ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА -- Мемуары -- Фалалеев Ф.Я. В строю крылатых

Фалалеев Федор Яковлевич
В строю крылатых. Из воспоминаний

«Военная литература»: militera.lib.ru
Издание: Фалалеев Ф.Я. В строю крылатых. Из воспоминаний. – Ижевск, «Удмуртия», 1978. 140 с. с ил., тираж 30000 экз.
Книга на сайте: militera.lib.ru/memo/russia/falaleev_fy/index.html
Иллюстрации: нет
OCR, корректура: Андрианов Пётр (assaur1@rambler.ru)
Дополнительная обработка: Hoaхer (hoaxer@mail.ru)

Фалалеев Ф.Я. В строю крылатых. Из воспоминаний. – Ижевск, «Удмуртия», 1978.

Аннотация издательства: В основе книги – жизненный путь уроженца Удмуртии Ф Я Фалалеева который начал службу в Красной Армии рядовым в 1918 г. и вырос до маршала авиации и начальника штаба ВВС в годы Великой Отечественной войны.

Биографическая справка: Фалалеев Фёдор Яковлевич (1899–1955), маршал авиации (1944). Член КПСС с 1918. В Советской Армии с 1919. Участник Гражданской войны. Окончил курсы «Выстрел» (1928), Военно-воздушную академию им. Н. Е. Жуковского (1934). В 1941 генерал-инспектор авиации, 1-й заместитель начальника Главного управления ВВС Советской Армии. В июне 1941 генерал-майор авиации. В ходе войны командовал ВВС 6-й А, Юго-Западного фронта и Юго-Западного направления (1941-42), начальник штаба – заместитель командующего ВВС (октябрь 1942 – май 1943 и апрель 1945–46), заместитель командующего ВВС Советской Армии (май 1943 – апрель 1945). Как представитель Ставки ВГК по авиации координировал действия воздушных армий при освобождении Донбасса, Южной Украины, Крыма, в Белорусской, Прибалтийской и Восточно-Прусской операциях. В 1946-50 начальник Военно-воздушной академии (ныне имени Ю. А. Гагарина). Награждён орденом Ленина, 3 орденами Красного Знамени, 2 орденами Суворова 1-й степени, орденами Кутузова 1-й степени, Суворова 2-й степени, Кр. Звезды, «Знак Почёта».

Содержание

Предисловие
О детстве и юности
Армейская служба
Авиация
На Юго-Западном направлении
В штабе ВВС и на фронтах
В мирные дни
Воспоминания о Федоре Яковлевиче
Примечания

Все тексты, находящиеся на сайте, предназначены для бесплатного прочтения всеми, кто того пожелает. Используйте в учёбе и в работе, цитируйте, заучивайте... в общем, наслаждайтесь. Захотите, размещайте эти тексты на своих страницах, только выполните в этом случае одну просьбу: сопроводите текст служебной информацией — откуда взят, кто обрабатывал. Не преумножайте хаоса в многострадальном интернете. Информацию по архивам см. в разделе Militera: архивы и другия полезныя диски (militera.lib.ru/cd).

Предисловие

Автор книги «В строю крылатых» маршал авиации Федор Яковлевич Фалалеев (1899–1955) был талантливым военачальником и видным деятелем Военно Воздушных Сил нашей Родины. Выходец из крестьянской семьи, он прошел славный боевой путь от красноармейца до заместителя командующего ВВС СССР.

Ф. Я. Фалалеев писал свои воспоминания в 1950–1954 годы, находясь в отставке. Книга рассказывает о событиях и фактах, свидетелем и участником которых он был. К сожалению, Федор Яковлевич не успел завершить свой труд. В большой степени это чувствуется в заключительных главах. Здесь отсутствуют подробное описание и анализ боевых действий советской авиации во время Великой Отечественной войны, активным организатором которых являлся автор.

Воспоминания проникнуты большим уважением и любовью к крестьянскому труду, сельским труженикам, своим родителям и односельчанам. Рассказывая о службе в пехотных частях, Ф. Я. Фалалеев приводит многочисленные факты, свидетельствующие о тесной связи нашей армии с народом, передающие атмосферу энтузиазма, настойчивого труда бойцов и командиров.

В 1932 году Ф. Я. Фалалеев в числе многих других общевойсковых командиров был направлен на службу в авиацию. С тех пор он навсегда связал свою судьбу с советскими Военно-Воздушными Силами.

Глубокое уважение к Федору Яковлевичу сохранили люди, общавшиеся или работавшие с ним. Воспоминания боевых товарищей, помещенные в книге, свидетельствуют о большом авторитете маршала, который он заслужил трудом и личными качествами коммуниста и военачальника.

Нет сомнения, что книгу Ф. Я. Фалалеева «В строю крылатых» с интересом прочитают и ветераны, и молодежь.

А. А. Новиков, профессор, Главный маршал авиации, дважды Герой Советского Союза.

* * *

При подготовке рукописи большую помощь оказали Главный маршал авиации, дважды Герой Советского Союза А. А. Новиков, маршал авиации Г. А. Ворожейкин, генерал-полковник авиации Н. С. Шиманов, генерал-полковник авиации А. В. Никитин, генерал-полковник танковых войск М. Д. Соломатин, генерал-лейтенант авиации Герой Советского Союза А. В. Беляков, жена Федора Яковлевича — В. А. Фалалеева.

К большому сожалению, к настоящему времени нет в живых маршала авиации Г. А. Ворожейкина, генерал-полковников авиации А. В. Никитина и Н. С. Шиманова, генерал-майора авиации А. Р. Перминова, принимавших участие в подготовке первого издания этой книги и написавших воспоминания о Ф. Я. Фалалееве.

Во второе издание книги включены дополнительные документальные материалы и фотографии. Цифровые данные уточнены по материалам, опубликованным в печати.

Книга подготовлена к печати Л. П. Емельяновым, членом Союза журналистов СССР, и П. П. Фалалеевым, кандидатом технических наук доцентом, полковником-инженером.

О детстве и юности

Родился я в 1899 году в деревне Полянское Большеучинской волости Вятской губернии, ныне Удмуртской автономной республики. Деревня была небольшая, насчитывала всего 45 дворов, уныло торчащих на голой местности, хотя недалеко были вековые леса. Расположена она в страшной глуши, до ближней пристани на реке Вятке — Вятских Полян — 75 верст, до уездного центра, города Малмыжа — 120, до Ижевского завода — 95.

Школа и церковь находились в волостном центре Большая Уча. Деревня наша была по тем местам сравнительно зажиточная, безлошадных не было, но хозяйственный уклад в ней был полунатуральный. Обходились главным образом продуктами собственного труда — свой хлеб, своя пища, своя обувь и самотканая одежда. Деньги, вырученные за немудреную крестьянскую продукцию, тратились только на праздничную одежду, на сахар и керосин.

Отец мой, Фалалеев Яков Андреевич, и мать, Феклиния Васильевна, имели 18 детей, но выжили только шестеро. Старший брат Василий, окончивший двухклассную школу, работал приказчиком. Он погиб в 1912 году двадцатилетним юношей, спасая тонущих. Сестра Настя старше меня на 6 лет, следующим был я, за мной, моложе на полтора года, брат Николай, за ним сестра Паня и через 10 лет после нее меньший брат Петр. Остальные братья и сестры умерли маленькими.

В нашем доме деньги — редкость, и всякие сладости для нас, ребятишек, были недоступными. Изредка отец приносил с базара фунт белого хлеба, а в большие праздники пекли белые пироги с изюмом. Изюм, если не считать дешевых карамелек, был для нас единственным деликатесом. Жили безбедно, но без лакомств.

Хочется рассказать несколько случаев из детства, запомнившихся и неизгладимо осевших в памяти.

В какой-то большой праздник к приезду гостей мать готовила угощения и пекла пирог с изюмом.

— Мам, мам, дай отведаем пирога? — дружно просили мы.

— Что вы, дети, неужели я поставлю гостям полпирога, — урезонивала мама, — вот они немножечко отведают, а остатки все вам.

Когда гости сели за стол, мы залезли на полати, чтобы удобнее было смотреть на них. К своему огорчению, мы увидели, что пирог убывает очень быстро.

— Коля, Паня, смотрите, ведь мы останемся без пирога, — я стал тормошить брата и сестру. Вдруг раздался громкий и безутешный рев: плакал Николай. Гости притихли, а мама, испугавшись, спросила:

— В чем дело?

— Гости скоро весь пирог съедят и нам ничего не ос-ставят, — плакал Коля.

Поднялся хохот, но пирога никто уже не брал, и мы были в выигрыше.

Однажды сшили мне пальто. Хотелось пойти к соседям, показать обнову и выслушать похвалы. Соседи наши — приветливые люди. Вся семья сидела за завтраком. Степановна, хозяйка, пекла блины. Поздоровался я и сел на лавку, любовно поглаживая пальто и выжидающе посматривая на хозяев. Но, увы, никто не обратил внимания на мою обнову. Долго недоумевал, всячески изощрялся в показе пальто, застегивал его, вновь расстегивал. Даже сказал, что пуговицы застегиваются очень туго. Но внимания попрежнему никто не обращал. Не выдержал и заревел с досады. Степановна вышла, разобралась в чем дело и похвалила пальто. Тогда и все остальные дружно принялись хвалить его. Но праздник мой был уже испорчен, я всхлипывал еще и дома.

Меньшая сестра Паня была маленьким и худеньким ребенком. Нам с Николаем приходилось с ней нянчиться целыми днями. Это очень надоедало, ведь она не могла бегать и держала нас около дома, как на приколе. Сколько было зависти к товарищам, которые свободно играли, бегали.

Настя, как старшая в семье, была правой рукой мамы. Она была очень работящей, заботливой и хозяйственной. Для нас Настя была грозой: все видела, знала и старалась предупреждать наши проделки. [7]

Все хорошее, радостное, незабываемое в нашем тяжелом детстве связано, как и у большинства детей, с нашей мамой. Знаю, что не могу даже приблизительно дать портрет матери, но имею непреодолимое желание сказать о ней хоть немного.

Маму помню с тех пор, когда ей было лет тридцать пять. Высокая, стройная, с приятным лицом, с черными красивыми бровями и прямым правильным носом. Больше всех на нее походит Петр Яковлевич. У нее уже к тому времени руки были натружены до того, что вены с внешней стороны кистей начали набухать, а внутренняя сторона ладоней была столь шероховатой, что, когда она гладила по голове, то цеплялись волосы. Все же не было за всю жизнь ничего более приятного как ласки материнских рук. Я помню и ценю К. Хетагурова, который сказал: «Завидую тем, кто с детства согрет теплом материнских объятий».

Мама была полна неистощимой энергии. Работала много, упорно, дни и ночи. Но, как и большинство деревенских женщин, ни в чем не смела ослушаться мужа, который был черствым, временами грубым и властным. Хотя вся тяжесть хозяйства и семьи лежала на маме, отец все неудачи и несчастья вымещал на ней. Все удары судьбы и несправедливости она сносила безропотно. И только в одном она не могла смириться — когда надо было заступиться за ребенка. Тогда она протестующе и смело шла против страшного в гневе отца. В ней просыпалась отважная душа, данная ей природой, но забитая жизнью.

Мать, работая всю жизнь, только и пеклась о семье. Обремененная кучей ребят, старалась содержать большое хозяйство не хуже, чем у соседей. Неграмотная, вечно занятая, она в отношении к детям, семье, окружающим, в понимании значения грамотности и наук, в воспитании моральных качеств своих детей обладала какой-то особой внутренней культурой. Она умела с удивительной способностью нарисовать идеалы, к которым ее дети должны стремиться. Понимала она порывы своих детей и поддерживала необходимый огонек характера и упорства в достижении намеченных ею целей. Например, еще в раннем детстве она определила, что я, увлекающийся чтением (в детстве я читал много, неистово), буду городским. Средний брат Николай останется дома в помощь родным и будет опорой хозяйства: Николай проявлял склонность к сельскому хозяйству и довольно удачно мастерил всевозможные орудия крестьянского производства. [8] Младшего брата Петра, который рос при старших детях и был баловнем всей семьи, мать определила в учение. Представьте, что все так и получилось. Хотя из-за условий окружающей среды ее идеалы были ограничены, но материнское любящее сердце давало ей неотразимое оружие воздействия на нас, детей, — такую доходчивость до сознания и такую силу убеждения, что все основное из ее напутствий осталось в памяти и сейчас. Нить ее доводов, убеждений и взглядов была порождена средой и условиями крестьянского быта. Но перспективы для нас ею открывались красочно, заманчиво и реально.

Радуясь, что я много читаю, журя за трату керосина, мама часто говорила:

— Ты, Федя, поменьше читал бы, а побольше писал, может быть, со временем занял место волостного писаря.

Старшие поколения помнят, что значил в свое время волостной писарь. Он считался первым грамотеем в волости. Людям сегодняшнего дня такой идеал может казаться очень примитивным, но до революции для мальчика в глуши деревенской — это было чарующим видением.

Меньшего брата Петра она напутствовала:

— Учись, Петя, станешь учителем. Будешь много знать, не нужно будет гнуть спину в поле. Будешь летом в каникулы (откуда она знала это слово?) ездить на самокате в белых брюках, в шляпе.

Когда так говорит мать, то все становится заманчивым. Петр и на самом деле стал педагогом.

Убеждая Николая оставаться в хозяйстве, когда лучшее как будто отдано уже мне и Пете, она умело выходила из кажущихся противоречий в доказательствах необходимости идти всем троим по указанному пути.

— Коля, ты будешь с нами, — говорила она ему, — будешь опорой старикам. Вот Федя едет в город, Петю выучим на учителя, а их доля в хозяйстве перейдет к тебе. Разве не стоит из-за этого быть старательным хозяином?

Как видите, крестьянскому мальчику была дана ясная перспектива. И он впоследствии был замечательным хозяином.

Хочется сказать, что руководящим началом в вопросах, что можно и что нельзя, мать считала общественное мнение, укладывающееся у нее в формуле: «Что люди скажут?»

Приучая детей к труду, она развивала соревнование между нами и устанавливала нормы. К примеру, за день мы обычно нажинали около 20 снопов. [9] Она утром давала
норму нажать по 25 снопов, после чего можно было идти играть, хотя время будет только обеденное. И часто к обеду, в полдень, норма выполнялась. Иногда случались и недоразумения. Ей жаль было отпускать нас так рано, и тогда из-за пазухи вынимались магические карамельки, которые обещались за новые пять снопов. Слезы досады из-за того, что еще нужно жать, хотя норма выполнена, и неодолимое желание съесть конфетку боролись в детской душе. И, как правило, последнее брало верх, и уже десять снопов были в доходе хозяйства.

Отец, если мы не ленились, не вмешивался в дела. Вспоминаю мудрый прием матери. Чтобы заставить нас сделать что-нибудь важное, предварительно она советовалась с нами, как со взрослыми. Это было неотразимо. За всякие шалости и провинности она наказывала нас сама, частенько используя при этом полотенце или опояску. Подозреваю, что наказания ею охотно брались на себя из-за боязни доверить это тяжелой и сильной руке отца.

Непомерный труд, заботы о детях, крах мечты о благополучии семьи и горе по умершим со временем измотали эту сильную женщину. Последние многие годы она ходила согнувшись.

Вспоминая сейчас гигантские усилия матери переделать жизнь, воспитать детей, сделать их счастливыми, чувствуешь, что ты у нее в неоплатном долгу. И о чем я особенно сожалею, так это о том, что при ее жизни мы не находили нужных горячих и ласковых слов для выражения благодарности и любви, хотя все мы любили ее и заботились о ней. Утешением нам может быть то, что она на старости лет видела воплощенной в жизнь хоть одну свою мечту — о детях. Я был к тому времени генералом, Петя — директором школы, Николай — отличным колхозником и отцом многочисленного семейства.

Светлый образ матери, ее высокие нравственные качества, ее мученическая жизнь под тиранией окружающего невежества, ее совесть, весь ее облик, часто неслышно, неосязаемо, но неотступно сопутствовали мне до моих седин.

Всю жизнь я был внимателен к женщинам, почитал их во имя своей матери. Искренне считал, что нет судей, которые бы могли судить матерей в отношении их к своим детям.

Отец мой, Яков Андреевич, был неграмотным. Человек он был крутого нрава. Все в семье должно было делаться так, как он хотел. [10] У него всегда это выглядело определенно: если работать, так работать много, аккуратно (сноп, сжатый и связанный им, можно узнать по чистоте и аккуратности из тысячи), если отдыхать, так полно.

Когда подростками ходили в школу, то требовалось, чтобы мы учились хорошо. Он часто посещал школу, справлялся о нашем учении, был строг с нами. Он очень редко бил кого-либо, но все мы его боялись. И мать, когда хотела приструнить кого-то, напоминала: «Смотри, а то скажу отцу».

То обстоятельство, что он выделял из скудных средств деньги на обучение детей, делает ему честь. Будучи сам неграмотным, он острее чувствовал значение учебы. Впоследствии гордился тем, что все его сыновья были грамотными. Были ли тут корыстные намерения, что грамотный сын больше поможет отцу, сказать трудно.

Он не пил, не курил. Любовь к труду, степенность и порядочность делали его авторитетным в деревне. Под старость, а особенно после смерти матери, отец сильно переменился. Он стал проявлять эгоизм и неуравновешенность. Умер он в 1952 году, на 80-м году жизни.

Своенравной и крепкой натуры это был человек. Все кругом должны были склоняться перед его волей. Он не любил слабых, не любил кому-либо подчиняться. В частности, когда все село было уже коллективизировано, из нашей семьи уже работали в колхозе Николай, обе замужние дочери, он один не хотел идти туда. Основной мотив: «Не хочу кому-то подчиняться». Его увещевала вся семья, местные и районные работники, чтобы можно было докладывать о стопроцентной коллективизации, но ничего не помогло. Мать грозилась, что пойдет в колхоз одна — не подействовало и это. Тогда пригласили меня, так как он считался со мной. Я был в ту пору командиром полка.

Приехал вечером, а рано утром отец пригласил меня пройтись. Показал на дороге сначала подкову, потом снопы овса, упавшие с телеги, которые несколько дней лежали и никто их не подбирал. Затем мы зашли на конюшню колхоза, и он показал на копыта лошадей, которые давно не обрубались и не подчищались. Завел в кладовые, в контору, в пожарную, где сидели мужчины, а женщины работали в поле, ну и так далее. Словом, все это он сделал, чтобы меня обезоружить.

— Вот ты приехал уговаривать меня вступить в колхоз, — сказал отец, — а как мое сердце может вынести такие беспорядки? [11]

— Потому и надо, тятя, идти в колхоз, чтобы не было их, — уговаривал его.

— Без власти тут ничего не сделаешь, а так жить не могу, — упорствовал отец.

Долго беседовали мы с ним тогда, но убедить его я так и не смог.

— В таком случае, — сказал ему в конце беседы, — я увезу маму.

Шестидесятилетний мужчина, с бородой до пояса, гроза и повелитель в семье, стойко переносивший всякие несчастья, заплакал. Я думал уже, что душа его размягчится и он даст свое согласие.

— Живите, как хотите, но меня не мучайте, — сказал он, немного успокоившись. — Если сделаешь так, как говоришь, я зажгу дом и уйду побираться.

Я посоветовал семье больше его не тревожить. Так и сделали. Согнуть его было нельзя, а ломать — смысла не было.

* * *

Первое сентября — день начала занятий — совпадает в наших местах с разгаром уборочных работ. Поэтому я пошел в школу один. Она поразила своей чистотой и обширностью. Учительницы, нарядные и торжественные, встречали учеников. Одна из них, еще совсем молодая, записывала впервые пришедших в школу.

Учительница встретила меня приветливо и спросила фамилию.

— Фагагеев.

— Фагагеев?

— Нет, не Фагагеев, а Фагагеев, — букву «л» я не выговаривал, получалось у меня «г».

Учительница, Надежда Константиновна, недоумевала, я конфузился, а ребята смеялись. Наконец тут появился мой двоюродный брат, ученик третьего класса, Александр.

— Фалалеев его фамилия, — объяснил он.

Учился я хорошо. Переходил из класса в класс с похвальным листком.

В начальной школе нас учила Глафира Николаевна Овчинникова, известная, состарившаяся на работе учительница, воспитавшая не одно поколение нашей волости. Вся она безраздельно отдавалась своему делу.

Я сидел с края у простенка, на котором висела географическая карта. Как-то просматривая ее, увидел надпись: «Изюм». «Ах, — думаю, — вот город, в котором растет изюм». [12] И у меня появилось неодолимое желание побывать в этом городе. В течение трех лет я смотрел каждый день на эту гипнотизирующую надпись и мечтал, мечтал... И надо же случиться так. В 1920 году наш полк выступил из Мценска пешим порядком в Изюм. Можно себе представить, с каким нетерпением шел я туда! А через год из политуправления Украины и Крыма получил назначение в сводно-маневренную кавалерийскую группу, штаб которой в тот момент был в Изюме. В конце 1921 года распоряжением этого же политуправления меня назначили помощником комиссара изюмских командных курсов. В 1922 году в Изюме женился. В 1924 году стал комиссаром 238-го Мариупольского полка, лагерь которого был в Изюмском районе. В Великую Отечественную войну дважды принимал участие в освобождении Изюма. Вот как в жизни бывает.

Четвертый и пятый годы учился в двухклассной школе в Вавоже, расположенном от нашей деревни в 25 километрах. Учили там меня сестры Меньшиковы — Мария Николаевна и Анна Николаевна. Культурные, знавшие жизнь не только из книг, но и умевшие наблюдать ее, побывавшие в Москве, Крыму. Они пробудили в нас интерес к знаниям, воспитывали чувство прекрасного, рассказывая об истории классового общества и путях его развития, о роли интеллигенции. Робко и осторожно, но все же критиковали недостатки государственного строя. В общем, они заложили в нас начальные понятия о гражданине и человеке, разбудили любознательность.

За школьные годы произошло немало событий, которые хочется отметить. Я был худощавый мальчик, но крепкий и жилистый. Соседские ребята были ненамного старше меня: Степа Алешин — на два года, Миша Владимиров — на год, и мои одноклассники находились под их влиянием. Они давали мне это чувствовать довольно часто. В те отроческие годы, когда даже незначительная разница в возрасте считается весомой среди подростков, это проявлялось в виде обидного, снисходительного отношения. Когда стали постарше и разница в годах сглаживалась, все постепенно изменялось, но старшинство по-прежнему оставалось за ними.

Помню, однажды я шел с речки. Выскочив из засады, устроенной в выросшем по пояс овсе, Степа и Миша набросились на меня. Прежде всего я до смерти испугался, потом возмутился вероломством. Меня покоробило то, что двое старших напали на младшего. [13] Бежать нельзя, дрожь обиды и негодования охватила меня. И я с отчаянием безнадежности бросился в драку. Понимая свою неправоту, видя искаженное гневом мое лицо, они испугались и бросились наутек. Степу я преследовал и вбежал даже в их избу, где его защитил взрослый брат Андрей. С тех пор я был признан сильнейшим и был «главарем» ребят верхнего конца деревни.

Уже во время обучения в школе я начал сомневаться в существовании бога, сравнивая с притчами закона божия реальную жизнь и законы природоведения. Как-то еще в начальной школе поспорил с законоучителем о ките. Прочитав по природоведению, что кит не рыба, так как дышит не жабрами, а легкими, сказал священнику:

— Морское животное кит проглотило пророка Илью.

Священник окрысился на меня и поправил: «Рыба кит». Из-за озорства и рисовки перед ребятами я стал спорить, вытащив учебник природоведения. Тогда он, прекратив спор, выгнал меня за дверь.

Утверждению сомнений в существовании бога много способствовал отец Василий, горький пьяница. В дни богомолий носили по деревням иконы, и служились молебны в каждом дворе. После молебна каждый считал нужным поднести отцу Василию рюмочку. Не было, кажется, случая, чтобы он прослужил во всех домах, — как правило, сваливался где-нибудь в середине деревни и на другой день приезжал дослуживать. В начале дьякон и псаломщик его уговаривали, а потом махнули рукой. Мы, ребята, часто спорили между собой, на каком доме остановится служение и где «приземлится» отец Василий. Поведение этого «жреца» веры не могло не влиять на мои думы о боге.

Летом любимой порой был сенокос. Луга наши располагались в семи верстах, на берегу реки Валы. Выезжая туда, разбивали полога или палатки на неделю и больше. Взрослые одевались всегда нарядно и отправлялись косить, а старые и малые разводили костры и готовили чай или обед. А кругом — цветы, благоухание, пение птиц. Вечером — купание молодежи в реке. Косить траву — работа трудная, особенно в жару. У косцов рубашки покрываются солью от пота. Особенно тяжело девушкам — тянуться за мужчинами сил не хватает, а отставать нельзя — люди увидят, осудят, невесте зазорно. Маются, бедные, надсажаются, но вида не подают — негоже в работе слабыми показаться.

Меня всегда захватывала суматоха, поднимавшаяся на лугах при неожиданном появлении тучи. Надо собрать подсохшее сено, если не в стога, хотя бы в копны, чтобы оно не намокло, а потом не почернело, не потеряло качества. На лугах начиналась беготня, шум, ругань старших, крики. В общем, это бывали то неистовость и неизмеримость народной силы, то невообразимая кутерьма, волнение и смятение. Если туча проходила — ликование, если сено намокло — уныние. Сенокос — страдная, трудная пора. Но какая это веселая работа, когда дремавшая зимой мужицкая силушка выходила на простор!

После сенокоса приходилось или нянчить ребят, или ходить в поле. Нелегко было жать, особенно уставала спина. Когда Настю выдали замуж, работы еще больше прибавилось. Отец и мать с жатвой уже не справлялись. Бывало, рожь перестоит, начинает осыпаться. В таких случаях днем в жару все отдыхали, а ночью, когда рожь становилась влажной от росы, жали. Утром же, когда усталость дойдет до предела, вместо того чтобы завалиться спать, приходилось по всей сжатой полосе собирать подрезанные колосья. Делать это уставшему, истомленному, когда болят кости и тело, несказанно тяжело.

На четырнадцатом году я вступил на самостоятельную дорогу, как говорится, пошел в люди. Сначала работал мальчиком-продавцом у купца в селе Большая Уча. В мои обязанности входило отпускать товар покупателям, ухаживать за лошадью и содержать в чистоте двор. На готовых харчах мне полагалось 60 рублей в год. Хозяин доверял мне весь магазин. Он был мрачен и неразговорчив, что сторицей восполнялось его худой, высокой и ехидной женой.

Зашел как-то в магазин добротно одетый подвыпивший мужик с кожаной сумкой через плечо. Попросил банку шпротов. Пояснил, что едет судиться из-за мельницы.

— Открой-ка, братец, эту банку, — сказал он в конце разговора, — заверни в бумагу и положи мне в сумку.

Но кто знал, что случится дальше! Оказалось, в сумке были документы для суда. К утру все они пропахли шпротами и пропитались маслом. Меня потащили в суд. Судьи хотели узнать: не преднамеренно ли я сделал это. Изрядно ругались, пугали меня тюрьмой.

— Это он специально открыл банку, — нахально врал протрезвившийся мельник. [15]

Представьте себе четырнадцатилетнего мальчика перед судьями, урядником, полицейскими и сельским старостой. Против лжи я был беспомощен и беззащитен. Негодовал, возмущался, но убедить их в своей правоте никак не мог. Спас меня один из заседателей, доказав, что мельник действительно был пьян. Здесь, на суде, впервые были запятнаны здоровые детские понятия о чести и правде. Впервые во мне была похоронена младенческая беспечность.

Работая у купца, я начал постигать житейский опыт. Мне бросалось в глаза проявление жадности и нечестности чаще богатыми, чем бедными. Вот торговец печеным хлебом Ефим Постников. Он долго лебезил около меня, приглашал к себе в гости и, наконец, выпросил два мешка белой муки в долг. Хозяин об этом не знал. Сколько потом я ни просил Ефима вернуть муку, он скользкий, как уж, увиливал и кормил обещаниями. Затем он осторожно стал намекать на то, что, мол, твой хозяин богатый и от этого не обеднеет. Это было уже невыносимо: сказать хозяину я боялся, считал себя перед ним виноватым.

