Иноземцев Николай
Николаевич
Фронтовой дневник
«Военная литература»: militera.lib.ru
Издание: Иноземцев Н. Н. Фронтовой дневник. — М.: Наука, 2005.
Книга на сайте: militera.lib.ru/db/inozemtsev_nn/index.html
Иллюстрации: militera.lib.ru/db/inozemtsev_nn/ill.html
OCR: Андрей Мятишкин
(amyatishkin@mail.ru)
Правка: sdh (glh2003@rambler.ru)
Дополнительная обработка: Hoaxer
(hoaxer@mail.ru)
[1] Так обозначены страницы. Номер страницы предшествует
странице.
{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста
Иноземцев Н. Н. Фронтовой дневник / Н. Н. Иноземцев; [сост. и отв. ред. М. М. Максимова]; Ин-т мировой экономики и междунар. отношений. — 2-е изд., доп. и перераб. — М.: Наука, 2005. — 518 с. // Тираж 1000 экз. ISBN 5–02–033772–2 (в пер.).
Аннотация издательства: Предлагаемая книга является посмертным изданием записей,
сделанных автором в годы Великой Отечественной войны. Встретив войну на
границе, Николай Иноземцев прошел через все испытания, закончив войну
командиром взвода артразведки в Германии. Читатель из «первых рук» узнает о
том, с чем пришлось столкнуться на фронте и в тылу рядовым солдатам, сержантам,
старшинам, что чувствовали и пережили они в разное время долгой войны — от
тотального отступления до светлого праздника Победы. У автора сложилась яркая
судьба. Ученый-международник с мировым именем, действительный член Академии
наук, крупный общественный деятель — таким был жизненный путь одного из
тех, кто полвека тому назад сражался и отстоял наше Отечество.
Книга-дневник — это дань памяти автору и его боевым товарищам.
Содержание
От составителя (М. Максимова) [3]
К
читателю. Предисловие к первому изданию (А.Н.
Яковлев) [5]
Человек
и его время. Предисловие к первому изданию (А.Е.
Бовин) [9]
Уникальный
документ. Предисловие ко второму изданию (Н.Я.
Мерперт) [17]
Фронтовой дневник
Нас призывали в 1939-м
[23]
22
июня 1941 г. — на границе. Первые залпы войны [32]
Отход
кадровой армии. В нас стреляли не только фашисты [39]
Отступление
с тяжелыми боями. Деражня. Винница. Умань [45]
В
«глубокие тылы» — на оборону Днепра [58]
Постыдное
бегство. Паника артиллерии. Самарская переправа. Не забудется никогда [76]
Татищевские
лагеря: 600 граммов хлеба на солдата [90]
Встречи
с военной Москвой. Дни рождения [99]
Снова
фронт. Орловское направление [106]
Через
Брянские леса. Партизаны были разные [125]
«Невельский
мешок». Отчаянные бои под Витебском [138]
Прибалтийский
фронт: «прорыв захлебывается...» [156]
Карельский
перешеек. Выборг — за десять дней! [168]
Второй
Белорусский. Дорогами Польши [193]
Мы —
в Германии. Прорыв на Толькемит. Немецкие города горят [208]
Штурм
Кенигсберга. Прощай, Сафонов! Прощайте, друзья! [213]
Марш
на Штеттин и конец войны. 9 мая 1945 г. [224]
Берлин
после Дня Победы. Теперь пора домой [230]
Заметки и очерки предвоенных и фронтовых
лет
Армейские будни [235]
«Если
завтра война...» [255]
О
тех, с кем шел дорогами войны [281]
Вместо
эпилога [301]
Из писем довоенных и фронтовых лет
Н. Иноземцев —
родителям [305]
Н.
Иноземцеву — от родителей [357]
Н.
Иноземцеву — близкие и друзья [385]
Н.
Иноземцеву — фронтовые товарищи [399]
Н.
Иноземцеву — от Аси Лавровой [409]
К.П.
Савушкина. Об Асе Лавровой [449]
Приложения [452]
Первый дневник о войне
1941 г. План
Боевой
путь Николая Иноземцева
Через 60 лет после
войны. Послесловие [486]
Именной
указатель [508]
Примечания
Список иллюстраций
Все
тексты, находящиеся на сайте, предназначены для бесплатного прочтения всеми,
кто того пожелает. Используйте в учёбе и в работе, цитируйте, заучивайте... в
общем, наслаждайтесь. Захотите, размещайте эти тексты на своих страницах,
только выполните в этом случае одну просьбу: сопроводите текст служебной
информацией - откуда взят, кто обрабатывал. Не преумножайте хаоса в
многострадальном интернете. Информацию по архивам см. в разделе Militera:
архивы и другия полезныя диски (militera.lib.ru/cd).
От составителя
Дорогой читатель!
История и судьба «Фронтового дневника» Николая
Иноземцева не совсем обычны. Рукопись представляет собой семь небольшого
формата блокнотов, похожих на довоенные отрывные календари, накрепко прошитых
дратвой либо суровыми нитками солдатской рукой. Каждая такая книжица, размером
в ладонь, свободно помещалась в нагрудном кармане гимнастерки. Помимо этого
осталась тетрадь с записями наиболее важных событий фронтовой жизни, своего
рода сжатый дубликат рукописи, сделанный Николаем, очевидно, на случай, если
подлинник сохранить не удастся. Дожили до наших дней записки и очерки,
написанные им на отдельных тетрадных листочках в разные годы его армейской
службы, на которой он находился в общей сложности ровно шесть лет — с
октября 1939-го по октябрь 1945-го.
Пожелтевшие от времени страницы плотно заполнены
записями — преимущественно карандашом, реже «самопиской». Почерк, на
удивление, четкий, если учесть, что многие из этих записей делались «вдруг», по
горячим следам войны. Стиль, как в этом сможет убедиться читатель, безупречный.
Язык лаконичный и при этом выразительный, емкий. На обложках блокнотов
сохранились авторские пометки красным карандашом дат, периодов описываемых
событий и названий фронтов, на которых пришлось воевать Николаю.
Читатель, наверняка, удивится, узнав, что Дневник
впервые увидел свет в 1995 г., спустя полвека после войны и 13 лет после ухода
автора из жизни. И уж совсем покажется странным, что о хранящихся в квартире на
Звенигородской рукописях Николая мало кто знал, если знал вообще, в том числе и
из его ближайшего окружения. Не скрою, что когда в начале 1990-х годов я,
наконец, нашла в себе силы прикоснуться к его архивам, то [4]
была буквально потрясена, увидев среди огромной массы хранившихся писем
скромные, незаметные блокноты и листочки с записями военных лет.
Предлагаемое, второе, издание Дневника отличается от
первого. Впервые публикуются записки и очерки Н.Н. Иноземцева, сделанные им в
довоенные годы службы в армии, в том числе во время «румынского похода» по
освобождению Северной Буковины и других территорий Западной Украины и Западной
Белоруссии. Переписка включает не только корреспонденцию самого автора с
фронта, но и письма ему родных и близких, а также школьных и фронтовых
товарищей и друзей. Значительно расширен иллюстративный блок в виде фотографий
и других документов довоенных и фронтовых лет. Одним словом, на этот раз перед
читательской аудиторией предстает значительно более широкая картина всего того,
что успел увидеть, пережить и запечатлеть в своих заметках Николай
Иноземцев — один из солдат нашего Отечества.
Приношу признательность всем, кто нашел время и
возможность принять участие в подготовке издания предлагаемой книги. Особая
благодарность Олегу Николаевичу Быкову, Ивану Сергеевичу Королеву, Николаю
Яковлевичу Мерперту, Александру Николаевичу Яковлеву, оказавшим внимание,
помощь и поддержку на разных этапах работы над рукописью. Искренне признательна
Клавдии Павловне Савушкиной за интервью и фотодокументы к книге, а также
сотруднице ИМЭМО Инне Александровне Велюго за научно-вспомогательную работу,
выполненную при подготовке рукописи к печати. Не могу не отдать дань памяти
А.Е. Бовину и Д.М. Проэктору, внесшим свой вклад в подготовку к выходу в свет
первого издания книги.
Моя глубокая благодарность коллективу издательства
«Наука» за высокий профессионализм, доброе, внимательное и в то же время
взыскательное отношение к делу, всем тем, кто готовил книгу к выходу в свет.
М. Максимова
К читателю. Предисловие к
первому изданию
Я знал Николая Николаевича Иноземцева. Знал хорошо. И по
научной стезе, и по коллективным писаниям разного рода документов для власть
предержащих.
Человек он был очень хороший, скромный, верен в
товариществе, откровенен с друзьями. Я помню наши хождения по тропинкам бывшей
сталинской дачи, когда мы изливали друг другу души. Разговоры шли на том уровне
доверия, если бы в стране была свобода. Он очень искренне переживал ситуацию в
стране, говорил о том, что Брежнев заведет страну в тупик.
Николай Николаевич принадлежал к поколению
«шестидесятников». Слово это прочно вошло в политический словарь времени и для
нынешнего поколения нашей страны в расшифровке не нуждается.
Попытки умельцев по части политических сальто-мортале
иронизировать на сей счет, а то и вовсе отрицать, что крах тоталитарной системы
был подготовлен, более того, заложен деятельностью именно
шестидесятников — результат в лучшем случае исторического невежества, а
чаще политической недобросовестности.
Попытки иных нынешних политиков и публицистов играть
роль этаких валдайских девственниц, взявшихся невесть откуда, начавших свою
деятельность на ниве демократии с чистого листа и на пустом месте и не несущих
на себе ответственности за прошлое, могут восприниматься всерьез лишь грудными
младенцами. Только нечистая совесть и нежелание покаяться, — а сказано,
что непокаявшиеся не спасутся, — движут теми, кто натужно иронизирует над
политическим поколением шестидесятников, а то и вовсе чернит их языкоблудием.
Свободными от груза прошлого, от его предрассудков и
узколобого взгляда на мир, да и то не сразу и не полностью, будет [6]
поколение политиков, которое сейчас пока еще постигает в школе таблицу
умножения. Но, лишенные нынешних пристрастий, они захотят и узнают правду о
тех, кто делал первые шаги, стремясь вырваться из оков сталинизма, кто начал
расшатывать чудовищный механизм коммуно-фашистской системы, созданный
большевиками.
Пытливые и добросовестные исследователи этого поколения
среди других имен людей, определивших облик и идеи шестидесятников, непременно
выделят и отметят имя Николая Иноземцева — талантливого ученого и
общественного деятеля. Много лет возглавляя одну из немногих в те нелегкие
времена цитаделей общественного ревизионизма — Институт мировой экономики
и международных отношений — академик Иноземцев стал первым из советских
ученых, поставившим вопрос о признании в Советском Союзе политологии как науки
и практически обосновал это научное направление.
Мастерам аппаратных игр того времени научное изучение
политических процессов было вовсе ни к чему. А посему политология долгое время
находилась в том же ряду «буржуазных лженаук», что и кибернетика, генетика,
вызывая так же, впрочем, как и теория относительности, высочайшее неодобрение.
Понадобились не только незаурядная квалификация, широкая
эрудированность и обширнейшие познания в области экономики, истории, философии,
права, но и огромная энергия, твердость характера и, в конце концов, просто
личное мужество, чтобы прошибить, казалось бы, непробиваемую
партийно-бюрократическую стену. Институт мировой экономики и международных
отношений именно в 60-е годы стал центром политологии в нашей стране.
Правда, до официального признания в системе Академии
наук политологии как науки академику Иноземцеву дожить не довелось. Его друзья
и соратники хорошо знают, что безвременная смерть Николая Николаевича летом
1982 г. была в значительной степени результатом тех атак на ученого, которую
развернули высокопоставленные партийные боссы, особенно руководители Москвы. [7]
Воин, прошедший огонь Отечественной, что называется, «от
звонка до звонка», от трагических дней июня 41-го до победного мая 45-го,
видевший войну не в штабах или интендантствах, а в солдатских окопах и на
артиллерийских позициях, не ушел от судьбы и пал в борьбе за свои убеждения. Не
выдержало сердце.
Нет, не была деятельность шестидесятников этакой
безопасной фрондой, и произносили они далеко не всегда «дозволенные речи». Не
только те, кто с беззаветной храбростью отчаянья выходил на улицу в защиту прав
человека, будь то в нашей стране или в Чехословакии, кто подставлял свои
творения под бульдозеры и бульдозерную словесную брань с газетных страниц, кого
«под белы руки» выдворяли за границы Родины, но и те, кто сопротивлялся
сталинистскому реваншизму в статьях и книгах, в высоких кабинетах и
студенческих аудиториях, на собраниях интеллигенции и с концертных
эстрад, — все они, эти шестидесятники, готовили наш сегодняшний и
завтрашний день.
Как росло и мужало это поколение, что помогало им преодолевать
идеологические догмы, вбивавшиеся им в головы с младых ногтей, вырваться из
тенет едва ли не самой изощренной в истории человечества системы массового
оболванивания людей, помогают понять страницы фронтовых дневников Николая
Иноземцева, которые Вам предстоит прочитать.
Казалось бы, о минувшей войне уже все сказано. Ей
посвящены самые яркие страницы литературы. Константин Симонов и Виктор
Некрасов, Виктор Астафьев и Александр Твардовский, Григорий Бакланов и Борис
Васильев, Семен Гудзенко и Ольга Берггольц, их современники и товарищи, мастера
«глагола, жгущего сердца людей», создали книги, которые будут волновать многие
поколения.
И тем не менее, чудом сохранившиеся, скромные, для
самого себя делавшиеся в короткие минуты затишья дневниковые записи
юноши-солдата представляют, на мой взгляд, особый интерес. [8]
Интерес этот в том, что перед нами документ. Более того,
это не просто еще одно свидетельство очевидца и участника событий, определивших
ход истории человечества в XX в., но и, если хотите, ключ к пониманию того, как
формировались, мужали и прозревали те, кого потом, спустя годы, назовут
шестидесятниками, откуда их не по летам мудрость, стойкость и личное мужество.
Именно в этом особый интерес и значение фронтовых
дневников Николая Иноземцева, именно потому они займут свое собственное место в
бесценной летописи Великой Отечественной войны.
Александр Н. Яковлев
Человек и его время.
Предисловие к первому изданию
В августе 1982 г. судьба забросила меня в пустыню Гоби.
И, чтобы не отстать от жизни, — крутил в свободное время транзистор. В
эфире господствовал китайский язык. Но слова «Николай Николаевич Иноземцев»,
тем более произнесенные несколько раз, были понятны мне даже на китайском.
Некая, я бы сказал, левитановская тональность рождала смутную тревогу: так
поздравляют, но так и прощаются. Утром связался с Улан-Батором...
Теперь я уже привык — уходят друзья, уходят люди, с
которыми связаны большие куски жизни. Но тогда, тогда была первая потеря.
Неожиданная. Страшно неожиданная.
Прошло более 10 лет. На этот раз судьба забросила меня в
Тель-Авив. Однажды раздался звонок из Москвы. Маргарита Матвеевна Максимова,
жена Николая, попросила написать нечто вроде вводного слова к его фронтовым
дневникам.
Так появились эти заметки.
Нас с Николаем сблизила общая работа — сочинения
всякого рода бумаг (докладов, речей, записок) для Л.И. Брежнева. Насколько мне
представляется, мы уважали и ценили друг друга. Не были близкими друзьями. Не
перезванивались. Редко встречались в приватном, так сказать, порядке. И
все-таки нас связывали какие-то душевные флюиды, не сводимые к деловым
взаимоотношениям. Забавная деталь. Я был, наверное, единственным человеком,
который называл академика «Колька». И, соответственно, слышал в ответ: «Сашка».
Сейчас модно творчески реконструировать собственные
биографии. У многих обнаруживаются дворянские предки, не то что графы, а даже
князья. Многие, как выясняется, в одном кармане носили партбилет, а в
другом — листочек с «Отче наш, Иже...». А уже скрытыми, тайными
диссидентами, диссидентами «для себя» — ныне хоть пруд пруди. Надеюсь, что
если бы Николай был жив, он никогда не позволил бы себе поддаться этому
постыдному поветрию. Остался бы выше этой суеты. Остался бы самим собой.
Оставаться самим собой для него означало честно
выполнять свой долг, долг коммуниста. Будучи человеком своего времени, он
разделял иллюзии этого времени, верил в возможность создания «социализма с
человеческим лицом», как верили в это и М. Горбачев, и А. Яковлев, и Э.
Шеварднадзе. Отсюда и установка для практических действий — не отрекаться
от старого мира, а переделывать, реформировать, улучшать его. Своего рода
«теория малых дел». Но именно такие дела, [10] именно люди, находившиеся
внутри правящих структур, создали
фундамент, на котором могла начаться перестройка...
Мы познакомились где-то в конце 50-х — начале 60-х
годов. Здоровались. Иногда обменивались репликами. Впервые оказались в одной
рабочей команде осенью 1964 г. Что-то — не помню уж что — делали для
Международного отдела ЦК КПСС. Сидели на так называемой «даче Горького» под
Москвой (Горки-Х). Подошла середина октября. И вдруг замолчали телефоны.
Начальство перестало нами интересоваться. На наши звонки следовали невразумительные
ответы. Что-то происходило. Но что? Произвести «разведку боем» было поручено
Н.Н. Иноземцеву. Вечером наконец-то зазвонила «вертушка». «Бьют по
верхам!» — сказал Николай и положил трубку. Так мы узнали о снятии Н.С.
Хрущева.
Потом — подготовка к 20-летию Победы. Острые,
иногда на высоких нотах споры — они продолжались и после юбилейных
торжеств — вокруг Сталина, вокруг наследия XX съезда КПСС. И всегда
Николай в своей обычной манере — спокойно и весомо — отстаивал позиции
«шестидесятников». Не всегда удавалось их отстоять. Однако в целом фронтальная
атака сталинистов, хотя и с потерями, была отбита. Помогли колебания Брежнева.
Как человек, как генерал-майор Брежнев относился к Сталину с уважением и
огромной симпатией. Но как политик, как Генеральный секретарь КПСС он понимал,
что открытая реабилитация Сталина вызовет крайне неблагоприятную реакцию в
стране и в мире. Такой я представлял и объяснял его позицию. Отсюда —
половинчатые решения, компромиссы, потачки сталинистам и реверансы в сторону антисталинистов.
«Битвы в пути» продолжались. В начале лета 1967 г.
формируется группа для подготовки доклада к 50-й годовщине Октября. В группу
помимо помощников Генсека Г.Э. Цуканова и A.M. Александрова вошли Н.Н.
Иноземцев, Г.А. Арбатов, В.В. Загладин и автор этих строк. Материал шел трудно.
Мы видели свою «сверхзадачу» в том, чтобы отойти от схем «Краткого курса» и
приблизить изложение истории к реальной истории.
Один пример. Мы предложили текст, который превращал Л.Д.
Троцкого, Н.И. Бухарина и т.д. и т.п. из уголовников («враги народа») в
«нормальных» политических оппозиционеров. Брежнев вроде бы не возражал. Но
текст, как вскоре выяснилось, — еще до официальной рассылки в
Политбюро — дал прочитать некоторым лицам из своего ближайшего окружения.
Через несколько дней приходит к нам, протягивает несколько листов бумаги и
говорит: «Читайте!». Читаем. Пересказать это невозможно. Наверное, нет таких
проклятий, политических обвинений, ядовитейших характеристик, которые не были
бы там обращены против нас. Началась, как сейчас говорят, «разборка». Мы
произносили речи, Брежнев молчал и курил. [11]
Последним с обоснованием нашей позиции выступил Николай.
Ему и отвечал оратор. Примерно так. «Твои аргументы, Николай Николаевич, могут
убедить 10, 100, ну, 1000 человек, а партию они не убедят. Не поймет меня
партия. Не поймет. Давайте снимем этот вопрос».
Сняли, разумеется. Как снимали и многое другое. Но все
же не все.
«Подумаешь, споры о словах! Кому все это было
нужно?» — может сказать читатель, для которого «застойный период» —
только история и который смотрит в прошлое сквозь призму нынешних,
ангажированных временем и страстями публикаций. Но, пожалуй, и здесь не стоит
придавать закону обратную силу. Во времена, о которых идет речь, ситуация в
«общественных науках», количество возможных «степеней свободы», длина
контролирующего поводка определялась «формулировками». Формулировка же
задавалась либо партийными документами, либо выступлениями партийных лидеров. В
таких условиях борьба за слова, изменение формулировок имели непосредственное
практическое значение: расшатывался догматический каркас господствующей
идеологии, в образовавшиеся щели начинал проникать свежий воздух.
Если отвлечься от индивидуальностей, то на том уровне,
на котором мы плели словесные, формулировочные узоры, сталкивались две линии. С
одной стороны, те структуры ЦК КПСС, которые занимались международными делами и
с которыми тесно сотрудничали Н.Н. Иноземцев, Г.А. Арбатов, О.Т. Богомолов и
ряд других ученых. Именно отсюда исходили попытки расшатать, трансформировать
сложившиеся идеологические шаблоны, закостеневшие теоретические схемы. Именно
здесь складывались, формировались настроения и взгляды, в конечном счете
приведшие к радикальному пересмотру господствующей доктрины. С другой стороны,
на противоположном фланге действовали, в основном, агитпроповские и примыкающие
к ним охранительные структуры. Именно они «заведовали» идеологической жизнью,
следили за «чистотой» теории, держали фронт против всех и всяческих «ревизионистов».
Именно они были нашими главными оппонентами на протяжении более двух десятков
лет.
При данном раскладе сталкивающихся сил положение Николая
было достаточно сложным. Его служебный статус (директор академического
института) ставил его в непосредственную зависимость от идеологического
начальства (М.А. Суслов, М.В. Зимянин), от руководства Отделом науки ЦК КПСС
(С.П. Трапезников). И хотя он вел себя в общем лояльно, не фрондировал в
открытую, его «кураторам» ясно казалось, что они недополучали от академика Н.Н.
Иноземцева ни по части ортодоксальности, ни по части почтения, ни по части
покорности. И пока над всей нашей командой был раскрыт «зонт безопасности»,
который держал Брежнев, руководящие недоброжелатели вынуждены были мириться с
отклонениями от правил партийной субординации и от критериев идеологической
чистоты. [12]
Ограничивались булавочными уколами. Болезненными,
правда, но не смертельными.
Обстановка стала меняться, когда Л.И. Брежнев все глубже
погружался в свою болезнь, постепенно отходил от дел, утрачивал контакты с
реальностью. Идеологи и в ЦК, и в МК КПСС зашевелились. Точно не помню уж, но,
кажется, весной 1982 г. в институте у Николая начались неприятности. Начала
действовать комиссия МК. Изо всех углов, естественно, полезли недостатки в
«идейно-политической, воспитательной» работе.
В те дни мы с Арбатовым жили и работали в Волынском.
Накануне партийного собрания ИМЭМО, где представитель комиссии должен был
выявлять и громить, к нам приехал Николай. Держать совет. Мы были настроены решительно:
все политические, идеологические обвинения надо отводить и переходить в
наступление; если отдать палец, отхватят всю руку. Но Николай был настроен
по-другому. Его логика была примерно такова: мне следует думать не только о
себе, но и о коллективе, об институте; если я «пойду на Вы», это только
разозлит начальство, усилит давление на институт; если же я пойду на
компромисс, уступлю в чем-то, то это разрядит обстановку, позволит вывести
институт из-под удара. Так он и поступил.
Не знаю, что получилось бы, если бы Николай последовал
нашему совету. Но его план не сработал. Обстановка не разрядилась. Скорее,
наоборот. Волны недоброжелательства продолжали накатывать одна за другой.
Николай переживал. Никогда за все время нашего знакомства я не видел его таким
взвинченным, издерганным, нервным. И, откровенно говоря, я думаю, что вся эта
свистопляска вокруг института и вышибла его из седла, приблизила трагический
конец.
Аюди жестоки. Даже смерть Николая не утихомирила его
недругов. Когда я вернулся в Москву в сентябре 1982 г., институт продолжал
оставаться в осаде. Однажды утром мы («мы» в данном случае — это Арбатов и
я) узнали, что на 17.00 назначено партийное собрание с целью учинить «погром» в
институте. Сигнал «SOS». Остался один выход — звонок Брежневу. Звоним. Он
сразу соглашается нас принять. Едем в Кремль. С нами — Г.Э. Цуканов.
Входим в кабинет. Брежнев один. Вид больного, очень
больного человека. Одутловатое лицо, тяжелый взгляд. Такое впечатление, что он
где-то далеко отсюда и силою воли иногда возвращается в реальное время и
пространство. Как мы условились, стараюсь четко и ясно изложить суть дела.
Смысл: Николая нет. Но есть люди, которые хотят всеми правдами и неправдами
подорвать авторитет его института и тем самым бросить тень на его светлую
память. Разумеется, это было сказано не таким канцелярским языком. Расчет
делался на то, что Брежнев, который с большим уважением, я бы даже
сказал — с почтением относился к Николаю Николаевичу (так он его обычно
называл, а не по имени или фамилии, как большинство из своего «ближнего [13]
окружения») и что именно поэтому он благосклонно отнесется к нашему обращению.
Мы правильно рассчитали.
— Что я должен сделать? — с трудом спросил он.
— Позвоните Гришину и скажите, чтобы отменили
сегодня собрание и вообще оставили институт в покое.
Брежнев нажал кнопку селектора, и тут же зазвучал почти
восторженный голос Гришина, который с ходу стал рапортовать, сколько овощей уже
завезено в Москву на зиму. Брежнев пару минут молча слушал, а затем сказал:
«Погоди про капусту. Что там с институтом Иноземцева?» Из многословного ответа
Гришина следовало, что он не очень в курсе дела. Не знаю, понял Брежнев это или
нет, но он сказал то, о чем мы просили: собрание отменить, институт не трогать.
Это была моя последняя встреча с Л.И. Брежневым. Когда
мы вернулись в Волынское, собрание уже было отменено...
В ходе отработки партийных бумаг приходилось заниматься
широким спектром проблем. Но все же была какая-то, хотя и весьма условная,
специализация. Так, Николай выступал экспертом в первую очередь по делам
международным (общая обстановка в мире, внешняя политика, мировая экономика и
т.д.). Не буду вдаваться в детали, но если говорить о теоретических выкладках
(«формулировках»), то совершенно очевидно, что с каждым годом, несмотря на
сопротивление, удавалось, хотя и медленно, по чайной ложке, но все же
наращивать элементы реализма, уходить от наиболее обветшалых, одиозных догм,
впитывать ароматы живой жизни. Если же говорить о делах практических, то тут
критерии более определенны. Академик Н.Н. Иноземцев внес существенный личный
вклад в подготовку и реализацию трудного поворота к разрядке, к ограничению и
сокращению стратегических вооружений. Тьма тьмущая была сомневающихся,
колеблющихся, сопротивляющихся, споры были острейшие, но в итоге разум победил.
Кстати, о спорах. Пока Л.И. Брежнев был в «форме»,
возражения ему, споры с ним — иногда в довольно резких тонах — были
нормой в нашей работе. Он мог остаться при своем мнении, не согласиться с нами,
но это никак не отражалось на его отношении к спорщикам. Нередко мы
«схватывались» и между собой. Он внимательно слушал. Вспоминаю образец
руководящего юмора: «Вы спорьте, спорьте, а вот я выйду на трибуну,
скажу — и это станет цитатой».
Много приходилось Николаю заниматься и проблематикой,
связанной с развитием нашего народного хозяйства. Помню, с какой энергией, с
каким энтузиазмом занимался он подготовкой пленума ЦК КПСС по вопросам
научно-технического прогресса. В результате работы многих научных коллективов,
хозяйственных ведомств был проанализирован и обобщен огромный материал,
подготовлены продуманные, развернутые рекомендации. К сожалению, по причинам,
которые здесь нет смысла обсуждать, пленум не состоялся. [14]
Активное участие принимал Н.Н. Иноземцев и в
неоднократных попытках включить рыночные механизмы в нашу народнохозяйственную
систему, соединить, синтезировать план и рынок. Он не был «рыночником», но
полагал, что сочетание планового и рыночного начал может оживить, встряхнуть
советскую экономику. Оживления не получилось. Каждый шаг в сторону рынка,
самостоятельности предприятий немедленно блокировался десятками оговорок,
утопал в аппаратном песке. По нынешним представлениям, задача, которой мы
безуспешно занимались тогда, вообще не имеет рациональных решений. Возможно. Хотя,
глядя на нынешнее положение в экономике, хотелось бы думать иначе.
Я пишу о баталиях, связанных со «священными текстами»,
потому, что именно на этом поле наши пути с Николаем пересекались особенно
часто. Но его главные интересы лежали в другой плоскости — в науке,
точнее, в организации науки. Ему повезло. Он получил в наследство лучший (если
иметь в виду гуманитарную сферу), с богатыми традициями академический институт.
И в самые сложные, трудные для науки времена он сумел сохранить марку института.
Ученые, воспитанные и взращенные в ИМЭМО, составили костяк новых, региональных
институтов, таких, как Институт США и Канады, Институт Европы и др. Как для
ИМЭМО, так и для отпочковавшихся от него институтов всегда была характерна
тесная связь с политической практикой. Я видел многие материалы, которые шли из
ИМЭМО в «инстанции». Остается только сожалеть, что в этих самых «инстанциях»
редко читали эти материалы, а еще реже прислушивались к содержащимся там
рекомендациям.
Вместе с Николаем (в качестве члена возглавляемых им
делегаций) мне приходилось участвовать в научных конференциях, симпозиумах,
семинарах. И где бы мы ни были — в Токио, Лондоне, Вашингтоне —
сотрудники его института всегда оказывались на самом высоком профессиональном
уровне. Не помню уже где, но после очередного раунда дискуссии, который явно
закончился в пользу ИМЭМО, за ужином Николай сказал мне: «Знаешь, Сашка, что бы
обо мне ни говорили, но дороже института у меня ничего нет».
У этой фразы есть нетривиальный подтекст. Незадолго до
этой поездки у меня состоялся с Николаем непростой разговор. Я сказал ему, что
когда он начинает формировать делегацию для поездки на ту или иную конференцию,
мне звонят из ИМЭМО и просят, если директор обратится ко мне, не отказываться.
«Если ты в делегации, — говорят мне, — Николай Николаевич меньше
шумит на нас, не повышает голос, в общем, все как-то спокойнее». К этому я
добавил, что, к сожалению, не раз слышал от его подчиненных, что он в обращении
со своими сотрудниками бывает иногда невыдержан, может нагрубить, обидеть...
Должен заметить, что сам я ничего подобного никогда не наблюдал. В том круге,
где мы общались, Николай был всегда [15] безукоризненно корректен, даже как-то холодно
корректен. Иногда в его интонациях проскальзывали жесткие, высокомерные нотки,
но они не воспринимались — мною, во всяком случае, — как нечто
негативное, ибо, во-первых, были обращены не только «вниз», но и «вверх» и,
во-вторых, предполагали возможность адекватного ответа.
Как бы то ни было, затеял я такой разговор. Зря, наверное,
как думаю сейчас. Взрослый, давно сложившийся, уверенный в себе человек, его
стиль поведения, общение с людьми — это, если угодно, инвариант, который
не зависит от бесед за ужином. Но тогда я был значительно моложе и глупее.
Николай долго молчал. Отчужденно молчал. Еще раз закусили, еще... Потом
последовал монолог, небольшой, минут на десять. Магнитофона у меня не было.
Передаю смысл.
— Я требую от людей только то, что требую от себя.
Не приемлю, ненавижу разгильдяйство, пустую болтовню, необязательность в словах
и делах. Если я даю задание, я вправе требовать, чтобы оно было выполнено в
срок и квалифицированно. Не приемлю полуфабрикаты. Понимаю, что бываю резок,
обижаются люди. Но я ведь тоже человек! У меня нервы выматывают за пределами
института и из-за института. И в институте могли бы это понять. Я был
сентиментальным юношей. Война опалила нас, все выжгла. Ты не можешь этого
понять. Мне нужен результат. Хорошо работать. Хороший институт. Обижаются те,
кто не дотягивает до моих требований. А я буду требовать, и «давай, Сашка, на
этом поставим точку!» Поставили...
«Опаленные войной»... Тогда эти слова лишь скользнули по
моему сознанию и забылись. В отличие от многих фронтовиков, Николай редко
рассказывал о войне. Человека, которого я знал, уже при возрасте и при
должностях, мне было трудно представить в блиндаже. Читая военный дневник
командира взвода Н. Иноземцева, я общался с совсем другим человеком. Изнанка,
будни войны, трагизм поражений, потерь, торжествующая жестокость и —
молодость, неистребимая, бьющая через край молодость, преодолевающая,
побеждающая ужасы войны! И мысли, рожденные войной:
«...Человек, сознательно идущий на верную смерть, должен быть
или безразличным теленком с загнанными внутрь инстинктами, или иметь крепкий
характер и железную силу воли. Последнее приобретается со временем и дорогой
ценой. Но раз приобретенное — остается надолго, если не на всю жизнь» (с.
91).
«Большая ноющая боль. Желание как можно глубже уйти в себя, изолироваться
от чертовски надоевшего. Огромное стремление к большой, целеустремленной, умной
жизни, всепоглощающей деятельности» (с. 140–141).
«Итак, начался новый год. В нем мне исполнится 23 года. Возраст
уже достаточный, чтобы определить свое место в жизни. Что ж, основное —
уметь желать и иметь характер, способный все побороть и превратить желание в
действительность...» (с. 146). [16]
«Никому из старых моих знакомых (девушек, конечно) не пишу. Ведь
люди интересны, если нет каких-то общих чувств, только в том случае, когда
стремишься их познать, ищешь в них (и находишь) что-то новое, до этого
неизвестное. Когда же знаешь их мысли, их логику, их взгляды и вполне твердо
уверен в том, что они сделают завтра (не говоря — сегодня), — они
скучны. Кроме того, если знаешь их слабые стороны, умеешь на них
воздействовать, они вдвойне скучны» (с. 200).
Война и уродовала, и закаляла. Разных людей по-разному.
После «Дневника» Николай стал мне понятнее и ближе.
И последнее. То, что я написал о Николае Николаевиче
Иноземцеве, — это лишь отдельные эпизоды, отдельные штрихи к портрету
незаурядного, крупного, сделавшего себя человека. Он сложен и противоречив, как
сложно и противоречиво породившее его время. Помните: «времена не выбирают, в
них живут и умирают...».
Ныне модно кидать камни в тех, кого называют
шестидесятниками. Камни — это больно. Нас легко упрекать. Ведь приходилось
и наступать на горло собственной песне, и кривить душой. И тем не менее, нам не
стыдно за прожитую жизнь, за дороги, которые мы выбрали и которыми шли. Мы
видели свою задачу в том, чтобы не дать растоптать, уничтожить всходы,
проклюнувшиеся после XX съезда. И нам, нашему поколению, удалось это сделать.
Иначе была бы невозможна перестройка.
Нам не повезло. Мы были еще слишком молоды, когда случился
XX съезд партии. И поэтому не смогли превратить «оттепель» в весну. Мы были уже
слишком старыми, когда началась перестройка. И поэтому, вытащив перестройку,
вытащив демократию и гласность, мы не смогли предотвратить развал и хаос.
Теперь нам осталось писать мемуары. Чтобы наши дети и
наши внуки лучше поняли наше время, а значит — и нас.
Все мы герои и все мы изменники. Все, одинаково, верим
словам. Что ж, дорогие мои современники, Весело вам?
Каждое поколение должно само ответить на этот вопрос,
который задал себе, нам и всем Георгий Иванов.
И последнее. Николай принадлежал к верхнему возрастному
слою «шестидесятников», к тем мальчикам, которые начали войну в 20 лет и
которые, если судьба подарила им жизнь, сумели наложить свой отпечаток на все
послевоенные годы. Накануне великого праздника мы думаем о них с особой
теплотой и бесконечной признательностью.
А.Е. Бовин
Уникальный документ.
Предисловие ко второму изданию
«Фронтовой дневник» Николая Николаевича Иноземцева,
академика, крупнейшего ученого-политолога, талантливого и многостороннего
политического и общественного деятеля второй половины ушедшего века, поистине
уникален. Он содержит беспрецедентную по своей объективности, правдивости и
духовной насыщенности информацию о великой войне, одним из подлинных героев
которой был сам автор «Дневника».
Николай Николаевич Иноземцев прошел войну как солдат в
самом прямом и благородном смысле этого слова. В должностном отношении от
сержанта до старшины, в профессиональном — как артиллерист-разведчик (надо
ли говорить, что артиллерия издавна и совершенно справедливо именуется «богом
войны»). Географически прошел путь от Северной Буковины до Центральной России и
Белоруссии, до Прибалтики и Карелии, а далее на запад до Штеттина,
непосредственно участвовал в боях на восьми фронтах — Юго-Западном, Южном,
Брянском, 1 и 2 Прибалтийских, Ленинградском, 2 и 3 Белорусских. Он знал фронт
изнутри, во всех его проявлениях и при самых различных ситуациях. Он умел их
увидеть и почувствовать, он искал им объяснения, никогда не боясь правды, даже
самой жестокой и нелицеприятной. И никогда не скрывал ее в своих записках,
являющихся, поэтому, подлинными свидетельствами одного из самых страшных и в то
же время судьбоносных событий человеческой истории. Он остро чувствовал свою ответственность
как перед фронтовыми товарищами, так и перед грядущими поколениями, которые
должны знать правду о войне и о цене, за нее заплаченной.
События войны, о которых рассказывается в «Дневнике»,
перестают быть обезличенными. Именно на людей, на их поступки и духовное
состояние, на все стороны их жизни как в экстремальных условиях боевых
действий, так и в короткие моменты передышки, направлено основное внимание
автора. Нет безликой массы, автоматически действующей по предначертаниям свыше.
Есть живые люди, индивидуальные особенности, характеры, поведение которых умел
прозорливо распознать Николай Николаевич и передать в своем «Дневнике» иногда
несколькими словами, упоминанием определенного поступка, повторением краткого
высказывания своего собеседника, иногда же в виде пространной характеристики
или неизменно яркого и содержательного эссе. [18]
Таких характеристик в «Дневнике» множество. Некоторые
принадлежат людям, сопутствовавшим автору на протяжении всего его военного
пути, и образы их складываются из всей истории их общения с ним. Другие же
относятся к фронтовикам и прочим лицам, отмеченным в «Дневнике» лишь при
описании отдельных эпизодов, очень кратко, даже единожды, но все эти упоминания
оказываются глубоко точными, исполненными понимания людей, волею судьбы
вовлеченных в происходящие события. При этом автор абсолютно чужд нивелировки
участников событий и общей их героизации. Ничто не приглажено и не затушевано.
Бесконечно многообразны и люди, и их поступки, и ситуации. И всё названо своими
именами: трус трусом, предатель предателем, поражение поражением. Неоднократно
с глубокой горечью пишет Н.Н. Иноземцев о грубых просчетах командования,
особенно на первом этапе войны.
Между прочим, не только подобные записи, но и сам факт
ежедневного ведения фронтового дневника в тот период и в тех условиях были
акцией отнюдь не безопасной, решиться на которую мог только по-настоящему
отважный человек, четко осознающий как ее значение, так и возможные ее
последствия. А последствия были, но Николай Николаевич с достоинством их
преодолел.
Именно отвага, а конкретнее «отважная принципиальность»,
проходит через весь «Дневник» как одна из основных, определяющих черт его
автора. Испытания фронтовых лет решительно способствовали ее укоренению и
развитию, что не менее ярко проявилось в многоплановой, масштабной и
поразительно плодотворной деятельности Н.Н. Иноземцева в послевоенные годы. А
деятельность эта протекала в крайне сложной и изменчивой ситуации, требовавшей
не только таланта и высокого профессионализма, но и постоянной борьбы при
сохранении той же «отважной принципиальности». Черты характера Николая
Николаевича, обусловившие его послевоенную деятельность, в значительной мере
складывались на фронтах Великой Отечественной войны, и «Дневник» — прямое
и наилучшее тому свидетельство.
Было бы, однако, несправедливо утверждать, что его
характер сформировался, пусть и в значительной степени, в период войны. Ведь мы
почти одногодки, росли вместе, и становление его личности, можно сказать,
происходило у меня на глазах. Хорошо помню его родителей. Отец его — тоже
Николай Николаевич — был человеком жизнерадостным, деятельным. Если брался
за какую-то работу, то непременно доводил ее до конца. Свойственная ему
демократичность совсем не мешала ему быть при необходимости решительным и даже
твердым. Мать, Маргарита Сергеевна, была художником. Как и ее муж, она была
очень деятельна, всегда много работала. Глубокая интеллигентность [19]
не изменяла ей ни в каких жизненных обстоятельствах. Благодаря ей в семье
царила атмосфера радушия и гостеприимства. Часто в доме устраивались домашние
спектакли, организатором и душой которых была Маргарита Сергеевна.
Николай сполна унаследовал организованность, выдержку,
энергичность и целеустремленность от отца и тонкий художественный вкус, творческий
подход от матери.
Учась в школе, он был во всем первый, был, так сказать,
естественным лидером. Школу закончил с отличием и был принят в Энергетический
институт. Учиться ему там, однако, не пришлось, так как он был почти сразу же
призван в армию. И к тому времени он был уже вполне сформировавшейся личностью,
обладавшей такими поистине бесценными качествами, как умение неукоснительно
отстаивать свое кредо, гражданское мужество и глубочайшая порядочность. Кроме
того, у него за плечами был уже солидный культурный, духовный багаж.
Надо сказать, что в те годы в Москве была интересная и
оживленная театральная жизнь. И мы, дети, были заядлыми театралами. Николай
часто ходил в театры (Вахтанговский, расположенный неподалеку, был нашим
«придворным» театром, почти все его спектакли мы знали наизусть), в Большой зал
Консерватории, в музеи. Много и увлеченно читал, проявляя в выборе
художественной литературы полную самостоятельность. Вкус у него был
безупречный. Эту потребность в чтении он сохранил на всю жизнь. Удивительная
вещь, он непостижимым образом умудрялся удовлетворять эту потребность даже на
фронте!
Николай Николаевич обладал обостренным чувством времени
и степени свойственной для этого времени напряженности. Он умел объять их с
максимальной широтой, внутренним оптимизмом, уверенностью в правоте и
целесообразности своих действий и дела, которому он служит. Умел строго
отличать это дело от зачастую глубоко несправедливых, уродливых и даже
преступных действий, ложных и намеренно извращенных представлений, серьезных и
даже трагических неудач. Никогда не абсолютизировал явления, не опускал перед
ними руки. Но всегда находил силы для борьбы, для отстаивания своих принципов,
которыми руководствовался всю свою яркую, предельно насыщенную и плодотворную,
но — увы — совсем не долгую жизнь.
«Дневник» издается вторично. Но это отнюдь не просто
переиздание, пусть и обогащенное достаточно информативными новыми материалами.
Возвращение к «Дневнику» закономерно с самых разных позиций. Достаточно
отметить, что наряду с основным его содержанием в нем нашли место весьма
интересные и поучительные размышления автора о понятиях «родина» и
«патриотизм», о русских людях, [20] о русской природе, о шедеврах русской и мировой
культуры, об их роли в формировании сознания наших современников. Уникальность
этого документа видится мне в том, что он не был подвергнут позднейшей
авторской обработке и неизбежной в таком случае самоцензуре, волей-неволей
«приукрашивающей» события.
Безусловно, фронтовой «Дневник» — одно из глубоко
правдивых и значительных свидетельств о Великой Отечественной войне как для
нынешнего, так и для грядущих поколений. Но не только. Это еще и свидетельство
о личности Николая Николаевича Иноземцева — целеустремленной, деятельной,
оптимистичной и глубоко лиричной.
Н.Я. Мерперт
Фронтовой дневник
Никто, никогда, ни единым словом не может упрекнуть нас — мы сознательно
отдавали самое дорогое — жизнь
Из «Фронтового дневника»
Нас призывали в 1939-м{1}...
Октябрь 1939 г. С дебаркадера станции Красная Пресня Московской
окружной железной дороги медленно движется эшелон теплушек — едут студенты
московских институтов... Двери широко раскрыты, все взоры устремлены на
удаляющуюся Москву. Кто-то тихо запел, все подтягивают, и подмосковные дачные
станции слышат знакомый мотив:
— Уходили комсомольцы на гражданскую войну...
Только умолкла песня, как с нар второго этажа послышался
дребезжащий козлиный голос:
— Выпьем, братцы, по единой. Что за жизнь, такую
мать, Все равно нам помирать.
Все оглядываются. На нарах сидит Николай Сафонов —
студент Бауманского института. К подбородку подвязана чья-то шапка, старчески
трясет головой и дрожащими руками держит кружку с водкой. Взрыв хохота.
Раскрываются все чемоданы, содержимое выкладывается на нары — первая
армейская выпивка. Сафонов под гром аплодисментов начинает:
— В зоопарке как-то летом Вышли звери все из
клеток...
После выпивки опять широко открыты двери. Разучивается
фокстрот Утесова «Корова». Единогласно решили его сделать своим маршем.
Сафонов — стройный, подвижный, суховатый парень с симпатичным лицом, на
котором выделяются высокий лоб и глубокие голубые глаза, — дирижирует.
Поезд остановился на каком-то полустанке. У вагона стоит
и блеет тихо коза.
— Орлы, ее надо напоить!
Десятки рук хватают козу и втаскивают в вагон. В горло
отбрыкивающейся козы медленно, тонкой струйкой вливается «Особая московская».
Через несколько минут на перроне вокзала в Серпухове пьяная коза бросается на
людей, дико прыгая. Сафонов громко объявляет: «Запишем: гастроль № 1».
Первые дни в Артемовске. Вместо тяжелой
артиллерии — конный полк. «Экскурсия» на конюшню. Выстроились перед
коновязью. [24]
Несколько общих замечаний командира батареи, старого
служаки. Потом обычная фраза:
— Какие будут вопросы?
Из строя тонкий голос Сафонова:
— Скажите, а что изволят кушать эти четвероногие?
Подробный ответ о лошадиной диете. Тот же голос:
— Скажите, а что означают все эти красные ленты в
хвосте и гриве той черной лошаденки?
— Кусается и брыкается.
— А, спасибо. Очень приятно. Очень приятно...
Подается команда:
— Справа по порядку рассчитайсь!.. А теперь по
порядку занимайте места у станков, к каждому будет прикреплена та лошадь, что
стоит против него.
Я стою рядом с Николаем. Против него — вороной
жеребец с красными повязками, о значении которых он только что спрашивал.
Кличка — «Зевс». Против меня — огромная белая кобыла, тоже с двумя
красными ленточками — «Кобыла артиллерийская «Еда».
— Что ж, Коля, дебютируем мы удачно, — говорит
Сафонов.
— Да, неплохо.
С большими предосторожностями и «сосанием под ложечкой»
входим в станки. Чуть дотрагиваюсь пальцем до шеи лошади:
— Стой, стой, Еда!
«Еда» мотнула головой с налитыми кровью глазами. Из
соседнего станка слышен голос Николая:
— Зевс, Зевсик, Зевсенок!
Хочу и я придумать что-нибудь уменьшительное, но к «Еде»
подобрать это не так просто. Подходит один старый солдат:
— Это хорошо, что тебе белая кобыла попала, чистить
меньше, перхоти не видно, а то, что лягается да кусается, — это пустяки,
она за год всего двоих покалечила.
Подобные слова меня, безусловно, совершенно успокоили.
Вечером лежим в казарме и тихонько разговариваем, —
мы с Сафоновым соседи по кроватям. Логически заключаем, что несколько месяцев
можно жить спокойно — ведь «угробления» надо ждать к концу
полугодия — за год двоих человек. И все-таки, когда думаешь о том, что завтра
утром опять на конюшню — по коже проходит какой-то холодок.
...Николай «дает гастроли» с Арамом Григоряном. Зовут
они друг друга «кацо». Николай каждый вечер преподносит ему рисунок козла во
всех позах — Арам всегда проигрывает в домино. Рисунок вручается под гром
аплодисментов присутствующих.
Драмкружок. Руководитель — Тарновский, мой хороший
друг. Сафонов в постоянном амплуа — бесподобно играет всяких вредителей, [25]
диверсантов и пр. Достаточно ему «лукаво улыбнуться» и сесть на корточки, как
во всем облике появляется что-то восточное. Мне и Косте кажется, что даже в
лице у него есть что-то «персидское». Николай и сам охотно с этим соглашается.
На некоторое время за ним укрепляется прозвище «кацо Шах».
Переехали в Западную
Украину{2}{3}.
Должны стоять в Лаврове, казарма — духовная семинария. Взвод Николая
размещается в бывшей молельне, все стены и потолки расписаны божественными
сюжетами. Николай, входя в комнату, припадает на одно колено и простирает вверх
руки:
— Товарищи боги! — нет, не годится. —
Господа боги, — тоже не годится. Христианнейшие из богов! Ваш покой будет
нарушен смиренными грешниками, обреченными влачить бренное существование в сем
святом месте. Означенные грешники находятся под защитой мудрого Зевса.
Трепещите, если услышите его карающий глас!
В это время во дворе заржал какой-то жеребец.
— Николай, это твой «Зевс».
Угрюмые монастырские покои зашатались от смеха, никогда
здесь не раздававшегося.
Мы живем в Лаврове,
штаб полка стоит в 30 километрах, в Карниловичах. Часто туда ездим на собрания
комсомольского актива, причем ездим всегда с удовольствием: во-первых,
встречаешь старых друзей. Во-вторых, — проезжаешь через Самбор.
После одного из подобных собраний, закончившегося часов
в пять вечера, решили до утра не ждать, а сразу ехать в Самбор. Вся «капелла» с
шумом и песнями двинулась на станцию. В поезде заняли целый вагон и начали
концерт. Тарковский читает Есенина, я — О. Генри, Новиков — Пушкина и
Баркова. Николай поет «Софочку» и на бис — танго «Татьяна».
В городе заваливаемся в кино, а потом уже, часов в 11
вечера, пошли выпить интимной компанией в шесть человек. Заходим в ресторанчик,
точнее — в шинкарню. Хозяин, старый еврей, проводит нас из общей комнаты с
прилавком-вглубь, в комнату, скрытую от всяких посторонних взоров. Повторяются
номера «вагонного концерта». На шум приходит несколько девушек-полек, живущих
рядом. Говорим с ними на русско-, немецко-, польском диалекте. Танцуем. Часов в
пять утра, уставшие, но довольные и веселые, идем на вокзал. В поезде сразу же
начинаем кивать головами. Николай твердо заявляет:
— Спите спокойно, я вас разбужу.
Заснули. Первым просыпаюсь я. Сразу в глаза бросается
вывеска: «Розлуг». Значит, проехали. Тормошу Сафонова и всех остальных. Все
потягиваются... Николай медленно констатирует:
[26]
— Да, кажется, проехали.
Договорились доехать до Турки (конечная станция) и с
этим же поездом вернуться в свой Тершув. Это отнимет полчаса. Едем. Спим. Все
просыпаются от крика Тарковского:
— Опять проехали!
На ходу соскакиваем с поезда, до нашей станции —
четыре километра, пошли пешком. Николай в виде штрафа всю дорогу рассказывает
анекдоты.
4 апреля 1940 г. 19 лет, — впервые эта дата, для меня
знаменательная, встречается не дома, а в армии, в тысяче километров от Москвы,
в далеком пограничном местечке Западной Украины. После шумных московских
улиц — «тихая обитель» бывшей духовной семинарии в Лаврах (село
Лавров. — М.М.), после
московского общества — гуцулы, вместо высшей математики — конюшни и
лошади.
Но вместе со мной — москвичи, ребята из своего и
соседних институтов, идейно родственные и близкие люди, поэтому особой
оторванности не чувствуешь: Москва среди нас, частичка ее в каждом из нас.
Утром уезжаем верхом в горы. Мы здесь совсем недавно,
поэтому интересны и быт гуцулов с аистом на каждом доме, и горные потоки, и
вершины, и буковые леса. Интересна и приятна сама езда: ведь всего каких-нибудь
две недели тому назад мы впервые сели на лошадей. Интерес к горам сохранился у
меня на все время. Влюбленность в них останется надолго. В то же время все это
дало массу свежих впечатлений.
Вечером собрались наиболее близкие друзья, хотелось,
чтобы никто не мешал — пошли в молельню, превращенную в класс. Москвичи,
тифлисец, ереванец, ростовчанин и ... боги. Боги на потолке, на стенах, на
занавесах. Трапеза очень скромная: пара плиток шоколада, коробка конфет (все
еще московское) и пара бутылок хорошего львовского вина. Зато как роскошны
воспоминания! И какая твердая уверенность у каждого из нас, что в скором
времени все это вернется, что жизнь наша пойдет по давно намеченным рельсам...
24 июня 1940 г. Дивизион получил приказ занять исходные позиции на
границе с Северной Буковиной, на высоте «Н». В 23.00 выступаем в полном боевом
порядке.
Двигаемся по рекам Черный Черемаш и Красноила. Граница
находится за цепью гор на расстоянии 6–8 километров. Полная тишина. Во всем
чувствуется затаенная напряженность, ожидание крупных событий. Все знают, что
завтра или послезавтра нам предстоит вступить в бой.
Часов в 5 утра — привал; лагерь разбивается как
обычно, все стараются как можно скорее заснуть — не известно, представится
ли подобная возможность впереди. [27]
В 12.00 начинаем подъем на гору, где будут расположены
огневые позиции.
Подъем крутой, протяженностью не менее двух километров.
Непрерывными дождями дороги превращены в жидкое, тягуче-липкое месиво. Все
приборы, продукты и фураж вьючим на лошадей. Разведчики берут их под уздцы и
первыми начинают подъем. Все остальные идут к орудиям и двуколкам.
Мы, управленцы, поднимаем связную и штабную двуколки и
рацию. Каждую из них тянет пара лошадей и 3–4 бойца. Колоссальным напряжением
сил удается подняться на 15–20 метров, затем отдых, потом опять подъем, и так
на протяжении всего пути. В довершение ко всему моросит дождь, но к нему все
привыкли.
Через несколько часов рация первой из колесных экипажей
была водворена на вершину горы, а вслед за ней появились и орудия. Мы получаем
двухчасовой отдых, затем берем верховых лошадей и отправляемся обратно к
подножию горы за лотками со снарядами. Казалось, что подобный подъем во второй
раз не сделаешь, но он был повторен и во второй, и в третий раз; зато к утру
все снаряды были доставлены наверх. Измученных лошадей пустили пастись на
прекрасные горные пастбища, а сами занялись мойкой и сушкой обмундирования
(кстати, выглянуло солнце), превратившегося в плотную глиняную кору.
Пришло сообщение, что никуда пока двигаться не будем.
Моментально все повалились спать.
На вершине горы стоим два дня. Вполне оправились и
отдохнули: настроение очень бодрое. Вид отсюда замечательный: кругом
непрерывная цепь гор, облака самой причудливой формы, зеленые массивы лесов на
склонах.
Вечером 26-го
узнали, что через несколько часов будем занимать наблюдательные пункты. Мы,
вычислители, еще раз проверили планшеты, готовальни, карандаши, берем запас
ватманской бумаги. О своих личных вещах в такой момент забываешь. В 4 часа утра
закладываем лошадей и выступаем. Несмотря на довольно крутой спуск, едем рысью,
так как некоторые отрезки пути находятся в поле наблюдения румын. Разведчики,
используя все меры маскировки, занимают наблюдательный пункт и расставляют
приборы наблюдения. Метрах в 25-ти от них, среди кустарника и молодых елей,
устраиваемся и мы, а несколько ниже — радисты и телефонисты. С «той
стороны» разглядеть нас чрезвычайно трудно, почти невозможно.
Метрах в 350-ти (по прямой) от нас, далеко внизу,
серебристо-синей змейкой течет Черемаш, а за ним — совершенно чужой для
нас мир, страна, с именем которой, по всей вероятности, будет связана судьба
многих из нас, сидящих на этом пункте{4}.
На том берегу — такая же цепь гор, такие же леса,
деревни. Под нами — Долгополье, большое гуцульское село, расположенное и
на [28] правом, и на левом берегах Черемаша. Вся разница в том,
что там везде видны фигурки людей, а у нас все население из пограничной полосы
выселено.
Разведчики заметили на той стороне взвод солдат, роющих
окопы. Ходят они во весь рост, офицеры щеголяют в белых брюках, отсутствует
даже подобие маскировки. Что, румыны такие плохие вояки или все это фиктивные
сооружения, «военная хитрость»?
Постепенно «обитатели» наблюдательного пункта вполне
освоились со своим новым положением. Все идет просто и обычно. Все знают, что в
любой момент могут начаться военные действия, и налицо явная опасность. Но не
надо думать, что все постоянно помнят об этом. Все живут обычной жизнью,
отгоняя мысль об опасности, будучи уверенными, что все кончится хорошо. Но и не
надо думать, что в бой идут, совершенно отбрасывая мысль о смерти, желая только
стать «героями», крича лозунги и «громкие слова». В том-то и состоит героизм,
что человек, любящий больше всего на свете жизнь, сознательно смотрит смерти в
лицо, идет воевать из-за чувства долга перед родиной и народом, идет воевать за
торжество мира, за будущее.
Каждый честный человек, независимо от своей
национальности, идет воевать, зная, что он приближает последнюю в мире войну,
приближает то время, когда повсюду восторжествует свободная человеческая
личность и «человек будет звучать гордо».
Надо иметь большое мужество, чтобы забыть о своем «я» и
сознательно идти на возможную смерть ради счастья других, ради светлого
будущего грядущих поколений! Слава людям, обладающим подобным мужеством!!!
Героические же поступки совершаются в процессе самого
боя и чаще всего в результате самозащиты. Идти же на бессмысленный риск или
«отдать жизнь за копейку» — не имеет ничего общего с настоящим
героизмом...
В 18.00 получаем приказ немедленно, в полном составе,
прибыть в дивизион для нового назначения. Через сутки части Красной Армии
пересекли румынскую границу в Бессарабии
и Северной Буковине{5}. В образцовом боевом порядке
двинулись грозные танковые дивизии и мотомехчасти. Полным карьером пронеслись
кавалерийские части, в числе их — дивизия имени Котовского, командиры
которой помнят эти места еще по гражданской войне. Но самая грозная сила,
свидетелем которой мы являемся, — эскадрильи скоростных бомбардировщиков и
истребителей, пролетающие в направлении движения наших войск каждые 15–20
минут. Количество их при помощи простой арифметики сосчитать чрезвычайно
трудно.
Наша Армия получила поистине восторженную встречу. В
течение нескольких дней мимо нашего лагеря проходили румынские [29]
солдаты, бросившие винтовки и пожелавшие остаться на нашей территории.
Дни, проведенные на наблюдательном пункте, — одни
из самых выдающихся в моей жизни и надолго останутся в памяти{6}.
(Северная Буковина{7}., р. Черемаш).
Зима 1940–41 гг. Розлуг.
Сафонов, Григорян и Новиков — на сборах ефрейторов... Живут «на отшибе»,
метрах в 800 от поселка, в отдельном помещичьем доме. Вся остальная «капелла»
собирается к ним в гости. Начальник сборов — лейтенант Калинин, командир
первой батареи, человек прекрасной души, москвич. Отношения со всеми у него
замечательные. Встречи проходят с выпивкой, причем всегда за счет хозяев.
Однажды, уже здорово выпив, Арам рассказывает собравшимся секрет «конвейера
Сафонова». Дело в том, что наиболее доверенные из будущих ефрейторов под
руководством Арама продают местным полякам одеяла, простыни и даже шинели. Через
некоторое время Новиков и Сафонов, заручившись бумажкой со штампом от Калинина,
едут с бричкой по тем домам, где был Арам, и отбирают у хозяев все вещи
военного образца, оставив взамен соответствующий акт. Вполне понятно, что при
этом получается огромный излишек, — ведь до нас здесь уже стоял
пехотинский полк. Изъятые излишки идут в оборот — в соседнее село, и в том
же порядке повторяется все сначала.
Гульдин поднимается с бокалом в руке: «За честь
студентов технических вузов, чей пытливый конструкторский ум и в данных
условиях творит новое. За создателя «конвейера» — Николая Сафонова!» За
этот тост без обычных для таких комментариев пьют и литераторы, и историки.
Труднейшие тактические учения с пехотой. Метель, снег.
Орудия вслед за пехотой идут по горным тропинкам Карпат. Приказ командира полка
поднять к 8.00 утра по одному орудию от батареи, на высоту «1201». Командир
батареи выделяет орудие Сафонова. Лошади тонут в снегу, орудие поднимается на
руках. Часа в четыре утра приходит командир дивизиона:
— Сафонов, от ваших бойцов разит, как из бочки со
спиртом.
— Товарищ капитан, я сам давал им пить.
Восемь часов утра. Метель утихла. Морозное солнечное
утро. Орудийный выстрел с высоты — одно орудие из полка удалось затащить
наверх. Это орудие Сафонова.
4 апреля 1941 г. И вот мне уже 20. Позади лето, проведенное в
непрерывном движении под открытым небом. Позади зима с постоянными выездами в
поле и рекогносцировочными работами, «Румынский поход», исключительный по
сложностям и физическим трудностям. Из студентов, почти школьников, мы стали
«бывалыми [30] солдатами». Дружба проверилась трудностями: делились
последним сухарем, по 50–60 километров шли пешком, уступая лошадь товарищу,
мерзли на снегу, накрывались одной шинелью. Проверились и взаимоотношения с оставшимися
в Москве: многое оказалось поверхностным, выдуманным, много было
неожиданностей, разочарований. Большинство девушек, в любви которых мы не
сомневались, все еще им верили (последние предармейские впечатления особенно
глубоки — ничто не пришло им на смену), — вышли замуж.
Изменились и наши характеры — все стали спокойнее,
уравновешеннее, выдержаннее. Мишку Бергмана, кипятившегося через пять минут
«коллективной обработки», и то стало очень трудно «вывести из себя».
Встреча дня рождения более фундаментальная: с 8-ми
вечера и до 3–4 часов ночи. Происходила она в комнатке электростанции, под
аккомпанемент прекрасного немецкого приемника, одинаково хорошо передающего и
Берлин, и Лондон, и Москву. Материальная база: две московских посылки, жареное
мясо и салаты, приготовленные собственными руками, и неограниченное количество
водки. В это время заведен ряд знакомств с местной интеллигенцией с целью
«воспитания в ней московской культуры», но в этот вечер решили сохранить узкий
круг наиболее близких людей, прекрасную «холостяцкую» компанию. Большинство
тостов осталось прежними: за Москву, институт, исполнение намеченных планов.
Осенью все это должно стать реальностью.
Весело, шумно. Остроумие Моньки неистощимо. Банкин
уморителен в танго. Сафонов выпил не меньше литра, но тверд совершенно (или нам
это только кажется?) — ведь «я — солдат». Костя без умолку кого-то
цитирует, вернее, всех понемногу, да это и безразлично — все равно никто
никого не слушает, каждый «изливает собственную душу». Сафонов тихонько напевает
что-то есенинское. Прекрасные, умные, сильные ребята!
Последний бокал: «За встречу через год в той же
компании!»
Турка под Стрыем. Переехали 5 апреля.
Отделываются конюшни. Необходимо железо. На его поиски привлекается вся
солдатская инициатива — только бы где-либо обнаружить, а командование
заплатит и доставит. Но все поиски безуспешны. Видим, как поздно вечером
уезжает бричка второй батареи. В ней пять солдат и два сержанта — Сафонов
и Григорян. На следующее утро кормушки второй батареи обиваются оцинкованным
железом. А к обеду весь город говорит о том, что какие-то жулики ободрали
железо с памятников на городском кладбище.
Открытие летнего лагеря. Конно-спортивные соревнования.
Первое место берет смена сержантского состава нашего дивизиона. Среди [31]
нас из десяти человек — восемь москвичей, видевших до армии лошадей только
издали.
Сидим в буфете с кружками пива в руках —
«победители».
— А помнишь, дружище, как в Артемовске с болью в
сердце подходили к «Еде» и «Зевсу»?
— Да, времена меняются. Позади — 900
километров конного марша в Северную Буковину...
Сафонов и Люкс тихонько запевают любимую «Корову». Все
остальные подхватывают.
— Что же, за встречу осенью в Москве! А через
несколько дней началась война... [32]
22 июня 1941 г. — на
границе. Первые залпы войны
Война{8}. Бешеный вихрь событий.
Огромное напряжение физических и моральных сил. Вполне реальное сознание
неизбежной обреченности нас, первыми принявших на себя удар колоссальной силы
превосходной военной машины, в несколько месяцев покорившей Европу...
21 июня — канун войны.
Вместе с Аапидусом, Спиридоновым и лейтенантом Бобровым проводим большую
топографическую работу на полигоне. Параллельно работает Тарковский с группой
курсантов. Работа — трудоемкая, требующая массы хождений, хоть и
интересная. Кончили, когда уже начинало смеркаться. Аллюром поехали в лагерь.
Приехали, поужинали, передали лошадей дневальному — на вечер и на завтра
на целый день командир дивизиона обещал нам полный отдых. Стрельба должна
начаться 23-го, в понедельник.
Вечером кто-то пошел в кино, мы же с Костей Тарковским
отправились в гости к Хорунжему. Он — лейтенант, командир топографического
взвода, в прошлом геодезист, культурный, содержательный человек, прекрасный
товарищ. Тарновский знаком с ним давно, я же познакомился только на днях, но
отношения установились самые близкие. Застали его ложащимся спать; подняли,
пошли гулять. Вспоминали Москву, восхищались прекрасной ночью, учились
ориентироваться по звездам. Около 12-ти разошлись.
22 июня{9}. Не успел еще как следует заснуть, как слышу:
— Подъем! Тревога!
Ребята ругаются, ворчат:
— Ну, вот и здесь не смогли обойтись без тревоги...
Забираем приборы, личное имущество. Идем на коновязь,
седлаем лошадей. Прибегают начальник разведки лейтенант Бобров и начальник
штаба лейтенант Медяк. Приказано снять палатки и забрать полностью все
имущество. Минут через тридцать дивизион вытягивается на шоссе. Никто ничего
толком не знает. Известно только, что должны следовать к месту своего
постоянного расквартирования в Турке. Одни говорят о больших маневрах,
другие — о предстоящих мобилизационных мероприятиях крупного масштаба{10}.
2.30 — колонна трогается. Двигаемся сомкнутым
строем. Среди нас — полковые батареи и минометные роты стрелковых полков
нашей дивизии. Проезжаем мимо лагеря артиллерийского полка, расположенного
рядом с нами. Там все тихо, никакой тревоги не было. Материальная часть стоит в
парке. [33]
4.30 — почти рассвело. В воздухе время от времени
пролетают самолеты по пять, по три, по одному. Летят — то по направлению к
границе, то от нее. Странно, никогда их так много здесь не летало.
5.00 — едем по долине Стрыя. Слева — река,
справа — крутой подъем в гору. Около шоссе — полоса земли всего
метров в 60–70. Колонна останавливается на привал. Мой «Нумор» расковался на
одну ногу. Возвращаюсь в хвост дивизиона, к повозке старшины. Здесь же кузнец.
Передаю ему лошадь, сам стою рядом, разговариваю со старшиной Пинчуком. Он говорит
мне:
— Смотри, как низко летит самолет!
Действительно, над долиной довольно низко пролетает
самолет темно-стального цвета, двухмоторный штурмовик. Вот он подходит к
колонне, спускается еще ниже, у обоих моторов появляются белые искорки —
звука еще нет, его не слышно. И почти одновременно на шоссе, и рядом с ним,
буквально у наших ног, поднимается пыль, как от отдельных крупных капель дождя.
Крик:
— Ложись!
Люди бросаются на землю, лошади — в сторону. На
обоих крыльях — свастика. Кто-то до этого крикнул:
— Не бойтесь, это — учебный обстрел!
А теперь молчание полное. Над головой колонны самолет
стал резко подниматься вверх и ушел в горы.
Лица у всех чрезвычайно бледны, многие еще дрожат. Так
не хочется верить, что это война! Но раздумывать некогда — на земле много
раненых и людей, и лошадей, да и налет каждую минуту может повториться.
Раздаются привычные слова команды. Все начинают ловить
разбежавшихся лошадей, ставить перевернувшиеся повозки, подбирать раненых.
Только что имевшая место полная растерянность уже незаметна — сказывается
воспитание, полученное за полуторагодовое пребывание в армии.
Подсчитываются потери: 4 убитых, 17 раненых. Очень много
выведенных из строя лошадей. В полковых батареях, по которым начался обстрел,
потери значительно больше.
Дивизион уже двигается расчлененным строем, поорудийно,
ведя разведку и непрерывно наблюдая за воздухом, выслав передовые
разъезды, — война началась, теперь всего можно ожидать.
Два коротких слова. Они так часто повторялись, казались
неизбежными, и в то же время так неожиданны в эту минуту. Смотришь на
окружающие лица: они так знакомы, и в то же время в них появилось что-то новое,
все стали взрослее, задумчивее. Да, старому конец. Конец счастливой жизни,
конец мечтам и чаяниям, еще год назад таким близким. Война! [34]
Получаю приказ от командира дивизиона капитана Трофимова
и пом. нач. штаба полка ст. л-та Иванова отвезти боевое донесение в Сколь,
генерал-майору артиллерии Резниченко, начальнику учебного сбора, которому мы
временно подчинялись. Выбираю себе самую выносливую лошадь, зная, что ехать
придется километров 40–50, большей частью крупной рысью, отмечаю на карте
маршрут движения дивизиона и прощаюсь с ближайшими приятелями. «Серому» моему
сначала очень не хочется уходить от лошадей, но потом ничего, переходит на свою
замечательно широкую рысь, будто чувствует, что вернуться надо как можно
скорее. Подъезжаю к тому месту, где нас обстрелял самолет. «Серый» храпит и
бросается в сторону, чувствуя трупы. Напрягаю всю силу, чтобы его удержать. На
шоссе — десятки трупов лошадей. Несколько лошадей с перебитыми ногами
ковыляют, пощипывая траву.
Вот в обочине лежит один наш ефрейтор. Ему несколько
разрывных пуль попало в черепную коробку, и часть головы валяется рядом, будто
бы отрезанная. Недалеко от него лежит какой-то пехотинец: его пулеметной
очередью перерезало пополам. Еще немного дальше — наш врач. Ему одна пуля
попала в грудь, другая в живот. Когда его стали перевязывать, он сказал только
одно слово: «Бесполезно...», а минут через десять умер. Дальше по шоссе трупов
все больше и больше. Кровь, раскрытые стеклянные глаза, недоумение на губах.
Самые различные, иногда совершенно неестественные позы.
Вот, наконец, и Сколь. Подъезжаю к дому генерал-майора,
требую у караульного, чтобы он его немедленно разбудил. Проходит несколько
минут, генерал выходит ко мне в брюках и ночной рубахе. Передаю ему донесение.
Он смотрит широко открытыми глазами, спрашивает у меня: «Это — правда?» Я
не нахожу даже, что ему ответить, он сам бросается к телефону и начинает звонить
по всем сразу. Получаю приказание догнать дивизион. Отъезжая, слышу бомбежку.
Вероятно, бомбят парк артполка, стоявшего рядом с нами.
Опять приближаюсь к месту нашего обстрела. В воздухе уже
запах начавшегося разложения. Вдруг слышу слабый голос: «Помогите...»
Соскакиваю с лошади, привязываю ее к столбу и начинаю искать, кто стонет.
Неподалеку от дороги, в кустах, нахожу Хамедова, узбека, к[оманди]ра орудия в
одной из наших батарей. Он попал под пушку и, вероятно, основательно повредил
себе внутренности. Выхожу на дорогу. Останавливаю машину. С огромным трудом
вместе с шофером и воентехником, ехавшим в машине, перетаскиваем туда Хамедова.
Воентехник отнес его чрезвычайно осторожно. Я сам очень доволен, что он попал в
хорошие руки.
Еду дальше. Самолеты летают так же часто, но я не
обращаю на них внимания — неужели будут обстреливать одного человека. Но
вот один стервец спускается и дает очередь. Вижу, что это по мне. На мое [35]
счастье — рядом мост. Заезжаю под него. С огорчением вижу, что «Серый» ранен в ногу. Хорошо хоть,
что рана пустяковая.
Часам к пяти вечера догоняю дивизион. Несколько раньше,
при виде трупов, уверен был, что долго не смогу притронуться к пище, но
усталость берет свое — хоть и противно, но ем все, что попалось под руку.
До Турки осталось километров восемь. Что в городе,
вернее, кто — не известно. Дивизион останавливается в лесу, занимает
боевой порядок. Капитан вызывает нач[альника] разведки и меня. Втроем едем в
Турку на разведку. Пересел на своего «Нумора», «Серому» необходим отдых. Сам от
усталости и всего пережитого тоже еле держусь на ногах. Подъезжаем к шоссе. По
шоссе все время едут машины. Свои или немецкие? Спешиваемся, подходим вплотную.
Слышим разговор по-русски. Значит, свои.
В Турке получаем
боевой приказ от к[омандира] дивизии. Знаем, что наш 2-й дивизион и стрелковые
полки уже заняли оборону вдоль границы. На наш военный городок, а особенно на
то место, где были парк (боевых машин. — М.М.)
и склад боеприпасов, сброшено очень много бомб, часть из них —
замедленного действия. Но и парк и боеприпасы были вывезены и замаскированы еще
накануне вечером. Лагерь тоже не пострадал, продырявлены только палатки. Во
всем этом, безусловно, заслуга к[оманди]ра дивизии генерал-майора Привалова,
человека исключительно преданного, умного, смелого, дальнозоркого. Он принял,
вопреки другим, все нужные решения при первых же симптомах опасности. В
результате дивизия от этого неожиданного разбойничьего налета почти не
пострадала{11}.
Утром весь дивизион в Турке. В целях предохранения от
бомбежки останавливаемся не в военном городке, а в самом городе, поорудийно, в
разных дворах. К нашему приезду абсолютно все готово: для каждой батареи
разложено вооружение, согласно полному счету людей обмундирование, снаряжение,
химимущество, неприкосновенный запас продовольствия, и т.д. и т.п. —
предусмотрены все мелочи. Переодеваемся во все новое, берем все недостающее,
завтракаем, и через два часа дивизион в полной боевой готовности выезжает
занимать боевой порядок. Не хватает только людей, согласно штатам военного
времени — их должны получить в ближайшие дни.
Едем по дороге, чрезвычайно хорошо знакомой по
неоднократным учениям в этом районе. В деревнях — плач, проводы
мобилизованных, страх перед будущим.
Проехали около 25 километров. Вот и место, где должны
расположиться тылы: кухни, обозы, боепитание. Наблюдательные пункты на 4
километра впереди. Занимаем наблюдательные пункты с полной маскировкой,
согласно всем правилам, в сумерки. Окопы и блиндажи были здесь приготовлены еще
за несколько месяцев, остается [36] только кое-что подправить. У меня основная
работа — привязка боевого порядка дивизиона — тоже была сделана
заранее, координаты реперов{12}, ориентиров и мест, где
потребуется сосредоточить огонь всего дивизиона, — известны. Работаю с
начальником штаба по подготовке данных, готовлю некоторые дополнительные данные
для ночной стрельбы.
Утром к большому своему удивлению увидел, что на всех
трех ячейках командного наблюдательного пункта стоят вехи. Это, безусловно,
поработала чья-то вражья рука, так как эти вехи прекрасно видны с высот,
расположенных уже за Саном, то есть на немецкой стороне. Что же, вечером НП
придется менять.
Днем привели одного странного субъекта, упорно пасшего
скот рядом с пунктами. Здоровый, полный, но одет в какую-то рвань. Повели на
допрос в Аютовиску, городок, расположенный в двух километрах от нас, где,
кстати, помещался штаб погранотряда. По дороге спрыгнул в обрыв, думал сбежать.
Пристрелили.
Часа в 4 дня вызвал капитан. Ему необходимо проехать на
высоту 1001 к к[омандиру] дивизии. Меня берет с собой как мастера по ориентированию
по карте и компасу. Действительно, через полтора часа подъехали с ним точно к
этой высоте.
На границе пока ничего особенного нет. Изредка легкая
перестрелка у пограничников, а так война ни в какой степени не чувствуется.
Правда, доносятся отзвуки артканонады: это Краснознаменная 99-я дивизия
удерживает Перемышль от трех немецких дивизий. Наша дивизия занимает очень
большой участок — 60 км по фронту. Фактически мы составляем мелкие группы
прикрытия на особо важных участках; сплошной линии обороны нет. Но и немцы
здесь, по-видимому, больших сил не имеют{13}.
Ночью меняем НП, заново роем блиндажи и укрытия.
Работаем с чудовищной энергией, и к утру все кончено. Ночью же к нам прибыло
пополнение — мобилизованные из числа местного населения. Тщательного
отбора они не проходили, порядочно было кулачества, да и вообще люди были
настроены против войны — безразлично какой, тем более, что рядом
находились их семьи и хозяйства. Призыв этой, очень неустойчивой, массы в армию
был большой ошибкой и фактически только ослабил армию, частично вооружил наших
врагов нашим собственным оружием.
С раннего утра 25-го
ушел искать одну из рот, которую мы должны были поддерживать своим огнем. Излазил
все горы, но никого не нашел, хотя пустых окопов — полно. Сначала
маскировался, потом устал и стал ходить во весь рост. В конце концов, пошел на
погранзаставу и только у начальника ее узнал, что эта рота перешла в другой
район. В связи с этим пришлось одно из наших орудий выдвинуть на всякий случай
вперед. [37]
Вечером был на этой же погранзаставе с капитаном. Перед
отъездом получили телефонограмму из Лютовиски, что туда приближается большой
отряд конницы. Последнее нас очень встревожило, так как в случае наступательных
действий мы безусловно были бы отрезаны от д[ивизион]а, — лошади с
коноводами были примерно в 3 километрах от заставы. Нажали полным ходом. Бежали
почти все время, несмотря на ППД (пистолет-пулемет Дегтярева. — М.М.) и диски к ним. Если же не успеем
добежать до своих, твердо было решено обороняться до последнего патрона, а
гранату оставить для себя. Таким это решение и осталось навсегда.
Встретили коноводов, но подъезжать к НП опасно: и 4-х
человек могут принять за «отряд». Подхожу ближе к своему НП, слышу щелчки
затворов. Кричу: «Долгий, не стреляй, мать твою... это же я!» Русская ругань
оказалась очень кстати, и без всяких приключений мы воссоединились с
дивизионом.
Долгий — командир отделения разведки. В этот же
день ему в помощь дали и часть радистов — младших к[омандиро]в: Бергмана,
Егорова, Малышева, так как радистов был излишек, а разведчиков не хватало. С
новой специальностью они освоились буквально за два дня и работали прекрасно.
В ночь на 26-е получили приказ немедленно сняться и двигаться через
Стримы к Дрогобычу. Приказ хоть и был довольно неожиданным, но мы знали, что
под Львовом дела плохи и создается угроза окружения{14}. Кое-что знали также и от
пограничников — у них была прекрасная рация — особенно в отношении
Эстонии, Латвии и Литвы. Наши радисты имели минимум элементов, и рации пока
бездействовали. Даже о выступлении Молотова 22-го мы узнали через третьи руки.
Свертываемся, забираем все и отходим. Остаются только
верховые лошади и двуколка связистам, которые во главе с младшим лейтенантом
Лембешем решили во что бы то ни стало смотать связь. Позднее на этой связи
работал весь дивизион.
Выезжаем на шоссе, но вскоре сворачиваем на проселочную
дорогу. Приказано двигаться горами, кратчайшим путем на Стримы, а затем к
Бориславу.
По этой же дороге движется пехота, пограничники,
корпусной 152-миллиметровый дивизион{15}. К вечеру прибыли в район
Опаки — села, расположенного в 7 километрах от Борислава. Здесь
выяснилось, что все приданные нам мобилизованные — 14 человек —
где-то отстали вместе с частью лошадей, вьючными кухнями и продуктами.
Аналогично было и в других подразделениях. Налицо факт явного дезертирства. Уже
на следующий день так и стали к этому относиться. [38]
Часть же людей оказалась действительно преданной нам и
воевала вместе с нами и в дальнейшем.
В этот же вечер многие из пойманных дезертиров были
расстреляны. Те, кто сбежал, должны были пройти мимо расположения стрелковой
роты, и большая часть сбежавших ни за что отдали свою жизнь здесь.
Вскоре догнал нас старшина 1-го бат[альона] Мартынов с
группой бойцов. Они взрывали оставшиеся в районе границы наши снаряды (вывезти
мы смогли только небольшую часть), склады и казармы в Турке. Немцам ничего не
досталось. [39]
Отход кадровой армии. В нас
стреляли не только фашисты
26 июня. Село Опака.
Большие высоты, покрытые лесом, среди них — дорога к Бориславу.
Командирская разведка идет вперед. Командир дивизиона показывает лейтенанту
Медяку и мне расположения огневых позиций и районы наблюдательных пунктов.
Указываю места командирам огневых взводов, затем еду на опушку, где расположилось
управление дивизиона. На ночь выставляем кругом секреты. Рано утром иду по
проводу на НП. Там — Трофимов, Бобров, Долгий, Шишков и Валевич.
Федоров — в балке с лошадьми. Старший лейтенант Бушперт и Медяк — на
огневых позициях.
Ориентируюсь. Начинаю привязку НП. Иду по тропинке к
пункту первой батареи. Под кустом какой-то боец, без сапог, ремня и пилотки.
Нос и лоб в кровь разбиты. Спрашиваю, что он здесь делает. Трясет головой и
мычит. Говорю ему: «Поднимайся, идем со мной». Неохотно поднимается, тащится,
хромая на одну ногу. Вызываю Боброва, сам ухожу кончать работу. Через некоторое
время слышу сзади себя сухой выстрел ППД. Одним дезертиром стало меньше.
Засек ориентиры, Лапидус привязал огневые. Данные
готовы. Сменяю Долгого у стереотрубы. Вот по дороге с холма, расположенного
впереди нас, километра на полтора-два, движется колонна пехоты. Передовая
разведка, головной отряд, боковые походные заставы, — в общем, порядок
полный. Свои или немцы? Связываемся со стрелковыми ротами, расположенными у
подножия нашей вершины. Их передовые секреты передают, что идет 753 полк полковника Новикова. Он проходит
дальше и занимает оборону по направлению от нас к Дрогобычу.
О немцах никаких сведений нет. Идет спокойная,
нормальная жизнь. Ночью же — ожесточенная ружейная и пулеметная стрельба.
Ее вызвали действия небольшого отряда — не то немецкой разведки, не то
сбежавших с оружием дезертиров из местного населения. А, главное, —
неразбериха. Недостаточная обстрелянность. Каждый куст кажется в темноте
человеком, каждый шорох — шагами.
Утром меняем НП. Выносим его на опушку леса. Я склеиваю
полученные в штабе карты. Могучий налаживает приемник. Он достал его во время
поездки по окружающим селам в поисках кухни, отставшей во время движения.
Многие немецкие станции работают на русском языке. Немцы объявляют, что 15 июля
будут в Киеве, [40] говорят о бесцельности и бесперспективности борьбы. Мы
смеемся, но настроение плохое. Отступление идет по всему фронту{16}.
28 июня. В 5 часов дня получаем приказ о дальнейшем отходе. Д[ивизион]
вытягивается на дороге, стрелковые роты частично уже ушли, частично идут сзади нас.
Нагоняем гаубичников, их второй д[ивизио]н. Много знакомых ребят, но Лемки
Гульдина нет — он где-то впереди. А очень хотелось бы его повидать, ведь
со времени нашей последней встречи все так изменилось.
Впереди нас в нежно-голубом небе медленно поднимается
вверх огромный столб дыма. Дым клубится гроздьями — подобие гигантских
потоков водопада, и диаметр столба все увеличивается и увеличивается. Достигнув
известной высоты, дым расходится по сторонам, создавая гигантский зонт.
Величественное, незабываемое зрелище. Это горят колоссальные резервуары с
нефтью и бензином в окрестностях Дрогобыча.
По дороге идут гражданские телеги, груженные снарядами
гаубичного дивизиона. Ящики со снарядами замаскированы травой и ветвями. На
одной из бричек прекрасный букет роз. Эти розы, такие «неуместные» в окружающей
обстановке, надолго врезаются в память.
Вот и предместья
Борислава. Везде горят нефтяные вышки, резервуары, механические
установки. Это работа саперной роты 676-го полка, — той самой, с которой
мы строили укрепления в районе Бутельки Выжней, Яблонова и Борыни. Многие из
саперов с обожженными руками и лицами, но самоотверженно продолжают свою
работу.
Жилые здания расположены рядом с вышками. В
непосредственной близости от них — и центральная часть города, что очень
опасно. В вечернем воздухе видны массы летающих искр. Пожилые рабочие выносят
на улицы кое-какое барахло, женщины с детьми на руках бегут боковыми улочками и
огородами к лесу. Туда же гонят скот. Многие махнули рукой на все и стоят со
слезами на глазах на тротуарах, смотрят на нас.
Сколько человеческого горя! И ни криков, ни проклятий по
нашему адресу. Наоборот, многие протягивают руки и кричат: «Тувариши,
возвращайтесь скорей!» Вот он — рабочий центр Западной Украины.
Все боковые улицы преграждены горящими завалившимися
вышками, движение возможно только по центральной заасфальтированной улице. Но и
здесь уже есть угроза завала. Артиллерийские д[ивизио]ны и пехотинские обозы
переходят на рысь, стрелковые роты форсированным маршем идут по тротуарам. На
одном из перекрестков из-за ремонта открыта крышка водопроводного колодца.
Создается угроза падения для лошадей, идущих крупной рысью. В колодец [41]
прыгает пожилой рабочий, стоящий рядом, глубина ему по грудь. Он поднимает руки
и кричит. Лошади видят его и объезжают. Катастрофа, казавшаяся
неизбежной, — предотвращена.
Дивизион опасный участок прошел. Но оказалось, что нет
взвода боевого питания. Капитан Трофимов посылает меня за ним. Второй раз еду
по горящей улице, вижу, что одна из вышек должна рухнуть буквально с минуты на
минуту. Но вот и потерявшийся взвод. Подаю команду «карьер»!» Летим по улице во
весь дух. Воздух настолько горяч, что обжигает лицо. Проехали перекресток, и за
спиной слышим треск упавшей вышки. Вовремя проскочили!
Проезжаем Трускавец —
прекрасное курортное место, знакомое нам по румынскому походу и учениям.
Последнее из них было совсем недавно. Слева колоссальное зарево — горят
нефтеперегонные заводы Дрогобыча. Сзади, со стороны Борислава, слышна
стрельба — немецкие танки преследуют колонну.
Встречаемся со своим штабом полка. Вижу Хорунжего и
Тарновского. Их только что обстреляли с опушки леса. Все трое полны
впечатлениями горящего Борислава. Жуткое зрелище!
Утро. В воздухе — дым, наподобие тумана. Солнца за
ним не видно. Идет переправа через Стрый. Широкое поле все заполнено людьми: и
пехота, и артиллерия, и обозы. Но во всем все-таки чувствуется порядок, видна
дисциплинированность кадровой армии. Все мысли об авиации: она могла бы
причинить много вреда. Но — ничего, небо чистое{17}. Выезжаем на дорогу к
Станиславу, Стрый остается в стороне. В городе несколько крупных пожаров —
горят армейские склады.
Останавливаемся на привал. Кормим лошадей, обедаем.
Встречаю Аменицкого, старого знакомого еще по Артемовску, тоже
москвича-студента. Он в штабе начартдива (начальника артиллерийского
дивизиона. — М.М.).
Трогаемся в путь. Въезжаем в лес. Здесь нас поджидает
Медяка с бричкой, нагруженной гранатами. Разбираем гранаты по карманам, вешаем
на пояса; здесь изучаем и правила обращения, а за дорогой каждый бросает по
одной для практики. Вид у всех стал сразу более воинственным, повеяло даже
«романтикой» гражданской войны. Между прочим, одна «фугасочка», составляющая
мой НЗ, так с этого момента вплоть до Запорожья оставалась у меня за поясом с
ввинченным взрывателем.
Едем по направлению к селу. Остается метров 600–700. Из
переднего края домов начинает бить пулемет и слышны одиночные винтовочные
выстрелы. Опять «милое» население нас приветствует. Над головами «приятненько»
посвистывают пули. Спешиваемся. Вперед выдвигается машина с
(неразборчиво. — М.М.) зенитно-пулеметной установкой и прочесывает
деревню. Стрельба моментально умолкает. [42]
Одна из стрелковых рот устремляется в деревню, а через
некоторое время въезжаем и мы. Где-то отстала рация 5 АК. Едем обратно с
Егоровым ее разыскивать. Дорога забита машинами какого-то автобата. Находим,
наконец, свою рацию — она свалена на бок, лежит около дороги. Ездовой Лебедев
сломал ногу. Ставим ногу в лубки, снимаем радиоаппаратуру. Могучий едет в
деревню и возвращается с телегой,
запряженной парой лошадей. Это он «мобилизовал» у какого-то «кулачка». Грузим
все барахло и Лебедева, часа через три догоняем колонну.
30 июня. Едем по дорогам, прекрасно знакомым со времени румынского
похода. Вместе с нами — командир дивизии, генерал-майор Привалов. Он, как
и всегда, энергичен, спокоен, даже весел. Подбадривает нас: «Ничего, ребята,
это дело временное, скоро отступление прекратится. Все это предусмотрено
Москвой». Как хочется верить этому! Вечером начинается дождь. Я в числе других
вместе с Бобровым — в передовом разъезде. Где-то впереди —
артиллерийская канонада, вероятно, по направлению ко Львову. Ближе взрывы и
вспышки пламени — горят артсклады. Земля под ногами дрожит. Несмотря на
дождь — в небе отблески света, языки пламени. Во всем теле ощущение
какого-то органического, животного страха. И в то же время полное безразличие
ко всему. Не чувствую и дождя, хотя весь промок{18}.
Входим в Яблонов.
Улицы пусты, нигде не видно ни души. Торопливо проходят стрелковые взводы и
роты. Народу не хватает, дивизия должна оборонять район около 30 километров. На
площади занял боевой порядок корпусной 152-миллиметровый дивизион, на
окраинах — глубина, и мы — побатарейно. На кладбище — командный
пункт. Ждем немцев. Получены сведения, что они заняли соседнее село, в 5
километрах от нас. Решили их выбить оттуда. Наша 1-я батарея подтягивается
вперед, начинает бить по окраине села. Немецкие пулеметы строчат по нас, пули
шлепаются в орудийные щетки, не причиняя вреда. Прямой наводкой бьют два
орудия. Пулеметы один за другим умолкают. По селу бьют корпусники. Снаряды
рвутся, поднимая в воздух столбы земли, деревья, хаты. Одна стрелковая рота
занимает село, добивая оставшихся немцев. Удача полная, настроение прекрасное.
Ночью получаем приказ отходить к Гусятину. Недалеко от
Гусятина на железной дороге — скопление санитарных и товарных поездов,
масса паровозов. Все замерло, — впереди немцы выбросили десант, взорвавший
железнодорожный путь. Стоят, поблескивая на солнце, два эшелона с новенькими
орудиями разных систем. У нас глаза разгораются, но взять нельзя — приказа
нет. А хорошо бы сменить [43] наши горняшки! Рядом стоят транспорты с боеприпасами и
бесконечно длинные эшелоны с эвакуированными, транспорт с авиабомбами и
санитарные поезда. С ужасом думаешь, что здесь будет, если прилетит авиация.
Подходим ближе к Гусятину.
На одной из его окраин наша пехота дерется с немецкими десантниками. Дивизион
разворачивается, ждем приказа открыть огонь. Наши обозы, не известно почему,
остановились на горке, на виду у немцев, и ждут, когда можно будет продолжать
движение. Около Гусятина — два полка нашей пехоты и арт. дивизион, но
командование почему-то принимает решение не выбивать оттуда немцев и обойти
Гусятин севернее. Батареи снимаются и подъезжают к той же горке, где стоят
обозы. Я — рядом с капитаном Трофимовым около бричек штаба полка.
Батареи — внизу, метрах в 400-х от нас.
Вот раздается все приближающийся свист и сухой разрыв
мины, как раз в центре обоза, метрах в ста от нас. Вскакиваем на лошадей и
скачем к северу от Гусятина, в сторону от батарей. Разрывы справа, слева,
спереди. Некоторые из них очень близко. Лошадь каждый раз бросается в сторону,
прижимая уши. Итак, это первый минометный обстрел. Позднее я часто удивлялся,
как остался жив: вместо того, чтобы просто лечь, — скакал на лошади,
представляя собой прекрасную мишень. Так же, впрочем, поступали и другие наши
конники.
Оглядываюсь — рядом со мной капитан Трофимов и
Резепов, наш связист, хороший бойкий парень. Кругом все тихо, выстрелы и
разрывы за бугром. Первую минуту стыдишься, что струсил, но потом видишь, что и
остальные выглядят не лучше. Что же, первый минометный обстрел, да еще в
походном положении.
Предлагаю ехать обратно, но капитан решает встретить
батареи дальше у леска, куда они должны были приехать, не въезжая на бугор, где
нас обстреляли.
По дороге вместе с нами движутся обозы, санчасти полков
и масса местного населения, уходящего от немцев. Из дивизиона никого не видно.
Подъезжаем к Збручу.
Узкая, но очень быстрая и глубокая река с высокими обрывистыми берегами.
Переправа идет вброд. Многие брички перевернулись, но остальных это не
останавливает. Здесь же находится большая часть населения деревни,
расположенной на левом берегу реки, — помогают переправляться, указывая
брод, вытаскивают застрявших. В воздухе появляются три немецких самолета, делают
круг над нами, а потом идут дальше, — туда, где скопились железнодорожные
составы.
Промокнув до пояса, переезжаем Збруч. У всех радостный
глубокий вздох облегчения — теперь мы на родной земле, а не в Западной
Украине. Ведь до этого каждому было ясно, что если будешь серьезно [44]
ранен, не сможешь ехать со своими, — значит конец, добьет кто-нибудь из
местного населения или передаст немцам. А здесь — свои люди, свое
население, видящее в нас своих сыновей и братьев. И действительно, контраст
самый резкий... {19}
Русские не подходят ни под какие общие критерии:
солдаты, изнуренные физически до крайности, прекрасно дрались с немецкой
мототехникой, подвозимой машинами непосредственно к полю боя, облегченной от
всего ненужного (даже шинели возились в машинах), прекрасно и своевременно
снабжаемой всем необходимым. Кадровые пехотинцы абсолютно не боялись немецкой
пехоты, бросались в штыки на любое количество немецких солдат и выходили
победителями{20}. [45]
Отступление с тяжелыми
боями. Деражня. Винница. Умань
С тяжелыми боями и ноющей болью в сердце прошли старую
границу и движемся в направлении к укрепленному рубежу Деражня — Летичев,
на подступах к Виннице{21}.
По дороге — военный городок. Идет бой. Перелетные
пули летят к нам, на шоссе. Лошадь моя падает. Снимаю седло и уздечку и
буквально на бегу бросаю их на бричку Лапидуса и Агафонова. Сажусь к ним и сам.
Вся колонна движется крупной рысью. Так же проходим и крупный город Ермолинцы.
На одной из площадей какой-то генерал-майор, с кучкой людей и одной
противотанковой пушкой пытается занять оборону. Он останавливает два наших
орудия 1-й батареи — остальные уже проехали — и устанавливает их
здесь же, на перекрестке. Остальные продолжают движение.
Едем к Троекурову. Через некоторое время поворачиваем и
выезжаем в лес — Проскуров занят немцами. Занимаем круговую оборону и
кормим лошадей, дальше все равно не поедешь, настолько они утомлены. Да, если
бы не бричка Лапидуса и Агафонова, остался бы где-нибудь и я, отстав от
дивизиона. В такие минуты к лошадям преисполняешься особой нежностью,
относишься как к лучшим друзьям.
Ночью — дождь. Ехать становится еще труднее. Во
многих местах вытаскиваем орудия на руках. Лошади вяло-вяло жуют брошенный им
пучок сена и смотрят на проезжающих серьезными, умными, виноватыми глазами.
Глаза эти надолго останутся в памяти.
Дороги, дороги... Сколько их уже пройдено, но сколько
осталось пройти. Если раньше отставшие спрашивали проезжающих: «Вы какого
полка?», то теперь пытаются найти хотя бы свою дивизию, настолько много народа
появилось из различных потрепанных и разбитых дивизий.
Вот, наконец, и Деражня.
Проезжаем город и останавливаемся у озера. Моментально все бегут купаться,
смывая многодневную грязь. Известно, что здесь проходит линия укреплений,
которую мы и занимаем. Проходящие части отводятся в разные места, собирают
отстающих и делают привалы, чтобы двигаться дальше, к Летичеву, к Виннице.
Ночью батареи выехали на огневые позиции. Мы переехали
немного дальше. Получили из 6-й батареи (которая потеряла все свои минометы),
людей, а главное — лошадей, причем довольно свежих. Минометы же батарея
потеряла при переправе через Збруч. [46]
Никаких признаков немцев пока нет. Линчук с Савосько
поехал в Деражню, забрал в складах обмундирование, шинели, белье,
амуницию, — все было не тронуто, несмотря на то, что команда, охраняющая
склады, вся разбежалась. Вскоре весь дивизион одевается во все новое — нет
только сапог, — склад с сапогами сгорел еще до нашего прихода. Огромные
армейские склады с продовольствием вскрываем и содержимое раздаем населению. Из
всех окрестных деревень бегут люди, либо едут на бричках, берут, кто сколько
может забрать, а дома закапывают продукты (муку, крупу, горох и пр.) в землю,
увозят в поле и прячут там. Колоссальный склад овса, раздав его, сколько можно
было забрать, поджигаем.
Выбрали себе НП, начали рыть. Ночью перекрыли его
могильными плитами с соседнего кладбища. Смеялись: «вот, мол, и хоронить не
придется — заранее похоронены». Орудия поставили частично в ДОТ'ах, а
частично открыли сами огневые позиции. Командир дивизии устроил командный пункт
там же, в одном из ДОТ'ов.
Утром с Медяком оформляем документы. Сидим в маленькой
хатенке, перед каждым из нас — миска творога со сметаной, и чертим схемы,
разбираем и составляем карты и т.п. Ясный солнечный день. Невольно забываешь о
войне, думаешь, что находишься на одном из учений, которые у нас так часто
бывали.
Вот слышен гул — сильнее и сильнее. Пролетают около
30-ти бомбардировщиков — это первые наши, советские самолеты, которые мы
увидели с начала войны. Общий вздох облегчения: «Ну, наконец-то!»
Агафонов, как всегда, спит. Лапидус сделался «ярым»
обозником и ездит со старшиной за разным барахлом. Замполит Савельев
по-прежнему на кухне у Кузнецовой, при малейшем «подозрительном» шуме бежит
метров за 200 в чистое поле, маскируясь от авиации. «Мужичок» Савченко крутится
у кобылы Аембеша, так же тщательно ее выскребывая, как и в Лаврах или Розлуге.
Мишка Бергман и Егоров на НП вместе с Долгим, Валевичем и Шишковым, Федорова
нет — он пропал где-то около Яблонова, будучи связным к[омандир]а
д[ивизион]а.
Днем приходит приказ — принять разрозненные остатки
какой-то полковой батареи. По поручению Медяка иду, распределяю людей и лошадей
по батареям, отбираю несколько человек в управление.
Днем же приходит мл[адший] командир огневого взвода 1-й
батареи Ткаченко, оставшегося в Ермолинцах. Он рассказывает, что они тогда
поставили орудия немного сбоку от перекрестка, где был генерал-майор с противотанковой пушкой, и приготовились
вести огонь. Впереди — рота пехоты. Через некоторое время показались цепи
немецких автоматчиков. Шли они в полный рост, без всякого снаряжения и даже без
противогазов, рукава гимнастерок закатаны кверху. [47]
В общем, — прогулка. Откатились. Затем опять все
повторилось сначала; опять отбили. В горячке не заметили, что пехота давно уже
отошла, и немцы подбираются справа и слева, перебегая огородами и домами. «Передние
к орудиям!» Частый огонь автоматов, один корень (коренной конь. — М.М.) и передний у нас убиты, двое
кр[асноармей]цев падают ранеными. Наводчики заклинивают затворы, снимают
панорамы и вместе с остальными «срываются». Падают еще несколько человек. Шесть
человек вместе с Ткаченко пробрались к нам. Так потеряны два первых орудия.
Вечером «приходят в гости» Тарковский, Хорунжий и
Афанасьев. Уславливаемся, что на след[ующий] день будем делать привязку боевого
порядка.
Иду в ДОТ к[омандира] дивизиона. Бугор метра в 2
высотою, стоящий на окраине деревни. Бетон толщиною в 2,5 метра. Три станковых
пулемета, колоссальный запас патронов. Прекрасный перископ, воздухофильтр,
большой запас воды. Комната для отдыха личного состава. Нет одного —
связи.
Командир ДОТ'а мл. л[ейтенан]т Притеник(?) вежливо
знакомит меня со всеми особенностями своей «конуры», как он ее называет: «Если
бы нам хоть немного пехоты и легкой артиллерии, чтобы предотвратить блокировку,
мы здесь продержимся много недель». Но я-то прекрасно знаю, что пехоты очень
мало, что наша дивизия, прикрывающая отход 12-й армии, заняла оборону от
Деражни до Летичева и дальше, что рота охраняет участок в 1,5–2 километра. Из
легкой артиллерии — только мы, гаубичники в стороне от нас,
корпусники — сзади. И самое главное — команда укрепленного района
состоит из приписников, крестьян этой же, Винницкой, области, причем у
большинства дома уже хозяйничают немцы.
Вечером получаем приказ сделать на Винницком шоссе
противотанковый ров. Все свободные люди начинают его рыть.
Утром со всех пунктов звонят, что замечено движение
неприятеля. Но пока он близко не подходит — ждет подкреплений. По Деражне
снуют его машины. Эх, хорошо бы шарахнуть, но мало боеприпасов. Днем начинает
огонь 2-я батарея. Через некоторое время немцы в ответ бьют по нашей деревне.
Несколько снарядов рвется в обозе 1-го батальона — один человек убит, двое
ранено.
Получаю приказ командира дивизиона отправиться в 1-й
взвод батареи, который за несколько минут до этого вел огонь:
— Укажи им место для прямой наводки, покажи рубеж
сосредоточения машин и пехоты противника, расскажи обстановку.
Иду на ОП. Там — радостное возбуждение, как всегда
во время успеха. Николай Сафонов, довольный и улыбающийся, сидит верхом на
пушке с бутылкой шампанского в руках — прислали из 2-го дивизиона, у них
там обнаружен целый винный склад. Выпили. Указал [48] все, что надо. В
это время на пригорке, километрах в трех от нас, выехала группа в 10–12
немецких автомашин.
— Знаешь, Николай, надо по прямой.
Быстро подняли орудия из лощины вверх, на окраину
кладбища. Через две минуты — ураганный огонь двух орудий. Сафонов встал
наводчиком и «дает класс» — через 4–6 минут горит 8 машин. 4 — успели
удрать.
С КП дивизиона передают:
— Отличная работа! Хороший почерк.
Советую Николаю «срываться» с орудиями вниз, а то немцы
дадут здесь «перцу». Орудия скатываем вниз. А через две минуты —
интенсивный минометный огонь по кладбищу, тара от снарядов разбита вдребезги.
Возвращаюсь в свой ДОТ. Начальник штаба говорит:
— У тебя зрение хорошее, пристреляй взвод 2-й
батареи по дальним высотам.
Начинаю первую самостоятельную стрельбу.
— Взводам,... огонь!
Разрывов не видно, очевидно, в балке, недолет. По
таблице увеличиваю прицел на 400 метров.
— Огонь!
Вот два клубка пыли в середине высоты. Еще увеличиваю
прицел, беру в вилку, половиню, даю 4 снаряда. Разрывы — на дороге, у
группы вишневых деревьев. Медяк говорит:
— Ну, вот, тебе все не терпелось дорваться
самостоятельно стрелять. Теперь доволен?
— Да, все в порядке.
В это время на гребне высоты появляется строй, примерно
с роту. В сомкнутой колонне идут по шоссе.
— Зарядить!
Колонна все ближе и ближе подходит к вишням, вот первая
шеренга поравнялась с ними.
— Огонь!..
Два разрыва в центре колонны, во все стороны разбегаются
маленькие фигурки солдат.
Медяк, мой начальник штаба, жмет руку.
— С первой удачей!
В это время строго над головой с громким свистом
проносятся мины, рвутся метрах в 80-ти позади.
— Засекли орудия, сволочи!
Бросаюсь к телефонам. Связи нет. Вскоре раздается голос
Мишки Банкина:
— Николай, это ты? Дал по нас. Засыпало Новикова.
Сафонов с ребятами его откапывают. [49]
Новиков — командир огневого взвода у Сафонова,
человек отличного характера.
Опять свист... Летит следующая партия. Разрывы. Через 3–4 минуты голос Банкина:
— «Венера», «Венера», я — «Береза». Все в
порядке. Один ранен. Новикова откопали.
Как это просто сказать — «откопали», и как трудно
сделать это, когда рвутся мины и инстинкт жизни прижимает к земле. И
все-таки — откопали: целого и невредимого, только засыпанного парой
кубометров земли.
Вечером бьет лейтенант Калинин со вторым орудием .1-й
батареи, выкатив его из ДОТ'а. Результат — прекрасный, немцы падают кучами.
В Деражню и по шоссе за ней бьют корпусники. Но и у них
мало снарядов. И как только они прекращают огонь, так снова по шоссе движутся
немецкие машины. Ночью по временам — ружейная перестрелка. Знаем, что
пехоты впереди очень мало. Весь дивизион бодрствует. Кругом выставлены секреты,
в деревне — патрули. Всю ночь проверяю охрану узла связи и штаба
дивизиона.
На следующий день с утра немцы идут в наступление.
Быстро залегают под пулеметным огнем ДОТ'ов. ДОТов здесь 2–3 на километр, все они взаимно обстреливаются.
Немцы очень точно бьют по нашим огневым — работает звукозасечка и
корректируется огонь с самолета. Стоит одному из наших орудий несколько раз
выстрелить, как в ответ летят десятки мин. Разрывы в 5–10–20 метрах от орудия.
Подобной точности огня мы впоследствии не видели — кадры у немцев
изменились.
Долгий и Егоров, а потом Хорунжий и Тарновский (они
сидели с приборами в недостроенном ДОТ'е) заметили огневые позиции минометной
батареи немцев. По ней открывают огонь два орудия 2-й батареи. Шесть немецких
минометов обрушиваются на них. И те, и другие ведут огонь, находясь под
обстрелом. Минометы замолкают — у русских нервы крепче.
Вот у опушки рощи, к полю, где залегла немецкая пехота,
движется еще один батальон. Наша батарея, молчавшая до сих пор, получает приказ
открыть огонь. Меткий, чрезвычайно сосредоточенный огонь моментально рассеивает
колонну. Браславский, командир взвода управления 3-й батареи, стрелял
мастерски. Мин, к сожалению, больше нет: осталось по одной на миномет, даже
передки и те пусты.
Сидим на узле связи — в погребе, построенном
десятки лет назад. Сказывается утомление двух бессонных суток: спишь, не
обращая внимания ни на обстрел, ни на напряженную обстановку.
Вечером опять «показывает класс» 1-я батарея. Всю ночь
строчат пулеметы и опять весь дивизион на ногах. Несколько атак отбиты. Потери
у нас небольшие,, но выведено из строя много лошадей. [50]
12 июля. Упорно ходят слухи, что слева от нас, к Жмеринке, немцы прорвали линию фронта.
Часа в 4 дня получаем приказ смотать связь и начать отход. Для уточнения иду
вместе с Бобровым в ДОТ командира дивизии. Там, оказывается, давно уже никого
нет, все пусто.
Побатарейно начинаем отход. Обоз уехал раньше. Только
километрах в шести нас ждут наши брички: это очень кстати, каждый тащит помимо
оружия и снаряжения — приборы и катушки с кабелем.
Итак, единственная, действительно укрепленная линия,
проходящая уже за старой границей, оставлена через два дня. Укрепленный рубеж
держали всеми силами. Орудия вели огонь бесподобно. Немцы только от нашего
дивизиона понесли потери в несколько танков, несколько десятков автомашин и
сотни солдат.
Узнаем, что взорвался в ДОТ'е командир 5-й батареи
старший лейтенант Ращупкин, когда его блокировали немцы. Разведчики и радисты
отстреливались до последнего патрона из ДОТ'ов, брошенных
пехотинцами-приписниками. Убит Хорунжий, ранен Тарновский и Афанасьев. У них
снаряд попал в недостроенную амбразуру. Хорунжему оторвало ногу и вырвало кусок
бока. Он был жив еще 10–15 минут, держался чрезвычайно мужественно, был в
полном сознании. Тарновский, раненный в ногу, до последней минуты не терял
надежды вынести его тело и ушел тогда, когда немцы были совсем близко. Так
кончилась их большая дружба. Михаил Бергман целыми сутками работал на своей 6-й
ПК в каменном подвале, вызывая огонь на себя. По ночам все выходили к реке
защищать берег от вражеских вылазок, ибо пехоты не осталось.
И враг на участке 192-й Горнострелковой дивизии,
пришедшей сюда с Сана, с первого дня войны не имевшей ни суток отдыха, —
был задержан.
Это — первая наша победа{22}!
Весь следующий день двигаемся по направлению к Виннице.
Встреча с немецкой разведкой. Одна из них — очень печальная для второй
батареи. Ее командир, младший лейтенант Сидоров, получил приказание выдвинуться
с двумя орудиями на помощь стрелковой роте. Но пока они с орудиями ехали, рота
отступила, и они лицом к лицу встретились с немцами. Их обстреляли из пулеметов
и автоматов. Комбат растерялся и вместо того, чтобы развернуть орудие и открыть
огонь, приказал поворачивать обратно. В это время первое орудие перевернулось,
на втором убит корень. Расчеты бросились бежать... {23}
Время от времени — разрывы снарядов на самом шоссе,
все пригибаются, но движение продолжается.
Вот и город Винница.
Внутри его войск очень мало. Чистые, ровные, широкие улицы, обсаженные
деревьями, почти пусты. [51]
Окна заклеены бумажными полосками. И только по
шоссе — непрерывный поток отступающих частей. Мост разбит. Вероятно,
разбомбили. Саперами сделана переправа — реку запрудили, вода постепенно
прибывает, но и песок на переправу все подсыпают и подсыпают. Порядок полный.
Двигаются быстро, без сутолоки. Две батареи зениток. Несколько сбоку —
группа генералов, человек 5–6. Разрывы снарядов довольно близко, но никто из
них не обращает внимания. Многие здания в городе горят. В церковную колокольню
попал снаряд. Она покачнулась, застыла, будто подумав, и рухнула вниз. Люди
даже не подняли голов. Как часто вспоминалось это спокойствие и порядок
позднее, когда действовали уже не кадровики!
Проехали переправу. Получили от командира дальнейший
маршрут. Общая задача — идти на Белую
Церковь, уничтожая десанты немцев и части, прорвавшиеся через линию
фронта.
Большое поле. На перекрестке дорог — регулировщик.
Он на легковой машине, в форме полковника. В руках — список номеров многих
дивизий и десятков полков. Дает и нам направление, но оно не совпадает с
маршрутом, данным командиром дивизии. Позднее оказалось, что
«регулировщик» — немецкий шпион. Сколько путаницы сумел он сделать!
Проезжаем краем Турбов
и вечером того же дня — 16 июля
— останавливаемся на привал.
Здесь собирается вся дивизия. Утром, уже не
подивизионно, а целым полком выступаем вслед за 676-м полком. Сзади нас —
гаубичники 510-го, встречаю Аемку Гульдина, долго идем с ним вместе, вспоминая
все пережитое с первого дня войны, а гл[авным образом] Москву, институт, общих
знакомых. Как это все теперь далеко!
Рядом с нами прямо по полю двигаются несколько отрядов
парашютистов и большая группа летчиков.
Через два дня подходим к станции Оратповка. Здесь, по данным разведки,
действует целая «ефрейторская» мотодивизия немцев, прорвавшаяся вместе с
танковой бригадой где-то у Бердичева. Танки в основном уже уничтожены, а
мотопехота осталась.
Останавливаемся около станции. Берем на складах кое-что
из продовольствия, оставляем обозы и двигаемся вперед. Доезжаем до села. Пехота
оттуда немцев уже выбила, бой идет метрах в 400-х за селом. Где-то рядом сбоку
строчит пулемет. Бобров посылает меня узнать, что это за пулемет. Дает мне
Бондаренко и Матвеева. Пробираемся на стук, едим по дороге прекрасные вишни.
Потом все умолкло. Двигаемся дальше, осматриваем несколько домов, но так ничего
и не находим. Встречаем пехотинца, спрашиваем у него. Он примерно указывает
дом, откуда стреляли. С гранатами в руках двигаемся перебежками туда. У
открытого окна стоит пулемет, на полу — пулеметчик, [52]
обер-ефрейтор, лежащий в луже крови. Вероятно, был ранен, но так и истек кровью
у своего пулемета.
Матвеев и Могучий обнаружили в колхозных конюшнях
несколько племенных жеребцов. Едем туда, заседлываем и зануздываем их и
начинаем объезжать. Мне своего пришлось через пару дней отдать вместо убитого
корня, а у Матвеева он так и оставался до Днепропетровска.
К вечеру наши продвинулись (при поддержке 1 и 3-й
батарей) еще на несколько километров. В село приезжает со станции весь обоз и
спокойно спит ночь.
По дороге на обоз пикировали штук семь самолетов,
бросали бомбы с сиренами, — звук, надо прямо сказать, не из приятных.
Потерь почти не было.
Разведка наша вся полностью уехала в распоряжение
к[омандир]а дивизии для связи его с полками. Эти конные посыльные были,
фактически, единственным средством связи.
Рано утром выступаем и двигаемся часов до 2 дня.
Подъезжая к Собаровке, попадаем
под минометный обстрел. В деревне батареи разворачиваются, оборудуются штаб
дивизиона и узел связи. Я с Шишковым еду искать обоз. Около деревни стоят
корпусной и гаубичный дивизионы, по дорогам двигаются обозы. Находим свой обоз
в овраге: брички только что съехали с горы и на следующую еще не поднялись.
Справа — болотистый лесок, слева — кустарник на холме. Совершенно
неожиданно одновременно застрочили несколько пулеметов, пули падают вокруг нас.
Что за черт, засада какая-то, что ли? Стрельба усиливается, и становится все
понятно: на горе, с которой мы только что съехали, показалось несколько
немецких танков и танкеток. Все бросаются врассыпную, мы с Шишковым бежим в
лес, не выпуская поводьев из рук. Мой «Малыш» и его «Нагель» заупрямились и
тащить их чрезвычайно трудно. Злишься, бьешь их ногами и в такую минуту
проклинаешь все на свете.
Вот мы и за деревьями. Смотрим назад: 25 легких танков и
санитарная танкетка медленно спускаются вниз, специально наезжая на застрявшие
брички и повозки. Стреляем (из всей массы приписников к нам присоединяются
только несколько человек) бронебойными пулями из винтовок — толка
никакого. Тогда «планово» отходим дальше, выходим на поле и стремимся попасть в
Собаровку.
Танкисты же, когда все успокоилось, вылезли и стали
забирать с бричек мешки с сахаром, мукой, крупой и т.п., но не долго, —
торопились прорваться к Оратовке и найти там горючее.
Чуть было трагично не закончилась встреча с танковой
колонной Николая Сафонова. Во время одного из переездов опрокинулось орудие.
Сафонов, сидящий на лафете, попал под колеса, затем под станины. Его здорово
помяло, очевидно задело позвоночник. Совершенно [53] недвижимого, но в
полном сознании положили на бричку — «От своих никуда не уйду». Кроме
того, знали, что если сдать в госпиталь, то через 3–4 дня попадет к немцам, — госпитали эвакуироваться не
успевали. Поэтому всех своих раненых, за которыми не требовался особый уход,
везли с собой.
Когда с появлением танковой колонны обозники
разбежались, то убежал и ездовой, везший Николая. Последний не только убежать,
но и вообще встать на ноги не мог. Поэтому спокойно чуть-чуть приподнялся, взял
вожжи и погнал лошадей в сторону от дороги. Кончилось все благополучно: танки
прошли, Николай уцелел. Когда вернулись разбежавшиеся обозники, он лежал и
«тянул» из фляги водку.
С тех пор бричка Сафонова единодушно была названа
«противотанковой бричкой». Одной из ее особенностей было то, что в головах у
Николая около подушки всегда стояла четверть тройного одеколона, зачем —
сказать Затрудняюсь, очевидно, для напоминания о московских парикмахерских.
После Умани ее, правда, заменил объемистый деревянный бочонок с хорошим вином.
При бомбежках «сафоновская бричка» не сворачивала с
дороги ни на один дюйм, — ее хозяин досконально придерживался теории
вероятностей: слишком мала вероятность прямого попадания в бричку, особенно
когда все соседние съезжают с дороги и едут в стороны.
По дороге в Собаровку нашли остатки полкового обоза во
главе с капитаном Аеви-Гуровичем. Здесь же от Козлова узнали о гибели Мишки
Бергмана. Как не хотелось верить, что больше не увижу живым остроумного,
милого, чрезвычайно отзывчивого Мишку! Погиб хороший друг, самый, пожалуй,
близкий из моих армейских друзей, с которыми вместе вспоминали Москву, школу,
институты, с которыми выпивали бокал на скромных вечеринках, отмечавших знаменательные
даты нашей жизни. А, главное, строили планы на будущее, живо представляли себе,
как будем вместе проводить время в Москве. И самое обидное, что погиб
невероятно глупо: его застрелил замполит Савельев якобы за невыполнение
приказания{24}.
Вечером же узнал о гибели Валевича — старого,
опытного разведчика, с которым мы служили вместе в 298-м полку, с полковой
школы в Артемовске. Он тоже погиб трагически — от своего снаряда.
Гаубичный дивизион открыл огонь по окраине Собаровки, когда она уже была в
наших руках. В результате убиты 3
человека, в том числе Александр Валевич. Хорошо, хоть не мучился — умер
сразу от огромной раны в бок и спину.
День 22 июля,
то есть месячная годовщина войны, был одним из самых тяжелых, особенно
морально. Я, человек не суеверный, после [54] этого случая и
после 22 июля, когда все мы по приказу были зачислены в пехоту, с большим
волнением ждал 22-е число каждого месяца.
На следующее утро проезжаю мимо места, где на обоз
напали танки. Несколько свежих могил и несколько сломанных бричек — больше
никаких следов.
Получаем задание продвинуться вперед в следующую
деревню — Юшковцы. Из
Собаровки выезжаю вместе с Трофимовым, едущим на коляске, командиром полка
майором Леонтьевым и начальником особого отдела. Вместе с нами Долгий и
несколько коноводов. Дорога сильно обстреливается. Спешиваемся и идем врозь.
Пехота только что заняла этот рубеж. Долгий ранен осколком мины в ногу. Кладем
его на бричку, везущую раненых, сами двигаемся дальше. Трофимов говорит, чтобы
я отошел от него дальше, а то моя лошадь демаскирует нас обоих. Иду вперед,
изредка пригибаясь при близких разрывах. Оглядываюсь — капитана моего не
видно. Беспокоюсь, что он убит и поворачиваю назад. Прохожу метров 80, вижу
кто-то лежит в окопчике, свернувшись калачиком. Смотрю — Трофимов, цел и
невредим. Не глядя в лицо, говорит мне, чтобы я ехал к Медяку. Громко смеюсь,
поворачиваюсь, вскакиваю на лошадь и галопом еду в лощину слева от дороги.
Здесь может накрыть только случайная мина. Встречаю Шпунтова, помкомбата 1-й
батареи (Калинин болен), узнаю, как у него дела, и еду на окраину Юшковцев, где
должны быть Бобров и Медяка. Встречаю коноводов, а потом приходит Бобров.
Вместе все «уписываем» ведро меда, только что найденного в одной из хат.
Мед — замечательный и никаким образом невозможно оторваться от него.
С тыла приходит 753-й полк, лучший полк дивизии,
командует им старик — полковник Новиков. Роты идут чуть ли не строевым
шагом, порядок полный, дух чрезвычайно высокий. Короткий митинг, и полк порбтно
двигается к исходным рубежам для атаки.
Наш НП — в скирдах хлеба, около кладбища. Стрельбой
3-й батареи руководит сам Медяк. Мины рвутся точно на переднем крае немцев. Две
роты 753-го бросаются в атаку и скоро достигают опушки рощи, которую должны
были занять. Другие полки дивизии выбивают немцев из большого леса, загоняя их
в Лукашевку. В лесу немцы оставляют более 250 машин — все хозяйство
ударной ефрейторской мотодивизии. Причина — дороги, размокшие после дождя,
отсутствие бензина, но прежде всего, оторванность от своих главных сил. Очень
много штабных машин, раций, машин со спаренными минометами. Некоторые стоят с
невынутыми ключами. Вскоре все наши тылы были уже на этих машинах.
Мины на исходе. Около 20 ящиков осталось в Собаровке, их
там охраняют Кяшкин и Лапидус. Медяк дает мне две брички из боепитания —
через два часа мины должны быть у церкви, на огневой. Времени мало, едем не в
обход, а по дороге, которая непрерывно обстреливается. [55]
Ложимся и гоним лошадей. Минут 20 проходят не совсем спокойно, но зато мы уже в
Собаровке.
На крылечке одного из домиков сидит Трофимов, «объятый
думой». Он так и не решил перейти в Юшковцы, где к этому времени находился уже
весь его дивизион. Почему же он, пешка, до последнего времени был командиром
дивизиона, а не Медяк и не Бушперт?
Затемно уже спокойно едем в Юшковцы. Обозы разместились
под деревьями на улице. Иногда их беспокоили минометы, но настроение благодаря
предыдущей удаче — прекрасное.
Проходят три дня в боях за Лукашевку, превращенную немцами в опорный пункт. Пехота
действует прекрасно. Каждую ночь несколько взводов врываются с гранатами в село
и громят немцев. Молодые, смелые ребята. Они касок не носят «принципиально», в
атаки ходят только с гранатами и автоматами, а у кого их нет — просто со
штыками, считая винтовку излишней обузой. На каждое опасное дело охотников
выявляется больше, чем нужно, и взводы назначаются по очереди.
Но потери большие. И день и ночь мимо штаба полка,
расположенного рядом со штабом 676-го СП (стрелкового полка. — М.М.), едут брички с ранеными. Роты
истекают кровью, продвигаясь вперед. Командир полка подполковник Ильин дает
приказание сделать еще одну решительную атаку. В ней участвуют все: штаб полка,
весь комсостав, все лишние хозяйственники. Ценой огромных усилий удалось
продвинуться на 2–3 километра
вперед и занять окраину Лукашевки.
Вечером приносят тяжело раненого начальника штаба 676-го
СП майора Жузина, живого, темпераментного, проклинающего немцев на чем свет
стоит. Убиты многие командиры рот. Как жаль этих людей, идущих в атаку, главным
образом, из-за недостатка красноармейцев: в ротах осталось 8–14–17 человек. Как
будут нужны эти кадры позднее!
Я эти дни все время в штабе группы НП, то есть у
командира полка, делегатом связи от своего дивизиона. Часто езжу на огневые и
хожу на НП, чувствую себя прекрасно, лучше всех зная обстановку и положение,
выполняя нужную и интересную работу.
Однажды поехал в штаб дивизии. Километров в шести от
нас, на поле стояли примерно три артиллерийских полка, выстроившиеся в каре и
ощетинившиеся во все стороны орудиями. В лесу — более дивизии (причем
свежей, полного состава) пехоты. Почему же их не бросают на помощь нам, так
обескровленным в предыдущих боях? Вот что значит сложная работа штабов и
отсутствие взаимодействия. Основная же причина выявилась гораздо позднее, в
августе, из приказа т. Сталина от 16 августа: командир 13-го СК (стрелкового
корпуса. — М.М.) и
командующий армией оказались предателями. Пока же оставалось только видеть и
возмущаться{25}. [56]
Днем надо было перейти от Медяка, из штаба дивизиона, на
НП командира стрелкового полка, расположенном чуть ли не на передовой линии. Вместе
со мной пошел Чуриков, командир разбитого орудия 1-й батареи, направлявшийся на
смену мне в штаб полка. Спокойно идем по улице, хотя и знаем, что временами она
обстреливается. Вчера здесь были убиты 8 командирских лошадей, стоявших в
куче, — мина, а за ней еще три упали совсем рядом. Коноводы остались живы,
только были завалены трупами лошадей.
Выходим на Колхозную площадь, проходим ее. В это время
очередь в 4 мины рвется на улице, метрах в 150-ти от нас. Идем дальше.
Следующая группа рвется дальше нас. Моментально соображаю, что мы в «вилке», но
не успеваю ничего сделать, как разрыв рядом с нами. Мгновенно падаем на землю,
в маленькую канавку. Слева бугорок, справа — плетень. Почти одновременно
мы оказались в центре накрывающей группы. Ближний разрыв в 2,5 метрах от нас,
дальний — в шести. Земля дрожит, пилотка слетает, комья земли сыпятся
сверху, нечем дышать, в ноздри бьет резкий запах угарного газа. Да, уцелели
буквально чудом. Тихонько ползем вперед. У стены дома — Ткаченко, шедший
из штаба. Он буквально вскрикивает от удивления, что мы остались живы. Вот что
значит «повезло». Дальше уже движемся ползком и перебежками.
Вскоре штаб дивизиона переносится вперед{26}.
В целом на всем пути, начиная с Оратовки, шли тяжелые,
напряженные бои — наступали на отборную мотомеханизированную дивизию
немцев, окружив ее в больших лесах и отрезав от танковых сил, стремившихся
прорваться на Белую Церковь. Дивизион наш непрерывно сопровождал огнем и
колесами наступающую пехоту...
Большая Ивановка, 30 июля.
Здесь прекрасно действуют наши танки. Небольшими группами они врываются в
расположение противника, внося панику и сумятицу, или стоят в засаде. Пехоты, к
сожалению, очень мало, поэтому никакие крупные операции невозможны.
Утром Медяк мне предлагает поехать отдохнуть в
обоз, — ничего серьезного не предвидится.
Обоз разместился в замечательном вишневом саду. Вишен
так много, что ребята рвут их губами, прямо лежа на бричках. С удовольствием
провожу время с Лапидусом — видеться с ним мы стали редко, ругаться совсем
перестали. Только позднее, потеряв его, я понял, как он был мне близок и дорог!
Здесь же, на НП 3-й батареи, Кяшкин, Малышев, Могучий, Матвеев, Егоров и Шишков
с Бобровым, коноводы — там же, Агафонов — в штабе дивизиона. Мог ли я
думать, что никогда их больше не увижу! [57]
Проезжает Бобров и говорит, что все обозы
сосредоточиваются в Малой Ивановке
(Либермановке), то есть примерно в шести километрах от нас. Поручает
мне перевезти туда и наш обоз. Переезжаем. Встречаем 2-ю батарею с ее разбитыми
орудиями, управляющего] полка и службы. Поступаем в распоряжение помощника
командира полка капитана Леви-Гуровича.
Из штаба приходят часть связистов и все, кто был в
охранении, — ожидается передвижение; но ночь проходит спокойно.
Утром Аапидус с Кяшкиным отправляется с завтраком в
штаб, следом за ними думаем ехать вечерком и мы с Могучим, но приходит
приказание собраться и в 16.00 обозам и всему личному составу, не входящему в
минимальный боевой расчет, двигаться на Умань. Остальные должны начать отход
ночью, под утро. Начальник колонны — капитан Леви-Гурович. Медяк назначает
меня старшим управляющим 1-го дивизиона, в моем распоряжении. — 14 человек
и три брички.
Двигаемся. Входим в Умань.
Горят аэродром и железнодорожная станция. Из города уходят отставшие рабочие,
евреи, партийные и комсомольские работники; местные органы власти и большая
часть тех, кто должен быть эвакуирован, уехали раньше. Выпускаются заключенные
из тюрем, уходит местный гарнизон. Магазины уже вскрыты, каждый берет, что ему
надо. Наши ребята абсолютно безразлично относятся к вещам, ищут что-нибудь
спиртное. Если поиски проходят успешно, сейчас же подскакивают брички, грузится
бочонок или ящик с бутылками, и бричка моментально возвращается в строй.
Вообще же картина полного безвластия и крушения всего
общественного порядка, к которому мы все так привыкли, который мы строили
собственными руками, оставляет неизгладимое впечатление, очень тяжелое.
Большинство буквально морально убито.
Город Умань — белый, уютный, чистенький, несмотря
на все происходящие события, уже позади. Стемнело. Над дорогой появляются два
самолета, замечают горящие папиросы и открывают огонь из пулеметов. Курение,
конечно, прекращается, все разбегаются, за исключением нашей колонны,
продолжающей движение. Самолеты улетели. Опять курение. Нас, привыкших за два с
половиной года к строжайшей походной дисциплине, это возмущает, но ничего не
поделаешь, — людская масса, двигающаяся с нами, настроена по-другому. Вот
она, русская беспечность!
Останавливаемся на привал. Ужинаем. Пьем. Всем известно,
что пьяных быть не должно. И люди пьют в меру, вопреки, казалось бы, всему,
пьют преимущественно вино, ложатся в кучу у бричек, так чтобы легко было
разбудить... [58]
В «глубокие тылы» — на
оборону Днепра
Следующий день и все последующие, вплоть до 10–12
августа — марш к Запорожью, в «глубокие тылы», на пополнение людьми и
материальной частью.
Движется колоссальное количество обозов, много машин,
главным образом пустых — с интендантами и различными штабными работниками;
двигаются артиллерийские полки, остатки разбитых полков (главным образом,
танковых, связи, авиадесантных, пехота формируется на месте), погранотряды.
Последние несут и службу регулирования.
На плохих участках дороги происходит огромное скопление
людей, машин, техники, и буквально удивляешься, что нет немецких самолетов.
Вероятно, немецкое командование считало нас уже обреченными, было уверено в
окружении всей этой группы и поэтому, за исключением отдельных самолетов,
летных сил на нас не оттягивало{27}.
Большая часть обозов, служб тыла и штаб 12-й армии
вместе с другими группами войск все-таки попала в руки немцев, причем случилось
это главным образом по вине командующего, добровольно сдавшегося в плен. Все
это мы узнали уже в Днепропетровске из приказа Сталина{28}.
Страшная вещь произошла на переправе через Синюху —
сравнительно маленькую, но глубокую, имеющую высокие скалистые берега речку. На
переправе, построенной понтонерами, скопилось много войск, преимущественно
автомашин. С воздуха это место прикрывалось зенитным дивизионом, самолеты
противника немедленно отгонялись. Порядок поддерживался группой пограничников,
но, несмотря даже на угрозу стрельбы, количество войск, располагающихся в
ожидании переправы у самого берега, все росло и росло. Наша колонна встала
сбоку от автомашин. Леви-Гурович стал добиваться, чтобы возможно скорее
переправиться. Мы же решили искупаться. Залезли с Малышевым и Могучим в воду,
выкупались под аккомпанемент зениток и стали одеваться. Одели брюки, сапоги, и
вдруг — совсем близко разрывы. Хватаем в руки обмундирование, бежим к
лошадям, стоявшим рядом. Еще четыре разрыва, один из них метрах в 40-ка от
меня, причем вижу, что мина разорвалась буквально под ногами у одного из наших
ребят, купавшихся вместе с нами. Паника невообразимая. Все бегут, машины
выехать не могут из-за скученности, шоферы тоже бегут. Танк, стоявший у
переправы и несший патрульную службу, с
разлету проскакивает реку и уходит в направлении [59] выстрелов. Из наших
одному оторвало ногу (мина ударилась действительно прямо в ногу), ранен
Камышенко. Леви-Гурович подает команду, и колонна двигается, совершенно
спокойно проезжаем моментально опустевшую переправу. Не знаем, что впереди, но
двигаемся вперед, так как твердо знаем, что сзади близко немцы, что мы в
глубоком мешке и ждать нельзя{29}. Позднее оказалось, что немцы
установили на нашу машину пару стареньких минометов, оделись в красноармейскую
форму и проехали переправу вместе со всеми, а потом, заехав за деревню, открыли
огонь по скоплению войск, но танк наш их очень быстро накрыл.
Стемнело. Навстречу идут пехотинцы и говорят, что
впереди немцы. Леви-Гурович, Сидоров, я и Малышев едем в разведку. Впереди все
спокойно, справа немцы в 8 километрах, слева — еще меньше. Проскочить
трудно, но можно. В полной тишине, быстрым аллюром проходим этот участок. Штабы
же, двигавшиеся сзади нас, имеющие броневики, легкие орудия и т.п., не
«отважились» и попали в руки немцев. Все мысли обращены к нашим, оставшимся в
Ивановке, — успеют ли, сумеют ли пробиться они. Откровенно говоря, шансов
мало.
Движение, движение. Поездки по колонне, подтягивание
отстающих, разведка пути, передовые разъезды, ликвидация пробок — на сон
остается 2–3 часа в сутки, да и все спят немногим больше. Я со своими конниками
составляю разведотряд колонны, обеспечиваю связь и патрульную службу. Много
времени провожу с Леви-Гуровичем, очень понравившемся мне своей
хладнокровностью и храбростью, своей внутренней культурой. Он ко мне тоже
относится прекрасно.
Двигаемся на Первомайск.
Едем ночью с Сидоровым и Малышевым в город, чтобы выяснить положение и узнать
дальнейший маршрут. Не доезжая километра два до города, становимся свидетелями
исключительно красочного и жуткого зрелища — бомбежки мостов в
Первомайске. Сначала пролетело два разведчика, затем звено самолетов, скинувших
огромное количество осветительных ракет и зажигательных бомб, следом за ними
стали пикировать 9 самолетов, образовав кольцо. Разрывы колоссальной силы,
светло так, что свободно можно читать. Невольно хочется куда-то спрятаться.
В городе следы неоднократных бомбежек, но мосты целы.
Оказывается, что они нам не нужны, — должны двигаться на Сергеевку и затем
на Новую Украинку.
Дальнейший марш. Неоднократная угроза попадания
прорвавшихся танков противника. Частые бомбежки, изредка — сопровождение
колонны нашими истребителями.
В Сергеевке
привал на 8 часов, впервые за несколько дней. Перековка лошадей. Исключительно
дружелюбное отношение со стороны [60] местного населения. Случайно познакомился с
очаровательной девушкой-одесситкой. Провел с ней замечательные несколько часов.
Эта встреча в такой необычной обстановке, в непосредственной близости от
фронта, была особо знаменательна и навсегда останется в памяти. Еле-еле
уговорил ее не ехать с нами санитаркой.
Встретились (под
Первомайском) со 2-м дивизионом, теперь двигаемся вместе, а
главное — Пильман, Григорян, Карманов — вместе с нами. Гликсон и Люкс
(?) остались с командиром полка.
Каждую ночь — бомбежки мирных деревень,
бесчисленные пожары. Останавливаемся исключительно в поле.
Подъезжая к Новой
Украинке, узнаем, что там уже немцы. Наша разведка это подтверждает.
Поворачиваем на Кировоград. Утром передовой пост сообщает, что на поле, по
которому мы едем, через несколько часов должны появиться немецкие танки,
соседний пост уже «сорвался». Мы знаем, что сзади нас фактически никаких
боеспособных частей нет и чрезвычайно тяжело думать, что все окружающие нас
люди, не представляющие истинного положения вещей, через несколько часов будут
уже в руках немцев. Помочь же ничем нельзя.
Сворачиваем на проселочные дороги. Всех лишних людей
сажаем на три «реквизированные» машины, остаются только верховые и ездовые на
бричках. Орудия 2-й батареи цепляются за МТСовский «патик» (?) и идут вперед.
Двигаемся форсированным маршем, главным образом, едем рысью. Из лошадей
выжимается все. Особо уставшие немедленно меняются в деревнях, через которые
проезжаем. Быстрота — для нас все.
Узнаем, что бои идут уже в самом Кировограде, обходим его справа. По
дорогам — беженцы из города, беженцы, двигавшиеся на Одессу и узнавшие,
что путь туда отрезан. Огромное количество людей, все потерявших, выбитых из
колеи жизни, не знающих, что их ожидает, переносящих очень большие трудности.
Нам тяжело, но им тяжелее во много раз.
Отдыхать начинаем немного больше, все-таки дальше
«оторвались» от немцев, но все время находимся в полной боевой готовности. По
вечерам и ночью все еще очень часто видим такие знакомые белые немецкие ракеты,
к которым сразу трудно было привыкнуть. И все еще часто они видны сразу с
двух-трех сторон. Раньше же они были почти кругом. «Я здесь» — обозначает
белая ракета. И немцы, прорвавшиеся в наше расположение, стремятся выпустить их
возможно большее количество, чтобы создать видимость окружения. Ничего, мы к
этому давно привыкли.
Идем к Днепру.
Марш уже совершается в более мирных условиях. Вместе с нами движется
колоссальное количество скота и нескончаемые, в несколько рядов, вереницы
тракторов, комбайнов и другой сельскохозяйственной техники. Раньше даже в
голову не могло прийти, [61] что ее у нас так много. Здесь воочию видишь всю мощь
сельского хозяйства, построенного по последнему слову техники. И это должно
погибнуть или попасть к немцам. Невыносимо тяжело.
Недалеко уже Кривой Рог. В одном из сел объявляется
приказ: «В связи с тем, что ничего не известно о судьбе всех тех, кто оставался
в Ивановке, считать за 298-й ГАП (гаубично-артиллерийский полк. — М.М.) оставшийся состав». Подпись:
командир полка капитан Леви-Гурович, начальник штаба лейтенант Шилин.
Занятный случай, именуемый впоследствии «стальной
обороной»{30}, произошел несколько позднее,
по пути к Никополю. Вечером пришли в село. Утром приказ: вычистить оружие и
седла, вымыться, побриться и т.п. Часов в 12 построение. Выступает врио{31} командира дивизии и объявляет:
приказом по фронту все мы составляем сводный артбатальон, состоящий из двух рот
(человек по 40 в каждой) стрелковых, взвода конной разведки (16 человек во
главе с Удовенко) и автовзвода (3
машины с командирами истребительных танков). Батальону сразу дается боевая
задача: занять оборону, бороться с танковыми силами противника и задержать их,
пока не будут в безопасности обозы дивизии и армий. Кругом — чистое поле,
кроме нас, — никаких следов армии нет, где неприятель и откуда он должен
появиться, — никто представления не имеет. Ну, что же, воевать, — так
воевать! Первым долгом кормим лошадей и посылаем печь хлеб, все остальное у нас
есть. На дороги (их четыре) выставляем дозоры. Провожаем обоз, обедаем и
заводим патефон — «умирать, так с музыкой!»
Ночью повзводно «занимаем оборону» — выдвигаемся
вперед, выставляем часовых и патрулей и спим. На следующее утро оборудуем
противотанковые ячейки и опять спим, ожидая немцев. Все сознают бесцельность
подобного приказа и свою обреченность — при встрече с немцами мы
продержимся несколько часов, и — конец, так как все уже давно отошли, но
приказ есть приказ. Днем появляется машина, идет по направлению к нам полным
ходом, потом, заметив кого-то из нас, разворачивается и дает полный газ. Кто в
ней был, так и неизвестно. Проходит еще несколько часов и, наконец, получаем
приказ следовать дальше. Все, конечно, этому чрезвычайно обрадованы.
На следующий день проходим район Кривого Рога — шахты, заводские поселки,
железнодорожные станции. Большинство шахт работает, все идет нормально. На
улице полно народа, многие празднично одеты — сегодня воскресение. Никто
себе не представляет, как скоро всему этому должен быть конец. Кривой Рог,
конечно, достался немцам почти не разрушенным.
Вскоре подходим к Запорожью.
Утром входим в город, проходим по плотине и останавливаемся в одном из парков.
Днепрогэс и все [62] комбинаты работают полным ходом. Плотины и прилегающие
сооружения производят на меня колоссальное впечатление: мощь исключительная,
все очень грандиозно и все в то же время ажурно и изящно. Вот она, высота
человеческого разума! Утверждаюсь в мысли, что если останусь жив, буду
инженером-электриком{32}.
Из Запорожья в этот период (середина августа) были
вывезены только авиазаводы, все остальное продолжало работать. Вокруг города
строились оборонительные сооружения, рылись противотанковые рвы. Хорошо
действовали зенитчики и истребители — фашистские самолеты, несмотря на
неоднократные попытки, к городу не прорывались.
Население Запорожья было уверено, что их город будут
защищать очень упорно{33}. Многие спрашивали нас: стоит
ли эвакуироваться, не лучше ли остаться. Мы приковали к себе всеобщее
внимание — настоящих фронтовиков здесь еще не было. Наша братва, грязная
невероятно, изрядно оборванная, увешанная оружием и гранатами и спокойно
разгуливающая во время воздушных тревог, чувствовала себя чрезвычайно гордо.
Прошел день, и поехали дальше — через Славгород и Синельниково в
Днепропетровск, куда должны были прибыть остатки нашей 192-й стрелковой
дивизии. По дороге, к большому своему удивлению, поймали несколько дезертиров.
Я был в передовом разъезде. Заскочили в Синельникова, часа на два раньше колонны.
Пошли обедать в ресторан на вокзале. Воздушная тревога. Все бегут. Столы стоят
накрытыми. Садимся и спокойно кушаем. Прибегает чрезвычайно взволнованная
кассирша, — она оставила кассу открытой, — видит, что все в порядке,
и на радостях нам откуда-то извлекают и преподносят бутылку шампанского.
Новомосковск проходим, не останавливаясь, видим в предрассветной тьме
работу прожекторов и зениток, охраняющих Днепропетровск. Утром входим в город.
Размещаемся в поселке им. Орджоникидзе, в школе. Здесь живут несколько дней
Могучий, Борисов и другие, отставшие от нас дорогой. Сразу даю телеграмму домой
(ранее давал уже несколько раз из всех мест, где почему-либо работала почта),
почему-то думаю, что все мои должны бы быть на старом месте. Как тяжело было
думать о том, что дома ничего обо мне не знают и волнуются, может быть, считают
давно уже погибшим. И каждый раз, вспоминая о доме, мучительно тяжело думать о
том, что должны переживать мои любимые, как тяжело маме. И полная невозможность
что-либо о себе сообщить, невозможность как-либо облегчить их положение.
На следующий день едем на своих машинах в баню.
Человеку, не пережившему подобной вещи, невозможно представить себе, какое
удовольствие дает баня после нескольких фронтовых месяцев, проведенных [63]
в окопах и в походах. Моются все буквально с наслаждением, по нескольку часов.
В этот момент думаешь, что если заживем по-старому, то максимум через два дня
буду мыться в бане.
С таким же гордым видом, как в Запорожье, гуляем по
городу, не обращая внимания на комендантский патруль, милиционеров и тому
подобных «тыловых крыс». Замечателен проспект К. Маркса, очень красив и весь
город. Днепропетровск — лучший из всех виденных мною украинских городов.
Через два дня являемся свидетелями бомбежки завода им.
Петровского. В тот же вечер получили приказ выехать в село Вольное.
Село Вольное,
километрах в 20-ти от Днепропетровска. Разместились, «откармливаемся» маслом,
сыром, колбасой, свининой, коржами, медом. Ждем приказа наркома (кажется, №
216), многое из былой нашей деятельности становится понятным: ведь в приказе
указывается наша 12-я армия и даже наш 13-й стрелковый корпус.
Приходят вести о награждении дивизии (они уже были и
раньше) и в то же время о гибели комиссара дивизии и ранении командира дивизии.
Начальник артиллерии был убит в Ивановке, еще при нас. Начинается
бюрократическая волокита с получением материальной части: мы входим в состав
войск юго-западного направления, а теперь попали в группу Южного фронта, да еще
здесь формировались преимущественно части не Киевского, а Одесского военного
округа. Командование наше начало «метаться» из Днепропетровска в Запорожье и обратно,
но безуспешно. А в это время прекрасно обученные, имеющие боевой опыт, хорошо
настроенные артиллеристы сидели без дела, проклиная всех и вся. Когда же немцы
подошли вплотную к Днепропетровску, пришел приказ штаба Южного фронта: из всех
остатков 192-й Горнострелковой дивизии сформировать Ударный стрелковый полк,
присвоить ему номер 676-го полка той же дивизии.
22 августа. Двухмесячная годовщина войны. Приказ
зачитан, и артиллеристов нашего и 610-го Горноартиллерийского полка рассовали в
полковую артиллерию. Кроме того, из них создали 2-й батальон. Я, Сафонов,
Рязанов, Матвеев, Куликов, Козлов, Намис и другие попали в батарею ПТО
(противотанковой обороны. — М.М.). 80% личного состава — младшие
командиры. Пильман, Могучий, Григорян, Сидоренко и другие — полковая
76-миллиметровая батарея. Мишка Банкин — взводный связи 2-го батальона.
Командный состав был выбран из наших двух полков. Остальных послали в
распоряжение кадров фронта.
Попав в батарею ПТО, решаем единогласно: «Ну, теперь уже
наверняка «хана». Вечером медленно идем по селу (Николай еще здорово хромает),
нас обгоняют три молодые женщины. Услышав разговор про Москву, останавливаются.
Оказалось, что это артисты Днепропетровского театра драмы, кончавшие ГИТИС.
Предлагают [64] зайти к ним, мы не заставляем себя долго уговаривать. В
домике (это дача одной из них) — пианино. Вечер проходит в задушевной
беседе, немного даже потанцевали. Часа в три возвращаемся в свой «сад».
— Живительно живуч, все-таки, человек, — тихо
произносит Сафонов. — Неделю тому назад мы видели перед собой только
смерть. Вспоминали мельчайшие подробности былой жизни как какую-то чудесную
сказку. Сегодня, сейчас, мы твердо знаем о своей обреченности, о том, что через
три дня опять будем в аду, а все-таки встречаемся с женщинами, смеемся, шутим,
отгоняем мысли о будущем — судорожно цепляемся за жизнь.
— Горечь отступления, горечь позора за свою страну
(вспомни: «Мы — непобедимы», «Если завтра война», и пр., и пр.), сознание
многих недостатков нашего строя и уклада жизни, обида за прерывающуюся в самом
начале собственную жизнь, — казалось бы, переполнили душу, пригнули
морально к земле, — и все-таки хочется выпрямиться и крикнуть: «А жизнь
чертовски хороша! Именно потому, что мы так любим жизнь, мы и спокойно
относимся к смерти: до конца оставаться самим собой, ни одного дня и часа не
отравлять сознанием собственной трусости и мелочности, умереть — так
гордо».
— Подожди, друг, умирать, мы еще много
сделаем, — твердо говорит Арам Григорян.
Подходим к коноводам.
— Давайте, проедемся, — говорю я.
И в предрассветной мгле долго скачем втроем по степи,
разгоняя мрачные мысли, заряжаясь бодростью на будущие боевые дни, —
неизвестно, короткие или долгие для каждого из нас.
Через пару дней сели на машины и поехали в Запорожье, но
были в резерве и в бой не пошли. Затем пришел приказ двигаться в Павлоград.
Числа 30 сентября{34} подъехали к Песчаной. Здесь
большую часть машин взяли еще в чье-то распоряжение, и мы пошли «пёхом». Под
Песчаной шли непрерывные воздушные бои над аэродромом истребительной авиации.
На наших глазах три наших истребителя исключительно эффектно посадили одного
«Мессера», второго — сбили зенитки.
В течение всего дня большие группы немецких
бомбардировщиков бомбили шоссе Днепропетровск — Павлоград. В это время
наземные части пытались окончательно занять Днепропетровск и переправлялись на
левый берег Днепра. Задача авиации — не подпустить подхода наших
подкреплений.
Вдоль шоссе непрерывными линиями, в три-четыре ряда,
образовались воронки от бомб. Во многих местах испорчено и само шоссе. [65]
Группы самолетов в 8–12 и более машин пикировали,
сбрасывали серии бомб, ложившихся на правильную дистанцию одна за другой.
Движение, фактически, шло уже только сбоку, по проселочным дорогам. Во многих
местах вверх столбом поднимался дым от разбитых машин, бензозаправщиков,
тракторов. Несмотря на чрезвычайную интенсивность бомбежки (ничего подобного мы
не видели ни до, ни после этого дня), в общем счете пострадало машин 30–40, не
более. Здесь по обочинам рылись скромные маленькие солдатские могилы.
У нас изрешетило осколками бомб командира и комиссара
полка, ехавших в легковой машине.
Интересен был момент, когда в воздухе встретились восемь
немецких бомбардировщиков с нашими шестью бомбардировщиками, шедшими в
сопровождении пятерки истребителей на бомбежку. Обе группы прошли очень близко
друг от друга, не меняя курса и не дав даже ни одного выстрела друг в друга.
Чудеса героизма показывали наши истребители-одиночки,
вылетавшие на «ишаках» (И-17) против бронированных, мощных пушечных
бомбардировщиков. Они шныряли между ними, подлетали чуть ли не вплотную, давали
очереди, но ... безуспешно. Бомбардировщики же поливали их проливным
смертоносным огнем. Как жалко эти прекрасные кадры опытных летчиков, людей
исключительной личной смелости, посаженных на давно устаревшие самолеты,
обреченных почти на неминуемую гибель в неравном бою. И как необходимы были эти
кадры позднее, с появлением новых современных машин.
В окрестностях Павлограда
простояли немногим более суток и поехали в Богдановку,
еще километров за 20 в тыл. Там стали доформировываться в нормальный стрелковый
полк, получать пополнение, в основном из призывников старших возрастов из
Днепропетровской области, вооружаться.
Я, Сафонов и Ульянов были назначены командирами взводов
в минометные роты. Большая же часть артиллеристов попала по приказу командира
15-й Стрелковой дивизии, в распоряжение которой мы были переданы, в 203-й ГАП,
который формировался майором Фрейманом в составе этой же дивизии. Мы же, к
сожалению, остались. Неоднократно приезжали Шилин, Сидоров, сам Фрейман, с тем
чтобы вернуть своих «питомцев» к себе, но из полковой артиллерии и с должности
среднего комсостава нас не отпускали.
В этом же деле был заинтересован Кедин (?), и вот у нас
началась вместе с ним целая компания, направленная к тому, чтобы опять стать
полноценными артиллеристами. Но в жизнь все это претворилось позднее.
Пока же жили с Сафоновым, Клеменко (лейтенант, командир
роты, кубанец, исключительно веселый человек, бывший учитель) и политруком, что
называется, «душа в душу». В первых числах
сентября [66] получили людей, начали напряженно заниматься, но пока
еще без минометов. В основном, к нам попала молодежь — ребята 1922–1923
года рождения, призванные в армию за несколько дней до войны, направленные в
учебный танковый полк и отступавшие с ним под непрерывной бомбежкой, а иногда и
с боями, до Днепропетровска. Большинство имело 8–9–10-классное образование.
Хорошие, умные, смелые ребята, успевшие уже «понюхать пороха». Были и
«старики»: агрономы, учителя, работники совхозов. У этих, конечно, настроение
несколько пониже, все мысли крутятся вокруг семей, оставленных у немцев. С
двумя из них — Григорчуком и Прищепой отношения установились довольно
близкие.
Днем — непрерывные занятия, стрельба из винтовок и
пр. Вечером — кино в какой-то «халупе», а однажды даже концерт артистов из
Сталино; встречи с москвичами. Впервые за войну начал даже кое-что читать.
