Прозрачные утра без единой тучки на небе давали возможность видеть далеко за рекой Самарой. Мы напряженно вглядывались в эту даль, неожиданно ставшую для нас враждебной. Оттуда наступали белочехи.

Командный пункт находился на крыше элеватора на Хлебной площади. Возглавлял его Алексей Галактионов. С крыши элеватора противоположный берег реки виден был особенно отчетливо. Хорошо просматривался и железнодорожный мост через реку Самару.

На нашем берегу между многочисленными старыми деревянными лабазами и ссыпными пунктами, принадлежавшими до Октября купцам и владельцам мукомольных мельниц, а также у железнодорожного моста были вырыты окопы. Весь этот участок занимал латышский отряд во главе с т. Озолинь. В этом районе действовали две наши батареи.

Обычно оживленная, Хлебная площадь сейчас была пустынной. Движение замечалось только около элеватора. Сюда прибывали и отсюда отбывали связные на лошадях и пешие, санитарные повозки. Изредка разрывались снаряды с вражеского берега. Санитарные повозки быстро развозили раненых по госпиталям. Мне приходилось все время выполнять обязанности связиста. Я держал связь между А. Галактионовым и штабом, который находился в клубе коммунистов.

В ночь с 7 на 8 июня 1918 года бойцы латышского отряда, находившиеся до того бессменно в обороне, были сменены. Вместо них позиции занял отряд, только что прибывший из Уфы. Штаб допустил ошибку, не проверив состав этого отряда. Уфимцы или проспали охрану моста, или это было предательство. Но на рассвете 8 июня белочехи без единого выстрела заняли железнодорожный мост через реку Самару. Враги оказались на нашем берегу.

В эту ночь несколько человек, в том числе и меня, отпустили отдохнуть домой, так как мы уже много ночей не спали. Жил я тогда на Казанской улице. Рано утром 8 июня я проснулся оттого, что о крышу нашего двухэтажного дома ударялись пули. Выглянув в окно, я увидел, что по Казанской улице со стороны Панской (Ленинградской) идут В. В. Куйбышев и Е. С. Коган. Они очень торопились, больше с ними никого не было. Поравнявшись с моим окном (квартира была на втором этаже), Куйбышев спросил: «Что, Бешенковский, проходного двора здесь к Волге нет?» «Нет», — ответил я и поспешил к ним на улицу.

Вместе с тт. Куйбышевым и Коган дошел до пристани. На причале стоял пароход с красноармейцами полка, прибывшего из Москвы для защиты Самары. Командир этого отряда ушел рано утром в город, в ревком, за распоряжением и не возвращался. А не возвращался он, как я потом узнал, потому, что попал под обстрел и был ранен.

Тов. Куйбышев предъявил на пароходе свои документы, а мне поручил добраться до клуба коммунистов и передать товарищам, чтоб они отступали и спасались.

Возвращаться в город, где неистовствовали белогвардейцы и интервенты, было и опасно и очень тяжело. Надо было поскорее переодеться и освободиться от своей военной формы. Я быстро возвратился домой.

Переодевшись, направился в клуб коммунистов на Заводской улице, наивно думая, что мне удастся туда попасть и что там еще находится наш штаб. Выйдя на улицу, я увидел, как по мостовой трое чехов вели руководителя татарской коммунистической секции Абаса Алеева. Тов. Алеев шел спокойно, он вынул портсигар и закурил папиросу. Это его немного задержало. Тогда чех, шедший сзади, ударил его прикладом по спине и сказал: «Иди, иди, не останавливайся!» Алеев даже не обернулся.

Алеева взяли на квартире. По имеющимся сведениям, его выдали соседи. Когда его вели мимо мечети (наискось от моей квартиры), толпа вокруг него стала увеличиваться. С Заводской улицы патруль повел Алеева к площади Революции. У здания окружного суда из толпы неожиданно вынырнул офицер. Взмахнув шашкой, он рассек череп Алееву: кровь и мозги брызнули на стены здания. Абас умер мгновенно. Толпа закрыла его от меня.

Площадь, где когда-то был памятник царю Александру II, была заполнена белочехами, белогвардейцами. Сюда стекалась буржуазия, духовенство, спекулянты, черносотенцы. После Октябрьской революции памятник был зашит досками. Сейчас же контрреволюционная толпа отдирала доски, разбирала куски себе на память о царе-«мученике».

С площади на Заводскую улицу я пройти не мог — столько было народу. Мне пришлось пробираться обратно по Дворянской до Панской. На углу Панской и Саратовской мне преградил путь чешский пулеметчик, который обстреливал гостиницу «Националы». В этой гостинице жили наши военные специалисты. Мне пришлось пройти к Предтеченской.

Всюду валялись трупы людей, стены были забрызганы кровью, стекла во многих зданиях выбиты. Это было дело рук белогвардейцев и подонков общества — черносотенцов и спекулянтов.

На углу Николаевской и Заводской лежал на мостовой убитый комиссар жилищного отдела т. Штыркин. А у самого клуба коммунистов — растерзанный толпой т. Венцек. Тов. Венцека, как стало известно через многие годы, выдал коммивояжер Неусыхин.

На углу Заводской и Соборной была убита коммунистка латышка Вагнер.

В штаб, находившийся в клубе коммунистов, я попасть не мог — там уже были чехи. У дверей стояла охрана, заходить было незачем, и я прошел мимо.

На улице Льва Толстого я видел большую толпу обывателей, приветствовавших белочешские войска. Дамы в белых платьях, мужчины во фраках и смокингах бросали цветы «избавителям» и целовались с ними.

Долго оставаться здесь было опасно. Я пересек улицу и пошел по направлению соборных садов. На Алексеевской встретил члена подпольного комитета Константина Левитина. Ему первому рассказал о благополучном отъезде В. Куйбышева и Е. Коган, а также о тех ужасах, которые видел на улицах и у клуба коммунистов. Известие о смерти Венцека потрясло Левитина.

В свою квартиру я переехал незадолго до занятия Самары белочехами. Меня в доме никто не знал, и я надеялся, что там можно укрыться. Левитин также посоветовал пока побыть дома.

Вернулся домой. Жена рассказала, что мать с сестрами Сарой и Соней ушли и скрываются у родственников. Они были вынуждены это сделать, так как в доме, где они квартировали, находился офицер, известный своими белогвардейскими настроениями, и он, конечно, выдал бы их.

Белочехи, и особенно местные белогвардейцы, продолжали бесчинствовать. В эти дни был убит слесарь А. С. Канихин, популярный пролетарский поэт. Его расстреляли на углу Панской и Шихобалов-ской. В гостинице «Националь» расстреляли комиссара Елагина. В госпитале убили дружинника железнодорожника т. Желябова. За оказание помощи раненому красноармейцу был убит рабочий Т. Д. Романов.

На берегу Самары было расстреляно более 100 пленных красноармейцев, на плашкоутном мосту — до 20 красноармейцев. За первые два дня было расстреляно и растерзано белобандитами более 300 человек. Несколько дней я пробыл дома. Затем начал встречаться с оставшимися в подполье товарищами, в частности с К. Левитиным. Последний давал мне поручения: отнести деньги к т. Авейде, выяснить, не нуждается ли материально Шура Булышкина. Встречался я с подпольщиками П. Селезневым, с Верой Ипатовой.

Работать я не мог, опасаясь быть опознанным и выданным. Вскоре я заболел желтухой, а затем подхватил и тиф. Товарищи приходили ко мне, помогали материально.

Когда мне становилось лучше, я ходил к своим узнавать, что делается на фронте, в Советской России. Белогвардейские газеты немилосердно врали, и им никто не верил.

Несколько раз я чуть не попался. Так, однажды на Хлебной площади меня встретила некая Щелкунова. Это произошло около милиции, где всегда находились белогвардейцы. Указывая на меня, она крикнула: «Большевик!» Я быстро завернул за угол и скрылся.

В последние дни своего господства в Самаре белочехи и белогвардейцы нашли еще один способ убивать людей. За время своего хозяйничанья учредиловцы и белочехи награбили много товаров и продовольствия. Все это они свезли в склады на берегу Волги. В складах имелось много сахару, крупы, муки, мыла, готового платья, обуви, мануфактуры. Вывезти все белогвардейцы не имели возможности — не хватало транспорта, поэтому они допускали жителей к складам. Но как только люди начинали выносить вещи или продукты, белогвардейцы открывали огонь.

Если при вступлении чехов в Самару улицы ее были залиты кровью, то 7 октября 1918 года, когда входила Красная Армия, на улицах не было ни стрельбы, ни убийств.

Помню это утро 8 октября, когда мне пришлось встретить пароход с нашими товарищами из Покровска. Первыми я увидел Мяги, Коган и Гавриленко. Погода хмурилась, но на душе было радостно и торжественно, хотелось скорее взяться за работу в освобожденной советской Самаре.

После демобилизации из старой армии в начале апреля 1918 года я прибыл в село Ново-Сергиевку и вскоре был избран членом волисполкома. В этот период активизировались казаки. Отряды Красной Армии на станции Ново-Сергиевка стали часто меняться и временами совсем уходили. И как только эшелон отправлялся со станции, так часа через два станцию и село занимали казаки, которые следили из лесочка, что в семи верстах на горке, за движением поездов. В таких условиях работать в волисполкоме становилось все труднее. Тем более, что, уезжая, отряды не всегда ставили об этом в известность нас и местную дружину. Вследствие неувязки в действиях отрядов, недостаточности вооружения дружина распалась. При занятии казаками станции каждый раз приходилось работу в исполкоме бросать и скрываться, а после отхода наших войск в Оренбург и дальше в Актюбинск волисполком совсем перестал существовать.

Вскоре в село прибыл карательный отряд в числе 27 человек, одетых в казачью форму, но не казаков. Вместе с отрядом явился и помещик Неклютин. Отряд был пьян, и Николаев — сотник, возглавлявший отряд, войдя в сельский Совет с обнаженной шашкой, закричал, чтобы ему сейчас же привели старосту. Стоявший тут же председатель сельсовета Владимир Дедловский (молодой парень-фронтовик) спросил, зачем ему нужен староста. Николаев кричал, стуча обнаженной шашкой по столу, что не ему, молокососу, об этом знать, а когда Дедловский сказал, что он и есть председатель, то Николаев, удивленно поглядев на него, заявил, что он приехал с отрядом собрать весь отобранный ранее у помещика Неклютина скот и вещи и отправить их сегодня же на его хутор близ села Валейки (в 35 верстах). Затем добавил, что погнать этот скот должны Матвей Гусев и Ефим Ожерельев, лица, во время председательст-вования которых конфисковался скот. Когда Володя стал протестовать, то Николаев ударил его кулаком по лицу.

Силы были неравные, и скот начали сгонять к сельсовету. Правда, скот-то уже был не помещичий — часть его успели продать, часть — заменить.

В это время помещик Неклютин собрал на площади крестьян-стариков и насмешливо говорил: «Что же, старички, поделили мою землицу-то, рожью, кажется, засеяли, и мне немного бы надо уступить. Повеселились, потешились и довольно», — и, указывая на пьяных солдат карательного отряда, добавил: «Теперь порядки-то мы другие наведем».

Мужики мялись, не зная, что говорить, а кулаки Паякин, Хвостов и другие подобострастно заявляли: «Да ведь, Иван Николаевич, мы тут ни причем, ты всегда нам был благодетель, нет семян — к вам, нет хлеба — к вам, бывало, хоть поругаетесь, а все же дадите. Это ведь вот большевики все мутят тут».

К вечеру отряд и помещик двинулись на хутор. Так как Гусева и Ожерельева не нашли дома (скрылись, были предупреждены), то в заложники взяли председателя Совета Володю Дедловского. Перед уходом отряда сотник Николаев сел на лошадь, вынул узкий продолговатый листок бумаги и стал называть фамилии тех, кого они еще возьмут из села, как ярых врагов. Он назвал 15 человек, в том числе и меня. Этот список, по нашему общему мнению, был вручен Николаеву священником села Зефировым.

Вечером, после ухода отряда, было созвано общее собрание, где решили во что бы то ни стало выручить Володю. Ночью был взят с квартиры и увезен туда же на хутор крестьянин Семен Захарович Коробанов, которому разгулявшиеся помещик и Николаев приказали всыпать 25 плетей. После этого, призвав его к столу, где они пили, спросили: «Ну, как Советская власть?» Коробанов, ударив шапкой об пол, заявил: «За Советскую власть еще 25 перенесу». После этого было приказано всыпать ему еще 25 плетей. Володю четверо суток держали под шашками наголо, не давая ни пить, ни есть, ни двигаться, и после этого отпустили вместе с Коробановым домой. Володя умер после этого, проболев две недели. Коробанов умер позднее.

Погонщики, выгнав из села скот, бросили его в лугах, и к помещику он не попал.

Приход красных войск положил конец всем этим гнусным делам.

ПАКО, ф. I/VI, д. 13, лл, 87–88.

Весной 1918 года беднякам и батракам с. Колывани была оказана помощь семенами, инвентарем, а земельные наделы, полученные при дележке, были обработаны полностью. Но убрать свои посевы крестьянам не удалось. Появившаяся новая власть комитета членов Учредительного собрания (комуча) при помощи белочехов стала требовать уже в конце июня и в начале июля 1918 года выполнения всевозможных повинностей и возврата отобранной у помещиков и кулаков земли.

К нам в село приехали с фронта солдаты и матросы. По инициативе Лаухина, Родионова, Голодяевского, Пискунова, Вдовина, Кулагина, Хрулина была создана ячейка сочувствующих большевикам из 13 человек. Председателем выбрали И. П. Лаухина, секретарем М. П. Родионова. Мы несколько раз собирались в помещении пожарного сарая, в доме около водяной мельницы, где жил Лаухин. Решили, что сельской молодежи во что бы то ни стало надо уклоняться от явки на сборные пункты по приказу самарской учредилки и отказываться от поставки лошадей, упряжи, хлеба для белой армии.

Позже, на одном собрании нашей группы, договорились: чтобы удобнее организовать сопротивление карательным отрядам, появляющимся в селе, разбить село на четыре района (Лиман, Юрловка, Бекшанка, Колывань) и в каждом из них на окраине выставить сторожевые посты, организовать по селу патрули, установить на колокольне церкви постоянный пост для сигнализации и сбора крестьян. Решили также собрать оружие, выдать его на каждый пост и патрулям, в селе соблюдать порядок, не допускать дебоширства, гулянок, самогоноварения, спекуляции, следить, кто выезжает из села и кто въезжает, и особо установить контроль за кулаками.

Договорились, что всю эту работу будем проводить через сельсовет, поручив это дело тт. Лаухину, Родионову, Голодяевскому, Вдовину, Ведясову, Кулагину, Хрулину.

В июле 1918 года в село прибыл конный отряд до 30 человек, командовал им офицер Бобров. Он потребовал от председателя сельсовета Хрулина и секретаря Голодяевского списки на молодежь рождения 1897–1898 годов. Они ему заявили, что есть декрет о мире и воевать никто не хочет. Офицер обругал декрет и сказал, что он соберет молодежь силою оружия. Присутствующие крестьяне ответили, что ему не удастся это сделать, никто не пойдет служить в их армию и защищать капиталистов и помещиков. Офицер стал ругаться. Поднялся шум. Офицера стащили с коня и потребовали, чтобы он немедленно уехал. Он пригрозил, что скоро вернется в село с большим отрядом и строго накажет всех виновников.

По инициативе группы сочувствующих большевикам в августе в селе Вязовке был организован митинг крестьян сел Колывани, Дергачей, Вязовки, на который собралось много народу. На митинге выступал представитель подпольного Самарского комитета большевиков (фамилии не помним), он рассказал о внутренней и внешней обстановке в стране, об организованных эсерами мятежах, о Красной Армии и наступлении ее частей на Самару, горячо одобрил борьбу крестьян против Самарской учредилки.

Затем на митинге выступали крестьяне Назаров, Скорохов, Лоскутов, Родионов, Вдовин, они призывали оказывать сопротивление учредилке и не подчиняться ее распоряжениям, так как это власть не трудового народа, а капиталистов.

В тот момент, когда участники митинга хотели принять резолюцию, из Каменного Брода прибыл карательный отряд в 120 конных. Командир отряда Бесенюк велел немедленно разойтись всем по домам, но его не послушали и продолжали собрание. Тогда он пригрозил: «Если не разойдетесь — будем стрелять». В это время зазвонили в колокола, чтобы собрать еще больше народу. Бесенюк дал команду — и раздались выстрелы. Несколько человек было ранено, в том числе звонивший в колокол Василий Головин. Поднялся крик, вопли. Конные врезались в толпу, их стаскивали с лошадей, они били плетьми, давили людей. Народ разбежался.

Отряд пробыл в селе два дня и не добился своей цели: мобилизованная молодежь и актив сел, которых хотели арестовать, скрылись в лесу.

После этого на Колывань, Вязовку, Дергачи была наложена контрибуция по сто тысяч рублей с каждого села. Но взыскать ее учредиловцам не удалось.

Позже, в сентябре, в наши села снова прислали карательный отряд. Офицер-учредиловец Щурин приказал собрать призываемую молодежь, поставить для белой армии лошадей, хлеб. Товарищи Лаухин и Родионов предложили созвать сход крестьян, где бы Щурин объявил приказ.

Зазвонил колокол. Однако Щурин категорически запретил собирать крестьян. Но народ уже со всех сторон шел на площадь. Тогда он приказал всем разойтись и остаться лишь молодежи рождения 1897–1898 годов.

Со схода больше трехсот крестьян во главе с Родионовым, Карлинским, Вдовиным, Феофановым пошли в Вязовку, где также звонил колокол. Пройдя через мост реки Мочи (теперь Чапаевки) и выйдя на главную улицу, мы попали под пулеметный и оружейный огонь. Стреляли солдаты из дома кулака. Мы все разбежались по дворам. В этот момент по улице понеслись конные. В них полетели камни, палки, кизяки. Конные спешились, окружая каждый дом в отдельности.

Ночью были арестованы председатель сельсовета Хрулин и секретарь Голодяевский, остальным удалось скрыться.

