честь гвардии, за Родину крушили артиллеристы ненавистного врага. Перед орудием Сембая Калиева горело и лежало грудой металла семь бронетранспортеров и один танк.

Вид своих горящих машин и потери в живой силе [133] отрезвили гитлеровцев. Атака захлебнулась. Враг начал отходить. Орудие Калиева продолжало вести огонь по врагу. Был подбит еще один танк. Повторная атака немцев также была отражена.

За проявленную отвагу и мужество в этом бою Калиев был награжден орденом Красного Знамени.

После этого боя на счету расчета коммуниста Калиева стало 20 уничтоженных немецких бронеединиц.

Отважным и умелым воином показал себя в боях командир орудия коммунист Николай Дроздов. Боевое крещение он принял на Харьковском направлении. Прямой наводкой поджег танк и бронетранспортер противника. Отличился он и при ликвидации Корсунь-Шевченковской группировки противника. В одном из боев его орудие прикрывало в наступлении стрелковую роту. Меткими выстрелами он уничтожил наблюдательный пункт противника и пулеметное гнездо. Раненый, остался в строю и продолжал огнем своего орудия расчищать путь пехотинцам.

В последний день 1944 года, когда шли упорные бои с Будапештской группировкой немцев, на подступах к одному из населенных пунктов разыгрался жаркий бой. Противник бросил в контратаку 12 танков. Николай Дроздов вышел со своим орудием впереди боевых порядков пехоты и с прямой наводки открыл смертоносный огонь. В этом бою его орудийный расчет подбил два танка типа «тигр» и истребил вражеских автоматчиков.

Высокое звание коммуниста Н. Дроздов, как и многие коммунисты дивизии, с честью пронес через суровое испытание и в лихую годину, и в мирные дни на трудовом фронте. [134]

После тяжелого ранения в боях за взятие Вены лечился в госпитале. Получил инвалидность, но не стал сидеть сложа руки, пошел на Уралмаш. И по сей день — в строю. Имя его занесено в Книгу трудовой славы УЗТМ, он отмечен званием «Почетный уралмашевец». [135]

Шаров Николай Николаевич.
Отвоевали главное — мир

Родился 14 мая 1926 года. Призван в Советскую Армию в ноябре 1943 года Пижанским райвоенкоматом Кировской области. Принимал участие в войне с Японией в составе 108-го стрелкового полка. Был стрелком, воинское звание — рядовой.

Награжден медалями «За боевые заслуги», «За победу над Японией» и другими.

Уволен из рядов Советской Армии в запас в мае 1951 года.

В институте работает с ноября 1969 года слесарем механосборочных работ опытного производства. [137]

Армия — это прежде всего дисциплина, умение целиком подчинить себя командирскому приказу и выполнить его в меру своих способностей. Выполнение приказа — это все. Солдат идет даже на смерть, чтобы исполнить свой долг перед Родиной, народом.

В Советскую Армию меня призвали в 1943 году, когда мне исполнилось 17 лет. Хотелось попасть на фронт, где сражались два моих старших брата, где в августе 1941 года сложил голову третий. Но меня направили на Дальний Восток. Я мечтал стать снайпером, но мне вручили ручной пулемет на сошках (системы Дегтярева). Приказ — выше желаний, какими бы благими они ни были.

Началась не фронтовая, но тоже нелегкая солдатская служба, учеба. Как тысячи, десятки тысяч моих товарищей по службе, учился воевать и старался делать свое дело как можно лучше.

На мою солдатскую долю не выпало ничего особенного: героического поступка не привелось совершить, солдатом службу начал, солдатом и закончил. Таких, как я, были миллионы — рядовые народной армии, поднявшейся против захватчиков, злейших врагов нашего государства.

Даже медаль «За боевые заслуги», которую мне вручили за участие во взятии города Мешань, я не могу оценить как личную награду — нас много было в полку, добросовестно выполнявших свой долг.

...Начало боевых действий по понятной причине запомнилось мне больше, чем последующие эпизоды. Накануне началась энергичная передислокация наших частей на границе с Манчжурией. Вся подготовка к наступлению велась в тайне и была проведена блестяще. [138]

Утром 9 августа из-за сопки вдруг «заиграли» «катюши». Тысячи огненных снарядов полетели на «ту» сторону, откуда нам столько лет угрожала японская военщина.

К нашему изумлению, как в сказке, через пограничную реку всего за ночь саперы навели крепкий и широкий понтонный мост, и по нему грохотали танки, артиллерия, за техникой устремилась пехота.

Пограничные посты еще ночью тихо, без стрельбы сняли наши разведчики, а в местах массовой дислокации противника была перерезана связь, расчищены проходы в минных заграждениях не только для пехоты, но и для танков, артиллерии. Авиация «проутюжила» японские позиции на совесть.

У меня сложилось такое впечатление, что хотя враги и капитально окопались, но огненный шквал застал их врасплох.

Наш пехотный полк шел вторым эшелоном. Марш-бросок практически без передышек составил километров 50. На этом пространстве противник не смог оказать серьезного сопротивления, основные огневые точки были раздавлены первой волной наступления.

О самураях я был наслышан, но живых не встречал, увидел их только мертвыми. Их трупы со вспоротыми животами валялись на обочинах дорог, в окопах. Эти оболваненные «солдаты императора», фанатики, не сдавались в плен — как скорпионы, сами уничтожали себя.