Наконец, получили пару старых 82-миллиметровых
минометов. Боевая стрельба. Первым должен стрелять мой помкомвзвода, но стреляю
сам. Подаю команду. Выстрел. Разрыв довольно близко от цели. Измеряю рукой угол,
даю корректировку и подаю команду. Вторым разрывом цель накрыта. Приятно,
конечно, что не посрамил честь артиллериста. Подобного класса стрельбы здесь
еще не видели. Если до этого на нас с Сафоновым кое-кто и смотрел косо как на
младших командиров и людей, не стремящихся к занятию каких-либо должностей, то
теперь отношение в корне изменилось.
В этот же день вечером (кажется, 8 сентября) получаем приказ выступить в
Новоселовку, в ближний резерв дивизии. 47-й полк нашей дивизии в это время уже
вступил в бой. Ночной марш на машинах. Утром — на месте. До фронта —
8–10 километров. Непрерывная артиллерийская стрельба. Ночью прекрасно слышен и
пулеметный огонь. Вырываем щели и размещаемся в парке около школы. Опять
занятия, срочно учим работать расчеты, причем миномет (второй был испорчен)
передается из роты в роту по очереди. На всякий случай оборудованы основные
позиции, выбраны наблюдательные пункты.
В воздухе впервые видно преимущество нашей авиации.
Наряду со старыми штурмовиками появились МИГ'и. Приличная зенитная оборона.
Все быстро осваиваются с обстановкой, «снаряжаются
экспедиции» за помидорами, арбузами (Прищепа работал в этом селе агрономом),
глушить линей.
Узнаем от Кедина (?), что в полк пришел приказ
начальника артиллерийского дивизиона о переводе его, меня и Сафонова в 203-й
ГАП, но в штабе приказ «зажали» и дальше не пустили. Встречаемся с комиссаром
штаба дивизии, говорим ему об этом, обещает все урегулировать. В этот же вечер,
13 сентября, полк получает боевой
[67] приказ командующего 6-й армии занять боевой рубеж,
подменив стрелковый и мотострелковый полки, вернее, их остатки, у Каменки.
Ночью садимся в машины (пешком в это время буквально не
делали ни шагу) и через Новомосковск и Новогороднее едем в Каменку. Разгружаемся уже утром, засветло,
на наше счастье, без всякого обстрела. Люди моментально занимают окопы, вырытые
в изобилии нашими предшественниками. Передний край обороны — в 1000–1500
метрах. Бои здесь шли более полумесяца, наши метров на 400 потеснили немцев.
Население (преимущественно рабочие) в большом количестве осталось, отсиживаясь
по погребам и надеясь на то, что скоро немцев сбросим в Днепр.
Часа через два начинается сильный минометный
обстрел — бьют точно по роще, бугорку и той части поселка, где мы
разгружались и концентрировались. Едкий, удушливый дым наполняет окопы. Когда
обстрел кончился, поздравляем новичков с «боевым крещением» и «спрыскиваем» это
дело впервые полученным пайком.
Вечером получаем на роту два новеньких миномета.
Ночью занимаем огневую позицию минометчиков, которых мы
подменили. Они расположены между двух хорошеньких беленьких домиков, в садике.
Слева — бугор, весь изрытый воронками снарядов, справа — улица, и
метрах в 100–150-ти от нее — узкое продолговатое озеро, отделяющее нас от
параллельной улицы, на которой расположены 1-й батальон и штаб полка. Они по
прямой от нас в каких-нибудь 400 метрах, идти же туда кругом — более шести
километров. Впереди нас на 250 метров — штаб батальона, сзади метрах в
300-х санчасть. Еще впереди — пулеметная рота. Стрелковые роты —
метрах в 800-х, впереди штаба батальона; расположены они в низине, так что
немцам, укрепившимся в колхозе и у ангара аэродрома, все мы видны как на
ладони. Условия обороны очень тяжелые. Позади нас, фактически, никого нет.
Ближние резервы — в Подгороднем. Нас поддерживают две батареи 203-го
ГАП'а — 122 и 152-миллиметровые, причем во второй только два орудия.
Полковая артиллерия действует на участке 1 и 3-го батальонов.
Первая ночь. Тихо, ясно, тепло. Улица простреливается
фланкирующим пулеметным огнем. Трассирующие пули летят как какие-то чудесные
насекомые. Чаще же бьют автоматчики, которые, пользуясь темнотой, вплотную
подползают к нашему переднему краю, а иногда и просачиваются через него.
Стреляют пулями, разрывающимися от соприкосновения даже с травой. Благодаря
этому создается впечатление, что стреляют совсем рядом, буквально в нескольких
шагах. Впечатление это настолько сильное, что в первые дни многие в направлении
выстрелов бросали даже гранаты. Вообще же на борьбу с автоматчиками и
одновременно для охраны штаба батальона был выделен мой, 3-й взвод. Ребята
действовали смело и решительно, выкуривая [68] наиболее близко
подошедших автоматчиков и отбивая у них к этому охоту. Днем действовали
«кукушки», выслеживая места сосредоточения, простреливая районы наиболее
вероятного расположения НП и даже ОП.
В эту же, первую, ночь натолкнулся на наблюдательный
пункт командира батареи 203-го ГАП'а, встретил кое-кого из знакомых ребят.
Стало особенно грустно, что я не с ними, тем более, что по приказу мы должны
были быть переведены.
Утром получили приказ командира батальона,
капитана-белоруса, дважды орденоносца, окончившего после боев в Финляндии курсы
«Выстрел», обстрелять передний край немцев. Клеменко стрелять совсем не умеет.
Командир 1-го взвода (лейтенант, только что окончивший училище) срочно
«заболел» дизентерией, оказавшись ничтожным, трусливым человечишкой. Сафонов
должен работать с огневиками, многие из которых впервые держали в руках боевые
мины. Залезли с Клеменко на высокий пирамидальный тополь, стоящий в 10 метрах
от первого миномета. Видимость — превосходная. Назначил точку наводки,
подготовил данные, подал команду. К первому выстрелу установку ставил Сафонов:
«Огонь!» Выстрел. Разрыв во дворе одного из домов, расположенных на улице,
перпендикулярной нашей. В этих домиках немцы держали несколько пулеметов и
автоматчиков, ночью же — передовое охранение. Изредка отсюда же били
прямой наводкой их противотанковые пушки. Двумя выстрелами пристреливаю второй
миномет и открываем беглый огонь взводом, прочесывая улицу слева направо.
Выпустив штук шестьдесят мин, слезаем, завтракаем и
выпиваем, празднуя первый день своей боевой деятельности на новом месте. Через
некоторое время опять залезаю на дерево и повторяю огневой налет. Замечаю, что дерево
во многих местах прострелено, значит, до меня еще кто-то уже стрелял с него.
Окапываемся, делаем хорошие блиндажи, перекрываем их
досками, ящиками из-под мин, набитыми землей, дверьми и вообще всем, что
попадет под руку.
На следующий день связываюсь с командиром шестой роты,
находившейся в наиболее тяжелом положении, и прошу его корректировать огонь. На
огневые позиции команды передаются по цепочке, так как нет ни аппаратов, ни
метра кабеля. Это очень тяжело, огонь ведется медленно, неповоротливо, но
все-таки приносит большую пользу. Еще через день получаем кабель и два
аппарата. Теперь стреляем нормально. Хорошо стали работать и огневые расчеты,
натренированные Сафоновым. Часть переднего края вижу сам, часть пристреливаю,
пользуясь целеуказанием и корректировкой командира 6-й роты. С ним у нас
устанавливаются хорошие, теплые отношения. Как только ему становится особенно
тоскливо или немцы настолько активничают, [69] что нельзя поднять
голову из окопа, он звонит через штаб батальона и просит меня: «Николай, дай
огоньку». Через несколько минут летят наши маленькие, хорошенькие, прекрасно
действующие на немецкую психику мины, и у ребят на передовой появляется
возможность передохнуть... Мои хлопцы знают, что они в батальоне, особенно в
6-й роте, самые популярные люди, и очень этим гордятся.
Поддерживаю огнем и другие роты. В 5-ю роту послал
наблюдателем своего помкомвзвода, но он постарался как можно скорее оттуда
вернуться, жалуется, что пули ему действуют на психику, парализуя всякую
умственную деятельность. Кое-что пристрелял и с ним. Очень помешал связист
командира 5-й роты, через которого передавались команды. Этот Абраша Мовшиц,
как он мне представился, чрезвычайно боялся, что мы попадем в него, и искажал
данные, удаляя разрывы в сторону от нашего переднего края и немецких
автоматчиков, расположенных в непосредственной близости от него.
Немцы, зная примерно район нашей огневой позиции, точно
ее нащупать не могли и лупили по улице на полосе протяженностью чуть ли не в
500 метров. Много, правда, мин и легких снарядов падало и в непосредственной
близости от ОП, соседние дома все были изрешечены. Ежедневно, часов в 9–10
утра, часа в 2 дня и особенно часов в 6–8 вечера много десятков мин летело к
нам. Это называлось «завтракать», «обедать» и «ужинать». Иногда были и
неожиданные огневые налеты, поэтому всему личному составу строго-настрого
приказано отдыхать в окопах. И действительно, потерь у нас не было. Была убита,
правда, одна женщина и ранен старик, жившие рядом с нами. Мои и Николая
приятели, находившиеся со штабом полка и 1-м батальоном и со стороны
смотревшие, как нас обстреливают, встречали нас каждый раз как воскресших с
того света. При каждом удобном случае присылали нам поздравительные,
подбадривающие записки.
Дней через девять немцы нащупали нас более точно, но ОП
переносить, к сожалению, было некуда — пришлось бы ставить под огонь штаб
батальона или санчасть, других же подходящих мест не было. Окопались еще
получше, зарылись, что называется, носом в землю и продолжали стрелять. Ставить
свои два миномета, так необходимые всему батальону, под огонь 4–6 немецких
минометов, одновременно ведших огонь по нас, смысла не было. Вернее, это
оставлялось на крайний случай. Иногда, если действовало 2 миномета и я видел,
откуда они били, начиналась дуэль, неизменно оканчивавшаяся в нашу пользу.
Причем и в этих операциях мы не потеряли ни одного человека. Нас стали даже
считать «неуязвимыми».
К обычным обстрелам «орлы» наши настолько привыкли, что
спокойно ели, спали, смеялись во время этих обстрелов. И только наводчики и
командиры минометов, с которыми я занимался артиллерийской подготовкой,
спокойно констатировали: [70]
— Недолет.
— Перелет. Сейчас возьмет в вилку.
— Маленький перелет. Будет недолет.
— Недолет. Будет еще раз половинить вилку.
— Ага, накрывающая группа.
— Ну, на этот раз слабенько. Стрельбу на поражение
ведут плохо. Пристрелку — гораздо лучше.
Ругались только тогда, когда мины рвались у входа или на
перекрытии, обрушивая землю внутрь, а особенно когда засыпало котелки. Некоторые,
в том числе Николай и я, когда ничего особого ночью не предвиделось, спали по
ночам в домах, на мягких постелях, покинутых старыми владельцами. Я, кстати,
воспользовался библиотекой какого-то доктора. Вообще же никто никаких вещей не
трогал, наоборот, как-то по-семейному хотелось все привести в порядок. В этом
нам помогали несколько девушек, оставшихся в поселке и живших поблизости от
нас.
Старшина прекрасно наладил снабжение. Горячую пищу
получали, правда, только ночью: вечером затемно — ужин и под утро, тоже
затемно, — завтрак, так как днем кухням подъехать не было никакой
возможности. Таких же вещей, как сало, хлеб, помидоры, огурцы, было в избытке.
Если предполагалось что-либо более торжественное, как, например, жареная
курица, Клеменко немедленно звонил мне, я шел на ОП и обедали вместе,
«по-семейному». Если же я был занят, ко мне посылался мой адъютант Петровский
(1924 года рождения, сорвавшийся из Николаева и поступивший добровольцем),
несший все необходимое и обязательно флягу с водкой. С ней мне помогал
разделаться Григорчук, бывший у меня постоянным телефонистом. Прекрасно питался
и весь наш рядовой состав. Водки тоже перепили немало — брали излишки из
стрелковых рот (были большие людские потери). Помогала и протекция командира
батальона, у которого мы были на прекрасном счету и который считал нас своей
«главной опорой», своим заградительным отрядом, который в случае паники обязан
был приостановить отступление любыми средствами, вплоть до огня. Наши же
минометчики несли патрульную службу, задерживали самострелов (такие случаи были
не единичными).
После 4–5 дней расчеты наши прекрасно вели огонь,
опуская в стволы мины буквально одну за другой, очень быстро ставя новые
установки. Приходилось только давать время на охлаждение стволов.
Постепенно все огневые точки немцев, все блиндажи и НП,
даже места работы кухонь были пристрелены, цели были закодированы единой
нумерацией, на ОП знали установку по каждой из них. Достаточно было командиру
стрелковой роты запросить огонь по номеру такому-то, как через 2–3 минуты
начинался огневой налет и разрывы точно накрывали указанную цель. [71]
Хорошо приловчились вести огонь и ночью, так как был
фонарик, спрятанный под одним из карнизов. Последнее нам очень пригодилось.
Однажды немцы предприняли решительную ночную атаку против боевого порядка 6-й
роты, одновременно держа под огнем 4-ю и 5-ю роты. Атака была сильная,
внезапная. Немедленно открыли беглый огонь по двум, заранее пристреленным
рубежам, а затем стали переносить огонь глубже, беря интервал в 25 метров. Немцы
были рассеяны, деморализованы и отошли на исходные позиции, понеся большие
потери. Атака была отбита исключительно огнем наших двух минометов.
Прекрасно накрыли раз кухню во время раздачи обеда.
Командир 5-й роты позвонил и сообщил, что видит скопление солдат у кухни. Дали
налет. Минут через 15–20 приехало несколько мотоциклов с колясками забирать
раненых. Пара мотоциклов никуда уже не поехала.
Однажды утром звонит ко мне командир 6-й роты и
взволнованным голосом говорит: «У немцев на моем участке красный флаг». Мне
этот участок с НП не виден, забираюсь на крышу соседнего дома, смотрю.
Действительно, на одном из деревьев, расположенном недалеко в тылу от переднего
края, развевается большой красный флаг. В окопах, как и всегда, большого
оживления не видно. Устанавливаем за флагом особое наблюдение, непрерывно
следим за ним и с НП первой батареи 203-го ГАП'а. Комбат ее пришел ко мне в
гости. Обсудив это дело, решили пока огонь не открывать.
День проходит спокойно. Вечером, после перерыва в
несколько дней, начинает работать немецкий радиоусилитель. На этот раз метод
агитации изменен — нет никаких угроз, диктор распинается о преданности
немцев идеям социализма, цитирует Маркса, Энгельса, Ленина, ругает большевиков
за коллективизацию, обещает рай земной после победы немцев. Все это разносится
кругом в тиши ясной, теплой ночи. Потом слышны сочные, крепкие ругательства из
наших окопов и вслед за этим разрывы гранат. Все смолкает. Становится понятным,
почему был вывешен красный флаг.
На следующее утро начал пристреливаться по флагу и сбил
его.
Ночью он был вывешен снова. Опять сбили. И так
продолжалось несколько дней. Флаг был записан в списке целей под специальным
номером. Так и подавалась команда: «По флагу, угломер такой-то, прицел
такой-то, четыре мины, огонь!»
Через пару дней на бреющем полете пролетел «Мессер»,
разбрасывая листовки. Смысл короток и ясен: «Артиллеристов и минометчиков в
плен брать не будем, будем вешать на месте». Подобная вещь явилась для нас
наилучшей похвалой, достойной оценкой нашей работы. Посмеялись мы над этим
много.
Как-то вечером вызывает командир батареи к себе в штаб.
Оказывается, приехал майор — представитель штаба фронта с целью сделать [72]
силами нашего батальона разведку боем, а если батальон значительно
продвинется, — начать наступление силами двух дивизий.
Получают задания командиры рот, уславливаемся о
поддержке огнем, — сначала мы, а затем гаубичники, — о сигналах
продвижения вперед — с занятием каждого нового рубежа подается серия
ракет. Усиленный ужин. Все получают по 200 граммов водки.
Ровно в час ночи открываем беглый огонь по заранее
пристрелянному переднему краю, гаубичники — по колхозному двору и ангарам,
где, по сведениям агентурной разведки, немцы, кроме дозоров и охранения, спали
и отдыхали. Через 20 минут огонь переносим на 100 метров вперед. Слышна
яростная ружейно-пулеметная стрельба, разрывы ручных гранат. В течение примерно
двух часов 6-я рота продвинулась метров на 150 вперед. 5-я поддержать ее не
смогла — наткнулась на минное поле. 4-я продвинулась, заняла передние
окопы немцев, захватила пару пулеметов, но дальше не пошла. Ближе к рассвету
немцы подтянули броневики и открыли огонь прямой наводкой. Перенес огонь на
них, но подавить их один миномет не смог (второй был выведен из строя и начал
действовать только утром). Одновременно два отряда автоматчиков начали
окружение 4-й и 6-й рот, 4-я отступила и заняла свои прежние окопы, 6-я
оказалась в гораздо более тяжелом положении. Небольшая часть людей стала
пробиваться назад и откатываться, не стремясь даже удержаться в своих прежних
окопах; часть, во главе с комроты, медленно отходила, засев потом в каком-то
сарайчике. Человек 25–30 подняли руки и сдались в плен, бросив оружие. Сдалось
и несколько человек из 4-й роты, отставших от своих. Потом выяснилось, что все
они были крестьянами близлежащих деревень, оккупированных немцами. Решили
«повидаться» с семьями.
Положение получилось серьезное. Вместо
наступления — отход. Пулеметный взвод, стоявший рядом со мной, получил
приказ вести огонь по улице независимо от того, будут ли это наши или немцы.
Все наши свободные люди тоже были брошены на оборону штаба.
Лейтенант Гутнов, начальник разведки полка, показывает
мне противотанковую пушку, ведущую огонь по остаткам 6-й роты. С НП ее не видно
и стреляем с дерева, на котором я уже однажды сидел. Одна мина, вылетев из
канала ствола с каким-то неестественным шипом, падает на крышу сарайчика,
метрах в 15 от нас. «Ну, все кончено». Нет, ни черта, не разорвалась. Подождали
еще минут пять, потом возобновили огонь. Сняли ее уже вечером.
Минут через сорок прибыло, наконец, подкрепление —
саперный и хим. взводы, бывшие на окраине штаба полка. К 11 часам утра
положение стабилизировалось, — все роты были на своих прежних местах.
Результат, к сожалению, слабый: общие потери около 100
человек. Большинство их них, конечно, пленные. В довершение всего так ни одного
живого немца и не захватили. [73]
Вот когда вспомнили о пехотинцах 192-й дивизии, об их
смелых ночных налетах, о языках, приводимых в избытке. Да, то были кадровики, в
лучшем понятии этого слова. Тогда не было отбоя от желавших пойти в разведку, а
здесь с трудом укомплектовали взвод разведки батальона, да и то он действовал
слабо.
В будущем все, даже мелкие операции стали
подготавливаться гораздо серьезнее.
На следующий после наступления день заметил окопные
работы в расположении немцев. Привели строем человек 40, одетых в шинели, и они
под наблюдением 4–5 автоматчиков начали рыть траншеи. Пошел на батарейный НП,
стал наблюдать в стереотрубу, уточнил, что это наши пленные. Запросили штаб
полка. Ответ: «Немедленно открыть огонь!» Сыпанули сотни мин. Хороший наглядный
урок для тех, кто думал последовать дурному примеру.
Положение наше значительно ухудшилось — немцы стали
точно бить по штабу, по ОП, по санчасти, стали давать огневые налеты в часы
ужина и завтрака. Все это результат показаний пленных.
Стали бить и по НП. Теперь во время обстрела уже не
ждешь переноса огня и высчитываешь только, когда дадут накрывающую группу точно
по нас. Связь непрерывно перебивается. Полно земли внутри. Надо куда-то
переходить. Связисты мои и даже Островский, зная, что бьют по нас, начинают
нервничать. Григорчук буквально дрожит. Теперь уже не до бесед (преимущественно
по политэкономии), которые мы вели целыми часами, и не до студенческих
воспоминаний. Решили ночью перебраться метров на 200 вперед. Клеменко и Сафонов
готовятся перенести огневую немного назад. Домик, в котором они обедали и
отдыхали, совсем разбит.
В 24.00 начинается сильный артиллерийский и минометный
обстрел. Почему-то уверен, что это перед немецкой атакой. И действительно,
звонят из штаба полка: «Подготовиться к отражению атаки!» Вот бьют и по пункту.
Разрывы в 8–10–15-ти метрах. Одна стенка обвалилась. Немного поутихло. Вылезаю
наверх, ставлю рядом с собой аппарат. Ну, что бы то ни было, больше вниз не
полезу, — все равно засыпет землей. Везде следы трассирующих снарядов и
пуль. Противотанковые пушки бьют прямой наводкой — белые полосы идут на
метр-полтора от земли. Вверху — целая серия зеленоватых осветительных
ракет, медленно опускающиеся «висячие лампочки». В общем, все вместе составляет
целый фейерверк. Многие снаряды пролетают рядом со мной, метров на 30–50
левее — бьют по нашей ОП.
Остаюсь один — всех разослал исправлять связь.
Соединен только со штабом батальона. Слышу, как капитан, видя как нас
обстреливают, звонит командиру полка: «Минометная батарея подавлена». Молчу.
Что на огневой? [74]
Оглядываюсь. Почему-то мелькает глупая ненужная
мысль — похоже на фейерверк в Московском ЦПКО. Почему-то смеюсь. И сразу
мысль — стрелковые роты, вероятно, отступят. Скоро немцы будут здесь. Что
ж, пока гранаты есть (их пол-ящика), будем драться. Потом — конец.
Отступать некуда, сзади все равно никого нет, да и не стоит.
Становится немного спокойней. Значит, немцы начали
атаку. Впереди крики:
— Куда лезете, мать вашу...!
— Ни хрена, мы вас встретим!
— А, бл.., ловите!
...И разрывы ручных гранат. Разрывы все чаще и чаще, за
ними уже не слышно никаких криков. Молодцы, черт возьми, атака в основном отбита!
Вторично немцы на такой огонь не полезут. Вдруг слышу такой знакомый, родной
голос Николая Сафонова:
— Коля! Куда бить?
— Бей по всем ближним целям! Мин не жалеть!
К общему шуму присоединяются частые, ритмичные хлопки
наших двух минометов, самых близких сердцу в такую минуту. По колхозному двору
и ангарам бьют несколько гаубичных батарей, привлеченных штабом полка. Атака
блестяще отбита.
Вызываю Сафонова. Узнаю, что в момент наиболее
интенсивного обстрела людей на огневой не было — оборудовали новую ОП.
Потом прибежали. Неожиданно пришлось тушить пожар — в кармане у Аукьянова
разбилась бутылка с горючей смесью. Засыпали его землей, но ноги и бедра сильно
обгорели. Через день он умер в санчасти. Это — единственная наша потеря за
14 дней боевых действий в Каменке.
Продолжаем оборудование нового НП. К рассвету кончили. И
сразу — спать. Уснули моментально — сказалось нервное перенапряжение
прошедшей ночи.
Жизнь опять идет по-старому. Едим, спим, немного читаю.
После сильных обстрелов немедленно звонишь и спрашиваешь: «Ну, как, все в
порядке?» Это надо понимать: «Ну, все живы?»
22 сентября во время обстрела мина попала в железную бочку,
прикрывавшую вход в окоп Николая. Грохот, конечно, был зверский. Он несколько
дней жаловался, что «туг на ухо стал». Потом — ничего, прошло.
С глубоким чувством огорчения узнали о сдаче Киева.
Теперь враг бросит крупные силы, чтобы форсировать Днепр у нас и в Запорожье и
пойти на Донбасс. До этого крупные операции ему здесь предпринимать было нечем.
Один немецкий офицер, взятый в плен, говорил: «Если вам [удастся. — М.М.]
опрокинуть нас у Днепропетровска, дальше спокойно пойдете чуть ли не до
Берлина». [75]
Большую слабость и отсутствие резервов подтвердили и
пленные солдаты.
У нашего командования, вероятно, были мысли о
наступлении. Подтягивалось большое количество понтонных частей, артиллерии. Со
дня на день ждали 25-ю мотодивизию и танки.
Немцы же пока всеми силами старались сохранить
переправы, разрушаемые артиллерией и бомбежками, подтягивали своих понтонеров,
собирали баржи.
Эх, жаль, если придется отступить от Днепра, а дело
все-таки идет к этому. Появились итальянцы, якобы целая танковая дивизия. Стали
готовить средства для борьбы с танками.
По временам отчетливо слышен со стороны аэродрома шум
машин. Раньше их у немцев на этой стороне Днепра не было. В стереотрубу видно
даже, как итальянцы, под смех немцев, вытягивают машины на горку, причем горка
эта такова, что любая наша машина взобралась бы на нее своим ходом. Эх,
встретились бы с итальянцами один на один. Вот дали бы жару!
К сожалению, ограничен расход боеприпасов, особенно у
гаубичников. Мы тоже начинаем бить меньше: мин сколько угодно, а вот
дополнительных зарядов не хватает. К 27 сентября каждый из наших минометов
выпустил свыше 2000 мин. Приятно сознавать, что благодаря лично тебе они не
пропали даром, что в напряженные минуты всегда все было в порядке и давали
хорошенький «огонек».
За это время все очень сдружились, гораздо ближе друг
друга узнали, увидели действительное лицо каждого. Хорошие, смелые ребята.
Мамыкин, Глухов, Прищепа (мой взвод), Ткаченко, Григорчук, Петровский
(телефонисты), старшина Попов — действовали прекрасно. «Зеленая молодежь»
в исключительно короткий срок превратилась во вполне взрослых, суровых воинов. [76]
Постыдное бегство. Паника
артиллерии. Самарская переправа. Не забудется никогда
27 сентября. Хороший солнечный день. Время течет как обычно. Но
приходит приказ: под прикрытием пульрот сняться с боевых порядков и начать
отход — на соседнем участке немецкие танки ворвались в Новоселовку.
Команда «Отбой!» С одной стороны, знаешь, что раз создалась угроза окружения,
значит впереди предстоят серьезные бои. С другой — перемена обстановки,
ожидание чего-то нового, и это повышает настроение.
Ровно в 18.00 даю приказание снимать линию. Сам иду на
огневую. Там уже все в сборе. В 19.00 должны сняться все, за исключением
пулеметных расчетов прикрытия.
Разбираем минометы. Грузим на брички неприкосновенные
запасы мин и зарядов к ним, гранаты, бутылки с горючим. Как это ни странно, но
кругом тишина. Только в стороне от Новомосковска бьет артиллерия. «Ну, орлы,
тронулись», — тихонько говорит Клеменко.
Три-четыре девчушки, чудом оставшиеся при нас в Каменке,
плачут навзрыд — через полтора-два часа здесь будут немцы.
Идем всю ночь. Нас обгоняют колонны автомашин,
кавалерийские части, артиллерия на механической тяге. Войск много, движение
идет беспорядочно. То впереди, то сзади слышны близкие разрывы мин и
снарядов, — немцы, безусловно, знают о нашем передвижении.
Вдруг сзади раздался оглушительный взрыв, большая часть
горизонта заалела розовыми тонами. Вслед за первым взрывом последовала целая
вереница более мелких — рвут склады боеприпасов. Частая, ни на минуту не
утихающая дробь пулеметов постепенно приближается — немцы напирают все
сильнее. Эта трескотня пулеметов вызывает сравнение с зубной болью, отделаться
от нее очень трудно.
Время идет к рассвету. Прошли километров 20–30, но
сделали большой крюк, — по прямой мы всего километрах в 10–12-ти от Каменки.
Вдруг впереди вспыхивает море ярких огней. Что это, — большая автоколонна
немцев зажгла фары?
Пристально всматриваемся. Огни неподвижны. Факт, что это
электрический свет. Видим его впервые с того момента, как выехали из
Днепропетровска, почти два месяца тому назад. Но в чем же дело, где этот свет?
Ориентируемся по карте. Сомнений быть не может: [77]
Новомосковск. Немцы ворвались в город и демонстративно
включили свет, — ведь нашей авиации здесь мизерное количество. Какая
наглость и самоуверенность! Какой моральный эффект — «осветить путь»
попавшим в мешок дивизиям.
Входим в Подгородное.
Движение еще больше замедляется. Колонны идут в несколько рядов, по шоссе
двигаются орудия и машины. Все чаще и чаще остановки, все больше беспорядка.
Сзади, метрах в 500-х, разрывы мин, — какая-то немецкая батарея идет по
пятам. Проходим мимо противотанковых рвов, блиндажей, ДЗОТов, — все это
оказалось ненужным. Мы — в мешке{35}. Возможно, когда-нибудь, когда
начнется наше наступление, все это используют немцы для обороны.
Части и подразделения стягиваются в кучу. С огромным
трудом удерживаем вокруг себя своих минометчиков и брички с боеприпасами.
Получаем приказ: батальону пропустить впереди себя всех, следующих сзади,
отступив с боем до высот северо-восточнее Подгородного и закрепиться на них.
Останавливаемся. Пулеметные расчеты остаются несколько сзади. Пропустив всех,
двигаемся вперед. Уже почти рассвело. Странно, что нет немецкой авиации, —
ей здесь «работенки» предостаточно. На поле обломки пяти самолетов — двух
немецких и трех наших... Да, здесь и в воздухе было жарко.
Хмурый рассвет 28
сентября. Идем вдоль железнодорожной насыпи. Все чаще и чаще высоко
над головой появляются маленькие облачка черных разрывов — немецкие
батареи пристреливаются бризантными гранатами. Выходит солнце. Одновременно с
ним показываются 3 «Мессера»,
идущие вдоль полотна. Команда — «Воздух!» Самолеты прошли на бреющем
полете с включенными пулеметами. У одной из наших бричек убиты две лошади.
Остановились. Роты рассредоточиваются по полю. Прекрасно видны слева трубы и
корпуса трубопрокатного завода в Новомосковске, справа — церкви и высокие
дома Днепропетровска. Учитывая, что Новомосковск занят прорвавшейся туда
танковой группой, путь остается только один — через реку Самару и болото на Новоселовку и Соколовку.
Вот слышны первые залпы — немецкие артиллеристы
дождались рассвета и могут стрелять как на полигоне: большое поле, местами
заболоченное, река Самара и сплошное топкое болото, тянущееся на 6 километров
на противоположном берегу, — наполнены остатками частей трех дивизий со
своими тылами и артиллерией. Следовательно, мишени можно выбрать любые. Кругом
листовки: «Вы окружены, сопротивление бессмысленно, сдавайтесь!»
Из Днепропетровска бьют тяжелые батареи, из
Новомосковска — легкие дивизионы 75-миллиметровых пушек, въехавших туда
ночью вместе с танками. А с той стороны, откуда мы пришли, от
Подгородного, — минометы. Пульроты прикрытия — в двух километрах
сзади и медленно приближаются к нам. [78]
Приехал начальник штаба:
— Мосты за ночь не построили. Единственное
свободное направление для отхода — Новоселовка. Там собираться. Немедленно
переправляйтесь любыми средствами.
Черт возьми, неужели придется лезть через болото, о
котором у нас было столько разговоров во время жизни в Новоселовке и которое мы
считали непреодолимой преградой, если бы немцы стали наступать{36}. Становится понятным, почему в
последние дни уменьшилась активность немецкой артиллерии, — берегли
снаряды для этого «торжественного момента».
Повзводно и поротно входим в камыши у реки. Команда:
— Окопаться!
Скомандовать легко, но сделать это невозможно. После
первого же штыка — вода. Втроем, — Клеменко, Сафонов и я —
входим в кустарник, из которого видна река. В 1,5–2-х километрах справа, на
железнодорожной насыпи, — немцы. Оттуда бьют из пулеметов по стометровой
песчаной полосе, отделяющей нас от реки. Как только собираются вместе 4–5
человек, так около них разрывы мин — артиллерийские наблюдатели не
дремлют.
Вдвоем с Клеменко идем, чтобы хоть как-нибудь выяснить
обстановку. Километрах в полутора впереди, в лощине, — огромное количество
машин — 122– и 152-миллиметровые гаубицы, полковые и противотанковые
пушки, тягачи. Все они двигались ночью мимо нас и остановились здесь, перед
рекой, и, главное, — болотом. Несколько машин перетаскивают через брод, на
руках, пара тягачей пытается перетащить орудия. Но все это — напрасно: на
другом берегу — болото и через него не протащишь уже ничего. По броду
ведется сильный артиллерийский обстрел. Люди то и дело пригибаются. Многие,
конечно, уже не поднимутся.
Немного в стороне — тоже вброд и тоже под
обстрелом — переправляют на руках брички и пулеметы. Сюда особенно
старательно бьют минометы. Хорошо, что часть мин и снарядов, зарываясь в
болотистый грунт, не взрывается, иначе потери были бы еще большими.
Становится ясным, что вся техника обречена на гибель,
спасти ничего не удастся. Более трех дивизий несут огромные потери... {37}
Возвращаемся к своим. Сидим в камыше. Ждем хоть
каких-нибудь распоряжений. Об отходе приказа не было. При близких разрывах
инстинктивно пригибаешь голову. Николай говорит:
— Ну, отсюда, кажется, живыми уже не уйдем.
Да, как это ни тяжело сознавать, но на жизнь шансов
мало. Как-то совершенно по-новому осматриваешься кругом. Больше всего
раздражает ясная, солнечная, веселая погода. Неужели все это уже не [79]
для меня? И это угнетающее безделье... Примерно через час приходит командир
батальона:
— Давайте, ребята, отходить. Сзади, кроме наших
пулеметчиков, никого нет. Собираться в Новоселовке.
Район переправы. Он под непрерывным огнем. Свист
приближающихся снарядов. Приблизился и стук пулеметов. Пули одна за другой
накрывают цели. На переправе все падают, пригибаются к земле. Поднялись кверху,
засверкав всеми цветами радуги, два столба воды. На берегу — разбитая бричка
и загоревшаяся автомашина. Опять бегут по мостику и бросаются в воду. Через
минуту-полторы — повторение той же картины, только, может быть, с
несколько иными результатами. Наблюдаем минут десять, оцениваем обстановку. За
это время 4 раза пришлось лечь в мокрую траву, — разрывы в 20–30-ти
метрах. Летит группа «Юнкерсов». Разворот.
— Пойдут на нас.
— Да, очевидно.
Сверлящий мозги шум пикирующих самолетов, желто-черные
концы крыльев над головой, выпирающие шасси, способные стукнуть по спине, и
огромные столбы воды впереди. Земля несколько раз всколыхнулась, как бы
убаюкивая. Поднимаемся. Моста нет. Колонна автомашин горит. Долетают до нас и
шипят, шлепаясь в мокрую землю, осколки начавших рваться своих снарядов.
— Опять паника, мать его... Ведь эти снаряды можно
было выпустить по немцам!..
— Ну, Николай, переправляться будем здесь, по
одному. Давайте, взвод!
Пока мы уходим, два человека тяжело ранены. Что с ними
делать? Один — телефонист Григорчук, пожилой. Другой — совсем
мальчишка, Королев. Григорчука с двумя флягами водки оттащили в укрытие, к
насыпи. Королева берем с собой.
— Я все равно умру...
— Брось, ничего серьезного нет.
И в то же время видишь, как лицо и руки с каждой минутой
белеют, становятся почти прозрачными.
Подошли к кустам. Распределили минометы и мины. Те, кого
Сафонов и я выкрикиваем по фамилии, ползут по песку к реке. Стволы и лафеты
привязывают к доскам уцелевшей брички. Вот один уже показался на том берегу.
Все в порядке, переплыл. Плывут двое — наводчик и второй номер первого
миномета. Между ними на двух досках — ствол. Всю группу здорово относит по
течению. Всплеск разорвавшейся мины, второй... и сразу еще два. Головы пропали,
а доски со стволом, изменив направление, быстро плывут вниз по течению — к
Днепру, к немцам. Минут через 40 остались вчетвером: комроты, политрук и нас
двое. [80]
— Мы — пошли. Ни пуха, ни пера, как
говорится, — и Клеменко с политруком быстро побежали вперед, бросились на
землю и поползли.
Слева несколько глухих взрывов, — высоко в небо
полыхнуло пламя.
— Рвут орудия и машины. Пора, Николай!
— Сейчас, пойдем, одну минутку.
Подхожу к Королеву, наклоняюсь. Спокойное лицо с сильно
сжатыми губами. Глаза смотрят куда-то вдаль. Умер. Это, пожалуй, лучше. Снимаю
с плеч шинель и накрываю труп.
— Пошли...
Перебежки. Пулеметная очередь. Упали, ползем. Высокая
трава. Ползу метров двадцать. Чувствую, что здорово устал. Приподнимаюсь и иду.
Метрах в восьми в стороне также приподнимается Сафонов.
— Пошли, все равно «хана».
Пригибаемся и ложимся, только когда мина или снаряд
летят прямо на нас, на остальные не обращаем внимания. Труп один, второй. А вот
лежит, опершись на руку, какой-то лейтенант.
— Э, хватит отдыхать, пойдем!
Смотрит на нас и не отвечает ни слова. Подходим ближе.
Прямое, честное, располагающее лицо, подбородком облокотился на измазанную
землей руку. В другой руке — раскрытая планшетка.
— Пойдем, дружище, стратегией тут не поможешь.
Поравнялись. На левой стороне груди — маленькое пятно затекшей
крови — попало прямо в сердце, умер моментально.
Подошли к берегу. Кучи шинелей, противогазов, вещмешков.
Среди них — трупы. Кто-то зовет: — Товарищи, не бросайте...
— Коля...? Нет, не доплывем... Товарищи...
Молодой паренек. Отбита ступня, у колен наложен жгут из
полотенца.
— Ну, что же мы с тобой можем сделать?
— Лодку бы.
— Э, чего захотел. Ничего, оставайся, вечером
подберут.
— А немцы далеко? — Нет, близко.
— Хоть бы они подходили...
Что еще можно ему ответить? Бросаю противогаз, пистолет
кладу в карман.
— Колька, брось м.., сними сапоги...
— Ничего, и так доберемся.
Поплыли. Вода такая холодная, что захватывает дыхание.
Обмундирование и всего самого обволакивает какой-то тугой резиновой рубашкой.
Особенно тяжелы сапоги, — плывешь в полувертикальном положении.
Оглядываемся назад — берег совсем близко, будто бы только что вошел в
воду. Говоришь себе: «Главное, спокойней дышать». [81]
Стараюсь смотреть не вперед, а вверх, на солнце. И
мелькает идиотская в данный момент мысль: «Вот так же говорил себе в Гурзуфе,
когда во время шторма не мог подняться к берегу...» Посмотрел вперед. Осталось
метров двадцать. Ну, все в порядке. Вдруг ноги куда-то подбросило, а голова
окунулась в воду. Разрыв. Ранен или нет? Голова опять над поверхностью, вроде
нигде ничего не больно. Вот и дно. Николай уже вышел. Сели, подняли ноги:
вылить воду из сапог. Пулеметы работают совсем близко. Или это по воде так
разносится?
— Идем, чикаться некогда.
Через три шага нога проваливается сразу выше колена.
— Трясина, осторожно.
Выбираем тропку и идем по ней. Среди осоки большая
черная воронка, наполненная водой. Что-то хлюпает.
— Эй, кто там?
— Я, помогите вылезти...
Голос тихий, изможденный. Видны голова и руки,
держащиеся за осоку. Волосы откинуты назад. В лице что-то очень знакомое. Кто
это? Сафонов берется одной рукой за деревце, другой за мою руку, а я подаю руку
тому, кто сидит в воронке. Минуты через три извлекаем его на поверхность.
Капитан, артиллерист. Еще раз внимательно на него смотрю и догадываюсь, в чем
дело. Он очень похож на Шурку{38} только лицо гораздо серьезнее
и измученное. И невольно к этому незнакомому человеку чувствуешь что-то теплое.
Дальше идем втроем. Трупов все больше и больше. Когда наступаешь на труп,
прикрытый тиной, вода хлюпает, и сбоку приподнимается голова или ноги.
Вытаскиваем еще двух человек, которых трясина не успела еще засосать. Всех
троих сажаем на бричку, чудом сюда проехавшую, очевидно, еще утром. Ездовой
лежит рядом убитый. Погоняет капитан. Мы с Николаем берем с брички чьи-то
шинели и противогазы и идем дальше. До Новоселовки осталось километра полтора.
В деревне все время видны были разрывы немецких снарядов, а сейчас они
передвинулись в сторону.
— Знаешь, наверное, туда вошли немцы, пойдем левее,
на Соколовку.
Количество солдат постепенно увеличивается. Вот идет
группа человек в шесть. Двое старших механиков, остальные — младшие
лейтенанты и лейтенанты. У всех новое обмундирование, фуражки: какие-нибудь
«тылы». Видя впереди разрывы, один из них кричит с надрывом:
— Я не могу, я этого не вынесу! — и
лихорадочно срывает петлицы. Второй ему спокойно говорит:
— Ты знаешь, что за это расстреливают? И опять
истошный голос: [82]
— Все равно — конец, кругом немцы!
Вся группа останавливается. Подходим. Сафонов, обращаясь
к сорвавшему петлицы:
— Ну, ты, с дороги!
Все моментально уступают дорогу. Проходим вперед, а
где-то в глубине остается неприятное чувство брезгливости.
Бетонная труба полуразрушенного моста. В ней —
человек 15. Все пожилые, в новых шинелях — мобилизованные в армию местные
жители.
— Пойдем, спугнем, эти решили остаться у немцев,
чтобы вернуться домой.
Пошли вправо, к трубе. Кто-то из сидящих в ней поставил
на козлы ручной пулемет.
— Знаешь, Николай, обидно в такой день умирать от
своих пуль, — говорю я. — Черт с ними, когда-нибудь посчитаются.
Опять пошли по прежней дороге. К брезгливости
прибавилось чувство горечи.
Соколовка.
На окраине деревни встречаем несколько знакомых ребят: артиллеристы 203-го
ГАП'а, формировавшегося вместе с нами. В центре кто-то стоит полусогнувшись и
надевает брюки, — оказывается, майор Фрейман. Реку он переплывал в белье,
а здесь ему ребята достали, во что переодеться. Пожилой человек, пользовавшийся
у всех большим авторитетом. В Артемовске он был у нас командиром полка.
Изможденное, грустное лицо; взгляд, устремленный куда-то внутрь себя. Огромным
напряжением силы воли вызывает скупую улыбку и говорит:
— Ничего, сынки, мы еще по-настоящему повоюем.
Разрывы стали реже. Идем по улице Соколовки.
— А знаешь, что-то зверски хочется жрать. Зайдем
вот в этот дом. Суетливая, пожилая женщина побежала куда-то во двор со словами:
— Сейчас, сейчас, голубчики, всего принесу! В это
время кто-то кричит: «Танки!»
И все бросаются в противоположный конец деревни. Рядом с
домом, в который мы вошли, стоял кавалерийский эскадрон. Все конники
повскакивали на лошадей и бросились в боковую улочку, а оттуда в овраг за
селом. Мы побежали в густую посадку по берегу реки от центра деревни.
Спрятались в зарослях и выглядываем. В направлении от Новомосковска идут по
полю 6 танков, рассредоточиваются и начинают бить по домам. На противоположную
окраину выехал наш броневичок с пушкой. Из ствола пушки показался дымок,
второй, третий. Один из немецких танков замолчал. Два других почти одновременно
ударили по бесстрашному броневичку, и башня его медленно осела на землю. [83]
Вот головной танк подходит к краю оврага, в котором
скрывались конники, и открывает огонь из пулемета. На противоположном гребне
показывается десятка два лошадей, часть из них без всадников. И верховые, и
лошади бешеным галопом уходят из оврага. Пока они скрылись из поля зрения танков,
упало еще 4 человека. Сцена эта происходит быстро, почти мгновенно, — в
американских «боевиках» подобные скачки занимают гораздо больше времени.
С востока летят три «СБ». С немецких танков внимание
переключается на свои, русские, самолеты. Появляется «Мессер» и заходит в хвост
бомбардировщикам. Головной «СБ» медленно, как бы нехотя, поворачивается и
входит в штопор. И только, когда он стремительно стал приближаться к земле,
донеслась отрывистая очередь авиапушки, решившая его судьбу.
Вслед за этим — большой взрыв на земле и столб
почти черного дыма. Два других самолета явно занервничали и почему-то стали
резко сбавлять высоту. Вот один сбросил бомбы на Новоселовку, второй полетел
дальше, к Новомосковску. Опять блеснул «Мессер» и на месте «СБ» — черное
облако, из которого вылетают и медленно опускаются, кружась в воздухе, какие-то
бесформенные куски и тряпки, — самолет взорвался на собственных бомбах.
Третий, уцелевший, быстро летит назад, прижимаясь к земле. «Мессер» сделал
круг, заметил оставшийся самолет и пошел за ним, почти пикируя. Оба скрылись за
деревьями. Минуты через полторы «Мессер» неторопливо, горделиво покачивая
крыльями, пошел по направлению к Днепру. В обратном направлении, где-то за
бугром, поднялся характерный черный столб дыма, медленно рассасывающийся.
Обидно до слез, хочется броситься на землю и обо всем
забыть. Но забываться не приходится — рядом танки.
— Что же будем делать?
— Подождем до вечера, а там как-нибудь проберемся.
Все это хорошо, если только не подойдет сейчас их пехота.
В это время танки медленно разворачиваются, вытягиваются
вдоль дороги на Новомосковск и скрываются за бугром.
— Пошли!
К нам присоединяются еще человек пять, прятавшихся в
этой же посадке, и все вместе спускаемся в овраг и идем в направлении к Лозоватка — Синельниково. Начинает
темнеть. Подходим к какому-то хутору.
— Задерживаться нельзя, пошли.
На ходу едим хлеб и помидоры, вынесенные какой-то
старушкой. Прошло ровно сутки с тех пор, как ели в последний раз. Отмахали
километров 12–15, больше идти нет сил. Какое-то село. Заходим в хату. Хозяева
начинают разогревать борщ, картошку. Пьем спирт из противоипритовых пакетов,
обедаем. Глаза буквально слипаются. Замертво [84] падаем на солому,
предупреждая хозяина, чтоб любыми способами разбудил нас в 3 часа ночи. 3 часа
сна пролетают мгновенно, с невероятными усилиями просыпаемся, но встать на ноги
нельзя — болят зверски. Делаем друг другу массаж и медленно ковыляем в
темноту. За сутки прошли более 60 километров. Навстречу едет какой-то конник. Я
вынимаю из кармана пистолет. Подъезжает. Форма наша.
— Вы куда, на Синельникове?
— Там, говорят, немцы.
— А ты там был?
— Нет, слышал.
— Ну и проваливай!
И медленно, с трудом переставляя ноги, идем дальше.
— А что, если правда — немцы? Светает, кто-то
из ребят говорит:
— Давайте остановимся, посидеть надо.
Смотрю, метрах в двухстах впереди несколько солдат в
пилотках выходят на дорогу. Заметили нас и сразу легли, беря в руки карабины.
— Не стреляй, мать вашу... здесь свои!
— А вы, что — ох...? Сходимся.
— А мы увидели, что вы садитесь и решили —
немцы, сейчас огонь откроют.
Несмотря на усталость, все громко смеемся.
Через три часа пришли в Синельникова.
Встречаем двоих своих ребят. Все вместе идем в
военкомат. Там знают о случившемся, кормят и укладывают спать, пока выясняется,
где и какая часть будет собираться.
Утром идем в ресторан (там сейчас скромненькая
столовая). Закрыто, но пугаются нашего грозного вида и впускают откуда-то
сзади.
Встречаем еще несколько своих, и все вместе идем в хутор
Веселое, где собираются остатки 15-й Стрелковой дивизии. Минометчиков наших
собралось больше всех — человек 30, в то время как всего в
батальоне — человек 80, да еще человек 30 вместе с 3 и 1-м батальонами (у
них потери несколько меньше) — занимают оборону где-то в районе Татаровки.
Клеменко — здесь, политрук — в Татаровке. Минометы через болото
протащили, а потом рассовали их на брички, теперь найти их почти невозможно.
Полковой батареи нет. Пропали Григорян, Сидоренко,
Пильман и другие. Нет Мишки Банкина. Цел только Могучий. Сохранил два своих
миномета Николай Ульянов. Пулеметов осталось наперечет. Сохранилось одно орудие
ПТО со своим комсомольцем. В общем, потери огромные. 15-я Сивашская дивизия
понесла их, [85] будто в насмешку над своим названием, при переправе
через Самарские болота{39}.
— Да, дружище, день 28 сентября навсегда войдет у
нас с тобой в историю{40}...
...На фронте человек все-таки в гораздо меньшей степени
эгоист, чем в обычной обстановке. И если он не трус, то и эгоизм его, который
ограничивается стремлением остаться в живых, превращается во что-то положительное.
Те, кто останутся живы, будут счастливыми людьми. Они
узнали истинную цену жизни. Она познается только в бою, когда в любую минуту
рискуешь с ней расстаться. Таким людям не страшны ни материальные лишения, ни
мелочи быта, ни «скука» и разочарование — болезнь внутренне опустошенных
или не имеющих собственного «я». Хоть война и ужасна во всех отношениях, но она
является призмой, преломляющей все черты и особенности человеческого характера,
его души и неизмеримо обогащающей ее.
Это, безусловно, относится к нашей войне, когда на карту
поставлена судьба всего русского, следовательно, судьба каждого из нас.
Согласись, что в минуты опасности мозг работает особенно
четко и ясно, и как-то очень легко приходят самые серьезные мысли, разрешаются
самые сложные вопросы. Вообще, в каждом из нас вскрывается все то сокровенное,
что лежит глубоко внутри, и достаточно побыть в бою с человеком несколько
часов, чтобы знать и понимать его лучше, чем после многолетнего знакомства в
обычных условиях. Поэтому, очевидно, и принято считать год войны за 10 лет
гражданской жизни.
Это, правда, очень относительно: то, что пережили мы с
тобой за три последних месяца, — нельзя сравнить даже с целой жизнью
какого-нибудь обывателя. То есть, стареем, дружище, не по дням, а по часам{41}...
Опять пауза. Голос Сафонова:
— А все-таки холодно, Николай. Пойдем к костру...
Приходим в Веселый.
Встречаем Шилина, он предлагает присоединиться к ним, тем более, что и
официально мы числимся у них, в 203-м. Сейчас они идут на помощь 47-му. Вслед
за Шилиным встречаем командира батальона и Клеменко. Они чрезвычайно рады,
увидев нас. К вечеру часть людей роет окопы на окраинах Веселого, вторая часть
составляет резерв. Думают, что немцы очень скоро должны подойти к Синельникове.
Веселый — немецкое село. Исключительно культурное и благоустроенное.
Немцы отсюда эвакуировались всего несколько дней тому назад. На улицах полно
кур и поросят. В домах вся обстановка сохранена [86] полностью. Занимаем
домик по вкусу, и Попов с каким-то поваром-танкистом начинает готовить ужин.
Еще несколько человек пошли осматривать чердаки и подвалы. Результат
прекрасный — соленые огурцы, грибы, варенье нескольких сортов, яблоки.
Особый вкус всему этому придает то, что все это — немецкое. Не всегда же
им праздновать!
Впервые после долгого времени по-настоящему отдыхаем и
спим. Моральный кризис уже прошел — утром просыпаемся веселые и бодрые.
Встречаемся с Могучим: «Когда же, черт возьми, будем, наконец, работать по
специальности и стрелять? Ладно, «выпьем чашу до дна» — были
минометчиками, побудем еще и стрелками».
К вечеру приходит приказ: выступить в район Лозоватки
для укрепления имеющейся там обороны. Начинает моросить дождь. Клеменко уезжает
в госпиталь — вскрылась старая рана. Аюдей в роте осталось совсем пустяки,
хотя и гораздо больше, чем в стрелковых ротах. Настроение такое же пасмурное,
как и погода.
Двигаемся по дороге вдоль посадки. Брички перегружены
людьми — у очень многих потеряны ноги. Николай — на бричке, я —
верхом на какой-то кляче. Могучий — на велосипеде. Вот иЛозоватка. Следы недавнего обстрела. В
воздухе время от времени появляется самолет и бьет трассирующими пулями, для
чего — непонятно, вероятно, так просто, нагнать страха.
Составляем ударную резервную группу. Единица —
«могучая», немногим больше 30 человек. Роем щели, потом все ложатся в ригу
спать. Я иду к приятелям в батарею НТО. Утром встречаемся с группой ребят,
занявших оборону сразу за Соколовкой. «Вспрыскиваем» эту встречу водкой, благо
раздает ее хороший мой знакомый, приятель Лапидуса — грузин..., с которым
мы были вместе в укрепрайоне в Турке. С ним встреча тоже очень теплая —
это ведь все ветераны нашей 192-й. Часов в 8 утра приходит приказ — отойти
в Татаровку, причем мы идем в прикрытии.
Отходим. Выйдя на ровное поле, попадаем под сильный
артиллерийский и минометный обстрел. Люди рассеиваются. Небольшими группами
входим в Татаровку. Начальник
штаба дает задание: сосредоточиться в Раздорах (следующей за Синельникове
станцией), первому же батальону занять оборону. Идем к Раздорам. Вдруг налет
немецких танков. Замаскировались. Подошли две наших «тридцатьчетверки».
Отогнали. Пошли дальше. В Раздорах —
уже вечером. Решаем ночь проспать.
Утром шум артиллерийской перестрелки. У немцев{42}... На какой-то штабной
полуторке едем в Васильковку. Вместе с нами Крайнев. Он работает командиром
взвода в химроте. Хороший, веселый парень.
В Васильковке
встречаем все свои тылы. Одновременно узнаем, что остатки нашего батальона,
рассеянные под Татаровкой, оставлены на обороне в Раздорах. Через сутки или
двое должны быть здесь, нас подменит какая-то свежая дивизия. Какого же черта
мы притащились сюда? Можно остаться, но неудобно, ведь свои ребята — в
бою. Решаем немедленно ехать обратно на бричках Крайнева.
Здесь же происходит знаменательное событие — мне
передают письмо и перевод, адресованные из Москвы Мише Банкину. Почти наверняка
зная, что он погиб, читаю письмо{43}...
...В воздухе немецкие самолеты. Изредка устраивают
фейерверк трассирующими пулями и снарядами. По рассказам знаем, что наши —
в 3-х километрах от Раздор, по профилировке — в Синельниково, около
какого-то леска. Идем, идем, наконец, натыкаемся на какой-то пост — свои,
батарея ПТО. Через полчаса — в окопчиках своих минометчиков, опять все
вместе. Настроение очень приподнятое: днем был хороший бой.
Наши окопались по обе стороны профилировки, почти на
открытом месте, вырыли только маленькие ячейки. Днем налетели 3 немецких самолета, за ними несколько
машин с пехотой. Единственное противотанковое орудие заклинило с первого же
выстрела, гранаты и бутылки с горючим не применишь — танки остановились
метрах в 50-ти, место открытое, невозможно поднять голову. «Ну, конец».
Автоматчики выпрыгивают и бегут к окопам. В это время из леса, подходящего к
Раздорам, выскакивают два наших танка. С ходу бьют из орудий, потом врезаются:
один — в танк, другой — в машину. Из единственного, оставшегося
невредимым немецкого танка экипаж выскакивает — таранов они не любят.
«Ура!..» И хлопцы наши бросаются в атаку. Немцы перебиты. Берут их винтовки,
пистолеты, пулеметы. В машинах прекрасные фотоаппараты, все остальное —
одеяла, сапоги, костюмы, продукты — наше, советское. Есть, правда, еще ром
и шоколад в порошке. Двумя последними вещами немедленно угощаемся и мы.
Ночью по профилировке в направлении Синельникова проходит
более 30-ти наших танков, из них несколько тяжелых. Под утро идет и пехота.
Получаем приказ, как это и ожидалось, двигаться снова в
Васильковку. Первый и третий батальоны ушли. Мы должны выступать через два
часа.
Выступаем. Картина живописная — все обвешаны
пулеметными лентами, на плечах — трофейные пулеметы, в карманах —
бумажники с семейными фотографиями (обязательная принадлежность каждого немца),
на поясах — немецкие гранаты с длинными деревянными ручками. Впервые, чуть
ли не за несколько месяцев, идем с песней. [88]
Входим в Раздоры.
На окраине — наши кухни и двухдневная норма водки. Начинается стрельба из
всего трофейного орудия, летят каски, изоляторы от столбов, консервные банки и
т.п.
Наконец, утихомирились. Пошли дальше. Прошли километра
два. Сзади кто-то кричит: «Танки!» Никто не обращает внимания. Несколько
выстрелов. Оглядываемся. Действительно, сзади по шоссе идет колонна из немецких
тяжелых танков. Бросаемся в подсолнухи. Танки на подходе к подсолнухам,
разворачиваются, берут нас в полукольцо и открывают огонь.
Снаряды летят в нескольких метрах, причем почему-то бьют
трассирующими. Кругом, примерно на высоте груди, — белые блестящие полосы.
К этому же присоединяется треск пулеметов. Если бы не подсолнух, — вряд ли
бы кто-либо выскочил живой. А так — ничего, большинство уцелело.
Соединяюсь с Сафоновым, Петровским, Мамоновым и
другими — всего нас 8 человек. Идем окружным путем на Письменную.
Спускаемся в овраг. В поле, на ровном месте, танки разгоняют остатки впереди
идущих подразделений.
Подходим к Письменной.
Сильный взрыв — рвут железнодорожные пути и станцию. Перекусили, и —
дальше. Параллельно нам, километрах в четырех слева, в районе Екатериновки и
немецких хуторов — бой немецких бронетанковых частей с нашей пехотой. Что
ж, интересно, с танками и пехотой, прорвавшимися утром к Синельникову?
Положение не из легких.
Поздно вечером, пройдя около 40-ка километров, подходим
к Василъковке. Еще вчера она
считалась тылом, сегодня же — бой в нескольких километрах от нее. На
обочине — противотанковый ров, заняли оборону наши танки. Под
железнодорожным мостом — саперы закладывают пироксилин.
Заходим в какую-то хату, моментально засыпаем как
убитые. Часа в 3 ночи хозяйка будит: «Детки, детки, — хороши детки!
Вставайте, бой идет!» Слышу, что бьют танки. Очевидно, — дуэль с
немецкими, подошедшими ко рву. Ну, это еще долго продлится. Засыпаю опять.
Часов в 8 встаем, идем искать штаб армии. Вдруг оглушительный взрыв и шум
падающих обломков железа, пробивающих даже крыши и стены домов. Взорван
железнодорожный мост. Штаб нашли. Вернее, не штаб (он выехал накануне вечером
или ночью), а жалкие остатки его, каких-то случайно задержавшихся ветеринаров.
Узнать ничего невозможно. Спрашиваем регулировщиков.
— Да, из 15-й дивизии ехали вчера днем и вечером на
бричках и на машинах, по дороге на Гайлино. Что ж, больше нам ничего и не надо.
Все хорошо, но ребята больше пешком идти не в состоянии. Узнаем, что на
Просяную уходит последний рабочий поезд. Садимся на какую-то открытую
платформу. Селение уже обстреливается. Отъезжаем. [89]
Едем по железной дороге впервые с начала войны. На полях
горят скирды хлеба. Неужели это богатство нельзя было вывезти заранее? И как
понадобится этот хлеб позднее, зимой!
Ребята из железнодорожного батальона и инженер, командир
батальона, уговаривают остаться у них. «Нет, надо найти своих». Доезжаем до Гайлино. Здесь никаких следов 15-й дивизии
нет. С последним рабочим поездом едем на Просяную.
Ночуем. Узнаем, что прошла часть наших обозов. Двигаемся куда-то в район Сталино. Встречаем несколько человек из
пулеметной роты. Они — на бричке. Что же, пеший конному не товарищ. Они
едут дальше, мы же идем на станцию.
Приезжаем в Межевую.
Рано утром идем на станцию. Здесь грузится тяжелый гаубичный дивизион (как
потом узнали, — 3-й дивизион 522-го ГАП'а). Вид у материальной части
сравнительно свежий, глубоко уверен, что едут на фронт — перебрасывают
куда-то на другой участок.
Эх, вот куда попасть бы. У коменданта и начальника
гарнизона ничего нового выяснить не удалось: тылы 15-й дивизии следовали
железной дорогой куда-то к Сталино. Встречаем комиссара гаубичного дивизиона
политрука Калайду, разговариваем с ним. Обещает переговорить с командиром
дивизиона. Уже под вечер говорит с капитаном Ольховиком и начальником особого
отдела полка политруком Абашиным. Заверяют, что такие люди им нужны, предлагают
ехать до Красноармейска, а там уже окончательно решить вопрос нашего
дальнейшего бытия. Поздно вечером приезжаем в Красноармейск.
Воздушный налет. Ожесточенный грохот зенитных установок. Масса санитарных
поездов.
О 15-й дивизии ничего определенного не известно и здесь.
Ольховик и Абашин оставляют меня у себя, остальные 6 человек идут в
распоряжение начальника гарнизона.
Итак, мы отныне — в 522-м ГАП'е. Поезд трогается...
[90]
Татищевские лагеря: 600
граммов хлеба на солдата
Примерно с 5–6 по 12
октября — в пути: Красноармейск,
Ростов, Тихорецкая. Бомбежка в пути. Краснодар (баня). Затем вторичная погрузка, Тихорецкая, Салъск, Сталинград, Балаково, Татищева{44}.
С 19 октября — жизнь в Татищева,
в 40-ка километрах от Саратова{45}. Расторопная железная дорога,
оказывается, заслала нас сначала вместо Саратова на Волге — в «Саратовские
лагеря» на Кубани.
...Здесь уже зима, снег, холод. Наспех сделали лачуги,
поставили печки, начали строить фундаментальные землянки. Общество (вернее,
топовзвод 3-го дивизиона) — замечательное: лейтенант Чхартишвили —
грузин с большим, светлым и приветливым сердцем; Потапенко —
одессит-моряк; Скобельцин — преподаватель литературы, любящий рассказывать
сказки, типичный рязанец; Борис Горелик — херсонец, ни на минуту не
расстающийся с басом из духового оркестра; Лев Абрамович Сигал —
зоотехник; Румянцев — инженер, двухметрового роста (поэтому все его зовут
«Малютка»). Это — все сержанты. И — рядовые: Жора Штоц —
одессит-спекулянт, 42 лет, сбежавший на Днепре из пулеметного батальона;
Томашевский — хитрый поляк — парикмахер.
Нас с Сафоновым сия компания приняла весьма радушно и
гостеприимно. Во время одного из очередных воспоминаний об Одессе Сафонов спел
одесскую блатную песенку «Манька — Дрымба», и по единогласному решению
всех присутствующих она стала «гимном» топовзвода. При свете коптилки (она
горела днем и ночью) шла почти нескончаемая игра в «очко», в «подкидного»,
«покер» (последнее наше с Сафоновым нововведение). На работу уходили по два
человека, по очереди...
2 ноября впервые за время войны получаю сразу несколько писем — из
Чкалова от папы и мамы, из Москвы — от тети Вали. Мама пишет, что давно
нет ничего от Шурика. Через пару дней — еще одно письмо от мамы. В конце
строки: «...Люля, как только кончила школу, вышла замуж за Владика, должен быть
ребенок, уехала из Москвы в Алма-Ату»{46}. [91]
Что ж, все ясно. Этого и надо было ожидать, но верить
этому не хочется.
...Мрачные, холодные, полные прозябания дни в Татищеве.
Отпало и то, о чем думал как о самом значительном событии будущего, —
надежда на встречу с Люлей. Огромная опустошенность от первых месяцев войны,
наиболее сильно воспринятых всеми фибрами души, искания новых «устоев жизни».
Глубокий оптимизм в отношении исхода войны, в отношении будущего русского
народа совмещается с пессимистическим взглядом на собственное «я». Масса мыслей
о Шурике, неужели он погиб? И чем оправдать эту гибель?
Наряду с этим — яркая, обнаженная от постоянной
близости смерти жажда жизни. Истинную цену жизни и всю ее красоту узнаешь
только тогда, когда каждую минуту можешь ее потерять. Поэтому человек,
сознательно идущий на верную смерть, должен быть или безразличным теленком с
загнанными внутрь инстинктами, или иметь крепкий характер и железную силу воли.
Последнее приобретается со временем и дорогой ценой. Но раз
приобретенное — остается надолго, если не на всю жизнь...
Сразу после 7 ноября,
получив направление в Саратов (от зубного врача), едем туда с Шумаковым и
Карповым. Всего 40 километров пути, не проходит и 4-х часов, как мы, сделав три
пересадки, уже в городе. Саратов живет вполне нормальной жизнью. Открыты
столовые, закусочные, рестораны. Очереди небольшие, ну, а для нас они и вовсе
не существуют.
Первым долгом на вокзале же читаем доклад и приказ
Сталина, о которых в Татищеве знали только мельком. Обедаем, делаем необходимые
дела, а вечером идем на «Роз-Мари», в оперный театр. Изумительная Теплицкая (из
Киева). Кроме нее, много и других артистов, попавших сюда только из-за войны.
Чувствуешь себя очень странно — после фронтовой
обстановки и двухнедельного пребывания в Татищеве, причем в очень тяжелых
условиях, — сидишь в ярко освещенном театре, слушаешь прекрасную музыку и
ни в какой степени не ощущаешь войны, успевшей за эти месяцы сделаться чем-то
необходимым. В антрактах, всматриваясь в публику, видишь много молодежи,
которой война совершенно не коснулась. Видишь самодовольные, вылощенные физиономии
целого ряда дельцов, «окопавшихся» в тылу. И одновременно вспоминаешь милые,
бледные лица друзей, молодых, способных, честных людей, беззаветно дравшихся на
фронте. Многие из них погибли, многие пропали без вести (это тоже почти
наверняка смерть, так как почти никто физически не мог согласиться попасть к
немцам живым). Те из нас, кто переживут все эти события, тоже в результате
всего пережитого совершенно изменятся, огрубеют, лишатся прежних своих идеалов.
[92]
С самыми незначительными подробностями вспоминаются
московские театры, особо запомнившиеся спектакли. И настойчивая, постоянно
возникающая мысль о родных, о Шурике. Где Шурик? Он, безусловно, в армии. Что с
ним? Жив ли? Хороший, нежный, веселый мальчик, неугомонный выдумщик всяких
проказ, прекрасный товарищ, душа во всяком обществе. Ему, попавшему в армию и
на фронт так неожиданно, без всякой подготовки, особенно трудно{47}. Как все это выдержит его
здоровье?
Мишка Карпов, будто читая мои мысли (у него отец на
фронте, семья в осажденном Ленинграде), тихо говорит: «Да, здешние люди ничего
не пережили и ничего не видели».
Спектакль кончился. Идем в «Дом колхозника». С «боем»,
после громкого скандала, достаем койки. Проходим дезинфекцию и с удовольствием
заваливаемся спать. Последний раз я спал на постели (не раздеваясь, под
аккомпанемент артиллерии и пулеметов) в Каменке, около своего НП.
Спим, как убитые. Просыпаемся только в 11 часов.
Прекрасно позавтракали. Деньги есть с фронта, до сих пор они нигде не
представляли никакой ценности и тратишь их с удовольствием, ведь через
пару-тройку недель — опять на фронте (мы, приехав на ремонт материальной
части в Татищеве, твердо были в этом уверены){48}.
Ходим по городу, покупаем билеты в театр на вечер и на
завтра. Заходим и в зубную поликлинику. Записываемся в разные кабинеты (Шумаков
и Карпов были здесь уже раньше). Очередь, но нас сразу принимают за
фронтовиков, да и действительно, вид у нас — пестрый: прекрасные ремни,
сравнительно новые гимнастерки и брюки (достали в последние дни на фронте),
шинели — совсем новые, сапоги же старые, рваные.
Публика очень интеллигентная, много эвакуированных из
Киева и Харькова. Начинаются бесконечные рассказы о войне, о положении на
фронте и т.д. и т.п.
Особенно заинтересовалась седая, красивая женщина.
Она — киевлянка, сын ее, Виктор, был тоже под Днепропетровском. Через
несколько минут выходит из кабинета очень привлекательная девушка — ее
дочь. Разговор, конечно, становится более оживленным. Узнаю, что она —
студентка медицинского института. Меня вызывают к врачу. Галя (так зовут
девушку) с матерью, думая еще кое-что узнать о своем Викторе, спрашивают, не
очень ли я занят, и говорят, что подождут меня.
Врач, осматривающая меня, советует обратиться к старшему
врачу. Последняя — пожилая, приятная женщина-одесситка, узнав, что я с
фронта, расспрашивает обо всем, говорит, что и у нее два сына на фронте. Один,
летчик, погиб под Плоэшти на третий день войны. Узнав, что я коренной москвич,
да еще студент, становится вдвойне внимательнее. [93]
Я же, сидя с ней, испытываю огромное удовольствие —
так давно не встречался с подобными людьми. Когда выясняется, что я живу в
Татищеве, она буквально с материнской заботливостью дает свой адрес и берет
обещание, что если я не найду места ночевать, то приду к ней.
Выхожу из кабинета. Галя с мамой ждут. Провожаю их
домой. Уже стемнело. Предлагаю Гале пойти на «Холопку» — утром мы
предусмотрительно взяли пару лишних билетов. Она соглашается.
Вечер. Темно. Идешь по незнакомым улицам, что
называется, на ощупь. Вот и театр. Такая знакомая и в то же время забытая за
два года в армии сутолока у дверей, торопливые движения в поисках «лишних
билетиков». Почти одновременно подходит Галя. Знакомлю с ребятами (Мишка уже
успел с кем-то познакомиться за пару минут ожидания), входим в театр. Разговор
перескакивает с одной темы на другую и невольно возвращаемся к довоенной жизни,
к старым знакомым и развлечениям.
Интересная, содержательная девушка, прекрасно знает
литературу. Время идет какими-то гигантскими темпами, вот уже и последнее
действие. Спектакль кончился. Выходим. Ясная, звездная ночь. Уславливаемся с
Николаем и Мишкой встретиться на вокзале — коек не достали.
Беру Галю под руку, чувствую, что она очень доверчиво
опирается на меня. С удовольствием вдыхаешь свежий воздух — в театре было
очень душно. Галя рассказывает мне о приятеле брата, в которого она была долгое
время влюблена. Он, как и все мы, был призван в армию в 1939 г., в танковые
войска. Погиб в Эстонии, в первые же дни войны. Рассказываю и я ей кое-что из
своей жизни.
Вышли на берег Волги. На реке длинная серебристая лунная
дорога. Вспоминаю наше путешествие по Волге. Прекрасное далекое детство!
— Ну, пора и домой.
Подходим к белому аккуратному домику. Открывается дверь,
выходит мать Гали.
— Куда же вы пропали? Я уже начала беспокоиться.
Идти к почти незнакомым людям ночью все-таки неудобно,
но «ретироваться» так и не удалось, — почти втаскивают в дверь.
Еще часа два оживленной беседы, скромный ужин и
укладываемся спать. Галя с мамой ложатся вместе за ширмой, я — на диване.
Все прекрасно, но надо завтра встать и одеться совершенно незаметно —
белье у меня далеко не первой свежести (хорошо, хоть вчера прошел дезинфекцию и
вымылся). Утром все оказалось довольно просто: встал, пока все спали. День
провожу с ребятами, а вечером иду к Гале и вместе с ее подругами устроили
маленькую «вечеринку» (ребята уехали в Татищеве, а у меня командировочное
удостоверение кончалось [94] на другой день; перед отъездом смеялись: «Смотри,
совсем женихом явишься»).
Прекрасное музыкальное оформление нашего вечера —
патефон с пластинками Лещенко, Вертинского, то есть лучшего и не придумаешь.
Начинаются танцы. Это — впервые за несколько месяцев, чувствуешь себя
поначалу неуверенно. Вскоре вполне осваиваюсь и «кручусь» с тремя партнершами.
На другой день — опять у Гали. Снова Лещенко и
Вертинский. Опять лирическо-влюбленное настроение. Танцуем танго. Совершенно
неожиданно останавливаюсь и целую Галю. Слабый протест и ответный поцелуй...
Вечером — уезжаю в Татищеве. Три дня проведены
замечательно. Какой контраст с фронтовыми месяцами! Замечательная «отдушина» в
обыденной армейской жизни и очень хорошая «зарядка» на будущее.
Декабрь 1941 г. Ясный морозный день. Оборудовали себе прекрасный
«карточный домик» — из фанеры с прокладкой из опилок, поставили там две
печки и «выполняем боевую задачу» — размножаем карты местности, делаем
бланки для подготовки данных и пристрелки, готовим документацию штабу
дивизиона.
После грязных,
темных землянок — здесь прямо блаженствуем... Начинается рабочий день с
умывания — приходим после завтрака и в продолжение одного-полутора часов
моемся, чистимся, бреемся. Одновременно идет охота на «маленьких
фашистов» — вшей, попросту говоря, которых развелось к этому времени
больше, чем достаточно. Баня — не чаще одного раза в месяц, спим одетыми в
теплом белье, в тесноте, то есть бороться с этим явлением очень трудно. После
отбоя (и до него) у каждой печки несколько человек обязательно заняты этой
непременной «солдатской повинностью».
Итак, чертим карты. Работаем не слишком торопясь,
«по-солдатски», полностью придерживаясь пословицы «работа не волк, в лес не
убежит». К нам к этому времени перевели из штабной младшего сержанта Педана.
Он — оригинальный, веселый парень, могучего сложения, исключительно
мнительный в отношении своего здоровья. Он — из Днепропетровска, кончил
Горный институт.
С утра начинаются воспоминания об оставшейся в
Днепропетровске Яне. Второй номер репертуара — жизнь в Вознесенские, когда
Жора Педан «имел», как он выражается, знакомую подавальщицу в ресторане, а,
следовательно, жил сытно и беззаботно. В конце перечня всех казенных блюд
обязательно произносится несколько слов и о моральных качествах Марии (так
звали эту женщину). Затем следует длинная тирада о положении «долмиков» и о
«неимениях», которые они имеют. «Долмики» — это солдаты, причем
преимущественно в смысле людей с образованием; «поимение» — моральное
внушение [95] и вообще все действия начальства в отношении
подчиненных. Последняя тема — инструктаж о том, как надо «метаться» по
кухням, иначе говоря, получить по блату у знакомых поваров.
«Педан мечется» — стало нарицательной фразой. Достаточно
ее кому-нибудь произнести, как Жора бегает от кухни к кухне, с белым плоским
котелочком, «подрубывая» на ходу суп или второе, что удастся получить. В
полку — шесть кухонь, таким образом, «метание» продолжается обычно
довольно долго.
Вечером начинается акробатически-физкультурная часть
программы — Педан на пари, заключенное на полпорции хлеба или сахара,
начинает 25 раз приседать на одной ноге или делает целый ряд иных номеров.
Бывают случаи, когда он, прельщенный обещанным Романовым хлебом, проходит на
руках 2–3 раза всю землянку. Самое занятное, что все эти действия ни сам Педан,
ни окружающие не считают чем-то унизительным, а просто средством «заработка».
Потребности его мощного организма должны удовлетворяться независимо от
«инженерной этики».
Несколько позднее Жорка нашел еще одно «средство
заработка». В полк прибыла группа комсостава, только что выпущенного из
училищ, — бывших студентов-математиков. Он давал им сложные уравнения и
заключал пари (на этот раз не меньше чем на килограмм хлеба) о времени их
решения. Ребята и не всегда, может быть, согласны были на эти пари, но
отказываться было неудобно и в результате оставались без хлеба.
В этих случаях Жорка всегда приходил и кричал: «Яшка,
держи хлеб!» «Яшка» — Яша Корф, москвич, студент Юридического института,
ставший моим большим другом. Ранее он работал в ОЦС (отдел центрального
снабжения. — М.М.), сохранил
«связи» и примерно через день приносил буханку хлеба, чем всех нас очень
поддерживал, особенно же Жорку, с которым он ел из одного котелка. «Яшка, держи
хлеб!», — звучало победным кличем древних воинов, а, главное, давало Жорке
моральное право считать, что он кормит Яшку, а не наоборот.
Яша же исключительно тонко, в тон постоянных рассказов
Педана, подтрунивал над ним, и последний замечал это только изредка.
Январь 1942 г. Морозы 40–45 градусов плюс сильный, порывистый ветер.
Планомерное снабжение нарушилось. Из Саратова трактор с прицепами в
сопровождении команды в 10–15 человек идет не менее недели. Питание резко
ухудшилось.
В эти дни буханка хлеба или котелок картошки
представляют большую ценность. Изредка в деревне кое-что достаем.
Однажды вечером устраиваем «вечеринку» — Романов
достал пару килограммов муки, Яшка — масло. После отбоя в каптерке в чрезвычайно
торжественной обстановке начинаем печь блины. Николай [96]
замешивает тесто, Сигал мажет сковородку. Яшка осуществляет общее руководство.
Коротков — «на подхвате», то есть снимает готовые блины, по бокам стоим
еще я и Жорка, определяя готовность каждого блина в отдельности. Одновременно
варятся три котелка картошки — чтобы не слишком голодными набрасываться на
блины, а то и вкуса не почувствуем.
Наконец, приготовления окончены. Лица у всех таковы, что
серьезней быть не могут. В пол-литровые кружки наливается по сто граммов спирта
из противоипритных пакетов, случайно обнаруженных в одном из наших ящиков с
приборами, — кто-то их предусмотрительно припас еще на фронте. Чокаемся.
Тост, конечно, один: «За встречу в Москве!» Потом каждый гложет по вобле, одновременно
«напираясь» картошкой. И уж последнее, на десерт, — блины. Все уверены,
что никогда в жизни не ели таких вкусных блинов. После пары часов задушевной,
содержательной беседы, после воспоминаний о всем когда-то съеденном и выпитом,
ложимся спать.
Как мало человеку надо! И как, в сущности, люди не
требовательны. Особенно после службы в армии. Одна из положительных черт,
прививаемых в армии, — способность довольствоваться самым малым, ценить
самые незначительные «радости», предъявлять минимум требований к жизни.
Особенно после фронтовых месяцев, после пребывания «между жизнью и смертью».
Жизнь ценна сама по себе, потому, что она жизнь. Нет
ничего настолько дорогого, с чем бы ее вообще можно было сравнивать. Поэтому
нельзя ее не ценить, если она даже и приносит много тяжелого, грустного,
безрадостного. Ведь и горе, и страдания — тоже жизнь. Вопрос можно только
ставить о том, чтобы переделать жизнь, сделать ее более содержательной и
счастливой, но ни в коем случае не спрашивать: стоит ли жить? Подобного вопроса
быть не может. Он — плод воображения людей слабых, людей отчаявшихся,
людей, «не нашедших себе места», то есть не сумевших отстоять себе место в
жизни, сложивших руки, усыпивших мозг и отказавшихся от борьбы.
Не складывать руки, не примиряться с действительностью,
не быть ею раздавленным, а бороться, стремиться вперед, узнавать новое и
черпать в этом силу. Жить и только жить!
Через полтора-два месяца жизни в тылу большая часть
личного состава полка запросилась на фронт — начиналось долгожданное
наступление под Москвой. С наступлением настоящей зимы резко ухудшилось
питание — фактически жили на 600 граммов хлеба и «баланде»
(«небесно-голубого цвета», как выражался Штоц). Начались массовые обмораживания
(температура до 40–45 градусов). В землянках — огромное количество вшей.
Все это было следствием неопытности, неумения устраиваться по-хозяйски,
по-домашнему, куда бы и насколько ни приехали. Весь состав — кадровый,
самовольных [97] отлучек в окрестные села не делали, а пути «честного
жульничества» еще не были найдены. Подобных материальных и физических
трудностей у нас на фронте, безусловно, не было, поэтому тяга на фронт
увеличилась еще более.
Сафонов перешел командиром отделения разведки в 8-ю
батарею, к Давыдову. С последним, славившемся своей требовательностью, а иногда
и самодурством, после двух небольших стычек у него установились самые
корректные отношения. За полтора года, что они пробыли вместе, крикун и дебошир
Давыдов, даже пьяным, ни разу не поднял голоса на Сафонова. А Сафонов вечно балагурил
со своими разведчиками и всем взводом управления. Никогда не унывающий и не
падающий духом, он своей «духовной пищей» хоть в какой-то степени хотел
компенсировать недостаток пищи для голодных животов — и своего, и
окружающих. Надо отдать должное, что некоторых успехов на этом поприще он
добился — во взводе управления 8-й батареи считалось самое крепкое
политико-моральное состояние.
Долгие зимние вечера коротали в землянке Чхартешвили.
Наиболее заметным событием этих месяцев были письма от родных...
Евлашево, Пензенской области. Сюда мы переехали из Татищева, когда в Саратове
создалось угрожающее положение, — группировку артиллерии БМ берегут для
решающих битв в будущем наступлении Красной Армии{49}.
...В одно обычное рядовое утро, в начале 1943 г., выходим на занятия в
поле. Около станции встречаемся с разведкой Сафонова и топографами Яши
Каплуна — нашего общего друга. Решаем двигаться дальше вместе, ибо в
каждой группе всего по 4–5 человек. Берем азимут на большое татарское село
Яхт-Юл. Сафонова осеняет гениальная мысль, дорогой она детально
разрабатывается, а по приходе на место немедленно начинает претворяться в
жизнь. Вдоль окраины села расстанавливаются и наводятся друг на друга две
стереотрубы и теодолит. Два солдата ходят и забивают в снег колышки. Два других
бегают с мерной лентой. Сафонов, я и Каплун стоим около мензулы с кипрегелем и
что-то наносим на планшет, с самым глубокоумным видом посматривая на карту.
Ровная линия колышков все растет и растет, и вот она захватывает один из домов
Яхт-Юла, выходящего в поле. Жители, заинтересованные и удивленные всем
происходящим, начинают выходить из домов, некоторые подходят к нам, остальные
стоят поодаль. Вышла старая толстая татарка из крайнего дома.
— Здесь дорога будет проходить, размечаем, —
говорит один из нас.
— Какой дорога? Здесь мой дом! — возмущается
женщина.
— Дом, мамаша, сносить придется, вот, видишь
карту, — прямо через дом указано. [98]
— Ай, ай, ай! Что будет делать без дом старый
татар? Возьми картошку, возьми все, только дом оставь!..
На «сцену» выходит «дипломатический представитель» в
лице моего разведчика Мамета Аметова, крымского татарина. Остальные продолжают
свое дело. После длительных тайных переговоров «соглашение» достигнуто: солдаты
получают мешок картошки, овцу, два литра самогона и бидон кислого молока, а
«дорога» пройдет через соседний дом («Там живет Мустафа, у него — злой жинка»).
Овца немедленно режется, и через полтора часа начинается
внушительное чревоугодничество, сопровождаемое не менее внушительным вливанием
«горючего». Сафонов, проникнутый, очевидно, после татарского самогона, чисто
русским патриотизмом, поет «Русскую рапсодию». К вечеру благополучно
возвращаемся «домой»... [99]
Встречи с военной Москвой{50}. Дни рождения
Январь 1942 г. ...Скоро Москва! Проехали Раменское, Кратово, Быково,
Удельную...
Прошло почти два с половиной года (с момента призыва в
армию осенью 1939 г.). Так ярко сохранились в памяти прощальные вечеринки.
Потом — казарма, Артемовск. Переезд в Западную Украину. Жизнь на границе.
И последнее — война. Четыре месяца лихорадочной фронтовой жизни,
непрерывного отступления. Сотни километров верхом на лошади. Десятки километров
в сутки, пройденные пешком. Горящие скирды хлеба, нефтехранилища, поднятые на
воздух, разрушенные города. Нескончаемые толпы беженцев, грохот бомбежек: кровь,
кровь и кровь... Смерть друзей, заботы о близких.
Последние месяцы — жизнь в тылу, в чрезвычайно
тяжелых материальных условиях. И, наконец, — поездка в Москву,
сопровождать транспорт с нашими гаубицами, сдаваемыми в ремонт.
Дверь теплушки раскрыта настежь. Полной грудью вдыхаешь
родной, московский воздух. Вот Малаховка и Красково. Сколько счастливых летних
месяцев было здесь проведено!
Все по-старому. Только сняты провода электрички, еще
реже стал лес, и на станциях почти нет людей. В Люберцах на платформе сложены
ящики с патронами и гранатами. Из всего комбината сельскохозяйственных машин
дымится только один цех. Ближе к Москве все чаще видишь противотанковые (?)...
надолбы, рогатки. «Фрезер» и завод им. Хрущева стоят безжизненные, осиротелые.
Так же сиротливо становится на душе.
На железнодорожном полотне, особенно около Перова и
Сортировочной, — нескончаемые кучи кала — следы бесчисленных
эшелонов, так не гармонирующие с обычной московской чистотой и опрятностью.
Москва еще не успела ликвидировать последствия налетов
фашистской авиации, изменений, вызванных непосредственной близостью фронта.
Только полтора месяца тому назад Красная Армия начала наступление и разгромила
гитлеровцев на ближних подступах к [100] городу. Первые месяцы 1942 г. были самыми тяжелыми в
продовольственном отношении. Большинство домов не отапливалось, во многих
районах не было света. Метро работало до 8 вечера, трамваи — до 10. На
всех заставах — баррикады.
Все это было известно из писем, но видеть своими глазами
очень и очень больно. Разве такой думал увидеть Москву, мечтая о ней в годы
пребывания в армии, вспоминая ее в самые тяжелые минуты походной фронтовой
жизни? Как ясно каждый из нас представлял свое возвращение домой в Москву,
возобновление учебы в институте. И как каждый стремился к этому!
Транспорт наш остановился в Перове. Нас должны передать
на Окружную дорогу, с Окружной — на Северную и направить в Подлипки. Все
это протянется не менее 14–18 часов, а пока можно быть свободным. Время около 9
часов вечера. Вскакиваю на какой-то дачный поезд и доезжаю до вокзала. Затем
трамваем — до Сретенских ворот. Там жду другой трамвай — «А». Как
странно видеть московские улицы и площади, обычно залитые морем света,
совершенно темными. Только изредка вспыхивает голубой огонек у дуги трамвая,
или прорезает темноту узкий пучок света, выбивающийся из маленькой дырочки
затененной автомобильной фары.
После короткого «штурма» попадаю на площадку трамвая.
Разговор преимущественно о еде. Молодая, прекрасно одетая дама с полубуханкой
черного хлеба в руках замечает: «Раньше никто не ценил вкус хлеба. Ведь черный
хлеб гораздо вкуснее каких угодно пряников».
Вот и Сивцев Вражек. Проходя по нему и по
Староконюшенному, чувствую, что сердце бьется гораздо чаще обычного. Дом 35{51}. В окнах нижнего этажа вижу
звездное небо. Открываю дверь своего дома. Та же сильная пружина. Ощупью дохожу
до лестницы, берусь рукой за перила и медленно поднимаюсь наверх, внимательно
считая клетки. Четвертый этаж.
Итак, я опять дома. Сколько раз это короткое слово
«дома» будило мозг, вливало новые силы, заставляло подчинять себе
переутомленный организм. Вся сознательная жизнь, все радости замечательного
счастливого детства и прекрасной содержательной и вместе с тем беззаботной
юности связаны с домом, с семьей, с этой квартирой на четвертом этаже.
Даю один длинный звонок. Неужели двери откроет папа?
Ведь, возможно (это я знал из писем), он уже вернулся из Чкалова.
Тишина. Чьи-то незнакомые шлепающие шаги и голос: «Кто
здесь?»
Я прошу кого-нибудь из Иноземцевых, мне отвечают, что их
давно никого нет, уже поздно и открыть дверь мне не могут. Объясняю, что я
хозяин этих комнат, что приехал в Москву в командировку. Сам [101]
тон такой, что старушенция, очевидно, боясь последствий, «ушлепывает», а
какая-то женщина открывает дверь.
В передней нагромождена куча вещей, в большой комнате
тоже многое переставлено. Здесь живет совершенно незнакомая мне семья, переселенная
из-за бомбежки из Дорогомилова. Люди, как видно, культурные, проявляют ко мне
большое внимание, успокаивают в отношении вещей, показывают, что все опечатано.
Предлагают садиться с ними пить чай, но я отказываюсь — слишком тяжело
видеть все совершенно чужое там, где сами стены и мебель чувствуешь родными.
Заходит Катя — единственная из всех, ранее живших в
квартире. Около часа провожу с ней. Узнаю все подробности выезда папы с мамой в
Чкалов, призыва в армию Шурика, бомбежки дома и тому подобное. Предлагает
остаться ночевать у нее, но я хочу обязательно побыть один, собраться с
мыслями, «переварить» массу впечатлений.
Выхожу на улицу и медленно иду к Афанасьевскому
переулку, к Борису Вайнштейну{52} — он должен быть дома, в
Москве.
Да, все сложилось иначе, чем я думал. Хороша встреча! И
как обидно, ведь знаешь, что об этой встрече родные мои мечтали еще больше, чем
я, что мама сделала бы все возможное, чтобы увидеть меня, что она и папа уехали
только потому, что не было другого выхода. Папа должен быть в Москве на днях,
неужели так и не удастся увидеть его?
Вхожу во двор, поднимаюсь на крылечко буськиного
флигеля. Стучу минут десять. Наконец, открывается на нижнем этаже форточка и
раздраженный голос кричит: «Чего вы стучите? Они давно все уехали».
Что ж, следующий на очереди — Коля Воробьев,
«птаха», с которым мы вместе кончали школу, учились в институте в одной группе.
Иду к нему. Открывает дверь незнакомая женщина — Колю взяли в ополчение,
четыре месяца о нем ничего не известно, а тетка его эвакуировалась из Москвы в
самом начале войны.
Последняя надежда на Валю. С ней связаны последние
школьные годы, она один из центров нашей замечательной компании, а
главное — жена Андрея, моего лучшего, любимого друга{53}.
Знакомая, столько раз исхоженная дорога на Остоженку. И
опять неудача — Валя с матерью в Омске.
В отношении остальных близких приятелей, оставшихся в
живых, знаю, что они в армии. Люля — вышла замуж и живет в Средней Азии, а
больше ни к кому из знакомых девушек идти не хочется, хоть и отношения с
некоторыми из них до отъезда в армию были довольно близкими.
Вот она, родная Москва, и наша компания, лучше которой я
ничего не встретил и не встречу. [102]
Медленно иду домой. В городе объявлена тревога, бьют
зенитки. Над бульваром низко пролетает самолет, очевидно, немецкий. По крышам,
как горох, бьют осколки снарядов. На все это не обращаешь никакого внимания, в
минуты подобного морального состояния ничто не дорого, ни о чем не думаешь,
ничем не дорожишь.
Звоню к Мерпертам{54}. Яков Иванович, увидев меня,
буквально душит в объятиях, а потом, спохватившись, начинает говорить шепотом
тихо-тихо: «Сделаем сюрприз Мелинтине Михайловне». Входим в комнату. Мелинтина
Михайловна не может сказать слова от удивления, стоит как вкопанная, а потом
бросается ко мне. Первые ее слова: «Ах, если бы была дома мама!»
Ради моего приезда Яков Иванович открывает бутылку
хорошего вина. Вторая такая же хранится ко дню возвращения Коли из госпиталя. О
ранении Николая я знал и раньше, знал, что он в Омске, но только здесь выяснилось,
что рука у него совершенно не действует.
В течение нескольких часов идет оживленный разговор о
моем пребывании на фронте, о московских делах, о Коле, о Шурке. И, как всегда,
горячо обсуждаются вопросы тактики и стратегии.
Часа в три ночи ложимся спать. Все спят одетыми — в
комнате 2–3 градуса, я же,
применяя свой армейский опыт, раздеваюсь — так гораздо теплее.
Несмотря на большое переутомление, заснуть не могу. Это,
пожалуй, первая бессонная ночь за два с половиной армейских года. До этого
моментально засыпал и на снегу в зимних лагерях, и в лужах по обочинам дорог, и
под аккомпанемент разрывов снарядов и мин, — во всех случаях, когда к
этому была малейшая возможность.
Утром иду побродить по городу, прохожу Арбат, улицу
Коминтерна, Манеж, центр. Следы бомбежек. Хмурый, унылый вид улиц и домов.
Цветные полосы на гостинице «Москва» и здании Совнаркома; домики, нарисованные
на Кремлевской стене, задрапированы звезды на башнях. Очень мало автомашин,
гораздо меньше народу на улицах. Суровые, сумрачные лица. Конный патруль на
улице Горького.
А все-таки Москва прекрасна и в своем новом суровом
облике. Мой родной, любимый город! Он мне так же близок и дорог, хотя я не
встретил в нем родных и близких.
Что ж, уже пора ехать на вокзал.
Весь день и ночь проходят в хлопотах с трактором. В
Подлипках нас не принимают и направляют в Пермь. Даю телеграмму в Чкалов, что
буду в Москве через 20–25 дней, на обратном пути.
Вечером поезд медленно трогается. Опять открыта дверь
теплушки. Постепенно стушевываются силуэты города, и бегут один за другим
цветные огоньки стрелок и светофоров. [103]
Москва опять позади...
Сколько мыслей было связано с этой поездкой, сколько
мечтаний... В эту минуту чувствуешь себя особенно одиноким и заброшенным.
Москва позади...
Февраль 1942 г. — снова поездка в Москву (на обратном пути из
командировки в Пермь. — М.М.):
сопровождать орудия, которые необходимо было сдать в ремонт. Отец и мать
по-прежнему в Чкалове, о Шурике ничего не известно с ноября месяца, Андрей на фронте,
Люля где-то в Средней Азии, Валя — в Омске. В квартире, здорово
пострадавшей от бомбежки, какие-то совершенно незнакомые люди, в общем, во всей
Москве — ни единой души, связывающей с недалеким прошлым. После суровой и
одинокой ночи, пожалуй, самой печальной в моей жизни, рано утром иду на улицу
Немировича-Данченко, к родным Сафонова. Желтый двухэтажный домик старой Москвы,
скрипучая деревянная лестница, темнота в коридоре. Через несколько минут осады
дверь, наконец, открылась. Достаточно было сказать, что я от Николая Сафонова,
как моментально установилась самая задушевная и теплая атмосфера полного
взаимопонимания и сердечности. Отец Николая, Илья Данилович, располагает к себе
с первого взгляда. Старый солдат, потом работник милиции, а в последние годы —
просто инвалид (ему отрезало трамваем обе ноги), не гнушающийся никакой
работой.
Случившееся несчастье с ногами не сделало его ни в какой
степени угрюмым и замкнутым, наоборот — он жизнерадостен и энергичен.
8 эти минуты он целиком во власти любви к своему
старшему сыну, тоже ставшему солдатом. Высокий лоб, хорошие смеющиеся глаза и
узкий подбородок, придающий лицу какой-то восточный, «персианский» отпечаток,
сразу ассоциирующийся с образом Николая, ставшим за два последних года таким
близким. Мать — русская женщина, умная и трудолюбивая, и, как все матери,
больше всего на свете любящая своих сыновей, особенно старшего, ибо он сейчас
далеко от нее, и ему постоянно грозит опасность.
Скромный завтрак в холодной комнате — характерная
черта ощетинившейся фронтовой Москвы. Из самых сокровенных тайников достается
литровка водки, старой, «Московской». Немногословие, скупые тосты за нашу
удачу, за победу, за возвращение домой.
— Вот в этой комнате, Коля, — говорит
Прасковья Григорьевна, — были шумные веселые вечеринки, когда наш Николай
учился в 9 и 10-м классах. В этой же комнате был прощальный вечер перед вашим
отъездом в армию. Родные вы мои! Только бы остались живы и скорее возвращались,
мы круглые сутки будем работать, но создадим вам все условия, чтобы нормально
жить и учиться. Сейчас мы работаем по 12–14 часов в сутки, а для победы и
вашего возвращения готовы работать и по 18, и будем счастливы. [104]
— Да, Николай, передай своему другу и нашему сыну,
что мы всегда верили ему, а сейчас гордимся им и ждем домой, ведь вся наша
жизнь принадлежит нашим сыновьям. Смотрите же, воюйте честно, но на рожон не
лезьте, ведь вы и жизни еще не видели. Поцелуй его, Коля, так, как я поцелую
сейчас тебя. — И Илья Данилович, державшийся до этого бодро и весело, зарыдал
у меня на плече.
Несмотря на все напоминания, что я могу опоздать на
эшелон, меня не выпустили до тех пор, пока я не взял посылки — шикарные
для тех времен, ибо в них были коробки конфет и печенья, две плитки шоколада и
две бутылки вина.
— Выпейте за Москву и своих стариков. Надеюсь,
придет время и увидимся...
И вот 4 апреля 1942 г. Прошло девять месяцев войны, четыре месяца —
напряженной фронтовой жизни. Пройден путь от Сана до Днепра, по горящей
кровоточащей Украине. Ценою жизни кадровых полков и дивизий выиграно время для
продолжения войны. Каждый из нас был твердо уверен, что настанет и его черед,
но не было никаких колебаний, никаких сомнений в окончательной победе уже без
нас. Смерть была рядом и в обороне, и в наступлении, и во время 100-километровых
суточных переходов, и во время двух-трехчасового сна. Позналась истинная цена
жизни, какой бы тяжелой она ни была, какие бы трудности и лишения ни приносила.
Жизнь! Какое прекрасное слово! И как легко на протяжении
этих месяцев оно превращалось в отвлеченное понятие. За несколько месяцев
фронта каждый переживает больше, чем за долгие годы жизни, перечувствует
больше, чем за десятилетия спокойного существования, легко отбрасывает то, что
когда-то казалось очень ценным и дорогим. Здесь познаются люди и цена всего нас
окружающего. «Мне — 22 года, я прошел Отечественную войну, и мне — 33
года», — смогут сказать многие из нас.
Мишка (Бергман) убит, Банкин погиб при переправе. Костя
(Тарновский) ранен, Лапидус и Арам (Григорян) не смогли выйти из окружения еще
под Уманью. Со мной только Сафонов.
В этот день возвращаюсь из командировки в Москву, где
после двух с половиной лет отсутствия так никого и не увидел: от Шурика более
полугода ничего нет, папа и мама где-то в Чкалове, друзья, еще
уцелевшие, — в армии. Комната заперта.
Переполненный саратовский поезд. Вши и мешочники.
Вдвоем с Яшей Корфом выпиваем флягу вина, взятого у
Кати, закусываем хлебом и селедкой, полученной в ближайшем продпункте.
Пожелание одно — скорейшее окончание войны.
4 апреля 1943 г. Четвертая годовщина этого дня в армии. Год сидения в
тылу, сначала в Татищеве, потом в Евлашево. Размеренная, опротивевшая жизнь в
захолустье, надоевшая малоинтересная работа. [105]
Сознание своей почти полной бесполезности. Привычные, но
по-прежнему противные, самые отрицательные стороны армейской специфики:
абсолютное подчинение другим, сознание собственной несамостоятельности,
невозможность как-либо повлиять на ход событий, на действия самодуров с чинами,
сознание ненужности большей части того, что делаешь.
И в то же время знаешь, как необходимы твои знания и
опыт в другой обстановке, непосредственно на фронте. Обидное сознание того, что
проходят лучшие годы, а ничего из задуманного не достигнуто, не приблизилось.
Одновременно с этим чувствуешь в себе запас
«потенциальной» энергии, способность сделать очень много.
Обед в присутствии троих приятелей. Верх желаний
достигнут: жареная картошка, кислое молоко, блины сомнительного свойства и литр
сивухи.
Мы изменились и внутренне и внешне, характеры закалились
и очень огрубели, но в глубине души мысли и чаяния — прежние.
Вечер в клубе, танцы. Танцуешь больше как-то по инерции,
заранее знаешь, что скажет каждая из местных «львиц». А мысли далеко в Москве,
в воспоминаниях золотых дней школьной жизни и поступления в институт.
Ничего, если останемся живы, мы еще свое возьмем.
Счастье будет рано или поздно и среди нас, ведь не зря же за него заплачено
авансом теперь, такой дорогой ценой, — ценой крови, трудностей, лишений,
моральных переживаний... [106]
Снова фронт. Орловское
направление
Опять фронт. На этот раз долгожданный! По сравнению с
1941 г. многое в корне изменилось, но сама обстановка, а главное,
настроение — все те же, «фронтовые». Каким-то другим словом это
специфическое, всегда в какой-то степени напряженное состояние с повышенной
реакцией организма на все окружающее, охарактеризовать трудно. Орловское
направление. Усиленно ведем разведку, готовимся к крупнейшей в истории
Отечественной войны наступательной операции...{55}
10 мая 1943 г. Евлашево. Пенза.
Ряжск. Скопил. Пять дней пути. Ст. Клокотки, между Скопиным и
Узловой. Стихийный самодеятельный концерт. Под липами. Знакомые, родные места.
Вдали монастырь, похожий на Загорский. Вспоминается весна 1938 г... Люля.
17 мая. Вечер. Тула. Московский поезд. Наш поезд —
на Юг. Ночь. Ожидание бомбежки. Одноколейный путь. Воронки авиабомб.
Покачивание медленно ползущего поезда.
18 мая. Скуратова.
Безлюдность. Ст. Чернь.
Разгрузка.
Город Чернь —
когда-то беленький, весь кирпичный, в садах и зелени. Теперь груды развалин,
уродливые бойницы в уцелевших стенах, жалкие, ободранные деревья.
Изредка — фигурки женщин, пришедших навестить свое старое жилье.
Грейдер, местами залатанный. Девушки-регулировщицы у
шлагбаумов, напоминающих петровскую Русь. Лозунги: «Вперед, на Запад!», «За
Родину, за Сталина!»...
В воздухе — «ИЛ'ы» и «Як'и». Потом тишина. Налеты
авиации — редкость. Какая разница по сравнению с первым годом войны! Аналогия
с дорогой Павлоград — Новомосковск.
19 мая.
Рекогносцировка местности. Решетово.
Сгоревшие каменные дома, заново перекрытые соломой. Жизнь побеждает смерть,
разруху, запустение.
Поселки «Красный Октябрь» и Гусев. Вечером переезд. Колонну веду по карте. Второй рейс. За
сутки сделано около 300 километров.
20 мая. Хутор Гусев.
Грачи. Ночь с комбатом.
21 мая. Выезд на
передовую. Пруды. Задняя Поляна. Вяжи.
Завершъе. Прогулка со Стасюком по переднему краю, выбор НП. [107]
Зимние блиндажи. Дымки в передних траншеях. Самовары,
кастрюли, скамейки. Отсутствие маскировки.
22–30 мая. Ведение разведки. Господствующие высоты — у
немцев. Редкие артиллерийские и минометные обстрелы. Полное спокойствие и
хладнокровие. Обстрел пункта. Стоит ли лезть в траншею с водой в рваных
сапогах?
Оборудование НП. Камень и вода. 3–4 часа сна в сутки.
«Переход» на переднем крае. Ожесточенная копка земли под
белым флагом.
«Приехал бандит Рокоссовский со сталинградскими
головорезами — ничего это не поможет». Источник информации —
листовки: «Приказ № 13», «К студентам», «Обращение Орловского самоуправления»,
«О войне Японии с Америкой».
Новый, просительный, убеждающий, обещающий «златые горы»
тон немецкой печати. Отсутствие всякого нахальства. Как это далеко от
днепропетровских листовок: «Артиллеристов будем вешать!» Тон почтения к
комсоставу.
Саперные работы в открытую. К передовой подъезжают
машины с боеприпасами.
«Рус, кончай войну!».
Накапливание нашей артиллерии. Бригады из-под Старой
Руссы и с Дальнего Востока. Повышение активности артиллерии и авиации немцев.
«Рама». Пикировка впустую.
1–2 июня. Поездка в Орлик.
Разговоры с Егоровым. Выпивка в
машине. Интриги против комбата. Мелочность «ближнего тыла».
3 июня. Возвращение
на передовую. Ночью — разведка боем, предпринятая немцами. Красоты
грандиозной иллюминации. Разговор с Киселевым{56}. Красивое на войне доступно
только храбрым; трус, пусть даже обладающий талантом художника, красивого
увидеть не в состоянии.
4 июня. Окончание
оборудования НП. Ночью — налет нашей авиации (500 самолетов) на Орел и
подступы к нему. Медленно расползающиеся гроздья оранжевых ракет. Красный бисер
огня зениток и пулеметов. Вспышки разрывов бомб. Возвращающиеся самолеты
(Бессмертных — «Летят и радуются»).
5–6 июня. Все уехали в Орлик. Осталась одна разведка. «Мирная
идиллия» в роте у штаба. «Восточная кухня» Аметова, деликатесы в питании.
Бричка с одеколоном. Полный отдых. Отсутствие всяких забот.
«Герой нашего времени» в новой фронтовой трактовке.
Наслаждение простотой языка и силой чувств. Подобные минуты очень редки,
поэтому отдаешься им полностью: ведь это — сама жизнь, без суеты
обыденного, без мыслей о будущем. Жизнь прекрасна именно в [108]
настоящем, в данную минуту, потому что она — жизнь, а здесь так легко ее
лишиться.
Как правильны мамины слова в одном из ее писем ко мне:
«Нельзя жить только материально. Человек, обладающий внутренней духовной
жизнью, живет гораздо счастливей и содержательней, гораздо легче переносит все
трудности и лишения».
Пусть прошли четыре года армейской жизни, не
приблизившей меня к материальной самостоятельности, к тому, что я хотел занять
в жизни, — но ведь они не прошли даром для моей духовной жизни, они дали
опыт, который пригодится в будущем, они научили меня мыслить объективно,
заставили понять случайность того, что мы называем «известностью», «положением
в обществе» и т.п. Они закалили характер и волю.
Как понятен мне теперь Валентин{57}, уехавший из Москвы на Восток,
добровольно обрекший себя на жизнь в глуши.
Суета, сплошные развлечения и видимость наполненной
жизни — не есть духовная жизнь. Под минометным и артиллерийским огнем
чувствуешь и сознаешь это особенно отчетливо. Вообще мозг здесь работает
гораздо интенсивнее, чем обычно, и мыслишь шире, чем в обыденной каждодневной
жизни.
Жизнь заставляет любить и ценить ее без всяких
условностей.
7–8 июня. «Мирная жизнь» на КП. «Чебуреки» Аметова и его рассказы
о Гурзуфе. Соловьи и ландыши в лесу. Пичуги не боятся пуль. Лирика войны.
Письма Андрею, Вале, Николаю, домой. Зенитки бьют по «горбатому» (немецкий
самолет), немецкие минометы — по зениткам, а попадают в нас. «Боевые воспоминания»
о Днепре, о 522-м{58}.
9 июня. Утро на НП. Боевые донесения и их подписывание. Охота в лесу с
ППШ (пистолет-пулемет Шпитального. — М.М.).
Вечер. Черные клубящиеся тучи. Полумрак в воздухе.
Деревья пригибаются к земле, стонут, изнывая под нарастающей силой ветра. Птицы
замолкли.
Низко, в 300–400-х метрах от земли, проносится наш
пикировщик, возвращающийся с задания. В такой момент приятней пули противника,
чем встречи с взбесившейся, ревущей, до предела наэлектризованной стихией. Залп
152-миллиметровой батареи и сразу вижу за ним поток дождя сверху, идущего не
отдельными каплями, а сплошными длинными струями, налетающими под порывами
ветра друг на друга и образующими плотную водяную завесу. Медленный рокот
грома, перерастающий в оглушительный протяжный удар, заставляющий дрожать землю
под ногами. Будто бы природа вступила в единоборство с человеком: «Нате,
смотрите, на что я способен. Попробуйте дать такой залп из сотен ваших орудий».
Через несколько минут темная завеса вверху разрывается,
в сторону расходятся клочья туч, небо сияет голубовато-розоватыми тонами. [109]
Ветер моментально спадает; нежно трепещут листья деревьев, подставляя солнцу
бриллианты капель. Все купается в мягких бархатных лучах солнца. С утроенной
энергией поют трели соловьи. «Успокойтесь, это была только шутка», — как
бы говорит природа.
Не перестают только «шутить» люди: по обе стороны линии
фронта рявкают тяжелые орудия, по-собачьи, отрывисто, лают минометы, топорщится
земля под всплеском пулеметных очередей. В утопающей голубизне неба —
маленькая серебряная птичка, легко и миниатюрно несущая людям смерть.
Что ж, пройдет немного времени, мы разобьем немцев и
по-прежнему будем любоваться природой. Иначе быть не может — в этом сама
жизнь, — жизнь, которой нас хотели лишить.
10 июня. Все без
изменений.
Вечер. Ласкающий, обволакивающий лицо, как роскошные
волосы, упругий ветерок. В матовом свете луны привлекающие к себе, таинственно
зовущие очертания рощ и холмов, такие простые и понятные днем.
11 июня. Разведка
боем.
В 4.30–5.00. Две шестерки «ИЛ'ов» под прикрытием
«МИГ'ов» пикируют на цели, обстреливая их из пушек.
В 5.00–5.45. Артподготовка. Корпусники, гаубичники,
минометчики, «Катюши». Траектория снарядов, оставляющая за собой белые полосы
наподобие трассирующих пуль. Прямая линия разрывов в 10–15 метрах друг от друга
на участке в три километра. Столбы пламени и дыма. Серовато-синеватый, медленно
рассеивающийся дым над целями.
Ложный перенос огня вглубь и возвращение на передний
край.
Продвижение пехоты вплотную к передней траншее немцев.
Забрасывание ее гранатами, захват в свои руки. Минометный огонь немцев. Отход.
Артналеты по батареям.
Итоги. Машины с ранеными. Командиры рот. Ночью —
повторение огня. Вновь «Катюши». Освещение местности, снопы искр по траектории.
Грандиозный «бенгальский огонь». Пожар в деревне.
12 июня. Реакция
после боя. Полное спокойствие. Жаркий, душный день.
13–15 июня. Обыденная жизнь на КП. Наблюдение. Дача целеуказаний,
связь с РАД'ом.
16–17 июня. Ничего нового. Приезд Сумяцкого. «Туннель»{59}, рассказываемая в несколько
вечеров. Реакция: одни засыпают, у других — восторг.
Огонь гаубичников — четвертым снарядом накрыта
цель, блиндаж разрушен. Подавление немецких минометных батарей.
Встреча с саперами из-под Сталинграда: «Русс, не кидай
домами». [110]
18 июня. Ничего нового. 19 июня —
то же.
20 июня. Налет авиации. Психическое воздействие: из двенадцати самолетов
бросают бомбы два. «Гастроль» вдоль фронта. Взаимодействие с минометами.
Поездка в Глиннище.
Прямая широкая дорога, обсаженная липами. Справа —
лес, красивая небольшая церковь в романском стиле, с колоннадой с четырех
сторон; слева — большой фруктовый сад (годится для мхатовского вишневого)
и широкий белый помещичий дом с огромными террасами. Когда-то здесь кипела
жизнь: крупный помещик задавал балы на всю губернию. Аллеи сада были наполнены массой
разряженных гостей. Над скромной Зушей, извивающейся впереди дома под обрывом,
взрывался фейерверк. Позднее, вероятно, в этой же усадьбе был дом отдыха,
старые липы слушали шепот влюбленных, на террасах — танцующие пары. Жизнь,
деятельность, стремления и чаяния!
Сейчас же везде следы разрухи и опустошения: здесь
прошли немцы. Колоннада разрушена, углы террас обвалились, крыши нет. Многие
липы и яблони сломаны. Не уцелела и церковь: печально высится только один из ее
куполов. В последних лучах заходящего солнца особенно рельефно заметны все
подробности пронесшегося смерча войны. Кругом — ни одной живой души.
Немного дальше — монастырь с широкими каменными
стенами, с башенками по углам. Следы бомбежки. Разлетевшиеся во все стороны
кирпичи, взорванный мост через реку. Полное отсутствие всякой жизни. Только
изредка пропылит по дорогам машина с затемненными фарами, да скользнет по небу
робкий луч прожектора. Из-за леса на горизонте медленно поднимается большущий
оранжево-серебристый диск луны, знаменуя полное безразличие природы в отношении
войны и житейских дел.
Шофер говорит:
— Эх, в такую бы ночь только гулять!
От этих слов становится тяжело и грустно; уже четыре
года лишен этого, четыре года проведены в армии, из них два уже идет война.
— Поддай газку, Коля!
Машина ревет, дрожа всем корпусом и летит по незнакомой
дороге. Руки судорожно впились в руль, глаза смотрят в темноту. Умирать в жизни
один раз, так стоит ли портить жизнь лишними страхами?
Несколько лет назад вот так же, чем-либо расстроенный,
садился на велосипед и носился, пока все печальное не выветривалось. Эх,
золотое, было время!
21–22 июня. Полтора дня в Глиннище. Купание с резиновой лодкой.
Встреча с Николаем и Яшкой{60}. Карты. Пачка писем из
дома — первых! [111]
Как они дороги, как впиваешься в каждое слово, мысленно
представляя своих близких во все минуты их жизни. Папа очень растроган теми
деньгами и письмами, которые я переслал. Эх, разве это бы я ему послал, если бы
была хоть какая-то возможность! Очень хочется верить, что сумею это сделать
хотя бы в будущем. Дорогой мой любимый отец, как выбивает из жизни болезнь и
невозможность работать. И как тяжело сознавать бессильность, невозможность
оказать реальную помощь.
Всему виной война!
23 июня. Возвращение
на передовую, бомбежка. Сбиты четыре самолета. Переход на другой НП.
24 июня. Вдвоем с
Аметовым на новом НП.
25–26 июня. Мысли о войне. Роль личности. Мысли о комбриге.
27–30 июня. Старый НП. Жизнь в лесу, около прудов. Ушаков,
Сумяцкий.
Артобстрелы и огневые налеты. Аэрофлотная съемка в
сопровождении шести истребителей. Стрельба по мишеням из ППШ и 11 (пистолет
тульский Токарева. — М.М.).
Свежие газеты. Чувство ожидания.
1–4 июля. Жизнь в новом штабе. Коротя. Зубков:
— Вы это понимаете? Нет, вы этого не понимаете: я
перехожу на другой пункт и цели совсем-совсем другие; здравомыслящий человек
этого понять не может. Да, да, я все знаю, все способы целеуказания, но на
практике это совсем иначе. Вы мне покажите лучше цели с моего пункта. Я их
запишу и буду знать.
Бирилюк (у него же):
— Вот микроскоп бы или подзорную трубу, тогда бы
все было понятно.
Зубков, одев масккостюм и отойдя в кусты, кричит:
— Меня не видно?
Или:
— Вы понимаете, мина разорвалась в 25 метрах от
пункта, нельзя было дышать, так ведь по-настоящему могут убить.
Через несколько часов ушел пешком за 40 километров в
тыл. Еврей, смазливая наглая физиономия, подергивающиеся глаза. Свести бы его
вместе с Ридным, и ни одна батарея не будет иметь ни малейшего представления о
целях.
Беседы со сталинградцами.
Узбек, побежавший назад во время нашей атаки, объясняет
задержавшим его:
— Русс пошел сдаваться, а я не хочу сдаваться, я
иду вперед.
Захват пленных. Пистолеты, часы, личные вещи,
разложенные по кучкам. Захват генерала. Его галифе. [112]
Таджики, сбежавшие с передовой, в штабе
рассказывают: — Русс и украинец — все в плену, моя одна воюет.
Штрафники. Командир роты — пожилой человек, воспитатель (вспомнил «Путевку
в жизнь»){61}, ходит без оружия.
Взаимоотношения с немцами. Перебежчик. Разведчики, ловящие «языков» (один из
них имел 105 лет тюрьмы).
5 июля.
Артподготовка на левом фланге. Сплошной гул канонады. «Катюши». Пожары.
Бомбежки нашей авиацией.
«Разговор по душам» со Ст. (вероятно, с капитаном
Стасюком. — М.М.).
Первый ясный день. Отличная видимость. «Наметанность» на
новые цели. Фотопанорама. Работа ОРАД (отдельный разведывательный
артиллерийский дивизион. — М.М.).
«Лирика любви» в Чернышино с бабами, пришедшими на
сенокос. Моторин Кочеткову: «Да, плюнь, Петька, пойдем е...».
Блиндажи разведчиков в овраге. «Сестра» из санбата. 100
рублей. Очередь четыре человека...
...Честолюбивые мысли. Сознание нужности своих знаний и
иного их применения, своего превосходства. Эгоизм «сверху»...
6 июля. На левом
фланге продолжается бой. Газетные новости. «Большое начальство». Разведполеты
нашей авиации.
7–9 июля. Подготовка. Движение по графику. Повешенный. Беседа с
Жумером: «Я больше всего люблю людей и ненавижу паразитов».
Пристрелка. Яблоки в саду. Бомбежки на левом фланге.
10 июля. Занятие
огневой подготовкой.
11 июля. На маленьком
участке фронта, восточнее Орла, части Красной Армии предприняли разведку боем,
необходимую для уточнения огневой системы немцев. В 10.00 передний край обороны
противника был обстрелян «ИЛ'ами», затем открыли огонь несколько артдивизионов.
В 10.45 последним аккордом артподготовки прозвучал залп
«Катюш». Одновременно взвились три красные ракеты, и из лощины вышли три мощных
красавца — «KB»{62}. Они направились на важнейший
опорный пункт в этом районе — высоту с отметкой 240.2. Большинство огневых
точек было подавлено в период артподготовки, но отдельные пулеметы и одна
противотанковая пушка пытались оказать сопротивление. Кроме того, в этот же
район стали бить минометные батареи с соседних участков. Танки спокойно и уверенно
продолжали идти вперед, ведя с ходу огонь из пушек. Батальон пехоты мощным
броском приблизился вплотную к танкам, а следовательно, и к немецким траншеям.
Через несколько минут в переднюю траншею полетели сотни гранат.
11.05 — траншеи и блиндажи заняты нашей пехотой, на
командные пункты направляются первые пленные. Танки перевалили за высоту [113]
и продолжают двигаться вперед. Пройдя 200–300 метров, один из них остановился,
въехал в какую-то яму и превратился в надежный ДОТ, охраняющий подступы к только
что занятой высоте. Два других продолжают идти вперед и выходят из-за пределов
видимости с нашего наблюдательного пункта.
Теперь с ними поддерживается только радиосвязь. На их
волну настроился и наш радист, работающий вместе со мной на пункте, тем более,
что рация наша сегодня была свободна — мы не стреляли.
Помимо общего, вполне понятного интереса к действиям
танкистов, нас еще связывало и личное знакомство: предыдущие недели этот
танковый полк стоял в резерве вместе с нами, в последние же дни командиры машин
были частыми гостями на наших НП. Большая часть личного состава —
москвичи-комсомольцы, получившие закалку под Сталинградом. Там же они получили
и звание гвардейцев.
Итак, две машины упорно шли вперед. На первой
позывная — «Ракета» на второй — «Вальс». Позывная командного пункта
полка — «Победа».
— «Победа», «Победа», я — «Ракета». В башню
«Вальса» попал снаряд. «Вальс» стоит. Я двигаюсь на Прогресс. Я —
«Ракета».
— «Ракета», «Ракета», я — «Победа». «Вальсу»
будет оказана помощь. Продолжайте движение. Сообщите... (неразб. — М.М.).
Я — «Победа».
Прием.
Прогресс — крупный населенный пункт в глубине обороны немцев,
укрытый от наземного наблюдения. Предполагалось, что именно здесь противник
окажет наибольшее сопротивление наступающим войскам, поэтому все сведения о
Прогрессе были особенно ценными для командования.
На помощь «Вальсу» вышел танк из резерва и отбуксировал
его в тыл. Два человека из экипажа были серьезно ранены. Танк «Ракета» один
продолжал движение.
— «Победа», «Победа», я — «Ракета». Подошли к
высоте 254.9, подавили легкую батарею. Все дома на восточной окраине Прогресса
превращены в ДЗОТ'ы, перед деревней проходят два ряда траншей и проволока в два
кола. Дайте сосредоточение огня дивизионом, пристреляем проходы. «Победа»,
«Победа», я — «Ракета», стою, жду огня.
Через 4–5 минут на указанную площадь полетели снаряды
76-миллиметровых легких гаубиц.
— «Победа», я — «Ракета». Перенесите огонь на
200 метров северо-восточнее.
И послушные дула орудий делают поворот и посылают
снаряды туда, куда указывали оторванные от своих танкисты. [114]
— «Победа», я — «Ракета», продвигаюсь вперед.
В Прогрессе около моста вижу две батареи. Дайте огонь. Я — «Ракета».
Прием.
— «Ракета», «Ракета», я — «Победа». Задание выполнено
отлично. Можете возвращаться. Я — «Победа». Прием.
— «Победа», я — «Ракета». Противотанковой
гранатой сорвана правая гусеница. Попробую идти без нее.
— «Победа», я — «Ракета», грунт болотистый.
Завязли. Дайте помощь. В квадрате 76–08 сосредоточивается для контратаки
пехота, дайте огонь. Я — «Ракета». Прием.
— «Ракета», «Ракета», к вам идет «Стрела»,
держитесь!
— Я — «Ракета», кончаются снаряды. Прямым
попаданием убит водитель. Усильте огонь!
— «Стрела», «Стрела», я — «Ракета», подходите
справа, я — «Ракета». Прием.
— «Стрела», покажите номер, покажите номер, а то
открою огонь.
— «Стрела», «Стрела», номер вижу, подходите!
— «Ракета», «Победа», я — «Стрела».
Впереди — трясина, двигаться не можем, пятимся назад.
— «Стрела», «Стрела», я — «Победа»,
возвращайтесь на исходные позиции, я — «Победа», исполняйте.
— «Победа», «Победа», я — «Ракета». Водитель
убит, остальные ранены. Перевязал всех. Автоматчики в 50-ти метрах. Дайте огонь
по нас!
— «Победа», «Победа», я — «Ракета». Бьете
хорошо, усильте огонь. У меня кончается питание, включусь через 30 минут,
стойте на приеме. Стойте на приеме, я — «Ракета», выключаюсь.
Тридцать минут томительного ожидания. Время уже 15.00,
то есть танкисты продержались более трех часов. Высота 240.2 закреплена нашей
пехотой; тем самым подготовлен плацдарм для того, чтобы во время наступления
сразу вклиниться в глубину обороны немцев. Танкисты выполнили задачу блестяще;
потери очень малы, но не хочется думать, что замечательный экипаж, прорвавшийся
далеко вперед, погибнет.
15.30. Опять в микрофон слышен знакомый голос:
— «Победа», «Победа», я — «Ракета», прекратите
огонь! Немцы хотят нас взять живыми. Пусть их побольше войдет в лощину, где мы
стоим.
— «Победа», я — «Ракета». Живы командир и я,
командир истекает кровью. Автоматчики вокруг нас, кричат, чтобы сдавались. Не
беспокойтесь, живыми не сдадимся!
— «Победа», «Победа», я — «Ракета», какая-то
сволочь стучит прикладом в люк и кричит: «Русс, спой «Броня крепка...». Я им
предлагаю «Катюшу»… [115]
— «Победа», «Победа», я — «Ракета», немцы
обкладывают танк соломой, сейчас подожгут. В последний раз дайте по мне огонь!
Передайте товарищам, как мы умерли. Я — «Ракета», я — «Ракета»,
прощайте, прощайте...
Погребальным залпом героям-танкистам прозвучали выстрелы
трех дивизионов, обрушивших огонь на головы фрицев, скопившихся в лощине у
горящего танка.
Через 12 часов, на рассвете следующего дня, задрожала
земля от невиданной артподготовки, возвестившей начало первого летнего
наступления Красной Армии{63}.
К вечеру мимо сгоревшего танка с позывной «Ракета»
походным строем шли полки и дивизии, вливавшиеся в прорыв. Сожженный танк,
окруженный десятками трупов, стоял грозным символом доблести и мужества
комсомольцев-гвардейцев.
12 июля. Вторая
половина дня. Налеты авиации противника по 8–30 самолетов. Огонь зениток.
Бомбежка огневых позиций. НП. Толпы «гостей» на пункте и в траншеях моментально
исчезли. 21 самолет бомбит 28 танков на высоте 244.8. Концентрированными
окружностями расходятся взрывные волны. Танки все целы. К вечеру взята высота
254.9. Подошли к Прогрессу. Частично взята Ивинь (?).
По дорогам движение огромного количества автомашин,
тракторов, пехоты, орудий. Бомбежка движения почти не задерживает.
Артиллерия (2-я бригада) меняет боевой порядок —
вперед! Непрерывная связь с дивизиями и дивизионами. Приказ открыть огонь по
244.9. Хорошая разведка с нашего пункта. Вторично то же в отношении машин в
районе дороги на Прогресс. Отношения с полковником.
Пожары в окружающих деревнях.
13 июля. Ночью
движение танков, артиллерии, пехоты непрерывными колоннами. Бомбежка нашей
авиации (преимущественно) и авиации противника.
Утром — захват Прогресса,
Сетухи, Грачевки, Евтихова. Танки идут вперед. Массированные удары
авиации противника. В воздухе — 35–40 бомбардировщиков и до 15 «Мессеров».
К вечеру количество бомбардировщиков и пикировщиков
достигает 80–90. За день более 1,5 тыс. самолето-вылетов. Задержка в
продвижении наших войск. Бои в селе Ржавей,.
Немцы контратакуют, но безуспешно.
Деревни горят. Движение по дорогам продолжается. Фронт
прорыва расширяется вправо.
Комиссия в районе наших целей. 4-й дивизион имеет
попадания во все цели. Офицерский блиндаж — в семь накатов. Вход завален
нашими снарядами. У целей 15.18 засыпаны наши пулеметчики. № 1 — липовая.
Все траншеи разворочены. [116]
Пленные немцы и русские. Забирают их артиллеристы —
пехоте некогда. Брошенные орудия, пулеметы, склады боеприпасов. Убитых
сравнительно мало. Немцы дрожат.
В конюшнях — ДОТ'ы. Стены разрушены, амбразуры
засыпаны камнем. Внутри оставались живые немцы. Пожар. На бугре — воронки
в 5–10-ти метрах друг от друга. От проволоки противотанкового рва ничего не
осталось.
Заминированность местности. Потери на минах (особенно
противотанковых). Машины идут только по дорогам.
К вечеру взяты Ржавей,,
Черная грязь. Бои в Хмельке.
Пункт выше нас. М[аршалы? — ММ.] авиации и артиллерии (почти все время
у стереотрубы, вынесенной на крышу пункта). Командующий армией Марков —
молодой, красивый, белокурый. В бурке. Волнуется из-за авиации. Ругает
зенитчиков. Переживаются потери каждого нашего самолета и победа над немецким.
Переговоры по прямому. Никто не вмешивается в дела
других. Женщина-врач. Лейка. Кинооператор. Почти никакой охраны.
К вечеру мы остаемся одни, все остальные — впереди.
Взрыв складов боеприпасов в деревне Ивинь.
14 июля. Ночью
бомбежка. Утром интенсивный огонь нашей артиллерии.
Туман, облачность. Авиации нет. Взяты Архангельское, Паниковск, Марьино. Пехота
успешно идет вперед.
Название каждого нового села моментально проносится по
всем телефонным станциям, по всем штабам и пунктам. Везде оживление и радость.
Вечером узнаем, что должны свертываться.
15 июля. Встреча с
Егоровым и Иваном. Их впечатления о поле боя. Труп на дороге, хлюпающие под
колесами машины мозги. Картины смерти: присел, без штанов, половина туловища,
голова с открытыми, смотрящими на тебя глазами. Филе с начинающей пахнуть
кобылы.
Вещи немцев. Их блиндажи. Футбольное поле в деревне
Большой Малиновец. Зубные щетки, крем, пудра, большие зеркала.
Заминированность всего района.
Переезд в Нижний
Залегощь. Новосилъ. Театр, церковь, сад. Картина абсолютного
разрушения.
Выбор НП с Берендеевым. Свои «трофеи». Малина.
Истребитель, разбившийся при вынужденной посадке.
16 июля. Сообщение по
радио о наших действиях. Подготовка аэродрома. Противотанковая оборона. Левый
фланг.
Открытка из дома, письмо от Андрея. Молодец! — не
стал распыляться в стремлениях и действиях, удачно выиграл время и... повезло.
Буська и Люба в Москве. Как я далеко сейчас от них, как они меня [117]
обогнали в смысле учебы! Тяжело все это сознавать, хоть и происходит по не
зависящим от меня обстоятельствам.
17 июля. День в немецких
окопах и блиндажах. Трофеи. Порядок. Специфический запах порошка от вшей.
Газеты и журналы. Картинки и фото с голыми женщинами. Масса патронов и гранат.
На левом фланге — траншейный бой. 7 убитых немцев
против одного нашего. 300 пленных, в том числе командир полка немецкой дивизии
(расстрелян по дороге «черным народом»).
18 июля. Выбор места
для нового НП. Немецкие гранаты, винтовка. Стрельба в мишень — маленькую
консервную банку.
Рыба. Ночная бомбежка. Перемена Пачтуса («не угодил»).
19 июля. Перемена
Ушакова.
20 июля. Подорвались
четыре человека. Приход Горенштейна. «Вечер» у топографов (после 300 граммов
водки). Гастроли Павлова и Митюрина. Переезд в Прогресс. Ночное «шатание».
21 июля. Прогресс.
Разрушения. Бригада ждет боевого приказа. Поездка с Берендеевым в разведку
пути. Сетуха. Пачиковеи.. Желябуг. Моховое.
Трупы. Убитые немцы (группами, расчетами). Подбитые танки. Засеянные поля
(засевали русские военнопленные). Всюду воронки — артиллерия сопровождала
пехоту «колесами». Дым пожарищ в направлении Орла.
Резервы комсостава для пехоты. Майор один обижается:
«Вот уже два дня, как назначен командиром полка, и не могу догнать полк —
наступают».
В бричке везут раненого комроты. Адъютант погоняет
лошадей, каптерник обнял и поддерживает старшину, у старшины — литровая
бутылка водки в руках.
«Радость» жителей: немцы всех обворовали. Малина.
Картошка.
22 июля. «День
отдыха» в Прогрессе. Известия о награждении. Встреча с москвичками. Танцы под
гитару и патефон.
Действия нашей авиации — непрерывные вереницы
штурмовиков, смелые, как черти, истребители.
В прорыв вливаются подкрепления. Лозунг «Вперед на
Запад!» — на машинах. Подклеивание карт с Орлом.
23 июля. Отдых.
Вечером переезд в Новооптушанку.
Колонна машин в сплошной пыли. Регулировщики, прожекторы.
Территория вполне освоена.
24 июля.
Новооптушанка. Развесистые ивы в два ряда на главной улице. Надписи на
колодцах: «Вода только для солдат!», «Колодцы для «цивилистов». Дома,
переделанные в казармы, конюшни, кругом навоз (немецкая «чистоплотность» на
завоеванной территории). Часть населения вывезена в Германию, часть — в
Латвию. Староста пришел сам в органы НКВД. Одна «девушка» ушла с немцами. [118]
Австрийцы воевать не хотят, немцы и то не надеются на
победу (даже капитаны). Обработка земли для армии. Население получает 200–600
граммов хлеба. Абсолютно никаких магазинов, никакой торговли за 18 месяцев
хозяйничанья немцев.
В 16.00 переезд в Новопивловку
(Исакова) занимать боевой порядок. Проезжаем Ясную Поляну — бомбежка. Выбор НП.
Двухчасовая бомбежка по площадям. В воздухе — 30–40 самолетов
(пикировщики, «Юнкерсы», «Мессеры»). Сыпят как из корзины. «Обрабатывают»
каждую деревню, овраг, высоту, до нас очередь доходит дважды. В окопах —
я, Берендеев, Харченко, Лена, Ольховик. Земля гудит, окоп осыпается. Медленное
прощание с жизнью.
Полное спокойствие, несмотря на колоссальное моральное
напряжение. Фролов ранен. Поиски Аметова, Кочеткова, Левшакова.
Оборудование НП. Лихорадочная работа вчетвером всю ночь
(без рубашек, обливаясь потом). Артналет.
25 июля. На
пункте — Пастух. Разведчики нашлись — все целы, только малость
оглушены. Дивизионы развернулись.
15.00–15.30. Артподготовка. Пехота форсировала р.
Оптуха, заняла ряд высот. Танки идут впереди. Ночью — тоже.
26 июля. Пехота
приостановлена. Дивизионы бьют по железной дороге (бронепоезд, станция,
водокачка). Авиация бомбит и обстреливает противника. Огненные струи с «ИЛ'ов».
Наши контратакуют, но безуспешно.
Авиация противника бомбит огневые позиции и пехоту. В
разгар бомбежки — письма из дома и от Вали.
Ожидание «последних известий», особенно сообщений из
Италии. Близость конца войны связана и с ними.
Большое количество наших танков (какая колоссальная
разница с 1941 г.!) — бригады, дивизии, корпуса, а пехота отстает. Хорошие
действия артиллерии. Порыв связи с дивизионами в самый решительный момент.
Спокойствие Пастуха. Инициатива командиров дивизионов.
Перерва нервничает, берет в оборот начальников связи.
Положение восстанавливает радио.
Ночью спим на сырой земле после почти 50-ти часов
бодрствования и работы. До утра ни разу не проснулся, несмотря на то что в
20–30-ти метрах шли танки...
...Постоянно мысли о доме, о близких. В них —
моральный отдых. Папино здоровье понемногу улучшается, это самое главное.
Мамочке приходится чрезвычайно много работать. Такова ее доля — вечно
заботиться о всех нас: муже и трех сыновьях.
27 июля. Дождь с утра
и до вечера. Пехота медленно продвигается вперед. Местами форсирована железная
дорога. Большие потери у немцев. [119]
Наконец, дождь кончился. Надо идти к стереотрубе: где
фрицы, не сорвались ли и с этого рубежа, а то откроешь огонь по своим.
28 июля. Все
спокойно. Пехота медленно, но верно идет вперед. Сообщение о низложении
Муссолини. Водка с чебуреками в честь этого события.
Сведения о больших потерях у немцев. Трофейная техника.
Подтягивание резервов.
На пункте делать почти нечего, немцы за 10–12
километров. Сообщение о переводе в 7-ю батарею.
29 июля. «Проводы» в штабной с Берендеевым и
Горенштейном. «Прощальные чебуреки».
Подача аттестации. Отъезд Егорова.
Новая батарея. Знакомства с людьми. «Сборище» на пункте:
Ушаков, Сафонов, Каплун.
30 июля. На новом
месте. Новый комбат.
31 июля. Днем
сообщение о переброске на северный участок. Вечером — сборы.
1 августа. Движение
непрерывной колонной. Переправа... Непрерывные ряды воронок. «Мессеры» в
воздухе. 14 раз вытаскивали машину на руках.
Опасность подобного маневра. Разрушенный Минск. Ничего
не надо — только бы скорее кончилась война и началось восстановление обычной
жизни.
2 августа. «Банкет»
под березой в честь награжденных. Приказ на марш в район Болохова.
3 августа. Переезд в
Никольское. Ока. Фруктовый сад. Церковь в Болохове. Выпивка (опять в честь
награждения) со старшиной и комбатом.
4 августа. Жара. Не найдешь
себе места. Получение ордена вместе с Иваном Сумяцким. Ожидание боевого
приказа.
5 августа. Жара. Пот
идет так, что будто все тело постепенно испаряется и уменьшается в объеме.
Купание.
6 августа. С
утра — буря. Молнии ударяют по нескольку раз в одно и то же время, раскаты
грома не прерываются ни на минуту, воздух пресыщен электричеством. Тучи идут в
два слоя — нижние двигаются независимо от верхних. Крупные, редкие капли
дождя сменяются градом...
Приказ на марш в район Богословского
(километров 20 на запад). Вечером — движение, переправа машин в темноте
через овраг, в котором и «черт голову сломит».
7 августа. Хороший
солнечный день. Разбитые бомбежкой танки. Колеса и целые агрегаты отброшены за
20–40 метров. Танк, подорвавшийся на мине в 25-ти метрах от немецких окопов.
Экипаж и [120] 5 десантников соскочили, бросились вперед и скошены
пулеметным огнем около самой ячейки немцев.
«ИЛ'ы» и бомбардировщики непрерывной вереницей идут на
Запад. Частые артиллерийские выстрелы. Бомбежка наших тылов...
...Пехота, расположенная рядом, занимается по расписанию
(строевая, ружейно-стрелковая, тактика). Учат гвардейцы.
Заминированность дорог. Машина, идущая впереди нашей, на
перекрестке, по которому прошли десятки тракторов, наскочила на противотанковую
мину. Мотор и передние колеса разнесло вдребезги. Шофер — цел в невредим.
Рядом подорвалась «Эмка». Шофер разорван на куски...
8 августа. Отдых... Ожидание комиссии: «чтобы ни один
человек не спал и не мотался без дела: чистить, мыть, смазывать, надо или не
надо, но чтобы все были заняты». Всем все эти комиссии надоели в тылу.
Оказывается, что и здесь без них не обходится: как только выстрелы слышны лишь
издали и нет бомбежки, так того и гляди нагрянет какая-нибудь комиссия. Сколько
людей, главным образом командиров, ничего не делают, представляя собой все эти
пресловутые комиссии.
Комиссии бывают: по обследованию состояния материальной
части, по проверке питания и состояния кухонь, по проверке того, как
доставляются газеты, по учету знаний и учебы комсостава, по новым правилам
стрельбы, по правильности раздачи водки и т.д. и т.п. Если же с одной из таких
комиссий приезжает корреспондентка какой-либо, пусть хоть газетки, —
совсем гибель: будут мучить часа три-четыре. Единственный выход: накормить
обедом или сделать так, чтобы прибежал запыхавшийся телефонист и доложил:
«Ожидается массированный налет авиации, «08» (или что-либо подобное, но
обязательно с «нулем») приказал быть готовым к отражению». Это тоже действует
неплохо, но главным образом только на корреспондентов и интендантов...
...Не дают жизни мухи: летают стаями, по несколько штук.
Не только заснуть, но и сидеть без движения невозможно, отбрасывая моральную
сторону вопроса (огромное количество трупов и падали, благодаря которым они и
развелись).
...Рядом с нами стоит медсанбат. У одного из
домов — большой стол. На нем производят вскрытие. Двое стариков подносят
на носилках труп. Вываливают его на стол. Врач и фельдшер (оба до пояса
голые, — очень жарко, — в резиновых перчатках, окровавленных) режут, потрошат,
вываливают внутренности, ставят диагноз. Метрах в 40-ка от этого места еще два
старика роют яму и принимают предыдущего со стола.
В доме — операционная. Работает пожилой врач в
сорочке с засученными рукавами и расстегнутым воротом и молодая женщина, от
усталости время от времени закрывающая глаза и покачивающаяся. [121]
К ним пациенты попадают из сада, где они лежат под
деревьями, ожидая своей очереди, а изредка и внеочередные — прямо с
автомашин, приехавших с передовой. Многие из них, конечно, с этого стола
попадают прямо на следующий, и — к старикам. Более счастливые — в
другие машины, отвозящие в санитарные поезда и госпитали.
На легкие раны вообще внимания не обращают, их
перевязывают молоденькие девушки, несколько месяцев тому назад сидевшие на
школьных скамьях.
Основной вид наркоза — водка.
Люди настолько привыкают к картинам смерти, что шоферы и
санитарки, едва вытерев руки от крови, в 5–7-ми метрах от стонущих, икающих,
захлебывающихся в собственной крови или уже отошедших в «лучший мир», аппетитно
едят хлеб и яблоки, проявляя интерес к тому, какие консервы сегодня выдали:
мясные или рыбные.
Да, человек все-таки исключительно толстокожее существо.
Метрах в ста еще одно отделение: в погребе сидят
самострелы (преимущественно «черный народ»); эти ждут, когда последует
ревтрибунал. Им, безусловно (и совершенно правильно), помощь медицинская не
оказывается. Врачи же определяют самострельные раны совершенно точно, хотя бы
стрелял через хлеб, мокрое полотенце или еще что-либо другое (здесь война
внедрила в жизнь тоже новые методы и способы).
Все эти «филиалы» вместе составляют такое «учреждение»,
в котором я не согласился бы работать ни минуты.
Как далеки здесь условия работы врачей от нормальных
госпитальных, а ведь именно на этом столе, в грязной, переполненной мухами
избе, решается вопрос жизни и смерти: кто выживет здесь, тот пройдет и все
остальное.
После всего виденного читать про какие-то
препараты-уникумы и блестящие операции просто противно. Требует улучшения самое
элементарное: те звенья, которые непосредственно принимают тысячи раненых,
решают судьбы десятков тысяч людей.
9 августа. Мартыновский
(15 километров юго-западнее) (Орла? — М.М.).
Кудрявая, зеленая улица, уцелели все дома. Из всех
жителей — одни девушки, скрывавшиеся на чердаках...
Встреча с Иваном и Харченко. Их поездка на КП в Марьино.
Танковый бой — на поле осталось около 250-ти танков, около десятка
«Фердинандов».
Артподготовка и ввод двух эшелонов. Более 600 танков, около
десятка артбригад.
Пленные эсэсовцы, преимущественно офицеры. Четверо
приехали в плен на вездеходе, все с железными крестами.
Все поля усеяны войсками, в воздухе непрерывно
патрулируют десятки наших истребителей... [122]
...Обстрел колонны четырьмя «ИЛ'ами» (летчики —
немецкие) — потрясающий пример коварства и подлости германской армии...
...Приказ на марш в район Парамонова. Огневики уехали, мы ждем машин...
...Мысли о Люле. Несмотря ни на что, она мне все-таки
очень дорога и близка. Очень хотелось бы встретиться с ней: прошло 4 года, как
мы расстались. Какая она теперь? Как изменилась? Иногда во сне видишь такой
молодой девушкой, какой она была при моем отъезде. Как она относится ко мне?
Уверен, что сумею внешне отнестись к ней вполне равнодушно и ничем не показать
своего истинного отношения к ней. Четыре армейских года достаточно закалили во
всех отношениях...
Приезд в Парамонове. Оттуда в Юшково и Ново-Марково.
Разрушенные деревни. Жители, скот угнаны. Мужчины от 14 до 50-ти лет отправлены
в Брянск, девушек брали с обозами, детей от 2 до 14-ти лет собирали в Карачево,
судьба их неизвестна.
«Радиоутка».
10 августа. Стоянка в
Ново-Маркове. Непрерывный грохот стрельбы. Огневые [позиции] в 5–6-ти
километрах. Дождь.
11 августа. Без
изменений. Стрельба из пистолета. Романов, Шумаков.
К вечеру тучи разошлись, небо нежно-голубое, покрытое
чешуей розоватых облаков с белыми пышными причудливыми фигурами, сделанными
руками искусного кондитера из воздушного крема. На Западе — огромный,
медленно изменяющий свою форму диск заходящего солнца. От него —
прямолинейные лучи, пронизывающие общий фон неба и концентрические радужные
окружности ослепительно-яркие — внизу, полутональные — вверху.
Любуемся закатом. Романов, обращаясь к Каплуну: —
Яша, солнце блестит, как твоя голова. Смотри, это серьезный соперник, хотя оно
и не определяет любой день в году и когда, и кто родился.
12 августа. Концерт
под ветлами (ансамбль Брянского фронта). Встреча с москвичкой, работающей в госпитале. Белокурая, симпатичная
девушка с прекрасными, лучистыми, темными глазами. Общий комментарий к
программе, воспоминания о московских концертах. Очень быстро найденная духовная
близость. Взаимные обещания встретиться в Москве, если оба будем целы.
После подобной встречи несколько дней чувствуешь себя
выбитым из колеи и все время мысленно возвращаешься к прежней жизни,
стремлениям, чаяниям, думаешь о радостях жизни, которых так давно лишен.
Вечер. Идем к госпиталю, оттуда к месту концерта. Под
оркестр бригады начинаются танцы. Танцую танго с москвичкой, танцует она
отлично. В это время подходит машина — ехать и затем идти в разведку. [123]
Пожалуй, никогда в жизни так «не хотелось» уходить с танцев, как в этот раз.
Сажусь, машина медленно трогается с места под прощальный взгляд грустного лица.
Звуки танго глушатся звуком мотора, глаза обращаются на дорогу, сплошь
заминированную. Впереди — фронтовые будни.
13 августа. Дождь.
Сарай. На соломе — Сафонов, Каплун, я, Сигал. Что будем делать после
войны?
Яшка:
— Поеду куда-нибудь на юг, буду преподавать
математику и физику в женском пансионе, причем режим установлю такой, что ни
одна «благородная девица» не выйдет на улицу, — ведь там лошади голые
ходят. В общем, целиком использую армейский опыт.
Николай:
— Буду работать в хорошем баре, артиллерия надоела
и без института
Сигал:
— Поеду на работу в западную область, буду купаться
в масле и ни о чем не думать.
И все в подобном духе. В армии, несмотря на обеспеченное
положение, не хочет оставаться ни один...
Переезд в Паншино. «Гастроли» нашей авиации на дороге. В
ожидании «ЗИС'ов» пекутся блины.
14 августа. Поломка
машины. Ночь с Романовым. Приезд в Паншино. Церковь с двумя пулеметами, убитые
пехотинцы.
15 августа. «День
отдыха». Танкетка-торпеда. Взорванные танки. Убитые немцы около Паншина.
Удостоверение личности у одного из них: 1922 г.р., призван в 1941 г., в
1942 — ефрейтор, унтер-офицер, 1943 г. — лейтенант, обер-лейтенант.
За бои под Орлом награжден «Железным крестом». Последняя награда —
придорожная яма на дороге Орел — Карачев.
Масса противотанковых мин на дорогах, установка
указателей, организация постов регулирования, ремонт дорог.
Автомашины идут сплошными колоннами, уже в ближайшем
тылу авиация противника почти бездействует...
Слушание «последних известий». Под деревом расстелены
плащпалатки и поставлен приемник, вокруг масса лежащих тел. Все это называется
«вотчиной Перервы». Одновременно со слушанием радио все наблюдают лунное
затмение, луна в этот вечер — великолепна. После 11-ти — концерт
заграничных станций и «сольное» выступление Сафонова. Спать ложимся уже под
утро...
Из записей того же периода (точная дата не указана. — М.М.).
...Еду с капитаном Стасюком, начальником разведки,
проверять НП дивизионов. Вот и 3-й на опушке леса. Прекрасно оформленная
документация, мастерски нарисованная артпанорама местности.
— Молодец, Сафонов! — невольно вырывается у
Стасюка. [124]
— А где он сейчас?
Разведчик ведет нас метров на 50 в глубь леса. На
маленькой полянке растянуты под деревьями две плащ-палатки, во многих местах
следы воронок...
— Что это за «чудики» ведут себя здесь, как на
пикнике?
— А это мы живем, товарищ капитан, — спокойно
отвечает разведчик. Показывается долговязая фигура, по пояс голая, с линейкой и
карандашом в руке — Сафонов делает разведсхему и загорает.
— Сафонов, как тебе не стыдно, неужели за это время
нельзя было сделать блиндаж? — кричит возмущенный Стасюк.
— Да все как-то некогда, товарищ капитан...
— Вот я тебе всыплю, тогда найдешь время!
Стасюк ушел, мы с Николаем остались вдвоем. Вполне
разделяя возмущение Стасюка, говорю:
— Когда ты кончишь идиотничать?
— Самое милостивое, что есть в природе, — это
его величество «случай»... Ха-ха-ха! Видишь, еще не все в армии забыл, если на
ум приходят слова Стендаля; что ты так на меня уставился?
— Думаю, способен ли ты перестать дурить? Ведь это
даже не риск из любви к острым ощущениям, а просто глупость.
— Вполне согласен. Но глубоко уверен, что все
абсолютно — дело случая. Ладно, каюсь. Пойдем рубать «второй фронт» (иначе
говоря, американский яичный порошок и колбасу).
Вечером возвращаемся на мой НП — надо уточнить и
засечь некоторые цели. Сафонов ночевать будет у меня, а с утра уйдет работать с
топографами.
В воздухе — непрекращающийся гул моторов. Наши
самолеты сплошной вереницей идут на Запад, бомбить железнодорожные узлы вокруг
Орла. В небе вспыхивают желтые шары разрывов тяжелых зениток, разноцветным
бисером сверкают трассирующие пули, скрещиваются голубые лучи прожекторов.
Изредка в пучке лучей сверкнет серебряный крестик обнаруженного самолета, и
тогда все нити, все вспышки устремляются к этому крестику. Но вот крестик
потух, а вдали появляются гирлянды оранжевых огней, рассыпающихся каскадом
брызг, — сброшены и медленно опускаются осветительные ракеты.
Зрелище — величественное, захватывающее,
поразительно красивое. Стоим и смотрим как зачарованные. Помимо внешнего
эффекта, здесь глубина внутренних переживаний, ведь это не только красота, а
колоссальный риск, борьба за жизнь в самой неприкрытой форме. И это заставляет
биться сердце чуть учащенней.
— Хорошо, дружище, что мы не разучились видеть и
понимать красивое в любой обстановке, — это украшает жизнь, — тихо
говорит Сафонов. [125]
Через брянские леса.
Партизаны были разные
После напряженных боев по прорыву долговременной обороны
противника восточнее Орла и боев на ближних подступах к городу бригада
совершила глубокий обходный маневр на Брянск. Маршрут через болота и знаменитые
Брянские леса. Строим десятки мостов и переправ, целые километры деревянных настилов{64}.
16 августа. Въехали в
Брянские леса. Огромный сплошной массив, узкие песчаные дороги, болота,
переправы. Деревни взорваны и сожжены в целях ликвидации партизан.
17 августа. Мокрые Дворики (45 километров к
северо-западу). Рассказы о партизанах. Собственные патронный, пороховой и
спиртовой заводы. Ликвидации немецких обозов, получение продуктов в Орле по
«липовым» документам (150 подвод зерна). Большие бои весной. Жители думали, что
передвинулся фронт. Две немецкие дивизии окружили лес, применили артиллерию и
авиацию и стали сжимать кольцо. Через несколько дней сошлись и увидели... следы
через болото ушедших партизан и уехавших обозов. Молодежь вместо того, чтобы
ехать в Германию, уходила в партизанские отряды. Единое, централизованное
руководство отрядами. Систематические диверсии на железных дорогах.
Страх немцев перед партизанами. Ночами не спали и не
давали спать хозяину избы, в которой остановились. Карательные отряды и полиция
преимущественно из украинцев. В Мокрых Двориках расстреляно 26 человек. У
одного старика расстреляли двоих сыновей, после чего он сам с дочерью ушел к
партизанам (сейчас — бригадир в колхозе). Одного из партизан выдала жена.
18 августа. Дивизион
уехал, взводы управления остались. «Гастроли» с Горенштейном в армейском
госпитале. Водка.
Привоз раненых. Многочисленные стоянки машин и повозок с
ранеными на переправах.
Рация и трактор подорвались на мине. Полищук убит. Примаченко
и Сердюк тяжело ранены.
19 августа. Переход в
район Клетно. Хвостовики и Подбужное
совершенно разрушены. Ночь на переправе. Артобстрел. Дождь. Невылазная грязь.
20 августа. Стоянка в
кустарнике около Клетно. Партсобрание. Дождь. Анекдоты в палатке.
Колоссальное количество мин на дорогах. Подрыв еще
одного трактора. [126]
21 августа. Отдых.
Прогулка в штабную. Вечер с Ушаковым. Его заключение.
22 августа.
Запоздалое купание. Два года тому назад — знойный, палящий день в
Днепропетровске, приказ о переводе всех нас в ударный артиллерийский батальон,
прощание со своим 298-м ГАП'ом.