Сплоченно и организованно оказывая сопротивление Самарской учредилке, наше село за четыре месяца ее господства не дало белой армии ни одного солдата, ни одной лошади, ни одного пуда хлеба, ни одной повозки и упряжи.

Когда же пришел в село Интернациональный полк Чапаевской дивизии, крестьяне с. Колывани добровольно собрали и передали полку 260 пудов хлеба, 140 пудов картошки, 12 голов рогатого скота, 70 овец, 60 пар валенок, 130 пар варежек и предоставили 80 подвод.

Два дня полк стоял у нас в селе. Красноармейцев встречали в каждом доме, как родных братьев.

Я находился в окопах на Румынском фронте, когда пришли радостные вести о великих событиях Октября. Во время командировки в г. Кишинев, 4 января 1918 года, я вступил в красногвардейский отряд, позднее названный Тираспольским. Отряд вел упорные бои сначала с румынскими, а затем с немецко-гайдамацкими оккупантами.

В конце апреля я был командирован с группой красногвардейцев сопровождать воинский эшелон из Луганска в Москву. В Москве мы узнали о разгроме нашего отряда восставшим на Дону контрреволюционным казачеством.

Возвращаться было некуда, и я с одним своим товарищем вступил в продотряд, направлявшийся в Сибирь. В Челябинск мы прибыли как раз в момент мятежа белочехов. Наш отряд рассеялся, и я остался в незнакомом городе, без связей и друзей.

После долгих мытарств, пребывания в контрразведке, откуда за нелепостью обвинения меня вскоре выпустили, мне удалось поступить библиотекарем в Челябинский отдел народного образования. Здесь я подружился с бывшим студентом Пермского университета Орловским и вступил в организованную им подпольную группу, которая поставила перед собой цель — поднять восстание в войсках белых.

В январе 1919 года, во время колчаковских мобилизаций, т. Орловский через одного знакомого из штаба куреня имени Тараса Шевченко устроил так, что члены группы — Пацек, Назарук, Мартынюк, я и другие товарищи — попали в этот особый курень, полагая, что он будет наилучшим объектом для осуществления нашей цели. До поступления в «курень» я никого из нашей группы, кроме Орловского, не знал.

...Итак, я во второй сотне куреня имени Тараса Шевченко. Сотня помещалась в центре Челябинска, на главной улице. Часовой, стоявший у двери, задержал и вызвал дежурного по сотне. Провели в комнатушку бунчужного (фельдфебеля). Отрекомендовался ему бывшим заведующим центральной библиотекой Челябинского отдела народного образования. Это, видимо, произвело на него впечатление. Направил в помещающуюся здесь же швальню, она же и цейхгауз, для получения обмундирования. Подгоняя на мне шинель, портной с лукавой усмешкой обратил мое внимание на погоны, пришитые «на живую нитку». Намекнул: если «заслабит», погоны легко можно сорвать. Я сделал вид, будто не понял его намек. Кто его знает, что он за человек. Дело в том, что красноармейцы в то время погон не носили. Погоны, ввел в белогвардейских частях Колчак как знак возврата к прошлому. У белогвардейской военщины считалось особым шиком вшивать погоны намертво. Это означало: «Если придется и совсем туго, — погоны все равно не сорву».

На мне — форма особого куреня имени Тараса Шевченко: бурая меховая папаха с кокардой царского образца, на плечах — желтые погоны с синим кантом — эмблема «жовтоблакитных самостийникив» [1]. На погонах три белые лычки. Я — старший урядник.

Постепенно осматриваюсь, знакомлюсь с окружающей обстановкой. Помещение сотни, хотя и обширное, битком набито народом. В сотне не менее 250 «казаков» (так именуют рядовых солдат куреня). Все размещаются на двухъярусных нарах. На стене — портрет «верховного правителя» Колчака. Все построено на гайдамацкий лад. Унтер-офицеры именуются урядниками, фельдфебель — бунчужный, командир сотни — сотник, командир полка — куренной атаман. Форма обращения по инстанциям вверх: «пан бунчужный», «пан сотник» и т. д.

В один день со мной прибыло еще несколько человек, бывших фронтовиков. Знакомлюсь с ними: Макс Мартынюк, Назарук, Роман Талан. Фамилии других уже не помню. Их родные — беженцы из Холмской губернии, проживают в Челябинске- Мартынюк учился в учительской семинарии. Между собой они давно знакомы. Не наши ли это хлопцы?

На другой день прибыл в сотню Орловский. Подтвердил мою догадку: Мартынюк, Назарук, Талан и еще несколько товарищей — свои. Орловского зачислили рядовым «казаком».

Через некоторое время вызывают к сотнику меня и Мартынюка. Назначают нас отделенными командирами. Это неплохо. Значение отделенного командира тоже немалое. «Отделенный — хуже, чем батальонный», — говорили в старое время солдаты. Принимаю отделение, знакомлюсь со своими подначальными «казаками».

Отлучки из казармы разрешались нам почти всегда беспрепятственно. Поговорить и обсудить что-либо в казарме было почти невозможно. В качестве конспиративной квартиры мы облюбовали небольшую чайнушку, находившуюся недалеко от нашей сотни. Там имелась очень удобная отдельная комната. Иногда вместе с нами увязывался и бунчужный, любитель выпить и закусить на даровщинку. В этом отношении мы всегда шли ему навстречу, делая вид, что очень рады его присутствию. Как-никак, он правая рука сотника. Будучи малограмотным, он преклонялся перед нашей «образованностью». Наибольшим авторитетом пользовался у него Орловский, как бывший студент. В курене был еще один студент — Недоступ, занимавший какую-то должность в штабе куреня.

Если присутствовал бунчужный, мы сводили наши разговоры на посторонние темы, иногда «научного» характера, а чаще легкого содержания, более доступные душе бунчужного Кургузова.

Надо сказать, что мы на бунчужного смотрели больше как на удобную ширму, чем неизбежное зло. Мы его приглашали чаще, чем он напрашивался сам. Это ему, безусловно, льстило. К счастью, он был несравненно больше нас занят делами по сотне и часто с сожалением отказывался от наших предложений. Кроме того, немало свободного времени отнимали у него «сердечные дела». Все это было нам на руку.

В одно из первых посещений чайнушки пришел один из наших товарищей, назначенный бунчужным первой сотни, — Степан Пацек. Он — земляк Мартынюка, вместе с ним учился в учительской семинарии. Трудно судить, из каких побуждений назначили Пацека бунчужным. Очевидно, сыграли здесь роль его бравый вид строевика и хорошее знание строевой службы (он, как и Мартынюк, окончил учебную команду). Назначение Пацека бунчужным явилось крупным козырем для нашей работы в курене.

На подпольном совещании в чайнушке была намечена общая цель организации: поднять восстание в городе при приближении к нам красных войск. Орловский наметил план работы: добиться доверия начальства, установить хорошие, товарищеские отношения с сослуживцами, невзирая на их нутро, завоевать уважение и любовь солдатских масс. Никаких дрязг — ни с кем. Надо иметь два лица: одно — для начальства, другое — для солдат. Прежде всего выяснить истинное лицо всех и каждого в сотнях. Главное — узнать, кого следует опасаться, кто связан с контрразведкой. Тщательно изучить товарищей, намеченных к вовлечению в организацию. Вербовать по принципу «пятерок». Каждый знает только членов своей пятерки. Пятерки составлять из товарищей, связанных между собой узами землячества, дружбы или родства. Истинную цель организации вначале не раскрывать полностью, а ставить наиболее простую и доходчивую цель: переход к красным поодиночке.

Намечено в каждой сотне создать ядро из влиятельных и отважных товарищей, желательно из младших командиров, могущих в необходимый момент увлечь за собой остальную массу солдат.

Приступаем к работе. Изучаю свое отделение. Это — исключительно молодежь, земляки-украинцы Славгородского уезда Алтайского края. В дружеских беседах узнаю, как попали в курень. Все они мобилизованы карательными отрядами. Какие они будут защитники Колчака, теперь для меня ясно.

Постепенно стараюсь завоевать их расположение, а затем и дружбу. Осторожно подвожу их к решению вопроса, как быть, когда пошлют на красных? А пошлют, наверное, скоро. Неужели умирать, неизвестно за что? Не лучше ли перейти к красным? Потом, исподволь, убеждаю их в непрочности колчаковского режима, в близости победы Советской власти. Большевистская партия непобедима! Царь сидел на троне намного крепче Колчака. Большевики свалили царя, скоро разгромят и Колчака. В Сибири крестьяне уже восстают против колчаковского режима, отказываются платить подати, давать солдат... При первой возможности надо переходить к красным. Пока что надо быть осторожными. Контрразведчики имеются и у нас в сотне. Надо их выявлять. Чтобы начальство в нас не сомневалось, нужно «по службе» стараться. Иногда и мне как отделенному командиру придется на вас покрикивать, для показа бунчужному. Не принимайте это всерьез.

Примерно так начиналась наша подготовительная работа. Число пятерок в курене быстро росло. Гуляя как-то во дворе сотни, разговорился с одним отделенным командиром Максимом Гребенюком, высоким и плечистым молодым парнем, родом из Тираспольского уезда, Херсонской губернии. Спрашиваю:

— Давно ли оттуда?

— Уже с год как из дому.

— Не был ли случайно в Тираспольском отряде? — спрашиваю его. Он удивлен.

— Был, — говорит.

Расспрашиваю, что случилось с отрядом на Дону, как он очутился здесь. Гребенюк рассказывает о нападении казаков на отряд, о том, как он случайно спасся с одним товарищем, как они прятались в скирдах соломы, голодали, пробирались на север к советским пределам. В Челябинске их захватил белочешский мятеж. Во время облавы их забрали в лагерь как беглых красноармейцев. Из лагеря «завербовали добровольцами» в курень имени Шевченко.

Скоро бывший красногвардеец Тираспольского отряда Максим Гребенюк из села Слободзии вошел в нашу организацию активным членом. Завербовано было еще несколько таких же липовых добровольцев.

Нам удалось выявить контрразведчика, завербованного в нашей сотне бунчужным. Один из товарищей моего отделения сообщил, что его вызвал бунчужный. Предлагал следить за всеми в сотне, сообщать о разговорах между «казаками». Обещал платить за работу. Товарищ спрашивает меня, как быть. Я посоветовал ему не отказываться от предложения бунчужного, деньги брать и его водить за нос. Скоро этот товарищ доложил, что к бунчужному ходит еще один «казак» из нашей сотни, при загадочных обстоятельствах попавший в полк. Мы предупредили об этом всех своих.

По мере роста подпольной организации увеличивалась и опасность провала. Какой-нибудь нелепый случай — и все пропало. Особенную тревогу вызвал у нас поступивший в сотню после нас доброволец на должность помощника взводного командира. Как мы выяснили позже, это был бывший жандарм.

Обстановка была напряженной. Все с нетерпением ожидали скорейшей отправки на фронт.

Известие об отправке на фронт было встречено в сотнях «бурным восторгом». Вероятно, о нашем «бурном восторге» было доложено выше.

Курень стал спешно готовиться в поход. Прибыло новое обмундирование, сапоги, белье. Привезли в ящиках новые винтовки русского образца. Хлопцы скоро обнаружили на винтовках марку: «Made in USA» (изготовлено в Соединенных Штатах Америки)...

Приблизительно в конце марта курень погрузили в вагоны и отправили в Уфу. При отправке из Челябинска в нашу сотню поступило еще двое товарищей — Вася Киселев и брат Талана.

Восстание

Уфа. Сгружаемся. Станция забита колчаковскими эшелонами. На многих вагонах хвастливые надписи: «Уфа–Москва».

Думаю: возможно, многие из вас и побывают в Москве, но в качестве кого? Это еще вопрос!

Проходим мимо стоящих у перрона штабных вагонов. От них в разных направлениях проведено множество проводов. У тамбура одного из вагонов стоят в карауле два унтер-офицера, отдают честь «по-ефрейторски» входящим в вагон важным штабным офицерам. Очевидно, это штаб самого Ханжина — командующего западной армией Колчака.

— Шоб воно тут було, — шепчет тихо кто-то из товарищей, — якбы кынуты сюды килька гранаток?

— Молчи, — тихо предупреждаю его.

Идем в город. Разместили нас в больших деревянных бараках, построенных еще во время германской войны.

Хлопцы быстро находят следы недавнего пребывания здесь красноармейских частей, «приветы» от красноармейцев. Читаем написанные карандашом на стенах надписи:

«Не думайте, белые, что мы уходим совсем. Мы скоро вернемся».

«Солдаты Колчака! Довольно вам воевать за возвращение царского режима. Бросайте оружие и переходите к нам».

Скоро эти надписи обнаруживает бунчужный. Приказывает стереть.

Заботливое начальство сводило нас в баню. Продезинфицировали обмундирование, выдали новое белье.

Дня через четыре курень выступил в поход на запад. Перед выступлением из Уфы куренной атаман поздравил с походом. Заверил, что на «зелени свята» — троицу — будем на «ридний Украини», а было это в так называемую вербную субботу.

Начало весенней распутицы. Грязь невылазная. Чем дальше — все хуже и хуже. До станции Чишмы шли вдоль железной дороги. Всюду следы недавних боев: сброшенные под откос вагоны, паровозы...

После Чишмы шли между Бугульминской и Самаро-Златоустовской железными дорогами. Повсюду чувствовалось сдержанное, подчас скрыто-враждебное отношение трудового крестьянского населения к нам, белым.

Припоминается один откровенно-простодушный отзыв о происходящих событиях хозяина-башкира, у которого мы ночевали:

— Какой это война? Прышел белый, говорит: «Ну, красный никогда сюда не придет». Неделя сидел белый — побежал. Приходит красный, говорит: «Ну, теперь белый сюда больше не будет». Неделя сидел красный — тоже побежал. Приходит опять белый, говорит: «Ну, теперь красный сюда не будет». Темный мы народ, гаспадын таварищ. Не знаем уже, как и называть вас. За «товарища» — белые бьют, за «гаспадына» — красные ругают.

Недовольны были и мои хлопцы — девушки плохо их встречают.

— Ну и девчата тут. Настоящий перец! — пожаловался с обидой один из моих «казаков». — Ты к ней с добрым словом, а она тебя «беляком» обзывает!

Где-то в дороге Орловский сообщил: при прохождении куреня через лес двое наших товарищей самовольно, втихомолку «ликвидировали» контрразведчика своей сотни. Неосторожность, граничащая с предательством! Теперь встревожатся, пойдут розыски, допросы... Может закончиться плохо.

К счастью, все обошлось благополучно. Никаких расспросов не было.

Чем ближе к фронту, тем беспокойнее ребята, особенно молодежь. Мы их ободряем: «Держитесь, хлопцы, дружнее за нас. С нами не пропадете! Гуртом — и батька добре быть!»

Ничего не можем толком разузнать о расположении фронтов. А это для нас необходимо! Знаем только, что красные войска везде отступают.

Прибыли на станцию Сарай-Гир. Ночевка здесь. Узнаем: белые уже за Бугурусланом, приближаются к Самаре. Узнаем также, что слева, к югу от железной дороги, находится близко фронт. Завтра, наверное, и нас погонят на красных. Узнали и название села, в которое нас пошлют — Кузьминовское [2]. Орловский объявил: «Ревком решил, если вблизи будут красные войска, завтра же поднять в Кузьминовском восстание, не дожидаясь, пока поведут в бой».

Утром стали нас готовить к отправке на красных. В изобилии снабдили патронами (в пути у нас было не более шести обойм). Ребята буквально набросились напатронные пачки, набирали их в вещевые мешки, не считаясь с грузом, который надо будет таскать дорогой.

Перед отправкой нас построили — будет смотр. Какой-то генерал в шинели с красными отворотами похвалил нас за бравый вид, затем что-то говорил о скором падении Самары, а оттуда — открытая дорога на Москву. Красные везде отступают, наше дело — завершить победу над ними. Пообещал, что благодарная Россия не забудет наших ратных подвигов. Закончил словами:

— Надеюсь на вас, как на каменную гору. Один ваш вид обратит большевиков в бегство.

Мы в ответ гаркнули:

— Рады стараться, — и отправились «обращать большевиков в бегство».

Уже близко село Кузьминовское. Расположено оно в двенадцати верстах на юго-запад от Сарай-Гира. Бунчужного Кургузова с нами не было. Его замещал доброволец жандарм.

В село зашли в приподнятом настроении, как говорится, с шиком. Полк вообще имел неплохой внешний вид: добротные шинели и сапоги, желтые с синим кантом погоны, лихо сдвинутые набекрень меховые папахи, офицеры в серых смушковых папахах со шлыком и с золотыми «китыцями».

При входе в село «взяли ногу», дружно подхватили старинную запорожскую песню «Ой на гори тай женци жнуть».

Остановились на площади села, составили винтовки «в козлы». Получили приказ: «Отдых на два часа. Далеко не расходиться».

Установили очередность дежурств у оружия, сами быстро ушли в разведку. Орловский отправился в другие сотни.

Первое, что нас сильно смутило, — это присутствие в селе чужого нам полка. Это совсем не входило в наши расчеты и усложняло обстановку.

Заходим в одну избу закусить и разведать. У хозяев на постое три солдата. Хозяйка, помнится, подала нам кислого молока и хлеба. Только мы уселись за стол — неожиданно в избу входит командир местного полка в чине полковника и с ним офицер.

Я как старший скомандовал: «Встать! Смирно!» Вскочили и стоим, как вкопанные.

— Ничего, ничего, — предупредительно обратился к нам полковник. — Сидите, закусывайте.

Затем, повернувшись к стоявшим солдатам-постояльцам, начал на них кричать, взмахивая стеком. Мы ничего не поняли. После ухода начальства спрашиваем солдат:

— Что у вас, ребята, случилось?

— Кто-то сегодня стрелял в офицера, — отвечают. — А сейчас производят следствие.

Думаем про себя: это совсем неплохо!

Разузнали обстановку: красная кавалерия изрядно их потрепала. Красные, наверное, находятся в следующем (на юг) селе, верст пятнадцать будет туда. За селом сейчас стоит в обороне другой полк.