В другой раз богатый крестьянин Даниил Коржавин, державший извоз — доставку товаров, набрал у меня в долг рублей на тридцать. Я ему верил и не допускал мысли, что он может беззастенчиво обмануть человека. Но урок с ним убедил меня еще и в худшем: в вымогательстве и шантаже. Когда я начал все настойчивее и настойчивее требовать уплатить долг, он заявил мне:

— Если ты еще раз заикнешься о долге, то я сшибу тебя с места.

— Как? — удивился я.

— Скажу хозяину, что ты самовольно распоряжаешься его деньгами и присваиваешь себе, и он тебя выгонит.

Так было поколеблено мое чувство доверчивости к людям. Долго ходил я омраченный, но ничего разумного предпринять не мог. Наконец все же решил уехать из Большой Учи.

Летом 1914 года отец отвез меня в дальнее большое село Вятские Поляны на реке Вятке. Здесь шла бойкая торговля. Ежедневно заходили пассажирские и грузовые пароходы, оглашая окрестности могучими сигналами. В селе была местная интеллигенция и даже один полицейский — Зайцев, был Народный дом. Здесь впервые я увидел электричество.

Поступил приказчиком в мануфактурный магазин Ф. Г. Зверева, а через год перешел к его младшему брату Ивану, купцу более крупному, владевшему канатным заводом и державшему солидный магазин и двух-трех приказчиков. [16] Иван Зверев, выходец из крестьян, был степенный, с большой бородой, придававшей ему благовидность. Мне повезло хотя бы в том отношении, что на новом месте не требовалось, как у других купцов в Вятских Полянах, испытывать совесть, где приказчикам вменялось обманывать покупателя, и они даже поощрялись в этом.

Из этой поры жизни, с 1914 по 1917 годы, приведу наиболее характерные примеры. В работе приказчиков основным было умение быстро и выгодно продать товар. Должен сказать, что мне везло в этом отношении. На восемнадцатом году я был уже старшим приказчиком.

Как-то, проходя по одной из улиц Вятских Полян, увидел, что ребята по очереди катаются на санках, запряженных собакой. Они командовали ей: «направо», «налево», «стой». Разговорился со старшим. Он рассказал, будто их собака качает ребенка в зыбке, если он заплачет. Меня, усомнившегося в этом, он позвал в избу. Зашли. Жилье бедное, ребят пятеро, одеты плохо. Мать моего нового знакомого подтвердила его слова, добавив, что им за эту собаку давали 50 рублей. Это в то время равнялось стоимости рабочей лошади. Но она упросила мужа не продавать, чтобы скрасить ребятам детство. Ее рассказ растрогал меня.

Через несколько недель она пришла в магазин, чтобы купить пять аршин ситцу на рубашки детям. Пока она ходила платить, я, зная их бедность, отмерил и завернул ей пятнадцать аршин. Убытки решил возместить хозяину продажей товаров богачам по завышенным ценам. Считал, что сделал доброе дело. Покупателей в магазине в будни было мало. Но вот взглянул в окно и вижу: покупательница моя спешит обратно. Выбежал ей навстречу.

— Сынок, ты по ошибке дал мне не то, — взволнованно заговорила она. — Тут вместо пяти — пятнадцать аршин ситца.

— Да, это я ошибся, но прошу вас, возьмите все, — стал горячо доказывать ей, — если хозяин узнает об этом, выгонит меня с работы.

С трудом удалось убедить ее. Она ушла, думая, что спасла меня.

В свободное время я очень много читал. Иногда так начитаешься Ната Пинкертона или Ника Картера, что ночью во двор выйти страшно. Попадались и хорошие книги. В то время прочел Гоголя, много произведений Пушкина, Толстого, Тургенева. [17] В ту же юношескую пору начал, правда очень поздно, понимать, что авторы не только развлекают публику, читателей, но своими произведениями хотят высказать свою идею, мысль, взгляд. Мне хотелось многое узнать, понять, а спросить, по сути дела, было не у кого. «Одни читают книги запоем и через час забывают прочитанное. Другие имеют дар проникать в скрытую красоту и идеи книг, собирая нужное в голове, как букет из самых красивых полевых цветов», — прочитал я позже. Если раньше я действительно читал запоем и забывал прочитанное, то в эти годы начал кое-что понимать из прочитанного. Мне хотелось стать интеллигентным и умным. У меня тогда был так мал запас слов и так много чувств, переживаний и впечатлений, что их приходилось выдавливать через немудрый лексикон.

Общественные интересы меня мало тогда занимали. Все же читал газеты, выписываемые хозяином, интересовался речами депутатов Государственной думы. Но в содержании их выступлений разобраться было трудно, внимание привлекла разве что словесная эквилибристика.

В феврале 1917 года произошла революция. В первый базарный день хозяева нас вооружили револьверами и заставили патрулировать по улицам. Нельзя сказать, чтобы мне это не понравилось: все на тебя смотрят, а ты важно шагаешь. Но вот повстречался нам известный забияка Ванька-маляр и возмущенно закричал:

— Вы что, за толстопузых? Против народа пошли?!

Человеку нужна иногда встряска. Мы зашли после этой встречи в один из дворов, долго обсуждали свою неблаговидную роль и решили сдать оружие. Хозяин был взбешен таким оборотом дела, шумел, кричал. Но молчаливая твердость нашей позиции его смирила.

Разруха из-за войны все росла, производство товаров сокращалось, торговля быстро свертывалась и все больше скатывалась к спекуляции. Весной хозяин дал нам расчет. Я уехал в деревню. Вятские Поляны в моей жизни стали переходом из отроческого возраста к юношескому, помогли в постижении законов жизни.

После семейного совета я решил изменить профессию и с весны 1917 года начал работать на Ижевском оружейном заводе обрезчиком обойм, а затем конторщиком в прокатной мастерской.

В октябре 1917 года произошла Великая Октябрьская социалистическая революция, открывшая новую эру в истории человечества, уничтожившая господство эксплуататоров и утвердившая власть рабочих и крестьян в нашей стране. [18]

В Ижевске впервые в жизни я столкнулся с глубокими общественными противоречиями, определявшими суровую классовую борьбу. Это было одним из самых больших впечатлений, поразивших мой ум, привыкший думать и все оценивать с позиций практического рационализма. Юношеские мечтания, гнездившиеся в моей голове, рассеивались, соприкасаясь с реальной действительностью. Становилось все яснее, что моя судьба, как и судьба тех, кто меня окружал, зависит не от добродетелей-богатеев, власти имущих, или счастливого случая, а от организованной борьбы за права трудящихся.

Таким образом, уже в ту пору первые проблески классового сознания оседали в моей юношеской голове. Правда, и время было для этого очень благоприятное. Политическая жизнь в канун Великого Октября на огромном Ижевском заводе бурлила, как кипящая вода в котле. Митинги, диспуты, собрания, летучки проходили чуть ли не каждый день. Большевики, меньшевики, эсеры, максималисты и кадеты боролись за умы ижевских рабочих. Заседания Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов были открытыми. Нескончаемые дискуссии представителей разных партий будоражили и часто путали мои мысли. Как-то нутром я чувствовал правоту или же, напротив, неискренность и демагогический привкус речей выступавших депутатов, но почти ежедневно сидел там как зачарованный, силясь понять все. Иногда хотелось аплодировать, иногда возмущенно закричать.

Разные мысли витали в голове. Обстановка была такая, что только смотри, вникай, соображай.

Активную роль в политической жизни нашей мастерской, да немалую и во всем заводе, играл Клюкин Семен Иванович, браковщик, депутат Ижевского Совета. Он был неискушен в политике, малограмотен, но чутьем всегда безошибочно находил линию поведения в любом вопросе, затрагивающем интересы рабочего класса. Человек неиссякаемой энергии, всем доступный, он выступал всегда кратко, ясно и убедительно, иногда вставляя полюбившуюся ему фразу: «Факт, а не реклама». Помнится, как-то на собрании он, должно быть больше для юмора, заключил: «Да, мыла для мытья рук нет, тут я прозевал. Факт, а не реклама».

Рабочие его любили, ему верили. Вот ему-то больше всего и обязан я своим начальным политическим воспитанием. По его предложению меня включили в комиссию Ижевского Совета по расследованию злоупотреблений при призыве в армию в г. Сарапуле. [19] Это был первый мой шаг в общественно-государственной работе, шаг в мир новых интересов. Доверие и работа доставили мне огромное удовлетворение.

Запомнились мне дни получки, когда многие, изнуренные тяжелой работой, считали долгом выпить. Тех же рабочих, которые не умели вовремя остановиться и пропивали все, приходили встречать жены. Они выстраивались у проходных ворот вдоль плотины огромного пруда, ждали и «пленили» показавшегося мужа или отца, которого затем отпускали, оставив денег ему только на выпивку. Редко кому удавалось ускользнуть с получкой, хотя применялись всякие ухищрения — скрыться в толпе идущих, задержаться на заводе, поменяться одеждой с приятелем и т. д. Но даже такие ловкачи терпели поражение.

Жил я в комнате с двоюродным братом Ваней Шутовым, выходцем из крестьян, работавшим резчиком обойм. Он был очень высок и худ. Зарабатывал хорошо, был бережлив. Будучи сам нескладным и некрасивым, он любил все хорошее и красивое, и это нас очень сближало. Хорошо и со вкусом, правда, как-то напоказ, одевался, все оставшиеся деньги тратил на покупку вещей: вазы, пепельницы, хотя мы оба не курили. Эти красивые вещи часто были ему не нужны, они лишь подчеркивали невзрачность нашей комнаты.

Летом 1918 года положение Советской страны было очень тяжелым. Шла напряженная борьба с белогвардейщиной и иностранными интервентами.

На севере англичане и белогвардейцы наступали на Котлас для соединения с белочехами. Последние заняли всю Сибирь, перевалив через Уральский хребет. Чехословаки и белоэсеры захватили Казань, Самару, пал Кавказ, белые стояли у стен Царицына. У немцев была вся Украина, Белоруссия, Прибалтика. Они угрожали Петрограду. Советская Республика была в огненном кольце.

В Ижевске из рабочих создавались отряды красногвардейцев. Вступил в отряд и я.

В начале августа, ночью, произошел белоэсеровский мятеж. Восставшие захватывали учреждения, цехи, улицы. Значительная часть большевистской организации Ижевска сражалась на фронтах в рядах Красной Армии. Поэтому в городе большевиков было мало. Этим воспользовались эсеры и белогвардейцы, сломив сопротивление, они установили свою власть. Хотя я был беспартийным, но из-за близости к большевикам вынужден был бежать к себе, в Полянские. [20] В Ижевск больше уже не возвращался. Отрезок жизни и работы в Ижевске был моим первым шагом из мрака политического невежества.

Через две недели пребывания дома я узнал, что С. И. Клюкин работает председателем волостного ревкома в Можге. Направился туда и получил назначение в отдел социального обеспечения.

В этот небывало тяжелый для Советской республики период — в конце августа 1918 года — я вступил в Коммунистическую партию. Председателем партийной ячейки был Клюкин, а секретарем избрали меня.

В это время главным событием, повлиявшим на нашу жизнь, было покушение на В. И. Ленина и объявление красного террора и чрезвычайного налога на классово чуждый элемент. В волости чрезвычайный налог собирался туго. Кулаки саботировали закон, ни за что не хотели платить. Агитация, как и крутые меры, не помогала. Уездный ревком требовал выполнения решения, да и самим нам было понятно значение этого мероприятия, но дело не подвигалось. Посовещались и на собрании ячейки решили: надо припугнуть богачей. Организовано было это следующим образом. Наиболее прижимистых водворили в камеру. Потом, под видом одного из них, на площадь у церкви с мешком на голове был выведен брат Клюкина — Костя, отчаянный парень. У него за пазухой была бутылка с кровью курицы. После объявления приговора раздался залп холостыми патронами. «Расстрелянный» упал и, изображая конвульсии, вылил кровь из бутылки. Затем подъехала подвода с милиционером и отвезла «тело» в лес.

Такая «мера» возымела действие. В кассу ревкома стали поступать деньги. Конечно, мера эта не отличалась особой гуманностью, но она была продиктована суровой обстановкой, яростным сопротивлением контрреволюции.

Еще одно событие хочется вынести на суд потомства. Как-то из уезда пришла директива собрать представителей сел в волостном центре и сделать доклад об истории революционного движения в России, увенчавшегося Октябрьской революцией. Однако сделать доклад было некому, никто из нас в истории особо не разбирался. Интеллигенция — врачи, учителя и агроном — категорически отказались, ссылаясь на незнание вопроса и неумение делать такие доклады. Кто-то предложил поручить доклад старшему попу отцу Константину, окончившему духовную семинарию и прекрасно говорившему проповеди. [21] Переговоры были возложены на меня. Духовный отец сначала отказывался, объясняя это тем, что он таких докладов тоже не делал и не собирается делать. Но при этом не говорил, что не знает вопроса. Это дало основание мне настаивать на необходимости доклада, и только последний аргумент, что, мол, придется применить крутую меру, вынудил его дать согласие.

Он спросил, нужно ли ему представить конспект доклада, чем поставил меня сначала в тупик, так как я не знал слово «конспект». Но тут же быстро сообразил, что это что-то вроде плана доклада, сказал ему, что доклад должен быть написан и через три дня дан на просмотр. Через неделю отец Константин сделал вполне хороший доклад.

Правильно ли мы поступили с организацией доклада, поручив его лицу, чуждому нашей идеологии? Рассказываю об этой истории не в оправдание организаторов доклада и не потому, что сам был ответственным исполнителем. А потому, что священник, вынужденный обстановкой, выбрал наименьшее зло и провел доклад добросовестно. К тому же доклад был предварительно прочитан. В те времена, когда грамотных людей в сельском районе было мало, доклад священника, как образованного человека, не вызвал у аудитории недоумений и сомнений в его искренности. Не настаиваю на непогрешности наших решений, с ними можно соглашаться или в чем-то не соглашаться, можно недоумевать или даже обвинять нас в заблуждениях, но нельзя не видеть в них благородных мотивов во имя большого дела.

Ранней весной 1919 года армии Колчака двигались на Москву с востока. Нам было приказано эвакуировать ценности кооперативов и церквей в Казань. Но в соседнем волостном центре Алнаши часть населения воспротивилась отправке ценностей и лошадей. Представители местной власти разбежались, а оставшиеся были арестованы.

Ценности церкви и кооператива как были задержаны на подводах, так и стояли четыре дня. А мобилизованные лошади находились на ревкомовском дворе. И вот двенадцать человек во главе с Клюкиным, взяв седла, на подводах выехали в Алнаши, чтобы вывезти задержанное и забрать имеющихся там лошадей. Приезжаем. Улица запружена толпой с топорами, кольями, палками. Пришли на ревкомовский двор, где все начали выбирать себе лошадей, а мне поручили выпустить арестованных. [22] Когда я вернулся, то оказалось, что все лучшие лошади уже выбраны. Тут подошел сторож, подвел к конюшне и показал вороного жеребца.

Построив нас уже верховыми, Клюкин указал, что он со мной поедет в голове обоза, а остальные по его сигналу должны начать стрельбу вверх. Ценности во что бы то ни стало должны быть отправлены. Мне он сказал:

— Ну, Федя, настал серьезный момент. Не боишься?

Мы с ним галопом поскакали к голове обоза. Мурашки забегали у меня по спине, когда толпа за нами сомкнулась и, огромная, враждебная и страшная зловещим молчанием, ждала. Клюкин произнес речь.

— Вы выступили против Советской власти, раз не хотите сохранить народное добро. Оно не пропадет, все переписано и вернется обратно, как только разобьем Колчака. Мы на вас не сердимся, но вы должны отпустить обоз, иначе ценности эти достанутся врагу. Факт, а не реклама, — заключил он краткую речь излюбленной фразой и стеганул переднюю лошадь.

Обоз двинулся, толпа безмолвно стояла, как укрощенная дикая сила. С большим облегчением я вздохнул, когда выбрались из нее. Не могу сказать, что очень боялся. Нет, не было этого. Было что-то другое, чувствовал себя каким-то очень хрупким.

В начале апреля колчаковцы подходили к Можге и были задержаны на реке Вале. Незадолго перед этим волостные организации эвакуировались в Казань. В Можге оставался ревком в составе Клюкина, Шамшурина, Шмакова и меня. Нам было приказано Можгу без боя не сдавать. На меня возлагалось снабжение частей Красной Армии продовольствием и подводами. Оборону района Можги вел Московский полк, вместе с бойцами которого участвовали в боях члены ревкома.

Выбрав свободное время, съездил домой попрощаться с родными. Особенно тяжело было расставаться с мамой. Прощаясь с семьей и с товарищами детства, еще крепился. Заплакать мне тогда, уже взаправдашнему мужчине, было нельзя. Но, когда прощался с матерью, удержаться был не в силах. Хорошо, что мама вышла провожать в поле, и мы расстались с ней наедине. Видеть страдания матери, отдающей сына в годы бурь и невзгод неизвестности, оказалось выше моих сил. Теперь могу сказать, это были последние слезы в моей жизни. И я не раз жалел о том, что их уже больше никогда не было. [23]

В одно из моих посещений штаба полка в кабинет вбежал (фамилии не помню) взволнованный ординарец и, едва отдышавшись, сообщил, что противник переправился через реку Валу на юго-востоке от Можги. Наши с боями медленно отходят. Командир задал несколько уточняющих вопросов, но вразумительных ответов не получил. Было понятно, что отрезается единственная дорога от Можги на восток, и промедление с действиями смерти подобно. Потом он позвонил командиру батальона, расположенного в центре, и спросил, не сохранилась ли у него связь с соседом справа. Тот ответил отрицательно.

Делал он все это так медленно и спокойно, что было совершенно ясно: это не соответствует обстановке. Страшась, я ждал быстрых и стремительных действий. Не тут-то было. Командир полка вызвал какого-то штабного работника и приказал, чтобы он со связным выехал к месту боя, разобрался в обстановке, доложил. Потом вызвал начальника связи и начал ему растолковывать, куда и как провести связь. Все это делалось так медленно, что у меня сложилось мнение о его действиях, как об измене. А он, как будто для того, чтобы убедить меня окончательно в правоте моего мнения, взял трубку, закурил и только тогда отдал приказание начальнику полковой школы Вирко (я запомнил эту фамилию) о выходе на исходные позиции и контратаке с целью уничтожения прорвавшегося через реку Валу противника.

Когда мы поехали на поле боя, штабной работник встретил нас, доложил, что наступление противника остановлено, и показал дорогу. Мы подъехали к командному пункту верхом на лошадях по обстреливаемому полю, на котором то там, то тут взрывались снаряды. Я понял, что изменник не может так рисковать собой за чуждое ему дело, но настороженность осталась.

Он поговорил с командирами рот, попытался вывести из боя одну роту, чтобы она могла быть использована для контратаки, но противник не дал такой возможности. Тут прибыл Вирко и также получил конкретную задачу. Артиллеристам и пулеметчикам было приказано поддержать огнем контратаку. Даже для меня, человека неискушенного в военном деле, стало ясно, что делалось все правильно, обдуманно, четко, хотя медлительно.

Но вот началась контратака — перебежка курсантов школы, оглушительная стрельба с обеих сторон из пулеметов и пушек. Вот уже первые успехи — отход отдельных людей и небольших групп противника. [24] Курсанты, по которым сосредоточен был весь огонь противника, несли значительные потери. Это учел командир полка и приказал наступать всем ротам, послав в одну командира батальона, в другую — представителя штаба, в третью — военкома полка. Общие усилия сделали свое дело — противник побежал и с большими потерями был отброшен на другой берег. Но и наши понесли потери. В числе раненых был и молодой, энергичный Вирко, любимец полка.

Мне стало ясно, что в отношении командира полка я ошибся. За всю свою жизнь и службу в армии я вспоминал этого образцового командира и старался походить на него в сложной обстановке.

Через несколько дней после этого события нам пришлось оставить Можгу. И вот как это произошло. Была середина апреля. Мы с Клюкиным, уставшие и истощенные, спали в ревкоме, расположенном на окраине. Лошадей своих на ночь запирали, чтобы никто их не украл. В одну из ночей полк получил приказ на отход. Нас разбудили в самый последний момент, когда белые обстреливали Можгу из артиллерии и пулеметов, а солдаты вели уличный бой вблизи ревкома. Совершенно очевидно, что надо было немедленно уходить, так как полк уже отступил. Никакой организованной силы для сопротивления у нас не было. Но Клюкин, верный своему характеру, остановил меня и приказал написать на бумаге и прибить к дверям следующий текст: «Мы уходим временно. Мы придем, белых прогоним, а тех, кто помогал им, повесим. Факт, а не реклама». Потеря времени на это была чрезмерным риском. Здание ревкома обстреливалось, и пальто Клюкина прошила пуля. Когда мы выбежали к лошадям, то моего алнашского жеребца не оказалось. Лошадь Клюкина была цела. Он предложил мне сесть верхом вместе с ним. Но я отказался и решил бежать рядом, держась за стремя. За последним зданием Можги, детским приютом, у дороги стояла оседланная лошадь, оставшаяся, видимо, без хозяина. Это оказалось очень кстати. После недолгого размышления мы забрали эту лошадь и дальше я поехал верхом.

С Клюкиным мы доехали до реки Вятки у Вятских Полян, откуда, кстати сказать, Колчак покатился назад.

Единственной преградой для всех отходящих был железнодорожный мост, по которому можно было двигаться только пешком. Лошадей пришлось оставить. Седла на себе перенесли на другой берег реки и сдали обороняющимся частям. [25]

В Казани узнали, что наши эвакуированы в Канаш (ныне Чувашская АССР). В Канаше пробыли несколько дней. Все семейные тянулись домой. Трое из четверых холостяков, я и два Михаила Можгинских (это их фамилии), решили добровольно вступить в Красную Армию. А четвертый — Миша Бояринов — вместе со всеми вернулся в Можгу.

Так сложилась моя жизнь до вступления в Красную Армию. Большие и маленькие события оставляли следы в голове и в молодом, не опытном еще сердце, шлифуя и характер, и ум.

Армейская служба

В первых числах мая 1919 года мы с можгинскими товарищами поехали в Казань, в штаб армии. Нас, как коммунистов, отправили в город Арск, а оттуда опять в Казань, в 7-й запасной батальон. Наши настоятельные просьбы — послать на фронт в дивизию В. М. Азина — во внимание не приняли. Но из батальона можно было попасть на фронт с маршевыми ротами.

В батальоне нас определили в пулеметную команду. Миша Можгинский (старший) через два дня получил назначение в клуб батальона культработником. Он был студентом Казанского университета. А младший Миша и я вскоре стали командирами отделений. Начальником команды был бывший поручик царской армии Беляев. Это был честный, прямой человек, и слово, данное служить с честью в Красной Армии, он держал незыблемо. В этом я убедился, работая с ним больше года.

Дисциплина в батальоне была не на высоте. Это вполне понятно: ведь в ряды Красной Армии вступали рабочие и крестьяне, почти не обученные, многие из них, несмотря на верность революции, смутно понимали значение строгих армейских порядков. Я тоже был не силен в этом отношении, хотя все указания начальника старался выполнять точно. Того же требовал и от своего отделения.

Как-то меня назначили дежурным по команде. В этот день Миша Можгинский пригласил меня в оперный театр. Тогда я даже представления об опере не имел. Он рассказал мне, что вместо разговора там поют, что там сказочные декорации и прекрасная музыка, и мне захотелось посмотреть. [26] Искушение было слишком велико. Попросил одного бойца, тоже командира отделения, подежурить до моего возвращения. Он охотно согласился. Прослушав оперу, которая нам очень понравилась, возвращаемся домой. Не успели дойти до Прохоровой слободы, как над Казанью взметнулось огромное пламя. Всю ночь полыхало кровавое зарево. Утром выяснилось, что сгорел оперный театр.

Вернулся в казарму за полночь. Мой заместитель по дежурству рассказал, что приходил начальник из штаба армии, долго искал дежурного по команде, сильно ругался и грозился. А он, заместитель, не мог доложить, так как спал в нижнем белье. Я всю ночь думал, как выйти из положения, но ничего придумать не мог. Утром, стоя у входа в барак, увидел, как уезжали на поезде беженцы еще первой мировой войны. Они занимали часть бараков рядом с нами, а женщины стирали нам белье. Мгновенно возникла такая версия: ночью узнал об отъезде беженцев, а у меня было отдано белье в стирку; пришлось разыскивать белье, чтобы оно не пропало. Выдумку так часто повторял, что едва сам не поверил. У начальника команды выложил все без запинки и ждал ругани и наказания. Каково же было мое удивление, когда ни выговора, ни наказания не получил, а выслушал очень корректное внушение и совет на будущее.

Таким оборотом дела я был выбит из равновесия. Забыл проступок с оперой, но страдал за обман начальника. И самому не совсем понятно, как это случилось, но под влиянием какого-то внезапного душевного порыва или совести рассказал Беляеву всю правду. Он долго думал, затем встал, пожал мне руку и, ни слова не говоря, подвел к дверям. Мне ничего не оставалось как уйти. Не знаю, как расценил мой поступок Беляев, но его хорошее отношение ко мне не изменилось.

Комиссаром батальона был Власов Иван Васильевич — московский рабочий. Человек молодой, лет двадцати пяти, умный и твердый характером. Явились мы к нему при первой отправке маршевых рот проситься на фронт, считая это делом правым и не терпящим никаких отказов. Но, увы!

— Поймите, ребята, вы нужны здесь, — сказал Власов. — Готовить бойцов для фронта дело важное, без хороших кадров это сделать нельзя. Больше ко мне с такой просьбой не приходите. [27]

Все наши доводы он выслушал еще раз и сказал, что наша партийная обязанность — работать там, где прикажут.

Так мы попали в систему запасных частей и вырваться из нее не могли всю гражданскую войну, пока не направили в части по борьбе с бандитизмом. Правда, позже, в годы Великой Отечественной войны, мне и самому пришлось вести воспитательную работу с теми, кто из школ и училищ стремился уйти на фронт.

В начале июня 1919 года наш батальон направили в Малоархангельск, небольшой город на юге Орловской области. Подразделения располагались в самом городе и близлежащих селах. Этому не следует удивляться, так как численность запасного батальона иногда доходила до 5–7 тысяч человек. Пулеметная команда находилась в одной из школ города и на прилегающих к ней улицах. К тому времени я стал заправским пулеметчиком и неплохо командовал взводом. Но вот проверили мои политические знания и поручили проводить политчас со всей командой. А вскоре назначили исполняющим обязанности политического комиссара команды.

Политзанятия мы проводили два раза в неделю по текущему моменту или по темам, для которых были пособия. Собирал нас, политкомов, Власов, заслушивал, как прошли занятия, какие задавались вопросы, интересовался настроением красноармейцев. А в конце раздавал подобранные пособия для будущих занятий, главным образом брошюры, и назначал следующий сбор.

Однажды он дал всем по брошюре. Для подготовки отводилось два дня, но я решил готовиться накануне занятий. Развернул брошюру «Стоимость, цена, прибыль». Прочитал и ничего не понял. Снова и снова начинал ее зубрить, но составить записи для занятий не мог. Сначала подумал, что утомился. Встряхнулся, пробежался и со свежими силами взялся за книгу. Но не тут-то было! Случилось со мной небывалое — подготовить занятие не смог. Показал брошюру начальнику команды Беляеву, но и он не помог. Всю ночь напролет занимался, составил вопросник, выписал примеры. Но все же ясности не было.

Назавтра утром занятия провел. Бойцы сидели с миной сожаления и сочувствия. Никто никаких вопросов не задавал, чему в первый раз за все время был рад. Некоторые политкомы на сборе докладывали Власову, что занятия прошли хорошо, что активность была высока и т. д. Когда дошла очередь до меня, не столько из-за любви к правде, сколько из-за нежелания оказаться дураком перед подчиненными, сказал: [28]

— Тему я не освоил, занятия провел плохо, вопросов не было. Больше за такие темы браться не буду, чтобы не краснеть перед слушателями в течение двух часов.

Тогда и другие товарищи сказали то же. Но интереснее всего было то, что сам Власов сознался, что и он в этой брошюре не разобрался. Впредь он обязался сначала прочитывать пособия и уж потом давать нам. Таких казусов больше не было. Здесь уместно будет сказать, что недостаточность знаний часто мешала мне в жизни.