Сегодня — брянские леса, холодок, ледяная вода в
реке. Конец войны, пожалуй, не ближе, чем тогда, когда казалось все быстрым и
простым, война тогда еще не приняла позиционный характер. Теперь все связано со
временем, с ожиданием.
Этот день четыре года тому назад кажется уже «другой
эрой» — радостные, счастливые дни в Туапсе и студенческая жизнь впереди.
Прекрасный сон! Счастливая юность!
И в течение всех этих лет — все возрастающая,
наращивающаяся жажда жизни, то есть стремление к полноценной, одухотворенной
деятельности, к полной личной свободе, к удовольствиям и радостям, не доступным
для солдата. Это большая жизненная сила, и она многое может сделать в будущем.
Пока же будем воевать так, чтобы не было за себя стыдно.
До сих пор это мне почти всегда удавалось (за исключением отдельных моментов,
когда не совсем был доволен своим поведением, когда инстинкты и рефлексы на
мгновения побеждали разум, — сказывалась неопытность).
...На глаза попала старая, еще школьная московская
записная книжка, чудом уцелевшая за четыре года и прошедшая бурю войны. Как
дорога она сейчас мне! Каждая страница — масса воспоминаний, лиц и
событий; каждая запись — что-то живое, связывающее с прошлым: можно
смотреть каждую строку и представлять себе целую серию картин и впечатлений.
Необходимо сохранить ее — она для меня дороже самых больших ценностей.
23 августа.
Прекрасный день. Вечер в комнате Ушакова, Перервы и Романова. Действия нашей и
немецкой авиации. Масса прожекторов под Брянском. Обычная фронтовая
иллюминация.
24 августа. С
утра — артподготовка на нашем участке, интенсивный огонь «Катюш».
Массированное (по 30–40 самолетов одновременно) применение нашей авиации на
протяжении всего дня. «Мессеры» — асы. Один наш «Ил» подбит — дыра в
хвосте, горит мотор. Летчик несколькими поворотами старается сбить пламя, это
не удается. Медленно снижает горящую машину и мастерски сажает на одно шасси.
Пока мы добежали до самолета, он вместе со стрелком успели уже потушить огонь.
Один из «ЯК'ов», прикрывающих бомбардировщиков,
встречается с «Мессером», отводит его в сторону, давая спокойно уйти
охраняемым, затем пикирует вниз. «Мессер» — за ним, подбивает его из
пушки, [127] но получает сам ответную пулеметную очередь, и оба
вместе с летчиками врезаются в землю. Яркая вспышка пламени, и масса густого
дыма постепенно превращается в тоненькую струйку. Все кончено.
И так целый день. Общее количество сбитых самолетов
перевалило далеко за десяток, бои же разгораются дальше.
Митинг в честь взятия Харькова, под неумолкаемый гул
самолетов и артиллерийской канонады. Слова выступающих часто совершенно
заглушает рев пикирующих машин; противотанковые ружья и пулемет внимательно
смотрят в небо. Аудитория, безусловно, не слишком внимательная, но очень
отзывчивая, — много украинцев.
25 августа.
Сравнительно спокойный день.
26 августа. С
утра — выезд на 15 километров к северу, в лес. Сосредоточение бригады у д.
Поляна.
27 августа. Переезд в
район Жиздры для занятия боевого
порядка. Я с двумя машинами еду к Трепельному заводу за взводами управления,
которые оборудовали ночью пункт командира дивизии. Поиски в лесу.
Сосредоточение дивизиона на поляне. Выбор НП. Дерево впереди нашей пехоты, в
1200-х метрах от немцев, — ничего другого нет, местность очень низменная.
Пункт назван «Прощай, Родина».
28 августа. Переход
на другое дерево. Минометный и артиллерийский обстрел. Поиски с Утилисовым
(? — неразб. — М.М.)
нового НП. «Шатание» по лесу. Масса грибов. Выбор места в 900-х метрах от
немцев, на опушке рощи, в передней пехотинской траншее. Решение командира
дивизиона переместить в этот район все пункты.
Ночью веду связь свою и Сигала по лесу к новому НП.
Выходим точно по азимуту.
29 августа. Новый НП
готов. Сильный ружейный и пулеметный обстрел. Ночью и под утро пули так и
свистят. С большим трудом уговариваем танкистов не закапывать танк в пяти
метрах от немцев, иначе будет «хана», — все раздолбают прямой наводкой, а
так немцы обстреливают только из пулеметов и минометов.
Ночью — обрыв связи, 400 метров кабеля какая-то
сволочь вырубила. Строим блиндаж, перекрываем ячейку для наблюдения, на пункте
устанавливаем ПТР (противотанковое ружье. — М.М.), пехоты здесь на всем участке 28 человек, а кроме
немцев действуют еще власовцы. Каждую ночь тащат кого-нибудь из командиров,
пользуясь знанием нашего языка и нашей формой. Связь работает плохо, ставлю на
линию всех радистов. Под пулями проверяется хладнокровие людей. Спица, как
только выкопали «на два штыка», лег на землю и лежал до конца. Всю землю
бросали через него. Кое-кто из ребят совершенно потерял аппетит. По
единодушному признанию всех, у «БМ'овцев» — это первый такой НП за всю
войну. У меня подобный был и в 298-м в Каменке, когда командовал минометчиками.
Ничего, пусть привыкают. [128]
30 августа.
Наконец-то восстановлена нормальная связь. Впервые за трое суток сумел два с
половиной часа поспать. Уточнил все данные, в 17.00 начал пристрелку. Батарея
пристрелялась лучше всех. 7 и 8-й снаряды рвались в траншеях, 13 и 14-й —
в блиндажах. Задачи выполнили при минимальном расходе снарядов.
Вечером — приказ смотать линии и сосредоточиться на
поляне, где вооружались системы, — вся бригада перебрасывается севернее,
куда-то к Смоленску.
Под утро все готово.
31 августа. Впервые
за несколько дней как следует вымылся, побрился, переоделся, привел себя в
порядок. Смыта вся грязь «пехотинского» (так его называли ребята) НП. Готовимся
к маршу. Написал письмо домой. День замечательный, известия — тоже, взят
Таганрог.
Встречи с пехотинцами. За две последние ночи у них
власовцы утащили командира связи и командира батальона. Но и среди власовцев
многие уже поняли, что положение их безнадежно, приходят с повинной{65}.
Пополнение в пехоте — 1925-й год. Ребята по
шесть — семь месяцев в армии, проходили суровую школу на Востоке,
«обкатывались» танками. В общем, «молодняк» крепкий. Вся дивизия рвется в бой,
несмотря на то, что люди ни разу не были на отдыхе в тылу. Дивизия пошла на
фронт из Сибири, в 1942 г., когда немцев погнали от Москвы. С тех пор
пополнение получали только мелкими партиями по 200–300 человек. Перед
наступлением в батальоне было по 170–200 человек, это не помешало дивизии передвинуться
на 30 километров и занять Жиздру.
В последнюю ночь батальон без малейшего шума, ползком,
занял рубеж для атаки в 250-ти метрах от немецких траншей, а под утро тем же
путем ушел обратно. Немцы абсолютно ничего не заметили. Подобная репетиция возможна
только при наличии прекрасно обученных бойцов.
Дивизия взяла много пленных. Некоторые из немцев,
получив с фронта отпуск, ехали не в Германию, а на Украину. В Германии их дома
были разбиты бомбежкой, семьи разбежались. Мотив обреченности у всех очень
силен. Садизм в истреблении всего русского, что встречается на пути
отхода, — объясняется тоже глубокой уверенностью в том, что они уже больше
сюда не придут, и желанием отомстить за крах всех своих личных интересов,
связанных с надеждой на победу Германии.
...Вечером едем на 50 километров на север в район Кирова. Проезжаем абсолютно разрушенную Жиздру, а затем дорога идет вдоль старой
линии фронта. Укрепления очень солидные с обеих сторон. Широкие минные поля,
эшелонирование ДЗОТ'ов на несколько километров [129] в глубину. У немцев
еще, кроме этого, бронекупола и зарытые в землю танки.
Масса подбитых или совсем разбитых танков и орудий,
брошенных на поле, — следы немецкого выступления в районе Жиздры, весной
1943 г. Среди общей массы немецких танков встречаются и французские, и
чехословацкие. Местность лесистая, но почти все верхушки деревьев скошены
артогнем. Метрах в 600-х в тылу — длинные вереницы крестов с
кадками — немецкое кладбище. В середине возвышается огромный березовый
крест, символизирующий судьбу всей Германии...
Останавливаемся на ночевку. Рядом с нами —
танкисты. У одного из них прекрасный аккордеон, причем играет он артистически.
Воздух наполняется звуками танго и фоксов, приходит несколько девушек из
неразвернувшегося госпиталя, и танцы продолжаются чуть ли не до утра, хотя все
очень утомлены. Подобная «отдушина» неизбежна для восстановления моральных сил
после последних боев.
1 сентября. С утра
едем дальше. Часов в 7 прибываем на место. День провожу с Горенштейном,
Стасюком и ребятами из штабной — давно не виделись.
Вечером собирается компания вокруг Сафонова, он «в
ударе», прекрасно поет. Сколько чистой, сердечной лирики в этих фронтовых
вечерах после боя! Те, кто их не испытал на себе, никогда не будет
по-настоящему ценить жизнь.
2 сентября. С утра
едем с командиром дивизиона на рекогносцировку местности, выбираем НП. До
переднего края — два километра. Линия фронта здесь тоже очень солидная.
Полно фундаментально сделанных ДЗОТ'ов и блиндажей. Занятный казус! На одном из
участков обороны немцы отошли на заранее подготовленные позиции, более
выгодные, отстоящие на 2–2,5 километра от старых, а выяснилось это только через
несколько дней, когда приехали минометчики и, получив ошибочно этот район,
заняли в нем ОП. Над пехотинцами здесь посмеялись изрядно. «Скажите, так где у
вас числятся немцы?» Это доказывает, насколько спокойно здесь текла жизнь до
наступления. Траншеи друг от друга местами отстояли чуть ли не на три
километра, следовательно, никакой ружейно-пулеметный огонь вообще не велся.
Наш НП тоже в старой немецкой траншее, ребята очень
довольны, что много не придется рыть.
Вечером занимаем НП, ночью — оборудуем.
3 сентября.
Ведем разведку. Подъехали огневики. Немцы особой активности не проявляют, но
артиллерия их бьет здорово. Район НП обстреливается 150-миллиметровой батареей.
Земля, вернее, песок, осыпается и дрожит, приятного мало. Быть под методическим
огнем тяжелой артиллерии в открытых окопах — удовольствие ниже среднего. [130]
Вечером получаем приказ сняться и отъехать в тыл на 8–10
километров, в резерв.
4 сентября. День в
резерве. Мытье в настоящей русской бане, в лесничестве около Кирова.
5 сентября. Суд
ревтрибунала. Снятие судимости с Морвинюка. Хорошо это придумано — снимать
бесследно грязное пятно с человека, кровью заслужившего прощение Родины.
Вечером приказ занять старый боевой порядок. Роем новый
НП.
6 сентября. Ведем
разведку. Связь и радио работают бесперебойно. Сильный обстрел со стороны
фрицев.
«День волнений». Выбираю ПНП (передовой наблюдательный
пункт. — М.М.) для всего дивизиона, нахожу для всех цели, связываюсь с
пехотой. Вечером стреляю по блиндажу. Пристреливаюсь третьим снарядом, 13-й и
16-й — блиндаж, 17-й — в траншею. Блиндаж и склад боеприпасов
завалены. Помешали еще разные весовые знаки снарядов.
Обвинение дивизиону, что один снаряд попал по своим. Иду
к командиру батареи и беру у него акт, что ничего подобного не было.
7 сентября. Занимаю
ПНП с Сигалом и Морвинюком, сам нахожусь на переднем крае — у
железнодорожной насыпи.
Активный огонь нашей артиллерии. Бьют гаубичники.
«Катюши», «Андрюши»{66}. Немцы отвечают меткими, не
очень интенсивными огневыми налетами.
8 сентября. Почти
полный день нахожусь вместе с Борисенко, командирами рот. Они заняли оборону.
Прорыв сделан правее нас, то есть в 30–40-ка километрах севернее, туда идут все
основные силы, летят самолеты группами по 30–50 машин.
Большие Савки горят. Артиллерия ведет активный огонь —
достреливает снаряды, следующей ночью отойдут.
Вечером приказ Красильникова — пойти в немецкие
траншеи и узнать, там ли немцы. Часов в 9 идем с Борисенко к командиру роты,
вместе с ним двигаемся вперед. Впереди — полковая разведка (8 человек),
затем один взвод (12 человек) и еще метрах в 50-ти командир роты и мы,
«БМ'овцы» (кроме нас, идут Могильный и Максимов). Подходим к траншеям. Впереди
два взрыва — мины, подорвались три человека. Вызывают саперов. Вошли в
траншею. Все тихо. Немцев нет. Возвращаемся, звоним по телефону, чтобы доложить
обстановку, но начальство спит.
9 сентября. С утра с
Борисенко иду в немецкие траншеи. У самой деревни лежат три наших разведчика,
несколько дальше — капитан, начальник разведки. Все подорвались на минах.
Большинство блиндажей и огневых точек разрушено или завалено, траншеи буквально
[131] изрешечены осколками. Артиллерия поработала славно,
хотя настоящей артподготовки еще и не было.
Смотрю свою цель. Блиндаж осел, угол завален. От склада
боеприпасов ничего не осталось. В центре воронки лежит головка от бетонобойного
снаряда нашего калибра, то есть никаких сомнений быть не может: разрушил —
я.
Вещи в блиндаже плохие, большинство — «эрзацы». Вот
только много пустых бутылок от хорошего французского вина.
Брошено все: шинели, одеяла, фотографии. Масса патронов
и гранат. Много винтовок. На огневых точках оставались целые пулеметы с
заряженными обоймами, противотанковые пушки. Только на одной из них снят
прицел. В общем, «тикали» наспех.
На другом конце нашего района, у железной дороги, следы
разведки боем, проводившейся 4-го. Четверо наших танков, порядочно трупов
пехотинцев. Один из танков («тридцатьчетверка») влез в немецкую траншею, раздавил
пулемет, был подбит связкой гранат, брошенной из маленького окопчика в пяти
метрах в глубь обороны. Один из пехотинцев застыл в самой жизненной, обыденной
позе: приподнявшись на локоть, взялся рукой за голову. Лицо спокойное, ясное.
Еще немного дальше — красивый усатый лейтенант, а рядом с ним —
девушка-санитарка на коленях с бинтом в руке. Оба убиты разрывом мины; у
девушки ветер развевает волосы.
Как ни много подобных картин я видел, а все-таки щемит
душу тяжелое чувство, особенно когда видишь смерть не в лихорадке боя, а в
обыденной обстановке, в роскошный солнечный день «золотой осени».
К вечеру сосредоточиваемся в районе огневых позиций.
Армейский ансамбль дает для нас концерт. После него вплоть до полуночи слышны
песни — люди «отводят душу» после напряженного боя.
10 сентября.
Отдыхаем. Оформляюсь в партию. Вечером встречаемся с Сумяцким. Горячие,
ожесточенные споры о дальнейшей перспективе войны. Да ведь это и понятно: для
нас всех это дело жизни и смерти. В 22.30 — последние известия. Какую бодрость
вливают они в нас!
11 сентября. Два
письма из дома. Комедия с фотографированием. Гуляем по берегу Болвы в компании
москвичей, Каплуна и Сумяцкого. Луна. Теплый осенний вечер, высоченные стройные
сосны. Разрушенный мост вдали. Невольно клонит к лирическим воспоминаниям.
Встает перед глазами «обрыв» в Краскове, юношеские увлечения, веселые
ночи — неужели все это не вернется? Неужели настолько огрубеешь за годы
войны, что потеряешь к этому всякую восприимчивость? Нет и нет! Наоборот,
гораздо ценнее будет добытый в боях каждый миг радости и счастья. Мы должны
жить и будем жить полнокровно, [132] содержательно и счастливо — слишком дорога жизнь,
чтобы растрачивать ее иначе!
...Ночью приказ на марш, в район юго-западнее Людиново.
12 сентября. Марш.
Следы подорвавшихся на минах машин и снарядов. Немцы бомбят свои склады,
которые они не успели уничтожить при отступлении.
Остановка в лесу. Листья осин и берез пожелтели,
медленно опадают, прозрачный, свежий воздух ранней осени. Идеально-голубое
небо. Большая глубокая грусть на сердце. Писать не хочется — словами всего
не выразишь, а недоговаривать не стоит.
13 сентября.
Генеральная чистка матчасти. Склады боеприпасов в селе Дубровка: мины, снаряды,
ракеты, гранаты. Видно, что немцы запасались надолго. Не успев взорвать их при
отступлении, посылают сюда свои бомбардировщики.
Население рассказывает об отличных действиях партизан, о
переходе на их сторону большого количества власовцев. Большинство
девушек — в партизанах. Старик один обижается: «Партизан столько, что всех
коров им скормили». Одно село (Нижний Бытош) два месяца было в руках партизан.
Аучук дает очередную «гастроль» с ракетами.
Вечером с Яшкой [Каплуном] слушаем последние известия в
политотделе. При луне вспоминаем о ночных свиданиях, далекой юности.
14 сентября.
Нормальные занятия. Комиссии две или три, не дающие заниматься.
Письмо от Яшки Корфа. Он вопреки всему — в
артучилище.
15 сентября. Отъезд
Митюрина в Москву. Посылка домой. Письма и дневник.
16 сентября.
Нормальные занятия. Получение партбилета.
17 сентября. Переезд
в район Жуковки.
17–20 сентября. Стоянка в лесу у развалин поселка Купелла.
Встреча с партизанами. «Большая земля». Партизаны
гражданские и военные (преимущественно из корпуса Белова). Партизанский край.
Централизация управления отрядами и бригадами. Общее количество партизан в
Брянских лесах — более 10 тыс. Бои с регулярными войсками. Большие трофеи.
Случаи перехода к власовцам и обратно. В отрядах много девушек и женщин.
Больных и раненых на «У-2» оправляют в тыл. Командиры отрядов — кадровый
комсостав Красной Армии.
В деревне Новый Батош 15-летняя девочка, носившая пищу
партизанам, расстреляна на опушке села, тело ее убирать не разрешили. Похоронена
уже при нас.
Многие из партизан награждены орденами, но у большинства
пока еще только справки вместо орденов.
Конвоирование власовцев. Тысячные партизанские отряды,
идущие на отдых в Киров. [133]
Действия 2-го кавалерийского корпуса. На плотах противника
форсировали Десну, удерживали переправы 4 дня, вплоть до подхода пехоты. Будучи
сами окружены, окружили и уничтожили два полка пехоты противника. Масса
немецких трупов. Сотни убитых бельгийских лошадей. Много техники, огромные
склады боеприпасов, авиабомб и пр.
Действия «ИЛ'ов». В прорыв входят основные силы.
Множество танков и «Катюш». Каждый вечер — огромное зарево пожарищ...
По вечерам — «концерты» в штабной батарее. Павлов,
Кочетков, Р... (неразб. — М.М.).
«13 негритят» Сафонова.
Прекрасные известия со всех фронтов. Приподнятое
настроение. Кругом — песни. С 1941-м не сравнить.
21 сентября. Переезд
в Жуковку. Переправа через реку
вброд. Станция, пакгауз, завод разрушены нашей авиацией в марте этого года.
Остальное — сожгли немцы при отходе.
...Во время одного из налетов на ст. Жуковка (недалеко
от Брянска) подбит наш пикирующий бомбардировщик. Из экипажа уцелел пилот,
раненный в ноги. Несмотря на ранение, он продолжал управлять машиной и, видимо,
думал дотянуть ее до леса, в котором рассчитывал встретить партизан. Однако
машина не слушалась, и он посадил ее перед лесом, на поле. Из селения к месту
посадки немедленно приехали три машины с полицией с задачей во что бы то ни
стало взять пилота живым. Когда полицейские начали окружать машину, пилот открыл
огонь из пулемета. В продолжение 40 минут он отстреливался и уничтожил до 20
немецких солдат. Четыре раза ему предлагали сдаться, обещая жизнь и полную
неприкосновенность, — все четыре раза он отвечал пулями. Но вот патроны
кончились. Немцы с восторженным ревом бросились к машине. Пилот высунулся по
пояс из кабины и начал отстреливаться из пистолета, убиты еще четыре человека.
Вот немцы подбежали вплотную к самолету. Последнюю пулю пилот пускает себе в
висок и падает на руки врагов. Пилот умер, но он победил, показал, как русские
презирают смерть.
Через день немецкое командование в назидание своим
летчикам устроило советскому летчику торжественные похороны: солдат необходимо
воспитывать на примерах мужества; если же их нет в достаточном количестве, то приходится
заимствовать у армии противника.
22 сентября. Дивизия
движется на Унегу. Мы же пока
остаемся в лесу. Хороший солнечный день. Долго брожу по лесу, подстрелил из
пистолета куропатку. «Волна» воспоминаний.
23 сентября.
Строительство землянок. Прекрасные немецкие печки, взятые со склада. Вечер, как
и все предыдущие, — с Сафоновым и Каплуном, в ожидании последних известий.
24–25 сентября. Дождь. Ничего нового. Жареная рыба «на новоселье» у
Ушакова. Рассказ Александрова о его семье, о партизанах [134]
и полицейских. Сумрачность и тоскливость хмурой погоды передаются на личное
состояние. Книг нет.
Оставшиеся в Жуковке девушки и женщины предельно
нахальны, а следовательно, и очень противны — результат общения с немцами.
Танцплощадка, являющаяся местом сбора, вызывает только отвращение, хотя там и
много наших, особенно из штаба и штабной батареи.
Мысли о долгой стоянке чрезвычайно неприятны, скорее бы
на передовую и по-настоящему пострелять.
Отношения с Фроловым приличные, но никакой личной дружбы
нет и быть не может.
26–30 сентября. Работа на железной дороге. Перешивка линий,
восстановление стрелок и крестовин. Термины и специализация по чисто
техническим вопросам — стал заядлым железнодорожником. Мои 40 человек
перекрывают все нормативы.
Знакомство с гражданским населением. Встречи с
партизанами. Рассказ о москвичах-военнопленных, охранявших железную дорогу,
перебивших немцев и соединившихся с партизанами.
Знакомство с железнодорожником-партизаном, подорвавшим 3 моста и 2 эшелона. Политика «пряника» в
отношении партизан в 1943 г. Случаи предательства{67}.
Взаимоотношения власовцев с партизанами и с немцами
(последним нисколько не подчиняются).
1 октября. Приказ на
марш, в Брянск. Езда на тракторе.
Поломка. Ночь с приключениями в Летошниках.
2 октября. Остановка
в ожидании горючего. На каком-то пригорке, под огромной липой, поставлен стол
со скромной закуской. Заместитель командира дивизиона по политчасти капитан Гвоздев
«дербалызнит» речугу:
— Мы собрались отметить наших товарищей, первыми в
бригаде получивших правительственные награды. Простите за это скромное угощение
и походную обстановку нашего маленького праздника, но я уверен, что у каждого
из вас, здесь присутствующих, этот день навсегда останется в памяти. Первую
награду получать всегда приятно, я это знаю по собственному опыту. Итак, за
наших награжденных!
Сафонов, покряхтев и сморщив нос, тихонько говорит:
— Ну, дай, бог, не последнюю!
— Что, награду?
— Да нет, чарку водки, — громовой смех.
После выпивки пошли вдвоем побродить по окрестностям.
— Что ж, Николай, вместо «Знамени» пришлось
получить медаль, ну, да не смущайся, ведь это только начало.
Сафонов смеется:
— Нашел чем смущать. Нам с тобой военной карьеры не
делать, проживем и так! Давай-ка лучше постреляем — я давно не стрелял. [135]
Повесили две немецкие каски и несколько пустых
консервных банок. Дистанция 40 метров. Очередь из одного пистолета, из другого.
Каски и банки здорово продырявлены во всех направлениях.
— Еще Польска не сгинела, — смеется Сафонов.
Ъ октября. Брянск. Сравнительно мало разрушений, за исключением нескольких домов
на главной улице, — все цело. Бродим по городу с Николаем Пантусом.
Жителей мало, гораздо больше военных.
4–8 октября. Ожидание погрузки. Отъезд первого дивизиона. Мечта
заскочить в Москву. Встречи со Стасюком и Пастухом. Посещение штабной батареи.
Стоим в прекрасном сосновом бору за станцией «Брянск-2»,
ждем погрузки. Рядом с нами части 11-й гвардейской армии; лес в полном смысле
слова «кишит» людьми. Управление дивизиона живет в полуразрушенном домике,
превращенном немцами в опорный пункт по охране железной дороги от партизан. В
первый же день перед домиком был зажжен костер, который ни на минуту не угасает;
в «часы пик», то есть вечером, перед тем как ложиться спать, вокруг костра
собирается 20–25 человек, в золу засыпается до полмешка картошки
одновременно — потчевать гостей. Каплун, кивая на Сафонова, главу сего
«патриархата», представляет:
— Последний из «могикан» — у «огня жизни».
У костра можно услышать все: вопросы тактики, боевые
эпизоды, воспоминания о Москве, бесчисленные анекдоты, сложные физические
проблемы, вопросы баллистики или приготовления самогона; получить самую
подробную информацию о международном положении и положении на фронте с
подтверждением на географической карте всех масштабов. «Костер Сафонова»
(поддерживают его разведчики Сафонова, стоящие здесь часовыми ночью, а
днем — дневальными) — центр политической жизни.
— «Новоиспеченный» коммунист отбивает хлеб у
старого партийного волка Бидненко, — смеется неугомонный Сафонов, только
что вступивший в партию (Бидненко — парторг).
Закончив «напряженный вечер», — в лесу одновременно
идут несколько кинокартин, на мясокомбинате — танцы, в госпитале —
концерт и т.п., — посмотрев кино и натанцевавшись, не в силах нарушить
традицию, снова подходим к костру. Компания самая теплая. После пары анекдотов
и «Софочки» Каплун серьезно говорит:
— Следующий месяц — траурный.
— Почему, для кого?
— Для Бауманского института в Москве. Четыре года
тому назад в этом месяце ушел в армию Сафонов.
Смех, от которого гнутся сосны, и гром аплодисментов.
Потом разговор принимает вполне серьезный оборот:
— Ведь ты был на артиллерийском факультете? [136]
— Да.
— Ну, значит у тебя сейчас временный отрыв в связи
с производственной практикой.
— Нет, спасибо, за четыре года этой практики
получил более чем достаточно — хватит на всю жизнь; во всяком случае,
артиллеристом больше не буду, хотя бы и в звании инженера.
— После войны хватит работенки по любой
специальности, — задумчиво говорит один из присутствующих.
— А самое лучшее, все-таки, продавать газированную
воду.
— Особенно с голосом Николая! — добавляет
кто-то. Опять смех. ...Однажды захожу к Сафонову: «Пойдем, прогуляемся». Около
Мясокомбината разместился медсанбат 1-й Московской; в нем, наверное,
большинство москвичек. Через некоторое время я усиленно танцую с одной из
девушек, а Николай стоит в центре группы «прелестных созданий» и что-то
рассказывает под аккомпанемент женского смеха. С этого дня каждый вечер
недалеко от домика с костром можно было слышать серию в четыре пистолетных
выстрела — Сафонов вызывал свою «возлюбленную». А если пройти немного
дальше, к ручью за железной дорогой, то там в ночном воздухе плыли знакомые
звуки:
...Пойте песни в юности,
Жгите жизнь без промаха,
Все равно, любимая,
Отцветет черемуха...
Продолжалось это, однако, недолго. Как-то Сафонов
предлагает:
— Съездим в Брянск. Там сегодня концерт. Кутанем с
ребятами из штабной (штаб бригады размещался в городе).
— А твоя возлюбленная?
— Прекратила существование, по крайней мере, для
меня. Знаешь, хотя я и одинок, а все-таки противно видеть в женщине только «кусок
мяса», а в данном случае это так, — большего они из себя не представляют,
несмотря на то, что москвички, студентки.
Что-либо возразить против этого трудно.
...Стоянка в сосновом бору продолжается. Масса войск
вокруг нас — 1-я Московская гвардейская дивизия, огромное количество
артиллерии. Очень у многих значки Сталинграда; у большинства — медали и
ордена. Прекрасные, свежие, испытанные части, замечательный ударный кулак!
Плохо будет немцам там, где он опустится.
9–13 октября. Погрузка откладывается. Штаб и 2-й
дивизион переезжают в город. Оборудование землянок с печками.
По вечерам — развлечения. Знакомство с Асей, а
затем с Леной, москвичкой. [137]
Формирование партизанского полка. «Торговля» с
партизанами, «фрицевские» сапоги. Охота на зайцев. Жареная картошка у Сафонова
и Каплуна.
...Письмо от Аюли: первое за три года. Написано очень
задушевно, нежно, но гордо. Что на него ответить или вовсе не отвечать? Что ж,
напишу истину, пусть знает, — на войне слишком много неожиданного и
некоторые мысли откладывать до личной встречи не приходится. Как говорится,
«разбередили старую рану», успевшую затянуться под благотворным влиянием
времени. Ничего, после армейской и особенно фронтовой закалки все это не
страшно, в любую минуту можно взять себя в руки, все подчинить воле и рассудку{68}.
Еще одна неожиданность — письмо от Любы Штайнберг.
Милая, хорошая девушка, успевшая уже стать адвокатом. Да, я здорово отстал!
21–23 октября. Все разъехались, во всем лесу остались мы одни.
«Офицерский клуб» в разрушенной больнице. Танцы под патефон и баян. На 12–15
человек мужчин 3–4 девушки.
Знакомство с Валей.
«История дипломатии». Возвращение аттестационного
материала{69}. Все — к лучшему, скорее
разделаешься с армией по окончании войны.
Послеобеденные часы с Каплуном и Сафоновым.
Долгое время нет писем — они идут на новое место.
Без писем чувствуешь себя оторванным от дома и друзей, одиноким, заброшенным.
25 октября. Поездка в Брянск, прогулка по городу. Зимнее
обмундирование и новая шинель. Встреча с Иваном.
Памятник гвардии полковнику Герою Советского Союза
Богданову на центральной площади, напротив Дома Советов. Три параллелепипеда,
поставленные один на другой. На верхнем — 203-миллиметровый снаряд,
увенчанный золотой звездой. На втором — 152-миллиметровые снаряды по
углам, на третьем — 122-миллиметровые и внизу — на гранитном
основании — 76-миллиметровые. На центральном параллелепипеде —
большая Звезда Героя, под ней — портрет и надпись. Весь памятник сделан в
черно-серых тонах, в строгом величественном стиле.
Сколько подобных памятников будет поставлено к концу
войны на всей нашей территории, и сколько безвестных героев не получит их, но
заслужило!
26–29 октября. Ожидание выезда. Вечера на курсах цензуры. Познакомился
с Валей, ленинградской, Фролов — с Тамарой, москвичкой. «Квадратура
круга». Стрельба из винтовок, пистолетов, пулеметов, ПТР — за два дня
выпустил более 600 патронов.
Процветание карт. Писем все нет. Газеты бывают изредка. [138]
«Невельский мешок».
Отчаянные бои под Витебском
31 октября. Переезд из Брянска на 1-й Прибалтийский фронт, в Великие Луки. Едем через Москву. Я, не
доезжая километров 150, пересел на пассажирский поезд и побывал дома, —
Сафонову же этого сделать не удалось. Он поехал домой на два часа прямо с
Киевской товарной и никого не застал, не смог даже попасть в квартиру. В течение
нескольких дней ходил сумрачным и обозленным — таким его никогда никто не
видел.
— Моя «поездка домой» — похлеще, чем у тебя
зимой 1942-го. Все. Твердо решил, что поеду домой только тогда, когда совсем
буду увольняться, — говорит он мне с горечью.
...Оживленный, чистый, бодрый вид Москвы. Светло на
улицах.
4 ноября. Бологое. Встреча со своими. Большая грусть
на сердце. Письма домой и Люле. Планы на будущее. Как жаль последних лет, не приближающих
ничто из ранее намеченного на жизненном пути! Буквально физическое желание
всеми атомами души скорейшего окончания войны.
5 ноября. День в
Бологом. Вечером — выезд.
6 ноября. Медленное
движение вперед. Грусть не проходит, несмотря на старания Яшки и Николая как-то
развеять мое настроение и развеселить меня.
Ожидание приказа т. Сталина. Вечером установили в вагоне
рацию. До 12-ти слушали Москву.
7 ноября.
Праздничная водка. Вечер в вагоне управленцев. «Черемуха», «Татьяна»,
«Землянка»...
Первый снег.
8 ноября. Движение
черепашьим шагом. Бесчисленные вереницы воронок от авиабомб вдоль дороги,
платформ и вагонов. Несмотря на это, движение не останавливается ни на
час — братьев-славян теперь ничем не удивить, ничем не остановить.
«Сверхнахальство» (армейский вариант): «сидеть в тылу с
золотыми погонами, иметь жен фронтовиков и кричать: «Вперед, на Запад!».
Немецкий часовой — «кусок мяса, завернутый в солдатскую шинель и
поставленный на пост с целью обморожения».
Слова железнодорожника: «В Торопец — не торопитесь
(там сильные бомбежки)».
Огромное удовольствие от Мопассана. Широта и
отточенность мысли. Выразительность и яркость слов. [139]
«...Только уйдя далеко от обычного мира, начинаешь понимать, как
все близко, быстро, точно и пусто; только в поисках неизвестного становится
ясно, насколько все посредственно и преходяще; только путешествуя, видишь, как
мала земля и однообразна».
«...Знаете ли вы цену привязанности к женщине, которая вдруг,
много лет спустя, вспыхивает в вас, когда вы вернетесь в то же место, где
однажды обладали ею? Это одно из самых сильных и самых неприятных чувств,
которые я когда-либо испытывал.
О! Не возвращайтесь никогда в тот город, в тот дом, в ту
комнату, в тот лес, в тот сад или к той скамье, где вы однажды держали в своих
объятиях женщину» («Сестры Рондели»).
«...Не перечитывайте никогда ваших старых писем»
(«Самоубийство»).
«...Для чего мне это лучше знать, когда другие испытывают только
удовольствие жизни? К чему точит меня эта неведомая мука? Почему не могу познать
всей сущности удовольствий, ожиданий и наслаждений? А потому, что ношу в себе
способность ясновидения, составляющую одновременно силу и горе писателей. А
пишу потому, что я понимаю и страдаю от всего существующего, потому что я
слишком хорошо его знаю, а особенно еще потому, что, не имея возможности
насладиться им, я его вижу в самом себе, в зеркале моей мысли.
Не завидовать нам, а жалеть нас нужно, потому что — вот чем
отличается писатель от себе подобных. В нем нет ни одного непосредственного
чувства. Все, что он видит: его радости, удовольствия, страдания,
отчаяния, — немедленно обращаются у него в предметы наблюдения. Несмотря
ни на что, против воли, он буквально анализирует сердца, лица, жесты, звук
голоса...» («На воде»).
9 ноября. Приезд в Великополъе. Разгрузка ночью. Марш в Великие Луки. Город зверски разрушен,
полностью не сохранилось ни одного дома. Огромное количество воронок от
авиабомб. Следы систематического артобстрела. Место стоянки — на пустыре,
северо-западнее города. Вечером возвращение машиной на станцию.
10 ноября. Встреча 2
и 4-го эшелонов. День с Ефимовым на станции. Приезд штабной (батареи. — М.М.). Встреча со своими.
11 ноября. Переезд в
Великие Луки и сразу с Олейником на передовую. Многочисленные могилы и воронки
по дороге на Новосокольники.
Сопки, высоты, озера — и ни одной деревни. Переброска войск на Невель. Большая глубина нашей обороны.
Выбор НП в Матюгово,
готовый пункт и блиндаж. Вид на Новосокольники и Желобовскую высоту.
12–13 ноября. Наблюдательные пункты под Новосокольниками. Тяжелый
150-километровый марш и развертывание юго-западнее
Невеля. Дождь и снег, мороз и оттепель, отсутствие мало-мальски
приличных дорог, переноска снарядов на руках, 10-дневный гололед [140]
(живем уже много дней на половинной норме сухарей). Огромная концентрация
артиллерии и немцев, применение ими «РС'овских» установок, большие потери,
отсутствие писем, — все это составляет фронтовые будни, освещаемые
единственным лучом — ожиданием наступления...
Разведка боем, предпринятая немцами. Эшелон,
отправленный «под шумок» на Дно. Работа русских военнопленных. Выявление
огневых точек противника на высоте Желобово. Большая активность артиллерии
противника.
Обстрел пунктов тяжелой артиллерией (211-миллиметровой).
Беседа с комбатом из дивизиона артиллерии (332–178) и с начальником разведки
87-й батареи.
Группа разведчиков из корпуса отправляется в тыл
противника. Все прекрасно владеют немецким языком, одеты в немецкую форму и
даже с крестами.
Обстрел озера из пулеметов. Ранение одного связиста.
Вечер в блиндаже. Вьюга, обстрел. Письма домой и Люле.
14 ноября. «Прогулка»
к Морвинюку и Сигалу. Последние известия. Приказ сняться с НП. Поездка с
гвардейцем («22 несчастья»), а потом, после «вынужденной посадки», 18-километровый
марш в Великие Луки. Систематический артобстрел места стоянки дивизиона.
15 ноября. «День
отдыха». Встреча с Иваном, с Яшкой (далее — неразб. — М.М.). Серия
писем.
Встреча с Е.С. Дуниным. Планшет масшт. 1/10 000, на
который он заносит воронки от разрывов. Следы бессонных (из-за страха) ночей.
Жалкий и в то же время несчастный человек.
16 ноября. Ничего
нового. Землянка на «чертовой горе». Дождь. Ветер. Несмотря на это, — вой
зениток.
Время идет очень медленно. Всеми фибрами души хочется
скорейшего окончания войны, возвращения домой. До сих пор не восстановлено еще
душевное равновесие после суток, проведенных в Москве.
17 ноября.
Замечательный солнечный день, легкий морозец. Настроение абсолютно
противоположное. Вечером — русская баня под аккомпанемент артобстрела. Пар
и веники, комья земли, залетаемые через выбитое окно. Крик: «Пантуга, поддай!»,
и Лучук, залегший под полку. Фролов корректирует разрывы: «Плюс, минус,
накрываются группы». Кончилось же все, вопреки ожиданиям, вполне благополучно.
18 ноября. Встреча с
Иваном и бывшей моей разведкой. «Серия рассказов из жизни Бидненко в исполнении
Ильенко».
Большая ноющая боль. Желание как можно глубже уйти в
себя, изолироваться от чертовски надоевшего. Огромное стремление к [141]
большой, целеустремленной, умной жизни, всепоглощающей деятельности.
19 ноября. Снег
падает сплошной слипающей массой. Приказ на марш в район Невеля. Вечером — выезд. Вытаскивание
транспортера из болота.
Ночной марш. Задержка, огромные пробки на дороге.
20 ноября. Медленно
продвигаемся вперед. Вечером встали без горючего. Ночь в норах.
21 ноября. Продолжаем
двигаться. Вечером приехали на место сосредоточения — 12 километров южнее
Невеля. «Невельский мешок»{70}. Узкий проход, а во всех
остальных направлениях — ракеты немцев.
22 ноября. Утром
выезжаем с Шульгой на рекогносцировку. Беспрерывное вытаскивание машины на
руках («стебай!» — как говорит Исаченко). Два раза выручали тракторы. Поломка
моста и купание в воде. Выбор ОП. Вечером — «круг» вокруг озера, чуть ли
не вплотную подъехали к противнику. Все выбились из сил, с трудом перелезают
через борт кузова. Ночью — встреча с дивизионом. Два часа сна в
полуразрушенном амбаре.
23 ноября. Движение в
район Солодухи, ОП в Лотовке. Сильный артобстрел. Ночь в
«хавире» (? — М.М.) с
Копытиным и Пантусом. «160 дней до 1 мая», — ведет счет весь дивизион.
«Считать в основном надо ночи, они тяжелее», — уточняет Каплун. Много
суток не раздевались, по три-четыре дня не снимались шинели.
24 ноября. Поездка на
прицепах в район НП. Соседняя лощина простреливается из пулеметов. Нашли пункт
и землянку. Спим не как сельди в бочке, а как сельди в консервной банке.
Нормальная деятельность на пункте. «Фрицы» совершенно не
маскируются, часовые стоят на пулеметных точках и хлопают руками, чтобы
согреться; большое движение подвод и автомашин по шоссе Невель — Витебск.
25 ноября. Перемена
района наблюдения. Целый день с Фроловым, Олейником и Берендеевым разыскивали
цели.
Очень сильный артобстрел всех высот и лощин. Бьют
«Ванюши» и тяжелые метательные аппараты. На высоте 213.3 попали в центр
накрывающей группы, но все обошлось благополучно. Осколки, пролетающие на
расстоянии 0,5–2-х метров, перестали уже считать. Два вынул вечером из шапки,
другим потеряли счет. Цели найдены. Ищем новый НП. Вечером еле-еле добрались до
землянки. Всю ночь — возня с отправкой тракторов и прицепов за снарядами.
26 ноября. Отстояли свою цель 254 на высоте 215.7 — солидный
блиндаж. Боевой порядок не меняется, на пункте опять восстановлена нормальная
жизнь. Связь и радио работают совершенно бесперебойно. Впервые за четыре дня
умываюсь. [142]
Методический артобстрел, относимся к нему уже
безразлично. Успел написать несколько строк домой, впервые за эти дни
почувствовал, насколько устал и хочу спать.
27–28 ноября. Активных действий пока не видно. Ходил связываться с
пехотой, гвардейцы — хорошие ребята. Против нас действует 2-я авиаполевая
дивизия немцев — части отборные.
Методический обстрел из минометов и «Луки». Последний
«поет» особенно противно. Он же называется «пила» и «скрипун». В
действительности же — тяжелый метательный аппарат реактивного действия.
Рытье картошки в Артюхине (? — неразб. — М.М.) — «братья-славяне» абсолютно
обнаглели, — стрельба прямой наводкой.
Систематически наблюдаем за противником. Оживление,
земляные и инженерные работы.
Показания двоих пленных: «К 1-му января должны отойти на
старую границу».
Перебои с подвозом продуктов. Ребята вспоминают об
«огороде старосты».
29 ноября. Ничего
нового. Тоскливые зимние вечера в землянке. Непрерывный рокот пулеметов и время
от времени — сухие разрывы мин. Приемник включается только на несколько
минут: надо экономить питание.
Скорее бы активные действия, большое наступление!
Мопассан и две газеты, полученные за время выезда из Великих Лук, зачитаны до
дыр.
30 ноября.
Методический обстрел района НП. Ранение Жезмера. Большие потери в пехоте. Они
тоже ждут не дождутся, когда начнется наступление.
Отличное оформление документации.
Отвлекаешься от действительности ночами. Вот уже
несколько ночей подряд снятся школьные годы и друзья, былые развлечения и даже
экзамены. Пробуждение же в сырой, темной землянке — не из приятных.
Вечером написал четыре письма, в том числе Андрею и
Вале.
Своим ребятам рассказываю Джека Лондона.
1 декабря. Итак,
начался декабрь. Что нового принесет он? Идет снег, пасмурно. Тоскливо рвутся
одиночные снаряды. В телефон чуть слышна мелодия Чайковского. Так же грустно и
на сердце. Почему-то вспоминается Сергей Есенин: «Куда меня закинула судьба?» В
голове масса мыслей и образов, но ничего стройного.
Николая, Яшку и Ивана не видел уже давно. Без них
чувствуешь себя еще более одиноким и заброшенным.
2 декабря. Ничего
нового. Ждем погоды. Вечер с Яшкой и Олейником в их блиндаже. [143]
3 декабря. Бурное
партсобрание на огневой. Встреча с приятелями на НП под несколькими огнеметами
противника.
4 декабря. Мороз.
Ожидание активных действий. Немцы отправили эшелон на Витебск. Большие
инженерные и земляные работы в глубине обороны противника.
Масса документации — больше, чем когда-либо раньше.
Посещение «большого начальства». Письмо от Андрея.
Карты по вечерам. Самые приятные минуты — у
приемника.
5–9 декабря. Особых новостей нет. Подтягивание сил. Мороз и дождь по
очереди. Активные действия в воздухе. Воздушные бои «Ил'ов» с «Мессерами».
Четыре ястреба подбили «Мессершмидт-110». Второй сбит огнем зенитки.
Большое движение по шоссе Невель — Витебск. Обнаружили танки противника.
Отдаленная артканонада под Невелём. Немцы все-таки хотят «завязать мешок».
Встречи по вечерам с Николаем и Яшкой. Минуты у
приемника. Переживание встречи Сталина с Рузвельтом и Черчиллем{71}. Настроение у всех
сверхоптимистическое.
Занятия с коммунистами. Скучаем без писем — давно
нет почты.
10–12 декабря. Подготовка к операции. Напряженная работа.
13 декабря.
Наступление началось!
Пятиминутный огневой налет всей артиллерии и «PC». Вслед
за этим 30 минут пристрелка, затем 40 минут стрельба на поражение. После 20-ти
минут работает прямая наводка и «PC» по глубине обороны и последние 20
минут — общий огневой налет с участием всех систем.
В 11.00 — пошли вперед танки и пехота.
Несмотря на такую артподготовку, артиллерия немцев
продолжает огрызаться, особенно из глубины.
Пехота врывается в передние траншеи, занимает высоту
«Безымянную», слева — деревня Кашкино (? — неразб. — М.М.). Я с Олейником находимся на К.НП
(командно-наблюдательный пункт. — М.М.) 46-го гвардейского стрелкового
полка. Подполковник Островерхое дважды поднимает полк в атаку, но неудачно.
Ночью полк отбивает 5 контратак, но неудачно.
14 декабря. В 9.30 и
11.00 отбиваются контратаки на вые. «Безымянная», поддержанные 8-ю «Тиграми».
Уничтожено 2 из них и свыше 200 солдат и офицеров противника.
Выступившую на одном участке пехоту возвращают обратно.
Островерхов — со своими командирами. Беседы с начальником штаба
Дворниковым. Большие потери в офицерском составе.
Развитие успеха на правом фланге. После вторичной
артподготовки взяты Гурки и Пыльки,
перерезано Витебское шоссе.
Вечером — возвращение на свой НП, ужин и выпивка в
честь прорыва. [144]
15 декабря. Успех
развивается. Ведем огонь по окруженной немецкой дивизии, разбитой 1-й
Московской.
Вечером — опять на КНП 46-го. Ночью немцы оставили
высоту 215.7, Зезюлино, Межи.
16 декабря. Осмотр
целей в составе комиссии, возглавляемой Берендеевым. Район «цель 254» полностью
подтвердил данные нашей разведки. Пулеметные точки вывернуты наружу, завален
перекресток траншеи, блиндаж частично осел. У Ушакова и Максимова — прямые
попадания.
Незаконченность немецкой обороны. Большое количество
трупов наших солдат на подступах к тр[етьей] траншее и на исходном рубеже.
Большое количество трупов и у «фрицев», главным образом, у блиндажей и в
глубине обороны — немцы подводили подкрепления. По показаниям пленных,
потери во время артподготовки составляют не менее 50% личного состава. На
участке в 1,5 километра по фронту и 3 километра в глубину насчитали не менее
100 убитых «фрицев». Большинство — кадровики. Одеты плохо, но многие в
сапогах. Вместо шинелей — брезентовые белые куртки. Шапок почти нет. У
офицеров — бурки.
Трофеи: одеяла, сапоги, журналы, газеты. Масса
порнографии.
17 декабря.
Наступление продолжается. Приказ сняться с НП и сосредоточиться на огневой,
ночь в землянке с Пантусом, Волковым и Копытиным.
18 декабря. Приказ на
марш. Переезд на 20 километров на юго-запад по Витебскому шоссе, к деревне Павлючки.
Выбор места для батарей с капитаном Шульгой.
Вытаскивание машин. Оборудование блиндажа.
19–20 декабря. Отдых. Строительство переправы. Партбюро. Свежие газеты
впервые за месяц. Письма из дома. Встречи с Иваном Сумяцким и Аметовым.
Группы пленных немцев. Окружение двух дивизий под Городком. Сообщение по радио о нашем
прорыве.
21 декабря. Марш по Витебскому шоссе на Юг. Остановка на день в
деревне (? неразб. — М.М.).
Наши подбитые танки и самоходные орудия; немецкие батареи, вездеходы, танки.
Масса немецких трупов на полях вокруг деревни —
отлично действовали наши танкисты.
Трупы троих наших разведчиков, сожженные в доме во время
выпивки.
Дивизион 69-й батареи, отбивая атаку 500 немцев, ударил
картечью и положил более 300, остальные разбежались. Вручение орденов прямо на
поле боя.
Вечером марш в Морозы
и занятие боевого порядка. [145]
22 декабря.
Ночью — вооружение систем, утром все взводы управления пошли в район НП.
Ушаков смеется: «Идут два эшелона пехоты».
Большое количество нашей артиллерии сосредоточено на
узком участке: «выставка вооружения», по словам Денисенко.
Выбор и занятие НП. Установление связи. Наблюдение за г.
Городок. Церкви, водокачка, Витебское шоссе. Заранее подготовленная немецкая
оборона с траншеями, блиндажами, проволокой. Беспорядочный огонь немецкой
артиллерии.
Оборудование пункта и землянок. Пожар в 9-й
батарее — сгорела землянка с вещами разведчиков и комбата. Шутки и смех,
доклад по телефону об этом происшествии и пропаже пол-литра водки.
23 декабря. «Большое
начальство» рядом с нашим пунктом. Очень массированный огонь на узких участках.
Мы бьем по участку 20 — деревне... (неразб. — М.М.) и участку
25 — церкви в Городке. Корректура огня, последние снаряды ложатся очень точно.
Большое пламя и взрыв во время последнего разрыва, церкви больше не видно.
Пехота слева и справа продвигается успешно. Немцы отступают мелкими группами,
по дорогам двигаются обозы и артиллерия, контролируемые нашим огнем. Со станции
выводят два эшелона, затем взрывают водонапорную башню и подрывают пути.
Артиллерия немцев молчит, подавлена вполне надежно.
Огромные потери в Городке и окружающих деревнях. Ошибки дивизиона «PC».
24 декабря. Слева и
справа значительно продвинулись вперед. В 12.00 бой идет на центральной
площади, в 14.00 весь город в наших руках.
Осмотр переднего края. Мы с Фроловым перебрались в
блиндаж командующего. Хорошая оценка действий бригады, подача на награждение.
Вечером приказ сосредоточиться на ОП.
Ночь в землянке Пантуса, выпивка в честь победы.
25 декабря. День на
ОП. Приведение всего в порядок, отдых. Разговор с Шульгой. Русская баня с
паром.
26 декабря. Переезд в
Городок. Зверские разрушения, взрывы, пожары. Разговор со стариками. Сообщение
о том, что в церковь мы попали (на ней был немецкий НП) и потом уже сами же
немцы ее взорвали. Огромные немецкие кладбища.
Рассказ о партизанском крае, существовавшем по март 1943
г. ...Бомбежка нашей авиации. Угон населения в Германию. Приход крупного
партизанского отряда.
27 декабря. Переход в
домик. Встреча с Горенштейном, Перервой, Ш... (неразб. — М.М.), Аметовым. [146]
28 декабря. «Мирная жизнь». Письма. Вечера в штабной батарее. Фильм
«Жди меня». Подготовка к Новому году. Мысли о Люле. Воспоминания былых встреч
Нового года в Москве.
31 декабря. Офицерский вечер в штабе дивизиона. Но сама встреча
Нового года — в домике топовзвода у Сумяцкого вместе с Николаем, Яшкой и
Шумаковым. В углу комнаты — большая елка. Дед Мороз, сделанный из ваты и
цветной бумаги (из числа «местных трофеев»), и гирлянды разноцветных лампочек,
светящихся от аккумулятора. Замечательная закуска из трофейных консервов,
жареные зайцы и на десерт — сделанное Иваном печенье. Для фронта все это
более чем хорошо. Тост, произнесенный Сафоновым. Говорит он долго и
воодушевленно, сопровождая даже стихами. Яшка дергает его за рукав: «Колька,
давай скорее «дай бог, не последнюю!»
Звон железных кружек сливается с грохотом залпа:
артиллеристы дают «новогодний салют» по немцам. В числе других бьют и орудия
9-й батареи, стоящие от нас в 1,5 километрах. Денисенко не выдерживает и,
вопреки указанию командира дивизиона, дает залп. Выбегаем на улицу и даем залп
из пистолетов, карабинов, автоматов.
Веселые лица, улыбки, смех, звуки баяна, который в руках
Петрова превращается в инструмент с огромным диапазоном.
Воспоминания и рассказы о довоенных встречах этого
чудесного праздника. Да, есть что вспомнить. Сафонов мне тихонько говорит:
— Как это ни удивительно, а если бы я сейчас попал
в Москву, то за исключением родных встречать Новый год было бы не с кем, из
ребят не осталось никого, а девушки повыходили замуж, в том числе и Валя. Да и
как-то дико быть среди людей, которые даже издали не видели того, что пережили
мы...
— Ничего, Коля, только бы вернуться, а компанию мы
с тобой заведем такую, что с ней не сравнится ни одна довоенная, — ведь мы
и здесь не привыкли скучать...
Расходимся под утро, спев на прощание традиционную
«Черемуху».
1 января 1944 г. «Похмелье» в той же компании. Тщательно одетый,
выбритый, «приведенный в полный порядок», думаешь о том, что вот откроешь дверь
и войдешь к своим близким.
Вечером танцы под баян.
Итак, начался новый год. В нем мне исполнится 23 года.
Возраст уже достаточный, чтобы определить свое место в жизни. Что ж,
основное — уметь желать и иметь характер, способный все побороть и
превратить желание в действительность. И то, и другое у меня есть. Будем же
бодро смотреть вперед!
Письма к Люле. Положение ясно. Иллюзии рушатся. Остаются
приятные воспоминания...
6 января. Сидим в комнате и ждем обеда. Помимо нас с Фроловым,
коренных жителей сего обиталища, пришли Сафонов и Токмаков. [147]
Павел рассказывает одно из бесконечных приключений своей
доармейской жизни. (Он — воспитанник детдома, и во всех анкетах в графе
«домашний адрес» пишет одно слово — Ленинград). Юрка бренчит на гитаре.
Лучук вносит тарелки с борщом.
— Садитесь обедать, все готово.
Не успевает он этого сказать, как слышим целую серию
разрывов. Бросаюсь к двери, она открылась сама. На фоне белого снега видны
быстро опускающиеся черные точки и вслед за этим — волна разрывов, как от
«Катюши», только слабее. Неужели артналет? Поднимаю голову кверху и становится
ясно: отчетливо видны разрывы зениток, самолеты же скрыты в облаках. Кричу в
комнату:
— Бомбежка!
Все сбились в передней. Вот опять разрывы, на этот раз
близкие. Вылетают стекла, домик наш дрожит, как игрушечный, а лежа на полу,
дрожим и мы.
— Надо срываться на улицу, а то здесь
завалит, — бросает Павел.
По одному выбегаем и несемся к блиндажу, метрах в 30-ти
от дома. Блиндаж забит — в нем весь взвод управления. Приткнулись друг к
другу в проходе. Новая серия разрывов. Один, тяжелый, совсем близко.
Инстинктивно стараемся как можно глубже спрятать голову. В это время по спине
бьют комья земли... Перерыв. Поднимаем головы. На солнце сверкают девять
«Юнкерсов». Быстро приближаются. Разворот.
— Пойдут на нас, — мгновенно проносится в
сознании. И хоть при виде пикирующих самолетов, если они недалеко, кажется, что
они идут на тебя, на этот раз они действительно пошли на нас: две «клетки»
разорвались в 40 метрах от нас, между орудиями, одна — метрах в 15-ти
около трактора, другая — совсем близко, так что завалилась стена прохода.
— Ну, сеанс, кажется, окончен...
На улице крик: бомба попала в палаты санчасти, трое
убитых и четверо раненых. Под нашим трактором лежит туловище, от ног не
осталось и следа: какой-то капитан, проходивший по улице, хотел укрыться под
трактором и не успел.
К санчасти подъезжают машины и брички с ранеными, у
Бритнера (наш врач, совсем старик, замечательный хирург) работы более чем
достаточно. Немного дальше, у 8-й батареи, целая серия бомб попала в походную
хлебопекарню, развернутую в двух огромных брезентовых бараках. 17 человек
убито, большинство из них девушки. Потери большие. К вечеру зарегистрировано
более 50 раненых только из нашей бригады, не считая тех, кому были сделаны
перевязки на месте.
На большинстве крыш — черные пятна. Немцы применили
кроме обычных фугасок специальные противопехотные бомбы: метрах в 500-х от
земли раскрывается большой кожух и из него сыпятся сотни [148]
маленьких бомбочек, размером с ручную гранату осколочного действия.
В нашем домике выбиты дверь и все окна, на накрытый
обеденный стол обсыпалась вся штукатурка с потолка. Обходим кругом. Целая куча
мелких воронок и одна крупная, в шести метрах от стены. На кладбище, метрах в
50-ти от стены дома, видны сломанные деревья. Подходим. Большая воронка, на дне
ее — свежая красная пирамидка со звездочкой — обычный солдатский
памятник, а сбоку, метрах в шести, — большой белый гроб, полурасколовшийся
при падении. Из гроба высунуты голова и грудь покойника. Белое лицо с открытыми
помутневшими глазами и приподнятый обрубок руки без кисти, посылающей проклятие
тем, кто нарушил его покой. Много нам всего приходилось видеть, но этот
покойник, выброшенный бомбой из могилы, надолго оставил гнетущее впечатление.
Молча идем домой к Сафонову. Юрка говорит:
— Все-таки в городе бомбежка производит более
сильное впечатление. Все соглашаются...
8 января. Повторение предыдущего. Зенитки, правда, успели ударить
по первой партии. Задержались с Фроловым в дверях, наблюдая за небом. Дело
плохо, надо прятаться. Подбегаем к перекрестным щелям, сделанным накануне. В
проходе какой-то старик-пехотинец, забежавший с улицы, с огромным вещмешком на
спине. Он прилагает огромные усилия, чтобы влезть внутрь (там совсем свободно),
но тщетно — мешок не пускает.
— Брось мешок, — в ответ недовольное бурчание:
— Да как же я его брошу, когда тамочки сухарики.
— Брось мешок, мать твою…
Серия разрывов падает в проходе, как и в прошлый раз. Но
«мелочи» почти нет, рвутся фугаски. Одна за другой проходят три партии. Утихло.
Поднимаемся. Над центром города — черный дым, что-то горит. Фролов идет к
орудиям, я проверяю взвод управления. Прибегает посыльный:
— Товарищ старшина! Штаб горит и раненых много.
— Хорин, быстро машину!
Едем на полной скорости, стою на подножке и смотрю в
небо — вроде все тихо. Из дверей штаба вырывается пламя. Подбегаю к окну и
рукояткой пистолета выбиваю его. Спокойный голос Сафонова:
— Здесь никого нет. На, возьми папки с бумагами.
— Ты что, здесь был?
— Нет, только что пришел.
Во дворе полыхают бензозаправки паркового взвода, горит
наша штабная машина. Ужева посылаем за трактором — иначе не растащишь. В
это время подходит «американец» 1-го дивизиона. Бегом возвращается Ужев: [149]
— Товарищ старшина. Королевский ранен.
Подбегаем к следующем дому. У крыльца лежит старшина
управления дивизиона Королевский. Лицо совершенно белое. Тихо говорит:
— Что-то с ногами...
Вдвоем с Сафоновым осторожно переворачиваем его на
другой бок. Одна нога держится только на штанине, у другой — раздроблена
ступня. Накладываем жгуты и грузим на подъехавшую машину. Кто-то подносит еще
двоих.
— Хорин, полный — в военный городок, в
госпиталь! Приехали, сдаем. Королевский почти шепотом говорит нам вслед:
— Прощайте, хлопцы, — и чуть приподнял руку.
Быстро едем обратно. Часть машин горит, большую часть
вытащили. Группа человек в 20 лихорадочно разбирает камни во дворе [дома],
оборудованного под бомбоубежище. Одна из фугасок угодила прямо в центр подвала,
и он обрушился, задавив тех, кто был внутри. Сколько там было человек —
никто не знает.
— Ты заметил, что во всех самых тяжелых и
неприятных переделках мы всегда бываем вместе, — говорит Сафонов. —
Попробуй после этого не быть фаталистом.
— Пока все это кончалось благополучно. Знаешь,
пойдем домой, я что-то отвратительно себя чувствую.
— Не хотите ли вы сказать, молодой человек, что у
вас испортились нервы и вы не выносите подобных зрелищ?
— Вполне возможно.
— Пойдем обедать.
— Нет, спасибо.
Между обрушившимся подвалом и санчастью до вечера ходили
солдаты с носилками, накрытыми плащ-палатками, — в подвале было погребено
около 40 человек, половина из них — гражданские.
«ИЛ'ы» идут на передний край группами по 20–50 машин.
Крепенькая артподготовка. Пехота же продвинуться не смогла.
Переезд на 9 километров от Городка, в деревню Малые Стайки. Ночной марш. С неба «слегка
капют» и наши, и фрицы.
Начинается метель...
9–18 января. Жизнь в Малых Стайках...
Подготовка к прорыву обороны немцев северо-западнее Витебска{72}. Блиндажи у нас с Николаем (Сафоновым — М.М.) — рядом, но чаще сходимся в
блиндаже начальника разведки «РС'овцев» — замечательного парня, москвича,
бывшего моряка. Опушка леса, где мы живем, — в центре внимания немцев. В
день — до 6–8 огневых налетов, ночью — методический огонь
210-миллиметровых систем. В виде разнообразия, в особо торжественных
случаях, — залпы тяжелых метательных аппаратов (таких, как наша «Луна» и
«Ванюши»). [150]
В общем, не скучаем. У Николая — новый начальник
разведки, лейтенант Денисов, служивший все время огневиком. Во время сильного
обстрела он с непривычки выбегает из блиндажа в щель. «РС'овец» говорит ему:
«Что ты «мудишь», а еще москвич! Постесняйся хоть солдат — ведь они
увидят, как ты бегаешь!»
Сафонов в это время спокойно дочерчивает разведсхему, ни
на секунду не отрываясь от планшета. Только когда дрожит блиндаж от близкого
разрыва, он возмущенно бормочет себе под нос: «Не могут подождать, мать их...
пока человек не кончит работать».
Всему личному составу, находящемуся на пункте, дают по
200 граммов водки ежедневно. Меня называют самым счастливым человеком —
три солдата в моем взводе абсолютно не пьют, следовательно, налицо 800 граммов
«живительной влаги». Сафонов, в меру сил своих, помогает этим граммам не
залеживаться.
В эти длинные зимние вечера и ночи было пересказано,
кажется, все, чем жили до войны... Воспоминания прерывались только выкачиванием
воды из блиндажа — за сутки выливали от 40 до 60 ведер, в зависимости от
погоды.
19 января. Рекогносцировка местности со Стаскжом. Выбор НП в К...
(неразб. — М.М.) и ОП в
районе Краснополъя. Ожесточенный
огневой налет противника.
Выбор пунктов с Борисенко и Сигалом. Осмотр деревни
Полоншики. Налеты на опушке леса двумя-четырьмя тяжелыми батареями по 80–120
снарядов.
20–23 января. Инженерное оборудование, постройка пункта и блиндажей.
Начальник разведки Денисов.
Ожесточенные, исключительно массированные налеты
артиллерии противника. В лес бьет 210-миллиметровая батарея, землянки «ходят
ходуном».
24–28 января.
Живем вдвоем с Сигалом, изредка наведываются Стасюк и комбаты. Исключительно
тщательное оформление документации. Водка в изрядном количестве, — для
успокоения нервов.
Роман Степанов. НП систематически обстреливается тяжелой
артиллерией.
Рассказы «РС'овцев» о северо-западном фронте.
Ожесточенные атаки без успеха. Масса нашей и «его» артиллерии. Беспримерная
атака балтийских моряков, захват господствующей высоты...
Подтягивание артиллерии. Тактические занятия пехоты с
танками и боевыми стрельбами.
Приезд дальневосточников — их сразу узнаешь по
приветствиям.
...Оборону занимает 26-я дивизия. Знакомство с их
разведкой. Ночной поиск, привод «языка» (без ноги), и пулемет новой системы.
Всем ордена, десятидневный отпуск и два ведра водки лично от командующего. [151]
...Установление связи с пехотой. С Борисенко попали под
ожесточенный огневой налет. «Прогулка» в Матрасы.
29 января. Приезд
комбатов.
Артиллерия противника продолжает неистовствовать. По
всем основным дорогам — отдельные могилы и маленькие солдатские кладбища.
У артиллеристов — снаряд вместо памятника. Большие потери в пехоте.
30 января — 2 февраля.
Разведка целей, оформление документов, непрерывное наблюдение.
Вечера с Фроловым, Денисенко и Сигалом.
В ночь на 3-е — установление связи с пехотой по
приказу Стасюка. Денисов — пешка.
Яшка и Николай Сафонов.
3 февраля. В 10.30
начало артподготовки. 260 стволов на километр фронта. Мощь «Катюш».
Подготовка сравнима с той, что была под Зушей. Хорошее
поражение глубины обороны противника. 152-миллиметровые орудия — прямой
наводкой. Три «БМ'овских» бригады участвуют в прорыве.
Двухчасовая артподготовка. Третий наш снаряд — и у
цели. Цель полностью подавлена. Стрельба в глубину по участкам. Бесперебойная
телефонная связь.
После артподготовки на Сыворотку и Машкино наша пехота
пошла в полный рост, почти без потерь.
Первые пленные. Артподготовка оказалась неожиданной,
боевое охранение и пехота первой линии полностью вышли из строя.
Выдвигаюсь с рацией вперед в район Сыворотки. Корректирую огонь по
«Фердинандам». Нет поддержки нашими со стороны артиллерии, нет тяги и нет
дорог. За Кисляками наступление
захлебывается.
4 февраля. Для
выяснения обстановки иду с Гельфандом в пехоту. Взяты Городище, Ворошилова, Новоселки. Танки
действуют безобразно, большинство завязло. Артиллерия немцев полностью
оправилась и дает ожесточенные налеты по нашим боевым порядкам.
Насквозь мокрый возвращаюсь «домой»...
...На третий-четвертый день прорыва Сафонов с двумя
радистами идет корректировать огонь дивизиона. В предыдущие дни ходили мы с
Сигалом, но задача тогда была проще! Позиции немцев просматривались тогда на
расстоянии в 1,5–2 километра, а сейчас их передний край в этом районе виден
только с высоты 65,2, расположенной в 500–600-х метрах от противника. Кроме
того, за последние сутки немцы полностью восстановили свою огневую мощь, —
артиллерия встала на место, огонь систематизировался. Задача Сафонова —
пристрелять две высоты, недалеко от переднего края, на которые в момент атаки
нашей пехоты выходят «Фердинанды». Орудия прямой наводки подтащить не удалось.
Дивизион во время артподготовки [152] должен вести огонь по наблюдательным участкам
вероятного скопления немцев, а по вызову Сафонова немедленно перенести огонь на
пресловутых «Фердинандов».
С нашего НП прекрасно видна высота 65,2, на которой
должен находиться Сафонов. Эта же высота закрывает от нас немецкий передний
край. В 12.00 — артподготовка, а сейчас 10 часов. Рации стоят на приеме.
Вот началось знакомое посвистывание в телефонах.
— «Земля», «Земля», я — «Луна». Как слышите, я
«Луна». Прием.
Через пару минут связь установлена. Данные для стрельбы
подготовлены еще утром, сейчас ввожу только поправки по последнему бюллетеню AM
П.
— 7-я, один снаряд залпом, огонь! — Командую
по телефону Фролову (он заболел и находится на ОП):
— Огонь!
«Луна» передает:
— Разрыв северо-восток 250. Огонь!
Ввожу корректуру:
— Огонь!
«Луна»:
— Отлично! Стой! 8-я, один снаряд, залпом, огонь!
Минут через пятнадцать пристрелены все батареи. До артподготовки
осталось томительных полтора часа. Немцы, поняв, что огонь корректируют с
отметкой 65,2, усиливают по ней огонь. Навожу на нее стереотрубу. Через каждые
15–20 минут огневой налет в 40–60 снарядов. Снег потемнел, высота стала
выделяться на фоне окружающей местности. «Луна», экономя питание, дает А =
3–10, то есть включается через 10 минут.
Время 11.30. На «Луне» ранен один из радистов, его
оттащили в блиндаж к пехотинцам. На моей телефонной линии за час — шесть
порывов, все от снарядов. Фролов высылает на линию трактористов, связисты не
успевают бегать. Но вот внимание привлекает характерный, проникающий в душу
скрип и скрежет — залп немецких «РС'овцев». В районе с отметкой
62,5 — серия разрывов, следующих один за другим, с отчетливо видной, расходящейся
концентрическими окружностями, взрывной волной. Высота стала черной. «Луна»
молчит. До боли сжалось сердце, не можешь сказать ни слова и весь только
сливаешься с рацией. Впервые вкралась мысль — Николай, наверное,
погиб, — и от этой мысли на лбу и щеках выступает пот, несмотря на мороз и
ветер.
И вдруг в телефоне знакомый голос, чуть искаженный
эфиром:
— Я, «Луна», отвечайте, я — «Луна». Прием.
Успеваю только крикнуть:
— Колька, дорогой, ты жив! — как все
наполняется гулом начавшейся артподготовки — 12.00. [153]
С чем можно сравнить эти блаженные минуты, которых все
так ждут. И чем сильнее огонь, тем большей гордостью наполняется сердце каждого
из нас. В эти минуты всеми фибрами души желаешь успеха, все готов отдать ради
этого. Вот все высотки покрылись вышедшими из щелей и блиндажей
артиллеристами-разведчиками и общевойсковыми командирами — в такое время
никого не удержишь в земле. Перенос огня в глубину, — пехота начинает
атаку. И почти одновременно с этим заговорила «Луна»:
— «Земля», «Земля», по «Тигру» дивизионом
огонь! — «Тигром» закодирована ранее пристреленная высота.
— Есть, огонь!
Работает весь дивизион. Темп — замечательный.
Огневики знают, что в эти минуты решается успех всего боя. «Луна» кричит:
— Работаете отлично, еще огонь!
Минут через десять:
— Дивизион, стой!
Сафонов докладывает командиру дивизии Шульге:
— Сразу после артподготовки 6 «Фердинандов» вышли
на свое место, на высоту. После первого нашего залпа один — задымился,
после второго — другой «Фердинанд» перевернулся на бок, а минут через пять
уцелевшие начали драпать. Пехота продвигается, прошла метров 600, заняла первые
траншеи...
5 февраля. Получил
приказ выдвинуться в Шарки,
корректировать огонь дивизиона по К... (неразб. — М.М.). Деревня ниоткуда не наблюдается, дают
огонь по участку в целом.
Встреча с начальником штаба 75-го полка:
— Успеха нет и не будет. Пройдем максимум еще
два-три километра. Артиллерия поддерживает нас плохо. Местность исключительно
тяжелая — сплошные болота. Дополнительных резервов нет.
Авиации много, но толку мало, «ИЛ'ы» часто штурмуют
своих. «Юнкерсы» же кладут исключительно точно. В точках, где расположены
медсанбаты, — сплошной крик и стоны.
Успеха нет. Пехота окапывается.
6 февраля. Вечером
снимаемся с ОП. Гаубицы вооруженными тянут на новые огневые позиции. — Ковалева, около Матрасов. Ночью же по шоссе начинают прокладывать связь.
Противник ведет сильный огонь.
7 февраля. Утром
выбираем НП на высоте в Субачево,
а затем переходим вперед, в район деревни Кисино.
8 февраля. Постройка
блиндажа. Ознакомление с местностью. Массированные огневые налеты по лесу,
пунктам, шоссе — везде масса техники и людей. [154]
9 февраля. В 7.30
начало артподготовки. Ведем огонь по участкам
в деревнях Кокоры, Клушки, Сигпниково.
Методический огонь по школе в Кокорах.
Артподготовка сильная, но артиллерия противника не
подавлена, и он дает встречную подготовку, по началу переднего края и району
сосредоточения танков и самоходных пушек. Несколько танков горят еще до боя.
Пехота занимает несколько деревень, а вечером под огнем
«Фердинандов» и исключительно массированных налетов тяжелой артиллерии
оставляет несколько деревень. Да. Успеха нет.
10 февраля.
Поворачиваем орудия вправо, участвуем в артподготовке на правом фланге. Ведем
огонь по участкам, 1-я Московская берет Гурки,
но дальше продвинуться не может.
Артиллерия противника ведет огонь — ожесточенный,
справа по 8–10 налетов в день дают тяжелые метательные аппараты. Это —
похуже бомбардировки.
Настроение у всех плохое. Большие потери!
Приказ окопаться и занять оборону. Убит Берендеев.
12–17 февраля. Обычная жизнь на НП. Сильный артогонь, часто
прицельный. Живу с Фроловым и
Громыкой. Изредка вижу Яшку. Исключительно подробная документация.
Систематический обстрел шоссе. Как только идешь в штаб дивизиона —
обязательно попадаешь под огневой налет. Под особенно сильный попал с Нечаевым.
Живая сила противника большой активности не проявляет. У
нас часть пехоты тоже ушла в тыл.
Впереди слышен гул канонады — навстречу идут войска
или Западного, или Белорусского фронта. Все с надеждой прислушиваются к этой
спонтанно приближающейся канонаде.
Дождь, сырость, блиндажи текут. Круглыми сутками лежишь
мокрый. Огромная моральная усталость, граничащая с апатией.
...Подали на орден Славы, но безуспешно, орденов нет —
одни медали. Какая глупость!
...Приход Шевелева. Рассказы о жизни в тылу. Многие,
очень и очень многие ни черта не чувствуют войны. Это обидно.
...Изредка получаю письма из дома. Сам пишу гораздо
реже, чем раньше, слишком уж неопределенная обстановка. Кроме дома, вообще
никому не пишу. Все кажутся далекими и чужими. О своих вспоминаю без всякой
боли и грусти, — так оно и лучше...
Вечером 17-го получаю приказ — сняться с НП,
сосредоточиться на огневой и быть готовым к маршу.
Снимается вся артиллерия, куда ни глянешь — везде
связные мотают линии. Колоссальное движение по шоссе: машины, трактора, танки,
конники, пехота. У всех зажжены фары, кругом море света. [155]
«Русс окончательно обнаглел», — думают «фрицы» и
дают массированные огневые налеты.
Да, так может себя вести только такая армия, которая три
года находится в огне сражений и солдаты которой безразлично относятся к
опасности, считают войну своим бытом и привыкли быть на краю смерти.
Ночью разоружаются системы и перетаскиваются на дорогу.
Завяз один трактор.
18 февраля. Встреча с
Иваном (Сумяцким. — М.М.),
Морвинюком, Сафоновым. Марш на Краснополъск —
6 километров за 12 часов. Тройная тяга, пробки. «Хавира» за Краснопольском, где
вместе с разведчиками удалось соснуть пару часов.
Все то же море света — «Бродвей» в Белоруссии.
«Керосинки» изредка, для порядка, «капают» 5–6 бомбочек.
19 февраля. Малые Стайки. Вернулись в них ровно через
месяц, но какой месяц! Сколько пережито в течение него. Три крупных
прорыва — и ни один не удался.
Встреча с Ридным. Его разговор с регулировщицей в
Краснопольске:
— Какого х... пришел? — увещания о совести
вообще и солдатской, в частности, и — эпилог:
— Скажи своим солдатам, что у меня спи... шинель.
Кто найдет — получит пол-литра и 8 раз.
Нравы военного времени.
...Стоим без масла. Впервые за месяц как следует
побрился и вымылся. Впереди — 125-километровый марш. Хорошо, если бы ушли
от «кацо» — на другой фронт, может быть, там будет больше порядка и
организованности. [156]
Прибалтийский фронт: «прорыв
захлебывается...»
20–22 февраля. Итак, марш начался. Двигаемся помаленьку... Проехали Городок. Еду по очереди то с одним, то с
другим взводом. Усиленно питаемся с Фроловым — откармливаемся за голодовку
наНП.
23 февраля. Вечером приезжаем в Озерное
(? — неразб. — М.М.). Из клуба расходится народ. Спим — в бане.
Праздник отметить нечем.
24–25 февраля. Город сильно разрушен, напоминает Великие Луки. Сильная
зенитная оборона, но ночью немцы все-таки по дорогам иногда «бросают». Уцелел
завод консервированного молока, работавший при немцах. Рассказы жителей о том,
как без единого выстрела город был взят Красной Армией. Железные дороги
работают нормально.
Вечером с Шульгой выезжаем по Ленинградскому шоссе на Усть-Далъний и затем сворачиваем налево.
Ночь проводим на пункте сосредоточения.
26 февраля. Выезжаем
в район НП. Выбираем их в районе Кулакова.
Не можем найти начальника разведки. Встреча с Гельфандом. Артиллерия противника
действует активно, бьет 210-миллиметровая батарея, но все это не идет в
сравнение с Витебском.
27 февраля. Сильная
бомбежка, мы — в центре разрывов 30-ти «Хенкелей». Бомбы в 250–300
килограммов рвутся в 10–15 метрах от землянки, стены все обсыпались. До вечера
подобное удовольствие повторяется еще пару раз, с нетерпением ждем темноты.
Вечером, часов в одиннадцать, действуют «керосинки» наподобие наших
«кукурузников». Бросают десятки зажигательно-осветительных бомб, а затем летит
мелочь и крупные.
Ночью — встреча с Кушниром и Сафоновым.
28–29 февраля. Перебрались на высоту 174.6, ведем разведку, оформляем
документацию. На ОП прибыло два орудия, у остальных — положение
аналогичное. Приехали Фролов, Денисенко и Шульга.
1 марта. В 10.00 артподготовка. 5-минутный налет, а затем —
15-минутный. Неплохо дают «РС'овцы», у «ствольников» мало снарядов.
Пехота и танки за 30–40 минут овладевают высотой 160.1,
160.2, 160.5, затем встречают сопротивление и останавливаются. Резервы [157]
почему-то в бой не бросаются, легкая артиллерия колесами пехоту не
сопровождает. Прорыв захлебывается...{73}.
Стреляли по целям 160.1, снаряды — все.
Ночью отлично действует наша авиация, тяжелая и легкая.
2 марта. За день
даются три артподготовки, коротких, но массированных; прекрасно действуют «PC».
Успеха никакого. Левый сосед не поднялся.
3 марта. Получен
приказ выбросить передовые пункты, выбираем с Сигалом и Цвеленевым на два
километра вправо впереди, на высоте «Длинная». Разговор с разведкой 16 ГСД
(Гаубично-стрелковая дивизия. — М.М.). Оценка нашей пехоты. Признание, что
только она провалила операцию. Две бомбежки.
Ночь с Ушаковым и Фроловым в новом блиндаже.
4 марта. С утра
нахожусь с Сигалом на ПНП. Веду разведку. Противник подтянул артиллерию. По
нескольку налетов за день дают тяжелые метательные аппараты. Появились старые
витебские знакомые — «Фердинанды».
Вечером 4-го — приказ сняться на ОП — тактика
маневрирования у «кацо» в большом почете.
Ночь в землянке Волкова — сравнительно спокойная и
в относительно человеческих условиях за всю неделю.
5 марта. Пешочком «топаем» с управленцами в район новых
ОП — деревню Печенево.
Прекрасное место у озера Неведро —
красота такая, что «душа радуется».
6 марта. На ОП
приезжает первая система. Встреча в штабной с Сумяцким и Морвинюком. Выбор
пунктов с Сигалом, Громыкой и Цвеленевым на высоте 175, рядом с первым
участком: «Ну, 15-я высыпала» — на всех высотах копошатся артиллеристы.
Налаживание связи. Оборудование пункта. Ночь на ОП, хорошая выпивка.
7 марта. Приказ
переместить НП в район Малые Стайки.
Связь снова сматываем (в который раз!) и вместе с Ушаковым ведем на новое
место. «Торжественный обед» у Морвинюка.
Под вечер открываем огонь: я — первым орудием, Ушаков —
вторым. Разрушаю блиндаж на Ерзовской высоте.
8 марта. Ведем огонь
на разрушение. «Ч{74} плюс один» вовремя никогда не
начинается. Взвод капитана разрушил два блиндажа. Волков стрелял очень
медленно. Командующий до конца не остался. Цель накрыта, но не разрушена.
Живем все эти дни вместе с Ушаковым.
9 марта. Первое
ожидание начала. Сроки трижды откладывались, но так ничего и не началось{75}. Замечательный день, солнце
греет по-весеннему. Все разговоры о конце войны, о возвращении к нормальной [158]
жизни. Чувствуется большая усталость. Витебск все вспоминают как тяжелый сон...
...Вновь и вновь перед глазами большое, полуразрушенное
здание на Витебском шоссе. Подвальные окна заложены кирпичом и прикрыты
бревенчатой стеной. У двери — амбразура и разбитое противотанковое орудие
немцев. Орудие направлено в сторону каменного дома. Вдали сквозь снежную пургу
видны контуры танка. Подошел ближе: наша «тридцатьчетверка». Орудие также
направлено в сторону каменного дома. Очевидно, именно оно и разбило
противотанковую пушку. Но последняя успела выпустить снаряд, пробивший лобовую
броню и остановивший танк. Сквозь приоткрытый люк виден водитель, убитый
осколками брони, попавшими в грудь. Хорошее, простое русское лицо, шлем снят,
волосы упали на широкий лоб. Вся фигура устремлена вперед, руки крепко зажали
рычаги управления. Кожанка расстегнута, из внутреннего кармана выглядывает
письмо. Вынимаю его, — совсем свежее, только что распечатанное.
Оканчивается (врезавшимися в память) словами: «Приезжай скорей. Любила, люблю и
буду любить. Твоя Муся». Как не гармонируют эти слова, наполненные жизненным
эликсиром, с картиной смерти, с небытием. Как подчиняет каждого из нас
круговорот истории, «диалектика общественного развития»!
...Вспоминается только что освобожденная от немцев
деревня. Неостывшее, дымящееся пепелище одного из домов. Рядом — три обгоревших
трупа. У одного сгорело все до костей, за исключением одной ноги, на которой
уцелел даже валенок. У второго — обгорелая спина с лохмотьями одежды и
лицо — молодое, искаженное нечеловеческими муками страдания. У третьего в
руке зажат пистолет: косточки фалангов крепко держат обожженный кусок металла.
Эти трое — наши разведчики, заскочившие первыми в
деревню, когда в ней еще было полно немцев. Хозяин дома, жалкий предатель,
выдал их немцам. Те окружили дом и подожгли его. Немедленно собрались толпы отступающих
немцев и восторженно приветствовали случившееся. После нескольких пистолетных
выстрелов внутри дома все затихло, затем рухнула кровля. Это был конец.
Страшная смерть!
...Врезался в память длинный, полутемный сарай. На
соломе двумя правильными рядами лежат 12 трупов в полушубках и валенках.
Разведчики-гвардейцы, среди них два лейтенанта и старший лейтенант.
Преимущественно высокие, здоровые, сильные ребята. Около каждого из
трупов — личное оружие. У всех двенадцати — страшные окровавленные
лица — убиты ударами топора, обуха, либо каким-то другим тяжелым предметом
по голове. Дряхлый, изможденный старик объясняет: [159]
— Ворвались вечером еще впереди танков, немцы
разбежались. Хлопцы вошли в избу, увидели бочонок с водкой, напились и легли
спать в сарае. Немцы увидели, что больше никого нет, вернулись, окружили сарай
и перебили всех прикладами.
Тяжелая плата за беспечность!
10 марта. «Наступление местного значения». Расход снарядов
порядочный, но пехоты очень мало. Успеха так и нет.
11–15 марта. Ничего нового. Много слухов о нашей возможной
переброске. Солдаты буквально живут этими слухами — так хочется
распрощаться с этим фронтом. Эффективность нашего применения в условиях данной
местности очень мала.
Изредка бываю на огневых. Встречаюсь с Иваном, Аметовым,
Морвинюком.
Снарядов нет, но выбрали и оборудовали ПНП. Куча
документации. Фролов отправлен в госпиталь, командую батареей.
16 марта. Наступление после сравнительно мощной артподготовки с
участием танков. Продвинулись на 600–800 метров. 12 танков горят.
17–19 марта. Ничего нового. Днем хожу на ПНП, на высоту 169.8. Там,
по сравнению с КНП, который мы зовем «курортом», сравнительно беспокойно —
немец часто бросает 152-миллиметровые и легкие [снаряды. — М.М.], изредка «дают» минометы. Испытание
на выдержку под огнем с Цвеленевым.
Регулярно получаю письма из дома. Слухи о нашей
переброске, к сожалению, не подтверждаются, хотя всем уже по нескольку раз
снились железнодорожные эшелоны.
Вечера с Денисенко и Яшкой. Зощенко в исполнении
Ушакова.
Затишье. Начинается распутица. На душе тоже какая-то
слякоть.
20–21 марта. Выбран передовой пункт на высоте 169.8. «Прогулки» под
огнем с Исаченко, Сафоновым и Сигалом. «Гастроль» в штабную с Ушаковым.
Выставка у Морвинюка.
22–24 марта. «Тихая жизнь». Письма из дома. Замечательные известия с
Украины.
25 марта. Переход на новый НП на высоте 169.8. Приход Копытина.
«Жизнь на колесах» — с ПНП на НП и обратно. Сигал ушел. Возможен перевод
Стасюка.
Вечером: «У микрофона орденоносец Исаченко. Начинаем
наши выступления». «Трио» — Карпов, Селиванов, Сыпало. Общее «ура!» на
всех станциях и исполнение гимна.
Разговор о водке. Реплика: «Оставьте и другим немного».
26–30 марта. Жить перебрались в блиндаж «РАД'овцев». Вечера с
Ушаковым. Приказ о его переводе, первым ПШ{76}. Хоть и рад за него, а
расставаться жалко. [160]
Давыдов снят и разжалован. Батарея переезжает на новую
ОП.
Выбор передовых в Турлакове
с Цвеленевым. Непрерывные огневые налеты. Огонь 280-миллиметровой
мортиры — видно, как летит снаряд. «Шумные соседи» — минометчики.
Масса документации.
31 марта. Письма из дома. Поздравления с днем рождения.
Глубокая уверенность в том, что я, их сын, достигну своего. Что ж, пожалуй,
если не помешают непредвиденные обстоятельства (их, к сожалению, на фронте
много), то будет так.
Готовлю водку к 4-му. «Цикл воспоминаний» о старых
друзьях и «добром старом времени».
Сообщения о Черновицах, Делятине, Снятине. Родные места!
Прекрасные воспоминания. Русские от Сталинграда дошли до Карпат. Неплохо!
Глубокая уверенность в неожиданном окончании войны подтверждается полковниками,
прибывшими из Москвы{77}.
Более интенсивная подготовка к предстоящим операциям.
Первый по-весеннему теплый день. Мысли далеко отсюда, от
фронтовых будней.
1 апреля. Вечер с москвичом, командиром взвода ПТР в
гвардейском стрелковом полку. От традиций сибирских полков, завоевавших звание
гвардейских под Москвой под командованием Рокоссовского, осталось мало: личный
состав много раз менялся полностью.
Сергей (так звать лейтенанта) после контузии заикается,
говорит очень медленно, что усиливает эффект его рассказов.
— Пе-пе-пехота та-та-такая: о-о-обед
получает — шумит, ужин по-по-получает — шумит, по-по-поднимается
у-у-утром — шумит, в а-а-атаку идет — молчит, а Ва-ванька взводный
кри-кричит; У-Ура...а...а!
Нервное ожидание «новостей». Подготовка ко дню рождения.
Письмо с «философией» домой.
Друг! Как много заключается в этом коротком слове, каким
глубоким смыслом наполнено оно на фронте. И как тяжело терять друзей.
2 апреля. Ничего нового.
Рассказы Тишкова о Цвеленеве, «всегда красном и потном»,
о приеме взвода от Денисова. Цвеленев:
— Ну, показывай передний край.
— А зачем он тебе?
— Покажи цели.
— Вон, видишь два бугра?
— Что там? Блиндажи?
— Что, я там был, что ли? Наблюдай, узнаешь.
— А чего у тебя карта такая?
— Какая? Повоюешь, у тебя хуже будет. [161]
— Так ты не хочешь сдавать взвод?
— Как не хочу, хочу, у меня уже вшей полно. Сегодня
же пойду на огневую.
Разговор по телефону:
— Ильченко, где начальник разведки?
— Начальник разведки в бегах. Вызов Бубенина на НП:
— Что, вы хотите меня врагом народа сделать?
Смотрите, — заставили меня убежать из бригады.
...Перечитал Ремарка «На западном фронте без перемен».
На каждого фронтовика книга производит огромное впечатление, настолько реальны
в ней переживания солдата, его быт, его чувства. Подобную вещь мог написать
только человек, систематически бывавший под огневыми налетами и пулеметом,
человек, «до дна» опустошенный бессмысленным убийством, человек, переживший
бесславное поражение своей родины. Прекрасно подмечены звериные инстинкты и
интуитивная борьба за жизнь, за самосохранение солдат, возбужденных атакой.
Исключительно верно, что стоит только попасть в сферу
артиллерийского огня противника, как человек приобретает «шестое
чувство», — внешне оставаясь самим собой, но изменяясь внутренне,
настораживается всеми фибрами своей души, своего сознания, прислушивается к
каждому шороху.
Внутренняя опустошенность после боя. Мелочность всех
житейских интересов в сравнении с основным — «ты остался жив, для тебя
светит солнце, для тебя поют птицы». Человек, не побывавший в двух шагах от
смерти, никогда по-настоящему не будет ценить и любить жизнь.
Фронтовая дружба. Чувство взаимной поддержки. Без них ни
одна сила не заставила бы идти в огонь.
Замечательные сцены пребывания фронтовика в тылу.
Приветствия и все прочее; преображение людей, вышедших из огня хотя бы на
несколько километров. Насколько все это реалистично!
Первое свидание со своей комнатой, со своими книгами и
вещами. Далекие нереальные образы! В душе что-то оборвалось и изменилось,
взгляд на вещи стал совсем иным. 20 лет плюс хотя бы год пребывания на
фронте — это уже 30, а в некоторой степени чуть ли не зрелость старика.
Двадцатилетние, прибывшие в армию и на фронт со школьной
скамьи, — «выбиваются из колеи»: впереди ничего нет, иллюзии прошлого все
полностью разбиты. В некоторой степени это применимо и к нам, хотя мы и в
чем-то богаче Ремарка: у нас борьба за идею, за Родину и все, что ее
составляет.
«Эта книга не является ни обвинением, ни исповедью. Она
лишь делает попытку рассказать о поколении, которое было уничтожено [162]
войной, хотя и избежало ее гранат» — прекрасная попытка, блестяще
претворенная в действительность...
Ъ апреля. Иду на ОП. Встреча с Иваном Сумяцким и Ушаковым.
Подготовка ко дню рождения, соответствующее «материальное оформление». Вечером
приказ сосредоточиться на ОП и приготовиться к маршу. Вот уж, поистине, армия
отличается неожиданностью.
Ночь в землянке Гринчака.
4 апреля.
Просыпаешься с мыслью, что ты сегодня именинник. Не достает только протянуть
руку к столу у нас в детской и смотреть подарки.
Хороший солнечный день. Иду гулять, хочется побыть
одному и собраться с мыслями. Итак, прожито 23 года. Получен большой жизненный
опыт, характер и воля закалены 15-месячным пребыванием на фронте, «жажда жизни»
и энергия, приобретенные, очевидно, с молоком матери, неизмеримо возросли. Дело
теперь в том, чтобы вернуться и плодотворно работать, учиться и творить.
Глубоко уверен, что свой план осуществлю и добьюсь того, о чем тревожно и
напряженно думаю во время длинных фронтовых ночей, о чем мечтал в минуты
затишья между боями. Пережито много тяжелого, многое, что раньше казалось
простым и легким, приобрело гораздо более серьезную окраску, рассеялся всякий
романтизм, часто, даже слишком часто смерть стояла перед глазами, но я остался
прежним, сила жизни победила, мир по-старому интересен и притягателен. И это
уже много, это — залог в будущей жизненной борьбе. Я силен морально, а
ведь побеждают только сильные.
«Торжественный обед» с Иваном, Яшкой и Николаем. Выпивка
в достаточном количестве, хорошая закуска (даже крабы и сардины), блины. В
общем, подобным образом этот день за время пребывания в армии оформлен впервые.
Письма домой. Драгоценные мои «старики», как много они
должны обо мне думать, как хотелось бы быть сейчас вместе с ними.
Вечером — «прощальная гастроль» немцев — ОП
обстреливается тяжелой артиллерией. Выезжаем на Устъ-Далънее. (Ленинградское шоссе), чтобы дальше следовать
на Невель.
5 апреля. К вечеру
прибываем в Невель, размещаемся на окраине города. Марш совершен быстро и
организованно. Частые воздушные налеты, сильная зенитная оборона, масса
прожекторов. Огонь зениток очень массирован и представляет собой чрезвычайно
красивое зрелище. Возможность прицельной бомбежки исключена.
6 апреля. Вернулся
из госпиталя Фролов. Теплая товарищеская встреча. Праздничный обед с водкой и
блинами. Прогулка в штабную, встреча с Иваном, Лигой, Перервой, Морвинюком.
Знакомство со своими соседями по квартире, четырьмя
девушками-студентками. Две из них почти москвички. Зоя, Ася, Нина, Люба. [163]
Быстро устанавливаются «дипломатические отношения»,
находится общий тон — Москва, институт, —
тема слишком общая для всех нас.
7–10 апреля. «Паломничество» Шульги, Кушнира и других на нашу квартиру.
Более близкое знакомство с девушками. «Пикирование» с Зоей. Первый поцелуй с
Асей. Вместе ходим танцевать в клуб госпиталя.
11–15 апреля. Нормальные занятия, подтягивание дисциплины, строевая
подготовка и прочие «прелести».
Почти ежедневно — танцы. Компания в составе
Фролова, Кушнира, Внуковского и меня. Время идет быстро и весело. Ася —
замечательная девушка, интересная, веселая, содержательная, нежная, как все
«истинно влюбленные». Спать ложимся в 3–4
часа, встаем в 7, но чувствуем себя вполне нормально — слишком уж давно не
жили мы такой жизнью, слишком давно не имели ничего личного.
Сольные номера Кушнира и Внуковского, «Сарочка»
Сидорова, «Сказки» Фролова. В клубе танцуют только наши. В общем, «БМ» —
гремит, как и всегда.
Ожидание погрузки. Из нашей комнаты никто, конечно, не
торопится.
16–19 апреля. Уехал 1-й дивизион. Нервное состояние непрерывного
ожидания. Торжественные проводы каждый день, вернее — вечер. Теплая
компания, большая близость, установившаяся неожиданно быстро.
...Письма от Любы и Ники. Как далеки они мне сейчас, как
далек мир, в котором они вращаются. Пусть они кончили институты, пусть я
по-прежнему солдат, но я смотрю на них в известной степени свысока, узнав в
совершенстве, что такое жизнь и что является в жизни основным. Мой внутренний
мир изменился почти до неузнаваемости, их — остался прежним, мне
органически чужда спокойная, размеренная жизнь, они — стремятся к
«уютному» московскому благополучию. В общем, ничего общего не осталось.
Семенко, Денисенко и вся 9-я стоят по соседству с
зенитчиками, устанавливают с ними полный контакт. Ежедневно за самовольные
отлучки три-четыре девушки садятся на гауптвахту, командир батареи зенитчиков
не знает, что делать.
17 апреля. Хорошая
выпивка с Токмаковым.
18 апреля. Уезжает
2-й дивизион, на его место становится 4-й. Ночные проверки у наших
соседок — «эти проклятые «БМ'овцы» вездесущи и нарушили нашу обычную
жизнь», — говорит их начальник. Контрмеры. Часовой у дверей нашего дома.
Спать стали еще меньше, но на служебной деятельности это
совершенно не сказывается, и командир дивизиона не имеет ничего против, изредка
и сам бывает с нами. В общем, понемногу возрождаются обычаи старого русского
офицерства. [164]
20–21 апреля. Организовали волейбол. Входим в норму — после
большого перерыва играем слабо.
22 апреля. Целый день читаю Толстого. Рыбная ловля, вынужденное
купание.
23–26 апреля. По вечерам играем в волейбол и ходим танцевать.
Внезапно новое развлечение — «салюты в честь поисков разведчиков», то есть
визиты «фрицев».
Прочел «Пиквикский клуб». Остроумные вещи остаются
такими и через сто, и через двести лет после написанного.
С Асей установились тесные, дружеские отношения с полным
доверием одного другому.
Разговор «по душам» с Яшкой. Он серьезно задумал учиться
и с физики переключиться на дипломатию. По всей вероятности, и я не вернусь в
МЭИ.
Кушнир и Внуковский, или «пан Внуковицкий», как он себя
называет.
Постановка «Вынужденная посадка» в исполнении Актерского
театра. Наш школьный драмкружок был значительно сильнее, а игра много
культурнее. Размещение артистов на ночлег, вытаскивание завязшей
автомашины — все это выпало на долю мне как дежурному по дивизиону.
Ежедневное ожидание погрузки.
26 апреля. В 10.00 — приказ на погрузку. Сколько ни ждали
этого момента, а все-таки он явился неожиданным, — хотелось бы пожить с
этой компанией еще несколько дней.
Через 20 минут дивизион вытянулся на шоссе, еще через
30 — сосредоточился на станции.
Прощание с девушками из цензуры. Сбежались все, в том
числе, в конце концов, и сам начальник — собирать на работу.
Теплое, задушевное расставание с Асей. Условились часто
друг другу писать.
Дивизион погрузился за 2,5 часа. К 17.00 эшелон стоял на
главном пути, готовый к отправке. Вдали блестят церкви Невеля, правее видна
роща у кладбища и домики, в одном из которых жили мы. Три недели, проведенные в
культурной, интересной компании, да еще вдобавок с замечательной девушкой,
пронеслись как миг.
Прощальный гудок. В который раз за свою жизнь переживаешь
это чувство прощания с чем-то родным и близким, и каждый раз оно все-таки
остро. Очевидно, человек уж так устроен, что ему дорого прошлое, дороги
воспоминания о минувших днях, когда он был моложе, чем в данный момент. И так
всегда, — пока готовишься к отъезду — думаешь только о настоящем и
прошлом, о том, что ты здесь теряешь, а уже на следующее утро или вечер,
находясь в пути, строишь планы на будущее, думаешь о том, что тебя ожидает
впереди. [165]
Расставание с невельской компанией запивается хорошим
красным вином, предназначенным сыграть свою роль 1 Мая, но не дожившим до
этого. Прекрасная закуска — сардины, крабы, шпик. Поздно вечером —
«танцы на тропе», под аккомпанемент баяна и зениток.
Длинный паровозный гудок, и эшелон медленно трогается.
После бурной фронтовой жизни — впереди тыл, то есть серое, неинтересное
существование в условиях неизбежной муштры и специфики «глубокого тыла».
Перспектива далеко не блестящая. Хочется, чтобы это пребывание в тылу было
возможно более кратковременным, а потом попасть бы куда-нибудь на Украину, на
юг. Таковы мечты огромного большинства из нас.
Ночью — Великие
Луки. Исключительно массированный огонь зениток, масса прожекторов.
В вагоне, кроме дневальных, все спят непробудным сном, — сразу видно, что
едут фронтовики.
27–28 апреля.
Нелидово, Западная Двина, Оленина, Ржев.
Все районные центры Калининской области наталкивают на воспоминания о старых
друзьях из 298-го ГАП'а — Егорове, Малышеве, Козлове, Могучем. Хорошие
были ребята!
Везде следы разрушений, во многих местах — свежие
воронки. В Западной Двине, на станции — красивый памятник: «Коменданту и
помощнику военного коменданта на станции, погибшим на своем посту 22 апреля
1944 г.». Памятник увит свежей зеленью.
Много водки. Пьем по нескольку раз в день с Фроловым и
Колыминым. Волков и Гринюк где-то отстали. Копытин, после скандала с командиром
дивизиона, самовольно поехал домой. К вечеру пьяных столько, что командир
дивизиона лично обходит эшелон, всех «подозрительных» водворяет в вагоны и в
дверях ставит часовых. Самолет «пикирует» на полном ходу, но вполне
благополучно. Во всех вагонах — песни, на платформах время от времени
пулеметные очереди и выстрелы из ПТР: солдаты салютуют. Едут фронтовики. Завтра
их зажмут в тиски тыловой жизни, сегодня еще можно делать что угодно.
29 апреля. Утром
приехали в Вязьму. Разгрузка.
Вдали силуэты полуразрушенных зданий города, несколько церквей, пыль над
автомагистралью Москва — Минск.
Едем за 9 километров в молодой лесок, преимущественно
осиновый и березовый. Очень сыро, почва глинистая, и снеговая вода вся стоит на
поверхности. Вот парки 1-го и 2-го дивизионов, значит, где-то рядом должны быть
и мы. Среди ребят разговор:
— Татищеве номер два.
— Нет, это будет похлеще, там хоть сухо было.
К вечеру вся техника стоит в парке, начато строительство
землянок.
30 апреля.
Интенсивные строительные работы. На глазах растет целый городок. Уже
запланированы названия улиц: «проспект мистера [166] Шульги», «улица
Сафонова», «переулок Каплуна». У окна, на фасаде землянки Карпова уже кто-то
успел написать — «Касса», а внизу «Продажа конины». Воспоминания о «делах
давно минувших дней».
Встреча с Ушаковым, Сумяцким, Аметовым. Ночую у
Сумяцкого.
1 мая. Итак, сегодня праздник. До 12-ти — работы по
строительству лагеря, затем — митинг, зачитка приказов и прочее. Всех
радует бодрый, уверенный тон приказа Верховного Главнокомандующего.
Вечер у Ивана. Каплун, Сафонов, Романов. Кулинарное
мастерство хозяина получает наивысшую оценку со стороны нас, потребителей.
Перед сном — литр водки, распитый с Фроловым и
Денисенко в честь присвоения «капитана» последнему.
Праздник прошел, хоть и бедно, но, во всяком случае, был
достойно отмечен.
2 мая. «Нормальный тыловой день». Перспективы поездки в
Москву и связанные с этим хлопоты. Новоселье с Фроловым в нашей новой
квартире — маленьком уютном домике, обитом внутри досками и обвешанным
одеялами и плащ-палатками. Вечером — «откровенный разговор с бумагой», то
есть запись в эту книжку.
4 мая. Документы оформлены, еду с Комаровым и Акимовым в
Москву. Приключения в поездке с матерью Комарова, бессонная ночь.
5 мая. В 4.40 поезд приходит в Москву, в 5.30 я — дома, свалился как
снег на голову. Оформление дел с машинкой. Встречи с Николаем
(Мерпертом. — М.М.). Первый
вечер дома.
6 мая. Встреча с Буськой и Любочкой. Вечером приход
Люли, Вали, Ники, Любы, Буськи и Николая{78}.
Воспоминания о «давно минувших днях» за рюмкой водки. С
Любой, Никой и Буськой встречаюсь впервые за 4,5 года. Масса впечатлений, масса
воспоминаний.
Танцы под старые милые пластинки. Расходимся в два часа
ночи. Люля остается у нас, сидим вдвоем до утра.
7 мая. Прогулки по Москве. Вечером иду с мамой на
«Раскинулось море широко» в Камерный. В костюме чувствуешь себя совсем другим
человеком. Встреча с Асей{79}.
8 мая. День в Подлипках с мамой и тетей Валей.
Прекрасный, спокойный вечер в кругу Костинских дома{80}.
9 мая. Останкино. Выставка. «Визит» к Сергеевым. Вечером
приходит Люля и остается ночевать. Салют в честь Севастополя. Окно открыто.
Замечательная во всех отношениях ночь.
10 мая. Сборы. Люля.
Вечером, в 20.40 — отъезд в Вязьму. Ефрейтор-зенитчица. [167]
11 мая. День в Максимова. Встреча с Ольховиком, Пастухом,
Сумяцким, Фроловым. Оформление документов.
12 мая. Встали в 4
часа утра. Отправились с Романовым в Вязьму. На товарнике с самолетами доехали
до Можайска. В 8 вечера приехали в Москву. Вечер с папой и мамой.
13 мая. Прогулки по
городу. «Торжественный обед» дома. Вечером — приход Аси и Ники. Разговор с
Никой.
14–15 мая. Встреча у Вали. Проводы. Приход Люли. Николай. Вечер у
Соколовых, Кира и Зоя.
16 мая. «Гусь» дома.
Вечером — «Травиата» с Лемешевым и Масленниковой в Филиале Большого,
танцует Кира. Из театра возвращаемся с Люлей домой.
Планы на будущее. Последняя ночь дома.
17 мая. Книги,
записи. Тоска расставания. Вечером — посадка с приключениями. Встреча на
вокзале с родными и Люлей. Последние минуты.
18 мая. Ржев, Бологое, Ленинград. «Муки совести» в
отношении возможности продлить отпуск через Ольховика. Упущенная
возможность — как это глупо и как не вяжется с моим характером... [168]
Карельский перешеек.
Выборг — за десять дней!
22–30 мая. Карельский перешеек. Едем в район НП...
Машина подъехала к большому камню на опушке леса и
встала — дальше, в район пунктов, надо идти пешком. Нагрузились приборами,
инструментами, продуктами и двинулись.
Дорога на протяжении более двух километров прикрыта
трехметровым плетнем по обочине, через каждые 10–15 метров — щели для
укрытия. Опытным глазом ищешь свежие воронки, но их не видно — ни свежих,
ни старых. Все блиндажи, встречающиеся по дороге, — в 4–5 накатов,
орудия — в ДЗОТ'ах. Приходим на высоту 96.0, где указан район нашего
пункта. На вершине — мощный, четырехамбразурный орудийно-пулеметный ДОТ
(«Энгель»), тяжелые (с колодцами и накатами) НП, у подножия — просторные,
прекрасно отделанные блиндажи. В каждом из них — по две комнаты
(одна — с нарами,
другая — с койками для комсостава), оклеенных обоями, пружинные матрасы,
картины, фотопортреты на стенах, радиорепродукторы, электросвет. Район
блиндажей оплетен проволокой (при надобности можно пустить электроток), для
часовых сделаны прекрасные огневые точки. И все это покрыто густым естественным
дерном.
На проволоке сушится белье. На зеленой полянке, поверх
блиндажей, лежат и загорают солдаты-уровцы»{81}. Среди них много девушек,
преимущественно из Ленинграда. Обстановка — сугубо семейная. Звонят по
телефону:
— Приходите сегодня к нам. У нас — кино.
Какая-то Клава говорит Мише и Володе:
— Уйду от вас с Борисом на «Лев», — его туда
переводят нач. штаба.
Да, в такой обстановке мы воевать не привыкли, да и,
очевидно, с нашим приездом положение может измениться — финны начнут
действовать более активно.
...»Новоселье» в новом блиндаже. Весьма уютно. Три
хороших кровати, матовый электрический свет, концерт из Москвы. «Блаженствуем»
с Фроловым и Максимовым. Разговор на «довоенные темы». Томик О.Генри, масса
смеха. Осторожный стук в дверь:
— К вам можно?
Соседки-»уровки» не выдержали одиночества и пришли
знакомиться. Моментально нашлись «общие точки», ведь Павел — ленинградец.
Часа через два разговор принимает более интимный характер. Приходит с ОП Линчук
с двумя литрами водки. «Вот это кстати», — [169] вырывается
единодушно у всех. Девушки наши совершенно по-домашнему оформляют закуску,
«сервируют» стол и делают все необходимые приготовления. Вечер проходит
исключительно весело.
— Эх, хлопцы, постоять бы нам хоть месяц за всю
войну в обороне, — мечтательно обобщает Николай.
Пока — хорошая, спокойная жизнь. Много читаю. Масса
писем. Ежедневно слушаем радио. Финны поначалу действовали активно, а затем, с
отъездом основной массы войск на фронт, присмирели.
Часто любуемся природой. Замечателен лес в тылу, домики
на опушке, причудливые формы облаков на закате, хороши озера — Райки и
Лембаловское. Пытаемся загорать, но солнце больше, чем 20–30 минут, не греет.
Впечатления о Ленинграде, где мы были проездом, Ижоре,
Неве. Сам город разрушен мало, выглядит очень свежо, но жителей маловато. Толпа
дачников при разгрузке в Токлево — будто бы Кратово или Красково под
Москвой в воскресенье, а не прифронтовой город.
31 мая. С утра получаем цели и начинаем кочевать с одних НП на
другие, связываться с пехотой, оформлять документацию. К последнему здесь
относятся особенно придирчиво. Комфортабельный блиндаж пустует.
Здесь гораздо более беспокойно. До противника 800–900
метров. Частые налеты, причем иногда бьет тяжелая артиллерия.
Знакомство с минометчиками. Работаем на их пункте.
1–2 июня. День в «тылу» — впервые за последнее время иду на
огневую. Встреча с Иваном, Аметовым, Морвинюком. Почти весь день провожу у них,
там же остаюсь ночевать. Танцы под баян. Перерва, Харченко, Токмаков.
Искренние, задушевные беседы с Иваном.
Вечером второго — массированные налеты артиллерии.
Ночью отдыхаю, в полном одиночестве. Большая
грусть — страшно хочется, чтобы скорее все кончилось и вернуться в Москву,
домой, напряженно учиться, а не прозябать, как это имеет место сейчас.
Давно ничего нет от Андрея. «Появился на горизонте» Яшка
Корф.
С удовольствием сижу с наушниками и пишу эти строки.
Отправил Люле письмо и последние свои записи. Интересно, дойдут ли.
Мозг особенно ясен, спать не хочется. На улице уже
светло — темнеет здесь лишь на полтора-два часа и то относительно.
Когда же начнутся решительные события? Этот вопрос
волнует всех нас.
3 июня. Данилевский. Шекспир. «Цимбелин». Какая широта восприятия
человеческих характеров, человеческих пороков и слабостей! Как блестящ и
сверкающ язык! Шекспиру можно только поклоняться. [170]
Все сравнительно тихо. Целый день (и большую часть ночи)
с удовольствием занимаюсь литературой и наслаждаюсь одиночеством —
Гельфанд и Фролов на огневых, в блиндаже — я один.
4–8 июня. Обычная жизнь на пункте; ежедневно, а то и по нескольку раз в день
изменяются цели, много приходится
«метаться» в поисках за ними.
Неоднократно разведки боем с целью захватить «языка», в остальном — тишина и спокойствие.
Рассказы командира минометной батареи Смирнова о
временах блокады. Хлеб возили под конвоем, брички сопровождались усиленным
караулом. Машины из Ленинграда. Случаи перехода к финнам.
6 июня узнаем об открытии второго фронта — это
праздник{82}. Ко мне приходят Сафонов, Каплун и Максимов. С огневых приносят
спирт и закуску. Проводим вместе замечательный вечер.
— Вот теперь я верю,
что не позднее будущего года война окончится, — говорит сияющий Сафонов.
Зашел разговор об американской технике, а потом перешел в плоскость оценки
вообще всего заграничного.
Николай с искренним возмущением говорит о людях,
поклоняющихся и слепо подражающих всему заграничному:
— Нужно быть исключительно ограниченным человеком,
чтобы не знать, какое огромное место в мировой культуре занимают русская
литература, музыка, художественное творчество. Пушкиным, Толстым, Репиным, Суриковым, Чайковским,
Римским-Корсаковым, Глинкой гордится весь культурный мир, и тем более обидно, что есть «русские», не понимающие их величия. А ведь
искусство — это моральный облик нации,
ее душа.
Или взять науку. Разве в условиях реакции, неотъемлемой
для России, могли быть в любой другой стране Менделеев, Павлов, Тимирязев,
Циолковский?.. Сколько великих открытий, сделанных в России, осталось под
спудом, и сколькими воспользовались другие?!
Имеет ли какой-либо другой народ таких личностей, как
Петр и Ленин? Очень немногие. И ни один народ, пожалуй, не смог бы вынести
напряжения трех революций и трех крупнейших войн на протяжении менее чем за
полвека.
Буквально за 20–25 лет преобразилась огромная страна,
воспиталось совершенно новое поколение людей, которые оказались способными
удержать безумный натиск всей Европы.
У каждого русского могут быть свои взгляды на жизнь, на
достоинства и недостатки нашего общественного строя, но не может не быть
чувства гордости за свою нацию, за свой народ...
«Коля, хватит, а то это становится похожим на
политинформацию», — подтрунивает
Каплун. Николай в долгу не остается: «Конечно, Яшка, ведь до тебя это не
доходит», Общий смех. [171]
9 июня. День
предварительного разрушения. Масса авиации — «ИЛ'ы» и «Пе»-2 идут группами
по 30–60 машин. На левом фланге слышна очень солидная артподготовка.
Замечательно стреляют наши батареи. Шабров, Леденцов,
Внуковский, Горенштейн разрушили цели 18–20-ю снарядами, имея 1–2–3 прямых
точных попадания. Отлично действует прямая наводка, расчеты слажены
артистически. Пехота почти без потерь занимает высоты 182.5 и 123.2, на которых
не осталось не только ДЗОТов, но даже и траншеи все засыпаны. Взято 14 финнов,
обезумевших от огня нашей артиллерии. И все это на вспомогательном отвлекающем
направлении.
10 июня. На
направлении главного удара — успешный прорыв{83}, проходят «Елдаши», рубит
«Миллионер». Самолеты идут нескончаемой вереницей. У нас — сравнительное
затишье, но даем плотный огонь.
Приказ о переводе в штабную батарею (забота Стасюка и
Денисенко). Назначен командиром взвода разведки. Состоялось первое знакомство с
новым комбригом — полковником Тишенко. Кажется, друг другу оба
понравились.
Вечером снимаемся с пунктов, сосредоточиваемся на ОП.
Ночью сдаю взвод Ефимову, прощальный разговор с Шульгой.
11 июня. Утром марш на левый фланг, на направление главного удара,
в район Белоострова. Чуть ли не
на марше принимаю у Харченко взвод разведки штабной батареи. Морвинюк очень рад
моему приходу, особенно же доволен Сумяцкий.
12 июня. Ночью —
марш по шоссе, выбор района сосредоточения бригады. Трофейный склад с сухарями
и галетами. Поимка финна-санинструктора .
Появились финские истребители — наподобие наших
старых «ишаков», два из них сразу сбиты «Кобрами»{84}.1 и 3-й дивизионы ведут огонь
по отступающим колоннам противника.
Вечером — опять вперед, по шоссе Белоостров — Выборг. Место
сосредоточения — Матилла, в
лесу, рядом с хорошенькой деревушкой, сияющей белизной своих домиков. Действуют
одиночные ночные бомбардировщики (немецкие). Массированный огонь наших
зенитчиков.
13 июня. Приказ на
марш в район Териоки. Маленький
городок с массой зелени. На центральной улице — несколько высоких каменных
домов. Часть из них — без окон, с провалившимися крышами — следы
войны 1939–1940 гг. Во многих местах — груды камня. Многие дома,
совершенно целые, имеют заброшенный нежилой вид, — Финляндия не в
состоянии была не только восстановить разрушенное первой войной, но и просто
заселить отобранную у нее в 40-м году территорию. Прекрасное здание из гранита
в готическом стиле. Только [172] после тщательного осмотра можно убедиться в том, что
оно — для нужд церкви. Религия «прогрессирует», принимает новую
современную архитектуру. На башне — антенна, во дворе — люди в черных
кителях. Штаб морской артиллерии.
Большой прочный железнодорожный мост цел и
невредим, — слишком поспешно «драпали» финны. На перекрестке —
девушки-регулировщицы с флажками в руках. По улице величаво шествует
милиционер, очевидно, первый и единственный пока в городе. Быстро проносятся
«Виллисы», степенно проезжают в колонне господа «Студебеккеры», ритмично
работают «Катерпиллеры», свободно и легко тянущие 203-миллиметровые орудия. С
мощным ревом идут «ИС'ы» с шестиметровыми орудиями в башнях. Полный порядок,
полностью соблюдаются все правила уличного движения. Пехота идет по боковым
улицам; обозы едут где-то по окраинам. В воздухе — неумолкающий гул наших
самолетов. Эскадрилья за эскадрильей летят «Петляковы», соблюдая точный строй
по 27 машин, нескончаемыми лентами тянутся восьмерки «ИЛ'ов», легко поют в
воздухе «Аэрокобры». Все это в целом больше напоминает прекрасно организованный
военный парад, чем войну. Сердца солдат, успевших все перевидеть за три
тяжелейших фронтовых года, наполняются гордостью.
Разведчик Сафонова Майоров от избытка чувств хлопает в
ладоши и притопывает ногами:
— Ну, Ильич, порядочек в воздухе, а? — И
повторяет утвердительно:
— Порядочек полный!
Невольно ярко встает в мозгу сцена воздушного «боя» под
Днепропетровском, 28 сентября 1941 г.
— Коля, вспомни Днепропетровск 41-го. Немногие,
пожалуй, являются свидетелями, подобно нам с тобой, этих колоссальных
изменений. Насколько легче стало воевать!
— И еще раз убеждаешься, как нечеловечески много
сделали кадровые дивизии в 41-м...{85}.
Да, теперь мы сильны, теперь мы — великая
непобедимая армия, достойная своей Родины, вызывающая всеобщее восхищение во
всем честном мире!
Прорыв сделан. Наступление идет вполне успешно{86}.
...Вечером отправляемся с Денисовым в район НП, точнее
КП — даже с деревьев противник не виден, так как только перед надолбами и
траншеями расчищена полоса для обстрела шириной в 100–150 метров.
Впереди — вторая укрепленная линия финнов,
построенная в 1942–1944 гг. в районе Мустомяки —
Куперселъскя.
Мощная оборонительная полоса должна быть взята с ходу,
основной упор делается на внезапность атаки, чтобы финны не успели придти [173]
в себя после первого прорыва. Системы встали на ОП ночью, разведку начали вести
в 5 часов утра следующего дня.
14 июня. Всю ночь
строили блиндажи. Утром к приходу полковника Тишенко — все готово.
В 7.00 — начало артподготовки. Несколько залпов
«PC», в основном же стрельба по площадям, так как наблюдение очень ограничено.
За несколько минут до начала артподготовки звонит
Шульга:
— Доложи полковнику потери: 4 убитых и 4 раненых во
взводе управления 7-й батареи. То есть в моем бывшем взводе.
— Тяжело ранен лейтенант Касарин, — я ему
сдавал взвод.
Оказалось, что в руках у разведчика Креймера разорвалась
«лимонка» (потянул спросонья за кольцо). Его самого убило, троих ранило,
остальные попали под артналет при выносе раненых.
Полковник говорит:
— Тебе повезло. Если бы остался в 3-м дивизионе — был бы сейчас на
месте Касарина.
После артподготовки пехота занимает траншеи противника,
танки с десантниками захватывают узел обороны — высоту 96.8 в деревне Куперсельскя.
Ранен Гельфанд. Убит Горенштейн. В 7-й вышла из строя
вся разведка: убит Зуев, тяжело ранены Нечаев и Ушаков, легко — Каримов и
Л... (неразб. — М.М.).
Ефимову оторвало ногу.
К исходу дня артиллерия противника уже разведана лучше и
подавляется более основательно.
Знакомство с Тишенко. Человек прекрасного характера и
замечательная душа.
15 июня. В
6.00–8.00 — группа финнов-автоматчиков зашла со стороны болота во фланг
наступающим и контратаковала в направлении высоты 96.2. Большое количество
артиллерии меняло боевые порядки и не могло открыть огня. Командир дивизии
звонит полковнику Тишенко:
— Назначаю вас ответственным за участок
Куперсельскя — высота 96.2.
Открываем огонь по участкам. Командиры 1 и 2-го
дивизионов вместе с командирами батарей и разведчиками обороняют свои пункты
ружейно-автоматным огнем. Командиры взводов управления ушли вперед, но связи с
ними нет. Командир артиллерийской дивизии просит открыть огонь по 96.2, якобы
финны вытеснили оттуда наших.
Полковник распоряжается:
— Одним дивизионом — огонь! Прицел увеличить
на 300 метров. Прибегает Беликов (начальник рации на нашем НП): [174]
— Товарищ старшина, слышу Сафонова, он не может
связаться с Шульгой.
— Пусть связывается с тобой и немедленно передает
обстановку.
— Нахожусь на 96.2. Положение улучшилось. Дайте
огонь севернее 800 метров. Узнайте, кто из тяжелых орудий ведет огонь по
высоте, пусть немедленно прекратят, бьют прямо по нас!
Полковник кричит в телефон:
— Шульга, немедленно прекрати огонь! Увеличить
прицел на 800 метров.
Сафонов, впоследствии узнав, что огонь по нему вел
собственный дивизион, пришел в ярость. И долго потом делился впечатлениями от
разрывов 203-миллиметровых снарядов, да притом еще своих.
На место прибывает несколько генералов. Положение быстро
восстанавливается. В 14.00 противник забирает своих раненых и начинает отход. В
направлении на Мустомяки в прорыв
входят танки. К 20.00 наши продвинулись на 6–7 километров. Взята Лийкола.
Итак, прорвана мощная оборонительная полоса финнов на
участке Мустомяки-Куперселъскя.
Продвигаемся с командующим артиллерии вперед. Осматриваем оборону в
Куперсельскя. Сделано все прочно и фундаментально. Проводка в 6 рядов. Мощные
гранитные надолбы в 5 рядов, высота камней — 1,5–2 метра. Поставлены в
глубоком противотанковом рву, с наземных пунктов совершенно не наблюдаются.
Траншея, выложенная бревнами, глубиной в 2,5 метра, с открытыми огневыми
точками и убежищами в три наката, с
камнем через каждые 10–15 метров. Вслед за первой траншеей — вторая. С
мощными ДЗОТ'ами и орудиями прямой наводки. В непосредственной близости от
нее — бетонные куполообразные убежища на 15–20 человек. Разбить их можно
только тяжелыми бомбами. На всех открытых местах и особо важных
направлениях — ДОТ'ы со стенками в 1,8–2,2 метра толщиною и бронированными
колпаками. На километр фронта только на переднем крае насчитывается 5–6 ДОТ'ов
и 10–12 бетонных укрытий. В 250–300 метрах — вторая линия, почти
аналогичная первой. Здесь же проходит узкоколейная железная дорога.
Многие сооружения финны достроить не успели. Часть
ДОТ'ов стоит в опалубке, везде склады цемента, блиндажи, еще не обложенные
камнем, лебедки расставлены на треногах. В лесу — разборные фанерные
домики для рабочих.
Во всех траншеях и особенно между ними — масса
трупов. Открытые огневые точки поражены прямой наводкой и минометчиками, часть
ДОТ'ов уничтожена «БМ'овцами», но огромное большинство сооружений цело. Финны
не выдержали залпа «PC», массированной бомбежки и мощной артподготовки и
...побежали. Сразу же попали под огонь артиллерии, сделавшей перенос в глубину,
и «ИЛ'ов». На второй линии обороняться уже было почти некому. [175]
Вырвавшиеся вперед «ИС'ы» решили исход боя и погнали
остатки совершенно деморализованных финнов в деревню Куперсельскя.
Массированный удар нашей авиации, особенно штурмовой, — и мощный опорный
пункт полностью занят танками, самоходками, пехотой.
Вторая линия обороны финнов на Карельском
перешейке — самая мощная из всего, что нам приходилось видеть, и
значительно более мощная, чем «линия Маннергейма», была прорвана менее чем за
12 часов и с ничтожными потерями с нашей стороны.
Вот что значит культурная армия, высокая техника и
русская доблесть!
16 июня. Рано утром
на «Виллисе» пробиваюсь по донельзя забитым дорогам в штаб дивизии. К 12.00
возвращаюсь обратно. Трофейный аккордеон.
К вечеру сосредоточиваемся в лесу в районе Мустомяки.
Ночью действует авиация противника.
17 июня. Марш к Перкъярви по лесным дорогам. Все время для
машин приходится делать настил.
Станция Лоунайтиоки.
Масса имущества, которое не успели эвакуировать железной дорогой. Переезд
юго-западнее Перкьярви, 1 и 4-й дивизионы ведут огонь. Остановка на берегу
замечательного озера, окруженного сосновым бором. Глушим рыбу. Используем
плавательный костюм. Большинство ныряет в воду без него. Природа прекрасная,
надолго остающаяся в памяти. Немного суровая, но в то же время и ласкающая
мягкими красками.
Ночь спим спокойно (оз. Сяркиярее) впервые за несколько
дней.
18 июня. Обратный
марш, выезд на Выборгское шоссе. Сосредоточение в Каннелярви, затем в Усикиркко.
Через Патру и Малтанкюля едем в Пахкала. Машина разведки испорчена,
тянется на буксире за 3-м дивизионом.
19 июня. Рано утром
занимаем НП — на дереве, в районе
Питкяля. После 1,5 часов артподготовки танки и самоходные пушки с
открытыми люками идут вперед. Противник серьезного сопротивления не оказывает.
Приказ сняться. Следуем в район Аккала.
20 июня. Марш по
маршруту Куолаярви — Сипроли(?) —
Хумола — Кильтаянен. Сосредоточение. Прочесывание местности.
Взят один финн. Держится, в отличие от всех своих предшественников, очень
надменно. Пробовал сбежать, когда его Зайцев конвоировал в штаб.
В 7.45 — приказ Сталина о взятии Выборга. Произошло это менее чем через
десять дней после начала наступления. В 1939–1940 гг. на это потребовалось почти
3 месяца{87}.
21 июня. Поездка в
тылы. Переезд через Сяйнис — в Перо(?).
«Мечусь» за командирами дивизионов. Ночью поезд в Кяхари. [176]
22–23 июня. Оборудование нового НП. Массированные действия авиации
противника. «Юнкерсы», «Хенкели», «Мессеры». 8 налетов за день.
Двухчасовая артподготовка. Продвинулись только на
километр.
Сразу несколько писем из дома, от Ники, от Аси.
3-я годовщина войны. Живы воспоминания 22 июня 1941 г. Из-за авиации
противника не особенно приятно и сегодня.
НП минометчиков на берегу озера. Замечательная панорама
местности, портят ее только снайперы, сидящие на противоположном берегу.
Утром 23-го переходим к КАД'у на мызу Халколяынен.
«Берлога» в камнях. Бомбежка и методический артобстрел.
Знаменитая переправа
в Тали — «чертов мост». Вряд ли кто-либо из тех, кто хоть раз
побывал на ней в дни боев, забудет ее и через 10–15 лет. Дефиле двух озер.
Железная дорога и церковь, служащие прекрасными ориентирами. На Север наши
части продвинулись на 8–10 километров, а на флангах — финны и немцы в
1,5–2 километрах от переправы. Оба озера под контролем финских снайперов. По
переправам (их две на участке 800 метров) непрерывно бьют тяжелая артиллерия и
минометы. Обойти или укрыться от разрывов негде, по обочинам дороги —
заминированное болото. Несмотря на это, идет пехота (вернее, бежит, так как все
движение в этом районе только бегом).
Вот прямое попадание в «Студебеккер». Машина разбита. Ее
вместе с шофером быстро стаскивают в канаву, и движение продолжается. Солдаты
на переправе забегали еще быстрее, а затем все, кто бы где ни был, бросаются на
землю — в воздухе 24 «Фокке-Вульфа». Идут на большой высоте, затем
стремительно несутся в пике. Ожесточенный лай зениток. Один из хищников
врезается в землю. Разбит трактор. Танк, идущий сзади, тараном сбивает его с
дороги. Наскоро перевязывают раненых, на убитых не обращают внимания, их черед
придет позднее.
Движение ускоряется — вслед за «Вульфами» «должны
прийти» «Юнкерсы», немцы ведь пунктуальны во всем. Через 10–12 минут воздух
наполняется ровным гулом — четким строем идет 30 машин. Это бросают
пятисотки, чередуя их с сотками. Переправа разбита. Пехота бежит по ее
развалинам, артиллеристы, танкисты и саперы с
инструментом бегут к переправе, — ведь остановка надолго в ее районе
подобна самоубийству. Через 1,5 часа движение возобновляется.
Связисты, исправлявшие линию, поймали трех финнов,
сидящих с рацией в развалинах церкви и корректирующих огонь. Очередной
минометный обстрел. Связист-конвоир и один из финнов убиты, двое других
бросаются бежать, но попадают под град пуль, направляемых в них со всех сторон.
Переправа живет. [177]
24 июня. Приехал
генерал-полковник Гусев. На наше место переходит К. К. (командующий
корпусом? — М.М.).
Дождь, пасмурно, сыро. Переходим на правый берег.
Блиндаж у стены.
25 июня. Мощная
двухчасовая артподготовка с участием «PC». Взяты Реполо, А.(?), Миремяки, несколько высот. Бригада ведет
огонь почти непрерывно. Получаю приказ комбрига разыскать КАД-64 (командующий
арт. дивизией. — М.М.).
Иду с Кульковым и Бессмертных в Тали. Переправу по-прежнему перебегают
бегом — артналеты следуют непрерывно, один за другим.
Застряли танки и самоходки. Несколько лошадей завязло по
уши. Масса трупов. Местечко, что и говорить, «приятное»!
На окраине Тали в полуразрушенном доме нахожу КАД'а.
Приказ выполнен.
Обратно решили переехать через озеро с Кульковым на
лодке. Поехали. Посредине озера заметили всплески около лодки: с берега,
восточнее Репола бьет снайпер. Нажали на весла. Перелет, недолет, вправо,
влево. Временами приходится падать на колени, пригибая голову. Жмем изо всех
сил, берег ближе, ближе, вот и кусты. 19-я пуля — около ног. Но теперь уже
мы в безопасности.
Возвратившись утром, узнаю тяжелую весть: Мордвинов и
Токмаков подорвались на минах. Первый погиб сразу, второй умер от ран.
Переезд штаба в рощу, напротив КНП. Сильный налет.
Уезжаем в район отметки 31.7. Впервые за все дни — относительно спокойно,
сплю 4–5 часов.
26 июня. Утром с
комбригом еду к КАД'у. Обстрел и бомбежка. Вечером получаю задачу и едем к
КАД-63 в деревню Анискала.
«Бурная ночь». Сплошь и рядом подвижные группы финских автоматчиков
просачиваются в тыл, режут связь, окружают КНП, уничтожают обозы с боеприпасами
и продуктами. Несем большие потери: помимо Мордвинова и Токмакова убит
Погорелый.
27 июня. Быстро
строим блиндаж. Опять бомбежка и опять обстрел. Дивизионы ведут огонь.
Продвижения почти нет.
28 июня.
Систематические огневые налеты. Дорога к пунктам дивизионов под огнем
автоматчиков. За день до 20-ти прицельных выстрелов. Снаряды рвутся в 3–5–9-ти
метрах от блиндажа. Ночью к пункту приблизились автоматчики. Пули свистят над
головой. Заняли круговую оборону. Гранаты наготове.
К событиям в Анискале автор вновь
возвращается в своих дневниках месяцем позже. Из записей 23 июля 1944 г.:
...КНП в деревне Анискала. Густой лес, наскоро
построенный блиндаж в два наката. В 100 метрах от нас — КАД-64, которую мы
поддерживаем. [178]
Обстрел. Снаряды рвутся в 80–100 метрах. Комбриг
говорит: «Ну, орлы, делайте третий накат».
Не успели положить третий накат, как огонь повторяется,
на этот раз разрывы в 20–25-ти метрах от нас. Выходим из блиндажа и заваливаем
накаты камнем, полковник ворочает самые здоровые из них. Знакомый свист.
«Пикируем» в блиндаж. Разрывы в 5–10-ти метрах. Ранен Насилевич. Наскоро
перевязав, разведчики несут его на плащпалатке в ПНП.
Регулярно через час обстрел повторяется. Тишенко на
стенке блиндажа ставит цифры: 8, 9 и т.д., считая огневые налеты. В минуту
затишья прочесываем район — огонь кто-то корректирует, но никого не
находим. К вечеру леса почти не осталось, просматриваем берег озера, занятый
противником. На стенке блиндажа стоит жирная цифра «22».
Трескотня автоматов. «Во фланг проскочили
финны!», — сообщает КАД. Телефонист, ушедший исправлять линию на КП 2-го
дивизиона, находящегося в двух километрах впереди нас, не вернулся. Утром его
нашли с пулей в виске. На дороге из Анискалы
В Талимюллю, по которой вчера свободно шли автомашины, полностью
уничтожен обоз в 25 бричек с боеприпасами, ехавший на передовую. Трескотня
автоматов ближе и ближе. Заняли оборону вокруг блиндажа. Во все гранаты
ввернуты запалы. Вставать в рост нельзя — на метр от земли все время
свистят пули.
Окружен и почти полностью уничтожен противотанковый
дивизион, стоящий в 800–900 метрах от нас. Из уцелевшей пушки ведут огонь
командир взвода и один красноармеец. Командир взвода тяжело ранен, но
корректирует по радио огонь наших минометчиков. Красноармеец отбивается
гранатами от нападающих финнов. «Путешествие» от нашего блиндажа к КАД'у
становится очень опасной, рискованной операцией, — дорога простреливается
полностью. Тишенко говорит:
— Никуда отсюда не уйдем, к утру подойдет свежий
батальон.
Батальон подошел, но ничего не смог сделать: оказалось,
что финны не просто просочились, а по всему левому флангу продвинулись на 1,5–2
километра вперед, воспользовавшись тем, что все наши основные силы вели бой
впереди, за шоссе.
Штаб дивизии и мы остаемся на месте. Отойти —
значит наделать паники и сорвать всю операцию. Тишенко дает команду:
— Подготовь данные по себе и передай в дивизионы.
По команде «смерч» взять прицел на 100 метров больше и открывать ураганный
огонь!
К вечеру трескотня усилилась. Время от времени из-за
камней в 20–30 метрах от блиндажа прочесываем местность огнем ручных
пулеметов, — на помощь к нам пришло 30 человек огневиков из 1-го дивизиона
с пулеметами и гранатами. [179]
— Ну, теперь мы сила! — смеется полковник.
Огневые налеты стали реже — финны боятся поразить
своих. Боеприпасы полкам, находящимся впереди, подвозятся только на танках и
бронетранспортерах.
К исходу третьего дня, в сумерки (ночи нет) два
батальона пехоты, минометчики и артиллеристы с громким «ура!» рванули вперед по
лесу и через час восстановили положение. Потеряли троих убитыми и шесть человек
ранеными.
Война в Финляндии — препротивное дело.
29 июня. Приходим
утром в новый блиндаж у озера. О дерево разорвалась своя мина. Убит радист.
Переходим с КАД'ом на высоту 26.0. Путь по лесу — под огнем легких
минометов и аккомпанемент батальона автоматчиков, прорвавшихся на наш фронт.
Вечером продвинулись соседи слева и справа. Мощное
«ура!» — наши погнали автоматчиков, впервые за несколько дней —
относительная тишина. Только с воздуха «капают».
С Денисовым, Морвинюком и Харченко строим блиндаж —
людей больше свободных нет.
30 июня. Встреча с
КАД'ом, который уже успел перейти. КАД — наш бич, зовем его «вечный жид».
Лесная тропинка среди камней. Сумрачно и жутковато. Убит связист (пуля — в
висок). Метров через 300 — второй. Рука судорожно сжимает автомат.
Выходим на шоссе. Пикировщики бомбят Нармелу (? — неразб. — М.М.) и Вярямяту — там наши танки. КАД'а
находим в лесу на высоте 34.0. На дорогах масса трупов финских солдат —
артиллерия наша срабатывает славно.
Пачка писем из дома и от Андрея и Аси. Вечером всем
«гомоном» или «богадельней» переходим в район КАД'а. Командир дивизии приехал и
уехал обратно, за переправу. Тишенко в шутку зовут «пехотинцем».
1 июля. Переходим
вправо вперед, на высоту 31.0. Дорогой снайпер снял одного радиста. Устроились
в огромных камнях, похожи на пещерных жителей. Обстрела почти нет, но
бомбежки — через 3–4 часа.
Встреча с Шумаковым и Ушаковым. Рассказы комбрига о его
спортивной деятельности и трехмесячной жизни у чеченцев (12-летним мальчишкой).
2 июля. Ночью взята Иохантала, но вскоре финны контратаковали
и вернули ее (пехоты у нас мало).
Относительная тишина. Моемся, бреемся, читаем газеты,
радуемся успехам Балтийского и Белорусского фронтов{88}.
Впервые за все эти дни получил возможность написать хоть
эти несколько строк. Огромная моральная усталость и некоторая «пришибленность»
за последние дни — уж слишком часто смерть перед глазами. Таких потерь мы
не имели нигде, даже под Витебском. [180]
«Мертвый час». Гадюка под боком. И никакой
реакции — настолько ко всему привыкли. Нервы собраны в комок. Ни малейших
признаков раздражительности или чего-либо подобного.
3 июля. В
8.00 — артподготовка. Предварительная обработка переднего края нашей
авиацией. Мощный залп «PC». Иду с полковником Приселковым на КНП КАД'а.
Артналеты противника и бомбежка. Импровизированная щель в камнях. Взяты две
высоты и окружена Иохантала.
Рассказы Приселкова о Ленинграде. Буханка хлеба с
фронта. Смена 63-й — 72-й. Старые знакомые!
4 июля. Переходим на
новый КНП, в район болота Супписуо.
Строим блиндаж (в который раз?!). Сильная бомбежка. Помогают нам Киселев и
Калистратов. Киселев при появлении самолетов отбегает чуть ли не на километр в
тыл.
Вечером, после артналета на штаб, узнаем, что Баринов
ранен, а Киселев убит. Итак, художника нашего не стало... Как он хотел жить{89}!
5 июля. Днем, после
мощной бомбежки «Ю-88», переходим в район высоты 31.0 — восточнее озера Кивиярви. Быстрыми темпами воздвигаем
блиндаж.
6 июля.
Сравнительный «отдых». Начальство «по степеням и рангам» омывает новые ордена.
Финны пытались контратаковать.
Ожидание перемен — солдатский барометр начал
работать.
За время финской кампании накопилась масса впечатлений,
многое гвоздем засело в мозгу, но писать нет никакой возможности — слишком
много крови и ушедших жизней перед глазами, слишком много близких приятелей уже
никогда не увидишь, чтобы «повествовать» об этом. Да и у самого слишком часто
смерть стоит перед глазами.
7 июля. Наконец-то
сравнительно отоспался и «очухался». Целый день ни одной бомбежки — это уже
«чудесная жизнь». Ребята моются, купаются в озере. Опять слышен смех, пошли в
ход веселые истории и анекдоты — какая жизненная сила у наших солдат!
Уже появилась жажда к книгам. Бесконечные разговоры по
телефону с Иваном Сумяцким и Ушаковым. Пять писем от Аси. Она ставит рекорды!
Все спокойно. «Семья Лоранти». Сильная вещь, хороший
язык.
«Гастроли» Приселкова. «Вперед на Иоханталу». «Семь
морей» Льва Никулина. Интересна сама форма очерка. Чувствуется широта познания
жизни. Можно только завидовать в знании стольких языков. [181]
Несколько писем: домой, Люле, Асе, друзьям.
Долгие беседы с Тишенко. Нам, не успевшим познать
семейную жизнь, они дают очень многое. Исключительная прямота и искренность...
Подготовка операции. Напряженная разведка.
Часы у рации с Денисенко и Морвинюком. «Уличные бои в
Вильнюсе», — это звучит неплохо.
10 июля. Ничего нового. «Исчезнувшее село». Интересны моменты,
относящиеся к жизни Екатерины. Хорош образ Потемкина.
С какой радостью отмечаешь сейчас, как изменяются на
наших глазах понятия о родине, отечестве, патриотизме. Ведь все эти слова
получили право голоса и засверкали своими действительно замечательными красками
на протяжении последних нескольких лет.
Революция, низвергнувшая русскую отсталость, вынуждена
была временно «аннулировать» и эти понятия — слишком тесно они были
связаны с классом, который уходил в небытие. Зато теперь, на базе нового
государственного строя, созданного кровью и потом целого поколения, и нам,
приходящим ему на смену, есть все предпосылки к тому, чтобы понятия «родина»,
«отечество» стали недосягаемо высокими, родными и неотъемлемыми для самых
широких народных масс, впитываемыми с молоком матери нашим будущим поколением.
Наше же поколение «перевоспиталось» в огне войны, — то, что не всегда
давала школа, дали тяжелые фронтовые годы. Родина — это мы, Русские —
самый талантливый, самый одаренный, необъятный своими чувствами, своими
внутренними возможностями народ в мире. Россия — лучшее в мире
государство, несмотря на все наши недостатки, перегибы в разные стороны и т.п.
Русь — основа нашего государства, и не надо
стыдиться об этом говорить. Интернационализм, братство народов и прочее —
это все хорошо, это неотъемлемые черты нашего государства, но основное —
воспитание чувства долга перед Родиной, чувства гордости за свою страну, за
всех великих людей, несказанно обогативших человеческое общество во всех
областях науки и искусства, то есть воспитание истинных патриотов. Родина, наша
замечательная русская родина, — выше всего.
Наши три революции, в том числе Великая Октябрьская
революция, — неотъемлемые элементы нашей родины, возможны только в России
и возвысившие Россию на недосягаемую высоту.
Помимо всего лучшего, что мы берем из всех эпох жизни
старой России, мы должны брать все лучшее и из Европы, из Америки, но не слепо
подражать им, а систематически, разумно, прогрессивно выращивать это лучшее и
действительно передовое, к каким бы областям науки, техники, искусства,
общественного строя это ни относилось. [182]
Советская Россия — это звучит гордо во всем
прогрессивном мире, это дает силы и надежду всем борющимся народам Европы и
мира. Русским симпатизирует каждый действительно честный человек, какой бы
национальности он ни был и каким бы строем не был воспитан.
Завоевано все это кровью сотен тысяч лучших русских
людей, миллионами беззаветных бойцов русского народа, а поэтому и в будущем,
после войны, гордость за Россию должна оставаться на высоте. Наше и последующие
поколения, безусловно, этого добьются...
Выбор НП на высоте 52.0, на берегу озера, в 250 метрах
от противника. Постройка блиндажа. Наблюдение, оформление документации.
12 июля. Делаем сруб,
вечером пытаемся его поставить, но сделать это чрезвычайно трудно —
систематический запрещающий огонь и частые огневые налеты минометной батареи.
Прямые попадания в проход и угол блиндажа, —
испытание на прочность. Разведчики все уцелели чудом.
13 июля. С утра
37-миллиметровая пушка бьет по пункту прямой наводкой. Только все утихло и
установили наблюдение, как ударили в амбразуру из ПТР. Тишенко разрешил
наблюдение временно приостановить.
14 июля. Все вокруг
нас опустело. Лес безлюдный, сумрачный. Удвоили охрану. Ждем, что снимут и нас.
Набросился на Достоевского. Особое впечатление осталось
от «Игрока», хоть я его читал и раньше.
Разговоры «по душам» со своими разведчиками. Прибавились
Поляков и Миронов. Разведка, в целом, — лучшая в бригаде. Замечательные
ребята!
15 июля. Купаемся в
озере. Исключительно красивое место: высокие, скалистые берега, сосновый бор.
Посреди озера — остров из огромных скал с высоченными соснами.
Вдали — две гряды каменных холмов, местами среди хаоса скал видны
маленькие красные крыши домов. Прихожу на это озеро по вечерам, езжу на лодке.
Идиллия полная, только тишину нарушает огонь финских батарей.
Пожар в лесу. Кончилось все удачно — быстро
ограничили сферу распространения огня, а потом пошел сильный дождь, и все
потухло.
Ожидание переезда, у всех уже «чемоданное настроение».
Все сравнительно тихо. Финны изредка дают огневой налет
по нашим батареям.
«Брусиловский прорыв» Сергеева-Ценского кончил «за один
присест». Русским офицерством, в большинстве своем, можно только гордиться.
Сравниваешь те операции с нашими и удивляешься, какой огромной силой была тогда
пехота, как мало артиллерии участвовало в прорыве. 10–12 орудий на километр
фронта (максимум 25–30), [183] а теперь, при крупных операциях, не считая залпов
«PC», — 150–200 орудий. Все это коренным образом изменяет и психику
солдата. «Нет генералов» — вот что больше всего мешало русской армии. И
сколько талантливых генералов дала наша отечественная война! Все дело в том,
чтобы создать условия, в которых могли бы выдвигаться и «всплывать наружу»
действительно способные и талантливые люди, чтобы не иссякал боевой и
творческий (в тылу) энтузиазм русского народа, исключительно одаренного по
самой натуре своей, направлялся по правильному руслу.
16–18 июля. Дни отдыха «на курорте» за озером. Через полмесяца
после боев у Анискала большая
часть огневиков и управленцев снялись в «ближний тыл» и встали в 10–12
километрах от «передка» на берегу озера Лейтимо-Ярви.
Разведчики дежурили по очереди, через 3–4
дня уезжая на отдых к месту сосредоточения дивизионов.
Отдых на этот раз был вполне заслуженным, а потому и
наиболее желанным. Приезжая в тыл, дурачились буквально как дети. Настроение
подогревалось ежедневными многочисленными салютами Москвы — все западные
фронты показывали класс наступления. Минск, Вильно, Львов, Брест,
Кишинев — все это звучало замечательно и заставляло быстрее биться сердце.
Погода установилась прекрасная. Каждое утро южный берег
Лейтимо-Ярви покрывается телами «БМ'овцев», а в полдень по поверхности озера
скользят десятки лодок. В одной из них плывет замечательная компания: Сафонов,
я, Фролов, Петров, Кушнир. Петров с баяном в руках (он с ним, кажется, не
расстается и ночью), под его аккомпанемент Кушнир исполняет сольные номера на
русском, еврейском, молдаванском и цыганском языках одновременно, Фролов
декламирует Пушкина или поет «Дипломаты». Сафонов же напевает все по очереди и
дирижирует хором из пяти глоток, наводящих ужас на мирные берега Лейтимо-Ярви.
Время от времени все бросаемся в воду, и тогда лодка одиноко крутится на месте,
потом все возобновляется сначала. Кушнир восклицает:
— Замечательное озеро!
— Особенно хорошо оно было, когда шли бои за
станцию Тали, — добавляю я и рассказываю случай, который произошел на этом
озере со мной и Кульковым — моим разведчиком.
— Э, так это озеро для тебя особенно знаменательно.
Я бы даже сказал, что ты должен к нему испытывать нечто подобное сыновнему
чувству, — смеется Сафонов.
Подъезжает вторая лодка. В ней Цыбанев и Внуковский
(«паны Цыбановски и Внуковицкий», как они себя величают), Денисенко и Коротя.
Ведущий жанр сегодняшнего дня в этой лодке — еврейские и армянские
анекдоты. Цыбанев исполняет их с артистическим блеском. [184]
В течение получаса происходит обмен программами, а потом
обе лодки устремляются к берегу «за добычей» — пришла большая компания
девушек из двух госпиталей, взявших «в окружение» территорию бригады. Смех,
шутки, брызги, перевертывающаяся лодка наших «союзников». Наконец, в наш утлый
бот удалось втащить три «жертвы». Выезжаем на середину. Лодка продырявлена и
довольно быстро наполняется водой, один из нас все время выкачивает ее. Вдруг
Павел говорит:
— Ну, пока! — и прыгает в воду.
Через полминуты прыгаю и я. Остался один Сафонов и три
девушки (мы все трое в трусах, девушки же в платьях, только босиком). Сафонов
вполне серьезно говорит им:
— Не беспокойтесь, я вас ни в коем случае не
брошу. — Пауза.
— А вода быстро прибавляется, — надо
срываться, — и следует красивый прыжок «ласточкой» с носа лодки. В
лодке — смятение, «жертвы» хватаются за весла, но судно наше в неумелых
руках способно только крутиться на месте. На берегу — гомерический хохот.
Минут через пять все трое вернулись в лодку, дипломатические отношения с
пассажирками вполне установились. Логическое завершение «плавания» —
договоренность о танцах вечером.
С этого дня каждый вечер брали с собой Петрова и ходили
танцевать в один из госпиталей.
Однажды танцы затянулись. Несмотря на настойчивые
предложения начальника госпиталя покинуть «чужую территорию», никто из гостей
(артиллеристов и танкистов) не уходил. В ответ на это оскорбленный начальник
(уже немолодой, с «прифронтовым брюшком», как у нас было принято говорить,
педант с головы до ног) приказал часовому закрыть ворота и нас не выпускать.
Каждому понятно, что нас это вполне устроило, и танцы продолжались. В два часа
ночи решили расходиться. Часовой сначала не захотел открывать ворота, но пара
окриков сделала его благоразумным, тем более, что человек он был «не первой
молодости» — под пятьдесят. Ворота раскрылись, но сам факт, что кто-то
послал запереть «БМ'овцев» и танкистов-»ИС'овцев», не мог остаться с открытым
счетом, — решено было расплатиться немедленно. Какой-то лейтенант,
командир танка, и Сафонов, успевший с ним близко познакомиться, исчезли минут
на двадцать и вернулись с двумя дымовыми шашками. Одновременно кто-то принес
гильзу на проволоке (традиционный сигнал химической тревоги и пожара).
Зрители скопились у забора, метрах в 20-ти от домика
начальника госпиталя. В числе их, кроме танцоров, было большинство девушек из
госпиталя, начальник которого явился жертвой нашей мести. Вот положены и
зажжены шашки: одна под дверью, другая — под окном. Дым вырывается густой
струей и через открытое окно [185] поступает в комнату. В окне зажегся свет. Высунулась
удивленная голова:
— Пожар!
Чтобы не было в этом никаких сомнений, ударили в гильзу. Буквально через
несколько секунд дверь распахнулась и из нее выскочила долговязая фигура с
брюшком в одних подштанниках. Оглушительный смех потряс суровый финский пейзаж!
Со стороны «дирекции данного предприятия» были приняты
все меры найти виновных сей славной истории,
но ведь все присутствующие были фронтовики, успели достаточно навоеваться и
далеко не против были лишний раз посмеяться и потанцевать.
Все кончилось вполне благополучно, нрав педантичного начальника изменился к
лучшему, впоследствии он даже
стал бывать у нас на офицерских вечерах.
17-го немцы и финны,
после сравнительно сильной артподготовки, пытались атаковать наши позиции.
Пехота местами «малость драпанула», но открыла огонь тяжелая артиллерия, ранее
молчавшая, пошли в бой танки, стоявшие в засаде,
и через час положение было восстановлено.
Мы всю эту картину наблюдали с расстояния в 6–8
километров, в общем, как в кино.
Много времени проводим с Иваном, ведь давно не были
вместе.
Кушнир, Павел и их «окружение» дают «гастроли», голос Кушнира слышен на обоих берегах.
Вернулся,
вернее, сбежал из госпиталя
Лучук. Раны его заживают. Жил прекрасно, но госпиталь стал эвакуироваться, и он
побоялся отстать от бригады.
«Крупный разговор» с Козловым. Решили остаться на
прежнем положении. Откровенные беседы со Стасюком по вечерам. Замечательный
человек!
Ожидание крупных перемен и вдруг — приказ занять
новые боевые порядки и готовиться к наступлению. Опять надо ехать вперед...
Денисов ездил на рекогносцировку.