Вид у солдат жалкий. Запуганы и забиты донельзя. Благодарим хозяев, прощаемся и быстро уходим.

Орловский уже ожидает нас у винтовок. Затем он отправляется созывать ревком, чтобы принять план действий. Скоро он возвращается и объявляет: «Другого удобного момента у нас не будет. Решено поднять восстание минут через двадцать! Сигнал восстания— три одиночных выстрела из расположения сотни Пацека. Быстро всех осведомить. Всем держаться вблизи винтовок. После сигнала — расхватать винтовки и дружным залпом вверх подать знак поддержки восстания. Затем, с криками: «Ура! Бей золотопогонников!» истреблять всех офицеров и юнкеров! В первую очередь убрать сотника и жандарма. Погон пока не срывать. Местных солдат призывать поддержать нас. Наш район— восточная сторона площади у дороги в Сарай-Гир. Восстанием руководит т. Пацек».

Быстро знакомим с планом восстания остальных товарищей нашей подпольной организации и других надежных ребят.

Стоим около винтовок. Нервы натянуты до предела. Сердце учащенно бьется. Сейчас наступит решительный момент. Борьба будет беспощадная. Или мы — их! Или они — нас!

Томительно долго тянутся последние минуты... Наконец три условных выстрела из сотни Пацека разорвали тишину. Расхватываем винтовки. Несколькими дружными залпами вверх наши сотни подают знак поддержки восстания. Подбежавший откуда-то жандарм кричит: «Стройтесь! Стройтесь!» Его тут же «убирают». Группа Леошко покончила с сотником Лушней и двумя взводными офицерами [3].

Неожиданно к нам подбежали вооруженные винтовками три офицера другого полка, растерянные и ничего не понимающие. Наши хлопцы не дали им опамятоваться.

Все дальнейшее — как во хмелю! Сотня Пацека первая покончила со своим сотником, куренным атаманом и его свитой. Рассказывали позднее, что куренной атаман уже выхватил револьвер, чтобы стрелять в Пацека. Выстрелить атаману не дали...

Неожиданно по площади завизжали пули — по нас застрочил пулемет с колокольни, расположенной в южной части села. Тут же нас обстреляли из штаба местного полка, помещавшегося в доме на южной стороне площади, у моста. Этого мы не ожидали. На один момент возникло замешательство. К счастью, вдоль северной стороны площади была каменная ограда, а возможно, остатки стен разрушенного здания. Мы залегли за этим укрытием и открыли огонь по штабу и колокольне. Другие наши сотни тоже стали обстреливать колокольню и штаб, и он скоро замолчал. Сняли и пулемет с колокольни. Дальнейшее припоминаю смутно: солдаты местного полка срывают с себя погоны (мы уже без погон), расправляются со своими попрятавшимися офицерами...

Первая сотня во главе с Пацеком (Пацек и многие из товарищей уже верхом на лошадях) бросается в расположение другого полка, занимавшего оборону с юго-западной стороны села. По всему фронту этого полка — паника. Считают, что красные зашли с тыла и захватили село. Никто и не подумал о сопротивлении. Часть солдат остается на месте и сдается предполагаемым красным. Другая часть солдат с офицерами побежала по направлению к ст. Сарай-Гир. Так мне рассказывали позднее бывшие солдаты этого полка.

Вблизи села была также обнаружена батарея из трех орудий, установленная на боевой позиции. Солдаты-артиллеристы примкнули к нам.

Постепенно все затихает. В село возвращается Пацек со своей сотней и примкнувшими к нам пехотинцами и артиллеристами. Подвозят три орудия и снаряды на подводах.

План дальнейших действий принимается быстро. Ревком решил:

1) немедленно оповестить о случившемся ближайшую красноармейскую часть и сейчас же послать верхом на лошадях делегатов в ближайшее село к югу от Кузьминовского;

2) всем нам немедленно идти по маршруту делегации на соединение с красноармейской частью, захватив с собой военное имущество.

В числе делегатов, помню, был послан товарищ из нашей сотни — Назарук.

Мы торопились как можно скорее связаться с красноармейскими частями, так как не исключена была возможность скорого прибытия в село резервной части белых для подавления нашего восстания.

Вечером наши части с батареей и обозом пошли на соединение с Красной Армией, оставив в селе около двух десятков убитых офицеров.

Идем с красными знаменами по отвоеванной нами родной советской земле. Расторопные ребята уже успели сделать импровизированные знамена, прикрепив к древкам красные скатерти.

Это было 1 мая 1919 года, в день великого праздника трудящихся всего мира!

Ночью мы пришли в с. Васильевку, расположенное в семи верстах к югу от Кузьминовского. Красных войск здесь не было. Узнаем от жителей, что красноармейские части в соседнем селе — Бакирове.

За селом слышим радостные возгласы нашей делегации, возвращающейся вместе с разведчиками кавалерийской бригады Ивана Каширина. Скоро мимо нас проследовала кавалерийская часть, направленная для занятия Кузьминовского.

На рассвете, смертельно усталые, мы пришли в село Бакирово и расположились на отдых.

Полк имени Ленина

2 мая 1919 года. Пробуждаемся на советской земле. Кругом радостно-взволнованные лица товарищей.

В Бакирово прибыл командир кавалерийской бригады Иван Каширин. На нашем общем собрании выносится единодушное решение о переименовании куреня имени Шевченко » полк имени Ленина и о включении его в действующую против Колчака кавалерийскую бригаду Каширина.

В нашем полку формируются четыре роты (из четырех сотен куреня), батарея, пулеметная команда, конная разведка, команда связи, хозчасть, штаб полка. Комсостав еще раньше был намечен ревкомом: командир полка Степан Пацек, адъютант В. И. Орловский, командиры рот: Д. Е. Лебединский, Максим Мартынюк, Федор Колчук, Король, начальник конной разведки Яким Приходько, начальник пулеметной команды Михаил Забудский, начальник связи Василий Киселев, завхоз части Георгий Назарук.

Штаб Туркестанской армии вызывает представителя нашего полка для ознакомления с историей куреня и всеми обстоятельствами перехода его на сторону Советской власти. Собрание комсостава полка посылает меня.

Утром 3 мая Каширин, его адъютант, ординарец и я выехали в Бузулук, где находился штаб Туркестанской армии. 4 мая я был принят командармом т. Зиновьевым и членом Реввоенсовета Голощекиным. Здесь же присутствовал и начштаба армии т. Попов.

Моя информация об истории формирования куреня Шевченко, о работе нашей подпольной организации, о подготовке восстания и его ходе была напечатана в газете Южной группы Восточного фронта «Красноармейская звезда» от 22 мая 1919 года.

Штаб армии, особенно его разведывательный отдел, больше всего интересовало, как могло случиться, что такой надежный полк с хорошими офицерскими кадрами и добровольцами из помещичьих сынков, кулачья, жандармов мог поднять восстание? Товарищ из разведывательного отдела, бывший незадолго перед этим в Челябинске, говорил мне, что, наблюдая «дружественные» отношения между нами и офицерами, он не мог и предполагать о возможности существования в полку подрывной работы.

Ходатайство нашего полка о включении его в состав бригады т. Каширина было пока отклонено т. Голощекиным.

— У нас тоже имеется горячее сердце, — ответил мне т. Голощекин, — но мы имеем и холодный ум. Ваш полк сейчас пойдет в Бугуруслан, куда скоро переедет штаб армии. Там мы еще с вами увидимся. Вы были целый год оторваны от нас. Ваш полк необходимо воспитать в коммунистическом духе, влить в него партийцев...

Меня направили в политотдел армии за газетами, агитационной литературой. Помню, меня особенно поразила огромная культурно-просветительная работа, проводившаяся в Красной Армии политотделами. Разве было что-либо похожее на это в наших красногвардейских отрядах год назад?

Вместе со мной в полк выехали и два сотрудника политотдела. Везем целый воз литературы. Полк догнали на марше от ст. Сарай-Гир в Бугуруслан. В Бугуруслане отвели нам район «за ручьем».

Штаб Туркестанской армии уже в Бугуруслане. Вскоре полк посетили представители командования: тт. Голощекин и Попов. Был произведен смотр полка, а вернее, экзамен комсоставу его.

В полк прибыл наш первый военком Василий Дмитриевич Вершинин. Вскоре нам прислали и пополнение из лиц, уклонявшихся в разное время от службы в Красной Армии. Бойцы полка далеко не радушно встретили это пополнение. «Предадут нас в первом же бою!» — говорили они между собой. Для встречи пополнения был выстроен полк. Товарищ Вершинин выразил надежду, что Ленинский полк перевоспитает прибывших новых товарищей. И нужно сказать, что никто из них не опозорил полка. Многие стали впоследствии хорошими командирами, многие отдали свою жизнь на полях сражений за Советскую власть.

К нам влились партийные силы из прибывших на Восточный фронт по зову Ильича: «Все — на Колчака!»

В полку развернулась большая политико-воспитательная работа. Была организована полковая ячейка РКП(б). Все члены нашей подпольной организации вошли в нее кандидатами, или, как тогда называли, сочувствующими. Была открыта полковая школа грамоты, библиотека (Бугурусланский отдел народного образования прислал нам двух учительниц). Коммунисты проводили читки газет и литературы, беседы по текущему моменту. А «текущий момент» тогда был один: добить Колчака!

Все это нас увлекало. Ничего подобного бойцы не видали ни у Колчака, ни в старой армии.

Взамен дисциплины слепого повиновения, основанного на запугивании, здесь бойцы увидели в дисциплине сознание долга перед революцией, народом. Бойцы увидели совершенно новый для них мир и большие перспективы.

Неудивительно, что эта политическая работа создала из многих бывших колчаковцев не только стойких солдат революции, но и агитаторов среди крестьянского населения. Пусть эти агитаторы были иногда наивны, малосведущи, плохо разбирались в вопросах общей политики Советской власти, но своей убежденностью, своей близостью к крестьянству достигали в беседах с населением больших результатов.

Припоминаю отдельные моменты пребывания полка в Бугуруслане.

Нас посетил командующий Южной группой Михаил Васильевич Фрунзе. Говорил очень просто и задушевно и произвел большое впечатление на всех.

Нашему полку было вручено красное знамя. Вручили его в торжественной обстановке члены Реввоенсовета армии тт. Голощекин и Мирский. После поздравительной речи т. Голощекина выступил военком т. Вершинин. От имени бойцов он заверил, что полк оправдает присвоенное ему имя Ленина, будет бережно хранить и защищать красное знамя.

Припоминаю также однодневный выезд нашего полка в Самару, где представители советских и партийных организаций города приветствовали наше героическое восстание у ст. Сарай-Гир и нас — мужественных бойцов против Колчака.

Полк получил название «210-й стрелковый имени Ленина полк» и был включен в состав особой бригады под командованием Ивана Михайловича Плясункова — одного из соратников Василия Ивановича Чапаева.

В начале июня мы выехали из Бугуруслана в село Каменный Брод, вблизи ст. Иващенково.

Сагитированные темными силами контрреволюции, уральские казаки, окрыленные апрельскими военными успехами Колчака, подняли так называемое илекское восстание, блокировали в Уральске 22-ю дивизию IV армии, намеревались совместно с колчаковцами захватить Оренбург (фронт уже вплотную подошел к городу) и, угрожая Самаре, прорваться к Волге на соединение с Деникиным.

Село Каменный Брод — один из подступов к Сызранcкому мосту, к Иващенково с его заводом, а отсюда и к Самаре. Здесь, в Каменном Броде, мы находились на фронте, так как к югу от нас до Б. Глушицы и Николаевска уже была «ничья» территория.

Все это диктовало нам необходимость усиленной охраны, учитывая обыкновение казаков нападать преимущественно в предутренние часы.

С северной стороны к селу примыкала пойма, поросшая кустарником и леском. Охрана этого участка была поручена моей первой роте. Комсостав в ночное время, особенно в предутренние часы, был всегда на линии охраны. Припоминается ночная тревога. Неожиданно на одном нашем посту раздались выстрелы. Быстро бежим к месту тревоги. Часовой объясняет:

— В лесу услышал подозрительный треск — кто-то ломился через кусты к селу. На оклик: «кто идет?» не ответили и продолжали ломиться. Я и открыл огонь. Сейчас там тихо.

Усиленным нарядом бойцов производим тщательный просмотр кустов и обнаруживаем убитого виновника тревоги— это была корова, которая паслась в кустах. Пришлось из полковых средств возместить ущерб хозяевам. Хотя товарищи долго потешались над незадачливым бойцом, но все мы хорошо понимали, что дело могло обернуться и посерьезнее: казаки не раз «подшучивали» над беспечностью наших воинских частей.

Пришло известие о разгроме колчаковцев на р. Белой, о взятии Уфы 25-й дивизией, о контузии Фрунзе и ранении Чапаева.

Огромная военная машина Колчака разваливается, как карточный домик. Где теперь виденные нами в Уфе надписи на вагонах «Уфа–Москва»?

— Все сейчас наоборот, — смеются товарищи. — Теперь открыто движение Москва–Уфа–Челябинск.

Получили приказ о создании под командованием Чапаева ударной пруппы для разгрома зарвавшихся уральских казаков и (освобождения осажденного Уральска. В группу вошел и наш полк.

Особая брипада в конце июня выступила в поход. Заняли деревни Александровку, Малую Глушицу, Дмитровку.

При занятии Дмитровки были обнаружены закопанные вблизи цепкви изуродованные трупы красноармейцев. Узнали, что местные кулаки выдали на расправу казакам спрятавшихся в селе красноармейцев. По постановлению полкового суда под председательством военкома кулаки были расстреляны.

Большую Глиницу заняли без боя. Казаки настолько поспешно бежали, что не успели захватить хлеб из розданной накануне жителям муки для выпечки. Были захвачены также кое-какие трофеи, в том числе походная кухня с варившимcя обедом.

— Как раз поспели к казакам на обед! — говорили, смеясь, бойцы.

Здесь, в Большой Глушице, на общем собрании полка с нами простился наш военком т. Вершинин, получивший другое назначение. Прибыл новый комиссар т. Елизаров, пермяк родом.

За Большой Глушицей переходим «казачью грань» — границу бывшей области Уральского казачьего войска. Первые встретившиеся на нашем пути казачьи поселки полностью оставлены населением. Ни старого, ни малого. Даже оконные Ламы вынуты в некоторых домах. Пусто, хоть шаром покати! В следующем поселке остались лишь старухи и старики.

Недалеко от Соболевской казаки окружили оторвавшуюся роту красных солдат и почти всю уничтожили. Посланные на помощь поочередно две роты тоже пострадали. Получив сообщение об этой катастрофе, наш полк, состоящий в то время всего из шести рот, спешно бросился на помощь. Ехали ночью на подводах около двадцати верст на восток. На рассвете цепью пошли в наступление на казаков, занимавших какой-то поселок в лощине. Кажется, это была Б. Черниговка. Разгорелся жаркий бой, длившийся до вечера. Казаки собрали довольно мощный кулак конницы. Осмелевшие после успеха предыдущего дня, лавой, с гиком неслись в атаку на наши наступающие цепи, пытаясь посеять панику и смять нас. Но каждый раз, встретив губительный огонь наших бойцов, рассеивались. И так несколько раз. Под конец казаки изменили тактику, видимо, хотели обскакать наш левый фланг, чтобы атаковать а тыла. Разгадав этот маневр противника, Пацек посадил на обозных лошадей часть бойцов и обозников и усилил нашу конную разведку. Созданный в одно мгновение импровизированный конный отряд (или, как называли бойцы, деревянная кавалерия), очевидно, показался казакам весьма внушительным. Они отказались от своего обходного маневра и отступили от села в направлении на юго-восток.

Этот бой явился первым испытанием нашей стойкости, и этот экзамен полк выдержал. Большую роль в этом бою сыграла наша полковая сарай-гирская батарея, своим метким огнем вносившая сумятицу в казачьи ряды.

На другой день мы пошли дальше, на юг по направлению к ст. Переметной. С пологой возвышенности — Общего Сырта, встретившегося по пути, увидели в бинокли и конечную цель похода — осажденный Уральск. 10 и 11 июля вели небольшие бои с отступавшими за речку Деркул казаками.

Утро 11 июля. Всюду по фронту перестррлка с противником, пытающимся замедлить наше продвижение, чтобы дать возможность своим обозам уйти за Деркул. Где-то около железной дороги ходит броневик противника. За железной дорогой движутся к югу казачьи обозы. Наши батарейцы посылают им вдогонку несколько снарядов. Недолет. До цели более семи верст. Видим в бинокль, как разрывы наших снарядов заставили казачьи подводы расползтись по степи- Скоро полдень. Жара. Всех одолела жажда. Вода впереди, уже близко Деркул. Еще рывок — и мы у речки.

Навстречу нам идут вдоль полотна железной дороги части 22-й дивизии, вышедшие из осажденного Уральска. Радостная встреча. Наши бойцы делятся махоркой с истосковавшимися по куреву товарищами из Уральска, те угощают нас белым хлебом. Задание выполнено на четыре дня раньше срока. Уральск освобожден!

Михаил Васильевич Фрунзе телеграфирует Владимиру Ильичу Ленину:

«Сегодня в двенадцать часов снята блокада с Уральска. Наши части вошли в город».

Затем операции по очистке районов Уральск–Покровск и Уральск–Оренбург от разбитого, но еще не уничтоженного противника.

С 12 часов 13 июля 1919 года наша особая бригада вошла в состав I армии и была включена в ударную группу для решительного удара в направлении на Илецкий городок.

Полк направился со ст. Переметной к Уральску. Всюду вдоль железнодорожного полотна лежат сброшенные, погнутые казаками рельсы.