Обучение маршевых рот проходило строго и настойчиво. Бедность государства, когда все ресурсы его шли для нужд фронта, не позволяла обеспечить всем необходимым запасные части. Нередко у нас были перебои в питании, не хватало обмундирования. Осенью 1919 года не было сапог, и красноармейцы выводились на занятия босыми. Кочки, жнива, утренняя роса, а позднее иней приводили к тому, что кожа на ногах лопалась и сочилась кровь. Никакая другая армия таких условий не выдержала бы. Но наши бойцы с их высоким политическим сознанием, готовностью к самопожертвованию во имя революции стойко переносили любые трудности.

Летом 1919 года Деникин при помощи Антанты начал свое наступление на Москву. Наш батальон отводился на север. Наступление Деникина было вначале успешным и развивалось очень быстро.

Мамонтов и Шкуро двигались на Воронеж восточнее и севернее. Мне было приказано из состава пятитысячного батальона сформировать партизанский отряд из наиболее преданных и подготовленных бойцов. Формирование было закончено 14 октября, на другой день конный корпус С. М. Буденного уже громил Мамонтова и Шкуро. Надобность в нашем отряде отпала. Мы предложили направить отряд на деникинский фронт. К сожалению, это принято не было.

Батальон наш в ноябре 1919 года влился в запасной полк, стоявший в Калуге. Меня назначили комиссаром пулеметной школы в бобруйских казармах. Пробыть в Калуге долго не пришлось, но отмечу один случай.

Приехал в Калугу инспектор пехоты 13-й армии. Запасные части тогда подчинялись инспекциям. Он созвал совещание. Я прибыл туда с опозданием и застал в передней маленького, худого, очень бледного, в военной форме человека, с окладистой черной бородой. [29] Пока стряхивал снег с папахи и шинели, между нами состоялся следующий диалог:

— Совещание началось или нет? — спросил я его.

— Нет, но вам надо быть там, — ответил он.

— Это не ваше дело, — проговорил я и вошел в зал. Через два дня меня вызвали в Калугу к начальнику политотдела инспекции Белецкому, о котором говорили, что он очень строг и обладает феноменальной памятью. Открыв дверь кабинета начальника политотдела, я остолбенел: за столом сидел тот самый чернобородый мужчина, на которого цыкнул в передней. Секундное замешательство показалось мне очень долгим, но всему бывает конец. Представился. Он поздоровался и напомнил, что мы недавно виделись на совещании у инспектора. Сгорая от стыда, я извинился, сказал по простоте душевной, что не ожидал тогда встретить начальника в таком виде. Он согласился, что это с ним нередко случается, и начал деловой разговор. Его объяснения отличались четкостью формулировок, полные ясностью и правильностью указаний. Преподанный им мне урок послужил началом искоренения в себе привычки судить о человеке по внешнему виду. Не зря, видимо, говорит пословица: «По одежке встречают, а по уму провожают». Потом в Киеве (1924–1925 годы) я имел возможность снова убедиться, что Белецкий умный человек, обладает блестящей памятью и широким политическим кругозором.

В декабре 1919 года нашу пулеметную школу решили расформировать и влить в запасной полк, расположенный в городе Мценске. В середине декабря эшелон с личным составом, лошадьми и имуществом школы отправился из Калуги в Мценск. Возглавил эшелон начальник школы, бывший капитан старой армии Леонтьев, комиссаром назначили меня. Расстояние от Калуги до Мценска не так уж велико. А продуктов и фуража нам выдали на пять суток. Но недаром говорят: «Едешь на день, бери хлеба на неделю».

Поезд наш шел до Мценска ни много ни мало 16 суток! Через пять дней паек кончился. У комендантов станций запасов провианта не было. Мы принимали всяческие меры — выпрашивали продукты у проходящих на фронт воинских эшелонов, выезжали в деревни, и все же с питанием было туго. Фуража получали достаточно, но продуктов доставали мало. Люди начали болеть тифом. С нами следовал один фельдшер. Да и тот от недоедания заболел куриной слепотой и ничего не видел в мрачных теплушках. [30] К каждому вновь заболевшему человеку его вели под руки. И он, сосчитав пульс, определял температуру. Лекарств, кроме касторки, почти не было. В довершение всего фельдшер разбил единственный термометр. Пока ехали до Мценска, не менее трети состава заболело и было отправлено в эвакопункты, в проходившие санлетучки и в местные больницы.

Положение могло спасти ускоренное продвижение эшелона. Но все наши попытки быстро получать паровозы кончились неудачей: была страшная разруха на транспорте, все паровозы в первую очередь выделяли для идущих на фронт эшелонов; не хватало топлива. Мы давали телеграммы во все концы, но помочь нам не могли.

Когда, наконец, прибыли в Мценск и я доложил начальнику политотдела Белецкому о количестве умерших и заболевших, то он, не желая дальше слышать, закричал:

— В трибунал, в трибунал!

И тут же позвонил прокурору.

С подавленным настроением я пришел к Леонтьеву и рассказал о случившемся. Он помолчал, потом кивнул на кипу бумаг. Это были копии телеграмм, которые мы посылали, справки от всех, к кому обращались, журнал с подлинной записью о принимавшихся мерах.

Предусмотрительность Леонтьева оказалась не лишней. Ознакомившись с документами, прокурор объявил:

— Никаких претензий не имею, ибо вы делали все возможное.

В Мценске мы пробыли около двух месяцев. Жизнь там была немногим лучше, чем в эшелоне. Продовольствия не хватало, дров тоже. Хлеб выпекали из проса. Когда его ешь первый раз, по вкусу он напоминает рассыпчатое пирожное «песочное», второй раз уже вовсе безвкусен, а дальше — точно берешь в рот речной песок. К тому же свирепствовали тиф и другие болезни. Случалось, ежедневно хоронили несколько десятков человек из полка.

В конце февраля 1920 года, в связи с успешным продвижением Красной Армии на Украине, был получен приказ: полку выступить пешим порядком в город Изюм. Идти в город, о котором так часто и много мечтал в детстве, было большой радостью. Воспрянул духом и весь личный состав полка.

Хочу рассказать о некоторых эпизодах того памятного для меня похода.

Как ни бедно было население Орловской и Курской областей, все же оно из последних сил старалось накормить красноармейцев, остановившихся ночевать. [31] Если это питание и не было очень хорошим, то все же выгодно отличалось от скудного походного рациона.

Однажды меня определили на постой к зажиточной хозяйке. И я надеялся недурно поесть после тяжелого перехода. Но хозяйка была занята уходом за скотом и не проявила никакого интереса ко мне. Время шло, а она все была занята своими делами. Есть хотелось страшно. От нечего делать стал я рассматривать фотографии на стене и обратил внимание на одну, где был изображен красноармеец на коне с надписью: «Красноармеец Фролов Иван Федорович из 237 Моск. полка». Такие фотографии часто делались на декоративных полотнах. Наконец, хозяйка закончила свои дела, села на лавку, но не проявляла никаких признаков гостеприимства. Возмущаясь этим, я решил победить ее скупость.

— Вы живете, кажется, одна и в таком большом хозяйстве, а это трудно и беспокойно? — спросил ее.

— Нет, у меня есть дочь, но ушла в гости, и сын служит в Казани.

— В Казани, говорите? Я там бывал и имел друга Ивана Фролова, — как бы замечтавшись, промолвил я.

Она встрепенулась и спросила:

— Не Иван Федорович?

— Он самый.

— Так это же мой сын, вот посмотрите фотографии, — и показывает мне уже знакомое фото. С притворным удивлением признал «своего друга». Ну, тут уж угощениям не было конца. Масло, яйца, молоко, варенец и жаркое были к моим услугам. Находчивость, не спорю, немного озорная, наказала скупость и равнодушие.

За время похода, который продолжался с конца февраля до начала апреля, шли в морозы, в распутицу, с мокрыми от ледяной снежной воды ногами. Но свершилось чудо — всякие болезни в полку прекратились, отставших в дороге не было. Так как чудес не бывает, то надо объяснить причины случившегося.

Много значило уже то обстоятельство, что были оставлены бараки — очаги заразы. В пути значительно улучшилось питание и увеличилось время пребывания на свежем воздухе. Кроме того, немалую роль сыграл здесь и моральный фактор — все были бодры и веселы, радуясь вестям об успехах Красной Армии. Поистине неоспоримо, что силы морального порядка могут благотворно влиять даже на изжитие физической немощи. [32]

Во второй половине пути обстановка марша улучшилась, становилось теплее и веселее; с продвижением дальше на юг было заметно, что народ жил зажиточнее. Черные избы постепенно переходили в свежие, нарядные украинские хаты. Вторая половина пути для меня запомнилась еще и тем, что, чем дальше шли, тем меньше становилось лесов. Наконец, на юге Курской области и на Харьковщине лесов не стало совсем. Для меня, привыкшего жить среди лесов, это было столь необычным, что даже будто голова кружилась от безлесья. Глазам не за что было зацепиться, потому что деревни были расположены в балках, ближе к воде, и не видны. Куда ни глянешь — «степь да степь кругом».

Наконец-то долгожданный Изюм. Казавшиеся несбыточными желания и мечты детства сбылись. Город очень красив. Он расположен на склонах огромной горы Кремянец и с трех сторон омывается рекой Северный Донец. Город весной издали предстает взору огромным зеленым полем, на котором разбросаны белые скатерти цветущих садов и отдельные белые домики, которым не удалось скрыться в зелени. За рекой — железная дорога, за ней на открытом поле ждали нас бараки, гостеприимные только снаружи.

Многое пережито в этом городе, было и хорошо, и радостно, и очень тяжело, но об этом дальше.

Командовал нашим запасным полком вначале Н. Н. Асмус, а затем И. И. Сычев, московский рабочий — толковый, энергичный, политически грамотный, пользовавшийся большой любовью у командиров и курсантов. Он, ко всему прочему, был очень интересным и внешне красивым мужчиной. Преждевременная седина (ему было 25 лет) не портила, а наоборот, как-то облагораживала его красоту.

Начальником политотдела инспекции пехоты 13-й армии в это время был И. В. Гончаров, человек лет сорока, с бородой, очень солидный, любил читать лекции по истории французской революции и Парижской Коммуны. Потом он от нас уехал и был одно время председателем Совнаркома Крыма.

Бараки полка располагались на восточной окраине Изюма. Тогда я был политкомом пулеметной команды. Весной, как говорят, и сырые дрова загораются. Неудивительно, что я, двадцатилетний здоровый и сильный парень, был под влиянием смутных и беспокойных настроений. [33] Однажды вечером долго задержался в железнодорожном клубе и не успел подготовиться к политзанятиям. Отказавшись от завтрака, наскоро прочитал брошюру и пошел на занятие.

Оглядывая аудиторию, увидел стоящего у колонны заместителя начальника политотдела инспекции. Поздоровался, а в голове возникло беспокойство: «Как-то пройдет занятие?»

Занятия тогда проводились в форме двух лекций по 50 минут. Наскоро усвоенного материала хватило на каких-нибудь тридцать минут. А до конца лекции еще более часа. И вот, когда известный материал к теме был изложен, я перешел к вопросам и спросил у солдат, все ли понятно им. Солдаты начали задавать вопросы. И мы все вместе, в форме беседы, разобрали все непонятное для них.

И тут объявились желающие выступить. В конце занятий поправил некоторые высказывания и с опущенной головой, готовый ко всему, подошел к инспектирующему. Он очень торопился и на ходу бросил:

— Ну, удружил...

Вскоре была получена циркулярная телефонограмма, вызывавшая политработников на совещание для разбора моих политзанятий. Шел на него, «яко овца на заклание». Сел в уголок и не смел поднять глаза, пока оживление собравшихся не было погашено приходом начальства. В своем выступлении инспектирующий сказал:

— Сегодня на занятиях у Фалалеева впервые видел совершенно иной метод проведения занятий. Вместо обычного «политчаса» после краткого изложения сути вопроса проведена живая беседа с последующим заключением. Оживление на занятиях было огромное, все красноармейцы принимали активное участие. Это был настоящий активно-трудовой метод. Я докладывал начальнику политотдела о целесообразности перехода на такой метод во всем гарнизоне и получил его санкцию после показательных занятий для всего политотдела, которые возлагаются на товарища Фалалеева.

Начальник политотдела И. В. Гончаров в своем выступлении подтвердил свои указания и отметил мой творческий подход к занятиям. Товарищи меня поздравили. Принимал это уже как должное. Показательные занятия провел хорошо.

Вскоре я был назначен секретарем политотдела инспекции пехоты 13-й армии. Все мои отговорки незнанием дела и недостаточной грамотностью не помогли. [34] Гончаров был начальником авторитетным, настойчивым, знающим себе цену. Пришлось принимать дела. Начал с докладов заведующих делопроизводством, казначея, коменданта. Всем говорил в конце беседы:

— Все делайте, как и раньше, ничего пока менять не буду.

Про себя думал: «Присмотрюсь и постепенно войду в курс дел». Но в слове «пока», как потом мне говорили мои подчиненные, была какая-то многозначительность, здравый смысл, невысказанное знание дела. А я с неделю чувствовал себя как человек, по колено зашедший в воду, но не умеющий и потому не отваживающийся ни плыть, ни выйти обратно.

Особенно много пришлось повозиться с подчиненными мне труппами артистов драмы, эстрады и хором Свитча. Артисты — народ капризный и требовательный. Они находились тогда в очень тяжелых условиях, получали только красноармейский паек. Работать им приходилось много. Вечные раздоры были сведены на нет благодаря установившимся хорошим отношениям с активом.

Положение нашего государства было тяжелое. Борьба на фронтах шла с переменным успехом. Хозяйственная разруха проявлялась все сильнее и сильнее, сказывались последствия голода, вызванного засухой в Поволжье в 1919 году. Поезда ходили неисправно, с большим трудом обслуживали действующую армию. На крестьянские хозяйства Украины, как и всей страны, свалилось тяжкое бремя войны, а тут еще налеты различных банд: Махно, Савонова, Хмары и многих других.

В Изюмском гарнизоне насчитывалось до 10 000 человек. Продовольствие из-за трудностей, особенно из-за разрухи в транспорте, поступало нерегулярно, и временами были недопустимые перебои. Приходилось уменьшать рацион.

Однажды положение сложилось настолько трудным, что нависла угроза голода. На запрос из высших инстанций были получены ответ о невозможности подвоза и указание — произвести самозаготовки у местного населения. Это надо было делать очень осторожно. Ни в коем случае нельзя было допускать недовольства крестьян. Ведь неправильными действиями мы могли оттолкнуть их в сторону Махно и прочих.

После длительного обсуждения командование гарнизона и местные власти решили послать особый отряд для заготовок хлеба. [35] Он состоял из группы агитаторов, артистов, оркестра и взвода вооруженных красноармейцев — всего около 70 человек.

Командовать отрядом поручалось мне. Комиссаром отряда был назначен политработник Андреев, ленинградец, рабочий Обуховского завода, мужчина лет сорока, серьезный, солидный, уравновешенный. Это было очень хорошо, ибо мне тогда был только 21 год. Следовательно, военком был подобран в противовес молодости, горячности, и он при необходимости мог гасить излишний пыл своего командира.

Работа отряда была организована следующим образом. Прибывали мы в крупное село, связывались с партячейкой, если она была, с комнезамом (комитеты незаможников — бедноты). Под вечер начинал играть оркестр. Люди шли толпами, сначала мальчишки, потом молодежь, а там уж взрослые и старики. Как только сбор считался достаточным, начинался концерт, в конце которого выступали два-три агитатора с призывом сдать хлеб, и начиналась подписка.

Надо сказать, что народ, удивленный новой формой добровольной сдачи хлеба, да еще в количестве по собственному усмотрению, давал его довольно много. А тех, кто имел его очень много, но не хотел давать, вызывали и стыдили уже подписавшиеся.

Дней десять работа продолжалась довольно успешно. Обозы с собранным хлебом тянулись в Изюм. Однажды утром наш отряд двигался к слободе Барвенково, находившейся на юге Харьковской области. Навстречу мчались два всадника. Оказалось, что от барвенковской партячейки были высланы к нам связные с просьбой поспешить, так как на Барвенково с юга двигалась довольно крупная банда. По поручению партячейки связные предлагали объединить силы с нами, чтобы занять оборону.

Прибыв в Барвенково, мы узнали, что коммунистов там человек десять, вооруженных револьверами, винтовками, обрезами и т. д. Так что основной силой был наш отряд. Оркестр и агитаторов без оружия оставили на паровой мельнице, которая была обнесена высокой стеной и могла предохранить от обстрела.

Остальной отряд, насчитывавший 40–45 человек, мы решили расположить вдоль железной дороги, проходящей по южной окраине слободы. У бойцов было по 20 патронов. Посоветовавшись с Андреевым, мы посчитали необходимым сказать бойцам, что банда пощады нам, заготовителям хлеба, не даст, надо надеяться на свои силы и драться до последнего патрона. [36] Только в этом может быть спасение. Также ввиду недостатка патронов приказали: без команды ни в коем случае не стрелять.

Занять оборону успели до подхода банды. Вскоре группа верховых, человек 80, показалась из-за бугра. Напомнили еще раз: без команды не стрелять. Беспечность, граничащая со слепотой, вела бандитов на верную смерть. Беспечность эта была и страшна, она действовала на психику. Когда осталось шагов шестьсот, была дана команда: «Огонь!» Неожиданность выстрелов, крики раненых, ржание подстреленных коней внесли в ряды врага столь сильный переполох, что обратили его в паническое бегство. Несколько лошадей прискакали к нам, часть металась по полю. Радость удачи, стойкость и выдержка наших бойцов наполнили мою грудь радостью.

Но навстречу бегущим из-за бугра выезжала еще большая группа, человек 150–200. На наших глазах происходила подготовка к атаке всей банды.

Были отбиты еще две атаки со значительными потерями в банде. Самым страшным для меня было то обстоятельство, что лошади убитых или раненых всадников по инерции неслись через нашу цепь и это могло вызвать панику. Уже доносили, что у некоторых нет патронов. Приказываю поделиться. После небольшой паузы от банды отделяется группа человек сто и на рысях двигается к нам. Эта атака была страшной. Патронов у нас оставалось мало, наиболее горячие порасстреляли все. Они-то и вносили беспокойство, так как без патронов из-за чувства беспомощности легче поддаться панике. Атака все же была отбита. Но это была «пиррова победа». Патронов не было уже у большинства. А в банде, насчитывающей еще всадников двести, происходила подготовка к каким-то очередным действиям.

Очень боялся, что противник может пойти в объезд. Это было бы для нас катастрофой. Отразить новую атаку мы были не в состоянии, помощи ждать неоткуда. Безнадежность заглянула в глаза. Бойцы смотрели на меня, как мне казалось, с укоризной. Мне уже чудилось, что они недовольны молодостью своего командира, что более опытный мог бы что-нибудь придумать. Поэтому мне, не умевшему тогда что-либо придумать, приходилось стараться, чтобы не показаться бойцам слабым, испугавшимся, беспомощным. Все же держал себя в руках, насколько это было возможно. Должен сказать: пока есть жизнь, до тех пор есть надежда. [37]

В довершение всех бед комиссар Андреев вдруг выскочил и бросился бежать в тыл в слободу. Я был обескуражен, подавлен, потрясен. Я крикнул:

— На место!

Выхватил наган, но он только помахал неопределенно рукой и бежал дальше. По объявленным условиям обороны я должен был стрелять. Но как могла подняться рука на Андреева, всегда прямого и честного коммуниста, всеми почитаемого человека в нашем отряде. Пока происходила борьба с сомнениями, стрелять было поздно.

Но что это? Вдруг стал слышен марш, исполняемый оркестром, и походная песня со стороны Барвенково... Подмога?! Но откуда? Марш все громче, песня отчетливее. Бойцы поднимают головы, улыбаются, даже кто-то крикнул «ура».

У противника, построившегося на наших глазах в три группы, появилось беспокойство, смятение... Через несколько минут вся банда двинулась на юг и скрылась за высотой.

Командир взвода был послан на лошади посмотреть с высоты, что делает противник, а один из бойцов — в слободу, чтобы узнать в чем дело. Кто там? Откуда? Минут через десять прибыл командир взвода и доложил, что банда скрылась Оставив охрану, я снял отряд и повел его в слободу. Навстречу шел боец, посланный туда ранее. В дороге он рассказал мне всю картину.

Дело было так. Андреев, как и я, еще до атаки, пришел к выводу, что положение безнадежно. В поисках выхода он перебрал множество вариантов, отбрасывая один за другим. Наконец, все думы его были обращены к ожиданию помощи. Он дорого дал бы за то, чтобы какой-нибудь батальон подошел и спас нас, обреченных. Вдруг ему пришла мысль использовать оркестр и артистов для имитации подхода воинской части. Осененный этой мыслью, он побежал туда, наскоро рассказал музыкантам и артистам суть дела и приказал играть и петь «За власть Советов». Им охотно помогли в этом безоружные коммунисты партячейки и крестьяне.

Когда на территории мельницы я рассказал красноармейцам об этом, они бросились качать Андреева. Крики «ура», раздававшиеся при этом, красноречиво говорили о том, что значит признание за человеком заслуг, которые спасли жизнь. Я стоял в стороне, наблюдая эту запомнившуюся на всю жизнь картину.

Севернее города Изюм, примыкая к нему вплотную, расположилось село Пески. Там, в бывшем пивном заводе Венгеровского, находилось пополнение нашей роты. Как-то после беседы с красноармейцами я шел в бараки полка. Погода была жаркая. Проходя деревню Гнидовку, прилег в одном саду под яблоней и заснул. Слышу взрыв, второй. Осуждающе подумал о варварском способе ловли рыбы глушением. Взрывы продолжались — оказалось, это артиллерийская стрельба по нашему барачному городу с горы Кремянец. Разобравшись в этом, направился в полк. Но полка не оказалось на прежних позициях, он отступил.

В километре южнее села сновали взад-вперед конные разъезды махновцев, видимо, боясь ворваться в расположение бараков. Мне ничего не оставалось, кроме как догонять полк. Но тут обнаружил более десятка парных двуколок, в которые грузили хлеб из склада под руководством одного хладнокровного каптенармуса. Подбежав к ним, узнал, что в соседнем бараке оставлен склад оружия. Приказал выгрузить хлеб и нагружать оружие. Пришлось пригрозить, но и успокоить, что в случае нападения махновцев обрубим постромки повозок и ускачем к своим. Удалось погрузить почти половину оружия, а у оставшегося — забрать замки и затворы. Мы с каптенармусом выехали за город. Только успели перебраться через речку и прямиком поехали к дороге на Левковку, как нас с левого высокого берега обстреляли махновцы. Но никакого вреда не причинили, так как стреляли они из обрезов. Передние наши подводы хватили галопом. В это время разъезд махновцев переправился через речку и бросился нас преследовать. Мы сняли станковый пулемет с подводы для удобства стрельбы и отбили атаку, а также рассеяли бандитов на левом берегу. Но патронов было всего одна лента. У махновцев на левом берегу тоже появился станковый пулемет, который повел беспрерывную стрельбу.

Мы бросили пулемет, взяли замок, ударом приклада винтовки помяли стенки короба и начали отходить. Тут произошла непонятная для нас история. Конный разъезд несколько раз бросался нас преследовать, но, не доезжая до нас метров четыреста — пятьсот, останавливался, махал шашками и отъезжал обратно. Так под обстрелом мы благополучно отошли.

Какая игра случая спасла нас, когда гибель всех как будто бы была неизбежна? Последующий анализ обстановки убедил нас вот в чем. [39] Махновцы помешали друг другу уничтожить нас. Ведь левый берег речки был высокий, а правый, по которому мы отходили с удалением, постепенно поднимался. При этих условиях стрельба махновцев с высокого берега не давала возможности их конникам подскакать к нам вплотную, так они попадали под пули своих пулеметчиков. А пулеметчики, знать, считали своих конников нерешительными и обстреливали нас беспрерывно. Спасла нас бестолковщина врага.

Полк наш сразу же отошел, так как командование опасалось, что необученное пополнение может разбежаться. Ворвавшись в город, бандиты ограбили магазины и склады. В бараках, куда мы вернулись на другой день, почти все было цело. После этих событий я был введен по совместительству в состав оперативного штаба по борьбе с бандитизмом. Начальником обороны тыла стал уездный военный комиссар Фирсов, начальником оперштаба — Байков.

В конце 1920 года политотдел инспекции расформировали. Его начальник Берновский был назначен заместителем начальника учета и информации Политуправления Украины и Крыма в Харькове, а я стал его помощником.

Весной впервые съездил в отпуск. Не могу и не буду писать о непередаваемой словами радости встречи с мамой. Она сильно постарела за эти два с небольшим года. Душа ее немало выстрадала за судьбу сыновей. Дома не было Николая, служившего в Красной Армии. А Паня стала совсем взрослой, интересной девушкой. Годы изменили ее очень мало. Самостоятельно она выучилась грамоте. Девушек у нас не учили, полагая, что для замужества грамоты не нужно. Она рассказала мне, что мать очень тужит о сыновьях; старший потонул, а я и Николай находимся в Красной Армии, подвергаемся опасностям. Как-то в воскресенье, возвратившись из Большой Учи раньше намеченного, она застала маму распивающей чай за столом, на котором были расставлены фотокарточки Васи, Николая и моя. Материнское сердце хотело вытеснить часть скорби радостью, иллюзией семейного счастья, которое она без особого успеха искала всю жизнь. Петр уже был заправским школьником. Только отец, казалось, оставался все таким же, как раньше. Дни отпуска всегда текут очень быстро. Расставание было тяжелым. И вновь работа и борьба.

Осенью 1921 года меня направили военкомом штаба в сводно-маневренную группу войск Украины по борьбе с бандитизмом. [40] А вскоре назначили заместителем командующего группы по политчасти. Штаб в то время находился в Изюме. Командующим группой был В. Степанов. Человек огромного роста, сравнительно молодой, но уже полный. За полгода совместной работы он проявил себя дерзким в отношениях с людьми, честолюбцем, обладающим немалой волей и еще большим упрямством. Командовал он энергично, решения проводил настойчиво.

Начальником штаба группы (фамилии его не помню) был молодой, энергичный и приятный человек, соблюдавший достоинство и непринужденность в обращении. Он решил уйти с должности, ибо не хотел работать со Степановым. Я уговаривал его остаться, полагая, что вдвоем сумеем остепенить Степанова. Но он, к сожалению, остался непреклонным и вскоре уехал, сдав дела Богуславскому.

Для ясности надо сказать, что постоянных подразделений и частей группа не имела, а ей подчинялись отдельные части и соединения для проведения операций. Для охраны штаба имелся постоянно один эскадрон войск ВЧК. В этой группе я пробыл полгода и хочу рассказать несколько небезынтересных случаев.

Если красноармейская форма отличалась от белогвардейской только звездой вместо кокарды, то бандиты всегда могли сойти за тех или других. Кроме того, они, не пойманные в бою или на месте преступления, ничем особенным не выделялись среди местного населения. Используя это, главари банд возили с собой на подводах не причастных к бандитизму крестьян, главным образом захватывали мужиков, шедших на заработки в Донбасс. После боя бандиты и эти мужики, попавшие в плен, ставили перед нами, политработниками, очень трудную задачу — отделить семена от плевел. Считал правилом — лучше отпустить десять бандитов, чем расстрелять по ошибке одного бедняка, отправившегося на заработки, чтобы как-то прокормить семью. В этом отношении у нас были резкие расхождения и стычки со Степановым. Он по-своему тоже был прав — выпусти бандита, тот убьет неповинного красноармейца.

Вообще борьба с бандитизмом очень своеобразна и порождала ряд совсем неожиданных происшествий. Однажды мы с двумя полками гонялись за бандой. Догнать и окружить ее не могли, а к вечеру прибыли для ночевки в большое село Мечебилово. Утром был подан сигнал к построению, во время которого в другом конце села заметили конников. Послали узнать, но связной был обстрелян. [41]

Оказалось, это банда, ночевавшая на одной улице с нами. Она успела удрать, не тратя времени, а для организации погони, хоть и очень немного, но нужно было время. К тому же мы начали строиться чуть позднее.