Весь путь наш пролегал по болотистым, низинным местам. Мы устали. Сейчас просто не верится, но к концу перехода я спал на ходу. Да, шагал и спал, такая была усталость. Пулемет мой вроде бы не был тяжел, килограммов шесть, а что эти килограммы для молодого, [139] физически натренированного солдата! Но вместе с набитым вещмешком, двумя запасными дисками с 72 патронами в каждом, несколькими гранатами на поясе, ППД с каждым километром становился все тяжелее. Когда впервые раздалась команда «Привал», я, как мне показалось, скинул с себя не меньше полутонны груза. Упал на землю и мгновенно уснул. Таков обычный труд солдата на войне.

Мы вырвались из болот и вышли на хорошую дорогу. Думаю, такой трудный рейд был маневром, который наши командиры выбрали, чтобы избежать кровопролитных лобовых атак, обойдя оборонительные сооружения противника, сохранить многие солдатские жизни.

Могу засвидетельствовать: японские вояки в Манчжурии укрепились основательно. В районе города Мешань нашему полку пришлось штурмовать сопку. Такое впечатление сложилось, что огонь и металл изрыгает сама гора. Представляю, сколько лет понадобилось врагу, чтобы соорудить насыпные и врезные траншеи, доты и дзоты, к которым вели траншейные дороги, рассчитанные на автотранспорт, — боеприпасы засевшим в сопке смертникам доставляли на автомашинах. Для пехоты, думаю, эти сооружения были очень крепким орешком. Но что осталось от «неприступной крепости», контролировавшей окрестности и подходы к городу, когда сопку сплошь вспахала авиация и буквально прокалили огнем «катюши» — груда щебня, бетонных глыб, расплавившейся арматуры из балок и швеллеров. Сопка словно меньше ростом стала. В город Мешань наш полк, несмотря на сопротивление гарнизона, ворвался с ходу. [140]

На Дальнем Востоке нам противостояла мощная Квантунская армия, которая насчитывала миллион вымуштрованных солдат — сила очень серьезная.

Война с Японией, но моим соображениям, длилась всего месяц благодаря всесокрушающему напору советских войск, прекрасно вооруженных. К тому же воинские подразделения и части в большинстве своем возглавляли опытные военачальники, закаленные, испытанные в боях с немецко-фашистскими захватчиками.

Наш пехотный полк участвовал во взятии укрепленных городов Линькоу, Боли, Муданьцзяна и других (теперь уже не припомнишь всех), и везде японцы оборонялись, очень упорно. Но солдатами императорской армии руководил фашизм и страх наказания, а советские воины были сильны не только оружием, но и уверенностью в своей правоте, победе — они защищали свою Родину, ее безопасность.

И вот война закончилась нашей Победой. После парада в городе Уссурийске (тогда он назывался Ворошиловым-Уссурийским) наш полк направили в Муданьцзян, где находились взятые нами громадные воинские склады разгромленной японской армии. Различных запасов — бомб, снарядов, патронов, обмундирования и техники, хранившихся в капитальных складах, — могло бы хватить на несколько лет ведения боевых действий. Императорские генералы явно не предполагали, что мощнейший удар советских войск развеет их агрессивные планы, как ураган сметает домики из бамбука.

Довелось мне увидеть в этой местности очень вместительные концентрационные лагеря. Построены они были для нас, советских людей — какая предусмотрительность! [141] Но, как говорится, не рой яму другому — сам в нее попадешь. В бараках со всеми «удобствами» пришлось тогда «отдыхать» тем, по чьему указанию эти концентрационные лагеря выросли, как поганки.

В 1951 году я снял солдатскую шинель и стал рабочим. Со дня окончания войны прошло уже сорок лет. Но забыть войну нельзя. Она еще долго будет жить в памяти народа.

Где-то под Краснодаром погиб мой брат Михаил, артиллерист. Ему было 20 лет.

Чудом сохранилось у мамы его письмо — она у нас неграмотная, всю жизнь в деревне прожила. В том письме Михаила есть такие строки: «Вот сижу на пенечке, пишу вам это письмо. Скоро опять бой. Мы били, бьем и будем бить фашистов и прогоним их с нашей земли». А что это за время было, мы знаем — тяжелейшее, август 1941 года. Мы отступали. Но непоколебимо верили в свою победу, даже погибая.

Остальным моим братьям больше повезло. И все равно война роковым образом отразилась на судьбах Павла и Сергея. Павел, он был с 1915 года рождения, танкист. В боях — с первого до последнего дня войны. Много раз был ранен, но возвращался в строй. В 1973 году он умер — от старых фронтовых ран.

Сергей, младше Михаила на два года, — всю войну в пехоте. Во время атаки его полоснула пулеметная очередь — 15 пуль пронзили тело. Но он выжил. Из госпиталя его выписали домой, приехал он к нам в деревню, а через полгода поправился настолько, что снова пошел на фронт.

Умер Сергей в 1976 году. Причина — та же, последствия фронтовых ранений. [142]

Вот она, война, как долго дает себя знать. И сколько еще люди будут от нее страдать...

Для меня, бывшего рядового фронтовика, самое желанное, самое дорогое слово — Мир. За него воевали, не щадя жизни, все мы — мои братья, десятки миллионов людей. И эти завоевания надо защищать всеми силами, всеми возможностями — сейчас и всегда.