19–20 июля. Утром — купание, потом работа в штабе. Вечером
едем на новые пункты, на безымянную высоту — 400 метров юго-восточнее Раухамяки. Здесь же — 4-й дивизион
Зеленова. Устраиваемся вместе с ними. «Матушки», с которой мы должны работать,
еще нет (речь идет о пехоте. — М.М.).
Из дивизионов поступают тревожные сообщения: замечены плоты и лодки, на
близлежащих высотах сосредоточено до двух полков свежей финской пехоты.
Очевидно, будет мощная контратака. В 23.00 при поддержке 4–5 минометных батарей
рота автоматчиков в районе Иоханталаярви
пытается просочиться в наши боевые порядки, но огнем пулеметов и артиллерии
отброшена на исходные позиции. [186]
Звонит Морвинюк: «Все по-старому». В 2.30 идем на свой
старый КП. Пробираемся по лесным тропам. Пришли. С «боем» выгнали из своих
блиндажей «пришельцев». Чувствуем себя как дома, — ведь достаточно солдату
пожить два дня на одном месте, чтобы он считал его своим «домом», а мы
простояли здесь около двух недель.
Вечером — танцы под баян с девушками из штаба
полка, а в самый разгар веселья — звонок Денисова:
— Немедленно занять новый боевой порядок!
21 июля. Рано утром
пришли на новый КП. Установили связь с дивизионами. Свыше есть слухи о
возможной переброске — ждем этого — не дождемся.
Выбрал НП, связался с «матушкой» (она же более
прозаически зовется «лаптями»). Ночью опять шум, частые огневые налеты, попытка
вести разведку боем.
Приехал Лобов с остальными артразведчиками.
22 июля. С
утра — бурное строительство, значительно укрепили блиндажи. Постоянные
вызовы по телефону. Оформление документации. Вечером появилось желание кое-что
«черкнуть». Прекрасные известия из Германии{90}.
23 июля. Первая ночь
прошла совершенно спокойно. Эфир наполнен сообщениями о происходящем в
Германии, но на русском языке ничего поймать не можем. Масса споров и самых
радужных надежд — скоро все может кончиться. Настроение у всех
замечательное.
24 июля. Днем —
проливной дождь, как мыши проскакиваем из одной щели в другую.
25 июля. Утром
приехал Цыбанев. После бурной ночи — затишье. Ночью «давал» и в наш район.
Вечером замечательная баня с паром.
26 июля. Целый день
оформляю документацию. Иван — «на седьмом небе» — нашлась жена.
Вечером — «Профессор Мамлюк», встреча с Яшкой и Павликом. С последним,
когда совсем расстались друг с другом, отношения установились очень близкие,
оба здорово скучаем друг без друга.
27 июля. День
заполнен напряженной работой. Вечером «преобразился» во все новое, даже и на
сердце стало как-то веселее, вспоминаем, как всегда на даче вечером
переодеваемся перед танцами или вечеринками.
Два фильма: «Они сражались за Родину» и «Антон Иванович
сердится». Началось кино засветло и кончилось тоже засветло — ночи еще
очень коротки.
Часто любуюсь на «наше» (как мы его зовем) озеро —
оно меняет окраску каждый час, по ночам же поистине чудесно, заря на горизонте,
вернее, ее отблески, не исчезают ни на минуту. [187]
28 июля. Опять
большая работа. «Гастроли» Денисова (на радостях после получения «Отечественной войны»). Вечером
слушаем радиоприемник в политотделе. Через каждый час — очередной приказ.
Настроение прекрасное.
29 июля. С утра
получен приказ полностью занять боевые порядки. После обеда едем на НП.
Достаточно проехать переправу, как совершенно интуитивно становишься другим
человеком, — прислушиваешься к выстрелам, оцениваешь местность, где можно
спрятаться во время обстрела, и т.п. От былой беззаботности не осталось и следа.
Как это все надоело, как хочется дышать спокойно! Особенно неприятно во второй
и третий раз возвращаться на пункты, с которых уезжаешь с тайной надеждой
уехать вовсе из этих мест, которые стоили нам так дорого.
У Лобова все в порядке. Оборудуем еще одно укрытие «про
запас», в районе КП стрелкового полка.
Письмо от Насилевича — он в Ленинграде, влили 1,5
литра крови, будет эвакуирован дальше. Регулярно получаю письма от Аси —
теплые, живые, непосредственные, несмотря на то, что она от меня (неизвестно
почему) ничего не получила.
30 июля. Ночью приказ
вернуться на старое место — за озеро.
31 июля. Постройка
«культурной» землянки. Масса документации. Встреча с Яшкой и Николаем.
1–6 августа. «Дачная жизнь» — загораем, купаемся, по
вечерам — концерты, кино, танцы. На горизонте появляется Аня. С
удовольствием перечитываю Чехова и Лавренева. Писать не хочется. Слишком много
посторонних развлечений.
Регулярно слушаем известия в полиотделе. Письма из дома
и от Аси.
Живем ожиданием перемен, хочется куда-нибудь уехать. Так
уж устроен человек — устроились прекрасно, не воюем по существу, а
обстановку сменить хочется.
В ночь с шестого на седьмое регулирую движение
дивизионов (получен приказ оттянуться в район Кяхари).
7 августа.
Переезд на новое место.
8 августа. Разведка
построила замечательную землянку, вернее, дом — землянкой даже назвать
неудобно. Лагерь с аллеями из елок. Блаженное состояние «ничегонеделания».
Все чаще и чаще задумываешься над «послевоенными»
проблемами, в первую очередь, над личной. Какой же все-таки путь избрать? И что
сделать, чтобы быть демобилизованным сразу же после окончания войны? Что ж,
ближе к концу будет яснее, во всяком случае, приложу максимум энергии, и это
должно помочь. Первое гораздо труднее, хотя и зависит только от меня лично. [188]
Три недели назад, под Иоханталой думал только о том, как
остаться живым, сейчас уже думаешь о своем месте в жизни, об учебе и
прочее — такова диалектика живого человека. Именно этой исключительной
способностью жить в любых условиях и силен человек, особенно русский. Сила
жизни и жажда ее — сильнее всего на свете и не подходит под рубрики
никаких сравнений.
9–13 августа. Сборы начальника разведки. Касарин. Воспоминания о
летней деятельности, прекрасное, художественное исполнение Луки.
«Серенада солнечной долины». Вечером — по
дивизионам. Письма.
Начинаются дожди. Хочется скорее уехать из Финляндии
куда-нибудь на юг.
14 августа. Особых новостей нет. Много читаю. Концерты
художественной самодеятельности бригады. Рождалась она «в муках и сомнениях» в
курортные дни «на озере». Бирилюк организовал хор, Мезенцев — пляску.
«Гвоздем программы» был вездесущий и неутомимый Сафонов. Он мастерски, под гром
аплодисментов, рассказывал «Историю деда Щукаря» из «Поднятой целины» Шолохова,
сопровождая рассказ целой серией умопомрачительных гримас, пел «Барон фон
Пшик», запевал в хоре, работал с Мезенцевым, который к тому же оказался хорошим
клоуном, и прочее, и прочее. В общем, концерт и Сафонов были не отделимы друг
от друга. В эти дни и без того огромная популярность Николая еще более
возросла, — теперь его знала буквально вся бригада.
Неожиданно открылся еще один «талант» Сафонова —
поэтический. В два дня по заказу комбрига была написана «Песня о бригаде»,
ставшая впоследствии традиционной:
Запоем эту песню простую,
Что слагалась под вражьим огнем,
Про бригаду свою сто шестую,
Ту, с которой мы в битву идем.
Припев:
Вперед идем отважны и суровы,
Нам предстоит с врагом жестокий бой,
К сраженьям новым мы всегда готовы,
Артиллеристы славной сто шестой.
Мы июльские помним сраженья,
Обороны прорыв у Орла,
Там бригада впервые крещенье
Боевое свое приняла. [189]
Припев
Мы декабрьскою ночью туманной,
Когда сковывал реки ледок,
Огневою работой чеканной
С ходу взять помогли Городок.
Припев
Где качались высокие ели,
Над суровой Карельской землей,
В воздух финские ДОТ'ы летели
Под могучим огнем сто шестой.
Припев
Пусть звеня, эта песнь боевая
Вместе с нами пройдет все бои,
С песней тверже иди, сто шестая,
На врага с командиром своим.
Припев
...Удается читать. Константин де ля Мор «Вместо
роскоши». Внучка крупнейшего политического деятеля и герцога Испании становится
женой майора-летчика, будущего командующего авиацией республиканцев.
Костылев «Иван Грозный». Новая, по сути дела, трактовка
образа Ивана. Какая разница с тем, что было 8–10 лет тому назад!
И опять Лавренев: «Седьмой спутник», «41-й», «Мир в
стеклышке», «Ветер». Изумительные вещи, вполне достойные своей славной
революционно-романтической эпохи.
Кервуд. К сожалению, я уже не мальчишка, —
впечатления никакого.
...Встреча с Аней. Полная откровенность. Иногда сам
удивляюсь своему нахальству.
Получил Асины письма. Обижается на холодность в моих
письмах.
23 августа. Вечер у комбрига. Генерал. Масса водки.
24–25 августа. Ожидание выезда на боевые порядки. Предварительная
рекогносцировка местности.
События во Франции и Румынии замечательные{91}. Неужели мы обречены до конца
войны быть в Финляндии?
Мопассан «Монте Ориоль», «Пьер и Жан». Прекрасные вещи!
Чехов.
...Письма из дома. Со здоровьем папы утешительного мало,
это влияет на психику и настроение.
«Прощальное письмо» Люле. Так и хочется сказать:
«Смотри, теряешь слишком много». Да, это — все. Один раз можно было пойти [190]
на компромисс с собственной гордостью, во второй — нельзя, да и не за чем.
Итак, юность окончилась и в этом — в
«привязанностях сердца».
...Стрельба из пистолета. Еще не разучился. Класс
остается высоким.
26 августа. Днем — оперативное дежурство. Вечером — день
рождения у Ивана. Николай, Яшка, Романов, Шумаков — замечательная
компания.
27–29 августа. Много читаю. Вечера — у приемника. Танцую с
«прекрасной незнакомкой». Замечательное письмо от Аси.
Настроение «слабое» — ничего нового не предвидится,
дивизионы заняли пункты.
30–31 августа. Диккенс. «Большие ожидания». Замечательный юмор,
никогда не перестающий быть актуальным, никогда не устаревающий.
Снаряды, кроме НЗ, отвозятся на станцию. Денисов уезжает
в Ленинград и оттуда еще дальше.
Сплошные дожди.
1–3 сентября. Дожди не перестают. Топовзвод выливает по 360 ведер в
сутки из своей землянки. Собрались строить домик, но решили подождать, —
ожидаются изменения.
Иван Сумяцкий уехал в отпуск, то есть я остался
«одиноким». Часто заходит Яшка. Очередной его анекдот об овсе: «Пятнадцать
солдат выгоднее держать, чем одну лошадь (овса на прокорм идет одинаковое
количество)».
Вечером 3-го военторг привез спирт (летчики его не
перевозят: собьют зенитчики). Устраиваем вечеринку во главе с Морвинкжом.
Закуску Зайцев оформил замечательно. В самый разгар веселья узнаю, что вступаю
опер, дежурным по бригаде. Пришел и завалился спать.
4 сентября. В 11
утра приехало «большое начальство»: Жданов и Корочкин. Корочкин докладывает
комкору: с 8.00 финны огня не ведут, во многих местах вывешены белые флаги.
Жданов очень удивлен. В 13.00 срочная телефонограмма: «В 15.00 быть готовыми к
маршу». Вечером приезжает Калиш с переднего края, рассказывает подробности.
Цвеленев тоже подтверждает его сведения.
Все готово к движению. Дивизионы вытянулись на дорогу.
5 сентября. С утра
партсобрание. Задача — на марш к госгранице. Отношение к финнам —
отношение победителей.
Играем в волейбол с Тишенко. В 12.00 узнаем об официальном
заявлении по поводу прекращения военных действий против Финляндии{92}. Как это все просто и
неожиданно получилось.
Встреча с Касариным. Все подробности «заключения мира»
ротными. Война прекратилась фактически в 7.30, формально — после [191]
встречи наших представителей с финским генералом (на Выборгском участке
фронта), часов в 11 дня.
Готовы и к движению в Финляндии, и к погрузке.
Последнее, безусловно, было бы приятнее.
Вечером — карты. Встреча с Аней.
6 сентября. «Жизнь на колесах». Ожидаем приказы. Замечательные
известия с Запада. Вечер — в третьем дивизионе с Яшкой, Фроловым,
Касариным.
Дождь не прекращается. Наш лагерь похож на
Венецию, — масса обводных каналов, стоков, водохранилищ и т.п.
7–10 сентября. Ничего особенного. Концерты Чуркина. «Дьявол» Альфреда
Неймана. Изумительный образ.
Переезжаем в домик, устраиваемся вместе с топовзводом.
11–14 сентября. «Метания» с комбригом при отправке дивизии. В
совершенстве изучил Выборг, Сяйние, Кямяри,
Лайписуо — везде грузят части дивизии.
Страшно измотался, не бываю «дома» целыми сутками.
Погрузка 35-й бригады. Поиски парикмахерши (Тамара) и
неудавшееся похищение. «Дитя полка» — девочка, родилась в полку во время
операций.
15–18 сентября. Выбор нового места для сосредоточения бригады.
Неудавшаяся попытка поехать в Москву за вещами Жумера.
19 сентября. Переезд в лес в район Сяйние.
Приказ на погрузку и его отмена.
20–21 сентября. Постройка лагеря. Получились замечательные светлые
дома. Много читаю. Концерт Ленинградского Дома офицеров.
22 сентября. Приехали из Тарту топографы и вместе с ними из отпуска
Иван. Замечательная встреча. Откровенно говоря, здорово по нему соскучился.
Масса рассказов.
23–25 сентября. «Наслаждаемся жизнью». Бываю в 3-м (дивизионе) у Яшки,
Николая, Павлика, Касарина. «Огонек» за 16-й год. Есть превосходные очерки. По
вечерам — встречи с Аней. Поздно вечером 25-го — приказ на погрузку.
26 сентября. В 6.00
еду в Выборг, указываю дивизионам
место, езжу с Требуховым к диспетчеру.
В 15.00 — начало погрузки. Ночь в вагоне. Вечер с
Шумаковым.
27 сентября. Утром
подали недостающие платформы. Вечером — Ленинград.
28 сентября. Едем
весело. Много танцуем. Вечером — Дно.
29 сентября. Утром Ново-Сокольники. Днем — Невель. Масса воспоминаний. Ведь здесь «и
воевали, и любили». С именем Невеля связана замечательная встреча с Асей.
Проехали мимо дома. Дверь раскрыта. На кладбище, весной таком голом и
сиротливом, сейчас сплошная зеленая крона деревьев, масса цветов. [192]
Народа в городе почти нет — с отъездом 11-й он
осиротел. Ночью — Полоцк.
30 сентября. Молодила
(?), Западная Белоруссия. Деревни
целы. Местечко и станция разрушены частично. Народ сохранился полностью. На
лугах масса скота. Здесь происходил знаменитый «драп 44-го года» — немцы
ничего не успели разрушить. По рассказам железнодорожников, первые поезда пошли
через четыре дня после освобождения. Масса паровозов резерва НКПС{93}. На дороге — полный
порядок. Прекрасная зенитная оборона. «Фрицы» появляются изредка и в одиночку.
...Кончил «Цимбелина» Кронина. Получил огромное
удовольствие. Прекрасная вещь — одна из лучших в современной литературе.
1 октября. Утром — Белосток. Поляки и особенно польки
по-прежнему хорошо одеты, хоть немцы их и порядком ограбили. Город цел.
Изумителен новый костел, построенный в смеси готики с вполне современным европейским
стилем.
18.00 — остров
Мазовецкий. Разгрузка. Выбор местности для дивизионов.
Западная Белоруссия производит гораздо более бедное
впечатление, чем Галиция. Особенно отстает архитектура.
...Итак, будем действовать на новом 2-м Белорусском фронте.
[193]
Второй Белорусский. Дорогами
Польши
Польша. Подготовка к боям за расширение плацдарма на реке Нарев, километрах в шестидесяти
севернее Варшавы{94}. Мой пункт — на
плацдарме, на крутом берегу, между двух переправ — место «веселое». Пункт
Сафонова рядом с командующим артиллерии 3-й армии, примерно в 8 километрах от
нас, в сосновом лесу. Наблюдение ведется с 23-метровой вышки. Тоже скучать не
приходится, особенно когда бьют бризантными снарядами{95}.
Итак, опять война...
2 октября. Целый
день езжу с комбригом Шепко, выбираем НП армии. Выгодный рубеж обороны немцев
по берегу Нарева. Рожаны.
Укрепленные форты. Работка будет «по назначению».
На армейском НП — боевое крещение: в 150–200
метрах — бризантные снаряды.
По дорогам встречаешь много красивых девушек-полек, но
смотреть на них что-то не хочется. Началась мобилизация в «Польско войско».
3 октября.
Опять весь день «мечемся». Выборы пунктов для дивизионов. Вечером приехали тылы
дивизионов, с ними — Баранов. Встреча с Яшкой и Шумаковым.
4 октября. Рано
утром переезжаем со штабом в Малашек (?). Не успели разместиться, как еду с
разведчиками на плацдарм выбирать НП рядом с пунктом 41-го. Выбрали на самом
берегу реки — место горячее. Вечером возвращаюсь с Денисовым в штаб.
Южнее, на участке 65-й, немцы перешли в наступление с целью ликвидировать
плацдарм на западном берегу Нарева. Срочно переброшена туда 35-я (армия. —
М.М.).
5–6 октября. Постройка блиндажа. «Фрицы» тщательно пристреляли обе
переправы, наблюдают их с костела в г. Рожаны.
Разведка боем. Огонь не сильный, но заняты три деревни.
Ночью противник четыре раза контратакует, но безуспешно.
На следующий день два батальона при поддержке сорока
танков атакуют район Наторке-бютке.
Подбито 13 танков, два захвачены целыми. Превосходно действуют «ИЛ'ы». Немцы не
продвинулись ни на шаг.
На вторую ночь блиндаж в основном окончен. Зверски
устал. Плохо себя чувствую. Очевидно, простудился.
7 октября. Оформляем с Лобовым всю документацию на НП. Обнаружил
пять значительных целей. [194]
Немцы продолжают атаковать. Исключительно массированный
огонь противника по нашему переднему краю. За день уничтожено семь танков. В
воздухе непрерывно «висят» «ИЛ'ы». Один взорвался — не то во время
выстрелов «PC», не то от зенитки. Летчик выбросился на парашюте, приземлился у
немцев. Что он должен пережить за те минуты, что летит в воздухе?!
Жизнь на НП налаживается, все идет своим чередом.
Оставил с собой Миронова и Бердюгина.
8 октября. Не считая
действий артиллерии, — день более тихий, чем предыдущие.
Подал еще пять целей.
Непрерывные разговоры по телефону. Только сегодня узнал
подробности о ранении Фролова (ранен он в ногу 6-го ночью — бомбил
«кукурузник»). Исключительно жаль, — замечательный парень.
«Открывается» Володин:
— Сокол, Соколенок, Соколеночек!
— Шура, Шурочка, Шуренок, что молчишь, мать твою?!
«Семейный разговор» с Фроловым:
— Я тебе вышлю одеяло!
— Нет, вышли обязательно.
— А я все равно вышлю! И все станции повторяют:
— Да, да, даешь одеяло!
«Покупки» Курилкина с ежеминутной проверкой.
Вечером слушаем радио. Сосед наш содействовал Баграмяну.
Что ж, скоро начнем и мы.
Рассказы Кулькова о прошлом наступлении: две тысячи
пленных. Солдаты ждут не дождутся начала наступления.
...Вадим Кожевников «Любимые товарищи». Есть довольно
образные выражения.
Большое письмо Асе. Откровенно говоря, довольно
скучновато становится без ее романтически-философских, искренних писем. Давно
нет писем из дома. Очень часто совершенно отчетливо вижу во сне Шурика —
скоро должно, наконец, выясниться, жив ли он. Я все еще глубоко убежден, что
должен быть цел{96}.
Ушаков получил «Отечественную войну». У нас с
Морвинюком, очевидно, она «завернулась». Ведь с Ленинградского фронта мы вышли,
да и подавали довольно поздно. В общем, «везет» как утопленнику: в 41 г. —
«Красное знамя», зимой 1943 г. — «Слава», а сейчас — «Отечественная
война». Черт с ним, проживем и без знаков отличия, остаться бы целым, —
это была бы самая большая награда{97}.
9 октября. Приезд
комбрига. Усиленная разведка. Подготовка к операции. Ночью — непрерывный
шум танков и самоходок. Оживленное движение через переправу. В воздухе
непрерывно — ПО-2. [195]
10 октября.
Наступление началось! 3-й дивизион — основной, он должен подавить три
форта, прикрывающие г. Рожаны с северо-запада, запада и юга, и разрушить костел
в центре города, с которого немцы просматривают весь наш плацдарм (размером он,
примерно, 8x6 квадратных километров).
В 5 часов утра — все на местах. Туман. Видимости
нет. В 12.00 — начало артподготовки. 15 минут пристрелка, 70 —
поражение, затем — сопровождение пехоты. Мощные залпы «PC». На левом
фланге темп огня не затухает ни на минуту. Из 2-го дивизиона докладывают:
«разрушены две цели»; из 4-го — «три цели»; из 1-го — «четыре цели».
Но основной — 3-й дивизион. Ведь он ведет огонь по фортам и костелу.
Денисенко докладывает: «Шесть прямых попаданий в бетон, двадцать девять —
в поверхность форта».
У Кушнира — десять прямых попаданий в костел, над
костелом — красное облако кирпичной пыли.
Пехота почти без сопротивления прошла 2 и 3-ю траншеи.
Ее сопровождают наши самоходки. К исходу дня заняты Ремишево, Прушки, Лосевиты. Пехота преодолела мощный
противотанковый ров и еще одну линию траншей. Взят юго-западный форт. Ночь
дежурил с Морвинюком.
11 октября. Дождь.
Пасмурно. Авиация не действует. КАК-41{98} Рощин уходит вперед. Под вечер
еду к нему. Противник ведет массированный минометный огонь, артиллерию оттянул.
Действует много танков, в том числе — «Тигры». Наши стоят в засадах. 3-й
дивизион ведет огонь по центральному форту. Стреляет Цвеленев. Продвижение
пехоты — малое. Лучше дело обстоит на левом фланге, в 48-й. Вечером едем с
полковником на НП Сокольского. Поиски его в лесу, в дождь. На обратном пути
заехали в штаб. Встреча с Аней. Ночь — у телефона.
12 октября. Утром
пехота берет центральный форт. Денисенко ведет огонь по северному. В 13.00 взят
северный форт, в 14.00 — весь г. Рожаны.
В 15.00 едем в него с Денисовым и Морвинюком. Обследуем форты и костел.
Форты — старинные, еще русской постройки, с
огромными казематами для укрытия от артиллерийского огня, обнесенные рвом. Ров
простреливается из специальных маленьких казематов с амбразурами. Немцы
использовали форты как укрытие от бомбежек и артиллерийского обстрела, а на
поверхности сделали траншеи с открытыми огневыми точками и НП. Во внутренних
территориях каждого форта (площадь их примерно 200 X 150 квадратных метров)
стояли закрытые артиллерийские ОП и минометы. Толщина стен и перекрытий
достигает 2,5–3 метра (бетон плюс кирпич), земляная [196]
подушка — от 1,5 до 4,5 метра. Вполне понятно, что артиллерийским огнем
разрушить эти форты не было никакой возможности, но подавили мы их надежно.
Вылезать наверх немецкие солдаты не осмелились, и пехота легко блокировала
каждый из трех фортов. Кое-где были пробиты стены, разрушены НП и огневые точки
на поверхности, разбиты орудия.
Я хожу с блокнотом в руках и записываю все виденное,
разведчики бегают и подсчитывают воронки. Работа довольно нервная, так как
немцы ведут по форту методический огонь. Смотрю — впереди, на бруствере,
сидит какой-то чудак и что-то пишет. Подхожу:
— Сафонов!
— Ну, а кто же еще мог быть?
— Ты что делаешь?
— Зарисовки, а ты?
— Описания. Я так и знал, что увижу тебя где-нибудь
здесь.
— Как же, давно установленная традиция. Закругляйся
скорее, пойдем, выпьем рому, достал у одного пленного. Да и костел надо
посмотреть, с него вид должен быть чудесный.
Вечером Сафонов в полуразрушенном костеле организовал
НП. Немцы, правда, не ожидали подобной наглости (костел почти разбит,
прицельного огня по нему не вели).
Противник продолжает вести непрерывный огонь из
минометов, изредка бьет по фортам тяжелая артиллерия. Южный форт поражен вполне
хорошо, северный — тоже прилично (брешь в бетоне, 22 попадания, два
разбитых орудия, до 30-ти трупов). На площади нашими снарядами разрушено до 50%
домов.
Встреча с Цвеленевым, Яшкой. Трофеи — футбольный
мяч. Город целиком эвакуирован. Хорошая зарядочка под огнем, помогла и водка:
чувствуем себя прекрасно.
Вечером еду в штаб, пишу со Стасюком доклад о стрельбе
по фортам для фронта.
13 октября. Хорошая
солнечная погода. В воздухе непрерывно висят десятки «ИЛ'ов». Ими прекрасно
руководят наземные станции наведения. Пехота движется успешно. Днем еду с
полковником смотреть опять форты, а затем снова на передовую. Ночью наш НП
переносится в центральный форт. «Мечусь» со Шкуровским, налаживаю связь,
перевожу машину полковника.
Пехота подошла к Макуву,
задача по расширению плацдарма выполнена.
14 октября. Утром
переезжаем в северный форт, к Шульге. Все время действуют «ИЛ'ы». Пехота овладела
господствующими высотами, в том числе 153.0. Задача выполнена.
15 октября. Объезжаю
с фотографом все выдающиеся места. Снимаемся и сами на фоне фортов. [197]
Встреча с Николаем Шумаковым. Торжественный обед с
жареной рыбой и блинами. Водка — Кушнира. «Музыкальный вечер» в машине.
Вернее, из «машины», ибо слушатели все на улице.
17 октября. Итак, в
результате шестидневных боев плацдарм расширился до 35 километров по фронту и
20–25 километров в глубину, задача выполнена.
Полный отдых. Начальство разъехалось. День сумрачный,
пасмурный (немцы, очевидно, страстно за это благодарят бога).
Как неприятна задержка с развитием событий и у нас, и на
Западе! Очевидно, здесь что-то связано с визитом Черчилля в Москву{99}. Неприятные слухи о
возможности химической войны{100}.
Лига уехал в училище. Хороший способ «выйти из войны»,
но слишком дорогой ценой — армия на всю жизнь, испорченное будущее. «Сие
для нас неприемлемо».
18 октября. Все тихо.
Читаем вслух «Огонек» за 1916 год. Есть интересные вещи. Вечером получен
приказ — оборудовать НП в районе 3-го дивизиона.
19 октября. В 8.00
наши начали местную артподготовку с целью сорвать контратаку противника и
выявить его огневое средство.
Немцы широко применили тяжелые метательные аппараты.
Бьют примерно 8 батарей, земля дрожит на 6–8 километров, взрывная волна глушит
на 150–200 метров. В разгар всей этой «катавасии» еду со своими разведчиками в
район 3-го дивизиона. 9-я батарея ведет огонь по роще — немцы
сконцентрировали там до 40-ка танков.
Строим блиндаж. Вечером — проливной дождь. Сплю у
Яшки.
20 октября.
Заканчиваем блиндаж и строим наблюдательную вышку в редком сосновом лесу.
Хорошо просматривается передний край, а в ясную погоду и глубина в 3–4
километра. «Погоня» за целями — из штаба их требуют непрерывно.
Вечером приезжает Морвинюк, а я еду в Милоны и в урочище Маку в — за отзывами о действиях бригады.
Оттуда — «домой», то есть в район размещения штаба и батареи —
впервые за все время. Идем с Иваном в кино, в медсанбат. Затем — выпивка с
Шуликом и встреча с Аней.
21 октября. Баня,
парикмахерская и прочие прелести. Без дела чувствуешь себя тоскливо.
Оформление материала на «Отечественную войну» I степени.
Боюсь, что получится так, как в Финляндии, то есть ничего не получится.
После обеда еду на НП. Остаюсь с Лобовым, Аметовым и
Кульковым. Остальных отправляют в тыл.
22 октября.
«Погрязли» в документации; к вечеру, наконец, разделались. Получилось
прекрасно. Видимость превосходная, оформил девять целей. «Теплый разговор» с
Сигалом и Кушниром. Чебуреки Аметова. [198]
Ответ из «Артиллерийского залпа». Просят быть
корреспондентом.
Письмо Асе. Приятно сидеть одному (главное, без
телефонов) и иметь возможность собраться с мыслями. Изредка, правда, встают
перед глазами разорванные на куски лошади, крики людей после массированного
огневого налета по перекрестку дорог. Но настолько ко всему этому привык, что
не обращаешь внимания. Раньше с болью переживал ранение каждого, даже мало
знакомого человека, а теперь, когда позавчера были ранены Лунин и
Саблин, — люди, с которыми полтора года воевали, думаешь: «Ну, вот, теперь
ребятки немного отдохнут».
Страстно хочется, чтобы скорее начинались крупные
операции. Во многих случаях это влечет за собой развязку.
Настроение плохое: до сих пор нет писем. Беспокоюсь о
доме.
Ну, пора спать, во сне иногда (редко, правда)
забываешься и переносишься в другой мир, о котором в действительности давно уже
забыл, но к которому стремишься всеми фибрами души.
23–25 октября. Каждый день отыскиваю и оформляю три-четыре цели. Лобов
уехал в тыл. Стало веселее: ночью бьет по нашему району 105-миллиметровая
батарея, днем — прямой наводкой 75-миллиметровое орудие из рощи. На левом
фланге прошла успешная разведка боем, заняли четыре деревни.
Много времени провожу с Яшкой и Николаем, вечером в моем
блиндаже «не протолкнешься». Прочел «Воспоминания» Вересаева. Есть хорошие
места и выражения, многое написано вполне откровенно.
Сосед — 3-й Белорусский — начал действовать.
Пора и нам, надоело бездельничать (сравнительно, конечно){101}.
26 октября. Немцы
дали «гастроль» — 140 снарядов в район пункта.
27 октября. Часов в
11 утра пришел «Шевролет» Тимченко. «Списки гарнизона»: приехал Лобов с
Поляковским и Аметовым. Я с Кульковым и Мироновым еду в «тыл». Баня в казармах
южнее Рожан. Переезд в Лясы.
Выбор места для батареи и штаба.
28 октября.
Оборудование блиндажей.
Пришла почта. «Отхватил» 24 письма. Большинство из дома
и от Аси. Прислала хорошие фото, письма по-прежнему ласково-романтические,
нежные и искренние. Хорошая девушка!
Андрей где-то рядом, месяц тому назад был в Белостоке.
Письмо из Ленинграда от Жезмера. Дома сравнительно все в порядке, переехали в
Москву. У папы в одном легком — вспышки. Как хочется, чтобы он скорее
выздоровел!
Блиндажи закончили, новоселье. Ссора с Аней.
29 октября. Пишу
письма. Днем разъезжаю с фотографом из корпуса. Рожаны, 3-й дивизион, НП.
Сведения из 1-го дивизиона — взято две деревни. [199]
Переобмундирование в зимнее. Длинные беседы с
Морвинюком. Очередной анекдот Приселкова (.?): «Когда кончится война?» —
«Тогда, когда армии навоюются, интенданты наворуются, медсанбаты нае...»
Науськивание «моськи» на петуха комбрига. Вмешательство Мирзакулова. В общем,
полная идиллия.
Переезд на НП. Вечер с Кушниром и Максимовым. Кушнир
рассказывает свои ленинградские похождения. Письмо Асе.
31 октября. Все тихо и спокойно. Туман. Письма домой. Вале, Андрею,
В. Витебской. Ожесточенное карточное сражение, вечером — последние
известия.
...Метрах в 300-х расстрелян перед строем солдат (поляк,
Брестско-Литовская обл.) — самострел. Все коротко и ясно, вполне прозаично
и спокойно. Насколько привык видеть человеческую смерть! Очередь из автомата,
несколько громких слов прокурора и все спокойно разошлись по своим делам.
Подлецы только такой смерти и заслуживают.
...Инструкция о действиях на вражеской территории,
сообщенная нашим соседям: «Русский солдат должен руководствоваться только своей
совестью».
...Во «Шронтовой правде» опубликован мой очерк о
стрельбе по фортам и взятии Рожан. Итак, первый маленький «опыт», вернее,
просто «проба сил» вполне удалась.
Томительное ожидание крупных наступательных операций,
ведь они приблизят «финал». Так хочется заняться созидательным трудом, зажить
полнокровной жизнью.
1–3 ноября. «Тихо и мирно» живем на НП. Немцы постреливают, но слишком
не надоедают.
Разговоры с Максимовым, анекдоты Яшки. Читать нечего.
Вечера (а впрочем, и дни тоже) заполняются картами. Быстро постигаю законы игры
(замечательная вещь — теория вероятности!), «маэстро» Каплун пророчит
успех на этом поприще.
Книг нет, — скучно. Письмо от Буськи. Пишет, что
Игорь Горячев вырвал зуб, получил заражение крови и умер. Вот уж,
действительно, не знаешь, где ждет смерть. Еще пару таких фактов, и можно стать
фаталистом.
Писать что-то нет никакого настроения, хоть есть и время,
и условия. Очевидно, действует мрачное состояние духа в связи с затяжкой
событий и на наших фронтах, и на Западе. Эх, как хорошо было бы встретить
праздник 7 ноября в стремительном продвижении вперед! Больше не надо ничего,
кроме водки (для солдата — это крупная жертва, ведь он во всем сугубый
материалист).
...Письма от Аси. Как много в них нежности и заботы, как
успокаивающе они действуют в той обстановке, в какой мы сейчас находимся. И все
это при условии сугубо моральной влюбленности, ведь [200]
мы с ней очень мало времени были вместе. Хорошая девушка! И сентиментальность,
и романтичность, присущие в некоторой степени ей, действуют на меня,
проникнутого мыслью жизненной борьбы, «победы сильного», отрезвляюще и
успокаивающе.
Что же, Аюля многое потеряла, — перестал даже о ней
вспоминать.
Никому из старых моих знакомых (девушек, конечно) не
пишу. Ведь люди интересны, если нет каких-то общих чувств, только в том случае,
когда стремишься их познать, ищешь в них (и находишь) что-то новое, до этого
неизвестное. Когда же знаешь их мысли, их логику, их взгляды и вполне твердо
уверен в том, что они сделают завтра (не говоря — сегодня), — они
скучны. Кроме того, если знаешь их слабые стороны, умеешь на них
воздействовать, они вдвойне скучны.
Итак, да здравствуют новые встречи, поиски,
неожиданности, стремления, — ведь в этом сама жизнь! «Не стоять на месте,
не останавливаться на достигнутом, не довольствоваться тем, что имеешь», —
такова диалектика жизни, применимая ко всем ее сторонам.
Вечером 3-го получен приказ сняться с боевых порядков и
сосредоточиться в лесу, южнее Кунина.
Кушнир со своим «котелком» уехал, мы же спали сном праведников в ожидании
машины.
4 ноября. Приехал
Тимченко, поехали в Лясы, там
проспали до 8 часов утра и махнули в Михайлово-Нове.
За день устроились, сделали землянки. Находимся в резерве фронта.
5 ноября. Подготовка
к празднику. Суматоха, масса работы. Хорошие письма из дома, от Аси, от друзей.
6 ноября. Встреча с
Николаем Романовым, Сафоновым, Яшкой. Вечером — слушаем доклад Сталина.
Перспективы хорошие.
7 ноября. Вот он,
долгожданный Ноябрь. Много надежд было с ним связано, но только они не
оправдались — перенеслись в будущее.
Построение бригады, зачитка приказа, самодеятельность.
Вечеринка у меня в землянке. Собрались Иван, Николаи
(Румянцев, Сафонов, Шумаков), Яшка, Духанин. Замечательно провели время, хоть
водки было и мало. «Зоопарк» и подражания Сафонова. Шумаков — «жертва
гипноза». Коронный номер дал Яшка с письмом от «прекрасной незнакомки» («Лицом крупна,
некрасива, но очень симпатична. Остались 100 га овса»).
Традиционная «Черемуха» и репертуар Лещенко и
Вертинского. Разошлись, вернее, «улеглись» в 4 часа — все остались
ночевать у меня.
8 ноября. Грустное
настроение, как всегда, во время праздников, связанных с воспоминаниями
прошлого. «Изливаем души» с Иваном. Вечером танцы и затем собираемся у
Морвинюка. Замечательная закуска (шеф-повар — Аметов), водки — по
литру на человека. Справились легко.
Встреча с Аней. [201]
9 ноября. Вечер у комбрига. «Метания» по хозяйственным делам.
Концерт в присутствии трех генералов. Оказались на высоте положения.
10–11 ноября. Ничего нового. Томительное ожидание начала операции.
Ежедневно по вечерам партучеба. «Обмакнули» (очевидно, избрали. — М.М.) парторгом батареи.
Переселение к нам в землянку Маши Андреевой и Ани. Масса
разговоров. Подъем в настроении моих ребят.
Хожу на охоту за зайцами. Выпал первый снег, погода
замечательная. Наслаждаешься зимним пейзажем, пока еще таким новым и
непосредственным.
15–17 ноября. Предложение перейти работать парторгом в 4-й дивизион.
Твердое решение воздержаться от этого. Разговор с Ходоренко и комбригом.
Охота. Встреча с Аней.
Ромен Роллан. Изредка прогулки с Иваном по дивизионам.
18 ноября. Подготовка
ко Дню артиллерии. Вечером сижу в штабной машине — оперативный дежурный. С
улицы доносятся звуки вальса. Играют наши «духовики», вечер танца. Грустные
воспоминания о прошлом.
«Жан Кристоф» — в который раз? Замечательная, все
преодолевающая жажда жизни. И в то же время Ромен Роллан называет Толстого
своим учителем. Только он хочет «несравненно больше здоровья, чем
нравственности».
«Тем, кто страдает, борется и победит»:
«К счастью, как и все люди его породы, он был защищен от
гибели щитом и оплотом, которых не было у других; прежде всего — своей
силой, инстинктом жизни, восстающим против смерти, более мудрым, чем ум, более
сильным, чем воля. А кроме того, в нем таилось неосознанное им странное
любопытство художника, страстное «безличие», свойственное каждому человеку,
одаренному подлинной творческой силой. Он любил, страдал, целиком отдавался
своим страстям, но он их видел. Они были в нем, но не были им».
И еще: «...Жизнь — борьба без устали и пощады, в
которой всякий, желающий быть достойным имени «человека», должен неустанно
бороться против полчищ незримых врагов, против смертоносных сил природы,
нечистых желаний, темных мыслей, предательски толкающих его к нравственной
гибели и самоуничтожению».
Иди, иди вперед, не зная отдыха...
19 ноября. «День
артиллерии». Парад. Праздничный приказ. Вечером в «тесном кругу»: Иван, Костя,
Аня и я.
20–23 ноября. Постройка новых землянок, оборудование района
расположения на опушке леса между 2 и 3-м дивизионами. Напряженное
строительство. [202]
Вечер у комбрига. Пропажа коровы.
24–27 ноября. Нормальные занятия. Бесконечные проверки. Масса
комиссий. «Гастроли» Марии Андреевой. Долгие зимние вечера (хоть на улице еще
тепло, снега нет). Большая партработа.
«Афродита», «Законная любовница» и прочие «шедевры» в
компании Ивана, Сафонова и Шумакова. Вечера с Аней в ее блиндаже. Хорошая,
милая женщина. Ее не портит даже сентиментальность.
Настроение у всех слабое. Хочется, чтобы скорее
начиналось наступление, ведь оно приблизит конец войны. Необходимо переменить
обстановку.
Вообще я теперь больше двух недель на одном месте жить
не могу, — начинаю страшно скучать.
Костя мой уехал в Белосток к брату, Яшка — в
отпуск, на родину, на 15 суток.
28 ноября — 4 декабря. Ничего нового, за исключением «погрома разведки»:
Приселков посадил Лобова, затем Сафонова. Остальные отделались нарядами.
Кое-что делаю по составлению «Истории бригады».
...Бальзак — «30-летняя женщина», «Покинутая
женщина», «Силуэт женщины». Замечательная глубина психологического анализа,
придающая реальность самой невероятной фабуле действий. Филигранность и
законченность мыслей и произведения в целом.
5 декабря. По
сложившейся традиции встречаем праздник{102}. У меня — «Николаи»
(Сафонов, Романов и Шумаков), Иван и Аня. Музыкальное сопровождение на
баяне — Петров. Время проходит быстро и весело. Выпиваем водку с большой
примесью чего-то постороннего, вспоминаем коньяки и ликеры, причем воспоминания
не грустные, а оптимистические и бодрые — ведь нас же ждет впереди
настоящая жизнь.
Расходимся часа в 4 утра.
6 декабря. Пришла
выписка из приказа Корочкина № 031/Н от 28.11.44 о награждении «Звездочкой».
Это вместо «Отечественной войны I степени». Откровенно говоря, обидно немного,
ну, да ведь мне на этом «карьеру не делать». Руководствуешься, скорее, чувством
эстетическим: некрасиво носить две звезды.
...»Морская душа» Соболева. Крепкий, сочный язык. Очень
символичны (в лучшем смысле этого слова) многие описания{103}.
...Часто бродим с Сафоновым по окрестностям, изредка
ходим на зайцев. Вспоминаем Западную Украину. Прошло уже четыре года с тех пор,
как мы оттуда уехали. Здешние места трудно даже сравнивать [203]
с тем, где мы побывали в 1940–1941-х годах. Отроги Карпат, особенно Северная
Буковина, — изумительно красивы, поэтому после них остальная территория
Польши кажется очень бледной, не интересной и однообразной. Да и живут здесь
гораздо хуже, чем там.
Каждый из нас мечтал попасть на Юг, на Украинские
фронты, повторить путь 41-го года и пути дальше на Запад: Будапешт, Вену,
Прагу. К сожалению, этому не суждено было сбыться.
Возобновилась самодеятельность, концерты нашей бригады
продолжают «греметь» в корпусе и в армии, начались гастрольные поездки. Но
каждый из нас с нетерпением ждал начала большого зимнего наступления{104}, которое должно было предопределить
сроки окончания войны, поэтому затянувшееся пребывание в тылу никого не
радовало.
22 декабря пришел приказ о рекогносцировке и занятии
наблюдательных пунктов, 23-го — о
начале разведки. Начались ежедневные поездки за 40 километров, в район пунктов.
Мороз — 30–35 градусов. Вот, наконец, пункт выбран и оборудован, построены
блиндажи, проведена связь, — начинается будничная работа. Наблюдение
ведется с площадки, расположенной между тремя соснами, на высоте 26 метров от
земли. Во время обстрела дежурный наблюдатель «пикирует» по канату вниз. По
очереди с начальником разведки майором Денисовым ходим контролировать
дивизионы. Эти «прогулки» — по 6–8 километров, с перебежками во время
обстрела — вызывают усиленный аппетит. Мои разведчики показывают класс
кулинарного искусства, умудряясь из пшеницы, овса и перловки приготовлять до
шести различных блюд. «Солдатское информбюро», то есть устная молва,
распространяющаяся от солдата к солдату с потрясающей быстротой, передает:
— Рокоссовский был в передних траншеях, увидел, как
какой-то солдат возит овес и сказал: «Скоро, орлы, будете немецкую свинину
жарить и кур варить, потерпите немножко». И еще сказал пехотинцам, что
подбросит их километров двести на танках, а там, мол, воюйте.
В два-три дня эти крылатые слова облетают весь участок
фронта. Ежедневно сдаются в плен мелкие группы немцев. Мотивировка у всех одна
и та же: «Вашим фронтом стал командовать Рокоссовский, значит скоро
наступление, а Рокоссовский в плен не берет — надо сейчас сдаваться».
В прифронтовой полосе появились новые танки, более
мощные, чем «ИС'ы», — «Сотки» (противотанковые пушки калибра 100 мм,
пробивающие любую броню, с дальностью стрельбы свыше 30 километров), масса
американских бронетранспортеров. С каждым днем становится все больше и больше
артиллерии, но вся она, кроме ранее работавшей, молчит: от дивизиона
пристреливается одно орудие в установленный графиком день. В передних траншеях
бродит много танкистов [204] и летчиков — знакомятся с обстановкой. Все меры
маскировки соблюдаются с особой придирчивостью.
Днем 31 декабря
еду «в тыл», то есть в Михайлово-Нове,
встречать Новый год.
Клуб иллюминирован, в центре — большая елка с
игрушками, на сцене — традиционные цифры «1944», сделанные из красных
лампочек. Начинается концерт. Выступает хор: «Песня о Сталине», «Песня о
советских генералах», «Песня о бригаде», «Застольная». Потом под аккомпанемент
струнного оркестра «БМ'овский Лемешев» — шофер Стасюка — Егоров
исполняет «Маленький домик на юге» и «В лесу прифронтовом». Гимнастический этюд
Тарасенко. И вот с диким криком и визгом появляется из зала Мезенцев в обычном
своем клоунском костюме (рыжий парик с лысиной, огромный нос с бородавкой,
широченные штаны и туфли с 60-сантиметровыми носками). На ремнях, веревках и
веревочках тащит за собой дюжину собак всех мастей и размеров. Долго их
рассаживает по голосам, и солистка собачьего хора «Роза» (фокстерьер начальника
штаба) начинает завывать под губную гармошку Сержа Мезенцева. Воет собака
превосходно, строго в тон гармоники. «Майкл» Джека Лондона — ничто по
сравнению с этой «Розой». Номер проходит с огромным успехом. Несколько вещей
Симонова читает Сафонов. Затем Лобов под аккомпанемент баяна исполняет
«Офицерский вальс» — самую модную вещь зимы 1944 г., по крайней мере на
нашем фронте. Выступает группа партерных акробатов, и опять появляется Серж с
балалайкой в руках. Конферансье отбирает ее у него, потом
последовательно — еще несколько инструментов, спрятанных в недрах
необъятных брюк. Кончается номер «Цыганочкой», исполняемой на мандолине
одновременно с танцем — танцует Мезенцев поистине замечательно.
Конферансье объявляет:
— Небольшая лекция на тему «Анатомия человека».
Среди публики — полуудивленный,
полувозмущенный шепот. Появляется Сафонов в костюме дворника, с бородкой, в
руках — метла и скелет:
— Граждане! Профессор уехали, и лекцию читать буду
я! — заявляет он с самым свирепым видом и без дальних слов переходит к
делу:
— Вот то — шкелет. Это — голова для
ношения шляпы и прочее и т.д. в том же духе. В заключение «лектор» заявляет:
— А вообще, граждане, профессор уехали и с
вопросами обращайтесь к нему, а у меня и без вас делов по горло, — и
долговязая нескладная фигура медленно удаляется стариковской походкой, захватив
под руку гремящий скелет. Гром аплодисментов, — прочитана сия нехитрая
«штука» превосходно, в самом серьезном тоне, со свирепой гримасой и угловатыми
жестами. [205]
Первое отделение кончилось. Во втором выступает «трио» с
«Тиритомбой» и украинскими песнями, затем — ритмичный танец и появление
Сержа. В руках у него огромная папка с нотами. Он их раскладывает на полу и
начинает танцевать. В трудных пируэтах вдруг замирает с головой, обращенной к
нотам, и кричит конферансье:
— Переверни, переверни!
Номер оригинален и вызывает громкий хохот солдатской
аудитории.
Выступает джаз. Основные болельщики, сумевшие его
сколотить, — Горелик, Павлов, Фролов. Дирижирует... Сафонов. Он же солист.
Одна за другой исполняются любимые песни собравшейся аудитории: «Андрюша»,
«Татьяна», «Пароход», «Дядя Ваня» ... Джаз сегодня дебютирует, и вполне удачно.
Дирижирует Николай живо, весело, энергично, весь сливаясь со своим джазом.
Успех полный!
Завершается концерт «Красноармейским плясом», мастерски
поставленным Мезенцевым. Впечатление у всех от концерта, без
преувеличения, — самое хорошее.
Время 23.30. В мою землянку заходят Иван, Сафонов,
Шумаков, Шулик, Яшка, Духанин, Петров. Стол накрыт, все приготовлено. В
24.00 — тост в стихах Сафонова, и начинается выпивка. Все уверены, [206]
что встречаем последний год воины, поэтому настроение превосходное.
Традиционная «Черемуха», затем сольные номера. Сафонов выступает со своим
зоопарком, Мишка — с «Проповедью к православным». Петров вкладывает всю
душу в свой баян. Часа в четыре угомонились последние: Иван, я и Сафонов
(остальные заснули раньше).
Утром на следующий день встретились с Николаем у полковника: я пришел по делам
разведки, Сафонов — просить, чтобы его направили в командировку в Москву
(должно было ехать четыре человека за «Знаменем»). Полковник усадил нас с собой
завтракать, «тяпнули» (как он выражается) впервые в 45-м году. Сафонова
пообещал отпустить после наступления:
— Завтра самодеятельность выступает в армии, да и
Шульге в крупной операции без тебя будет трудно. И орден потеряешь.
Все это полковник, человек чудесной души и
замечательного совершенно неармейского характера, сказал ему таким тоном, что
обидеться было нельзя.
Выйдя из машины комбрига, пошли прогуляться. Сафонов
говорит мне:
— Знаешь, ты, может быть, будешь смеяться, но мне
очень не хочется ехать на пункты. Откровенно говоря, я просто боюсь, — у
меня какое-то нехорошее предчувствие, которого никогда раньше не было.
— Брось, Николай, это ерунда.
Длинная пауза. Потом Сафонов, не глядя на меня, говорит:
— Я видел сегодня Аню. Обижается, что ты вчера
приехал и не мог даже зайти.
— Я больше вообще не пойду к ней.
— Почему?
— Да так, решил, что не стоит.
Накануне я совершенно неожиданно от своего разведчика
узнал, что Николай, якобы, влюблен в машинистку нашего штаба — Аню (у меня
с ней отношения были довольно близкие, но без всяких намеков на возможность
чего-либо общего, — обычная фронтовая «дружба»). Когда я стал
анализировать его поведение у нее, в моем присутствии (мы часто заходим в землянку
Ани, проводя там порядочно времени), то должен был признать, что это похоже на
правду. И сразу вспомнился случай с Андреем, когда мы в 38-м году были оба
влюблены в Нику и оба поссорились из-за нее.
Вывод напросился сам собой: пора кончать эту начинающую
надоедать историю, тем более что она связана с Николаем.
Опять молчание. Мы настолько хорошо всегда понимали друг
друга, что и в последнем «щекотливом» вопросе не понадобилось ничего говорить:
обоим все было ясно.
Через час Николай и Иван, посадив в машину, проводили
меня на НП. [207]
...С каждым днем напряжение нарастает. Переехал штаб,
заняли огневые. Ежедневно десятки одиночных «ИЛ'ов» проходят в сторону боевых
порядков немцев — ведущие изучали передний край. Все леса в 10–12-ти
километрах от передовой забиты танками и самоходками. Утверждены цели на
разрушение, получен план артнаступления. Комбриг и командиры дивизионов
круглосуточно находятся на пунктах. В ночь на 12 января выходят в районы
последнего сосредоточения танки прорыва и самоходки, используя
звукомаскировку, — всю ночь «кукурузники» «капают» на немцев бомбы всех
размеров. Вглядевшись в темноту, видишь нескончаемые шеренги людей на
дорогах — меняется пехота. На армейском пункте рядом с нами появилось
несколько генералов, приехали автомашины с рациями генералов-летчиков.
Ночь на 14 января. Часов до 2-х сидим втроем: полковник, Денисов и я. В
дивизионах идут последние приготовления. Завтра — начнется. Настроение
превосходное, никаких сомнений в успехе. Знаем уже, что задачи фронта — отрезать
Восточную Пруссию и выйти к Балтике, то есть задачи первостепенной важности{105}. Сил много, особенно авиации
и танков. Резервы превосходные — ударные армии.
14 января. Рассвело. В бой вступили танковый и
мотомеханизированный корпуса. С этого момента наступление развивается все
успешней и успешней, к исходу третьих суток взят г. Цеханув, отстоящий на сто километров от линии фронта. На
пятые сутки взята Млава —
последний польский город. В нескольких километрах севернее его — граница
Восточной Пруссии. [208]
Мы — в Германии. Прорыв
на Толькемит. Немецкие города горят
В ясное солнечное утро переезжаем польско-германскую
границу{106}. Останавливаю машину,
выстраиваю своих разведчиков и даем залп: мы — в Германии! Уже это одно
придает крылья наступающей армии, заставляя забывать об усталости и трудностях.
В двух-трех километрах от границы — огромные
продовольственные склады в лесу. Часть бараков сожжена, но большая часть —
уцелела. Консервы всех видов, сыр, печенье, колбаса, пиво — в общем, все,
что угодно. Ребята смеются:
— Пруссия давно нас ждала, встречает приветливо,
обижаться не приходится.
Почти не задерживаясь на этом складе, едем дальше,
съезжаем с шоссе на обычную грунтовую дорогу (ни в какой степени не уступающую
нашим шоссейным дорогам), видим вдали железнодорожные эшелоны. Нигде не заметно
ни одного солдата, только у самого полотна стоит чья-то полуторка. Подъезжаем.
Кто-то говорит: «Машина третьего дивизиона». Ну, значит Сафонов — в этом
не может быть сомнения. И, действительно, в дверях одного из вагонов показывается
поджарая фигура Сафонова в ватной куртке и лихо заломленной на затылок шапке с
ящиком в руках.
— Приехал? Я тебя с полчаса поджидаю. Был уверен,
что ты по шоссе не поедешь, а свернешь к станции.
— Ну, что у тебя здесь?
— Спроси лучше, чего нет. А есть все: масло, сыр,
консервы, шоколад, водка, коньяк, ликер, шампанское, печенье, бумага,
конверты...
— Хватит, хватит, займемся делом.
И вот машина загружена ящиками, бочками, картонками так,
что людям садиться некуда. Я боюсь, что нам не сдвинуться с места, но Миляев
вполне уверенно заявляет:
— Доедем, не в первый раз, по этим дорогам и в
Берлин доедем, а то в Польше я совсем опечалился, думал, что расстаться
придется со старушкой («старушкой» он любовно зовет свою старую полуторку, на
которой начал воевать 22 июня 1941 г. на Днестре). Предупреждаю своих хлопцев:
— Пейте столько, сколько кто хочет, но имейте в
виду, что кто напьется, тот со мной больше никогда и никуда не поедет.
К вечеру мой взвод оказался единственным, в котором не
было пьяных. [209]
В центре одного из вагонов на ящиках и бочках расселась
целая компания: моя «братия» и Сафонова. Пьем французское шампанское и немецкий
ликер, закусывая датским сыром, болгарскими консервами и голландским шоколадом.
Эшелоны, милостиво встретившиеся на нашем пути, оказались загруженными
продуктами из складов «НЗ» германской армии, предназначенных для снабжения по
воздуху окруженных группировок.
— За полную победу, за конец войны! — теперь
это вопрос месяцев. И двенадцать глоток «тянут» из горлышек «драгоценную
влагу». На место сосредоточения бригады вернулись с триумфом.
— Вот это, — действительно, трофеи! —
восхищенно говорит полковник.
...Последующие дни наполнены до отказа и впечатлениями,
и действиями, и мыслями. Ежедневно езжу вперед, выясняя обстановку. На
машине — две рации. Если фронт за сутки продвигается особенно
далеко, — одну оставляю промежуточной. Въезжаю в города за танками,
оставляя далеко позади себя пехоту. А вечером возвращаешься в бригаду, то есть
едешь в тот пункт сосредоточения, куда должна она за день переехать.
Горящие немецкие города, следы скоротечных боев на
дорогах, группы пленных немцев (сдаются большими партиями, в одиночку
боятся — расстреляют), трупы мужчин, женщин и детей в квартирах, вереницы
повозок с беженцами, сцены массовых... (неразб.) изнасилованных женщин
(специальный термин... — неразб., далее зачеркнуто автором. — М.М.), опустошенные села, сотни и тысячи
брошенных велосипедов на дорогах, огромная масса скота, ревущего всеми голосами
(коров некому доить и поить), — все это «боевые сцены» наступления армии
мстителей, сцены разгрома Германии, которые заставят уцелевших немцев и их
детей заречься воевать с Россией{107}.
Десятки и сотни километров, наезженные ежедневно,
сменяемый пейзаж, остановки в богатых господских домах, еда наспех, огромное
количество вина и спирта, выпиваемого во время каждого привала, встречи с
освобожденными русскими, французами, американцами, которые, безусловно,
запомнятся на всю жизнь, сон ночью в течение трех-четырех часов, трофеи, —
все это мелькает как в калейдоскопе, до краев наполняя чашу жизни.
В конце января передовые танковые части прорвались к морю. Взят порт Толькемит. Восточно-Прусская
группировка окружена{108}. Штаб бригады и два дивизиона
сосредоточились в Визе, близ Морунгена. Два других дивизиона воюют, отбивая
многочисленные контратаки на Алленштейнском направлении.
Нахожусь на положении больного — чувствую себя
очень слабо после сильнейшего приступа аппендицита. Лежу в постели. Слышу, [210]
как во двор въезжает тарантас с колокольчиком. Открывается дверь, и вваливается
Сафонов.
— Колька, наконец-то!
— Раньше не мог, каждый день меняли боевые порядки.
Шульга не отпускал.
Сафонов в своей обычной куртке, в немецких маскировочных
брюках, со стеком в руках. На поясе — финка и фляга.
— Ну-ка, покажи трофеи.
— Смотри!
Старая, заржавленная финка и не менее старенький наган.
— Кто ж еще, кроме Сафонова, может в эти дни носить
такую дрянь? — весело восклицает Яшка, входя в комнату.
Николай немного смутился, но сразу ответил:
— Так, Яша, спокойнее, никакое начальство не будет
завидовать и отбирать.
Начинается завтрак с односторонним вливанием — мне
пить запрещено.
— Что за лошадь у тебя?
— Да вот, уже неделю «отвожу душу», — езжу
теперь исключительно на тарантасе. И есть еще третья верховая. Знаешь, все-таки
с верховой ездой ничто не может сравниться, — я теперь убедился в этом.
— Я тоже заведу себе верховую лошадь как только
выздоровею.
— Возьми уздечку на счастье, — и Сафонов дарит
мне замечательную уздечку с серебряной отделкой.
— Долгий у нас с тобой «пост» был в отношении
лошадей, — с 41-го года.
— Да, но воевать я на них все-таки не хотел бы.
Разговор переходит на тему отношения к немцам.
— Знаешь, мне ни в какой степени не жалко немцев,
пусть их расстреливают и делают с ними что угодно. То, что сделали они нам, все
равно не может с этим сравниться, ибо имело государственную организацию и
размах, но обидно, что всеми этими изнасилованиями унижается достоинство армии
в целом и каждого русского в отдельности. И, кроме того, это неизбежно повлечет
за собой разложение дисциплины, понизит боеспособность армии. Все эти
распущенные животные инстинкты исключительно трудно будет потом изживать.
— Вполне с тобой согласен, — отвечаю я.
И впоследствии, при получении каждого очередного приказа
о прекращении поджогов, уничтожения имущества, изнасилования и прочее, и
прочее, каждый раз вспоминался этот разговор. Брошенная Эренбургом
формула — «предоставить все солдатской совести» — потребовала
чрезвычайно много сил и энергии командования и всего офицерского состава, чтобы
ее изжить. [211]
— Ты домой посылал что-нибудь?
— Нет. И не буду.
— Почему?
— Помнишь, как мне всегда не везло, когда я
одевался во все новое и особенно в трофейное? Мне почему-то и сейчас кажется,
что не надо ничего посылать, — иначе это кончится неудачей.
— Брось ерундить, Николай, это же глупо.
— Я сам понимаю, что глупо, и все-таки ничего
посылать не буду. Вот, может быть, Майоров только пошлет.
Майоров — разведчик Сафонова, постоянный его
«адъютант», ухаживающий за ним буквально как нянька, ибо сам Николай мог забыть
пообедать, умыться и т.д.
— Ты, несмотря ни на что, остаешься таким же
романтиком, каким я знал тебя до войны и в самом начале ее.
— Это неплохо — легче жить.
— А с другой стороны, — труднее переносить
постоянные стычки романтики с реальностью, возвышенных идей и мыслей с
практической действительностью, неизбежно их изменяющей, и, как бы точнее
выразиться, приближающей к земному. Ну, да хватит философии, — пей, коньяк
замечательный, пять звездочек. Перелей одну бутылку себе во флягу.
Опять зазвенел колокольчик, и пара застоявшихся коней
лихо понесли тарантас под гиканье привставшего на козлах Сафонова.
Февраль. Стоим с первым дивизионом в районе Толькемита, образуя с
приданными частями (ИПТАП'овский полк, минометная батарея, тяжелый пушечный
дивизион, прожекторная рота и батальон пехоты) специальную прифронтовую группу.
Ее задача — охрана побережья и запрещение артогнем движения по косе
Фриш — Нерунг, соединяющей Кенигсберг через Пиллау с Данцигом. Ширина
залива до 10 километров, тяжелой артиллерии у немцев на косе нет, авиации тоже
нет, то есть война односторонняя: мы стреляем, а сами никакой опасности не
подвергаемся. Продуктов сколько угодно, — все окрестные села в нашем
распоряжении, спать времени достаточно, в общем, по единогласному мнению всех
здесь находящихся, «не война, а курорт».
Мой НП — в полутора километрах от штаба, на
кирпичном заводе. Замечательно видна коса на участке в 10–15 километров и за
ней — никогда не утихающая свинцовая Балтика. Изредка идут караваны
кораблей, — тогда наш штаб через армию вызывает штурмовиков. На территории
завода, в стандартных домиках живет несколько французских семей, перевезенных
сюда для работы (в большинстве из них глава семьи — военнопленный, причем
многие уже погибли). Заводим знакомство с приветливыми, веселыми француженками,
разговаривая на немецко-русском языке с примесью жестов. Мои [212]
разведчики, дежуря на НП, оберегают эти семьи от всяких непрошеных гостей
(солдат бродит много и не каждый из них поймет, что это француженки, а не
немки) и, кроме того, на своих лошадях подвозят им продукты. С тягой же у нас
положение замечательное: полуторка, пара лошадей в тарантасе, верховая лошадь,
мотоцикл и велосипеды.
С одной из девушек установились прекрасные отношения,
ездим вместе кататься, слушаем патефон и тому подобное. Во время
вечеринок, — а они под разными предлогами бывают чуть ли не каждый
день, — Мари (так зовут эту девушку) исполняет роль хозяйки, внося в общую
атмосферу жизнерадостность и веселье одним своим присутствием.
Однажды приехал Сафонов. Их дивизион участвует в тяжелых
боях южнее Бранденбурга, взламывая долговременную оборону противника на реке
Панарга. Вид у него — усталый. Небритый, злой. Через полчаса, вымывшись и
побрившись, Николай преобразился, и когда собираются ребята, услышав о его приезде,
он уже встречает их улыбающийся и приплясывающий. Вечером изрядно выпив, начал
даже учиться танцевать.
Утром, чуть свет, будит меня:
— Вставай, пойдем море смотреть, ведь я из-за него,
собственно, и приехал, с Выборга не видел.
Долго смотрим из окна НП на море, вспоминая каждый все
то хорошее, что с ним связано: счастливую, беззаботную юность, солнечный юг,
радужные надежды на учебу в институте. Как это все давно было, и каким кажется
далеким! Разве прошло только пять лет? Нет, гораздо больше — ведь мы
превратились во взрослых людей, все перевидевших и переживших на своем коротком
«веку».
Решили побывать на берегу. Поехали верхом, резвясь и
забавляясь как дети. В Толькемите заехали в порт. Николай долго лазил по шхунам
и парусникам.
— Ну, хватит тебе, поехали дальше.
— Как хватит, ты знаешь, что я мальчишкой всегда
мечтал быть моряком.
— Так то мальчишкой, а сейчас тебе как-нибудь 24
года, возраст вполне солидный.
— Это не важно, все равно интересно.
На обратном пути разговор коснулся литературы, и я с
удовольствием слушал Сафонова, помнившего на память десятки страниц из Есенина.
— Знаешь, Николай, ты неисправимый халтурщик и зря
не займешься поэзией серьезно, ведь у тебя есть несомненные способности.
— Жив останусь, — займусь, а сейчас не
хочется. [213]
Штурм Кенигсберга. Прощай,
Сафонов! Прощайте, друзья!
Март. В начале месяца вся бригада переехала под Кенигсберг, готовясь к участию в штурме
города-крепости{109}. Встретились со старыми
знакомыми — 11-й Гвардейской армией. Прямо с марша заняли НП и начали
вести разведку. Работали целыми днями, не отрываясь, оформляя схемы,
зарисовывая и описывая цели, составляя отчеты об огневой деятельности
противника, особенностях обороны и прочее. Все наблюдение и засечка целей
велись с пунктов, расположенных в 600–800-х метрах от противника, то есть в
сфере огня его снайперов. Пункты комбрига и 1-го дивизиона были на форте,
захваченном у немцев пару недель назад, пункты 2-го дивизиона — в бункере,
метрах в 800-х от нас, 3 и
4-го — на чердаках домов Гросс-Каршау, в полутора километрах от нас.
Каждый день выходили из строя разведчики: то снайпер подобьет, то разобьют
прямой наводкой чердак, то просто попадет под огневой налет, но качество работы
ни в какой степени не снижалось. Разведка бригады была признана лучшей в армии.
...Почти ежедневно получаю письма от Аси — старой
невельской знакомой, работающей в цензуре 11-й Гвардейской армии. Она с
нетерпением ждет моего приезда — тылы армии стоят всего в 30–40 километрах
от нас. Комбриг обещал отпустить на двое суток с «Виллисом», как только
кончится операция.
29 марта. Пришла полуторка с досками — дооборудовать пункт.
Поехал на ней в штаб бригады. По дороге раз восемь вытаскивали машину из глины
на руках, пару раз попадали под огневые налеты, приехали голодные и измученные.
Встреча с ребятами, с Иваном, Яшкой. После ужина пошли в кино в соседний
медсанбат. Демонстрировалась какая-то пошленькая картина.
— Знаешь, Иван, я пойду домой.
— Я один тоже не останусь. Пойдем вместе.
По дороге зашли в штаб. Гастилов (почтальон) кричит мне:
— Товарищ старшина, Вам несколько писем!
Вскрываю первое. От Зои Болдиной, Асиной подруги:
«Дорогой Николай! Должна тебе сообщить большую неприятность: подорвалась на
мине и умерла Ася»{110}.
Смысл этих слов медленно доходит до сознания. Боль
где-то внутри, и ощущение опустошенности и ненужности всего окружающего, —
ведь все эти дни жил надеждой поездки в Гросс Аинденау. Постепенно [216]
доминирующей делается мысль: значит, ехать никуда не надо. И от этой мысли
становится особенно тоскливо. Перед глазами стоит Ася — такая, как в день
нашего отъезда из Невеля: раскрасневшееся лицо, волосы, выбивающиеся из-под
летного шлема, серьезные печальные глаза, ставшие влажными в минуты
расставания. Этот образ сменяется другим, с последнего фото: усталое задумчивое
лицо с устремленным вдаль взглядом. И надпись: «Незаваисимо от финала, чувство
любви к тебе есть и будет лучшим украшением моей жизни».
Напряжением силы воли заставляю себя распечатать второе
письмо от Вали Витебской: «Умер Андрей».
Эти слова, как электрический заряд, бьют в мозг,
парализуя весь организм. Медленно опускаюсь на стул. Иван, оторвавшись от
своего письма, вскрикивает:
— Что с
тобой?
Протягиваю ему оба конверта. Итак, не стало Андрея. Не
стало человека, с которым тесно были связаны детство и юность. Из всех старых
умерших друзей он был единственным, оставшимся по-прежнему близким и дорогим.
Нет Андрея! А как мы мечтали встретиться после войны, повторить его свадьбу,
выпить за самих себя и за тех, кого уже нет в живых. И вот Андрей, всегда
волевой, энергичный, сильный, заражающий всех своей бодростью, тоже перешел к
этим — неживым. Невероятно, но факт. И несколько ловишь себя на мысли, что
смерть Аси сразу отошла на задний план, — ведь не стало человека, с
которым органически все время был связан, хоть и не виделись пять лет.
Долго молча бродим с Иваном по лесу. Он не хочет
оставлять меня одного. Ночь проходит в тяжелом полузабытьи, а утром отправляюсь
на НП.
— Знаешь, Иван, должно еще что-то случиться, —
у меня, если бывают неприятности, обязательно три подряд. Эта операция будет
последней или для меня, или еще для кого-то из близких.
— Брось, ты же никогда не был фаталистом, тем более
не надо допускать подобных мыслей перед боями.
— Вот увидишь. Ну, всего.
2 апреля. Прихожу на НП к Сафонову. Сверяем цели, он меня
знакомит со всеми интересными местами в обороне немцев в своем секторе.
Устанавливаем много общих наблюдений. Еще раз проверяю на местности цели на
разрушения и их зарисовки. Пункт на чердаке, метрах в 440-ка от противника,
наше боевое охранение буквально в 40-ка метрах от этого дома.
— Местечко у тебя незавидное.
— Ничего, все в порядке — Тьфу, тьфу, тьфу, не
сглазить. Кончив работу, идем в подвал молочного завода, в котором живут
командир дивизиона и Сафонов с разведчиками. Долго разговариваем, [217]
главным образом, вспоминая Андрея. Потом Сафонов говорит мне:
— У тебя через пару дней день рождения?
— А ты помнишь?
— Ну, как же. Вот только придется поздравлять
заочно. Давай условимся так: настоящую встречу перенесем до окончания штурма и
«оторвемся» на твое 24-летие в город.
— Что ж, согласен. Значит, решили. Передай ребятам.
Ну, мне пора топать, а то скоро стемнеет.
— Да, иди.
Крепко жмем друг другу руки, и ни на сотую долю секунды
не задумываюсь о том, что это, может быть, наша последняя встреча.
4 апреля. Начинаем
предварительное разрушение целей. Олейник 60-ю снарядами превратил в кучу
камней и щебня четырехэтажный дом, занимающий целый квартал и превращенный в
мощный опорный пункт. Замечательно стреляют Фролов, Могильный, Калиш, Игнатьев.
Командир артиллерии 16-го Гвардейского артиллерийского корпуса Палецкий и
представитель Воронова, полковник из Москвы, дают бригаде наивысшую оценку.
Садимся обедать. Полковник, узнав о моем дне рождения,
приказал адъютанту привезти, кроме водки, коньяк и ликер, усиленный обед и
закуску. Втроем — комбриг, начальник разведки майор Цыбанев и я садимся за
стол. Тост предлагает полковник:
— За твое будущее, за успех в жизни, в работе, в
выборе жены... в общем, за успех во всем!
Несколько телефонных звонков: с разных станций
поздравляют Сафонов, Иван, Яшка... Этот скромный праздник, отмеченный в самый
разгар нашей боевой работы, в канун штурма Кенигсберга, — навсегда
останется в памяти. Так же, как и образ комбрига, которого безмерно уважаешь не
только как прекрасного начальника, но и как старшего товарища, относящегося к
тебе с какой-то долей отцовского чувства.
...Вечером приходит на НП зав. делопроизводством штаба
бригады Глазьев с характеристиками на награждение — комбриг приказал
оформить приказ о награждении разведчиков, не ожидая начала операции, ибо их
работа, в основном, уже сделана. Первый вопрос полковника о Сафонове:
— Третий дивизион подал материал на Сафонова?
— Да, товарищ полковник, на «Красную Звезду».
— Хорошо, иди, зайдешь через часок, я посмотрю дела
и подпишу. Вхожу на узел связи, оттуда звоню Николаю, поздравляю с наградой.
5 апреля. Продолжаем
разрушение целей. Помимо основных, разрушили 14 дополнительных. Пехота и танки
сосредоточиваются на [218] исходных рубежах. Морвинюк выезжает на прямую
наводку — разрушить бетонированный бункер и каменную стену завода в Шенбуше.
6 апреля. И вот, эта
роковая дата — успешное начало штурма города и оргомная, ничем не
восполнимая утрата: не стало Николая.
Погиб человек с большим сердцем, чудесной душой, широким
характером и ясной головой, с огромной энергией и чисто русским размахом. Погиб
мой лучший друг, любимец всех, кто его знал хоть немного. Весь цельный,
жизнеутверждающий образ Николая так противоречит всему неживому, что и сейчас в
смерть его никак не верится. И тем не менее, это факт — Сафонова не стало.
...Зуммер аппарата. Голос Цыбанева:
— Пора вставать. Буди полковника, через час начнем
работать. Смотрю на часы: шесть часов утра. В чем же дело, неужели за ночь
никто не звонил? Узнаю на коммутаторе — Цыбанев приказал звонить только
ему, а нас не включать, чтобы отдохнули (прошлую ночь отдыхал Цыбанев. Лента
воспоминаний, всю ночь проходившая перед глазами, отходит на второй план: скоро
начнется бой — для нас; пехота вела его всю ночь, — для нее он не
прекращался). Несмотря на это, мысль о Николае ни на минуту не выходит из
головы, она подсознательно остается где-то в мозговой оболочке. И ярко
всплывает фраза, долго не сумевшая оформиться во что-то определенное, всю ночь
остававшаяся недоговоренной: «Так вот кто явился третьим: Сафонов... Андрей,
Ася, Николай...».
7 апреля. Взяты Нассер-Гартен и Розенау, бои переместились
на южную окраину самого города. Переходим со своим пунктом в Панарт. Отлично действует авиация —
ее здесь колоссальное количество; самолеты всех систем, в том числе и
американские, и английские. Кольцо вокруг города неумолимо сужается. Артиллерия
применяется исключительно массированно, командир артиллерийского корпуса
управляет ею исключительно гибко, обрушивая весь шквал огня на определенные
кварталы за 10–15 минут до их штурма. В массовом порядке применяются огнеметы,
если в доме есть хоть один немец, — он выкуривается огнем пожара, а боев
за этаж или лестницу нет и в помине. Уже сейчас каждому ясно, что штурм
Кенигсберга войдет в историю военного искусства как пример классического боя в
крупном городе{111}.
8 апреля. Рано утром
переходим в Нассер-Гартен.
Бригада ведет огонь, обеспечивая форсирование реки Прегель частями 11-й Гвардейской армии.
Примерно в 12 часов дня командир 3-го дивизиона майор
Шульга (наш пункт находится вместе с его пунктом) докладывает комбригу:
— Сафонова хоронят на офицерском кладбище в Галлау.
Сейчас дам дивизионом три залпа по цитадели. [219]
(«Цитадель» — остров в центре города со старинными
укреплениями и жилыми домами, в настоящий момент является центром обороны
уцелевшего гарнизона противника.)
— Давайте!
Все поднимаемся на верхний этаж. Майор Гвоздев закончил
на кладбище последнее слово.
— Огонь!
Отчетливо слышны грохот дивизионного залпа, шуршание...
и группа сильных разрывов — над головой. 24 «БМ'овских» снаряда, то есть 3,5 тонны стали и взрывчатки, полетели на
головы немцев, отдавая последний долг тому, кто так часто до этого дня
корректировал их полет.
Сафонова нет...
В одной из комнат дома, на крыше которого наш НП,
Исаченков и Угаев рассказывают (в который раз?!), как погиб Сафонов. «Через час
после артподготовки, получив приказ о высылке разведки, майор Шульга послал
начальника разведки дивизиона Батурина вперед. Батурин взял с собой командира
взвода управления 7-й батареи Касарина, Сафонова, Майорова, Исаченко, Угаева и
двух радистов. Сафонов пошел очень неохотно. Батурин долго его уговаривал, и
он, наконец, бросив свое обычное — «А, мать твою... пойдем!», быстро
собрался. На правой окраине Панарта наши значительно продвинулись, а на левой,
как это оказалось впоследствии, только подошли к крайним домам. Таким образом,
немцы прекрасно наблюдали всю площадь перед Панартом.
Не доходя метров на 300 до пехоты, залегшей впереди,
попали под минометный огонь. После 10-минутного огневого налета около батальона
пошло в контратаку, стремясь ударить во фланг продвинувшегося справа нашего
батальона. Развернули рацию, дали координаты и потребовали огня. Одновременно
30–40 гитлеровцев стали контратактовать в направлении против нас. Метрах в
50–60-ти от нас стояла минометная рота. Командир роты прибежал к нам и сказал
Батурину, что людей у него в обрез, нужна помощь. Пробежали вперед и засели в
траншеях вокруг минометов, приготовив оружие и гранаты. Минометчики открыли
огонь; малость постреляли и мы. Немцы побежали назад, контратака была отбита.
Но минометы наши засекли, и минут через пять — семь 150-миллиметровая
батарея сделала налет прямо на нас.
Первыми же снарядами разбито два миномета, Касарин
крикнул: «Я ранен!..».
Майоров: «Помогите!»
Подбежали, начали перевязывать. Еще один налет. После
него стал звать на помощь Сафонов. Подбежали к нему: лежит в полузасыпанной
траншее (снаряд разорвался в 20–30 сантиметрах от края [220]
траншеи, прямо против Сафонова) и завязывает на ноге жгут из брючного ремня.
Одна нога почти совсем оторвана чуть ниже паха, вторая — ранена. И
огромная рана в боку. Перевязали, насколько было возможно, и сразу на
плащ-палатке понесли в тыл. Касарина понесли подошедшие сюда пленные немцы.
Майорова и Батурина (оба были легко ранены) повели радисты.
Сафонов попросил пить. Сделал несколько глотков и тихо
сказал:
— Ну, кажется, конец. (Это было его излюбленное
слово на протяжении последних месяцев.)
— Прощайте...
И потерял сознание. Пронесли метров 200. Остановились.
Послушали. Сердце бьется, но совсем тихо. Кровь из раны в боку идти почти
перестала. Понесли дальше. Навстречу подбежали разведчики с КНП. Остановились
метрах в 50-ти от пункта. Лицо стало совсем белое, пульса нет. Умер.
Касарин же всю дорогу ругался:
— Спасибо Батурину, мать его..., понадобилось ему
туда лезть, все трофеи ищет...
Его седьмое ранение (он до этого был четыре раза ранен и
два контужен) оказалось тоже смертельным. Умер, не доезжая нескольких сот
метров до госпиталя.
...Выходим из комнаты. Полковник обращается к Шулые:
— Эх, не могли сохранить таких людей... А впрочем,
война. Кто знает, где споткнешься? Ведь оба воевали в 41-м, по три года пробыли
на фронте, а здесь, я уверен, это наша последняя боевая операция, не уцелели.
Столько всего перенести и погибнуть в последнем бою, что может быть
обидней..., — говорит он не глядя на нас.
10 апреля. Пятые
сутки с начала штурма. Остатки Кенигсбергского гарнизона, окруженные
сжимающимся кольцом артиллерийского огня и пожаров, признали безнадежность
своего положения и капитулировали .
Кенигсберг наш!
11 апреля. В 5.00 выезжаем
из Кенигсберга по маршруту Панарт —
Виттенберг — переправа через Прегелъ —
Шарлоттенбург. Сосредоточиваемся в лесу. Еду с Приселковым в Вудлаккен, встречаю полковника и веду
колонну. Огромный шестиэтажный дом, в прошлом — госпиталь. Центр сосредоточения
штабов и медсанбатов. На крыше этого же дома — вместе с четырьмя
приданными дивизионными — составляем группу АР-39.
Немцы себя ведут в высшей степени «культурно»: суточный
расход — 50–60 снарядов и мин. Вечером скандал с Кушниром.
12 апреля. Бригада
заняла боевые порядки далеко за городом, на Зеемландском
полуострове. [221]
Обосновываемся, отыскиваем цели, ведем непрерывное
наблюдение. Планирование огня.
13 апреля. В
7.00 — начало двухчасовой артподготовки. Огонь — не особенно
интенсивный, подготовка растягивается искусственно. Хорошо работают PC. Бригада
разрушает 12 целей. Пехота продвинулась на 3–4 километра (кроме правого
фланга), взяв Рогенен, Зеепоттен,
аэродром, молочную ферму. Отлично действует авиация.
14 апреля. В
8.00 — вторичная артподготовка. К исходу дня взяты Шудиттен и лес на левом фланге, на
правом — подошли к Меденау.
Непрерывно летят «ИЛ'ы» по 10–20–30 штук и «Петляковы» — по 27–70 машин. В
воздухе одновременно 100–120 самолетов.
К 15.00 к Менделееву едет комбриг, сам ведет огонь на
разрушение. В 18.00 важный опорный пункт обороны немцев — Меденау —
взят нашей пехотой.
15 апреля. Ночью еду
с Приселковым, отыскиваю командира артиллерийского корпуса и 3-й дивизион.
Утром выезжаю с полковником на новый КП на молочной ферме.
Сосредоточение «большого начальства» (Баграмян,
Хлебников, Бажанов и др.). Отход немцев на новый рубеж обороны — реку.
Идем с полковником и радистами на КП 34 СК, вместе с
ними переходим на высоты западнее Меденау. Большая голая высота. В
траншеях — сплошная линия стереотруб. Справа и слева — дивизионы
«Катюш».
К 16.00 река форсирована. Взяты Блюменау и Крегау. Отдыхаем в доме у Стасюка, едим сметану и
печенье — больше ничего нет.
Разговор с военнопленными. Поздно вечером —
возвращение на КП, обстрел на перекрестке дорог. Сегодня же подорвались на
минах два комбата — Игнатьев и Осипов.
Приказ на подготовку к маршу в район Штеттина, к Рокоссовскому.
16 апреля. Всю ночь
ведем методический огонь по Фшихаузен
(расход — 500 снарядов), утром все дивизионы интенсивно работают, выпуская
все оставшиеся снаряды. Поездка с полковником на НП Стасюка, фотографирование
наших систем. Возвращение на пункт сосредоточения. Встреча с приятелями.
17 апреля. Марш
дивизионов к месту погрузки. Поездка с полковником на станцию, в Инстербург.
Велау, Тайнау. Сельскохозяйственные работы на полях (солдаты, русские
женщины, поляки, немки). Инстербург — красивый, немного мрачный город,
почти полностью уцелевший. Масса госпиталей.
18 апреля. Отдых.
«Вечер музыки» у патефона. Происшествие с полковником на дороге (драка в
машине). [222]
19 апреля. Поездка в Инстербург. Дождь. Погрузка материальной
части. Выпивка. Встреча с Кушниром и Фроловым,
их рассказ о поездке в Гросс Линденау (там Зоя и Люба). Подробности смерти Аси.
18–20 апреля. Обратный путь — через Кенигсберг, едем вместе с Шульгой. В городе малость
запутались, некоторое время не могли выехать к вокзалу, попали в зоосад.
В целом за две поездки в Кенигсберг получили полное
представление о городе. Северная часть (Шенфлие) разрушена менее южной. В
городе быстро расчистили улицы, навели порядок. Несмотря на это, печально
смотреть на нескончаемые вереницы сожженных или разрушенных домов и даже в
воздухе чувствовать запах смерти (в буквальном смысле слова, ведь под
развалинами разлагаются сотни и тысячи трупов),
Хорош Северный вокзал. В центре обращает на себя
внимание городская ратуша — высокая, в готическом стиле, со множеством дыр
от снарядов и бомб, благодаря которым она стала ажурной. Невольно напрашивается
сравнение с солдатом-калекой.
Фотографирую майора Требукова и Шкуровского у памятника
Фридриху и Бисмарку. Бронзовый Бисмарк взирает одиноким глазом (часть головы
отбита снарядом) на советскую регулировщицу, на проходящие мимо машины, конные
патрули, как бы спрашивая: «Почему здесь русские? Кто это допустил?»
Да, здесь — русские. А немцы, преимущественно
старики и старушки или женщины с детьми, бредут с котомками за плечами туда,
куда им указывает русский конвойный солдат. Лица опущены, гробовое молчание,
печать позора и поражения на всех без исключения. Год-два-три-четыре тому назад
они потеряли в далекой России своих сыновей и отцов, затем потеряли веру в
Германию, а теперь теряют все: и домашний очаг, и близких, и родину. Трудно сказать, о чем они сейчас думают, проходя мимо Бисмарка: о том, насколько
глупее и мельче своих великих предшественников оказались нынешние правители
Германии, или о куске хлеба на завтрашний день. Сердце пруссачества и
милитаризма, рассадник тевтонских орденов и бредовых идей, верный оплот
фашизма — повержен в прах{112}.
Набережная р. Прегель и порт с застывшими, словно окоченевшими кранами, экскаваторами и взорванными мостами,
символизируют смерть города.
В нескольких километрах от города — огромная
территория крупнейшего в Германии авиазавода. Все корпуса взорваны. Это —
агония германской промышленности.
20-го в 7.00 автоколонна в 52 машины вытягивается на
шоссе. В 7.30 выступаем. Проезжаем вновь Кенигсберг. Даже приветливое весеннее
солнце не может победить суровости и мрачности разрушенного [223]
мертвого города. Вот в палисаднике, перед каким-то особняком, масса цветов, все
увито зеленью. Подъезжая ближе, видим несколько памятников на братских могилах.
И короткое, все объясняющее слово: «Танкисты».
Проезжаем Галлау.
В нескольких сотнях метров вдали — кладбище. Здесь остался Николай
Сафонов — лучший из моих
друзей, с которым делились пять с половиной лет армейской и фронтовой жизни, с
которым ели из одного котелка, спали под одной шинелью, бросали гранаты из
одного окопа, с которым вместе вспоминали Москву, вместе пили за будущую
победу, вместе строили планы на будущее.
В этот момент предельно ясно чувствуешь, что здесь
остается кусок собственной души, кусок внутреннего «я», неразрывно связанный с
постоянным спутником бурных лет войны — Сафоновым.
Здесь же, под Кенигсбергом, пришла весть о смерти друга
юности — Андрея...
Медленно скрываются вдали колокольни и трубы Кенигсберга,
группа высоких деревьев близ кладбища в Галлау.
Прощай, Кенигсберг! Прощай, Сафонов! Прощайте, друзья!
Уж не суждено нам встретиться в Москве и выпить за эту встречу, но из сердца
никогда не уйдут ваши образы!.. [224]
Марш на Штеттин и конец
войны. 9 мая 1945 г.
Выезжаем на автостраду, ведущую на Штеттин, Хайлигенбайлъ. Маленький, светлый
портовый городок. Разрушен до основания.
Браунберг. На всем следы уничтожения окруженной группировки, на
поле нет ни одного места, свободного от железа. Город — большой, в
центре — старинные узенькие улицы, на окраинах — стандартные дома. В
общем, особого интереса не представляет.
Остановка в лесу у Гросс-Раутенберга.
Дождь. Ночевка в палатке.
21 апреля. Продолжаем
маршрут.
Элъбиг, Мариенбург (Мальборг) — лучший из городов Восточной Пруссии и Северной Польши.
Масса зелени, деревьев, кустов сирени, цветников, парков. Широкие, ровные
улицы, исключительно разнообразные по своей архитектуре дома, большинство из
них — вполне современного европейского вида. Общий колорит города —
светлый, приветливый. Масса особняков, городская больница насчитывает 12
больших, красного кирпича, пятиэтажных зданий и ни одно из них не похоже на
другое, хоть и все построены в готическом (правда, современном) стиле.
В городе много поляков. Масса красно-белых флагов, на
улицах — патрули польской армии, польский комендант.
Остановились в прекрасном доме, оборудовали
замечательную комнату. Блины и водка на новоселье.
22 апреля.
Поздравительная телеграмма Рокоссовского — бригада награждена орденом
«Александра Невского» за Алленштейн{113}. Митинг, вручение наград.
Прогулки по городу. Вечер музыки в штабе. Встреча с Ушаковым. Масса
киножурналов.
23 апреля. В 5 часов
утра выезжаем с Харченко на трех машинах вперед, приготовить все для вечера в
честь награждения бригады.
Мриенверде. Грауденц — город сильно разрушен. Населения очень много. Поляки
помечают немцев белыми крестами. Смех и оживление на улицах видим впервые за
время пребывания в Германии.
Висла — полноводна, величественна, изумительно
красива. Правый берег — высокий, обрывистый, с соснами и древними замками;
левый — изумрудно-зеленый, сияющий своей свежестью.
Тухоля. Шести, Кроне (Коронове) — маленький типично польский провинциальный городок.
Масса поляков, особенно девушек. Наш гарнизон состоит из коменданта и семи
солдат. [225]
Абонируем у бургомистра ресторан (лучший и единственный
в городе), проводим электросвет, достаем букеты цветов. Посуды привезли с собой
две корзины. В общем, порядок полный.
В 17.00 приезжает комбриг — вполне всем доволен.
Встреча с полькой. В 20.00 начинают съезжаться гости. Непрерывно подкатывают
«Эмки», «Виллисы», «Оппели», «Унионы» и даже «Мерседесы» к нашему парадному
входу: приглашены Корочкин, все комбриги и командиры полков. Вечер проходит
вполне удачно. Выпивка в компании Ивана, Соколова, Кошары, Шкуровского. В три
часа ложимся с Требуховым спать.
24 апреля. В
8.00 — в дальнейший путь.
Фандсбург (Вицброк), Флатов,
Ястров — польские города,
еще не успевшие полностью заселиться после горячих боев, которые здесь прошли.
Дойч Кроне (Деутш Кроне) — большой, типично немецкий город. Значительно разрушен.
За городом остановка на ночлег. Охота на уток на озере.
25 апреля. Меркиш Фридлянд, Арнсвальде, Пиритц. Все
это — Померания. Местность резко изменилась; сильно пересеченный рельеф,
много садов, лиственные леса, дороги все обсажены фруктовыми деревьями.
Климат — и тот мягче. В общем, все выглядит более приветливо и мягче, чем
в Восточной Пруссии.
Остановка в деревне в трех километрах от Пиритца. Марш закончен. Сделали своим
ходом более 600 километров. Дивизионы прибыли сюда железной дорогой двумя днями
раньше.
Переобмундирование, баня. Встреча с Фроловым, Яшкой,
Катковым. Прекрасные известия по радио, настроение — превосходное.
26 апреля. Приказ на
марш в район Альтдамма (против
Штеттина, на правом берегу Одера).
Еду с комбригом в дивизию, а затем вместе с Корочкиным вперед, во 2-ю ударную
армию. Известия о полном отходе немцев из Штеттина{114}. Возвращаюсь в новый пункт
сосредоточения, а оттуда едем с Харченко на «Виллисе» в Штеттин.
На переправе тысячи машин, нескончаемые колонны пехоты,
ждать очереди надо не менее двух часов. Возвращаемся к набережной в Альтдамме.
Изумительный вид на город с автострады. Переправляемся на лодках, затем —
по разрушенному мосту и опять на лодках.
Огромный порт и судоверфь. Крупнейший завод
сельскохозяйственных машин — Лени,.
Город разрушен сравнительно мало.
Во всем видны следы плановой эвакуации. Нет ни одного
жителя (за исключением поляков), из квартир вывезено все имущество, нашли ружье
«Зауэр».
Возвращаемся обратно затемно, в 11 часов вечера. На
улицах совершенно пустынно, даже немного жутковато. [226]
27 апреля. Еду с полковником в штаб фронта. Штатгард. Арнсвальде. Живописная
местность. Масса садов. Подвозим двоих летчиц — милые девушки. Задушевная
беседа с полковником.
28–30 апреля. Строим лагерь, готовимся к встрече 1 Мая. Разговор с
полковником относительно отправки аттестационного материала. Полная
договоренность. Встреча с Иваном и Яшкой у радиоприемника. Прекрасные известия.
Живу в домике со Скирутой и Катковым. Почти непрерывно
играет патефон — пластинок масса и прекрасные. Организовали волейбол.
1 мая. Парад. Зачитка приказа. Торжественное заседание.
Концерт.
Не могу спокойно вспоминать о смерти Николая
Сафонова, — все время кажется, что вот он сейчас выйдет на сцену.
Волейбол. Команда штаба (Цыбанев, Кушнир, я, Матвеев,
Каплун, Курилкин) обыгрывает все дивизионы и сборную бригады.
Обед. Гости из госпиталя. Классическая выпивка сначала с
Иваном, затем с Щупиком и, наконец, с Аметовым. Выпил не меньше литра, но
свободно танцую — сам не понимаю, в чем дело, очевидно, в настроении: над
Берлином — знамя нашей Победы{115}.
2 мая. С утра едем с Харченко, Перебуковым и Цыбаневым
вперед. Детально рассматриваем Штеттин. Прекрасный город с самой разнообразной
архитектурой. Масса зелени. Некоторые кварталы и улицы полностью сметены с лица
земли — работала американская авиация{116}.
Белые и красные флаги над домами, где живут немцы.
Встреча в роскошном особняке с голландцами. Движется масса поляков — с
семьями, с барахлом. Дачи близ Штеттина. Замечательная находка — две
50-литровые бутыли хорошего виноградного вина.
Изумительный вид на Одер. Ночуем в городе. Пирушки в
богатой немецкой квартире. Одну бутыль одолели почти полностью.
3 мая. До 10 утра пробыли в городе, приобрели прекрасные трофеи:
две бутылки ямайского рома, ликер, французское шампанское. Все это — «НЗ»
на праздник Победы.
Возвращение в лагерь. Волейбол.
4–6 мая. Ничего нового у нас и замечательные сообщения с фронтов. Война
практически закончена. Наш фронт взял Свинемюнде и соединился с англичанами{117}. Все дело в том, что в
Германии некому объявить о полной капитуляции{118}.
Большая партработа — собрания, совещания,
партучеба. 4-й военный заем и его реализация.
Патрулирование в соседней деревне. Беседа с русскими
«девушками» из Берлина: «Много предателей и власовцев. Многие женщины также
продались немцам». [227]
Дебош танкистов. Разрушили танком дом.
Ожидание писем — в связи с переездом с одного
фронта на другой почты все еще нет.
Живем в свое удовольствие: радио, патефон, много
свободного времени (большинство солдат — в наряде).
Болезнь Ушакова. Отправка его в госпиталь.
Приезд Морошкова(?) из дивизии. Впереди полный
порядок — все цело, работают заводы, учреждения, магазины (деньги старые,
наших марок не берут), по вечерам автомашины поливают улицы в городах.
Строжайший приказ Рокоссовского о том, что ничего самовольно не брать и какого
не расстреливать. На постах стоят немецкие полицейские, — наши
регулировщики разъезжают между ними. Масса белых и красных флагов. Немцы
отменно гостеприимны. О «паровозике» здесь не может быть и речи.
Какие немцы дураки! Если бы сразу капитулировали, везде
немедленно был бы установлен такой порядок.
Дивизия почти не воюет, но в приказах ежедневно
отмечается.
План поездки в Берлин. Письма домой, Николаю Мерперту и
в институт — надо подготовить почву в отношении вызова.
7–8 мая. «Тревожные слухи» — люксембургское и
аргентинское радио передает о капитуляции Германии.
Концерт московских артистов. Волейбол, танцы. У всех
приподнятое настроение. У нас с Иваном приготовлен «НЗ Победы».
9 мая. В 2 часа ночи — бешеный огонь зениток. Одновременно
звонок по телефону из фронта — поздравляют с окончанием войны. Всю
ночь — беспрерывная стрельба, масса ракет. Подобных салютов, во всяком
случае по продолжительности, не знала и Москва.
Построение бригады. И лица всех присутствующих, и трубы
оркестра, и сам старинный буковый лес на берегу пресловутого Одера выглядят
веселыми и помолодевшими. Н.Я. Тишенко поздравляет с Победой. Громовое «ура!..»
Бригада побатарейно проходит торжественным маршем, а затем — с песнями.
Высокие стройные буки наклоняются от мощной песни русских солдат, пришедших
сюда после ожесточенных четырехлетних боев, познавших все, что в состоянии
познать человек, и вытерпевших все, что способен вытерпеть только русский. Сердца
всех наполнены гордостью и радостью; «Мы, русские, — все можем!». Теперь
об этом знает весь мир. И это лучшая гарантия нашей будущей безопасности{119}.
Сколько горя, лишений и страданий перенесли эти люди,
сколько железной выдержки, неутомимости, беззаветной любви к своей Родине
вложат они в дело восстановления своей страны, в создание новой прекрасной
жизни! Мы должны быть и будем достойны величия своей Победы! [228]
Перед глазами проходит длинная вереница знакомых
образов: Берендеев, Горенштейн, Токмаков, Киселев, Гук, Мишка Бергман, Аапидус,
Киселев Слава, Набатов, Герольд Полешко и еще многие, многие другие. Неотступно
стоят Андрей и Николай Сафонов. Все время думаешь о Шурике, не теряя надежды,
что он жив. Сколько жизней отдано делу нашей победы, сколько молодых, умных,
способных и талантливых людей погибло во имя нашего счастья, во имя будущего. И
те, кто остались живы, никогда не забудут тех, кого нет с нами в светлый День
Победы, всегда будут хранить в сердцах их мужественный образ, всегда интуитивно
будут давать им отчет в том, что сделали они во имя будущего своей Отчизны.
Вечером собираемся в нашем домике. Иван, Яшка, я,
Катков, Шулик, Скирута. Первый тост за Победу, второй — за погибших
друзей. Пьем по очереди спирт, ямайский ром, ликер, французские и рейнские
вина. Закуска — превосходная. Скирута накручивает патефон, ставит только
любимые пластинки. Поздно ночью выходим на улицу и долго бродим по лесу. Ночь лунная,
приветливая, теплая. Шарахаются в сторону разбуженные дикие козы. Из Альтдамма
доносятся паровозные гудки.
Сколько мыслей приходит сейчас в голову, сколько
воспоминаний... Много думаю о доме, о том, как сегодня отмечают победу мои
родные в Москве. Нашей семье война принесла особенно много горя. Эх, если бы
скорее выздоровел отец! С огромной гордостью вспоминаю о матери, о ее
неиссякаемой энергии и твердости духа, огромном творческом таланте. Она никогда
не знала покоя, а война заставила работать еще гораздо напряженней, и никто из
нас, сыновей, не в состоянии ее сейчас по-настоящему успокоить и оградить от
трудностей.
Дорогая моя мама! Будь по крайней мере удовлетворена
тем, что твои сыны оказались достойными тебя и впитали в себя лучше твои
черты — твердость характера, ясный ум, глубокий жизнеутверждающий
оптимизм. Это доказали фронт и тайга{120}.
Много мыслей о будущем. «Подходит к финишу» шестой год
пребывания в армии, потерян огромный срок в смысле учебы. И все-таки уверен,
что смогу наверстать упущенное, только бы скорее вернуться домой. Характер,
сформировавшийся в трудных военных условиях, нервы, выдержавшие испытания двух
с половиной лет пребывания на фронте, не могут пропасть даром. Я добьюсь своего
места в жизни, хотя это будет и с опозданием. Все то, что было пережито за
последние шесть армейских лет, должно явиться залогом интересной,
созидательной, красивой жизни.
Верхушки буков светлеют — наступает первый
«послевоенный день», первый день новой, мирной жизни.
10–12 мая. Замечательное настроение. Масса смеха, веселья.
Вечерами — волейбол, танцы, концерты. [229]
13–15 мая. Жизнь постепенно принимает «обыденные» формы, переходим
на мирный лагерный режим.
16, 17 мая. Переезд на новое место — в сосновый лес близ
Хохенкруга, в «Альтдаммский лагерь артиллерии БМ». «Мечусь» по всей округе в
поисках мебели, ковров, материалов для ленкомнаты и парткабинета.
17–23 мая. Постройка и оборудование лагеря. Замечательные
стандартные бараки, домики для офицерского состава, чудесная линейка,
нормальные спортплощадки, стационарные кухни и столовые, клуб.
Обстановка — мягкие кресла и диваны, масса ковров и картин, есть даже
пианино. Можно биться об заклад, что с нашим лагерем не сравнится ни один самый
благоустроенный лагерь в России... [230]
Берлин после Дня Победы.
Теперь пора домой
24 мая. В час ночи выезжаем на «Шевроле» в Берлин. Едут Приселков,
Камнеретов, Мезенцев, Кушнир, я, Павленко, Маша. Переезд через Одер. Разбитая
автострада, выезд на шоссе Штеттинг —
Берлин. По дороге — замечательные, совершенно целые городки — Арнсвалъде, Эберсвалъде, Пренцлау.
Вполне мирная жизнь, бургомистры — с красными повязками.
В 7 часов утра подъезжаем к окраинам Берлина. Остановка
в парке, на берегу озера. Умываемся, завтракаем, приводим себя в порядок.
Подходят немки — очень приветливы и вежливы.
В 9.00 начинаем «городской маршрут». Центральный
городской вокзал. Александерплятц, Вильгельмплятц, Дворец Кронпринца, памятник
Фридриху Вильгельму с четырьмя львами. Музей искусств и культуры. В центре
площади — старинные пушки, танки — реликвии старых войн. Музеи и
дворцы — зеленоватого цвета, с бронзой. Внутри почти все разрушено. Вид не
особенно впечатляет, — дворцы Ленинграда гораздо красивее.
Унтер ден Линден. Бранденбургские ворота. Рейхстаг.
Только конференц-зал отделан мрамором, все остальное — кафелем. Внутри все
разрушено и сожжено. Тиргартен — хорош. Имперская канцелярия Гитлера.
Университет. Особняк, где в 1940 г. был Молотов{121}, его услужливо показывают
немцы.
«Колонна Победы» — окрыленная женщина, увенчивающая
высокую конусообразную круглую башню с широким основанием. Построена в честь
1871 г.{122} Поднимаемся наверх, вид
оттуда — прекрасный. Высота колонны метров 50–60, но огромное большинство
домов в Берлине имеют не более шести этажей, поэтому отсюда виден буквально
весь город. Прямые улицы, в большинстве своем неширокие, все дома примерно
одинаковой высоты и старинной архитектуры. Зелени, за исключением Тиргартена,
немного. Поражает, что в Берлине очень мало новых зданий. Город, в основном,
построен в 1905–1920-х гг. И это наряду с тем, что во всех провинциальных
городах было обширное новое строительство. Берлин — крупнейший
промышленный центр, но, глядя на город, никогда этого не скажешь, в самом
городе заводов почти нет, да и на окраинах они как-то очень мало заметны, не
бросаются в глаза. Шпрее — узкая, некрасивая. Мосты — низкие, старые,
ничего собой не представляют. [231]
Центральная часть города разрушена почти полностью{123}. Стоят только остовы
зданий — внутри все сгорело и обрушилось. На окраине разрушений гораздо
меньше. Улицы — расчищены. Город от артиллерии пострадал мало,
основное — бомбежка союзной авиации. В общем итоге разрушено от 60 до 75%
всех зданий города. Масса народа на улицах. Много женщин и девушек, и
поразительно мало среди них красивых. Одеты — средне. День туманный, поэтому
все в тонких резиновых накидках серого, голубого, розового цветов. Ходят
автобусы. Двухэтажные, но низкие, некрасивые. Налаживается трамвайное движение.
Вагоны трамвая маленькие, молочного цвета. С новыми московскими трамваями не
идут ни в какое сравнение. Метро вообще имеет «гнусный вид», — узко,
темно, затхло. Буквально неприятно входить. В настоящее время основное средство
городского транспорта — велосипед.
На всех улицах и площадях идут работы по расчистке
территории: разбирают баррикады и обвалившиеся на улицах дома, расчищают
тротуары, заделывают пробоины в уцелевших домах. Никаких «властей» в этой
работе незаметно — берлинцы, патриоты своего города, работают
добросовестно, без всякого «подстегивания»{124}.
Встречи с берлинцами. Циркач, два года работавший в
России и побывавший в российском плену в 1915–1918 гг. Его мнение об англичанах
и американцах: «вывозят все до нитки».
Пожилой бухгалтер: «Гитлер всех хотел сделать капиталистами,
и действительно, во время войны все были капиталистами, большими или
маленькими, ибо все получали известный процент с общих «прибылей» Германии.
Если бы Германия заключила союз с Россией — вдвоем мы победили бы весь
мир. Это — основная (и он, очевидно, думает, «единственная») ошибка
Гитлера».
Испанское посольство. Высокий благообразный старик,
секретарь сбежавшего франкистского посольства, сторонник Народного фронта,
коммунист. Мандат от нашего коменданта: «Оказал серьезную помощь частям нашей
армии в штурме города. Неприкосновенен».
Как только машина останавливается и мы спрашиваем
что-либо, так ее окружает полно народа, и все предлагают свои услуги. И у всех
единственный вопрос — будет ли Красная Армия снабжать Берлин
продовольствием? В последние месяцы город буквально голодал.
Сейчас по всем шоссейным дорогам идут колонны автомашин
с продуктами, тянутся огромные стада скота.
Проносимся по улицам мимо всех регулировщиков; машина,
управляемая Приселковым, не сворачивает ни на дюйм, на крыше держит желтый флаг
Кушнир, а подъезжая к посту, все хором кричим:
— Ах, ты, курносая, почему не пускаешь?
Или что-то в этом роде (движение грузовых машин в центре
города запрещено). [232]
Поездка в Потсдам —
летнюю резиденцию германских императоров. Сильные разрушения. Дворцы и парки
несколько напоминают Ливадию в Крыму.
Обед. Возвращение домой круговым путем.
Сразу трудно сделать вывод обо всем увиденном —
слишком много впечатлений, но бросается в глаза одно: большой благоустроенный
содержавшийся в свое время в идеальном порядке город — и только. Ничего
величественного, ничего истинно прекрасного.
Итак, в Берлине побывал. Это, так сказать, «моральное
заключение» всего военного периода. Теперь пора домой.
25 мая — 5 июня. «Нормальная жизнь». Занятия, волейбол. Несколько
концертов у нас и в окружающих госпиталях. Танцы.
Подготовка к маршу в Польшу.
Поездка в Штеттин. Город живет мирной жизнью. С каждым
днем увеличивается количество жителей — идут с Запада, от союзников.
Поездка в Москву, на парад, комбрига и Харченко. Письма
домой. Теплый, задушевный разговор перед отъездом.
Пришла выписка из 11-й Гвардейской — награжден
орденом «Отечественной войны П-й степени» — это вместо «Красного знамени»,
за Кенигсберг. Срезали здорово всем, а очень многие вообще ничего не получили.
6 июня. Концерт.
Ведет программу красивый белокурый паренек, очень похожий на Шурика. Особенно,
когда поет и декламирует. От воспоминаний буквально сжалось сердце.
В последнее время очень плохое настроение — что-то
нет никаких реальных перспектив на скорое возвращение домой. На фронте было
лучше — там морально чувствовал себя гораздо спокойней, не думая много о
будущем, ибо сознавал, что в каждую минуту это может оказаться лишним.
7 июня. Подготовка к
маршу.
8 июня. В 6.00
выступает автоколонна. Еду с Требуковым в машине полковника — передовой
разъезд. Пириту,, Ландсберг, Калаи,.
Остановка на ночлег. В пути остановка при встрече с «коровьей колонной».
Несколько часов, проведенные с Яшкой.
9 июня. Швабус, Шлезерзее (Шлава), Фрауштадт, Лисса (Лешно).
При въезде в Польшу — и пейзаж, и условия жизни значительно бледнеют и
попросту беднеют...
От составителя. На этом обрываются дневники автора. Но пройдет четыре
месяца, прежде чем он расстанется с армией. Приказом командира 106-й Отдельной
Гаубичной артиллерийской бригады большой мощности Наркомата обороны СССР от
17.10.1945 г. командир разведки старшина Николай Иноземцев был демобилизован и
18 октября выехал из Лешно (Польша) домой, в Москву. [233]
Заметки и очерки предвоенных и фронтовых лет{125}
Армейские будни
Подъем
Стрелка приближается к 5-ти часам утра. Все чаще и чаще
вскакивают с постелей люди в белом, «накидают шинелки» и минут на пять
исчезают. Надо сказать, что есть индивидуумы, обладающие феноменальной
ловкостью, — они, падая с верхних коек, попадают ногами прямо в сапоги
(правда не всегда в свои). Разговоры сквозь сон, продолжавшиеся всю ночь, достигают
своего кульминационного пункта. Тишуренко, которого, как и Ковтюха у
Серафимовича, больше всего характеризуют железные скулы и сверхъестественное
упрямство, кричит во сне: «Дизель!» Это кажется вполне нормальным, ведь он был
трактористом. Но дизель в данном случае не 4-тактный двигатель, а 4-ногое
животное, das Pferd в Германии, лошадь — у нас. В левом углу комнаты
кто-то бормочет об антраците. Здесь необходимо пояснение: «антрацитом» у нас
называется черный хлеб. Очень поэтичное название носит пшенная каша: ее любовно
называют «блондинкой».
Около 6-ти часов многие начинают просыпаться.
«Рекордисты» (люди, первыми выскакивают на зарядку) начинают приготовления к
тому, чтобы успеть одеться в 40–50 секунд. Для этой цели проверяется, в порядке
ли лежит обмундирование, не спутано ли что-либо за ночь. Многие из них заранее
натягивают брюки. Делается это все, конечно, лежа, так, чтобы не заметил
дневальный.
Ровно в 6 часов дежурный зычным голосом кричит:
«Подымайсь!!!» Во всех комнатах ему вторят дневальные. Странное явление: эту
команду, которая портит каждому столько крови и которую очень неприятно
исполнять, эту команду очень приятно подавать.
Буквально в те же секунды, когда раздается команда, со
всех коек сыпятся люди. Переплетаются руки, ноги, брюки, сапоги. Несчастный
Бергман, несчастный потому, что ему попали портянки размером с носовой платок,
выдумывает самые различные комбинации, дающие возможность обернуть эти самые
портянки хотя бы один раз вокруг ноги. Но вот с коек сыпятся последние,
наиболее выдающиеся экземпляры человеческой породы. Это — люди,
выработавшие в себе иммунитет не просыпаться от криков «Подымайсь!» Они
просыпаются только тогда, когда их дергают за ноги. Их немного, поэтому они тем
более ценны. К этим экземплярам принадлежит и пишущий эти строки. [236]
Помещение освободилось — все ушли на зарядку. В
соседней комнате, где обитают недавно приехавшие калининцы, можно наблюдать
занятную сцену. Дневальный развалился на диванчике. Входит капитан, командир
нашего полка, и удивленно спрашивает его: «Вы кто будете?» Тот, позевывая,
отвечает, «Мы-то? Мы — дневальный. А ты кто?» Когда дневальный узнает, с
кем имеет дело, он моментально вскакивает, снимает рукой шлем и наклоняется, говоря:
«Здрасьте».
Как странно видеть это, целиком гражданское поведение
среди нашего военного режима. А в части мы ведь только полтора месяца!
Казарма снова наполняется шумом и гамом, «заряжавшиеся»
вернулись! Так начинается наш рабочий день.
Артемовск ноябрь 1939 г.
Дневальный по казарме Н. Иноземцев
Чистка лошадей
Раздаются слова дневального: «Строить людей на чистку
лошадей!» (Эта рифма, наверное, запомнится нам навсегда.) Младшие командиры с
большим усилием поднимают москвичей, бойцов первой батареи с коек. Сразу
обнаруживаются 7–8 человек тяжело заболевших и столько же больных еще с самого
утра. Отделком{126} Квелиашвили подает команду:
«Затылёк равняйсь! Выше голова». Сам он идет впереди нас, страшно напыжившись,
образцово работая руками. Строевая подготовка — его «конек». Одним из
первых наших военных познаний было то, что через месяц после приезда
Квелиашвили в часть сам командир полка знал, как он ходит.
Вот мы и в конюшне. Здесь беспредельно владычевствует
«начальник конной тяги отделкой Рагимов». Рагимов — аварец по
национальности, обладатель знаний в размере 3-х классов начальной школы. Он
неизменно каждый раз повторяет нам, как нужно подходить к лошадям. «Сначала
возьмите ведро и напоите лошадь. Потом надо взять суконка и помочить ее» (в
этот момент он лижет, поплевывая, грязную суконку).
Ребята разошлись по лошадям. Арам, типичный армянин,
замечательный парень, умилительно беседует со своей «Зумой», самой смирной
лошадью в полку. Он ее уверяет, что «она — просто ишак». Аемка Гульдин
считается самым несчастным (после меня, конечно) человеком, так как его «Ен»
любимейшим развлечением считает вываляться в грязи и прийти в конюшню без
недоуздка. Аемке попадает и за лошадь, и за недоуздок. Вадим (единственный,
пока, человек с высшим образованием, химик по специальности) усиленно [237]
драит своего «Намуса», но самое замечательное, это как он на нем ездит.
Отличительная черта «Намуса» — «нюхать землю», т.е. бежать с опущенной
головой, несмотря на все усилия Вадима придать ей хотя бы горизонтальное
положение. Большой известностью пользуется еще одна лошадь — «Жабрей».
Возможно, что «Жабрей» произошло от «жабры», так как в ней действительно есть
что-то от рыбы. «Чистит» ее Миша Банкин, симулирующий 6 дней в шестидневку и
так искусно, что наши командиры этого не замечают. На 12-й день чистки
обнаружилось, что Мишуся не знает, где стойло его лошади.
У конца коновязи стоит «злой гений» и при всеобщем
сочувствии чистит лошадь с двумя красными повязками — в хвосте и гриве.
Кобыла время от времени получает сахар или удары ремня. «Великий теоретик»
конного дела Рагимов советует бить ее доской, на что хозяин лошади не
соглашается. Он уверяет всех, что находится с ней в самых дружественных
отношениях. Приходится сознаться, что он говорит правду; ребята подсчитывают и
приходят к выводу, что «Еда» лягнула своего нового хозяина каких-нибудь 2–3
раза и лягнула так, что он даже не упал.
Юрочка Шпитальный, счастливый обладатель «Орфея», через
всю конюшню спорит с Носовым, властелином «Волны» (так написано на этикетке).
Тема спора — сколько сегодня дали мяса за обедом, 100 или 110 г.
Вдруг артемовский воздух наполняется восторженным воплем
тридцати московских глоток — подана команда: «Занесть четки (щетки),
завесть лошадей».
Очередная уборка, одна из трех, бывающих у нас каждый
день, окончена.
Артемовск ноябрь 1939 г.
ГАП{127}
Вот, мы уже больше месяца живем в ГАП'е. Живем хорошо,
спокойно, свободно. Занятиями нас не «переутомляют»; программ, по которым они
должны вестись, до сих пор нет. Как только надо чем-нибудь заняться, так на
сцене появляется Устав караульной службы. Большинство его знает наизусть (почти
или совершенно не зная других), но наше командование это мало смущает. Надо
сказать, что от безделья аппетиты становятся волчьими. По команде
старшины — уникума Хавбоши (одна фамилия чего стоит) построение на обед
происходит буквально в несколько секунд. Белоруссы упорно отказываются [238]
от прививаемого им русского произношения; при расчете слышны возгласы:
«перший!», «двадцать шост!» и т.п.
После обеда — полная свобода вплоть до отбоя.
Примерно треть курсантов спит, значительный процент под разными предлогами и
вообще без предлогов, с увольнительными и без них (этих большинство) уходит в
город. Часов в 7–8 вечера — построение для того, чтобы идти в гарнизонный
клуб. В первую очередь в клубе страдает буфет, в который врывается орава
человек в 25–30, при размерах буфета примерно в 5 кв. м. Кинофильмы идут при
«музыкальном сопровождении» всей аудитории — смех, крики, свист,
подвыванье и т.п. Каждую картину знают наизусть (это не заслуга памяти зрителей,
а недостаток клубной администрации). Зал постепенно пустеет, но к концу фильма
весь людской контингент доходит до первоначального уровня — возвращаются
гулявшие по городу.
Утренний подъем проходит тихо, спокойно, никто слишком
не торопится. В присутствии начальника школы картина совершенно меняется, даже
дневальный подает команду с другой интонацией, чтобы все знали, в чем дело.
Подъем же после мертвого часа осуществляется
героическими действиями дежурного и 2-х дневальных, которые в буквальном смысле
слова большинство спящих стаскивают с коек за ноги. Но и это не всегда
возможно — бывают случаи, когда некоторых во время сна привязывают к
койкам. В общем, зрелище получается занятное.
Самое оживленное место во всей казарме — каптерка
Хавбоши. Это — маленькая комнатка, темная, без окон; привлекательного на
первый взгляд мало. Но секрет заключается в том, что в ней находят приют
младшие командиры и сверхсрочники, отдавшие дань Вакху. Отсюда понятно ее
(каптерки) первостепенное значение.
Второе место, пользующееся большой известностью, —
караульное помещение. Окна его находятся против окон общежития студенток
учительского института. Именно здесь курсанты получают первые сведения о
способах сигнализации. Когда происходит смена караулов, начальник старого караула
наряду со сведениями об охраняемых объектах передает также итоги суточного
наблюдения за комнатой отдыха указанного общежития.
В полку много узбеков и таджиков, приехавших чуть ли не
с Памира. Постоянная тема разговоров с ними — «вопросы семьи и брака».
Особенно поражает и возмущает русских собеседников то, что узбеки покупают жен,
платя по 5–10 тысяч рублей. Но это возмущение объясняется не гуманностью, а тем
простым рассуждением, что женщин и так сколько угодно, так зачем же добровольно
лишаться такой большой суммы денег ради них.
Среди узбеков есть исключительные типы. Найр Рапулов.
Нижняя челюсть выпирает у него на несколько сантиметров вперед, ходит [239]
он какой-то обезьяньей походкой, руки висят до колен. Мы зовем его «
неандертальцем «.
Партиев — что-то среднее между узбеком, китайцем и
негром (по цвету кожи). Он определенно красив своей безобразностью. Сей
экземпляр человеческой породы имел бы большой успех в каком-нибудь джазе. На
обязанности Партиева — кричать «полный» или «неполный» при построении
школы. Делает он это старательно, со вкусом, специально ради этого становясь в
строй последним. Партиев — всеобщий любимец.
Характерная черта многих узбеков — вспыльчивость и
озлобленность; из-за какой-нибудь ерунды они готовы сразу пустить в ход кулаки.
Среди них есть ребята и со средним образованием — те намного спокойней,
приветливей, быстро сошлись с нашими «орлами» — калининцами. Вообще жили в
школе довольно дружно, все привыкли к своему ГАП'у. Позднее, перейдя в другой
полк, мы эту жизнь стали называть «домом отдыха» или «курортом».
Но лучше, конечно, чтобы подобных «курортов» в армии не
было!
г. Артемовск
15 февраля 1940 г.
Незабываемый день
Артемовск в феврале 1940 г. Твердо стало известно, что
скоро должны выехать или на Кавказ или в Карпаты — в общем на границу. А,
возможно, и в Финляндию.
В один из выходных дней иду на телефонную станцию
звонить домой. Это маленькое зданьице имело притягательную силу мощного магнита
для большинства москвичей. Сколько счастливых минут доставило оно каждому из
нас! И с каким нетерпением ожидаешь каждый раз своей очереди, с каким волнением
думаешь о том, что прервется связь или раньше времени выключат линию! Здесь же
испытывались характеры и взаимоотношения: сократить свое время ради другого,
уступить очередь товарищу — громадное дело. Отсюда же, если после
разговора оставалось свободное время, шли «кутить» в кондитерскую, находяющуюся
в двух кварталах от станции по этой же, главной улице. Здесь поглощались в
порядочном количестве пирожные с молоком, но основной «пищей» была «пища
духовная» — только что окончившийся разговор и старые воспоминания о
московских кондитерских, магазинах Главхладопрома{128}, 14-м этаже гостиницы
«Москва» и т.п. Короче говоря, все это являлось «отдушиной» в столь непривычной
для нас военной жизни.
Итак, из последнего телефонного разговора узнаю, что
через несколько дней папа может получить отпуск на 6 суток и вместе с мамой [240]
приехать ко мне в Артемовск. 15-го получаю телеграмму, что приезжают 17-го
утром. В оставшиеся 2 дня переживаешь буквально каждый паровозный гудок, все
«ФЭД'ы» и «ИС'ы»{129} кажутся родными и близкими;
при виде их особенно отчетливо чувствуешь предстоящую встречу, вспоминаешь
замечательные эпизоды наиболее интересных моментов своей жизни — поездок
вчетвером с братом, мамой, инициатором и вдохновителем всех наших путешествий,
и папой, истинным их ценителем.
Наступает 17-е. Просыпаюсь утром еще до подъема, в ту же
минуту пронизывает мысль, что дорогие мои уже приехали — поезд приходит в
5 час. утра. Встаю, завтракаю, стараюсь казаться таким, каким бываю
всегда, — моя радость может быть по-настоящему понятна очень немногим,
поэтому незачем показывать ее всем. Подхожу к лейтенанту, своему
непосредственному начальнику, и беру «Увольнительную» до 23.00. В это время
прибегает один из знакомых ребят, дневаливший на контрольно-пропускном пункте,
и говорит, что ко мне приехали родители и ждут меня в его каморке. Одеваю
шинель и иду.
И только кажется непонятно длинной дорога до ворот с
будкой — ведь надо обогнуть здание и пройти еще метров сто по дороге.
Вхожу в будку. Встречаюсь с мамой. Крепко ее целую. Папа стоит сзади. Жмем друг
другу руки и выходим наружу, на шоссе. Яркий, солнечный, зимний день. Все трое
смеемся и внимательно вглядываемся друг в друга. Папа спрашивает, до какого
времени меня отпустили. Говорю, что до одиннадцати вечера, и сам лезу в карман
проверить увольнительную. Странно, но ее ни в кармане брюк, ни в портмоне нет.
Начинаем искать все втроем. Наконец, случайно, нахожу ее в рукаве шинели.
Все-таки волнение мое нашло отражение и во внешних действиях!
Идем на вокзал, получаем кое-какие вещи и располагаемся
в купе вагона, являвшегося привокзальной гостиницей.
Ем массу вкусных вещей, выпиваем с папой по нескольку
стаканчиков «Старки» и опять все вместе вспоминаем вот точно такие же купе во
время поездок на Кавказ и в Крым. Разговор все время перебрасывается с одной
темы на другую, но невольно очень часто возвращаемся к войне с Финляндией. Тень
войны нависла не только над нами, но и над Москвой.
Несколько моих знакомых было переброшено в Финляндию, и
дома все время ждали, что пойду туда и я.
Мама рассказывает о своих работах, о выставках, о приеме
ее в члены МОССХ'а{130}, о своих неистощимых планах.
И невольно еще раз говоришь себе, какая прекрасная у
тебя мать, какой замечательный человек она, сколько в ней энергии,
настойчивости, жизнерадостности! Несмотря на годы ее творческий энтузиазм
нисколько не уменьшился, она продолжает рисовать и маслом, и акварелью, и
работать ботиком, и давать эскизы рисунков на текстиле, [241]
и делать тысячу других дел, отыскивая новые способы воплощения своей творческой
мысли в художественных произведениях.
Откровенно говоря, полностью, по-настоящему, я оценил
все это только в последние годы и особенно сильно — в армии, удаленный от
нее «временем и пространством». И стал любить ее еще больше, хотя это вряд ли
возможно. Вернее, стал уважать ее как замечательного творческого работника, как
прекрасного человека. Даже в наших с ней письмах появился термин «творческая мама»,
прекрасная, замечательная, любимая мать!
С отцом еще в последние годы жизни в Москве у нас
сложились близкие, теплые, дружеские отношения. Помню, еще бабушка называла нас
«товарищами». Он всегда рассказывал мне о своих служебных делах, я ему — о
школьных, о комсомольских. И, кроме того, всегда вместе спорили о текущей
политике, международных событиях и т.п. Часто вместе ходили на каток, вместе
ездили на лыжах, на велосипедах. Большая нежность в наших отношениях в
присутствии кого-либо почти не проявлялась. И здесь, в Артемовске, мы
разговаривали не только как отец с сыном, но и как большие друзья, говорили и
не могли наговориться.
В отношении избрания специальности, определения пути
всей моей жизни со стороны родителей никогда не было абсолютно никакого нажима.
И наоборот, когда первоначально я был зачислен в Морфлот и решил при первой
возможности поступать в Высшее военно-морское техническое училище, т.е.
фактически навсегда уйти из дома, то они вполне со мной соглашались, хотя это и
было для них чрезвычайно тяжело.
Понятно, что мне хотелось возможно скорее «стать на
ноги», чтобы хоть в какой-то степени отблагодарить за это прекрасное отношение.
Здесь уже главное составляла материальная сторона. В связи с этим встал вопрос,
не следует ли поступить в военное училище? Из дома мне только писали, что ни в
коем случае не руководствоваться этой материальной стороной, не «карежить» свою
жизнь ради денег, тем более что дома в ближайшие годы никакой необходимости в
этом нет. В то же время передо мной вставал жизненный путь отца, чрезвычайно
тяжелый и трудный, но увенчавшийся полным успехом. Добьюсь своего и я, пусть
через несколько лет, пусть тяжелой и упорной работой! Буду работать и учиться
одновременно, но пойду по ранее намеченному пути — стану инженером-конструктором.
Тогда, в Артемовске, это решение уже приблизительно
наметилось — папа и мама полностью его поддержали и одобрили. Это
подробное обсуждение моих «идейных установок» имело для меня большое значение.
Через некоторое время, когда все вопросы первоочередной
важности были решены, пошли гулять по городу. У каждого было такое [242]
состояние, будто бы мы и не расставались, а вышли из дома на Староконюшенном
переулке и пошли куда-нибудь на вернисаж или собираемся ехать на дачу. Пришлось
отдать дань обычаю — зайти в фотографию и всем вместе сняться. Смеялись и
подтрунивали над провинциально-мещанской обстановкой фотографии и самим
фотографом...
Больница в Самборе
Палата № 17. Двенадцать коек. 9 красноармейцев,
поляк — железнодорожник, какой-то один батрак и еврей из местных —
вот и все население.
Простыни белизной не сверкают, плевательниц нет, туфель
нет, халатов нет — вообще многого чего нет.
Утро. Мирошниченко, младший командир, попавший сюда
вместе со мной, продолжает сипеть: «о-о-ой, яечки!». У него какое-то воспаление
в заднем проходе и ужасная боль — человек 8 суток не оправлялся.
Красноармеец Холод, который лежит здесь уже около месяца
(он перенес воспаление легких, теперь же у него плеврит), готовится к «грядущим
боям». Он — гроза сестер, особенно монашенок, которых ненавидит всем своим
сердцем, уверяя всех, что они хотят погубить его.
Начинают просыпаться и другие. Вот запел наш лейтенант,
он не унывает, хоть и не имеет 6-ти ребер. На эту операцию проф. Бурденко
местные светила смотрят с удивлением.
Приходит Марыся, совсем молоденькая девушка-украинка.
Она приносит утренний «завтрак» — какую-то бурую жидкость, в насмешку что
ли называемую здесь какао. Красноармейцы пить все отказываются, просят дать
просто чая. Сестра, уже почти старушка, на вид типичная монашенка (в
действительности она принадлежит к какому-то обществу санитарок, подобному
монашескому ордену), спокойно циркулирует посреди комнаты. В руках у нее поднос
с лекарствами: 6 рюмок с одной стороны и 5 с другой. Одно утро она начинает
обход с левой стороны, и тогда содержимое 5 рюмок достается лежащим у левой
стены. Другое утро она начинает обход справа, но расходуются в первую очередь
все те же 5 рюмок. Для больных важно моральное действие самого факта принятия
лекарства, и ничего больше! Это моральное действие не всегда одинаково: когда
она сумела дать одному красноармейцу выпить бензина, он поднял порядочный шум.
Вскоре приходит молоденькая, исключительно красивая
девушка-полька. Ее зовут Тося, она медсестра, знающая (правда, очень слабо)
русский язык. Сразу начинаются оживленные дебаты о существовании бога, Тося
краснеет и убегает. Возвращается злой, ни на кого не хочет смотреть. Но
природное добродушие берет свое, и через пять [243] минут она опять
улыбается, отвечая «Добше, добше!» (это значит «хорошо») и в ответ на просьбу
дать чай, и на жалобы и стоны больного.
Вот появляется процессия эскулапов — начался
утренний обход. Впереди важно выступает директор больницы, за ним два врача,
будто бы специально взятых из фильма «Петер»{131}, затем две женщины-врача и
процессию завершает чеховский тип с подвязанным подбородком, гинеколог,
попавший сюда совсем не по назначению, как потом выяснилось. Директор, как
видно, очень опытный врач, но он слабо знает русский язык. Посредниками между
ним и больными служит русская женщина-врач, жена командира, и я. Моя
специальность — главным образом вопросы питания. Медицине как таковой меня
на уроках немецкого языка не учили (и сделали большую ошибку!), поэтому мне
трудно перевести даже такую фразу: «он (или я) ходил (или не ходил) в уборную».
Ну, короче говоря, я все-таки с врачом как-то изъяснялся.
Самое занятное начинается во время осмотра одного
азербайджанца, не знающего русский язык. Из него не могли извлечь ни звука в
течение 10 дней. Потом, наконец, сообразили спросить: «В Азербайджан поедешь?»
Эти слова произвели магическое действие, он готов был немедленно начать одеваться.
Когда же ему сказали: «Завтра пойдешь в казарму», — он лег, вытянулся и
часа 3 подряд стонал заунывным
голосом. Да, экспансивные бывают натуры!
В 2 часа дня подают обед, он определенно не первой
свежести. Хорошо, что нам все приносят из части! Местные же больные с видимым
удовольствием поглощают и наши порции. Говорят, что здесь такая манера
готовить. Мы единогласно решаем, что эта манера не для русских желудков.
После обеда опять начинается оживленный спор с Тосей и с
Марысей. Мы спрашиваем их и трех больных из местных о жизни в бывшей Польше, о
войне с немцами. Жизнь у них у всех была не легкая! Все эти люди привыкли
работать, но об условиях работы в Советском Союзе знают еще очень мало. Тося
упорно не хочет верить, что студенты получают у нас стипендию. Ее мечта —
поехать во Львов учиться. Молодые юноши и девушки, не считая «золотой
молодежи», быстро сроднятся с советской действительностью. Сегодня вечером мы
услышали, как местная молодежь пела «Катюшу». Услышать это было чрезвычайно
приятно.
Ну, пора мне выздоравливать. Ничего нового я уже здесь
не увижу, а лежать все-таки здорово скучно. Особенно, когда светит солнце в
окно, веет весенним воздухом. Весну, это замечательное время года, ждешь здесь
не меньше, чем в Москве.
Самбор март 1940 г.
4 апреля 1940 года
Просыпаюсь от крика «Повестка!» Вставать очень не
хочется, поэтому сразу всего охватывает какое-то состояние неудовлетворенности,
нежелания проводить сегодняшний день так, как прошел вчерашний и позавчерашний.
В этот момент вспоминаю, что сегодня 4 апреля, что мне исполнилось 19 лет.
Настроение сразу меняется, быстро встаю и одеваюсь. Уборка лошадей проходит
скорее обычного, завтрак кажется очень вкусным. Вчера было совсем пасмурно,
сегодня — яркий, солнечный день! После завтрака одеваем на плечи винтовки
и ранцы и идем на конюшню седлать лошадей — до обеда будут тактические
занятия. Вот, наконец, все готово; конные выстраиваются в две шеренги. По
команде «Садись!» все быстро перекидывают правую ногу через седло, впрочем не
все: Мишенька (Банкин) тщетно пытается проделать эту операцию в третий раз.
Наконец, задев рядом стоящего лейтенанта каблуком по носу, сел и он. Тронулись.
Идем по два в ряд. Лошади сытые, застоявшиеся, идут очень бодро. Все
деревенское население высыпало на улицу смотреть на нас. Вспоминают, что не так
давно здесь же, на этом самом месте, проезжал немецкий кав(алерийский) полк.
Едем по дороге; с правой стороны — домики, с левой,
несколькими метрами ниже, — Днестр. Он здесь совсем не похож на тот,
пограничный Днестр, который представляют себе большим, широким, разделяющим два
разных мира. Здесь — это маленькая, быстрая речонка, протекающая в
извилинах предгорий, шумящая, в любой момент готовая разбухнуть от тающих
снегов.
Деревня кончилась. У последнего домика стоит невысокое
дерево с большим гнездом, в котором виден аист, с белоснежными крыльями и шеей,
с красным клювом. На фоне голых деревьев, облитый солнечным светом, он
чрезвычайно красив. Я вспоминаю, что где-то читал о том, что аисты приносят
счастье. Что ж, хорошая встреча!
Впереди — нагромождение холмов; только подъезжая
ближе, видишь, что между ними вьются река и дорога. Некоторые из холмов имеют
резко очерченный рельеф, вершины причудливой формы. Большая часть покрыта
лесом, главным образом еловым, некоторые — лиственным. Кое-где есть только
кустарник. Во многих местах, в том числе и на вершинах, лежит еще белый,
сверкающий снег. Шум реки дополняет иллюзию, невольно начинаешь сравнивать это
с тем, что видел на Кавказе. Только надо уменьшить все в определенном масштабе.
В общем зрелище прекрасное, поражаешься богатству и разнообразию природы.
Дорогой несколько раз приходится переезжать реку, кони охотно идут в воду.
Постоянно спотыкается только исполинская кобыла Михаила Банкина, слепая на
правый глаз. Это не нарушает общей гармонии. [245]
Вот вдалеке показался купол церкви, он кажется прочным и
солидным. Подъезжая ближе, видим, что это деревянная церквушка, искусно
покрашенная в серый, металлический цвет. Невольно напрашивается аналогия с
бывшим Польским государством, так легко распавшимся.
Здесь мы останавливаемся. Коноводы берут лошадей,
остальные начинают заниматься, каждый по своей специальности. Вычислители
работают сегодня вместе с разведчиками, чтобы вполне освоить действие
оптических приборов. Начинаем занимать наблюдательный пункт. Движения ползком и
перебежками, иногда приходится подниматься на горы под углом градусов примерно
в 45–60. НП выбран удачно — виден весь горизонт с трех сторон, а сами мы
находимся в ложбинке, за кустарниками. И здесь не могу наглядеться на
окружающие нас места, — так они хороши. Намечаются основные ориентиры,
главным образом отдельно стоящие деревья. Я получаю задачу составить схему
ориентиров. Начинаю рисовать рельеф местности на бумаге, саму линию горизонта
схватываю быстро. Пропорции получились верны. Рисую с увлечением (так давно не
держал карандаша в руке!), совсем забываю, что это надо для всеуничтожающей
артиллерийской стрельбы. Впечатление такое, что рисуешь для себя. Схема,
вернее, рисунок получился очень простым и ясным. Командир в восторге. Весь этот
промежуток времени вспоминал о том, как работала мама на Кавказе, в Головинке,
на Зеленом Мысе. Вообще в этой горной обстановке наши путешествия по Кавказу и
Крыму вспоминаются очень часто.
Работа закончена. Едем домой. Переходим на рысь. Мой
конь идет прекрасно, сам помогает облегчаться под ту или другую ногу. Он рвется
вперед, его раздражает, что впереди много лошадей. Вот кусок хорошей, широкой
дороги. Отпускаю поводья. Резкий рывок вперед. Обгоняю одну лошадь за другой, впереди
только начальник разведки. Как это ни обидно, приходится моего «Нагеля»
осадить, а то лейтенант будет ругаться за то, что ломаю строй.
Приезжаем домой. Расседлываем, кормим, чистим лошадей.
Обед кажется всем прекрасным, проглатывается моментально. Во время мертвого
часа погружаюсь в воспоминания о прошедшем, 18-ом годе моей жизни. Вспоминаю
подготовку к испытаниям, весну, окончание средней школы, наш прощальный вечер.
Вспоминаю лето, наше родное Красково, поездки на велосипеде, мороженое,
прогулки; встает перед глазами Орджоникидзе{132}, Военно-Грузинская дорога,
Тифлис{133}, Батуми, Майкоп. Вспоминаю
первые дни в институте, сообщение о призыве, наши вечеринки. Потом —
шинёлка и шлём, жизнь в Артемовске, наш приезд туда. Последнее — переезд
на Запад.
Вечером торжественно съедается последняя плитка
московского шоколада. Занятная аналогия со встречей этого дня в апреле [246]
1939 года! Думали ли мы тогда, что так быстро придется всем расстаться. Можно
только с уверенностью сказать, что если нам, близким приятелям, удастся опять
встретиться, то встретимся мы старыми друзьями.
День кончился. Завтра начнется новый, первый день 19-го
года моей жизни. Интересно, что принесет с собой этот год!
Лавров Апрель 1940 г.
Фиалки
18 апреля 1940 года. Замечательно ясный, теплый,
настоящий весенний день. Первый свободный выходной день со дня отъезда из Артемовска.
«Москвичи», набравши кучу книг, идут в сад, переходящий в лес. Устраиваемся на
опушке леса. Читаем, спорим, вспоминаем весну в Москве. Солнце пригревает
по-летнему, Мишка и Лёмка медленно, но верно засыпают под его лучами. Я иду
бродить по лесу. В лесу — прекрасно, но мало солнца. Выхожу. Взбираюсь на
замечательный холмик, расположенный рядом. На нем уже зазеленела трава.
Чувствую какое-то блаженство, целиком наполняющее душу. Такого состояния не
было очень давно. В этот момент забываешь, что ты в армии, забываешь вообще обо
всем на свете. Под ногами — колоссальное количество фиалок. Они несколько
отличаются от наших: цветок с большим количеством лепестков, окрашенный в яркий
сине-голубой цвет, стебель — совсем низенький.
Собираю большой пучок фиалок, зачем — сам не знаю,
все равно девать их некуда. Эти фиалки и молодая зеленая трава, чудесные холмы
со стадами барашков на склонах и мирные деревушки кажутся совершенно
несовместимыми с понятием «война», «армия». Здесь на лоне только что пробудившейся
природы забываешь все неприятности, чувствуешь себя самим собой, а не маленьким
винтиком в огромном механизме военной машины. В организм вливается какая-то
животная бодрость, чувствуешь себя способным пройти любое расстояние,
взобраться на любую вершину. Только самостоятельно, а не следуя за серой
шинелью командира и не слушая вечного разговора на «военные» темы или плоских,
необычайно тупых, замечаний и острот.
Вот такие счастливые минуты, может быть даже мгновения,
дают большую зарядку, оптимистично отвечают на многие внутренние вопросы.
Людей, не имеющих с природой никаких общих точек, можно только пожалеть.
Пафос борьбы и строительства, напряженная работа,
непрерывное общение с людьми, от которых ты можешь многое получить, это [247] прекрасно.
Но не менее прекрасна и жизнь в каком-нибудь глухом местечке, только, конечно,
с богатой и красивой природой. Жизнь «вдали от шумной толпы» заставляет
человека надо многим задуматься, укрепить определенные моральные установки.
Такая жизнь содержательна, конечно, только в том случае, если человек творчески
работает, создает что-то новое. А вот для меня эта возможность творческой
работы отодвигается, вопрос осложняется еще тем, что дальнейший путь выбран не
окончательно, неизвестно, будет ли он наиболее соответствовать моим
способностям.
Ничего, как-нибудь наверстаем со временем!
Лавров, апрель 1940 г.
Старый Самбор{134}
Шоссе делает резкий поворот налево, вдали открывается
прекрасный вид на долину Днестра. Несколько в стороне видны купола церквей и
костелов Старого Самбора. Подъезжая ближе, видим древнее еврейское кладбище,
очень богатое, обнесенное могучей решеткой. Памятники покосились, но держатся
крепко. С обеих сторон шоссе тянутся небольшие домики, самой разнообразной
архитектуры. Много новых, прекрасных коттеджей, отделанных с большим вкусом.
Ближе к городу количество новых зданий уменьшается, появляются пожилые,
покосившиеся «старички», построенные из серого камня. Около каждого такого
домика обязательно сидит какая-нибудь полная растрепанная еврейка, а вокруг
ходит представительный мужчина с брюшком и обязательно с подтяжками.
По старинной, пахнущей сыростью улице въезжаем на
базарную площадь — центр города. В середине стоят повозки, разложены на
земле овощи, на зеленых лопухах — куски масла, брынза. Торгуют здесь
крестьяне — украинцы, одетые или в холщевое, или в грубошерстное платье,
вырабатываемое здесь почти в каждой хате. Вокруг площади — ларьки и магазины.
На многих из них еще недавно были большие вывески, замененные сейчас
разноцветными картинками, наклеенными на витрины. На различных объявлениях
польские слова заменены русскими. Внутри большинства «заведений» на видном
месте висят рядом с репродукциями с польских картин советские лозунги и
портреты. Все это невольно напоминает Шепетовку Николая Островского.
Большинство хозяек сами торгуют в своих лавочках, никому
не доверяя столь ответственное дело. Торгуют всем одновременно: крупой, мукой,
конфетами, кондитерскими изделиями, канцелярскими принадлежностями, конвертами,
нитками, пуговицами и т.п. Водку и [248] спиртные напитки официально разрешено продавать в очень
немногих местах. Но в любой лавочке возможен такой, например, диалог:
— Горилка есть?
— Нема, — после этого душа данного предприятия
(тоже чаще всего еврейка, но рыжая, сухощавая и умильно, как-то по-кошачьи
улыбающаяся) окинет тебя испытывающим взором с ног до головы. — Но можно
достать...
Моментально закрывается входная дверь (обязательно с
занавесочкой) и из какой-нибудь невинной бочки с квасом извлекается бидон,
внутри которого графинчик с запретной жидкостью. После этого между
разговаривающими устанавливается полный контакт.
— Туварищ, а вина вам не надо? Есть львовское и
пражское, — и дальше в таком же духе.
На улицах — толпа народа и в будничные, и в
праздничные дни. На какой-нибудь лавочке в тени сидит целая компания
коммерсантов, обсуждающая на еврейско-украинско-польско-немецком языке свои
дела или, как это видно по подленьким улыбочкам, сальные истории. Евреи старого
типа, т.е. с пейсами и одетые в черные халаты и ермолки, держатся более
степенно, ходят парочками. Вот с нами поравнялся «юноша бледный со взором
горящим», только не брюсовский, а самборский, с бритой головой, но с пейсами.
Достойная смена умирающему поколению! Поляков здесь очень немного,
следовательно, нет и красивых женщин и девушек. Все местное женское население
одето по типу польского, с большими претензиями на красоту и изящество, но в
каждом отдельном случае бросается в глаза какая-нибудь нелепость и безвкусица.
Чем безобразнее встречающаяся нам представительница прекрасного пола, тем
неприступнее и с большей индюшачьей гордостью она держится.
Маленькие ребята здесь не играют, не бегают, не гоняют
голубей, а все торгуют, помогая почтенным папашам и мамашам.
Замечательна еще одна особенность: куда ни оглянешься, в
каждом окне торчит чья-либо физиономия, внимательно наблюдающая за уличными
событиями. В окна часами и днями смотрят и старухи и молодые, и юноши и девушки.
Наиболее прогрессивные слои населения выходят со стульчиками или с детскими
колясками к фасадам своих домов и отсюда принимают участие в общественной жизни
города. Две шикарно одетые женщины высунулись в окна Дома Красной Армии и
переговариваются между собой. Уверен, что они были здесь и при немцах и в бытие
польского общества «Сокол». Меняются власти, меняется государственный строй, но
люди пока не изменились, не изменился и их образ жизни. Движущая сила всей
городской местной жизни, квинт-эссенция существования его обитателей —
сплетни. Они целиком наполняют эту жизнь, отодвигают на задний план все мысли и
чаяния, все стремления (должны [249] же они все-таки быть, черт возьми!). В 1939–40 г.
масштабы сплетен неизмеримо выросли, для них открылось самое широкое поле
деятельности, следовательно, оживилась и обывательская жизнь. Обывательское
существование мало отличается, будь то в дореволюционной Руси или в Западной
Европе 30–40-х годов XX века, на стыке польской, румынской, венгерской и
чехословацкой границ. Такое существование неизбежно, пока не произойдет
революционный переворот, подобный нашему. Какие бы последствия он ни имел,
сколько бы людей ни выбил из колеи, какие бы трудности ни приходилось
переносить, но миллионы людей, в том числе и в передовых, «цивилизованных»
странах он навсегда оттолкнет от морально-убогого мещанского существования,
возвратит их к жизни. В этом его главный смысл, ради этого (помимо всего
прочего) можно идти на борьбу со всем миром.
Скоро встряхнется и Старый Самбор, переживет все то, что
до сих пор только видел со стороны или о чем слышал краешком уха. Уже создаются
первые комсомольские организации, показываются советские фильмы, читаются
лекции, организуются призывные участки. Срочно создаются новые школы,
перестраивается учеба в старых с таким расчетом, чтобы окончившие их сами
перестраивали жизнь этого старого города, увидевшего новую эпоху.
Лавров май 1940 г.
«Wunderkinder»{135}
Командир отделения вычислителей Близнюк. Мощная, высокая
фигура. Большое, всегда розово-красное лицо. Телячий взгляд голубовато-серых
глаз. Личность явно выдающаяся.
Первое знакомство с ним у нас произошло в Артемовске,
перед отъездом в Западную Украину. Полным ходом идут сборы: проверяется оружие,
упаковывается амуниция, отбираются нужные книги и приборы и т.п. Отделком
Близнюк в это время скромно сидит в уголочке и помечает свои постельные
принадлежности, отдельно каждую простыню и наволочку. Мало ли что может
случиться во время переезда? На каждом предмете он старательно выводит свою
фамилию, написанную латинскими буквами. «Blisnjuk» сияет на алюминиевом
котелке, на ложке, на перочинном ноже и т.д. и т.п. Я спрашиваю, почему он
пишет не по-русски. В ответ слышу изречение: «Во всем надо соблюдать военную
тайну, чтобы враг даже не смог узнать твою фамилию». Делалось это очень
искренне, с глубокой уверенностью в полезности подобной вещи, хотя он и знал,
что едем мы именно на немецкую границу. [250]
Во время жизни в большом зажиточном польским селе «Герцы
за Платьнцали» бравый отделком не удержался от того, чтоб не совершить 2–3
самовольных отлучки. За деньги здесь можно было получить все, включая и любовь,
которой на родине, в Донбассе, его, колхозного счетовода, не баловали. Близнюка
это настолько тронуло, что он даже решил жениться на какой-то хромой
представительнице «прекрасного пола». С этой целью на первый раз дал ей денег и
велел приготовить к выходному дню закуску и выпивку. Два его земляка, старшина
и мл. комвзвода, были посвящены в это дело и утверждали, что отдал он 120
рублей. Наступает долгожданный выходной день, Близнюка ставят в наряд вне
очереди. Старшина и мл. комвзвода идут вместо него «пировать». На следующий
день об этом узнал весь полк. Близнюку не давали прохода, спрашивая: «Где
оставил 120 р.?»; сумма, конечно, в этих вопросах все время возрастала.
Комната разведки и вычислителей в Лаврах. Отбой на
мертвый час. Близнюк и Лапидус лежат рядом, последний не выдержал навалившейся
на него многопудовой туши первого и взмолился, чтоб он куда-нибудь подвинулся.
Близнюк двигается, занимая место писаря. Тот в свою очередь начинает ворчать:
«Это вам не Герцы за Платьнцали». Близнюк при первом намеке на Герцы, приходит
в животную ярость, вскакивает с нар и громовым голосом кричит: «Смирно!!!» Даже
Картцгин, отличавшийся поистине мордовским спокойствием, не выдержал и
загоготал как жеребец «Грозный», краса и гордость нашей конюшни.
Вечер. В комнате темно. В ожидании вечерней поверки все
лежат и «мирно» беседуют. Разговор идет на самые различные темы. Писарь
спрашивает:
— Ребята, как вы думаете, почему на утренних
осмотрах не проверяют младших командиров, есть ли у них насекомые?
В ответ реплики:
— Что ты, не понимаешь что ли, что у командиров их
быть не может.
— Ты не думай, вошь, она разбирается, где командир,
а где боец. Общий смех. Близнюк солидным тоном упрекает:
— У меня вошей нема и никогда не будет, потому что
я — командир.
Лапидус:
— Тов. командир, среди них и дуры попадаются,
помните, как в Герцах у вас одну нашли.
Близнюк (вставая с нар и приняв стойку «смирно»):
— Тов. Лапидус, замолчите. Лапидус:
— Замолчать, я замолчу, а все-таки встречаются
глупые вши, способные поселиться на вашем могучем организме. [251]
— Тов. Аапидус, получите 2 наряда вне очереди!
— Есть, получить два наряда.
Опять смех, но выходной день Лапидус проводит все-таки
на конюшне, рассуждая сам с собой, до чего может дойти человеческая глупость.
Поход. Отделком Близнюк возвышается на «Музе» —
высокой, тощей и чрезвычайно глупой кобыле. В первый день у него пропадает
щетка и скребница, во второй — ведро, в третий — уздечка. Он пытается
взять уздечку «в приказном порядке» у Аапидуса, но командир взвода это вовремя
замечает. На каждом привале только и слышится:
— «Муза» не расседлана!
— «Муза» голодная!
— «Музу» никто не кормит.
Близнюк же в такие моменты блаженно спит где-нибудь в
уголке, накрывшись с головой палаткой, чтоб его не узнали. Через некоторое время
«Музу» стали звать почему-то «Луизой», и у каждого о ней вместе с Близнюком
сложилась какая-то общая ассоциация.
Во время обратного марша «Ауиза» заболела, стала
хромать, и бравый Близнюк бодро вышагивал, держа ее под уздцы. Пара была
замечательная!
Со дня на день должны демобилизовать приписников. Все
наши ребята решили «подыграть» Близнюка, которого не было на поверке, сказав,
что 3-х командиров нашего взвода
отпускают домой, а его и Мишарова оставляют. Сделано это было так искусно, что
он поверил и разволновался до пятен на лице. Ложимся спать, вид у всех самый
серьезный. Вдруг ночью меня кто-то будит. Близнюк толкает меня в бок и
спрашивает:
— Иноземцев, Мороховец (один из уезжающих) занял у
меня 15 рублей, ведь не отдаст, а?
Вот она, причина столь сильных волнений.
Командир отделения связи Мишаров. Маленький, низкого
роста, юркий человечек. По национальности — татарин; одинаково неверно
разговапивает и по-русски, и по-украински.
Поход. Мишаров едет на «Органе» — самой беспокойной
и суматошной кобыле упр. д-на (Управления дивизиона). Почти на каждом привале
«Орган» вырывается и убегает вперед, а по шоссе мельтешится фигурка Мишарова,
издающая визгливые звуки: «Орган, Орган!»
Особенно достается соседям Мишарова. Сам он часто
отстает на своей «Органе», но без умолка подгоняет соседей, доказывая им
авторитетным тоном необходимость езды в строю. Действия его подобны действиям
надоевшей мухи, но все обычно едут настолько усталыми, что даже не пытаются
отогнать эту муху.
Однажды Мишаров своему отделению, состоящему в тот
момент из 3-х человек, подал команду: [252]
— По четыре, становись!
После этого часто слышалась команда:
— Один татарин в две шеренги становись!
Мишаров же в ответ на это заливался своим мелким,
шакальим подвываньем, долженствующим изображать смех.
Отделение Мишарова пользовалось самой большой
популярностью во всем дивизионе. На каждой стоянке был слышен крик Мишарова:
— Савосько, Якусевич, Крутоус!