Зимой 1920–1921 годов Махно со своей бандой рыскал по всей Украине. Оставаться долго на одном месте ему было нельзя. В противном случае сосредоточившиеся красные части быстро бы уничтожили его. Наш штаб переезжал из района Изюма в Луганск, чтобы оттуда руководить ликвидацией бандитов. Ехали мы со Степановым в санях, а лошадей вели заводными. По дороге повстречали кавалерийскую дивизию, шедшую занять новое исходное положение для предстоящей операции. С ней двигался заместитель командующего войсками Украины и Крыма Р. П. Эйдеман, прибывший возглавить руководство этой операцией. Мы, ехавшие более комфортабельно, пригласили Эйдемаыа сесть к нам в сани. Он с удовольствием согласился. Не доезжая до Славяносербска, Степанов уговорил Эйдемана остановиться в деревне и пообедать. Хозяйка подала нам соленых арбузов и черного хлеба. Пока отогревались и хозяйка организовывала угощение, дивизия начала проходить эту деревню. Еще минут через десять началась ружейно-пулеметная и артиллерийская стрельба. Нам донесли, что дивизия столкнулась с бандой Махно и ведет бой. Во дворе у нас были сани, запряженные тройкой, и заводные лошади.

Степанов вскочил на свою, кстати сказать, прекрасную лошадь, а Эйдеман попросил уступить ему мою. Отказать было неудобно, поэтому я поехал в санях. При выезде бросилась в глаза такая обстановка: деревню огибала дугой значительная возвышенность, на хребте которой шел бой. Вся долина была усыпана бойцами, конями от спешенных и ведущих бой всадников, артиллерией, а в тылу их находилось большое количество крестьянских подвод, привлеченных для перевозки штабных, медицинских работников, боеприпасов, провианта и т. п. На санях проехал до самой гущи и дальше двигаться не мог.

Хребет возвышенности был заранее занят бандой Махно, и она внезапно напала на дивизию. Внезапность — большое преимущество противника. Но дивизия была боевая, начсостав опытный, и бой развернулся успешно. Но тут — непредвиденное обстоятельство.

Махновцы на сей раз имели артиллерию, которая не могла из-за хребта вести огонь по наступающим передовым подразделениям, а обстреливала тылы. [42] Находиться здесь, следовательно, было небезопасно. Какой-то струхнувший подводчик, видя, что его седоки впереди, а охраны никакой нет, повернул лошадь и на рысях помчал с поля боя. Вслед за ним погнали лошадей и другие подводчики. За ними повернули и красноармейцы-обозники. Побег наших тылов нарастал быстро.

Ведущие бой красноармейцы, увидев с возвышенности картину бегства в тылу и беспокоясь за своих лошадей, оставленных по 4–5 на одного коновода, посылали связных, чтобы удержать лошадей на месте. Движение людей с передней линии в тыл внесло еще большее смятение. Неустойчивые бойцы под разными предлогами отходили в тыл с криками и стрельбой. Бежало уже много и пеших, и конных, и, наконец, наступил критический момент — все бросились назад. Коноводы не ожидали спешившихся бойцов, артиллеристы рубили постромки, командиры потеряли управление и власть над людьми. И еще один момент — и ни одного человека не останется на месте. Все, охваченные паническим ужасом, обгоняя друг друга, бросая оружие и припасы, бежали с поля боя.

Ко мне в сани бросились подбежавшие пешие красноармейцы. Впереди находилось пять-шесть всадников-командиров, пытавшихся остановить пеших, но безуспешно.

Мое дальнейшее нахождение на поле боя было бессмысленным и опасным. Мы могли вообще не выехать с поля боя. Кроме того, севшие в сани бойцы с угрозой требовали отъезда. Я дал разрешение, и тройка помчалась в тыл, вливаясь в общее позорное паническое бегство.

Несмотря на то, что махновцы нас не преследовали, все неудержимо неслись назад. Только темнота ( дело было к вечеру) прикрыла своим мраком это непредвиденное отступление, которое могло обернуться разгромом.

В одном из ближайших сел мы застали Эйдемана, Степанова и часть сотрудников штаба, решивших ночевать в нем. Ночью посылали разведчиков, но ни одного путевого донесения не получили. Паника еще давила на сознание людей.

Паника случилась потому, что не было выставлено охраны подвод и тылов. Эта оплошность привела к бегству одного, а затем бегство нарастало, как снежный ком, и едва не кончилось катастрофой. Случившееся послужило мне уроком на всю жизнь: стараться все предусмотреть, следовательно, исключить всякие случайности. [43]

«Человек, поддавшийся панике, бежит не ногами, его гонит страх», — написано кем-то. Еще раз я убедился в этом в грозовом 41-м. Разыскивая штаб армии в первые дни Великой Отечественной войны, подъезжал к шоссе Львов — Тернополь. Оно было забито автотранспортом. Обгонять невозможно, так как машины двигались в два-три ряда. Со стороны Львова доносился гром боя. Не успели мы выехать на шоссе, как перед носом нашей машины промчался тяжелый танк, на котором сидело человек пять солдат. Танк этот разбрасывал автомашины на обе стороны шоссе. Я приказал шоферу ехать за ним и сигналить, чтобы остановить. Но ни сигналы, ни подаваемые знаки не действовали.

Тогда я открыл дверцу и начал стрелять так, чтобы пули пролетали над головами, но не задели сидящих на броне. Это сразу же подействовало на паникеров отрезвляюще. Танк остановился. Приказал командиру танка явиться ко мне. Подошел старший лейтенант, с обезумевшими от страха глазами. Он сбивчиво доложил, что после неудачного боя все бегут, хотя за ними никого не было. Приведя его в чувство, направил по обочине шоссе к линии фронта. И он уверенно ехал, пока нам было видно. Но несколькими минутами раньше этот старший лейтенант бежал не ногами, а движимый страхом...

Вернемся, однако, к прерванному рассказу. После той неудачной стычки с бандой махновцев у штаба не было никаких сведений ни о противнике, ни о своих частях. Главное же, не было надежды их получить, так как все попытки добыть разведданные заканчивались безуспешно. Все же Эйдеман и Степанов непременно хотели получить сведения о своих частях и противнике еще до утра, вместо того чтобы отъехать под прикрытием темноты подальше от места боя и обезопасить себя от нападения бандитов.

Решили послать в разведку Богуславского и меня. Мы отправились на санях с запасными седлами и винтовками, чтобы выдать себя за красноармейцев, ищущих свою часть. В этом случае сохранялась надежда спастись. Но все это рассчитывалось на невежественность врага. Совершенно очевидно, что при поспешной организации этой разведки была проявлена оплошность: при раздельном допросе мы могли быстро запутаться.

Но вот объехали уже несколько деревень — ни противника, ни своих не обнаружили. У нас не было ни пропусков, ни паролей. Въезжаем в большое село. Охраны ни на юкраине, ни в центре нет. [44] В некоторых окнах видны военные люди, во дворах — лошади. Никто нас не остановил, да и мы никого на улице не встретили. Наши это или махновцы? Надо узнать во что бы то ни стало, но как?

Решили выехать на окраину села и произвести разведку силой. В третьей хате от конца деревни горел огонек и слышались голоса, но невозможно понять было смысл разговора. План наш таков: ворваться в хату и под угрозой оружия заставить людей сказать, кто они. Лошади остаются наготове у ворот. Я должен был войти в хату с револьвером и скомандовать: «Руки вверх!», а Богуславский — стоять в сенях у открытых дверей с винтовкой, направленной на людей. Так хотели замаскировать свою малочисленность.

Не долго думая, я вошел и скомандовал: «Руки вверх!» За столом сидело четверо военных, и все они подняли руки. Но тут-то и обнаружилась явная порочность нашего плана. Одним револьвером и винтовкой удержать людей, решившихся бороться, было бы невозможно. Винтовки и шашки стояли в углу, а гранаты лежали на окне у стола. Стоило одному из них опустить руку, и граната — у него. Однако внезапность нашего появления ошеломила этих людей, сковала их волю.

На вопрос «кто вы такие» один из них невнятно пролепетал: «Свои...» Мной начал овладевать испуг. В самом деле, документов в то время на руках ни у кого, кроме командированных не было. Значит, и требовать их было безнадежно. «Свои» могло означать и то, и другое. Искаженные страхом лица и блуждающие глаза четверых показывали, что они невообразимо напуганы.

Что же дальше? Время работает на них: если мы будем медлить, то они уже сильнее нас. Не говоря уж о том, что в этом случае они могут поднять тревогу. Если бы один из них догадался разбить поднятой рукой лампу, то мы были бы уже в их руках. Отойти, оставив им оружие, было бы равно самоубийству. Забирать их оружие, расположенное в углу по диагонали к столу, одному из нас тоже небезопасно. Так назревал кризис. Постепенно я погружался в страх и мне стоило нечеловеческих усилий, чтобы не обнаружить своей слабости. Богуславский, добросовестно разделивший со мной это безумие, понимал ситуацию, но не приходил на помощь ни советом, ни действием. Молчание выглядело зловеще.

Началось изнеможение. Сжав зубы, подошел к их оружию и, забрав три винтовки и четыре шашки, вернулся на место, как будто не заметив гранат. [45]

— Пятнадцать минут вы должны сидеть на месте, пока наш отряд обезоруживает соседние дома, — сказал я каким-то деревянным голосом. И под прикрытием Богуславского деланно медленно направился к саням. А добравшись до них, крикнул: «Пошел!»

Вопреки нашему ожиданию, ни тревоги, ни погони не было. Едва выпутавшись из бессмысленной затеи, так и не узнав ничего, с небольшими трофеями мы вернулись в штаб. Из всех переделок, в которых я побывал в своей жизни, это была самая безрассудная и бесполезная. Долго потом испытывал чувство неудовлетворенности из-за проявленной бесшабашности.

Да, произошла тогда с нами малопохвальная история, которая могла обернуться непоправимой бедой. Но было в той истории и хорошее. Оно состояло в том, что Богуславский оказался человеком мужественным, способным на решительные и смелые действия, о чем и подумать раньше было невозможно.

Хочется рассказать еще об одном случае, который чуть не стал роковым. Наш штаб охранял эскадрон войск Харьковской ВЧК. Как-то при сборах к выезду из села пришла группа крестьян с жалобой. По их словам, бойцы эскадрона ночью подчистую выгребли из закромов ячмень и овес. Мародерство пресекалось строго, ибо настроением и отношением к нам крестьян мы очень дорожили. Знали: всяким проявлением недовольства местного населения ловко и изворотливо пользовался враг.

Я был тронут горем крестьян, да и справедливость требовала вмешательства и помощи пострадавшим. Ввиду срочности выезда штаба решил сам остаться для расследования и написать в Славянский упродкомиссариат о компенсации зерна. Отправив свою заводную лошадь до нового места расквартирования штаба, намеревался доехать на подводе, которую пообещал выделить сельсовет. В беседе с несколькими бойцами, на которых указали как на обидчиков, претензия крестьян подтвердилась. Отчитав бойцов за неблаговидность поступка, чтоб не накалять страсти (разговор был в присутствии жителей), приказал им догонять эскадрон. Дело было закончено, а подвода, обещанная мне, почему-то задержалась.

Вдруг подбегает один крестьянин и, показывая на группу конников за селом, говорит:

— Это бандиты, уезжайте быстрее!

Наконец-то появилась подвода, и мы с возницей быстро погнали лошадь. Вижу: человек семь-восемь верховых галопом бросились в погоню. [44] Положение мое было не из завидных. Один, с револьвером, что я мог сделать с бандой, вооруженной винтовками, обрезами, шашками? Мысли с молниеносной быстротой искали выхода из положения, отбрасывая один за другим все возникавшие варианты за их непригодностью.

Между тем развязка близилась к концу. Расстояние все сокращалось, а молодая лошадка, запряженная в сани, начала сдавать в силах и уменьшать ход. Мысли мои то замедлялись, то бешено мелькали, но было ясно только одно: надо защищать жизнь до последней минуты. А как?.. И эта последняя минута приближалась. Расстояние с 2,5 километра сократилось до одного.

Невообразимо тяжело одному без помощи и безнадежно ждать развязки, искать выхода и не находить. Признаться, были мгновения, когда одолевало безразличие, какая-то покорность судьбе. И все же где-то теплилась надежда.

Впереди обозначился поворот к железнодорожной станции, до которой было с полкилометра, а невдалеке от нас — изба, двор, наполовину обнесенный забором.

— Влево! — крикнул вознице. — Гони на станцию!

А сам, как только мы оказались в створе хаты с бандитами, вывалился из саней, забежав во двор, метнулся в клуню и зарылся в солому. Видел ли мой подводчик, как я соскочил, не знаю.

Шли томительные минуты, часы, но я не мог выйти, не зная обстановки. Оставалось ждать наступления темноты. Времени для размышления было много. Прежде всего спрашивал себя, зачем было испытывать превратности судьбы, когда можно было спокойно оставаться в штабе... Тогда я склонен был согласиться с этим. Но после, уже в спокойной обстановке, оправдывал свой поступок. Пренебречь интересами обиженных крестьян было нельзя. Потом возник вопрос: почему бандиты не стреляли? Пришел к заключению, что им надо было захватить меня, как начальника или как «языка». Далее, раз банда меня не ищет в этом дворе, значит, были события, или помешавшие ей, или введшие ее в заблуждение. Видел ли кто из хозяев двора, как я открыл ворота и забежал в клуню? Если видели, то по миновании опасности должны были меня найти. Значит, опасность не прошла. Может быть, банда находится в хате? Ну, а если никто не видел, то сколько можно тут лежать? После больших колебаний вечером в темноте я вылез из соломы и, тщательно осмотревшиись, осторожно пробрался с револьвером в руке к хате. [47] Нечего и говорить, как я устал от физического и нервного напряжения, был голоден и коченел от холода. Темнота была мне на руку.

В хате шел спокойный прерывистый разговор мужчины и женщины. Открыв дверь, я вошел с револьвером в руках, напугав хозяев. Они удивились, что дверь оказалась открытой. Отогрелся, не выпуская на всякий случай никого из хаты. Ребята спали, а взрослых было двое: муж с женой.

Обстановка начала выясняться. Меня никто не видел, кроме маленькой девочки, не умеющей как следует говорить. Она, указывая матери пальцем во двор, сказала: «дядя». Взглянув с опозданием в окно и никого не увидев, хозяйка ей не поверила. В это время хозяин находился на станции и был свидетелем, как туда прискакала банда из восьми человек и хотела схватить находившегося там красноармейца: он пытался отстреливаться и был убит бандитами, которые потом уехали. Причем один из них два раза ударил плашмя шашкой какого-то мужика (видимо, моего подводчика). Выяснилось, что убитый был родом из этой деревни, служил командиром Красной Армии, был в отпуске и собирался уезжать в часть.

Этой же ночью я добрался до своего штаба и был встречен, как воскресший из мертвых. Оказывается, там забеспокоились обо мне и послали разведку в деревню. Выяснив, что я еще утром выехал, разъезд вернулся, узнав по пути об убитом командире на станции. Все считали, что это был я. Угощали и заботились обо мне в тот вечер необычайно. Но единственно, что я хотел, — это спать, спать и спать.

В Донбассе с 1920 по 1922 годы действовала банда Савонова. До 1920 года Савонов был изюмским уездным военкомом. Родом он был из села Цареборисово, что в 12 километрах от Изюма.

Однажды он выехал с отрядом для разгрома какой-то банды и действовал очень успешно. Вернувшись в город, остановил свой отряд под окнами Изюмского уездного исполкома, а сам зашел доложить председателю Латышеву о результатах. У последнего шло заседание президиума, где решался вопрос об аресте Савонова по докладу находившегося тут же представителя ВЧК из Харькова. Савонов обвинялся в присвоении крупной денежной суммы в дни революции. [48] Услышав об аресте, он подошел к окну и скомандовал отряду занять почту, телеграф и мосты через реку Донец, чтобы преградить пути подхода нашему полку к Изюму. Пока он, спустившись к отряду, давал другие приказания, Латышев побежал к партийному комитету, где хранилось много оружия. Тут же подбежал Савонов и пытался войти в уком, но Латышев встал в дверях, уперся своими руками в косяки и сказал:

— Гриша (кажется, не ошибаюсь в его имени), ты пройдешь сюда только через мой труп.

Савонов оставил его и оружие, снял выставленную охрану, уехал из города и скрылся в Тейлинском лесу, южнее Изюма.

Сначала Савонов не трогал никого из советских и партийных работников, а также и красноармейцев. Говорят, что он даже нападал на попадавшиеся ему под руку банды, но утверждать этого не могу. Имея много знакомых в уездных и городских учреждениях, а также авторитет у местного населения, он располагал мощной агентурой и знал все. Если Изюмским полком организовывалась погоня за ним, то он подбрасывал письма с пожеланиями успеха. А однажды, в 1920 году, внезапным налетом во время обеда разоружил отряд, посланный для его поимки под командованием Шацкого. Весь отряд он распустил, не причинив вреда. Все это я знаю потому, что был тогда еще в Изюмском полку. Было известно, что он для банды получал мясо, муку и другие продукты в Изюмском и Славянском упродкомиссариатах по накладным, которые ему доставляли имевшиеся здесь агенты.

Но со временем его «отряд» все более и более разлагался. Часть людей перешла с повинной, часть становилась озлобленными врагами Советов, настоящими бандитами. Савонов, если и хотел, то уже не мог справиться со своими людьми, опускался все ниже и ниже.

Летом 1921 года наша группа окружила «резиденцию» Савонова, вынудила его искать новое убежище и преследовала. Кони Савонова были свежее, но он все же на склоне одной возвышенности решил дать бой. В атаке наш головной полк под командованием Романова был остановлен огнем ручных пулеметов. Полк Агапова пошел в обход Романов дал команду:

— Пулеметы вперед!

Они на тачанках всегда отставали. Степанов, Богуславский и я находились между полками, а с уходом Агапова оказались в тылу. Видим, сначала несется один ординарец с криком: «Пулеметы вперед!», за ним еще и еще. Наконец, целые группы скачут и кричат: «Пулеметы вперед!» [49] Это уже пахло паникой. Эскадрон охраны по приказанию Степанова быстро навел порядок. Только выход во фланг полка Агапова сломил сопротивление противника, но ни разбить, ни захватить банду не удалось. Старшие из банды выехали в арьергард с ручными пулеметами и прикрыли отход своих, а потом ускакали.

В 1922 году банда Савонова была окружена. Часть людей, не успевших скрыться, во главе с начальником штаба Шкарупой была захвачена, судима и расстреляна. Сам Савонов пропал бесследно.

Был у нас в Изюмском пехотном запасном полку командир конного взвода Бледнов, корнет бывшей царской армии, лет 28. Он был очень интересным мужчиной, с чистым открытым лицом, вьющимися волосами, хорошей фигурой. Умел держать себя тонко, одевался щегольски, неизменно носил в руках стек с красивой монограммой. К тому же был весел и беззаботен, выпивал и был заносчив. Сознавая свою неотразимость, повесничал вовсю. Женщины его любили и баловали. Слыл он у начальства вертопрахом, а у политработников — чуждым. Я не отношусь к людям, которые не верят в других, но считал его на серьезное неспособным, наши интересы близко к сердцу не принимающим.

Послали его однажды со взводом охранять вывозимый из глубинки хлеб. Отправляя обоз за обозом, Бледнов оказался с небольшой группой красноармейцев. Возможно, с его стороны была допущена небрежность и неосмотрительность в организации охраны. Может быть, не хватило сил для этого, но, так или иначе, на них врасплох напала банда. Он мог ускакать, имея прекрасную лошадь, но не захотел бросать своих красноармейцев и погиб в рубке с бандитами с криком: «Да здравствует Советская власть!»

В критический момент Бледнов оказался сильнее, чем можно было предположить.

Бандитизму на Украине был нанесен сокрушительный удар в 1921 году, когда население, благодаря мудрой стратегии В. И. Ленина и Коммунистической партии, объявившей новую экономическую политику, окончательно повернулось лицом к Советской власти. Остатки бандитизма были ликвидированы в 1922 году.

Так для меня закончилась гражданская война.

После расформирования сводной маневренной группы по борьбе с бандитизмом я работал помощником комиссара 82-х пехотных командных курсов. [50] Поскольку они были сформированы из Изюмского полка, то большинство людей оказались моими знакомыми. Начальником курсов был Асмус, военным комиссаром — Сычев, там же были Платонов, Байков и другие.

Политработники, кроме Сычева, уже женившегося к тому времени, в большинстве холостые, жили коммуной на улице около кладбища. С питанием обстояло неважно. Паек был скудный, да еще часть его отчисляли в пользу голодающих Поволжья. А народ все молодой, здоровый, аппетит у всех завидный. Досаждал и холод. Дров, хоть шаром покати, достать негде, на курсах их не хватало. Переносить холод еще как-то можно, но когда и голод, и холод, то тут уж совсем невмоготу.

Трудное было время. Но люди не дрогнули, не опустили рук. В борьбе с разрухой и голодом партия предпринимала энергичные меры. По инициативе В. И. Ленина осуществлялся переход к новой экономической политике.

Хочу высказать свои мысли о женщинах.

Женщины у нас в деревне несли основную тяжесть труда по семье и дому, работая в то же время наравне с мужчинами в поле. Они в разговорах скромные и приветливые, в поведении степенные и вежливые, безропотно подчинялись мужу, умели соблюдать достоинства пола.

Девушки вели себя целомудренно. С парнями, даже несмотря на симпатии к кому-либо, были сдержанны. Встречи девушки и парня наедине осуждались как дело зазорное. В одежде не чувствовалось стремления выгодно подчеркнуть женские прелести. В праздники, на свадьбах, в играх и хороводах допускались легкая жеманность и шаловливость в обращении. Одним словом, наши женщины и девушки были женственными и благочестивыми, несмотря на процветавшие грубость и эгоизм в среде мужчин.

Дети все хорошее могли заимствовать, главным образом, у женщин. У них, несмотря почти на сплошную неграмотность, было много природного такта.

Сначала признавал красоту женщин только в чертах лица, а нравственное целомудрие подразумевалось как-то само-собой. Но литература рано научила меня искать красоту в природе и в людях.

В конце 1921 года я познакомился с Верой Полевой. Первая встреча была мимолетной. Я приметил только среди девушек очень молоденькую и застенчивую их подружку с большими, но какими-то необычайно грустными глазами. [51] И в дальнейшем ее поведение оставалось робким или кротким и безыскусственным. Если ее подруги (Таня Осико, Оля Скрипниченко) выглядели живыми, разговорчивыми, смелыми и слегка лукавыми, то Вера была тиха, обворожительна своей скромностью, вызвав этим во мне безотчетную симпатию.

Стал присматриваться и старался почаще бывать с ней. Все больше и больше она нравилась мне. Вскоре где-то в глубине, не спросясь, зародилось чувство дружбы, привязанности и любви. От суженой, знать, не уйти. Мне иногда казалось, что в любви и замужестве Вера по своей робости не смела мне отказать.

Делая Вере предложение, просил ее подумать серьезно, прежде чем дать согласие. Ведь жизнь военного чревата постоянными переездами, все мы были тогда материально плохо обеспеченными. Она на все была согласна, покорив меня окончательно своей доверчивостью и безмятежной восторженностью. Но разговор с ее родными пока откладывали. Мне разрешалось ходить к ним в дом на Забольничной улице. Но делать это так часто, как хотелось бы, было неудобно. Поэтому нередко, зайдя к ним после службы, делал заранее обдуманную ошибку — «забывал» свой портфель. Или же являлся с разными предложениями, вроде: пойти в кино, на концерт, записаться в какой-либо кружок и т. п. Однажды мы после занятий в математическом кружке (Вера и Надя состояли в нем) зашли к Полевым компанией, человек 6–7, считая Веру и Надю. Есть хотелось мне нестерпимо, но против обыкновения угощения нам не было. Вера спросила нас:

— Не хотите ли сыграть во флирт? (Была такая игра с вопросами и ответами на специальных картах).

— Да. Но лучше бы после ужина, — быстро ответил я. Она покраснела, убежала на кухню и рассказала об этом своей матери Матрене Дмитриевне. Последняя быстро нашла выход из положения, угостив нас пирогами с горохом. Матрена Дмитриевна извинялась перед нами, что пироги были из черной муки, а мы, славя ее доброту, бессовестно их уплетали, нарушив расчеты хозяйки многочисленной семьи.

Однажды договорились с Верой, что в один из вечеров я буду говорить с Алексеем Федотовичем и просить разрешения на нашу женитьбу. Вся семья и квартиранты Скрипниченко, кроме самого Алексея Федотовича, знали о предстоящем разговоре и к началу его разместились во всех комнатах и коридорах рядом со столовой. Все знали строптивый характер и свирепый нрав Алексея Федотовича и очень его побаивались. [52]

Я тоже не без волнения начал разговор. Но роли наши с Алексеем Федотовичем довольно быстро переменились: он был в роли обороняющегося, а я — наступающего.

Были два пункта, которые Алексей Федотович выдвинул для обсуждения. Первый — это ее молодость, неопытность и неподготовленность. Но 18 лет девушке вполне достаточно, чтобы любить, сказал я, и, кроме того, напомнил, что ее мать вышла замуж за одного из присутствующих здесь, будучи на полтора года моложе ее.

Затем он сказал, что у них нет приданого. Я ответил, что приданое меня не интересует. Он вздохнул с облегчением.

Второй пункт был более серьезным: Алексей Федотович настаивал на венчании в церкви. Его доводы состояли в том, что они сами венчались в церкви и хотят, чтобы и дети последовали их примеру. Он был убежден, что гражданский брак, подкрепленный церковным, будет крепче и надежней.

Я решительно заявил, что это бессмысленный предрассудок, что я коммунист и не могу на это согласиться. Ведь если я, венчаясь в церкви, обману себя, свою партию, своих друзей, то что же мне потом может помешать обмануть жену. Алексей Федотович, сраженный такой логикой, дал согласие на брак.

Единственное, с чем я согласился, — это на золотые обручальные кольца.

Взгляды мои на женщин не изменялись и после. Женщины в нравственном отношении лучшая половина человечества: им присуща душевная тонкость и сердечность, стыдливость — одно из самых драгоценных качеств человека. Они трудолюбивы и порядочны, красивы, добродушны и готовы разделить с вами радости и горести. Они несут величайшую задачу, когда-либо выпадавшую человеку — воспитание детей. Их украшает непревзойденная ничем красота материнства.

В годы Великой Отечественной войны советская женщина заменила призванных в армию мужчин, женщины пошли на заводы и фабрики, настойчиво овладевая различными производственными специальностями. На полях непомерно тяжелый труд выполняли почти одни женщины. В армии связь, санитарная служба и ПВО осуществлялись трудом наших женщин. [53] Не гнушались они службой бойца, в армейских учреждениях составляли основную силу. Причем женщины везде работали с сознанием долга, самоотверженно, нередко превосходя в этом мужчин.

Никогда у нас не должно померкнуть чувство уважения, любви и преклонения перед советской женщиной.

...В конце 1922 года 82-е Изюмские курсы были расформированы. Я был направлен в 4-ю Киевскую артшколу, где из-за отсутствия вакантной должности был назначен секретарем комиссара школы. В одно время был зачислен преподавателем, иногда замещал комиссара. В Киеве же оказались изюмчане Сычев, Платонов, Волковский.

В конце 1923 года к нам приехала моя мама, впервые выехавшая так далеко из дому. Все ей очень нравилось. Подойдет к крану, повернет — вода, повернет выключатель — свет, сядет на трамвай — в центре города. Всем она восторгалась, приговаривая: «Как хорошо, как хорошо, век бы жила у вас». Но, прожив месяца полтора, стала проситься домой. Мы ждали ребенка, и мама согласилась ненадолго остаться, но после затосковала, убеждала меня, что корова должна телиться, что картофель в яме надо проверить и т. д. Комиссар школы, как нарочно, заболел, и я, замещая его, не мог проводить маму до Москвы. Она решилась ехать одна и благополучно доехала.

В двадцатых числах января 1924 года Вера поскользнулась, и через несколько дней случились преждевременные роды, но все кончилось благополучно. Мы с Верой стали родителями, что в то время, кроме радости и гордости отцовства, доставляло непомерные заботы. Недоношенному ребенку нужно было тепло, а дров не хватало. Добился разрешения срубить березу в кадетской роще, но печь плохо грела. Клацета несколько дней лежала в корзине с ватой. На последние гроши купили электрическую плитку и мы зажили неплохо.

Силой материнской любви Клацета (так мы назвали дочь в честь Клары Цеткин) была выпестована в здоровую девушку.

21 января умер В. И. Ленин. Это было тяжелое горе народа, сознававшего невозместимость потери. Некоторые пали духом. Я не знал, как себя держать.