Показались окраины Уральска. Продвигаемся вверх по р. Чагану. Прошли мимо хутора, в котором, как говорили, отсиживалась в блокаде красноармейская часть. Где-то, кажется у Рубежного, с боем рассеяли скопление противника. Это был последний бой нашего полка с уральскими казаками. Не доходя до Илека, у Иртека повернули на север — в Ташлу. Здесь, в Ташле, к нам приехали верхом на лошадях сдаваться три уральских казака: один вахмистр и двое рядовых. За весь поход пленных у нас не было. Сдавшиеся заявили, что большинство рядовых казаков-фронтовиков не верит уже в победу, хочет сдаваться, но боится, с одной стороны, своих «стариков» и офицеров, а с другой — мести красных. Трудно было судить, насколько правдивы слова сдавшихся казаков, но, во всяком случае, какой-то перелом в настроении уральцев наступил.

Около Ташлы обнаружили большую библиотеку на хуторе какого-то казачьего офицера. Часть книг отобрали для полковой библиотеки.

Из Ташлы мы отошли к ст. Ново-Сергиевской, откуда нас перебросили в Оренбург на Актюбинский фронт.

Смерть Пацека

В конце августа 1919 года наш полк после ряда боев с белыми занял с. Вознесенку (недалеко от ст. Мартук, на Актюбинском фронте). Хозяева одного дома предложили нам отдельную горницу, в которой расположились на отдых комполка Пацек, военком Елизаров, адъютант Орловский, два ординарца и я (я в это время занимал должность завкультпросвета полка).

Поужинали. Хозяйка обещала утром сварить вареников. Легли отдыхать.

Рано утром, до восхода солнца, разведка донесла, что с востока, верстах в восьми, на село движутся белые. Тревога! Быстрый подъем полка. Наши цепи выходят из села навстречу белым. Сарайгирская батарея занимает позицию позади наших цепей.

Белые начали артиллерийский обстрел села. Наша батарея открыла ответный огонь. Цепи сближаются. По фронту перекатывается непрерывная ружейная и пулеметная трескотня. Близится полдень. Жара, пыль. Имеются раненые и убитые. Белые сосредоточивают свою живую силу и артиллерийский огонь на нашем правом фланге. Он отходит назад. Создается угроза, могущая перейти в катастрофу. Командир полка Пацек поднимает залегшую в укрытии резервную роту и бросает ее на правый фланг. Белые уже близко. Пацек верхом, с обнаженной шашкой, вместе с резервной ротой бросается вперед на белых, но, не доскакав до их цепи, падает с простреленной грудью. Бойцы, увидев упавшего с коня любимого командира, бросились врукопашную. Белые сдаются. Жалкие остатки их пытаются спастись бегством...

Полк одержал победу, но дорогой ценой. Много раненых и убитых бойцов и командиров. Тяжело ранен Степан Пацек. Всех раненых спешно везут в Оренбург.

Потом мне рассказали: когда Пацек в пути ненадолго пришел в сознание, то первые его слова были: «Как окончился бой?»

Через два дня Степана Пацека не стало. Похоронили его в Оренбурге, на Привокзальной площади.

Бой под Вознесенкой был завершающим — последние лучшие полки белых разбиты. Путь на Актюбинск открыт.

---

К большевистской партии я примкнула с сентября 1917 года, когда была назначена сельской учительницей д. Новинки, Рождественской волости, расположенной на правом берегу Волги. В это время деревня особенно бурлила. Среди учительства тоже шли постоянные споры о том, какая партия лучше и за кого следует голосовать в Учредительное собрание. В группе учителей, с которыми я общалась, был Летин из соседнего села. Наши убеждения совпадали, и мы всегда в спорах выступали за большевистскую партию и ее кандидатов, против заведующей нашей школы и местного духовенства, которые были настроены реакционно и поддерживали эсеров и кадетов.

Свои идеи мы выносили в народ — местное крестьянство и рабочих, которые жили в д. Новинках. Споры иногда принимали острые формы, переходящие в угрозу по адресу большевиков и нас, их сторонников. При этом большевиков обливали всякой грязью. Нас обзывали бандитами, выродками, попирающими культуру и мораль. Кроме меня и Летина, были и другие единомышленники, особенно прибывающие с фронта солдаты и рабочие Трубочного завода. Наша группа была связана с Самарской большевистской организацией.

В начале 1918 года мы проводили в жизнь декреты Советской власти. Надо сказать, что это было нелегко. Учителя метались из стороны в сторону, порой саботируя декреты. Директивы из Сызрани и Симбирска до нас не доходили. Поэтому учительство Рождественской волости обращалось ко мне с трудными вопросами. И мне не всегда легко было ответить. Помню, однажды за разъяснениями по вопросу отделения школы от церкви и церкви от государства я обратилась к тов. Трокину. Он выслушал меня и сказал:

— Ты большевичка и идеи коммунистов знаешь.

— Да, знаю.

— Поэтому поезжай обратно в деревню и агитируй, как умеешь, и скажи учителям, что декреты Советской власти в деревне проводить нужно неукоснительно.

Возвратившись в деревню, я собрала всех учителей Рождественской волости, разъяснила им смысл декрета и тут же добавила, что декрет об отделении церкви от государства и школы от церкви имеет большое значение: он сделал все народы, населяющие нашу Родину, свободными в их религиозных убеждениях и в вероисповедании. Я подчеркнула, что Советская власть есть законная власть народа и выполнение ее декретов для нас является обязательным. С такими установками учителя разъехались по своим селам.

Не обошлось тут и без курьезов. Через некоторое время в Новинки приехали двое учителей и, увидев меня, удивились, так как до них дошли слухи, что меня во время собрания по вопросу о проведении декрета о церкви и школе крестьяне убили. Я их уверила, что ни в нашей, ни в других школах учителей никто не убивал. Все это — агитация заклятых врагов Советской власти. Я посоветовала им ехать обратно в свои деревни и делать то, что уже делали учителя Рождественской волости.

В начале июня 1918 года белочехи, поддержанные белогвардейцами, ворвались в Самару. Рекой полилась кровь коммунистов и рабочих. За одно слово сочувствия большевикам людей убивали без суда и следствия.

Я была вынуждена покинуть Новинки и уехать вверх по Волге в деревню Моркваши, где скрывалась до октября 1918 года у учительницы М. И. Вяжевич на правах родственницы. Летом нанималась к крестьянам на полевые работы, а осенью собирала ягоды и грибы и этим питалась.

С наступлением осени стали усиливаться слухи о приближении Красной Армии. Известия о бегстве чехов и захвате красными войсками Казани, Симбирска, Вольска дошли до Морквашей в конце октября 1918 года. Это окрылило всех сочувствующих большевикам. Вскоре я вернулась в Самару, как раз, когда белые оттуда эвакуировались. На пристани наблюдала комедию эвакуации реакционно настроенного учительства. Представитель земства прямо на улице раздавал керенки всем, кто желал уехать с «народовольческой» армией. К чиновнику стояла очередь с чемоданами. Толковали, куда лучше ехать: одни спешили на пароход, который отправляется в Симбирск; другие старались уехать сызранским пароходом; третьи торопились к поезду в Сибирь.

Из Самары я поехала в Новинки. Школа не работала. Крестьяне, сочувствующие большевикам, рассказали мне, что реакционно настроенные элементы прячут оружие. В разговоре с прислугой местного священника мне удалось узнать место, куда это оружие сносят.

Вечером того дня, когда я вернулась, в Новинки вошли части Красной Армии. Бойцы этой же ночью произвели обыск, разыскивая оружие. Один из командиров явился ко мне, как учительнице-большевичке. Я ему подробно рассказала об обстановке в селе, указала, где, по имеющимся у меня сведениям, спрятано оружие, предупредила о том, что Сызранский мост взорван. Оружие было найдено.

Вскоре после того, как Самара была очищена от белочехов, в городе и окружающих деревнях восстановилась Советская власть, стали выходить коммунистические газеты. Как-то в газете появилась заметка, что все коммунисты Литвы и Белоруссии обязаны зарегистрироваться в литовско-белорусской секции РКП(б). Зарегистрировавшись, я получила задание обследовать все бараки и «тепляки» в Самаре, выявить беженцев Литвы и Белоруссии, взять на учет всю молодежь и учесть способных носить оружие. Попутно решено было вести разъяснительную работу среди беженцев, рассказывать им, что несет с собой трудящимся Советская власть.

Работа была трудная и опасная, так как притаившаяся контрреволюция не только сеяла смуту и недоверие к Советской власти, но и угрожала расправой. Приходилось много выступать на митингах, собраниях, бывать в семьях своих земляков.

Вскоре была объявлена всеобщая мобилизация в Красную Армию, боровшуюся под Уфой против контрреволюции. В нашей секции создали военно-вербовочный пункт для проведения мобилизации среди беженцев Литвы и Белоруссии. В задачу секции входила также организация советских трудовых школ. В это время я был; избрана секретарем литовско-белорусской секции РКП(б) и руководила всей ее работой. В бюро нашей секции входили тт. Швырейко (организатор), Найдзенок, Рупкус, Глямжо, Вержбиловский и другие. В короткое время все здоровые мужчины были мобилизованы и направлены на фронт. Больным была оказана медицинская помощь, а дети определены в специальные школы.

После окончания вербовочно-мобилизационной работы среди литовско-белорусского населения наша секция ввиду малочисленности была ликвидирована, и 13 июля 1919 года все ценности, деньги, знамя, печать были переданы уполномоченному Центрального бюро РКП литовской секции т. Бернотас, а все коммунисты секции перешли в Самарский горком РКП(б). Меня направили на работу в гороно, а последнее послало меня в распоряжение Капитолины Георгиевны Шешиной, занимавшейся организацией детских показательных учреждений в Самаре.

С Шешиной я встретилась на собрании учителей и родителей в большом зале бывшего Сурошниковского дома, в котором размещался отдел народного образования. Присутствовало около ста человек: К. Г. Шешина подробно изложила задачи и цели коммунистического воспитания детей, рассказала о формах и методах, особо выделив вопрос об организации детских школьных колоний во время каникул. Реакционно настроенная часть городского учительства к этим мероприятиям отнеслась отрицательно. Коммунистическое воспитание детей многие учителя называли табунностью, совместное обучение мальчиков и девочек — разнузданностью и т. д.

Возмутившись, я взяла слово и заявила: «Я, сельская учительница, не так давно переехала в город и считала, что городское учительство — прогрессивное, всегда ищущее новые формы воспитания детей. Но оказывается, среди вас немало реакционных элементов. Тов. Шешина предлагает прекрасные формы воспитания, включающие и оздоровительные мероприятия, совершенно необходимые для детей трудящихся. Вы же не только не хотите помочь этому исключительно полезному делу, но поносите его и иронизируете без всяких на то оснований. Здесь, кроме учителей, присутствуют и родители, среди которых много рабочих и работниц. Предлагаемые нами мероприятия им близки и дороги, и они нам, конечно, помогут. И действительно, в своих выступлениях родители, особенно рабочие, не только высказали одобрение предлагаемым мероприятиям, но и конкретные предложения по оказанию помощи.

Так было положено начало организации детских школьных колоний.

Заведование детскими колониями К. Г. Шешина поручила мне и трем учительницам — беженкам из Уфимской губернии. Заводские комитеты выделили для работы в колониях своих представителей. Скоро к нам примкнули некоторые учительские силы, главным образом из начальных школ. С таким составом мы взялись за работу в это первое лето, когда на фронтах гражданской войны еще гремели пушки. На дачи бывших капиталистов Субботина, Башкирова, Сурошникова и других, расположенных на живописных берегах Волги, мы вывезли две с половиной тысячи детей Самары.

Советская власть, находясь в тисках войны, голода и нищеты, уже в то время из своих скромных запасов сумела выделить необходимое продовольствие и оборудование. Между детьми и воспитателями возникали чудесные взаимоотношения, как между самыми близкими людьми. Учителя, вовлекая постепенно детей в самообслуживание, организуя дежурства и давая отдельные поручения детям, прививали им трудовые навыки. В колонии создавались хоровые, драматические и другие кружки, выявлялись у детей способности и таланты.

Лето закончилось прекрасными результатами. Дети окрепли, отдохнули, радостными и бодрыми вернулись осенью в Самару для продолжения обучения в школах. Родители остались также очень довольны.

Энтузиаст этого дела К. Г. Шешина предложила на базе детских колоний организовать постоянно действующую трудовую школу-коммуну. Потребность в таких школах была очень большая, так как по всем дорогам нашей страны бродили толпы беспризорных детей, лишенных не только родителей, но и крова.

Работа предстояла исключительно трудная и ответственная — перевоспитать беспризорных детей, познавших «сладость вольной жизни».

Нас набралась группа в 10–12 человек (кроме К. Г. Шешиной, А. Н. Мокшеевой и Репьевой, я никого не помню), которая взялась за это полезное дело. Была назначена заведующей первой трудовой школой-коммуной, организованной в Самаре.

Основным принципом этой школы было трудовое воспитание. Базой для него являлись приусадебные земельные участки дач с садами, огородами, лугами и другими угодьями бывших владельцев-купцов. Летом дети работали в огородах и садах, продукция которых поступала в их пользование. Зимой они занимались учебой и проходили курс первой и второй ступени единой трудовой школы. При школе были организованы разные кружки детской самодеятельности, а также детские комиссии по художественной, учебной, культурно-просветительной, хозяйственной работе.

Жизнь в школе строилась таким образом, что каждый должен был трудиться. Кроме того, каждый участвовал в органах самоуправления хотя бы в течение одного или двух месяцев. Меру наказания за проступки устанавливали сами учащиеся через соответствующие комиссии и общие собрания детей. Так что каждый чувствовал ответственность перед коллективом.

Например, был у нас Витя Кононов, бывший учащийся кадетского корпуса. Работать он не хотел и был исключительно упрямого характера. Каждое утро, когда ребята еще спали, он залезал в клуб, открывал рояль и колотил по клавишам палкой, подымая невероятный шум. Уговоры педагогов-воспитателей и замки, которые мы ежедневно вешали на двери клуба и на рояль, не останавливали Витю. Его поведение вывело из терпения весь коллектив школы, и вопрос о Вите был поставлен на общем собрании учащихся и педагогов школы. После длительного обсуждения его поведения решили: 1) обязать Витю кормить свиней школы в течение трех месяцев; 2) в случае хотя бы единичного повторения проступка срок наказания прогрессивно увеличивать. Обычно животных кормили дежурные по назначению хозяйственной комиссии. Если Витя отказывался кормить свиней, то и его не кормили. Эта мера оказалась весьма эффективной. Витя скоро исправился и стал достойным членом нашей школы-коммуны.

Не прошло и года, как наши дети стали полноценными гражданами нового общества. Учителя, дети и обслуживающий персонал скоро восстановили хозяйство школы-коммуны: исправили разрушенный отступавшими из Самары белогвардейцами водопровод и канализацию, отремонтировали электросеть, дороги, заборы и другие хозяйственные службы.

Особенно врезался мне в память следующий случай. Когда мы начали создавать школу, многие дети воровали все, что попадало под руки, тащили на рынок и «спускали» там полотенца, простыни, выданные для личного пользования, ложки, кружки, чашки, ножи и другие мелочи; по водосточным трубам проникали в охраняемые материальные и продовольственные кладовые и брали все, что могли. Разбирая проступки детей, я им говорила: «Ребята, а ведь доживем мы с вами до такой поры, когда все будет открыто, не будет замков и сторожей у наших кладовых, и никто ничего не будет брать самовольно». Ребята на это, качая головой, отвечали: «Чудачка вы, Мария Григорьевна, как это — лежат конфеты и их не брать».

И вот после года упорного труда педагогов и детских комиссий эти слова превратились в действительность. И сами дети уже нам говорили: «Вот смотрите, все кладовые у нас открыты, и никто ничего не берет».

Скоро наша школа сделалась образцовой. Ею заинтересовался нарком просвещения А. В. Луначарский и вызвал нас с представителями учащихся на доклад в Москву. Введенная нами в школе система воспитания и образования с ее удивительными результатами понравилась Анатолию Васильевичу, и он распорядился подчинить школу непосредственно Наркомпросу РСФСР с названием «Образцовая школа-коммуна Наркомпроса». Характерно, что обо всех порядках школы больше нас, руководителей, докладывали А. В. Луначарскому и в отделах Наркомпроса сами дети. В поведении детей и их рассказах о своей жизни чувствовались гордость и радость за достигнутые результаты.

Нужно отдать должное самоотверженной работе коллектива педагогов этой первой школы-коммуны — Мокшеевой, Овчаренко, Репьевой и особенно К. Г. Шешиной, заведующей подотделом детских колоний и школ-коммун Самарского губернского отдела народного образования. Она была не только инициатором создания этой школы и руководителем педагогов, но и принимала активное участие в жизни школы. Бывали случаи, когда дети отказывались ехать на Волгу за водой (до восстановления водопровода воду подвозили бочками). Капитолина Георгиевна брала вожжи в руки, садилась на козлы и говорила: «Я, ребята, поехала, кто со мной?» И дети бежали гурьбой за Шешиной. Оттуда возвращались радостные и потом сами охотно ездили.

Таким образом, когда еще вблизи г. Самары шли бои за Советскую власть, учителя-коммунисты, что называется, засучив рукава, трудились над созданием новой системы коммунистического воспитания детей трудящихся и упорно работали над ликвидацией ужасных явлений, порожденных войнами. И плоды наших трудов не пропали даром. Дети, прошедшие школу, стали достойными гражданами советской страны, например, Татьяна Горинова — теперь работник антифашистского комитета женщин, т. Чернов окончил институт, аспирантуру и стал кандидатом экономических наук, Николай Ромадин — художник. Почти все дети нашей школы впоследствии нашли свое место в жизни.

Хотя прошло более 40 лет, но и сейчас страшно вспомнить, что творилось в Самаре, когда ее заняли бело-чехи.

Никогда не забуду, как на Заводской улице толпа лавочников топтала ногами уже мертвого человека, не забыв, однако, предварительно снять с него краги. Это был активный работник Самарской большевистской организации, председатель ревтрибунала т. Венцек. В это время из клуба вышла небольшая группа оставшихся в живых защитников штаба. Впереди с белым флагом в руках, в белой длинной рубахе навыпуск шел председатель горсовета Масленников. Чехи окружили их и не допускали никого к арестованным. Вслед за арестованными пошла и толпа лавочников. По дороге в коммунистов бросали камнями и грязью.