Это он собирал своих бойцов, отличавшихся исключительной
расторопностью по части маскировки. Чуть что, так они разбегутся по сеновалам,
чердакам, сараям или после залезут под бричку и спят. Найти их — дело
нелегкое. Затащить же на уборку лошадей — почти невозможное.
Савосько — плотный, рыжий украинец с поросячьей
физиономией. Он чрезвычайно сильно гнусавит. Любимое выражение: «Сю, сё!»,
означающее и «вот это», и «все», и вообще что угодно.
Якусевич — паренек небольшого роста, на вид ему лет
18 (в действительности 26). Один глаз всегда прищурен, а может быть и от
природы такой. Так или иначе, но создается впечатление, что он никогда не может
проснуться. Гражданская специальность — парикмахер.
Крутоус — здоровый, сильный парень, прикидывающийся
больным. Сельский учитель. Чрезвычайно «мелкий» в психологическом отношении
человек, типичный собственник — кулак.
Отделение Мишарова самое безалаберное, неорганизованное,
ничего не делающее. «Крутоус» — стало нарицательным; до сих пор каждого
симулянта зовут у нас Крутоусом.
Сам «маршал» (Мишаров) жил со своим отделением
исключительно дружно, хоть и был очень трудолюбивым (но без всякой пользы для
дела) человеком.
Обратный марш. Рядом со мной едет Якусевич на «Органе».
Та забегает все время вперед, постоянно нарушает строй. Якусевич сокрушенно
говорит мне:
— Вот глупа, як Мишаров!
Река Черемаш. Лагерь на границе с Сев. Буковиной.
Палатки. Правая сторона — вычислители, левая — отделение Мишарова.
Отбой на мертвый час. Мишаров приходит на половину Близнюка (это бывает почти
ежедневно) и начинает разговор (тоже ежедневно одинаковый):
— Здрасьте.
— Здравствуйте, здравствуйте.
— Ну, что нового на международном положении?
— Ничего. (Пауза минуты на 3). Мишаров, скилько время на твоих? [253]
— Они стояли.
— Да теперь-то не стоят. Так скилько?
— Без 15-ти четыре.
— Нет, что ты! Без шестнадцати. Пауза.
— Ну ладно, я пойду, — и Мишаров переползает
на свою сторону палатки.
С румынского берега нам стали приносить масла, яйца, сыр
и пр. по очень дешевой цене. Об этом узнал Близнюк, и в выходной день с раннего
утра уселся на берегу в ожидании «базара».
Проходит час, два, три. Командир дивизиона, проезжающий
мимо на лошади, спрашивает:
— Что вы здесь делаете?
— Сейчас буду загорать.
Близнюк разделся, повязал вместо фигова листка полотенце
и начал загорать. Как раз в этот ответственный момент на противоположном берегу
появилась баба с корзинкой, а на этом — компания узбеков. Наш отделком,
человек смелый и решительный, бросился, не долго думая, в воду (глубина реки в
этом месте была 100–120 см) и побежал к бабе. Та, в страхе, продала оптом всю
корзину, а когда Близнюк с торжествующим видом возвращался обратно, опять
появился командир дивизиона. К денежной стоимости корзины прибавилось 2 наряда.
Живем на Черемаше больше полумесяца. Вдруг Близнюк наш
явно заскучал и начал хиреть. В чем дело? Оказывается в часах. Все командиры
купили себе 8–12-рублевые часы (иначе их называли часы «на вес» или «на
ведра»), а вот ему не удалось. Тяжелый случай! Но нет в мире людей совершенно обездоленных —
подвернулся случай и Близнюку приобрести румынские часы. Однажды замечаем мы у
него цепочку (медную, начищенную) длиною сантиметров в 70, свисающую из-под
гимнастерки. Обступили, начали просить показать часы. Близнюк, польщенный всеобщим
вниманием, с трудом извлек из кармана предмет величиною в кулак, покрытый
ржавой железной крышкой. У всех вырвался крик изумления, но апогея достиг он
тогда, когда выяснилось, что стрелки крутятся в обратную сторону.
— О, це, да! — глубокомысленно изрек незабвенный
Крутоус.
— Сю, сё-о-о! — вторил ему пораженный величием
виденного Савосько.
Учения. Наш полк прикрывает своим огнем отступление
пехоты. Майор-посредник подзывает к себе Близнюка и говорит ему:
— Вон у того куста бьет один ручной пулемет
противника, поблизости неприятеля больше нет, патроны у него на исходе. В вашем
распоряжении взвод стрелков. Действуйте! [254]
Близнюк зычно подает команду «За мной!» и бежит в кусты,
в противоположную сторону. «Ховайся!» Лежим. Голос майора:
— Чего вы лежите, пулемет продолжает вести огонь!
Опять крик Близнюка. Бежим за ним цепочкой, на этот раз
в тыл стреляющему пулемету, и ложимся в камнях. Проходит минут 10. Подходит
майор. Близнюк подбегает к нему и докладывает:
— Тов. майор, уничтожен взвод неприятеля, пулемет
уничтожен, 20 человек взято в плен; у нас потерь нет!
— Отставить, действовали безобразно. Идите
«ховайтесь!»
Близнюк понуро уходит. Вечером же его героический
поступок горячо обсуждался; наиболее дальновидные предсказывали, что быть
Близнюку генералом армии (ведь до этого ему осталось только 12 ступеней по
служебной лестнице) и стоять в его родной деревне памятнику с бюстом Михаила
Прокофьевича.
О Близнюке и Мишарове можно писать очень много, но
достаточно и сказанного, чтобы составить о них некоторое представление. За
время службы в армии пришлось увидеть и еще больше придется увидеть в будущем
много людей «из ряда вон выходящих», о существовании которых до этого и не
подозревал. Не знаю, как в отношении чего-либо другого, но в области изучения
«людского материала» армия дает чрезвычайно много.
25 сентября 1940 г.
«Если завтра война...»{136}
Спите, товарищи, тише... кто ваш покой отберет?
Встанем, штыки ощетинивши, с первым призывом: «Вперед!»
Вл. Маяковский
Возвращаемся с боевых стрельб. Едем по прекрасной
грунтовой дороге, идущей от шоссе Стрий — Лавочне через Блоню в Дрогобыч{137}. Кругом — поля, изредка
попадаются небольшие рощи. На горизонте — цепь больших холмов. Вечереет.
Медленно заходит солнце, отбрасывая розовато-пунцовый отблеск на все
окружающее. Полная тишина. Многие безмолвно восторгаются красотой заката.
Вдруг справа от дороги, на опушке небольшого перелеска
видим красивый березовый крест, метра четыре высотой, обвитый венками из
вереска и увенчанный зеленой каской. Крест этот очень прост и изящен, а
благодаря розовому отблеску заходящего солнца резко выделяется на темном фоне
леса, как немой символ недавно разыгравшихся здесь событий. Каждый из нас
невольно спрашивает себя: кто здесь похоронен: поляк, украинец или немец.
Вероятность одинакова в отношении каждого из трех.
Сколько их, могил неизвестных солдат, раскидано по полям
Польши, Германии и Франции, по лёссовым долинам Китая, по горам Испании и
дебрям Абиссинии! Сколько честных сердец перестало биться, подчинившись воле
капитала!
Десятки миллионов убитых в первую империалистическую
войну, десятки миллионов калек, обреченных на жалкое существование, сотни
миллионов разрушенных семей, нищета, голод и море слез — этого оказалось
мало. Власть капитала слепа и безумна в своей ярости, фантастически жестока в
предчувствии своей гибели. Она противоестественна всему живому,
противоестественна самому существу человека, обрекает на гибель миллионы людей,
задерживает развитие культуры и прогресс мира, но она исторически неизбежна на
данной фазе развития общества и может быть побеждена только новой, наиболее
передовой социальной и экономической системой, обеспечивающей [256]
более высокую производительность труда, — социализмом. Для осуществления
этой победы нужны героические усилия целых народов, нужны годы колоссального
напряжения всех сил передового человечества, длинные годы титанической борьбы и
лишений.
Поколение людей, руководящих в данный момент
единственной в мире страной Советов, совершило три революции, участвовало в
крупнейшей в истории гражданской войне, вынесло лишения восстановительного
периода, осуществило две пятилетки. За 20–25 лет пережито такое количество
крупнейших исторических событий, какого хватило бы на несколько веков, на
несколько поколений.
Ромэн Роллан, кончая своего «Кристофа», в 1912 году
говорил: «Я написал трагедию поколения, которое скоро исчезнет... Теперь ваш
черед, люди нашего времени, молодежь! По нашим телам, как по ступеням
лестницы, — идите дальше вперед! Будьте более великими, чем мы, и более
счастливыми!»
Честь претворить в жизнь этот пророческий призыв
великого писателя-гуманиста выпала на «поколение победителей», поколение
русских большевиков. История шагнула в новую эпоху — эпоху пролетарских
революций и диктатуры пролетариата.
«...Будьте более великими, чем мы, и более счастливыми!»
Могут ли люди быть более великими, чем Ленин и Сталин,
Дзержинский и Свердлов, Киров и Горький? Может ли быть большее счастье, чем
сознание того, что ты являешься преобразователем социальных порядков,
строителем новой жизни?
Поколение победителей, героически пронесших
окровавленные, овеянные славой массового героизма знамена пролетариата через
все трудности и преграды, создало все предпосылки для формирования нового,
молодого поколения, выросшего в условиях советской действительности. Эта
молодежь должна выполнить великую историческую миссию: нанести сокрушительный
удар мировому империализму и практически перейти к строительству
коммунистического общества. На это поколение и страну, его породившую, обращены
взоры свободолюбивых французов, героических бойцов народно-революционной армии
Китая, разбитой, но не покоренной Испании, взоры коммунистов Австрии,
Чехословакии и Венгрии, взоры всех, ведущих борьбу с диктатурой фашизма.
Миллионы американских безработных, лишенных куска хлеба, но видящих, как
уничтожаются во имя интересов капитала колоссальные количества пшеницы, кофе,
кукурузы, хлопка, — задумываются над значением слов «СССР». Они знают, что
Советский Союз испытывает большие трудности, должен во имя укрепления своей
мощи идти на известные жертвы, но что впереди его ожидает прекрасное светлое
будущее.
Имена Ленина и Сталина одинаково хорошо известны в Индии
и Египте, Японии и Болгарии, Турции и Мексике. [257]
Поколению советской молодежи предстоит впереди принять
участие во многих мировых битвах. Фундамент будущей победы — кровь
замученных, повешенных и расстрелянных революционеров всех национальностей,
кровь погибших на баррикадах Петрограда, Москвы, Вены, Австрии, кровь героев
Перекопа, кровь погибших на полях Украины и сопках Дальнего Востока.
Хасан, Халхин-Гол и Финляндия — первые вехи на
нашем пути борьбы и побед.
День на пограничном наблюдательном
пункте
24 июня 1940 г. дивизион получил приказ занять исходные
позиции на границе с Северной Буковиной{138}, на высоте 898. В 23.00
выступаем в полном боевом порядке. Двигаемся по рекам Черный Черемаш и
Краснополка. Граница находится за цепью гор, на расстоянии 6–8 километров.
Полная тишина. Во всем чувствуется затаенная напряженность, ожидание крупных
событий. Все знают, что завтра или послезавтра нам предстоит вступить в бой.
Часов в пять утра — привал; лагерь разбивается, как
и обычно. Все стараются как можно скорее заснуть — неизвестно, представится
ли подобная возможность впереди.
В 12.00 начинаем подъем на гору, где будут расположены
огневые позиции. Подъем крутой, протяженность его не менее двух километров.
Непрерывными дождями дороги превращены в жидкое, тягуче-липкое месиво. Все
приборы, продукты и фураж вьючим на лошадей. Разведчики берут их под уздцы и
первыми начинают подъем. Все остальные идут к орудиям и двуколкам. Мы,
управленцы, поднимаем связную и штабную двуколки и рацию. Каждую из них тянут
пара лошадей и три-четыре бойца. Путем колоссального напряжения сил удается
подняться на 15–29 метров, затем — отдых, а потом — опять подъем. И
так на протяжении всего пути. В завершение прочего непрерывно моросит дождь, но
все к нему так привыкли, что почти его не замечают.
Через несколько часов рация, первой из колесных
экипажей, была водворена на вершине горы, а вслед за ней появились и орудия. Мы
получаем двухчасовой отдых, а после него берем верховых лошадей и отправляемся
обратно к подножию горы за лотками со снарядами. Казалось, что подобный подъем
во второй раз не сделаешь, но он был повторен и во второй, и в третий раз, зато
к утру все снаряды были доставлены наверх. Измученных лошадей пустили пастись
на прекрасные горные пастбища, а сами занялись мойкой и сушкой обмундирования
(благо выглянуло солнце), превращенного в толстую, глиняную кору. [258]
Пришло сообщение, что никуда пока двигаться не будем.
Моментально все повалились спать. В такие моменты люди совершенно не замечают
лошадей, которые ходят между спящими, вытаскивают из-под них сено и чуть ли не
наступают на голову, но делают все это так осторожно, что никаких несчастных
случаев не бывает. Лошади определенно понимают, что от них требуется, и ведут
себя очень спокойно.
На вершине горы стоим два дня. Вполне оправились и
отдохнули, настроение очень бодрое. Вид отсюда замечательный: кругом
непрерывные цепи гор, облака самой причудливой формы, зеленые массивы лесов на
склонах.
Вечером 26-го узнаем, что через несколько часов будем
занимать наблюдательный пункт. Мы, вычислители, еще раз проверяем планшеты,
готовальни, карандаши, берем запас ватманной бумаги. О своих личных вещах в
такой момент почти забываешь.
В 4 часа утра закладываем лошадей и выступаем. Несмотря
на довольно крутой спуск едем рысью, так как некоторые отрезки пути находятся в
поле наблюдения румын. Спустившись в балку, оставляем там лошадей и дальше
двигаемся пешком. Вскоре начинается подъем на гору, где выбрано место для
командного наблюдательного пункта. Разведчики, используя все меры маскировки,
занимают наблюдательный пункт и устанавливают приборы наблюдения. Метрах в
15-ти от них, среди густого кустарника и молодых елей, устраиваемся и мы, а
несколько ниже — радисты и телефонисты. С «той стороны» разглядеть нас
чрезвычайно трудно, почти невозможно. Настроение у всех заметно приподнятое,
скорее хочется понаблюдать за «той стороной». Не часто же представляется
подобная возможность!
Метрах в 350-ти (по прямой) от нас, далеко внизу,
серебристо-синей змейкой течет Черемаш, а за ним — совершенно чуждый для
нас мир, страна, с именем которой, по всей вероятности, будет связана судьба
многих из нас, сидящих на этом пункте. На том берегу такая же цепь гор, такие
же леса, такие же деревни вдали. Над нами — Долгополье{139}, большое гуцульское село,
расположенное и на правом и на левом берегах Черемаша. И там, и здесь стоит по
церкви. Вся разница в том, что там везде видны фигурки людей, а у нас все
население из пограничной полосы выселено.
На том берегу виден маленький белый домик, стоящий
несколько в стороне от деревни, — застава. Иногда оттуда появляются
жандармы, одетые в белое. Большинство думает, что если граница — значит
непрерывной цепью стоят часовые. Это мнение явно ошибочно, так как видимых,
«официальных», постов очень мало.
На нашей стороне тоже изредка мелькнет где-нибудь
зеленая фуражка пограничника. [259]
Разведчики заметили на той стороне взвод солдат, роющих
окопы. Ходят они во весь рост, офицеры щеголяют белыми брюками, отсутствует
даже подобие маскировки. Что, румыны такие плохие вояки, или все это фиктивные
сооружения, военная хитрость? Оказалось, что справедливо первое, но мы узнали
это позднее, когда увиделись с управленцами 2-го дивизиона, рассказавшими нам
следующий факт. Они, как и мы, заняли наблюдательный пункт. Вдруг заметили, что
румыны роют окоп для пушки (все это было днем), а затем тащат и саму пушку.
Наши немедленно «засекли» цель и подготовили все данные для стрельбы по ней,
румыны же после этого «предусмотрительно» замаскировали свою пушку. Но это,
повторяю, было позднее, а в данный момент о боеспособности румынской армии мы
не имели никакого представления.
Постепенно «обитатели» НП вполне освоились со своим
новым положением.
Через некоторое время начинается сильный дождь, он
быстро поднимает всех спящих. Дождь — необходимая принадлежность Карпат.
Наиболее выдающимся в проделанном нами походе днем единогласно решили считать
тот, в течение которого ни разу не шел дождь.
В 18.00 получаем приказ немедленно в полном составе
прибыть в дивизион, так как полк получил новое назначение.
Через сутки части Красной Армии перешли румынскую
границу в Бессарабии и Северной Буковине. В образцовом боевом порядке двинулись
грозные танковые дивизии и мотомехчасти. Полным карьером пронеслись
кавалерийские части, и в числе их дивизия им. Котовского, командира которой
помнят эти места еще по гражданской войне. Но самая грозная сила, свидетелями
которой мы являлись, — эскадрильи скоростных бомбардировщиков и
истребителей, пролетающие в направлении движения наших войск каждые 15–20
минут. Количество их при помощи простой арифметики сосчитать чрезвычайно
трудно.
За время занятия Красной Армией Бессарабии и Северной
Буковины ни разу не было ни одного выстрела, несмотря на то, что наши передовые
части значительно обогнали уходящие румынские войска. Наша армия получила
поистине восторженную встречу, румынская же — разлагалась на глазах. В
течение нескольких дней мимо нашего лагеря, разбитого на берегу Черемаша,
проходили румынские солдаты, бросившие винтовки и захотевшие остаться на нашей
территории.
Эти дни, а особенно день, проведенный на боевом
наблюдательном пункте, — один из самых выдающихся в моей жизни и надолго
останется в памяти.
Сев. Буковина, река Черемаш июль 1940
г. [260]
Обратный марш
20 июля 1940 года. Получен приказ о выступлении в
обратный путь — в Самбор. В Северной Буковине, на берегу реки Черемаш, мы
простояли около месяца. Всем эта стоянка достаточно надоела, и хочется
куда-нибудь уехать, только не в Лавров (там мы прожили 3 месяца), а на новые
места. Многие, в том числе и я, мечтали пройти пешком Бессарабию и выйти к
Одессе (одно время подобные слухи были), так что полученный приказ несколько
нас разочаровывает. Но что поделаешь, приказ — есть приказ.
В 16.00 выступаем, в 20.00 проходим Ясинов Гурный —
наши исходные позиции на случай, если бы Румыния не отдала Бессарабию мирным
путем. Это место надолго останется в памяти, ведь здесь был получен приказ о
«вступлении в бой», т.е. были прожиты те минуты, о которых часто приходилось
думать в последние годы.
Окидываю прощальным взором несколько вершин, на которых
удалось побывать не только нам, но и нашим пушечкам. Жаль покидать эти горы,
ставшие такими близкими. Из «географического понятия» Карпаты превратились для
нас в вещь вполне осязаемую, принесли нам очень большие трудности и минуты
настоящей радости — радости созерцания их красоты.
Уже затемно подходим к Жабью — районному центру.
Это — большое, вытянувшееся на несколько километров село с городской
улицей посередине. Население — евреи и гуцулы; большинство первых
занимается «куплей — продажей», среди вторых — много извозчиков. О
типичных местечковых торгашах писать много нечего — они во всей Польше
одинаковы, а вот гуцулы — народ очень занятный.
На наших украинцев они мало похожи, хотя и имеют с ними
общий язык, религию, происхождение и т.п. Как правило, гуцулы — среднего
роста (редко — высокого), жилистые и сухощавые (толстых мы не видели ни
одного), с прекрасно развитыми ногами. Все эти особенности понятны:
гуцулы — жители гор. У большинства — темные волосы, энергичные,
выразительные лица. Среди мужчин много по-настоящему красивых людей.
Одеты гуцулы все без исключения в национальные костюмы.
У мужчин: грубошерстные (или холщовые) брюки, белые полотняные рубахи и кожаные
куртки, иногда шерстью наружу, а чаще — внутрь. В последнем случае весь
верх расшит цветными нитками, сложным красивым узором. Обязательная
принадлежность этого туалета — шерстяная шляпа с широкой, раскрашенной во
все цвета радуги лентой, и кожаные остроносые туфли, нечто вроде мокасин. У
женщин — полотняная юбка, а спереди и сзади — 2 прямоугольные накидки
(напрашивается аналогия на циновки у туземцев). На шее и груди — бусы в
несколько рядов или серебряные монеты, нанизанные на нитку. [261]
Очень занятно, когда к этому одеянию прибавляется
большой, вполне «европейский» зонт, а это бывает очень часто.
Основное занятие гуцулов — скотоводство, и особенно
овцеводство. Хозяйство почти натуральное. Хлеб целиком заменен кукурузой.
Избы все с большими печами, но не всегда с трубами, так
как на трубу накладывался специальный налог. Независимо от размеров избы в ней
обязательно есть «зала» — большая комната с широкой сплошной скамьей
вокруг стен. Жилища кулаков (их немало) покрыты оцинкованным железом, печи
выложены изразцами, потолки украшены резьбой. Очень у многих хат можно увидеть
целые поля мака, которым местные жители пытаются заменить табак. Дело в том,
что среди гуцулов 95% курят (мужчины и мальчики — все без исключения,
женщины — подавляющее большинство), а табак самати курить не
разрешено — это подрывало бы монополию польских торговцев.
Большой популярностью пользуется здесь музыка, часто
можно встретить скрипку. Однажды одного гостеприимного хозяина мы попросили нам
что-нибудь сыграть; он согласился и сказал, что исполнит местную национальную
мелодию. Мы очень удивились, услышав мелодию, чрезвычайно близкую к
«Тамбурину», записанному, как известно, во Франции. В другой вещи (исполнитель
назвал ее «Органой») явно слышались восточные нотки. Вот оно, яркое
доказательство интернациональности музыки!
На очень высоком уровне стоят образцы гуцульского
народного творчества (особенно вышивки и резьбы по дереву), что красноречиво
свидетельствует о высокой культуре этого замечательного народа.
*
* *
Проехав Жабье, останавливаемся на привал. Сделав
коновязь, напоив и накормив лошадей, — ужинаем, а затем ложимся спать. 3–4 часа ночного сна дают много больше,
чем сон днем (к границе мы ехали исключительно ночью, выезжая часов в шесть
вечера и останавливаясь на большой привал в десять — двенадцать утра).
Несмотря на очень холодную ночь (для Карпат это вполне типично) до «подъема»
никто не просыпается. По команде «Подымайсь!» снимаем шинели, гимнастерки и рубашки
и бежим умываться. После этого сразу становится теплее. Через полтора часа
трогаемся в путь. Густой, белый туман, нависший сплошной полосой, начинает
быстро рассеиваться. Вершины холмов осветились солнцем. Небо почти безоблачно,
но это еще не означает, что через час не будет дождя.
Днем 21-го проезжаем Ворохту — конечный пункт
железной дороги, один из центров лесной промышленности. Рядом с городом —
курорт, называемый «Татарва». Вдоль шоссе стоят большие 2–3-этажные деревянные
виллы, облепленные мезонинами. Изредка [262] возвышаются дома,
построенные из местного серого камня, — отели, принадлежавшие частным
лицам. Многие из этих помещений заняты Красной Армией, а многие пока еще
пустуют. В общем, работы здесь еще вполне достаточно!
На улицах можно встретить приехавших из нашей Украины
сюда на работу, отдыхающих, одетых во вполне нормальные городские костюмы,
гуцулов — в их национальных костюмах. Толпа очень пестрая! Многие
приветственно машут нам руками, часто слышны слова: «Наша армия!»
*
* *
Утром 22-го едем по балке; слева — горная река и
железная дорога, справа — скалистая гора. Камни нависают прямо над
головой. На каждом, хотя бы самом маленьком выступе торчит какое-нибудь дерево
самой причудливой формы. Удивляешься только, как оно держится.
Сходство с некоторыми подобными местами Кавказа и (в
меньшей степени) Крыма дополняют надписи краской на камнях. Это, повидимому,
тоже штука интернациональная!
Справа в горе — большая выемка. Сверху низвергается
водопад. Вода падает небольшой струей, но с высоты 60–80 метров и почти
отвесно. Зрелище красивое, но на Кавказе особого внимания на него не обратили
бы. Здесь же оно пользуется большой известностью, близлежащий курорт называется
«Яремче», что в переводе на русский язык означает «Водопад».
Яремче — курорт более благоустроенный и более
привилегированный по сравнению с Татарвой. Много внешней фешенебельности. Среди
курортников много поляков. Женщины или полуголые или одеты в пижамы самой
невероятной формы. Самые уродливые и то смотрят на все окружающее «свысока».
Молодежь держится более просто, к нам относится очень приветливо.
На главной улице колоссальное количество разных
магазинчиков, большинство из них уже стало государственными. Витрины с
центральными газетами. Плакаты о займе. На кинофильм «Истребители» у
кассы — очередь. На улицах автомобили исключительно советские.
Сразу после Яремче начинается Дора — тоже курортная
местность. Сейчас здесь сплошной детский сад — все отдано под
пионерлагеря. В них отдыхает много ребят из центральных областей Союза, есть из
Москвы. От пионерии нет отбоя: одни просят прокатить на лошади, другие
ограничиваются тем, что просто погладить ее, третьи — расспрашивают о
нашем походе и т.д. и т.п. Самым большим успехом пользуются наши баянисты:
начальник связи мл. лейтенант и один красноармеец, чрезвычайно веселый и
добродушный парень. Место привала превращается в центр детской
самодеятельности. [263]
Идет дождь, конца ему пока не видно. Спрятаться негде:
поблизости никаких строений нет, а идти даже за триста метров нельзя —
скоро выступаем. Выбираем бугорок, ложимся и покрываемся вдвоем одной
плащпалаткой. Минут через тридцать сильного дождя палатка набухает и на плечах
и спине пристает к гимнастерке. Дождь продолжается; количество Н2О, попадающей
на единицу поверхности нашего красноармейского «органона», отнюдь не
уменьшается.
Раздается команда: «Седлать!» Заседлываем и выступаем.
Брюки моментально становятся мокрыми, так как седла набухли от воды. Шинель не
одеваешь умышленно — очень важно, чтобы хоть что-нибудь осталось сухим.
Вода хлещет со всех сторон одинаково. Следующая «противодождевая» мера —
подгибание промокшей пилотки таким образом, чтобы грязная вода не текла по лицу
и не попадала в рот. Часа через 2–3 уже ничего особо неприятного не
испытываешь, превращаешься в «примиренца» с дождевой стихией. Кожа на руках (и
ногах тоже) становится такой, какой бывает во время стирки белья или в бане.
Дождь все идет и идет, временами затихая, а временами
возобновляясь с утроенной силой. Сначала мы удивлялись, откуда берется столько
воды, а потом решили, что к Карпатам в данном отношении никакие законы
метеорологии, физики и др. наук, выработанных современным человечеством, не
применимы. Карпатский дождь — олицетворение необъятности стихии!
Лошади устали. Часто слезаем и ведем их вповоду. Дорога
размокла, разбухла и кажется, что значительно увеличилась в объеме. Из-под ног
(наших и лошадиных) летят комья грязи и глины. Сапог уже почти не видно, следы
глины не только на гимнастерках, но и на брюках.
Останавливаемся на привал. Проделываем все обычные
процедуры, а потом ломаем целые кучи веток — готовим себе «ложе». Мокрые
ветки — рай по сравнению с хлюпающей, расступающейся под ногами землей.
Одеваем шинели (они были в скатках и почти сухими) и ложимся спать. Засыпают
все моментально, но через час раздается команда «Подымайсь!» (предполагалась же
остановка на 4–5 часов) и снова выступаем в путь. Намокшая шинель весит
буквально десятки килограммов.
Дождь продолжается. Тучи нависли настолько низко, что
кажется будто бы их можно достать палкой и разворошить.
В этот момент переносишься мыслями в Москву,
вспоминаешь, как весело проводилось время даже в самую ненастную погоду в нашей
компании. Книги, радио, лото, целая серия знакомых физиономий — все это
проплывает перед глазами. Именно проплывает, так как воды кругом столько, что
действительно можно плавать не только мыслям в разжижившемся мозгу, но и
предметам более существенным, [264] как, например, тюкам сена, оторвавшимся с повозок, и
т.п. Начинаешь строить предположение, чем занимаются в данный момент все родные
и близкие. Невольно подразумеваешь почему-то, что в Москве сейчас тоже
проливной дождь. Хотя «проливной» — термин неверный, так как означает, что
он должен пролиться, кончиться, а нашему дождю конца не видно.
Судя по времени, приближается утро, но ни по каким
другим признакам этого сказать нельзя. Дождь, дождь, дождь...
*
* *
Утром проезжаем Надворню. Город спит. Большие горы
кончились; впереди наряду с холмами — плоские долины. Глаз настолько отвык
от этого, что странным кажется видеть перед собой столько ровной земли.
Невольно вдыхаешь полной грудью и хотя и жалеешь горы, но говоришь: «А долина
тоже все-таки не такая уж плохая вещь!»
Дождь постепенно затихает, но в течение целого дня
возобновляется на 15–20 минут с интервалами в два-три часа. Это — пустяки,
«мелочи жизни!» Несмотря на непрерывные дожди и холодные ночи никто не болеет,
насморк — и то редкость.
*
* *
23-го же проезжаем Полутвин, ничего особо интересного не
предствавляющий. После дождя у всех резко поднялось настроение, и удивленное
население провинциального городка слышит «Казачью песню», громкую, исполняемую
на два голоса и с присвистом. По всеобщему признанию управление 1-го дивизиона
отличилось, недаром исполнители «из кожи вон лезли» и пели все, включая
поваров, санинструкторов, ветфельдшеров, обозников и т.п.
*
* *
Вечером останавливаемся на широком лугу — привал на
сутки. Наконец-то удается как следует выспаться: спим с 11 часов вечера до 8-ми
утра. День весь занят: общеполковой митинг, посвященный установлению советской
власти в Латвии, Аитве и Эстонии, комсомольское собрание, заседание секратарей
президиумов комсомольских организаций и т.д. Характерная особенность
партийно-комсомольской работы в армии в том и состоит, что эта работа наиболее
интенсивно развертывается в самые тяжелые и ответственные моменты: во время
походов, учений, стрельб. Поэтому ее активистам приходится помимо всего прочего
испытывать и большую физическую нагрузку, а в марше, проделанном нами, это было
нелегко.
Часа в 4 дня начинается дождь. По тревоге седлаем
лошадей и выезжаем. Ночь проводим в Рожнитове, в помещениях части, выехавшей [265]
в лагеря. Впервые за полтора месяца кони стоят в конюшнях, а мы спим, имея
прочную крышу над головами. Сразу после ужина — отбой на три часа. Об
ужине, и вообще о питании стоит сказать несколько слов.
Весь обратный марш мы едим регулярно 3 раза в день. Огромное применение имеют
консервы (мясные, рыбные, гороховые) и концентраты (главным образом каша
пшенная). И те, и другие очень высокого качества. Проблема концентрирования
продуктов имеет для армии поистине колоссальное значение; недаром за успешное
разрешение ее Московский комбинат им. Микояна награжден высшей наградой.
Большое применение имели также и сухари. Во многих случаях они казались много
вкуснее хлеба и с успехом заменяли его. Стоит отметить, что на пакетах с
сухарями стояло клеймо 1936 г., что довольно красноречиво говорит об имеющихся
в стране запасах. Вполне выдержали экзамен наши повара и горно-вьючные кухни,
чего нельзя было сказать о них в первый марш.
*
* *
В пять часов утра выезжаем из Рожнитова. Следующий город
на пути нашего следования — Долина. Через несколько же первых кварталов
начинается центральная, торговая часть города: узенькие улочки с маленькими домиками,
сидящими один на другом, и колоссальным количеством вывесок и вывесочек.
Отовсюду выглядывают удивленные физиономии. На многих из них видно
недовольство: кто это потревожил их абсолютно одинаковую изо дня в день и
совершенно неодуховторенную (не считая жажды наживы), бесцельную, никчемную
жизнь? Вот он, живой материал того, из чего создавали свои бессмертные
произведения Горький и Чехов. Едешь по такой улочке и кажется, что сам воздух
пропитан мещанством. Особенно тяжело, когда видишь какую-нибудь туберкулезную
девушку или мальчика лет 14–15, но с пейсами, торгующих 5–6-ю булками или
несколькими дверными ручками. Так и хочется им сказать, что старому пришел
конец, что они получили самое ценное в мире — возможность учиться,
возможность жить, а не существовать.
Но вот улица становится шире и красивей, дома просторней
и светлее. Здесь, по-видимому, жили бывшие хозяева города и всего окружающего.
Сейчас же эта часть города наиболее близка к нашим городам; на лучших домах
сияют надписи: «Клуб», «Туберкулезный диспансер», «Дом отдыха рабочих
торфозавода» и т.п. Книжные магазины полны учебников, карт, пособий. Срочно
ремонтируются и оборудуются здания под школы.
Большой дом занят горкомами КП(б)У и ЛКСМУ. Из него
выходит группа молодежи, получившей, вероятно, какое-либо задание. По лицам
видно, что эти молодые люди и девушки вполне нашли себе [266]
применение, чрезвычайно рады делать какое-то полезное дело. Советская
полноправная, животрепещущая жизнь полностью их захватила!
*
* *
Вечером 25-го проезжаем Велихов. В нескольких километрах
от города на дороге стоит часовенка. Около нее — толпа женщин, пришедших
помолиться. Как странно видеть это нам, давно отвыкшим от разных богомолок,
забывшим об их существовании!
Характерная особенность всех бывших польских
дорог — умопомрачительное количество крестов, памятников, часовен и т.п.
дребедени. Почти на каждом перекрестке увидишь большой крест с прибитым к нему
«телом Христа», сделанным из железа, папьемаше или воска. Наряду с изредка
встречающимися красивыми памятниками, поставленными польскими магнатами, чаще
всего видишь обструганные топором куски дерева. Они поистине безобразные
идолы — изображения святых во вполне «цивилизованной» стране. Нам все это
кажется чрезвычайно диким, варварским, первобытным. Вот она, обратная сторона
польской культурности! Успокаиваешь себя только тем, что скоро все это отомрет,
отойдет в область предания. Что ж, чем скорее — тем лучше!
*
* *
Однажды произошел занятный случай. Остановились мы в
деревне, где был какой-то религиозный праздник; весь народ — в церкви.
Наши клубные работники установили кинопередвижку и стали пускать веселый
звуковой фильм. Большинство молодежи, идущей в церковь, останавливалось и
оставалось смотреть кино. Из церкви же народ все убывал и убывал: скоро около
экрана «некуда было яблоку упасть».
С распространением клубов, кино, театров и прочих очагов
культуры, не говоря о новом воспитании в школах, роль религии и церкви заметно
снизится в ближайшие же годы. Первые шаги в этой области уже сделаны.
*
* *
Стемнело. Марш продолжается — ночью должны быть в
Стрие. За сутки прошли больше 50-ти километров; еще 10–12 километров — и
долгожданный привал. Идем быстрым, ровным шагом, по-очереди садясь на лошадей,
чтобы отдохнуть. Ехать верхом хорошо, но в седле очень укачивает, бороться со
сном чрезвычайно трудно. Чтобы не заснуть, стараешься специально думать о
чем-либо серьезном, но глаза скоро слипаются, а в мозгу проплывают картины
недавнего прошлого... [267]
...15-й этаж гостиницы «Москва»... сияющий огнями город...
трое друзей... планы на будущее... И вдруг команда:
— Ковкузнец в голову колонны! —
...Большая физическая аудитория Московского
Энергетического института... Опять по механике... веселые, отвлеченные лица
студентов...
— «Принять вправо!»
...Вечеринка у нас дома... мои школьные друзья...
плавный ритм танца...
— «Старшина Дроздовский, с сухим мешком в голову
колонны!» Последняя команда передается особенно энергично и вызывает всеобщее
оживление: завтра будет курево.
*
* *
Часам к одиннадцати справа и слева от дороги
показываются большие, ярко освещенные дома — куророт «Моршански», имеющий
большую известность.
Шоссе переходит в широкую асфальтовую магистраль,
обсаженную деревьями и освещаемую «Юпитерами». Пары и группы гуляющих. Здание
театра. Отели, построенные в самом различном стиле, но все-таки похожие друг на
друга. Маленькое, незаметное здание лечебных ванн. Видно, что курорт имел
значение только как место веселого времяпрепровождения польской знати.
Ночью Моршански более красив, чем днем, и оставляет
большее впечатление, но как далеко им до наших Сочи! Дворцов, подобных нашим
санаториям, нет и в помине.
Нет и нашей грандиозности, величественности,
монументальности.
10-минутный привал. Вдруг слышим из открытого окна голос
московского диктора, начинающего передачу «Последних известий». Это производит
волшебное впечатление, все бросаются к окну. Главное не сами известия (их мы
узнавали довольно регулярно), а возможность услышать родную Москву, такую
далекую и в то же время такую близкую, родную, знакомую. Знаешь, что сейчас эту
передачу слушают все твои друзья, и от этого становится еще приятнее.
Привал немного затянулся, трогаемся в путь под звуки
ударов кремлевских курантов, повторяемых в сердце каждого из нас.
Последняя остановка. Утром 26-го, просыпаясь, видим в
нескольких километрах от нас Стрий. Бросаются в глаза фабричные трубы — их
в Западной Украине встретишь далеко нечасто. По шоссе идет много
крестьянок — на базар, в город. Они с радостью продают нам «подешевле» молоко
и малину, так что завтракаем мы наславу. [268]
Митинг. От командира полка узнаем, что дальше пойдем не
в Самбор (на зимние квартиры), а на большие боевые стрельбы. Последнее
сообщение воспринимается с большой радостью: стрельбы — самое интересное,
ответственное и почетное дело для артиллеристов, тем более что бывают они
довольно редко.
На последнем этапе марша колонна идет особенно
подтянуто, строго держась правой стороны, соблюдая уставные интервалы. Это
производит большое впечатление на жителей Стрия, краем которого мы проходим.
Через 18 километров — остановка. Марш окончен.
Впереди — месяц лагерной жизни, стрельбы. Начинается строительство палаток
и коновязей, оборудование лагеря.
*
* *
Итак, за полтора месяца мы прошли в общем счете более
семисот километров, побывали на границе с Северной Буковиной, готовы были к
участию в боевых действиях.
Эти полтора месяца в деле укрепления боеспособности
части дали много больше, чем вся многомесячная зимняя учеба. Марш многому нас
научил, полностью познакомил с трудностями походной жизни, закалил физически.
Экзамен выдержан!
Июнь — июль 1940 г. надолго останется в памяти
участников перехода, часть которого здесь описывается.
Западная Украина июль 1940 г.
Прогулка
Хорошая шоссейная дорога поднимается со склона на склон,
вьется змейкой, загибается в петли самой причудливой формы. Спокойно катит свои
свинцовые воды Стрий. Неожиданно за одним из холмов открывается вид на
Турку — небольшой, захолустный, но имеющий историческое прошлое городок.
Город еще в 3–4-х километрах, а вдоль шоссе появились кладбища — их три.
Наиболее интересно еврейское. На многих памятниках очень художественно
вытеснены золотом сложные рисунки, преимущественно фигура льва, и различные
иероглифы. На польском выделяется памятник, увенчанный гордой фигурой орла,
распустившего крылья, и замечательная статуя какой-то святой девы. Ее каменный
наряд очень ажурен.
Проехав лесопильный завод, въезжаем в город. Он поражает
очень старыми, ветхими домишками. Через центр тянется большой, прочный мост
железной дороги. Под одной из арок проходит главная улица, пересекающая реку
Яблонку по древнему, заросшему мхом деревянному [269] мосту. Турка, по
сравнению с другими польскими городами, очень грязна. Заканчивается город
железнодорожной станцией, стандартной для всей львовской железной дороги.
Шоссе поднимается на гору. Отсюда открывается вид на
высокие цепи гор, вершины которых успели покрыться снегом. Единственная
растительность — ели. Они высоки и стройны, гордо выдерживают бурные
натиски ветра, дующего с очень большой силой. Эти же ели составляют
зубчатообразную, резко очерченную линию горизонта. Небо покрыто тяжелыми,
снежными облаками, придающими всему окружающему серовато-стальной оттенок.
Пейзаж исключительно суров и мужественен. Именно таким представляешь себе рубеж
двух миров.
Через некоторое время въезжаем в маленькую, бедную
деревушку. Останавливаемся на привал. Заходим греться в одну из хат. Из окна
виден большой, лысый холм, изрытый окопами. Видны следы проволочных
заграждений. От местных жителей узнаем, что в первую мировую войну здесь
проходила линия фронта. С одной стороны — Австро-Венгрия, с другой —
Россия. А здесь — окопы, заполненные в течение 7-ми месяцев солдатами,
заходившими, как и мы, греться в эту же хату, к этим же хозяевам, только
постаревшим на 25 лет. Прошли годы, и русские — на Карпатах. Один из
разговаривающих с нами местных жителей говорит: «Мы живем опять у
границы, — польская граница проходила значительно дальше, — но не
надолго — вы, наверное, скоро освободите украинцев и по ту сторону
Карпат». Мы, конечно, в ответ на это только улыбаемся.
Едем дальше. Вдали виден прекрасный виадучный мост,
будто повисший в воздухе. Но, что это? В середине его видна голубая полоска
неба — один из пролетов разрушен. Мост и тоннель около него взорвали
поляки в самом начале войны, боясь наступления немцев через Венгрию.
Впоследствии, отступая под натиском немцев и Красной Армии на территорию все
той же Венгрии, они об этом пожалели.
Навстречу нам идет небезынтересная пара: какой-то
субъект, пытавшийся перейти границу, и конвоирующий его пехотинский старшина с
наганом в руке. Это — уже сугубо пограничная особенность пейзажа.
Приближаясь к границе, испытываешь совершенно особенное
чувство перехода за рамки дозволенного, за рамки обыденной жизни. Невольно
становишься более внимательным, напряженным и подтянутым.
Перед нами тянется цепь гор, а параллельно ей еще одна,
более высокая. О последней можно, правда, узнать только из карты, так как в
данный момент вершины гор не видны из-за наползших на них туч. Между этими
двумя хребтами протекает Сан. Маленькая, незаметная [270]
в верховьях своих речушка, призванная играть историческую роль рубежа двух
самых могущественных, полярных по своим принципам государств.
Подъезжаем вплотную к пограничной высоте. Кругом густой
лес. Здесь должны получить дальнейшие инструкции. Капитан, под командованием
которого мы находимся, спешивается и говорит: «Дальше ехать некуда». Эта
простая фраза в данных условиях полна глубокого смысла: да, дальше ехать
некуда, дальше — чужой для нас мир.
Через двое суток заканчиваем порученную работу,
полностью выполнив задание.
Вот мы опять выехали на шоссейную дорогу. Необходимо в
точно назначенный срок прибыть в Турку. Едем быстрой рысью. Обжигает лицо и
бьет в грудь сильный, порывистый встречный ветер. Лошади отворачивают головы,
но мужественно рассекают грудью встречную струю воздуха. Шоссе делает резкий
поворот, ветер дует теперь уже в спину, лошади дают резкий рывок вперед.
Быстрая езда — самое приятное, что может быть.
Чувство быстроты наполняет полностью организм, держит нервную систему в
замечательном напряжении. В такие минуты забываешь обо всем на свете и думаешь
только об одном — не потерять темпа, не отстать.
Короткий привал в Турке — и дальше в путь, через
Розлуг и Стрилки в Лавров. 80 километров проезжаем за 6 часов, но чувствуем
себя прекрасно и всю ночь работаем за письменным столом. Быстро летит время;
вот появились на небе первые светлые полосы — предвестники близкой зари. И
вся наша «прогулка» кажется интересным сном, кончившимся с приближением дня.
Лавров, конец ноября 1940 г.
Зимний лагерь
Дивизион «по тревоге» выходит в зимние лагеря. Оседланы
лошади, заамуничены сани, получено оружие и патроны. Управление «вытягивается»
на шоссе, ожидая батареи. Батареи подошли, и колонна начинает движение. Темп,
принимая во внимание зимние условия (снег на дороге, тяжелая одежда и т.п.),
берется очень быстрый. Мы, пешие управленцы, посмеиваемся, разговариваем, но вскоре
только перекидываемся двумя-тремя словами, чтобы не затруднять дыхание. Это
ведь идут «старые» ветераны, исколесившие Карпаты, Буковину, Гуцульщину,
побывавшие десятка полтора раз на учениях, выездах и в лагерях. «Молодые» же
«еле дышут». Лейтенанты, недавно прибывшие в часть, после первых же пяти
километров «привьючиваются» к саням. [271]
Пройдено без остановки 12 км, а движение продолжается.
Связист Савченко, прозванный за свои 150 см роста «мелкокалиберным», кричит:
«Батько наш шибко разошелся!» Под «Батько» подразумевается командир дивизиона
капитан Трофимов. Дело в том, что после нашего переезда из Лаврова, когда
оттуда было вывезено все движимое и недвижимое имущество, включая столы, шкафы,
коновязи, двигатели, электропроводку и т.д. и т.п., дивизион наш стали дружески
называть «Бандой капитана Трофимова». Большую роль сыграл здесь случай,
произошедший с женой мл. лейтенанта Савченко, женщиной весьма объемистой и
представительной. Когда часовой из караульной команды попытался
воспрепятствовать похищению ею государственного шкафа, сия храбрая женщина
бросилась на него и с криками «Не трогайте меня, я беременная!» отхлестала по
щекам. Несчастного спасло только вмешательство начальника караула, водворившего
порядок с заряженным наганом в руке. Да, с «боевыми подругами» шутить трудно!
Итак, дивизион идет форсированным маршем. За Стрилками
остановка. Ждем авангарда пехотного полка. Управленцы, пользуясь темнотой, один
за другим расходятся по хатам «продолжать закалку» — потным быть на морозе
не особенно приятно. Свой разведчик привозит донесение о том, что пехота
подходит. Моментально все на своих местах. Медленно движемся в горы, переходя
вброд ручьи и речки (большинство их из-за быстрого течения замерзло не
полностью). На одном из таких «заковыристых» мест раздается крик: «Братишки,
концентраты гибнут!» Все бросаются к саням, нагруженным ящиками с концентратами
и сухарями, и буквально в несколько секунд водворяют их на твердую почву.
Привал на ночь решено сделать прямо на дороге, у подошвы
горы. Быстро достаются припасенные заранее сухие дрова, раскладывается большой
костер, кипятится чай и варится каша из концентрата. Все рассаживаются вокруг
костра, лошадей привязываем к какому-то мостику. Часа через полтора-два после
сушки портянок и наполнения желудков наступает «лирическое» настроение. Лица у
всех серьезные, задумчивые, глаза следят за пламенем костра, принимающим самые
различные формы. Как непохоже в такие минуты настроение людей на суровую
окружающую обстановку, на саму армейскую действительность!
Кое-кто, подложив под бок пару полен или несколько
хвойных веток, начинает дремать. Наш славный «тифлисский Моня» (Лапидус,
непременный и обязательный персонаж всех анекдотов и веселых историй,
случившихся в дивизионе), приятно потянувшись, протягивает обе ноги прямо в
горящий костер. К его великому неудовольствию его вытягивают оттуда и будят.
Ему, смеясь, напоминают, что он не в Тифлисе и рядом с ним не Этери
(«прекрасная грузинка»), а «Картуз», рязанский жестянщик. [272]
Ночь прошла. С рассветом поднимаемся в гору. Кони,
натренированные постоянными походами и уверенные в помощи всех наших пеших,
поднимающих не раз их вместе с двуколками на самые трудные горы, идут ровно,
изредка останавливаясь на минутный отдых. Замечательна игра мускулов и мышц на
их сильных телах. Вот управление уже наверху. Определено место лагеря.
Гремят топоры и пилы, очищается снег, роется колодец,
оборудуется навес над коновязью. Все 15 управленцев, присутствующие на выезде,
принимают самое активное участие в общей деятельности. Каждый из нас не
прячется от работы, а наоборот, ищет ее, не ожидая никаких приказаний. Какая
колоссальная разница с первыми выездами и походами весной, когда каждый
стремился только поскорее отдохнуть самому! Из разрозненных (и воспитанием, и
образованием, и деятельностью) индивидов подразделение превратилось в единый
коллектив, мобилизационно готовый к выполнению поставленных задач. Обстановка
внутри его стала много лучше, даже между крайне различными людьми установилась
товарищеская дружба, часто слышен смех, но не злобный, а дружеский,
«подтрунивающий».
Получен срочный приказ: свертывать лагерь и двигаться к
исходному пункту. Спускаемся, покинув гору раньше пехоты. Батареи наши еще не
поднимались, так что очутились в более выгодном положении, чем мы, и ушли
вперед.
Раньше подобный приказ вызвал бы недовольство,
разговоры, жалобы. А теперь все это (в том числе и ошибки, неизбежные в той или
иной степени во всех военных операциях) воспринимаются как должное, «мы ведь
учимся». Прав Клаузевиц, говоривший, что для бодрого духа войск и веры их в
своих начальников необходима физическая натренированность, закалка. Прав
Суворов, говоривший, что перенесенными трудностями солдат гордится так же, как
и боями, в которых он участвовал.
Проходим 6–7 км, останавливаемся недалеко от Спасского
лесничества, на небольшой горе, в хорошем еловом лесу. Опять оборудуется
лагерь. На этот раз натягивается так называемая «штабная палатка». Поверх
полотна кладется снег и хвоя, пол устилается сантиметров на 60 ветками, а
сверху сеном. Ночлег готов. Ночью оказывается, правда, что здесь немного
тесновато: ноги одного упираются в живот, а иногда и подбородок другого,
противолежащего. Но это ничего, так теплее!
Ночью весь лес наполнен светом костров; их несколько
десятков. У костров сидят только дневальные, а все остальные спят богатырским
сном, изредка выбегая погреться.
Утром одни идут на уборку лошадей, другие — варить
кашу. Над большущим костром висит «батарея» котелков. Сию процедуру уже на
третий день лагерей «завершили» за 25–30 минут. Меньше, чем [273]
котелок на двоих, не ели, — тоже для закалки. В этом отношении закалились
быстро.
Батько имел неосторожность похвалить плоды нашей
кулинарии, сейчас же раздались возгласы: «Ну, что ж, закалились, значит можно и
домой!» (главной задачей учений ставилось уменье разбить лагерь и
самостоятельно приготовлять пищу).
Живем день, живем второй. Постреляли разок из винтовок,
а больше, в сущности, ничего не делаем. «О, це закалка!» радуются ветераны
(«молодым» достается туго, многие простудились). Еще через день снимаемся и
едем домой. Дома происходит недоразумение — обычный обед кажется
недостаточным по сравнению с усиленным пайком в зимнем лагере. «Были бы
концентраты, а закалиться сумеем» — решает «братва».
И сам очень ясно представляешь себе, что если нашу
армию, при наличии ее духа, моральных качеств и техники, закалить,
натренировать в такой степени, как этого требуют новые установки, а
следовательно и сделать ее более организованной, полностью использовать опыт
последних войн, — то это значит создать непобедимую силу, способную обойти
и побороть весь мир, начавший тлеть и разлагаться в последних войнах и
кризисах.
Розлуг, январь 1941 г.
Эпизоды тактических учений
Штаб дивизиона. Командир дивизиона и начальник штаба
намечают на карте место расположения боевого порядка на предстоящей стрельбе. В
это время приезжает начальник артиллерии дивизии.
— Товарищ капитан, — обращается он к командиру
дивизии, — я ехал с вашими коноводами; толковые ребята.
«О, Кузнецов мой человек, незаменимый. Чутьем чувствует,
когда он мне нужен, и находит меня, где бы я ни был».
— Кого вы послали с обозом? Не попадет ли он к
«противнику»? «Нет, тов. майор. С ними поехал мл. лейтенант Абрамов, он здесь
знает все крамницы и харчевни, а следовательно и все дороги».
— Ну, что же, смотрите только, чтоб ваши
концентраты не попали к «синим», они им дорогу покажут!
В это же время в обход по дороге двигался обоз, ведомый
мл. лейтенантом Абрамовым. Подъехали к Бориславу. Абрамов сказал, что минут на
10–15 останется в городе, а затем нагонит колонну. Колонны прошли 5 км, прошли
10 км, а «храброго командарма» все нет. На дороге повстречался взвод пехоты.
Один из ездовых обратил внимание, что красноармейцы в пилотках, а не в касках,
следовательно «чужие», синие. Обозники не растерялись и на бешеном галопе
обогнали [274] противника. Подъехали к развилке дорог. Решили, что
пора останавливаться на привал. Отпустили подпруги лошадям, задали сено, а сами
пошли рыть картошку на близлежащем огороде — бричка с концентратами
отстала по дороге. Через несколько минут, насмехаясь над маскировкой, военной
хитростью, тактикой развертывания и пр. премудростями, весело запылал костер. В
этот момент явился и Абрамов. Посмотрел, подумал и изрек, обращаясь к своему
коноводу: «Ну, ты, Носов, не тушуйся, а я пойду спать в деревню».
Утром, с первыми лучами солнца обоз тронулся дальше.
Проезжают деревню. Абрамов спрашивает цивильного (т.е. «гражданского»), как она
называется.
— Крушельница? Черт возьми, мы ее должны проезжать
вместе со всем дивизионом завтра, после окончания стрельбы на Кобыле. Странно!
Навстречу едет командир дивизии с группой посредников.
Сразу узнает небезызвестного ему Абрамова.
— Абрамов! Ты как сюда попал? Ты ж в центре
расположения противника!
— «Тов. генерал-майор, я и сам не знаю. Ну, да
пустяки, мы пробьемся!»
Посредники считают обоз уничтоженным.
Дивизион с «боями» прошел предгорье и занял боевой
порядок на горе Кобыле, назначенной местом сосредоточения всей артиллерии,
участвующей в учениях. В 10.00 артподготовка, в 12.00 — начало
генерального наступления.
К 9-ти часам все готово для открытия огня. Разведчики
ведут тщательное наблюдение за районом целей. Вдруг командир отделения разведки
кричит: «Около целей живые люди!» Все смотрят в ту сторону и видят нескольких
всадников. Капитан подносит к глазам бинокль, долго смотрит, не отрываясь, и
тихо говорит: «Черт возьми, да это же Кузнецов с остальными коноводами!»
Как они туда попали, неизвестно и по сей день, но
Кузнецова после этого стали звать «храбрым из храбрейших».
«Живые цели» убраны — к ним послали пехотинского
разведчика, уведшего их в укрытие, где находилась наша пехота.
В 10.00 с близлежащей горы пускают три красных ракеты.
Начинается пристрелка реперов{140} и целей. Короткими, звонкими
выстрелами бьют «горняшки», сочно ухают гаубицы, медленно, с нарастающим гулом
бьют тяжелые корпусные орудия. Гора Дзял, расположенная вправо от нас на
расстоянии 1200–1400 метров, покрывается белыми точками — дымок от разрыва
наших гранат. Из леса у подножия Дзяла поднимаются тонкие струйки
облачков — там цели гаубиц. На синеющей вдали Парашке взрывы можно
различить только в бинокль — туда бьют дальнобойные пушки. Проходит 20
минут. [275] Взлетают 3 зеленых ракеты и, достигнув зенита,
рассыпаются снопом искр. Мгновенно все стихает. Эта тишина кажется
неестественной, необычной, не гармонирующей с состоянием людей, уже охваченных
большим нервным напряжением.
На наблюдательном пункте все стоят у приборов и смотрят
за горой, откуда должен последовать новый сигнал. Быстро наношу на планшет
результаты пристрелки, учитываю поправки и даю бланк с исходными данными
начальнику поста связи. Радисты и телефонисты передают их на огневые позиции,
спрятанные от «противника» за горой. Наводчики записывают данные на щитах
орудий, номера подносят снаряды, командиры огневых взводов стоят с часами
наготове — огонь будет вестись точно по времени. Сложный управленческий
организм работает четко и быстро. После того, как все готово для ураганного
«огня на поражение», нервозность еще более увеличивается. Как-то странно
смотреть на окружающие холмы и горы и видеть их такими спокойными, обычными,
облитыми лучами солнца. То же самое, наверное, испытывают и пехотинцы,
окопавшиеся в 250–300 метрах от линии разрыва снарядов.
Пистолетный выстрел на пункте нач. артдива и 5 красных
ракет в воздухе. И через несколько секунд (столько, сколько нужно для
прохождения звуком расстояния до нас) — гул выстрелов, сливающийся в одно
целое. Дзял покрывается облаком дыма, земли и камня. Первая цель нашим
дивизионом поражена — окопы «неприятеля» разворочены несколькими прямыми
попаданиями. Команда: «Дивизион, стой! СО-102, огонь!» СО-102–2 копны сена (и
наблюдательный пункт «противника» под ними), стоящие на открытой площадке
несколько в стороне от Дзяла. Вот около копен упал первый снаряд, второй, а
затем сразу несколько прямо в копны. Пламя, земля, — и нет уже ни копен,
ни деревьев около них. Ровная, как будто вспаханная земля. Парашка закрыта
облаком дыма, но стрельба по ней продолжается — все необходимые расчеты
сделаны заранее. Новая ракета — и все стихает, а ровно через 30 секунд
раздается оглушительный протяжный взрыв — одновременный залп всех орудий,
батарей и дивизионов. На военном языке это называется огневым налетом.
Ровный, частый ряд ударов, быстро чередующихся один за
другим — гаубичники открыли скоростной беглый огонь.
Все, находящиеся на НП, похожи на игроков, ведущих
азартную игру. Только в игре этой участвуют сотни и сотни людей, и каждая
минута стоит несколько десятков тысяч рублей. Мы, артиллеристы, стреляя с
больших дистанций, не видим непосредственно воздействия огня на противника, как
это, например, бывает в штыковой атаке, — район целей, окопы, укрепления,
взрывы снарядов — все это мелькает, как в кино, кажется каким-то
игрушечным, искусственным. Сама же стрельба с закрытых позиций требует большого
искусства, и каждого [276] стреляющего охватывает спортивный азарт, желание
провести ее лучше других. О морали или о том, как эта стрельба повлияет на
других, — думать некогда.
Проходит еще час. Спускаюсь немного ниже, туда, откуда
видна наша огневая. Отчетливо видно, как при выстреле орудие, наподобие
резинового мячика, отскакивает назад. Они стоят восемь в ряду, и у каждого
поочереди вырывается из дула огонь и дымок — снарядов не видно из-за
большой начальной скорости (снаряды гаубиц, летящие через наш пункт, отчетливо
заметны — будто пролетают с молниеносной быстротой какие-то горные
стрелы). Номера работают с полным автоматизмом в движениях, представляя собой
наиболее ответственные и «умные» части общей машины, низвергающей тонны стали и
тола.
Вспышки десятков ракет на передней линии наших
войск — стрельба мгновенно прекращается, а пехота с могучим «Ура!»
бросается в атаку. Артиллеристы же вытирают пот на лицах и начинают уничтожать
обед, приготовленный еще раньше.
Мелодичные звуки кларнета, играющего «Отбой». Быстро
складываются приборы, сворачивается связь и начинается спуск с горы. Внизу, на
дороге, оглушительно орет кинопередвижка, встречая «победителей» веселой
опереточной музыкой. Настроение у всех замечательное, хотя до дома еще 110 км
пути.
«Война», подобную которой вряд ли кто из всех
участвующих видел, — окончилась.
Розлуг, март 1941 г.
«Романтика»
Едем из Розлуга в Турку на комсомольское собрание. Снега
почти нет; лошади не меньше нашего довольны концу зимы и бегут легко и быстро,
поцокивая копытами о камни. Настроение у всех прекрасное, кругом шутки и смех.
Особенно достается Мишке, радисту-москвичу, с его «Каймой». «Кайма» —
гнедая кобыла с развивающейся гривой и хвостом, несколько «смахивающая» на
ведьму из детских книжек. Характерная особенность ее — полное неумение
бегать ни рысью, ни галопом и поразительные способности к симуляции.
— Миша, я люблю «Кайму» за ее грациозность и за
глаза. Обрати внимание, какие у нее глубокие и задумчивые глаза!
— Мишенька, на ее лице играет улыбка! Как прекрасны
ее губы! Дай ей сахару!
— Михаил, в Москве мы специально должны выпить,
вспоминая тот благословенный час, когда я вручил тебе это прекрасное
создание! — изрекает старый хозяин «Каймы». И добавляет: Ты будь с [277]
ней нежен и ласков, она — «женщина», привыкшая к хорошему обращению.
— «Михалька», ты только подумай, был бы ты сейчас в
Москве, гонял бы на вело по Ленинградскому шоссе и не знал бы таких прелестей
жизни, как езда верхом на лошади! — стараются москвичи.
Подъезжаем к Стрию. Река вот-вот должна тронуться,
уровень воды резко повысился, местами трещит лед. Яблонка, приток Стрия, на
котором стоит город Турка, вышла из берегов и снесла деревянный мост. Метрах в
150 от него лед заторосило. Приходится объезжать это место и делать большой
круг. Когда подъезжаем к военному городку, уже начинает темнеть. Еще издали
видим цепочки людей, бегущие из казарм к конюшням, к складам, к артпарку. В
полку — «тревога». Аед тронулся, вода прибывает и прибывает, грозит залить
территорию городка, если не уничтожить заторы у моста и на изгибе Стрия. Саперы
закладывают динамит, наши бойцы разбирают мост. Остальные — выводят
лошадей из конюшен на гору, вывозят имущество из складов. Работают дружно,
быстро, организованно. Никакого шума и крика, никакой ругани. Здорово работают!
Совсем стемнело, только кусок светлого неба над Туркой.
Лед взорван, вода уходит. Все водворяется на свое место;
люди усталые, но удовлетворенные, возвращаются в казармы. Это очень кстати,
многие работали по пояс в воде, другие до нитки промокли от пота.
Возвращаемся в Розлуг. «Порядок дня» собрания оказался
несколько неожиданным.
Едем крупной рысью на больших интервалах. Моя «Окуня»
бежит прекрасно, резко вырываясь вперед. Дороги совсем не видно, поводья
опустил, полностью полагаясь на чутье лошади. Да ничего другого и не остается!
Дорога делает неожиданные повороты, мгновенно вырастают деревья, посаженные по
краям. Часто принимаешь их за человека. Навстречу изредка попадаются
«цивильные» брички, лошадь тихонько похрапывает. Километрах в 4-х от Розлуга
дорога становится прямой и широкой. Еду полным галопом, в полный карьер. В лицо
бьет струя воздуха; всем организмом испытываешь очень специфическое, ни с чем
не сравнимое и приятное чувство быстроты. Невольно сам сливаешься с лошадью в
одно целое, понимаешь каждое ее движение.
Вот и наша «гостиница». Через 10–15 минут подъезжают
остальные. Приводим лошадей в порядок и ложимся спать. Часа через 4 —
подъем, но спать не хочется, тихонько продолжаем разговаривать.
«Ну, вот, а говорят, в армии нет романтики» —
заключает один из нас, студент МИФЛИ{141}, настроенный в данный момент
чрезвычайно лирически. В ответ ему звучит дружное похрапывание уже не
четвероногих, а двуногих друзей.
Розлуг, март 1941 г. [278]
Галиция
Галиция. Достаточно произнести одно это слово, чтобы
представить себе картину вековой борьбы целых народов и стран. Маленькая,
бедная страна, являвшаяся причиной неоднократных военных столкновений России с
Австрией.
Галиция. Страна земледелия и скотоводства, страна полей
и лесистых холмов.
Галиция. Рубеж, отделяющий Западную Европу от Советской
страны; форпост социализма на юго-западе.
Сплошные, простирающиеся до горизонта цепи холмов,
покрытые голубой карпатской елью. Мозаики маленьких, лоскутных полей
крестьян — гуцулов. И совершенно неожиданно — шум первого колхозного
трактора.
Вьющееся по горам шоссе делает причудливую петлю вокруг
тригонометрической вышки, грунтовая дорога, идущая параллельно шоссе, сворачивает
резко вправо. Столбик с надписью на русском, украинском и польском языках:
«Проход в 7,5-километровую пограничную зону разрешается только по специальным
пропускам». Проезжая мимо него, невольно делаешься более подтянутым и
настороженным, чувствуешь, что и лично ты оберегаешь здесь покой страны и
близких.
Обычная маленькая деревушка, любопытные, приветливые в
большинстве своем лица ее обитателей. Крутой подъем на гору, лесная дорога.
Просвет — опушка на вершине горы. Следы старых окопов, «ветеранов» 15-го
года{142}. Прекрасный вид на узкую,
извилистую долину с извивающимся по ней селом; на горы, значительно более
высокие, чем та, на какой стоишь сам; на маленькую речушку, поблескивающую на
поворотах. Речушка — небезызвестный Сан, горы и село — немецкие.
Шоссе спускается с горы, делает последнюю петлю и уходит на чужую территорию. У
моста через Сан, на обочине шоссе будка, рядом — шлагбаум, запертый
большим висячим замком. Двое пограничников на нашей стороне, четверо
охранников — на противоположной.
Кажущиеся тишина и спокойствие, а в самом деле —
чуткая настороженность, готовность ко всем неожиданностям. И только кое-где
мелькнет строгая и благородная форма советских часовых, их зеленые фуражки,
сливающиеся с общим фоном местности.
Ночь. Кто-то переступил границу. Высоко в небе рвутся
одна за другой зеленые ракеты, многочисленные секретные посты прощупывают
каждый дециметр местности, собаки безошибочно идут по следу, все дороги на
много километров вперед находятся под невидимой, но зоркой охраной. Если б
«нарушитель» оказался не заяц, ему бы не поздоровилось. «Граница на
замке» — вот слова, наиболее точно характеризующие [279]
действительность. Ее охраняют пограничники и пехотинцы, летчики и артиллеристы,
саперы и танкисты — сотни тысяч до конца преданных советских людей, еще
вчера стоявших у станков, работавших в поле, сидящих за школьной партой, а
сегодня стоящие с винтовками в руках. Впрочем, «с винтовками в руках» —
выражение устаревшее; в руках у них новейшие образцы вооружения, любовно
сделанные всей страной. Вся эта армия сцементирована единым духом, единой
волей, единым стремлением к победе. За ее спиной — бесчисленные
материальные и людские резервы, колоссальная страна, находящаяся в состоянии
мобилизационной готовности. Этой стране не страшны никакие «молниеносные
удары», не страшны экономические блокады, ей не грозят никакие внутренние
противоречия и перевороты. Народ ее вынужден идти на большие жертвы и лишения, но
он уверен в своей полной победе в ближайшем будущем, видит перед собой светлый
путь впереди.
Все это невольно приходит на ум, когда видишь перед
собой государство, в корне отличающееся от твоего собственного, когда
задумываешься о происходящей мировой бойне, о судьбах загнанных в тупик
народов. Много неожиданного будет в этой войне для ее инициаторов!
Начинает светать. Кукует кукушка, щебечут птицы. Восток
озаряется первыми лучами восходящего солнца, световая полоса подходит к нам, к
Сану, переходит на противолежащие холмы, освещает всю местность. Кто-то
тихонько говорит: «Вот так пойдем и мы».
Турка, май 1941 г.
Врожденный оптимизм
Все идет просто и обычно. Завтракаем, со смехом делим
несколько кусочков случайно оставшегося у кого-то сахара.
Все знают, что в любой момент могут начаться военные
действия и налицо явная опасность, но не надо думать, что все непрерывно помнят
об этом. Это было бы слишком тяжело, да и не нужно. Все живут обычной жизнью,
отгоняя мысль об опасности, стараясь уверить себя (и небезуспешно), что ничего
особенного нет, что все кончится благополучно. Каждый надеется на лучший исход,
глубоко уверен, что останется жить. Этот внутренний, врожденный человеческий
оптимизм имеет очень большое значение.
Но не надо также думать, что в бой идут, совершенно
отбрасывая мысль о смерти, желая только стать «героями», крича лозунги и
«громкие слова». Нет, это бывает только в дешевых книжонках.
В том-то и состоит героизм, что человек, любящий больше
всего на свете жизнь, сознательно смотрит в лицо смерти, идет воевать из-за [280]
чувства долга перед родиной и народом, давшими ему все, идет воевать за
торжество своих идеалов. Каждый честный человек, независимо от своей
национальности, идет воевать, зная, что он приближает последнюю в мире войну,
приближает то время, когда восторжествует повсюду свободная человеческая
личность и «Человек — будет звучать гордо».
Надо иметь большое мужество, чтобы забыть о своем «я» и сознательно идти на
возможную смерть ради счастья других, ради светлого будущего грядущих
поколений! Слава людям, обладающим подобным мужеством!!!
Героические же поступки совершаются в процессе самого
боя и чаще всего в результате самозащиты человека, попавшего в тяжелое
положение. Идти же на бессмысленный риск или «отдать жизнь за копейку» —
это не имеет ничего общего с настоящим героизмом, не имеет ничего общего с тем,
что называется героизмом в стране, где высоко ценится человеческая жизнь.
*
* *
Итак, жизнь на НП течет своим чередом. Сильно припекает
солнышко, и часам к 2–3 дня все
свободные управленцы засыпают сном праведников.
Вычислители полностью подготовили данные для стрельбы.
Турка, май 1941 г.
О тех, с кем шел дорогами
войны
Памяти друга
Маленькая белая украинская хата с большим вишневым
садом, обнесенным плетнем. Сад спускается в лощину, к речушке, тихое журчание
которой доносится и до нас. Стоим с Мишкой (Бергманом. — М.М.) около плетня и мечтательно смотрим
на небо: темное, звездное, манящее к себе. Только изредка дают огневые налеты
минометные батареи противника и где-то далеко на западе слышен приглушенный шум
танков и автомашин, — немцы готовятся к решительному штурму нашей обороны
на подступах к Виннице.
В маленьком домике, возле которого мы находимся, —
штаб дивизиона и узел связи. Батареи разбросаны далеко друг от друга, боевое
охранение впереди нас очень редкое — пехоты здесь ничтожное
количество — и немцы по лощине легко могут просочиться в наши боевые
порядки, поэтому ночью весь личный состав стоит на постах. Я — начальник
караула и коротаю часы со своим давнишним другом, человеком наиболее близким в
армейской среде, — Михаилом.
— Коля, вспомни Артемовск, Центральную телефонную
станцию, разговоры с Москвой и кондитерскую с пирожными и шоколадным молоком.
Кто тогда поглощал рекордное количество пирожных?
— Безусловно, ты.
— Да, но и ты, кажется, не отставал, когда дело
особенно касалось сдобы.
— А помнишь Новый год в Розлуге? Сильный мороз,
только что переехали на новое место, накалили докрасна железную печку и сидим у
приемника, грызя шоколад. Сафонов напевает «Татьяну». Банкин истерически
выкрикивает: «Где же шампанское?». Лапидус, не выдержав «больших градусов»,
обнимает меня за шею и по-грузински объясняется в любви. Ведь все это было уж
не так плохо, а нам казалось трагедией, что бесцельно идет время. Сейчас вопрос
стоит в несколько иной плоскости — речь идет не о времени, а о жизни.
— Сахару хочешь? — и оба грызем сахар,
запасливо припрятанный в количестве нескольких килограммов в переметных сумах.
Мишка ухмыляется:
— Я вспомнил котелок масла, который «рубали» втроем
с одним сухариком на 1001.
1001 — это высота в Северной Буковине, на которую
нам пришлось взбираться в проливной дождь и невылазную грязь, затаскивая туда
свои «горняшки», во время похода по освобождению Бессарабии. [282]
Взбирались двое суток. Продуктов — никаких, валимся
от истощения. И вдруг «добрый гений» в лице Мишки с двухкилограммовым котелком
сливочного масла. Достаем последний сухарь и втроем с Тарновским расправляемся
с котелком.
Здесь же, в Буковине, навсегда запомнятся прогулки
верхом в горы; выезжала обычно целая компания, но мы с Михаилом пришпоривали
своих любимцев, проносились где-нибудь над обрывом и скрывались в глубине
гор, — оба одинаково любили «острые ощущения». Вместе любовались закатом,
равному которому нигде не видели, — это одна из достопримечательностей
Карпат; вместе вспоминали Москву, свои институты (они были рядом —
Бауманский и Энергетический), девушек.
На всех армейских вечерах Михаил, который значительно
меньше меня ростом, строен и грациозен, — моя неизменная «партнерша».
Прислонившись к старой вишне, долго стоим молча,
перебирая в памяти все события прошедших полутора лет армейской жизни. Вдруг
впереди слышен какой-то шорох, трещит плетень. Подбегаю к щели около дома: «Пулеметы —
к бою!» А сами, вдвоем с Мишкой, с гранатами в руках медленно идем вдоль плетня
вперед. Шорох и шаги стали слышнее. Легли, внимательно смотрим. Вышедший из-за
облака месяц освещает силуэт стреноженной лошади, мирно пощипывающей траву. Так
вот кто виновник волнений! — и немного разочарованные возвращаемся
обратно.
— Знаешь, Николай, многое в нашей жизни возмущало,
казалось неверным и ненужным, многое можно было критиковать, а вот сейчас
вспоминаешь все это и думаешь: все это мелочи, все поправимо, ведь вопрос стоит
о гораздо более важном — о существовании родины и нас самих. Сможем ли мы,
поколение, воспитанное революцией, ужиться с немцами? Нет, это будет моральная
обреченность, которая неизбежно повлечет за собой и физическое уничтожение. Во
всяком случае, для большинства из нас. Очевидно, именно поэтому с первого дня
войны стало ясно: или победа, или смерть, никаких компромиссов, вроде плена и
прочее, быть не может. И, по всей вероятности, смерть, ведь мы первыми
принимаем на себя удар колоссальной военной машины, ценою наших жизней страна
должна получить возможность отмобилизоваться. Немцы — сильны, они пройдут
еще далеко вперед, захватят огромную территорию, но Россию не победят. Таких,
как мы с тобой, — сотни и тысячи и перешагнуть через их трупы стоит
колоссального труда. Вспомнят ли о нас когда-нибудь? О нас, молодых, здоровых,
полных желания учиться, творить, любить, только что начавших жить и сознательно
идущих на смерть ради жизни, в полном смысле этого слова? Да и что нам от того,
что вспомнят или нет, раз нас все равно не будет? Важно другое — сознавать
самому перед собой свою силу, свой характер, свою принадлежность России. [283]
Без нее мы жалкие отщепенцы. Никто, никогда, ни единым
словом не может упрекнуть нас — мы — сознательно отдавали самое
дорогое — жизнь.
...На востоке начинает светлеть. Все замолкает. Поют
соловьи. Чуть заметный ветерок колышет пшеницу. Все расходятся по своим местам.
Вскоре приходит замполит Савельев — невысокий, веснушчатый, прыщавый, с
тонким носом и неприятными серо-зелеными глазами человек. Имеет высшее
образование, историк по профессии, преподавал в Средней Азии. Отличается
исключительно грубым, ехидным отношением к красноармейцам, очень высокого
мнения о себе самом. В Румынском походе проявил большую трусость, но и еще
большее умение угодить начальству. И, вопреки здравому смыслу, пользуется
авторитетом у замкомандира полка по политчасти, позднее тоже за трусость и
паникерство исключенного из партии.
Савельев докладывает, что явился к нам, в управление дивизиона,
на должность замполита. Мишка вслух констатирует: «Печально, но факт».
Савельев, прищурив глаза и подергивая ухом, делает вид, что не слышит.
Вскоре я ухожу на НП, а Михаил — в блиндаж к своей
рации, вызывать огонь на себя. Как только рация начинает работать, так немцы ее
пеленгуют и дают артиллерийские налеты, а Мишка сидит в глубоком, каменном
погребе, считает снаряды и смеется.
В последующие дни — ожесточенные бои, прорыв
немцами нашей обороны, отступление на Винницу, сдача города, марш с боями на
Казатино. Сутки заполнены до предела, спим через день-два по 2–3 часа. С
Михаилом видимся урывками. Завидев друг друга издали, подъезжаем, крепко жмем
руки.
— Ну, как?
— Все в порядке. На, возьми флягу меда.
Внимательно посмотришь друг на друга, скажешь: «Смотри,
держись», — и опять разъезжаешься на неопределенный срок.
Днем 22 июля возвращаюсь из разведки по новому маршруту.
Узнаю, что дивизион развернулся и ведет бой с десантной дивизией немцев,
занявшей станцию Оратовка. Выезжаю в село, где находится штаб дивизиона,
докладываю командиру дивизиона обстановку.
— Поезжай на хутор Шевченко, там что-то застряли
наши обозы. Выходя из штаба, встречаю Илью Гликсона:
— Николай, кажется, погиб Мишка. Его, якобы,
застрелил Савельев.
— Не может быть, глупости.
Все восстает против этого сообщения, но сердце начинает
биться учащенней.
— Едем к обозам, там все узнаем. [284]
Едем напрямую, по грейдеру, несмотря на то, что немцы
время от времени пускают но нему полтора-два десятка мин. Спускаемся в лощину,
она забита повозками — на мосту пробка. Вдруг сразу с нескольких сторон
начинают бить пулеметы — что за черт, откуда, опять какой-то десант?
Оглядываемся назад — все ясно, на бугор медленно
вползают немецкие танки и ведут огонь из пулеметов. Соскакиваем с лошадей,
бросаемся в лес, ведя лошадей под уздцы. Пули свистят поверх голов, ударяются в
деревья, срывают листья на кустах. Лошади идут нехотя, бьешь их каблуками под
живот, тащишь изо всех сил, обливаясь потом, — если бросишь, то потом уже
не найдешь.
Вот, наконец, забежали за маленькую высотку. Поднимаемся
осторожно наверх. По грейдеру вытянулись 6 танков, 22 танкетки и замыкающая
бронированная санитарная машина. Медленно наезжают на завязшие брички, подминая
все под свои гусеницы. Вдвоем с Ильей бьем из карабинов
бронебойно-зажигательными пулями по головной машине, дальность — 130–150
метров, промаха быть не может, но и эффекта никакого. Двое немцев выскочили из
танкетки и стали тащить с брички мешки с сахаром — этих сняли сразу,
остальные от подобных попыток отказались. Танки медленно двинулись на
Лукашевку, чтобы там соединиться с окруженной мотодивизией.
— Что ж, поедем дальше.
Минут через 15 мы уже в Шевченко. Подбегает Козлов:
— Николай, убит Михаил!
— Как, каким образом?
— Ехали со всем имуществом связи с обозом, во главе
с Лембешем. Аембеш поехал вперед разведать дорогу. Подъезжаем к селу. Немцы
начали обстреливать дорогу из минометов. Савельев бросился к Мишке и кричит:
«Слезай с лошади, я поеду искать место для укрытия обоза». Тот ему отвечает: «Я
по приказанию начальника штаба еду сейчас с рацией к нему». Мины рвутся совсем
близко. Савельев обезумевает от страха и истошным голосом кричит: «Слезай! Я
тебе приказываю!» «Ты мне вообще никакого права не имеешь приказывать, иди к
черту», — ответил Михаил и поехал. Савельев выхватывает пистолет и
стреляет в спину. Мишка, удивленный, медленно поворачивается, хватается руками
за живот и падает на землю. Савельев подскакивает ближе и почти в упор делает
еще три выстрела, затем бросает пистолет, закрывает лицо руками и кричит: «Что
я наделал!» Я хотел его сразу застрелить, но удержал подъехавший в эту минуту
Аембеш.
— Так где же Савельев?
— Отправили под конвоем к начальнику особого
отдела.
— А где Мишка?
— Пришлось оставить в той деревне; старик, около
дома которого [285] он был убит, сказал, что похоронит сам, — с минуты
на минуту ожидались танки. Сейчас меня самого из-за этого совесть мучает.
Долго не могу прийти в себя. Неужели нет Мишки,
веселого, неугомонного, всегда деятельного и энергичного? Неужели он погиб так
глупо?
Во всяком случае, я его должен увидеть. Твердо решил
ехать в то село, где он был убит, хоть и есть опасность застать там немецкие
танки. Еду вдвоем с Козловым. Околица села. Все тихо. Седой, согнутый старик
медленно бросает землю лопатой.
— Это здесь?
— Да, сыночки, я его уже похоронил. Вы тикайте, а
то на другом краю два раза немецки разведчики булы.
Слезаем с лошадей, подходим к могиле и долго стоим
молча, не смотря друг на друга. Старик дрожащими руками обнимает нас за плечи.
— Прощай, Михаил!
Вскочили на лошадей и вихрем помчались обратно.
Через пару дней узнал, что Савельев в разгар следствия,
воспользовавшись паникой при бомбежке, сбежал. Что ж, может, еще
встретимся, — его я не забуду никогда.
Как обидно, что такой замечательный парень, смелый,
самоотверженный, до конца преданный своим светлым идеалам и родине, так глупо
погиб{143}. Он часто думал о смерти,
почти сознавал неминуемую свою обреченность, — но такой ли смерти ждал он?
Образ друга навсегда останется в сердце, светлая память
о нем всегда будет напоминать о нашем месте в жизни, о тех, кто погиб, чтобы
спасти страну, спасти будущее.
И вот сейчас, среди озер Карелии, сидя перед коптилкой в
блиндаже и работая над подготовкой предстоящих операций, которые завершат
разгром немцев в этом районе, я вспоминаю южную ночь и наш разговор,
происходивший почти три года назад. Да, мы уже тогда были уверены, что победим,
ведь людей, подобно русским, нет. Так спи же спокойно, дорогой друг!
Высота 107.3, Ленинградский фронт,
июнь 1944 г.
Не стало Киселева
Война — это смерть на каждом шагу; смерть с
«открытыми глазами», на поле боя, смерть из-за угла, смерть где-нибудь в тылу,
где ты ее не ждешь, от бомбежки, глупая и невероятная смерть от спрятанных в
укромном месте мин или от какого-либо чрезвычайного [286]
происшествия, — но всегда и везде смерть. Человек может привыкнуть ко
всему, морально очерстветь и огрубеть, постоянно видя смерть перед глазами, но
совершенно равнодушно относиться к ней не может. Каждая новая смерть, особенно
человека, с которым ты в какой-то мере соприкасался, — оставляет
неизбежный след. Если же это касается близкого тебе человека, то неизменно
наталкивает на мысль: не стало еще одного из наших... Чья следующая очередь?
Не стало Киселева.
Киселев — личность далеко незаурядная, но жизнь его
сложилась очень неудачно; человек был подавлен жизнью. Внешне — ничем не
приметная фигура, низкого роста, щуплый, с лицом святого с плохой иконы, с
лысиной в 26 лет. Внутренне — человек, глубоко понимающий искусство,
художник в душе, не мыслящий своего существования вне искусства.
Окончил, хотя и не блестяще, Ленинградскую
художественную академию, неплохой портретист, только что «нащупавший» нужные
для себя формы художник. И сразу же — призыв в армию, столкновение с
суровой действительностью, причем довольно мрачной, — халтурная работа в
клубе, малярство. Через полтора года — война. Колоссальное нервное напряжение,
физическая невозможность хоть в какой-то мере заниматься любимым делом.
Во время стоянок в тылу — та же халтурная работа на
«мелких заказчиков» для удовлетворения своих бытовых нужд.
Время идет — минуло 4 года со времени выхода из
Академии. Талант — тоже не стоит на месте, деградирует, ведь застой для
художника — смерть. А здесь не только застой, — здесь моральная
забитость и подавленность, сознание полного своего ничтожества, животный страх
за свое физическое существование. Для подобных характеров — это неизбежная
вещь.
Припоминаются такие отдельные эпизоды. Брянский фронт,
река Зуша. Мне прислали 30 человек для оборудования НП командира бригады.
Темная ночь. На Орел идут наши самолеты. Немцы их встречают морем огня. В
небе — яркие разрывы тяжелых зенитных снарядов, вереницы вспышек
автоматических пушек, бисер трассирующих пуль, медленно опускающиеся желтые и
белые пятна ракет, голубые лучи прожекторов. Говорю Киселеву:
— Любуйся, запечатляй, — может быть,
пригодится. Он мне совершенно откровенно отвечает:
— Не могу, Николай, сердце как-то тревожно бьется,
не до этого.
Карельский перешеек. Два больших озера с высокими
скалистыми берегами и замечательной перспективой уходящих вдаль каменистых
холмов с огромными соснами и сверкающими на солнце маленькими виллами,
прилепившимися к хаосу камней. [287]
— Ну, каково? — спрашиваю Киселева.
— Я смотрю не на это, а куда будем прятаться, если
начнется обстрел.
Красивое на войне доступно только людям смелым, с
сильным характером. А ведь без понимания красоты не может быть художник, и
действительно, Киселев наш за годы войны, и особенно за последние, наиболее
тяжелые, загнал все свои задатки глубоко внутрь, потерял критерий окружающего.
Художника как такового не стало. Наблюдать подобный процесс — очень
тяжело. Ведь человек этот был несомненно одаренный, он мог создать много
хороших вещей.
Киселев страстно хотел жить, совершенно открыто
показывал, что чрезвычайно боится потерять жизнь, не задумываясь, шел на
компромисс в глазах окружающих, если ему казалось, что это хоть в какой-то
степени его обезопасит. Он дальше всех убегал во время бомбежек, не показывал
носа из блиндажа во время обстрела, упросил поставить его на охрану штаба. И,
действительно, старались беречь его и мы, — за все время войны он,
пожалуй, ни разу не был на передовой.
Вчера строили блиндаж. В воздухе показались
«Фокке-Вульфы». Начинают пикировать. Бомбы ложатся более чем в 500 метрах от
нас, то есть никакая опасность не угрожает. Никто даже не подошел к щелям, но,
смотрю — Киселева нет. Возвращается он через полчаса, — убежал чуть
ли не за три километра. Говорю ему, что это несерьезно, что он сам себя
подвергает лишней опасности.
— Ничего не могу поделать, в такие минуты у меня
чисто животный инстинкт убежать от всего этого.
Вечером звонок по телефону — обстреляли штаб. Всего
какой-то один случайный снаряд. Убит Киселев{144}.
Да, здесь невольно можно стать фаталистом, — так
много случайного, непредвиденного, рокового бывает на войне.
Человек так хотел жить — и вот нет его, хотя все
время подвергался гораздо меньшей опасности, чем все остальные.
Художник, уничтоженный войной морально, оказался
уничтоженным ею и физически.
Высота 31.0, урочище Какара-Кангал,
южнее Иохантала, 15 июля 1944 г.
Он страстно любил жизнь
Четыре часа утра. Ни я, ни Денисов не спим: идут
последние приготовления к наступлению, которое начнется в 8.00. Срочно копирую
и рассылаю дивизионам схему огней на случай отражения контратак. За спиной
раздается знакомый голос: [288]
— Николай, пришел Юрка Токмаков.
Настроение замечательное, только что вернулся из
Ленинграда, где побывал впервые за три года войны.
— Расскажу все вечером, сейчас некогда, иду в Реполу
к командиру батальона.
— Ну, крой, будь осторожен на переправе!
Крепко пожали друг другу руки, и Юрка с разведчиком
быстро пошли вперед.
Юрка — лучший друг Павла (Фролова. — М.М.), мы с ним тоже очень сблизились. В
Городке и Невеле всегда вместе кутили, вместе ходили танцевать. Ребята у нас
смеялись, будто бы Юрка нутром чувствовал, где будут танцы. Он —
прекрасный танцор, хорошо поет, исключительно жизнерадостный парень. Если к
этому прибавить хорошую фигуру и физиономию незаурядной красоты, будет понятен
его постоянный успех в женском обществе.
Помню одну маленькую подробность. Брянский фронт. Первые
километры освобожденной, в результате нашего наступления, территории.
Полуразрушенное село. На окраине — наш штаб и батарея управления (Юрка в
это время был адъютантом комбрига), рядом — штаб зенитной дивизии.
Возвращаемся с Берендеевым из передового разъезда. Машина медленно пробирается
по заваленной телеграфными столбами дороге. Большинство пожарищ еще дымится,
отовсюду несется трупный запах, в канаве — неестественно раздувшиеся
лошади. Гул канонады впереди. Подъезжаем к батарее. Среди хаоса смерти и
разрушения — звуки патефона, поставленного на крышу «Эмки», и танцующая
пара — Юрка с какой-то девушкой в голубом платье. Все окружающие не могут
удержаться от улыбки: на фронте особенно ценятся люди, так страстно любящие
жизнь.
Невель. Вечер в клубе госпиталя. Вой сирен — сейчас
должна начаться бомбежка. Минутное замешательство в зале. На сцену вскакивает
Токмаков и начинает рассказывать один из своих бесчисленных анекдотов. Гром
аплодисментов. Вся тревога улеглась.
Взвод Юрки — один из лучших в бригаде, ребята его
буквально обожают.
Время приближается к 8.00. Комбриг на месте. Все готово.
Последней включается рация Токмакова.
«Маяк»:
— Все в порядке, прибыл благополучно, буду
следовать с пехотой. Мощная 40-минутная артподготовка, пехота пошла вперед. За
час продвинулись на три-четыре километра. Включается «Маяк»:
— Попали на минное поле. Мордвинов (командир 5-й
батареи) подорвался. Токмаков с разведчиком идут к нему.
И новая радиограмма: [289]
— Разведчик убит. Токмаков ранен. Немедленно
вышлите машину. Минут через сорок машина, возвращающаяся с Токмаковым и
Мордвиновым, подходит к нашему КП. Подбегаем к ней. Мордвинов умер в первые же
минуты — осколком пробито горло. У Юрки — оторвана нога (на нее
наложен жгут), перевязаны грудь и голова. Он перестал дышать всего три-четыре
минуты назад. Фельдшер рассказывает, что все время был в полном сознании, но не
чувствовал, что нет ноги и просил снять с нее сапог. Последние слова были:
— Дайте воды. Умираю. Жаль. И через несколько
секунд:
— Да, это — все. Уми...
Лицо простое и мужественное, ни малейших следов
страдания, только глаза смотрят задумчиво и печально. Ветер развевает прядь
волос; медленно ударяются о камень капли крови, вытекающей из оторванной ноги.
Так не стало Юрки. Молча стоим у машины. Падают редкие,
крупные капли дождя. Накрываем труп палаткой. Дождь превращается в ливень,
раздаются мощные раскаты грома, заглушающие шум артиллерийской канонады.
Невольно возникает символическая мысль: природа
оплакивает человека, так страстно любившего жизнь и все живое, умершего во имя
спасения жизни друга{145}.
Кяхяри, Ленинградский фронт. 20
августа 1944 г.
Любимая женщина
...Каждому необходимо в любую минуту жизни иметь хотя бы
в какой-то степени воплощение своего идеала в живом человеке. Большей частью
таким воплощением является любимая женщина, любимая девушка. На фронте, когда
условия существования всячески заставляют отвлекаться от действительности и
думать о чем-то постороннем, — это особенно необходимо. Вся фронтовая
лирика (ее здесь не меньше, а пожалуй больше, и во всяком случае она здесь сильнее,
чем в тылу) — излияние этих стремлений во внешний мир. Кроме того, с
мыслями о любимой обязательно связаны мысли о домашней обстановке, о многих
веселых часах, проведенных вдвоем и в компании, связаны мысли о будущем.
Прошлое и будущее — вот чем дышит каждый солдат; каждый надеется на
счастливый исход, на будущее, — без этого нельзя было бы воевать. У
каждого в душе образ той, с кем он был, уходя на фронт, уезжая в армию. Новых
впечатлений и встреч нет, а если и есть, то они случайны, на два-три часа.
Поэтому образ последней девушки или женщины надолго запечатляется в сердце, [290]
хранится чистым и неприкосновенным в бури и будни фронтовой жизни. То, что
легко и незаметно произошло бы в обычной обстановке — любая ссора и
расставание — здесь оставляют глубокий след, заставляют задумываться и
грустить.
Тот, у кого нет этого образа любимой или хотя бы хороших
воспоминаний о ней в прошлом, — тот особенно чувствует свое одиночество.
Человек, знающий, что его ждет и постоянно о нем думает
любимая, получающий от нее письма и делящий с ней свои скромные горести и
радости, получает тем самым большую поддержку, большую моральную силу, так
необходимую в минуты боя, в минуты чрезвычайного физического и нравственного
напряжения (Андрей, Иван Сумяцкий).
Итак, пойдем по вышеуказанному пути: жить на войне
прошлым и будущим. Тем более, что никаких других вариантов нет и быть не может.
Аминь.
Брянский фронт, июнь 1943 г.
Мария
...»Марш артиллеристов», — объявляет конферансье, и
комната наполняется широкими, лихими звуками баяна. Фронтовая бригада дает
концерт 3-му дивизиону БМ'овцев.
Изба, самая просторная во всей прифронтовой деревне Стайки, переполнена
зрителями. Занавес — плащ-палатка. Солистка бригады — Мария
Васильева — стройная, высокая, красивая брюнетка, обладающая приятным
голосом и обворожительной улыбкой, исполняет ряд популярных песенок. Затем
следуют несколько инсценировок, в которых отличается исполнитель роли Швейка,
наделенный чувством истинного юмора. Затем — сцена «Из жизни старого
цирка». Несмотря на жару в помещении и очень неудобные позы зрителей, все
довольны и по-настоящему развеселились.
Но вот концерт окончен. Остаются только
«болельщики» — наши офицеры и девушки из соседнего госпиталя. Хозяев
квартиры — старика со старушкой — уложили на печь спать. Вот
раздаются знакомые звуки баяна, и пара за парой кружатся в вальсе. Я приглашаю
солистку бригады. Быстро включаемся с ней в общий ритм танца, смеемся, шутим,
«заводим» первое знакомство.
Сразу находится общая тема — она москвичка.
Вспоминаем московские вечера и концерты. Мария быстро угадывает каждое
задуманное па, и в конце танца мы уже вполне понимаем друг друга, обращая на
себя всеобщее внимание. Перед следующим танцем Николай Сафонов шутя объявляет:
«На сцене — московская пара». Действительно, [291] танцуем только
вдвоем. Успех полный. Партнерша моя раскраснелась и благодарно жмет руку.
Часа через два измученные танцоры начинают расходиться.
Артистов мы приглашаем ночевать к себе, — в наш блиндаж, он самый
просторный. Придя «домой», устраиваем «торжественный ужин»: жарится картошка,
идут в ход консервы и колбаса, очень кстати и полученная днем водка.
Присутствуют четверо артистов, две девушки из медсанбата и пятеро нас,
«коренных обитателей» блиндажа. Сафонов исполняет «Черемуху» и «Татьяну», Яшка —
«Вечернюю», Николай Романов «дает» свои одесские шуточки и «Мишку», песенки из
фильма «Два друга». Артисты наши присмирели, сидят несколько удивленные —
не ожидали встретить такие «таланты». Но вот несколько номеров исполняет
баянист, очень мило поет Мария. Разговор принимает более интимный характер.
Жара в блиндаже невыносимая. Решили пройтись по свежему воздуху.
Ясная морозная ночь. Под ногами скрипит снег. Вокруг
луны — светлые, сияющие концентрические полосы. Вдали — вспышки
ведущих огонь наших тяжелых батарей, светлые шарики медленно опускающихся
осветительных ракет.
Вместе с Марией идем вдоль деревни, выходим в поле.
— Знаешь, Николай, я рада, что попала на фронт.
Только здесь познала и саму себя, и окружающих. И только здесь учишься ценить
жизнь со всеми ее прелестями и невзгодами. Смотри, самый обычный вечер, на
который мы в Москве навряд ли обратили бы внимание, а как он выделяется среди
фронтовых будней, сколько истинного веселья!
— Да, кто прошел школу войны, тот обязательно будет
любить жизнь.
Часа через два возвращаемся «домой». А наутро, получив
моральную зарядку и сохранив друг о друге самое теплое воспоминание, расходимся
каждый своей дорогой — я еду на НП, Мария{146} с бригадой — куда-то в
другую часть.
Стайки, Брянский фронт, март 1944 г.
«Меня спасла Валя»
Этими словами закончил свой рассказ молодой, красивый, с
энергичным лицом и умными, серьезными глазами человек, лежащий сейчас перед
нами на койке в санчасти. Он бледный, очень похудевший, но серые глаза
сохраняют свой прежний блеск. Сергей — командир взвода управления; вот уже
несколько месяцев мы с ним работаем в одном дивизионе и крепко дружим. Вчера
утром Сергей ушел на передовой [292] пункт с рацией; связь с ним вскоре порвалась, и только
сегодня в дивизион позвонил врач и сказал, что он у него и хочет меня видеть.
Сергею 27 лет, перед войной он окончил автодорожный
институт, строил мосты и был влюблен в свое дело и в свою молодую жену Валю, с
которой познакомился, будучи на третьем курсе. Попав в армию, писал Вале не
менее двух раз в сутки, что вызывало смех и остроты всех окружающих. Все
близкие Сергею люди заочно прекрасно были знакомы с Валей. В начале войны Валя
с двухлетним сыном каким-то образом осталась в Харькове, Сергей буквально не
находил себе места.
Время шло, судорожно проскакивали месяцы фронтовой
жизни, разговоров о Вале уже не было, но в интимной беседе в бессонные ночи
Сергей хотя бы двумя словами касался Вали.
И вот сегодня, в дни нашего наступления на Брянск,
Сергей рассказывает: «Вчера утром зашел в Савки, на пункт командира дивизиона,
взял радистов и двинул на передовой (пункт), к железнодорожной насыпи. Связался
с командиром батальона, открыл огонь по блиндажу, разрушил. Второй блиндаж и
ДЗОТ отсюда почти не были видны за кустарником, решил вечером выбраться в
нейтральную зону, к нашему танку, и вести огонь оттуда. Как только
стемнело, — пошел. Следом за мной — один радист. Перешли полотно,
пролезли сквозь проволоку, какой-то пулеметчик, очевидно по шороху, открыл
огонь. Залегли. Фриц не успокоился и минут через пять «дает» налет из
минометов. Радиста легко ранило в руку. Послал его обратно, рацию взял сам.
Пробежал шагов двадцать, под ногами что-то взорвалось. Упал и потерял сознание.
Пришел в себя через несколько часов. Тишина. Звезды. Острая боль в руке и
тупая, ноющая — в голове и правой ноге. Кое-как перевязал бинтом голову,
попробовал приподняться — не могу. Полежал еще немного, вспомнил Валю и
близких, собрал все силы и прополз пять-шесть метров. Весь покрылся потом,
правая нога кажется чугунной. Отдохнул минут двадцать, опять вспомнил о Вале и
прополз еще метров десять. Дальше ползти сил нет. На востоке начало светлеть.
Если до рассвета не доберусь до своих, то — хана, немцы дают сюда
ожесточенные минометные налеты, танк уже далеко, я — на открытом месте.
Попробовал подняться на ноги и пойти — сразу упал. Под бок попала кобура
пистолета. Не это ли выход? Нет, еще рано. Меня ждут жена и сын. Снова напряг
все силы и снова продвинулся на 10–12 метров. К утру добрался до полотна. Здесь
заметили пехотинцы из боевого охранения и донесли до пункта комбата. Если бы не
Валя, вряд ли бы ты меня увидел».
Ответить я ничего не успел, — подошла машина и
Сергея повезли в госпиталь.
Через несколько дней пришло письмо из Харькова, от
соседа по квартире (матери у Сергея не было, отец эвакуирован в тыл в первые [293]
дни войны). Пишет, что сын Сергея умер, а Валя живет и здравствует, в первую же
зиму вышла замуж.
Подобное известие, безусловно, Сергею не послали. Через
три месяца он вернулся к нам уже на Прибалтийском фронте. Стал серьезнее и
задумчивее. Писал редко и только отцу. Как много потеряла женщина, порвавшая с
мужчиной, который ее боготворил, который шел на смерть, видя ее перед собой,
который, мысленно обращаясь к ней, переборол смерть{147}!
Стайки, Брянский фронт, высота 174.0
27 марта 1944 г.
Расплата разведчика
Закат солнца. Вдали, на огненно-красном фоне, видны
многочисленные трубы, контуры улиц и парков, — впереди Днепропетровск, уже
более месяца занятый немцами. Улица Каменки, разделенная линией фронта, —
тиха и пустынна. Только что окончился очередной огневой налет «фрицев»; из окопов,
щелей и домов показываются наши пехотинцы, минометчики, артиллеристы,
наблюдатели — скоро ужин.
После короткого обозрения окрестностей захожу в свой
НП — полуразрушенный домик. Ординарец Петровский (маленький, юркий
мальчишка из Николаева, ушедший вместе с Красной Армией перед оккупацией
города) говорит, что только что звонили из 6-й роты. 6-я рота батальона,
которую мы поддерживаем огнем, занимает самую ответственную и самую тяжелую
полосу обороны — низину между двух озер, прекрасно просматриваемую противником.
Звонок. Петровский берет трубку:
— Николай Николаевич, опять оттуда.
Это была его маленькая причуда называть меня не по
званию, а Николаем Николаевичем, хотя мне 20 лет, а ему — 17.
— Николай, это ты? Будь другом, сыпани по
флагу — ребята головы не могут поднять, а надо за ужином идти.
«Флаг» — условная кодировка цели — группа
блиндажей и пулеметных точек у дерева, на котором немцы иногда провокационно
вывешивают красный флаг.
— Ладно, Миша, штук 30 сейчас пустим. Водку
принесли? А то приходи ко мне. Ну, всего.
По другому аппарату вызываю огневую позицию:
— По флагу, 30, беглым! Предупреди хлопцев:
работать так, чтобы ни одна сволочь не успела сбежать. Ясно? Все.
Через две минуты за спиной слышны выстрелы, следующие с
интервалом в несколько секунд. Несколько позднее, впереди, — резкие [294]
хлопающие разрывы. Теперь пехотинцы по крайней мере на час могут отдохнуть:
немецкие пулеметчики и автоматчики меняют огневые позиции. Тишина. Только вдали
слышны приглушенные разрывы: наша тяжелая артиллерия бьет по переправам.
Переношусь мыслями к Вадиму и Яшке. Где они? Что с ними?
Вадим и Яшка — разведчики{148}, отправившиеся два дня тому
назад в Днепропетровск. Оба они служили со мной в одном дивизионе, сейчас же
находятся в полку, действующем вместе с нами. Оба хорошо знакомы с городом:
Вадим кончал в нем институт, Яшка каждое лето приезжал к родным.
Вадим — высокий, сильный, красивый парень.
Инженер-металлург и немного романтик. Замечательный товарищ. Яшка —
весельчак, «наполненный» анекдотами. В 1939
г. поступил в историко-архивный институт — там почти не было конкурса;
больше всех в дивизионе имел «губы» за самовольные отлучки. Прекрасный музыкант
и радист. В разведку оба шли по собственной просьбе. У Вадима помимо всего
прочего оставалась в городе любимая девушка, с которой не виделся с момента
призыва в армию.
Переодевшись в грязные, замызганные рабочие костюмы,
оставив все документы и взяв рацию, два дня тому назад поздно вечером оба пошли
к Днепру. В условленном месте их ждала лодка, переправились благополучно. Вчера
на рассвете была принята их первая радиограмма:
— В 20.00 дайте огонь по парку Шевченко.
Предполагается офицерское гулянье. У нас все в порядке.
С 20.00 до 20.30 по парку Шевченко вели огонь два
дивизиона: дальнобойных пушек и гаубиц большой мощности. Утром
разведчики-наблюдатели, находящиеся на водонапорной башне, в поселке Игрень,
доложили: «Весь парк перемешан с землей, все урыто воронками».
Почему же нет ребят? Неужели попались немцам? Из
задумчивости выводит настойчивый зуммер телефона. Беру трубку. Знакомый голос
начальника разведки дивизиона:
— Николай, это ты? Немедленно приходи на «Киев»,
вернулся Яшка.
Путь на «Киев» — НП командира дивизиона —
пробегаю бегом, несмотря на то, что туда около 800 метров. В домике только свои
ребята, никого посторонних нет, за исключением начальника штаба. У стола, перед
коптилкой сидит Яша: бледный, усталый, насквозь мокрый. Сквозь стиснутые зубы произносит:
— Вадим погиб.
Лицо от напряжения перекошено. Медленно, мелкими
глотками выпивает стакан водки.
— Переправились мы благополучно. Лодку, рацию,
пистолеты и гранаты замаскировали в камыше и пошли к городу. Не доходя два-три [295]
километра, легли спать в поле, а рано утром вошли в город. Сразу были задержаны
и направлены в комендатуру. Там рассказали, что идем из тюрьмы, освобожденной
доблестными немецкими войсками. Оба осуждены советской властью за
контрреволюционные разговоры. Семьи высланы. Идем искать работу. Нас обыскали,
ничего подозрительного не нашли. Комендант приказал явиться на следующий день,
а пока идти работать на станцию. Пошли. Целый день таскали рельсы и шпалы,
получили по чашке супа. Под вечер нас отпустили. Отправились опять в город. Жителей
мало, но по проспекту Карла Маркса прогуливается офицерня, изредка под руку с
женщинами, продавшимися немцам. На перекрестках — большие объявления:
«Завтра, в 18.00 в парке Шевченко гулянье в честь освобождения города славной
германской армией. Господам офицерам вход свободный. Остальным получить билеты
в комендатуре. Допускаются только хорошо одетые женщины».
Переглядываемся с Вадимом: вот это для нас, преподнесем
подарочек «освободителям» и шлюхам. Впереди нас идет молодая женщина с пышными
волосами, одетая в коричневое красивое платье и в туфлях на высоких каблуках.
Вадим пристально всматривается, потом вздрагивает и хватает меня за рукав:
— Яша, это она, Нина.
Догоняем ее, Вадим выходит вперед и берет ее тихонько за
локоть.
— Ниночка!
Она быстро оглядывается и смотрит широко раскрытыми
глазами.
— Вадим, это ты? На кого ты похож, откуда? Ты к нам
совсем?
— Нет, я здесь случайно.
— Так ты у красных?
— А ты разве у немцев?
— Тихо, на нас могут обратить внимание. Вадим, я
молода и хочу жить. Ты должен немедленно отсюда уйти. Если я встречу тебя еще
раз, я за себя не отвечаю. Отойди, навстречу идет мой знакомый.
Я потянул Вадима назад, Нина встретилась с вылощенным
прыщавым обер-лейтенантом, с улыбкой поздоровалась, и они быстро пошли под руку
вперед. Через несколько шагов немец бросил назад наглый презрительный взгляд.
Мы свернули за угол. Какая стерва!
Вадим шел, тупо уставившись в землю. Переулками вышли на
окраину и пробрались к лодке. Ночь просидели в лодке, утром передали
радиограмму и решили пойти опять в город: необходимо уточнить казармы немцев и
огневые позиции дальнобойной артиллерии. С бумажкой коменданта мы были до
вечера в сравнительной безопасности. Прошли задворками, перелезли несколько
заборов, мимоходом в [296] четырех местах перерезали кабель, идущий к реке. До
обеда узнали все, что надо. И здесь началось самое неприятное. Вадим заявил:
— Я должен увидеть ее еще раз, может быть, она
одумается. Подождем ее у дома, когда она будет выходить, чтобы идти на гулянье.
Никакие товарищеские внушения не помогли. Пришлось идти
с Вадимом — не отпускать же его одного.
Этот чудесный парень думал ее спасти: ведь в 20.00 по
парку Шевченко наши откроют огонь. В половине шестого подошли к ее дому, встали
так, чтобы издали наблюдать за дверью. В без четверти шесть появился наш старый
знакомый — обер-лейтенант с наглой физиономией. Через несколько минут он
вышел из дома под руку с Ниной. Мы на приличной дистанции пошли вслед за ними.
Вадим вел себя сравнительно спокойно: для него все было решено прошедшей ночью.
Этот последний шаг к когда-то (да и теперь тоже) любимой девушке он делал для
успокоения собственной совести, сделано все, что могло бы помочь ей быть
честным человеком.
У входа в парк они остановились. Офицер прошел вперед,
очевидно, за билетами для нее. Вадим быстро подошел и сказал что-то. Она
отвернулась. В это время уже возвращался офицер с серьезным лицом, перебросился
несколькими словами с Ниной и быстро подошел к Вадиму. Из-за его спины надменно
смотрела эта сволочь, прикрыв сумочкой лицо от солнца. Офицер поднес к губам
свисток, Вадим прыгнул, ударил немца ногой в живот и бросился бежать к
переулку, на углу которого стоял я. Три других офицера, стоявшие метрах в
15–20-ти в стороне, открыли огонь из парабеллумов. Вадим пробежал несколько
метров и упал с пулей в спине. Обер, успевший оправиться от удара, медленно,
полусогнувшись, подошел к лежащему на тротуаре Вадиму, расстегнул кобуру и
выпустил одну за другой три пули в грудь Вадиму, затем встал в полный рост и
еще три пули выстрелил в голову.
Так умер Вадим.
Проб... же эта поднесла платок к лицу и отвернулась, а
через несколько минут вместе со своим обером пошла в парк.
На стрельбу начали сбегаться полицаи, я быстро пошел
прочь. Ровно в восемь ударили наши дивизионы, я был уже в поле. На этот раз по
берегу ходили патрули, к лодке добрался ползком. Переплывать было нельзя, река
все время простреливалась, немцы поняли, что что-то неладно. Всю ночь и весь
день пролежал в камышах. Сегодня вечером поплыл. Примерно выплыл на середину,
когда начали хлыстать по лодке из пулемета. Прыгнул в воду и начал подталкивать
лодку впереди себя, бросать было жалко: в ней рация. Через некоторое время
благополучно добрался.
Общее молчание. Яша маленькими глотками пьет водку,
стакан тихонько стукается о зубы — дрожит рука. Затем обращается к
начальнику штаба: [297]
— Товарищ майор, разрешите нанести на карту огневые
позиции и отметить казармы.
В течение нескольких минут в комнате видны две головы,
склонившиеся над картой, освещенной мерцающим светом коптилки. Остальные сидят,
задумавшись, по углам. Погиб замечательный товарищ. Отомстим боевыми делами.
Она же, если осталась жива после нашего огневого налета, пусть заранее
проклинает минуту, когда родилась.
Входит офицер связи: Яшку вызывают в штаб армии.
Майор говорит нам:
— Все по местам, товарищи. Ожидается контратака.
Угрюмые, молчаливо расходимся по пунктам. Сегодня ночью наши батареи будут бить
особенно точно и напряженно.
Брянск, 20 октября 1943 г.
Мой взвод
Кульков — молодой парень с чисто русской физиономией. Один глаз всегда
прищурен. Ходит, покачиваясь как утка, со скоростью парусника, попавшего в
штиль. Товарищи очень метко прозвали его «русским Иваном». Среднее образование,
но о Пушкине знает понаслышке. Когда голоден, способен стащить кусок хлеба у
товарища, с которым спит под одной шинелью. Вечно возится с тряпочками и
мешочками, десять раз пересчитывая три куска сахара. Большой индивидуалист. К
жизни относится несколько пессимистически, глубоко убежден, что «правды нигде
нет, и все делается по блату». Жил впроголодь, был беспризорником. Интересуется
только насыщением своего желудка (чрезвычайно объемного) и производством
цемента (окончил Вольский строительный техникум). Если посадить на землю и дать
«деньгу», вышел бы классический кулак. О жизни иной, чем в Саратовской области,
не имеет ни малейшего представления, да, пожалуй, и не верит, что она вообще
существует.
Поворознюк — украинец из Киевской области, попавший в армию
пареньком, у которого «молоко на губах не обсохло». Образец покорности и
дисциплины; прекословие начальству его пугает насмерть. Когда один ходит по
лесу и мычит под нос, — похож на медвежонка. Классически неловок. От рюмки
водки пьянеет и делается ребенком. Моментально забывает даже то, что
вдалбливалось месяцами и годами. Очень честен, немного труслив (больше по
складу характера). Русские слова путает с украинскими, не зная толком ни
первого, ни второго. [298]
Рогальский — украинец из Винницы, 5 классов образования, но кругозор —
широкий. Умный, серьезный парень. Хороший, верный товарищ. Очень общителен.
Каменотес и «мастер на все руки». Очень скромен и честен.
Широкое, часто улыбающееся лицо. Серо-голубые твердые
глаза. Крепкая, ловкая фигура. Очень любознателен. Зимой, лежа больной на
нарах, вполне серьезно стал по словарю изучать турецкий язык. Любимая
поговорка: «Это слово не русское, а иностранное, оно нам так же понятно, как и
непонятно».
Аметов — татарин из Ялты. Молодой, красивый (черноволосый,
прекрасные карие глаза с длинными ресницами, холеные усики, временами и баки),
пользующийся большим успехом у женщин парень. Умеет жить и хорошо жил до армии.
Столяр, слесарь 7-го разряда, и также «мастер на все руки». Быстрый и
проворный.
Хороший, заботливый друг. Тонкий гастроном и прекрасный
повар. Два раза успел жениться. Вопросы «положения в обществе» совершенно не
интересуют, живет в свое удовольствие, страстно обожает свои Крым и Ялту. К
соотечественникам относится с некоторым презрением, справедливо ставя себя выше
большинства из них.
Доволен жизнью и в минуты любых трудностей. Спокоен и
храбр.
Очень хорошо, литературно говорит по-русски, хотя и с
некоторым акцентом.
Был пулеметчиком, много пережил, был ранен.
Чернил — пожилой, лет сорока пяти, но моложавый, черный с
проседью, мужчина, еврей из Геничевска, хотя по внешнему виду никогда этого не
скажешь. Участвовал в гражданской войне в комсомольском отряде, а потом работал
по снабжению. Был в плену у Махно, под расстрелом у «зеленых».
Общественник, профсоюзный работник торговой сети; не
упускает того, что «само идет в руки», а в общем, честен. Исключительно
заботлив по отношению к своей семье.
Политик, любит поговорить. Под огнем спокоен. Хороший
товарищ. Любит «искать правду», следовательно, в жизни часто был неудачником,
но выручала природная сметливость.
Бессмертных — молодой белокурый паренек, пермяк. Добродушный и
бесхитростный. «Пилот», летавший на «У-2» и постоянно об этом рассказывающий.
По чертам характера и даже по внешнему виду несколько напоминает Шурика.
Простой, веселый, хороший товарищ. Под огнем довольно хладнокровен, был в
пехоте, ранен.
Кочетков — здоровый рослый харьковчанин. В разговоре «окает».
Сильный, выносливый, любит выпить. Хороший товарищ. Общителен, преображается
только тогда, когда систематически голоден — делается зол и вспыльчив. [299]
Хороший голос, знает массу песен, особенно народных,
хорошо аккомпанирует на гитаре. В душе — лирик.
Широкий кругозор. Очень самолюбив. Легко «обрабатывает»
женщин. Лихой, «компанейский» парень. В решительные минуты — спокоен.
Копылов — небольшого роста, щуплый. После контузии здорово
глуховат. На этой почве с ним случается масса анекдотов. Говорит тихим, мягким
голосом. Если обижен — молчит сутками.
Шавкин — очень маленького роста; длинная, тонкая шея, а на
ней — курчавая головка с морщинистым, приплюснутым лбом. Какое-то общее
сходство с мопсом. Все время старается говорить смешно и остроумно, но удачно
получается редко; вообще все время говорит и рассказывает. О себе чрезвычайно
высокого мнения. Старается привлечь к себе всеобщую симпатию. Очень ехиден,
навряд ли будет гнушаться любыми средствами.
Инженер-металлург (учитель танцев, киномеханик).
Разошелся с двумя женами — бросили его. Заискивает перед многими.
Брянский фронт, июнь 1943 г.
Несколько слов об интересных физиономиях
и личностях
Морвинюк. Полное, сытое лицо. Вечно больные десна. Походка
вразвалочку, чуть «намечающееся» брюшко. Умеет жить. В прошлом —
учитель-историк. Ладит с начальством. Принципиален. В отношении организации работы —
«колхозный бригадир», по выражению Насилевича. Любимые слова: «Ну, Петров (или:
Фролов, Иванов и т.д.), как дела? Значит, ничего? Ну, так, так». Или: «Вы
знаете (то-то и то-то). Нет, я вам скажу, Вы ничего не знаете. Да, да, да!
Слушайте...», и т.д.
Хороший товарищ, но несколько эгоистичен. В решительные
минуты мужествен. Тишенко обещает наградить «Медалью за усердие».
Орлов. Родился в Одессе, в астрономической обсерватории. Последним все
сказано. Кончил астрономическое отделение МГУ, аспирантуру. Высокий,
веснушчатый, нескладный. Совершенно не знает, куда девать руки. Исключительно
скромен. Командовать не может. При разговоре как с начальниками, так и с
подчиненными всегда краснеет. Приветствует всегда первый. Спрашивает разрешения
обратиться к старшине батареи. Всегда замкнут. А вообще хороший парень,
способный и трудолюбивый. Крупным ученым не станет никогда — нет дерзания
и смелости, необходимых для новшеств в науке. [300]
Касарин. Могучая фигура. Простое, мужественное, располагающее к
себе лицо. Прямой, честный характер. Замечательное самообладание и незаурядная
храбрость.
Исключительно веселый, компанейский парень. Рассказы об
авиационной карьере. Пилот на «СБ», сержант, командир корабля
(штурман-капитан), на втором боевом вылете сбит под Синельниково. Пехота.
Лагерь НКВД. «Насильственное» зачисление в артучилище, его окончание, 69-я
бригада. Под Зушей двое немцев неожиданно напали, заткнули рот (платком с
иголкой), хотели связать руки и взять «языком». Отбился. Под Старой Руссой 16
раз прошел (прополз в воде по танковой колее) по «перешейку смерти» —
500-метровому коридору в клин, забитый нашими войсками в оборону противника.
«Ауна», «Зоопарк», «Проповедь», добрая половина вещей
Баркова и т.п. — обширный репертуар, исполняемый Касариным с олимпийским
спокойствием, благодаря чему успех — колоссальный.
Переписка Касарина с Брикиным: «Финны ежедневно просят
дать им толстого старшего лейтенанта, бывшего политработника, тогда они
заключат мир. Но я им виду не подаю, что речь идет о тебе, то есть можешь пока
спать спокойно». Заключение мира с финнами, перевозка финского сержанта, обмен
звездочки на кокарду. Стремление опять попасть в летный полк, «вырваться на
волю».
Личность действительно интересная, заслуживающая
внимания. С Касариным я сразу нашел «общий язык» и быстро подружился. С
Павликом они живут «душа в душу». Последний вздыхает: «Если бы к нам вернулся
еще и ты, Николай-, то трио было бы замечательное».
Опердежурство в штабе в Майлю,
Ленинградский фронт, 14 сентября 1944 г. [301]
Вместо эпилога
Шеллер-Михайлов — «Алчущие». Трагедия 24-летнего
юноши, не нашедшего ответа на вопросы: «Для чего жить?» и «Как жить?» Трагедия
экстенсивного, одухотворенного, честного человека, сознающего свою ненужность,
свою неприспособленность. Это не Печорин, в нем недостаточно гордости,
внутренней силы и... озлобленности. И то, что осталось нерешенным для лучших
представителей своей среды — Печориных, и подавно не разрешимо для таких,
как Роман Ломов. Человек обладает трезвым умом, но не имеет ни малейшего
характера, никакой твердости и настойчивости, — и ум обращается против
самого себя, медленно, но упорно разрушая все моральные устои внутреннего «я».
Человеческий ум способен показать чудеса мышления тогда,
когда он обращен на окружающих, а не вовнутрь самого себя, когда есть объекты
для его практической деятельности. Жить — это значит действовать,
это — бороться, это — мыслить о новом в жизни. Жить — это не
только видеть хорошее и быть счастливым, но и страдать, печалиться, переносить
тяжелые лишения и невзгоды, разочаровываться в себе самом и в окружающих; но,
главное, сознавать, что только ты сам можешь сделать свою жизнь нужной и
интересной, сознавать, что в жизни основное — борьба. Борьба за себя
самого, за свои принципы, за свое будущее, за будущее своего народа и своей
родины. Ленин и Чернышевский, декабристы и Плеханов, Ломоносов и Суворов,
Павлов и Глинка, Горький и Пушкин были каждый по-своему счастливы, независимо
от того, как слагалась их личная жизнь. Каждый из них знал, что он вносит в жизнь
новое, он борется за будущее. Каждый из них считал себя сыном своего народа,
своего отечества, своей родины, хоть часто эта родина (в смысле общественного
строя) являлась для них источником неприятностей, горя, страданий. Но каждый
понимал, что «родина» — это гораздо больше, чем существующий уклад жизни
со всеми его отрицательными сторонами, со всеми отбросами общества,
родина — это не только «сегодня», но и «завтра».
Можно ли сравнить переживания среднего представителя
дворянской среды прошлого века, вроде Романа Лобова, с тем, что пережил средний
представитель молодежи нашего, советского, общества? С одной стороны, —
потеря роскошного образа жизни, потеря любви и ласки окружающих на короткий
срок, угроза «работы», чтобы [302] самостоятельно получить кусок хлеба, и, главное,
спокойный, неколебимый образ жизни и нежелание, вернее, недостаток энергии
что-либо изменить в нем. С другой — тяжелый труд, труд такой, что для
свободных мыслей необходимо «урвать время» от самого себя, цепь лишений на
фронте, когда целыми днями не получаешь и куска хлеба; моральное переживание
гибели друзей и близких, постоянная угроза смерти, висящая над тобой на
протяжении многих недель и месяцев. Но все это не только для себя самого, но и
для своих близких, во имя жизни и радостей этих близких, во имя счастливого
будущего, во имя родины, наконец, которую еще даже не успел как следует узнать.
И то, что человек в своей борьбе не один, дает ему громадное моральное
превосходство над весьма хорошими людьми прошлого, но не способными подняться
выше своего узкоэгоистического «я».
Россия всегда была богата талантами, одаренными
личностями. И самое обидное состоит в том, что большинство этих незаурядных
личностей «разменивалось на мелочи», не находя выхода из тины окружающей среды,
спиваясь и оказываясь выброшенными за борт жизни.
Теперь положение резко изменилось, и мы видим те же
личности в совершенно преломленном свете: это люди, олицетворяющие наше
будущее, покрытые героикой славы; это мужественные и бесстрашные солдаты войны
и труда, науки и искусства. Это люди новой России, которая оправдала
пророческие слова Белинского и заслужила любовь и признательность всего мира,
которая спасла цивилизацию Европы.
Могут ли эти люди думать о самоубийстве? Могут ли они
быть разочарованы в жизни, не находить себе места в ней? Сами условия жизни, ее
бурное развитие во всех формах и проявлениях наталкивают на мысль о
необходимости борьбы за эту жизнь, за счастье, за будущее. В этом —
заслуга нашего строя, нашего общества. Мы — не только материалисты, не
только люди труда в самом узком понимании этого слова, мы и немного идеалисты,
немного мечтатели. Ведь без мечты не сделаешь жизнь красивой; но, мечтая,
нельзя терять почву из-под ног. Наше стремление жить счастливо и красиво, наше
желание жить интересно, наш плодотворный труд и настойчивый характер, наше
умение бороться за свое будущее сделают через несколько десятков лет жизнь
такой, какой не смели представить самые пламенные мечтатели прозябающих из века
в век поколений старой России.
Июнь 1945 г. Лешно (Польша)
Из писем довоенных и фронтовых лет
Н. Иноземцев — родителям{149}
Н.Н. Иноземцеву Москва
2 декабря 1939 г.
Здравствуйте, мои дорогие! Во-первых, ничему не удивляйтесь!
Сегодня нас опять перевели в старый полк, но уже не в школу, а в дивизион,
вернее, в управление 1-го дивизиона. В гаубичном полку осталось минимальное
количество народу, школа сократилась в 2,5 раза, взвод вычислителей совсем
ликвидировали. Здесь, в горноартиллерийском полку, три человека, в том числе и
я, зачислены вычислителями в управление дивизиона (рядовыми). Все мои приятели
тоже переведены. (...) Не знаю, надолго ли все это? А вообще говоря, в армии
ничему удивляться не приходится. Как мы убедились, на смысл тех или иных
перемещений здесь почти не смотрят. Черт с ним! Все равно, где служить! (...)
Живем опять в старых условиях: 2-этажные койки и т.п. прелести. Большинство
младших командиров — приписники (взяты по частичной мобилизации). (...)
Вы, пожалуйста, не огорчайтесь всеми этими моими бесконечными переводами —
все это пустяки. Целую.
г. Артемовск, п/я 42
Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
7 декабря 1939 г.
Добрый день, любимые. Наконец-то я получил письмо от
мамы... Шло оно так долго потому, что почта у нас в выходные дни и праздники не
работает. Вчера было выступление нашего драмкружка, прошло очень хорошо.
Говорят, что я играл лучше всех, да и сам чувствовал, что был «в ударе».
Выпустил очень удачную стенгазету. Она не идет ни в какое сравнение даже с
газетами школы артполка и взводными. В результате... старший политрук
уговаривает меня перейти к ним. Я не соглашаюсь, все-таки гаубичная артиллерия
интересней. Вот только ребята у них лучше! Сегодня я искренне смеялся во время
занятий по политподготовке. Наш средний командир показывал «шедевры» в знании
воинской обязанности во Франции и Риме (во Франции это было после французской
революции, а в Риме — до нашей эры, но он говорил об обеих сразу). В
общем, занятно. (...) Все свободное время стараюсь употреблять на чтение, ведь
ничто мне сейчас не принесет такой пользы, как оно. (...)
Ну, дорогие мои, пишите чаще. Привет бабушке, тете Вале
и «всем, всем, всем». Да! — у нас в казарме установлен динамик... и
передают исключительно Москву. Я с 1 декабря получаю «Правду» и «Ворошиловец»
(газета Харьковского военного округа).
Ответственный редактор «Ворошиловского залпа» Н.
Иноземцев
г. Артемовск, п/я 42
или просто Ваш Коля
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва 14 декабря 1939 г.
Здравствуйте, мои драгоценные, мои замечательные! У нас
есть новости. Во-первых, получили лошадей (опять эти лошади!), говорят, что это
временно. Мне (на этот раз) попала смирная кобыла по кличке «Жнейка», лошадь
довольно хорошая... Еще одна новость: многих из нас уже сейчас будут назначать
групповодами (по политподготовке), зам. политруками и т.п. Я думаю, что
стремиться к этому не стоит, т.к. если сейчас получишь эти звания, то нет
гарантии в том, что через 2 или 3 года не получишь звание среднего командира, а
это значит на всю жизнь быть военным. Эта перспектива меня совершенно не
прельщает и я ни в коем случае не соглашусь, каких бы последствий ни было.
Думаю, что вы вполне меня в этом поддержите. (...) Переедем мы на этих днях,
когда именно, пока не известно. (...)
Драгоценные вы мои, если бы вы знали, как часто я о вас
думаю. Скоро Новый год, первый раз я его буду встречать без вас, в каком-то
идиотском Артемовске. Ну, ничего, встретим еще вместе. Целую крепко, крепко.
Артемовск п/я 13/1
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва 24 декабря 1939 г.
Здравствуйте, дорогие мои! (...) Сегодня я в первый раз
не только помогал голосовать другим, но и сам участвовал в голосовании (по
выборам в Верховный совет СССР). Прошло 2 часа, но у нас уже проголосовало 80%
избирателей. Участок оформлен очень хорошо. Оказалось, что в нашем полку есть
один художник — москвич, ему 19 лет, он двоюродный брат скульптора
Мухиной, учился у Александра Герасимова. Рисует он очень хорошо, особенно
портреты. (...) Вчера было комсомольское собрание, избирали делегатов на
дивизионную комсомольскую конференцию: бюро наше избрали целиком. [307]
Конференция начнется в Ворошиловграде, т.е. удастся
увидеть Ворошиловград и мне. (...)
Эти дни очень страдаю из-за того, что некогда было
читать, но с завтрашнего дня возобновлю и это приятное в моей жизни занятие.
(...) Папочка спрашивает, не выслать ли мне политическую литературу (...)
Возможно тебе попадется что-нибудь хорошее об ист(орическом) и диалектическом
материализме — купи. Читал ли ты о наших потерях в Финляндии? Они очень
велики. Один из наших командиров разговаривал с очевидцем боев там и
рассказывал, что финны ставят в передние шеренги женщин и стариков, и наши
войска не могут их обстреливать. Тяжелые бои — бомбардировщики кружатся в воздухе,
но не сбрасывают бомб, которые разрушили бы к черту все их укрепления. Вообще
международная обстановка складывается очень тяжелая. Не знаю, что будет дальше.
Возможно, что Англия и Франция даже при поддержке Америки не рискнут полезть
против нас и Германии, ведь Германия фактически войну еще не начинала (кроме
как на море).
Драгоценные мои! Несмотря на всю свою занятость я очень
часто вспоминаю вас. Иногда, особенно в выходные дни, бывает очень и очень
грустно. До сих пор не можешь привыкнуть к мысли, что целых три года придется
быть вдали от вас. (...) Ну, до свидания, дорогие мои. Целую вас крепко, крепко
Артемовск, п/я 13/1
Коля
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
15 января 1940 г.
Здравствуйте, мои дорогие! Все ваши письма получил. По
порядку отвечаю на все ваши вопросы. (...) Из одежды мне ничего не надо —
все есть (...) Сейчас у нас установилась прекрасная погода: мороз не больше 10
град С, в казарме 16 град С (...) Рано вставать (подъем в 5 часов утра) я
привык. (...) Теперь относительно нашей кормежки. На завтрак всегда
какой-нибудь суп, или щи, или борщ... Жидкость эта всегда обладает темно-бурым
цветом. Общая экспертиза — вполне съедобно. Проглотив поллитра этой
жидкости, приступаем к вливанию поллитра чая, одновременно уничтожая 35 гр. чая
(суточная норма) и изрядное количество антрацита (черного хлеба). На обед едим
первое, которое было утром, и второе — горох с мясом (либо) гречневая каша
с мясом или с картошкой (не знаю почему, но картошка считается здесь
дефицитом), или рыба с «блондинкой» и т.д. В общем, блюд пять наберется, т.е.
прейскурант не меньше, чем в «Национале». (...) На ужин — второе от обеда
или винегрет, селедка с картошкой и т.п. Чай пьется в литровых дозах, сахар
свой собственный. На смену черняшке приходит серый хлеб. Кроме вышеупомянутого,
определяемого уставом, в наш паек входит (...) все, прилагаемое [308]
в посылках. Буфета у нас здесь нет, за всеми покупками снаряжаются экспедиции в
город (...)
Дорогие мои! Народу у нас все убывает и убывает.
Возможно, приедет новая партия или нас куда-нибудь переведут. Сегодня я был в
том полку. Из 80 москвичей в военное училище пошло только 4 человека. Учеба там
идет более интенсивно, чем у нас. Ну, вот и все. Целую вас крепко, крепко.
Привет всем.
Артемовск, п/я 13/1
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва 25 января 1940 г.
Здравствуйте, дорогие! (...) Мы переведены в старый полк
(гаубичный расформирован). Вчера мы переехали опять в военгородок, в школу МКС
артполка. Встретили нас здесь как старых курсантов. Из всего состава школы
ГАП'а в эту школу перешло человек 35, главным образом те, кто был в ней раньше
(...) Нам уже зачитали приказ о том, что полк, как и вся дивизия, переводится в
горную артиллерию. Дорогие мои! У меня случилась неприятность — сперли
часы. Я их отдал дежурному по школе, когда сам уходил в баню, а у него стащили
(...) Вообще ...случай с часами является не исключительным, а самым типичным.
Кто будет уезжать в армию, предупреждайте, чтобы часы ни в коем случае не брали
(...)
Это письмо пишу вечером после похода. Сегодня у нас был
подъем в 5 часов утра, а в 6 выступили в поход; 2-ой дивизион проводил боевые
стрельбы, курсанты обеспечивали связь и наблюдение (...) Мы как «головная
походная застава» приняли первый «бой». Надо вам сказать, что штука эта
чрезвычайно утомительная: метров 50–60 ползешь на брюхе, потом поднимаешься и
со зверским «Ура!» бежишь вперед; потом опять ползешь и т.д. Выматывает это
зверски, несмотря на 10 град. С потеешь так, что рубашка на спине делается
мокрой. В первый раз в жизни видел как летят и разрываются снаряды —
зрелище занятное. Какая это разительная разница с нашими летними прогулками. За
обедом чуть не заснул, несмотря на то, что весь день не ели. Ноги у меня сейчас
болят довольно основательно, ну да пустяки — утром ничего не будет (...)
До свидания, целую.
Артемовск, п/я 13/1
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
4 февраля 1940 г.
Здравствуйте, мои ненаглядные, мои замечательные! (...)
Я во второй раз в течение этих нескольких дней переведен в старый полк, в
дивизион, а не в школу. Так что я сейчас простой рядовой, [309]
(...) числюсь вычислителем в управлении 1-го дивизиона, но фактически моя, как
и моих приятелей, последняя специальность — грузчик. Таскаем собственные
вещи из одного полка в другой и из одной комнаты в другую. Здесь за два дня мы
уже успели 2 раза переехать (...) Между прочим, меня уже успели выбрать
секретарем комсомольского президиума управления дивизиона. (...) Здесь есть
радио, очень грустно бывает, когда слушаешь хорошие концерты, особенно для
студентов. (...) Очень сильное впечатление производит хорошая музыка, раньше
даже не думал, что она может на меня так действовать.
Командиры здесь преимущественно приписники, служившие
несколько лет тому назад. Командир вычислителей — колхозный счетовод,
имеющий 5 групп{150} образования. Скромно
выражаясь, — человек со странностями. Во всех письмах из Москвы пишут, что
там, да и в других местах, очень осложнилось положение с продуктами. Как это
все неприятно! Опять начинается идиотское время. Скорей бы кончалась эта
заваруха. (...) Целую вас (...) Привет всем, в первую очередь тете Вале{151}.
Артемовск, п/я 13/1
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
4 февраля 1940 г.
Здравствуйте, мои драгоценные! Сегодня целый день
сдавали испытания на мл. командиров. Собрали нас, зачитали приказ Тимошенко{152} (в приказе сказано, что лица
со средним и высшим образованием, сдавшие испытания после 1-го года службы на
мл. командиров — все это относительно 39 года призыва, — в
августе — сентябре 1941 г. сдают испытания на мл. лейтенантов и
увольняются в запас, а не сдавшие — служат 3-й год мл. командирами),
разделили на группы по специальностям и начали «экзаменовать». Я лично сдавал
арттопослужбу{153}, артиллерийскую подготовку и
приборы, а вместе со всеми — строевую п(одготов)ку и политподготовку.
Сильно гоняли по специальности — принимавший испытания прекрасно
разбирается в вычислительном деле (один из немногих в полку). Оценки получил
хорошие. (...) Хорошо сдавшим должны присвоить звание (вероятно, что мл.
сержантов){154}. Что ж, если действительно
можно будет сдавать на мл. лейтенанта, нажмем сейчас на учебу — овладеем
военной специальностью в полном смысле слова. (...) Радоваться или огорчаться
не приходится — все равно все делается абсолютно независимо от твоего
желания. (...)
Прочел в газетах о присвоении Сталинских премий в
области науки, изобретательства и искусства. Очень многие, особенно из
последней группы, по-моему получили ни за что. (...) Железная дорога [310]
все еще не работает, почту возят на «ишаках» (так мы называем местных лошадей).
Последнее ваше письмо, мною полученное, от 8-го. (...) Целую вас бесконечное
число раз.
Артемовск, п/я 13/1
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
1 мая 1940 г.
Здравствуйте, дорогие! Сегодня мы встречаем Первое мая в
Карпатах! Утром был парад здесь же, в Лаврове. Митинг прошел очень интересно.
На нем кроме нас присутствовали новоиспеченные колхозники, «селяне», ученики
школы и интеллигенция в составе учительницы, почтальонши и одной командирской
жены. Выступали наши «граждане военные», секретарь райкома, учительница,
колхозный бригадир. После этого войска Лавровского гарнизона прошли
торжественным маршем мимо восторженного Лавровского населения. В части был
праздничный обед (белый хлеб, сливочное масло, мясные ЩИ и т.п.), удавшийся на
славу благодаря героическим усилиям нашего начпрода{155}, человека смелого и
решительного, не останавливающегося ни перед чем. Днем я ездил в одно близлежащее
село «приветствовать местное население» от имени РККА{156}.
Ничего, поприветствовал хорошо. Вчера вечером было
торжественное собрание. Приказом по полку получил благодарность и 10-рублевую
премию. Вы не смейтесь, ведь 10 р. — это наше месячное содержание. Вся
загвоздка только в том, что до сих пор не получил премиальных 10 р., которые
должен был получить еще 23 февраля, в день Кр. Армии. Фамилия «раба божьего» Иноземцева
висит и на Доске почета. В общем почета больше, чем хотелось бы. (...) Получил
вашу вторую посылку и телеграмму. Очень тронут. (...) Целую вас много раз.
Привет всем нашим.
Лавров, п.я. 450
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
24 мая 1940 г.
Здравствуйте, дорогие! (...) У нас ничего нового нет,
скоро переселяемся в палатки, которые стоят здесь же, в саду. Цветет сирень,
зацветают яблони. Аромат в саду чудесный. (...) Каждый вечер смотрю
поразительно красивый восход луны, она выползает из-за 200-летних деревьев,
стоящих на противоположном холме. (...) Вчера смотрели ультрановый для нас
фильм «Истребители». Хорошая вещица!
Регулярно следим за международными событиями, но
колоссальнейшая война в Западной Европе кажется у нас чем-то очень далеким. До
армии подобные события переживались более остро. Не [311]
знаю, чем это объяснить, но это факт. Вспоминаю, каким напряженным временем был
конец мая в школе, теперь же — совсем другое. Здесь вообще никогда ничего
особенно не ждешь, не испытываешь никакого умственного напряжения. Это
безусловно тяжело и неприятно, так как потом втягиваться в учебу будет трудно.
Это отличительная черта всякой строевой военной службы, — не о чем и
задуматься, не над чем серьезно работать. Какие-либо рационализаторские
предложения — все это халтура, а не самоцель. Ничего, все упущенное
наверстаем. Придется только много работать (...). Ну, дорогие мои, пишите обо
всех московских событиях, о том, как идут у Шурика испытания, о всех своих
делах. Привет всем.
УССР, Дорогобычская обл. Самбор, п/я
450
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
16 июля 1940 г.
Добрый день, дорогие! Мы все еще стоим на том же самом
месте, остается только «покрыться пылью». За это время был (в связи с
комсомольской работой) на той стороне реки, т.е. в Северной Буковине, но не так
далеко от бывшей границы. (...) Ничего особенно интересного там нет. Кое-что
рассказали мне приятели из другого дивизиона, они были в городах Савотин и
Селятин, а сейчас стоят вместе с нами. В эти дни происходил набор в полковую
школу. Я не попал только потому, что никого из вычислителей командир дивизиона
не отпустил. (...) Но в общем, так или иначе, а придется служить три года, нам
об этом так открыто и заявляют. Во-первых, могут присвоить звание безо всякой
школы (особенно мне), во-вторых, школу, которую сейчас набирали, выпустят
максимум через три месяца, а затем — новый набор, а в-третьих, нас
предупредили, что в связи с избытком в полку лиц со средним образованием,
некоторые будут направлены в школы МКС{157} других полков (главным
образом артиллерийских), а возможно и в школы среднего комсостава запаса.
Последнее очень неплохо, но можно надолго завязнуть в армии каким-нибудь мл. лейтенантом.
(...) Единственно, что меня интересовало, — Дзержинка{158} и военно-инженерные
факультеты академий, — в данной ситуации оказались недосягаемыми.
Относительно же строевой службы я остался при своем мнении.
За это время я увидел, что во время военной обстановки
жизнь среднего комсостава ничем не отличается от нашей, возможности их только
чуть-чуть пошире, надо иметь голову на плечах и кое-какие знания, и тогда
сможешь выполнять любую функцию. И первое, и второе у меня есть. Думаю, что
если бы вы были на моем месте, вы одобрили бы это решение. Война может,
конечно, эти планы изменить, [312] но это уже неизбежно. (...) Сейчас (после похода) есть
свободное время, но почитать нечего — все книги пришлось уничтожить, т.к.
часто имели значение даже граммы лишнего веса, ведь шли-то мы выполнять боевую
задачу, а не на прогулку. Газеты получаем довольно регулярно, так что в курсе
всех последних событий и законов. Только чрезвычайно напряженная обстановка
могла их вызвать! Ну, дорогие мои, (...) желаю вам всего наилучшего (...)
Привет моему Шурику и тете Вале. Привет Москве и всему русскому!
УССР, Дорогобычская обл. Самбор, п/я
450
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
15 августа 1940 г.
Здравствуйте, дорогие!
Как я вам уже писал, с 4 по 14 августа мы были на учениях{159}, так что писать вам часто не
мог. Сейчас расскажу обо всем подробнее.
4-го утром мы (еще не проведя боевых стрельб) выехали с
места последней стоянки на берегу реки Стрыя, километрах в 18–20-ти от самого
города Стрыя и поехали в горы, километров за 50, ближе к Турке. На следующий
день поднялись на гору и заняли вместе со всей дивизией боевой порядок. Начали
рыть наблюдательный пункт; задача эта была очень сложная: грунт — сплошной
камень. Кирки ломались. 8-го мы, вычислители, целый день работали по специальности,
работа была очень интересной. 9-го начались «боевые действия», но для
обороняющихся сторон, которую мы представляли, она выражалась в
ничегонеделании, изредка только над нами пролетали самолеты «противника». 11-го
началась уже орудийная стрельба и действия пехоты «противника».
Я и Лапидус перебрались на командирский наблюдательный
пункт, чтобы видеть весь ход «боя». Работы нам было вполне достаточно, во
многом от нее зависела стрельба всего дивизиона. Помимо этого, приходилось
винтовочным огнем (у всех были холостые патроны) отражать атаки прорвавшихся
взводов пехоты «противника». Но основное, конечно, — наши орудия: они
производили большое моральное воздействие. На следующий день, утром, нам
пришлось отступить и занять новые позиции, но после ураганной артиллерийской
подготовки пехота «синих» (то есть наша) пошла в контратаку и с успехом
опрокинула неприятеля. В конечном итоге победа была присуждена нам.
Интересны были действия авиации и танков, но движение
последних в горах очень затруднено. В общем, эти дни прошли для нас с большой
пользой, дали нам представление о современной войне. Но все это, конечно, была
игра, и так все к этому и относились. [313]
13-го выехали обратно в свой лагерь на берегу Стрыя.
Добрались до него в один суточный переход. Попали под грандиозный дождь...
Промокло абсолютно все, даже подмок комсомольский билет. Кроме того, размокла
тетрадь с записями о походе к румынской границе, которую я должен был вам
переслать. Кое-что думаю все-таки восстановить.
Планы на будущее у нас таковы: должны быть боевые
стрельбы, а после них пойдем или на зимние квартиры, или будем участвовать в
больших маневрах. Сколько времени все это продлится — неизвестно.
...Несколько слов о моем «внешнем виде». Физиономия
самая отвратная: бритая голова (больше на подобную «провокацию» не поддамся
никогда в жизни) и облупленный нос... Лично же меня все это не интересует ни в
малейшей степени. Боюсь, что после армии мне потребуется довольно
продолжительное время для превращения в «цивилизованное существо». Есть я умею
только из большого котелка и деревянной ложкой, засыпаю моментально и
безразлично где, таких вещей, как трамвай, не видел уже год, на поезд (у нас
здесь рядом железная дорога) смотрю как на диковинку.
Дорогие мои! Простите, что писать я стал много
реже — ничего не поделаешь, такие у нас пока условия.
Надеюсь, что у вас все в порядке. Эх, не хочется,
наверное, Шурику думать, что кончилось лето и впереди опять школа. А с каким бы
удовольствием начал сейчас заниматься каждый из нас, потерявших подобную
возможность!
Привет всем... Целую вас, драгоценные, бесчисленное
количество раз.
УССР, Дрогобычская обл., Самбор, п/я
450
Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву Москва
13 декабря 1940 г.
Здравствуйте, дорогие!
...Мы опять были на учении, примерно в том же районе.
Условия — типично зимние: мороз, метель, глубокий снег. Темп движения был
менее напряженный, чем всегда, на привалы останавливались в селах, размещались
по хатам. Питание — исключительно концентраты и консервы, приготовляемые
самостоятельно, без кухонь... Взаимоотношения с местным населением у нас, как
правило, очень хорошие. Живет оно очень бедно, хлеб можно увидеть только в
исключительных случаях, поэтому каждый кусок хлеба и сахара, отданный детям,
делал большое дело. На больших привалах мы привозили им также и дрова...
Довольно много работал по специальности, частью в горах,
а большей частью в «штабе». По горам лазил с удовольствием. С больших высот [314]
вид на все окружающее, одетое в зимний наряд, был поразительно красив. Большую
роль сыграла летняя тренировка — несмотря на глубокий снег, поднимался
очень легко, часто первым прокладывая след. Раньше многое было возможно только
благодаря большому волевому напряжению, нежеланию «отстать» и т.п., а теперь
все эти физические трудности переношу проще других, прекрасно себя чувствую.
Это, безусловно, положительно сказывается и на моральном состоянии.
Дорогие мои! У нас несколько переукомплектовываются
штаты... Что будет дальше — неизвестно, но уехать куда-нибудь было бы
очень желательно.
Очень рад, что у вас все в порядке, что у мамы прошел
эскиз ковра. Вот меня только волнует, что она сильно переутомляется. Папа
спрашивает относительно моей работы в качестве вычислителя. Кое-что новое есть,
так как в последнее время выполнял работу средних командиров, особенно в
отношении действий с картой.
Ну, дорогие, пока все. Мыслями я постоянно с вами. До
свидания. Крепко целую.
УССР, Дрогобычская обл., Самбор, п/я
450
Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
14 января 1941 г.
Живем по-старому, ходим в наряд, в хорошую погоду много
ездим верхом. Последние два дня стоит сильный мороз. По вечерам читаю, что
попадет под руку. Достал очень хорошую книгу по высшей математике, с
удовольствием на нее набросился.
...Пришел приказ об обязательной сдаче испытаний на
занятие должностей младших командиров лицами со средним и высшим образованием.
В приказе сказано, что сдавшие испытания проходят шестимесячную стажировку и
готовятся к сдаче испытаний на средних командиров, успешно сдавшие
последние — демобилизуются в запас. В общем, весь вопрос в сроках
(практически все это не должно превышать двух лет) и в международной
обстановке, которая сложится к осени 41-го года. Несколько успокаивает тот
факт, что все это является неизбежным, проводится в масштабе всей Красной Армии
и от самого себя здесь ничего не зависит. О том, что смогу сдать на среднего
командира, я уверен.
В общем, дорогие мои, чем больше служишь, тем больше
нового и неожиданного. Происходит это потому, что мы попали в армию в момент ее
коренной перестройки, да еще в такую международную обстановку, когда
действительно все нужно держать в мобилизационной готовности, в том числе и
подготовить достаточное количество командного состава на случай мобилизации. [315]
Ну, дорогие, пока все. Чувствую себя прекрасно, вполне
здоров. Моральное состояние тоже хорошее. Ко всем будущим событиям отношусь
спокойно — советую и вам делать то же. В случае, если все будет спокойно,
осенью буду дома.
Итак, будем надеяться на лучшее. Привет всем. Целую вас
много-много раз.
УССР, Дрогобычская обл., Самбор, п/я
450
Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
13 февраля 1941 г.
Живу по-старому, пишу только для того, чтобы вы не
волновались из-за длительного отсутствия писем.
Погода теплая, весенняя. Почти все время ходим без шинелей.
Если так будет и в дальнейшем, то примерно через шестидневку грязи будет по
колено, так как почва здесь глинистая. В конце марта должны все-таки выехать на
стрельбы, но не надолго — дня на три-четыре.
Между прочим, у нас появились молочные продукты,
булочки, изредка в магазине конфеты, так что более рационально посылать не
посылки, а деньги, но все это совершенно не обязательно, только в том случае,
если у вас есть свободные суммы.
На будущий месяц должны, наконец, получать газеты, но
будет ли это осуществлено практически — неизвестно.
На днях в «Красной армии» (центральная газета Киевского
Особого военного округа) была большая статья обо мне, написанная одним из
старых «ИФАИ'тиков» в исключительно благоприятных для меня лично красках. Она
бы вас познакомила с моей работой, но прислать ее не могу, так как сам видел ее
только в библиотеке. Да и вообще-то, конечно, все это ерунда.
Последнее письмо ваше было папино от 4-го, вчера —
от Шурика, от 6-го. Ну, мои ненаглядные, до свидания. Целую вас бесчисленное
количество раз.
УССР, Дрогобычская обл., Самбор, п/я
450
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву Москва
7 апреля 1941 г.
Вот мы и в Турке! Переехали сюда позавчера. Живем в
первый раз после Артемовска в настоящей армейской казарме. После нашей
комнатной системы кажется очень неуютно и скучно. Все время в каком-нибудь углу
надрывается гармошка или бренчит балалайка, закаляя наши нервы. Со временем
здесь будут все удобства: электричество, [316] водопровод,
столовая, клуб и т.д. А пока есть казармы, конюшни, склад и баня. На другом
берегу Стрыя, посреди военного городка, началось строительство летнего лагеря.
Встретился со своими приятелями-москвичами, они живут
этажом выше. Говорят, есть уже приказ командира дивизии о присвоении нам званий
младших командиров. Скоро должны получить программы испытаний на средних
командиров. Якобы они очень сложные, в объеме нормальных училищ. Все это не так
уж страшно, была бы только возможность по-настоящему заниматься, а в лагерях
ее-то может и не быть.
Драгоценные мои! Посылку вашу получил и прекрасно
праздновал свой день рождения! Этот день выделялся из общей вереницы «тусклых
деньков», наполняющих нашу жизнь.
Вся корреспонденция будет нам переводиться сюда из
Розлуга. Сегодня я, в частности, получил бандероль с «Крокодилом» и
«Иллюстрированной газетой». Большое спасибо за постоянное внимание.
Вот пока и все, мои любимые. Пишите почаще. Привет тете
Вале. Жду писем от Шурика, где он расскажет о том, как провел каникулы.
Крепко вас целую.
УССР, Дрогобычская обл., г. Турка
н/Стрыем, п/я 450
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
5 мая 1941
Здравствуйте, дорогие!
С 5-го числа строим лагеря: палатки, крытые коновязи,
орудийный парк, столовые и т.п. Работаем с 6.30 утра до 10 вечера с перерывом
на обед. Спим 7 часов в сутки. Устаешь за день крепко, но вообще чувствую себя
хорошо, аппетит прямо зверский...
Получил ваши письма..., извещение на посылку: заранее
вам за все большое спасибо.
Ну, дорогие, надо кончать — очень хочется спать. На
днях напишу подробное письмо. Привет всем.
Крепко целую.
УССР, Дрогобычская обл., г. Турка
н/Стрыем, п/я 450
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
18 мая 1941 г.
Здравствуйте, мои драгоценные!
Не писал вам 5 дней, потому что уезжал на тактические
учения. Ездили за 45 километров, в менее гористую и более привлекательную, чем
у нас, местность. Работали исключительно напряженно: в [317]
течение трех суток спали каких-нибудь 4–5 часов. Во время обратного пути всю
колонну пришлось спешить — несколько человек (из нового пополнения,
конечно) так крепко заснули, что выпали из седел. У меня лично работа была
очень интересная, сложная, но очень физически утомительная: в день исхаживал со
своими приборами по нескольку десятков километров. Сегодня целый день оформлял
и обрабатывал все сделанное, но кончить так все-таки не успел. Между прочим,
мне очень помогает то, что я хоть немного умею рисовать — рисую и
вычерчиваю такие панорамы местности, что на них слепой все увидит и разберет.