Воодушевил меня заместитель начальника школы по учебной части Федотов, выступивший в соответствии с моими мыслями. [54]

— Тяжелая утрата для нашего народа, — сказал он, — всем надо общими усилиями, дружной работой, насколько можно, заполнить пробел, возникший потерей Ленина.

И все как-то сразу нашли себя. Нередко потом в жизни, не зная как поступить, я доверялся своим душевным побуждениям и почти всегда находил правильное решение.

Летом 1924 года я был назначен заместителем комиссара Полтавской школы. Но там пришлось временно исполнять обязанности комиссара, так как должность была вакантная. Правда, мне пришлось там пробыть недолго: вышло недоразумение. Из Москвы был назначен заместителем комиссара Семенов, очень симпатичный человек. Работали мы с ним дружно. Когда разобрались, что назначено два заместителя, то Москва настояла на назначении комиссаром школы Семенова, а меня — заместителем к нему. Я не согласился работать «замом у своего зама», получил назначение на должность военного комиссара 238-го стрелкового Мариупольского полка.

В конце октября 1924 года прибыл в Мариуполь. Приморский чистенький город мне понравился. Полк был молодой, плохо устроенный, недостаточно организованный. Командир его М. Д. Соломатин, прибывший за несколько дней до этого, оказался энергичным, умным, волевым командиром, честным и прямым человеком. Не жалея сил, решили поработать, чтобы привести полк в хорошее состояние. Должен сказать, что я многому учился у М. Д. Соломатина, особенно в вопросах общей тактики и боевой подготовки. О работе с ним у меня осталось светлое воспоминание и дружба, ничем не омраченная в течение 30 лет. Надо отдать должное и секретарю партбюро В. Я. Пигли — грамотному, организованному и душевному партийцу.

Начальствующий состав полка был сплочен и работал очень дружно. За два-три года полк изменился во всех отношениях и вышел в дивизии на первое место по всем видам боевой и политической подготовки. Это первенство было, конечно, результатом работы всей партийной организации и начсостава.

Осенью 1926 года Соломатин уехал в Москву на курсы «Выстрел». Я остался за него. Лагеря полка были в Святогорске Изюмского уезда. Это уже четвертый раз в моей жизни — Изюм.

Летом 1927 года к нам в лагеря дивизии приехал нарком К. Е. Ворошилов. Полк он нашел вполне удовлетворительным. [55]

Заместителем командира полка по хозчасти был комбат Кваченок. Он, узнав о приезде Ворошилова, приказал сварить усиленное первое и на второе рисовую кашу с изюмом, чего раньше никогда не бывало. Я, случайно проходя по территории кухонного очага, увидел это и отменил такое парадное меню. Намылили бы мне голову за очковтирательство.

В остальном все прошло хорошо, даже лучше, чем в других полках. Нарком К. Е. Ворошилов сделал ряд замечаний и дал нам советы по улучшению боевой и политической подготовки красноармейцев. Все его указания мы постарались выполнить.

Вскоре после прибытия в полк ко мне обратился беспризорник, назвавшийся Федей. Он хотел служить в Красной Армии. Впечатление мальчик произвел хорошее: открытый и доверчивый взгляд с печатью преждевременной грусти, а в разговоре сдержанность и осмысленность. Ему было около восьми лет. Мне понравился мальчик и хотелось его взять воспитанником в оркестр. Но я поставил условие, чтобы он выдал ночлежки беспризорников. Федя долго смотрел на меня, на глаза его навернулись слезы, потом он заплакал навзрыд и, немного успокоившись, сказал:

— Предавать своих ребят я не буду, лучше уж к вам не пойду.

Откровенно говоря, этими словами мальчика я был пристыжен, ибо невольно толкал его на поступок, противоречащий его совести.

Он пробыл в полку три года — хорошо учился грамоте, начал прилично играть на одном из духовых инструментов. Частенько заходил к нам в гости. Дело как будто уже было решенным. Но осенью 1927 года, когда я был в Москве на курсах «Выстрел», его кто-то обидел, и он, написав мне прощальное письмо, убежал из полка. Где он, как сложилась его жизнь — неизвестно.

В 1926 году я был на курорте «Симеиз». Поехал туда не столько из-за лечения, сколько удовлетворить давнее желание познакомиться с Черным морем, Южным берегом Крыма и отдохнуть в санаторных условиях, о которых слышал, читал и мечтал.

Любил, когда море бывало спокойно, отплывать метров на 200–300 от берега, ложиться на спину, качаясь на волнах, блаженствовать. В один из таких заплывов вовремя не заметил, как море разыгралось не на шутку. [56] Когда возвращался, то обнаружил, что метрах в 30 от берега навстречу мне идет волна и не дает возможности доплыть. На пляже было немало людей, но никто уже не купался Усиленно работая руками и ногами, добился продвижения еще метров на десять. И все мои старания в дальнейшем не приводили к успеху: я болтался в 20–30 метрах от берега. А волны тем временем усиливались.

Вижу, что на берегу уже заинтересовались мной и кричали, чтобы я скорее плыл. Я сам ничего более не желал, как добраться до берега и почувствовать твердость земли под ногами. Но, увы, я выбивался из сил и не продвигался ни на метр. Волны приняли уже устрашающие размеры. Силы мои ослабевали. Но долго не хотел признать себя побежденным. Мне в голову пришла мысль, что если так будет продолжаться, то можно и утонуть. Едва я подумал об этом, как мои руки и ноги ослабли, как бы отнялись, и я начал тонуть.

Закричал о помощи и уже начал «хлебать» противную соленую воду. Меня вытащил дежурный по пляжу, моряк. Жалкое состояние человека, когда он испытывает чувство бессилия. Потонуть — это умереть ужасным образом, без борьбы с врагом, место которого занимает твоя неосмотрительность и сила природы. Как говорится, в воду всяк влезет, да не всяк вылезет.

После окончания курсов «Выстрел» осенью 1928 года я был назначен на стажировку по должности командира батальона в 240-й Краснолуганский полк. Зимой занимался подготовкой начсостава запаса. Летом готовил пулеметчиков дивизии. После стажировки в ноябре 1929 года был назначен командиром и военным комиссаром Краснолуганского полка.

Военкомом полка до меня был товарищ Калачев. Принимая полк, заслушал его сообщение о личном составе. К большому удивлению, он докладывал по записной книжке и получалось, что все погрязли в недостатках. Оказывается, он тщательно записывал недостатки людей, в свою «мерзавку» и ни о ком не сказал ничего хорошего. Стало понятно, что Калачев вместо работы занимался «переборкой грязного белья». Пожалел его от души, потому что жить таким людям, как он, которые во всем видят только мрачное, было невыносимо тяжело, как без солнышка. А после, долго раздумывая, сделал для себя вывод и принял правило, которого придерживался в своей долголетней практике командира: «Разумнее и приятнее искать в человеке хорошие стороны, чем копаться в его мелких недостатках». [57]

В 1931–1932 годах 80-й дивизией Донбасса, в которую входил наш 240-й стрелкоаый Краснолуганский полк, командовал Д. С. Фирсов, уделявший много внимания огневой подготовке, но не любивший заниматься другими вопросами боевой подготовки. Он говорил:

— Знайте, что в огневой подготовке — проценты, математика, а в тактике всегда можно поспорить, бить правым или левым флангом. Поэтому все внимание — стрельбе и физической подготовке.

Эта узость мышления или сугубый утилитаризм не могли быть приняты нами. Поэтому командиру Славянского полка Ф. Ф. Жмаченко (ставшему впоследствии генерал-полковником) и мне приходилось заниматься тактикой чуть ли не тайком от командира дивизии. Зато и полки были подготовлены всесторонне.

Результаты (см. книжку «Пути стрелковых успехов»{1}) говорят, что методы руководства полком были правильными. Наши прекрасные люди, если их расшевелить, поднять и направить их силы на выполнение тех или иных задач, делают чудеса, им нет удержу.

Боевой подготовке частей дивизии, особенно Краснолуганскому и Славянскому полкам, очень сильно помогали шефы. На их средства Ф. Ф. Жмаченко построил в Славянске казармы для полка, а в лагерях — прекрасную столовую, штаб и службы.

Нашему Краснолуганскому полку помогали еще больше В упомянутой выше книжке, написанной по просьбе инспекции боевой подготовки Наркома Обороны, был выделен специальный раздел: «Как рабочие Донбасса помогают огневой подготовке».

Наши взаимоотношения с партийными, советскими, профсоюзными организациями и широкими рабочими массами Луганска, Кадиевки, Ворошиловска и Красного Луча переросли обычное шефство. Нам удалось привлечь местные организации к непосредственному участию во всей жизни полка. Наши неудачи они считали своими неудачами, наши успехи — своими успехами.

Заслуга приобщения пролетариев Донбасса к боевой подготовке дивизии принадлежит командиру корпуса Ф. Ф. Рогалеву.

Донбассовцы, зная жизнь полка, всячески ему помогали. Так, в 1930 году на открытие лагерей в полк приехали шахтеры, металлисты, химики и колхозники Луганска, Кадиевки, Ворошиловска и Красного Луча. [58]

После хозяйских указаний о замеченных недостатках гости раздали подарки ударникам. Внимание, забота и всесторонняя помощь их не знали границ.

Не было ни одной инспекторской стрельбы, состязаний или маневров, на которых не участвовали бы представители рабочих и руководители местных организаций. Вместе со всем личным составом полка они волновались за результаты. Производивший в 1932 году инспекторский осмотр комкор Капуловский заметил: «Инспектирование дивизии вылилось в массовый праздник рабочих Донбасса. Это ценнейшее явление надо всячески приветствовать».

Каждый рабочий и колхозник, приехавший в лагерь или на зимние квартиры, обязательно хотел видеть и проверить, как стреляют снайперы. Это желание всегда охотно удовлетворялось.

При массовом посещении гостей полк устраивал для них состязания по стрельбе с призами, а бойцы и командиры подразделений на этих соревнованиях помогали, консультировали и всячески старались обеспечить победу гостей своего района.

Летом 1931 года в полку не ладилось со стрельбой из нагана и ручного пулемета. Луганцы узнали об этом и прислали делегации от горкома ВКП (б), комсомола, горсовета, профсоюзов и паровозостроительного завода «Октябрьская революция». В полковой газете «Ударник» появилось следующее их обращение:

«Ко всем красноармейцам, командирам и политработникам 240 стрелкового Краснолуганского полка.

Дорогие товарищи!

Луганская парторганизация, комсомол, рабочие и колхозники с неослабным вниманием следят за вашими успехами в овладении военной техникой.

В результате упорной и неутомимой работы командиров, политработников и красноармейцев Краснолуганский 240 полк получил первенство на стрельбах...

Мы глубоко убеждены, что красноармейцы и начсостав под опытным руководством нашего командира и комиссара Фалалеева и при помощи партийной и комсомольской организаций полка, на основе развернутого социалистического соревнования и ударничества одержат еще не одну победу и, безусловно, по-большевистски упорной работой добьются первенства в дивизии Донбасса на предстоящей инспекторской стрельбе... [59]

Луганские рабочие, колхозники и все организации еще больше укрепят братскую связь с вами. Мы приложим все усилия, чтобы успешно завершить первую пятилетку и широким фронтом подготовиться ко второй пятилетке. А вы обязаны так овладеть военным делом, чтобы в любой момент по призыву партии и правительства быть готовым дать решительный и последний отпор международному империализму...»

Обращение подняло боевой дух всех бойцов. На стрельбище появились лозунги «Ответим луганцам ударной работой», «За выполнение наказа луганцев».

Взаимоотношение полка с местными организациями не является исключением. Все части нашей дивизии были окружены таким же вниманием и конкретной, деловой помощью. Пролетарии Донбасса могут бесспорно служить ярким примером для шефствующих организаций.

Был такой характерный случай. По заданию командующего войсками Украинского военного округа в частях проводилась инспекторская стрельба. Этим состязаниям было придано большое значение и к ним привлечено внимание партийных, советских и общественных организаций.

Сводки о результатах первенства целую неделю передавались по маршруту: Луганск — Славянск — Мариуполь. В итоге всех стрельб первое место в дивизии занял наш Краснолуганский полк.

Партийные, советские и профсоюзные органы Славянска решили премировать меня. Премию (часы) поручено было вручить члену бюро райкома партии и члену президиума РИК Ф. Ф. Жмаченко, командовавшему в то время Славянским полком. Надо полагать, что у местных органов не было желания обидеть Ф. Ф. Жмаченко, так как он хорошо командовал полком. Они хотели показать, как оцениваются результаты состязаний, чтобы поднять дух соревнования. Во всяком случае Ф. Ф. Жмаченко выполнил это поручение, не уронив своего авторитета в наших глазах. Мы знали, что «противник» он достойный.

Был, например, и такой случай. На праздновании годовщины дивизии шефы увидели, что у командира Славянского полка в упряжке лошадь лучше, чем у меня. Там же устроили совещание и через несколько дней прислали пару прекрасных орловских рысаков. Каким-то образом они уговорили поступиться ими начальника «Штерстроя» (крупная Штеровская электростанция Донбасса). [60]

Нередкими гостями в полку были личные друзья и соратники наркома, работающие в Луганске и Ворошиловске.

Приедет ли Шевцов, Приходько или другой с орденом Красного Знамени на груди, с ударной книжкой в кармане и скажет: «Заехал узнать, как вы живете и работаете. Скоро еду в Москву — Климент Ефремович обязательно спросит о полке».

Одна мысль, что о нашей работе в простой беседе он скажет самому наркому, подтягивала, воодушевляла нас.

Приведенные выше факты говорят сами за себя. Успехами в огневой подготовке дивизия и наш полк, в частности, во многом обязаны помощи пролетарского Донбасса.

Помогали и мы ему. В 1932 году на уборке урожая в колхозах, в совхозе им. Ленина, на ударных стройках всесоюзного значения (Ворошиловской домне № 1-бис, гигантах Луганстроя и Краммашстроя) полком отработано свыше 25000 рабочих дней.

В луганском округе был Провальский государственный конный завод. Там выводились породистые верховые лошади. Мне посоветовали в окружном исполкоме съездить туда и купить себе лошадь. В 1930 году весной поехал туда с ветфельдшером полка Кочетовым и шофером Куракиным. Остановились у директора завода (фамилии не помню). Но директор меня разочаровал — продавать казенных лошадей он не имел права. При осмотре лошадей нам особенно понравились двухлетки.

На другой день утром с одним из работников конезавода мы до обеда осматривали только что прибывший табун. Он сказал, что давно уж не видел такого живого интереса к лошадям и к его профессии. Прощаясь с ним, высказал свое сожаление, что уезжаю, не приобретя лошади.

Тогда он, взяв с меня слово, что я не подведу его перед директором, сообщил, что есть кобыла Вера-Агла. Это чистокровная венгерка, не жеребившаяся три года, и по правилам ее надо списать. Но ввиду особой ценности лошади решено еще оставить на год. Переговорите, мол, с директором. Нам показали эту лошадь. Мы с ветфельдшером были очарованы. Она была эффектна, рыжей масти, с более светлой гривой и хвостом, сложена очень пропорционально, ножки точеные и особенно красивая головка с подвижными глазами и раздувающимися нервными ноздрями. Она не стояла на месте, недоверчиво поглядывая на присутствующих, настороженно поводила ушами. Короче — красота, темперамент. [61]

Решили приобрести ее во что бы то ни стало. Директору заявили, что не уедем, пока он не продаст лошадь.

— Пожалуйста, живите, а продать не могу, — сказал директор. Он считал, что мы шутим. Прожили у него втроем этот день, ночевали, а позавтракав, рассказали его жене в чем дело и спросили, когда приходить обедать. На третий день шофер рассказал, что хозяйка по телефону уговаривала мужа продать лошадь. Действительно, через некоторое время нас вызвал к себе директор и объявил о согласии уступить нам Веру-Аглу только из-за уважения к проявленной сметливости и настойчивости.

В полку красноармейцы ее назвали Балериной. При отъезде из дивизии мне, как любителю и знатоку лошадей, подарили ее. Она у меня пробыла до 1934 года.

В конце июля или в начале августа приезжал в лагеря дивизии командующий войсками округа. Он ко мне основательно присматривался и перед отъездом объявил, что я назначаюсь заместителем командира 46-й Криворожской дивизии, где должен буду передать свой опыт по боевой и, в частности, огневой подготовке. В ожидании приказа советовал мне прочесть рекомендованную им литературу.

Это назначение было для меня совершенно неожиданным. Мысль о выдвижении, честно говоря, ни разу не приходила в голову. Но поехать в Криворожскую дивизию мне не пришлось, так как в 20-х числах августа я был назначен инспектором Смоленской авиабригады и вызван в Москву. Провожали меня очень хорошо. По дивизии и корпусу были изданы приказы. Луганцы и ворошиловцы наградили золотыми часами, корпус и дивизия подарили Балерину.

На осенней инспекторской стрельбе, проводившейся в сентябре 1932 года, полк показал отличные результаты, и мне, находившемуся уже в авиации, был прислан ценный подарок от командира 7 корпуса Ф. Ф. Рогалева.

Работа в Краснолуганском полку была напряженной до предела, но интересной, захватывающей и плодотворной. Из рядового состава полка, состоящего преимущественно из шахтеров, металлистов и химиков Донбасса, готовились преданные, квалифицированные бойцы.

Успехи полка — результат дружной и сплоченной работы парторганизации и начальствующего состава, которые сумели поднять, возглавить творческие способности красноармейцев на выполнение задач, поставленных перед Красной Армией нашей партией. [62] Каждому ясно, что в конечном счете, борьба шла не за оценку, даже не за выполнение планов, борьба шла за готовность оборонять наше социалистическое отечество.

Авиация

Успешное выполнение первого пятилетнего плана позволило развивать авиацию быстрыми темпами. В это время проводилось укрепление авиации опытными общевойсковыми командирами. На месячных курсах при Академии им. Жуковского нас, группу инспекторов, знакомили с авиацией и, главным образом, с аварийными материалами. Они для нас, не знающих авиационной техники, жизни, терминологии, были во многом еще непонятными.

Перед нами, инспекторами авиабригад, была поставлена задача — укреплять дисциплину в авиачастях и бороться с аварийностью. Делать это, не зная авиации, было очень трудно. Представьте себе, что инспектору никто не подчиняется. Сам он тоже никому не подчиняется, кроме инспектора ВВС при наркоме.

По прибытии в Смоленск договорились с командиром бригады В. А. Юнгмейстером, что я, знающий стрелковое дело, буду вести стрелковую подготовку личного состава частей, а сам буду изучать авиационную технику. Очень кстати при бригаде были курсы летнабов{2}, куда я и был зачислен. К весне 1933 года закончил курс обучения и сдал экзамены на летнаба.

Но эти ограниченные знания не давали мне возможности работать по-настоящему, поэтому я рвался обратно в пехоту, писал рапорта и ездил в Москву.

В рапорте инспектору ВВС Красной Армии от 23 марта 1933 года я просил о переводе меня на общевойсковую работу. Мотивировал это следующим. Работа инспектора требует специальных знаний, которых у меня не было, она органически не соответствовала моим личным качествам и наклонностям. [63]

Один из старейших летчиков и начальников Воздушного Флота фронта в гражданскую войну Иван Ульяновым Павлов после продолжительной личной беседы написал
резолюцию:

«т. Фалалееву. 1). Сейчас невозможно решение вопроса в плоскости Вашей просьбы. 2). Обещаю всемерную помощь в скорейшем переводе Вас на самостоятельную командирскую работу с предварительной серьезной подготовкой через комфак ВВА. Павлов.»

Тут уж поделать что-либо нельзя, и я дал согласие остаться в авиации, а затем и полюбил этот вид войск, проработав в нем до конца своих сил.

В январе 1933 года был вызван к инспектору стрелковой подготовки М. Василенко, который предложил мне написать книгу. В ней надо было описать пути, которыми Краснолуганский полк за три года добился отличных результатов, заняв одно из первых мест по боевой подготовке в РККА.

Написал книжку, но в ней, на взгляд инспектора, было много спорных вопросов, для решения которых меня вызвали в Москву. Но поехать в Москву не мог, так как не хотел прерывать летную подготовку и стать отстающим в группе. Поэтому редакцию доверил Василенко. А он исключил из книги все спорные места и даже целые главы и тем самым основательно обкорнал ее содержание. Все же и в таком виде книга получила положительные отзывы командиров частей и подразделений, от многих из них я получал хорошие письма.

В мае 1933 года я был командирован в Качинскую летную школу, где была создана группа из четырех человек — товарищей Уруса, Коробкова, Драгунова и меня.

В нашу группу несколько позже был включен Жаворонков Семен Федорович, впоследствии маршал авиации.

Мы учились старательно. Инструктора Воеводина любили за его энергию и старание, по существовавшей традиции все делали ему подарки при самостоятельных вылетах. Ну, а если иногда и приходилось ему делать внушение, то это не в счет — он был моложе всех нас.

Однажды начальник школы Иванов Василий Иванович прибыл на аэродром с командиром отряда Червяковым и попросил выделить одного из нас для проверки техники пилотирования. Воеводин назвал меня. Полет прошел успешно, Иванов объявил мне благодарность и наградил денежной премией, про которую забыл. Позднее, когда мы вместе работали в штабе ВВС, я иногда напоминал ему о неполученной премии и это доставляло нам минуты веселого отдыха. [64]

Там же на курсах все мы сделали по прыжку с парашютом. О прыжках написано много, но что мне хочется сказать, так это — удивительная тишина в воздухе после раскрытия парашюта. Звуки и шумы с земли не доходят на высоту 600 метров, и тишина если не абсолютная, то гораздо большая, нежели можно прочувствовать в тихую ночь.

В ноябре 1933 года мы успешно закончили курс обучения. Сознание важности и значительности получения новой специальности летчика к имевшимся знаниям и опыту увеличило веру в свои силы и возможность еще более полезно работать для Родины. После окончания летной школы и небольшого отдыха с 1 декабря 1933 года по 30 октября 1934 года обучался на оперативном факультете Академии им. Н. Е. Жуковского. Занимались мы очень серьезно, усидчиво, с большим интересом.

Начальник Военно-Воздушных Сил РККА принимал нас всех и выслушивал пожелания о назначении. Я просился в штурмовую авиацию, считая, что она более подходит к моему характеру. Но получил назначение в Смоленск командиром 4-й дальнеразведывательной эскадрильи.

Эскадрилья числилась на хорошем счету — три года была безаварийной. Начальником штаба был опытный, толковый товарищ Малашкевич. Командиры отрядов Юханов, Федоренко и Мурзин — люди, знающие свое дело. Первые два были отличными летчиками, а последний некоторую молодость в летном отношении с лихвой возмещал общевойсковым стажем. Замполитом был Русанов — серьезный, опытный политработник. Инженер Комаров очень старательный, добросовестный и энергичный практик.

Начинающему командиру легче было бы начинать в отстающей части, так как все сделанное к лучшему уже хорошо, а улучшать хорошее труднее.

Я видел, что в специальном авиационном отношении мои непосредственные подчиненные подготовлены лучше меня. Но у всех у них один недостаток — они слабее меня знали основы общевойскового боя, имели пробелы в тактических вопросах, в общевойсковой подготовке. Не говорю уже об оперативной подготовке, основы которой для дальних разведчиков необходимы.

Нашими задачами были: повысить боевую готовность эскадрильи на высшую ступень, сохранив ее основное достижение — безаварийность; поднять тактическую подготовку летного состава, в первую очередь руководящего; улучшить дисциплину и организованность личного состава.

Сразу удачно начавшаяся работа в течение полутора лет шла превосходно. Эскадрилья занимала первое место в бригаде, особенно по тактической и оперативной подготовке. В летном отношении лучшие результаты были в 5-й драэ{3}. Но общее первенство было за нашей 4-й драэ. Нас всегда поддерживал начальник штаба бригады — образованный и дальновидный командир А. А. Новиков (впоследствии Главный маршал авиации).

Заслуживают быть отмеченными некоторые эпизоды за полтора года командования эскадрильей.

В 1936 году личный состав эскадрильи был награжден за пятилетнюю безаварийность наркомом К. Е. Ворошиловым{4}.

В этом же году наша эскадрилья участвовала в первомайском воздушном параде в Москве. По окончании парада подразделения, расположенные на подмосковном аэродроме, разлетались по своим частям одиночными самолетами или отрядами.

Мы вырулили на старт всей эскадрильей. Получив разрешение на взлет, стали взлетать всей эскадрильей. Руководитель полетами, увидев это, метался как угорелый, но было уже поздно.

Этим эпизодом хочу подчеркнуть, что личный состав эскадрильи был отлично подготовлен в летном отношении.

В эскадрильи все до единого человека, даже машинистка, прыгнули минимум по одному разу с парашютом. Но тут не обошлось без инцидента, о чем хочу рассказать.

Был в эскадрильи инженер Рассказов. Он очень хороший работник и товарищ. Имел некоторые данные для литературной работы и иногда занимался ею. В общем, человек стоящий, размышляющий. Он остался один, не прыгнувший с парашютом. Я посоветовал командиру отряда Д. П. Юханову (умершему после Великой Отечественной войны в звании генерал-лейтенанта авиации) уговорить его, но все попытки не привели ни к чему. Боялся Рассказов прыгнуть или считал, что я немного увлекся идеей стопроцентного охвата прыжками личного состава эскадрильи и поэтому отказался прыгать — сказать трудно.

Но тут на помощь пришел случай. Из бригады попросили сообщить две фамилии кандидатов на курсы усовершенствования инженеров. Инженер Комаров выдвинул Рассказова и Шавловского. [66] Я ему сказал, что пошлем Журайского и Шавловского. Комаров, конечно, проговорился командиру отряда, а тот — Рассказову. В конце дня Рассказов попросился на прием, и у нас произошел такой разговор:

— Товарищ командир, я вами не утвержден на курсы инженеров и очень бы хотел знать почему?

— Желающих много, а мест только два — поэтому вы и не попали.

— Товарищ командир, неужели я на худшем счету, чем Шавловский и Журавский?

— Считаю вас всех троих одинаково достойными, но мест только два.

— Я прошу вас все же сказать, почему именно мне отказано? — настойчиво добивался своего Рассказов.

— Я долго раздумывал, кому же отказать из троих, но не находил причин для этого. Наконец вспомнил, что вы не прыгнули с парашютом, и поэтому решил отказать при равных условиях вам.

— Товарищ командир, разрешите мне сейчас прыгнуть два раза подряд.

— Хорошо. Вы будете иметь преимущество перед прыгнувшими по одному разу.

Надо было ковать железо, пока оно горячо. Рассказов в тот же день совершил два прыжка.

Предпочтение было отдано его кандидатуре.

В первой половине лета 1936 года эскадрилья выполняла большую работу в одном из наших пограничных районов.

В один из рабочих дней не мог вылететь на задание командир отряда Юханов. Чтобы план не срывать, решил лететь сам. На моем самолете меняли моторы, и поэтому полетел на машине Юханова. На взлете дал газ, самолет начал набирать скорость, но еще до отрыва от земли заметил тенденцию разворота влево: дал ногу{5}, и хотя эффективность руля должна была уже действовать, самолет продолжал разворачиваться.

Это уже грозило опасностью. Дал полный газ левому мотору, сбавил газ правому, но не помогло. Сбавил газ правого мотора до отказа, дал правую ногу также до отказа, по бесполезно. Машина развернулась почти на 90° и мчалась на самолеты эскадрильи, стоявшие на аэродроме. [67]

Положение было катастрофическим. Машина могла врезаться в самолеты, и авария неизбежна. Опасности экипажу на такой скорости не было. Но когда сам командир эскадрильи бьет самолеты на земле — это уже непереносимый позор! Как избежать этого?

Еще можно было попробовать дать газ обоим моторам до защелки и попробовать перескочить через самолеты, взлетая с попутным ветром. Это поможет спасти положение, если наш самолет успеет набрать скорость, прекратив разворот. Но это грозило не только разрушением самолетов, но и гибелью экипажа, если мы не успеем оторваться от земли, а скорость будет уже большая.

Пишется и читается долго, а там мысли чередовались с молниеносной быстротой.

Я принял последний вариант. Дал полный газ обоим моторам, машина прекратила разворот и понеслась прямо на самолеты. У меня волосы зашевелились на голове: решение принято, необходимые манипуляции сделаны. Нужно ждать: наберет самолет достаточно скорости — тогда спасение, нет — катастрофа неизбежна. Понимал, что подорвать самолет раньше времени — будет погибель, потому заставил себя ждать... еще... еще... еще...