К клубу стали собираться женщины, чтобы узнать о судьбе своих близких. Вместе с ними я отправилась на кладбище. Мы увидели ужасную картину. На кладбище два сарая были доверху набиты трупами. Женщины искали среди них родных и знакомых.

Вслед за нами явилась толпа белогвардейцев. Они начали издеваться над трупами, топтать их ногами. Особенно надругались над телом женщины, одетой в мужской костюм. Это была коммунистка из отряда латышей. С нее сорвали даже одежду.

Мой брат в ночь на 8 июня был в боевой дружине клуба, но среди арестованных я его не видела. Не было его и среди убитых у клуба. Не было и на кладбище. Как потом выяснилось, ему удалось выбраться вместе с несколькими ранеными после захвата клуба, и он скрылся.

В городе начался белый террор: обыски, аресты, вылавливали коммунистов и красноармейцев. Начала работать белогвардейская контрразведка.

Возвращаться домой я не могла: боялась, что арестуют. Пришлось скрываться у знакомых.

В ночь на 9 июня мне передали записку от брата. Он и еще несколько большевиков скрывались на даче у Веры Ипатовой, жившей у Постникова оврага.

Утром мне сообщили, что на квартиру моих родите лей пришел товарищ Мяги, комиссар печати. Его переодели, позвали знакомого парикмахера, который его подстриг. Я с ним поехала на дачу к Ипатовой. Там уже были, кроме брата, еще четыре большевика, фамилий которых я не помню, и т. Булышкин — бывший начальник самарской тюрьмы.

В связи с тем что белочехи вступили в Самару неожиданно, в городе осталось много руководящих работников-коммунистов, которым необходимо было скрыться. Надо было их спасти. Находившиеся на даче у Ипатовой также нуждались в паспортах. С подпольем я не была еще связана. Я начала доставать документы у своих знакомых и родственников, сочувствующих большевикам. Нашла человека, который умел «смывать» паспорта. Мы смыли старые записи. С чистыми бланками и тушью я пешком пошла на дачу к Ипатовой: ехать на трамвае было опасно.

Скрывающиеся товарищи сидели на чердаке дачи и, несмотря на трагичность положения, не падали духом. Они выбрали себе имена, вписали их в паспортные книжки и вновь стали «легальными». Ночью все они ушли. Вскоре я достала паспорт для товарищей Закржевского и Воеводина — коммунистов, командиров Красной Армии. Им всем удалось благополучно скрыться.

Через несколько дней после этого ко мне пришла одна знакомая и сказала, что меня будут ждать на Самарской улице. Указала место и время. Когда я пришла туда, то увидела прогуливающегося мужчину. Это был Костя Левитин — председатель подпольного комитета большевиков. Он передал мне список семей арестованных коммунистов и деньги, которые я должна была раздать им. Тут же мы договорились об использовании моей квартиры для подпольной работы.

Жила я в комнате на Алексеевской улице (ныне Красноармейская). Хозяева квартиры открыли столовую домашних обедов. Квартира была очень удобна для подпольной работы — имела два выхода. Вход в столовую и ко мне был общий, так что люди, приходившие ко мне, не могли вызвать подозрений. После разговора с Левитиным на дверь с вывеской «Столовая» я повесила объявление о приеме заказов на дамские и детские шляпы.

От подпольного комитета я получила задание наладить выпуск листовок. Мне дали текст. Нужно было немедленно найти подходящую квартиру, машинистку и шапирограф.

Я связалась с Розой Коган, которая умела печатать на машинке, с ее сестрой Сарой Коган и Соней Длуголенской . Нашла отдельную квартиру, хозяева которой уехали на дачу, оставив мне ключи. Достала шапирограф, и мы приступили к работе. Два дня мы печатали листовки. Часть отпечатанных листовок была распространена. В дальнейшем они печатались в типографии.

Мне дали новое задание: носить в тюрьму передачи арестованным коммунистам.

Вскоре мне поручили отправить из Самары Сару Коган, которую преследовали как сестру Евгении Коган — секретаря Самарского комитета большевиков. Мне передали для нее паспорт, пропуск, и я должна была достать билеты на пароход. Но вечером этого дня меня арестовали. Позже выяснилось, что был арестован товарищ, у которого нашли список помогающих семьям арестованных и убитых большевиков.

Вечером постучали в дверь. Сказали, что из домового комитета. Я решила, что это, наверное, с обыском. Взяла паспорт и пропуск, предназначенные для Сары Коган, и спрятала на кухне в мешке с углем. После этого открыла дверь. Пришли дворник, милиционеры и начальник милиции. Начался обыск. Первым делом осмотрели шкаф, где раньше лежал пропуск. Обыск продолжался два часа. Ничего не нашли, но меня арестовали и повели в участок. Когда меня выводили из дому, я сумела сказать домашним, где находятся документы. Их потом нашли и передали Саре Коган.

Когда меня привели в участок, там пьянствовали офицеры. Они стали угрожать мне, ругаться, но им принесли еще вина, а меня отвели в другую комнату. Я сидела одна. Вдруг заходит человек в военной форме. Он стал тихо спрашивать: «Скажите, где находится подпольный комитет? Может быть, кому-нибудь надо передать записку?» Я не отвечала. Он продолжал: «Завтра вас поведут к Ребенде — чешскому коменданту города — оттуда никто не выходит. Скажите, что передать? Я остался, чтобы помогать большевикам». Он уговаривал меня до утра. Утром провокатор ушел.

Меня повели в дом Курлиной (ныне угол ул. Фрунзе и Красноармейской), где находилась чешская комендатура. Это было страшное место: редко кто выходил оттуда живым. Меня вели как крупного преступника — трое конвойных с шашками наголо.

В комендатуре сфотографировали, а потом допрос вели двое — чех и белогвардеец. Спрашивали, где находятся В. В. Куйбышев и Е. Коган. Пытались запугать, грозили, что, если не скажу правду, меня будут мучить. Я все твердила, что ничего не знаю. Меня опять отвели в коридор, где я долго сидела. Потом повели в другую комнату и велели подписать какую-то бумагу. Оказалось, что это подписка о невыезде из Самары. За недостатком улик меня отпустили.

Когда я вышла из дома Курлиной, то увидела нескольких наших товарищей, которые следили, выпустят ли меня. Они ко мне не подошли, так как боялись слежки, но проводили до дому.

Я продолжала вести работу по оказанию помощи арестованным товарищам.

Наступление Красной Армии было очень стремительным. Интервенты и белогвардейцы в панике отступали, но перед отступлением взорвали мост через реку Самару. Рабочие помогли нашим наступающим частям наладить переправу, и Красная Армия вошла в город.

7 октября 1918 года Самара вновь стала советской.

В 70 километрах к юго-востоку от Бугуруслана, по берегам миленькой речушки Ареуз, впадающей в Кинель, раскинулось с. Кузькино. Село довольно большое, что-то около 600 дворов. Приблизительно четвертая часть населения по национальности мордва. До революции, кроме двух учителей земской и церковноприходской школ, интеллигенции в селе не было. В общем типично глубинное село. И как во всяком таком селе в тот период, в нем были и зажиточные крестьяне, и середняки, и бедняки, количество которых к концу мировой войны значительно возросло.

Война тяжелым бременем легла на плечи крестьян. Большинство мужчин было на фронте, а оставленное на попечение стариков, подростков и женщин хозяйство шло к упадку. Возвращавшиеся с фронта искалеченные в боях солдаты рассказывали о фронтовых делах, о засилии немцев в наших штабах, о нехватке боеприпасов на фронте, и многие из них открыто проклинали царя и господ, которые заставляли солдат умирать в окопах неизвестно за что.

Особенно запомнился такой случай. Это было уже в 1916 году. Как-то в село приехал урядник и на сельском сходе потребовал выполнения каких-то повинностей, связанных! с войной. Пришел сюда и один вернувшийся с фронта раненый солдат. Он стал Возражать уряднику, говорил, что войну затеял царь со своими министрами, а мужикам она не нужна и пора ее кончать. А потом, указывая на портреты царя и царицы, солдат громко крикнул:

— А этим собакам давно бы надо выколоть глаза!

И еще добавил в их адрес более крепкие выражения.

Старики, толпившиеся в правлении, ахнули. Все ждали, что урядник сейчас же арестует смельчака. Но, поразительное дело, урядник промолчал и оставил это неслыханное оскорбление «высочайших особ» без всяких последствий. А всего год назад тот же урядник скрутил руки и увез в волость нашего односельчанина Спиридона Лаврентьевича Старикова за совсем безобидное замечание. Видно, и урядник чувствовал, что теперь с крестьянами шутить нельзя.

Февральская революция, свержение царского самодержавия и наступившие «дни свободы» еще больше встряхнули крестьян. И в нашем селе нашлись люди, которые хорошо разбирались в событиях и имели давнишние счеты с самодержавием. Бывший матрос, потемкинец Константин Яковлевич Кудрявцев, Семен Павлович Складчиков и еще несколько человек принимали участие в революционной борьбе 1905 года, были связаны с большевиками и теперь разъясняли крестьянам происходящие события. Тогда впервые мы услышали о партиях, о большевиках, о Ленине.

На крестьян и особенно на нас, подростков, неизгладимое впечатление произвела первая манифестация в селе, организованная этими товарищами совместно с учителями. Группа молодежи, впоследствии ставшая ядром первой комсомольской организации, принимала самое активное участие в подготовке и проведении этой манифестации. Несколько вечеров старшие товарищи, о которых я говорил, и школьные учителя разучивали с нами новые для нас революционные песни: «Марсельезу», «Варшавянку», «Вы жертвою пали» и другие.

В первый воскресный день мы вышли из школы с красными знаменами и с пением революционных песен направились по улицам села. С какой гордостью мы несли красные знамена, шагая в первых рядах! Вскоре буквально все село присоединилось к нашей манифестации.

На каждой улице мы останавливались, Константин Кудрявцев, оказавшийся хорошим оратором, произносил горячую речь, последнюю часть которой посвящал памяти борцов революции, павших в борьбе с самодержавием, После этого мы пели «Вы жертвою пали» и двигались дальше. Теперь я не могу даже приблизительно вспомнить содержание речей. Но я прекрасно помню ощущение огромного подъема, радости и волнения, с которыми мы слушали их. Поистине речи лились от души и так же воспринимались слушателями.

Эта манифестация имела огромное значение в формировании сознания крестьян.

Первые месяцы после Февральской революции крестьяне нашего села, как, вероятно, и в других местах, ожидали осуществления Временным правительством дальнейших революционных преобразований — ожидали земли. И многочисленные в те дни крестьянские собрания — сходы в основном дебатировали один вопрос: как получить землю.

Недалеко от нас были большие помещичьи имения Агеевых, Курлиных, Рычковых, Оболенских, Новокрещеновых и других. Исстари многие крестьяне брали у них в аренду землю, сенокосные угодья, а беднота нанималась на работу во время уборки и молотьбы. Но эти имения по-прежнему принадлежали помещикам. Приезжавшие в село агитаторы от различных партий, в основном от эсеров, призывали крестьян ждать Учредительного собрания, которое, дескать, рассудит, как поступить с помещичьей землей.

Довольно скоро эти пустые разговоры надоели крестьянам. Все чаще и чаще на сходках раздавались голоса за немедленный захват помещичьей земли. Местные большевики настойчиво доказывали крестьянам, что от Временного правительства они землю не получат.

Дальнейшие события — линия Временного правительства на продолжение войны, приказ о наступлении на фронте, в то время как крестьяне с нетерпением ждали окончания войны, слухи о карательных отрядах и о расправах с крестьянами, пытавшимися поделить помещичьи земли, — все это окончательно убедило крестьян, что от временных министров ничего хорошего не дождешься.

Благодаря разъяснительной работе Константина Кудрявцева и его товарищей бедняцко-середняцкая часть нашего села была до известной степени подготовлена к событиям Октября 1917 года. Свержение Временного правительства и переход власти в руки Советов крестьяне встретили с радостью. Особенный подъем вызвали декреты Советского правительства о земле и мире. Тут для крестьян было все ясно и понятно: войне конец, земля — крестьянам.

В ноябре, когда проходили выборы в Учредительное собрание, в селе развернулась ожесточенная борьба между сторонниками эсеров и большевиков. Основная масса крестьян прислушивалась к большевикам. Здесь особенно большую роль сыграли бывшие фронтовики. К ним крестьяне чаще и охотнее всего обращались за разъяснениями: ведь это были свои ребята, побывавшие на фронте.

Помню, как один фронтовик говорил о том, за кого голосовать. Он не произносил громких речей. На вопрос отвечал вопросом.

— Землю барскую хотите получить? — спрашивал он крестьян.

— Да ведь как не хотеть, — отвечали мужики.

— А хотите, чтобы война-поскорее кончилась?

— Еще бы!.. Кому она нужна?

— Ну так голосуйте за большевиков, за список номер два.

Мы, подростки, хотя по возрасту еще не имели права принимать участия в голосовании, все же оказывали кое-какую помощь большевикам и по мере своих сил и разумения старались внушить своим родителям, родственникам и соседям необходимость голосовать за второй список.

Как известно, по Самарской губернии большинство голосов при выборах в Учредительное собрание получили эсеры. В нашем же селе абсолютное большинство получили большевики.

Под властью самарского комуча

В июне 1918 года мы услышали, что в городах Советская власть свергнута, что пришли какие-то «чеки», а кто они такие и чего хотят, никто толком не знал.

Но вот из волости приехал эсеровский лидер — кооператор, зажиточный крестьянин (фамилии не помню). От него наши крестьяне впервые услышали о программе новой власти — комитета членов Учредительного собрания (комуч). Вскоре в селе появились многочисленные приказы и декларации комуча, а разъездные агитаторы обещали крестьянам рай земной при власти эсеров.

Надо сказать, что в первое время многие крестьяне с одобрением встретили программу новой власти. Однако бедняцкая часть села, среди которой влияние большевиков было довольно сильно, не поверила обещаниям комуча. Когда вместо упраздненного сельсовета выбирали старосту, на эту должность беднота провела бывшего председателя сельсовета С. Л. Старикова, который был горячим сторонником Советской власти. И вся его деятельность заключалась в замаскированном саботаже мероприятий учредиловской власти.

Очень скоро крестьяне узнали настоящую цену многочисленным обещаниям и декларациям эсеров и возглавляемого ими комуча. Стало известно, что во многие помещичьи имения вернулись их бывшие хозяева и отбирают землю и скот, которыми пользовались уже крестьяне. Во многих селах, где крестьяне не хотели уступать помещикам, карательные отряды жестоко пороли непокорных, а многих арестовывали.

Отношение крестьян к власти стало резко враждебным. Эта враждебность особенно ярко выявилась после того, как комуч объявил призыв в армию молодежи рождения 1897 и 1898 годов.

Застрельщиками активного сопротивления призыву в армию и прочим мероприятиям комуча в нашем районе были крестьяне соседнего села Тимошкина. Там произошли события, которые оказали большое влияние на крестьян всех окружающих сел.

Недалеко от Тимошкина было поместье Агеева. И вот туда прибыл большой отряд «народной» армии, во главе с капитаном и прапорщиком. Вместе с отрядом приехал и сын помещика. В один из праздничных дней, когда в Тимошкине, в здании волостной управы, шло собрание земских гласных, часть отряда оцепила это собрание. Офицеры потребовали немедленно представить воинскому начальнику призывников и одновременно собрать лошадей, которые были в свое время взяты в имении Агеева и розданы бедноте.

Крестьяне в свою очередь потребовали убрать вооруженный отряд и до выполнения этого требования отказались обсуждать выдвинутые офицерами вопросы. Офицеры вынуждены были уступить.

Тогда тимошкинская молодежь решила действовать по-своему. Неожиданно для часового, около которого солдаты оставили ружья, группа молодежи расхватала винтовки, а обезоруженные солдаты вынуждены были отдать и патроны. Обоих офицеров, находившихся в здании волостной управы, тоже обезоружили и арестовали.

После этого группа молодежи отправилась в имение Агеева, разоружила другую часть отряда, помещика арестовала и привезла в село. Здесь молодежь хотела расправиться с Агеевым, но вмешались старики, которые воспротивились этому. Помещика, офицеров и солдат отпустили, а отобранное оружие сложили в амбар.

В нашем селе призывников тоже не дали.

По-видимому, учредиловское начальство надеялось мирными средствами сломить сопротивление крестьян. Поэтому в Тимошкине, как в центре сопротивления, 8 июля был созван районный крестьянский съезд. На него пригласили представителей четырех волостей — Матвеевской, Натальинской, Емельяновской и Тимошкинской, население которых особенно резко выступало против призыва в армию и вообще против мероприятий учредилки.

На этот съезд из Бугуруслана приехал представитель комуча. Его доклад сводился к тому, что крестьяне должны немедленно отправить призывников в армию. Но ему даже не дали закончить. Как потом рассказывал наш делегат, в зале поднялся страшный шум, делегаты повскакивали с мест, раздались крики:

— Не дадим солдат защищать буржуев! Нам нечего воевать с большевиками, они землю нам передали, а вы ее отбираете.

Представитель комуча пытался сыграть на авторитете Учредительного собрания.

— Вы что же, — крикнул он, — разве не признаете Учредительного собрания? Ведь вы же его выбирали!

— Какое это Учредительное собрание в одной Самарской губернии, — закричали в ответ делегаты. — Забрали триста верст железной дороги, а брешете, что вся Россия занята!

Тогда деятель комуча выложил свой последний козырь.

— Вот вы говорите, — сказал он, — что в комитете членов Учредительного собрания сидят кадеты и буржуи. Во-первых, там кадетов и буржуев нет, а во-вторых, когда будут новые выборы Учредительного собрания, посылайте туда тех, кто вам по душе.

Тут поднялась настоящая буря. В общем шуме слышались выкрики:

— Вот подождите, придут наши, они вам дадут выборы!

— Выбросить его в окно, чего слушать!

— Продались буржуям!

Несколько человек бросились срывать со стен воззвания и приказы комуча.

Представитель комуча, как передавали, стоял ни жив ни мертв. Собрание закрыли, и учредиловский агитатор уехал ни с чем.