«Начальнички» мои только ахают.
Хотел написать вам вчера, но как приехал в 12 часов дня,
так лег и проснулся только сегодня, по подъему — в 5 часов утра.
Получил два ваших письма. Да, очень неприятно, если папе
придется уезжать в командировку на Дальний Восток, — сейчас это
несвоевременно с точки зрения всех наших домашних дел.
Завтра у Шурика начинаются испытания. Напишите
поподробнее о всех его делах, а главное — о здоровье.
На этих днях я тоже буду очень занят — должен готовить
полигон для боевых стрельб минометных батарей.
Целую вас бесконечное число раз. Привет тете Вале.
До свидания, мои замечательные.
Ваш Николай
*
* *
Шурику
Здравствуй, Шурик!
Что ж это ты подкачал со здоровьем? Ты смотри, изволь о
себе заботиться и не делать никаких глупостей. Подумай, что не за горами то
время, когда придешь в армию, а в армию больным приходить нельзя, —
наверняка себя «доконаешь», можешь мне в этом поверить, примеров у нас здесь
более чем достаточно. И, наоборот, когда приходит здоровый, — делается еще
здоровей.
Кроме того, подумай о папе с мамой — забот у них
достаточно и без болезней, так что изволь думать о необходимости беречь
собственное здоровье и вовремя делать нужный «ремонт». Ты меня прости за все
эти нравоучения, но я волнуюсь за затемнение в легких. В общем, надо сделать
все возможное, чтобы его ликвидировать, а для этого «слепо повинуйся»
ненавистным медикам. Напиши мне сам обо всем этом.
Я, как ты знаешь, живу по-прежнему. Провожу занятия
(когда они есть) со всеми вычислителями дивизиона. Кляну несчастные Карпаты за
постоянный дождь. Немного читаю, постигаю премудрости артиллерии. Смотрю в
газеты, как в барометр, характеризующий сроки нашей службы... С удовольствием
провожу время со своими приятелями-москвичами — теперь ведь мы опять стоим
все вместе. По-прежнему переписываюсь с приятелями, но ни одного письма не [318]
пишу девушкам — решил, что не стоит — скоро увидимся или, наоборот,
не скоро. В общем, смысла нет.
Люле в феврале-марте написал два письма в ответ на ее
письма, а теперь опять ничего нет. Если тебе не трудно, выясни, в чем дело.
Ну, Шурок, пиши обо всем. Не падай духом, будь таким же,
как и раньше.
До свидания. Крепко жму лапу.
УССР, Дрогобычская обл., г. Турка
н/Стрыем, п/я 450
Твой Николай
Н.Н. Иноземцеву
Москва
31 мая 1941 г.
Здравствуйте, мои дорогие!
Вот, собственно, и кончился май, началось лето. Дожди
гораздо реже, чем раньше. Прекрасно себе представляю, как завтра, в
воскресенье, вы будете проводить время на даче, как будет готовиться Шурик.
Напишите поподробнее о его здоровье. Сам он, надеюсь, будет мне писать по
окончании испытаний.
Как уже писал, работаю при штабе пехотинского полка
вместе со всем своим отделением. Видимый (для меня лично) результат этой
работы — две объемистых тетради конспектов по вопросам артиллерии. С
«основной» нашей работой все обстоит благополучно — «начальство премного
довольно». Ребята мои смеются, что попали в двухнедельный дом отдыха (числа
4–5-го должны вернуться в свой полк), — так хорошо и вольно живем.
Думаю на этих днях что-нибудь написать — давно уже
этим не занимался. Кстати, посылаю вам в этом письме несколько строк,
написанных еще раньше, возможно, пригодятся в дальнейшем. Думаю «нажать» на это
дело, если по каким-либо причинам задержат в армии далее этой осени. Мне бы
хотелось, чтобы вы кое-что из всего ранее написанного (что, по вашему
усмотрению, кажется лучшим) в виде черновых набросков, показали кому-нибудь из
людей сведущих (хотя бы сыну Агнии Николаевны), так как у меня самого подобная
возможность полностью отсутствует. Сам я не придаю этому значения, но интерес к
этой работе в том, что ею попутно можно заниматься в любых условиях.
Ну, мои дорогие, пока и все. Привет тете Вале и всем
остальным. Целую вас, дорогие, много-много раз. А моя дорогая мамочка пусть не
слишком волнуется — у нас все обстоит очень спокойно, я ведь это прекрасно
вижу.
Ну, до свидания.
УССР, Дрогобычская обл., г. Турка
н/Стрыем, п/я 450
Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
12 июня 1941 г.
Здравствуйте, дорогие!
...По-прежнему живем и почти ничего не делаем, вот
только погода испортилась: холодно, дождь идет целыми сутками, не переставая.
Лежим в своей палатке и занимаемся, решаем «судьбы народов».
Откровенно говоря, приятно «собраться с мыслями» и не
слышать никаких команд.
В «Турке над грязью» ничего нового нет. Говоря так, мы
подразумеваем под истинной грязью наш военный городок, расположенный в низине,
но и сама «турковская грязь» — ее идеал в полном смысле слова.
У Шурика закончились испытания. Жду писем (от него
самого) с их результатами. А в общем, основное для него — восстановить
здоровье. Как это глупо все получилось с его болезнью!
Что пишет Валя? Писал ему три раза, но ответа что-то
нет.
Драгоценные мои! Как хотелось бы мне побыть с вами хотя
бы денек, чтобы обо всем договориться, все решить!
Во всяком случае сделаю все возможное, чтобы как можно
скорее вернуться домой. Если (опять возвращаюсь к старому) учитывать
материальную сторону вопроса, то ничто не помешает мне в случае надобности
работать и учиться. Лично для меня гораздо приятнее работать (пусть на самых
невыгодных условиях) и иметь хотя бы малейшую возможность учебы, чем прозябать
лейтенантом на 700 р. в кармане... Не думайте только, что вопрос о военном
училище ставился из-за желания избежать трудностей и т.п. Дело в том, что вы,
мои дорогие, замечательные, бесценные родители и люди, и мне хочется возможно
скорее по-настоящему помогать вам, а все идет как раз вразрез с этим желанием.
13.6.
Остаюсь пока на прежнем месте. Письмо посылаю с
Лапидусом — он едет в Турку. До свидания. Крепко целую.
Н. Иноземцев
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
18 июля 1941 г.
Здравствуйте, мои дорогие, мои замечательные!
Очень беспокоюсь, как там у вас обстоят дела: бывают ли
воздушные налеты, не коснулась ли мобилизация папы и Шурика?
Два дня тому назад написал письмо и отправил с одной
женщиной, эвакуировавшейся из Черновиц, не знаю, получили ли вы его?
Кратко расскажу о себе все по порядку. 21 июня мы, как
ни в чем не бывало, готовились к стрельбам на полигоне. Уже под утро, по
тревоге, вышли из Сколя и направились в Турку. Часов в 6 утра были обстреляны [320]
немецкими истребителями и только тогда поняли, в чем дело. В Турке переоделись
во все новое, получили все недостающее вооружение и боеприпасы и двинулись на
границу в район Аютовиски. Заняли оборону. Приготовили врагу достойную встречу,
но через два дня по тревоге снялись и пошли по направлению к Бориславу, так как
иначе были бы отрезаны. Около Борислава простояли два дня и опять из-за угрозы
окружения вынуждены были продолжать отход. Жуткое зрелище представляли собой
пылающие Борислав и Дрогобыч. Мы «насладились» полностью созерцанием этой
картины, так как уходили последними, пробиваясь через пламя.
С большим трудом прорвались к старой границе. В Яблонове
и Гусятине вступали в бой с немцами. На своей стороне почувствовали себя совсем
по-другому, отношение местных жителей к нам поистине изумительное. Кроме того,
здесь нас гораздо меньше тревожит фашистская авиация, встречая отпор со стороны
нашей авиации.
9-го числа с боем прошли Ермолинцы, подошли к Деражне,
где стоим и сейчас. Отступление кончено. Линия фронта твердо установилась.
Порядка с каждым днем больше и больше.
Оценивая все события, происшедшие с 22-го числа, можно
только сказать, что если бы у нас на границах были бы хотя бы примерно равные,
по сравнению с немецкими, силы (а не в несколько раз меньше), то никакого
решительного продвижения немцев не было бы. В Перемышле, например, 99-я
Краснознаменная дивизия обороняла город против нескольких дивизий противника,
менявшихся каждые два-три дня, пока не получила приказ об отступлении. Пехота
наша несравненно лучше немецкой. Если бы ее посадить на автомобиль, она бы
показала чудеса. Сильны у немцев мотомехчасти прорыва. Хороша сама организация
армии, взаимодействие частей и тому подобное. Все это получено в результате
опыта войн, непрерывно ведущихся Германией. Нам, особенно командному составу,
приходится всему этому доучиваться сейчас, на войне.
Трудно что-либо сказать заранее, но лично я глубоко
уверен в нашей победе, пусть и тяжелой. Многое решит авиация, а вот о ее
действиях я пока полного и ясного представления не имею. Очень обидно, что
все-таки эти двадцать лет мирной передышки, особенно последние годы, не были
использованы так эффективно, как это можно было бы ожидать. Сказывается наша
промышленная, хозяйственная и иная отсталость. В конечном же счете, вопрос
все-таки решает политико-моральное состояние армии и народа, то есть то, в чем
мы сильны, как никто в мире.
Чувствую я себя хорошо. Вполне здоров. Питались мы все
это время прекрасно, хотя и никаких баз снабжения не было. Просто уходили и
вскрывали за собой магазины, склады и т.п., чтобы ничего не оставалось немцам. [321]
Работаю командиром ВОД, а фактически адъютантом
дивизиона: готовлю стрельбы, оформляю документы, составляю схемы и таблицы.
Нахожусь все время или с капитаном, командиром дивизиона, или с начальником
штаба. Отношения с обоими установились прекрасные, вплоть до того, что едим из
одного котелка.
Обстановка в дивизионе дружная, товарищеская. Потери
порядочные, но не убитыми и ранеными (таких единицы), а «пропавшими без вести».
Многие из них, попавшие в другие части, возвращаются обратно к нам. В числе их
пришел вчера и Банкин. Аапидус и Бергман все время со мной.
Если будет время (сейчас на сон приходится два-три часа
в сутки), думаю кое-что писать. Посоветуйте (если сможете, пришлите адреса
редакции), куда можно будет направить, если получится что-либо приличное.
Ну, мои драгоценные, вот пока и все. Будем надеяться,
что все кончится благополучно.
Целую вас бесчисленное число раз. Крепко обнимаю.
Ваш Николай
P.S. Привет всем. Если будут сведения о ком-либо из
ребят — сообщайте. Попробуйте написать по адресу, какой я вам указываю,
хотя полевая почтовая станция только начинает работать. Уверен, что регулярно
письма идти ни в коем случае не будут, так что не волнуйтесь на этот счет.
Мой адрес:
Действующая Красная Армия,
Юго-Западный фронт, Почтовая полевая станция 452, п/я 450, подразделение 15,
мне.
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
15 августа 1941 г.
Здравствуйте, мои драгоценные!
Не знаю, получит ли кто из вас это письмо, так как не
уверен, что вы в Москве. В этом месяце послал вам несколько писем и две
телеграммы, письма четыре отправил еще раньше, но не уверен, что вы получили
хоть одно из них.
Несколько слов о себе. С первого дня войны мы заняли
оборону на самой границе, затем под угрозой окружения отошли к Бориславу, затем
к Тернополю и Проскурову. Наша дивизия прикрывала общий отход, так что все
время шли с боями. После этого заняли фронт под Винницей; действовали очень
успешно; а еще раз через некоторое [322] время были брошены на борьбу с десантами и пошли с
боями от Винницы к Белой Церкви. Еще через некоторое время заняли фронт под
Уманью, затем нас сменили, и мы, как видите, пошли в глубокие тылы на отдых и
переформирование. Я лично ехал и на лошади, и на бричке, и на машине, —
пешком совсем не шел, следовательно, за время похода только отдохнул. Очень
большое впечатление осталось от Днепрогэса, прекрасное, величественное
сооружение, очень близкое мне благодаря МЭИ.
В общем, как видите, я стал вполне «обстрелянным»
бойцом. В первое время было, конечно, страшновато — любого человека пугают
первые взрывы мин, бомб, снарядов и т.п., или двигающиеся на тебя танки. А
потом привыкаешь, хладнокровно на все смотришь и, следовательно, не делаешь
никаких глупостей, характерных для первых боев. Кроме того, убеждаешься, что
чрезвычайно много зависит от случая — как кому «повезет», бывает, что
рвется в окопе снаряд, одного буквально разрывает на части, а другой не
получает ни царапины. Отсюда же вырабатывается и философское отношение к
смерти.
Относительно самой войны. Безусловно, все возможности
победить у нас есть, наши пехота и артиллерия действуют прекрасно, наши авиация
и танки, где они есть, ничуть не уступают немецким. Вся задача состоит в том,
чтобы полностью, организованно и рационально использовать неисчерпаемые
возможности нашего тыла, а то до сих пор непосредственно на фронте, там где все
решается, людей не хватает, наши силы ни в коей мере не превосходят немецкие, а
должно было бы быть наоборот. Больше людей можно было бы поставить специально
на борьбу с парашютными десантами, которые дезорганизуют, а главное —
деморализуют наш ближний тыл.
Вопрос стоит так: если мы удержимся до глубокой осени,
то Гитлер безусловно будет разбит, так как с наступлением дождей вся его
техника завязнет в нашей российской грязи, что уже проверено на опыте во время
сравнительно мелких дождей.
Из близких моих друзей погиб Мишка Бергман, причем погиб
очень глупо, обидно и ненужно; Константин Тарновский ранен, к счастью,
сравнительно легко.
Драгоценные мои! Больше всего я беспокоюсь о вас, так
как ничего не знаю о вашем личном положении, ни о положении вообще в Москве,
хотя уверен, что там должна происходить эвакуация. Дома ли папа и Шурик? Где
моя милая мамочка? Любимые мои! Сколько тяжелого вы должны сейчас перенести,
сколько всего пережить! Сегодня постараюсь узнать, сколько мы пробудем в
Днепропетровске. В зависимости от этого дам вам телеграмму, чтобы получить
ответную. А пока пишите по старому адресу, говорят, что он еще действителен.
Ну, пока и все. Да! Я вам писал, что хотел давать
кое-какие корреспонденции. Пока это дело надо отставить — почта почти не
работает. [323]
Впечатлений чрезвычайно много. Займусь всем этим
всерьез, если останусь жив, после войны.
Ну, что еще? Уже писал, что здоров, весел, духом не
падаю. В общем, к собственному удовлетворению, остался самим собой.
До свидания. Привет всем. Крепко целую.
Полевая почтовая станция 452, 298 арт.
полк, 1-й дивизион
Ваш Николай
*
* *
Срочная телеграмма 15.08.41
Москва, Арбат, Староконюшенный, 37
Иноземцевым
Здоров. Немедленно телеграфьте положение дома.
Днепропетровск, поселок Орджоникидзе. До востребования, мне. Целую,
Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
21 августа 1941 г.
Здравствуйте, дорогие!
Продолжаю писать вам, хотя и не знаю в Москве ли вы. Из
Днепропетровска я вам послал телеграмму, рассчитывая получить от вас ответную,
но на следующий день мы выехали в село Вольное близ Новомосковска. Формируемся
и отдыхаем, скоро должны выехать по назначению. Из газет и радио знаю, что положение
чрезвычайно серьезно.
Драгоценные мои! Все мои мысли по-прежнему с вами и о
вас. Судьба вас троих тревожит меня гораздо больше, чем своя собственная, тем
более что пока дела у меня идут неплохо.
Через несколько дней должен определиться наш адрес. А
пока нет никакого.
Мои приятели-москвичи по-прежнему со мной, хотя нас
осталось очень немного: некоторые ранены, некоторые попали в другие части, а о
многих вообще ничего неизвестно.
Вот, мои милые, собственно, и все. Вернее, хотелось бы
сказать очень многое, но сейчас это ни к чему, несвоевременно.
Целую вас крепко-крепко, все тот же ваш
Николай
с. Вольное
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
8 октября 1941 г.
Здравствуйте, дорогие!
Итак, после 20-дневных боев я опять на отдыхе. Пережить
пришлость много всего, но главное — здоров, в полном порядке. Чувствую
себя хорошо, нахожусь, как видите, в глубоком тылу. Последнее [324]
не особенно мне нравится, так как сопряжено с характерными особенностями
военной жизни, не особенно приятными и в мирное время, не говоря о военном,
когда привык себя чувствовать вполне самостоятельным.
Не знаю, как в Москве, а здесь уже холодно, погода
типично осенняя. Это, конечно, тяжело, но немцам еще тяжелее, так что
«все — к лучшему».
Я опять в артиллерии (причем в тяжелой), работаю по
специальности.
Дорогие мои! С первого дня войны не имел от вас никаких
известий. На днях получил письмо из дома Миша Банкин (тоже первое); из него я
узнал, что папа в Оренбурге. Думаю, что там не только папа, а и мама и Шурик,
если он еще не в армии. Поэтому сегодня пишу на московский адрес, в Оренбург и
тете Вале, чтобы узнать все точно. Всеми своими мыслями я по-прежнему и даже
гораздо больше с вами. Надеюсь, с победой вернуться и жить вместе с вами. Все
возможности победить у нас есть, надо только их возможно более рационально
использовать. Россия должна и будет существовать!!!
Ну, мои замечательные, вот пока и все. Целую вас
много-много раз.
P.S. Новый адрес сообщу позднее, когда он определится
более точно.
Тихорецкая
Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Чкалов{160}, 5 декабря 1941 г.
Здравствуйте, дорогие мои, папочка и мамочка!
Наконец-то впервые с начала войны получил от вас письмо
и открытку. Бесконечно рад, что вы живы, здоровы и находитесь в сравнительно
безопасном месте.
Относительно Шурика я и раньше думал, что он уже в
армии. Волнуюсь о нем так же, как и вы.
В ваших письмах многое для меня непонятно: почему вы
возвращались из Чкалова в Москву, почему были в Горьком, когда все это было и
т.п.? Ну, да это вопросы второстепенные.
Дорогие мои! Меня тоже не оставляет надежда, что скоро
мы заживем опять все вместе. Помните, в самые тяжелые минуты — и то я был
абсолютно уверен в нашей победе, и, видите, в эти дни началось наше наступление
на Южном фронте. Безусловно, в ближайшее же время оно начнется и на Западном, и
на Юго-Западном фронтах. Немцы хотели тотальную войну — они ее получили в
таких масштабах, что Германия надолго ее запомнит...
Мне лично хотелось бы, конечно, находиться сейчас под
Москвой, а не здесь, в глубоком тылу. Ну, ничего, повоевать еще успеем, хотя в
ближайшее время это, кажется, не предвидится. [325]
Живу довольно хорошо (нам, «горнякам», все кажется
легким), мороз переношу тоже неплохо (а в ближайшие дни должны одеться, что
называется, «на славу»). Работаю по-прежнему младшим командиром (2 раза
подавались на меня документы для аттестации, но первый раз пропали в окружении
где-то под Уманью, а во второй раз — под Днепропетровском, я сам перешел в
другой полк). Но сам обо всем этом меньше всего думаю — ранги на войне
роли не играют.
Итак, мои драгоценные, пишите почаще, обо мне не
беспокойтесь.
Крепко-крепко целую.
Татищева, Саратовской обл., лагерь №
3, п/я 37-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
г. Чкалов
31.12. 1941 г. — 1.1. 1942 г.
С Новым годом, дорогие!
Третий раз я встречаю его в армии, встречаю сегодня, как
и вся страна, находясь на боевом посту. Правда, не на фронте, а в тылу —
начальником караула, охраняющего целостность мощных гаубиц и покой людей.
Невольно переносишься на несколько лет назад, и перед
глазами встают уютная семейная обстановка, елка, домашний маскарад, школьные
друзья, «первая любовь» и вообще все свойственное веселой беззаботной юности,
наполненной самыми радужными мечтами. Сколько искреннего веселья и радости,
какая полнота счастья!
Последние два года — картина совершенно иная.
Казарма. Радиопередачи из Москвы, мечты о возвращении в ВУЗ, воспоминания о
доме. И компания хороших, дружных товарищей. Глубокий оптимизм и вера в
кратковременность трудностей и лишений армейской жизни. И вот преддверие
нового, 1942 года. Жестокая, беспощадная, истребительная мировая война. Горе и
страдание сотен миллионов людей, миллионы разрушенных, остывших семейных
очагов. Переживание утраты дорогих, близких друзей и единомышленников. И в то
же время ненависть к людям и строю, напавшим на нашу страну, нарушившим нашу
мирную жизнь.
И глубокая, буквально содержащаяся в крови вера в нашу
победу, в возвращение к прежней жизни, в осуществление своих мечтаний.
Мысли переносятся к Шурику, к друзьям, к сотням тысяч
людей, лежащих в эти минуты в окопах, находящихся в танках или у панорам
орудий. Я сейчас вместе с вами, так как это было при первой бомбежке в первый
день войны, на Сане, как это было под Днепропетровском, когда сотни мин,
управляемых мною, падали на немцев, как это будет через несколько дней —
не знаю, на каком фронте. [326]
Тяжелая безрадостная година! Но прожита честно и
целеустремленно!
Стрелка часов подходит к 12-ти. Я знаю, что все ваши
мысли и слова сейчас о нас с Шуриком... Я всем сердцем хочу разделить глубину
ваших переживаний, хочу облегчить ту тяжесть, которая легла на вас с первого
дня войны. Замечательные мои, дорогие, бесценные — не только родители, но
и друзья, — как я вас люблю, как уважаю! Уважаю как исключительных людей,
как прекрасных творческих работников, как отличных воспитателей! ...Эти
несколько строк всего передать не смогут, но хоть на несколько минут приблизят
меня к вам.
Итак, уже 12-ть. Желаю вам, мои дорогие, здоровья и сил!
Общее же, думаю, наше пожелание — встретить вместе всей семьей 1943-й год.
Это желание и стремление определит всю мою деятельность в этом году.
Целую крепко-крепко.
Татищева, Саратовской обл., лагерь №
3, п/я 37-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
г. Чкалов
1 апреля 1942 г.
Здравствуй, дорогой папочка!
Завтра утром я выезжаю из Москвы в Саратов. Очень жаль,
но так и не удалось с тобой увидеться, — я все надеялся, что ты приедешь.
Дорогой мой! Меня очень расстроило твое письмо тете
Клаше от 10 марта, в котором ты пишешь, что не получил брони. От тебя так давно
ничего нет (последнее письмо было от 6.III), что я очень волнуюсь, не связано
ли это молчание с твоим призывом.
Милый мой! Если ты приедешь в Москву на постоянную
работу, то прежде чем сделать все возможное, чтобы выписать маму, подумай, не
следует ли несколько обождать: я уверен, что весенние месяцы будут для Москвы
чрезвычайно тяжелыми и в смысле продовольствия, и в связи с новым наступлением
немцев.
Относительно получения разрешения на въезд имей в виду,
что колоссальную роль играет в этом вопросе «блат». Постарайся также использовать
то положение, что два ваших сына на фронте. Если нужно, я постараюсь прислать
те или иные справки...
Папочка! Относительно Шурика, по-моему, дела обстоят не
совсем плохо: есть большие шансы на то, что он жив и работает где-нибудь в
Германии или ином месте. Во всяком случае, знай, что все сообщения о германских
зверствах чрезвычайно преувеличены, я прошел всю Украину, три раза был в
окружении, а ничего подобного не видел. Конечно, после ряда неудач положение
несколько изменилось, но изменился [327] и состав германской армии: появились более пожилые
люди, думающие о своих семьях, не отравленные гитлеровской идеологией.
Любимый мой! Обо мне, когда я выеду на фронт, особенно
не волнуйся, я получил огромный и жизненный, и военный опыт. Я стал настолько
философски ко всему относиться, что всякая слава, ордена и т.п. не представляют
для меня никакой ценности. В общем, зря, конечно, никуда не лез и лезть не
собираюсь. Не расстраивайся, если долго от меня не будет известий: почта и
штабы работают безобразно.
В общем, только бы не взяли тебя в армию и была бы
здорова мамочка! Относительно остального особенно не волнуйся.
В Москве я время провел хорошо... Зарядку получил
прекрасную. Относительно приятелей ничего узнать не смог...
До свидания, мой драгоценный. Целую тебя много раз.
г. Москва
Твой Николай
*
* *
М.С. Иноземцевой
г. Чкалов
4 апреля 1942 г.
Здравствуй, дорогая мамочка!
Итак, 2-го я выехал из Москвы в Саратов. В полку дела,
кажется, обстоят по-старому.
Дорогая моя! Я очень давно не имел писем ни от тебя, ни
от папы. Больше всего меня беспокоит вопрос, ни призвали ли папу и как живешь
ты одна? О том, когда я смогу тебе помочь чем-либо, выяснится на месте, в
полку. В дальнейшем буду поступать так, как продиктует сложившаяся у тебя с папочкой
обстановка.
Милая мамочка! Обо мне не беспокойся, я здоров. Да и на
будущее — ты же знаешь, что опыт я приобрел колоссальный, а ведь это
главное.
Я тебя еще и еще раз прошу — не делай слишком
мрачных выводов относительно Шурика. Имей в виду, что в окружение попадает
очень много народа, очень многие партизанят или пробираются к своим, так что
раньше времени ни о чем говорить не надо.
Драгоценная моя! Ведь сегодня мой день рождения, уже 21
год. Встречать его приходится уже третий раз не дома, причем в этом году в
особо тяжелой обстановке. Но я все-таки отметил его: выпили вдвоем с хорошим
приятелем — Яшей Корфом флягу портвейна (он достал его случайно в Москве),
кое-что закусили и съели плитку шоколада, подаренную тетей Валей. По нынешним
временам — прямо прекрасно.
Ну, вот уже прожито более 20-ти лет. И, надо сказать,
что прожиты не зря: увидел очень много; много замечательных воспоминаний
детства и юности, дней, буквально «наполненных счастьем»; порядочно
(сравнительно, конечно) получено знаний, и большой, чертовски большой жизненный
опыт. Итог не так плох, верно? И, конечно, [328] в результате всего
этого — буйная жажда жизни, глубокий оптимизм, вера в свои силы.
Сейчас, моя драгоценная, после нашей почти трехлетней
разлуки, я прекрасно понимаю, как много, чрезвычайно много, сделали для меня ты
и папа буквально во всех отношениях. Так обидно, что обстоятельства
складываются не так, как этого бы хотелось, и я пока ничем не могу вам ни в чем
помочь. Что ж, будем надеяться, что скоро заживем по-старому.
Ну, моя любимая, вот пока и все. Напишу вторично, как
только приеду в полк. Целую крепко-крепко.
г. Кирсанов (проездом из Москвы в
Саратов)
Твой Николай
*
* *
М.С. Иноземцевой г. Чкалов
31 мая 1942 г.
Здравствуй, дорогая мамочка!
Вчера получил после долгого перерыва сразу два твоих
письма: от 11 и 18 мая. Действительно, с письмами какая-то чертовщина: я тебе
тоже пишу регулярно через 4–6 дней, а ты между 15.IV и 2.V ничего не получала.
От папы получил письмо примерно неделю тому назад.
Драгоценная моя, я очень рад, что твои последние письма
стали немного бодрее. Обязательно старайся не падать духом и продолжай
лечиться. Я все-таки уверен, что если не сейчас, то довольно скоро ты сможешь
вернуться в Москву.
Валику я писал отсюда два раза, напишу еще. Откровенно
говоря, все это откладываешь к моменту выезда на фронт; понимаешь, буквально
неудобно перед самим собой, что столько времени сижу в тылу, ну, да ничего не
поделаешь, «сие от нас не зависит».
Татищеве надоело чрезвычайно. Да и хочется повоевать
сейчас, когда наша армия стала совершенно другой и по численности, и по
вооружению, и по организованности. Мы не падали духом, когда отступали от Сана
и вплоть до Донбасса, прекрасно в отдельных случаях били немцев, а теперь ведь
все переменилось, дух стал наступательным. Кроме того, я сейчас в очень хорошем
полку и знаю, что смогу сделать много полезного, учитывая свой опыт и знания.
Но пока все еще (да и в ближайшем будущем) сидим в
Татищеве, учимся, выезжаем на выезды, стреляем. Народ окружает меня хороший. В
материальном отношении все в порядке. Очень прошу тебя обо мне не беспокоиться.
Ну, моя любимая, вот пока и все. Будь здорова.
До свидания. Крепко, крепко целую.
Татищева, Саратовской обл., лагерь №3, п/я 108 «А»
Твой Николай [329]
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
21 августа 1942 г.
Здравствуй, дорогой мой папочка!
Получил твои письма от 5 и 8 августа и открытку от
14-го. Чрезвычайно рад, что перерегистрация тебя не коснулась. От мамы
последнее письмо от 4-го, от нее вообще письма идут гораздо дольше.
Я живу по-старому, нахожусь сейчас в Татищеве, вернулся
из леса{161}. Провел там время хорошо,
много работал, прекрасно питался. Сейчас опять провожу занятия, готовлю
квалифицированных артиллеристов.
Опять был разговор в отношении училищ, но пока все
умолкло. Да меня, по всей вероятности, не выпустят из полка, даже если этого бы
и хотел. Скорее присвоят звание здесь. А пока избегаю и того, и другого.
Воевать я хорошо буду и таким, как есть, а военная карьера мне ни к чему.
Думаю, что ты со мной согласишься.
Драгоценный мой! Ты в каждом письме пишешь о дачных
делах. Постарайся все-таки собрать побольше овощей, они очень пригодятся зимой.
Вообще неплохо было бы кое-что продать, а за счет этого приобрести продуктов.
Кроме того, необходимо кое-что сделать и для мамы, потому что маловероятно ее
возвращение в Москву в ближайшие месяцы. Ну, да об этом, я уверен, ты думаешь
больше меня.
Ну, мой любимый, вот пока и все. Будь здоров! И бодр!
Крепко-крепко целую.
Твой Николай
P.S. Только что получил письмо от мамы, датированное
13-м. Она пишет, что получила карточку 1-й категории и пропуск в столовую, где
не отрывают талонов. Это очень хорошо.
В начале месяца я послал маме свой портрет, исполненный
в карандаше одним моим приятелем, неким Киселевым. Она его получила. Пишет, что
он ей очень понравился. Это тоже приятно.
Еще раз целую.
Татищева, Саратовской обл., лагерь №
3, п/я 108 «А»
*
* *
М.С. Иноземцевой
г. Чкалов
3 декабря 1942 г.
Здравствуй, моя любимая мамочка!
Живу по-старому. Морозы начались и у нас, ну, да это
неважно: одеты, как я уже писал, хорошо, с питанием тоже все благополучно. [330]
Знаешь, прямо не верится, что для меня это уже будет
четвертая зима в армии. Как быстро идет время. И обидно, конечно, что до сих
пор ни на сколько не приблизился (в отношении учебы) к тому, к чему стремился.
Сейчас же с гораздо большим удовольствием находился бы
на фронте, а не в этом «несчастном» Евлашево. Там по крайней мере хоть видишь,
что не зря живешь и приносишь пользу.
Получаю письма от Андрея и Вали Витебской. Она вернулась
в Москву. Больше ни с кем из ребят связи не имею.
Когда же вы, наконец, опять заживете вместе? Напиши, нет
ли чего нового в этом вопросе.
Очень рад успехам на фронтах. Хорошо, если бы и дальше
так продолжалось.
Вот, моя дорогая, пока все. Крепко-крепко целую.
Cm. Евлашево, Пензенской обл.,
Кузнецкий р-н, п/я 108 «А»
Твой Николай
*
* *
М.С. Иноземцевой
Москва 23 марта 1943 г.
Здравствуй, дорогая мамочка!
Думаю, что к моменту получения этого письма в Москве
будет и папа. Пишу вам обоим. Очень рад, что твои художественные дела, в
основном, наладились.
У меня, к сожалению, все идет по-старому. Временный
неуспех на Украине, очевидно, скажется и на нас — будем пока сидеть здесь.
Надоело все это чрезвычайно. Кроме того, очень хотелось бы дать вам некоторую
материальную поддержку, а это будет возможно только с выездом на фронт.
Знаешь, прямо неудобно писать кому-то письма — чуть
ли не полтора года сидим в тылу и ни черта, в сущности, не делаем. Я теперь
даже жалею, что попал в полк, имеющий такое вооружение... Успокаивает только
то, что весной и летом должны быть решительные бои, и предрешенный с начала войны
конец гитлеровской Германии реально приблизится.
Еще раз очень прошу тебя и папу побольше обращать
внимания на свое здоровье.
Привет всем. Крепко-крепко целую.
Ст. Евлашево, Пензенской обл., в/ч
2147 № 145
Твой Николай
*
* *
М.С. Иноземцевой
Москва
31 марта 1943 г.
Здравствуй, дорогая мамочка!
... У меня все по-старому, весна идет не особенно
дружно. Много грязи, и воды вполне достаточно. Ничего нового не предвидится,
так что можешь пока быть спокойна... В этом отношении у нас с тобой большие
«противоречия»: я хочу, по возможности, скорее выехать на фронт, а ты хочешь,
чтобы я здесь был. В некотором отношении ты и права, но, поверь мне, что
ничегонеделание (понимай, конечно, не абсолютно, а в смысле целеустремленной
деятельности) действует очень и очень неприятно, особенно, когда чувствуешь в
себе огромный запас «потенциальной» энергии, накопившейся за время возвращения
с фронта.
Драгоценная моя! Через четыре дня — мой день
рождения. 22 года. Возраст вполне приличный для приобретения полной самостоятельности
и точного определения своего места в жизни. К сожалению, последнее абсолютно не
ясно, прямо скажем, — туманней, чем два-три года назад.
Проведенные в армии три с половиной года многое сделали
в отношении характера, моральной и физической закалки, но совершенно не
приблизили то, о чем мечтал и к чему стремился и стремлюсь. И даже
наоборот, — вместо деятельной умственной работы получился некоторый
«застой мысли», вызванный спецификой военной жизни. Я, правда, думаю, что это
не будет действовать отрицательно, а даст возможность в будущем более быстро
«включиться» в учебу с полной нагрузкой...
Вообще же, дорогая, не подумай, что я «падаю духом» и
как-либо отчаиваюсь. Это только реальная оценка действительности. Характер же
ты мой знаешь, а тем более теперь, после всего пережитого, когда я узнал цену
жизни (ее можно по-настоящему узнать только тогда, когда в любую минуту можешь
потерять)...
Обидна потеря времени. В остальном же, я думаю, что
сумею наверстать упущенное и занять то место в жизни, к которому стремлюсь
(возможность делать интересную и содержательную работу как инженер-конструктор
и, попутно, свободно излагать свои мысли). Во всяком случае, я уверен, что с
моим характером и энергией никогда не буду жить, влача спокойное, мещанское (в
горьковском смысле слова) существование.
Мам! Ты прости за это «философское отступление», но я
привык ко дню своего рождения подводить некоторый итог прожитого, тем более
хочется всем этим поделиться с тобой... Я ведь не тот, что был дома или в
Артемовске. В отношении же фронта — я закаленный, опытный солдат. Да и
голова моя никогда меня не подводила.
Вот пока и все. Пиши обо всех своих делах и о папе, меня
очень беспокоит его здоровье. [332]
Надеюсь, что эти военные «дни рождения» вспомним в
будущем, в прежней, довоенной обстановке и в полном составе нашей замечательной
семьи.
Привет всем. Крепко-крепко целую.
Ст. Евлашево, Пензенской обл., в/ч
2147, № 145
Твой Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
13 мая 1943 г.
Здравствуйте, мои драгоценные!
Пишу с дороги. Проезжаем все те места, которые я недавно
проезжал, будучи в Москве. Адреса пока никакого вам не даю: старый —
недействителен, а твердого нового — нет. Думал, что будем проезжать Москву
и рассчитывал заскочить домой, приготовил даже кое-что из продуктов и вещей
(мне самому все это совершенно не нужно), но все складывается иначе...
Победа сейчас ближе, чем когда бы то ни было
раньше — удар готовится сокрушительный{162}. Недаром будем участвовать в
нем и мы. На нашу долю выпало выстоять в первые месяцы войны и дать возможность
стране развернуть резервы, на нашу же долю выпадет и закончить войну. Что ж, мы
к этому готовились достаточно.
Ребята вместе со мной едут прекрасные, все кадровики.
Настроение очень бодрое. Единственно, что меня несколько смущает, так это то,
что вы двое будете все время за меня волноваться. Очень прошу вас обоих не
преувеличивать опасностей: ведь я старый, опытный вояка, часть наша —
специального назначения, так что нас будут держать на особом положении и
использовать в случае необходимости. Да, лично моя работа дает возможность во
многом полагаться только на себя, а это тоже много значит, особенно, если
имеешь неплохую голову на плечах (о последнем вы, кажется, позаботились сами).
В отношении же ближайшего времени вообще не
беспокойтесь: в бой нас введут не сразу, будем еще пока в прифронтовом районе.
Очень жалею, что не успел получить ни одного письма,
написанного после папиного возвращения. Как здоровье, как самочувствие, как
устроились его служебные дела?
Ну, мои дорогие, вот пока и все. Передай Коле Мерперту,
что напишу ему прямо с нового места, как только выяснится наш адрес. Привет
тете Клаше, Арочке, Соколовым. Целую крепко-крепко.
P.S. В этом же письме посылаю очерк о прошлогодней
поездке в Москву, написанный уже под впечатлением последнего посещения Москвы,
в поезде. [333]
На ближайшей станции сделаю перевод на 750 рублей.
Сообщите, получите ли их и само это письмо. Еще раз целую.
В пути на фронт
Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
25 мая 1943 г.
Здравствуйте, мои драгоценные!
Простите, что эти дни не писал — адреса еще нет.
Кроме того, очень занят — сплю два-три часа в сутки, не больше. Пока на
нашем участке фронта все спокойно, но идет самая деятельная подготовка к
будущим боям.
Сегодня мне привезли (с нашим последним эшелоном) два
ваших письма, полученных еще до выезда на фронт. Папочке, безусловно, необходим
полный покой. Ни в коем случае не жалейте ничего из вещей, продайте велосипеды,
патефон и все, что найдете нужным. Здоровье — самое главное, все остальное
можно будет наверстать потом.
Хотелось бы многое вам написать, но не могу по цензурным
соображениям. Можно только сказать, что такого спокойного положения и полной
бездеятельности авиации противника, как у нас теперь, — в начале войны не
было и в помине. Это дело временное, но показывает огромную истощенность
гитлеровцев. Немцы всячески агитируют за конец войны, — видно, что надоела
она им чрезвычайно. Сами, сволочи, виноваты!
У нас здесь на протяжении нескольких десятков километров
большинство сел разрушено, есть много и таких, что не осталось не только ни
одного дома, но и ни одной трубы. Населения мало. Все это они сделали при
отступлении весной 42-го года. Мы в свое время при отступлении видели много
разрушений, но на Украине все-таки ничего подобного не было. Расплатиться за
все это Германия может только ценой всего своего хозяйства. Это — в
материальном отношении; пролитую же кровь на деньги не переведешь. Можете быть
уверены, что в сообщениях печати о разорении нашей страны взяты только голые
факты, да и то только наиболее значительные.
Ну, вот пока и все. Не беспокойтесь слишком за меня.
Целую крепко-крепко.
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
14 июня 1943 г.
Здравствуй, дорогой папа!
Живу по-старому... Занимаюсь, много читаю. Вчера узнал о
заключении союза с Англией и США; чрезвычайно рад этому, так как теперь вполне
реально окончание войны в этом году... [334]
Довольно часто бываем на тактических учениях, на них
время проходит чрезвычайно быстро и интересно...
Вчера получил открытку от отца Миши Бергмана{163}. Он пишет, что был у тебя,
узнал мой адрес и просит, чтобы я ему написал все, что знаю о Мише. Знает ли
он, что Миша убит? О подробностях я ему мог бы рассказать, но написать это
трудно. Так что ты посоветуй, как с этим быть...
В этом же письме посылаю тебе свою фотокарточку, снятую
для документа. Вышел каким-то «негритосом», ну да что поделаешь...
До свидания. Крепко целую.
Полевая почта 34581-Г
Твой Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
17 июля 1943 г.
Здравствуйте, мои дорогие!
У меня все обстоит хорошо. Из сообщений по радио вы
знаете, что на нашем участке прорвана оборона немцев, заняты крупные населенные
пункты. Мы непосредственно участвовали в прорыве. Огонек дали такой, что ничего
живого в окопах и траншеях не осталось, пехота шла на передний край во весь
рост.
Наступление продолжается, но для нас настоящей работы
пока нет (вы же знаете, что «мелочами» мы не занимаемся), ждем ее в ближайшем
будущем. Спокойненько двигаемся. Ожесточенные бои идут в воздухе, немцы бросают
на наш участок сотни самолетов. От их наступления южнее нас не осталось и
помину.
В оставленном ими районе много интересного, немцы ведь
здесь за полтора года «обжились» в полном смысле слова. Особенно только ходить
не приходится — абсолютно все заминировано...
Крепко целую.
P.S. Конверт — немецкий, трофейный.
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
22 июля 1943 г.
Здравствуйте, мои драгоценные!
Сегодня знаменательная годовщина: 25 месяцев войны и 24
месяца моей первой встречи с немецкими танками. Как все изменилось! Наступаем
мы. Победа реально близка. Дела идут хорошо, продвигаемся вперед. Очень
занят — постоянно езжу в разведку{164}... Ничего, можно и не
поспать, только бы быстрее двигаться. [335]
Чувствую себя хорошо. Письма и газеты получаем регулярно
и гораздо более свежие, чем в тылу.
Не беспокойтесь — я очень осторожен, да и вообще,
какие-либо трофеи меня мало привлекают.
Пусть папа скорее выздоравливает, а все остальное будет
в порядке.
Привет всем. Крепко целую.
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
27 июля 1943 г.
Здравствуйте, мои дорогие!
...Стоим под Орлом, даем «огонька» немцам. Дела идут
хорошо. Немцы бросают сюда все резервы, особенно авиацию, но это положение не
спасает. Очень мешают дожди (и сейчас пишу под дождем).
С нетерпением ждем развязки событий в Италии. Сицилия
так легко взята благодаря нашему наступлению — много войск и самолетов,
предназначенных действовать там, были направлены сюда. В дальнейшем же ему
все-таки необходимо будет бросать войска и на юг, — вот тогда дело пойдет
значительно быстрее.
Чувствую себя хорошо, вполне здоров. Работы очень
много...
Не беспокойтесь. Целую крепко-крепко. Привет всем.
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
4 августа 1943 г.
Здравствуйте, мои дорогие!
В последние дни в связи с нашим перемещением писем нет, беспокоюсь,
как там ваши дела. Мы все больше движемся, почти не стреляем. Проехали...{165}. Занятно, маленький городок,
а церквей в нем 15. Разрушений здесь меньше — немцы очень быстро
сорвались.
Дела идут хорошо. Если проводимая здесь операция
полностью удастся, то получится 2-й Сталинград, может быть, несколько меньший,
а может быть, и больший. Больше всего немцы боятся артиллерии, особенно
тяжелой. Вообще, техники нашей участвует очень много. Фрицы говорят: «Русс
хитрый; отступал — ничего не показывал, а наступает на машинах, с танками,
с артиллерией». Да, тыл наш оказался способным творить чудеса.
Ну, вот и все. Нет, чуть не забыл самого главного: вчера
получил орден «Красной Звезды» за хорошую разведку, в период прорыва [336]
обороны противника восточнее Орла. Жаль, черт возьми, что по вине штабов пропал
летом 41-го года первый орден, тот был более заслуженным.
Так что, видите, успехи есть и на «личном фронте».
До свидания, драгоценные. Целую крепко-крепко. Всем
привет.
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
7 августа 1943 г.
Здравствуйте, мои драгоценные!
Итак, Орел взят. Первыми вошли именно те стрелковые
дивизии, которых мы все время поддерживали. Обидно, что мы переброшены на фланг
всего за пару дней до взятия самого города, а то бы тоже получили звание
гвардейцев. Ну, да главное не в городе, а в том, чтобы окружить и уничтожить
побольше немцев.
В боях почти не участвуем: не успеем развернуться, как
немцы срываются. Вот зато работы много у «легкой» артиллерии (орудия мелких
калибров). Прекрасно действует наша авиация, особенно «ИЛ'ы».
Очень устаем из-за непрерывных маршей: местность сильно
пересеченная, часто идут дожди, так что дороги чрезвычайно тяжелые, особенно
для наших «дурех».
Взятие Белграда и наступление на ...{166} направлении явилось для нас
приятной неожиданностью. Скоро наступит день, когда погоним немцев на всем
фронте от Белого до Черного морей. Только бы союзники копошились хотя бы
потихоньку.
В связи с нашими переездами писем не получаю... Не
беспокойтесь. Крепко целую.
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
Н.Н. Иноземцеву
Москва
13 сентября 1943 г.
Здравствуйте, мои драгоценные!
Как видите, дела идут прекрасно на всех фронтах.
Двигаемся и мы. На днях очень удачно стрелял. 16-м снарядом разрушил важное
сооружение. Вообще же мне по моей работе самому стрелять приходится редко, чаще
разведываешь и даешь цели другим. Работаю я сейчас начальником разведки
дивизиона. Работа интересная.
Немцы, отступая, многое сжигают и уничтожают, вернее,
остается только то, что они не успевают уничтожить благодаря нашему быстрому [337]
продвижению. Особенно много наших бывших военнопленных. Немцы их использовали в
обозах и на хозяйственных работах. Последние, безусловно, при первой
возможности перебегают к нам. Кроме того, сдаются в плен без боя поляки, чехи.
Вчера взяли даже одного голландца, очевидно, какой-то жулик, завербованный
гитлеровцами... Немцы хорошо воевали, когда побеждали или надеялись на победу;
теперь у них нет ни того, ни другого. А вообще они воры и сволочи, хоть и
считались «культурной нацией». Фрицы 43-го года подлы и трусливы. Трусость же и
стремление любой ценой сохранить жизнь должны их заставить бросить оружие...
Как хочется, чтобы скорее кончалась война, и опять
зажить полнокровной жизнью. После всего перенесенного цена жизни повысилась во
много раз, совершенно изменился критерий всего окружающего. Что ж, будем
надеяться, что ждать этого осталось недолго.
Ну, вот пока все, мои драгоценные. Привет всем. Крепко
целую.
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
8 декабря 1943 г.
Здравствуйте, мои драгоценные!
...Особых новостей у меня нет. Откровенно говоря,
здорово уже надоело сидеть и «ждать погоды». Сейчас, после систематических
дождей, начинает немного подмораживать, особенно по ночам.
Днем нет ни минуты свободной, а вот вечера и ночи
тянутся очень медленно. Читать абсолютно нечего. Изредка встречаюсь с друзьями,
даем друг другу «зарядку» на некоторое время. 5-го отметили День Конституции,
«царапнули», как положено, вспомнили «добрые, старые времена».
Все очень взволнованы последними событиями —
встречей Сталина с Рузвельтом и Черчиллем. Теперь, по всей вероятности, второй
фронт действительно не за горами. Во всяком случае, чувствуется, что достигнуто
полное взаимопонимание и договоренность по всем вопросам. Открытие активных
военных действий на Западе в их полном объеме зимой означало бы, что к весне
все должно закончиться. Очень важна также договоренность о тесном
сотрудничестве после окончания войны. Это даст возможность в самый минимальный
срок наладить нормальную жизнь. В общем, перспективы самые светлые.
Дорогие мои! Обязательно подробнее напишите о маминой
выставке. Как себя чувствует папа? Еще раз прошу, не жалейте ничего, чтобы
только жить нормально и поправить его здоровье...
Между прочим, это письмо пишу в обстановке полной
фронтовой идиллии: в маленьком, тесном блиндажике — в одном углу горит
печурка, [338]в другом поет на все голоса самовар (разведчики мои
где-то нашли самый настоящий тульский самовар). Мы же, полуголые, сидим и
наливаемся чаем под аккомпанемент доносящихся снаружи выстрелов и разрывов
артиллерии и минометов. Сегодня получен за несколько дней сахар, так что можно
позволить себе маленькую роскошь. Тема разговора: торты, наполеоны и
т.п. — давно забытые вещи. Можно только удивляться, как чертовски мало
надо человеку на фронте, чтобы быть довольным!
Ну, надо кончать. Привет всем. Крепко-крепко целую.
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
24 января 1944 г.
Здравствуйте, мои драгоценные!
Простите, что редко пишу, — уж очень быстро мы
движемся. Получили три благодарности Верховного Главнокомандующего. Немцы
буквально деморализованы. Берем огромное количество трофеев: немецкие танки,
самолеты, автомашины стоят без горючего. Стало попадаться много мирного
населения — и в городах, и особенно на дорогах — не успели
эвакуироваться. Скота такая масса, что ничего подобного я не видел, — все
это будет наше.
Освобождаем массу французов и поляков, очень много
украинцев и белорусов. В последние дни стали попадаться тысячи русских
военнопленных. Все эти люди встречают нас со слезами радости на глазах и
по-братски принимаются нами. Теперь я твердо уверен, что огромное большинство
русских людей, угнанных в неволю, вернется домой целыми и невредимыми. Скорее
бы возвращался наш Шурик! А то, что он вернется, я твердо уверен.
История не забудет нашего подвига, и никогда его не
забудет Германия, — можно восстановить сожженные города, эвакуированные
предприятия и т.д., но нельзя быстро народить несколько поколений вместо тех,
что лежат на русских дорогах, нельзя воспитать сильных и гордых из тех, чьи
отцы познали ужас и позор такого отступления, какое сейчас испытывает немецкая
армия.
Дорогие мои, как много всяких хороших вещей попадается
на моем пути (например, горы масла, шоколада), и как часто я вспоминаю
папочку — как ему все это надо, но, к сожалению, ничего не поделаешь.
Ничего, еще год-два и у нас будет всего не меньше.
От вас давно не имел писем, надеюсь, что все в порядке.
Крепко-крепко целую.
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
19 апреля 1944 г.
Любимые мои!
Пока живу по-прежнему в ожидании перемен. За это время
отдохнули и морально и физически. Изредка удается даже потанцевать в
более-менее нормальной обстановке и в хорошей компании.
Между прочим, достаточно только уехать с передовой и
попасть в спокойную обстановку, как сейчас же обращаешься мыслями в будущее,
думаешь о воплощении в жизнь своих планов. Что ж, сейчас это уже вещь вполне
реальная, исход войны предрешен.
На днях перечитал (в который раз!) Ремарка «На западном
фронте без перемен». Отбрасывая вопрос убеждений, необходимо все-таки признать,
что реализм книги — потрясающий. Много прекрасных мыслей, могущих родиться
только у человека, прошедшего «огонь и воду». Из всего, что написано о войне,
можно сравнивать только с Полем Вайяном Кутюрье. Важно еще и другое. Через всю
книгу проходит мысль о моральной пришибленности, обреченности того поколения,
которое вынесло на своих плечах тяжесть 1-й мировой войны. Какая разница с
нами, с поколением, оформившимся в период Отечественной войны! Средства и формы
войны изменились в сторону еще более сильного воздействия на психику человека,
чем это было 25 лет назад, но война не сломила нашего духа, нашей энергии, нашей
жажды жить. Это — основное, это и явилось залогом успехов. Люди,
перенесшие подобную войну и вышедшие из нее с прежними убеждениями и идеалами,
способны на все. В этом наше величие, наше будущее.
Ну, я что-то совсем «зафилософствовался». Как здоровье
папы? Каковы мамины творческие планы? Освобождена Ялта. Вспоминаю, какой это
замечательный городок, вспоминаю Гурзуф и Никитский сад. В будущем, если все
будет в порядке, обязательно надо будет там побывать, тем более, что в Ялте
живет мой хороший друг Михаил Аметов, — помните, я вам много о нем
рассказывал? Вчера отметили эту знаменательную дату и условились о встрече в
будущем.
Что ж, надо кончать. Еще раз прошу зря обо мне не
беспокоиться, особенно, если долго не будет писем, — это объясняется
посторонними обстоятельствами.
До скорой встречи, мои драгоценные. Привет всем. Крепко
целую.
Полевая почта 34581-Г
Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
5 июня 1944 г.
Здравствуйте, мои драгоценные!
Что-то долго от вас ничего нет. Последнее папино письмо датировано
25-м мая. Сам пишу вам регулярно через 3–4 дня, а иногда и чаще. [340]
У меня пока ничего нового нет, дел стало гораздо меньше.
С огромным удовольствием — в который раз! — перечитываю Шекспира, ибо
сумел его достать у наших предшественников (у них за два с половиной года
скопилось порядочно хороших книг). Немного сам пописываю.
Мамочка! У меня будет к тебе просьба собрать вместе все
мои записи, начиная с Артемовска и Западной Украины и кончая Прибалтийским
фронтом. Хотелось бы, чтобы все они были целы, — уверен, что в будущем
понадобятся.
Погода немного наладилась; сразу при выходе из блиндажа
у меня замечательный вид — большое, изумительно-голубого цвета озеро с
огромными соснами на скалистых берегах, за ним — гряда зеленых холмов и
вдали сверкают на солнце белые коттеджи. Местность исключительно живописная (ты
ее должна знать) и с фронтовой действительностью никак не гармонирует. Я
временами сам себе удивляюсь — несмотря ни на что, сохранилось прекрасное
восприятие природы и даже наоборот, на фронте это чувство обострилось. Иногда
даже в таких прозаичных и неприятных вещах, как бомбежка и обстрелы (особенно
ночью), стремишься видеть красивое. Очевидно, сказывается мамина натура.
С большой радостью узнал, что взят Рим. С нетерпением
жду начала крупных операций, — ведь тогда останутся считанные дни до конца
войны.
...В отношении меня никаких причин к волнениям сейчас
нет и пока не предвидится.
До свидания, мои любимые. Привет всем.
Крепко-крепко целую.
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
12 июня 1944 г.
Итак, вы уже слышали о том, что войска нашего фронта
начали наступление и в числе особо отличившихся, о которой упоминает Верховный
Главнокомандующий, — наша дивизия (Корочкина){167}. Это, безусловно, большая
честь.
Я, как уже писал ранее, перешел в другое подразделение.
Теперь большую часть времени нахожусь с комбригом, веду разведку с его наблюдательного
пункта. Очень рад, что живу теперь вместе со своим другом Иваном Сумяцким.
Ординарцем опять Аметов.
Откровенно говоря, продвижение на нашем фронте идет
значительно быстрее, чем мы предполагали и планировали. Артиллерия, как ей и
подобает, действует поистине прекрасно — успех решается поистине
артиллерийским наступлением. Мы в нем, конечно, участвовать не успеваем; в
период же артподготовки стреляли исключительно [341] точно и заслужили
благодарность многих генералов. В общем, в этом году, как и в прошлом, летнее
наступление начали первыми и опять на одном из самых ответственных фронтов.
Любимые мои! Пожалуйста, не беспокойтесь, если буду
писать реже — ведь мы почти круглые сутки движемся.
Между прочим, у меня к вам большая просьба. Я в этом письме
посылаю копию акта на покупку деталей для ремонта пишущей машинки. Для того
чтобы это полностью вошло в счет, штампа мастерской оказалось мало, необходимо
заверить в домоуправлении (и приложить печать), что действительно указанные
детали приобретены за наличный расчет...
Ну, вот пока и все. У меня литер «Г», а не «Ж».
Крепко-крепко целую.
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва 16 июня 1944 г.
Здравствуйте, мои драгоценные!
... Продолжаем наступление. Условия действий далеко не
легкие, но дела идут вполне успешно — движемся значительно быстрее, чем
предполагали. Форсировали 2-ю линию обороны, состоящую из серьезных инженерных
сооружений. Только на переднем крае через каждые 120–150 метров — ДОТ.
Артиллерия действует прекрасно, финны буквально не выносят нашего огня. Среди
пленных часто встречаются помешанные — не выдерживают артподготовки
русских. Находимся в постоянном движении, спать удается 2–3 часа в сутки; ну,
да ведь можно и совсем не спать — лишь бы успешно двигаться...
Любимые мои! Как папино здоровье? Каковы денежные дела?
Я уже вам писал, что вернулся на свою старую должность,
чему очень рад. Ну, вот пока все. Крепко целую.
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
Н.Н. Иноземцеву
Москва
2 июля 1944 г.
Дорогие мои!
Пользуюсь небольшой передышкой, чтобы написать вам
письмо. До этого у нас было сумасшедшее движение, ведь за неделю с небольшим
заняли Выборг (между прочим, возможно, получим наименование «Выборгских»). В общем,
Ленинград теперь в полной безопасности, а это ставилось нашей основной задачей.
В последнее время продвигаемся вперед медленно, приводим себя в порядок. Начала
действовать германская авиация — Гитлер оказывает обещанную им [342]
помощь, да это все равно не изменит положения Финляндии. Финны воевать явно не
хотят, масса дезертиров. Удерживают армию немецкие заградотряды, выставленные с
тылу.
...Захватили много пленных. Местность для нашей
артиллерии тяжелая, очень много ненаблюдаемых целей, так что комбатам и
командирам взводов управления здорово достается.
Погода стоит прекрасная, хорошие солнечные дни. Ночей
нет совсем. Между прочим, это плохо — солдату обязательно нужна
ночь — для оборудования боевого порядка, для скрытного передвижения и т.д.
Восхищаемся успехами Прибалтийских и Белорусских
фронтов, они двигаются замечательно. На очереди — Минск, а вскоре и
Восточная Пруссия. Колоссальный удар должен последовать и на Украине. В общем,
дело идет к развязке...
Обязательно обращайте внимание на свое здоровье, мои
дорогие, и не беспокойтесь слишком обо мне, а то ведь я знаю, что мама «с ума
сходит». Привет всем. Крепко-крепко целую.
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
7 сентября 1944 г.
Здравствуйте, мои драгоценные!
Итак, война кончилась, по крайней мере, на нашем участке
фронта. Формально это произошло в 8.00 5-го сентября, фактически же 4-го, когда
финское командование приехало к нам. Сколько раз каждый из нас пытался себе
мысленно представить этот момент, причем всегда думал о чем-то чрезвычайно
знаменательном и величественном, а на деле все получилось очень неожиданно,
просто и даже смешно, как и всегда бывает в жизни. Когда я вам расскажу
подробности (я как раз ездил на наблюдательный пункт за Выборг), вы много
будете смеяться. Все эти дни стоим в полной готовности к движению — или в
глубь Финляндии, или куда-нибудь на другой фронт. Последнее, пожалуй, более
вероятно. Целыми днями идет дождь, лагерь наш напоминает Венецию, так что давно
пора уезжать...
В отношении аттестата написал Буське Вайнштейну, так
что, пожалуйста, не беспокойтесь, он все сделает.
Крепко целую. Привет всем.
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
17 ноября 1944 г.
Здравствуйте, мои дорогие!
Вчера получил ваши письма. Меня очень беспокоит
состояние папиного здоровья, все-таки не хорошо, что оно так неуравновешенно. [343]
У меня, откровенно говоря, есть мысль переключиться на
какую-нибудь солидную работу, чтобы быть в состоянии оказывать вам материальную
поддержку. В частности, все эти дни мне предлагают работать освобожденным
секретарем партбюро. Оклад 950 руб. в месяц. Отрицательным является
обязательное присвоение офицерского звания, но вообще партработнику из армии
будет легче демобилизоваться, чем строевому офицеру. Легче же,
безусловно, — в том положении, в каком я теперь. Комбригу отпускать меня
от себя очень не хочется, все время уговаривает остаться. В отношении
демобилизации (после войны) он мне, безусловно, окажет большую помощь. Мне
необходимо знать ваше мнение по этому вопросу. Если в этих деньгах есть
необходимость, я без дальнейших колебаний соглашусь перейти на эту работу, хоть
и жаль бросать мою разведку{168}. Так что обязательно мне
сразу ответьте на это письмо.
Готовимся к встрече праздника «Дня артиллерии». Много
работаю над составлением боевой истории части, работа эта интересная...
Выпал первый снег. Часто ходим на зайцев, приходится
пользоваться автоматом или карабином, — результаты неплохие, в моем
блиндаже изжарено уже порядочное количество этих представителей польской фауны.
Дома обязательно буду этим заниматься. Теперь вполне понимаю Валентина и его
пристрастие к охоте.
Ну, вот, мои замечательные, пока и все. Крепко целую...
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
18 ноября 1944 г.
Дорогие мои!
...Это письмо пишу, сидя в штабной машине, — я
сегодня оперативный дежурный, — с улицы доносятся звуки вальса: наш
духовой оркестр сопровождает танцы. Завтра — День артиллерии. Сегодня у
всех превосходное настроение — союзники начали наступление на широком
фронте, следовательно, в ближайшее время начнем и мы, и через полтора-два
месяца над Берлином будет развеваться знамя победы, а наши орудия заставят
дрожать уцелевшие от бомбежек стекла в столице Германии. Все это чрезвычайно
поднимает дух. Вообще в армии никогда не было такого наступательного порыва,
как сейчас. Не завидую я немцам и немкам, — от Германии немного останется,
уж в этом отношении мы постараемся. Каждый русский солдат составляет себе
сейчас «личный счет» за друзей и близких, по которому он должен расплатиться
собственноручно. Грозный это будет счет!
И в то же время все больше и больше мыслей о доме, о
послевоенных планах. Как замечательно мы, познавшие действительную [344]
цену жизни, заживем в будущем! Ни один день у нас не будет потерян! Да, скорее
бы только все это превращалось в действительность!..
Крепко-крепко и много-много раз целую.
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
19 декабря 1944 г.
Здравствуйте, мои дорогие!
Думаю, что это письмо вы получите к Новому году.
Поздравляю вас с Новым, 1945-м годом, годом возвращения к мирной жизни. Уверен,
что все мы соберемся домой. Этот же будет последним новогодним праздником,
который вы отпразднуете вдвоем с мамочкой. От всей души желаю вам всего
наилучшего, а главное — здоровья, здоровья, здоровья...
Любимые мои! Каждый взрослый человек вполне реально
оценивает свое воспитание, среду, в которой он рос, и положительные, и
отрицательные стороны своих родителей. Я не могу спокойно думать обо всем
этом — так я вас люблю. Вы оба, мои замечательные, являетесь для меня
идеалом того, каким надо быть, как надо жить. Теперь, когда я стал вполне
взрослым человеком, критически относящимся [345] ко всему
окружающему, я вижу в вас не только своих родителей, но и ярких, во всех
отношениях одаренных индивидуальностей... Как я вам благодарен за свои детство
и отрочество, юность! Из всех людей, встреченных мною за эти пять лет (а их
были сотни и сотни), никто не мог похвалиться такими детскими и отроческими
годами, как я. Ведь дело не только в прекрасных материальных условиях жизни, а
в семье, в атмосфере, царящей в доме, во взаимоотношениях всех членов семьи. А
эти взаимоотношения ни у кого не были, пожалуй, такими хорошими, как у нас
дома. Ведь не даром всегда наш дом являлся центром и моей компании, и Шурика, а
мои и его приятели так хорошо к вам относились. Если бы не эти замечательные
годы, не чудесные воспоминания, мне перенести войну было бы очень и очень
трудно...
Мы по-прежнему стоим на месте, но более активно
готовимся к предстоящим событиям, к последнему удару по Германии.
Большой-большой привет тете Вале и Костинским.
Обязательно всех их поздравьте от меня с Новым годом и поцелуйте.
Крепко-крепко целую.
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
1 января 1945 г.
Здравствуйте, мои дорогие!
Итак, наступил Новый год.
Встретил его хорошо: с НП приехал в тыл; собралась вся
«шатия», славно выпили и гульнули. Были Иван Сумяцкий, Николай Сафонов, Яшка,
Шумаков и др. В общем, будет чем вспомнить встречу 45-го года, а она ведь
знаменательна — последний год войны.
Драгоценные мои! Мыслями я все время с вами, пил за ваше
здоровье, вспоминал былые встречи — маскарады, шарады и проч. Вспоминал
свою компанию — неплохие были ребята. Что ж, не раз еще гульнем в этот
день, — только бы кончилась война.
Война научила жить, научила ценить даже те самые
незначительные удовольствия, научила все брать от жизни, — ведь в этом и
заключается сама жизнь. Энергия, борьба, стремление всегда добиться
своего, — без этого жизнь совершенно не интересна...
Сегодня замечательный зимний день, с удовольствием
гуляем по лесу (здесь у нас стоит штаб), играем в снежки, валяемся в
снегу, — в общем, ведем себя как школьники. Настроение прекрасное.
Любимые мои! По-прежнему меня беспокоит вопрос папиного
здоровья, надо сделать все возможное, чтобы как следует его сейчас поддержать,
а осенью, возможно, удастся даже поехать на юг по-настоящему [346]
лечиться. Очень меня тревожит и то, что чрезвычайно много должна работать
мама...
Пишите, как прошел Новый год, как вообще обстоят дела.
Привет тете Вале, Костинским, Мерпертам.
Крепко-крепко целую.
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
20 января 1945 г.
Здравствуйте, мои дорогие!
По салютам и приказам вы знаете, насколько быстро
двигается наш фронт. Получили благодарность Верх. Главнокомандующего, —
думаю, что до Берлина получим еще не одну. Немцы деморализованы, бегут здорово.
Берем массу автомашин, а вчера захватили исправными около ста танков —
стояли без горючего. Мы все думали, что на границах Восточной Пруссии противник
окажет ожесточенное сопротивление, но вот перешли границу, а немцы остановиться
не могут. Поистине замечательный стиль наступления. Потери ничтожны, несравнимо
меньше, чем во всех предыдущих операциях. Основные силы все еще в бой не вступали,
резервы огромные, так что успех должен быть и дальше. Настроение у войск
изумительное. Поляки, между прочим, относятся к нам вполне хорошо. Тем же
отвечаем и мы им, ну, а немцы — бегут, боясь возмездия. Их дома,
обстановка, вещи представляют замечательное зрелище «Содома и Гоморры» —
русский солдат и здесь показывает «класс». Не завидую я немцам, если они в
ближайшие дни (именно дни, иначе будет поздно) не сложат оружия.
У меня сейчас замечательная автомашина, делаю со своими
разведчиками по 100–150 км в сутки, живу прекрасно — есть куда приложить
энергию. Едим исключительно кур и поросят (и всегда вспоминаю о вас, насколько
нужнее это все вам, а не мне), спирт в неограниченном количестве. Вот только
спать приходится мало. Служебные дела в полном порядке, отношения с
комбригом — замечательные. В общем, все в порядке, а главное —
прекрасное настроение, ведь впереди — полный разгром Германии.
Ездить здесь очень приятно — дороги превосходные,
погода прекрасная, с воздуха ничто «не капает» — немецкая авиация
бездействует (зато наша дает «класс»!).
Надеюсь, что у вас все в порядке. Меня только удивляет,
что до сих пор у вас не был Николай Романов — я ему передал ценные
записки.
Ну, мои драгоценные, пока все. Не беспокойтесь. Крепко
целую.
P.S. Привет из Пруссии!
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай [347]
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
4 февраля 1945 г.
Здравствуйте, мои драгоценные!
У меня все в порядке, здоров — абсолютно. После
того, как несколько дней пролежал (с приступом аппендицита), — усиленно
насыщаюсь различными хорошими вещами (придерживаясь диеты). Пью, например,
французское шампанское 1880-го года. Неплохо, правда?
Вчера впервые за время наступления пришла (вернее,
прилетела самолетом) почта. Получил массу ваших писем. От всей души поздравляю
маму с ее новым большим творческим успехом!..
Наступление идет замечательно, если выступят и союзники,
то вопрос окончания войны разрешится в ближайшие недели. И во всех случаях мы
должны закончить до лета. В общем, на 4-м году войны русские показывают класс
наступления! Насколько несопоставимым все это должно казаться нашим союзникам!
Дорогие мои! Вчера получил кучу писем от Аси. Как это ни
странно, но «невельская дружба» не забывается. Вообще она очень умная и
симпатичная девушка и, безусловно, встреча с ней — наиболее интересная и
значительная из всех моих армейских встреч. Смотрите, не делайте только из
этого слишком серьезных выводов, — ведь все мои планы вам хорошо известны.
...Рядом с авто стоит оседланный конь — с каким
удовольствием сейчас бы на нем куда-нибудь «метнулся», но надо еще пару дней
подождать, а то, чего доброго, заговорит этот несчастный аппендицит, молчавший
5 лет и проснувшийся тогда, когда впереди — Берлин.
Крепко-крепко целую. Привет всем.
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
8 февраля 1945 г.
Здравствуйте, мои драгоценные!
Живем все так же — весело и напряженно...
Операция нашего фронта по выходу на побережье —
изумительная по своей быстроте, организованности и смелости. Она, безусловно,
войдет в историю военного искусства... Вы не можете себе представить, насколько
малы (в сравнении со всеми предыдущими операциями) наши потери в людях и
технике в этой крупнейшей битве. До побережья дошли в числе других и те части,
что прорвали оборону под Пумиусаком (?) и Макувым, — это невиданная вещь.
Поэтому не удивляйтесь, что сила ударов нашей армии по Германии будет
возрастать. Я глубоко убежден, что если бы в это же время выступили и союзники,
то война продлилась бы еще максимум две недели. Во всех [349]
случаях мы показали сейчас всему миру, что наша армия сильнее любой коалиции
армий любых государств. И это чрезвычайно высоко поднимает наш престиж... Вы
можете не поверить, но это факт — на всей пройденной нами территории, при
наличии больших лесных массивов, мы не встретили ни одного (немецкого) партизана. Да, на настоящую
партизанщину способны только славяне — у «фрицев» не выдерживают нервы.
Восточная Пруссия (да и другие части Германии, очевидно, так же) никогда не
забудут 1945 года — года вторжения русской армии, армии мстителей!..
Любимые мои! С каждым днем нашего наступления
приближается день окончания войны, день встречи с вами. Я все больше уверен,
что на этой встрече будет и Шурик. Между прочим, наши бывшие военнопленные в
огромном своем большинстве изъявляют горячее желание немедленно вступить в
армию, отказываясь от отдыха в тылу, и показывают класс наступления вместе с
нами, — ведь им есть за что рассчитываться с немцами.
Пожалуйста, ни о чем не беспокойтесь. Крепко-крепко
целую.
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
16 февраля 1945 г.
Здравствуйте, мои драгоценные!
...Переезжали на новое место — на побережье. Так
что я еще раз любуюсь морем. На этот раз Данцигским заливом. Смотрю на него не
только простым глазом, но и в стереотрубу, — охраняем побережье огнем
своих орудий. И авиация, и флот немцев стоят без горючего, поэтому работы у
нас, по существу, нет. Изредка только по косе в 10–12 км от берега пытаются
пробиться на запад группы немцев из Восточно-Прусской группировки... Они не
знают даже того, что это — тщетные попытки, ибо несколько десятков
километров юго-западнее их все равно перехватят наши. В общем, «фрицы»
деморализованы, со всеми вытекающими отсюда последствиями. В хорошую погоду
показывает «класс» наша авиация — ее во много раз больше, чем у немцев в
1941 году. В общем, двумя словами: Россия дает предметный урок современной
войны для всего мира... Ради этого можно было приехать в Крым и из Лондона, и
из Вашингтона!
... С большой радостью получил письмо от своего старого
друга еще по Татищеву (он у меня был комбатом) — Шалви Чхартишвили.
Это — замечательный человек, я вам о нем много рассказывал. Он — цел
и невредим, находится сейчас в Ленинграде, в высшей офицерской школе.
И одновременно большое, замечательное письмо получил от
Валентина. Пишет о своих «инспекторских похождениях». [350]
...Посылаю фото, хотя вид у меня, откровенно говоря,
довольно странный: утро после бурной ночи, посвященной проводам начальника
разведки бригады на другую должность.
Ну, мои дорогие, пока все. До свидания. Крепко-крепко
целую.
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
31 марта 1945 г.
Здравствуйте, мои дорогие!
Живу по-прежнему. Готовимся к предстоящей
операции, — ведь Восточная Пруссия, кроме ее столицы, полностью теперь
очищена.
Получил ваши письма. Большое спасибо за поздравления с
приближающимся днем рождения. Судя по обстановке, придется его встретить «тихо
и скромно», ибо все друзья находятся на боевых порядках, собраться трудно. Так
что перенесем эту встречу на «энное» количество времени в будущее.
Вместе с вашими письмами пришло одно исключительно
грустное, от Вали Витебской... 13.11 умер от ран Андрей. Вы знаете, насколько
это близкий и дорогой для меня человек, так что распространяться о случившемся
нет никакой надобности. Да и сами вы так его всегда любили и настолько хорошо
знали, что вполне понимаете мое состояние. Что ж, многие немцы, которым
представится «счастливый случай» встретиться на моем пути, поплатятся за эту
смерть.
...Последние дни очень занят, напишу подробней, когда
освобожусь. А пока — всего лучшего и, пожалуйста, не беспокойтесь.
Крепко целую.
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
10 апреля 1945 г.
Здравствуйте, мои драгоценные!
Итак, Кенигсберг — наш! В эхом немалая заслуга
артиллеристов, — ведь и мы, БМ'овцы, фигурируем в приказе Сталина, а
это — большая честь. Должны получить наименование «Кенигсбергских». Лично
мне оно очень нравится.
Если бы вы посмотрели на город! Пожалуй, ни один из
наших городов так не разрушен, как Кенигсберг, — трудно даже различить,
где были улицы. Гарнизон капитулировал потому, что в его распоряжении, кроме
нескольких уцелевших подвалов, ничего не осталось (результат превосходной
работы артиллеристов и летчиков). Немцы понесли огромные потери, наша же
пехота — очень небольшие. Сегодня же с утра идут колонны капитулировавших
немцев по 5–6 тысяч человек каждая. [352]
Перед началом операции два дня мы разрушали особо
прочные цели, разрушили их прекрасно. После артподготовки пехота пошла в полный
рост. От нашей артиллерии не может спасти никакой бетон, — это теперь
доказано на практике. Вся операция в целом является образцом взятия крупного
города: впервые в истории город с 400-тысячным населением, весь опоясанный
бетоном, имеющий массу солдат и техники и не испытывающий никакого недостатка в
продовольствии, — был взят за два дня.
В общем, поработали мы славно. Куда двинем дальше —
пока еще не известно. Настроение прекрасное.
Есть, правда, большое омрачающее обстоятельство: в боях
под городом погиб Николай Сафонов. Это был один из моих лучших друзей,
единственный из тех, с кем я был в Артемовске. Ничего не поделаешь, война есть
война. Пока все. Пожалуйста, не беспокойтесь, — ведь бои у нас кончились.
Желаю всего наилучшего. Крепко целую.
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
26 апреля 1945 г.
Здравствуйте, дорогие мои!
Итак, мы на старом своем фронте, на котором воевали всю
зиму. Путь сюда был очень интересен, проезжали массу городов. Большое
впечатление оставила Висла — красивая река.
В ближайшие дни должны включиться в общий ритм
наступления. Одер уже форсирован. Над нами сплошной вереницей идут самолеты на
северо-запад, на Берлин.
Если бы вы знали, какой сейчас подъем в нашей
Армии — ведь до полной победы остались считанные дни.
Мои любимые! Больше писать некогда, крепко-крепко целую.
Не беспокойтесь! Еще раз целую.
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
27 апреля 1945 г.
Здравствуйте, мои дорогие!
Итак, взят Штеттин! Мы теперь выведены в резерв фронта
и, очевидно, надолго... За все это время мы так привыкли быть в боях и
непрерывно двигаться, что всякая тишина и стоянка на месте кажутся
неестественными.
Мои любимые! Дело явно идет к концу, весь вопрос теперь
только в том, сколько времени продлится период от окончания войны до [353]
демобилизации. Я, безусловно, приложу все силы, чтобы его сократить, не знаю
только, что из этого выйдет. В общем, «поживем — увидим», как говорится.
Писем эти дни не получаем, и, наверное, не получим еще
несколько дней. Меня беспокоит вопрос папиного здоровья. Между прочим, здесь
началась настоящая весна, все сады в цвету. Здесь местность гораздо более
живописная и «веселая», чем в Восточной Пруссии. Там уж слишком все серо,
сурово и неприветливо...
Вчера и сегодня был в Штеттине, только что вернулся.
Большой портовый город. Разрушен не особенно. Видно, что особой красотой он не
отличался и до войны.
Ну, пока все. Крепко целую.
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
4 мая 1945 г.
Здравствуйте, мои дорогие!
Писем нет, почта идет слабо, — уж очень быстро
двигается армия, поэтому не знаю, как вы живете, а главное, беспокоюсь за
здоровье папы.
Мои драгоценные! Война для нас кончилась, войска нашего
фронта соединились с англичанами, в ближайшие дни она и вообще кончится. Взятие
Берлина отпраздновали прекрасно: как раз накануне ездили «вперед» и привезли
две бутыли (так литров по 30–40) виноградного вина, спирт и много всяких
вкусных вещей. Теперь держим НЗ в виде чемодана бутылок (ямайский ром,
шампанское, фр. токай, ликер, коньяк, в общем, целая коллекция) на День Победы.
Тоже «оторвемся» не хуже Берлина. Ведь это для нас, фронтовиков, будет самый
большой праздник.
Живем сейчас в лесу, лагерный режим и проч. —
начинаем приспосабливаться к мирным условиям. Это гораздо тяжелее, чем воевать,
особенно теперь, провоевав непрерывно последние два года. И материальные
условия другие, и, главное, — дисциплина и режим. Ну, да теперь зато
знаешь, что это не надолго, и что будешь цел.
В связи с окончанием войны все чаще и чаще встает вопрос
будущего. В отношении своего дальнейшего пути я так и не решил (слишком я от
всего оторван, надо знать реальные возможности на месте), но, во всяком случае,
надо будет использовать тот факт, что я являюсь студентом Энергетического
института. Мое положение здесь и отношения с комбригом таковы, что если получу
вызов из института, то никаких препятствующих моему отъезду причин не будет...
Да, все эти вопросы, еще недавно «плавающие в туманной дали», становятся вполне
реальными. Надо их встретить во всеоружии... [354]
Эх, если бы вы знали, как я по вас соскучился и как
хочется скорее вернуться к вам, причем так, чтобы уже никуда не уезжать.
Ну, пока все. Большой привет тете Вале. Теперь, надеюсь,
вы обо мне беспокоиться не будете — ведь все кончилось.
Крепко-крепко целую.
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
9 мая 1945 г.
Здравствуйте, мои драгоценные!
Только что дали салют в честь Дня Победы. Это очень
трудно сказать словами, но, думаю, вы и сами поймете, что для солдата не может
быть более торжественного и радостного дня, чем сегодняшний. Вчера ночью, сразу
после сообщения о капитуляции, пошли гулять на берег Одера. Стрельба была
непрерывная, небо ни на минуту не очищалось от ракет — это зенитчики и
артиллеристы давали свой собственный, произвольный салют. Подобного Москва не
видела. Потом пару часов поспали — и на парад. После парада — концерт
нашей самодеятельности, затем — московских артистов. На торжественном
обеде было выпито столько, что писать прямо неудобно, — и никто не был
пьяным, вернее, все пьяны со вчерашней ночи.
Сейчас в самой теплой компании сидим с ромом и коньяком,
а потом опять пойдем танцевать — к нам съехались все окрестные госпитали.
В эти часы, самые радостные, не могу не написать вам,
ведь мысленно я с вами, в Москве. Очень много думаю о Шурике. Вполне возможно,
что и он встречает где-нибудь праздник вместе с нашими союзниками.
Мои дорогие! Все-таки я родился под счастливой звездой:
почти два с половиной года пробыл на фронте, причем все время разведчиком, и даже
ни разу не был ранен. Теперь я уверен, мы скоро увидимся.
Целую вас, мои любимые, много-много раз и крепко-крепко.
До свидания!
Полевая почта 34581-Г
Ваш Николай
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
Москва
11 июня 1945 г.
Мои дорогие!
Итак, я, как и перед войной, опять в Польше, в небольшом
городке, похожем на Самбор, в юго-западной части страны. Стоим в старых русских
казармах, где стояли русские полки перед первой мировой войной. Недалеко
Бреслау, поэтому много всего типично-немецкого. [355]
Город живет абсолютно нормальной жизнью, только цены
значительно выше довоенных. Работают рестораны, кафе, пивные; на улицах в
воскресенье масса народа, все очень хорошо одеты. Как и везде в Польше, много
красивых женщин. Вчера были в кино — американский боевик из ковбойской
жизни с переводом на польский язык. Несмотря на это — понятно, ибо фабула
рассчитана на дошкольный возраст. Удивительно, чтобы Голливуд, давший миру
«Большой вальс», до сих пор выпускал такую халтуру.
В городе много польских войск, отношения у нас с ними
хорошие, ибо каждый находит там земляков...
Все идет к тому, что наше пребывание здесь должно быть
кратковременным, должны будем уехать в Россию.
Мои дорогие!.. Очень рад, что пришли мои письма, и вы
больше обо мне не беспокоитесь. Теперь буду ждать справку из института —
она тоже скоро должна придти.
Ну, мои любимые, вот пока и все. Крепко целую.
Полевая почта 34581-Г
Николай
*
* *
М.С. Иноземцевой
Москва
11 сентября 1945 г.
Здравствуй, мамочка!
Получил твои открытки от 1-го и 2-го, сам пишу тебе
регулярно через три-четыре дня.
Драгоценная моя! Завтра уезжает Иван Сумяцкий — он
демобилизуется согласно приказу о работниках угольной промышленности. Говорят,
что во второй половине месяца должно быть кое-что реальное в отношении
демобилизации студентов, учителей и специалистов. Жду справку из института о
том, что я учился на 2-м курсе. Через месяц вернется Тишенко, тогда перспективы
могут быть вполне реальными.
Дома у меня сейчас «идет дым коромыслом» — вечером
провожаем Ивана. С его отъездом я лишаюсь последнего из своих действительных
друзей. Условились обязательно встретиться, — он будет приезжать в Москву
по делам.
Драгоценная моя! Материально живу превосходно, есть все
условия, чтобы по-настоящему работать. Мыслей тоже достаточно, — а вот
работать не могу, никак не могу сосредоточиться. С одной стороны, все время
нахожусь под впечатлением постигшего нас с тобой горя{169}. С другой — все
связанное с фронтом еще так близко и кровно внутреннему «я», что не может быть
никакой объективности. И над всем довлеет желание как можно скорее возвратиться
домой, в Москву. Исходя из всех моих планов, мне надо значительно расширить
общий кругозор, — следовательно, надо напряженно учиться. [356]
И вполне понятно, что хочется, чтобы эта учеба началась
в самом скором времени — ведь время идет.
Служебные и партийные дела в полном порядке. Много
времени провожу у радиоприемника.
Много и часто пишет Люля. Очень рад, что вернулся Сергей
Алексеевич. Пожалуйста, передай ему от меня самый большой и искренний привет.
Надеюсь, что скоро удастся встретиться (в последний раз мы виделись несколько
часов в Балахне в 1942 году).
В этом письме, как и в предыдущих, посылаю тебе одно из
последних фото.
Ну, моя любимая, до свидания. Не скучай и слишком не
грусти — скоро увидимся.
Крепко-крепко целую.
Полевая почта 34581-Г
Твой Николай
Н. Иноземцеву — от
родителей
Донбасс, Артемовск, п/я 42, школа МКС
курсанту Н. Иноземцеву
5 ноября 1939 г.
Мой драгоценный Николашенька! Сегодня только получили от
тебя письмо с твоим адресом и, несмотря на 1 час ночи, спешу послать тебе о нас
весточку. Дорогой мой, ты представить себе не можешь, как порадовал ты нас
твоими письмами с дороги, они разгоняли нашу тоску по тебе. Теперь уже как-то
начинаем свыкаться с твоим отсутствием, чему немало способствует большая работа
у меня и у мамы. Твоему местопребыванию в Артемовске мы крайне рады, все-таки
район хороший, сравнительно недалеко от Москвы, так что мы с мамочкой уже
подумываем (...) туда поехать, повидаться с тобой. По наведенным справкам этот
город очень приятен летом.
Итак, ты начал свою новую учебу и работу и первое время,
наверное, займешься и конягами. Представляю себе, что вся окружающая тебя
обстановка и дело настолько для тебя необычны, что, очевидно, первое время
будет трудновато и в работе, и в самой жизни. Ну, ничего, сынок. Эту школу
пройти необходимо и из нее ты выйдешь с большой закалкой, и для жизни это ой
как полезно... Уверен, что ты и здесь себя найдешь, несмотря на непривычность
обстановки, и здесь извлечешь для себя пользу. Думаю, что ваша учеба не
ограничится полевой артиллерией, ... в дальнейшем пройдете все ее виды.
Наступают праздники. Я сейчас пришел из вновь открытого
в нашем Наркомате клуба: чудное здание — прямо театр, и концерт был
праздничный. Ну, сыночек, до свидания, будь таким же хорошим и пиши нам. (...)
Мамочка здорова, чувствует себя хорошо, и просто молодец. Целуем тебя все мы
(...) Ну, будь здоров, пиши!
Москва, Староконюшенный пер. д. 37,
кв. 11, Н.Н. Иноземцев
Твой папа
*
* *
Донбасс, Артемовск, п/я 42, школа МКС
курсанту Н. Иноземцеву
8 ноября 1939 г.
Мой милый сынок, дорогой боец! Сегодня получили от тебя
из Артемовска третье письмо, где ты подробно изложил распорядок твоей
красноармейской жизни (...) Коленька, а как тебе даются красноармейские
дисциплины — маршировка, физкультура, винтовка и проч. Или трудновато? Как
ты спишь? Пользуешься ли взятыми подушкой и одеяльцем? Узнай, как можно тебе отправлять
посылочки? [358]
(...) Сыночек ты мой! Совсем недавно мы с тобой ночью
шли на призывной пункт и уже через 10–12 дней ты стал бойцом Красной Армии! Я
также не могу себе представить, что целые три года тебя не будет с нами. Но мы
с мамой не теряем надежд {навестить} тебя в Артемовске. (...)
Я и Шурка вчера ходили на демонстрацию и на трибуне
мавзолея видели товарищей Сталина, Молотова, Ворошилова, Буденного и других.
Между прочим, был наш Нарком текстильной промышленности тов. Косыгин. Очень
жаль, что центральные газеты до Вас доходят несколько позднее. Но ты смотри, не
отставай от политической жизни и обязательно прочитывай центральные газеты.
6-го ноября, на торжественном собрании, посвященном
22-ой годовщине{Октябрьской революции}, выступал сам Молотов{170}. Да милый, финляндский вопрос{171} сейчас стоит на первом месте
и, очевидно, в ближайшее время он получит то или иное разрешение. (...) В нашей
квартире я передал от тебя всем привет и все жильцы шлют тебе большой привет и
уважение. (...) Про Шурку и его дела он сам должен тебе написать. Дела его в
школе, кажется, неважные. По-моему, 1–2 кола ему обеспечены.
Коленька! ...О мамочке не беспокойся. Она просто умница
(...) Держит себя очень твердо. Только когда получает твои письма, тогда,
конечно, прольет несколько слезок. (...) Все тебя целуем. Не скучай, старайся
занять себя каким-либо делом или развлечением. До свидания, мой дорогой,
Москва
Твой папа
*
* *
Донбасс, Артемовск, п/я 42, школа МКС
курсанту Н. Иноземцеву
12 ноября 1939 г.
Мой дорогой, любимый сыночек! (...) Вчера получили твое
письмо от 7 ноября, где ты описывал проведенный вами первый праздник. (...)
9-го мы с мамой были на Праздничном вечере в Доме работников искусств. В гостях
были делегаты Западной Белоруссии и Украины. С докладом выступил комбриг
(военный), выступил с очень интересным, живым докладом. В частности, о
Финляндии. Он выразился, что есть все предпосылки того, что{эта страна}
начинает понимать предложение Советского Союза и, очевидно, пойдет на уступки.
Говоря о войне на Западе, он заявил, что Англия и Франция разжигают войну, и
привел интересную цифру: с той и с другой стороны готова авиация в количестве
до 14 000 (?) аэропланов. Ну, а после доклада был интересный концерт с участием
Хрусталева и Редель, Межраука, Образцова (куклы), Каминки и др. Я первый раз
слушал пианиста Флиера и был им прямо-таки очарован: просто мировой пианист. [359]
Сегодня днем виделся с Борисом Михайловичем Нежинским,
будучи у него в Детском театре. Его сын, Сережа, оказывается также учился в
Энергетическом институте и также 28 октября отправился на службу в Армию... Он
находится в автобронетанковом училище, в Харькове. По рассказам Бориса, о
Сереже сильно сокрушается его нянька — старуха 60-ти лет.. Пишет ему в
часть письма и шлет привет от собаки (помнишь, у него был... доберман-пинчер).
При этом она мажет собаке лапу чернилами и прикладывает ее к письму.
Между прочим, Борис Михайлович сказал, что артиллерия
очень интересная штука, требует математических знаний, а также творческого
мышления (...) Мама чувствует себя молодцом. Начала писать по творческой
командировке (...) Целуем тебя крепко.
Москва
Папа
*
* *
Донбасс, Артемовск, п/я 42, искала МКС
курсанту Н. Иноземцеву
29 ноября 1939 г.
Мой любимый, дорогой сыночек! Ты представить себе не
можешь, с каким нетерпением мы ждали сегодня телефонного разговора: как мама,
так и я бросили все дела, чтобы быть дома. Мы сегодня утром с мамой написали
вопросник, чтобы не забыть при разговоре. И как радостно было около шести
вечера услышать твой голос. Мама, стоя у телефона и разговаривая с тобой,
обливалась от радости слезами (...) И конечно, многое осталось недосказанным. В
частности, как ты питаешься? Вполне ли сыт? Почему в твоей комнате почти нет
никого из твоих прежних товарищей? Может быть, выслать что-нибудь? (...) Как
идут занятия в полковой школе? Заинтересовали ли они тебя? Я на днях говорил с
одним из артиллеристов тяжелых орудий, вернувшимся из Западной Белоруссии; он
говорил, что гаубичная артиллерия — интересная и вычислителем по ней можно
быть, очевидно, после освоения огневой части.
Хороший ты мой! Вчера был ровно месяц, как мы с тобой
расстались, а время это прошло словно за целый год. (...) Ну, теперь ты,
видимо, станешь уже на определенные рельсы курсанта и пойдешь по линии учебы и
практического применения{знаний}. Ничего, мой дорогой, дело у тебя пойдет. Ты только
старайся{занять} себя побольше, а также по возможности развлекайся участием в
кружках, политбеседах и т.п. Шурка сегодня с Колей Мерпертом пошел в Концерт
советской музыки в Большой зал консерватории.
Сейчас живем Финляндскими событиями. Жду передачи по
радио речи тов. Молотова{172}, с которой, говорят, он
сегодня выступал в 4 часа дня. Если это так, то ты тоже будешь о ней знать
завтра же. На днях слушал доклад одного большого военного чина т. Свердлова, [360]
брата покойного Свердлова{173}. Так ярко он обрисовал
военный ажиотаж капиталистических кругов Англии и Франции.
Ну, сыночек, до свидания, не скучай, мой славный, и будь
здоров. Пиши (...)
Москва
Твой папа
*
* *
Донбасс, Артемовск, п/я 42, школа МКС
курсанту Н. Иноземцеву
1 декабря 1939 г.
Мой милый, дорогой, бесценный сыночек! Ты не можешь себе
представить, какую радость доставил разговор по телефону. Но я так волновалась
и слезы душили меня, что почти не могла говорить. Но хоть твой голос услышала.
(...)
Ты теперь курсант, наверно, тоже будешь очень занят, но
уже другим{делом}. Надеюсь, что тебе будет интересно многое. Ты пишешь о
какой-то неудовлетворенности и нелепости планов на будущее. Ничего, мой дорогой
мальчик, все образуется и придет в норму. Наладится учеба, распределится время.
А то, ведь, как только ты уехал, и даже ранее, выбился из колеи, да и слишком
много нового произошло в окружающей тебя обстановке, во всем укладе жизни.
(...) Я очень рада, что у тебя есть время почитать. Хорошо, если у вас найдутся
хорошие книги. Надеюсь, что мы своей посылкой доставим тебе маленькое
удовольствие. (...)
Я сейчас все время работаю по живописи, но что у меня
выходит, судить трудно, из художников я никому еще не показывала. Скоро будет
жюри. Вероятно, на следующей неделе начну занятия с курсами. Тогда к концу
месяца с деньгами будет посвободнее. Когда ты говорил по телефону, все живущие
в квартире принимали самое горячее участие. У них тоже текли слезы, глядя на
меня. Все шлют тебе особенный привет (...)
Вчера вечером было сообщение по радио о переходе наших
войск в Финляндию. И хотя теперь уже поздно, но видно, что Москва не спит,
везде все окна освещены. Будем ждать дальнейшего (...)
На декабрь я опять получила в Горкоме (?) билеты в
концерт. Собираемся на Рейзена, на Софроницкого{174} и на особый концерт 22
декабря в честь тов. Сталина{175}. Участвуют все объединенные
оркестры. Беру с собой и Шурку, и тетю Валю... Ну, целую тебя, мой дорогой, мой
любимый сыночек.
Москва
Твоя мама
*
* *
Донбасс, Артемовск, п/я 42, школа МКС
курсанту Н. Иноземцеву
4 декабря 1939 г.
Мой дорогой, любимый, хороший Николашечка! На днях
получили твои письма (...) Должен тебе сознаться, что твои мысли с самоанализом
мне показались преувеличенными и как-то встревожили меня. Но, сыночек мой! Ты
пойми сам, что всего месяц с небольшим [361] ты в армии, в
обстановке после средней школы и дома, совершенно необычной... В этот короткий
срок ты не мог определить себя как в служебной, так и в общественной работе,
также не смог еще и сжиться с окружающей средой. Отсюда, в условиях еще не
развернувшейся работы, понятны твои стремления к науке, литературе, искусству.
Ты полон энергии и, что называется, затосковал.
Милый мой! Впереди на твоем пути будет столько еще
перемен, что надо быть готовым ко всему. Ты уже успел это испытать... Из твоего
письма от 30 ноября (...) я узнал, что работа начинает разворачиваться, ты уже
редактор газеты. Ну, что ж, наверное, еще и здесь будешь иметь удовлетворение и
немалое: работай над собой, над коллективом. Конечно, военная жизнь не может
предоставить условий для развития во всех направлениях — в области науки,
искусства и т.д. Но ведь с этим надо считаться, и так, как ты проявил себя в
школе, вступив в комсомол, так и здесь, по мере развертывания учебы в полку или
в военной школе, найдешь большое удовлетворение (...) Не сомневаюсь, конечно,
что это наступит очень скоро...
Вот, сыночек, как я расфилософствовался. Это потому, что
последние два дня много говорил на собраниях на избирательном участке{176} (...) На днях делал доклад в
память о С.М. Кирове{177} и в связи с 3-й годовщиной
Сталинской Конституции{178} А вчера, на партсобрании я
выступал с отчетом о проделанной работе и парторг дал наилучшую оценку моим
беседам на участке, считая, что доклады Иноземцева были бы полезны и для
слушателей Наркомата{179} (...) На службе работаю очень
много, прихожу домой поздно (...) К тому же моя работа здесь очень низко
оплачивается (...)
Ну, черноглазочкин, мой дорогой, до свидания. Напиши,
угодили ли мы тебе с воротничками: в пору ли они тебе и такие ли, какие ты
просил. В ближайшие дни, числа 9–10-го, вышлем немного денег. Целую тебя.
Москва
Твой папа
*
* *
Донбасс, Артемовск, п/я 42, школа МКС
курсанту Н. Иноземцеву
6 декабря 1939 г.
Мой дорогой, любимый сыночек! Эти два дня проводили на
положении отдыхающих. Мамочка, правда, очень много работает, спешит закончить
свои основные картины, получается очень хорошо (...) А вчера был выдающийся
день, с некоторым отличием от других, хотя бы в обеде. И вот... к обеду был
приготовлен пирог с капустой, курица и абрикосовый компот. И если бы ты знал,
как мы{все это время} вспоминали тебя. Вот и сейчас Маргушенька пишет батумский
пейзаж и мы вспомнили, как ты в Ботаническом саду в Гудаутах был [362]
нашим гидом. Конечно, не теряем надежды пожить еще там вместе в недалеком
будущем. Шурка вчера вечером собирал свою компанию, (...) и хотя ребята
оставались одни, кажется, было не совсем весело.
Финляндские события на жизни в Москве мало сказываются,
но ведь это вполне понятно: (...) на фронте свое дело делают бойцы одного
Ленинградского фронта. Я вот и здесь очень сильно ощущаю твое отсутствие, ибо
кроме всего прочего я лишился{в твоем лице} очень хорошего, толкового и
грамотного собеседника. Я придаю большое значение финляндским событиям в том
смысле, что 1) они показали полное банкротство буржуазной капиталистической
политики и 2) выступление Советского Союза как большущей силы, который несет с
собой новые условия жизни для освобождаемого народа... И, видимо, борьба с
капиталистическим миром предстоит немалая (...) Сейчас ходил по улицам Москвы,
народу и толкотни много как всегда.
Собираем понемногу для тебя новую посылку: купил{как ты
просил} щетку для сапог, а вот ножниц пока не нашел (...) Мечтаю послать тебе
гранаты, вот только бы их найти, они бывают очень редко.
Как твои дела в части редактирования газеты, в
драмкружке? На днях мамочка встретила знакомого, служившего в гаубичной
артиллерии. Он находит, что это одна из лучших и интересных частей (...)
Коленька (...), ведешь ли ты переписку со своими товарищами и девочками? Люля{180} говорит, что вы пишете друг
другу редко и она в этом винит себя (...) Ну, будь здоров, мой дорогой (...)
Мамочка, сидящая около меня, крепко тебя целует. Пишет она тебе редко потому,
что ей очень тяжело это делать, она немало переживает твое отсутствие... Целую,
мой драгоценный. Шурка и Коля Мерперт{181} передают тебе привет.
Москва
Твой папа
*
* *
Донбасс, Артемовск, п/я 42, школа МКС
курсанту Н. Иноземцеву
12 декабря 1939 г.
Николашенька, мой дорогой, любимый! Я уже привык дважды
в пятидневку вести с тобой беседу через наши письма. И вот (...) я уже не могу
не черкнуть тебе несколько строк (...) Очень рад твоим успехам выпущенного
номера газеты и участия в драмкружке. По-моему, я не ошибся в своих прежних
предположениях, ты умеешь пользоваться жизнью и в новых условиях находишь
интерес: ах, мой дорогой, а это так ценно в жизни. Как тебя заинтересовывает
гаубичная артиллерия? Я полагаю, тебе переходить в прежний артполк не следует,
несмотря на наличие там твоих приятелей. Ведь, в сущности говоря, и те приятели
для тебя новые люди. И здесь ты, я думаю, найдешь по душе людей. [363]
...Бывавшие в гаубичной артиллерии говорят, что эта
штука интересная. (...) Вчера вечером я был у Сергея Васильевича Маслова{182}, сидели вдвоем, много
беседовали, пили ликер «Золотой», очень вкусный, и вспоминали о тебе. Шурка все
разучивает какое-то «танго». Слова начинаются так: «В лиловато-беловатом
Сингапуре...». Я, конечно, страшно над ним смеялся, так как он разучивает это
нараспев и, как всегда, завывает. Ну, сыночек, будь здоров. Все мы тебя крепко,
крепко целуем. Пиши обо всем.
Москва
Папа
*
* *
Донбасс, Артемовск, п/я 42, школа МКС
курсанту Н. Иноземцеву
12 декабря 1939 г.
Любимый, замечательный мой, прекрасный сыночек! Вчера и
сегодня живем разговором с тобой по телефону. Когда слышишь твой голос,
кажется, что ты побывал с нами... Ты пишешь, чтобы я не грустил. Ах, сыночек
мой! Уж очень мы с тобой были дружны, поэтому слишком больно дается разлука с
таким другом, как ты; до сих пор трудно как-то свыкаешься с твоим отсутствием.
Но ничего! Твои успехи на том или другом фронте меня очень радуют, и как только
я вижу, что ты начинаешь свыкаться с обстановкой и находить в чем-либо
удовлетворение, так я{становлюсь} как-то спокойнее... Сыночек мой! Ты полон
энергии и тебе трудно сдерживать себя по тем или иным соображениям. Да стоит ли
это делать: мне кажется, что там, где ты сможешь получить удовлетворение, туда
и надо идти, очень трудно предугадывать за 2–3 года. Я беспокоюсь только о том,
что не слишком ли ты себя перегружаешь и на общественном фронте, комсомольском
при большой работе в воинской части... Смотри, сынок, впереди еще большая
работа, не рвись сильно, иди поровнее, а то можешь подорвать здоровье...
Москва у нас сейчас репетирует светомаскировку: вот уже
4–5-й день после темноты окна должны быть занавешены или просто не должно быть
освещения. А сегодня вся Москва и даже учреждения с 5-ти часов вечера были
зашторены. Конечно, в таком здании, как наш Наркомат, просто был потушен свет,
работа была прекращена и мы сидели с синим светом. Финляндские события идут, а
там, как ты знаешь из печати, собираются всякого рода ассамблеи Лиги нации{183}, организационного комитета по
оказанию помощи Финляндии, совсем как в период испанской войны, — вот
дурачье, а, может быть, слишком трудно им расписаться в своем бессилии...
Напиши, как идут занятия, почему же опять вас вернули к
лошадкам и будешь ли ты их обслуживать, если будешь при тракторной тяге. Вчера
я послал тебе 100 руб. Пожалуйста, их не береги, расходуй на необходимые тебе
нужды. Числа 25-го пошлем тебе посылочку, [364] в нее положу нужные
тебе тетради и конспекты по истории 9-го и 10-классов. Вчера у нас были
Горбуновы, тетя Клаша, Олег, тетя Катя и тетя Валя{184}. Все пили за твое здоровье...
и все просили передать тебе привет и самый дорогой поцелуй. Ну, сыночек мой, до
свидания. Целую тебя, крепко, крепко.
P.S. Мама в отношении моей грусти несколько
преувеличивает. Ты, пожалуйста, обо мне не думай.
Москва
Твой папа
*
* *
Донбасс, Артемовск, п/я 42, школа МКС
курсанту Н. Иноземцеву
22 декабря 1939 г.
Дорогой мой любимый Николенька!.. Мы получили от тебя
сразу три письма от 10, 13 и 14-го, а затем от 16-го и сегодня от 18-го. Так
что сейчас в курсе всех твоих перемен. Приближается 24 декабря, день выборов.
Мы, беседчики и агитаторы, заканчиваем работу. 18 декабря я в нашем доме вел
беседу об основных вехах жизни и деятельности Сталина. Меня и активных
слушателей фотографировали: я — один среди 10 женщин, в основном старушек.
Сейчас мы с мамой и Шуриком пришли из консерватории с концерта, посвященного
60-летию тов. Сталина. Участвовали симфонический оркестр и хор СССР, а также
артисты Пирогов, Жуковская, Златогорова и чтец Яхонтов. Исполнялись кантата в
честь Сталина, написанная Хачатуряном, Битва на Куликовом поле Шапорина и
совершенно новая симфония, написанная к 60-летию композитором Мурадели.
Последняя вещь очень хорошо сделана: много звучности, певучести... Приближается
встреча Нового года. Мы с мамой думаем его встречать дома без никого: знаешь, в
Комиссионном сейчас выходит очень дорого. И при нашем безденежье просто на это
нет денег... Сейчас первый час ночи. Идя спать, я, как и прежде, иду к твоей
постели, где сейчас спит Шурик, и, целуя его, всегда символично целую и тебя.
Хороший мой, до свидания.
Москва
Папа
*
* *
Донбасс, Артемовск, п/я 42, школа МКС
курсанту Н. Иноземцеву 22 декабря 1939
г.
Сынуля мой драгоценный! (...) Умница ты мой, догадался
позвонить! (...) Вчера вечером у меня было жюри. Еще днем картины — две
большие по 1/2 метра — Шурик понес пешком на Кузнецкий мост. Задача не из
легких. Мороз, метель и сильный ветер. А Настя и я потащили остальные, потому
что за такси идти трудно и далеко. Но труды мои не пропали даром. Жюри
состоялось, и у меня приняли и большую вещь, над которой я больше всего
работала. «Панно Юг», я уже писала тебе, — с одной стороны — море и
вдали [365] горы. А на первом плане — цветущие кусты голубых
гортензий, бульдонежей и розовых олеандр. Кроме того, взяли еще две вещи.
Одна — гуаш под стеклом в раме, которую ты мастерил в прошлом году. Это
эскиз к панно «Юг»... А третья представляет собой прошлогодний этюд Головинки,
который я писала там с нашего балкончика. Вообще я осталась довольна.
Командировку мне зачли и сказали, что хорошо выполнила всю тему. А что будет
дальше — не знаю. Это было одно жюри, а будет еще другое, что-то скажут...
Но успех по крайней мере в том, что в этот раз больше ни у кого не взяли
крупных вещей. (...)
Мы сейчас вернулись с концерта, посвященного Сталину.
(...) О нем напишет папа... Очень рада за твои успехи по комсомольской работе. Целую
тебя крепко, крепко, ненаглядный сыночек. Спокойной ночи.
Москва
Твоя мама
*
* *
Донбасс, Артемовск п/я 42, школа МКС
курсанту Н. Иноземцеву
24 декабря 1939 г.
Здравствуй, мой драгоценный, любимый Николашечка! Вчера
вечером послали тебе посылку следующего содержания: 1/2 кило помадки, 1/2 кило
печенья, 1/2 кило кекса, 3 сорта конфет, сапожную щетку, чернила, банку молока,
25 штук мандаринов и немного яблок. Ножницы послали тебе, что были дома, так
как в продаже их совершенно нет. Заготовленные для тебя тетради, бумагу и
конверты хотел послать сегодня. Но бандеролью их принять отказались, так как
бандеролью отправляют только печатные издания. Послать же письмом стоит дороже,
чем посылку. (...) Сегодня к нам заходил Андрей{185}: вид у него в шинели прямо
гусарский — грудь колесом, талия вычерчена, но вместе с тем он похудел.
Работы, говорит, очень много, все время в училище, пускают только по выходным
дням (...) Сегодня ходили на выборы... Я сегодня дежурил на участке. Голосовало
100% населения (...) Будь здоров, целуем тебя крепко, крепко.
Москва
Твой папа
*
* *
Донбасс, Артемовск п/я 42, школа МКС
курсанту Н. Иноземцеву
26 декабря 1939 г.
Сынуля мой ненаглядный! Скоро Новый год, поздравляю
тебя. А нам без тебя справлять его не хочется. Звали к себе Точилины и
Горбуновы, но мы не пойдем, настроения нет, да и денег жалко. Шура, наверное,
будет в школе и частично дома, с нами. Письма все твои получили и о чистке
лошадей тоже. Это описание доставило нам большое удовольствие. Все письма твои
пока собираем по числам в строгом [366] порядке. (...) Вот уже скоро два месяца, как ты уехал,
а нам все так же грустно, как и в первые дни. Слишком большое место ты
занимаешь в нашей маленькой семье. Может быть, позже будет... легче. Я уже
мечтаю летом пожить на Украине, недалеко от тебя. В выходной был у нас Андрей.
В шинели еле дышит, так затянут. Грудь колесом, талия рюмкой. Вообще шикарен! В
смысле прелесть. Поговорили о тебе (...) Вчера были с папой на концерте
Софроницкого в Большом зале консерватории. Очень хорошо. Сегодня на январь
получила еще билеты, это моя общественная нагрузка. Думаем пойти на Эмиля
Гилельса{186}.
У нас холодно, стоят сильные морозы. Шурка купил себе
новые лыжи и очень ими занят, все что-то мажет и пристраивает. А вообще он без
тебя тихий и в комнате у него «полный» порядок. Определенно он о тебе очень
скучает. Собираемся сделать маленькую елку, но без всякого энтузиазма. У нас в
Москве очень хорошо на Манежной, на площади Маяковского, огромные елки, все в
огнях. (...) Читаю теперь «Сыновья» Фейхтвангера. Это продолжение «Иудейской
войны». (...) Ну, до свидания, дорогой. Думаем заказать телефон на 1-е число.
Посылку послали 29-го. (...) Ото всех привет. Целую много, много.
Москва
Твоя мама
*
* *
Донбасс, Артемовск, п/я 42, школа МКС
курсанту Н. Иноземцеву
27 декабря 1939 г.
Мой дорогой, любимый Колюшенька! Осталось несколько дней
Старого года. Ты получишь это письмо в последний его день, а может быть, уже в
Новый год... Старый год для тебя был очень хороший, когда ты блестяще окончил
среднюю школу, хорошо поступил в ВУЗ, неплохо проводил время и как будто
неплохо начал... военную жизнь. Желаю тебе новых успехов, быть здоровым и
сильным бойцом и полного во всем благополучия. Желаю также, чтобы милые для
тебя девушки, как оставленные тобой в Москве, так и вновь заведенные сохранили
их лучшие чувства к тебе и лучшие отношения. (...) Мы с мамой будем встречать
Новый год дома и, наверное, одни.
Вчера были на новой квартире у Сергеевых — Ирины
Васильевны и Виктора Петровича{187}. Комната у них прекрасная.
Чудный вид на Москва-реку, Воробьевы горы и пр.; к сожалению, в квартире много
жильцов и несколько захламлено. Они тебе шлют большой привет. Бабушка Людмила
Васильевна{188} не здорова, очень ослабла и
больше лежит. Она тебя поздравляет с Новым годом и целует. (...) Ну,
Колюшенька, будь здоров, целую тебя бесконечное число раз
Москва
Папа
*
* *
Донбасс, Артемовен, п/я 42, школа МКС
курсанту Н. Иноземцеву
4 января 1940 г.
Друг мой, дорогой! Ну, как ты жив и здоров, ездил ли в
Ворошиловград, каково впечатление? Как развернулась твоя учеба? (...) Как ты в
своей шинели переносишь мороз? У нас в Москве стоит ветряная, холодная погода
(...) Вчера был Андрей, чтобы поговорить с тобой по телефону (...) Мы с ним
выпили водочки и ликеру за твое здоровье и около 6 вечера он ушел, и вдруг твой
звонок. Но, увы и ах, его вернуть было уже нельзя.
У нас ничего нового. Живем как-то беспокойно и работы
очень много, и с деньгами слабо, и очень беспокойные внешнеполитические дела. О
Финляндских событиях не пишут, что дает возможность полагать, что назревает
новый этап наших действий. Знаешь, Колюша, после твоего сообщения о переводе
тебя на краткосрочные курсы я задаюсь целью в начале февраля поехать в
Артемовск повидаться с тобой. (...) Напиши, можно ли где-нибудь остановиться и
когда лучше к тебе поехать (...) Ну, мой драгоценный, до свидания. Целую тебя
бесконечно. Мамочка передает тебе привет.
Москва
Твой папа
*
* *
Донбасс, Артемовск п/я 42, школа МКС
курсанту Н. Иноземцеву
11 января 1940 г.
Сынуля мой драгоценный. Только о тебе все думы.
Настроение у меня отвратительное. Холод у нас зверский. На улице было почти 40
градусов. А дома почти не топят. У нас теперь в комнатах 7 градусов. Газ почти
не горит, готовить не на чем и нечего. С продовольствием очень плохо. Везде
хвосты, даже за хлебом. Говорят, что из-за морозов и транспорта... Словом,
хорошего ничего нет. И все бы это неважно, если бы остальное было лучше. Но
международное положение тяжелое, в Финляндии тяжело. И я прямо с ума схожу. И
еще ко всему прочему, бабушка наша (...) становится все хуже и хуже с каждым
днем. Словом, тоже тяжело.
Я много работаю на курсах и дома, сижу рисую. Финансы
наши в невозможном состоянии, потому что приходится покупать не то, что нужно,
а то, что есть, и все дорого. Но все же у меня теперь с деньгами лучше, чем
было осенью. Думаю, что через некоторое время и вовсе все будет в порядке.
Живем мы очень скучно. Папа последние дни очень занят. Возвращается очень
поздно домой, идти никуда не хочется. (...) У Шурика вчера были товарищи и
товарки, он решил брать пример со старшего брата. Кажется, у себя в классе идет
первым номером по танцам и т.п. Хорошо хоть в чем-нибудь быть на первом месте!
Сынуля мой дорогой! Как вы рано встаете, холодно, темно!
Я вообще нахожу, что вы очень мало спите. Как теперь питание, есть ли [368]
буфет, где что-нибудь можно купить? Неужели и у вас тоже такой холод и вы же
занимаетесь в поле? (...) Думаем, что в начале февраля папа или я, или оба
вместе поедем повидаться с тобою. (...) Вот только было бы теплее, а то теперь
поезда опаздывают на много часов. До свидания, мой любимый. Целую тебя много,
много раз. Привет от всех.
Москва
Твоя мама
*
* *
Донбасс, Артемовск, п/я 42, школа МКС
курсанту Н. Иноземцеву
21 января 1940 г.
Сынуля мой драгоценный, любимый, у нас очень грустно
дома. Нет бабушки. Правда, она последнее время больше лежала. Но все же,
иногда... сидит с нами или за (неразб.) или за книгой. Одно хорошо, что она
умирала без мучений (...) Умирала, как уснула. Но все же очень тяжело. И я эти
дни не могла писать тебе (...) Бабушку мы похоронили, мне кажется, так, что
если бы она только могла чувствовать, то осталась бы довольна. Поставили ее в
церковь. Отпевали торжественно. И, несмотря на мороз, были цветы. Целую большую
корзину прислали профессора и аспиранты из Университета с соболезнованием тете
Вале.
Я теперь больше работаю на курсах (...) Подала заявление
в МОССХ{189}. И на днях был просмотр (...)
работ по живописи, акварелей зарисовок цветов, текстиль. Просмотр прошел очень
хорошо, даже, говорят, с блеском. И меня приняли в члены МОССХ. Получила уже
официальное уведомление. (...) Я очень довольна. Теперь буду что-нибудь писать
маслом к выставке. Очень жаль, что нет моего дорогого сыночка Коли, он бы мне
много помог с устройством холста, рамы и т.п. Ты у меня на это мастер. Правда,
Шурик мне тоже помогает, но не так ловко. Завтра и послезавтра буду отдыхать
душой, т.е. писать красками. Получила два твоих письма, в одном из которых ты
описываешь кормежку. Я ее читала вслух Насте. Она получила большое удовольствие
(...) До свидания, моя радость. Целую тебя крепко. Привет ото всех.
Москва
Твоя мама
*
* *
Татищево, Саратовская обл.. Лагерь №
3, п/я 37 г
22 марта 1942 г.
Сынуля мой драгоценный, Колюша мой любимый, пишу тебе в
Татищеве, может быть, и получишь это письмо. Поздравляю тебя с твоим Днем
рождения 4 апреля, ведь тебе минет уже 21 год. Кончилась твоя юность, и ты уже
совершенно взрослый, я думаю, ты [369] улыбаешься, когда читаешь «взрослый». Ну, еще бы, уже
столько времени в армии, на войне, столько всего пережил! Но имей в виду, для
матери ты навсегда, до твоей старости, «мой сыночек». И если можно так сказать,
как я думаю о тебе (я так давно тебя не видела), ты мне представляешься сразу
во всех своих видах — крохотным груднишкой, забавным трехлетним
мальчуганом, пятилетним шалунишкой, как начал учиться с папой, как я тебя
повела в первый раз в школу, как в первый раз ты сел на велосипед, наши
путешествия на даче, по Волге, на юг и море, твое окончание школы, поступление
в ВУЗ и время ... призыва в Армию. У меня, как у художника, сильно развита
зрительная память. И вот теперь, перебирая в уме все, что относится к тебе, как
ты рос и вот вырос таким чудесным, я все вижу ярко перед глазами (вместе) со
всей окружающей обстановкой. У меня здесь в Чкалове{190} в моей комнате находятся ваши
фотографии, я постоянно смотрю на них и мне кажется тогда, что я не так
одинока.
Ты подумай только, ведь меня окружала большая семья и
большая забота о ней, а осталась я совсем одна. 20 марта проводила папу в Уфу.
Он туда поехал по вызову службы, а затем, вероятно в первых числах апреля,
поедет в Москву (...) Как-то он доедет! Доехать отсюда очень трудно с вещами,
хотя их у него и немного, только самое необходимое. Теперь буду ждать от папы
разрешения на выезд в Москву. Сейчас сижу одна, очень, очень грустно. Хоть бы
что-нибудь узнать о Шурике! Я так страдаю и волнуюсь.
Мне так завидно, что тебя все повидали и в Москве, и в
Горьком{191}, получаю оттуда письма и все
пишут, что ты выглядишь прекрасно. А я-то тебя и не вижу. Хоть бы фотографию
прислал... Обо мне не беспокойся, с материальной стороны все хорошо, деньги и
продукты у меня есть. Кое-что продаю и справляюсь со всем вполне. Пиши, мой
драгоценный (...) Целую тебя крепко, крепко.
Чкалов
Твоя мама
*
* *
Татищево, Саратовская обл. Лагерь № 3,
п/я 37 г
4 декабря 1942 г.
Здравствуй, мой дорогой! Во-первых, я, тетя Клаша и
Арочка{192} поздравляем тебя с днем
твоего Ангела{19 декабря} (...) Это день... богатый воспоминаниями в нашей
семье — день традиционный. (...) Хорошо мы его всегда проводили. И можешь
себе представить всю мою жизнь. В моем детстве... предметом внимания были я и
мой отец: мне это очень нравилось, не говоря уже о том, что это совпадение
увеличивало бывало количество моих подарков. Я в этот день буду у Клаши, даже
для такого дня приготовил 1/2 литра водочки (...) [370] Не знаю, что-то
будет на работе (...) ввиду перевода меня в Главк{193}, но меня не пускает мой
отдел, и чем вся эта борьба вокруг моей персоны кончится, не известно. Поставил
я у себя в большой комнате печку, которая... прибавила мне много забот. Придя
вечером домой, приходится ее топить, а к тому же надо заготовить и перевезти от
Клаши дров. Но ничего, как-то справляюсь. Ну, как я тоскую и как чувствую во
всем свое одиночество, отсутствие... мамочки... Она тоже это чувствует. А вот
ничего сделать для совместной жизни в Москве никак не удается... Ломаю голову,
что еще придумать, и ничего не нахожу.
Да! Здорово нескладно складывается наша жизнь (...) Не
хочется во все вдумываться, а порой просто мороз по коже. Ну, ничего! События и
наши успехи на фронте очень приободряют. Я думаю, все это будет развиваться и
может принять совершенно неожиданный поворот. Сыночек мой! Смотри, будь везде и
во всем осторожен и внимателен. Не стоит голову подставлять за здорово живешь.
Во всем надо идти с расчетом, принести какую-то пользу. Никто от тебя не
требует самопожертвования (...) Ну, да ты молодец. У тебя есть опыт, знания и
расчетливость, диктуемая твоим разумом. Ну, сыночек, будь здоров, мой хороший.
Еще раз поздравляю тебя, желаю здоровья и бодрости духа, скорейшего и
победоносного конца и нашей общей встречи. Целую тебя крепко, крепко, хороший,
любимый мой Колюшенька!
Москва
Твой папа
*
* *
Ст. Евлашево, Пензенской обл., в/ч
2147. № 145 Н. Иноземцеву
14 декабря 1942 г.
Сыночек мой ненаглядный, любимый, хороший мой! Только
что получила сразу два твоих письма (...) была рада, что у тебя все по-старому.
Послала тебе посылочку. В ней — меховые рукавицы, которые я тебе сама
сшила. Они очень теплые и мягкие, если пуговка застегнута широко или узко, ее
можно переставить. К сожалению, за последнее время ничего хорошего не получала
и смогла к рукавицам прибавить только немножко копченой колбасы, которую
получила по карточкам, и испекла немножко что-то вроде печенья. А так хотелось
бы послать чего-нибудь повкуснее. Ну, что же делать. Приходится считаться с
тем, что есть. Чувствую себя прилично, вполне здорова. Настроение у меня все
неважное. Очень уж тоскливо жить одной (...) Приходится терпеть. Будь здоров и
бодр, мой любимый. Я уже поздравила тебя с 19 декабря. Поздравляю еще раз и
желаю скорее всем встретиться и зажить прежней хорошей жизнью. Целую и обнимаю
тебя крепко, крепко.
Чкалов
Твоя мама
*
* *
Полевая почта 34581 Г
Н. Иноземцеву
12 февраля 1944 г.{194}
Дорогой мой Колюша! Живем всецело под впечатлением побед
нашей армии. Слушаем приказы и смотрим салюты. Где-то ты, мой дорогой? Душа
болит за тебя все время. Война — это война. Опасность везде и всюду.
Слышишь и читаешь, что делается в Пруссии, вспоминаются первые месяцы войны,
Москва под ударами и все, что мы вынесли, вспоминается наш Шурик. Где-то он,
жив ли или погиб уже давно. Так все тяжело.
Работаю по-старому. Очень много и довольно продуктивно.
В смысле заработка в этом месяце у меня все хорошо. Опять хорошо прошли мои
эскизы на Художественном совете. (...) Вот только устаю очень. Силы уже не те,
а, главное, очень беспокоюсь. За тебя, моя радость. Папу своего по возможности
кормлю хорошо и стараюсь его поддержать, но он тоже очень волнуется и
переживает. Будь здоров, мой ненаглядный. Целую бесконечно.
Москва
Твоя мама
*
* *
Полевая почта 34581 Г
Н. Иноземцеву
19 марта 1944 г.
Дорогой мой, драгоценный, любимый Николашечка! Все еще
продолжаю писать из санатория, где намереваюсь пробыть (...) до 1-го апреля.
Правда, за последние дни что-то снова скакнула температура 37,8, так что даже
пришлось прекратить прогулки. К тому же погода уж очень слякотная. Но во всех
случаях считаю целесообразным перебраться домой (...)
Какие поразительные успехи нашей армии на Украинском
фронте. Скоро подойдут ко Львову, Дорогобычу и прочим местам, можно сказать,
тебе родным, где ты получал «боевое крещение». Я постоянно вспоминаю твою
непоколебимую уверенность в нашей победе в период, когда немцы шли все вперед и
оккупировали нашу территорию. Молодец ты у меня, сынок! Эх, хорошо бы
закончилась эта бойня в этом году и сыны мои вышли бы целыми из войны. Такая у
нас с мамочкой за вас тревога. Смотри, дорогой, береги себя. (...)
Скоро нагрянет весна. Мы с мамочкой сядем снова на
землю — на даче и на участке, который мама получила от МОССХа. Вот здесь
будет для меня лечение, куда лучше всякого санатория, конечно, если я не буду
связан с постоянной работой. Ну, мой дорогой Колюша, до свидания. Будь здоров.
Целую тебя крепко.
Москва
Твой папа [372]
Полевая почта 34581 Г
Н. Иноземцеву
21 марта 1944 г.
Мой драгоценный, любимый Николашечка! Пишу это письмо с
тем, чтобы поздравить тебя с днем твоего рождения, который будет 4 апреля.
Сыночек мой хороший! Поздравляю тебя с этим замечательным днем, желаю быть
здоровым и сильным... закончить войну и стать на рельсы мирной жизни, гордым за
пройденный путь борьбы за нашу родину и бодрым для будущего пути. Я пишу
«замечательным» днем потому, что в твои годы день рождения поистине
замечательный и особенно для тебя. Ведь в самом деле, обернешься назад —
сколько замечательных дней, а может, минут и даже секунд прошло перед тобой за
прошедший год в борьбе с немцами. (...)
Близится срок окончания войны, снова Москва, родной дом.
А там учеба, новые интересы в работе и в личной жизни. Ух, сколько еще у тебя
впереди хорошего и замечательного. Ты скажешь: «А годы, годы идут! Ведь мне уже
23 года!» Колюша, мой любимый, да разве это еще годы. Ведь самое главное —
иметь интерес к самой жизни, чувствовать радости, уметь ими пользоваться. А в
тебе все эти данные заложены, видимо, плотью твоей матери. А что касается
специальности, что можно сейчас сказать о ней? Сама жизнь (неразб.) к ней,.,
будет видно. Итак, поздравляю тебя, обнимаю и целую крепко, крепко (...)
Москва
Твой папа
*
* *
Полевая почта 34581 Г
Н. Иноземцеву
25 марта 1944 г.
Дорогой мой Колюша! Счастье мое! Дорогой, родной мой
сыночек! Поздравляю тебя с днем твоего рождения. (...) Я перебираю в памяти
этот день со дня твоего раннего детства и до последних дней, которые
праздновали в кругу нашей семьи. Помню, как все твои друзья и подружки, сидя за
столом, по очереди говорили свои пожелания. Какое тогда было счастливое время.
И как я любила собирать молодежь у себя дома и видеть ваши... оживленные лица.
И как все это ушло далеко. Шурика я постоянно вижу во сне и всегда он представляется
веселым. Очень уж он был живой и жизнерадостный. Где-то он теперь? Хочется все
же надеяться,., так тяжело думать иначе. О тебе, мой родной, думаю все время. И
очень, очень беспокоюсь.
Жду завтра папу домой. (...) Очень соскучилась. Но
погода стоит отвратительная для его болезни. Захожу иногда на нашу выставку.
Там по-прежнему мою работу находят одной из лучших. (...) Сейчас тоже кое-что
работаю. Но плохо то, что нет совсем душевного спокойствия. Любимый мой
Колюшенька! Желаю тебе бодрости духа и здоровья. Хватило бы тебе сил в
дальнейшем переносить все тяжести [373] войны. Очень что-то уже все становится сложным. Любуюсь
чуть не каждый вечер салютами по поводу Украины. Скорей бы конец. Хочется
скорее весны, но с весной бои еще усилятся на всех направлениях. И такой ужас
берет, когда обо всем этом подумаешь. Любимый мой! Береги же себя. Помни, как
мы с папой тебя любим. Целую крепко. Все шлют тебе приветы и поздравления.
Москва
Твоя мама
*
* *
Полевая почта 34581 Г
Н. Иноземцеву
5 апреля 1944 г.
Любимый мой, славный Колюшенька! Только что получили
твое письмо (...) Очень рад, что у тебя все благополучно. Как я тебе писал, я
проходил военную перерегистрацию, вернее, медицинское переосвидетельствование.
Конечно, снова признан негодным к военной службе и снят с воинского учета. Эти
два дня опять... отразились на моем состоянии, так как пришлось по 3–4 часа
сидеть и стоять в накуренном помещении. Кроме того, на улице была прямо-таки
снежная буря и идти было очень тяжело. За эти дни снегу нападало столько,
сколько не было за всю зиму. Наверное такая погода и у вас на фронте. На этих
днях были у Костинских. Живут они хорошо. Арочка (ждет прибавления семейства).
Олег по-прежнему в Казани, все время болеет и шлет отчаянные письма. Но
вытащить его в Москву нет никакой возможности.
Вчера был день твоего рождения. К сожалению, по своему
здоровью я не смог выпить за тебя. Но мы с мамочкой очень вспоминали тебя. Как
ты провел этот день? Удалось ли его хоть как-нибудь отметить? Мамочка сделала
несколько интересных вещей для какой-то новой организации. Но будет ли какой-то
материальный толк — не известно. Ну, мой драгоценный Колюшечка, будь
здоров. Целуем и обнимаем (...), до свидания.
Москва
Твой папа
*
* *
Полевая почта 34581 Г
Н. Иноземцеву
15 апреля 1944 г.
Дорогой сынок! За эти дни получил твои (...) хорошие,
ласковые письма. В то же время, очень зрелый взгляд на жизнь и перспективы.
Меня очень радует твое бодрое настроение. Ну, а у нас что? Да все то же.
Мамочка... усиленно работает, {выполняет} как рядовую, так и эскизную работу.
Вся беда в том, что очень плохо платят деньги. А в то же время (...) представь
себе, что с сегодняшнего дня в Москве открылись комиссионные магазины, (...) у
нас на Арбате тоже... Цены на продукты совершенно рыночные. Кстати,., цены
такие — водка [374] 250 руб. за 1/2 л., портвейн 260–340 руб. и т.д. (...)
А завтра — так назыв. Пасха. Помнишь, детство свое, наших бабушек? Как они
угощали нас куличами и пасхами (...) Здоровье мое так себе, температура сильно
спала, но кашель и одышка не дают мне покоя. (...) Будь здоров. Целую и обнимаю
тебя крепко, крепко.
Москва
Твой папа
*
* *
Полевая почта 34581 Г
Н. Иноземцеву
20 сентября 1944 г.
Дорогой, любимый Николашечка!{Вчера} узнали о заключении
перемирия с Финляндией. Теперь, очевидно, будет какое-то передвижение и у Вас.
Да! Но вопрос об{окончании} войны теперь уже близок к разрешению. Странно еще
то, что несмотря на вступление союзных войск на территорию Германии, немцы все
еще держат основную массу войск на русском фронте. Очевидно, у немцев заложена
мысль, чтобы на их территории кончали войну не русские, а союзные войска. Не
могут они потерпеть своего разгрома от нас. Но так или иначе, а разгром их
армии как раз произведен русскими войсками. Они-то и расщепили фашизм на мелкие
кусочки.
Пока что мы с мамочкой остаемся на даче, пользуемся
хорошей погодой. Но сейчас нам... достанется в отношении перевозки картошки с
подмосковного участка в Москву. Помощников для этой цели у нас совершенно
никого нет. (...) А воровства кругом больше чем достаточно. Поэтому и я впрягся
в это дело. Так что по 16 кило таскаю... Тяжело достается мамочке: кроме уборки
и переноски картофеля,{на ее плечах} все хозяйственные дела и бесконечное
простаивание в очередях. Как-то ты, мой родной, себя чувствуешь? С кем из
девушек ведешь интересную переписку? А, может быть, с кем-либо из местных
флиртуешь с интересом? (...) Ну, дорогой Колюша, до свидания, будь здоров, мой
хороший. Целую крепко...
Москва
Твой папа
Полевая почта 34581 Г
Н. Иноземцеву
18 октября 1944 г.
Здравствуй, драгоценный мой Николашечка! Получили твою
весточку... Ты прав, конечно, волнуемся мы с мамочкой немало всякой перемене
твоего местопребывания, а в данное время особенно. Уж очень тяжелой должна быть
схватка, как я полагаю, последняя и решающая (...) О чем думают немцы, когда
узел, стягиваемый нами и союзниками, становится все туже и почти нестерпимым. А
смотри, что делается в Югославии... Ведь недалеко то время, когда все
находящиеся там немецкие армии будут просто уничтожены. А армий там не мало.
Словом, [375] я уверен в очень скором конце воины совершенно
неожиданном — постоянные бомбежки Германии со стороны нас и союзников и
все более{плотное} окружение просто деморализуют страну.
Ну, а как мы живем? Да, теперь налаживаемся на зиму.
Будем остеклять окна (...) (ведь стекла в рамах у нас не везде есть).
Самочувствие все то же (...) До сих пор еще не разделаемся с дачей — все
чего-то оттуда приходится привозить и таскать тяжести. За это время мы с ней, и
особенно мама, стали буквально «ишаками». Да! 16 октября мы сделали первый
выход в свет — были на фортепьянном концерте Юрия Брюшкова, получили
большое удовольствие. (...) Целуем и обнимаем тебя крепко, крепко.
Москва
Твой папа
*
* *
Полевая почта 34581 Г
Н. Иноземцеву
14 февраля 1945 г.
Мой дорогой Николашечка! Получили твое письмо от 24.1,
какие большие у тебя впечатления от Пруссии, да этого надо было ожидать;
столько награбить, как они это сделали, и сосредоточить все материальные
ресурсы Европы, Балканских стран на столь небольшой территории, как Германия!
Конечно, эти богатства поневоле вызывают удивление. Закончилась Конференция
трех держав{195}, которая значительно ускорит
гибель фашистской Германии. Боюсь только, что союзнички наши будут очень
медленно раскачиваться. Во всяком случае, конец близок. Ты представить себе не
можешь, с каким волнением и тревогой я думаю сейчас о Шурике. Я мало надеюсь на
его возвращение, но, с другой стороны, сколько народу сейчас возвращается
назад. А кроме того, в той бойне, какая предстоит еще, и в том огне, который
еще достанется на долю Германии, так легко погибнуть, да и немцы могут просто
расстреливать наших пленных. Ну, подождем еще (...)
Некоторое время я буду занят разбором присланных тобою
заметок, так приятно их читать. Самочувствие мое приличное, однако больше лежу,
все никак не затухает процесс вспышки{в легких}, который тянется уже полтора
месяца. Довольно высокая температура — до 38,6 град. — меня сильно
изнуряет. (...) Крепко целую.
Москва
Твой папа
*
* *
Полевая почта 34581
Г Н. Иноземцеву
18 февраля 1945 г.
Мой дорогой, ненаглядный Колюша! К сожалению, почта
сильно опаздывает, после твоего письма от 24.02 ничего еще не имеем. Эти дни
упивался чтением твоих заметок и отдельных очерков и эпизодов, присланных тобой
с Романовым. Ну, какая тяжелая и опасная у тебя [376] работа. Смотри,
сыночек, береги себя. Растрогался и взволновался я душой... Твой очерк «Памяти
друга»{196} просто до слез меня
взволновал. Ведь такой прекрасный был юноша — Миша Бергман. Сколько
жизненных сил было заложено в нем на пользу нашей родины и вдруг так ужасно
погибнуть... Представляю себе горе отца...
Ну, мы живем все так же! Поправка моя пока идет слабо.
Сегодня начинаю уколы кофеина и прочие меры. Мамочка по работе и хозяйственным
нуждам сильно измучилась (...}, так как с меня приходится снимать пушок. Все,
конечно, упирается в конец войны. В последующем вся жизнь потечет иначе. Ну,
теперь уже осталось немного. Будь здоров, мой дорогой Колюша! Береги, родной,
себя. Целую крепко.
Москва
Твой папа
*
* *
Полевая почта 34581 Г
Н. Иноземцеву
2 марта 1944 г.
Дорогой Николашечка! (...) Ну, вот ты снова у моря. В
хорошую погоду очевидно приятно им любоваться. Но мне кажется, на этом море еще
будут «виды». Хотя ты и пишешь, что немцы деморализованы, однако контратакующая
их сила все усиливается. Да это так и должно быть. В первый момент они,
конечно, были деморализованы, так как их надежды на непробиваемую защиту,
крепости, дзоты и проч. была русскими опрокинута. А теперь для них ничего не
остается, кроме как защищаться, их хватит, думаю, ненадолго.
Вчера с мамочкой в присутствии тети Вали справляли нашу
27-летнюю годовщину совместной жизни. Больше у нас никого не осталось.
Откровенно говоря, при моем состоянии и общем настроении как-то никого не
хочется видеть. Столько воспоминаний вокруг этого дня и особенно у тети
Вали — ведь свадьба, если можно так выразиться, происходила у нас в
Горьком. И такая хорошая, яркая, красивая жизнь в течение 27 лет. Вот только
годы войны тяжело нам достались! Это, видимо, расплата за все пережитое хорошее.
Ну, ничего! Тяжелые дни сменятся опять яркими, счастливыми, а жизнь снова будет
хорошей, вместе с сыночками. Будь здоров, драгоценный, Николашечка. Целуем,
обнимаем тебя крепко, крепко.
Москва
Твой папа
Полевая почта 34581 Г
Н. Иноземцеву
6 марта 1945 г.
Мой драгоценный, мой любимый и без конца любимый
Николашенька! Твои письма к нам идут сейчас со странностями: сначала пришло
письмо от 16 февраля, а потом от 2, 4, 8, и 13-го того же месяца. Армия вашего
фронта здорово сейчас шагает, при этом у командующего [377]
фронта очень замысловатые ходы, очевидно и вашей бригаде теперь приходится
стягивать мешок, в котором оказались немцы. И все же впереди бесконечная борьба
и особенно на Западе со стороны союзников. Не по-нашему они воюют, как-то все
медленно у них развертывается. Я веду речь к тому, что наступает весна и лето,
а с окончанием войны может быть большая неопределенность. У меня все же
остается еще надежда на какую-то внезапность, неожиданность; не потому, что
немцы капитулируют, а просто деморализация настолько опутает всю хозяйственную
и военную жизнь страны, что (сопротивление) станет невозможным.
Сыночек, мой дорогой! Так мы соскучились по тебе. Ты
смотри только будь осторожным и, пожалуйста, обрати внимание на свой
аппендицит, это ведь серьезная штука (...) О моем самочувствии — мне
кажется, что оно становится лучше. (...) А с санаторием очень трудно. Ведь я же
инвалид 3-й группы, достаточно сделаться таким, как ... становишься никому не
нужным. Ведь тубдиспансер — это регистрационный аппарат. А о состоянии
больного никто не заботится. В основном, надежда только на творческие
способности мамочки. Уж очень ей трудно одной. Ну, ничего, будем надеяться, что
такое напряжение еще ненадолго! (...) Будь здоров, целуем и обнимаем тебя, до
свидания.
Москва
Твой папа
Полевая почта 34581 Г
Н. Иноземцеву
22 марта 1945 г.
Драгоценный мой Колюща! 20-го марта мы салютовали
войскам 3-го Белорусского фронта за взятие города Браунсберга. В приказе
главнокомандующего был упомянут среди артиллеристов и генерал-майор Корочкин.
Это дает нам основание полагать о твоем участии во взятии этого города. Будем
ждать с нетерпением твоего письма. (...) Где-то ты теперь воюешь? Или стоишь на
прежнем месте? Теперь, очевидно, дни восточно-прусской группировки немцев сочтены.
О нас с мамочкой, по существу, и писать нечего. Живем
по-прежнему (...) Очень и очень тревожит Шурик. Вернется или нет? Меня страшно
возмущает положение, когда по радио неоднократно сообщают о том, как провожали
у нас иностранных пленных, освобожденных нашими войсками. А вот о наших пленных
ничего не сообщается: даже нет никаких (неразб.), куда бы и каким порядком
можно было бы узнать, не проходил ли среди освобожденных пленных и такой-то{197}... Словом, надо ждать, ждать
и бесконечно ждать... Ну, сынок, до свидания. Будь здоров, мой любимый. Целуем
и обнимаем тебя крепко, крепко.
Москва
Твой папа
*
* *
Полевая почта 34581 Г
Н. Иноземцеву
2 апреля 1945 г.
Сыночек мой ненаглядный! Послезавтра, 4-го апреля, твой
день рождения. Еще раз поздравляю тебя и желаю тебе самого главного —
скорейшего и благополучного возвращения домой. Невольно вспоминаются дни твоего
рождения здесь, дома, особенно день твоего 18-летия. Вот уже сколько лет
прошло. Ты стал совсем взрослый, а мы с папой здорово постарели. Сегодня папа
ездил на второй укол в тубдиспансер. Конечно, устал, да и погода сегодня
ненастная (...) Завтра у меня художественный совет, сдаю свою работу по
интерьеру для дома отдыха. Как примут, еще не знаю. Сегодня заключила договор
на консультации и преподавание в одном учреждении. (...) Как видишь, меня ценят
и приглашают... Работы хватает. Я ее выбираю, но все равно времени недостает.
(...) Да и жаль папу оставлять одного, он без меня очень тоскует и сразу даже
температура поднимается... А когда я дома, он спокойно лежит, спит, читает,
хорошо кушает, вообще сразу чувствует себя лучше. Будь здоров, мой ненаглядный.
Целую тебя бесконечно.
Москва
Твоя мама
*
* *
Полевая почта 34581 Г
Н. Иноземцеву
29 апреля 1945 г.
Дорогой, любимый мой сыночек, Колюша мой драгоценный!
Вот уже и первомай, весна в полном разгаре! Получили от тебя письмо от 16-го,
где ты пишешь, что отправляетесь вновь в путь. Куда-то ты теперь попадешь?
Каждый день дает очень много нового. Победа, и какая! совсем близка. Все
радуются! А мы с папой все тревожимся за тебя, переживаем за Шурика и ждем,
ждем конца. На меня ужасное впечатление произвела смерть Андрея. Такой был
чудный малый, так все любили его. Все вспоминается, как он нас, стариков,
навещал постоянно, когда ты был уже в армии. Такой сердечный, внимательный. И
потом еще твое сообщение о гибели Н. Сафонова{198}, тоже твоего друга, о котором
ты столько говорил. Как все это тяжело, много, конечно, сейчас гибнет хороших
людей, но особенно тяжело переживаешь гибель тех, которые ближе. И особенно
горько, что здесь в тылу много шляется всякого люда и везде пристраиваются.
Москва празднует, старушка румянится и блестит, везде все подкрашивают и
подмалевывают (...), скребут и метут, наводят порядок и чистоту (к сожалению,
очень относительную). Завтра снимают затемнение, везде... убирают доски и
протирают стекла. Вечером салюты следует за салютами ...Все только и говорят о
скорой победе. Но сколько еще нужно усилий и сколько еще жизней будет стоить
победа. У меня, кажется, скоро иссякнут силы ждать этот конец. Беспокоюсь за
тебя я [379] сильно. Война есть война, и пока не кончатся боевые
действия, спокойствия не может быть. Папа все чувствует себя неважно.
Обострение его болезни продолжается. Вся надежда на воздух, как поедем на дачу,
я думаю, ему будет лучше (...) Сама я чувствую себя хорошо, только сильно устаю
(...) Живу волей и нервами,., понимая, что надо держать себя в руках. Твои
посылки еще не получали, говорят, они идут очень долго (...) Целую и обнимаю
крепко, крепко.
Москва
Твоя мама
*
* *
Полевая почта 34581 Г
Н. Иноземцеву
1 мая 1945 г.
Здравствуй, мой дорогой Колюша! Ну, вот, кажется совсем
близок конец войны: сегодня есть сообщение, что северо-западная Германия
полностью капитулировала. Нам с мамочкой кажется, что и ты находишься где-то в
этой части. Как бы это было хорошо. А вот когда удастся быть демобилизованным,
это большой вопрос. Думаю, что это будет нескоро. Но главное — не быть все
время под огнем и в состоянии войны. Мы с мамочкой живем по-прежнему. Она на
днях была у проф. С.Н. Соколова{199} — проверить свое
здоровье. Он нашел ее в полном порядке, только необходимо отдохнуть. Ну, а я?
Да все в том же состоянии, почти все время лежу. На днях мама и тетя Валя
поедут (на дачу), чтобы там... закончить (уборку) с тем, чтобы мне приехать на
все готовое. На воздухе мне будет значительно лучше. Ну, вот, мой родной, и
все. Будь здоров, драгоценный, любимый мой. Целуем и обнимаем тебя крепко,
крепко.
Москва
Твой папа
*
* *
Полевая почта 34581 Г
Н. Иноземцеву
9 мая 1945 г.
Драгоценный мой Колюша! Счастье мое! Поздравляю тебя с
Победой! Вот, наконец, и конец войны. Слова эти слишком мало выражают, да и
слов не найдешь, чтобы выразить то, что чувствуешь. Я все время плачу, нервы
больше не выдерживают. Но остается тревога за тебя, за этот промежуток времени
от 18 апреля до 9 мая. Вчера только получила твое письмо от 18, а потом столько
еще брали городов и столько было приказов. Ведь невозможно успокоиться до тех
пор, пока не получу от тебя письма с датой 9 мая. Любовь моя, все, все мысли с
тобой. Скорей бы ты вернулся и начал свою мирную жизнь. Все думаю о Шурике,
скоро ли мы о нем что-нибудь услышим и услышим ли вообще?
Папа чувствует себя нехорошо. Температура все держится.
Одна надежда теперь на хорошую погоду и на воздух. (...) Думаю, что одно [380]
сознание, что война кончена, ему тоже поможет, но его тоже тревожит этот
промежуток между 18 апреля и 9 мая. Я сегодня так волнуюсь, что и не знаю, что
делать, за что приняться. Мысли перелетают с места на место — слушаю радио
и все передачи, связанные с подписанием Договора{200}. Сейчас собираюсь пойти на
улицу. Говорят, что делается что-то невероятное. Всю ночь мы тоже не спали и
все переживали. И все еще кажется, как следует не осознаем нашу радость и
счастье. Скоро, скоро увидимся. Будь здоров, целую бесконечно.
Москва
Твоя мама
*
* *
Полевая почта 34581 Г
Н. Иноземцеву
13 июня 1945 г.
Мой дорогой, драгоценный Николашенька! Тебя, наверное,
беспокоит отсутствие за последнее (время) моих писем. Причиной тому, конечно,
мое очень слабое состояние. Понимаешь, охватывает сильная слабость. Вызвана она
совершенным отсутствием аппетита, я так мало кушаю... Вот только в последние
дни ем несколько больше. При этом далеко не все могу кушать из-за желудка.
Словом, мамочке достается и настолько, что даже она выражает усталость от меня.
К тому же дачная жизнь для мамы — это просто мытарство. Живем мы с ней
одной надеждой — скоро увидеть тебя и еще лучше бы было зажить нашей общей
жизнью. Ведь ты понимаешь, как нужна ей теперь твоя помощь. Обо мне
беспокоиться я нахожу преждевременным. Надеюсь, пребывание на даче даст сдвиг в
сторону улучшения.
Мы уже получили твои 2 посылки, а старая дошла также
хорошо. Имеем на руках 3 извещения о посылках, мама завтра их получит. Ну,
сыночек, будь здоров. Целуем и обнимаем тебя крепко, крепко. За меня не
беспокойся.
Москва
Твой папа{201}
*
* *
Полевая почта 34581 Г
Н. Иноземцеву
24 июня 1945 г.
Сыночек мой любимый! Сегодня Парад Победы{202}. Как вспоминаются эти дни
четыре года тому назад. Сколько всего произошло за это время. И как тяжело,
безумно тяжело все переживать. И вот сегодня, так же как и в день Победы 9 мая,
я невольно плачу. Я вовсе не слезлива и вообще-то все время приходится себя держать
в руках. Но погода сегодня у нас ненастная, идет дождь, да еще с холодным
ветром. Мне, конечно, на демонстрацию поехать не приходится из-за [381]
папы. А вот МОССХ идет прямо по улице Горького. И вообще, как все сейчас
интересно, жаль только плохая погода. А еще я вечером с тетей Валей и (неразб.)
была, правда, не дальше Арбатской площади, но зрелище было грандиозное.
В эти дни празднества победы (...) Валя где-то в тайге.
Ты, вероятно, по (неразб.) дорогам и перелескам, а вот где мой Шурик, такой
юный и веселый, остроумный и жизнерадостный! Где-то он? И вернется ли? И вот я
невольно плачу и плачу. И еще жертва войны наш папа. Разве он бы захворал, если
бы не было войны. А сейчас он болен, очень болен. Аежит все время, сна у него
не стало, похудел очень. Ухаживаю за ним как только могу и кормлю его всем
самым лучшим. Но ест он очень мало и поэтому сил у него тоже совсем мало.
Беспокоюсь я за него. Нехороший у него процесс, затронуты оба легких. Все время
держится температура. На даче стало как будто немножко лучше, но погода нас
совсем не балует, в этом году все дожди и холод. Вероятно, в ближайшие дни
выяснится с путевкой в лучший санаторий «Отдых» по нашей дороге. Но пока
путевки нет на руках и уверенности нет. И как я его туда довезу, тоже не знаю.
Он совсем не ходит, все время теперь лежит.
Мне приходится очень трудно. Все время почти уходит на
уход за папой. (...) Хорошо еще, что за преподавание и консультации я получаю
солидно. В эти дни с папой остаются тетя Валя или тетя Клаша. Но эта работа у
меня... через месяц закончится...{Пока же} материально у меня все в порядке.
Покупаю для него все самое лучшее. Получили твои три посылки. Все в целости
(...) Целую тебя крепко, крепко.
Красково
Твоя мама
*
* *
Полевая почта 34581 Г
Н. Иноземцеву
12 августа 1945 г.
Сыночек мой любимый! Так грустно было провожать тебя и
остаться снова одной. Но (...) столько событий за это время произошло. Война с
Японией{203} Я чуть с ума не сошла с горя,
ведь это значит опять оттяжка всей нашей (неразб.). Я снова как потерянная.
Зашла ко мне Люся и тоже грустила со мной. (...)
От всех волнений с войной с Японией у меня отнялась
спина, это, конечно, на нервной почве, да и вообще чувствую себя какой-то
расслабленной (...), работать начала с трудом и то немного. Думаю работать
только самое срочное, а до 1 сентября просто пожить с тетей Валей на даче.
(...) Дорогой Колюша, (...) вышли мне справку, что ты находишься в рядах
Красной Армии. Мне она понадобится для домоуправления и для дачи, а то прежние
справки действительны только до 1944 г. У нас на даче заговорило радио. И вот [382]
сейчас (...) сообщение Совинформбюро о войне на Дальнем Востоке. Так тяжело
слышать, что снова идут бои и проливается кровь. А 10-го августа говорилось о
капитуляции Японии{204}, но бои идут. Снова тревога и
расстройство. Как твое здоровье? Очень меня беспокоит твой аппендикс.
Милый, хороший мой, тяжело мне очень, так жалко папу,
все думаю о нашей с ним жизни, все время он перед глазами, как лежит больной,
особенно в последние дни. Счастье мое! Как хочется мне, чтобы ты скорее
вернулся, так хорошо было, когда ты был со мной. Береги себя, мой дорогой.
Целую тебя бесконечно. Тетя Валя тебя крепко целует.
Красково
Твоя мама
*
* *
Полевая почта 34581 Г
Н. Иноземцеву
20 августа 1945 г.
Сыночек мой любимый! Получила твою открытку с дороги.
Очень рада, что ехал ты хорошо. Интересно, как застал ты всех «дома» (...) Я
была у Соколовых, Сергей Николаевич захотел посмотреть мое здоровье. Так, у
меня все в порядке и сердце, и давление. А спина болит — это на нервной
почве. (...) Между прочим, Университет посылает в (воинские) части запросы о
своих студентах независимо от курса, а просто запрос, что такой-то состоит
студентом и желательно его отпустить на учебу.
Была у нас на даче Люля со своим Никиткой{205}. Оказывается, к визиту долго
готовились и репетировали поведение. Все сошло очень хорошо. Мальчик и
здоровался, и сидел за столом, обедал и вел себя вполне благопристойно. И вот
как раз сейчас ко мне на московскую квартиру заходила Люля и рассказывала, что
мальчишка так остался доволен своей поездкой, что опять просился.
14-го было 40 дней папе, ездила на кладбище. День был
жаркий, жаркий... Было бесконечно грустно сознавать, что никогда, никогда папа
не будет больше с нами. Теперь без тебя я еще острее переживаю свою утрату.
После кладбища были все у нас дома, (...) поговорили о прошедших временах (...)
Пока живу на даче с тетей Валей и в Москве бываю только на занятиях. ... Еще не
работаю как следует. Думаю, буду после 1-го сентября. Пока погода стоит
хорошая, да и чувствую себя пока неважно из-за спины.
Дела с Японией, как будто, идут лучше, сдаются в плен.
Надеюсь, что все это отразится и у вас. Так, по крайней мере, говорит и Сергей
Николаевич. Буду ждать. (...) Словом, только все ждать и ждать, а это мне
теперь так тяжело. Скучаю по тебе ужасно. Целую бесконечно.
Москва
Твоя мама
*
* *
Полевая почта 34581 Г
Н. Иноземцеву
19 сентября 1945 г.