Наконец, самолет несколько набрал высоту и каким-то чудом не задел колесами шасси стоявшие машины. Скорость в это время была около критической, то есть когда самолет может свалиться или полететь. Он как бы прекратил полег, слегка покачался и полетел.

Были спасены и жизнь, и честь.

Должен сказать, что некоторые самолеты «Р-6» имели такую особенность, что, войдя в разворот, который не был вовремя парирован, они продолжали разворачиваться, то есть двигаться в установившемся режиме, но я этому немного не доверял, потому что мой самолет такого недостатка не имел.

Однажды на самолете «Р-6» с флагштурманом эскадрильи Горановским, старшим радистом Давыдовым полетел в Бобруйск. Над Смоленском было ясно, но уже на первом десятке километров начали попадать отдельные облака на высоте 600 метров. Решил идти над облаками, которые во второй половине пути были уже сплошными, и верхняя кромка их достигала высоты 2200 метров. Горановский рассчитал время, когда мы будем над аэродромом Телуши. В расчетное время я поглядывал ьа Горановского, ожидая сигнала на снижение, а получив его, не установил строго положения самолета, нажал на баранку и вошел в облака. Это был губительный промах. [68]

Вскоре стал с беспокойством наблюдать, как скорость росла или падала до критической, а шарик и стрелка — показатели направления и горизонта — метались туда и сюда, в зависимости от моих усилий. Было ясно, что я разболтал самолет и потерял пространственную ориентировку.

Кроме всего прочего, скорости иногда были такими, что боялся — самолет развалится. Он дрожал и вибрировал, свист был неистовый. Нижнего края облачности все не было. Гнусная неразбериха продолжалась. Гибель экипажа казалась почти неотвратимой.

Наконец, выскочил из облаков в совершенно необычном положении: справа была земля, слева — небо. Промедление тут уж буквально смерти подобно. Воля оказалась сильнее страха: успел выйти из катастрофического положения.

У Горановского, яснее всех представлявшего зыбкость своего существования в облаках, хватило выдержки и такта промолчать об этой истории.

Из-за небрежности я поставил себя и экипаж в положение, когда смерть заглянула нам в глаза. В авиации возможны такие «шипучие мгновения жизни», возможны, но не неизбежны.

Командовать легко, обучать уже труднее, а воспитывать очень сложно. Быть хорошим командиром — значит обладать качествами учителя и воспитателя. А чтобы выполнить свои обязанности полно, свободно и честно, надо во всех ситуациях быть примером для подчиненных, особенно в нравственном отношении. Тогда люди верят, идут к тебе со своими нуждами, открывают свое сердце и ждут совета.

Каждый раз правильнее и легче решаются дела, если хорошо знаешь своих подчиненных.

Был у нас в Смоленске командир звена Д. Он происходил из чувашских крестьян, был упрям и самолюбив, но был экономен в расходовании денег, даже скуп.

Жена его из обеспеченной рабочей семьи, закончила десятилетку. Была она девушкой интересной, мечтательной, начитавшейся романов, склонной все идеализировать, в том числе и семейную жизнь. Вышла замуж за летчика, что тоже было с ее стороны данью мечтаниям юности.

Их семейная жизнь вскоре пошла прозаично и шероховато. Через год родилась девочка. [69] Муж, натура упрямая и недостаточно эластичная, решил во всем стоять на своем. Жена, видя крах своих девических иллюзий, не хотела, чтобы ею помыкали. Начались ссоры. И однажды он нанес ей пощечину. Это уж было в глазах жены Д. непереносимым оскорблением личности и унижением человеческого достоинства. Она решила развестись. Пришла ко мне на квартиру, но я был занят на аэродроме и поручил беседу с ней замполиту т. Русанову. По окончании своих дел заслушал информацию Русанова. Оказалось, что все уговоры не дали результатов. Тогда решил поговорить с ней лично и изложил ей следующее (по памяти):

— Жизнь значительно сложнее и серьезнее, чем нам кажется в своих мечтаниях. Ломать сейчас семью из-за возникшего конфликта нельзя. Ваша жизнь будет покалечена, родным вы будете в тягость, сами из-за девочки работать не сможете. Вторую семью создавать будет трудно. Ребенок может служить причиной раздоров в новой семье. Помните, что «материн второй брак — детям первые похороны». Если же вы останетесь без семьи, то сделаете свою дочь сиротой, среди подруг только она не будет иметь своего отца. Своим разводом вы ограбите ребенка, отнимете у него отца. Подумайте о счастье своей дочери. Партийная организация и общественность исправят поведение вашего мужа и можно быть уверенным, что он не допустит больше грубостей и оскорблений. Я прошу, чтобы вы ушли сейчас к вашим родным и подумали о сказанном, а завтра увидимся.

С ее мужем я тоже беседовал. Указав на недопустимость и позорность его поступка по отношению к жене, женщине и матери, сказал примерно следующее:

— Вы отсталый человек, попавший в среду людей, владеющих самой передовой техникой, и, женившись на интеллигентной девушке, выглядите как ворона в обществе соколов. Семья ваша разваливается потому, что вы грубы и мелочны и своим эгоизмом довели свою дочь до сиротства.

Надо уметь строить семью — а делать это нельзя, если не поступиться иногда своим «я» в пользу семьи. Горький говорил: «Верная указка не кулак, а ласка». Умный муж в девяноста случаях из ста спорных уступит жене, но в десяти важных, принципиальных, больших случаях — постоит на своем. Ведь жена должна себя чувствовать человеком, равноправной в семье, а в делах домашних — даже старшей. [70] Я, например, побаиваюсь своей жены, если пепел с папиросы по моей неаккуратности упадет на пол, который она убирает. Мы поможем вам наладить семью, если вы обещаете нам исправиться.

Напуганный развалом семьи, он обещал.

Главный удар в беседе с ним я нанес на его отсталость и пережитки. Признать эту отсталость было очень больно, но надо было именно это дать ему почувствовать, чтобы он не зазнавался в семье.

Назавтра Д. сошлись. Часто и душевно потом они благодарили меня за усилия сохранить их семью.

Не имеет права наше советское общество равнодушно смотреть на случаи разрушения семьи и судьбы детей.

В каждой семье свои радости и свои горечи. Семейная жизнь часто является контрастом между мечтой и действительностью. Семья рушится часто оттого, что ни та, ни другая сторона не желает сделать необходимых уступок для сохранения ее. Тогда как вовремя и кстати сказанное ласковое слово помогает семейному благополучию. Нередко вносят раздоры в семью материальные трудности.

Некоторые обстоятельства, подтачивающие семью, не извинительны, более того, муж или жена, не сумевшие или не захотевшие преодолеть их, заслуживают осуждения, особенно если есть дети.

Как правило, мужчины рушат семью. Мы не можем не бороться с такими поступками родителей, которые бросают на произвол судьбы своих детей, забывая их право на счастье, забывая свой долг.

А если заглянуть в положение старой и новой семьи, то мы увидим, что обычно в новой, вместо ожидаемого счастья, находят место неоправданные иллюзии: алименты, которые платят старой семье, новая жена рассматривает как отнятый кусок хлеба у ее детей. И это источник недовольства, недоброжелательства и ссор.

В старой семье душевный надлом, горестное отчаяние, дети, не знающие ласки отца, его твердой руки, поддержки и примера для своих первых шагов. Пословица говорит: «Лучше семь раз гореть, чем один раз вдоветь».

Особенно же преступно, когда бросают семьи и женятся на молодых старые люди. Тут уж никакого оправдания никогда и ни в каких случаях быть не может. Единственный, пожалуй, мотив, заслуживающий внимания у молодых, — «не сошлись характером» — у старых является смехотворным. Недаром говорят: «Мужчина в летах слепнет от страсти». Мне представляется такой пожилой мужчина, как чайник с остатками воды: он быстро закипает, шумит, бурлит, но при кипении вода скоро испаряется, при выключении она быстро остывает... [71]

Летом 1936 года я был назначен командиром Смоленской бригады. С личным составом эскадрильи расставался с грустью. Многие заходят и заезжают к нам и сейчас. Некоторые пишут.

Таким, как Умрихин и Якунин, я помог стать летчиками. Первый погиб смертью храбрых в Великой Отечественной войне. Якунин стал хорошим командиром и отличным летчиком.

Я принял бригаду от М. З. Логинова, а он был переведен командиром бригады в Оршу. Начальник штаба А. А. Новиков к этому времени уже принял командование 42-й авиаэскадрильей нашей бригады.

Смоленской бригадой я командовал около двух лет.

В первых числах августа 1936 года вызвал меня командующий войсками Белорусского военного округа И. П. Уборевич и дал указание в день авиации, 18 августа 1936 года, организовать на аэродроме показ новой авиационной техники для широких кругов населения. Праздник должен быть интересным, веселым, поучительным, оставить у гостей представление о мощи нашей авиации. Он указал, что для меня лично этот праздник, как для молодого командира, будет экзаменом, что все ресурсы округа в моем распоряжении.

Организовать праздник и показ авиационной техники было полезно и целесообразно. Только что в массовом порядке пошел истребитель И-16, запущен в серию скоростной самолет СБ, и эти первые машины уже были на нашем аэродроме. А к празднику ожидалась целая эскадрилья. Были значительные достижения в боевой подготовке штурмовиков, с успехом применялось радио и так далее.

Мне хотелось «выдержать экзамен» на отлично, мы разработали план, прошедший без единого замечания, провели огромную подготовительную работу.

17 августа, в очень жаркий летний день, я находился на аэродроме, проверяя готовность всего. К вечеру с удовольствием закончил поверку, отдал последние указания, уставший, измученный, насквозь пропотевший явился домой. Лучшим средством снять усталость, почувствовать легкость и свежесть является давно испытанное средство — ванна. Не успел я прочувствовать блаженство ванны, как жена говорит:

— Федя, тебя к телефону!

— Как же я пойду к телефону? Если можно, то пусть передадут через тебя. [72]

Через полминуты она с тревогой говорит:

— Звонил пожарник, горит 11 ангар!

Ужас объял меня. В 11 ангаре стояла целая эскадрилья новеньких самолетов СБ, прибывших на праздник.

«Каков же будет завтра праздник, — молниеносно возникают мысли у меня, — если 50 тысяч гостей увидят пепел пожарища, остовы сгоревших самолетов. Кошмар!».

Побежал к телефону и позвонил дежурному 42-й эскадрильи:

— Что там происходит? — кричу в трубку.

— Не знаю, — спокойно отвечает дежурный.

Я тоже не знаю, как выдержал телефон мое обращение к дежурному, но он быстро сбегал и, узнав, доложил:

— Все в порядке!

Тут же позвонил в пожарную, и дежурный ответил мне:

— Пожарная команда только въехала в гараж. Передаю трубку начальнику команды Егорову:

— Докладывает Егоров. Тут приехал кто-то из округа и сказал мне, что горит 11 ангар. Мы тут же выехали на место пожара, а дежурный, следуя указаниям инструкции, позвонил вам.

Я приказал найти представителя округа и привести его ко мне. К счастью, его тогда не нашли. Инструкцию немедленно изменил, но это было «все равно, что запирать конюшню, когда лошадь уже украдена».

А праздник для всех прошел хорошо, но никто не догадывался о том, что случилось накануне.

Я нередко встречал людей, несправедливо относящихся к авиаторам. У них сквозит нечто вроде зависти к тому, что летный состав имеет прекрасное специальное обмундирование, что он бесплатно получает летный паек, большое жалованье и так далее.

Такие люди не правы. Они не знают, что значит «третье измерение», сколько здоровья стоит работа в авиации, как быстро изнашивается организм и в первую очередь нервная система.

Всякий отказ материальной части в воздухе грозит гибелью людей. Но даже не вдаваясь в причины происшествий, должно быть понятно каждому — насколько велика ответственность начальника за жизнь подчиненных, работающих в опасности.

Был, например, такой случай в Смоленской бригаде при мне. После учений из Могилева в Смоленск с эскадрильей вылетел командир эскадрильи И. И. Богданов. Полет должен был занять минут 25. [73] Проходит срок — эскадрильи нет, 40 минут — нет, час — нет. Еще через несколько минут подходит инженер и докладывает:

— Все, ждать больше нечего. Горючее в самолетах кончилось.

Мысли в голове мелькали, как мошки у огня: где люди, что случилось с ними.

В это время, а уже смеркалось, через ангар без соблюдения правил полета один за другим беспорядочно, как бы падая, садились истребители. Больше половины самолетов не могли дорулить до ангаров — не хватило горючего. Все обошлось благополучно, но чего это стоило семьям, женам?

Улица, ведущая от жилого городка к аэродрому, где жены и дети ждали возвращения своих, при тревожных обстоятельствах могла быть по праву названа улицей слез и радостей.

Или раздается звонок по телефону:

— Командир бригады? Говорит начальник станции. Около станции ваш самолет потерпел катастрофу.

В такой момент трудно быть спокойным. Спрашиваю его об обстоятельствах катастрофы. Он отвечает:

— Я плохо разбираюсь в авиации, поэтому передаю трубку летчику.

Выясняется, что произошла не катастрофа, а вынужденная посадка, и надо послать горючего, которого не хватило. Но травма психике уже нанесена.

Авиация, полеты, прыжки с парашютом — все это область деятельности смелых. Но кто каждого летчика считает героем, тот видит перед собой воображаемого героя, так как зная технику, ее качества и возможности, получив опыт прошлого, летать не страшно.

В Смоленске со мной был такой случай. Капитально ремонтировался Дом офицеров. Рабочие ходили по гнущимся доскам, проложенным от стены к стене на высоте 3-х этажей. Я тоже хотел перейти по доске, но она так качалась, что я вернулся и обошел кругом. Рабочие долго не верили мне, что я побоялся. Они рассуждали, что человек, который не боится летать на самолете, не может бояться ходить по доске.

В конце 1936 или в начале 1937 года зашли ко мне в кабинет прилетевшие из Москвы известные всей стране Герои Советского Союза В. С. Хользунов и С. П. Денисов. Они рассказали, что были у К. Е. Ворошилова, и что у него был на руках проект приказа о моем назначении начальником Управления кадров ВВС. [74] Они упросили этого не делать, доказывая ему, что я человек строевой, молодой, подвижный, любящий свое дело и совсем не подхожу для кабинетной работы. Нарком согласился. Я их очень благодарил за инициативу, заботу и товарищескую выручку.

Командиром авиапарка в Смоленской авиабригаде был К. И. Николаев. Работник он был старательный, честный но без достаточного опыта, которым обычно обладают бывалые хозяйственники.

У нас в хозяйстве была доходная статья — продажа сена с большой территории полигона. В зиму 1938 года нужны были деньги для оборудования детского клуба. Я предложил Николаеву продать сено какому-нибудь учреждению, но только не частным лицам.

Николаев или не нашел солидного покупателя, или внял просьбе осаждающих его крестьян, но распродал сено им.

Через некоторое время прибыл представитель прокуратуры и просил разрешения начать следствие над Николаевым, так как в Москву поступила жалоба крестьян. А оттуда со строгими указаниями она была прислана к нам для суда над виновными. Поехали к прокурору округа, но уговорить его прекратить дело не смог. Будучи уверенным, что у Николаева не было корыстных интересов, я взял вину на себя.

Прокуратура была в некотором замешательстве — ведь для суда надо мной требовалось решение Военного Совета. Дело затянулось и в конце концов было прекращено.

Я не любил излишней осторожности у командиров и сам не задавал себе вопроса: «Нет ли змеи под цветами?»

В августе 1938 года я был назначен командиром Сещенской авиабригады.

В Сещенской авиабригаде был очень сильный штаб: начальник штаба Н. Г. Белов (ныне генерал-майор авиации в отставке), военком М. М. Москалев (ныне генерал-майор), заместитель начальника штаба А. А. Соковнин (ныне генерал-лейтенант), затем С. И. Федульев, начальник оперативного отдела С. В. Романов, начальник разведки Н. И. Митрофанов, инженер Т. Ф. Сергеев и др.

Командирами частей были: в Сеще — В. А. Ушаков (ныне генерал-лейтенант авиации), в Ольсуфьево — М. X. Борисенко (во время войны командовал корпусом, умер от болезни), в Игнатьево — И. А. Трушкин (ныне полковник), В Шайковке — В. С. Леонов.

Все — народ знающий, опытный, солидный, трудолюбивый. Работать с ними было одно удовольствие. [75] Начальник штаба Н. Г. Белов удивлял методичностью, размеренностью и спокойствием.

Летом 1939 года я был назначен заместителем командующего по ВВС Витебской армейской группировки, которая осенью того же года участвовала в освобождении Западной Белоруссии.

Войска, власти и помещики ушли за пределы нашей территории. Простые люди Западной Белоруссии жили бедно, они были довольны приходом частей Красной Армии. Было много примеров проявления дружеских чувств населения, чувствовалось, еще не угасла любовь к русским, взыграла родная кровь.

В середине 1940 года я был вызван в Москву к временно исполняющему обязанности начальника ВВС Красной Армии генерал-лейтенанту авиации Я. В. Смушкевичу, который предложил мне принять должность его помощника по кадрам. Я отказался, понимая, что эта работа не по мне. Она противоречила моим наклонностям и характеру, и принятие этой должности не принесло бы мне удовлетворения.

В результате неприятного разговора мне было предложено назначение на Дальний Восток. Я согласился и был назначен заместителем командующего по ВВС 1-й Дальневосточной армии к бывшему своему подчиненному генерал-майору авиации А. С. Сенаторову.

На Дальнем Востоке меня встретили очень хорошо. Генерал Сенаторов проявил много такта, удачно и правильно построил отношения между нами. Разумеется, что не обошлось тут и без моей помощи. Командующим армии был М. М. Попов. Работать с ним было одно удовольствие: он всегда был жизнерадостен, энергичен, деятелен, умел поддержать инициативу подчиненных, а вне службы — приятный весельчак. За полгода пребывания на Дальнем Востоке три месяца работал за Сенаторова, бывшего в отпуске.

На Дальнем Востоке мне очень понравились части ВВС. События в районе озера Хасан, на реке Халхин-Гол, да и вообще напряженность отношений с Японией держали наши части в повышенной готовности. Это наложило определенный отпечаток на людей, выразившийся в большой мобильности, в желании преодолеть любые трудности, проявить особое усердие в боевой подготовке.

Очень хорошее воспоминание осталось от Дальнего Востока, в частности, в отношении охоты и рыбной ловли. [76]

Охота на фазанов чудесна. А рыбняя ловля и охота на уток на озере Ханка оставили неизгладимое впечатление.

В декабре 1940 года я был назначен генерал-инспектором инспекции ВВС Красной Армии. Командующий М. М. Попов и командующий Дальневосточным фронтом Г. М. Штерн уговаривали меня остаться, против чего у меня не находилось возражений.

В начале января 1941 года я с семьей выехал с Дальнего Востока, не без грусти оставляя еще малоизведанный мною край, полюбившихся людей, столь беззаветных и неугомонных в труде.

* * *

Маршал Семен Константинович Тимошенко — высокий, стройный, с крупными чертами лица, энергичный мужчина. Он произвел на меня превосходное впечатление очень внимательным отношением и пониманием того, что человек, первый раз оказавшийся в центральном аппарате, нуждается в поддержке. Эту помощь он тут же с большой готовностью оказал. Он указал основную линию в работе и поведении, в остальном полагаясь на мою инициативу и самостоятельность.

По окончании приема он встал и проводил меня до двери и, поощрительно хлопнув по плечу, очень душевно сказал:

— Не робей, брат! Раз я тебе предложил эту работу, я тебя и поддержу. Звони и заходи в любое время, если будут какие-либо затруднения.

Этим он покорил меня окончательно. Половина затруднений поэтому отпадала, так как я был уверен, что нарком меня поддержит, и, конечно, не надоедал ему.

Перед войной Семен Константинович много внимания уделял обучению войск действиям в сложных условиях боевой обстановки. Повседневно укреплялась дисциплина, повышался авторитет командира. Сверстники помнят везде настойчиво проводившиеся «наркомовские учения».

В штиль он не забывал о буре. Можно только пожалеть о том, что у нас так мало оказалось времени до Великой Отечественной войны.

Я работал под непосредственным руководством С. К. Тимошенко до войны и в первый год войны. Несмотря на очень близкие служебные и внеслужебные отношения, бывшие в то время между нами, авторитет его в моих глазах не уменьшился, а, наоборот, возрос. Я отношу себя к довольно строптивым подчиненным, но всегда искренне и с удовольствием выполнял принятые наркомом решения.

Работа инспекции состояла в проверке состояния авиачастей и указаниях, которые давались по окончании инспектирования. Дополнительно был сделан большой крен на показ и оказание помощи войскам в организации боевой подготовки. Все, кто мог, готовили показательные занятия по новым вопросам использования авиации для проведения их в поверяемых частях. Например, были разработаны и проводились занятия по новому тогда вопросу, не получившему еще ясности, «Проигрыш полета на бомбометание на самолете СБ».

В феврале 1941 года в Кремле было совещание авиационных командиров по борьбе с аварийностью в ВВС Красной Армии. Подготовка предложений для правительственного решения была возложена на маршала С. К. Тимошенко, генерала Г. К. Жукова — начальника Генерального штаба, начальника ВВС Красной Армии II. Р. Рычагова и на меня.

Зная ограниченность размеров многих аэродромов, особенно дальневосточных, учитывая запуск в массовое производство скоростных самолетов Як-1, Лавочкина, Микояна, а также Пе-2, у которых был больше, чем у самолетов, состоящих на вооружении, пробег и разбег, а также учитывая предложения в выступлениях, был поставлен вопрос о расширении аэродромов.

Генерал армии Жуков выступил против этого, указав, что у нас очень много земли под аэродромами и полигонами, что это не государственный подход. При обсуждении вопроса я возразил Жукову, поскольку поступающие на вооружение скоростные самолеты должны иметь соответствующие им аэродромы.

Маршал Тимошенко тогда очень тактично ликвидировал это разногласие поддержкой выдвинутого предложения со стороны Рычагова и заявил: «Специалистам лучше знать. Может быть, расширение аэродромов можно компенсировать передачей населению части земель, непригодных для аэродромов».

Характер у меня не особенно обтекаемый. Мне всегда бывает очень трудно не высказать свое мнение, если оно и не совпадает с мнением начальства. Я не утверждаю, что оно всегда было наиболее правильным. Это не каждый раз помогало делу и почти всегда оставляло у начальства неприятный осадок.

В апреле 1941 года решением правительства я был назначен первым заместителем начальника Главного управления ВВС Красной Армии генерал-лейтенанта П. Ф. Жигарева. [78] При предварительных переговорах пытался отказаться по следующим мотивам. Были генералы, командующие ВВС округов, более опытные, чем я. Так мало еще поработал в инспекции, которая пришлась мне по душе и где, как мне казалось, я мог принести пользу.

Но эти мотивы оказались неубедительными. Все: и Тимошенко, и Жигарев, и член Военного Совета ВВС Степанов — считали полезным мое новое назначение и вошли с ходатайством в правительство, где оно было очень скоро удовлетворено.

За два-три месяца работы в штабе ВВС до Великой Отечественной войны я ничего заметного не сделал. Проявить себя не смог, тем более, что за это время потратил недели три для проверки боевой подготовки ВВС Киевского военного округа, где меня и застала Великая Отечественная война

На Юго-Западном направлении

В ночь на воскресенье 22 июня 1941 года я решил поехать в город Луцк, где находился штаб истребительной дивизии. Мы с комиссаром дивизии М. М. Москалевым легли спать часов в 12 ночи. На сон грядущий взял почитать книжку «Человек-амфибия» и так увлекся, что не мог бросить ее, пока не закончил. В этот момент, то есть около 4-х часов утра, раздался телефонный звонок. Нас по тревоге вызывали в штаб дивизии, начальником которого был полковник А. Р. Перминов.

В это время раздались взрывы бомб, сброшенных немецкими бомбардировщиками на аэродром и город Луцк. Все полки дивизии донесли о бомбардировках их аэродромов. Из Киева сообщили, что по всей государственной границе отмечены перелеты немецкой авиации и происходит бомбардировка аэродромов, крупных и важных объектов. Так началась Великая Отечественная война — одна из величайших трагедий человечества, унесшая многие десятки миллионов человеческих жизней.

Часам к десяти утра оказалось, что материальная часть самолетов на аэродромах значительно пострадала. Воздушные бои велись с большими потерями. Город Луцк наполовину был разрушен, везде пылали пожары. [79]

Штаб дивизии находился в старом монастырском здании. При налетах немецкой авиации, видимо, знавшей размещение штаба и стремившейся уничтожить его, личный состав штаба укрывался в подвалах, за исключением дежурных связистов. Они ни разу не покинули своих мест, я тоже находился там и пытался связаться с Киевом, чтобы вызвать для себя самолет. Это удалось сделать только после больших усилий.

Все были заняты своими делами и выполняли их по мере сил, умения и самообладания. Я же, не вмешиваясь без нужды в действия командования дивизии, помогал в организации боевой работы.

Около 15 часов вылетел в Киев на прилетевшем за мною самолете СБ.

В Киеве я узнал, что мне поручено вступить в командование ВВС 6-й общевойсковой армии, действующей в районе Львова. Меня это обрадовало: вместо кабинетной работы в Москве буду на поле брани.

24 июня вместе с адъютантом Терехиным и шофером Паперным выехал во Львов к месту назначения в штаб армии. Шофер Паперный возил меня на машине «ЗИС-101» ровно год без какой-либо неисправности или вынужденной остановки в условиях иногда сложных, иногда опасных, в осеннюю грязь и зимнюю непогоду.

Адъютант, старший лейтенант Василий Терехин, был молодой, высокий, довольно стройный, румяный, с глазами, опушенными длинными ресницами. Он был достаточно рассеянным, чтобы забывать серьезные поручения, и столь же беззаботным, чтобы вызывать недовольство начальства. В общем, он был приятный адъютант, особенно нравилось мне его спокойствие. Чтобы закончить рассказ о нем, хочу привести для полноты картины один случай, имевший место несколько позже. Противник приближался к Полтаве. Штаб Юго-Западного направления в одну из ночей передислоцировался в Харьков. Чтобы не ехать ночью, мы с Терехиным и шофером остались ночевать. А наш штаб отправился ночью. Ввиду того, что противник был недалеко, шофер еще с вечера съездил в Полтаву и узнал дорогу по городу и выезд на Харьков.

Ложась спать, поручил Терехину разбудить меня на рассвете. Утром рано проснулся, как мне показалось, от близкой стрельбы. Терехин сладко и безмятежно спал рядом. Я его разбудил п спросил:

— Что это, стрельба, что ли? [80]

— Нет, это в штабе забивают ящики с делами, - сказал он. В ту же минуту вбежал шофер и с большим беспокойством сообщил, что немцы обстреливают, а наши войска уже все отошли, только отдельные связисты снимают провода. Мы, конечно, немедленно выехали и едва успели проскочить Полтаву.

— Да, дорогой Терехин, твоя услуга могла закончиться хуже, — упрекнул я его по дороге.

— Молодость виновата, но я исправлюсь, — улыбнулся он.

— В следующий раз я не разбужу тебя, уеду один и буду прав.

— Да, несомненно, — заявил он, сильно сомневаясь. Осенью я отпустил Тсрехина в часть, и он начал боевую работу.

В Тернополе формировался штаб ВВС 6-й армии и стояла на аэродроме подчинявшаяся мне авиадивизия под командованием, генерал-майора авиации В. И. Шевченко. Начальником штаба дивизии вскоре стал В. М. Лозовой-Шевченко. Этой небольшой силой мы помогали армии, как могли, но положение на фронте было очень тяжелым. Армия отходила под давлением превосходящих войск противника. Мы помогали ей очень мало по сравнению с тем, что ей было нужно, но очень много, учитывая наши возможности. Бомбардировщики вылетали по 4–5 раз в день, а истребители — по 9–12 раз.

Штаб был расположен рядом с костелом в большом белом здании, которое было заметно на многие километры. Противник бомбил его днем, а особенно ночью, но ни одного прямого попадания за все время не было.

Поскольку вся авиация нашей армии находилась на одном аэродромном узле Терпоноль, то я с утра выезжал туда и руководил боевой работой на месте. Немецкие летчики не особенно боялись нас и прилетали бомбить аэродром днем. Наши истребители И-16 не догоняли Ме-109 и были слабее их во всех отношениях. Но летчики наши дрались смело, шли на любой риск, вплоть до тарана. Особенно пользовались они атакой в лоб, которую противник никогда не принимал.