Вскоре в наше село прибыл отряд. Созвали сход. Офицер отряда предъявил требование — немедленно отправить новобранцев. Но молодежь призывных возрастов вместе со старшими — бывшими фронтовиками тесным кольцом окружила отряд. Офицеру было ясно и раздельно сказано:

— Убирайтесь, пока целы, а то мы тут дадим вам мобилизацию.

Отряд увели.

Однако через несколько часов из волости нагрянул чуть ли не целый батальон. Искали «зачинщиков» — наших сельских большевиков. Но они вовремя были предупреждены и скрылись. Многие призывники также ушли, а тех, кого отряд застал врасплох, отправили на призывной пункт.

Но и это не помогло. Через день или два призывники вернулись. Несколько раз волостное начальство отправляло призывников, но они возвращались. Наконец, когда в селах появились карательные отряды, при которых действовали военно-полевые суды, когда некоторые села подвергли артиллерийскому обстрелу и всюду начались жестокие расправы, многие призывники вынуждены были явиться на призывной пункт.

Все эти действия учредилки настолько разоблачили ее в глазах крестьян, настолько озлобили их, что в селе открыто стали саботироваться все ее мероприятия. Характерно, что, хотя в селе проживало несколько коммунистов, которые собственно и явились ядром сопротивления крестьян учредилке, ни один из них не попал в руки карателей. Крестьяне оберегали их и помогали скрываться.

Во второй половине октября 1918 года мы услышали орудийные выстрелы. Это шли бои где-то по линии железной дороги в районе ст. Асекеево — Филипповка. Войска учредилки отступали.

Через несколько дней в село вступили части советских войск. Вступление Красной Армии было встречено праздничным колокольным звоном. Размещенные по квартирам красноармейцы встретили искреннее радушие и гостеприимство.

После разгрома учредилки жизнь села пошла своим обычным порядком. Местные большевики — К. Я. Кудрявцев, Ф. А. Галочкин, С. П. Складчиков и другие начали хлопоты по организации сельскохозяйственной коммуны. Дело это было тогда новое. Против коммуны ополчились самые заядлые реакционеры. Богатеи распускали разные нелепые слухи о коммуне, всячески запугивали бедноту.

Среди молодежи было немало желающих вступать в коммуну. Но, конечно, мы без своих родителей не могли самостоятельно решать такие вопросы. А родители, особенно женщины, под влиянием кулацкой агитации не хотели и слышать о коммуне.

В коммуну вступило всего девять семейств. Это были семьи местных большевиков.

В феврале 1919 года все формальности по созданию коммуны были закончены. Коммунарам отвели землю, ранее принадлежавшую помещику Карпову, недалеко от с. Воздвиженки, Троицкой волости. Помещичий дом и хозяйственные постройки также были переданы коммунарам. Коммуна получила название «Луч».

Колчаковщина

Отъезд большевиков к месту нового жительства, в коммуну (это около 30 километров от нашего села), заметно усилил позиции кулаков. Но все же примерно до марта жизнь в селе шла спокойно. Тревожные дни наступили с приближением к нашим местам войск «верховного правителя» — адмирала Колчака.

Коммунарам пришлось бросить только что полученное хозяйство. Их семьи — женщины и дети вернулись в село, разместились кто где смог — часть по своим старым домишкам, часть по домам своих родственников, а все мужчины вступили в Красную Армию.

Богатеи, разумеется, злорадствовали. Я помню, с какими насмешками они встретили возвращение семей коммунаров. И как только колчаковские войска вступили в село, начались издевательства белогвардейцев над беззащитными женщинами и детьми коммунаров.

Сельсовет был снова упразднен. Однако и на этот раз беднота не допустила к власти местных богатеев. Старостой был избран крестьянин Трофим Никифорович Старухин, человек, который не был ни кулаком, ни подкулачником. Как и С. Л. Стариков при учредилке, Трофим Никифорович всячески старался уклониться от выполнения многочисленных приказов белого командования. Однажды, когда белые потребовали мобилизации подвод для перевозки войск, а староста уклонился от выполнения этого распоряжения, белогвардейский офицер жестоко отхлестал его нагайкой.

Почти целый месяц село наше было ближайшим тылом белых. Крестьян замучили всякими поборами. Мобилизованные подводы угоняли за сотни километров, многие крестьяне возвращались пешком, лишившись своих лошадей, которые либо пали от истощения, либо были отняты белыми.

Мне вместе с другими крестьянами пришлось на своей лошади проехать вместе с наступающими белыми частями более 300 километров. Где-то уже на границе Оренбургской губернии белые приостановились. Среди солдат распространились слухи, что недалеко красные, которые всыпали передовым частям белых.

Начиналась распутица. Днем по проселочным дорогам измученные лошади с трудом тащили сани. Наконец, наши лошади да и мы, возчики, совершенно выбились из сил. Теперь мы были бесполезны для белых, и нас отпустили. С большим трудом мы пробирались обратно в свои края. Добрались до Воздвиженки, Троицкой волости, близ которой была коммуна «Луч». Белогвардейцы разгромили коммуну. Большой дом, в котором так недолго жили коммунары, зиял выбитыми окнами, хозяйственные постройки стояли с сорванными дверьми, инвентарь был разграблен или поломан.

Здесь крестьяне рассказали нам о чудовищной пытке, которой подвергли белые одного слепого старика.

Дело было так. Белые в спешке производили мобилизацию подвод. Фельдфебель стал стучать в дверь одного из домов. В избе в это время находился слепой старик, а его сын был на гумне. Пока старик добрался до сеней, пока снял засов, прошло несколько минут. Разъяренный фельдфебель ударил старика прикладом в грудь. Инстинктивно старик схватился за приклад и случайно нажал спуск, который, по-видимому, не был поставлен на предохранитель. Раздался выстрел, и фельдфебель упал мертвый. Пуля попала ему в грудь. Белогвардейцы набросились на слепого старика. Его били шомполами, секли нагайками. Потом посадили в повозку, руки прибили гвоздями к снарядному ящику, а сына заставили везти своего отца в таком положении до соседнего села. Там полумертвого старика повесили...

Этот рассказ произвел на нас очень тяжелое впечатление. И без того мы достаточно насмотрелись на зверства белогвардейского офицерства. Измученные физически и нравственно, мы кое-как дотащились до своего села. Село было забито белогвардейскими войсками. Был конец апреля. На несколько дней мы получили передышку, чтобы подкормить лошадей. Наступало время сева.

Как я узнал много лет спустя при просмотре архивов, именно в эти дни советские войска разгромили 4-й корпус белого генерала Бакича на р. Салмыш, севернее Оренбурга. Это было 26 апреля 1919 года. А через день части Южной группы Восточного фронта под командованием М. В. Фрунзе повели энергичное наступление на линии Бузулук — Бугуруслан. 28 апреля наша Туркестанская и V армии разбили две дивизии белых.

Белые снова объявили мобилизацию лошадей. Чтобы избавиться от мобилизации, мы спрятались с лошадьми в глубокий овраг, в двух километрах от села. Но белые, не найдя лошадей в селе, устроили на нас облаву по оврагам и полям. Снова нас мобилизовали с лошадьми и, приставив конвой, расставили в разных местах села, видимо, ожидая приказа о выступлении. Так мы стояли день, затем ночь и затем еще день.

В это время в селе было расположено два полка белых. Здесь они готовились дать серьезное сражение. Позицию они выбрали очень удобную. На южной окраине села у них были окопы, а за селом, на высокой горе, поставлены три орудия. На церковной колокольне был установлен пулемет.

С горы, где стояла батарея, вся местность до соседних сел Кузьминовки и Васильевки, откуда ожидалось наступление советских войск, была как на ладони. На этом участке не рос ни один кустик, и красным было бы трудно взять наше село прямой атакой.

В вечеру 1 мая в село со ст. Сарай-Гир прибыло пополнение: то был особый украинский полк имени Тараса Шевченко, сформированный белыми из украинских переселенцев в Сибири и на Алтае..

Атаман, которого можно было узнать по желтой кисти на папахе, ехал впереди полка на коне. На площади, недалеко от штаба одного из находившихся в селе полков, атаман остановил свой полк. Солдатам объявили, что здесь будет двухчасовой отдых. Они составили винтовки в козлы, и тут же большинство из них расположилось на отдых.

День клонился к вечеру. Вдруг в самом центре расположившегося на отдых полка раздалось несколько одиночных выстрелов. Вслед за этим солдаты повскакали, расхватали винтовки и в первую очередь прикончили атамана и еще нескольких офицеров. Офицеры другого полка, выбежавшие из помещения штаба, также были убиты, а полковник, когда его уже настигали солдаты, застрелился сам.

Часть белых пыталась оказать сопротивление. С соседней улицы раздались залпы, с колокольни застрочил пулемет... Но потом раздались крики «ура» и новые залпы со стороны восставших.

В момент восстания я со своей лошадью находился на горе, где были установлены орудия белых. Недалеко от этих орудий расположился небольшой отряд под командой молодого офицера. Я должен был возить этого офицера и его пожитки. Когда внизу, в селе, началась стрельба и крики, солдаты этого отряда поднялись, как один, и с криками «красные» побежали в сторону от села. Офицер молча бежал за ними, а я с подводой замыкал это бегство.

В это время из села прискакал верхом на лошади другой офицер — капитан. Он закричал, чтобы солдаты остановились и рассыпались в цепь. Но солдаты продолжали бежать. Тогда капитан начал жестоко хлестать солдат плеткой. Они остановились и по команде офицера рассыпались в цепь... Затем офицеры переговорили о чем-то между собой, снова подняли солдат и повели отряд по дороге в Сарай-Гир.

Обойдя село стороной, отряд с наступлением темноты вышел на сарай-гирскую дорогу.

По дороге в самом беспорядочном состоянии отступали белые. Собственно, это нельзя назвать и отступлением. Это было паническое бегство. Многие были без оружия, без обуви. Нас догнал и присоединился к отряду офицер, которого я видел раньше в селе: он квартировал недалеко от нашего дома. На нем не было сапог, и он бежал в одних носках.

Дорога была очень грязная. Лошадь едва тащила телегу. Поток солдат, без всякого намека на строй, двигался по дороге, обгоняя нас. Проехали два или три офицера верхом на лошадях. Больше я офицеров не видел.

Начало светать, когда мы дотащились до железнодорожной линии. До станции оставалось еще около двух километров. Мне, разумеется, не очень хотелось возить офицеров в то время, как наше село уже очищено от белых. К тому же я боялся, что белые, как это они часто практиковали, будут таскать меня за собой до тех пор, пока не падет лошадь. А ведь лошадь в индивидуальном хозяйстве — основное богатство крестьянина.

Я попытался избавиться от своего пассажира. Незаметно выдернул клинья, которыми задняя ось телеги крепится к дрогам. И в первой же ложбине, в которой была густая грязь, моя телега рассыпалась: ось выкатилась, и дроги упали на землю. Я рассчитывал, что офицер отпустит меня. Однако мои надежды не оправдались. Офицер приказал распрячь лошадь, а затем вскочил верхом и поехал к станции. Мне не оставалось ничего другого, как тащиться по грязи за офицером, который ехал на моей лошади.

Но вот и станция. Офицер слез с лошади и, приказав ждать его, вошел в вокзал. Я не стал ждать. Немедленно вскочил на коня, который точно понял, что надо скорее удирать, и пустился вскачь. Мне потребовалось 10–15 минут, чтобы наладить свою колесницу. Избегая дороги, по которой еще шли отдельные безоружные солдаты белой армии, я полями добрался до села.

Было уже около 10 часов утра. В селе не было ни белых, ни красных. На площади я насчитал 18 убитых белогвардейских офицеров. По дворам было оставлено много амуниции, патронов, оружия и другого военного имущества.

Подробности восстания, а также дальнейшие действия восставшего полка я узнал частью из рассказов очевидцев, а частью много лет спустя по архивным материалам.

Впоследствии этот полк именовался 210-м стрелковым имени Ленина полком, был включен сначала в состав особой бригады под командованием И. М. Плясункова, а потом в 24-ю Железную дивизию и вписал не одну славную страницу в историю борьбы против белогвардейцев.

2 мая в село вступил советский кавалерийский полк имени Степана Разина, под командованием А. Е. Карташова, входивший в состав бригады Каширина.

Советские части стояли у нас несколько дней. За эти дни из нашего села, а также из Васильевки, Воскресе-новки и других соседних сел в Красную Армию вступило около 200 добровольцев. Из них была создана в полку имени Степана Разина особая пластунская сотня.

Так крестьяне встретили Красную Армию.

Аттестат зрелости я получил в бурные дни 1918 года.

Алексей Иванович Колосов — уездный комиссар по народному образованию, мой первый политический наставник, оказал мне содействие, и меня направили на работу в Сызранский уездный Совет народного хозяйства.

От совнархоза я был послан в чрезвычайную комиссию по разгрузке железнодорожного узла. В Сызрани сходился узел Сызранско-Вяземской, Московско-Казанской и других железных дорог; мимо Сызрани проходил волжский водный путь. Саботажники на железных дорогах забили пути ст. Сызрань поездами с грузами для Москвы, Петрограда и других промышленных центров. Они устроили такую пробку, которая совершенно парализовала движение.

Наша комиссия в составе председателя Деева — рабочего гвоздильного завода, Тёмова и Серова сортировала вагоны, разыскивая поездные документы, накладные, дубликаты и пр., проталкивала составы на Москву и в других направлениях.

В апреле или в начале мая 1918 года при уездном комитете РКП(б) состоялось межпартийное совещание по продовольственному вопросу. Вызвано это было обостряющимися затруднениями с продовольствием: запасов зерна и муки было недостаточно, из окружающих деревень подвозили очень немного, потому что кулаки придерживали хлеб, а привозившийся хлеб часто скупался спекулянтами и зажиточными слоями населения про запас. Надо было продержаться до нового урожая.

На совещании решили усилить подвоз хлеба из деревень, а на председателя Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией Емельянова возложили задачу изъять излишки продовольствия у спекулянтов и зажиточных. В помощь ему выделили активистов из партийных организаций. Обыски, произведенные в буржуазных кварталах и домах, дали нам неожиданные результаты: были обнаружены не только непомерно большие запасы муки, но и... оружие.

Положение создавалось напряженное. Меньшевики и правые эсеры вели подпольную работу, молодые офицеры военного времени — прапорщики, подпоручики, поручики, корнеты — тянулись в органы милиции. Служба в милиции была для белого офицерства исключительно удобной ширмой. Она позволяла организовываться и открыто носить оружие.

Раскрылось это случайно. Однажды на улице произошло столкновение, в результате которого был смертельно ранен выстрелом из нагана молодой парень. Виновники столкновения были отправлены не в ЧК, а в милицию. Там зачинщикам возвратили наган и отпустили. О подозрительном поведении начальника милиции стало известно ЧК. Она начала докапываться до подпольной офицерской организации. Но было уже поздно. В нюне белочехи захватили город.

Подняла голову и местная контрреволюция. Из советских работников не все успели покинуть город. Пошли аресты, самосуды и расстрелы. Так погибли комиссар труда Берлинский, председатель усовнархоза М. И. Скворцов и многие другие.

Сначала я застрял в городе, скрывался у себя дома. Но сюда могли нагрянуть в любой момент. Днем выйти нельзя, ночью же можно было ходить только с пропуском. И вот я взял у сестры юбку, а они тогда были длинные, до пят, и широкие, надел ее, сверху закутал себя шалью и пошел к старшей сестре.

Это было в жаркий летний день.

Навстречу мне по Симбирской улице толпа вела рабочего в разорванном пиджаке. Одна рука у него висела плетью, лицо распухло, из рассеченной щеки текла кровь. Его окружили хорошо одетые люди; толкаясь и давя друг друга, они старались достать до пленного и нанести ему удар посильнее.

У сестры я прожил с неделю. Что творилось в городе, я не знал, ибо жил в квартире один. Как-то услышал грохот разрывающихся снарядов. Радостно было слышать, как шрапнель стучала по железным крышам домов: обстрел города показывал, что Красная Армия близко.

Через несколько дней я прокрался домой и нашел там двоюродного брата из соседнего села Ивашевки. Он сказал, что там уже красные. Обрадовавшись, я сказал, что еду с ним. Он согласился. И вот в черной ученической блузе, в валенках, с непокрытой головой ввалился я в телегу, и мы поехали.

Свою улицу проехали благополучно, а на окраине города брат вдруг заерзал, забеспокоился я сказал: «Костя, а у моста через Усинский овраг часовые стоят, пропуска проверяют». Я обомлел: как быть? Возвращаться обратно через весь город среди бела дня — наверняка кто-нибудь опознает, а ехать дальше с пустыми руками, значит, нарваться на арест. Я спрашиваю:

— У тебя пропуск есть? Он говорит, что есть.

— А кто часовые?

— Из квартальной охраны. Один по эту сторону моста, а другой — по другую.

Значит, из гражданских, люди неопытные, можно рискнуть. Я сказал Петру, чтобы ехал дальше. По дороге у меня возник план, как обмануть часового. Надо «заговорить» ему зубы и не дать времени первому остановить нас и спросить пропуск.

Не доезжая шагов 30–40 до часового, я велел брату остановить лошадь и молча поманил к себе пальцем часового. Это был мужчина средних лет, в пиджаке, в картузе, винтовку он держал под мышкой. Он удивленно посмотрел на меня. Сделав серьезное лицо, я еще решительнее делаю жест: «подойди сюда», а сам умираю от страха: подойдет или же с руганью прикажет подъехать к нему. Смотрю, тот нехотя делает один шаг, другой. На душе у меня отлегло. Не дав ему сделать четырех-пяти шагов, спрашиваю:

— Вам известно, что Ивашевка занята красными?

— Как же, знаем, — отвечает часовой.

— Ну так вот, строжайший приказ: никого из города или в город не пускать без пропуска. Положение серьезное. Кто бы ни ехал — солдат, генерал — от всех требовать пропуск. За нарушение приказа — строгая ответственность.

— Да мы и так никого не пропускаем, нам же так и было сказано.