Колюша дорогой! Только что вернулась из института
международных отношений. Он помещается теперь против метро Парка культуры и
отдыха, в здании бывшего лицея. Там я имела беседу с директором института о
том, чтобы дал распоряжение о вызове тебя в институт. Все это, т.е. свидание и
прочее, было подготовлено и устроено с помощью. С.Н.{206} и Зои. Когда ты был в Москве
и в Институте, ведь тебе было сказано, что ты не подходишь по своим данным. И
вот теперь, когда общее международное положение изменилось и установился мир,
институт посылает официальную бумагу по своей почте с просьбой о твоей
демобилизации и направлении тебя в распоряжение института. Мне сказали также,
что это должно быть действительным. У них в практике такие случаи за последнее
время были. Я думаю, что этот вызов придет раньше моего письма. Вызов
посылается на имя твоего командира. Директор был очень любезен и прибавил, что
если будет задержка, то вновь обратится к нему. Прием у них был большой и уже
есть перебор студентов, но «таких», как ты, он все же хотел бы принять. Словом,
я очень волнуюсь.
Теперь по другой линии. Есть определенная версия о
возвращении вообще всех студентов, ожидаемом в ближайшие дни. И второе —
справка о 2-ом курсе будет тоже, если будет задержка с общим положением о
студентах всех курсов. Но, конечно, если бы ты освободился по вызову института
международных отношений, то было бы замечательно в том отношении, что сразу бы
без хлопот приступил к учебе. Пока еще занятия полностью не начались. (...)
Целую бесконечно.
Москва
Твоя мама
*
* *
Полевая почта 34581 Г
Н. Иноземцеву
22 и 23 сентября 1945 г.
Дорогой, любимый Колюша! Счастье мое! Нет слов выразить,
как я тоскую. Вчера была на кладбище, день выдался такой осенний и было мне
очень грустно. Я думаю, что письмо, которое я посылаю с Ив.Ив. Шулик{207} и который заехал ко мне и все
тебе расскажет о своем пребывании в Москве, ты получишь раньше, чем письмо от
19 сентября. В нем я писала тебе, что была у директора института вместе с Зоей
(...). Сегодня звонила по телефону секретарю директора узнать, послали ли
вызов. Мне ответили, что вызов послан.
Содержание его такое:{директор} обращается к полковнику Тишенко с просьбой тебя
демобилизовать и направить в распоряжение института. Причем написано, что ты
вполне удовлетворяешь их требованиям. Между прочим, [384]
туда принимают только до 25 лет, так что скоро уже будет поздно туда поступать.
Конечно, очень важно, что ты член партии и родители твои в порядке, и ты
отличник. За все это ручался С.Н.С., когда велись переговоры с Директором}. А
главное, все это совершенная правда. (...) Конечно, я страшно волнуюсь, будет
ли (вызов) действителен для твоего отзыва из армии. Но один плюс уже есть, в
Институт международных}{отношений} ты принят (...) Когда мы с Зоей ждали
(приема) директора, то видели ...новых студентов. Народ все же мелковатый и с
орденами не так уж много. Словом, ты в грязь не ударишь.
Теперь об энергетическом институте. Справку о 2-ом курсе
все еще не дают. Причина, главным образом, та, что обещают отзыв всех студентов
независимо от курсов. Тетя Клаша узнавала в Университете, там тоже есть слухи
об обязательном отзыве студентов. Да, вот еще что, секретарь института межд.
отн. сказала мне, что по их вызовам к ним из армии несколько человек уже
вернулось, так как это делается официально. Как-то посмотрит твое начальство?
Ты им скажи, что тебе 24 года, а принимают туда только
до 25 лет, что ты уже 6 лет в армии и сможешь большую пользу принести на новом
поприще. Институт находится в здании бывшего лицея, потом там был институт
Красной профессуры. Здание старинное, прекрасное, даже теннисная площадка есть
в здании и от нас близко, это около Крымского моста{208}.
Ремонт у меня начался, дома — разгром. Завтра еду
на дачу, надо еще кое-что привезти... Все это берет много времени и сил. А надо
работать, нужны деньги на ремонт... Слишком много хлопот и переговоров, все
волнуюсь, не могу сосредоточиться. Вчера вечером зашла ко мне Ирочка Р (неразб.){209}, такая милая ласковая девушка
и все еще помнит Шурика. Чудесная девушка, хорошая у ней душа (...) У меня от
всех волнений опять вступило в спину, но это чисто нервное, когда мы устроимся,
у меня все пройдет. (...) Получаем письма из Богучан от Вали и Люси{210}, хорошие, сердечные письма.
Любимый мой, будь здоров. Я все же надеюсь, что скоро увидимся и заживем с
тобой по-хорошему. Видишь, сколько написала, а сказать хотелось бы еще больше.
Целую тебя бесконечно.
Москва
Твоя мама
Н. Иноземцеву — близкие
и друзья
Донбасс, Артемовск, п/я 42, школа МКС,
курсанту Н. Иноземцеву
4 декабря 1939 г.
Здравствуй, Коля! Твое письмо получил вчера. О том, что
ты в рядах РККА, предполагал давно, но уверился окончательно, только получив
письмо от тебя. Жаль, конечно, что не пришлось тебе в этом году учиться в
институте, но, с другой стороны, необходимо иметь в виду, что существуют
обстоятельства, когда все личное приходится отодвигать на второй план. Это не
громкие слова: я, вот, например, лишен возможности служить в армии. Может, вот
именно поэтому подвизаюсь на метеорологическом поприще. На этой работе иногда
приходится чувствовать себя почти военным человеком. Так было, например, во
время событий в МНР. Кроме того, ты сам после окончания срока службы увидишь,
что получил очень мало. Трудно бывает иной раз предвидеть, для чего нужно
знание того или другого. Ведь я, к примеру, попав на Ангару, ничего делать не
умел. А сейчас, если бы нужно было, сумел бы многое. Сибирь научила меня и
топором владеть, и сапоги шить, и в любом лесу, в любое время года чувствовать
себя как дома (...) А учиться еще времени хватит. Если будет желание, не один,
а два института после армии успеешь кончить.
Читая твое письмо, я вспомнил один забавный случай,
бывший со мной в первый год жизни на Ангаре. Ехал я домой с целым ворохом
покупок. Была ночь и стоял сорокаградусный мороз. Я лежал в санях, накрывшись
одеялом. Спустившись в одном месте с горки, конюшка мой встал. Не вылезая
из-под одеяла, дергаю вожжами. Конь делает несколько шагов и вновь
останавливается. Выпрастываю голову и пытаюсь при свете луны установить причину
остановки. Некоторое время ничего не могу понять, но затем замечаю, что будто
бы у лошади чего-то не хватает. А чего именно — никак не могу сообразить,
но что не хватает — сомнений нет. Лишь только вылезши из саней и подойдя к
лошадиной морде, соображаю — дугу потерял. А когда я эту проклятую дугу
нашел (метрах в ста сзади), то никак не меньше часа ее прилаживал обратно:
никак для нее соответствующего места не найду. Теперь, думаю, в случае
надобности и слона сумел бы запрячь, а тогда седло с хомутом путал.
В Богучанах все по-старому. Работы у меня и Дуси{211} хоть отбавляй. Засоряем
советское небо шарами-пилотами и при этом зверски мерзнем: карты у теодолита
металлические и так дурацки устроены, что только в тонких перчатках можно
наводку делать, а морозы у нас [386] уже за 40 градусов бывали. Приходится изобретать всякие
приспособления. На днях открываю зимнюю «навигацию» на велосипеде. Никто здесь
и не думает в мороз на «лисипеде» катать, а я вот хочу испытать удовольствие, а
то обидно держать машину только для 4-х летних месяцев... Ну, пиши поподробнее
о своем житье... От Дуси и ребят привет. Желаю всего наилучшего.
P.S. «Навигацию» открыл. Ехать можно, и приятно. Только
все 35 град, сильно за нос хватают, а вообще — жарко.
Богучаны
Валентин
*
* *
УССР, Дорогобычская обл. Самбор, п/я
450
Иноземцеву Николаю
8 января 1940 г.
Мой дорогой Коля! Извини, что так долго тебе не писал. В
конце четверти приходилось много работать. В доме пионеров ничего нового нет,
кроме того, что я участвовал в сталинский юбилей{212} в массовых сценах в пьесе «На
рассвете». Ничего особенного в этом нет, но все же в первый раз был на
настоящей сцене. До каникул изнывал от скуки, но сейчас чувствую себя очень
хорошо. Новый год встречал я в школе и дома. В 12 часов я был дома, а потом
опять пошел в школу с шумом в голове.
Я купил себе новые лыжи за 36 руб. и теперь на них
катаюсь. Ездил на дачу 30 декабря и вчера. Вчера мы ездили втроем: Люля{213}, Коля{214} и я... и на обратном пути
срубили Люле очень хорошую елку. Вообще у меня с Люлей отношения хорошие, можно
сказать — близкие. Колька, неужели ты не видишь девочек? Черт возьми, я за
последнее время так привык к ним, что без них пришлось бы довольно туго.
Да, я забыл сказать, что в школе в Новый год я был в
котелке с усиками и тросточкой и чуть не получил премию за костюм. За последнее
время получил несколько анонимных записок от девочек с различными приглашениями
и даже признаниями. Но я на них никогда не отвечаю. В письме спрашивать о тебе
нечего, так как я все знаю из твоих писем. Ну, прощай, будь здоров!
Москва
Алык. С. Андер{215} (Александр)
*
* *
Полевая почта 34581 Ж
Иноземцеву Николаю
1940 г.
Здравствуй, дорогой братец! Как поживают твои коняшки?
Ежели ты говоришь, что кататься на лошади приятней, чем на велосипеде, то я
тебе очень в этом завидую. Мои делишки довольно хорошие. Колов пока нет. С
большим интересом занимаюсь в Доме пионеров. На последнем занятии выяснилось,
что у меня лучшее дыхание во [387] всем кружке и очень хороший голос. После 24-го или
30-го получу роль, надеюсь, что большую и хорошую.
Свободного времени почти нет: очень большую часть
приходится уделять школе. Теперь я ухаживаю за Люлей, а Борька{216}, который очень часто у меня
бывает, за Наташей Пешковой{217}. Только ты, пожалуйста, не
пиши об этом Люле, если ты ей вообще будешь писать. Довольно часто мы такой
компанией ходим в кино. Я сделал большое продвижение в танцах. Знаю много па и
танцую румбу с чечеткой, а фокстрот двойным шагом. Меня считают лучшим танцором
школы, это выяснилось на предпраздничных вечерах, которых у нас было несколько.
Твоих ребят я не видел и никто из них нам не звонил.
(...) Ну, до следующего письма. Привет от Кольки М.
Москва
Алык С.Андер
*
* *
[Три последних письма Александра Иноземцева из
действующей армии и с фронта, о которых Николай Иноземцев узнал от своих
родных]
Москва,
Н.Н. Иноземцеву
25 июля 1941 г.
Милые мама и папа! За это время произошло много
неприятного. Бомбили Москву, и вы, вероятно, в это время были там. Мы переехали
в другое место — еще дальше. Поход был очень трудным. Я дошел с трудом,
хотя чувствовал себя лучше других. За эти дни мы впервые за время пребывания в
армии столкнулись с большими трудностями. Здоровье мое довольно хорошее —
пока, конечно. О том, где мы, писать не приходится. Ну, вот, мои милые, пока
все. У меня снова появился адрес. На старый я не получил ни одного письма.
Теперь я нахожусь в действующей армии, но не на фронте. Мы еще пока
далеко, — километрах в 250–300-ах. Мой адрес:
Полевая почтовая станция 527, П/я
32/3, 2-ая рота, 2-ой взвод
бойцу А.Н. Иноземцеву
Целую, ваш Шура
*
* *
Москва
Н.Н. Иноземцеву
(июль-август) 1941 г.
Милые мамочка и папочка! Это второе письмо, которое я
пишу из действующей армии. У нас по-прежнему, как на старых местах,
продолжаются работы и боевая учеба. Живем мы сравнительно спокойно, так что
беспокоиться вам нечего. Есть ли вести от Коли? Сейчас, вероятно, есть
возможность отправлять посылки. Если можно, пошлите мне что-нибудь
вкусненького, перочинный нож, письменные [388] принадлежности и
ложку (свою ложку потерял). Чувствую я себя физически хорошо, а морально
неважно. О скором возвращении домой нечего пока и думать. Писать о подробностях
не приходится, свободного времени мало. Целую много раз,
Действующая армия
ваш Шура
Москва, Арбат,
Староконюшенный пер., д 37, кв. 7
Цыпкиной П.А.{218}
22 августа 1941 г.
Здравствуйте многоуважаемая Полина Александровна. Это
письмо пишу из Действующей армии, куда попал всего дней 20 назад. Находимся мы
недалеко от Центрального фронта. Нас перебросили сюда на машинах. За последнее
время пришлось перенести ряд трудностей. Но в общем живем прилично. Здоровье
мое до сих пор меня не подводило. От родителей я ничего не получал. Вы,
вероятно, знаете их местонахождение. Очень Вас прошу переслать мне их адрес и
сообщить обо мне.
Действующая армия, Полевая почтовая
станция, п/я 32/3, 1-ый батальон, Истребительный отряд, бойцу А.Н. Иноземцеву
Шура Иноземцев
*
* *
УССР, Дорогобычская обл. Самбор, п/я
450
Иноземцеву Николаю
8 января 1940 г.
С Новым годом, дорогой Коля! Сегодня получила твое
третье письмо, написанное уже в 40-м году. Исполняю свое обещание и пишу
обстоятельное письмо. Прежде всего, мне хочется сказать, что твои письма меня
всегда чрезвычайно радуют и невольно создают у меня хорошее настроение. Твои
письма, самый факт переписки говорят мне о том, что моя работа не всегда
кончается в школе, а идет и за ее пределами. Кроме того, это говорит и о том,
что отношения нашего класса в целом и в частности твое ко мне именно таковы,
какими должны быть отношения современных учащихся к своим преподавателям. А о
моем отношении к вам, к школе ты, вероятно, и сам знаешь.
Мне 48 лет, из них 27 лет отданы школе. Самый предмет
мною преподаваемый, таков, что у меня всегда устанавливаются дружеские
отношения с учащимися, особенно старших классов. И наличие этих отношений
наполняет меня чувством глубочайшего удовлетворения от той работы, какую я
выполняю. Надо признаться, что к тебе и Бусерке{219} у меня всегда было особенно
теплое чувство, и сейчас мне грустно, что я уже давно не вижу Бусерки. Часто,
часто мы с [389] Елизаветой Семеновной{220} вспоминали наших активистов
прошлогоднего 10А класса и признаемся в том, что в этом году Ваша помощь была
бы очень кстати. Ведь в прошлом году комсомол в нашей школе работал именно так,
как нужно, в том именно направлении, ставя те (неразб.), о которых мы слышали в
выступлениях на X пленуме. А в этом году работаем в исключительно тяжелых
условиях. Ты, вероятно, знаешь, что к нам присоединили 19 классов 103-й школы,
которая ликвидирована совсем. А 103-я школа — это новостройка прошлого
года. Ни коллектив преподавателей, ни коллектив учащихся еще не сработались,
традиций никаких. Во многом вернулось то, что мы уже пережили в 1936–37 учебном
году. Тяжелее всего то, что это слияние прошло в конце 1-й четверти и некоторое
время и у учащихся, и у учителей еще жила надежда на возвращение в прежние
условия работы.
Для меня это имеет свои специфические осложнения. Пишу
сейчас тебе о том, что у меня самой еще только определяется в сознании. Я за
это время пережила много очень горьких часов и дней. Морально истерзалась
чрезвычайно. Не знаю, поймешь ли ты такое состояние. Дело в том, что за 4 года
работы в школе я отдала ей очень много сил, что передо мной серьезно стоял
вопрос о размерах моей работоспособности, так как, к сожалению, здоровьишко у
меня неважное, жизнь прожила с большим напряжением. И вот сейчас, в этих новых
условиях, я чувствую, что у меня недостаточно сил, чтобы с должным напряжением
включиться опять в только что проделанную работу — налаживать дело и в
этих новых 19 классах. Дело же это большое, и, очевидно, нужен был какой-то
промежуток времени, чтобы снова за него же приниматься. И передо мной встал
вопрос о том, чтобы отказаться от учебной части, оставив за собой только
преподавание. Это — не капитулянство, нет. Мне больней всего думать именно
о возможности такого вызова. Это — состояние крайней усталости, которое
сейчас особенно сильно чувствую. Ведь еще в прошлом году, когда я была у профессора
в поликлинике МГУ и рассказала о моей нагрузке, он первым требованием поставил
вопрос о разгрузке. А сейчас нагрузка не уменьшилась, а выросла и качественно и
количественно.
Ты извини меня за (неразб.) излияний, но именно с тобой,
как с прежним моим учеником, хотелось мне об этом поговорить. Тем более, что и
вчера и сегодня я чувствую себя физически неважно все на той же почве
переутомления.
Поговорим о тебе. Судя по письмам, тебе скучновато в
новых условиях, да это и понятно. Но знаешь, что мне вспомнилось, когда я
читала твои письма. Года три мне пришлось жить в глухой провинции: 3 тысячи
жителей, железная дорога в 50-ти км. И до сих пор я вспоминаю с большой
теплотой об этом времени. Я много играла, руководила [390]
муз. кружком не только учащихся, но и учителей, работала как председатель
Горсоюза{221} учителей, организовывала
периодические съезды учителей волости, с постановкой целого ряда вопросов
педагогического и общеобразовательного характера, даже руководила школьным
драмкружком, который ставил спектакли, посещавшиеся охотнее, чем спектакли
городского театра. И хорошо работалось, и весело жилось — скучать было
некогда. Ты попал приблизительно в такую обстановку, где ты будешь не только
получать, но и давать другим. А давая другим, ты проделаешь для себя огромную
работу, ценность которой никогда, ни в каких условиях не уменьшится. И,
по-моему, ты пошел по правильному курсу, используя это время и для
самообразования, и для культурной работы с окружающими.
Относительно специальности, мне кажется, сейчас надо
перестать думать. Пожалуй, в этом один из самых положительных моментов Вашего
пребывания в Армии: в ВУЗ Вы пойдете не зелеными юнцами, не знающими жизни, а
уже много взвесившими людьми, и поэтому сделанный выбор будет более
основательным и более отвечающим Вашим интересам и стремлениям.
Жду от тебя и в дальнейшем писем. Не думай, что ты
можешь ими наскучить мне и не обижайся, если в минуты большой занятости я
отвечу тебе открыткой. Повторяю, что твои письма всегда доставляют мне большое
удовольствие. Итак, до следующего письма. Будешь писать Бусерке, передавай мой
привет ему.
Москва
Твоя Е. Лобанова{222}
*
* *
УССР Дрогобычская обл. Самбор, п/я 450
Иноземцеву Николаю
21 января 1940 г.
Здравствуй, дорогой Коля! Я очень благодарен тебе за
теплое и дружеское письмо. Редко получаю я такие письма, тем дороже оно для
меня. Спасибо за то, что несмотря на бесконечную твою занятость, не забываешь
обо мне. Твоим успехам я очень рад — но ничего другого я и не предполагал.
Я читаю все твои письма, так что я «в курсе дела». Конечно, я с огромным бы
удовлетворением поговорил бы с тобой обо всех вопросах, о которых ты пишешь,
сидя у тебя или у себя дома... Прежде всего, мы с тобой коллеги, я тоже
занимаюсь в школе печатью, я ответственный редактор общешкольной газеты. Отдаю
этому все время. За 2 месяца выпустил 4 газеты и 6 бюллетеней, особенно удачные —
новогодний и сталинский с колоннами, порталами, картинами, «бархатом»,
«золотом» и пр. Учусь неважно — часто болею, сильно устаю, сижу до
2-х — 4-х часов ночи.
Очень рад, что мы сходимся во мнениях о литературе. Я
продолжаю увлекаться Шекспиром — только что начал писать обширный [391]
труд об «Отелло». Во время проходивших у нас общемосковских контрольных по
литературе мне удалось написать довольно удачные работы. Совершенно согласен с
тобой, что сейчас институт для нас есть цель, к которой мы должны все время
стремиться. Кстати, мы будем сдавать экзамены этим летом, так что места за нами
будут закреплены. Жаль только, что покутить не удастся. Я, кажется,
окончательно избрал себе западное отделение литературного факультета ИФАИ. Мы
пробовали организовать в школе кружок диамата, я уже погрузился, как и ты, в
недра немецкой классической философии, но Наркомпрос многого не одобрил.
Недавно прочел (к своему стыду, впервые) «Воскресенье».
По-моему, это произведение исключительной силы, и глубоко не правы те, кто
считает его неудачным (а такие, к несчастью, еще есть). Очень значительных
новостей на сцене нет. «Ревизор» у вахтанговцев поставлен исключительно
некультурно (Хлестаков во время монолога щелкает орехи дверью, потом стремглав
бежит... в туалет), просто безобразие. МХАТ хорошо, но не блестяще поставил
«Тартюфа» (Кедров-Тартюф неудачен). ГАБТ очень хорошо поставил «Хованщину»...
Малый довольно удачно поставил «Жизнь» Парфенова (бывшие «Бруски»). Сейчас все
мы с великим нетерпением ждем «Ур. Акосту». Там будут играть Остужев (конечно,
главный), Гоголева, Яблочкина, Нароков и др.
С Шуркой я дружу по-прежнему. Ты, кстати, был
прав — 5-го января мы, продолжая твою традицию, закатили вечеринку. Ну,
правда, у нас было намного скучнее, чем было у тебя, но что делать?! — и
то хорошо. Шурка процветает, в него влюблена вся женская половина класса,
только вот учится он не очень хорошо. Хотя, впрочем, уж чья бы корова мычала, а
моя и т.д... По сему молчу, а то я заболтался. Желаю всего лучшего, крепко жму
копыто.
Москва
Кол(я) [392]
*
* *
Татищево, Саратовской обл. лагерь № 3
п/я 37Г
22 февраля 1942 г.
Привет, милый друг! Я бесконечно рад, когда, наконец,
получил твое письмо. Я терялся в догадках, где ты, что с тобой. Через маму я
узнал, что твои родители выехали в Чкалов, я послал им письмо и вдруг получил
твое. Сегодня исполняется 8 месяцев войны. Можно подвести итоги. По окончании
училища я поехал в Свердловск, а оттуда с полком на фронт. Воевать начал на
западной границе у (неразб.), Калининской области. С тех пор кручусь в ней. Мой
путь войны таков. До Невеля отступали с боями, под ним попали в окружение,
вышел к Великим Лукам, здесь повоевал, потом опять окружение, вышел на Западную
Двину, после отступили к Калинину. Ожесточенные бои за Калинин, громадные
трофеи. Далее Старица... сейчас стоим под Ржевом. Вот 8 месяцев, из них 2 у
немцев в тылу, воюю я на фронте без отдыха.
Нахожусь я в РАД'е{223}, работаю по своей специальности.
С Валечкой{224} имею связь. Мы, кажется, уже
муж и жена. Милая славная девушка, как я ее люблю. Моя мамаша живет в Москве,
работает. Сестра уехала в г. Петровск. Из наших друзей адресов не знаю. Если
имеешь связь, сообщи. Ну, пока с приветом,
Полевая почта 46 644 а.а.п РГК РАД
Андрей{225}
Татищево, Саратовской обл. лагерь № 3
п/я 37Г
5 мая 1942 г.
Здравствуй, дружище! Получил твое письмо и пишу тебе
ответ. Жизнь течет по-старому, фронтовому. Сейчас особо активных операций на
фронте нет, ждем пока подсохнут дороги. А потом будут активные операции. Я
работаю комбатом, бьем немцев.
Николай, когда читал твое письмо, я тебе завидовал, что
ты побывал в Москве, как дорог и мне этот замечательный город. С ребятами
попробовал завязать переписку. Нашел адреса Бусятки и Миши Смирнова{226}, написал им письма. Если
получу ответ, напишу тебе об этом... Напиши Нике{227}, она очень скучает, т.к. у
нее нет милого человека. Коля, вспомни старину. Я с Валей поддерживаю
постоянную связь. Очень скучаю по ней, по моей милой очаровательной
блондиночке. Думаю, что ты тоже скоро будешь на фронте и будешь бить немцев как
положено по Уставу... Пиши почаще, с приветом,
Андрей
Полевая почта 46 644а.а.п РГК РАД
Ст. л-нт Якимович А.
*
* *
Татищево, Саратовской обл. лагерь № 3
п/я 37
30 октября 1942 г.
Дорогой Коленька! От Андрея узнала твой адрес, даже не
верится, что пишу тебе письмо. Ведь мы с тобой, наверное, года полтора не [393]
переписывались. Хочется описать хотя бы кратко события за этот период жизни...
На третий месяц войны я попала в Омск! Сначала жила с папиной женой, потом
приехала мама. Все это жуткое время мы стремились домой. Очень жалела, что
уехала (из Москвы). Просто сглупила. Плюс ко всем страданиям от Андрея 5
месяцев не было писем. Представляешь, сколько я пережила. И 23 июля мы с
мамашей вернулись в Москву. Квартира наша была занята, много вещей разворовали.
Но это мелочи по сравнению с тем, что сейчас теряют люди. ...Работаю опять на
старой работе. Оклад, конечно, паршивый. Но Андрей ежемесячно высылает, так
что — ничего. Мама тоже работает, там же... На днях встретила в метро Надю
Перцеву, с которой не виделась 4 года. Она работает в МК комсомола. От нее
узнала, что погиб Герольд Полешко и как будто бы Коля Воробьев. (Как видишь),
веселого мало — больше горького. Часто с фронта приезжают ребята,
рассказывают подробно, как они там живут. Андрей на Ржевском фронте, прислал
свою фотографию, ...стал здоровенный дядя. ... Он очень похож на свою маму, и я
подолгу смотрю на ее лицо, вспоминая моего дорого Андрюшеньку... (неразб.).
Москва
Твоя Валя
*
* *
Полевая почта 34581 Ж
Иноземцеву Николаю
14 июня 1944 г.
Милый Николаш! До сего времени я не сумела определить
себе места в общественной жизни, или, что еще лучше, продолжаю с безобразной
халатностью относиться к своим обязанностям и по сей день. Я не знаю, кто бы из
моих сверстников сейчас уже совершенно ясно не видел бы перед собой цели в
жизни. Ты — первый сквозь огненный вихрь пронес и продолжаешь нести свою
целеустремленность, и никакие испытания не в силах заставить тебя изменить ей,
а сколько таких, как ты?! Это люди, независимо от того, насколько... высок их
интеллектуальный уровень.
Мне надоело заниматься самобичеванием. Все равно дальше
этого дело не идет... Если бы ты знал, как я ненавижу себя за неумение
достигать тех или иных целей, поставленных жизнью! Вот уж поистине лишний
человек XX века из плеяды Лаврецких и им подобных... Ну ладно. Хватит, а то я
так распалилась, что начну всерьез ругаться (Урал в этом отношении достаточно
просветил меня). Истинная же причина коренится все в той же обломовщине,
которую (я уже убедилась) преодолеть мне не под силу без чьей-либо посторонней
помощи.
Подобно тебе уделю внимание несколько «общим» моментам.
На носу экзамены, почему я и устремилась в кинематограф. Валю и Любу{228} вижу редко... Андрей
продолжает молчать, что сильно тревожит их близких. Недавно была на
просмотре... американского фильма [394] «Серенада солнечной долины». Нашумел он изрядно, хотя
для широкой публики выпущен еще не был. Пустота потрясающая... Единственное,
что хорошо, — фигурное катание и спуск на лыжах. Сегодня пойду в Дом
актера, будет Журавлев{229}, а я его люблю. Ну, вот и
все. Поздравляю с успехами и желаю здоровья. Пиши побольше. Буду ждать.
Свердловск
Ника
*
* *
Полевая почта 34581 Ж
Иноземцеву Николаю
13 ноября 1944 г.
Дорогой дружище! Получил твое письмо, жалею, что я не
смог с тобой встретиться, я бывал недалеко от тех мест, где ты сейчас, а теперь
расстояние увеличилось, я уехал южнее. Ну, сейчас я временно не воюю, немного
учимся и собираемся с силами для последнего сабантуя по фрицам.
Любуемся польками в Люблине, уж больно они хороши,
просто слюнки текут, тем более, что Валентину не видел уже месяцев десять, а
таскаться по рукам и иметь дешевое удовольствие — все это не в моем стиле.
Поздравляю тебя с Днем артиллерии, ведь мы с тобой
кровные артиллеристы, а артиллерия — бог войны. Праздник думаю встретить
как положено, тем более почти в мирных условиях. В остальном, дикая скука,
просто хоть умирай, литературы нет, а занятия надоедают, просто можно отупеть.
Пиши, как твои делишки. Жму руку,
твой Андрей.
*
* *
Полевая почта 34581 Ж
Иноземцеву Николаю
15 ноября 1944 г.
Дорогой Коля! Получил твое письмо. У меня в общем все
по-старому — отдыхаю. Хожу в театры, бываю на футболе. Погода у нас
испортилась, но это особенно не мешает. На днях в Краснопресненском Райкоме
встретил Елизавету Семеновну. Она очень обрадовалась, потащила меня к себе
домой. Там мы часа полтора вспоминали школьные годы, как мы к ней бегали за
разными делами, а также как иногда к ней нас и водили. Много расспрашивала о
тебе и велела передать большой привет. Сейчас она работает зав. РОНО. Между
прочим, в разговоре она упомянула, что если нужно восстановить аттестат (у меня
он тоже пропал), то она это сделает (...) Недавно встретил Муську Штейн, она
замужем. Рассказывала, что видела Марью Николаевну{230}, которая очень постарела. У
нее большое горе — и муж, и сын погибли на фронте. На днях видел Ирку
Левинсон. [395] Она собралась в аспирантуру, но из этого ничего не
вышло, и ей предстоит ехать в Абакан — куда-то к чертовой бабушке и быть
там педагогом. Понятно, что она не в восторге. Недавно от Мишаныча{231} приезжали его сослуживцы,
передавали приветы. Сам он все в своей конуре. Ну, вот, вроде, и все. Жму руку.
Москва, Афанасьевский пер., д. 30, кв.
12. Вайнштейн Б.К.
Борис
*
* *
Полевая почта 34581 Ж
Иноземцеву Николаю
12 января 1945 г.
Дорогой Коля! Наконец-то после полугодового молчания
получил от тебя твое послание (от 31.10.44 г). Из-за осенней распутицы твое
письмо дошло до меня лишь через два месяца. Теперь пора уже поздравить друг
друга с Новым годом. Уверен, наши с тобой новогодние пожелания одинаково
сводятся, в основном, к одному — скорее увидеть конец войны; тебе видеть,
а мне (за дальностью) только знать, что над Берлином развевается наше знамя, да
повесить Гитлера и его команду. Впрочем, если бы это зависело от меня, то я бы
эту сволочь вешать не стал: смертная казнь через «повешение за шею впредь до
наступления смерти» слишком уж гуманный способ освобождения нашей планеты от
виновников всех несчастий, связанных в нашем представлении со словом немец.
Да, закончить победно войну, а потом встретиться всем
нам опять в Москве! Я даже согласен не лазить к черту на кулички куда-нибудь на
12-й или 15-й этаж в одном из ресторанов гостиница «Москва». Можно ограничиться
и 9-м, и 2-м или просто круглым столом на террасе в Красково. Когда же мы были
там вместе? Кажется, в 39-м. Много времени прошло. Особенно для тебя. Я здесь
хоть и числюсь в вольнонаемном составе НКО{232} и 9/10 моего рабочего времени
уходит на обслуживание некоего важного военного объекта, но в конечном счете я
по сравнению с тобой похож на Кота, сидящего на печи. Иногда до чертиков
обидно, но, к сожалению, ничего не поделаешь.
Боюсь, что твой адрес опять изменится прежде, нежели это
письмо дойдет до тебя. Тем не менее не могу ограничиться трафаретным
сообщением, что де живы и здоровы. Рискну и опишу вкратце основные события
моего бытия в последнее время.
С августа 43-го веду жизнь наполовину кочевую. Наше
Красноярское управление поручило мне инспектирование некоторых станций. Это
привело к тому, что зимой 43–44 гг. мне пришлось побывать «где Макар телят не
гонял». Понимать эту вещь нужно не только в переносном смысле, но и буквально,
ибо где я таскался, никаких телят кроме оленьих не было. Забирался я в глубину
Эвенкийского национального округа, примерно за 1000 км. от своего дома.
Путешествовал [396] и на самолете, и на лошадях, и на оленях, и (больше
всего) на «топтобусе». Последним способом покрыто за 4 месяца более 1500 км.
Учитывая, что дорог там в общежитейском понятии нет, это порядочно. Последний
раз выезжал туда в июле 1944 г. Это было замечательное путешествие, так как в
целях ознакомления с некоторыми интересными местами я последние 300 км.
«пропер» по тайге безо всякой тропы. Много было интересных встреч со зверьем. К
сожалению, возня с «транспортом» лишала меня, выражаясь вашим военным языком,
маневренности. Ехал я последние 200 км. один, и в моем распоряжении были кобыла
и жеребец. На жеребца сядешь — кобыла его боится и, того гляди, оборвет
повод — артачится, никак с места не стянешь. На кобылу сядешь —
жеребец норовит тебя вместе с кобылой оседлать. Как я в конце концов
приспособился — рассказывать долго. Суть же дела сводится к тому, что эти
скоты требовали с моей стороны неусыпного внимания и норовили выкинуть
какую-нибудь пакость, чаще всего именно тогда, когда нужно было соблюдать
тишину. Не успеешь заметить косяк лосей или дикарей-оленей, как приходится
крыть «в бога, душу и всех святых», чтобы водворить порядок. Тем временем
«объекты» со всех ног удирают. Так и не пришлось заснять ни одной звериной
физиономии. Впрочем, был один клиент, который ни мало меня не стеснялся, и
можно было бы сделать много снимков, но вместо лейки пришлось взяться за
карабин, иначе Михаил Иванович оставил бы меня без лошадей. От Эвенкии и
эвенков остался я в диком восторге. Вот это охотники! Одно — читаю про
Дерсу Узала у Арсеньева, и совсем другое — видеть таких людей. Не
хвастаясь, скажу, что в тайге я привык чувствовать себя как дома, и считают
меня тут неплохим охотником; но по сравнению с эвенками я — жалкий пачкун.
С июля 44-го на месте подолгу не сижу, но и очень далеко не уезжаю. По
совместительству работаю «лесным прокурором», т.е. охотинспектром: но в
основном я пока еще метеоролог. Стараюсь делать так, чтобы станция в целом
оправдала возложенные на нее надежды нашего командования. Если у тебя есть
знакомые летчики, знающие наши края, спроси про Мазуруковскую трассу. Они тебе
расскажут, что это такое. Вот эту трассу мы и обслуживаем. Недавно был
награжден Почетной грамотой. Значит не зря небо копчу.
Мои литературные работы хоть и двигаются, но не такими
темпами, какими хотелось бы. Печатать что-либо в ближайшее время не собираюсь.
Дело-то вот в чем. Я сейчас работаю над одной вещью, задуманной в большом
плане — над повестью. Герой этой повести — сибиряк-охотник, попавший
на фронт, где он становится разведчиком. Понимаешь, мне надо показать, как
навыки, приобретенные в тайге, помогают моему герою выполнять такие задачи,
которые другому были бы не по плечу. И вот временами я готов сжечь написанное и
поставить [397] на этом крест. Я знаю тайгу, знаю приемы выслеживания
зверя, но в военной науке — я профан. Ведь я не видел фронта! Приходится
питаться крохами, то есть по разрозненным рассказам наших фронтовиков
воссоздавать в своем воображении действительность и брать из нее то, что мне
нужно. Трудно, чертовски трудно. Вот если бы нам сложить наши с тобой труды
воедино — мне кажется, получилось бы весьма неплохо. Может быть,
когда-нибудь так сделаем?
Мои племянницы собираются тебе писать о себе сами. Не
буду лишать их этого удовольствия. Пока ими доволен. Учатся хорошо, здоровы. А
чего еще надо? Дуся работает вместе со мной на станции. Здоровье ее на ахти
какое, но все же ничего. Из Москвы от наших письма хоть не часто, но получаю.
Ну, до свидания. Желаю тебе всего наилучшего. Пиши, если будет время. Крепко
жму лапу.
Богучаны, твой Валя
*
* *
Полевая почта 34581 Ж
Иноземцеву Николаю
13 мая 1945 г.
Дорогой Коленька! Крепко, крепко целую! Поздравляю с
великой Победой! Дожили мы до этого счастливого дня. Желаю скорейшего
возвращения домой. Для меня, конечно, этот день не был праздником.
Надо было видеть, что делалось в этот день в Москве.
Этот день на всю жизнь будет в памяти. Люди буквально бесились. Все были
пьяные. Как только ночью услышали по радио об окончании войны, многие тут же
побежали на Красную площадь. Коленька, я в этот день первым делом подумала, кто
из моих друзей остался жив. Как их мало. Получила твое письмо. (Это) было для
меня большой радостью. Я получаю много писем из его (Андрея) части от друзей.
Но это сухие письма, написанные стандартным языком. А твои теплые письма я
особенно жду. Мне больше не от кого их ждать.
Коленька, ...скоро настанет такой день, когда мы все
увидимся, соберемся все вместе, только не будет за нашим столом нашего дорогого
Андрюшеньки. Он так мечтал о таком дне. Жаль твоего друга Сафонова и Асю{233}. Немного не дожили они до
Победы. В этот день было больше слез, чем радости. Теперь действительно мы с
тобой вдвоем остались, у меня никого нет ближе тебя. Так хочу тебя увидеть. Ты
правильно пишешь, что когда вернешься в Москву, мне будет легче...
Коленька, дорогой, сегодня 3 месяца как не стало моего
любимого, все так же плачу и не было дня, чтобы были сухие глаза. Очень
хочется, чтобы ты поскорее приехал. Пиши, Коленька. Целую,
Москва, Валя [398]
*
* *
Полевая почта 34581 Ж
Иноземцеву Николаю
27 мая 1945 г.
Мой дорогой друг! Горячо поздравляю тебя с великой
Победой. Уже немало времени прошло со дня капитуляции безумной Германии, но все
еще трудно почувствовать до конца, понять все величие этого момента, все
величие России, ее Армии, всех, всех. Буду теперь с нетерпением ждать момента,
когда смогу долго и подробно говорить обо всем с тобой. Ты все прошел сам, все
видел. Я видел это иначе. Мы сможем многое порассказать друг другу, во многом
друг друга дополнить. Дорогой мой! Я всегда буду стараться быть тебе хорошим
товарищем, действительно близким человеком. И тем больше я жду тебя: сейчас,
хоть и странно это, у меня таких людей нет.
Поручение твое я, конечно, выполнил. Был дважды в
Институте. Первое мое посещение было неудачным. Вторично ездил со справкой,
полученной Маргаритой Сергеевной. В управлении делами исправили год (новую
справку дать отказались). Потом сам лично нашел тебя в списке 39-го года. Пока
никаких инструкций свыше о вызове студентов не было. Если таковая будет, то
этот список будет иметься в виду (так мне сообщили в управлении делами)... Я
буду следить за ходом дела. Кроме того, попытаюсь что-либо сделать через
Наркомат электростанций. Обо всем, конечно, буду сообщать немедленно...
Я кончил сессию и перешел на пятый курс. Теперь мне
предстоит защита дипломной работы и два гос. экзамена... Кроме того, я
продолжаю работать над моей излюбленной темой — мечами. Две работы —
о римских и скифских мечах удастся, возможно, напечатать. Теперь же собираюсь в
длительную командировку в Керчь, там предстоит большая полевая работа... Жду
писем. Крепко жму руку. Папа и мама горячо тебя приветствуют
Москва, Мерперт Н.Я.
Николай
Н. Иноземцеву —
фронтовые товарищи
УССР, Дорогобычская обл. Самбор, п/я
450
Иноземцеву Николаю
29 января 1940 г.
Коля, здравствуй! После полумесячного висения между
небом и землей наконец-то «приземлился». Три дня уже являюсь курсантом
Симферопольского военного пехотного училища. Правда, еще не прицепил малиновые
петлицы, но с артиллерийскими пришлось расстаться. А как жаль было их снимать!
Начну по порядку. До Симферополя я добрался благополучно.
Несмотря на 23-х часовое дополнительное ожидание в Харькове, настроение и
самочувствие всю дорогу было отличное. Наше трио — Кострюков, Рогунов и я
нашли довольно приятную собеседницу-пассажирку и от нечего делать весь путь
болтали, что ни попадало на язык. В Симферополе на вокзале за нами в 6 часов
утра явился один из крикунов, подобных которому в Артемовске мы видели в
избытке. И представь, в душе сразу же все перевернулось, прямо с вокзала
хотелось воротиться в Артемовск и, будь у меня личное дело на руках, я так бы и
сделал. Но я считал, что оно в общем пакете, который под сургучной печатью вез
Годунов. В тот же день я узнал, что мое личное дело из Артемовска не выслано.
Это был крючок, зацепившись за который я надеялся еще попасть в Артемовск, но начальник
училища не разрешил. «Ваше дело пришлют», — был его ответ.
На мандатной комиссии 18-го я повторил свою просьбу о
возвращении меня в 203 ГАП{234}. Видя мое нежелание поступить
в училище, комиссия, высшую командную высоту в которой занимал некий майор,
направил меня в РБО (роту боевого назначения) при училище рядовым. Три дня я
пробыл там, занимая должность младшего командира отделения. Лейтенант обещал
через 5–10 дней повесить «два секиля»{235}. Но я решил, лучше обойтись
без них, уйти в училище. Принимая это решение, я брал во внимание многие
моменты и личной, и общественной жизни. Не преминул, конечно, учесть и
международную обстановку, и роль пехоты в военных действиях. (...) Просьбу мою
о переводе в училище удовлетворили быстро, без излишней волокиты.
Уезжая, наша компания надеялась, что нас обмундируют
здесь более прилично. Надежды наши не оправдались. Дали нам, как и в
Артемовске, защитного цвета костюмы, шинелки пехотинские, которые еле закрывают
тайное место. Мы уже благодарим всех чертей, что нам наши сапоги оставили: все
курсанты ходят в обмотках, кроме [400] 37-ми артемовских{236}. Наше училище только
организовано и многого, что человеку нужно в обыденной жизни, здесь еще нет:
нет библиотеки, радио, кино бывает только иногда. Пока только обещают...
Паек курсантский меньше красноармейского по объему раза
в полтора, но по качеству лучше раза в 2–2,5. Это единственный плюс, который мы
покуда что имеем по сравнению с рядовым. А содержание за январь мы еще не
получили и не знаем, как оно велико.{...) {237} С сердечным приветом
Крым, Симферополь, Я/я 213, СПУ, 12-ая
рота
Федор Морозов
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
г. Москва
17 февраля 1946 г.
Здоровенько, друг! Пишу в обстановке для меня не совсем
приятной. Сижу в штабе (дежурный), а передо мной, растянувшись на 2-х
креслах, — Орлов (оперативный). И вот это все лица, которые сейчас в
распоряжении части. Остальные «на забаве». Письмо твое получил... Нового у нас особенного
ничего нет. Зимы тоже нет. Живем помаленьку. Почти все офицеры навезли жен и
этим только развлекаются. Уехал домой Сигал. Пишет, добрался хорошо. Но вроде
хочет опять пойти в армию. На днях уехал домой Пантус, тоже по принципу твоему.
Все время рвется домой Гринчак(?). Меня пока не пускают, но жду с нетерпением.
Понимаешь, Колька, не могу! Правда, обещают пока отпуск, но и его я постараюсь
использовать в своих целях. Правда, учиться мне по (сложившимся) условиям не
придется, ну, что ж, проживем дураками. Ты пишешь, что скучновато и тебе, но
представь, что здесь еще скучнее. А какая дороговизна — просто жуткая.
Народу у нас, сам знаешь, сколько: из наряда в наряд так
и тянем. Ты вот пишешь, что тебе нет времени походить на лыжах, коньках и т.д.
А я вот думаю, почему в этой проклятой Польше нет снега и стоят без всякой
пользы мои лыжи. Между прочим, теперь я могу играть в футбол и ходить на
лыжах, — ногу чувствую совершенно прекрасно. Сейчас помаленьку готовимся к
своему празднику — 28-ой годовщине Красной Армии. Теперь это уже не твой
праздник, поэтому я тебя и не поздравляю. Вот так течет наша, тебе известная,
всеохватывающе однородная жизнь. Ну, вот, Николай, и все. Передай привет Зое{238}, что интересует — пиши.
Привет тебе от Орлова, Кушнира, Гринчака и других ребят. Пиши, жду, крепко жму
руку. Твой военный друг,
Лешно (Полыиа)
Павел{239}
Н.Н. Иноземцеву
г. Москва
14 марта 1946 г.
Здравствуй, Николай! Ну, как водится, прошу извинить за
столь долгое молчание. Причин, конечно, не было, что мешало хотя бы кратко
ответить. Спасибо тебе, что пишешь мне. Доволен, что ты устроился хорошо, мне
очень приятно слышать, что с учебой у тебя нормально. Николай, хотя ты имел
значительную разницу в положении и звании в сравнении со мной, но в тебе я
видел настоящего друга, боевого товарища. А надо сказать, что нам немало
пришлось пережить тягот и невзгод. Теперь я иногда в домашней обстановке, когда
речь заходит о прошедшей войне, сразу вспоминаю своих спутников и друзей, ты у
меня на первом плане. В историю бригады твое имя и фамилия, твои боевые дела
будут вписаны. У меня сейчас шофером (служит) Бердюгин{240}. Так вот, как посмотрю на
него, вспоминаю Анисколо(?), а значит и тебя. Николай! Ты был молодец. Ты
настоящий москвич, ты по праву живешь в Москве. Николай, желаю тебе блестящих
успехов в твоей учебе и по-прежнему скромной и разумной жизни.
Немного о себе. Ты, наверное, помнишь или, возможно,
замечал, что у меня пошаливала нога. Так вот, я только что выписался из
госпиталя, в котором пролежал более месяца. Думаю поехать на курорт, (считаю),
что заслужил право подлечиться. Дела по службе идут хорошо... Кое-кого из
офицеров демобилизовали, но мало. Николай, у меня к тебе просьба: если не
затруднит, купи для меня пластинки патефонные, я пришлю человека за ними. Пластинки
на твой вкус, только не из хора Пятницкого. Деньги пришлю. Ну вот пока и все,
привет тебе от Федоренко, он сидит рядом... Привет твоей мамаше, спасибо ей за
сына — молодца.
Полковник Тишенко{241}
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
г. Москва
24 марта 1976 г.
Здравствуй, дорогой товарищ Николай Николаевич. Это
пишет Вам (...) Аметов{242}, который с 1940 г. по 1945 г.
служил с Вами в одном взводе... управления разведки 106 артбригады БМ. Дорогой
Николай Николаевич, я вчера, 23 марта, видел Вас по телевизору и сразу узнал.
Вы сохранились очень хорошо, даже Ваш голос остался
прежним. Я думаю, не ошибся, — это точно Вы. Я вспомнил нашу дружбу. (...)
Правда, Вас потом перевели в дивизион, но мы были с Вами, по-моему, самые
близкие... Я сейчас живу в г. Самарканде. Семья — два сына и дочка. Живу
неплохо, имею свой дом, стал дедушкой. Может, приедете в г. Самарканд, зайдите
обязательно, будете самым желанным гостем. Я несколько раз был в Москве. Вы,
по-моему, жили в [402] Староконюшенном переулке. Я справлялся несколько раз в
справочном бюро, но так и не мог Вас найти (...)
Я работал на шелкоткацкой фабрике сменным мастером.
Сейчас по болезни пришлось бросить (сахарный диабет). Но пока еще не так
беспокоит, хотя бывают вспышки. Я вспомнил, как мы с Вами воевали. После войны
я никого не встречал, разыскивал Кочеткова{243}, имел с ним (...) переписку,
он собирался приехать в Самарканд, но почему-то не приехал. Привет Вашей семье.
От души желаю, чтобы мы встретились (...)
г. Самарканд, Ул. М. Глезоса, 26
Аметов Мемет (Миша)
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
г. Москва
31 марта 1976 г.
Здравствуй, дорогой Николай Николаевич! Это пишет твой
фронтовой друг Аметов Мемет Мустафаевич. (...) Как мне было приятно видеть Вас
{по телевидению} таким выдающимся человеком. (...) От радости я почти семь
ночей не спал. Начиная от Татищевских лагерей и до места, где мы стояли в
Польше в гор. Лешно, все вспоминал... Нами было пройдено не так уж мало. Начиная
от орловщины, проклятой Белоруссии (где погиб Поворознюк{244} и половина болела тифом), до
Карельского перешейка, Польши, наконец, Германии... [403]
Я живу... хорошо (...) Сыну 22 года, служит {в армии}, в
мае приедет. Дочка работает и учится в Самаркандском Государственном
университете на биологическом факультете. Жена работает в институте
паразитологии. Я 10 лет работал в торговле, 16 лет — текстильщиком, сейчас
по болезни перешел работать строителем. Может, приедете в Самарканд,
обязательно заезжайте к нам, примем как самого дорогого гостя. (...) С крепким
поцелуем,
г. Самарканд, Ул. М. Глезоса, 26
Михаил
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
г. Москва
12 мая 1976 г.
Дорогой Николай! Сегодня, 12 мая, получил от тебя
письмо, которое я ждал и не сомневался, что ты напишешь. Со мной вместе
радовались мои дети, жена. Я от радости плакал. Это был для меня самый большой
праздник. (...) Потому что из тех товарищей, с которыми мы дружили вместе,
самый близкий, можно сказать, ближе, чем родной, это — ты. Как ты пишешь,
у нас тоже, слава богу, есть где жить. Я лично сам строил себе дом. Сын тоже
живет со мной. В нашем дворе каких только цветов нет. С транспортом очень
удобно. С аэропорта — автобус № 10, остановка у нашего дома. (...) Если
соберетесь приехать, то лучше всего в августе. Ты много поездил, но таких
базаров, как в Самарканде, в России почти нет. Все приезжие удивляются, столько
разных фруктов, овощей, — не перечислить. У меня во дворе... виноград,
больше тонны. Скоро поспеет черешня (...)
Если приедете, обязательно увидите нашу свадьбу. На
...свадьбах бывает 300–400 человек. Очень богатые свадьбы. Я тоже делал сыну
свадьбу примерно на 350 человек. Столы накрыты, как в кино. Не знаю, как тебя
благодарить. Ты возвратил мне 10 лет жизни. Большой привет от моей семьи. Моя
жена Ноофиза(?) Актомоновна, дети Мустафа, Ахтом, Гульнар. Горячий азиатский
привет от меня твоей подруге жене Маргарите Матвеевне и детям. С крепким
поцелуем,
Г. Самарканд, Ул. М. Глезоса, 26
Михаил
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
г. Москва
28 мая 1977 г.
Здравствуйте, Николай Николаевич! Пишет вам жена вашего
друга И.И. Шулика{245}. Николай Николаевич, 5
февраля 1977 г. утром скончался Иван Иванович. Причина смерти — {отказало}
сердце. Болел недолго, и вот еще при жизни он переснял фотографии [404]
и хотел отвезти вам, но не дожил до отпуска. Будучи больным, он просил меня в
случае его смерти переслать фотокарточки вам... И вот так оборвалась жизнь
такого человека... Хоронил его весь город, хотя мороз был 38 градусов. Осталась
я с его дочерью Таней и сыном Васей, который у вас был. Сама работаю гл.
бухгалтером автопарка. Вася на каникулы поедет к вам в Москву менять протез
глаза. Я просила зайти к вам, но он стесняется. «Если бы папа был жив, я бы
зашел, а так мне неудобно». Так что извините за беспокойство, что пишу. Просьбу
Ивана я выполнила. Да, Николай Николаевич, последнее, что просил Иван передать
Вам, чтобы Вы выполнили его просьбу, какую — он не сказал. (...) Все,
больше ни слова... До свидания, привет вашей семье...
474900 Тургайская обл. г. Есиль, ул.
Джанбутп, 20
Раиса Ивановна Шулик
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
г. Москва
12 февраля 1978 г.
Здравствуй, Николай Николаевич, шлю тебе сердечный
привет, желаю наилучших пожеланий в твоей деятельности, а также твоей семье. Я
был у тебя на квартире после новогодних встреч (числа
5-го — 6-го), но, к сожалению, не увидел тебя. Вот и
на сей раз получилось неудачно.
Несколько слов о себе. Живу в Иванове, (...) в новой
кооперативной квартире (вот уже второй год). Семья... три человека: я, жена
Анна Михайловна и сын Володя. Еще — дочь Лидия живет около Ташкента (она
уже замужем). Сын пошел по моим стопам. В этом году заканчивает художественное
училище. Я в прошлом году закончил свою трудовую деятельность, перешел на
пенсию. (...) Частенько вспоминаю тебя, военное время и нашу часть. Многое уже
забыл. Но основное долго будет помниться. Николай Николаевич, я слышал, что ты
недавно побывал в Японии, а в настоящее время — в США, с делегацией,
возглавляемой [405] Б.Н. Пономаревым{246}. Горжусь твоими успехами. Не
знаю, скоро ли теперь буду в Москве, но хотел бы... встретиться. Желаю крепкого
здоровья и наилучших успехов, с приветом. Посылаю 4 фото тех лет и маленькое
свое. Вспомни, может быть, узнаешь.
153025 г. Иваново, Мельничная ул, 54,
кв. 12
Лобов (Глеб Васильевич){247}
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
г. Москва
25 января 1980 г.
Многоуважаемый Николай Николаевич! В связи с 35-ой
годовщиной штурма города-крепости Кенигсберга Совет ветеранов 15 АДП организует
7,8 и 9 апреля 1980 в г. Калининграде встречу ветеранов дивизии. Приглашаются
ветераны и члены их семей.
Встреча состоится по адресу: 236901, г. Калининград, п/о
Прибрежный, школа № 48. Встреча будет проводиться как бригадно, а также в
масштабе 15 АДП{248}. Многие ветераны 106 ГАБР БМ
РГК{249} дали согласие прибыть на
указанную встречу. При наличии возможности и времени ветераны 106 ГАБР БМ РГК
просят Вас, Николай Николаевич, прибыть на указанную встречу, хотя бы на один
из указанных дней. Ваше участие во встрече будет воспринято ветеранами с
большим интересом и благодарностью. Штаб ветеранов и его Совета находится по
адресу: 117449, г. Москва, Новочеремушкинская ул., 33а, корпус 1, кв. 52.
Сапсин Алексей Михайлович.
С уважением, подполковник в отставке
Стасюк Федор Васильевич{250}.
Я лично буду на встрече с сыном и внуком.
270063, г. Одесса-63, ул. Сегедская,
7, кв. 16.
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
г. Москва
20 апреля 1982 г.{251}
Дорогой Коля! Сердечно поздравляю тебя и Маргариту
Матвеевну с праздником 1-го мая и Днем Победы! В эти дни вспоминаю 1945 год,
рощу на берегу Одера в районе небольшого немецкого городка Алдан, где мы
встретили Первомай и День Победы, наших ребят, тебя, дорогой друг. Счастья,
радости Вам, дорогие!
P.S. Валя поздравляет тебя, Маргариту Матвеевну, всю
Вашу семью и передает наилучшие пожелания.
340003 г., Донецк, проспект Ильича 30,
кв. 47 Сумяцкий И.М.
Твой Иван{252}
[406]
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
г. Москва
18 февраля 1979 г.
Николай Николаевич! В передаче по телевидению 17 февраля
Вы принимали участие. Я убежден, что не ошибся. Вы — бывший мой разведчик,
младший командир Николай Иноземцев. Если я ошибся, прошу извинения, а если нет,
буду рад Вашему ответу. Есть, что вспомнить.
Г. Винница Бывший командир артиллерийской бригады
большой мощности полковник Тишенко Николай Яковлевич, ныне генерал-майор
артиллерии в отставке
*
* *
Н.Н. Иноземцеву
г. Москва
21 октября 1979 г.
Здравствуй, Николай! Пишет тебе бывший комбат 7-ой
Фролов Павел. Уж, наверное, за такой срок ты забыл [меня], да и я тоже. Не знал
твоего адреса (ты, уж, извини, что обращаюсь так просто — по фронтовому).
Ведь с 1947 г., когда я был в Москве на футболе и заходил к тебе, я, приехав в
Ленинград, так и не смог вспомнить твоего адреса. А потом — дела да случаи.
Так и не вышла у нас переписка.
Слыхал я, что ты большой человек, но убедиться точно не
мог. И вот недавно приезжал ко мне Рогачев Аркадий (комвзвода у Денисенко),
живет сейчас в Новосибирске (тоже не виделись с 1950 г.). Вот он мне и
рассказал о тебе, перечислил все твои титулы. Поздравляю тебя, Николай! А я вот
так и остался работягой (правда, довольно неплохим). И почет, как говорят, и
уважение. Многие уговаривали учиться, ну, а родных после войны не осталось, я
так и не решился со своей дурной головой. Потом женился, обзавелся семьей и
остался рабочим. Дети уже взрослые. Дочери 24 года, сыну — 16 лет, кончает
10-ый класс. Живем дружно, материально — нормально, а морально, конечно, я
не удовлетворен, ругаю себя за свою глупую молодость. А теперь и здоровье не
то, да и очень дает себя знать раненая нога.
Переписываюсь вот только с Рогачевым, да со своим
ординарцем Угаевым Иваном, (в Пензе) два раза встречались. Единственно, с кем
встречаюсь все время, — с комбатом 3-ей Осиповым (ты должен знать его),
живет в Нижнем Новгороде. Тоже болеет (недавно удалили поллегкого). Вот такие
мои дела вкратце. Очень хочу, чтобы ты ответил, буду ждать. Привет мамаше,
твоей семье (ведь не холост же). Мой адрес:
198147 г. Ленинград, Верейская ул.,
47, кв. 44
Фролов Павел Сергеевич
*
* *
Н.Н. Иноземцеву Москва
23 апреля 1980 г.
Дорогой Николай Николаевич! Здравствуйте! Долго
собирался написать Вам немного о себе и своей семье, да все откладывал... Ваша
телеграмма{253} немного огорчила меня,
хотелось встретиться с Вами в кругу ветеранов 106 Кенигсбергской. Встреча
состоялась. В основном, приехали все 6 апреля, в день начала штурма
Кенигсберга. Встреча была теплая, трогательная. Многих я не узнавал, ведь
прошло 35 лет, как мы разъехались после расформирования дивизии. У меня было
много адресов сослуживцев, но я случайно сжег блокнот со всеми записями и все
старания полностью восстановить адреса не удались. Встреча в Кенигсберге помогла
установить адреса некоторых товарищей.
Пользуясь случаем, когда все товарищи были в сборе, я
объявил содержание Вашей телеграммы, конечно, с некоторыми дополнениями. Разве
можно было умолчать, что молодой парень, разведчик, активный участник штурма
Кенигсберга имеет такой большой титул. После того, как я сказал о Вас «от и
до», я представил коллективу ветеранов бывшего фельдшера Пирогова. Ныне Пирогов
Анатолий Иванович доктор медицинских наук, профессор Московского
научно-исследовательского онкологического института им. П.А Герцена,
заместитель директора, руководитель клиники торокальной онкологии. Заслуг моих
в том, что Вы и Пирогов стали солидными фигурами, абсолютно нет никаких. Мне
просто приятно, что моя симпатия к Вам, Николай Николаевич, не была ошибочной
и, конечно, радостно, что, находясь со мной, Вы, как и я, подвергались
некоторой опасности. Вы, конечно, большей, и что по моей вине Вы не пострадали,
как многие. Ведь штурм Кенигсберга унес 74 тысячи воинов.
Встречей я очень доволен. На встрече был разведчик,
рядовой Дементьев Александр Тарасович, помните его или нет? В последний день
приехал полковник Шульга{254} с супругой, (...) живут
хорошо. С ним была очень теплая встреча. Я рассказал ему о Вас, он обещал мне
написать и даже приехать. Был на встрече Цвеленев Виктор Иванович, ныне
полковник-инженер, бывший командир батареи 3-го дивизиона, затем помначштаба
106 бригады. Был начпрод бригады Островой Ф.М. Я должен получить много адресов
(...) и Вам пришлю. Вас прошу прислать адрес Сум(...)ятского — кондитера.
Я тоже стал кондитером, помогаю жене в кулинарии.
Николай Николаевич! 25 апреля 1980 г. исполняется мне 75
лет. Радует, что много прожил, и печалит, что так мало осталось жить, даже при
благоприятно сложившихся обстоятельствах. Но я оптимист. Есть мудрое изречение:
«Старость — единственный способ бороться со смертью». Вот я этого способа
и придерживаюсь. В январе исполнилось 50 лет как я в партии. В прошлом году
исполнилось 20 лет как [408] я проработал на общественных началах председателем
комитета содействия офицерам и генералам г. Винницы, за что получил от
Малиновского{255} и Гречко{256} двое часов и фотоаппарат. \3
лет был депутатом Горсовета.
Семья: жена первая и последняя, 2 сына, 2 внука, 1
правнук. Живу в доме на правах личной собственности, ... 65 кв м жилой площади
(...) Дом строила военная организация на мои деньги. В доме живем мы вдвоем,
дети — в отдельных хороших квартирах. (...) Видите, сколько знаменательных
для меня дат. Годы сложной, напряженной, подчас невыносимо трудной жизни...
Часто вспоминаю прожитые годы и думаю, как еще выдерживает организм. Если бы Вы
проследили за моей деятельностью с недельку, Вы бы поразились моей нагрузке
физической... Ну, не буду хвалиться.
Думаю в этом году быть в Москве. Да, Стасюка не было на
встрече. В Москве живет Батурин{257}, по-моему, он был нач.
разведки, помните ли Вы его? Ник.Ник., пишите, буду рад. Поправляйтесь.
Сердечный привет супруге и детям. Обнимаю,
Н.Я. Тишенко
г. Винница
Н. Иноземцеву — от Аси
Лавровой
Н. Иноземцеву
Полевая почта 34 581 Г
27 апреля 1944 г.
Колька, родной мой! Вот я уже вновь вижу твои черные
глаза, жгучие такие{...), своими лучами пронизывающими до глубины души. Я с
грустью улыбаюсь им, таким дорогим. Короткие незабываемые встречи проходят в
мыслях{одна за другой}{...). С каждой встречей, с каждым часом я все больше
познавала богатство твоей души. Вот и сейчас передо мной, как на яву, незабываемая
встреча (...) 9 апреля. Она стала для меня символом моей жизни. В тот вечер,
как никогда, ты стал мне самым дорогим на свете, ничем не заменимым и ни с кем
не сравнимым.
Тебя больше нет здесь... Как тяжело верить в это. Мне
кажется, что вот-вот откроется... дверь и появишься ты. Для чего я об этом
пишу? (...) Я очень тоскую. Я готова бежать, бежать далеко, далеко, лишь бы
встретить тебя только на один миг. Ты чувствуешь это, Колька?! (...) Долго еще
будет казаться мне, что ты вновь появишься на горизонте. Это только мечты!..
Поздравляю тебя с днями голубого Мая! Надеюсь, что
следующий май будет нашим, радостным и безоблачным. И за это целую тебя (...)
нежно-нежно, по-весеннему. От всей нашей гвардии привет. Привет Павлику от
Любы, Михаилу от Зои{258}. От меня привет комбату.
(...)
Полевая почта 20620 А
Ася
Николаю Иноземцеву
Полевая почта 34 581 Г
28 апреля 1944 г.
«Дни сменяются днями,
Так чертовски похожими друг на друга»...
Любимый мой! К концу своей жизни, по всей вероятности, я
стану «поэтом». Причина для этого есть, тем паче, что есть и маленький успех на
этом поприще. Сегодня в обеденный перерыв я читала для своих два стихотворения
К. Симонова:
«Я очень тоскую,
Я б выискать рад
Другую такую
Чем ехать назад...»
Мгновенно мелькнула мысль, что это (обращение) — не
к ней, а к другой. Ну, и что же ты думаешь? Прочитала вновь с таким чувством,
что навряд ли прочитал бы так порядочный артист. Аккомпонемент был Любин. [411]
Успех поразительный! Сама в восхищении. А нашим гимном
«Софушка» начинается наш серенький денек и этим же кончается.
Приближаются майские дни, но совсем не чувствуется
этого. На дворе такая мразь — дождь, холод... Мне скучно, мне грустно, Колька!..
Нет ни одного исполненного желания, сколько можно?? ...Как мало прошло времени
со дня нашего знакомства, а какой большой след оставило оно на всю жизнь.
Хочется твоих, хотя бы нескольких, строчек. Кончаю, иду на репетицию...
Целую своего родного, милого Кольку.
Полевая почта 20 620 А
Ася
*
* *
Иноземцеву Николаю
Полевая почта 34 581 Г
30 апреля 1944 г.
...Сегодня мне снился сон... и видела тебя. Но ты был
так холоден ко мне. И что-то стало еще грустне. Я быстро проснулась, но тебя
уже не было... Сегодня последний день апреля — месяца, который подарил мне
такого замечательного друга. Завтра — первый день весны. Это тот праздник,
который напоминает многое и об очень многом. Настроение поистине не
праздничное, хотя внешне этого не скажешь. Только что была Валентина{259}, мне было так хорошо с ней.
Она ушла — на душе пусто. Безумно хочется твоих писем. Их нет...,
скучаю...
Полевая почта 20 620 А
Ася
*
* *
Иноземцеву Николаю
Полевая почта 34 581 Г
2 мая 1944 г., утро
Вот, кажется, мы встретили май. Никогда в жизни он не
был для меня таким.
*
* *
2 мая 1944 г., вечер.
Колька, любимый мой! Какое тяжелое у меня состояние.
Такое чувство тоски, грусти я испытываю впервые. Мне казалось, что я гораздо
легче перенесу разлуку с тобой. Вот уже прошло несколько дней со дня вашего
(бригады. — М.М.) отъезда, а
ты по-прежнему передо мной. Как больно, когда это только галлюцинация. Хочется
говорить с тобой без конца, чувствовать твое присутствие... Ой, бог мой! Я,
наверное, надоела тебе изрядно своим нытьем. Но ты прости меня, я не могу без
этого. Понимаешь, мне ужасно грустно...
Встретили май. Кроме внешнего, показного... ничего не
было. Двор и само рабочее помещение убрали по-весеннему. Зелень вокруг, а на
сердце... Начался вечер, как и все остальные традиционные, — с доклада,
затем наша самодеятельность, с которой мы буквально [414]
«засыпались». Но всему виной не артисты, а сцена — было мало места. (...)
Потом все было хорошо! С первым общим тостом я пила за счастливую, радостную
встречу с тобой. Думаю, не ошиблась. Весь вечер ты был со мной, Колька,
чувствовал ли ты это? (...) Любимый, ну оторви десяток минут своего времени,
напиши несколько строк мне, я очень их жду. Целую тебя, мой славный Колька!
Привет от Любы, Зои, Нины{260}.
Полевая почта 20 620
Ася
*
* *
Иноземцеву Николаю
Полевая почта 34 581 Г
4 мая 1944 г.
«Я по-прежнему такой же нежный,
И мечтаю только лишь о том,
Как скорее от тоски мятежной,
Воротиться в низенький наш дом...»
Вспомнила опять Есенина. Ведь ты его тоже любишь. А
дальше он пишет:
«Я вернусь, когда раскинет ветки
По-весеннему наш белый сад...»
Ведь сейчас весна, в Боровске{261} скоро должны цвести сады... А
я очень любила это время года. Сколько красоты, величия таится в природе в это
время. Весь Боровск, казалось, был нетронутым. Он был окутан белоснежной
пеленой только что начинавших цвести садов и черемухи...
Ох, и фантазия же у меня! Чувствуется сентиментальная
душа! Не правда ли?!
...»Мне хочется в поле,
Широкое поле,
Где, шествуя, сыплет
Цветами весна»...
Я вновь вспоминаю один чудный уголок в Боровске! Над
обрывом есть большой луг и ранней весной там бесконечное множество желтых
лютиков. Я всегда, каждую весну бывала там... А сейчас, как хочется мне быть
там с тобой. Луг кончается спуском к реке. Я мысленно уже там... с тобой!..
Коленька! У меня весь день исключительное настроение.
Мне хочется без конца петь, смеяться, шутить (...) Сегодня у нас играл
аккордеонист. А такое удовольствие предоставляется крайне редко. Вчера были с
Любой на танцах в госпитале... публика в большинстве своем довольно
серенькая... Много, много вспоминали о вас. (...) Очень жду твоих строчек...
Привет от Любы. Целую (...)
Полевая почта 20 620
Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Г
Иноземцеву Николаю!
7 мая 1944 г. Утро
Любимый мой! Твоя весточка пришла, как и всегда приходил
ты, весьма удачно! Сегодня у меня выходной. Еще не встала, а вместо тебя пришла
Люба и с твоими строчками. Уже несколько дней я ждала этого письма. Оно меня
(очень) обрадовало как первая весть о тебе. [415]
Но вместе с тем в твоем письме много сухих и скучных
слов. Я решила, что... отношусь к тебе более доверчиво. Возможно, это
своеобразный стиль письма... Тебе я послала массу писем за эти дни. Может быть,
они тебе будут в тягость... В этом случае ты мне напиши, т.к. я знаю твое
отношение к письмам вообще, но не знаю какое, в частности, к моим. (...) О
проведении праздника я тебе уже писала, скажу одно, что в целом он прошел, как
и подобает празднику, хорошо. Но скучища для меня была невозможная. Везде и
всюду напоминает одно и то же — Ник.Ник. (...) Вчера был «выход в свет»
всего отделения. Мечтали, что увидим кино, но его по тех(ническим) причинам не
показали. Вот горе! (...) Целую моего Кольку, привет от Любы и остальных.
Привет Павлику.
На нашем уч(астке), по-видимому... перешли в
наступление. P.S. Коля, маленькое замечание: мои инициалы А.П., а не А.В.
Полевая почта 20 620 А
Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Г
Иноземцеву Николаю
7 мая 1944 г. Вечер
Родной мой! ...День клонится к концу. Ты знаешь, как я
счастлива сегодня! Ведь это утро принесло мне столько радости и счастья! Я
читаю и вновь перечитываю твои строчки. И вновь передо мной прежний, хороший
Колька, всегда любимый мной и... любящий! Правда ведь?! Весь день у меня чудное
настроение. Блаженная улыбка не сходит с лица. Ты везде со мной. Между прочим,
в десятиминутный перерыв явилась моя братва по работе, конечно, застали меня в
читающей твое письмо позе. И в заключение все спели:
«Наш Костя, кажется, влюбился...»{262}
...Сообщила своим девам, что у вас туго с культурными
мероприятиями. И представляешь, счастливая улыбка озарила их лица: «можешь быть
уверенным, что лишний раз не изменит, (пусть) лучше убьет лишнего лося, это
гораздо эффективнее» Это наше общее пожелание. Коленька! Пиши мне, я жду твоих
писем! Целую тебя. Зоя просит передать привет Мише, Павлику, (...)
Полевая почта 20 620 А
Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Г
Иноземцеву Николаю
13 мая 1944 г.
Любимый мой! Второй день... стоит чудная погода. Теплые
весенние лучи солнца проникают глубоко в душу. Она согревается от их ласковых
лучей и становится как-то особенно хорошо. Просыпается большая страсть к жизни.
И... безумно хочется жизни настоящей, — той, о которой только мечтаешь. [418]
Прошло несколько дней, как я тебе не писала, а кажется,
что... много, много времени. Жизнь... с вашим отъездом... почти не изменилась.
Правда, в первые дни отчаянно боролись со стихией. Ты же знаешь, что крыша
нашего дома по устройству напоминает сито. Мы думали, что получим значки Освода{263} (помнишь, халтурное общество
в Москве).
Да,., произошло изменение в нашем небесном царстве.
По-прежнему держим оборону на окраине Н. (Невеля. — ред.). Но в скором времени на смену этим
болотам придут финские озера. Как тебе это нравится? Для меня такой переезд не
предвещает ничего хорошего. Лишь радует сам переезд (...)
Родной мой! Очень часто вспоминаю о тебе. (...) Твой
образ всегда со мной. В твоем лице я нашла очень многое. Прежде всего, я нашла
себе друга такого, которого я мечтала иметь. Человек, который меня понимает...
От Зои я узнала о том, что ты (побывал) в Москве. Рада за тебя. Но чуть-чуть в
обиде за то, что (узнала) об этом не от тебя. Пиши мне. Я всегда жду твоих
писем. Целую, привет от девушек.
Полевая почта 20 620 А
Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Г
Иноземцеву Николаю
15 мая 1944 г.
Любимый! По-прежнему хочется видеть тебя, быть с тобой,
отдохнуть в тиши, не думая ни о чем, никуда не спеша. Все существо охвачено
новым свежим дыханием весны.
Перед глазами вновь... роща с маленькими ночными
происшествиями (помнишь прыжок в стратосферу!), овражек у ручья... и теперь
ковер весенних желтых цветов.
Все близкое... такое дорогое!
Невыразимая тоска, а тут еще ты молчишь. Пиши. Целую
тебя.
Полевая почта 20 620 А
Все та же Ася
*
* *
Полевая почта 34 581
Иноземцеву Николаю
16 мая 1944 г.
Любимый Колька! Ты нисколько не отклоняешься от своих
правил. «Приветствую», заплатить тем же? Да нет! Не стоит, интереснее написать
тебе о (наших) «похождениях». На днях в г. Н. давался концерт. Долго
размышляли, что нам преподнесут на этот раз. Репертуар (оказался)
исключительный. Такой допотопной похабщины и вульгарности не приходилось
слышать со сцены, и не приведи бог! Суди сам, мы имели «счастье» слышать
такие... стихотворения, как
«Едрена вошь,
Как ярко солнце шпарит!
Лазурь небес до чертиков светла!
И сердце начинает колбаситъся
Невольно [419] треплешься, братва».
Да, да! Это читалось! Но самое интересное было впереди.
Пронесся слух о том, что... в клубе ДЭК на
противоположном берегу (его еще называют «ловушкой») будут танцы с духовым
оркестром... Было (около) десяти вечера, когда мы переступили порог клуба.
«Войдите, граждане, в зал!», — неожиданно прозвучал голос старшины.
Радуйтесь! Проверка документов и ловля шпионов... Мне что-то страшно стало за
свои документы. Но больше всего от мысли, что придется «наведаться» в
комендатуру, т.к. к «нашей братве» комендант относится по-особому. Как и
следовало ожидать, старшина «прибрал» документ Нины в свой вместительный
карман. Нина — первая рискнула отдать (удостоверение) и с невозмутимым
спокойствием отошла в сторону, к «шпионам», как будто так и полагается. Люба же
со свойственной ей настойчивостью и упорством... минут пятнадцать доказывала,
что она не шпион и верно служит Советскому Союзу. Но и ее удостоверение
оказалось прочно в руках старшины. Она тоже отошла в сторону «шпионов». Такой
же была участь и других. Всех, (оказавшихся) без документов, направили в
комендатуру. Я же, затерявшись среди танцующих, спокойно вышла на улицу...
Началась жуткая бомбежка... Я заколебалась — идти
одной или ждать исхода происходящего. Обстановка не предвещала ничего хорошего.
Решила пойти одна. Состояние было жуткое. Добравшись до дома, часа в 3 ночи
услышала голоса. Оказывается Любу и Нину в сопровождении патрулей привели
домой...
Прости, Николай, наверное ты меня ругаешь, что много
пишу, да? Ты не думай, что я отступаю от «семейных» законов. Уже исправляюсь,
вчера познакомилась с одной тетушкой, которая работает библиотекарем в
парткабинете. Впереди у меня — скромное поведение. Да, Да! Не сердись,
пиши. Целую,
Полевая почта 20 620 А
Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Г
Иноземцеву Николаю
17 мая 1944 г.
Родной мой мальчик! Сегодня — день на редкость.
Получила сразу семь писем и самое ценное — твое... Уже не сержусь, мой
любимый, за твое вынужденное молчание. Беспредельно рада за тебя, наконец-то и
тебе (выпало) счастье побывать в Москве (...) Представляю твое чувство радости
(...)
Только что вернулась в свой терем. Была ужасная
бомбежка. Таких страстей я набралась впервые... Перед вечером весь Н. был
окутан «туманом». Вернувшись, посмотрели на свои лица: на них копоти — дай
боже! Штукатурка в клубе отлетела от потолка, стен (...) [420]
Вообще, жутко... Весь Н. был освещен ракетами... Но все
хорошо, что хорошо кончается. Благополучно прибыли в свою обитель.
Пофилософствуем и спать. Пиши мне, мой любимый, сильный Колька!
Полевая почта 20 620 А
Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Г
Иноземцеву Николаю
21 мая 1944 г.
Любимый! Ты, наверное, уже вернулся из Москвы... А я
по-прежнему, даже с еще большей остротой, вспоминаю о тебе. Да, вот еще эта
юная весна с ее свежестью и мечтами. Как хороша природа, особенно сейчас, после
дождя... Волнует твоя дальнейшая судьба. Вот уже скоро месяц как мы расстались.
Ты, я уверена, все такой же нежный, каким запомнился мне в те двадцать дней.
В жизни нашего отделения произошло очень много
изменений. Наш «папаша» Оппенгейм{264} переведен нач(альником)
отделения др(угой) армии. Мне не совсем приятно сознавать это... Еще долго не
забудется наша калужская встреча (...) Пиши мне. Я всегда рада твоим письмам...
Нежно целую и обнимаю славного Кольку. (...)
Полевая почта 20 620 А
Твоя Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Г
Иноземцеву Николаю
3 июня 1944 г.
Любимый, родной мой! На рассвете 1 июня мы оставили
дорогие незабываемые места. Ужасно грустно было окидывать взглядом в последний
раз ту (рощу), где мы узнали друг друга... Ты верь мне (...) это навсегда
останется со мной... как лучшее воспоминание за время... пребывания в армии.
Утро предвещало солнечный день, но как и всегда в
Прибалтике,., небо быстро заволокло тучами, всю дорогу... шел дождь, (часто
сменяемый) солнцем (...) Из Н. выехали, верные своим традициям, с громкими
песнями. «Артисты» в полной готовности. Ведь такого выезда не было давно (...)
Проехали Велиж и ряд деревень, от которых остались лишь руины. Вокруг ни одного
дома, лишь маленькие хижины, говорящие о том, что здесь когда-то жили люди.
Какое-то неожиданное чувство тоски, боли поднимается, когда видишь эту
картину... В общем, все это тебе давно знакомо! (...)
Когда проезжали Дмитров, перед нами открылась
незабываемая панорама. Остановились у одного склада, рядом с ним жили в(оенные)
девушки. Их было множество. Увидев нас, они все высыпали на улицу. Они
бесцеремонно вырывали друг у друга бумагу и все как [421]
одна свертывали папиросы. И причем на конкурс, у кого больше получится. До
глубины души была поражена этим зрелищем. До безобразия эти девушки огрубели,
во всем стараются подражать мужчинам. Что-то отталкивающее выработалось у них у
всех! Вид омерзительный. До чего же война безобразит людей! Мне жаль их! Эта
картина объяснила многое, что мне пришлось раньше видеть на войне (...)
Доехали до одной из деревушек, где пока и разместились.
Здесь дачные места. Деревушка выглядит гораздо культурнее, чем в Калининской
области... Вокруг лес. Устроились с комфортом... Единственно, что не
устраивает — бесчисленное множество комаров. (...) Твоими письмами я
довольна! В них я вижу прежнего, родного и близкого Кольку! Но ты ими меня не
балуешь. По возможности, пиши чаще. Привет от Любы, особый — от Зойки и
Нины. Крепко, крепко целую своего славного Кольку!
Полевая почта 20 620 А
Ася
Полевая почта 34 581 Г
Иноземцеву Николаю
8 июня 1944 г.
Милый мальчик! Вот уже несколько дней мы на «даче».
Обстановка чудная! Всецело отдались личной жизни, забыв на время о жизни всей
страны. И лишь вчера нас обрадовали сообщением об открытии второго фронта{265}. Мы же газет не получаем!
«Дети» наши выразили радость, чем-то похожую на безумство, вплоть до того, что
полетели ножки от только что сделанного стола. Для меня это сообщение еще
больше приблизило надежду на встречу с тобой, мой любимый Колька! (...) Хочется
ввести тебя в мою жизнь. Разместились мы в одной из (деревень) Белоруссии.
Домики весьма аккуратные, с изобилием коров, свиней и самого главного для наших
«мальчиков» — самогона. Они дали жизни в эти дни, праздновали троицу (...)
Господствуем одни в деревне. Наш начальник где-то «загорает» в дороге. Мы ходим
в расстегнутых гимнастерках и босоножках, беся «вояк» (...)
Николай, почему ты ничего не пишешь о Павлике, жив ли он
под белыми ночами Ленинграда? Привет ему, привет от Любы. Крепко целую.
Полевая почта 20 620 А
Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
9 июня 1944 г.
Мой милый друг! В этот день, два месяца назад, мы
встретились с тобой, и... связали себя крепкими узами дружбы. Понятия каждого
юноши и девушки о взаимоотношениях складываются из нескольких [422]
периодов. Первый... — когда они встречаются и под действием непонятных им
чувств «влюбляются» друг в друга, почти не отдавая себе отчета в том, кто она
(он) и что за человек. В этом случае чувства... берут верх над сознанием. (...)
Когда же человек почти всецело «уносится в иной мир», потеряв ощущение
реальности, то чувства целиком руководят им... (Помнишь), в первые вечера я
говорила о том, что это просто «сильное увлечение». Я тогда боялась, что все
получится по законам войны. Этот период внезапно, но не случайно, оборвался
(...)
Второй период — когда проснувшись от «любовного
сна» (...) человек начинает (...) сознательно строить свои отношения. (...)
Будучи в других условиях (в мирной обстановке), зная себе цену, он связывает
свою судьбу с другим лишь после анализа (этих) отношений, (убедившись), что
нашел то, что искал долгое время. (Сейчас) у нас — второй период (...). И
не смотря на то, что все получилось в весьма «ускоренном темпе», мы в
достаточной мере поняли друг друга. К тебе (...) направлены все мои лучшие
чувства! В их чистоте ты убедился! Требуется лишь их поддерживать, (пока) лишь
письмами...
У тебя уже вполне оформились взгляды (на жизнь) (...) и
никакие резкие изменения и... испытания не могут их изменить. Так ведь? Что же
касается меня, то (...) все свои чувства сберегу только для тебя. В твоем
характере я нашла много общих черт, присущих в большей или меньшей степени мне.
(...) И это основная причина, которая позволила (нам) так быстро понять друг
друга. Правда, система моего воспитания, как мне кажется, несколько отлична от
твоей. (...) В своей семье большую часть времени я была предоставлена сама
себе, но не без непосредственного наблюдения со стороны родителей. (...) Еще
рано я полюбила природу. В лесу я могла (бродить) целыми днями (чаще — с
Людмилой{266}, о ней, по-моему, я тебе
писала). Часами я могла наблюдать за течением лесного ручейка, пением птиц.
Позднее эта любовь переросла в сентиментальность... Взгляды на жизнь, на
главное (в жизни) у меня сложились в последнее время, с ними ты в какой-то
степени знаком,.. Коленька, кончаю,., уже поздно, но на днях еще продолжу.
Желаю сил и здоровья! Крепко целую,
Полевая почта 20 620 А
Ася
*
* *
Полевая почта 34 571 Г
Иноземцеву Николаю
12 июня 1944 г.
Коленька, дорогой мой! Сегодня получила твое письмо.
Спасибо за простые ласковые строчки. Какую несказанную радость приносят мне
они. Приятное большое чувство просыпается, когда читаешь твои письма (...) [423]
Наше пребывание в Белоруссии продолжается. Моральное
состояние не совсем уравновешенное. Объясняю лишь однотонным однообразием.
Скучно без приключений, на днях начнем (раскручивать) свои «таланты».
Я довольна тем, что ты получил мои письма. Но удивляюсь,
неужели обошлось без единой рецензии? Сегодня мне открыли «Америку». Содержание
моих писем к тебе известно Куш(ниру){267}. Возмущает тот факт, что мои
письма подвергаются вашей «местной» обработке... В общем, если так остро они
интересуют Куш(нира), то пусть читает, маскироваться не думаю. (...)
Встретиться с тобой в ближайшее время нет никаких перспектив, но будем
надеяться. Так ведь? Единственная просьба к тебе. Коленька, береги себя, будь
осторожен везде и всегда. Все мои мысли всегда связаны с тобой. Кончаю (перерыв
закончился). Крепко целую
Полевая почта 20 620 А
твоя Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Г
Иноземцеву Николаю
12 июня 1944 г.
Мой любимый, чудный друг! Сегодня прекрасный июньский
день. Солнце (неразб.) всеми своими лучами. И вдруг... совершенно неожиданно
пошел град. Крупные, больше чем с горошину градинки льда ударялись о землю и
безжалостно стучали в стекло нашей комнаты. Но вот вновь все тихо в природе.
По-прежнему тепло, и нежно (неразб.) лучи солнца. Мне непонятна эта
неожиданность, эта молниеносная «игра» в природе. Так же трудно понять и
разобраться в «хаосе мыслей», переживаемых впечатлений. Куда же заведут эти
мысли, если на время всецело отдаться им? Можно побывать у тебя там, далеко, на
Карельском перешейке.., почувствовать твое дыхание. Даже попробовать говорить и
улыбаться тебе, мой любимый! И вдруг просыпаешься, мгновенно освобождаешься от
подобных мыслей и, как прежде, возвращаешься к холодной, мрачной
действительности. Но ни на минуту не забываешь о том, что где-то есть твой
Колька, который нежно, сильно любит тебя и, проходя по пыльной тяжелой дороге
войны, помнит о тебе, и идет навстречу...
Что может быть выше и благороднее, чем любовь двоих,
беспредельно сильная и ни на минуту неугасимая! А ты, мой черноглазый, еще
пытаешься представить себя «одиноким и заброшенным», на тебя это что-то не
похоже. Посмотри вокруг: ведь я всегда и везде с тобой. Все та же, только
больше, чем тогда, нежная к тебе, мой Колька.
У вас наступили поистине «горячие денечки». Сегодня мы
услышали, что на вашем фронте прорвана мощная оборона финнов. [424]
Николенька,.. в эти тяжелые для тебя дни я помню о тебе
больше, чем когда-либо, ты становишься мне еще и еще дороже!.. Будь осторожен,
очень прошу! Обо мне не беспокойся. Крепко целую.
Ася
P.S. Далеко ли вы от Яппиля и Терийоки?
Полевая почта 20 620 А
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
15 июня 1944 г.
Дорогой Николька! Расстояние между нами с каждым переездом
все увеличивается, но желание видеть тебя, быть с тобой ни в коей степени не
уменьшается и кажется, что ты становишься все ближе, дороже и роднее.
Сейчас расположились в (другой) деревне, точнее в селе,
с одной стороны которого огромное болото, с другой — высокий стройный лес.
Сегодня думаем посетить его. Населения гораздо больше, чем привыкли видеть в
деревнях. Много веселых детей с венками из полевых цветов на голове, говорящими
о жизни... Эта обстановка позволяет на время (отвлечься) от всего будничного,
надоевшего (...)
По-видимому, в этой деревне пробудем несколько дней,
т.к. дороги не обустроены. (...) Последний (раз) переезжали ночью, без света.
Дорога паршивая!.. Шофер по близорукости перевернул машину в овраг и, (к
счастью), благополучно приземлился на один бок. Народ находился в самых разных
позах, многим снились «райские сады». Мне не легко было выбраться из окружения
«сидоров». Но удивительно спокойным стал народ в таких случаях по сравнению с
первыми «прыжками». Машина была на краю гибели, а нам говорят: «Эй, вы, левая
сторона, выходите из машины, у нас будет перевес!» Исход происшедшего оказался
благополучным, он только придал нам бодрости!!!...
Крепко целую. Посылаю конверты. Привет от Любы. Пиши.
Полевая почта 20 620 А
Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
26 июня 1944 г.
Радость моя! ...Там, за окном этой комнаты, мир
по-прежнему живет и борется, любит и страдает, теряет надежду и вновь ее
обретает. Там все, как вчера. А ты ругай меня и будь беспощаден! За последний
промежуток времени я стала редко писать тебе. Особых причин, оправдывающих мое
молчание, я не пытаюсь искать. Основная — мы много работаем. Я к концу дня
так устаю, что не хочется ни о чем думать. (...) А вообще мне тяжело, Колька.
Такое беспросветное однообразие ложится черной тенью на душу (...) [425]
...Ты не хочешь понять одного, что если не будет твоих
(регулярных) писем, мы никогда до конца не поймем друг друга{268}. Об этом я думала, искала
причину, но что-нибудь определенного не нашла. Надеюсь, ты поможешь мне
разобраться.
Дорогой! Есть маленькая надежда на встречу с тобой. Мне
кажется, что где-то в районе Варшавы, да? Мы собираемся там быть в скором
времени. На днях была в Москве в отпуске. Москва все та же. Говорила с
нач(альником) насчет (будущего) отпуска. Появилась надежда в начале 1945 г.
побывать дома. Не улыбайся!.. И не сердись на меня, я все та же и по-прежнему
тебя люблю. Крепко, крепко целую и обнимаю,
Полевая почта 20 620 А
твоя Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Г
Иноземцеву Николаю
26 июня 1944 г.
Родной мальчик! Вечереет... Дорожная пыль, клубящаяся в
воздухе, тихо оседает на траву. Яркая зелень посевов овса покрылась серой
(пеленой). Полное живое дыхание растений прекратилось. Так точно прекращается и
жизнь людей... Что с тобой сейчас? Чем ты занят? Мне, не бывавшей на
(передовой), трудно представить себе (настоящий) бой. Кино не передает истинное
(положение дел)... Хочу все знать о тебе. Я отчетливо представляю всю тяжесть
этих горячих дней. Хочу быть рядом с тобой, чтоб все стало моими
переживаниями...
Воздух наполнен гулом самолетов, их множество!.. По
дороге без конца движутся автомашины и обозы с военным (имуществом). В деревню
из лесов возвращаются партизаны и местные жители. Мне уже надоели эти
Смоленские деревни с их грязью... Нравится природа Белоруссии, ее пригорки и
равнины, покрытые коврами разнообразных цветов, обширные поля и все чаще
встречающиеся леса... Коленька! Передо мной — все тот же любимый и
любящий. Была бы рада твоим строчкам, ведь так давно ничего не знаю о тебе...
Крепко, крепко целую,
Полевая почта 20 620 А
Твоя Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
27 июня (?) 1944 г.
Добрый день, черноглазый! Сегодня я дежурю по части.
Сижу и скучаю от безделья. Мне грустно, я вновь не имею от тебя ни строчки... [426]
В Белоруссии чудесная июньская погода... Вечерами, когда
выходишь на улицу, на природу, забываешь обо всем страшном, происходящем
вокруг... Мы еще отдыхаем, на днях едем в Борисов. Настроение у всех —
ехать и ехать на Запад. Успехи фронтов замечательные! Мне кажется недалеко до
нашей встречи, да, любимый? Желаю здоровья и счастья! Крепко целую,
Полевая почта 20 620 А
Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
27 июня(?) 1944 г.
Родной мой! Сегодня, по-видимому, отдыхаем. Вот уже два
часа мы бродим по деревне с Любой как «безработные»... Как-то легче становится,
когда хоть она разделяет со мной воспоминания... Помню тот... домик, нашу
многолюдную комнатку и тебя, такого родного Кольку... Я вновь грущу без твоих
писем... Если бы ты знал, как я люблю их... Какая огромная в них сила! (...)
Сейчас только что заходили бойцы, сообщили, что взяли
Оршу. Настроение у бойцов исключительно бодрое. Сколько сил и желания покончить
навсегда с войной. (...) Жду твоих весточек. Желаю счастья, сил и здоровья!
Всегда помню о тебе (...)
Полевая почта 20 620 А
Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Г
Иноземцеву Николаю
27июня(?)1944 г.
Коленька! Мой любимый! Если бы ты знал, (...) как
хотелось бы разделить с тобой всю тяжесть этих дней боев. Я слышу несмолкающие
звуки канонады, гул самолетов и среди дыма и пороха вижу тебя, моего любимого...
Как хочется приласкать тебя,., заглянуть в твои усталые от бессонницы глаза...
Немного о себе. Прежде всего, устала от бесконечных
переездов. Живем в деревушке, весьма обширной... Вечерами бывают «местные
концерты». Девушек здесь ужасно много... Научились танцевать «местные» танцы.
Вчера давали концерт своими силами. Я выступала со своим старым репертуаром,
т.к. работать над чем-нибудь новым — нет времени. Население в
восхищении... Работаем эти дни очень много — с 6 утра до 2-х часов ночи (...)
На нашем 3-м Белорусском фронте началось успешное продвижение. На днях будут
Витебск и Орша нашими... Родной мальчик, все предвещает нам встречу, до нее
осталось не так далеко. (...) Желаю сил и здоровья! Очень скучаю без твоих
писем. Крепко целую. Привет от Любы и остальных девушек. (...)
Полевая почта 20 620 А
твоя Ася
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
28 июня 1944 г.
Родной мой! ...Много нехороших, терзающих душу мыслей
появляется, когда проезжаешь по дорогам войны, еще не остывших от боя.
Масса трупов немцев лежит около дорог с распростертыми
руками в сторону Запада, как бы ища помощи и спасения у Берлина. Они натурально
удирают, оставляя нетронутыми целые села и деревни. Проходят тучи немецких
войск, сдавшихся в плен. Иногда выходят одиночки из леса и ржи. Какая-то дикая
злоба просыпается из недр души, хочется хотя бы словом убить его.
Мы доехали до назначенного пункта. Радостная весть о
взятии Орши и Витебска позволила проехать еще вперед. Усталые, пыльные
расположились в одной деревушке на отдых. Здесь еще вчера «господствовали»
немцы. Машины с девушками возвращаются на родину из концлагерей. Они улыбаются
нам со слезами радости на глазах. Вокруг сожженные немецкие танки. Проходит
нескончаемая масса наших военных машин, они движутся вперед (на Запад). Вот
идет похоронная процессия. Звуки траурного марша (провожавшие советского
солдата) давят душу.
Мой любимый! Сколько дала бы за то, чтобы быть с тобой
вместе, мой бесценный друг! Успешное продвижение (наших войск) поднимает силы и
настроение, хочется думать, что недалеко то время, когда мы вернемся к жизни.
Сейчас еще несколько усилий, Коленька. В эти тяжелые дни я ни на минуту не
забываю о своем дорогом друге, которого мне подарила ...война. Я всегда, всегда
только с тобой. Крепко, крепко целую. Прости за небрежность, пишу — на
траве.
Полевая почта 20 620 А
твоя Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
29 июня 1944 г.
Дорогой Коленька! День самый обыкновенный, военный.
Серый от пыли воздух оседает на гимнастерке, постепенно превращаешься в
«мельника». Остановились в деревушке, только что пришли с озера. Там множество
трупов. Но они не отбили (желания) выкупаться в озере. Совсем недалеко лес. Его
величие и красота манят к себе, но туда не пускают. В маленьком лесочке собрали
ландышей, они все еще пыльные и напоминают что-то ужасное. Но и в этом горьком
дыму и копоти они не потеряли своего приятного запаха. Даже ужасные условия не
могли его отобрать. Эти случайно уцелевшие цветы... приносят радость и
облегчение (...) Ты все тот же передо мной, капризный черноглазый Колька!
Крепко целую и нежно обнимаю.
Полевая почта 20 620
Твоя Ася
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
30 июня 1944 г.
Родной мальчик! Дорожная пыль клубится в воздухе, тихо
оседает на траву. Ярко-зеленые посевы овса покрылись серой краской. Полное
жизни дыхание растений прекратилось... Так прекращается и жизнь людей... (...)
Что с тобой сейчас? Чем занят ты? Мне, не бывавшей на передовой, трудно
представить бой. (...) Но я отчетливо представляю всю тяжесть этих горячих
дней. (...) Мне хочется тихо склонится к тебе, уставшему… со всей своей
нежностью приласкать тебя... (...)
...Воздух наполнен гулом самолетов, их множество. По
дорогам без конца движутся машины и обозы, навьюченные до верха военной
амуницией. В деревню из лесов возвращаются партизаны и местные жители. Мне уже
надоели эти смоленские и калининские деревни с их грязью. Нравятся природа
Белоруссии, ее пригорки и равнины, покрытые коврами разнообразных цветов, все
чаще встречающиеся леса... Коленька! (...) Была бы рада твоим строчкам, ведь я
так давно ничего не знаю о тебе. Крепко, крепко целую моего Кольку.
Полевая почта 20 620
Твоя Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
5 июля 1944 г.
Родной мой Колька! Если бы ты знал, как волнует меня
твое молчание... Такая бездна мыслей — черных, страшных, омрачающих (душу)
(...) Сегодня остановились в деревушке.... Увидела солдата с черными глазами,
схожими с твоими, не хотелось верить, что это не ты (...) Сейчас почти темно. В
нескольких местах горят костры, совсем недалеко играет радио... Какой-то
сумбур!.. Мы движемся к северу от Минска. Минск остался позади. Так быстро
развернулись немцы. Они оставляют по сотни километров в день, совершенно не
обороняясь. Знаменитый «драп» 1944! (...)
...Мы снова едем, едем, задерживаясь лишь на один день
по необходимости (...) Мы уже в пределах Западной Белоруссии. Здорово, да?
Красивые деревушки, по своему архитектурному устройству домишки отличаются от
ранее встречавшихся. Красивая природа, я просто в восхищении от нее.
Крестьянские полоски ржи разделяют большие поля... В деревнях много молодежи,
особенно мужского населения. Сейчас их призывают... Немцы буквально бегут и
вообще куда-то «проваливаются». Очень много их в лесах, иногда целые дивизии
выходят из леса (...)
Пиши мне, очень грущу. Привет от Любы, Зои и Нины.
Крепко целую.
P.S. Устала от дороги. Вновь вечер, а мы еще все едем.
Куда? Последние события говорят, что к Берлину...
Полевая почта 20 620 А
Ася
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
9 июля 1944 г.
...»Люблю тебя, родная Беларусь,
Твои чудесные луга, курганы, нивы,
И над ручьем склоненный веток ряд
И птичий свист, и глухомань лесов
И свет зари по-прежнему красивый»
...Если бы ты знал, черноглазый, как хорошо мне сейчас
среди этой чудной белорусской природы. Тихо, тихо... Бежит ручеек, и мне
кажется, что вместе с ним бегут мои мысли, ведь ты для меня все тот же родной и
близкий Колька, каким я тебя узнала три месяца назад. Да, да?!
Полевая почта 20 620 А
Ася
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
10 июля 1944 г.
Чудный мой! Если бы ты знал, как я была рада увидеть
вновь твои строчки. Кажется, прошла целая вечность с тех пор, как я получила
твое письмо. Зачем ты так мучаешь меня своим молчанием? (...) Обстановка у нас
резко изменилась. Находимся сейчас в Западной Белоруссии. Вокруг замечательные
леса, но бывать там слишком опасно. Здесь очень много группировок «фрицев»,
ночами они нападают на деревни, так что наш маршрут весьма ограниченный:
рабочее помещение, река, сарай, радиусом в 30–50 метров. Вечерами катаемся на
велосипеде по деревне.
Успехи фронта замечательные. Они обещают нам скорую
встречу (...) На днях мы будем в Вильно, Здорово! (...) Не забывай о том, что у
меня нет твоей фотографии. (Свою) пришлю, но пока мой фоторепортер молчит.
(...) Впрочем, есть и другие возможности... Ну, кажется, все, как обычно
заканчиваешь ты свои письма, да разве когда-нибудь может быть это «все»! Желаю
счастья и успеха! Крепко целую любимого Коленьку.
Полевая почта 20 620 А
Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
16 июля 1944 г.
Милый мой! (...) Вновь не получила от тебя писем. Ну,
что с тобой, мой дорогой мальчик? (...) Ты знаешь, Колька, как трудно держаться,
особенно тогда, когда не получаешь... поддержки (...)
До сих пор странствовали в пределах Польши, а сейчас уже
переехали в Литву. Вокруг... все чужое, а подчас даже враждебное. Безмерно
хочется вернуться в Россию... В эти дни страдаем от безделья. Зато побывали в
богоугодных заведениях. Были в костеле (...) Познакомились с их порядками и
обычаями. Меня очень порадовала их [430] вера в божество. Ксендз — человек большой
культуры, имеет научные работы (...) Видели девушек — полячек, это далеко
не простодушные русские девушки (...) Несколько раз ходили за ягодами в лес,
совсем близко. Очень много черники. Между прочим, девушки наши нашли, что
заграничные ягоды гораздо вкуснее наших. А, в общем, хочу в Россию, в Россию!
Ну, кончаю, крепко целую,
Полевая почта 20 620 А
твоя Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Г
Иноземцеву Николаю
24 июля 1944 г.
Родной мальчик! У меня сегодня второй выходной и снова
солнечный день... Работы нет, готовимся идти на военные занятия. Вчера
знакомились с гранатой, сегодня попытались ее бросать. Видишь, какие мы «вояки»
(...)
Вокруг нас совсем ненужные жертвы, вчера убили двух
бойцов на речке. И вообще ужасно враждебно все настроены вокруг. Хочу в Россию,
в свой Боровск... меня там так ждут! Сегодня — партсобрание, меня будут
принимать в кандидаты в ВКП(б) (...)
Милый мой! Совсем недалеко до нашей встречи, успехи на
фронте говорят об этом и, главное, — наше с тобой желание, да, Колька!
«Жаворонка ль слышу на просторе,
Слышу ль смех в распахнутой избе,
Все мне говорит, что скоро, скоро,
Я вернусь, любимый мой, к тебе»
Крепко, крепко целую,
Полевая почта 20 620 А
Твоя Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
24 июля 1944 г.
Радость моя!
Как я была рада твоему письму и несколько запоздавшей
открытке. (...) Сегодня я вновь увидела твои строчки и кажется, что услышала
твой голос (...) Я почему-то никак не думала, что в Карелии красивая природа,
казалось, что там одни болота. (Там), где я нахожусь, природа тоже
замечательная. Вокруг девственные леса, где до войны не ступала нога человека.
(Сегодня) красота и внешняя прелесть таят в себе большую опасность для жизни.
Да и не только здесь, а впереди и позади — все враждебное. Болью в сердце
отозвалось твое сообщение о гибели Юрки{269}. Нет, никак не хочется верить
(...) Вся жизнь на войне — случайность (...)
В Литве много молодежи. Когда смотришь на них, невольно
возвращаешься к мирной жизни. Но опять и опять все не то... В последнее [431]
время очень большое внимание уделяем военным занятиям. Завтра вновь пойдем
бросать гранаты (...) Ну, будь здоров. Мой родной мальчик! Крепко, крепко целую
своего любимого.
Полевая почта 20 620 А
Твоя Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
26 июля 1944 г.
Мой родной! Вчера отослала два письма, а теперь снова
хочется написать тебе (...) Я все больше и больше отделяю себя от той жизни,
которая окружает меня. Все чаще нахожу удовлетворение «внутри себя». Эта
внутренняя жизнь становится моей подлинной жизнью (...) Не так давно много
думала о своем будущем и, в частности, о тебе. Теперь... почему-то меня больше
привлекают образы прошлого. Вспоминаю свою подругу Люсю, это, пожалуй,
единственный человек, которого я любила всей силой своей души (...) Припоминая
всех, всегда возвращаюсь к тебе, Николай. Мы очень скоро сблизились с тобой во
время войны. Нередко меня тревожит мысль, а если мы мало знаем друг друга? Ведь
те двадцать дней могут составить ложное представление (друг о друге) (...) Что
может быть у нас целью? Пожалуй, наша встреча. Она должна решить исход нашего
«военного (знакомства)». Я не допускаю мысли о том, что ее не будет. Иногда
кажется, что мы не сможем вернуться в Москву в одно и то же время. Этот вариант
возможен вполне, если ты вернешься первым в Москву. А что тогда? Можешь ли ты,
Николай, ждать меня минимум полгода или год? ...Вот видишь, все мои мечты
обращены к тебе и все больше связаны с будущим. Как знать, может быть этого
манящего будущего и не будет... Так много смертей вокруг, что сама жизнь
кажется каким-то чудом (среди) всепоглощающей смерти. (...)
Сейчас я снова вспомнила 1940-ой год, особенно лето. Три
года войны, а как страшно они меня изменили... Но сама «Динка» во мне
осталась — вредная боровчанка, капризная, немного вспыльчивая, иногда
чуткая, иногда холодная как лед (...) С каждым годом восприятие жизни
меняется... (Жизнь на войне) закалила волю (...) Сами по себе рождаются
колоссальные усилия, которые необходимы в нашей жизни, особенно нам, военным
девушкам, которые стремятся через всю войну пронести чувство человеческого
достоинства (...) Я остро ощущаю эти уходящие года. Колька, ведь мне скоро
двадцать лет... Это золотой возраст..., куда он уходит? Очень жаль!!!
Уже темнеет..., кончаю. Прости за эту ерунду, такое у
меня настроение. Крепко, крепко целую и обнимаю. Привет от всех наших девушек.
Полевая почта 20 620 А
Твоя, никогда не забывающая тебя Ася [432]
*
* *
Полевая почта 34 581
Иноземцеву Николаю
3 августа 1944 г.
Родной мой! Несколько дней прошло как я тебе не писала
(...) Прежде всего, это связано с большими переменами. Несколько раз переезжали
с одного места на другое и все время подвергались бомбежке. Все очень устали от
бессонных ночей. Мы уже «форсировали» р. Неман. Быстроводная, но не широкая
река. Сейчас расположились в местечке, где очень много яблок. Вспомнили прежние
похождения и совсем по-детски забирались на яблони, забывая все приказы и указы
командования. Местных жителей почти нет, а если встречаются, то не хотят
изъясняться с нами по-русски (...) Желание вернуться в Россию растет с каждым
днем. Часто вспоминаем Смоленщину и Орловщину...
...На этих днях получила твои письма. Ты совсем мало
пишешь о себе. Может быть, ты считаешь, что меня это не интересует? ...На днях
у нас был вечер, посвященный получению нашей частью награды. Он как раз совпал
с моим вступлением в партию. «Существенная часть» вечера прошла совершенно
нормально, но когда подошли ко второй, появились немцы. Они каждый день,
оказывается, ходили в крайний дом к хозяйке за продуктами. Окончилось все
благополучно, но шуму наделали довольно изрядно!
Со вступлением в партию жизнь поставила передо мной
новые задачи. Мне кажется, что я еще выросла морально на несколько лет. В
основном же все по-прежнему. Бесконечные переезды... Наша армия уже подошла к
границе Восточной Пруссии. Ход событий предвещает нам скорую встречу, да,
Колька?! А как я жду ее, мой любимый мальчик. (...) Фотокарточку посылаю, но
она не совсем отражает действительность. (...) Пиши мне, мой чудный мальчик!
Полевая почта 20 620 А
Твоя Ася
*
* *
Полевая почта 34 581
Иноземцеву Николаю
6 августа 1944 г.
Мой родной! Только что отбили атаку немцев. Они попали
случайно в наше расположение. Результатов пока не знаем. Наши вояки еще не
вернулись. Немцев было человек 15, они вплотную подошли к дому наших
«союзников», метров в 15-ти от нас... Вчера я была на карауле (...)
Происшествий никаких, кроме того, что мы с другим часовым оборвали яблоки.
Сегодня привожу (неразб.) в порядок. Безумно хочется хотя бы несколько твоих
строк (...) Как живешь, как твое здоровье? Крепко, крепко целую и обнимаю (...)
Береги себя, будь острожным везде, очень прошу.
Полевая почта 20 620 А
Твоя Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Г
Иноземцеву Николаю
Литва, 10 августа 1944 г.
Дорогой Коленька! Долго же пришлось ждать твоего письма.
Вчера я увидела, наконец, знакомый почерк. Твое письмо оставило не совсем
хорошее впечатление, даже в некоторой степени тягостное. Оно показалось мне
каким-то сухим и черствым, и, вообще, большинство твоих писем в последнее время
представляет какие-то «деловые записки» (...) Почему ты в своих письмах
ограничиваешься только информацией? (...){Видимо}, это происходит из-за того,
что ...прошел порядочный срок со дня нашей встречи, и время делает свое дело...
Ты создал для себя другой образ и тебе он дорог. Когда же ты встретился со
мной, то нашел что-то общее. Короткий срок времени не позволил размышлять над
тем, она это или нет?! (...) Ты же умный, Колька, и можешь выйти из этого
положения и решить для себя (...) Кончаю, начинается собрание. На днях
переезжаем. Крепко, крепко целую и обнимаю. Прости за резкость.
Полевая почта 20 620 А
Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Г
Иноземцеву Николаю
16 августа 1944 г.
Николенька, дорогой мой! Вот уже несколько дней я
пребываю в «замке выздоровления». Мои бесчисленные купания в озере привели к
тому, что я простыла. Несколько дней у меня держалась температура. Сегодня уже
второй день, как состояние изменилось к лучшему (...) Единственная радость,
которая сглаживает (неразб.) настоящей жизни — твои письма, родные теплые
строчки... Все, о чем ты пишешь, это — мое, мои мысли, мои чувства, нахожу
их совершенно одинаковыми. (...) Разве ты допускаешь мысль о том, чтобы мне
изменить хоть в какой-нибудь степени? И я, зная больше чем наполовину твои
взгляды на жизнь, на дружбу, ...верю в то, что конечно нет. Подтверждением
того, что я не ошиблась в своем мнении, явилось твое письмо от 4 августа. Так
почему же ты (...) сомневаешься во мне? (...) Разве я давала этому какой-то
повод?... Ты моя мечта, моя жизнь (...)
Коленька, мне нравятся твои суждения о жизни, о
поведении человека в окружающем{мире}. (...) Согласна ли я с тобою? Да! (...)
Но не в этом дело. (...) Знаешь, Колька, я устала. Устала по-настоящему от
окружающего...
Бывай здоров и весел, обо мне не беспокойся. Крепко,
крепко целую.
Полевая почта 20 620 А
Твоя Ася
*
* *
Полевая почта 34 581
Иноземцеву Николаю
16 августа 1944 г.
Николенька, родной мой! Я не могу передать тебе ту
радость, которая охватила меня. Только что ко мне пришли девочки и принесли
твое письмо и фотографии. Благодарю от всей души. Я вполне, вполне здорова и,
наверно, завтра оставлю это госпитальное учреждение. Будь здоров и весел. Я
всегда, всегда с тобой. Крепко, крепко целую и обнимаю.
Полевая почта 20 620 А
Твоя Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
19 августа 1944 г.
Мой милый черноглазик! Сегодня утром у меня было
чудесное настроение, я жила надеждой, что меня здесь{в госпитале} не будет.{Но}
опять температура, бог мой! Оборвались все надежды. Вот уже и вечер (...) День
прошел совершенно бесследно, кроме того что остался какой-то черный осадок на
душе. (...) Порой хочется закрыться с головой, чтобы не видеть и не слышать всего,
что делается вокруг. Точного определения моей болезни нет, но есть косвенные
предпосылки, говорящие о (неразб.) Здесь я, как никогда, выполняю все указания
врача с большой точностью.
Сейчас расположились в имении бывшего помещика. Чудный
сад, напоминающий больше парк. (...) Мыслями я здесь всегда с тобой (...) Я
никогда не думала, что причиню тебе боль своим последним письмом... И если бы
знала, что ты будешь так реагировать на него, то не писала бы (о болезни) (...)
Единственная моя мечта и желание, не покидающие меня, — это встретиться с
тобой, быть вместе. (...) Мой милый, наверное я изрядно надоела своей
болтовней, кончаю. Будь здоров и весел, крепко, крепко целую.
Полевая почта 20 620 А
Твоя Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
Госпиталь, 26 августа 1944 г.
Бесценный мой друг! Удаляясь все дальше и дальше в сад,
я очутилась одна. Замолк говор девушек, и как-то сразу я окунулась в сказочную
тишину. Ты не смейся, но мне часто, когда я остаюсь одна среди природы,
деревьев, цветов, травы, кажется, что вокруг есть какая-то особая жизнь, —
ее можно уловить, забыв об окружающем. Я шла, читая твое письмо. Строчки
ласкали меня, казалось, теплая волна незримых (неразб.), исходящих от твоего
письма, окутывала меня. (...) Вдруг, что это? (...) Пробежал ветерок и шелест
листьев рассказал мне... [435]
Далекий 1943 год. Солнце как после долгого зимнего сна
согревало землю... Кое-где оставались последние островки снега, говорящие об
уходившей зиме, вокруг пахло весной!... И вот однажды, в апрельское утро,
откинув черное одеяло, заменявшее дверь, в комнату вошел юноша... Стройный, с
большими черными глазами, (излучавшими) тепло и ласку, с черными, как смоль,
волосами, зачесанными назад, с добрым сердцем и богатой душой, он был
олицетворением раннего утра. Имя, как нельзя лучше, подходило ему — его
звали Николай... Перед ним стояла девушка и, казалось, долго, долго его
ждала... Она не забывала о том сером покрывале, которым накрыла почти всех
девушек война... Ветер утих, (...) но потом (...) сказал, что есть еще и белое
покрывало, которое{приносит} счастье...{Долго молчала девушка}, но потом
сказала: «Ведь я люблю его! Я не могу быть без него...» (...) Ветер замолк,
листья прошелестели: «Горя много! Очень много!.. Но каждый надеется, что судьба
пожалеет его и счастье будет с ним». Я не могла молчать. Мне хотелось спросить
у ветра: «А если эту девушку зовут Ася? Что дальше, будет ли она счастлива?»
Ветер покачал верхушками деревьев и (умчался) дальше.{Девушка} разочарованно
откинула со лба волосы, которые разметал ветер, и, держа по-прежнему письмо в
руках, сказала: «Я спрошу у моего любимого Николая, будет ли конец у этой
сказки? Будет ли счастлива Ася?»
Полевая почта 20 620
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
29 августа [1944 г.]
Родной мой! Первая мысль, которая разбудила меня, —
это о тебе (...) Я видела тебя во сне. Безумно хотелось, чтобы этот сон
продолжался... без конца (...). Вчера до позднего вечера был у нас нач(альник).
Он меня обрадовал тем, что сегодня приедут за мной. А посему настроение чудное,
несмотря на то, что утро ненастное, чисто осеннее. Итак, мой «отдых» сегодня
заканчивается.
Колька, ничего роднее и милее твоих ласковых слов я не
видела в эти дни. Ведь горечь этих дней помогали мне преодолеть твои теплые
строчки... Немного обидело меня твое письмо от 13 августа, а сегодня уже все
прошло. Ты не стал бы писать мне, если бы не любил, так ведь ? (...)
Немного о земном. Колька, есть ли у вас яблоки? Ты
знаешь, сколько их у меня!.. Вчера девочки «оболванили» всю яблоню, даже с
сучками. Считают, что они ощущают на себе (чьи-то) взоры, которые наводят на
преступления (...) В общем, приходи ко мне, я угощу тебя яблоками, да, да!
(...)
Ну, любимый, кончаю, крепко целую и обнимаю...
Полевая почта 20 620 А
Твоя Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
29 августа 1944 г.
Дорогой Николай! Прочитала твое письмо от 20.8.44 г. Как
можно передать мою радость, — она неописуема. Что дороже, роднее и ближе
тебя? (...) Только что приехала из госпиталя, — изрядно отдохнула, встреча
после десяти дней разлуки с «чижиками» была чудной... Решила отправить тебе
свой «бред», что писала в госпитале,{поскольку} мы договорились с тобой, что не
отправленных писем не будет. Меня только интересует: ты получил мои письма от 6
и 10 августа? А где же остальные? Должно еще быть третье письмо с
фотокарточками и другие. Надеюсь, что ты их еще получишь...
Сейчас я «на вершине блаженства», ведь Колька, мой
любимый черноглазик, всегда, всегда со мной! Будь здоров и весел, я ни на
минуту не забываю о тебе. Крепко, крепко целую.
Полевая почта 20 620 А
Твоя Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
4 сентября 1944 г.
Чергоглазый, любимый! А сегодня ты не сказал мне ни
слова. ...У тебя не нашлось, что сказать мне сегодня? В душе надеюсь, что
вспомнил, говорил со мною не раз и вчера, и сегодня, да и сейчас!!! Вновь вечер
сменялся ночью. Ты опять приедешь ко мне, любимый, и вновь исчезнешь незримо.
Ты прости меня, Колька, что без твоего согласия я разрешила себе целовать и
ласкать тебя (...) Чем ближе дни войны подходят к концу, тем мучительнее хочу
видеть тебя, быть с тобой... Несколько раз перечитала твое последнее письмо. И
вновь, с каждым разом... ты становишься еще роднее и ближе мне. Мне хочется за
твою искренность, за твою веру в меня благодарить тебя. (...) Ничего большего,
чем я имею сейчас, я не{имела} и не хочу иметь (...)
Сегодня получила письмо от Люси (из Боровска). Какая она
чудная! Посвятила меня в жизнь Боровска. Я всецело отдалась чтению ее письма на
6 листах и побывала везде,., конечно, не без тебя. Немного о себе. Жизнь наша
весьма общепрозаична. Много работаем, остающееся время отдаем «насущному» (...)
Вчера ужинали с 6-ти вечера до 9.30, это, пожалуй, единственное «культурное»
развлечение, естественно в музыкальном сопровождении, «кто на что способен». В
общем, сильно устаем! (...) Крепко, крепко целую, всегда, всегда с тобой!
Полевая почта 20 620 А
Твоя Ася
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
5 сентября 1944 г.
Но не зори, вставшие над садом,
Встрепенут меня не всплески вод.
Мне тебя вот здесь, со мною рядом,
Лишь тебя мне здесь не достает. [437]
Радость моя! Я вновь проснулась с мыслями о тебе, не
знаю, чем объяснить, но ты так часто появляешься мне во сне... Я бесконечно
благодарна этим ночам... Несколько дней я вновь не получаю от тебя писем.
Хочется поссориться, обидеться на тебя, но, как и прежде, говорю: «делай как
знаешь».
Мы переезжаем из одного хутора в другой, и все в
окрестностях М. (неразб.). Порой мне кажется, что вот здесь я должна тебя
встретить. Эта мысль меня так мучает, что почти веришь ей. Живу только мыслями
о тебе. Они просыпаются во мне, когда только встает солнце, и оставляют, когда,
уставшая от дневных тревог, я засыпаю... А ты, наверное, уже забываешь обо мне,
да?!
Крепко, крепко целую, и обнимаю моего любимого. Всегда,
всегда с тобой!
Полевая почта 20 620 А
Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
18 сентября [1944 г.]
Мой любимый! (...) «Утопаем» в «фольклоре». Работаем
так, что аж пух летит!.. На днях получила твое письмо, в котором ты сообщаешь о
своих делах. Финляндия прекратила в{оенные} действия. Интересно, куда же вас
аллах занесет?! Может быть, дойдут мои молитвы до него, да и прибудете к нам.
Вот чудо было бы!
Обстановка у нас весьма напряженная. Все в ожидании
конца войны. Тем более, что наше отделение беднеет с каждым днем. Сегодня
отозвали еще 2-х, в том числе и мою Сашку. Я радуюсь за нее, но, с другой
стороны, мне ее жаль (...) Мне будет скучно без ее острот и шуток. В связи с
этим работы очень много. История нашего отделения еще не знала таких дней. Так
что не вздумай обижаться на меня и не удивляйся моему молчанию. (...)
Не так давно я бродила по окрестностям нашего хутора и
набрела на маленькое озеро, больше напоминавшее болото. Все говорило о том, что
здесь редко бывали люди. Меня удивило, (...) что все окружающее отражается в
воде в обратном порядке — вверх ногами. А ведь так бывает и в жизни... То,
о чем мы с такой уверенностью говорим сегодня, уже по-другому отражается
завтра. То есть — жизнь! Не думай, что я сколько-нибудь сомневаюсь в наших
отношениях. Ведь мы большие друзья, которые нашли общее друг в друге. (...) Все
наше — впереди, перед нами наша встреча (...) Остальное нам продиктует
жизнь (...) Уверена, что подобное суждение тебе не покажется странным, ведь ты
не из тех людей, кто бряцает оружием. Ты же с большими требованиями к жизни и
ни в коей мере не живешь нынешним днем... (...) Видишь, насколько высоко
одухотворенным рисуется твой облик в моем воображении. [438]
Часто я обращаюсь к Невелю, этому заурядному городишке,
где мы нашли друг друга. Где еще другой такой город, может, ты скажешь?!
Кончаю, времени уже много, а мне надо приготовить доклад по Югославии. (...) Я
всегда с тобой. Крепко целую и обнимаю.
Полевая почта 20 620 А
Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
20 сентября [1944 г.]
Любимый! Несколько дней совсем не писала тебе. Работаем
очень много. Для отдыха остается 5–6 часов. Вот уж поистине для нас наступили
«дни напряженных боев», руки в механической обработке уже отказывают. А
«Цезарей» с каждым днем становится все меньше и меньше. Сейчас еще 2-х отзывает
Москва, а новых нет как нет. Я с ужасом думаю о том, что вдруг мне подвернется
«счастье» быть в Москве (...) Я все-таки живу надеждой, что сохранюсь в
качестве «цезаря» до конца войны. (...) Вспоминаю наше маленькое прошлое, оно
прекрасно! Обращаясь в настоящее, — оно горькое. Солдат всегда мечтает о
будущем...
В своем последнем письме ты пишешь об институте. Нет
сомнения в том, что ты должен вернуться в институт, чтобы имеющиеся знания
привести в систему и пополнить их. В каком же институте ты предпочитаешь
учиться, — это всецело зависит от твоей целеустремленности и желания.
Учиться ты будешь! Нам же «грешным» судьба поставила большую точку. До сих пор,
да и сейчас я остаюсь (...) со своими мечтами, планами, правда, уже несколько
устаревшими (...)
Мой милый мальчик! Если бы ты знал, как порой мне бывает
скучно, грустно, иногда сержусь, что редко пишешь, но когда читаю твои письма,
то мне кажется, что я самая счастливая... Всегда мне хочется так много
рассказать тебе. Между прочим, были жалкие попытки писать стихотворения, но,
несмотря на мою любовь к лирике, ничего не получилось. В общем, из меня слишком
«бледная» поэтесса получилась, да я и не пыталась ею быть (...)
...Из хутора мы переехали (...) в чудный городишко.
Весьма культурные домики, с бесчисленным множеством комнат, с богатой мебелью.
На днях произойдет более близкое знакомство... Ну, мой дорогой, как и прежде,
жду нашей встречи. Что-то наши союзники устремились к{берегам} Японии... Я им
мало верю!.. До встречи, а она скоро будет! Крепко, крепко целую и обнимаю.
Всегда с тобой.
Полевая почта 20 620 А
Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
31 октября [1944 г.]
Черномазый, дорогой мой! Вот уже прошла целая неделя,
как мы находимся на вражеской территории, но скучаю по нашей средней России.
Все здесь удобно, роскошно, но нет широты, вольности. Нет нашего леса, широких
полей, нет даже маленьких суетливых городков. В общем, в минуты отдыха бывает
скучно. Правда, сейчас снова не до отдыха. Скоро праздники, наступили дни
подготовки, да и работы... все прибавляется. К тому же нужно упорядочить первые
впечатления о никогда не виданной стране. А настроение, откровенно говоря,
паршивое (...)
На днях у нас был вечер, посвященный Дню комсомола. Мы
пригласили одного аккордеониста, так поразительно похожего на тебя. Я долго не
отрывала от него глаз (не вздумай только ревновать!). Я видела тебя, любимого и
далекого (...) Не могу... не отблагодарить тебя за ту радость, которую доставил
мне своим письмом. Праздник стал гораздо полнее и радостнее. Настроение
поднялось сразу на несколько баллов (...) Колька, как хочется, чтобы все скорее
кончалось, быть с тобой, всегда... Правда, скоро?
«Скоро ль вечером туманами,
я приду с цветами на порог?»
Сейчас еще раз разрешаю тебе вздохнуть и не сердиться на
меня! Знаю, что сейчас наступили тяжелые дни боев, мой славный Колька, что я
всегда с тобой и мыслями и сердцем. Что бы ни было с тобой, я должна знать.
Нежно, нежно обнимаю и крепко, крепко целую. Люблю и всегда с тобой!
Полевая почта 20 620 А Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
Утро, 8 ноября [1944 г.]
С чего начать писать тебе, мой любимый? Пожалуй, со слов
Ф., они мне очень нравятся. Помнишь, он сказал: «У мужчин есть хорошая
привычка, когда их сильно ждут, они возвращаются»... Ждать тебя!!! Что может
быть благороднее? Вчера был праздник, он второй по счету после встречи, который
мы отмечали не вместе. Мне не было скучно! Душой, мыслями я была с тобой. Днем
много танцевали... Затем смотрели фильм «Жди меня», который вселил в меня еще
большую уверенность в нашей встрече. Вечером маленькой компанией встретили
праздник как положено, не думай, что там был кто-либо из моих поклонников! Я
знаю, что в тот день (...) ты не забыл вспомнить обо мне?! И только поэтому все
приглашения на вечер я отклонила. (...)
Сегодня вечером мы отмечаем День Октября всей частью, я
буду петь, читать... и видеть тебя, моего хорошего, славного друга! [440]
Ты услышь меня, Колька! Мы вас помним, вы тоже вспомните
о нас, даром что ли пьем за вас сейчас! Крепко, крепко целую и обнимаю.
Поздравляю тебя с твоим праздником — Днем
артиллерии. А пока спешу проводить Октябрь, да, да, не смейся... Привет от
девушек — Фени, Люси, Ани, Любы, Нины... Целую много, много раз. Пиши, мой
черноглазый, не забывай.
Полевая почта 20 620 А
Твоя Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
13 ноября [1944 г.]
Дорогой мой друг! Сегодня окончательно рассеялся
праздничный туман в голове и наступили обычные дни, опять заботы, вновь все то
же и то же (...) Мы по-прежнему в Пруссии, живем в том же месте. На днях выпал
снег, на дворе какая-то осенне-зимняя слякоть... На дорогах тоже грязь в
избытке. Интересно, где же их хорошие дороги?! Волнует лишь одна мысль: все ли
у тебя в порядке? Как здоровье, как самочувствие? (...) Тебе трудно находиться
в этих адских условиях. Так хочется... разделить с тобой тяжесть этих дней.
Раньше мы ждали зимы, а теперь она не предвещает ничего хорошего.
Мой любимый мальчик, если бы знал, как дорог ты мне!
Пусть моя ласка хоть на время согреет тебя. Я не буду требовать от тебя частых
писем, не будут обижаться на вынужденную холодность в них. Лишь бы ты
чувствовал всегда, что о тебе помнят... Больше всего я ценю в людях душевную
чуткость, тонкость душевной организации, человечность в широком понимании этого
слова, а поэтому мне легко сделать выводы для себя (...)
Последнее время мучаю себя мыслями о доме. Безумно
хочется в свои родные края. Во всяком случае, коль мне попала в голову «такая
блажь», (...) своего добьюсь, буду дома!.. Сегодня у нас кино «Партизаны в
степях Украины». Я его видела давно, но смотреть не хочется, там ведь все
тяжелое, хочется отдохнуть душевно от всего будничного, надоевшего (...) Пиши и
не забывай обо мне. Крепко, крепко целую.
Полевая почта 20 620 А
Все та же Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
[б/д]
Дорогой друг! Вокруг тебя и нас разыгрались интересные и
большие{события}... Встреча совсем недалеко и поэтому набираюсь терпения еще на
6 месяцев. Но не больше, конечно. За этот промежуток [441]
(времени) не теряю надежды встретиться с тобой. Стоим мы очень подолгу и
особенно сейчас. Обязательно должны быть в Кенигсберге... Остается только
повторить мою просьбу к тебе. Будь везде и всюду осторожным. Это единственная
просьба к тебе. В общем, ты не маленький, да?.. Не грусти, не скучай, улыбайся
нашей встрече грядущей! Море здорово сказывается, погода очень изменчивая, ты
же это наблюдаешь сам. ...До радостной встречи! Крепко-крепко целую и обнимаю.
Gross Lindenau — Гросс Линденау, найди хозяйство
Шитова,{военно-полевая} база, спросишь нас.
Полевая почта 20 620 А
Твоя Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
21 января 1945 г.
Славный, любимый Колька! Эту радость и внутреннее
удовлетворение я не в силах передать (...) И все только потому, что после
мучительного ожидания вновь вижу такого Кольку, каким бы я хотела видеть (...)
Сейчас, еще не зная твоего ответа, я не мыслю, чтобы твои суждения о дружбе
расходились с моими (...). Можно много говорить о друге, о дружбе, но при
этом{не совершать} прекрасных поступков. Многие же, зная наперед, что{они
хотят}, играют человеческими взаимоотношениями. Таких типов я отношу к
первоклассным сволочам...
На днях в твоем письме я прочитала о том, что жизнь в
армии научила тебя по-настоящему ее ценить, за нее бороться. (...) Да, сейчас
нам следовало бы учиться в высшей школе (...) Наш удел совсем иной. (...) Но
зато жизнь нам предоставила другую, суровую школу испытаний. Выйти победителем
в этой борьбе — это совершенство. Нужно... уметь отсеивать от жизни пошлое
и нехорошее, и брать все ценное... По-моему это всецело зависит от воли
человека, от тех качеств, которые заложены в нем. Я не сомневаюсь в том, что в
этой борьбе ты — победитель! Вот и вся моя «философия». Как видишь, она
очень проста и логична. Знай, что я прежде всего ценю и ищу человека в
человеке. Меня никогда не прельщали красивые лица, положение и прочие подобные
вещи. Потому что под всей этой маской всегда кроется ложь, пустота, пошлость
(...) На днях и на нашем фронте, 3-ем Белорусском, перешли в наступление,
успехи неплохие. Сейчас есть два плюса в нашу пользу. Во-первых, мы «отдыхаем»,
во-вторых, мы снова будем передвигаться, что я так люблю!.. Сейчас я сижу одна,
тихо кругом, хотелось, чтобы ты был рядом, увы и ах! (...) Все равно ты со
мной, мой любимый... Крепко, крепко целую и обнимаю
Полевая почта 20 620А
Все та же Ася
*
* *
Полевая почта 34 581
Иноземцеву Николаю
28 января 1945 г.
Любимый Колька! Несказанно благодарна тебе за письма.
Отвечать нет времени. Опять много скопилось работы за дни переезда. Надеюсь,
что завтра напишу обо всем. А сейчас крепко, крепко целую и обнимаю. Всегда с
тобой,
Полевая почта 20 620 А
Ася.
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
29 января 1945 г.
Любимый мой, Колька! Очень соскучилась по тебе. (...)
Мне почему-то кажется, что с тех пор, как мы «разговаривали» с тобой в прошлый
раз, прошла{целая вечность}. Каждый вечер мысленно пишу тебе, но ведь война-то
сегодня «бешеная». Сейчас только что вернулась с улицы, где мы занимались
строевыми занятиями в маленьком немецком городке Wenahu. О, боги мои! Вот уж
потеха, мне очень хотелось, чтобы эта картина была достоянием твоего взора.
Невольно вспомнилось: «По улицам слона водили...» Сколько глаз смотрело нам
вслед и в душе, наверное, смеялись над нами. Мне, как всегда, бывает больно
после этого, и все же эта прогулка доставила мне удовольствие. Чтобы было не
скучно, я была с тобой (...)
Предыдущие дни — это дни сплошных переездов. Мы же
теперь далеко в Пруссии. Вокруг очень много интересного и забавного. Все это
тебе хорошо знакомо. (...) Немецкие города куда ярче напоминают Истру,
Смоленск, Дмитров и вообще,{места}, где проходит славянин с возмездием... Проще
говоря, на узких улицах{прусских} городов — горы трупов немцев. Разрушенные
здания с уцелевшими печами. Все-таки, дружище, я ужасно очерствела, где же Ася
1942 года? А вообще, это все в порядке вещей и первый закон диалектики. Да?
Только я не хочу, чтобы и ты подвергался ему, я хочу Кольку неизменного, 1944
года, да, да, да! (...)
Расскажу об одном происшествии. Не секрет, что славяне
вкладывают душу в свои поступки, лишь бы умерить злобу в отношении к немцам...
На днях мы расположились в шикарном доме, все близлежащие дома уже горели. С
надеждой на «авось» решили все-таки переночевать. И (вдруг) на противоположной
стороне дома{обрушилась стена}... Исторический момент! [Котлован] получился
солидный, но все завершилось благополучно.
(...) Благодарю тебя за два письма, которые получила
вчера. (...) Я не сомневалась, что, получив мои письма немного
...неуравновешенного тона, ты ответишь мне спокойно, что, мол, «все в
порядке»... Знаю, что подобное «спокойствие» тебе стоило немало самолюбия... И
за это, Колька, очень хочется поцеловать тебя (...) [443]
Николай, милый, дорогой мой, я знаю, что сейчас идут
(тяжелые) бои, что и тебе трудно. Как хотела бы половину тяжести взять на себя.
Не сердись на меня, если мои письма будут приходить не совсем нормально, сейчас
очень частые переезды. Мыслями всегда и везде с тобой. Будь здоров и весел!
Крепко, крепко и много раз целую (предыдущие поцелуи не в счет, хорошо?) (...)
Полевая почта 20 620 А
Твоя Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
5 февраля 1945 г.
Родной мой! Как надоели мне эти листки с мертвыми
буквами строчек. Знал бы ты, сколько отдала бы я за один миг встречи с тобой,
Колька! Хочется сказать тебе два... простых слова: так громко, чтобы ты слышал
их: «Любимый мой!» (...) Скучаю, тоскую о тебе, и так же влечет к тебе, и даже
сильнее, чем в первые месяцы после встречи (...) Я наблюдаю интересное явление:
с возрастом у меня соответственно растут и капризы. Я очень обиделась на твое
последнее письмо от 28 декабря. Письмо без обращения, такое бывает! Только,
пожалуй, не стоит обижаться, да? (...)
Несколько слов о моей жизни и деятельности. (Прежде
всего), европейской цивилизацией я{насытилась по горло}, пребывая в Пруссии
более 3-х месяцев. Поучиться надо здесь многому. (...) Было много интересного,
что запечатлелось на много лет.
А сейчас, Никола, у нас наступила весна. Только она
далеко не походит на нашу весну, в России. Уже несколько дней моросит дождь...
Начинаем готовиться к празднику, понемногу начинаем «просыпаться» (...) В
коллектив прибыло много новых, с которыми надо работать.{Все} остальное
старое... Милый мальчик! Не грусти, не скучай. Помни, что я всегда с тобой,
...совсем немного и мы будем вместе.
Очень прошу тебя, черноглазый, быть осторожным, береги
себя! Крепко, крепко целую и обнимаю,
Полевая почта 20 620 А
Твоя Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
8 февраля 1945 г.
Родной мой, Колька! Сегодня мне по-особому тяжело и
грустно. Скажу откровенно, я очень волнуюсь за тебя. Помни, что бы ни случилось
с тобой, я всегда должна знать, ты все равно будешь для меня самым родным и
близким человеком. Ведь война-то сегодня сумасшедшая, а я это помню. Вот и от
сознания этого мне тяжело. В душе питаю надежду, что все будет хорошо и скоро
окончатся эти дни. Осталось [444] совсем немного до встречи! А сейчас крепко целую. Пиши
по возможности. Всегда и везде с тобой.
Полевая почта 20 620 А
Твоя Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
12 февраля 1945 г.
Здравствуйте Николай! Хочется поделиться с Вами
радостью. Все эти дни была в госпитале у Аси. Положение изменилось в гораздо
лучшую сторону. Никакого предполагаемого заражения крови не получилось, так что
с рукой будет все в порядке. Сейчас только сильная опухоль, но уже совершенно
не страшная. Можно положиться на благополучный исход. Можете не беспокоиться,
пока она писать не может, а обо всем (скоро) напишет подробно сама. С приветом
и уважением,
Полевая почта 20 620 А
Феня
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
21 февраля 1945 г.
Родной Никола! У меня в руках твое последнее декабрьское
письмо. Я несколько раз перечитала его, вдумываясь в каждую строчку. (...) Ты
пишешь, что никогда не просишь и не разрешаешь{жалеть тебя}... Думаю, что и
меня ты не захочешь видеть жалкой и униженной перед тобой. Я ничего не понимаю.
Скажи прямо, как я должна вести себя, (...) не миндальничай со мной. Я этого не
заслужила. То, вдруг, ты говоришь, что писать тебе не стало для меня
необходимостью. (...) Ты же знаешь, как ты мне необходим (...) Пишу тебе всегда
только то, что я чувствую, неправды я тебе никогда не говорила. И не надо
забывать, что прежде всего я человек (...) Никола, любимый, ответь мне на все
попросту, без затей и колкостей, тогда ... найдем правильный исход нашим
отношениям.
Сейчас глубокая ночь, я одна в комнате с твоей
фотокарточкой, ей я каждый раз говорю больше, чем читаешь ты на этих листках
(...) Знал бы ты, как дорог ты мне...
Я, как и ты, слышу этот гром,
Я, как и ты, вижу этот ад
Мне, как и тебе, кажется, там
Есть тихий дом и тихий сад.
Что вместо камня — там вода,
Что вместо грома — сосен тень,
Я верю в то, что ты и я,
Мы вместе встретим этот день
...А война стала совершенно невероятной, со многими
омерзительными делами, от которых коробит душу... Николай, мой любимый, мне
очень хочется верить в то, что все-таки должны встретиться с тобой гораздо
раньше окончания войны. Ведь дороги на Берлин не так уж длинны. Вы находитесь
сейчас на 2-ом Белорусском, да? Мы же на 1-ом Прибалтийском, идем на Мемель
(...) Сейчас нас разделяет [445] примерно 200–300 км. Во всяком случае, ты будешь
расплачиваться со мной за все мои ожидания тебя (...) Не сердись, что не писала
тебе долгое время. Знаешь, у меня было буквально «антисоветское настроение»,
когда не знала, что делается с рукой. Завтра — праздник, у нас опять развернулась
самодеятельность (...) Кончаю, хочу спать! Очень прошу, пиши чаще, хотя бы по
две строчки. Крепко целую. Посылаю семейную фотокарточку... Привет от девушек и
большой от Фенички (...)
Полевая почта 20 620 А
Всегда твоя Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
1 марта 1945 г.
Колька, хороший, любимый мой! Прежде всего, целую тебя
крепко, крепко (...) Знал бы ты, как я везде и во всем ищу тебя, а сегодня
получила сразу несколько твоих писем (...) Как будто мгновенно рассеялся надо
мной туман, я вновь возвращаюсь к жизни (...) Ты, наверное, будешь сердиться,
что я не писала тебе эти дни. Поверь, я буквально{не могла писать} ни
физически, ни морально, боясь расстраивать тебя. До сих пор не в порядке рука,
а потом — я вообще отучилась мыслить, обращаться к людям, и только твои
письма пробуждают во мне человека, и потому тысячу раз прошу — пиши! (...)
Мысль о встрече с тобой пробудилась у меня куда раньше,
чем написал ты. Ну, где и как?! Все надежды, как на организатора встречи, я
возлагаю на тебя и предоставляю тебе широкое поле деятельности. А встретиться
хочется беспредельно! Откровенно, у меня давно блуждают эти мысли, и часто меня
и Зойку можно видеть у карты, высчитывающими километры. Хорошо, если вы
находитесь около Эльбинга, тогда расстояние, по нашим подсчетам, км 70. Как
видишь, встреча возможна (...) Только ты не бойся встречи, я все та же (...)
С прибытием к нам нового нач(альника) появились
кое-какие новшества, все они сводятся почти к одному — ограничению поведения
девушек. В комнате вообще воспрещается появление «мужского духа». Здорово, да!
Ну, у нас на всякий яд есть противоядие. На всякий случай, на днях откроется
филиал нашей комнаты (...) Вот уже и весна, а помнишь ли ты ее — ту,
далекую, весну в России? (...) Ты помнишь, мы условились ждать друг друга год
(это... твои слова, ты боишься, что на больший промежуток времени у меня не
хватит воли). Так вот, подхожу к финишу. Нужна встреча! (...)
27-ую годовщину Красной Армии встретили всей «женской
свитой», как и подобает. Разумеется, со всеми увеселительными средствами, ну,
как же без этого, верно? (...) Теперь «пошли в ход» именины, приближаются и
мои! Ты представляешь, мне будет 20 лет! Ура! «У
меня растут года...» Эх, жаль, что не будет тебя. Только условимся, [446]
что этот день ты мысленно будешь полностью со мной и напиши мне много, много!
А теперь обращаюсь к твоей персоне. Слушай, Колька, что
у тебя за аппендицит? Знаешь, он волнует меня трижды больше, чем тебя.
Постарайся, мой чудный мальчик, отделаться от него побыстрее! Это мое первое
задание. Будь же дисциплинированным и покажи пример младшим. Понятно? Тогда мы
выпьем с тобой даже... водки... У..! Только не хмурь своих бровей, я же имею на
этом поприще двухгодичный стаж, да, да, да! Ну, хорошо, на всякий случай для
тебя сохранился ликер 1851 года!, от которого вообще можно обалдеть.
Колька! Ты прости меня за болтовню, но мне просто
надоели умные речи и вообще все, хочется только настоящего, живого...
Полевая почта 20 620 А
*
* *
Полевая почта 34 851 Ж
Иноземцеву Николаю
7 марта 1945 г.
Любимый Колька! Писать нет времени — ты простишь. А
фотокарточка напомнит и скажет тебе о многом. Крепко, крепко целую.
Полевая почта 20 620 А
Всегда твоя Ася
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
[?] марта 1945 г.
Николай! Писать не могу и, наверное, незачем. Нахожусь в
госпитале; очень серьезное положение с рукой. По-видимому, руки не будет. Не
беспокойся, если не будет писем. Прости,
Ася.
*
* *
Полевая почта 34 851 Ж
Иноземцеву Николаю
13 марта 1945 г.
Здравствуй, Коля! Тяжелого содержания я пишу это
письмо — траурное. Вчера похоронили мы Асю. Трудно верить, но это так. Я
не хочу писать тебе много слов, что б ты верил, так как не могу это внушить
себе, несмотря на то, что провожала ее в последний раз, но это правда, Николай.
10 марта, в обеденный перерыв (он у нас, как и год
назад, с 2-х до 3-х) она подорвалась на мине, смерть наступила мгновенно.
Похоронили ее всей частью в 4-х километрах от Гросс-Линденау, на обрывистом
берегу реки Прегель, недалеко от места гибели.
Не могу я в это поверить сама, еще только 9-го я
приносила ей твое письмо с фото, мы искали вместе ваш город на карте, измеряли
расстояние... Часто мы вспоминали Невель, и она бесконечно могла [447]
говорить о тебе. Она тебя очень любила. Я не умею писать слова утешения, да
нужны ли они: ведь чем больше горе, тем труднее их найти, тем меньше в них
надобность.
Никто из нас не знает, где караулит его судьба. Конец
войны так же неизвестен, как и то, сколько она унесет еще молодых жизней.
Будь бодр, Николай, потерянного не вернуть. Ты не один в
этом горе. Будь здоров и бодр! С большим приветом!!
P.S. Будешь иметь желание, пиши, всегда охотно отвечу.
Зоя
Николай, мне много писать нечего, то, что выше написала
Зоя, — повторяться не буду. Жаль, очень жаль, она же была человеком с
исключительно хорошей душой, строила планы на будущее с тобою. Рассчитывала на
скорую встречу здесь, на фронте. Мы продолжительное время были с нею в
(близких) отношениях и часто вели разговоры о тебе. Верю, тяжело потерять
любимого человека. Ну что делать, видимо, судьба!
Ей 25 марта будет только 20 лет. Присвоено к 8-му марта
звание младшего лейтенанта. Ну, и кончу! Будь счастлив!
Полевая почта 20 620 А
Любовь С.
*
* *
Полевая почта 34 581 Ж
Иноземцеву Николаю
6 апреля 1945 г.
Здравствуй, Николай! Не следует переливать одно и то же.
По-моему, все, кто находится здесь, в какой-то степени фаталисты. О твоем
отчаянии, честно говоря, я даже не подумала, так что не беспокойся, если тебе
выразили сочувствие. Да, чуть-чуть я тебя знаю.
Если хочешь побыть у нас, узнать подробности смерти
Аси, — приезжай, 12-го у меня будет выходной день. Желаю удачи! С большим
приветом.
P.S. Искренне поздравляю с Днем рождения! Желаю быть
счастливым и здоровым. Привет большой от Любови и Фени.
Зоя
{Сообщаю} домашний адрес Аси: г. Боровск, Калужской
обл., с. Высокое, ул. Молотова, д. 5. Лавровой Анастасии (Павловне)
Полевая почта 20 620 А
З. Болотова [448]
На обрывистом берегу Прегеля (фрагменты
записок Н. Иноземцева об Асе)
Высокий рост, стройная, гармоничная фигура. Открытое,
прямое лицо с крупными чертами, большой лоб, чуть выпирающие скулы. Темные
задумчивые глаза с веселой искоркой.
Студентка Московского геолого-разведочного института{270}, влюбленная в русскую природу
и поэзию. Во всем сквозит хороший, легкий романтизм. Мечтает писать стихи, но
не слишком огорчается, когда они слабо удаются.
*
* *
Валентин{271} и Ася.
Михаил, Павел, Иван Зоя, Люба, Нина
Из домика артиллеристов вываливается на улицу шумная
ватага. Уже на полдороге в клуб, подходя к кладбищу, эта ватага рассыпалась на
мелкие группы, преимущественно по два индивидуума в каждой. В авангарде следуют
Валентин и Ася, замыкает шествие долговязый Иван, под руку с маленькой Ниной.
Валентин неожиданно исчезает, обрывая разговор на полуслове.
— Валя, где ты?
— Я здесь, — раздается абсолютно спокойный
голос с приличной дистанции.
— Да где? Я не вижу, — в голосе чувствуется
нетерпение.
— Брось паясничать, где ты?
— Сю-сё — следует невозмутимый голос.
— Валька! Да где ты, наконец?
— Метра на три ниже тебя.
— Ах, я падаю! — истошный крик, и Ася летит в
ту же яму, куда до этого провалился Валентин.
— Ну, вот, теперь все в порядке, только тебя здесь
и ждал. Громкий смех, возня и логическое завершение сцены — поцелуй.
— Теперь давай выбираться.
Действие происходит в квадратной яме размером 2 X 2 и
высотой метра в Ъ, очевидно
приготовленной под блиндаж. Стенки почти отвесные. «Свидетелями являются Иван и
Нина, они подняли крик, на который сбежались все остальные. Связали несколько
ремней и подняли «узников» наверх.
— Это, Аська, напоминание о сюрпризах твоей будущей
профессии, будь она проклята, — говорит Валентин. — Знаешь, я промок,
пойдем домой.
— Я хочу танцевать. [449]
— Ну и танцуй, а я пошел обратно. — И Валентин
большими решительными шагами направился в противоположную сторону.
— Подожди, я с тобой.
*
* *
Валентин и Ася (во время бомбежки):
— Знаешь, мне определенно нравится, что ты не
бежишь прятаться от этого фейерверка!
— Так я потому и не бегу, чтобы тебе понравиться.
— Серьезно?
Ответом служит крепкое объятие и поцелуй...
*
* *
Высокий обрывистый берег Прегеля. Могучие сосны на краю
дороги и всегда холодное свинцовое небо. Под соснами — солдатская могила с
пирамидкой, обращенной к реке. Гвардейский значок на цоколе. Для всех,
проезжающих по дороге, здесь похоронена девушка-солдат, погибла вдали от
родины. Для близких друзей — это могила человека умного, честного,
одаренного, не сумевшего найти выхода в жизненных противоречиях.
К.П. Савушкина. Об Асе
Лавровой
Савушкина Клавдия Павловна (1929 г.р., г.
Боровск) — сестра Аси Лавровой. Многие годы работала на ткацкой фабрике в
г. Боровске. Заслуженная ткачиха России. Избиралась народным депутатом
Верховного Совета РСФСР, депутатом местного Совета. В настоящее время на
пенсии. Ниже публикуется интервью К.П. Савушкиной, любезно предоставленное по
просьбе составителя книги М.М. Максимовой.
Дорогая Клавдия Павловна! Как известно, Ваша сестра Ася
Лаврова — участница Великой Отечественной войны, погибла на фронте под
Кенигсбергом в конце войны. Не могли бы Вы сообщить подробности об Асе?
К.П. Глубоко тронута Вашим вниманием к памяти моей
дорогой сестры. Любое известие об Асе для нас дорого, и я с удовольствием
постараюсь ответить на все Ваши вопросы.
М.М. В какой семье
росла Ася? Кто были ее родители, братья, сестры? Какие отношения были в
Вашей семье?
К.П. Родилась Ася в 1925 г., в г. Боровске, в простой
русской семье. Родители — коренные боровчане. Отец Павел Борисович (1889–1974) —
из старообрядческой семьи. Мать Анастасия [450] Васильевна
(1902–1991) — из купеческой семьи, была добрым, глубоко верующим
человеком. До войны и после оккупации папа работал председателем колхоза, в
последние годы — на ткацкой фабрике. В колхозе работала и мама, вплоть до
выхода на пенсию. Мама очень любила людей, жизнь и эту любовь прививала детям.
Она пользовалась большим уважением у окружающих, многие приходили к ней за
советами. Папа был строгим, честным и справедливым человеком. Очень любил природу,
особенно полевые цветы. Увлекался рыбной ловлей. Прожили родители долгую
счастливую жизнь, нажили семь детей, не считая Аси. Все они живы и здоровы, все
находятся на пенсии.
М.М. Как проходили детские годы
Аси? Где она училась? Как потом попала на фронт?
К.П. Ася росла любознательной, активной, хорошо училась,
имела много друзей. В Боровске окончила среднюю школу и поступила в
Железнодорожный институт им. Сталина в г. Москве, откуда ее и взяли в армию в
1943 г.
М.М. Насколько можно судить по
фронтовым письмам, Ася хорошо знала стихи Есенина, Блока, Симонова. Эту любовь
к поэзии она приобрела в школе? В семье? Кто были ее учителя?
К.П. По воспоминаниям подруг Аси, она с детства
увлекалась поэзией, читала стихотворения на вечерах художественной самодеятельности
в школе и местном клубе. Из учителей Аси хочется вспомнить Молчанова
Константина Ивановича, преподавателя математики, был очень добрым человеком,
любимцем школы. В 1941 г. ушел добровольцем на фронт и не вернулся. Литературу
и русский язык преподавала Преснова Елена Прохоровна, человек с большим
жизненным опытом, и именно она привила Асе любовь к поэзии. Классным
руководителем была в те годы Молокова Нина Федоровна, ее no-праву называли
«матерью класса», в котором училась Ася. Не могу не вспомнить Ионова
Константина Ивановича, преподавателя физики. Возможно, не без его влияния Ася
решила поступить в технический вуз. Никого из них, естественно, нет в живых.
М.М. Живы ли школьные подруги
Аси? Кто они? Вспоминают ли о ней?
К.П. Одноклассников Аси осталось очень мало: одни
погибли на войне, другие умерли. К счастью, живы две близкие подруги Аси. Это
Людмила и Нина Манегины — двоюродные сестры. Люся живет в г. Ивантеевка,
Московской области, Нина — в Боровске. Обе после окончания школы стали
учительницами. С Ниной Александровной удалось встретиться и поговорить об Асе.