В один из первых дней июля штаб армии оставлял Тернополь. Направив штаб ВВС в Проскуров, куда должна была перебазироваться наша авиация, я выехал на аэродром Тернополь. Боевая работа велась с большим напряжением. Бомбардировщики били по наступающим войскам противника, а истребители прикрывали отходящие по шоссе на восток тылы, штабы и войска. [81]

На аэродроме были подготовлены к взрыву горючее и боеприпасы, которые не смогли вывезти. Мы с В. И. Шевченко и группой командиров были на командном пункте на западной окраине аэродрома. На юго-западной части его стояли зенитные орудия, прикрывающие аэродром.

В середине дня орудия сразу приняли горизонтальное положение и открыли ураганный огонь. Через несколько минут танки противника ворвались на аэродром и открыли стрельбу по самолетам. Я впервые увидел Терехина очень беспокойным и настаивающим на немедленном выезде. Он больше заботился, надо полагать, обо мне. «ЗИС» подошел к КП и стоял метрах в 50, а за ним машина Шевченко. Я дал команды «взлет» и «взрыв». Оглушительные взрывы зловеще дополнили поединок зениток и танков, рев моторов взлетающих самолетов и человеческую суету.

В Проскурове меня уже ждал вызов в Киев на работу в качестве заместителя командующего ВВС Юго-Западного фронта, которым к тому времени был генерал Ф. А. Астахов, впоследствии маршал авиации.

Первые недели войны по известным причинам, одной из которых явилось использование врагом огромного преимущества внезапности, были для Советского Союза тяжелыми. Наша авиация, дислоцированная в Белоруссии, на Украине и в Прибалтике, понесла значительные потери. Материальные ценности грузились для эвакуации, сотни тысяч голов скота гналось на восток. Население также устремилось на восток, чтобы уйти от врага и ужасов оккупации.

Судите сами, в руки каких извергов они попадали. В указаниях фашистского командования к своим головорезам было и такое: «Кружа над городами и полями противника, мы должны подавлять в себе всякие чувства. Мы должны сказать себе: эти люди нечеловеческие существа, ибо таковыми являются только немцы; для германского воздушного флота не существует ни так называемых военных объектов, ни душевных побуждений; вражеские страны нужно стереть с лица земли, всякое сопротивление нужно подавить».

Это сокрушающая и изнуряющая правда об ужасных картинах неизмеримых испытаний людей, поставленных под удар молота войны. Быть свидетелем таких потрясений — это невиданная нравственная пытка. Все это было выше моих представлений о несчастьях. Только советские люди могут перенести такие суровые испытания войны, проявить такую жизненную стойкость. [82]

Я нередко думаю, какие источники поддерживали тогда, когда нависла смертельная опасность. Вера и убежденность советского народа в свои силы. Эта вера и убежденность питались не в малой степени победами в революции, победами в 1918–1920 годах, когда положение страны было тоже тяжелым, а мы были значительно слабее, и успехами социалистического строительства. Наш народ, руководимый великой партией большевиков, в трудные дни был уверен в правоте своего дела.

Надо было, стиснув зубы, готовить возмездие врагу. Так делали все честные и преданные Родине люди.

* * *

В первой половине июля 1941 гола были созданы главные командования Северо-Западного, Западного и Юго-Западного направлений. Главнокомандующим нашего Юго-Западного направления был прославленный полководец гражданской войны Маршал Советского Союза С. М. Буденный. Приехав в Киев, он назначил меня на должность командующего ВВС Юго-Западного направления. Дислокация — Полтава, фронты — Юго-Западный и Южный.

Я усматривал свои главные функции в координации действий авиации фронтов и поэтому создал очень маленький штаб. По оперативной работе был назначен М. Д. Смирнов, ныне генерал-майор авиации, заместителем его был полковник И. З. Мельников, по разведке — И. И. Сидоров.

Но скоро обстановка убедила меня, что в ближайшее время маневрировать авиацией фронтов было невозможно. У фронтов было такое изобилие своих очень важных и неотложных задач для авиации, что взять что-либо для помощи другому фронту, попросту говоря, было невозможно.

Пришлось срочно изыскивать авиасосдинения в свое распоряжение, чтобы иметь возможность усиливать авиацию фронтов на угрожаемых направлениях и в наиболее ответственные или кризисные моменты сражений.

Такими соединениями оказались: бомбардировочный авпакорпус под командованием генерала В. Л. Судеца, с имевшейся при нем истребительной группой, прекрасный полк до 40 самолетов СБ, прибывший в Полтаву с Дальнего Востока, а также разведчики на Су-2 (не помню ни нумерацию, ни фамилий командиров).

Основную нагрузку в борьбе по задержанию противника нес авиакорпус В. А. Судеца. [83] Помню, как был прорван немцами фронт в направлении Днепропетровска. Все бомбардировщики и истребители, которые беспрерывно штурмовали наступающие войска противника, работали от рассвета до темноты.

Я требовал от командира корпуса изыскивать возможности увеличить напряжение боевой работы. Был предел и силам славных, самоотверженных героев группы Судеца, сделавших тогда все возможное и невозможное, чтобы остановить врага. Но задержать его продвижение не удалось. Вскоре Днепропетровск пал.

В конце лета после усиления и перегруппировки войска противника возобновили наступление на Киевском направлении. Здесь немцы окружили крупную группировку войск Юго-Западного фронта. Киев был оставлен 19 сентября.

* * *

Оправившись от внезапности наши войска начали действовать более четко, установилась связь между фронтами и участками. Но и в первые месяцы войны противник нес потери, изматывался, коммуникации его растягивались, силы постепенно ослаблялись от потерь, на захваченной территории началось партизанское движение. Техника уничтожалась, изнашивалась.

Сопротивление Красной Армии возрастало, силы ее на фронте росли по мере подхода свежих пополнений из глубины страны.

К концу лета продвижение фашистов задохнулось. Они начали чувствовать нашу силу и ее неиссякаемые источники.

В трудных условиях войны советские люди еще глубже проявляли любовь к своей Родине и Коммунистической партии.

В командование войсками Юго-Западного направления в середине сентября 1941 года вступил Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко. Он взял управление в свои твердые и умелые руки. Все оживились, преобразились и заработали с еще большим напряжением. Солдаты в него верили, зная по финской кампании, а командиры — и по гражданской войне. Для меня же, питающего к нему большие личные симпатии, наступили дни надежд, замыслов, жажды свершения их.

Противник, охватывая нашу Киевскую группировку, так близко подошел к Полтаве, что штаб Юго-Западного направления вынужден был эвакуироваться в Харьков. [84]

В Харькове мы подчинили себе штаб ВВС Харьковского военного округа и сформировали полнокровный штаб и управление, выполнявшие впоследствии функции штаба ВВС Юго-Западного фронта и Юго-Западного направления. Во главе штаба стал генерал А. А. Соковнин, знающий, энергичный, непоседливый начальник, полный сил, кипения и, я бы сказал, даже азарта в работе. Начальником оперативного отдела — полковник (впоследствии генерал) А. Р. Перминов — деятельный, добросовестный, инициативный. Начальником тыла — генерал В. П. Рябцев, толковый и умелый работник.

Осенью нам было приказано дислоцировать штаб Юго-Западного направления и Юго-Западного фронта и ВВС в Валуйки, а оборону организовать по линии Касторное — река Оскол — Красный Лиман и далее на юг.

Своевременно отправив штаб в Балтики, я оставался в Харькове до перестрелки, завязавшейся на Холодной горе между арьергардами наших войск и автоматчиками противника. Они шли следом за нашими войсками небольшими разрозненными группами. На аэродроме в Харькове меня ждал двухместный истребитель Як-7, пилотировал его летчик Чесноков (как будто не ошибаюсь). Погода к моменту вылета была сносной, мешали небольшие проходящие дожди. Через несколько минут после вылета мы прошли одну дождевую полосу, затем вторую, а потом врезались в сплошные дождевые облака, полностью потеряв видимость...

Этот полет в сложных условиях окончился в конце концов благополучно. Волновался и я, но больше всего пережил летчик.

В Валуйках обнаружилось, что расположение аэродромов в глубину идет на северо-восток и, за исключением нескольких, выходит за пределы северной границы фронта. А южные аэродромы входили в границы Южного фронта. Расположить ВВС Юго-Западного фронта удалось с трудом, никакого маневра аэродромами сделать было невозможно, а дальнейший отход грозил катастрофой.

Мы создали внештатную группу во главе с полковником В. Г. Рязановым (впоследствии генерал-лейтенантом, дважды Героем Советского Союза) по разведке грунтовых аэродромов. Она нашла большое количество лугов и пустырей, пригодных при незначительных доделках для аэродромов. Создание сети аэродромов в полосе Юго-Западного фронта потребовало очень больших усилий и уйму находчивости и предприимчивости. Рязанова после этого мы выдвинули командиром дивизии, с которой он очень хорошо справился. [85]

Осенью командованием Юго-Западного направления была проведена Ростовская, операция и одержана одна из первых побед войск Советской Армии над гитлеровцами.

Ростов был освобожден нашими войсками 29 ноября 1941 года. После серьезного поражения под Ростовом у фашистов появилась червоточина и горечь, а в войсках нашей армии — ростки уверенности в возможности бить врага.

В Ростовской операции значительная часть немецких войск вырвалась из окружения из-за нерешительных действий кавалерийского корпуса, который должен был закрыть противнику этот выход. Правда, строго судить кавалеристов нельзя, так как на открытой местности они могли оказаться беззащитными в случае сильных контратак мотомехвойск, особенно авиации противника.

Командование Юго-Западного направления в период боев под Ростовом перебросило с Юго-Западного фронта на Южный группу авиадивизий генералов В. И. Шевченко и Ю. А. Немцевича и координировало действия авиации Юго-Западного и Южного фронтов и ВВС 56-й армии.

Всю основную работу по руководству и организации деятельности ВВС, участвующих в операции, вел непосредственно генерал К. А. Вершинин, командовавший ВВС Южного фронта. Я видел разумность его распоряжений и не стеснял его инициативы; штаб его, возглавляемый генералом А. З. Устиновым, был также на должной высоте. Победа под Ростовом была нашим праздником — праздником необычайных первых радостей в войне{6}.

Еще до Ростовской операции у меня как командующего ВВС Юго-Западного направления было желание иметь в своих руках часть авиации, чтобы можно было помогать фронтам не только траекторией авиации соседнего фронта, по и самолетами, имеющимися в нашем распоряжении. Сейчас это стало совершенной необходимостью. При помощи маршала С. К. Тимошенко мы организовали «маневренную авиационную группу» четырехполкового состава.

Группа была вооружена новыми самолетами, подвижна и представляла собой довольно большую силу. Командовать ею назначили полковника В. Г. Рязанова, к тому времени уже успешно командовавшего дивизией.

В феврале, а может быть, в начале марта 1942 года С. К. Тимошенко, И. X. Баграмян и я ездили в Ставку для доклада о подготовке к предстоящей весенней Харьковской операции. [86] После доклада И. В. Сталин пригласил нас к себе на ужин, где присутствовали члены ГКО, зам. начальника Генштаба А. М. Василевский и ряд наркомов. После нескольких тостов И. В. Сталин вызвал А. Н. Поскребышева, и тот принес ему папку. И. В. Сталин стал читать:

— «Постановление Совета Народных Комиссаров... присвоить звание генерал-лейтенанта авиации Фалалееву Федору Яковлевичу», — закончив чтение, Сталин поздравил меня и предложил тост за мое здоровье, добавив что-то по-грузински.

Мне сказали, что это обязывает меня выпить по рюмке с каждым присутствующим и предоставляет право по своему усмотрению выбрать себе рюмку. Выбрал самую маленькую и выпил со всеми.

Поздравление И. В. Сталина с присвоением звания генерал-лейтенанта в такой обстановке, конечно, запомнилось навсегда.

Осенью 1941 года штабы Юго-Западного фронта и ВВС были переведены в Воронеж. Зимой 1941–1942 годов были осуществлены две операции. Первая из них — Елецкая — явилась частью Московской наступательной операции. Закончилась она разгромом группировки фашистских войск. Авиацией, выделенной для операции, непосредственно на поле боя руководил мой заместитель — полковник (ныне маршал авиации) Н. С. Скрипко.

В январе 1942 года проводилась Барвенково-Лозовская операция. Наши войска в результате наступления глубоко вклинились в расположение врага и захватили большой плацдарм в районе Изюм – Лозовая – Барвенково.

В войсках росла уверенность, что «непобедимые» гитлеровские войска можно бить. А что нужно бить, так это все знали.

В феврале из Новосибирска ко мне в Воронеж прилетела Вера Алексеевна с Клацетой. Весной уже в Валуйках Вера Алексеевна поступила на работу в штаб тыла ВВС, а Клацета добровольно вступила в армию и служила бойцом в батальоне связи. Вера Алексеевна, порядочная трусиха, вдруг совершенно преобразилась и вела себя удивительно выдержанно.

Клацета служила в действующей армии до осени 1943 года. Отходила в составе группы бойцов и командиров батальона от Валуйки до Сталинграда, подвергаясь неоднократным обстрелам, бомбежкам и угрозе быть отрезанной от своих войск при отходе. По ни недовольствия, ни жалобы ни разу не высказала. [87]

Валуйки, как железнодорожный узел и место дислокации штаба Юю-Западного фронта, привлекали внимание противника, который подвергал их бомбардировкам.

В мае 1942 года одновременно с боями в Крыму развернулись активные военные действия в районе Харькова. Первоначально удачно развившееся наступление на левом южном фланге было остановлено ударом противника с юга в тыл нашей наступающей группировке, которая была отрезана от наших войск, дралась с перевернутым фронтом и оказалась в тяжелом положении. На севере наступающие войска тоже были остановлены.

В результате наших неудач в районе Харькова обстановка на южном крыле советско-германского фронта изменилась в пользу противника. Срезав барвенковскии выступ, немецкие войска заняли выгодные позиции для дальнейшего наступления. Советское командование приняло решение о переходе к обороне, чтобы сорвать продвижение врага в восточном направлении.

Весной и летом 1942 года проходила реорганизация ВВС в воздушные армии и создание однотипных авиационных корпусов резерва Верховного Главнокомандования (РВГК).

Я же считал, что в бомбардировочной и штурмовой авиации авиакорпуса должны быть смешанными: две-три дивизии бомбардировщиков или штурмовиков и одна дивизия истребителей для прикрытия и взаимодействия. Истребительные же корпуса для борьбы с воздушным противником должны быть однотипными.

Полагая, что реорганизация эта происходит по решению командующего ВВС А. А. Новикова, я дал ему о своих соображениях телеграмму, попросив доложить ее И. В. Сталину, что он и сделал.

Оказывается, на сей счет уже было решение Государственного Комитета Обороны (ГКО). Командование посчитало, что я не прав, и мое предложение не было принято.

Вскоре после разгрома нашей группировки под Харьковом противник, считая нас на этом направлении ослабленными, начал сосредотачивать значительные силы мото-мехвойск для наступления. Для подавления этих сил у нас было мало бомбардировщиков и штурмовиков. Принимая во внимание отсутствие активности противника в воздухе, мы наметили использовать истребителей, вооруженных РС-82 (реактивными снарядами калибра 82 мм). [88]

Привлечение истребителей к борьбе с наземным противником, особенно с моторизованными войсками, могло, как уже показал опыт, дать ожидаемый эффект.

Как нарочно, в этот момент было получено решение ГКО за подписью Сталина о срочном снятии РС с истребителей. Решение правильное, ибо снятие РС облегчало вес самолета, увеличивало его скорость и маневренность. Я все же решил сохранить РС на истребителях до конца завязавшейся уже операции. Поскольку решение ГКО было совершенно определенным, я вынес этот вопрос на Военный Совет Юго-Западного направления.

Изложил мотивы и просил дать ответ. Но сразу было видно, что Военный Совет не примет такое решение.

Один из членов Военного Совета после довольно продолжительного молчания сказал, что уже есть решение ГКО, обсуждать которое нам не следует, и что товарищ Фалалеев, видимо, имеет основания для своего предложения. Поскольку он является командующим и специалистом в области авиации, пусть он берет ответственность за отсрочку выполнения решения ГКО на свои плечи, заключил он.

Я объявил, что беру на себя ответственность за последствия и оставлю РС на истребителях до конца операции. Придя в штаб, доложил об этом командующему ВВС А. А. Новикову.

Решение это — не бравада с моей стороны. Я был убежден, что оно было правильным, своевременным, полезным. Нельзя было исходить из формальных соображений, когда на карту ставилась судьба операции. А. А. Новиков доложил об этом решении И. В. Сталину. Не доложить о таком серьезном случае, он, конечно, не мог.

И. В. Сталин сказал Новикову:

— Что это за командующий ВВС Юго-Западного направления, который за декаду не выполнил два решения ГКО (первое об однотипных корпусах).

И приказал снять меня с должности.

Через несколько дней прилетел заместитель Главнокомандующего ВВС генерал-лейтенант (ныне маршал) авиации Г. А. Ворожейкин и привез нового командующего — генерала Т. Т. Хрюкина.

Я посетил С. К. Тимошенко для прощания. Расстались мы тепло, расцеловались по русскому обычаю. Обстоятельства сложились так, что с С. К. Тимошенко потом мы ни разу больше не встречались, если не считать одного рукопожатия в Ставке, где не удалось даже переброситься парой слов. Надо прямо сказать, что, хотя человек он очень

сложного характера, у меня не было ни одного начальника за всю службу в армии, которою бы я так же уважал п любил, как С. К. Тимошенко. [89]

Очень приятное воспоминание осталось у меня о начальнике штаба Юго-Западного направления И. X. Баграмяне, тогда молодом, энергичном и вдумчивом генерале с гибким деятельным умом.

22 июня я отбыл в Москву.

В первый период войны, продолжавшийся до середины ноября 1942 года, главной задачей советской авиации являлось всемерное содействие сухопутным войскам посредством нанесения ударов по танковым и механизированным колоннам противника. Одновременно авиация вела воздушную разведку, подвергала периодическим бомбовым ударам тыловые объекты противника, оказывала помощь партизанам. Важной задачей авиации являлась защита совместно с войсками Противовоздушной Обороны страны крупнейших городов нашей Родины от налетов вражеских бомбардировщиков.

За первый период войны советская авиация сбросила на войска и тыловые объекты противника более 6200 тысяч{7} бомб общим весом до 170 тыс. тонн. В воздушных боях и на аэродромах было уничтожено более 15700 вражеских самолетов.

В 1941–1942 годах советская авиационная промышленность достигла больших успехов и выпустила около 34-х тысяч самолетов против 21 тысячи боевых самолетов, произведенных промышленностью фашистской Германии и ее сателлитов.

Рост количества и улучшение боевых качеств самолетов, повышение мастерства, освоение опыта личным составом, совершенствование тактики и видоизменение боевых порядков позволили повысить непрерывность и эффективность воздействия всех родов авиации на войска противника. Авиация стала выполнять задачи не только днем, в простых метеоусловиях, но и ночью, и в сложных погодных условиях.

Одновременно совершенствовалась организационная структура Военно-Воздушных Сил. До мая 1942 года часть авиации фронтов входила в состав общевойсковых армий и не подчинялась командующему ВВС фронта. [90] Это приводило к распылению сил авиации и затрудняло ее массированное применение на важнейших направлениях. Организация воздушных армий в составе каждого фронта и последующее формирование резервных авиакорпусов позволили осуществлять маневрирование и централизованное управление авиацией в масштабе фронта, массирование ее усилий. Улучшилось и стало более целеустремленным взаимодействие авиации с сухопутными войсками.

За первый год войны советские летчики истребили большую часть наиболее опытных летчиков фашистской авиации.

В июле месяце я об этой докладывал командующему ВВС А. А. Новикову:

«Воздушные бои показывают, что противник бросает в бой слабо подготовленный летный состав.В числе сбитых и взятых в плен немецких летчиков имеются недоучки, совершившие после окончания школы по 1–2 боевых вылета... Можно сделать вывод, что нам противостоит численно превосходящий воздушный противник, но качественно значительно уступающий, потерявший уже значительною часть опытных летчиков Опираясь на количественное превосходство, противник стремится возместить утерянное качество своих летных кадров»{8}.

В штабе ВВС и на фронтах

22 или 23 июня я был у А. А. Новикова. Единственно, что мог ему сообщить — это о моем незнании о решении ГКО по организации однотипных авиакорпусов.

— Мы думаем назначить вас заместителем командующего ВВС Красной Армии, — совершенно неожиданно для меня предложил Новиков.

Выслушав его, я изложил свое мнение, что считал бы подходящим для себя более скромное назначение и хотел работать на фронте. Во-вторых, ходатайство перед И. В. Сталиным о назначении меня с повышением после отстранения от должности может привести к нежелательным последствиям для Новикова.

Я был искренен, но А. А Новиков отвел мои мотивы. [91]

— Мне, — сказал он, — нужен человек, с которым я мог бы делить работу. А главное — доверять полностью. А что же касается снятия с должности на фронте, так оно ведь произошло не за плохую работу, а за расхождение во взглядах по частным вопросам.

Мне ничего не оставалось, как дать согласие и ждать. Вскоре А. А. Новиков получил согласие И. В. Сталина на мое назначение и предложил приступить к работе.

Сравнительно спокойная обстановка для вхождения в курс дел (насколько это возможно на такой должности, да еще во время войны) длилась дней десять.

В конце июня 1942 года немцы начали прорыв в Юго-Западном направлении, продвигаясь к Сталинграду и на Кавказ. В середине июля 1942 года А. А. Новиков убыл на Западный фронт и потом в Сталинград для организации боевых действий авиации в этом сражении. Г А. Ворожейкин еще ранее выбыл на Северо-Западный фронт.

На мои плечи свалилась задача общего руководства ВВС в условиях отхода наших войск на юге, передислокации и устройства в новых районах. Кроме того, доклады по вопросам авиации в Ставке (И. В. Сталину) три раза в неделю. Это была горячая пора. Не хватало времени, а иногда и сил для решения всех вопросов.

Тогда у нас были очень малы резервы самолетов, их не хватало для того, чтобы мало-мальски удовлетворить нужды фронтов. Если же добавить, что для меня не могла не быть отягчающим обстоятельством новизна работы, то второе полугодие 1942 года было периодом сверхчеловеческого напряжения моих сил.

Правда, А. А. Новиков из Сталинграда помогал и поддерживал меня сколько мог.

15 октября я был назначен начальником штаба ВВС. У меня были замечательные помощники, активные, знающие свое дело, образованные, добросовестные генералы. Н. И. Кроленко, Ф. Г. Федоров, Н. А. Журавлев, Г. К. Гвоздков, А. И. Соколоверов, Б. В. Стерлигов, Д. Д. Грендаль. Все они обладали умением и тактом, помогая мне входить в курс дела, а я не стеснялся показывать незнание и непонимание того или иного вопроса. Доверие же, оказываемое мною, и поощрение инициативы делали их еще более ревностными работниками штабного руководства.

Главное внимание штаба ВВС было сосредоточено на глубоком анализе боевых действий нашей авиации, на четкости и слаженности в работе всех управлений и служб ВВС. В июле 1942 года штаб ВВС подготовил и издал директиву в адрес командующих воздушных армий и ВВС фронтов. [92] В ней указывалось, что основой применения авиации фронта в наступательной операции должно быть самое решительное сосредоточение авиации на направлении главного удара войск и при этом для решения ограниченного числа боевых задач. Второстепенные направления и задачи войск должны обеспечиваться лишь при наличии свободных авиационных сил и средств.

Далее в директиве указывалось, что это возможно только при централизованном управлении всей авиацией, которое не должно быть самоцелью и доводиться до крайностей. Имеющие место тенденции некоторых старших командиров управлять вылетами едва ли не отдельных звеньев при ограничении или исключении инициативы нижестоящих командиров ничем не могут быть оправданы. Рекомендовалось командующим воздушными армиями боевую работу авиации обеспечивать широко развернутой воздушной разведкой и наблюдением за полем боя; при планировании боевых действий выделять авиационный резерв для ввода его в бой в решающий момент. Указывалось на большое значение для успеха операции достижение оперативного господства в воздухе и давались рекомендации по его завоеванию и удержанию{9}.

Совершенствовалась работа штаба ВВС. По моему указанию под руководством генерала Н. А. Журавлева на основе боевого опыта были разработаны образцы боевых донесений и оперативных сводок и в июле 1942 г. разосланы в штабы воздушных армий и ВВС фронтов{10}.

В июле 1942 г. штабом ВВС рекомендовалось командующим воздушными армиями и ВВС фронтов с целью устранения недостатков работы штабов ВВС укрепить авиационные штабы, запретить перемещение работников штаба без разрешения вышестоящих инстанций, а для недостаточно подготовленных офицеров штабов открыть кратковременные курсы при Воздушной академии. Указывалось, что первейшей задачей штабов является контроль за исполнением приказов и распоряжений командующего (командира). От начальников штабов требовалось наладить поступление донесений в точно установленные сроки.

Были приняты меры к установлению тесной связи штаба ВВС со штабами авиации дальнего действия, ПВО страны и ВВС Военно-Морского Флота. [93] По указанию Генерального штаба донесения о действиях авиации дальнего действия с июля 1942 г. стали представляться как Верховному Главнокомандующему, так и командующему ВВС.

Ежедневные короткие доклады о результатах действий Советских Воеино-Воздушных Сил на имя Верховного Главнокомандующего готовились ведущим управлением штаба ВВС. В них обычно указывались основные задачи Военно-Воздушных Сил, выполняемые за прошедшие сутки, на что были сосредоточены их основные усилия, во взаимодействии с какими фронтами они действовали, какое число самолето-вылетов было произведено за сутки, сколько проведено воздушных боев и сколько сбито вражеских самолетов; как воздушные бои распределялись по основным направлениям действия Военно-Воздушных Сил и сухопутных войск; какие были наши потери в воздухе и на аэродромах, их причины. В сжатой форме докладывались действия наших ВВС и авиации противника на направлениях главных ударов сухопутных войск и их результативность. Указывалось на изменение авиационных группировок противника и появление на их вооружении новых типов самолетов и оружия. Такие донесения обычно готовились двумя выделенными для этой цели офицерами штаба ВВС, которые в течение суток изучали и накапливали полученные из войск и взаимодействующих штабов донесения, вели специальный учет результатов действий и потерь. Окончательную правку таких донесений обычно осуществлял генерал Н. А. Журавлев, обладающий умением в сжатой форме сказать многое. В ходе войны проекты оперативных сводок и боевых донесений штаба ВВС успешно готовили офицеры В. М. Пикулин, Ф. Я. Панюшкин, П. Ф. Коротков. Отлично справлялись со своей работой офицеры Г. В. Виноградов и А. С. Болотников.

13 ноября 1942 года прибывший с фронта генерал Г. А. Ворожейкин, генерал А. В. Никитин, я и полковник В. И. Сталин, возглавлявший тогда инспекцию ВВС, были вызваны к И. В. Сталину. Стоял вопрос об организации и подготовке частей и соединений резервов ВВС.

Сталину было доложено, что этим занимается, по сути дела, один человек и что без аппарата руководство подготовкой резерва страдает.

Полковник В. И. Сталин встал и заявил:

— Я прошу подчинить резервы моей инспекции.

Видя угрозу большому и важному делу, я возразил: [94]

— Товарищ Сталин, не могу согласиться с полковником потому, что в инспекции нет подготовленного руководства для этой серьезной работы. Кроме того, штаб не может и не должен отдавать из своих рук резервы, так как он, участвуя в подготовке и проведении операций, а также в обеспечении их, лучше чем кто-либо будет знать, как и к какому сроку готовить те или иные соединения резерва. Передача же их инспекции, которая не подчиняется начальнику штаба, внесла бы ряд осложнений.

И. В. Сталин, которому, видимо, понравилось мое обоснованное возражение, спросил:

— Разве инспекция вам, начальнику штаба ВВС, не подчиняется?

— Нет, она подчиняется непосредственно командующему ВВС и, может быть, это и правильно, — сказал я.

— Нет, неправильно. Вам в ВВС все должны подчиняться. Вы являетесь заместителем командующего и членом Военного Совета ВВС, — возразил И. В. Сталин.