— Хорошо. Трогай! — говорю строго Петьке.

Тот, ни жив, ни мертв, стегнул лошадь, и мы рысью проехали мимо часового. Версты через две брат пришел в себя и сказал только: «Ну и ну!»

В Ивашевке не было ни красных, ни белых. Лишь на рассвете в село вступил разъезд красных. Я встретил своего дружка В. Полетаева, обнялись и договорились, что он добудет мне лошадь, и я вступлю в его эскадрон. Но разъезд быстро покинул село, вошла пехотная часть. Я пришел к командиру и обстоятельно поговорил с ним о положении в городе, о силах белых и условился встретиться в городе.

События тогда развивались столь стремительно, что вспоминаешь теперь и удивляешься, как могло произойти столько всего в такой короткий срок.

Часов в 6 утра двоюродная сестра будит меня и говорит: «Костя, в селе белые, они приканчивают отставших сонных красных, спасайся!»

Я спрятался на заднем дворе; тут начался артобстрел села, и белые из него ушли. В село вступила наша батарея.

Через несколько дней батарея продвинулась к городу, а мы с Петром решили ехать в город, снабдить своих родных хлебом. Приехали, а дом — пустой, все ушли от обстрела в луга за Воложку. Петр поехал искать родных, а я разыскал своих товарищей, с которыми вместе учился, — Козлова, Леонтьева и других, оставил у них вещи, а сам поздно вечером, смертельно усталый, пошел домой, чтобы запереть его перед уходом из города.

Проснулся часов в 6 утра от дребезжания стекол — совсем близко шла артиллерийская стрельба. Я выбежал на улицу, и тревога охватила меня: на улицах было пусто, только вдали, со стороны Воложки, виднелись фигурки, продвигавшиеся цепью.

Я бросился бежать к Московско-Казанскому вокзалу. По дороге кое-где со дворов раздавались у меня за спиной винтовочные выстрелы. Когда я прибежал па вокзал, он был пуст. Последняя искра надежды, что я застану здесь своих, погасла. Кое-как, закоулками, я добрался домой.

На этот раз белые захватили город основательно. Я же заболел. У меня образовался гнойный нарыв от больного зуба! Боли были страшные, температура высокая, лежал в полусознательном состоянии.

В это время ко мне заявились с ордером на обыск и на арест два офицера — поручик Остроумов и корнет Тюменцёв. Увидев, что я больной, они не забрали меня, но прислали врача Зона, чтобы проверить мое состояние, взяли подписку о невыезде и даже невыходе из дому.

Через некоторое время мне стало легче, и я без разрешения ходил в амбулаторию на перевязку и стал помышлять, как бы удрать из города.

Но меня опередили. В июле, в одно из воскресений, приехали на извозчике опять эти два офицера и отвезли меня на Большую улицу, в штаб белых на допрос.

Из допроса я понял, что, помимо того, что я советский работник, белые узнали, что я был в Ивашевке, и обвинили меня в шпионаже в пользу Красной Армии. После допроса меня под конвоем отправили в тюрьму.

Утро следующего дня принесло мне неожиданную радость: в соседней камере оказались мои друзья — большевики Федор Ткачев, Николай Козлов и другие, я уже не чувствовал себя одиноким. Встретились мы на прогулке в первое же утро. Перекинулись несколькими словами, а потом они сумели передать мне книгу М. Горького «Мать».

В тюрьме я был уже долго. На допросы не вызывали, время шло монотонно. Среди заключенных распространился слух, что Красная Армия нажимает и что белочехи собираются эвакуироваться в Самару.

Что ожидает нас? Этот вопрос занимал каждого. Слухи подтвердились — красные приближались. Первые сведения: уголовных распустят, политических отправят в Самару. Новые слухи: политических ликвидируют. Вес ходили настороженные, нервы были напряжены. Чувство радости за успехи своих смешивалось с тревогой за собственную судьбу.

Однажды на рассвете раздался стук в камеру и команда: «Выходить с вещами!»

Что-то будет!..

Итак, всех отправляют в Самару. Уже поздно утром вышли мы из тюремного двора. Был теплый пасмурный день. Нас повели через весь город на дальнюю пристань, чтобы оттуда по Волге отправить в Самару.

В лугах за Воложкой догнал нас мой племянник Николка, проскочил сквозь цепь конвоиров, быстро сунул мне в руку пузырек с йодом, бинт и рублевку, йод был для меня драгоценным подарком.

На пристани нас погрузили в трюм соляной баржи, огромный, мрачный. Свет проникал сверху через люки. Вместе с нами погрузили заключенных из хвалынской и вольской тюрем. Народу собралось очень много и самого разнообразного. Здесь были и политические, и пленные красноармейцы, и командиры, и крестьяне, арестованные по доносу кулаков, и уголовники, были женщины, старики, молодые. Нас не кормили. Лишь на вторые сутки бросили в люки две большие буханки хлеба. Уголовники, как дикая стая волков, набросились на буханки, и по всей барже началось преследование счастливцев, первыми ухвативших хлеб. Спасаясь бегством, они на ходу рвали зубами хлеб, стараясь успеть как можно больше отхватить себе.

Однажды передали: ночью подготовить трапы, поднять их к люкам и внезапным налетом снять часовых, обезоружить конвойную команду, захватить баржу и бежать к красным. Кровавую расправу предотвратил один из конвоиров: он предупредил, что это прозокация и наверху подготовлены пулеметы, чтобы уничтожить заключенных, а баржу затопить.

В трюме было темно и сыро, вода за, время плавания просочилась сквозь настил.

В Самару приплыли к вечеру, но еще засветло. От пристани до самой тюрьмы стояли шпалерами рабочие, женщины, дети и, невзирая на грубые окрики, угрозы и удары прикладами конвойных, бросали в шеренги измученных, грязных, голодных заключенных хлеб, пачки махорки, папиросы, спички.

Самарская тюрьма была набита невероятно. В обычную одиночку поместили 9 человек.

В нашей камере оказались следующие товарищи: Федор Ткачев, Василий Юдаев, Иван Гаврилов, Константин Серов, Вронский, Берзинь, Элис, Вилков и еще один латыш.

С Ткачевым мы вместе учились. Он был, насколько мне помнится, членом уездного комитета РКП(б). Как он попал в тюрьму, я не запомнил. Мы расстались с ним в Никольске-Уссурийском, когда меня сняли с поезда в военный госпиталь, а его вместе с другими повезли обратно до Александровского централа, где, наконец, всех самарсих эшелонников и высадили. Через некоторое время Ткачеву удалось освободиться, он участвовал в боях против Колчака, потом вернулся в Сызрань. Примерно, в 1935 или 1936 году он приехал в Ленинград, работал в Ленинградском управлении нархозучета. Погиб он в 1942 или 1943 году в Ленинграде во время блокады.

Иван Гаврилов, член РСДРП(б) с 1915 года, был тоже отправлен в Александровский централ. Вновь встретились мы в Ленинграде, где он заведовал областной совпартшколой. Погиб еще до Отечественной войны.

Василий Юдаев — политэмигрант. Вернулся из Австралии, в 1917 году и жил в селе Заборовке, организовывал крестьянскую бедноту вокруг Советской власти. Нас вместе с ним поместили в военный госпиталь, где он умер от гнойного плеврита.

Вилков — советский работник из Хвалынска. Берзинь, Элис — военные работники, латыши. Об Элисе расскажу ниже.

Спали вповалку на каменном полу. Был сентябрь, выстрелами часовых по тем, кто пытался выглянуть в окно, стекла были выбиты.

Поддерживал нас самарский рабочий Красный Kpecт своими передачами продовольствия и сведений о положении на фронте, об успехах наших.

В Самаре властвовал комуч (комитет членов Учредительного собрания) во главе с эсерами Вольским, Климушкиным, Фортунатовым. Они клялись, что только через их трупы большевики войдут в Самару.

Но вот почва стала уходить из-под ног комучевцев, и они начали поспешно готовиться к «драпу». Заняв Самару, красноармейцы не нашли ни одного из них: все благополучно удрали на восток.

В эти дни в Самаре мы переживали то же самое, что и в сызранской тюрьме: радость за успехи Красной Армии, смешанную с тревогой за свою судьбу. Мы строили тысячи планов, как помочь Красной Армии организацией бунта, захватом тюрьмы, чтобы отвлечь на себя хотя бы часть белогвардейских сил. Как нам хотелось соединиться со своими товарищами, влиться в ряды наступающей Красной Армии!

5 октября 1918 года по тюрьме пронеслась команда: «Собираться с вещами»! Вечером, в темноте, под усиленным конвоем чехов и белогвардейцев нас повели на вокзал. На дальних путях стояли товарные вагоны из-под каменного угля.

С грубой бранью, ударами прикладов загоняли нас, как скотину, в эти грязные вагоны. Когда вагон заполнялся до отказа, переходили к следующему. В вагоне нас оказалось шестьдесят человек, можно было только стоять плотно плечо к плечу.

Нашей «коммунке» из одиночки удалось попасть в один вагон.

Закрыли люки, задвинули дверь, закрепили проволокой. В вагоне стало темно и душно, стоять не было сил. Как это получилось, не знаю, но всем удалось сесть, ни вершка пустого пространства на полу вагона не осталось. Наконец, раздался гудок паровоза, и длинный поезд в 45–50 вагонов тронулся.

Так начался рейс поезда, получившего известность по всей Сибири как «Самарский поезд смерти».

После долгих «примерок» удалось найти способ, как улечься: один ряд ложился на правый бок, другой — на левый, головой в противоположную сторону, а ноги клали поверх первого ряда. Поворачивались па другой бок по уговору оба ряда одновременно.

Усталость была так велика, что многие заснули. Когда рассвело и заключенные проснулись, они удивленно стали рассматривать друг друга: все были до неузнаваемости измазаны. Оказалось, что в вагоне была пыль от каменного угля. О том, чтобы помыться или почиститься, не могло быть и речи.

Еще большие трудности и мучения возникли в связи с тем, что вагон совершенно не открывался ни для каких-либо надобностей и впервые был остановлен только на третьи сутки.

Примерно на третий или четвертый день пути, на одной из станций, в ясный воскресный день на глазах у населения, гулявшего на станции, произошел первый массовый расстрел заключенных. Накануне ночью из соседнего вагона бежало через люк несколько человек. .Они прыгнули на ходу под откос и убежали. Комендант поезда чех капитан Новак приказал выстроить перед вагоном оставшихся и отсчитать каждого десятого, но 5–6 человек ему показалось мало, и он приказал отсчитать еще каждого шестого. Набралось человек 12–13. Их отвели в степь и метров за 200 от станции расстреляли. Конвоиры уже возвращались обратно, вдруг мы в щелки вагона увидели, как 3 человека из расстрелянных с трудом поднялись и, шатаясь из стороны в сторону, направились в степь. Видимо, народ на станции ахнул, конвоиры оглянулись и, увидев побежавших, выстрелом с колена добили их. После этого конвоиры не спеша вернулись на место расстрела и прикололи штыками еще троих. В этом вагоне стало сразу просторнее...

Новак приказал выделить в вагонах старост из арестованных, которые отвечали бы головой за каждый побег.

Кроме того, на вагонах с тормозными площадками поставили часовых. Но побеги продолжались вместе со старостами. Стрельба конвоиров ночью по убегающим не имела успеха. Тогда люки стали закрывать на проволоку. Но и это не остановило заключенных. Они разбирали пол вагона и на ходу падали между рельсов под вагоны. Так бежали из соседнего вагона сызранец Гарновитов и другие товарищи.

Мы тоже решили бежать. Сговорилось 12 человек, старосту не включили, потому что знали, что он не пойдет. Ночью, когда мы стали вскрывать пол, шум услышал староста, поднял тревогу и сорвал нам побег.

Спасением для политических было то, что при эвакуации самарской тюрьмы утеряли все списки заключенных, их дела. Мы считали, что это счастливое обстоятельство сулит жизнь многим из нас. Но вот однажды поздно вечером, кажется, после Петропавловска, поезд остановили в глухом поле. Из разных вагонов стали вызывать по фамилии отдельных товарищей. Запомнилась фамилия Пудовкина — председателя Кузнецкого Совета. Потом мы увидели, как большую группу люден отвели от поезда метров на 25 и расстреляли. Говорили, что среди заключенных оказался предатель из случайно арестованных, который знал советских работников и хотел доносом улучшить свое положение.

Везли нас «налегке», рассчитывая в ближайшем же городе сдать в тюрьму. Но доехали мы до Уфы, а тюрьма нас не приняла. Так же были переполнены и челябинская тюрьма, и петропавловская, и омская, и новониколаевская... Нас везли дальше, потому что все города чурались этого «поезда смерти», боясь распространения эпидемий, которые мы несли с собой.

Кормили нас от случая к случаю, редко и мало, вероятно, в зависимости от того, где и что удавалось раздобыть на нашу долю. На третьи сутки в вагон бросили две буханки хлеба. Каждому досталось по небольшому кусочку и по маленькой горсточке крошек. Крошки были оттого, что хлеб ломали щепками. Делили общеизвестным способом: один отворачивался, а другой указывал на кучку и спрашивал: «кому?», тот называл фамилию. Недоразумений при дележке не было. Хлеб крошили в кружки, консервные банки, туда же наливали воду, ее тоже давали редко, и мы всегда мучались от жажды. Накрошенный хлеб размешивали в воде, делали мурцовку и ели, одни быстро и жадно, другие медленно, стараясь подольше растянуть наслаждение. Изредка кормили обедом. Однажды, это было на седьмые или восьмые сутки пути, нас разбудили глухой ночью, открыли дверь и сунули в вагон два цинковых таза с холодным супом. Сон сразу же пропал, и все с жадностью набросились на суп. Через час или два, когда! все снова заснули, нас опять разбудили и дали кашу. Нас выручало население. Неизвестно, какими путями оно узнавало о нашем прибытии, только везде встречало дарами: хлебом, салом, махоркой, спичками, папиросами, солеными огурцами и пр. Иногда заключенные отдавали в ответ свои вещи, но это было очень редко, потому что вещей почти не было, а после Канска, где казаки нас ограбили начисто, и совсем ничего не осталось.

На остановках люки можно было уже открывать, часовые иногда попадались такие, что не отгоняли прикладами людей, и те кидали в люки передачи. Чем глубже в Сибирь мы ехали, тем становилось холоднее. Нам уже давали мерзлые буханки «казенного» хлеба. Возникли трудности при его дележке — щепки ломались о каменные буханки.

Однажды на ст. Зима нас накормили горячим обедом. Для этого нас вывели из поезда и привели на продовольственный пункт в большое помещение, что мне запомнилось не только потому, что это было одним из ярких моментов нашей жизни в поезде — горячий обед, но и вот по какому случаю. После того как миски с супом были очищены, один из заключенных попросил добавки, видя, что суп в котле остался. Прапорщик Озолинь, коренастый, широкоплечий латыш, с выдающимися скулами и широкой нижней челюстью, услышав просьбу, пришел в ярость, размахнулся и свирепо ударил по лицу просившего: «На тебе добавку, сволочь!» Тот грохнулся о каменный пол и больше не поднялся.

Стояла настоящая сибирская зима. Мы крепко мерзли на полу, на нем было холоднее, чем на снегу. Мороз, донимавший нас, имел лишь одно «удобство»: трупы умерших быстро замерзали и превращались в ледышки.

Но вот мы приехали на станцию Тайга. Заключенные «поезда смерти», оставшиеся в живых, навсегда сохранят чувство горячей благодарности населению Сибири, помогавшему нам своими передачами: они спасли, не одну жизнь от голодной смерти. Но прием нашего поезда рабочими ст. Тайги тронул нас до самой глубины души. Они решительно заявили коменданту поезда, что не пустят дальше поезд до тех пор, пока в вагонах не будут поставлены железные печки и сделаны нары. Неописуема была радость заключенных, когда в печках затеплился огонек, давший тепло и свет.

Нары были сделаны в два этажа по обе стороны вагона и, кроме того, вдоль дверей на уровне второго этажа были еще проложены доски.

От имени всех оставшихся в живых пленников «Самарского поезда смерти» шлю земной поклон рабочим станции Тайга за их благородное дело, за то, что, не побоявшись репрессий, они обогрели нас, вдохнули в нас новые силы.

В 1957 году через газету «Тайгинский рабочий», где была напечатана моя заметка с благодарностью за помощь в 1918 году узникам поезда, я установил, что эта помощь была организована партийной подпольной организацией большевиков. Об этом рассказал бывший член этой организации Павел Яковлевич Волков, живущий ныне в Новосибирске, член КПСС с 1917 года. В феврале 1958 года он приезжал ко мне в гости в Ленинград. Вот его рассказ.

«От подпольной партийной организации Ново-Николаевска мы получили извещение, что на восток движется поезд с заключенными из Самары. Заключенные в ужасном состоянии, они гибнут от расстрелов, от голода и замерзают в нетопленных вагонах, на холодном полу, без нар и печей.

В Тайге была небольшая, но сплоченная подпольная организация большевиков из рабочих-железнодорожников. У нас возникла мысль задержать поезд, не давать паровоза до тех пор, пока во всех вагонах не будут установлены нары и печи-буржуйки. Поскольку на станции во время войны приходилось оборудовать теплушки для воинских эшелонов, доски и печи здесь были. Но мы натолкнулись на сопротивление коменданта поезда капитана Новака и начальника конвоя поручика Иванова. Они грозили перестрелять всех, кто будет препятствовать продвижению поезда.

Но мы действовали нелегально, через рабочих, а те через администрацию станции и депо. Коменданту пришлось уступить. Но они «рассчитались» за это на ближайшей же станции от Тайги: открыли там стрельбу и убили несколько рабочих».

В нашем вагоне, да и в остальных, стало гораздо просторнее, а через некоторое время на одной из станций (возможно в Красноярске) поезд сократили, освободилось несколько вагонов.

Сильно донимали нас пьяные конвоиры: напьются и начинают стрелять по вагонам, кого убьют, кого ранят. Раненых, чтобы они не стонали, офицеры добивали. Один сошедший с ума все высовывался из люка и пытался дать телеграмму жене в соседний вагон, пока его не застрелил часовой.