Она и ее сестра учились вместе с 5-го по 10-й классы. Обе часто вспоминают Асю,
помнят ее зажигательной, заводной, жизнерадостной девчонкой, которая никогда ни
с кем не ссорилась, умела дружить и ценить дружбу. В мае на [451]
экзамены всегда приносила букет из цветущих яблоневых и грушевых веток. Когда
началась война, Ася была членом ПВО, тушила фугасные бомбы, которые сбрасывали
немцы на их родной город, дежурила по ночам. Из живых одноклассников Аси, кроме
Люси и Нины, остался только Мусатов Евгений, живет в Кривском.
М.М. Судя по письмам
Аси, она очень любила свой родной Боровск, мечтала вернуться домой... Как
выглядит этот город сегодня?
К.П. Боровск, действительно, очень красивый старорусский
город, особенно он хорош весной, когда цветут яблони и груши... Дом, в котором
родилась Ася и где прошли ее детство и юность, стоит на высоком берегу реки. Из
окон и с крыльца родительского дома открывается чудесный вид на противоположный
берег и расположенный на нем городской массив, утопающий в зелени садов. Наш
дом сохранился и поныне, в нем я живу. Живу одна. Муж умер. Мой сын Саша,
невестка Наташа и два внука Павел и Иван тоже живут в Боровске, недалеко от
моего дома...
М.М. Какой сохранила
Ваша память Асю?
К.П. Ася осталась в моей памяти такой же молодой,
красивой, какой уходила на фронт. Последнее письмо Ася прислала домой в начале
марта 1945 г., а 12-го того же месяца ее не стало. Она погибла незадолго до
своего дня рождения, когда ей должно было исполниться всего лишь 20 лет.
Погибла нелепо, менее чем за два месяца до окончания войны. Похоронена Ася на
высоком холме, красивом месте под Кенигсбергом. На ее могиле был наш
боровчанин — он там служил в армии.
Письма Аси, к сожалению, не сохранились. Мама сильно
переживала смерть Аси, и когда перебирала и перечитывала письма, ей часто
становилось плохо. Опасаясь за здоровье мамы, отец однажды эти письма сжег.
Осталось лишь несколько фотографий, две из которых Вам посылаю. Только обязательно
с возвратом, они нам очень дороги. Мне трудно писать, мешают слезы... Спасибо
за Ваши хлопоты.
М.М. Благодарю Вас, Клавдия Павловна. [452]
Приложения
Первый дневник о войне 1941
г. План{272}
22.VI. — Обстрел. Поездка в Соль. Разведка в Турке.
23.VI. — Турка. Движение в р-н Лютовиски. Занятие
б[оевого] порядка. До поездки на [высоту] 1001 и в Литовиску, погранзастава.
26-го — Отход ночью.
27–28.VI. — р-н Опаки. Первый дезертир. Ночная
стрельба. Отход к Бориславу. Встреча с «гановцами» (?). Снаряды на бричке и
роза.
Горящий Борислав. Рабочий, ставший в водопроводный
колодец. Выполнение приказания о поисках взвода б/п. (?). Встреча с Тарновским
и Хорунжим. Вдали — Дрогобыч.
— Утро. Солнце в дыму. Подъезд к Стрыю. Переправа.
Встреча с Аменицким. Первый винтовочный обстрел. Поиски Лебедева.
30.VI. Дорога к Станиславу, знакомая по румынскому
походу. Ночь. Взрыв артскладов. Дождь. Разрыв колонны.
— Путь к Тернополю. Подъем в гору гаубиц. Ранение
ст. лейтенанта Миляшкина. Прямой наводкой по домам.
3.VII. На следующий день — встреча с саперной ротой
753.
— Доклад тов. Сталина.
— Яблоново. НП на кладбище. 1-я бат[арея] бьет
прямой наводкой. Отход к Гусятину.
— Бой под Гусятиным. Первый минометный обстрел.
Переправа через Збруч. Поиски ди[визио]на. Встреча с 1-м бат[альоном].
— Встреча с див[изионом]. Дальнейший отход.
Город... Немецкие парашютисты. Падеж лошадей.
— Ермолинцы. Горящие казармы (?) — майор на
перекрестке.
— Бричка Лапидуса и Агафонова.
8.VII. Деражня. Купание. Клубника. Встреча с Кармановым.
— Занятие боевого порядка. НП из могильных плит.
— Штаб. Обстрел. Ночной караул. Дом к[оманди]ра д[ивизио]на.
— Встреча с Тарновским и Хорунжим. Стрельба с
лейтенантом Медяком. Ночной караул.
— Отход на направление] к Виннице.
— Поездки с капитаном 11 бат[альо]на. Ранение
Комарова. Встреча со 2-м д[ивизион]ом. [453]
— Вступление в бой вместе с 99 див! изией]. Встреча
с вычисл[ителями] 2-го д[ивизио]на. Наступление и последний отход.
— Ночью — поиски кухни.
— Марш. Артполигон. «Иисусова кавалерия».
— Видимость окружения под Винницей. Беспокойная
ночь. 16.VII. Винница. Обстрел. Пожары. Переправа. Перечень частей
регулировщиком. Отдых всей дивизии (около Турбина).
— Марш. Парашютисты. Летчик. Марш.
— Подход к Оратовке. Бой. Жеребцы. Поиски пулемета.
22.VII. Движение вперед. Смерть Мишки Бергмана. Танковая атака на обоз. Гибель
Валевича. Ночь в обозе. Шпунтоя и Чваноя.
— Кяшкин. Поездка с капитаном на НП. Поездка под
огнем за минами в Собаровку.
— НП в доме.
— Наступление на Лукашевку. Ефрейторская
мотомех[авизированная] дивизия. Трофеи.
— Отход. Обстрел в поле. «Метанья» по колонне.
— Марш. Гликсон и Новиков. Танковое кладбище.
30.VII. Большая Ивановка. Танки. Мотоциклист. Известие о
гибели С. Киселева и других.
— Ночь в штабе. Переезд в Малую Ивановку
(Цибермановку).
— Малая Ивановка. Отход. Умань.
— Марш. Обстрел переправы на Синюже. Ночная
разведка с кап[итаном] Леви-Гуровичем.
— Разведка в Первомайск с Сидоровым и Малышевым.
Бомбежка.
— Марш.
— Сергеевка. Встреча с одесситкой. Путь на Нов.
Украинку.
— Дорога на Кировоград. Сверхбыстрая езда. Обход
Кировограда.
— Марш в «мирных» условиях. Патрульные поездки.
— Занятие обороны. Сводный артбатальон.
— Путь через Кривой Рог к Никополю, а затем к
Запорожью.
— Запорожье. Заводы. Воздушные налеты.
— Славгород, Синельникове, Новомосковск. Ночн[ая]
противовоздушная оборона.
— Днепропетровск (пос. Орджоникидзе). Встреча с
Могучим и Борисовым. Проспект Маркса. Баня. Пожар на заводе Петрова. Вольное.
Нальчик, Козлов (неразб. — М.М.).
Купание.
22[VIII.] Переход в 676. Бат[альон]... (неразб. — М.М.).
— Поездка в Запорожье, а затем в Павлоград. Бомбежка
дороги. Песчаное — Павлоград.
— Богдановка. Организация] 203 ГАП'а. Мин[ометная]
рота. Сафонов, Кедин. Первая боевая стр[ель]ба из миномета. Клеменко,
Григорчук, Прищепа, Кислое, Петровский, Попов, Мамыкин, Глухов, Овчаренко. [455]
— Новоселовка. Встречи с Банкиным, Григоряном,
Пильманом. Приказ о переводе в 203 ГАП.
14.IX. Каменка под Днепропетровском. Мин[ометный]
обстрел. Занятие боевого порядка. Стрельба с дерева. Установление] связи с
ротами.
— Контратака 6-й роты. Разговоры с Григорчуком.
Перенесение НП. Ночная атака немцев. Ее отражение. «Пожар» на нашей ОП.
— Подготовка к отходу. Отход. Подгороднее.
28.IX. Переправа через Самару. Танки в Соколовке.
Большая и Малая Лозоватка. Ночь.
— Синельниково. Встречи со своими. Село Веселое.
Занятие обороны.
— Татаровка. Оборона и отход. Обстрел. Действия с
47-м полком.
— Раздоры.
— Отход. Налет танков. Письменная. Путь в
Васильковку. Ночь в ней.
3 X Поезд на Просяную. Скитания в поисках своих. Межевая.
522-й ГАП.
— Красноармейская. Ростов. Тихорецкая. Бомбежка в
пути. 7–12.Х. Краснодар. Баня. Радио. Город. Вторичная погрузка. Тихорецкая,
Сальск, Сталинград, Балашов, Татищеве.
С 19.Х. Жизнь в Татищеве. Палатки и стр[оительст]во
землянок. Сафонов, Чхартишвили, Котаненко, Тулянков (?), Скобельцин, Сигал.
10–16.XI Поездки в Саратов. Шумаков и Карпов. Первые
письма из дома. Новый год.
Боевой путь Николая
Иноземцева
А. Периоды {273}
I. 298 ГАП
Граница
Деражня
Белая Церковь{274}
Умань
Днепропетровск
II. 676 СП
Оборона Днепра
Новомосковск
Синельниково
III. 522 ГАП BM
Донбасс
Краснодар
Татищево
IV. 1151 ГАП БМ
Евлашево Сталинград
V.106 ГА
БР. БМ
1. Брянский фронт
2. Прибалтика
3. Вязьма
4. Карельский перешеек
5. 2-й Белорусский
Рожаны
Макув
Прорыв на Толькемит
Толькемит
6. Кенигсберг Пилау
7. Штеттин и конец войны
Б. Прохождение службы и участие в
походах и боях Николая Иноземцева
|
Воинская часть |
Звание и должность |
Дата приказов |
Место участия в походах и боях |
|
298 Горноартилл. полк |
Красноармеец |
28.10.1939 |
|
|
Сержант, командир взвода |
Март 1940 |
|
|
|
Сержант, командир взвода |
28.06.1940 |
Поход по освобождению Сев. Буковины
|
|
|
Сержант, командир взвода |
22.06.1941 |
Юго-Западный фронт |
|
|
676 Стрелковый полк 15-й СД |
Сержант, командир взвода 2-й
минроты |
9.08.1941 |
Южный фронт |
|
522 Гаубично-артилл. полк БМ |
Ст. сержант, командир отделения ВТП
|
6.10.1941 |
Южный фронт |
|
1151 Гаубично-артилл. полк БМ |
Ст. сержант, пом. командира взвода
разведки |
30.04.1942 |
|
|
106 Гаубично-артилл. бригада БМ |
Старшина, командир взвода
управления |
Май 1943 |
Брянский фронт |
|
Старшина, командир взвода
управления |
8.11.1943 |
1 и 2-й Прибалтийские фронты |
|
|
Старшина, командир взвода разведки |
17.06.1944 |
Ленинградский фронт |
|
|
Старшина, командир взвода разведки |
10.10.1944 |
2 и 3-й Белорусские фронты |
|
|
Демобилизован |
25.09.1945 |
|
Через 60 лет после войны.
Послесловие
Предлагаемая книга, возможно, вызовет у читателя,
знакомого с историей Отечественной войны 1941–1945 гг., немало вопросов.
Прежде всего, как отважился автор, будучи в армии, а
затем и на фронте, вести дневник? Известно, что солдатам и офицерам Советской
Армии делать личные записи, особенно связанные с ходом военных операций,
решительно запрещалось. И сержант Николай Иноземцев, конечно же, не мог не
представлять себе всю ту степень риска и ответственности, которые брал на себя,
игнорируя «законы военного времени».
Николай не был военным корреспондентом. Он нес
тяжелейшую армейскую службу наравне со всеми. Ему, разведчику-артиллеристу,
приходилось часто бывать на передовой линии фронта. На «собственном горбу»
испытал он тяжесть и горечь поражения и постыдного отступления армии в первые
месяцы войны. Познал сполна лихо фронтовой жизни с ее изнурительными походами и
«марш-бросками», опасными переправами через реки и непроходимые болота... И все
это часто под сокрушительным огнем противника, уносившим жизни его фронтовых
друзей и товарищей по оружию. Трудно поверить, что в этом кромешном аду, когда
уцелевшие от вражеских снарядов солдаты и их командиры буквально валились с
ног, Николай находил в себе силы заносить в свой походный блокнот впечатления
минувшего дня.
Встает вопрос и о том, каким образом удалось сохранить
фронтовой дневник в условиях жесткого сталинского режима и весьма бдительного
брежневско-андроповского правления? И если дневник дожил до «горбачевской
весны», то почему он не увидел свет, когда страна уже начала свой путь к
свободе и демократии?
Наконец, многих, видимо, заинтересует судьба не столько
дневников, сколько самого автора. Как сложилась она? Оправдались ли и в какой
мере его жизненные планы и мечты, которыми он был буквально переполнен едва ли
не все фронтовые годы?
Автор ушел из жизни, унеся с собой и подлинную историю
фронтовых заметок и, главное, собственное видение боевого прошлого, оценку
опыта и уроков войны, той роли, которую она сыграла в судьбе его поколения, в
его личной судьбе. Оценку — глазами уже не молоденького сержанта, а
видного ученого, историка-международника, крупного общественного деятеля,
близко стоявшего к структурам государственной власти.
Н.Н. Иноземцева не стало за три года до начала
«перестройки». И, как знать, будь он жив сегодня, вся та правда о минувшей
войне, [487] правда, которой нам все еще не достает и сегодня,
возможно, пополнилась бы новыми откровениями одного из ее участников.
Некоторыми мыслями по затронутым вопросам нам хотелось
бы поделиться с читателем. Они появились в процессе работы над личным архивом
автора, включающим помимо рукописей обширную переписку довоенных и фронтовых
лет, многочисленные заметки. На память приходят и устные воспоминания Николая
Николаевича о войне, которыми он делился с друзьями и которые довелось слышать
в годы нашего знакомства и недолгой супружеской жизни{275}.
Итак, об истории фронтового дневника. Идея «делиться
мыслями» с самим собой, с помощью тетради и пера, родилась у Николая,
по-видимому, еще в школьные годы. Людям старшего поколения хорошо известно, что
подобный «вид творчества» был достаточно популярен в довоенные годы у молодежи,
особенно из интеллигентных семей. С приходом же Николая в армию потребность
фиксировать события дня не только не исчезла, но, наоборот, многократно
возросла. Ведь на глазах юноши менялось буквально все: обстановка, быт, нравы,
взаимоотношения с окружающими, ритм и содержание каждого прожитого дня. Будучи
натурой эмоциональной, он стремился запечатлеть все то новое, с чем довелось
ему столкнуться на воинской службе. В этом смысле новобранцу Николаю
Иноземцеву, выходцу из весьма благополучной семьи, что, называется, «повезло».
Прежде всего, как уже знает читатель, Николай оказался в
Горной артиллерии — в столь экзотичном для нашего времени и столь
изнурительно тяжелом для солдата тех лет роде войск. Его воинская служба
пришлась на пору, когда в преддверии скорой войны велась реорганизация
управления Красной Армией. Напомним, что в те годы шла тотальная замена едва ли
не всего высшего и значительной части среднего командного состава, большинство
представителей которого было физически уничтожено по указанию Сталина в ходе
известной «чистки» военных кадров в конце 30-х годов.
Реорганизация так или иначе коснулась и нижних этажей
армейской машины, в том числе системы обучения военному делу рядового состава,
младших командиров. Буквально «на ходу» менялись программы, формы, сроки
военной подготовки, внося во все это изрядную неразбериху и путаницу, столь
характерную для любой армии в период ее перестройки.
Необычность обстановки состояла и в том, что вскоре
после мобилизации Николай и его товарищи оказались на территории Западной [488]
Украины, только что присоединенной к СССР. Молодому необстрелянному сержанту
Иноземцеву вскоре пришлось участвовать в «румынском походе» по освобождению
Северной Буковины. Новая государственная граница была продвинута далеко на Запад.
Ее еще предстояло обустроить, причем в кратчайшие сроки. Реакция местного
населения на подобные события была далеко не столь однозначной, как это
преподносилось официальной советской пропагандой.
Наконец, не забудем, что «сговор» Сталина с Гитлером в
1939 г., несмотря на горячие их заверения в миролюбии, резко ускорил
развязывание немецким фашизмом второй мировой войны в Европе. Все это особенно
остро воспринималось в воинских частях, расположенных непосредственно у нашей
государственной границы. Оказавшись в одном из таких районов, Николай прекрасно
понимал, что ему и его товарищам одними из первых придется принять на себя удар
мощной немецкой машины.
Одним словом, за два года довоенной армейской жизни
перед автором открылся совершенно иной мир — мир необычных впечатлений.
Они не укладывались в прежние представления о воинской службе, которые он
приобрел в школьные годы, и были далеки от ожиданий, переполнявших Николая,
когда он почти мальчиком осенью 1939 г. ехал к месту назначения из Москвы. Атмосфера
же тех лет практически исключала возможность откровенного обмена мнениями о
положении в армии и стране с товарищами и друзьями, не говоря уже о старших
командирах. Еще меньше таких возможностей давала переписка с родными: военная
цензура тех лет была особенно бдительна. Оставалось одно — запечатлеть в
своем блокноте хотя бы чисто внешнюю, формальную сторону событий, оставив их
анализ и оценку на будущее.
Впрочем, стремление разобраться в окружающей обстановке
самому, самостоятельно созрело у Николая, по-видимому, не сразу. Поначалу им
руководило желание писать репортажи в прессу: с детства он мечтал о
журналистике, рассчитывая заниматься ею в свободное от основной профессии
время. И, судя по всему, будучи на воинской службе, не раз посылал свои заметки
и даже очерки в редакции армейских газет. Увы, как видно из его переписки с
родными, «пробиться» рядовому сержанту на страницы прессы оказалось делом почти
безнадежным. Первая и, насколько известно, последняя его военная
корреспонденция была опубликована «Фронтовой правдой» лишь осенью 1944 г.
Появление ее вызвало у Николая смешанное чувство. Да, он был рад этому событию,
о чем не без гордости сообщает в письмах домой. Но, боже, как же поработала над
статьей рука редактора! В архиве сохранился номер этой газеты со статьей
Николая Иноземцева, рукопись самой статьи. Сохранился и написанный его рукой
проект донесения командиру части, сделанный по горячим [489]
следам событий{276}. Осталась краткая запись в
дневнике от 12 октября 1944 г. Речь в ней идет о взятии нашей артиллерией и
пехотой фортов под Рожанами — мощных бетонированных укреплений — и
овладении городом. Элементарное сравнение документов показывает, насколько
газетой искажены факты: чуть ли не вдвое увеличены масштабы разрушений и потерь
в материальной и живой силе противника. По сложившейся в те годы практике от
читателя просто скрыли происхождение фортов, которые строились отнюдь не
немцами, как это можно понять из статьи, а русскими воинами в первую мировую
войну. И уж совсем необъяснимо, зачем потребовалось редактору конспирировать
Рожаны, назвав его «городом Н». Ведь под его стенами остались лежать и наши
солдаты.
В истории войны взятие фортов и самих Рожан — всего
лишь эпизод. Заметка в «Фронтовой правде» — одна из тысяч подобных. Но для
Н.Н. Иноземцева важно другое: безупречно точное обращение с фактами было для
него одним из непреложных принципов. Читатель легко мог в этом убедиться,
сравнивая дневниковые записи наиболее важных событий, участником и свидетелем
которых был автор, с подлинными документами истории второй мировой войны. И
грубая редакторская работа столь почитаемой фронтовиками газеты не могла не
огорчить делающего первые шаги автора. Впоследствии из-под его пера выйдут
десятки книг и монографий, сотни статей, и он не пропустит ни одну из них в
печать без собственной визы.
И все же одно дело — вести записи для обычных
газетных репортажей, вольно или невольно подчиняясь направляемой «сверху»
пропаганде, и совсем другое — глубокая внутренняя потребность запечатлеть
события и факты такими, какими их видел и ощущал сам автор, стремившийся к.
максимально объективному освещению и оценке происходящего.
Оказавшись с первых же часов войны на переднем крае, в полной
мере ощутив ее горячее дыхание, Николай впервые почувствовал и осознал: на его
глазах развертываются события подлинно исторического масштаба. С этого момента,
как он сам впоследствии вспоминал, уже ничто не могло остановить его от
«общения» с дневником. Он дал себе слово при любых обстоятельствах делать хотя
бы краткие записи того, что происходило вокруг и что можно было бы назвать
«солдатскими буднями войны».
Обстоятельства далеко не всегда позволяли браться за
блокнот. В моменты лихорадочного отступления на Украине об этом нечего было и
думать. В те страшные дни Николаю удавалось сделать лишь скупые пометки о
местах передвижения своей воинской части, сопроводив их упоминанием наиболее
запомнившихся ему эпизодов. Позже, [490] когда он окажется в Татищевских лагерях, эти пометки
помогут ему восстановить картину пережитых им тяжелейших событий первых месяцев
войны. Писать же приходилось, как правило, по ночам, чаще всего при котилке.
Были периоды, когда пропадало всякое желание писать, как
это было, например, во время затянувшегося пребывания автора в 1942 —
начале 1943 г. в тылу, где он в составе Гаубично-артиллерийской бригады с
нетерпением ждал отправки на фронт. Как видно из его писем домой, бригаду с
тяжелым вооружением большой мощности «держали» подальше от фронта, тщательно
готовя ее к участию в наступлении на Курске-Орловском направлении. Натура
жизнедеятельная, темпераментная, Николай мучительно переживал вынужденное
«стояние» на месте, рассматривая лагерную службу как упущенное время.
С возвращением на фронт он вновь обратится к своим
дневникам. И даже ничем неприметные дни оставят след в его блокноте. Педантично
и скрупулезно фиксировал он даты и события повседневной армейской жизни в
условиях мучительно долгой тяжелой войны. Кому-то страницы эти покажутся
скучными. Кто-то разочаруется, увидев в лице разведчика-артиллериста не
овеянного славой героя, лихо выходящего из любых приключений «на белом коне», а
скромного труженика, терпеливо выполняющего свои повторяющиеся изо дня в день
обязанности: заняв новое месторасположение, произвести рекогносцировку, выйти
вперед (часто на передовую), разведать и определить цели для стрельбы по
противнику, выбрать место для НП и оборудовать его, окопаться, построить
блиндаж, подготовить карту местности, оформить документацию, передать как можно
быстрее в штаб, ждать дальнейших приказов и т.д. и т.п.
Повторите все это десятки и сотни раз — в жару, в
стужу и метель, в проливные дожди, в непролазной грязи, сутками не снимая сапог
и шинелей и сутками же не получая горячей пищи, неделями — без писем,
радио («сели батарейки») и газет и, что труднее всего для солдата, — без
курева и «боевых (наркомовских) ста граммов». Повторите, — под
приближающийся гул вражеской канонады, под грохот не остывших от боя немецких
танков, под вой фугасок и непрекращающийся треск пулеметов противника и, что не
менее страшно, под покровом неожиданно наступившей тишины — внезапной,
необъяснимой и потому пугающей... И уже не покажется случайным, что люди,
подобные Николаю, делая день за днем эту свою, на первый взгляд, однообразную и
до «чертиков» надоевшую им работу, по существу каждый раз совершали маленькие
подвиги, одерживая победу прежде всего над самими собой. Ибо любая небрежность,
любая оплошность в том, что ежедневно, ежечасно им приходилось делать на
фронте, могли стоить жизни не только им самим, но и десяткам солдат. [491]
Как-то, в шутку, Н.Н. Иноземцев пробовал подсчитать
количество возведенных им за годы войны НП, блиндажей и укрытий, вырытых
саперной лопатой кубометров земли, пройденных километров дорог — пешком и
с помощью всех мыслимых и немыслимых средств передвижения — верхом на
лошади, на бричках, мотоциклах, самоходках, товарных платформах и в поездах, на
«эмках», «катерпиллерах» и «джипах», от юго-западной границы до Приволжских
степей, от Центральной России до Карелии и Финляндии, от Прибалтики до
Кенигсберга и Штеттина... и сбился со счета.
И все же главное — в другом: в той высочайшей мере
ответственности, с которой он подходил к своим святым обязанностям по службе, к
воинскому долгу и которая, быть может, помогла ему уберечься , от «пули-дуры» и
других нелепых случайностей на войне.
Все, что успевал запечатлеть Николай, будь то боевая
операция или томительное ожидание предстоящего боя, ночь перед наступлением или
очередная «передышка» в компании фронтовых друзей, — он вольно или
невольно «пропускал» через себя, через свою душу, через собственное восприятие
и мироощущение: горечь за неудачи и поражения и нескрываемая гордость за
успех — пусть незначительный — своего взвода, полка, бригады, за
успех на соседнем фронте; огромная тревога за судьбу родных и тоска по
прекрасным дням довоенной юности; боль утраты близких ему людей и готовность,
не раздумывая, оказать поддержку товарищу; трепетное ожидание писем от любимой
женщины и радость, а порой и восторг от мимолетных фронтовых встреч и свиданий;
свойственное, пожалуй, только художественным натурам понимание природы, ее
богатейших оттенков в разное время суток и года и огромная неутолимая жажда
соприкосновения с прекрасным — литературой, искусством, живописью,
музыкой; органическое неприятие муштры, солдафонства, «казарменного духа»,
особенно типичных для тыловой лагерной жизни, и прямо-таки неуемное желание
быть вместе со своими боевыми друзьями там, где решаются судьбы России (на
фронте он чувствовал себя «вполне самостоятельным»); потребность осмыслить
трагедию и величие крупнейшей в истории XX столетия битвы и мучительный поиск
своего места в жизни, мечты о будущем; наконец, глубокая, всепоглощающая любовь
к великой России, вера в неизбежность ее победы, не покидавшая автора даже в
самых тяжелых и, казалось бы, безысходных ситуациях...
Николай сознавал, что многое из того, что он успевал
заносить в дневник, — не для печати, не для постороннего глаза. Нечего
было и думать о том, чтобы в тоталитарное время появились, например, на свет
потрясающие своей горькой правдой и откровенностью страницы о бегстве пехоты и
отступлении артиллерии по украинской земле летом 1941-го. Но, видимо, где-то в
глубине души он не терял надежды на лучшие времена, когда бы смог опубликовать
свой дневник, использовать [492] его для будущих мемуаров или произведений более
серьезного жанра о войне.
Именно с надеждой на будущее обращался он в письмах к
родным, тревожась за судьбу посылаемых им из армии и с фронта (чаще всего с
оказией) заметок, а также писем и
открыток из дома и от друзей, которые он бережно собирал и при первой же
возможности переправлял своей маме — Маргарите Сергеевне. И та (поклонимся
низко ей), несмотря на суровое, полное драматизма время — голод, холод,
эвакуацию, частые переезды из города в город, заселение московской квартиры
чужими людьми и т.д., — сумела сберечь почти все рукописи Николая и его
переписку военных лет. И даже после войны, когда сын все чаще и чаще стал
уезжать в командировки, она продолжала хранить дорогие ей реликвии —
дневник и письма с фронта и на фронт, бережно перевязанные льняными нитками и
уложенные в кожаный, «дореволюционных времен», саквояж. Позже, когда Николай
проводит Маргариту Сергеевну в последний путь, он сбережет этот саквояж, а
также гимнастерку, шинель и планшет с красноармейскими книжками и картой
маршрутов последних месяцев войны. Боевые же ордена и медали вместе с
гражданскими неизменно можно было видеть на его груди в «полном наборе», но только
три раза в году: в День Советской Армии, в День артиллерии и, конечно, в День
Победы, который он считал Святым Днем.
Остается вопрос, почему Николай Николаевич не предпринял
попытки опубликовать свой дневник в мирное время? Ведь знаем же мы книги о войне —
и хорошие — известных наших писателей 40–50-х годов. Была «хрущевская
оттепель», давшая «глоток воздуха» литераторам. Появилась и обширная мемуарная
литература, авторами которых чаще всего были видные наши полководцы —
герои войны, многие из которых внесли неоценимый вклад в общую Победу. А он все
чего-то ждал и ждал, хотя, казалось, всей своей послевоенной деятельностью,
своим положением заслужил право быть услышанным как один из очевидцев и
участников Великой битвы, тем более что речь шла о солдатских мемуарах,
практически не встречавшихся в литературе о войне. Ответ не так прост. Однако
все по порядку.
Когда война подходила к концу, Николай принимает твердое
решение заняться международной политикой. С завершением войны он делает все
возможное, чтобы поступить в Московский государственный институт международных
отношений, и озабочен одним — как возместить время, упущенное за армейские
годы. Нет, он никогда не считал это время потерянным. Более того, весь свой
накопленный армейский и фронтовой опыт и прежде всего умение твердо и
решительно действовать в любых, даже самых сложных жизненных ситуациях он
высоко ценил, благодаря судьбу за то, что остался жив, и за все, чему научился в армии в условиях жестокой беспощадной
войны. [493]
Переполненный энергией и жизненными планами, страстно
жаждавший наверстать время, Николай буквально «вихрем» ворвался в мирную
московскую жизнь. Он стремится одолеть сразу все. Штудирует не только
обязательную в те годы марксистскую литературу (работы Ленина он прочтет «от
корки до корки», с карандашом, впервые откроет для себя то, что скрывали, не
знали, не замечали или не хотели замечать партийные лидеры и пропагандисты, а
позже не раз будет «бить наотмашь» — любимое выражение Иноземцева —
закоренелых догматиков их же оружием). Прочитает множество книг и статей по
новой и новейшей истории, философии, внешней политике, международным отношениям
российских (дореволюционных) и западных авторов, доступ к которым (их книги
хранились в закрытых спецфондах) стоил ему немалых усилий. Прежде чем выбрать
тему диплома (она затем станет темой его кандидатской диссертации — о
внешней политике США в германском вопросе), увлеченно будет работать с
архивными материалами по истории царствования Павла Романова, открывая неизвестные
для себя страницы далекого российского прошлого. Он упорно осваивает
английский, восстанавливает немецкий, берется за французский языки, успевает
руководить научным студенческим обществом, издавать научный журнал со статьями
будущих дипломатов, выступать на конференциях, семинарах, собраниях...
Сегодня, по прошествии шести десятилетий, Иноземцева
хорошо помнят его однокурсники{277}: одет в военную гимнастерку,
галифе (модные в те годы), всегда подтянутый, собранный; умное, энергичное,
красивое лицо, черные, гладко зачесанные назад густые волосы, уверенная походка
(чуть-чуть в развалочку — как-никак фронтовик, «знай наших»!). Круглый
отличник, блестящий оратор, активный общественник. Одно непонятно — когда
и как успевает он все делать?
Его дом (живет с мамой в той же, довоенной, но плотно
заселенной коммунальной квартире) по-прежнему открыт и гостеприимен. Здесь
собираются «мгимовцы», приходят оставшиеся в живых (их уже немного) школьные
друзья, заглядывают фронтовые товарищи. Дом этот любят, там всегда удивительная
атмосфера — уютно, весело, непринужденно, — ее умело и с большим
тактом поддерживает умница и человек большого сердца Маргарита Сергеевна. Почти
как до войны. Но нет среди них милых бабушек. Безвременно ушел из жизни
отец — тоже Николай Николаевич. Не вернулся с войны младший брат Шурик.
Старший брат, Валентин, остается в далекой Восточной Сибири.
А закончит Николай институт с отличием раньше
положенного срока. За это время успеет жениться, станет отцом. Поступит в
аспирантуру, одновременно начнет работать (надо содержать семью), подолгу [494]
засиживаясь ночами над очередной статьей в журнал, газету, над ежедневным
международным обзором для радио.
Николай торопится, очень торопится, словно чувствуя, что
судьбой ему отпущен не такой уж большой срок. Не переставая работать, он
досрочно заканчивает аспирантуру, защищает диссертацию, публикует первую книгу.
Через два года становится доцентом. В сорок один год — он уже доктор наук,
вскоре — профессор. В сорок три — член-корреспондент Академии наук. В
сорок семь — ее действительный член — едва ли не самый молодой среди
академиков в области гуманитарных наук. А годом раньше возглавит Институт
мировой экономики и международных отношений Академии наук (ИМЭМО), превратив
его в одно из авторитетных в те годы научных учреждений с почти тысячным
коллективом сотрудников, известным в стране и за рубежом своими либеральными
идеями. Руководить он им будет до конца своих дней.
Н.Н. Иноземцев получит общественное признание: будет
избран депутатом Верховного Совета, делегатом ряда партийных съездов,
кандидатом, а затем и членом ЦК КПСС. Вместе с другими учеными его привлекут к
подготовке материалов для высшего руководства страны. Он посетит многие страны
мира, станет официальным представителем на ряде сессий ООН, других авторитетных
форумах; возглавит делегации советских ученых на различных международных
конференциях, симпозиумах, встречах. Все эти годы будет продолжать публиковать
в стране и за рубежом свои книги и статьи о внутренней, внешней, международной
политике, их общий объем превысит 300 печатных листов.
Не столь, на первый взгляд, гладко сложится его личная
жизнь. Будут и первый, и короткий второй, затем и третий, последний, браки.
Будет все: счастье и горечь разлук, восторг и разочарование, радость и тревога.
Поистине «покой нам только снится», — любил он повторять. Но одно
останется неизменным: его безграничная любовь к детям и внукам{278}. Постоянная забота о
них — не просто отеческий долг, а глубокая и неизбывная потребность его
богатой души. И при сумасшедшем темпе жизни, который он сам же себе задал,
всегда находил время для теплого и дружеского с ними общения, чего бы это ему
ни стоило...
Да, жизнь его «бьет ключом». И что же, все эти годы не
было времени вспомнить о днях боевой молодости, о записках далеких военных лет?
Не хотелось тревожить память воспоминаниями о тяжелейших испытаниях, которые
выпали на долю его поколения? Стеснялся собственных откровений, которыми
делился на страницах дневника, юношеской непосредственности? Не хотел, наконец,
выглядеть [495] в глазах партийно-государственной элиты и «почтенной
публики» эдаким влюбленным в жизнь романтиком? Возможно. И все-таки позволю
себе высказать и иное предположение. Начнем с того, что в советские времена,
как известно, представители общественных наук, и особенно, пожалуй, в области
военной истории, были поставлены в исключительно сложные условия. Они не могли
публиковать свои работы, не отдавая дань стереотипам. Приходилось с этим
считаться, как ни печально, и Николаю Николаевичу, каждый раз мучительно
переживавшему необходимость «прикрывать» свои мысли, наблюдения, выводы
ссылками на партийные документы и незабвенных классиков марксизма-ленинизма.
За годы работы в редакциях журнала «Коммунист», газеты
«Правда» и особенно в составе рабочей группы по подготовке материалов к
партийным съездам (по поручению «самого Брежнева») Н.Н. Иноземцев приобрел
немалый опыт «проталкивания» через прокрустово ложе «обязаловки» идей и
взглядов, рождавшихся у него в области внешней и международной политики,
внутренней жизни страны. Умный, непредвзятый читатель, обратившись к книгам и
статьям Иноземцева, и сегодня, за барьером цитат «великих», увидит «особый
почерк» автора, отличавшийся не только отточенным энергичным стилем, но,
главное, прогрессивными идеями.
Для Иноземцева, когда он стал академиком, обрел известность
и имя, не составило бы большого труда издать Дневник. Но что-то мешало. Это
«что-то» — необходимость отступить от «настоящей правды», от многих
представлений о подлинных событиях армейской и фронтовой жизни, которые он
пережил, прочувствовал, по-своему осмыслил и оценил. Цена такого отступления от
правды была для него слишком велика. Порядочность, честность и ответственность
останавливали его всякий раз, когда хотелось взяться за фронтовые заметки.
Ответственность перед самим собой и перед временем. Ведь речь шла о самом
трагичном событии XX в. — о войне, о его боевых товарищах и друзьях,
многих из которых он потерял навсегда. И здесь, очевидно, его мерки были
особыми. Одним словом, написать о войне по-другому, чем он это делал в своих
дневниках, будучи солдатом, он не хотел, и не мог. «Либо уж полная правда о
войне, либо — ничего», — говорил он не раз, когда затрагивалась эта
глубоко волновавшая его тема.
Неистребимая борьба Николая за правду о прошедшей
войне — бескомпромиссна. Помнится, он с болью вспоминал о том, как огорчил
его в свое время выход в свет первого шеститомного издания «Истории Великой
Отечественной войны»{279}. Н.Н. Иноземцев имел к нему
некоторое отношение. Его имя упоминается среди обширного [496]
перечня лиц, оказавших помощь редакции материалами и консультацией{280}. Но писались эти тома,
естественно, другими авторами, имена их не указаны. Писались, как потом
обнаружилось, не столько во имя исторической правды, сколько по заказу узкой
группы лиц, стоявших тогда у власти партийных лидеров и представителей
генералитета. В ней не найти обстоятельного и правдивого изложения и, что
особенно важно, объяснения многих событий, определивших ход и исход самой
войны. Как не найти в ней и имен многих полководцев, не говоря о солдатах,
невероятной ценой, кровью и потом отстоявших Отечество. И уж особенно возмущало
Николая Николаевича искажение истории первых месяцев войны, подлинных причин
поражения, которое понесла тогда наша армия.
Когда, по инициативе ученых, при поддержке широкой
научной общественности, многих военных было принято решение о подготовке
12-томного издания «Истории второй мировой войны, 1939–1945 гг.», Николай
Николаевич активно включился в его подготовку. Став членом Главной редакционной
комиссии 12-томника, он лично участвовал в разработке структуры и концепции
будущего издания.
Но работа шла тяжело, со срывами, бурными дебатами,
которым, казалось, не было конца. И неудивительно. В состав редакционной
комиссии вошли люди с прямо противоположными взглядами. Одни продолжали
отстаивать по существу те же постулаты, которых придерживались авторы первого
издания, иными словами, ничего не менять, расширив лишь временные и
географические рамки работы. Другие выступали за принципиально иной подход к
оценке войны и ее уроков, с учетом накопленной обширной, в том числе
конфиденциальной (часть ее сегодня открыта), информации, которой располагали
различные ведомства страны: армия, разведка и контрразведка, отечественная и
зарубежная историография.
Отчетливо помню, как вернувшись домой после очередного
заседания, закончившегося, как обычно, столкновением представителей двух подходов,
двух концепций в оценке войны, Николай Николаевич буквально пришел в ярость.
Обиднее для него было прежде всего то, что в числе сторонников «ничего не
менять» оказались лица, вообще «не нюхавшие пороха» и «отсидевшие» все военные
годы в лучшем случае в штабах и интендантских службах либо на партийной работе
в тылу.
Уходит время. Все дальше и дальше от нас военные дни,
месяцы, годы, унесшие только по официальным данным 27 млн советских граждан
(подумать только, ведь это — почти пятая часть всех жителей сегодняшней
России!). А подлинная история Великой Отечественной войны, похоже, так и
остается не написанной. Горько... Что же касается 12-томного труда, то он
все-таки увидел свет. Все двенадцать [497] книг были опубликованы в течение 1973–1982 гг., а ее
авторы удостоены Государственной премии СССР «за
разработку экономических и социально-политических проблем второй мировой
войны». Произошло это в 1983 г., когда Николая Николаевича уже не стало.
Госпремия была присуждена Иноземцеву на этот раз посмертно: первую он получил в
1978 г. «за цикл работ по международным проблемам».
Либералы 60–70-х годов и прежде всего те, кто прошел
суровую школу войны, были не из робких. Они умели четко отделять истину от
заблуждений, правду от подобия правды и, как могли, эту правду защищали. Одни
это делали, обращаясь к читателю «из-за кордона», куда их ссылали как
диссидентов. Другие отстаивали свои убеждения «лоб в лоб» со своими оппонентами
на различных ступенях партийной и государственной иерархии, часто рискуя положением
и карьерой. Как могли, использовали и открытую печать для высказывания
либеральных идей, касающихся состояния и перспектив развития страны, ее
внутренней и внешней политики. Хоть и прикрытые «идейными установками», эти
мысли давали читателю весьма богатую пищу для размышлений, значительно большую,
чем, казалось, могла позволить армия цензоров, стоящая на страже «чистоты
марксизма».
Было и другое, гораздо более эффективное средство
«воздействия на умы», — так называемые закрытые записки и выступления. Их
главная цель состояла не только в том, чтобы информировать высшее руководство о
действительном положении дел в стране и за рубежом, но и предложить
конструктивные меры, способные изменить сложившуюся ситуацию к лучшему.
Несмотря на строжайшие требования «секретности», содержание таких записок и
выступлений раньше или позже становилось известным партийным и советским
работникам на местах, а затем и представителям общественности.
Николай Николаевич, без преувеличения, мастерски владел
этим видом оружия. Он был убежден, что если в стране и грядут перемены (в это
он твердо верил), то не благодаря «революционному порыву масс» («слишком долго
придется ждать»), а действиям «сверху», с помощью глубоких реформ. И, как видно
теперь, не ошибся.
Директору известного института, академику Н.Н.
Иноземцеву охотно предоставляли трибуну многие ведущие ведомства страны. Он не
раз выступал на Президиуме Совмина, на коллегиях Минобороны, Министерства
иностранных дел, Госплана. Высшие чиновники, среди которых было немало профессионалов,
в том числе честных, порядочных людей, с нескрываемым любопытством и интересом
слушали его выступления — всегда смелые, критические, аргументированные и,
как правило, конструктивные. Ему, получавшему информацию «из первых рук»,
прекрасно знавшему положение дел не только в собственной стране, но и за ее
пределами, опиравшемуся на интеллектуальный потенциал своего института,
удавалось не только выявить наиболее [498] острые и требующие безотлагательных решений проблемы,
но и подсказать подходы к их решению.
Сотни аналитических записок и материалов, включая
прогнозы экономического и политического развития ведущих стран мира, разработал
и направил «наверх», в инстанции коллектив ИМЭМО, известный в те годы в
партийных и правительственных кругах как «Институт Иноземцева». Не все из них
доходили до главного адресата — Л.И. Брежнева, его ближайшего окружения;
многие «застревали» на различных этажах огромной бюрократической машины часто
из-за нежелания чиновников «огорчать Генерального». Но Николай Николаевич не
терял оптимизма.
Вместе со своими единомышленниками (а таких было не
мало) он не уставал «бомбить верха», доказывая необходимость перемен в стране
(«совершенствования управления», как было принято тогда говорить), каких бы
сторон жизни общества это ни касалось: экономики или права, науки или
образования, внешней политики или военного строительства — перемен,
продиктованных, в первую очередь, острейшей необходимостью поднять уровень и
качество жизни соотечественников, надежно обеспечить их безопасность.
Настойчиво и терпеливо разъяснял он «партийным вождям»,
что государство наше не может находиться в изоляции от капиталистического мира;
что такие крупнейшие явления второй половины XX столетия, как
научно-техническая и военно-промышленная революции, структурная перестройка
хозяйства, глобальные проблемы, международная интеграция, приобрели
интернациональный, подлинно мировой характер (подобные термины долгое время не
признавались нашей официальной идеологией и рассматривались как «порождение
буржуазной науки»); что страна наша обязана в полной мере считаться с тем, что
происходит в цивилизованном мире, если мы не хотим и дальше отставать от
передовых государств.
То, к чему призывал Н.Н. Иноземцев и его сподвижники,
еще не было требованием свободы, демократии и рынка. Все это появится
значительно позже, когда Николая Николаевича уже не станет. Цена же его
исследований, инициативных записок, выступлений тех лет видится в другом: они
подготавливали почву для будущих перемен, будоражили общественность, побуждали
ее смотреть на происходящее в стране не с догматичных позиций, а с позиций
реализма, здравого смысла. Они «приучали» представителей «номенклатуры» мыслить
шире и глубже и, во всяком случае, иначе, чем предписывалось коммунистической
идеологией и пропагандой.
Для Н.Н. Иноземцева, ненавидевшего войну всеми
клеточками своего существа, политическая и военная разрядка была не лозунгом,
не данью конъюнктуре. Она была ключом к сохранению России как нации. С
аргументами, цифрами, фактами он доказывал «верхам», [499]
что из-за гипертрофированного развития военно-промьппленного комплекса (ВПК),
пожиравшего едва ли не 70% национального богатства страны, отобравшего у
народного хозяйства самые передовые достижения научной и инженерной мысли,
лучшую технику, лучшие кадры ученых, специалистов, рабочих, страна вползает в
заколдованный круг: «война окончена — готовьтесь к войне!»
Долгие годы изучавший и знавший «изнутри» нашего
главного тогда противника — США, Н.Н. Иноземцев как никто видел и понимал,
что бешеную гонку вооружений, в которую втянули советскую державу ее бездарные
правители, приняв «эстафетную палочку» из-за океана, страна наша, ее экономика,
ее народ могут не выдержать. И в то время как для США рост все разбухающего
военного бюджета означал не более чем «очередное напряжение сил», для
Советского Союза «гонка за лидером» грозила поставить страну на грань
катастрофы.
К исследованию военной проблематики Н.Н. Иноземцев
привлек большую группу молодых ученых: историков-международников, экономистов,
социологов, и наряду с этим — военных специалистов, в том числе и бывших
адмиралов, генералов, офицеров-разведчиков, которых он собрал под крышей
Института и чей опыт высоко ценил. Их усилиями был не только сделан
сравнительный анализ ВПК СССР, США и НАТО в целом, но разработан и предложен
ряд альтернатив, способных вывести страну из тупика, в который она попала,
втянувшись в разорительную гонку вооружений. Некоторые из этих альтернатив
актуальны и сегодня.
Хорошо разбираясь в военном строительстве, внимательно
изучая военные реформы в США и странах НАТО, сравнивая их оборонительные
системы с нашей, Н.Н. Иноземцев в конце 70-х годов пришел к твердому убеждению
о необходимости глубокого преобразования всей нашей армейской машины. Главные
усилия, по его мнению, должны были быть направлены не на разорительную
конвейеризацию производства пушек, танков, ракет, а на создание эффективных
видов вооружений принципиально нового типа, не требующих умопомрачительных
расходов, но способных обеспечить надежную защиту наших границ. Что касается
армии, то он считал, что она должна быть резко сокращена, обладать высокими
профессиональными качествами, быть мобильной, способной быстро реагировать в
случае военной угрозы. Речь, как видно, шла, по существу, о военной реформе
(хотя этого термина тогда избегали), которая остается одной из насущных задач
российской политики и по сей день. Что же говорить о брежневской «команде», не
перестававшей мыслить категориями «холодной войны» и, словно в издевку над
здравым смыслом, ответившей на реформистские призывы открытием афганской войны?
Но Н.Н. Иноземцев и его сподвижники не сдавались.
Насколько известно, в первые же дни после ввода наших войск в Кабул [500]
ИМЭМО, а также Институт Соединенных Штатов Америки и Канады (директор —
академик Г.А. Арбатов), Институт экономики мировой социалистической системы
(директор — академик О.Т. Богомолов) и другие в своих материалах,
направленных в адрес Политбюро, предупреждали о тяжелейших последствиях
подобной акции.
В наших заметках невозможно перечислить то, что удалось
сделать Н.Н. Иноземцеву и что составляло смысл его кипучей деятельности. Но
одно несомненно — за всем этим стоял не только огромный интеллектуальный
потенциал ученого, но и блестящий талант организатора. Он сумел сохранить и
приумножить завещанные его предшественником академиком А.А. Арзуманяном
традиции Института — противостоять догматизму, поддерживать чувство
нового, отбирать сотрудников не по биографиям, а по способностям.
Строгий, взыскательный, требовательный, он не терпел
ленивых, бездарных, безразличных людей и в то же время всячески поддерживал
личности яркие, неординарные, динамичные. Многие из тех, кто составлял в те
годы ядро Института — заместители директора, доктора наук Е.М. Примаков
(ныне академик), В.А. Мартынов (ныне академик), О.Н. Быков (ныне
член-корреспондент РАН) и другие члены команды — были не только
единомышленниками Н.Н. Иноземцева, но и инициаторами и организаторами ряда
новых научных направлений. В стенах Института выросла целая плеяда талантливых
молодых ученых, имена которых и сегодня можно встретить среди известных
политических деятелей, дипломатов, бизнесменов.
Н.Н. Иноземцев нес на своих плечах огромное число
обязанностей. В каких только комитетах, комиссиях, структурах он не был
представлен! Но больше всего ценил возможность участвовать в работе Президиума
Академии наук, на заседаниях которого не раз выступал. На них еще бывали тогда
такие корифеи науки, как П. А. Капица, Н.Н. Семенов, В.А. Энгельгардт. Во главе
Академии стоял тогда легендарный Л.В. Келдыш, блестящий ученый с мировым именем
и талантливый организатор науки. В состав Президиума входили известные
ученые-физики, будущие Нобелевские лауреаты академики A.M. Прохоров и Н.Г.
Басов, яркий представитель нового поколения ядерщиков академик Е.П. Велихов...
После встреч с ними Николай Николаевич возвращался воодушевленный, в
приподнятом настроении, не уставая повторять: «Нет, не все потеряно, пока такие
люди есть в России!»
С особым чувством признательности и ответственности
относился к своим депутатским обязанностям. На встречах с избирателями
Самтредии (Грузия) никогда не обещал «золотых гор», но тем, кто обращался за
помощью и поддержкой, неизменно старался их оказывать, используя широкие связи
с различными ведомствами страны. Николай Николаевич любил Грузию, ее
трудолюбивый и талантливый [501] народ и, бывая в ней, старался послушать незабываемую
музыку Гии Канчели, посмотреть полотна великолепных художников — Ладо
Гудиашвили, Нико Пиросмани, полюбоваться — в который раз —
прекрасными памятниками древней Сванетии, поговорить, поспорить с обаятельным,
остроумным, жизнерадостным Сулико Хабеишвили{281}... Мог ли предполагать он,
что придется пережить этой стране, ее гордому и многострадальному народу!..
Вопреки постоянному противодействию «надсмотрщиков над
наукой» (так называли в академических кругах работников Отдела науки ЦК КПСС),
Н.Н. Иноземцев сумел установить широкие связи с крупнейшими научными
институтами и центрами стран Восточной и Западной Европы, США, Японии, других
государств, с видными зарубежными учеными, политическими и общественными
деятелями. Он много и часто выступал за рубежом, каждый раз тщательно готовясь
к такого рода встречам. Охотно знакомился с политической и деловой жизнью
страны, с ее историческими и культурными ценностями, в поле его интересов были
люди самых разных профессий и разной политической ориентации. Только так,
считал он, можно узнать и понять страну, ее особенности, ее место в современном
мире, без чего невозможно подготовить квалифицированных
специалистов-страновиков: американистов, германистов, англоведов и т.п.
Предпринимал невероятные усилия, пробивая разрешение на выезд в зарубежные
командировки «невыездным» сотрудникам.
Н.Н. Иноземцева знали в научных и политических кругах
многих зарубежных стран. К нему был всегда повышенный интерес («работает с
Брежневым»). Но больше всего в нем ценили прекрасное знание своей страны и
международной ситуации, эрудицию, искусство полемики, силу аргументации.
Сколько же всего горького и неприятного ему довелось услышать в адрес
общественной системы, в которой жил, партии, в которой состоял, правителей,
которым служил. В этих упреках были и недоброжелательность, порой даже злоба,
но много и правды. Но каждый раз, выслушав оппонента, Николай Николаевич
находил веские контраргументы, вызывая уважение аудитории. Как это ему
удавалось? «Да очень просто, — говорил он, — всегда помню, что за
мной — великая Россия». И не покажется, наверно, удивительным, что и
сегодня, спустя 22 года после кончины Николая Николаевича, о нем помнят в США и
Великобритании, во Франции и Германии. В Японии о нем вспоминают как о редком
политике, которому можно было доверять.
Николай Николаевич обожал путешествовать, особенно по
российской земле. Перед каждой поездкой, особенно на отдых — в
туристический [502] поход, санатории, «дикарем в горы», — продумывал
все до мелочей (фронтовая привычка) и потому сопровождавшим его в таких
поездках было легко, удобно, весело, «без забот». В нем постоянно жила «охота к
перемене мест» (и это тоже от фронта), и где бы он ни был, через неделю начинал
думать о возвращении: ждут дела, скучает по дому. А дом свой он боготворил:
любил одинаково и принимать гостей, вкусно поужинать с ними с хорошим вином, и
посидеть у камина с интересной книгой, от которой его было невозможно оторвать.
Читал много, на удивление быстро, успевал насладиться Толстым, Голсуорси,
Флобером, Прустом, перечитывал русских и западных классиков по многу раз, вновь
и вновь открывал для себя М. Булгакова и А. Платонова, не пропускал хоть
что-нибудь значительного из модных тогда Б. Ахмадулиной, А. Вознесенского, Е.
Евтушенко.
Ну, и конечно, старался (не всегда получалось) побывать
на премьерах А. Гончарова и Ю. Любимова — этих «возмутителей спокойствия»,
как он их называл, и в общении с которыми обретал прекрасное чувство духовной
свободы.
Но идет, идет время, неумолимо, неотвратимо... Все чаще
и чаще посещают его мысли, обращенные одновременно и в прошлое, и в
будущее — сопоставляет, сравнивает, пытается найти ответ на вопрос: что
успел, что удалось, что не получилось. И снова, в который раз, мучительно
переживает все, что происходит с его страной, с его Россией. Куда мы идем? Что
ждет всех нас впереди? И сакраментальное «что делать?»
Он искал выхода из тупика, к которому неумолимо
двигалась советская машина. Она не созрела для полного взрыва. В ней все еще
можно было что-то подправить, что-то улучшить, что-то заменить, продлить ее
существование на три, пять, может быть, десять лет, но рано или поздно крах был
неминуем. К концу своей жизни он все более отчетливо понимал: никакие частичные
преобразования, никакое «латание дыр» не смогут уберечь страну от развала, что
менять надо все. Вопрос только в том, какой ценой.
О партии Н.Н. Иноземцев говорил, что «в том виде, как
она есть, она изжила себя, превратилась в тормоз общественного развития. И одну
из причин видел в том, что основные принципы построения и деятельности партии
формировались в условиях подполья, с тех пор почти не менялись и пришли в
противоречие с интересами общества.
С годами он все более убеждался, что никакая
научно-техническая, структурная или промышленная политика сами по себе не
спасут нашу экономику от глубокого кризиса, если не будет изменен хозяйственный
механизм. Много размышлял над возможностью использовать НЭП и опыт
экономических реформ, которые начинались в те годы в Венгрии, Польше, Китае.
Это, кстати, не хотел признать Ю.В. Андропов: придя к власти, он выдвинул в качестве
первостепенной задачи возврат к «железной дисциплине». Не совсем это [503]
понял и М.С. Горбачев, начавший не с экономических реформ, а с призывов к
«ускорению» (темпы, темпы!).
Долгое время Н.Н. Иноземцев верил в то, что советское
государство, пережившее ужас второй мировой войны, способно сдержать милитаризм
(сумели же это сделать Япония и ФРГ). Афганская война перечеркнула эти надежды.
В который раз он убедился: пока сохраняется тоталитарный режим, не может быть
гарантии безопасности.
Трагедия Н.Н. Иноземцева состояла в том, что он опередил
свое время. У него еще не было четко оформленной программы действий, он только
нащупывал подходы к ней. Но он мыслил дальше и глубже многих своих
единомышленников, многое знал и предвидел из того, что спустя десятилетие
предстояло начать новому поколению.
Говорят, Н.Н. Иноземцев был осторожен. Это верно. Он
слишком хорошо знал «правила игры» в коридорах власти, чтобы «лезть в пекло», и
был уверен, что принесет больше пользы обществу, если сохранит возможность хоть
как-то влиять на формирование внутренней и внешней политики страны. Однако он
был далек от иллюзий. С годами же все больше понимал тщетность многих своих
усилий, связанных с попытками преодолеть косность, убожество, ограниченность
представлений, с которыми жили, работали и правили государством на протяжении
десятилетий наши руководители. Но по-другому он не мог.
Помнится, придя домой после очередного редактирования
материалов к XXVI партсъезду, усталый, мрачный, он с горечью сказал: «Все, не
могу больше, не могу!» В тот день Н.Н. Иноземцеву и его коллегам по рабочей
группе{282} вернули проекты доклада
Генерального и резолюции съезда с пометками членов Политбюро примерно следующего
содержания: «А как этот тезис согласуется с положениями марксизма?»; «Не
отступаем ли мы здесь от социалистических принципов?»; «Я бы посоветовал ближе
к Ленину». Эти пометки-директивы — обязательны к исполнению. А до съезда
остается два дня. Хорошо отработанный и понятный прием тогдашнего
«коллективного» руководства: взамен предлагаемого варианта доклада съезду
(поначалу в нем присутствовали и дух новаторства, и свежие мысли, и
нестандартные подходы) — получить в итоге привычный, приглаженный, на
«родном партийном языке» и такой «понятный народу» документ.
Реакция Николая Николаевича на этот раз была особенно
острой. Когда же я посоветовала: Да оставь ты эту каторжную работу, вернись в
науку! Может быть, без вас, интеллектуалов, эта «старческая команда» скорее
рухнет? Он решительно возразил: «Да пойми же, за державу обидно!»
Н.Н. Иноземцев никогда не смог бы вписаться в
«номенклатуру». А если бы вдруг в ней пришлось оказаться, то не удержался бы [504]
и года. Сама система отторгала его как личность. Таких там, «наверху», никогда
не понимали. Они мешали. Их попросту боялись и при возможности старались
«оттеснить» подальше. И финал наступил.
А.И. Брежнев в последние годы жизни сильно сдал. Его уже
практически не принимали в расчет при принятии решений. Сам же он, по рассказам
Н.Н. Иноземцева, избегал встреч, общаясь преимущественно с Черненко и своей
машинисткой. Не хотел казаться немощным. И в ожидании ухода Леонида Ильича в
«лучший мир» «наверху» что-то покачнулось, началась обычная для таких ситуаций
«перетасовка карт». Гадали-рядили о преемнике Генерального (назывались Ю.В.
Андропов, Д.Ш. Устинов, В.В. Гришин) и, конечно, о тех, кто окажется в его
ближайшем окружении. У каждого из преемников были «свои» люди в аппарате ЦК,
среди них и те, кто спешил избавиться от инакомыслящих. Не знаю, был ли у них
обычный в таких случаях список последних, но если был, то, наверняка Н.Н.
Иноземцев стоял в нем одним из первых.
И вот уже развертывается мощная кампания против
Института и его директора. «Вдруг» обнаруживается группа аспирантов, якобы
распространявших произведения «самиздата» (члены Политбюро получали их
первыми). «Находят» сотрудников вроде бы неблагонадежных, вспомнив их
критические выступления на партсобраниях в адрес «инстанций» и что-то еще. Затеяли
возню вокруг диссидента Восленского, когда-то недолго работавшего в ИМЭМО,
затем в другом учреждении, а после уехавшего в Германию, И «пошло-поехало»...
«Завели дело», создали «проверочную» комиссию. Начались вызовы директора
Института и секретаря парткома в партийные органы — от горкома до ЦК.
Бывший секретарь ЦК КПСС по идеологии М.В. Зимянин (с ним работал в свое время
Н.Н. Иноземцев в редакции «Правды»), вызвав Николая Николаевича и придравшись к
какому-то случаю по поводу выборов в Академию наук, стал кричать на него:
— ЦК заставит тебя слушаться и исполнять то, что я
говорю! Ты еще у меня походишь!
— ЦК — это кто? Один Зимянин, что ли? Я не
позволял на себя кричать на фронте и не позволю здесь. Не зарывайся! —
ответил Н.Н. Иноземцев и вышел из кабинета.
Для проверок в ИМЭМО была направлена группа сотрудников
отдела науки ЦК во главе с Волковым. Те, собрав спешно дирекцию и руководителей
отделов, с пристрастием допрашивали: «Почему Институт ослабил теоретические
разработки марксистской политэкономии?»; «Почему мало разоблачаются монополии и
американский империализм?»; «Почему Институт защищает разрядку, которая
провалилась? «
Хорошо помню, как Николай еле сдерживал себя, чтобы не
выставить непрошеных гостей за дверь. Он был бледен, молчал. В конце [505]
сказал, что выбор приоритетов научных исследований — прерогатива Института
и диктуется потребностями страны,
а не представлениями отдельных партработников, какой бы ранг они ни имели.
Подключили ОБХС, еще какие-то службы, прокуратуру.
Проверяли хозяйственные дела в Институте, Подолгу рылись в бумагах, искали
«компромат», допытываясь, не использовал ли директор служебное положение в
личных целях. Не удалось, доказательств не было. Тогда арестовали заместителя
директора ИМЭМО по хозяйственной части, пытаясь найти хоть какие-нибудь факты,
дискредитирующие Н.Н. Иноземцева. И опять не удалось: за неимением улик,
заместителя из-под ареста освободили, дело «по хозяйственной части» пришлось
закрыть. Но этим не ограничились: посадив за решетку двух аспирантов, пытались
раздуть громкий скандал, в ЦК в спешном порядке готовилась разгромная статья в
«Правду».
Н.Н. Иноземцева защищали как могли его коллеги по
институту. Честь ИМЭМО и его директора самоотверженно отстаивал на всех уровнях
партсекретарь, профессор В.Н. Шенаев. Сочувствовали друзья. А кто-то уже занял
дистанцию, кто-то предпочел «уйти подальше». Но ведь известно, что люди лучше
всего проверяются «на поворотах».
Развязка наступила, и очень скоро. Представители
партократии точно рассчитали, куда бить. И больное сердце его не выдержало.
Был он в последние дни перед кончиной в очередном
отпуске, проводил его на своей любимой подмосковной даче. Среди высоких сосен и
елей, среди посаженных им кленов, орешника, рябин. Любил он природу бесконечно.
На ней он отдыхал от мучивших его последние годы раздумий, работая в саду,
часто вместе со своим другом, тоже фронтовиком, бывшим майором Романом
Татарским, с которым был знаком более 30 лет. С ним ему было легко,
непринужденно и, главное, весело. Вспоминали молодые годы, походы, приключения,
не надо было думать о делах, о политике.
В тот роковой день встал рано, работал в саду,
пересаживал молодые деревца, принесенные им из леса. А к вечеру пошел тропинкой
к своей маленькой рубленой на деревенский лад баньке, что стоит в дальнем углу
участка. Дымок поднимался из трубы, хотел подложить еще дровишек. Но... не
дошел. Упал за пять метров до крыльца, у березы (берез не любил —
напоминали военные кресты), успев повернуть лицо уходящему солнцу. Смерть
наступила мгновенно. Врачи потом напишут: обширный инфаркт миокарда. Все,
конец.
Хоронили Николая Николаевича на Новодевичьем в
августовский теплый день. Море цветов, венки, венки, венки. Масса людей пришла
с ним проститься из Академии наук, государственных учреждений, общественных
организаций, с предприятий и вузов Москвы, других городов России, далекой
Грузии. Сотни телеграмм со словами [506] сочувствия поступили в адрес Института и семьи Н.Н.
Иноземцева от ученых, политических и общественных деятелей из многих городов
бывшего СССР и зарубежных стран, просто от граждан, знавших Николая
Николаевича.
Кому-то все еще кажется, что можно зачеркнуть
собственную историю — историю страны более чем за 70 лет. Что можно
выбросить из человеческой памяти судьбу целого поколения, прошедшего через
суровое испытание войной, сберегшего Отечество, Россию и продолжавшего, кто как
мог, отстаивать право на мирную, достойную жизнь. Какое заблуждение!
Ничто не проходит бесследно. Оставил свой след и Николай
Николаевич Иноземцев. Все, что он знал и приобрел за выпавшие на его долю
непростые годы, чем обладал от господа-бога — ясным умом, здравым смыслом,
волей духа, целеустремленностью, неудержимой страстью к работе, к жизни, —
все было отдано служению своему Отечеству{283}.
*
* *
Все время, пока Дневник готовился к публикации, не
покидала мысль: если бы Николай Иноземцев был жив сегодня, что убрал бы из
него, что добавил? Не знаем и не узнаем.
В предлагаемой книге все оставлено без изменений —
таким, как это было в его рукописях, сохранено все до последней строки. Письма
же его публикуются выборочно, в основном, с купюрами. Между тем переписка
автора с родными и близкими огромна, содержит сотни корреспонденции с фронта и
на фронт. Сохранились и письма Николаю от его друзей довоенных и военных лет.
Собрано все, что писала и посылала ему одна из его подруг Ася, горячо и
искренне любившая его и трагично погибшая незадолго до окончания войны.
По-видимому, Николай рассчитывал вернуться ко всем этим
письмам — немым свидетелям великого и трагичного времени. Не успел. Но
если бы все-таки успел, то, наверняка, первое, что сделал бы — еще и еще
раз воздал должное своим родителям. Он не раз говорил, что все годы мечтал
написать воспоминания об этих дорогих ему замечательных и редких по душевному
богатству людях, подаривших ему жизнь. Об отце, — Николае
Николаевиче, — человеке в высшей степени интеллигентном, порядочном,
скромном, искреннем, безмерно любящем свою Маргушу — Маргариту Сергеевну и
своих сыновей. Он был не только заботливым отцом, но и большим другом Николая,
его духовным наставником и добрым советчиком. Экономист [507]
по профессии, он считался крупным специалистом, работал в различных ведомствах
страны. Рано — в 56 лет — умер после тяжелой болезни вскоре после Дня
Победы — все ждал возвращения Николая и Шурика с фронта. О матери,
Маргарите Сергеевне, обаятельной, умной женщине, полной энергии и оптимизма и
не утратившей этих качеств до конца своей жизни. Художница, ученица Коровина,
член Союза художников, ее картины много раз выставлялись в Москве,
однажды — в Париже. Великолепная хозяйка (на ней держался весь дом), в ее
саду на даче — всегда масса цветов, за которыми она не уставала ухаживать.
Передала Николаю любовь к книгам, искусству, природе, поэзии. Вместе с мужем
тяжело пережила трагедию младшего сына, Шурика, пропавшего без вести в первые
месяцы войны, которого она не переставала ждать долгие годы. Ее постоянной
болью был старший сын Валентин (от первого брака), с трудной судьбой, молодым
студентом уехавший из Москвы в далекую Сибирь и остававшийся там почти все свою
жизнь. Умерла Маргарита Сергеевна в преклонном возрасте, 82-х лет, в Москве.
Еще мечтал Николай написать историю своей бригады, в
которой служил до последнего дня войны, и биографии своих фронтовых друзей.
Список их имен, составленный самим автором, читатель найдет в Приложениях. К
сожалению, не указана дата, когда он пришел к этой мысли. Не понятно, почему
среди этих имен нет Аси, других фронтовых подруг. Судя по всему, этот список
был составлен уже после окончания войны, скорее всего в последние дни перед
демобилизацией из армии, в Лешно (Польша).
Вспоминая о друзьях, тяжело переживал, что время стирает
в памяти лица, характеры, судьбы ушедших из жизни дорогих ему людей. Глубоко
сожалел, что со многими из тех, с кем делил нелегкое солдатское бремя, не
удалось увидеться после войны, и безмерно радовался встречам с фронтовыми
товарищами, каждая из которых превращалась для него в настоящий праздник. В
такие дни он преображался: становился раскованным, простым и доступным,
каким-то просветленным, с совершенно необычным выражением своих лучистых черных
глаз — радостных, счастливых и где-то в самой их глубине печальных. Все думала,
отчего же это? Боль за невернувшихся, грусть по прошедшей молодости,
несбывшимся мечтам, неоправдавшимся желаниям? Наверное, все вместе. И все же
есть у фронтовиков что-то такое, что трудно передать словами: все они смотрели
смерти в лицо. И это глубоко пережитое ими ощущение, это чувство
соприкосновения с потусторонним миром, осталось с ними, в них самих, в их
памяти, их глазах навсегда.
Прошло шесть десятилетий, как окончилась война. Война
жестокая, беспощадная. Предлагаемый дневник одного из ее российских
солдат — дань памяти автору и всем тем, кто шел рядом с ним трудными
фронтовыми дорогами.
М. Максимова [508]
Именной указатель
А
Абашин (политрук) 89
Абрамов (мл. лейт.) 213–214
Агафонов 45–46, 56, 452
Акимов 166
Александров A.M. 10, 133
Александров А.П. 503
Аменицкий 41, 452
Аметов А. 403
Аметов М.М. 98, 107, 108, 111, 118, 144, 145, 159, 166,
169, 197, 198, 200, 226, 298, 339, 340, 401–403
Аметов М. 403
Аметова Г. 403
Аметова Н.А. 403
Андреева Маша 201, 202
Андреева М.Н. 491
Андрей (см. Якимович А.)
Андропов Ю.В. 502, 504
Ануфриева Д.В. 494
Ануфриева М.Н. 494
Аня (фронтовичка) 187, 189, 191, 195, 197,198, 200, 201,
202, 206
Аня (фронтовая подруга Аси Лавровой) 440
Арам — см. Григорян А.
Арбатов ГА. 10–12, 500, 503
Арзуманян А.А. 500
Арсеньев (писатель) 396
Астафьев В. 7
Ася (неизв.) 136
Ася (москв.) 166–167
Ася — см. Лаврова А.П.
Афанасьев 47, 50
Ахмадулина Б. 502
Б
Баграмян И.Х. 194, 221
Бажанов Ю.П. 221
Бакланов Г.Я. 7
Бальзак О. 202
Банкин М. 30, 48–49, 63, 84, 87, 104, 237, 244, 246,
281, 321, 324, 455
Баранов 193
Баринов 180
Барков И.С. 25, 300
Басов Н.Г. 500
Батурин Б.П. (нач. разведки дивизиона) 219–220, 408
Беликов 173–174
Белов 132
Берггольц О.Ф. 7
Бергман М. 30, 37, 46, 53, 104, 228, 235, 281–285, 321,
322, 334, 376, 453
Бердюгин 194, 401
Берендеев 116–118, 119, 141, 144, 154, 228, 275, 276,
288
Бессмертных 177, 298
Бидненко 135, 140
Бирилюк 111,188
Бисмарк 222
Близнкж М.П. 249–254
Блок А.А. 450
Бобров (лейтенант) 32, 39, 42, 49–51, 54, 56–57
Бовин А.Е. 4,16, 503
Богданов 137
Богомолов О.Т. 11, 500
Болотова З. 162–163, 213, 222, 409, 414, 415, 418, 421,
428, 447, 448
Бондаренко 51
Борисенко 130, 150–151
Борисов 62, 453
Браславский 49
Брежнев ЛИ. 9–10, 12–13, 495, 498, 503–504 [509]
Брикин 300
Бритнер 147
Брюшков Ю. 375
Бубенин 161
Буденный С.М. 358
Булгаков М. 502
Бушперт (ст. лейтенант) 39, 55
Бухарин Н.И. 10
Быков О.Н. 500
В
Вадим (разведчик) 236–237, 294–296
Вайнштейн Б.К. 101, 116, 166, 199, 342, 387, 388, 390,
392, 395
Валевич А. 39, 46, 53, 453
Валентин — см. Никольский В.М.
Валя — см. Витебская В.
Валя (на фронте) 137
Васильев Б. 7
Васильева Мария 290–291
Велихов Е.П. 500
Велюго И.А. 4
Вересаев В.В. 198
Вертинский 94, 200
Виктор 92
Витебская В. 101, 103, 108, 118, 142, 146,166–167,199,
216, 330, 350, 392–393, 397
Внуковский 163–164,171,183
Вознесенский А.А. 502
Волков 144,157,165
Володин 194
Воробьев Н. 101, 393
Воронов Н.Н. 217
Ворошилов К.Е. 358
Г
Галя 92–94
Гастилов (почтальон) 213
Гвоздев (майор) 134, 219
Гельфанд 151, 156, 170, 173
Генри О. 25, 168
Герасимов А. 306
Гилельс Э. 366
Гитлер А. 231, 341, 488
Гликсон И. 60, 283–284, 453
Глинка М.И. 170, 301
Глухов 75, 453
Годунов 399
Гоголева Е.Н. 391
Голсуорси Дж. 502
Гончаров А.А. 502
Горбачев М.С. 9, 503
Горбуновы 364, 365
Горелик Б. 90,186, 205
Горенштейн 117, 119, 125, 129, 145, 171,173, 228
Горячев И. 199
Горький М.А. 256, 265, 301
Гречко А.А. 408
Григорчук 66, 70, 73, 75, 79, 453, 455
Григорян А. 24, 29–30, 60, 63–64, 84,104, 236, 455
Гринчак 162, 400
Гринюк 165
Гришин В.В. 13, 504
Громыко (фронт.) 154, 157
Гудзенко С.П. 7
Гудиашвили Л. 501
Гук 205, 228
Гульдин Л. 29, 40, 51, 236, 246
Гусев (генерал-полковник) 177
Гутнов (лейтенант) 72
Д
Давыдов 97, 160
Данилевский (рус. филос.) 169
Дворников (нач. штаба) 143
Де ля Мор К. 189
Дементьев А.Т. 407
Денисенко 145, 146, 151, 156, 159,
163,166,171,181,183,195
Денисов 150–151,160–161,172,179, 185–187, 190, 193,195,
203, 207, 287
Дзержинский Ф.Э. 256
Диккенс Ч. 190, 286
Долгий 37, 39, 46, 49, 54
Достоевский Ф.М. 182 [510]
Дунин Е.С. 140
Духанин 200, 205
Е
Евтушенко Е.А. 502
Егоров 37, 41, 46, 49, 56, 107, 116, 119,165, 204
Екатерина II 181
Елизавета Семеновна 389, 394
Есенин С.А. 25,142, 212, 414, 450
Ефимов 139,171,173
Ж
Жадан В. 90
Жданов 190
Жевакина Л.В. 306, 366
Жезмер 142, 198
Жузин (майор) 55
Жуковская 364
Жумер 112,191
Журавлев Д.Н. 394
З
Загладин В.В. 10
Зайцев 175, 190
Зимянин М.В. И, 504
Златогорова 364
Зощенко М.М. 159
Зоя (фронтовая подруга Лавровой А.П.) — см.
Болотова З.
Зоя (москвичка) 167
Зоя (знакомая семьи Иноземцевых) 383–384
Зубков 111
Зуев 173
И
Иван IV 189
Иванов 34
Иванов Г. 16
Игнатьев 217, 221
Ильенко 140
Ильин (подполковник) 55
Ильиченко 161
Иноземцев А.Н. (Шурик) 81, 90–92, 101, 102–103, 104,
194, 228, 232, 298, 311, 312, 313, 315, 316, 317–318, 319, 322, 324, 325–326,
327, 338, 345, 349, 354, 358, 359–360, 362–363, 364–368, 371, 372, 375,
377–379, 381, 493, 507
Иноземцев Г.Н. 491
Иноземцев Н.Н. (старший) 18, 90, 100, 101, 103–104, 111,
118, 162, 167,198, 228, 240–242, 314, 317, 319, 322, 324, 333, 335, 337, 493,
506–507
Иноземцев П.Н. 494
Иноземцев С.Н. 494
Иноземцева А.Н. 299–300
Иноземцева К.Н. 494
Иноземцева М.Н. 494
Иноземцева М.С. 18–19, 90, 103–104, 108, 118, 162,
166–167, 228, 240–242, 317, 322,324, 329, 340, 348, 361, 398, 401, 406,
492–493, 506–507
Ионов К.И. 450
Ира Р. 384
Исаченко 141, 159, 219
К
Калайда 89
Калинин (лейтенант) 29, 49, 54
Калистратов 180
Калиш 190, 217
Канчели Г. 501
Каминка 358
Камнеретов 230
Камышенко 59
Капица П.Л. 500
Каплун Я. 97, 119, 122–123, 131–132, 133, 135, 137, 138,
140–143, 146, 151, 154, 159, 162, 164, 166, 170, 186, 187, 190–191,
193,196–200, 202, 205, 210, 213, 217, 225–226, 228, 232, 291, 345
Каримов 173
Карманов 60, 452
Карпов М. 91–93,159,166, 455
Картцгин 250 [511]
Касарин (лейтенант) 173, 188, 190–191, 219–220, 300
Катков М. 206, 225, 228
Катковский 224
Катя 101, 104
Катя (тетя Катя — няня в семье Иноземцевых) 364
Квелиашвили 236
Кедин 65–66, 453
Келдыш Л.В. 500
Кира 167
Кервуд 189
Киров С.М. 256, 361
Киселев С. 228, 453
Киселев Ю. 107,180, 228, 285–287, 329
Кислов 453
Клаузевиц К. 272
Клеменко 65, 68, 70, 73, 76, 78, 80, 84–86, 453
Кожевников В.М. 194
Козлов 53, 63,165,185, 284–285,453
Колымин 165
Комаров 166, 452
Копытин 141,144,159,165
Копылов 299
Королев 79
Королев И.С. 4
Королевский 149
Коротков 96
Коротя 111,183
Корочкин 190, 202, 225, 340
Корф Я. 95–96, 104, 110, 111, 132, 169, 294–297, 327
Костинская А.А. 166, 332, 345, 346, 369, 373
Костинская К.Н. 166, 326, 332, 345, 346, 364, 369, 373,
384
Костинский О.А. 345, 346, 364, 373
Кострюков 399
Костылев 189
Косыгин 358
Котаненко 455
Котовский 28
Кочетков 91,112,118,133, 298–299, 402
Кошара 225
Крайнов 86–87
Красильников 130
Креймер (разведчик) 173
Кронин 192
Крутоус 252–253
Кузнецов 273–274
Кузнецова 46
Куликов 63
Кульков (разведчик) 177, 183, 194, 197,198, 297
Курилкин 194, 226
Кутюрье П.В. 339
Кушнир 156,163–164,183,185,195, 197, 199, 200, 220, 222,
226, 230–231, 400
Кяшкин 54, 56–57, 453
Л
Лавренев Б.А. 187, 189
Лаврентьева Е.В. (Люля) 90–91, 101, 103, 106, 122, 137,
138, 140, 146, 166–167, 169, 181, 189, 200, 318, 356, 362, 382, 386–387
Лаврова А.П. 162–164, 176, 179–181, 187, 189, 190–191,
194, 198, 199, 200, 213, 216, 218, 222, 348, 397, 506–507
Лапидус 32, 39, 45–46, 54, 56–57, 86, 104, 228, 250–251,
271, 281, 312, 319, 321, 452
Лебедев 42, 452
Леви-Гурович (капитан) 53, 57, 58–59, 61, 453
Левинсон И. 394–395
Левшаков 118
Леденцов 171
Лембеш 37, 46, 284
Лемешев С. 167, 204
Лемка — см. Гульдин Л.
Лена (фронтовичка) 118
Лена (москвичка) 136 [512]
Ленин В.И. 71,170, 256, 301, 493
Леонтьев 54,
Лещенко 94, 200
Лига 162, 197
Линчук Н. 46,162,168–169
Лобанова Е. 390
Лобов В. 404
Лобов Г.В. 186–187, 193, 197–198, 202, 204, 404–405
Лобова A.M. 404
Лобова Л. 404
Ломов Р. 301
Ломоносов М. 301
Лондон Д. 142, 204
Лукьянов 74
Лунин 198
Лучук 185
Люкс 31, 60
Люба (москвичка) — см. Штайнберг Л.
Люба (фронтовая подруга Аси) — см.
Любовь С.
Любимов Ю.П. 502
Любовь С. 162, 222, 409, 414, 415, 419, 421, 424, 426,
428, 440, 447, 448
Людмила (школьная подруга Аси Лавровой) 422, 431, 436
Люля — см. Лаврентьева Е.В.
Люся 384
Люся (фронтовая подруга Аси) 440
Люся — см. Никольская Л.
М
Майоров (разведчик) 172, 211, 219–220
Максимов 130,144,168,170,199
Максимова М.М. 4, 9, 403, 405, 449–451, 507
Малиновский Р.Я. 408
Малышев 37, 56, 58–59,165, 453
Манегина Л. 450
Манегина Н.А. 450
Мамлюк 186
Мамонов 88
Мамыкин 75, 453
Мария 94
Мария Николаевна 394
Марков (командарм) 116
Маркс К. 63, 71
Мартынов (старшина) 38
Мартынов В.А. 500
Марыся (медсестра) 242–243
Масленникова 167
Маслов С.В. 363
Матвеев 51–52, 56, 63, 226
Маша 230
Маяковский Вл. 255
Медяк (лейтенант) 32, 39, 41, 46, 48, 54–57, 452
Мезенцев С. 188, 204, 230
Межраук 358
Менделеев Д.И. 170
Мерперт М.М. 102, 346, 470
Мерперт Н.Я. 4, 20, 102, 108, 166–167, 227, 332, 346,
359, 362, 386–387, 398
Мерперт Я.И. 102, 346, 470
Миляев 208
Миляшкин 452
Мирзакулов 199
Миронов К. 182,194,198, 201, 202
Мирошниченко 242
Митюрин 117, 132
Мишаров 251–254
Михаил (радист — москвич) 276–277
Мовшиц А. 69
Могильный 130, 217
Могучий 42, 52, 56–57, 58, 62–63, 84–86,165, 453
Молокова Н.Ф. 450
Молотов В.М. 37, 230, 358, 359
Молчанов К.И. 450
Мопассан Г. 138, 142, 189
Морвинюк 130, 140, 155, 157, 159, 162, 169, 171, 179,
181, 186, 190–191,194–195,197,199, 200, 218, 299 [513]
Мордвинов 177, 288–289
Морозов Ф. 400
Мороховец 251
Морошков 227
Моторин 112
Мурадели 364
Мусатов Е. 451
Муссолини Б. 119
Мустафа 98
Мухина В. (скульптор) 306
Н
Набатов 228
Намис 63
Настя 364, 368
Нароков 391
Насилевич 178, 187, 299
Нежинский Б.М. 359
Нейман А. 191
Некрасов В. 7
Нечаев 11, 13, 154, 173
Ника (москвичка) 163,166–167,176, 206, 392, 394
Никольская Д. 385–386, 397
Никольская Л. 384
Никольский В.М. 108,199, 228, 319, 328, 343, 349, 381,
384, 397, 493, 507
Никулин Л. 180
Нина (фронтовая подруга Аси Лавровой) 162, 414, 419,
421, 428, 440, 448
Новиков 25, 29, 39, 48–49, 54, 453
Носов 237, 274
О
Образцов С.В. 358
Овчаренко 453
Олейник 139, 141–143, 217
Ольховик (капитан) 89, 118, 167, 168
Орлов 299, 400
Осипов 221, 406
Осипов К. 302
Островерхое 143
Островой Ф.М. 407
Островский (связист) 73
Островский Н. 247
Остужев А.А. 391
П
Павленко 230
Павлов (фронтовик) 117, 133, 205
Павлов И.П. 170, 301
Палецкий 217
Пантуга 140
Пантус Н. 117,135,141,144–145,
Партиев 239
Парфенов 391
Пастух 118,135,141,144–145,167
Педан Г. (мл. сержант) 94–96
Перебуков 226
Перерва 118, 123, 126, 145, 162, 169
Перцева Н. 393
Петр I 170
Петров 146,183–184, 202, 205–206
Петровский М. (ординарец Н. Иноземцева) 70, 75, 88, 293,
453
Печорин 301
Пешкова Н. 387
Пильман 60, 63–64, 84, 455
Пинчук (старшина) 33
Пирогов 364
Пирогов А.И. 407
Пиросмани Н. 501
Платонов А. 502
Плеханов Н. 301
Поворознюк 297
Погорелый 177
Полешко Г. 228, 393
Полищук 125
Поляков 182
Поляковский 198
Пономарев Б.Н. 405
Попов (старшина) 75, 86, 453
Потапенко 90
Потемкин 181
Преснова Е.П. 450
Привалов (генерал-майор) 35, 42 [514]
Примаков Е.М. 500
Примаченко 125
Приселков (полковник) 180,199, 202, 220–221, 230–231
Притеник (мл. лейтенант) 47
Прищепа 66, 75, 453
Прохоров A.M. 500
Проэктор Д.М. 4
Пруст М. 502
Пушкин А.С. 25,170,183, 297, 301
Р
Рагимов 236
Рапулов Найр 238
Ращупкин (лейтенант) 50
Редель 358
Резепов 43
Резниченко (генерал-майор) 34
Рейзен М.О. 360
Ремарк Э.М. 161, 339
Репин И.Е. 170
Ридный 111, 155
Римский-Корсаков Н.А. 170
Рогальский 298
Рогачев А. 406
Рогунов 399
.Рокоссовский К.К. 107,160,203,221, 224, 227
Роллан Р. 201, 256
Романов Н. 95–96, 122–123, 126, 166–167,190, 200, 202,
291, 346, 375
Рощин 195
Рузвельт Д. 143, 337
Румянцев Н. 90, 200
Рязанов 63
С
Саблин 198
Савушкин П.Б. 449
Савушкина А.В. 449
Савушкина К.П. 499–451
Савельев 46, 53, 283–285
Савосько 46, 252–253
Савченко 46, 271
Сапсин A.M. 405
Саракеева B.C. 90, 166, 306, 312, 316, 317, 318, 324,
327, 345–346, 354, 360, 364, 368, 376, 381–382
Сафонов И.Д. 103–104
Сафонов Н. 23–26, 29–31, 47–49, 52–53, 63–66, 68–70,
73–74, 78–82, 85–86, 88, 90, 97–98, 103–104, 110, 111, 119, 123–124, 126, 129,
133–137, 138, 142–143, 146, 148–153, 155, 156, 159, 162, 163, 166, 170, 172,
174, 183–184, 187–188,190–191, 193,196, 198, 200, 202, 204, 208–212, 216–220,
223, 226, 228, 281, 290–291, 345, 352, 378, 397, 453, 455
Сафонова П.Г. 103
Свердлов 256, 359–360
Селиванов 159
Семенко 163
Семенов Н.Н. 500
Серафимович 235
Сергеев В.П. 166, 366
Сергеева И.В. 166, 366
Сергеев-Ценский С.Н. 182
Сергей (лейтенант) 160, 291–293
Сердюк 125
Сигал Л.А. 90, 96,123,127,130,140, 150–151,157,159,197,
400, 455
Сидоренко 63, 84
Сидоров (мл. лейтенант) 50, 59, 65, 163, 453
Симонов К.М. 7, 204, 409, 450
Скирута 226, 228
Скобельцин 90, 455
Смирнов 170
Смирнов М. 392, 395
Соболев Л. 202
Соколов 225
Соколовы 167,332,379,382,383–384
Сокольский 195
Софроницкий В.В. 360, 366
Спиридонов 32 [515]
Спица 127
Сталин И.В. 10, 55, 58, 91, 138, 143, 175, 200, 256,
337, 350, 358, 360, 364, 365, 452, 487–488
Стасюк 112, 123–124, 126, 129, 135, 150–151, 159, 171,
185, 196, 204, 221, 405, 408
Стендаль A.M. 124
Степанов Р. 150
Суворов А.И. 272, 301
Сумяцкая В. 405
Сумяцкий И.М. 109, 111, 116, 119, 121, 131, 137, 140,
142, 144, 146, 155, 157, 159, 162, 166–167, 169, 171, 180, 185–186, 190–191,
197, 200–202, 205–206, 213, 216–217, 225, 226, 227, 228, 290, 340, 345, 355,
405, 407
Суриков В.И. (худ.) 170
Суслов М.А. И
Сыпало 159
Т
Тамара 137, 191
Тарасенко 204
Тарновский К. 24–26, 30, 32, 41, 47, 49–50,104, 282,
322, 452
Татарский Р.В. 505
Твардовский А. 7
Теплицкая 91
Тимаков Ю. 286
Тимирязев К.А. 170
Тимошенко С.П. 309
Тимченко 198, 200
Тишенко И.Я. 171, 173, 178–179, 181–182, 190, 227, 297,
355, 383, 401, 406, 408
Тишков 160
Тишуренко 235
Ткаченко 46–47, 56, 75
Токарев 141
Токмаков Ю. 146–148,163,169,177, 228, 288–289, 430
Толстой Л.Н. 164,170, 201, 502
Томашевский 90
Тося (медсестра) 242–243
Точилины 365
Трапезников С.П. 11
Требухов (майор) 191, 222, 225, 232
Трофимов (капитан) 34, 39, 41, 43, 54–55, 271
Троцкий А.Д. 10
Тулянков 455
У
Угаев И. 219, 406
Удовенко 61
Ужев 148
Ульянов Н. 65, 84
УСТИНОВ Д.Ф. 504
Утилисов 127
Ушаков 111, 117, 119, 126, 133, 144–145, 157, 159, 162,
166, 173, 179,180,190,194, 224, 227
Ф
Феня (фронтовая подруга Аси Лавровой) 440, 444, 445, 447
Федоренко 401
Федоров 39, 46
Фейхтвангер Л. 366
Флиер Я. 358
Флобер Г. 502
Фрейман (майор) 65, 82
Фридрих В. 222, 230
Фролов П.С. 118, 134, 137, 140, 141, 145–148, 151, 152,
154, 156–157, 159, 162–163, 165, 166, 167, 168, 170,183–186,190–191,194, 205,
217, 222, 225, 288, 300, 400, 406, 409, 415, 421
X
Хабеишвили С. 501
Хавбоши (старшина) 237–238
Хамедов 34
Харченко 118, 121, 169, 171, 179, 224–226, 232
Хачатурян А.И. 364
Хлебников 221 [516]
Ходоренко 201
Холод (красноармеец) 242
Хорин 148
Хорунжий 32, 41, 47, 49–50, 452
Хрусталев 358
Хрущев Н.С. 10
Ц
Цвеленев 157,159–161, 190, 195–196, 407
Циолковский К.Э. 170
Цуканов Г.Э. 10, 12, 503
Цыбанев 183,186, 217, 218, 226
Цыпкина П.А. 388
Ч
Чайковский П.И. 142,170
Черненко К.У. 501
Чернин 298
Чернышевский Н.Г. 301
Чехов А.П. 187,189, 265
Черчилль У. 143,197,337
Чуриков 56
Чуркин 191
Чхартишвили Ш. (лейтенант) 90, 97, 349, 455
Ш
Шабров 171
Шавкин 299
Шапорин Ю.А. 364
Швейк 288
Шеварднадзе Э.А. 9
Шевелев 154
Шекспир У. 169, 340, 390
Шеллер-Михайлов А.К. 301
Шенаев В.Н. 505
Шепко (комбриг) 193
Шилин (лейтенант) 61, 65, 85
Шитов 441
Шишков 39, 46, 52, 56
Шкуровский 196, 222, 225
Шолохов М.А. 188
Шпитальный Ю. 108, 237
Шпунтов 54
Штайнберг Л. 116, 137, 163, 166
Штейн М. 394
Штоц Г. 90, 96
Шулик В. 404
Шулик И.И. 197, 205, 228, 383, 403
Шулик Т. 404
Шулик Р.И. 404
Шульга 141, 144, 145, 153, 156, 163, 166, 171, 173, 174,
196, 206, 210, 218–220, 222, 407
Шумаков Н. 91–92, 122, 146, 179, 190–191,193,197, 200,
202, 205, 345, 455
Щ
Щупик 226
Э
Энгельс Ф. 71
Энгельгардт В.А. 500
Эренбург И.Г. 210
Я
Яблочкина А.А. 391
Якимович А. 101, 103, 108, 116, 142–143,169,179,198,199,
206, 216–217, 218, 223, 228, 290, 330, 350, 365–366,367, 378, 392–393, 397
Яковлев А.Н. 4, 8, 9
Якусевич 252
Яна 94
Яхонтов В.Н. 364
Примечания
{1} Здесь и далее
названия даны составителем.
{2} Здесь и
далее — примечания составителя. Сноски, обозначенные цифрами, приведены в
Комментариях.
{3} В соответствии с
секретными соглашениями между СССР и Германией о разделе Польши Красная Армия в
сентябре 1939 г. перешла государственную границу и освободила Западную Украину
и Западную Белоруссию. Последние вошли в состав Украинской ССР и Белорусской
ССР в ноябре 1939 г. С распадом СССР в 1991 г. обе республики обрели статус
независимых государств, как и все другие союзные республики.
{4} Речь идет о
границе СССР с Румынией.
{5} В июне 1940 г.
Москва потребовала от Румынии передать СССР северную часть Буковины и
Бессарабию. 28 июня войска Красной Армии перешли Днестр и вскоре вышли на р.
Прут. Была установлена новая советско-румынская граница, а Северная Буковина
вошла в состав УССР (как Черновицкая область).
{6} Сержант Николай
Иноземцев, командир отделения 298-го Горноартиллерийского полка, участвовал в
походе по освобождению Северной Буковины 28 июня 1940 г. (Из «Красноармейской
книжки» от 22.02.1942).
{7} Николай Иноземцев
встретил войну на советско-румынской границе в районе Стрыя, в составе второго
дивизиона 298-го Горноартиллерийского полка, входившего в дивизию под
командованием генерал-майора Привалова. Действовавшие здесь армейские
формирования вошли затем в состав Юго-Западного фронта, созданного решением
Ставки Главнокомандующего 22 июня 1941 г.
{8} Известно, что
Германия начала войну без объявления, застигнув наши войска врасплох. Сталин,
получая массу донесений о вероятности нападения, не верил им, поэтому приказ о
приведении армии в боевую готовность своевременно отдан не был.
{9} На участке
Юго-Западного фронта, где находился в первые дни войны Николай Иноземцев, немцы
и румыны первоначально ограничивались сковывающими действиями и налетами
авиации, чтобы дать возможность наступающей севернее группе армий «Юг»
(фельдмаршал Рундштедт) зайти в тыл южному крылу Юго-Западного фронта, окружить
их и стремительно прорваться к Днепру. Трудность положения для наших войск
состояла в том, что, учитывая горную местность, дивизии располагались широким
фронтом, что затрудняло оборону.
{10} Несмотря на
жесточайшее требование Сталина не предпринимать никаких подготовительных
действий на границе, дабы «не дать повод» для развязывания Германией войны
против СССР, командиры отдельных подразделений, рискуя жизнью, вели тщательную
подготовку к войне. Благодаря таким командирам на отдельных участках фронта в
первые же дни войны удалось организовать оборону и осуществить планомерный
отход вверенных им войск.
{11} Репер — в
артиллерии вспомогательная точка, по которой ведется пристрелка артиллерийских
орудий.
{12} Отсутствие
сплошной линии обороны объяснялось здесь не только ограниченностью сил и
средств, но и горной местностью и тем обстоятельством, как выше говорилось, что
противник наносил главный удар севернее этого района.
{13} Отход был
неожиданностью, ибо наше командование не смогло распознать план
противника — ударить из южной Польши в общем направлении на Киев и далее
вдоль Днепра выйти в тыл всей южной группировке наших войск. Когда это стало
очевидным, наши войска, дислоцировавшиеся на юге, вынуждены были отходить,
чтобы выйти из-под угрозы окружения. Там был и Николай Иноземцев.
{14} Дивизион, на
вооружении которого находились 152-миллиметровые пушки.
{15} Это отступление
было вынужденным и необходимым. Вернее, его следует назвать маневром выхода
из-под удара главных сил противника, позволившим сберечь солдат и технику,
которые впоследствии вступили в ожесточенные бои. Отход совершался в весьма
сложных условиях сильно пересеченной местности при недостатке средств снабжения
и связи, ограниченном количестве боеприпасов, плохой организации тыловых
органов и подвоза. Тем временем немецкая группа армий «Юг» прорывалась в общем
направлении на Киев, заставляя наши войска, расположенные южнее, убыстрять свой
выход из-под угрозы нависавшего с севера «котла».
{16} Немецкая авиация
в то время безраздельно господствовала. Это было следствием двух причин:
внезапный удар с воздуха по нашим аэродромам на рассвете 22 июня вывел из строя
более 1200 самолетов. Оставшимся приходилось сосредоточиваться на направлениях
немецких главных ударов, т.е. севернее того участка, где был Н. Иноземцев.
Кроме того, авиация несла тяжелый урон в воздушных боях, так как качественно в
целом уступала немецкой: в то время у нас было слишком мало самолетов новых
конструкций.
{17} Следующая
страница дневника отсутствует.
{18} Следующие три
страницы дневника отсутствуют.
{19} Кадровая армия
пограничных округов, не приведенная в состояние боеготовности, потерпела
тяжелое поражение в первые же дни и недели войны, хотя многие воины, целые
подразделения и части оказывали героическое сопротивление.
{20} Речь идет об
отходе наших войск на укрепленные районы вдоль старой границы, которые
строились перед войной. Летом 1940 г. были разоружены в связи с перенесением
границы к западу на 200–250 км.
{21} Автор прав.
Каждая дивизия из числа тех, кто принял на себя первый удар, имела свою «первую
победу», когда, оправившись от шока внезапного для нее нападения, смогла
«прийти в себя» и благодаря героизму и самоотверженности воинов задержать или
на время остановить противника, нанеся ему потери.
{22} В «предательстве»
в начале войны безосновательно обвинили многих генералов, даже из высшего
руководства. По-видимому, таким путем Сталин хотел найти «козлов отпущения» за
собственные просчеты, приведшие к столь трагическому началу войны.
{23} Две следующие
страницы дневника изъяты (с. 27–28 — нумерация автора).
{24} Подробнее о
Михаиле Бергмане см. очерк «Памяти друга» — с. 281.
{25} Отсутствуют 10
страниц рукописного текста дневника (с. 36–46, тетрадь 1-я — нумерация
автора).
{26} 12-я армия была
окружена немцами в районе Умани. Одновременно германская группа армий «Юг»
стремительно двигалась главными силами к Днепру, бросая вперед всю авиацию и
предоставляя одной пехоте завершить окружение. Поэтому здесь и не было
массированных ударов авиации. Уманьское окружение было одним из тех «котлов»,
которые вермахт устраивал нам на Украине летом — осенью 1941 г. Причины
этих окружений — приказы Сталина «держаться любой ценой», в то время как
немцы глубоко обходили наши группировки с флангов.
{27} См. сноску 3
предыдущей главы.
{28} «В глубоком
мешке» — потому, что, как отмечено выше, нашим группировкам приказывали
«держаться» даже в безнадежной обстановке глубоких фланговых обходов
противника. Так произошли катастрофы под Уманью, Белостоком, Киевом и т.д.
{29} Здесь —
очень яркое описание нашего печального отступления на Украине. Оно
свидетельствует, в частности, о том, насколько отсталыми были взгляды нашего
высшего командования о новейших принципах ведения войны. Требования «стальной
обороны» в условиях высокоманевренных действий отвечали предвоенным установкам,
ориентированным на позиционные формы военных действий, но не ситуации 1941 г.
{30} Временно
исполняющий обязанности.
{31} Впоследствии Н.
Иноземцев изменил свое решение и после демобилизации из армии в 1945 г.
поступил в Институт международных отношений МИД СССР.
{32} Упорная оборона
Запорожья вряд ли была возможна, так как противник повсюду рвался вперед и в
условиях общей дезорганизации оборона одного города, даже такого, как
Запорожье, не могла иметь оперативно-стратегического успеха, хотя и могла бы задержать
противника и нанести ему потери. Так оно и получилось. Печально другое —
из-за просчетов высшего командования и местного руководства город не был
подготовлен к эвакуации.
{33} Здесь неточность
автора: речь идет о событиях в конце августа 1941 г. См.: Первый дневник о
войне. С. 452.
{34} Речь идет об
одном из самых трагических событий 1941 г., когда германское командование после
приказа Гитлера от 21 августа провело операцию смежными флангами групп армий
«Юг» и «Центр» против нашего Юго-Западного фронта на Левобережной Украине. В
результате встречных ударов с севера от Конотопа и с юга от Кременчуга двух
немецких танковых групп наша 650-тысячная группировка была окружена и пал Киев.
Часть, в которой сражался Н. Иноземцев, находилась вблизи южного фаса «котла
окружения».
{35} Изъята четверть
страницы рукописного текста (с. 81. Тетрадь 1).
{36} Изъята четверть
страницы рукописного текста (с. 82. Тетрадь 1).
{37} Потери были
огромными. Почти полная потеря управления. Командующий Юго-Западным фронтом застрелился.
Можно ли было спасти положение? После того, как Сталин не согласился с просьбой
командующего фронтом своевременно вывести войска из-под угрозы окружения,
поправить дело вряд ли было возможно. Приказ об отходе безнадежно опоздал.
{38} Шурка — Александр
Николаевич Иноземцев (1922–1941?), младший брат автора. Будучи учеником 10
класса 59-й школы Киевского района г. Москвы, в июле 1941 г. ушел в Московское
ополчение. Осенью 1941 г. 62-й стрелковый полк, в котором он служил, оказался в
окружении немцев под Смоленском. А.Н. Иноземцев пропал без вести.
{39} Сивашская
дивизия — известная своим героическим переходом через Сиваш в гражданскую
войну.
{40} Кроме перечня
пунктов следования из Красноармейска до Татищева, других записей об этом
периоде не сохранилось.
{41} Татищевские
лагеря — одни из тех лагерей, где «отдыхали» от боев и велись
переформирование, боевая учеба. Питание слабое, по «тыловым нормам».
Жилье — бараки, либо землянки. Но здесь все же люди на время забывались от
фронтовых дел и получали запас бодрости. Однако настоящие бойцы, к числу
которых принадлежал и Н. Иноземцев, вскоре начинали тяготиться жизнью в лагере
и рвались на фронт.
{42} Родители Николая
Иноземцева: мать Иноземцева Маргарита Сергеевна (1887–1970), художник, член
Союза художников; отец — Иноземцев Николай Николаевич (1893–1945), окончил
Московский коммерческий институт, работал на ответственных постах в Наркоматах
легкой и текстильной промышленности. Во время войны до 1943 г. оба находились в
эвакуации в г. Чкалове (Оренбург).
Люля —
Елена Владимировна Лаврентьева (1923–1984), друг детства, впоследствии первая
жена автора (1948–1964). От ее первого брака с В. Жаданом (1940–1941) —
сын Никита Николаевич Иноземцев, 1942 г.р. (усыновлен Н.Н. Иноземцевым в 1948
г.). От брака Н.Н. Иноземцева с Е.В. Лаврентьевой — дочь Марьяна
Николаевна (1949–2004).
От
второго брака Н.Н. Иноземцева с Ольгой Трофимовной Жуковой (1966–1969) —
дочь Ксения Николаевна Иноземцева, 1967 г.р.
Тетя
Валя — Валентина Сергеевна Саракеева, сестра матери автора Маргариты
Сергеевны. Оказала большую поддержку семье Иноземцевых в годы войны.
{43} Призывники
1922–1923 г.р. практически полностью (на 90–95%) погибли либо пропали без вести
во время войны.
{44} В
действительности, пребывание автора в Татищевских лагерях продолжалось более
года.
{45} Изъято две
страницы рукописного текста (с. 17–18. Тетрадь 2. Нумерация автора).
{46} Судя по
контексту, слова эти принадлежат Сафонову.
{47} Евлашево —
пункт формирования войск перед отправлением на фронт. Отсюда уходили полки на
Сталинград и Орловско-Курскую дугу. Здесь, в мае 1943 г., был сформирован 106-й
гаубично-артиллерийский полк «БМ», в котором Н. Иноземцев прослужил до конца
войны. Группировка артиллерии «БМ» — соединения, включавшие тяжелую
артиллерию большой мощности.
{48} Во время
пребывания в Татищевских лагерях и Евлашево автор неоднократно выезжал в
командировки в другие города, в том числе в Москву, для сопровождения
артиллерийской техники.
{49} Здесь неточность.
В действительности — Москва, Староконюшенный пер., д. 31, кв. 11. По этому адресу автор жил с
рождения до 1954 г.
{50} Борис
Константинович Вайнштейн, 1921 г.р., — школьный товарищ, учился вместе с
автором в одном классе. Впоследствии — крупный ученый-физик, академик.
{51} Андрей Якимович и
Валентина Витебская — школьные друзья автора. Андрей погиб под
Кенигсбергом в марте 1945 г.
{52} Семья Мерпертов
(отец — Яков Иванович, мать — Мелинтина Михайловна, их сын —
Николай Яковлевич, друг детства автора) была дружна с семьей Иноземцевых.
Николай Яковлевич, 1923 г.р., фронтовик, доктор наук, известный в стране и за
рубежом ученый-археолог.
{53} Изъято
полстраницы (с. 91. Тетрадь 1, нумерация автора).
{54} Изъято
полстраницы (с. 92. Тетрадь 1, нумерация автора).
{55} Орловское
направление — одно из важнейших в Курской битве лета 1943 г. Целью было
встретить немецкий удар на заранее подготовленных позициях, а затем перейти в
контрнаступление, освободить Левобережную Украину, Донбасс, восточную часть
Белоруссии. Удар противника из
района южнее Орла должен был отразить Центральный фронт, а затем Брянский фронт
(в составе которого сражался Н. Иноземцев) переходил в наступление в тыл
наступающей немецкой группы армий «Центр». Описание автора превосходно характеризует
атмосферу тех исторических дней.
{56} О Киселеве см. с.
283–285.
{57} Валентин
Михайлович Никольский (1908–1974) — старший брат автора по матери. Будучи
студентом биологического факультета Московского университета, уехал в Восточную
Сибирь, остался там и работал почти всю оставшуюся жизнь геологом,
метеорологом, учителем в отдаленных глухих районах, мужественно перенося
трудности и тяжелый недуг (с детства поврежден позвоночник).
{58} Со службой в
522-м ГАП'у связаны тяжелые воспоминания автора об отступлении из Донбасса в
Ростов и Краснодар и пребывании затем в Татищевских лагерях.
{59} «Туннель»
Крона — книга пользовалась большой популярностью до и во время войны,
особенно в армии.
{60} Николай Сафонов и
Яков Корф — однополчане автора.
{61} «Путевка в
жизнь» — популярный советский фильм 30-х годов о беспризорниках.
{62} «KB» («Клим
Ворошилов») — лучший наш тяжелый танк того времени. Использовался как для
сопровождения наступающей пехоты, так и в составе самостоятельных частей и
соединений.
{63} Это было
действительно первое крупнейшее летнее наступление Красной Армии, завершившее
коренной перелом в войне в пользу СССР и всей антигитлеровской коалиции. В
результате его была разгромлена главная группировка вермахта на Восточном
фронте (группы армий «Центр» и «Юг») и открыт путь на Украину и в Белоруссию.
После сражения в Курской битве в германском руководстве стали понимать, что
война проиграна.
{64} 17–18 августа
1943 г. войска Брянского и правого крыла Центрального фронтов вышли к немецкой
оборонительной линии «Хаген», прикрывавшей сильный узел сопротивления вокруг
Брянска. Затем обходным маневром овладели городом.
{65} Судьба власовцев,
как продолжавших воевать, так и приходивших с повинной, когда стало ясно, что
война Германией проиграна, в массе своей была одинаково суровой. У нас не
делали различия — добровольно или вынужденно стал он солдатом вражеской
армии, т.е. предателем. Ненависть к ним была, пожалуй, более активной, чем к
немецким солдатам-пленникам.
{66} «Катюши»,
«Ванюши» и т.п. — фронтовой сленг для обозначения разных типов реактивных
снарядов, появившихся у нас как с началом войны («Катюши» в июле 1941 г.), так
и в 1943 г. (мощные воющие снаряды, прозванные «Ванюшами»). Оба типа снарядов
использовались, главным образом, для стрельбы по площадям против пехоты.
{67} Партизанское
движение в целом сыграло важную роль в успешных действиях Красной Армии.
Партизаны держали в напряжении немецкую группу армий «Центр». После битв под
Сталинградом и Курском оказалось, что ни вермахт, ни гестапо не в состоянии
сдержать внутренний фронт борьбы. Партизаны выключили многие коммуникации
германской армии. Операция партизан «рельсовая война» в августе-сентябре 1943
г. буквально потрясла всю германскую систему железных дорог на Восточном фронте.
Конечно, в среде партизан оказались и коллаборационисты. Но это не было
типичным.
{68} «Аттестационным
материалом» называли либо представление к награде, либо регулярные доклады
«наверх» о том, как действует, воюет или ведет себя тот или иной командир, либо
же представление к повышению в должности или звании. В данном случае речь идет
о представлении автора к званию старшего командира.
{69} Изъято
полстраницы текста (с. 9, блокнот № 2, нумерация автора).
{70} «Невельский
мешок» образовался в результате наступательных операций 1-го Прибалтийского
фронта между городами Новосокольники и Витебск. Эта операция проводилась в
октябре с целью освобождения г. Невель и создания благоприятных условий для
последующего наступления в Белоруссии и Прибалтике. Невель был важным
железнодорожным узлом, превращенным немцами в мощный опорный пункт. Наступление
проходило в тяжелых условиях лесисто-болотистой местности с большим количеством
озер. Немецкая оборона была глубоко эшелонирована. Наступление проходило с
большими потерями. 7 октября наши войска освободили Невель. В середине октября
наши две ударные дивизии продвинулись на 25–30 км севернее и южнее города.
Чтобы остановить наступление, немецкое командование перебросило под Невель 5
дивизий с других участков фронта, а также значительную часть авиации 6-го
Воздушного флота.
В
тяжелейших боях контратакующего противника дальнейшее наступление наших войск
было остановлено и они перешли к обороне. В итоге операций наши войска, понеся
значительные потери, нарушили оборону противника в треугольнике Невель —
Новосокольники — Великие Луки и создали условия для нового наступления на
восточном направлении.
{71} Речь идет о
Тегеранской конференции, состоявшейся 28.11–1.12.1943 г. На встрече Сталина,
Рузвельта и Черчилля была принята Декларация трех держав, в которой, в
частности, говорилось: «Мы согласовали наши планы по уничтожению германских
вооруженных сил... Никакая сила в мире не сможет помешать нам уничтожить
германские армии на суше, их подводные лодки на море и разрушить их военные
заводы с воздуха... Наше наступление будет беспощадным и нарастающим».
{72} Особенно
ожесточенные бои велись под Витебском, однако взять город наши войска в то
время не смогли. Ключевые позиции у Витебска все еще надолго оставались в руках
противника. Город был освобожден 24 июня 1944 г. в ходе Белорусской операции.
{73} Понятие «прорыв
захлебывается» означало, что первоначальный успех наступления был затем
остановлен немцами, как правило, с немалыми для наших войск потерями.
{74} «Ч» — время начала
артподготовки.
{75} «Сроки начала
наступления откладывались». Это бывало обычным делом по разным причинам (не
подвезли вовремя снаряды, другие боеприпасы, продовольствие, опоздала занять
позиции артиллерия, высшие соображения командования и т.п.). Дело обычное.
{76} Очевидно, имеется
в виду «ПНШ» — помощник начальника штаба полка.
{77} Слухи о скором
окончании войны в то время периодически возникали на фронте в связи с нашими
успехами и ожидаемым открытием второго фронта.
{78} Школьные друзья
автора.
{79} Ася —
по-видимому, школьная подруга Н. Иноземцева.
{80} Семья
Костинских — Клавдия Николаевна Костинская, сестра отца автора, ее дочь
Ариадна Алексеевна и сын Олег Алексеевич.
{81} «Уровцы»: во
фронтовом просторечии — войска, предназначенные для обороны укрепленного
района (УР).
{82} 6 июня 1944 г.
американо-английские войска высадились в Нормандии (Северная Франция), положив
начало освобождению Европы с западного направления. Необходимость открытия
второго фронта остро ощущалась в Советском Союзе, который с июня 1941 г. нес на
себе основную тяжесть борьбы с фашистской Германией. Однако вторжение союзников
на Европейский континент затрудняли такие обстоятельства, как нападение Японии
на США и отвлечение их вооруженных сил на тихоокеанском театре военных
действий, мобилизация в США ресурсов и создание армии для ведения войны за
океанами, господство вплоть до 1943 г. немецких подводных лодок на морских
коммуникациях Атлантики и огромные потери англо-американского торгового флота,
вовлеченность британских войск в трудной кампании против немецко-итальянских
сил в Севернрй Африке, недостаточно убедительное превосходство союзных
военно-воздушных сил над немецкими, нехватка десантных средств и т.д. Все это
бесспорно. И все же несомненно и то, что в военно-политическом руководстве
Великобритании и США явно не спешили с открытием второго фронта в Европе. Если
до Сталинградской битвы союзники были физически не в состоянии оказать
поддержку Советскому Союзу, помимо военно-технической помощи, еще и
развертыванием крупномасштабных военных действий против Германии, то на
последующих этапах войны, хотя для высадки складывались все более благоприятные
условия, некоторые военные и политические руководители Великобритании и США
предпочитали как можно дольше предоставлять перешедшей в наступление Советской
Армии в одиночку вести военные действия против главных сил вермахта. Это
безусловно увеличило и без того колоссальное число потерь с советской стороны.
Вместе с тем в Лондоне и Вашингтоне отдавали себе отчет в том, что бесконечная
оттяжка с открытием второго фронта могла бы привести к тому, что единственным
освободителем Европы оказался бы Советский Союз. Так или иначе, в декабре 1943
г. на Тегеранской конференции Сталин, Рузвельт и Черчилль приняли согласованное
решение открыть второй фронт в Европе не позднее середины 1944 г., что и
воплотилось в стратегической десантной операции в Нормандии.
{83} 10 июня 1944 г.
войска Ленинградского фронта перешли в наступление на Карельском перешейке, нанося
главный удар в направлении Выборга.
{84} «Кобра»
(«аэрокобра») — истребитель американского производства.
{85} См. примеч. 4 к
«22 июня 1941 г....» и примеч. 3 к «Отход кадровой армии...».
{86} Прорыв первой
полосы обороны финских войск на Карельском перешейке развивался стремительно.
Уже к исходу первого дня наступления советские войска продвинулись на глубину
14 километров, на фронте до 20 километров. А между тем противник искусно
использовал преимущества труднодоступной местности для создания мощной и
глубоко эшелонированной обороны, создававшейся почти три года (сентябрь 1941
г. — июнь 1944 г.). Из трех оборонительных полос наиболее сильно
укрепленной была вторая, имевшая многочисленные долговременные железобетонные
сооружения. В опорных пунктах в среднем на один километр фронта приходилось от
12 до 14 огневых точек и 18–20 убежищ. Вся полоса прикрывалась густой сетью
противотанковых и противопехотных препятствий. В целом местность на Карельском
перешейке была подготовлена к упорной обороне на глубину до 100 км.
{87} Вслед за прорывом
первой полосы финской обороны советские войска преодолели вторую и третью
полосы и 20 июня овладели сильно укрепленным городом Выборгом. Во время войны с
Финляндией в 1939–1940 гг. для решения этой же задачи советским войскам
понадобилось три месяца при неизмеримо больших потерях. В июне 1944 г. общему
наступлению на выборгском направлении предшествовала мощная артиллерийская и
авиационная подготовка, которая вызвала разрушение долговременных сооружений
противника и существенно облегчила последующее наступление.
{88} В эти дни войска
1, 2 и 3-го Белорусских фронтов освободили города Оршу, Могилев, Бобруйск,
Борисов, а войска 1-го Прибалтийского и 3-го Белорусского фронтов — город
Витебск.
{89} О Киселеве см. с.
285–287, очерк «Не стало Киселева» в гл. «О тех, с кем шел дорогами войны».
{90} 20 июля 1944 г.
участники заговора в Германии совершили покушение на Гитлера. Фюрер не
пострадал.
{91} 24 августа 1944
г. Румыния вышла из войны на стороне Германии. 25 августа 1944 г. освобожден
Париж.
{92} В итоге успешного
наступления Ленинградского и Карельского фронтов в июне-августе 1944 г. финская
оборона была сломлена. С утра 5 сентября военные действия между советскими и
финскими войсками прекратились, а 19 сентября было подписало соглашение о
перемирии между Советским Союзом и Финляндией.
{93} НКПС —
Народный комиссариат путей сообщения.
{94} Укрепление
плацдарма на р. Нарев (Польша) было одной из составных частей широкой подготовки
к стратегическому наступлению 2 и 3-го Белорусских фронтов и части сил 1-го
Прибалтийского фронта в целях отсечения и уничтожения крупной группировки
немецких войск в Восточной Пруссии.
{95} Бризантные
снаряды — боеприпасы, способные производить при взрыве разрушение
(дробление) среды, непосредственно соприкасающейся с зарядом.
{96} См. сноску 3 к
гл. «Постыдное бегство...».
{97} Н.Н. Иноземцев во
время войны получил следующие боевые награды: Орден Отечественной войны 1
степени, Орден Отечественной войны 2 степени, Орден Красной Звезды (дважды),
медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.»,
медаль «За взятие Кенигсберга».
{98} Командующий
артиллерийским корпусом (Ред.).
{99} Впечатление о
«задержке с развитием событий и у нас, и на Западе», по-видимому, объяснялось
обстановкой, сложившейся на данном участке фронта в условиях подготовки к
стратегическому наступлению на Восточную Пруссию, о чем, вполне естественно, не
могло быть известно автору в тот момент. А на других направлениях в это время
развертывались активные боевые действия. Советские войска вели наступление в
Венгрии, Румынии, Болгарии, Югославии. Союзники освободили Францию, Бельгию,
Голландию и подошли вплотную к Германии. Что касается визита Черчилля в Москву
в октябре 1944 г., то на встрече со Сталиным он в предварительном порядке
обсуждал вопросы послевоенного политического устройства Европы в преддверии
следующей конференции «большой тройки» (которая состоялась 4–11 февраля 1945 г.
в Ялте). Чисто военные вопросы практически не затрагивались.
{100} В ходе войны
периодически появлялись слухи о возможном применении немцами химического
оружия. Однако командование вермахта так и не решилось на этот варварский шаг
из-за опасения сокрушительного возмездия теми же средствами, которые союзники
неумолимо обрушили бы на саму Германию.
{101} 23 октября 1944
г. войска 3-го Белорусского фронта вторглись в Восточную Пруссию, но это еще не
было началом большого наступления, в котором 2-му Белорусскому фронту также
предстояло участвовать в январе 1945 г. Пока же шла интенсивная подготовка к
этой стратегической операции.
{102} 5 декабря —
День Конституции, принятой в 1936 г.
{103} Очевидно,
чувствовалось приближение восточно-прусского стратегического наступления января
1945 г.
{104} Последующая часть
дневников (с 7.12.1944 по 11.04.1945 г., блокнот № 7) не сохранилась. Ниже
приводятся воспоминания автора об этом периоде, записанные им в сентябре 1945
г. в г. Лешно (Польша), перед демобилизацией из армии.
{105} В ночь на 14
января 1945 г. началось наступление на Восточную Пруссию 2 и 3-го Белорусских и
части сил 1-го Прибалтийского фронтов. Немецкая оборона включала 7
оборонительных рубежей и 6 укрепленных районов. В ходе стратегической операции,
завершившейся 25 апреля, основные силы противника (около 32 дивизий) были
рассечены на 3 изолированные группировки и затем ликвидированы. Было полностью
уничтожено 25 дивизий, а 12 дивизий противника понесли потери от 50 до 75%.
Советские войска овладели Восточной Пруссией, служившей одним из главных
оплотов германского милитаризма, и освободили часть северных районов Польши.
{106} Войска 2-го
Белорусского фронта перешли границу между Польшей и Восточной Пруссией.
{107} Описанные автором
сцены насилия и опустошения в поверженной Германии — жестокая
закономерность войны. Никакие приказы начальства не были в состоянии пресечь
все проявления стихийного возмездия и разгула страстей, объяснить которые
можно, но оправдать нельзя. Какими бы чудовищными злодеяниями ни отметили свое
пребывание на советской земле фашистские захватчики, воины-освободители не
имели нравственного права действовать по принципу «зуб за зуб». Но что было, то
было. А полвека спустя новые поколения немцев в новом германском государстве ассоциируют
приход советской армии прежде всего не с актом мщения, а с избавлением от
милитаризма и нацизма. Трагический урок истории усвоен.
{108} См. сноску 10
предыдущей главы.
{109} Кенигсбергская
операция преследовала цель уничтожения окруженной группировки противника и
взятия города-крепости, который был подготовлен к длительной обороне в условиях
полной изоляции. После массированных ударов артиллерии и авиации и атак 11-й
гвардейской армии гарнизон Кенигсберга капитулировал 9 апреля 1945 г.
{110} См. раздел
«Письма от Аси», письмо от 13 марта 1945 г. — с. 446.
{111} Взятие
города-крепости Кенигсберга действительно обогатило военное искусство ярким
образцом тесного взаимодействия наземных войск, авиации и флота. Перед штурмом
Кенигсберга советская артиллерия в течение 4 дней разрушала долговременные
сооружения противника. К операции привлекались соединения дальней авиации и
авиации соседних фронтов.
{112} По решению
Потсдамской конференции (июль — август 1945 г.) в состав Советского Союза
был включен Кенигсбергский округ с городом и портом Кенигсберг.
{113} В районе г.
Алленштейн (Восточная Пруссия) 21 января 1945 г. было завершено уничтожение
одной из трех окруженных группировок противника, что явилось одной из важных
составных частей стратегической восточно-прусской операции.
{114} В результате
успешной восточно-померанской операции, осуществленной войсками 2 и 1-го
Белорусских фронтов 10 февраля — 4 апреля 1945 г., оборонять Штеттин
оказалось невозможным, и немецкие войска заблаговременно оставили город и
двинулись на подкрепление уже изрядно потрепанной группы армии «Висла»,
отступавшей на Запад. Форсировав р. Одер, войска 2-го Белорусского фронта
продолжали преследовать и уничтожать разрозненные силы противника и к первым
числам мая 1945 г. вышли на рубеж городов Штральзунд, Росток, Шверин и реки
Эльба.
{115} В результате
завершающей Великую Отечественную войну берлинской наступательной операции (16
апреля — 8 мая 1945 г.) к 15 часам 2 мая сопротивление противника в
Берлине прекратилось. Борьба с отдельными группами, пытавшимися прорваться из
окрестностей города на Запад, закончилась 5 мая. Однако крупная немецкая
группировка на территории Чехословакии еще не сложила оружия. Бросок советских
танковых армий к Праге заставил ее прекратить сопротивление 8 мая. В полночь с
8 на 9 мая представители германского верховного командования подписали в
Карлсхорсте (район Берлина) акт о капитуляции вооруженных сил фашистской
Германии.
{116} Англо-американская
авиация подвергла интенсивной бомбардировке военно-промышленные, транспортные
узлы и другие объекты на всей территории Германии как на Востоке, так и на
Западе, а также в оккупированных ею странах Европы. Это был ощутимый вклад
союзников в борьбу с общим врагом. Вместе с тем массированные удары по германским
городам, как правило, в ночное время и не по отдельным целям, а по площадям,
нередко сопровождались значительно большим числом жертв среди гражданского
населения и более широким масштабом разрушений, чем это вызывалось военной
необходимостью.
{117} Войска 2-го
Белорусского фронта соединились с передовыми частями 2-й Британской армии в
первых числах мая 1945 г. на линии Висмар-Виттенберг.
{118} После
самоубийства Гитлера 30 апреля 1945 г. началась агония «третьего рейха».
Номинально власть перешла к адмиралу Деницу, но фактически разрушилась вся
централизованная система управления государством, верховное командование
утратило контроль над ситуацией, потеряло связь с разрозненными и
деморализованными частями вермахта. Началась массовая сдача в плен. Но еще сохранялись
отдельные очаги сопротивления. В обстановке хаоса трудно было отыскать
официальных представителей, облеченных соответствующими полномочиями для
подписания акта о всеобщей капитуляции. Акт, как уже отмечалось, был подписан в
Берлине в полночь 8 мая.
{119} Победа Советского
Союза и всей антигитлеровской коалиции над фашизмом заложила основу для
послевоенной международной безопасности. Дорогой ценой заплатили русский и
другие народы нашей Родины не только за свою свободу и независимость, но и за мирное
будущее на Земле. По официальным данным, наши потери — 27 млн человек, по
подсчетам специалистов — от 43 до 49 млн... Но триумф победителей вскоре
сменился трагедией противоборства между ними самими. Антагонизм между двумя
мировыми системами породил гонку вооружений и «холодную войну». Угроза нового,
на сей раз уже ядерного, побоища нависла над миром. Устранить эту угрозу
удалось только в результате преодоления идеологического раскола мира, который
на протяжении десятилетий препятствовал проявлению глубинной взаимозависимости
и общности интересов народов и государств. И хотя в мире еще немало
противоречий и конфликтов, гарантией международной безопасности вновь
становятся, как и шестьдесят лет тому назад, объединенные действия всех сил,
противостоящих милитаризму и войне.
{120} Автор имеет в
виду старшего брата Валентина Михайловича, прожившего много лет в таежных
районах Восточной Сибири.
{121} Миссия Молотова в
Берлине состоялась в ноябре 1940 г. в рамках наметившегося с августа 1939 г.
сближения между СССР и Германией. В беседе с высокопоставленным советским
представителем Гитлер и Риббентроп нарисовали картину скорого и неминуемого
поражения в войне Англии и распада Британской империи, что откроет, по их
представлению, «широкие возможности во всем мире». Молотов принял к сведению
такую оценку обстановки и предложил в духе советско-германского договора 1939
г. и секретных протоколов к нему уточнить размежевание «сфер влияния» обеих
держав в Восточной Европе и на Балканах. Германские руководители предложили
Советскому Союзу вступить в «тройственный пакт» (Германии, Италии и Японии).
Молотов заявил, что «в принципе это совершенно приемлемо». Однако последующие
события развивались в ином русле. Германии не удалось осуществить вторжение на
Британские острова. Вместо обещанного «дележа добычи» фюрер напал на Советский
Союз.
{122} «Колонна Победы»
в Берлине воздвигнута в ознаменование победы Пруссии над Францией в 1871 г.
{123} Наибольшим
разрушениям подверглись восточные районы и особенно центр Берлина, поскольку
главный удар советских войск наносился с востока.
{124} Союзные
комендатуры оказывали ощутимую продовольственную и медицинскую помощь
гражданскому населению Берлина.
{125} Н.Н. Иноземцев
был призван в армию в октябре 1939 г., вскоре после поступления в Московский
энергетический институт. Демобилизован после окончания войны, в октябре 1945 г.
Все эти годы, находясь на воинской службе, автор не только вел дневник, но и
записывал наиболее запомнившиеся ему эпизоды из армейской и фронтовой жизни, впечатления
о тех, с кем столкнула его судьба в армии и на фронте. Предлагаемые заметки и
очерки, за небольшим исключением, публикуются впервые.
{126} Отделком —
командир Отделения дивизиона.
{127} ГАП —
гаубичный артиллерийский полк.
{128} Магазины Главхладпрома —
в основном, по продаже известного высоким качеством московского мороженого.
{129} «ФЭД» и
«ИС» — марки советских паровозов («Феликс Эдмундович Дзержинский» и «Иосиф
Сталин»).
{130} Московское
отделение Союза советских художников.
{131} «Петер» —
популярный до войны американский кинофильм.
{132} Орджоникидзе —
прежде и ныне Владикавказ.
{133} Тифлис —
ныне Тбилиси.
{134} Старый
Самбор — город в Западной Украине.
{135} Wunderkinder —
вундеркинды, феноменальные дети.
{136} Популярная песня
накануне войны:
«Если завтра война,
Если завтра в поход,
Будь сегодня к походу готов»
(слова
В. Лебедева-Кумача, муз. Д. и Д. Покрасс, 1938).
{137} Отсюда начинался
поход по освобождению Красной армией Северной Буковины, в котором участвовал
сержант Николай Иноземцев в составе горно-артиллерийского полка.
{138} Речь идет о
советско-румынской границе до освободительного похода 28 июня 1940 г.
{139} Здесь и
далее — населенные пункты, которые после освободительного похода вошли в
состав СССР. Ныне — в составе Республики Украины.
{140} Репер — см.
примеч. 5 к гл. «22 июня...».
{141} МИФЛИ, Московский
институт истории, философии и литературы, создан в 1931 г. на базе лицея, в 1941
г. вошел в состав Московского государственного университета.
{142} Имеются в виду
следы Первой мировой войны.
{143} Михаил Бергман
погиб 22 июля 1941 г. в районе Винницы.
{144} Однополчанин
Киселев погиб 4 июля 1944 г. на Карельском перешейке, в районе Иохантала.
{145} Юрий Токмаков
подорвался на минах и умер 25 июня 1944 г. в районе Тали, на Карельском
перешейке.
{146} Других сведений о
Марии в дневниках не содержится.
{147} Других
биографических данных о Сергее в дневниках не имеется.
{148} Фамилию Вадима
автор в дневниках не назвал. Яшка, Яков Корф, однополчанин.
{149} От составителя. Сохранилась переписка автора
с родными и близкими, которую он вел накануне и во время войны. Публикуется
лишь часть писем с сокращениями.
{150} Так назывались учебные
классы в советских школах до войны.
{151} О Валентине
Сергеевне Саракеевой, см. примеч. 2 к «Татищевским лагерям...».
{152} Тимошенко Степан
Прокофьевич, маршал Советского Союза, с мая 1940 г. по июль 1941 г. нарком
обороны СССР.
{153} Артиллерийская
топографическая служба.
{154} В марте 1940 г.
Николаю Иноземцеву было присвоено звание сержанта (см. «Прохождение службы и
участие в боях Николая Иноземцева» — с. 456).
{155} Начпрод —
начальник продовольственного отделения гарнизона.
{156} РККА — Рабоче-Крестьянская
Красная Армия, официальное название с 1918 по 1946 г. советских сухопутных
войск и воздушных сил, которые вместе с ВМФ входили в состав Вооруженных сил
СССР.
{157} Школа МКС —
Школа младшего комсостава.
{158} Военно-политическая
академия им. Дзержинского.
{159} Учения по боевой
подготовке проходили в условиях, приближенных к обстановке готовящегося Красной
Армией «румынского похода» по присоединению к СССР Бессарабии и части Северной
Буковины.
{160} Вместе с
однополчанами Н. Иноземцев находился в июле — августе на лесозаготовках.
{161} г. Чкалов —
бывший Оренбург, ныне вернувший свое старое наименование.
{162} Речь идет о
подготовке к наступлению наших войск на Орловско-Курском направлении.
{163} О Михаиле
Бергмане см. очерк «Памяти друга» — с. 281.
{164} Несколько слов
зачеркнуто цензурой.
{165} Зачеркнуто
цензурой.
{166} Зачеркнуто
цензурой.
{167} О наступлении
советских войск на Карельском перешейке см. с. 168. Корочкин —
генерал-майор артиллерии, командир 15-й Стрелковой дивизии.
{168} Н. Иноземцев не
принял данное предложение и остался служить в должности командира взвода
разведки.
{169} 5 июля 1945 г.
после тяжелой болезни умер отец Н. Иноземцева — Николай Николаевич
Иноземцев.
{170} Молотов Вячеслав
Михайлович, в те годы — Нарком иностранных дел СССР.
{171} Война между СССР
и Финляндией началась 30 ноября 1939 г. после того, как напряженную обстановку
на границе в непосредственной близости от Ленинграда не удалось разрядить путем
территориального размена. В итоге тяжелых боев советские войска прорвали
укрепления линии Маннергейма и вынудили Финляндию прекратить военные действия.
Советско-финляндский договор 1940 г. установил новую государственную границу. В
целях обеспечения безопасности Ленинграда, Мурманска и Мурманской железной
дороги Советскому Союзу отошли Карельский перешеек и ряд других территорий
Финляндии.
{172} Речь идет о
заявлении Советского правительства от 29 ноября 1939 г. о прекращении
дипломатических отношений с Финляндией в связи с «вооруженными провокациями на
советско-финляндской границе».
{173} Свердлов Герман
Михайлович — популярный в стране лектор-международник, брат Якова
Михайловича Свердлова, крупного партийного и государственного деятеля первых
лет советской власти.
{174} Рейзен
М.О. — известный оперный артист, солист Большого театра, лауреат
Государственной премии СССР. Софроницкий — известный советский пианист.
{175} Концерт,
посвященный 60-летию И.В. Сталина. Юбилейная дата широко отмечалась по всей
стране.
{176} Речь идет об
избирательном участке по выборам в Верховный Совет СССР 24 декабря 1939 г.
{177} Киров Сергей
Миронович (Костриков) (1886–1934) — известный партийный и государственный
деятель. Многие годы возглавлял Ленинградский Губком ВКП(б), фактически второе
лицо в партии. Трагически погиб от руки наемного убийцы 1 декабря 1934 г.
{178} Первая в истории
советского государства Конституция, принята 5 декабря 1936 г.
{179} Наркомат
текстильной промышленности.
{180} Люля — Елена
Владимировна Лаврентьева; см. примеч. 2 к «Татищевским лагерям...»
{181} См. примеч. 4 к
«Встречи с военной Москвой...»
{182} Сергей Васильевич
Маслов — близкий приятель Н.Н. Иноземцева (старшего).
{183} Лига наций —
международная организация, имевшая целью, согласно уставу, «развитие
сотрудничества между народами и гарантию их мира и безопасности». Действовала с
1919 по 1939 г. (формально распущена в 1946 г.). СССР — член Лиги наций с
1936 г., был исключен из ее состава «за вооруженную агрессию» против Финляндии.
{184} О тете Клаше —
см. примеч. 6 к «Прибалтийский фронт...»; о тете Вале — примеч. 2 к
«Татищевским лагерям...»
{185} См. примеч. 3 к
«Встречи с военной Москвой...»
{186} Эмиль
Гилельс — известный советский пианист.
{187} Сергеевы Ирина
Васильевна и Виктор Петрович — близкие друзья семьи Иноземцевых.
{188} Людмила
Васильевна — бабушка Николая Иноземцева по материнской линии.
{189} МОССХ —
Московское общество Союза советских художников.
{190} г. Чкалов, куда в
феврале 1942 г. была эвакуирована из Москвы семья Иноземцевых. Отец Николай
Николаевич вернулся в Москву осенью 1942 г., мать Маргарита Сергеевна в начале
1944 г.
{191} г. Горький —
бывший Нижний Новгород, вернувший свое наименование. В этом городе родилась
Маргарита Сергеевна, жила семья ее брата — Сергея Сергеевича Жевакина.
{192} О ней см. примеч.
7 к «Прибалтийский фронт...»
{193} Главный комитет
Наркомата текстильной промышленности, где затем работал Н.Н. Иноземцев
(старший).
{194} Письма Н.Н.
Иноземцеву от родных за 1943 г., к сожалению, не сохранились.
{195} Конференции трех
держав — СССР, США и Великобритании в Ялте, 4–11 февраля 1945 г.,
согласовала планы окончательного разгрома германского и японского агрессоров и
определила основные принципы послевоенного устройства мира и международной
безопасности.
{196} См. очерк «Памяти
друга» на стр. 281.
{197} В
действительности органы по приему возвращающихся с фронта советских
военнопленных существовали. В их задачу входила тщательная проверка таких лиц
на политическую благонадежность. Всех подозреваемых отправляли в советские
лагеря. Подобные органы были строго засекречены и доступ к ним для получения
информации родственниками военнопленных был практически закрыт.
{198} О Сафонове см.
«Штурм Кенигсберга. Прощай, Сафонов...» — с. 213 и далее.
{199} Соколов Сергей
Николаевич — известный в Москве врач-терапевт, с которым семья Иноземцевых
поддерживала дружеские отношения.
{200} Акт о
безоговорочной капитуляции фашистской Германии, подписанный в Карлсхорсте
(пригороде Берлина) 8 апреля 1945 г.
{201} Парад Победы на
Красной площади в Москве состоялся 24 июня 1945 г. В нем участвовали 1 тыс.
солдат и офицеров.
{202} Это последнее
сохранившееся письмо Николая Николаевича Иноземцева своему сыну Николаю
Иноземцеву.
{203} 8 августа 1945 г.
Советский Союз объявил войну Японии.
{204} Очевидно, речь
шла об условиях капитуляции Японии, принятых на Потсдамской конференции трех
держав (17 июля — 2 августа 1945 г.). Сам же акт о безоговорочной
капитуляции Японии подписан союзниками 2 сентября 1945 г. в Токийской бухте на
борту американского линкора «Миссури».
{205} См. примеч. 2 к
«Татищевским лагерям...»
{206} По-видимому,
Сергей Николаевич Соколов.
{207} Иван Иванович
Шулик — однополчанин Н. Иноземцева.
{208} Институт международных
отношений с момента открытия в 1944 г. находился в здании у Крымского моста.
Позже переведен во вновь отстроенный учебный комплекс на ул. Лобачевского.
{209} Школьная подруга
Александра Иноземцева.
{210} Люся — дочь
старшего брата Н. Иноземцева — Валентина.
{211} Дуся — жена
Валентина, старшего брата Николая Иноземцева.
{212} Сталинский
юбилей — 50 летие со дня рождения И.В. Сталина 21 декабря 1879 г.
{213} О Люле см.
примеч. 2 к гл. «Татищевские лагеря...»
{214} Коля —
Николай Яковлевич Мерперт, друг А. и Н. Иноземцевых; см. примеч. 4 к «Встречи с
военной Москвой...»
{215} Детская кличка А.
Иноземцева.
{216} Борька —
одноклассник А. Иноземцева.
{217} Наташа
Пешкова — школьная соученица А. Иноземцева.
{218} Цыпкина Полина
Александровна — соседка по дому Иноземцевых, с которой у них сложились
дружеские отношения.
{219} Бусерка —
Борис Константинович Вайнштейн — одноклассник Н. Иноземцева, впоследствии
крупный ученый-физик, с 1976 г. действительный член Академии наук СССР, РАН.
{220} Елизавета
Семеновна — учительница в школе, где учился Н. Иноземцев.
{221} Горсоюз —
Городской комитет профсоюзов работников просвещения.
{222} Е.
Лобанова — учительница, завуч школы, где учился Н. Иноземцев.
{223} РАД —
Ракетно-артиллерийская дивизия.
{224} Валечка —
Валентина Витебская, одноклассница Н. Иноземцева.
{225} Андрей —
Андрей Якимович, одноклассник и друг Н. Иноземцева.
{226} Михаил
Смирнов — одноклассник Н. Иноземцева.
{227} Ника —
одноклассница Н. Иноземцева.
{228} Люба —
одноклассница Н. Иноземцева.
{229} Журавлев Дмитрий
Николаевич — известный русский, советский актер, артист эстрады,
исполнитель произведений русских классиков.
{230} Мария
Николаевна — преподаватель школы, где учился Н. Иноземцев.
{231} Мишаныч —
предположительно Михаил Смирнов.
{232} НКО —
Народный Комиссариат Обороны СССР.
{233} Сафонов
Николай — фронтовой друг Н. Иноземцева, погиб при штурме Кенигсберга в
феврале 1945 г. Ася — Анастасия Павловна Лаврова, фронтовая подруга Н.
Иноземцева, погибла под Кенигсбергом в марте 1945 г.
{234} Гаубичный
артиллерийский полк, где начинал служить Н. Иноземцев.
{235} На солдатском
жаргоне «секиль» — знак отличия на петлицах.
{236} Ф. Морозов был в
числе 37 призывников, начавших служить в Артемовске, в 203 ГАП, но затем
переброшенных в Симферополь, в пехотинское училище.
{237} Зоя
Болотова — фронтовая подруга Аси, служившая вместе с ней в Отделении
военной цензуры.
{238} К сожалению,
концовка письма не сохранилась.
{239} Павел
Фролов — однополчанин Н. Иноземцева, о котором собирался написать автор.
См. с. 454.
{240} Кочетков —
фронтовой товарищ Н. Иноземцева.
{241} Тищенко Николай
Яковлевич — полковник, командир 106 ГАБР БМ, где служил Н. Иноземцев,
затем генерал-майор в отставке.
{242} Аметов Мамет
(Михаил) Мустафаевич — однополчанин Н. Иноземцева, прошли вместе всю
войну. В послевоенные годы, в конце 70-х годов, Михаил не раз встречался с
Николаем в его московской квартире.
{243} Кочетков —
однополчанин Н. Иноземцева.
{244} Поворознюк —
однополчанин Н. Иноземцева.
{245} Шулик Иван
Иванович — однополчанин Н. Иноземцева, о котором собирался написать автор.
См. с. 454.
{246} Пономарев Борис
Николаевич — в 1970-е годы кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС. Секретарь
ЦК КПСС по международным делам.
{247} Лобов Глеб
Владимирович — однополчанин Н. Иноземцева.
{248} АДП —
Артдивизион полка.
{249} 106 ГАБР БМ
РГК — 106 Гаубично-артиллерийская бригада большой мощности резерва
Главного командования, в которой служил Н. Иноземцев.
{250} Стасюк —
однополчанин Н. Иноземцева.
{251} Эта
поздравительная открытка от Ивана и Вали Сумяцких (а их было немало в
послевоенные годы) оказалась последней.
{252} Сумяцкий Иван
Михайлович — однополчанин Н. Иноземцева, один из тех, о ком собирался
написать автор. См. с. 454.
{253} Телеграмма, в которой
Н. Иноземцев сообщил, что, к сожалению, не сможет приехать на встречу ветеранов
ввиду болезни.
{254} Шульга —
однополчанин Н. Иноземцева, один из тех, о ком собирался написать автор. См. с.
454.
{255} Малиновский
Родион Яковлевич — Маршал Советского Союза, командующий войсками Южного,
Юго-Западного фронтов, министр обороны СССР (1957–1967 гг.).
{256} Гречко Андрей
Антонович — Маршал Советского Союза, командующий армией Южного и 1-го
Украинского фронтов, Главнокомандующий группой советских войск в Германии
(1945–1953 гг.).
{257} Батурин Борис
Павлович — начальник разведки, однополчанин Н. Иноземцева. См. его
воспоминания в книге «Николай Иноземцев: личность и время», с. 27–37 и 404.
{258} Люба и Зоя —
подруги Аси, служившие вместе в Отделении военной цензуры. Павел и
Михаил — однополчане Н. Иноземцева.
{259} Валентина —
подруга Аси по воинской службе.
{260} Нина —
подруга Аси по воинской службе.
{261} Боровск —
город, где родилась и училась Ася,откуда уходила в армию в 1943 г.
{262} Популярная в годы
войны песня из кинофильма «Два бойца» в исполнении Марка Бернеса.
{263} Общество спасения
на водах, в СССР — добровольная массовая организация.
{264} Заместитель
начальника Отделения цензуры, где служила Ася.
{265} Официально об
открытии второго фронта было объявлено союзниками по антигитлеровской коалиции
6 июня 1944 г.
{266} Людмила —
школьная подруга Аси.
{267} Кушнир —
однополчанин Н. Иноземцева.
{268} Подчеркнуто
автором.
{269} Юрий —
однополчанин Н. Иноземцева. Погиб в 1944 г. См. Очерк Н. Иноземцева «Не стало
Киселева» — с. 285.
{270} Здесь неточность:
по свидетельству сестры Аси, К.П. Савушкиной, Ася была студенткой Московского
института инженеров железнодорожного транспорта, откуда в 1943 г. и была
призвана в армию.
{271} Под именем
Валентин скрывался Н. Иноземцев.
{272} Название автора.
Так выглядели записи, которые вел Н. Иноземцев в первые дни и месяцы войны.
{273} Составлено
автором.
{274} Очевидно, имеется
в виду район Белой Церкви.
{275} М.М. Максимова и
Н.Н. Иноземцев знакомы по совместной работе в ИМЭМО с 1962 г. В 1970 г.
поженились, прожив вместе до кончины Николая Николаевича в 1982 г.
{276} См.: Приложения.
{277} См.: Из истории
Института. Птенцы гнезда МГИМО'ва (Пятьдесят лет спустя), 1949–1999. М:
МГИМО(У) РФ. Т. 1: Историки-международники. С. 79.
{278} Внуки и внучки
Н.Н. Иноземцева: Петр Иноземцев (от приемного сына Никиты Николаевича), Дарья
Ануфриева, 1980 г.р. (от дочери Марьяны Николаевны), Марина, 1986 г.р., Глеб,
1991 г.р. и Савва, 1993 г.р. Иноземцевы (от дочери Ксении Николаевны).
{279} См.: История
Великой Отечественной войны, 1941–1945 гг. М., 1960–1965 гг.
{280} См.: Там же. Т.
6.
{281} Сулико
Хабеишвили, второй секретарь ЦК компартии Грузии, трагически погиб в конце
1990-х годов.
{282} В состав этой
группы помимо Н.Н. Иноземцева входили Г.Э. Цуканов и А.П. Александров
(помощники Л.И. Брежнева), Г.А. Арбатов, А.Е. Бовин и др.
{283} О жизни и судьбе
Николая Николаевича Иноземцева см. книгу воспоминаний «Николай Иноземцев:
Личность и время». М.: Экономисть, 2004. Ее авторы (более сорока) — люди
известные в политике, науке, культуре, родные и друзья Иноземцева.
Список
иллюстраций
Список схем
Карта, с
которой работал Н.Н. Иноземцев. Его рукой обозначен маршрут движения 106
артбригады
Панорама
местности с НП 106 ГАБр
Список фотографий
Н.Н.
Иноземцев. 18 ноября 1939 г. Артемовск. Здесь началась армейская служба Н.
Иноземцева
Николай
Иноземцев с родителями. 17 февраля 1940 г. Артемовск
Татищево
Саратовской обл. Январь 1942 г.
Кузнецк
Пензенской обл. Октябрь 1942 г.
С другом
детства Николаем Мерпертом. Москва. Май 1944 г.
Полковник
Н.Я. Тишенко. Карельский перешеек, Ленинградский фронт. Август 1944 г.
2-й
Белорусский фронт. Ноябрь 1944 г.
Южная окраина
Кенигсберга. 7 апреля 1945 г. 2-ой день штурма.
Золотарев,
Тишенко, Денисов. НП на форту № 3 под
Кенигсбергом. Апрель 1945 г.
Кенигсберг.
Центральная площадь. Апрель 1945
Кенигсберг.
Памятник Бисмарку. Апрель 1945 г.
Кенигсберг.
Форт на внутр. Обводе. Подполковник Ходоренок, капитан Морвинюк и др. Апрель
1945 г.
Разоружение
1-го орудия 7 бат. на ОП в р-не «Молочной фермы» Зеемландский п-ов. Апрель 1945
г.
Разоружение
последнего орудия на последнем ОП под Кенигсбергом. Апрель 1945 г.
Последние дни
войны. На рекогносцировке по выбору НП в буковом лесу близ Штеттина. Апрель
1945 г.
Кронпринц-штрассе
в Штеттине. 28 апреля 1945 г. (Полковник Тишенко)
Парад бригады
в День Победы. Альтдам — Мюлленбек. 10 мая 1945 г.
Берлин.
Рейхстаг. 24 мая 1945 г.
Берлин.
Дворец кронпринца. 24 мая 1945 г.
Берлин.
Бранденбургские ворота. 24 мая 1945 г.
Берлин. Музей
искусств и культуры. 24 мая 1945 г.
Берлин. Музей
искусств и культуры. 24 мая 1945 г.
Потсдам.
Дворец. 24 мая 1945 г. (Крайний справа Н. Иноземцев)
Потсдам.
Дворец. 24 мая 1945 г. (Четвертый справа Н. Иноземцев)
Альтдамский
лагерь. Май — июль 1945 г.
Альтдамский
лагерь. Дер. Хохен-круг. Шилошин, Павлов, Шкуровский. Сзади дом санчасти. Июль
1945 г.
Альтдамский
лагерь. Филошин, Павлов, полковник Тишенко, Шкуровский. Июль 1945 г.
Костя
Миронов, бравый разведчик, ефрейтор, ординарец
Женя Матвеев,
командир топовзвода
Иван Шулик,
старшина бат[ареи] уп[равления]
Г.В. Лобов, в
казарме за работой. Лешно, сентябрь-октябрь 1945 г.
Бердюгин,
разведчик бат[ареи] уп[равления]
Михаил
Катков. Лешно, сентябрь — октябрь 1945 г.
Яша Каплун,
Иван Сумяцкий, Николай Шумаков. Лешно, сентябрь 1945 г.
Капитан
Коротя, Иван Сумяцкий, Игорь. Лешно, сентябрь 1945 г.
В последний
день перед отъездом домой Ивана Сумяцкого. Лешно, сентябрь 1945 г.
Костя Миронов
и Соколов. Лешно, сентябрь 1945 г.
Мой
постоянный спутник во всех «мотоприключениях» Михаил Катков. Лешно, сентябрь
1945 г.
Я со своим
хорошим другом Михаилом Катковым. Лешно, сентябрь 1945 г.
Мама! Твой
взрослый сын с попугаем. Лешно, сентябрь 1945 г.
Трое и
«Жулик». Лешно, сентябрь 1945 г.
Н. Шумаков,
Шулик, Катков, Матвеев. Лешно, октябрь 1945 г.
Проводы друга
Н.Н. Иноземцева в Москву. Лешно, октябрь 1945 г. (Фото прислал Г.В. Лобов)
День отъезда
из Лешно. Путь на вокзал. Лешно, 18 октября 1945 г.
Лешно.
Вокзал. 18 октября 1945 г.
Отец Николай
Николаевич Иноземцев. 1913 г.
Мать
Маргарита Сергеевна Иноземцева. 1910-е годы
Николай
Иноземцев с младшим братом Александром. 1926(27?) г.
На даче в
Красково. Внизу Коля Иноземцев с отцом, за ними Шурик с мамой и бабушкой,
вверху Валентин
Николай
Иноземцев (в центре) с отцом и братом Александром. Середина 1930-х годов
Старший брат
Николая Иноземцева Валентин Никольский
Николай
Иноземцев. Конец 1930-х годов
Александр
Иноземцев. 1939 (40?) г.
Отец Николай
Николаевич Иноземцев. Начало 1940-х годов.
Мать
Маргарита Сергеевна Иноземцева за работой над будущей картиной
Николай
Иноземцев. Конец 1940 — начало 1950-х годов
Николай
Иноземцев (второй слева) на первомайской демонстрации среди студентов МГИМО.
1949 г.
В библиотеке.
Конец 1940-х годов
На прогулке в
Подмосковье. Начало 1950-х годов
На рыбалке.
Начало 1950-х годов
С дочкой
Машенькой на даче в Красково под Москвой. Лето 1952 г.
Внуки Н.
Иноземцева: Глеб, Марина, Савва
В Германии.
Конец 1950-х годов
С Г.А.
Арбатовым и В.В. Загладиным на даче Л.И. Брежнева в Завидово. Середина 1970-х
годов
С А. Бовиным
на даче Л.И. Брежнева в Завидово. Середина 1970-х годов
Во время
подготовки материалов к докладу Л.И. Брежнева на XXV съезде КПСС
Со вторым
секретарем ЦК компартии Грузии С. Хабеишвили в Сванетии. Конец 1970-х годов
В КНР со
слушателями Пекинского дипломатического института. Вторая половина 1950-х годов
В Японии.
Середина 1970-х годов
В День
артиллерии. Один из огневых взводов (фото прислал Г.В. Лобов)
Мемет
(Михаил) Аметов. Пятигорск, 1968 г.
Лобов Глеб
Васильевич. 1970-е годы
Ася Лаврова.
Г. Калуга Тульской обл. 22 сентября 1943 г. Перед отправкой на фронт
Ася Лаврова.
Литва. 4 октября 1944 г.
Список документов и писем
Благодарность
Верховного Главнокомандующего товарища СТАЛИНА (стр.
347)
Благодарность
Верховного Главнокомандующего товарища СТАЛИНА (стр.
351)
Благодарственное
письмо командования Н.Н. Иноземцеву как память о Великой Отечественной войне
Письмо Аси от
4 мая 1944 года (1)
Письмо Аси от
4 мая 1944 года (2)
Письмо Аси от
15 мая 1944 года (1)
Письмо Аси от
15 мая 1944 года (2)