Мучительно долго тянулось время. Больше всего говорили о еде, так как ощущение голода не давало ни минуты покоя. Много времени тратили на бесплодную борьбу со вшами: они размножались с такой быстротой, что никакие меры не помогали. Мне было особенно тяжело, так как паразиты завелись у меня не только в одежде, но и в голове. Бинт на голове я не мог менять часто — кусочек бинта, данный мне племянником, я берег как зеницу ока. Поэтому я снимал бинт, уничтожал паразитов, смазывал рану йодом и снова забинтовывал голову. При смазывании раны я обнаружил, что челюсть у меня стала выкрашиваться мелкими кусочками. Легче стало, когда появились печки, и мы на огне прокаливали рубашки и штаны.

Много разговоров было, конечно, на политические темы. Рассуждали так: раз нас везут на восток, значит, дела у белых на западе плохи. Это радовало нас и давало силы. Редко попадавшиеся газеты с жадностью прочитывались, причем истину мы угадывали между строк и без конца строили догадки и предположения, какая судьба ожидает нас.

Иногда пели песни:

Далеко в стране Иркутской,
Между скал, высоких гор
Обнесен большим забором
Чисто выметенный двор...
Подметалов душ пятнадцать
В каждой камере сидят...
— Ты скажи-ка, подметала,
Что за этот большой дом?
Кто хозяин сему дому?
Как фамилия ему?
— Это, барин, дом казенный,
Александровский централ.
А хозяин сему дому
Кровопийца Николай...

Пели про Волгу-матушку, про священный Байкал. Пели тихо, стараясь не привлечь внимания часового в тамбуре.

В Ачинске или Канске местные казаки встретили наш поезд по-своему: они открыли вагоны, обшарили всех и забрали все, что им понравилось из наших немногих оставшихся вещей. У меня отобрали старую потертую кожаную куртку, сапоги, правда, дали взамен старые солдатские ботинки.

— Комиссар! — рычали они, замахиваясь нагайкой, но не били, а в других вагонах пороли.

Как будто в Красноярске нас всех вывели из вагонов, а вагоны прошпарили горячим паром из паровоза. Эту бесполезную обработку сделали потому, что среди нас было много больных тифом и другими болезнями.

Проехали Иркутск. Стали проезжать Байкал. Байкал! Всем хотелось посмотреть на «славное море, священный Байкал». Берзинь, высокий молодой латыш, тихонько открыл люк, и мы навалились на него, чтобы взглянуть на Байкал. Вдруг услышали за стеной глухой крик, брань часового, стоявшего на тормозной площадке, и выстрел. Пуля пробила стенку вагона снизу вверх, котелок на стене и вторую стену. А Берзинь, наклонившись, смотрел в люк; ему повезло: если бы он не наклонился, то ему пробило бы голову.

Приехали в Читу — гнездо «соловья-разбойника» атамана Семенова. О семеновском застенке в Маккавеево дошли слухи и до нас. Казаки и в Чите бесчинствуют, так как грабить больше нечего, они, пьяные, врываются в вагоны, бьют нагайками, стреляют. С чувством большого облегчения покинули Читу и миновали Маккавеево. Пошли степи. Мы жадно смотрели в щелки вагонов на незнакомые широкие вольные просторы. А мы были лишены свободы — этого величайшего блага человека!

Тогда-то я по-настоящему почувствовал, что лучше смерть, чем неволя.

Нам стало известно, что едем по Китайско-Восточной железной дороге. Вот и станция Маньчжурия. Конвоиры дорвались до дешевой смирновской водки и вдребезги перепились. Мы сидим уже несколько дней без дров, в вагоне темно и холодно.

Вдруг стук прикладом в дверь, матерная брань, крик: «Открывай, получай дрова». Бросились открывать дверь, но ее сразу не открыть, она примерзла — от мочи образовался толстый слой льда. Несколько человек, упираясь плечами в перекладину, пытались сдвинуть дверь, скалывали лед, а наш латыш Элис залез на нары, что вдоль двери, уперся ногой, в косяк, а плечом в перекладину. Внезапно раздался выстрел, затем матерная брань и стоны. Стонал Элис. Пуля пробила дверь, верхние двухдюймовые нары и вырвала из голени Элиса кусок кости и мяса с ладонь величиной. Наконец, дверь открыли, затопили печь, зажгли лучину: на ноге Элиса зияла страшная рана. Привели врача Зальцман (ее везли в женском вагоне). Из простыни сделали бинты и кое-как перевязали ногу.

Когда волнение, вызванное ранением Элиса, улеглось, заметили, что под нарами лежит еще один человек, но мертвый. Оказалось, пуля прошила ему грудь слева направо и уже после этого пробила нары и вырвала кусок голени Элиса. Потом пулю эту нашли, она была вся искорежена.

Доктору удалось добиться, чтобы Элиса отправили в приемный покой при ж.-д. станции, а вместе с ним отправили и меня. Я очень обрадовался, что, наконец, избавлюсь от мучений. Но когда мы пришли в приемный покой, Элиса приняли, а меня осмотрели, покачали головой и отказались принять.

— У нас это лечить невозможно, — сказал врач.

— Собирайся, живо! — заорали конвоиры и погнали меня к эшелону, они боялись, что эшелон уйдет без них.

Ослабевший от голода, я с трудом бежал, глотая открытым ртом воздух. Я понимал, что конвоиры не станут возиться со мной и рисковать опозданием из-за меня. Напрягая последние силы, я добежал до вагона, но подняться не мог, товарищи подхватили меня и втащили. Отдышавшись, я рассказал им, что Элис устроился хорошо. Мы порадовались, что хоть ему удалось избавиться от проклятого «поезда смерти».

Впоследствии я встречал Элиса во Владивостоке. Нога у него была отрезана по колено, и он ходил с костылем.

Нас повезли через Маньчжурию. Мы, не отрываясь, смотрели в щелки вагона и в люки на неведомую страну. Горы, или как их здесь называют, сопки, густо покрыты дремучим лесом. Мимо нас пролетали широкие долины, возделанные поля, заросли гаоляна, поселения китайцев.

С тоской смотрели мы, как люди занимаются своими повседневными делами: едут на арбах, достают воду из колодца, стоят, покуривают из длинных трубок, беседуют между собой.

Приехали на ст. Чжалайнор. На соседнем пути стоял эшелон с какими-то иностранными солдатами — шляпы, на шляпах длинные перья. Кто-то дознался, что это итальянские альпийские стрелки. Не знаю, какие чудовищные вещи наплели про нас, но через некоторое время эти мерзавцы открыли по беззащитному поезду бешеную стрельбу. Куда денешься из закрытого вагона? Некоторые спрыгнули с нар и растянулись на полу. Я уткнул голову в подушку, полагая, что пуля не пробьет ее. Все дрожали, как в лихорадке. В нашем вагоне оказался унтер-офицер Сахаров из конвоя. За какую-то провинность он был наказан оригинальным способом: его на сутки посадили в «карцер»— к нам в вагон. Когда началась стрельба, он растянулся на полу. Мы слышали, как он стучал зубами от страха, стонал и молился: «Господи, спаси и помилуй».

С великим облегчением почувствовали мы, наконец, что поезд тронулся. Унтер-офицер поднялся, в лице у него ни кровинки. Был он не молод, лет под сорок. Отличался черствостью, отказывал даже в пустячных делах — например, принести лишнее ведро воды, которой нам всегда не хватало для питья. После «карцера» он заметно изменил свое отношение к нам. В его дежурство мы уже не испытывали недостатка в воде.

Перед Харбином, кажется, на ст. Чжаланьтунь нам разрешили открыть двери вагонов и вымести мусор. Станция была пустынна, никого на ней не было, кроме одного-двух служащих. Свежий морозный воздух ворвался в вагон. А через короткое время у каждого вагона образовалась большая куча мусора и горка трупов. Трупы, были голые и черные, словно закопченные. В вагонах стало совсем просторно...

Проехали Маньчжурию, миновали станции Пограничную и Гродеково. Скоро Никольск-Уссурийский. Как будто конец нашему крестному пути? Но не для всех! Огромному большинству предстояло снова проделать тяжелый рейс в обратном направлении до Александровского централа. Но об этом мы еще ничего не знали.

Не доезжая нескольких километров до города, эшелон остановился. Неужели действительно конец мытарствам? Как будто бы так: нас всех стали высаживать из вагонов на поляну. Больные не ждали, когда товарищи помогут им выбраться, они ползком, кто как мог, добирались до двери, свешивались вниз на слабых руках и падали под откос, на песок.

Когда все высадились и расположились на лужайке, стало видно, что нас куда меньше, чем при посадке в Самаре.

Было 15 или 16 ноября. Днем на солнышке в одной рубахе было еще терпимо, но к вечеру стал пробирать холод, мы жались друг к другу, пытаясь согреться.

Положение становилось все тревожней и тревожней. Возникало предположение, что нас опять здесь не примут, мы сидели, мерзли, по обыкновению, нас не кормили.

Перед вечером на лужайке появилась группа уссурийских казачьих офицеров с широкими лимонно-желтыми лампасами на штанах. Все они были с нагайками. Обошли ряды изможденных, грязных, заросших заключенных и скомандовали: «Большевики, жиды и мадьяры, встать, построиться!» Никто не шелохнулся. Тогда они сами выбрали человек 25, построили в одну шеренгу и стали бить их нагайками по лицу, плечам, голове. Услышав возмущенный ропот скопившихся здесь горожан, «герои» прекратили избиение и скрылись.

Когда совсем стемнело, нас, продрогших, вернули обратно в вагоны. Надежда, что мы останемся в Никольске, совсем погасла. Утром нас подтянули на ст. Никольск-Уссурийский. Прошел слух, что в Никольске нас не примут и повезут во Владивосток.

Во Владивостоке в это время была в полном разгаре интервенция. Еще в апреле 1918 года японцы ввели войска в город, а за ними высадились англичане, французы, американцы, итальянцы и другие. За американскими войсками потянулись американские организации: миссия Красного Креста, Союз христианских молодых людей, армия спасения. Миссия Красного Креста оказалась и в Никольске. Я не видел американцев и не помню их. Но много лет спустя я читал в американском журнале «Красный Крест» за 1919 год выписки из дневника сотрудника миссии Рудольфа Бюкели о нашем «Самарском поезде смерти».

Как бы то ни было, но в Никольске нам стало заметно легче: люки открыли легально, население допускалось с передачами свободно, и мы получили столько хлеба, всякой еды, табаку, спичек, что почти по-настоящему были сыты.

Принесли нам и газеты. Радостно всколыхнуло нас известие, что в Германии свершилась революция. Сколько предположений и прогнозов сделали мы, читая известие о германской революции! Были в газетах сообщения и печальные. Мы узнали, что «при попытке к бегству» чехи убили председателя Владивостокского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов К. Суханова и Д. Мельникова.

Утром нас поразило неслыханное приказание: выделить от каждого вагона по два представителя под круговую поруку оставшихся и взаимную поруку этих двоих и отправить их в город для сбора пожертвований.

От нашего вагона выделили тихого пожилого железнодорожника и молодого парня из уголовных. К вечеру сборщики вернулись с полными мешками продовольствия и вещей, но молодого парня не оказалось. Железнодорожник заболел, от волнения и тревоги с ним случился удар. К счастью, поздно вечером парень вернулся тоже с полным мешком, его задержали никольцы своими угощениями.

Днем пришла еще одна неожиданная радость: всех больных снимают с поезда и помещают в военный госпиталь. Из нашего вагона взяли железнодорожника, меня, Василия Юдаева и еще кого-то, не помню. Мы распростились с товарищами и покинули страшный поезд. В госпитале с нас сняли всю одежду и сожгли ее, остригли и отправили в баню.

Из бани в нижнем госпитальном белье, в своей обуви мы направились в один из бараков, где на цементном полу была настлана солома, покрытая простынями, в изголовьях лежали соломенные подушки, одеяла. Было тепло, просторно, светло, чисто, воздух был свежий. Вскоре нам дали чай с сахаром и фунта по два белого хлеба. Хлеб был пышный, мягкий, душистый, неописуемо вкусный.

18 ноября 1918 года, лежа на соломе и блаженно попивая чай с белым хлебом, я отпраздновал день своих именин — мне исполнилось 19 лет.

В январе 1958 года Т. К. Цивилева, с которой мы вместе работали в подпольной организации в Приморье в 1919–20 годах, прочитав мои воспоминания о «поезде смерти», рассказала, как рабочий Красный Крест организовал нам помощь в Никольске.

Дело было так. Когда поезд стоял под Никольском у переселенческого пункта, Цивилева поехала во Владивосток и сообщила об этом подпольной партийной организации. По ее поручению рабочий Красный Крест выдал Цивилевой удостоверение о том, что ей дано задание обследовать состояние заключенных в «поезде смерти» и оказать им помощь продовольствием и одеждой.

С этим удостоверением она обратилась к дежурному офицеру из конвоя. Судя по ее описанию, это был прапорщик Озолинь. Он был пьян. Посмотрев удостоверение и увидев, что на нем стоит печать Красного Креста, а перед ним — молодая, прилично одетая девушка, он вежливо спросил:

— Что вам угодно?

— Мне надо обследовать заключенных, чтобы оказать им помощь продовольствием, — ответила она.

— Продовольствие можете дать, а смотреть эту заразу нечего, это опасно, — сказал Озолинь.

С Татьяной Цивилевой был ее младший брат, учащийся. Потрясенный, ужасным видом заключенных, он снял с себя башлык и рукавички и отдал в ближайший вагон.

Татьяна Цивилева вернулась в город, разыскала секретаря профсоюза учителей Лохова и вместе с ним организовала сбор денег по профсоюзам. Большую помощь оказали союзы строителей и железнодорожников. На собранные деньги закупили белого хлеба и одежды.

Теплая, душевная встреча трудящихся Никольска-Уссурийского никогда не изгладится из памяти эшелонников.

Вмешательство рабочего Красного Креста и активность населения города, несомненно, способствовали облегчению нашего положения и режима.

Что же было с поездом дальше?

Его отправили, как потом рассказывал Ткачев, сначала во Владивосток. Но там сняли только около 200 человек, преимущественно больных, а поезд вернулся на запад. Причем конвоиры совсем озверели, и положение узников стало еще более ужасным.

Оставшихся в живых сняли на ст. Иннокентьевской и отправили в Александровский централ. Там многие из заключенных под видом добровольцев вступили в ряды колчаковской армии, а затем перешли на сторону Красной Армии. Так сделал и Федор Ткачев.

О группе заключенных, снятых с поезда во Владивостоке, упоминает П. М. Никифоров, старый большевик, руководитель Владивостокской партийной организации, Он в то время сидел во владивостокской тюрьме. В своих воспоминаниях (рукопись попала ко мне в январе 1958 года) он пишет, что в ноябре тюрьма вдруг наполнилась шумом: скрипели телеги во дворе, суетились надзиратели, из окон уголовных раздавались крики: «Эй, откуда прибыли?» Надзиратель сообщил, что привезли много народу из поезда смерти, с Урала...

— А кто они?

— Говорят, пленные красноармейцы, все в тифу.

Во дворе на 20–25 телегах лежали люди, прикрытые лохмотьями. Казалось, что это мертвецы, но некоторые из лежащих поворачивали головы и смотрели мутными глазами.

Возле телег группами сидели полуголые люди. Жалкие и грязные лохмотья едва прикрывали их тела. Когда спросили одного из них, сколько тут тифозных, он ответил: «А кто их знает, все мы тифозные, вши заели...»

Так закончился этот трагический путь нашего поезда. Но таких «поездов смерти» еще много следовало за самарским.

Пребывание чешских легионеров в России, совершившей революцию, в России, борющейся с интервентами и белогвардейцами, в России, героически защищающей свою молодую рабочую власть, не прошло для них бесследно. Как свидетельствует прощальное письмо чехословацких солдат к населению Дальнего Востока, многие и многие из этого легиона прозрели и поняли, какое черное дело было сделано их руками. Поняли и воспротивились своим хозяевам. Привожу выдержки из письма группы интернированных солдат чехословацкой армии из Анджерских копей от 20 августа 1920 года.

«Мы, разоруженные солдаты чехословацкой армии разных частей, прощаемся сегодня с вами, товарищи и граждане Дальнего Востока. Многие из нас были принуждены штыками воевать против вас, но все-таки этому был положен конец в прошлом году, когда самая черная реакция стала действовать по всей Сибири... 3000 солдат было разоружено, много было нас посажено в тюрьмы, а некоторые были и расстреляны.

...Нас в течение целого года старались заставить всеми силами взять оружие и отказаться от своих взглядов.

Дорогие товарищи и граждане, простите, но мы не виноваты в том, что здесь произошло. И Европа уже в прошлом году знала, кто виноват и кто в конце концов останется победителем.

Да здравствует социальная революция!» [1]

В напряженный период гражданской войны, когда создалась угроза существованию молодой Советской республики, В. И. Ленин писал, что мы должны во что бы то ни стало выстоять и победить, иначе народу придется терпеть 20–40 лет мучительного белогвардейского террора.

История показала, что означает белогвардейский террор.

Это — мученики Парижской Коммуны, Стена коммунаров на кладбище Пер-Лашез в Париже.

Это — жертвы интервенции на севере Советского Союза, в Архангельске и Мурманске, на Дальнем Востоке — во Владивостоке, в Николаевске-на-Амуре, Хабаровске и других городах в 1918–1922 годах.

Это — фашистские злодеяния на оккупированной территории СССР в 1941 – 1944 годах.

Эти — дикие зверства венгерских контрреволюционеров в 1919 и 1956 годах.

Творились эти зверства в разное время, в разных странах, но делались они одной рукой, рукой буржуазных палачей.

Буржуазия кичится благами культуры, но никакие румяна и белила современной цивилизации не прикроют хищного оскала капитализма, смертельного врага трудящихся.

---

Примечания

[1] Борьба за власть Советов в Приморье (1917–1922). Сборник документов. Владивосток, 1955. С. 523–524.