— Нет, не являюсь.

Тогда И. В. Сталин обратился к Г. А. Ворожейкину:

— Идите сейчас к Поскребышеву и заготовьте проект решения ГКО о назначении Фалалесва начальником штаба ВВС, заместителем командующего и членом Военного Совета ВВС.

Через пять минут такое решение было подписано. Резервы были оставлены в распоряжении штаба, но вскоре в ВВС было создано Управление фронтовой авиацией, которому они были подчинены.

В середине ноября 1942 года позвонил В. М. Молотов и поручил мне вести переговоры с французским генералом Э. Пети, возглавлявшим тогда военную миссию в СССР правительства де Голля, о формировании авиаэскадрильи «Нормандия». Он сказал, что правительство наше благосклонно относится к формированию французской авиачасти и потому можно идти в переговорах на все, конечно, в пределах разумного.

Генерал Пети явился через депь-два, и мы с ним (кстати сказать, он оказался очень симпатичным человеком) за один вечер решили все основные вопросы. Оставался только вопрос оплаты валютой семьям некоторых летчиков, находящихся в Африке. К нашей следующей встрече и этот вопрос был уже решен В. М. Молотовым. Соглашение было подписано мной и генералом Пети 25 ноября 1942 года. Со стороны французов при подписании соглашения присутствовал капитан Мирле, а с нашей — полковник С. Т. Левандович. [95]

До выезда на фронт для участия в Сталинградской битве я пробыл в Москве до конца ноября 1942 года, исполняя одновременно обязанности и командующего, и начальника штаба ВВС. Мне часто приходилось докладывать И. В. Сталину по вопросам авиации.

Жил и работал И. В. Сталин в особом секторе Кремля. На втором этаже к его приемной вел длинный коридор. Затем большая комната для ожидания, далее кабинет А. Н. Поскребышева, через него — вход в комнату с личной охраной И. В. Сталина и, наконец, его кабинет — простой и строгий.

За четыре года работы в штабе ВВС мне приходилось быть в этом кабинете много раз. Но только единственный раз И. В. Сталин был один, а обычно в присутствии членов Политбюро и приглашенных. Он мне показался тогда более приветливым и доступным. У него была исключительная память. Он помнил фамилии почти всех командиров алиакорпусов.

Был такой случай. Генерала А. В. Никитина и меня вызвали к И. В. Сталину. Было ясно, что будут требовать дать авиации какому-либо фронту. В пути т. Никитин просил меня не давать ничего, так как единственный резервный авиационный корпус, которым командовал генерал С. П. Данилов, еще не был готов.

На предложение дать авиации из резерва я ответил, что это невозможно, у нас ничего нет подготовленного. А корпусу Данилова нужно для подготовки минимум три летных дня. Дать неподготовленные части было нельзя. Это привело бы к большим потерям.

И. В. Сталин согласился и дал нам три летных дня. По приезде в штаб мы сразу послали большую группу офицеров для помощи С. П. Данилову. Через день я слушал доклад помощника командующего ВВС по кадрам генерал-лейтенанта В. И. Орехова. Доклад был о людях по бумаге и анкетам, а это очень скучно. На дворе шел обложной дождь, что также не способствовало улучшению настроения. По правде сказать, я уже подумал о какой-нибудь благовидной помехе докладу Орехова. Но тут раздался телефонный звонок. Звонил И. В. Сталин и сказал:

— Вы видите, какой проливной дождь. Это значит вам прибавляется один день для готовности корпуса Данилова.

Таких случаев, характеризующих его исключительную память, было много. [96]

Командующие фронтами просили Сталина, доказывая, как могли, необходимость пополнения авиацией, а Сталин требовал с нас. Мы всегда, как рачительные хозяева, чтобы не остаться ни с чем, сопротивлялись желаниям командующих фронтов и требованиям И. В. Сталина, хотя никогда нельзя было быть уверенным, какое будет принято решение.

Все же я заметил и пользовался тем, что И. В. Сталин всегда охотнее соглашался, если подчеркивалось, что опасно остаться совсем без резервов или что желательно накопить некоторые резервы на будущее. В этих вопросах у нас взгляды сходились. И это облегчало мою роль и нравственное состояние, так как быть только механическим исполнителем, даже разумных распоряжений, очень трудно.

При докладе И. В. Сталину приходилось быть очень осторожным в формулировках в отношении людей. Это могло привести к неприятностям для тех, о ком шла речь. В этом убедился но такому случаю.

В 1943 году на фронтах не хватало рядовых бойцов, поэтому командующие фронтами, особенно перед наступлением, старались изъять из частей ВВС (БАО, инжбатов{11} и др.) людей или чаще — заменить их негодными к строю.

Однажды член Военного Совета фронта Л. З. Мехлис, со свойственной ему энергией, отобрал в воздушной армии несколько тысяч человек. Я подготовил проект приказа для подписи И. В. Сталину о запрещении брать бойцов из ВВС. Прежде чем дать на подпись, доложил ему:

— Товарищ Сталин, на фронтах есть случаи, когда из воздушных армий забирают рядовых бойцов и сержантов в стрелковые части. Этим самым затрудняют боевую работу, срывается работа по заправке самолетов, подготовка и обслуживание полетов. В тех случаях, когда наших бойцов заменяют ранеными и больными, обучение их требует длительного времени. Значит, боевая работа опять-таки страдает. Вот, например, на днях член Военного Совета фронта Мехлис забрал несколько тысяч человек, поставив воздушную армию в крайне тяжелые условия работы...

И. В. Сталин перебивает меня и, обращаясь ко всем, говорит:

— По-моему, надо Мехлиса наказать. Я замечаю, что он часто игнорирует законы. [97]

Поняв, чем может закончиться мой доклад для Мехлиса, и не желая быть виновником его наказания, я решил смягчить обстановку:

— Товарищ Сталин, так делают на всех фронтах. Я привел в пример Мехлиса только потому, что это более свежий случай. На сегодня, пожалуй, нет фронта, который бы не «поживился» за счет воздушной армии. И прошу вас подписать вот такой приказ.

И. В. Сталин прочел внимательно и подписал.

Он часто звонил командующим или начальникам штабов, чтобы получить справку по самым разнообразным вопросам, видимо, возникавшим при обсуждении того или иного положения.

Для того, чтобы ответить на эти вопрсы, всем нам приходилось иметь под руками вороха справочного материала. Как только Поскребышев сообщит, чтобы позвонить И. В. Сталину, так раскладывались все справки на столе в удобном для поисков положении. Если он задаст знакомый вопрос и ответишь ему сразу, то он скажет:

— Проверьте и позвоните.

Можно судить поэтому, что он хотел всегда получать обстоятельные, точные, безошибочные ответы. Он любил иногда вызывать рядовых людей вместе с их начальниками. Видимо, чтобы знать мнения, скажем, о самолете из первых рук. Когда он бывал в хорошем настроении, было приятно решать с ним вопросы. Так, 23 августа 1943 года, в день взятия нашими войсками Харькова, И. В. Сталин позвонил мне по телефону:

— Товарищ Фалалеев, не можете ли вы сейчас ко мне приехать?

Я, конечно, сразу же выехал. Во время доклада по награждениям личного состава и по присвоению воинских званий, он сказал:

— Вас просит на фронт Василевский. Вы можете выехать?

— Могу.

— Когда?

— Послезавтра утром.

— Отлично.

За все годы моей работы в Москве такой веселый, слегка иронический тон в его обращении был один раз, именно в тот день. Вообще разговор у него был сухой, голос сипловатый, смеялся он беззвучно, фигура у него не такая уж солидная, как на портретах, но во всех его действиях и движениях сквозило сознание силы. [97]

Когда войска противника двигались от Ростова на Северный Кавказ, я по своему разумению решил послать туда имевшиеся в резерве три штурмовых и два истребительных полка без права использовать их без разрешения Ставки.

Вечером на вопрос И. В. Сталина, чем можно помочь Кавказу, я сообщил о пяти полках, которые заблаговременно были туда посланы. Он сказал: «Вот и хорошо. Передайте их». Я понял из этого, а потом и по ряду других фактов, что И. В. Сталин всегда поддерживает инициативу, если она совпадает с его мнением.

Надо прямо сказать, что работать с И. В. Сталиным было большой жизненной школой. Он, как Верховный Главнокомандующий, утверждал разработанные фронтами и прокорректированные Генеральным штабом планы операций. Иногда вносил коррективы в сроках и составе сил. Иногда сам ставил общие задачи для той или иной операции. В подробности и большие точности я входить не могу, так как это преимущественно проходило мимо меня. Но его выдающаяся роль Верховного Главнокомандующего заключалась в том, что он делал все необходимое для победы. В этом отношении роль его была совершенно исключительной.

И. В. Сталин пользовался большим авторитетом в народе. Советские люди верили в него, как в руководителя Коммунистической партии, которая направляла и руководила всей деятельностью огромной страны. И наш народ стойко переносил все трудности, возникшие в связи с войной, проявлял исключительную стойкость и упорство, как на фронтах, так и в тылу. Именно благодаря стойкости нашего народа, его сплоченности вокруг партии мы победили в Великой Отечественной войне.

В самом деле, где это видано, чтобы промышленность, в основе своей эвакуированная из европейской части СССР в первый год войны, была так быстро, часто на голом месте, восстановлена и ежегодно давала тысячи танков, самолетов, орудий, бесперебойно снабжая всем необходимым многомиллионную армию с каждым годом все лучше и лучше.

К концу ноября 1942 года на юге нависла сильная угроза нашим войскам. Координация действий авиации на правом фланге Юго-Западного и Воронежского фронтов Ставкой была поручена мне. 1 декабря я прибыл к Н. Ф. Ватутину. Воздушными армиями командовали: на Юго-Западном фронте С. А. Красовский, а на Воронежском — К. Н. Смирнов. [99]

Авиации было мало, особенно истребителей, а личный состав был утомлен в борьбе с авиацией противника. Поэтому огромную группировку войск — людей и техники, сосредоточенных на очень маленьком плацдарме Юго-Западного фронта, перед наступлением пришлось прикрывать из-за недостатка истребителей штурмовиками. Об этом я доложил телеграммой И. В. Сталину и просил пополнения истребителями. Он одобрил такое использование штурмовиков, но истребителей разрешил дать на пополнение очень мало. Это была скорей символическая помощь.

Некоторые преподаватели Краснознаменной Военно-Воздушной академии (КВВА), познакомившиеся в архивах с упомянутой телеграммой на имя И. В. Сталина, спрашивали меня о целесообразности такого решения.

Средство это не особенно, конечно, эффективное, но все же штурмовики могли вести борьбу с бомбардировщиками. Во всяком случае лишали противника возможности безнаказанно бомбить наши войска. С другой стороны, наземные войска, плотность которых на нашем плацдарме была очень большой, не чувствовали себя беззащитными, видя баражирующие самолеты над головами. Сделать более определенное заключение нельзя, потому что серьезных попыток бомбить наши войска на плацдарме со стороны немцев не было.

Не вдаваясь в подробности операции, должен признать, что мы с С. А. Красовским, если не переоценивали, то во всяком случае по достоинству оценили действия нашей авиации по наземным войскам.

Насколько я помню, мы доносили о незначительном уроне авиации противника на аэродромах. А вот свидетель, которого нельзя заподозрить в преувеличениях, X. фон Роден, немецкий летчик, в книге «Немецкие ВВС в борьбе за Сталинград» пишет, что только соединения транспортной авиации потеряли к концу Сталинградской эпопеи около 500 самолетов й 1000 человек личного состава.

В середине февраля 1943 года Воронежский, Юго-Западный и Южный фронты вышли на линию Льгов — Обоянь — Богодухов — Змиев — Красноград — Синельниково — Красноармейское — Краматорск — Родаково и далее на юг по реке Миус.

19 февраля противник начал свой контрудар по правому крылу Юго-Западного фронта, а в начале марта — в направлении Харьков — Белгород. [100]

Находясь в Старобельске, я получил приказание Г. К. Жукова немедленно прибыть в Белгород, где, как потом оказалось, был и А. М. Василевский. Вызвал самолет «Дуглас» дальней авиации и, взяв четверку истребителей для прикрытия, вылетел в Белгород.

Белгород был в границах Воронежского фронта и 2-й воздушной армии, которой командовал Константин Николаевич Смирнов. Я знал его с 1935 года. Это был веселый, жизнерадостный человек.

Вечером в кабинете Смирнова, представлявшем собой очень большую комнату городского дома, мы составляли план действий воздушной армии в сложившейся неустойчивой обстановке. Присутствовали К. Н. Смирнов, начальник штаба Н. Л. Степанов (ныне генерал-лейтенант авиации в отставке) и я. Устав, решили отойти от стола и карт к топившейся железной печке. Едва успели закурить, как с шумом и грохотом обвалилась штукатурка от потолка, покрыв и изуродовав стол и стулья. Но мы остались невредимы.

Через день-два обстановка осложнилась настолько, что было решено перебазироваться в Новый Оскол. Генералы Г. К. Жуков, А. М. Василевский и штаб фронта выбыли ночью, а мы со Смирновым решили выехать утром.

Но утром и всю первую половину дня немцы беспрерывно бомбили Белгород. Убежищ и щелей подготовлено не было, и нам пришлось очень туго. Чтобы сознательнее реагировать на обстановку, а не ждать «сюрприза» в помещении, решили выйти во двор.

Бомбы и пули падали тут и там, нередко где-то недалеко были слышны крики раненых и умирающих. Оставаться долго было нельзя, так как уже появились отходящие машины и люди. В одну из образовавшихся пауз мы выехали и благополучно добрались до Нового Оскола.

Воздушные бои с авиацией противника часто происходили на глазах наземного командования. Конечно, они не каждый раз кончались желательной победой. Не всегда наши истребители вступали в бой при явном преимуществе истребителей противника, если не было их бомбардировщиков. И это правильно. Лезть каждый раз на рожон при превосходстве противника было бы безрассудным и даже вредным делом. Совсем другой разговор при встречах с бомбардировщиками врага, когда надо при всех условиях атаковать и мешать бомбометанию.

Одной из главных причин, затруднявших успешное ведение воздушного боя нашими летчиками, было отсутствие радио на борту истребителей, кроме ведущих. [101] Это не позволяло эффективно управлять боем.

Кроме того, нередко наши истребители прерывали воздушный бой с противником или вели бои маневром, отклоняясь в тыл — в сторону своих аэродромов. Иногда подобные случаи оценивались как трусость наших летчиков. Нет ничего более неправильного и зазорного, чем такие обвинения.

Большим недостатком, я бы сказал, бичом истребительной авиации всю войну, был малый радиус действия. Малое пребывание по времени в воздухе из-за недостатка горючего в баках также приводило к отрицательным последствиям. Последнее объяснялось тем, что конструкторы всячески старались сократить вес самолета, чтобы увеличить его скорость и скороподъемность. Ведя бой, летчик, кроме всего прочего, следит и за временем, которое у него осталось для возвращения на аэродром. Иногда и преимущество на его стороне, даже противник подставит хвост, а он должен повернуть и немедля уходить на свой аэродром. Иначе где-нибудь в лесу или в поле разобьет машину при вынужденной посадке. Вот почему люди, не знавшие тактико-технических возможностей авиации, иногда обвиняли летчиков в трусости явно незаслуженно.

Как только произошел перелом на фронтах в нашу пользу, так с 1943 года не было ни одной жалобы на летчиков до конца войны. Безусловно, к тому времени и технические возможности нашей авиации возросли. В частности, появилось радиооборудование самолетов, позволявшее более эффективно управлять воздушным боем.

Тут следует остановиться еще на одном тяжелом положении летчиков. Всю войну они при выполнении заданий находились над территорией противника или над территорией, занятой им. И если была подбита машина, то летчики сразу оказывались в тылу врага пойманными или в большинстве случаев непойманными, стремящимися под страхом смерти перейти фронт к своим.

* * *

Вскоре я выбыл из строя из-за первого инфаркта. После болезни начал работать с 7 июня 1943 года в должности второго заместителя командующего ВВС. Начальником штаба, ввиду моей болезни, в мае 1943 года был назначен генерал С. А. Худяков. [102]

Летом 1943 года после успешного испытания в битве на Курской дуге уже в массовом порядке стали применяться противотанковые кумулятивные бомбы (ПТАБ), которые давали значительный эффект против танков. Фронты наперебой просили у И. В. Сталина эти бомбы, так как он распоряжался ими лично сам. Поэтому часто получали приказания: «Срочно доставить энному фронту 40 тысяч ПТАБ», или «энному фронту 20 тысяч ПТАБ».

Как известно, приказать всегда легче, чем выполнить, если даже у исполнителей много сил, средств и энтузиазма. Для выполнения таких приказаний срочно требовалось большое количество транспортных самолетов, еще более нужных для выполнения других неотложных задач. Иногда же погода мешала полету уже нагруженных самолетов и приходилось давать объяснения.

Чтобы избежать этих неудобств, мы с генералом М. П. Константиновым решили организовать наши склады ПТАБ на фронтах по направлениям. Это избавляло нас от горячки при выполнении очередных задач и высвобождало от перевозки ПТАБ большое количество самолетов.

Но, прежде чем пожать плоды, пришлось пережить неприятности. Однажды мы явились к И. В. Сталину для доклада по ряду вопросов. Он выразил недовольство невыполнением его указаний по ПТАБ и их самовольным отпуском фронтам.

Я был очень удивлен, так как И. В. Сталин ни до того дня, ни после ни разу не повысил голоса в мой адрес. Мне ничего не стоило стерпеть резкость со стороны И. В. Сталина. Но догадался, что кто-то, не поняв наших добрых намерений, доложил И. В. Сталину о передаче ПТАБ фронтам без его ведома.

Когда было разъяснено о создании складов ПТАБ по направлениям, он успокоился и одобрил.

У И. В. Сталина была склонность к вооружению самолетов крупнокалиберными пушками. Когда речь шла о 37 мм пушках, я считал это пределом калибра. Но когда заговорили о 45 мм, а впоследствии — о 76 мм пушках, я всеми силами противился этому.

Нет слов, сила разрушения крупных снарядов велика. Самолет, пораженный таким снарядом, надежно выводился бы из строя, в большинстве случаев разрушался бы. Но беда в том, что вероятность попадения уменьшается по сравнению с 20–23 мм снарядами до таких мизерных величин, что стрельба была бы равносильна стрельбе из пушки по воробью в воздухе. [103]

1 сентября 1943 года по просьбе маршала А. М. Василевского я выбыл на фронт для координации и руководства боевой работой авиации Юго-Западного и Южного (с 20 октября 1943 года — 3-го и 4-го Украинского) фронтов, где он был представителем Ставки по наземным войскам.

Командующим Южного фронта был генерал Ф. И. Толбухин, впоследствии Маршал Советского Со,юза.

Командующим воздушной армией на Южном фронте был генерал Т. Т. Хрюкин. Надо сказать, что среди крупных работников ВВС Советской Армии он у нас был на особом счету. Не было никого, с кем бы мне так долго пришлось работать. До его поездки в Испанию он был у меня в бригаде летчиком. После же приезжал инспектировать из Москвы. В 1939 году он сменил меня на должности командующего ВВС 3-й армии. В январе 1941 года он подчинялся мне, входя в состав инспекции. В 1942 году он сменил меня на должности командующего ВВС Юго-Западного фронта. Потом уже до конца войны мне продолжительное время пришлось непосредственно руководить его работой на юге и в Прибалтике.

Был он человек высокий, сильный, красивый. К концу войны — генерал-полковник авиации и дважды Герой Советского Союза. Командир — знающий дело, работящий, отличный хозяин, много заботился о подчиненных. Умел для своей армии добиться у начальства всего необходимого. Все время, сколько я его знал, он стремился учиться.

Задачей фронта было очищение от врага Донбасса, промышленного района Запорожье — Днепропетровск и Мелитопольщины

Дела шли успешно, задача выполнялась без особого напряжения. Но к осени на фронте образовалась дуга в нашу сторону от Кировограда к Запорожью и Никополю. Противник прочно удерживал район Кривой Рог — Никополь.

А. М. Василевский переехал на Юго-Западный фронт к генералу Р. Я. Малиновскому в район Днепропетровска

Р. Я. Малиновский был авторитетным командующим. Он серьезен без черствости, властный, но сдержанный. Отличался умением анализировать. Он с непритворным достоинством всегда до последней возможности защищал своих подчиненных, не давая их незаслуженной обиде. Этим всегда вызывал во мне неизменное уважение.

Командующим воздушной армией на Юго-Западном фронте был генерал В. А. Судей, добросовестный волевой и требовательный командир Проведена была большая организационная работа по обеспечению зимнего наступления. [104]

На освобожденной от врага территории убедился, что на Украине было сильное партизанское движение. Слава и действия партизан никогда не померкнут.

Чтобы увидеть и оценить разрушения, причиненные гитлеровцами нашей стране, надо было посмотреть на освобожденные Донбасс и Запорожье. Все уничтожено, разрушено и исковеркано. Душа, находчивость и изобретательность миллионов людей, вложенные в созидание, творение гения и человеческого разума были превращены в руины. Эти картины сжимали сердце, порождая жгучую ненависть к врагу.

Во второй период войны (с 19 ноября 1942 года до конца 1943 года) наши доблестные войска при активном содействий авиации окружили и разгромили трехсоттысячную группировку немецко-фашистских войск под Сталинградом, нанесли тяжелое поражение врагу под Курском, а затем освободили Левобережную Украину. Советская авиация одержала победу в воздушных сражениях на Кубани.

Боевые действия авиации в период контрнаступления под Сталинградом впервые планировались в виде авиационного наступления, предусматривающего непрерывное воздействие на противника при подготовке и в процессе атаки, а также в период действий пехоты и танков в глубине обороны противника.

В период Сталинградской битвы наша авиация совершила около 36 тысяч самолето-вылетов, на врага было сброшено свыше 140 тысяч бомб, уничтожено 3000 самолетов; большой урон понесли его сухопутные войска.

Воздушное сражение над Кубанью весной 1943 года продолжалось более двух месяцев По числу воздушных боев и участвующих в них самолетов оно было одним из самых крупных и ожесточенных. Например, в один из дней апреля 1943 года нашей авиацией было проведено 1300 боевых самолето-вылетов и в 50 воздушных боях уничтожено 74 самолета противника. В упорной борьбе советские летчики завоевали господство в воздухе и активно наносили удары по живой силе и артиллерии противника. Они проявляли образны героизма и боевого мастерства. Здесь проявили себя выдающиеся мастера воздушного боя А. И. Покрышкин, братья Д. Б. и Б. Б. Глинка, Г. А. Речкалов и другие. Прославили себя боевыми подвигами и замечательные дочери советского народа — летчицы 46-го гвардейского ночного бомбардировочного полка под командованием Е. Д. Бершанской. Всего в воздушных сражениях над Кубанью враг потерял 1100 самолетов. [105]

Стремясь вернуть стратегическую инициативу, утраченную после тяжелых поражений в битве на Волге и зимой 1943 года, немецкое командование решило окружить и уничтожить наши войска на Курской дуге Для поддержки своих войск противник сосредоточил 2050 самолетов. Советское Верховное Главнокомандование своевременно раскрыло замыслы врага и приняло решение сначала измотать силы наступавшего противника активной обороной, а затем разгромить его, перейдя в контрнаступление.

Воздушные бои отличались большими масштабами и напряженностью. На направлениях главных ударов с обеих сторон действовало около 4000 самолетов. Нередко в бою участвовало одновременно до 100–150 самолетов. Советская авиация в оборонительной операции уничтожила 1500 самолетов противника и завоевала прочное господство в воздухе.

В контрнаступлении под Курском впервые в полном объеме было осуществлено авиационное наступление, что явилось дальнейшим шагом в развитии оперативного искусства ВВС. Непрерывным воздействием советская авиация наносила вражеским танкам и артиллерии большие потери, снижала их способность к сопротивлению, оказывая эффективную поддержку наступавшим советским войскам. С вводом в наступление танковых соединений главные силы авиации прикрывали их с воздуха и переключались на подавление средств противотанковой обороны, препятствовали подходу резервов.

Воздушными армиями в Курской битве командовали генералы В. А. Судец, С. А. Красовский и С И. Руденко.

В период с 5 июля по 23 августа 1943 года советские ВВС совершили около 120 тысяч самолето-вылетов и уничтожили более 3700 вражеских самолетов.

В ожесточенных боях советские летчики показали беспредельную любовь к Родине, проявили героизм и высокое боевое мастерство Особенно прославился старший лейтенант А. К. Горовец, сбивший в одном бою 9 самолетов противника. Ему посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Здесь открыл свой боевой счет И. Н. Кожедуб, трижды Герой Советского Союза. Отличились известные летчики В. И. Андрианов, А. Е. Боровых, И. А. Куличев, А. П. Маресьев, А. И. Петров, и И Пургин, М. П. Одинцов и другие.

На Орловском направлении достойно сражались против общего врага летчики французской эскадрильи «Нормандия». [106]

После случившегося в начале февраля 1944 года второго инфаркта, месяц пролежал в госпитале и столько же в санатории Архангельское близ Москвы.

В марте 1944 года была получена телеграмма о смерти мамы. Неизбежное свершилось. Бесконечное горе осталось. От глубины горя и потрясений не было слез, а как они тогда облегчили бы мои муки. Невыразимыми словами чувства любви и благоговения к этой доброй, отдавшей всю себя счастью своих детей, женщине-матери, не померкнут и не покинут меня. С потерей матери человек становится окончательно взрослым и самостоятельным, сознавая глубже свои родительские права. И все же незримо мать и ее власть существуют и пусть существуют как наследство — богатство мое.

В первых числах апреля 1944 года получил телеграмму от А. М. Василевского, в которой он приглашал, если я могу, лететь к нему для участия в проведении Крымской операции. Врачи не хотели отпускать, доказывая, что нельзя еще работать с таким состоянием здоровья. Я понимал, что лететь было нельзя, но надо. Через день был на подступах к Крыму в штаб-квартире Василевского.

Операция по освобождению Крыма в апреле — мае 1944 года получила известность как одна из успешных операций Великой Отечественной войны, проведенная сухопутными войсками в тесном взаимодействии с Военно-Морским Флотом и ВВС.

Много разрушений было по Южному берегу Крыма. Но больше всего постарадал Севастополь, от которого остались буквально одни развалины.

26 мая 1944 года, получив задание руководить авиацией 1-го Прибалтийского и 3-го Белорусского фронтов, начал заниматься всесторонним обеспечением этих воздушных армий для предстоящей операции по освобождению Белоруссии и Прибалтики.

В конце месяца был уже с А. М. Василевским у И. Д. Черняховского. Никогда еще раньше не сосредотачивалось так много вооружения на фронтах и в армиях для операции. Это значило, что наша военная промышленность росла усиленно.

Цель Белорусской операции состояла в разгроме войск группы армий «Центр» и освобождении Белоруссии. Предусматривалось нанесение одновременных сходящихся ударов в общем направлении на Минск, окружение и разгром основных группировок противника. В предстоящей операции важная роль отводилась ВВС. [107]

Белорусская операция началась 23 июня 1944 года. Согласованные по месту и времени удары сухопутных войск и авиации завершились быстрым прорывом обороны и разгромом значительных сил противника. Советская Армия освободила Белоруссию, большую часть Литвы, часть Латвии и восточные районы Польши.

Неожиданно противник задержал нас в Прибалтике, точнее в северо-восточной части Латвии по линии Тукум – Лиепая. Все, что ни делали там наши войска, не приводило к успеху. Войска Советской Армии разгромили фашистов, заняли Берлин, а в углу Латвии немцы сидели и отбивали все наши атаки. Только в начале мая 1945 года немцы приняли предъявленный им ультиматум.

В середине августа 1944 года у Генерального штаба Советской Армии появились данные о сосредоточении большого количества танков противника перед 1-м Прибалтийским фронтом. Поэтому А. М. Василевский попросил у И. В. Сталина усиления.

В один из вечеров И. В. Сталин позвонил Василевскому при мне и сказал: «Никакого усиления я дать не могу. Есть более важные места.»

Тогда у нас, представителей Ставки, в штабах фронта и воздушных армиях началось небывалое напряжение в работе по организации противодействия готовящемуся удару немцев. Вскоре опасность для Шяуляя миновала.

Ко дню авиации 18 августа 1944 года я оказался в Москве. Указом Президиума Верховного Совета СССР Г. А. Ворожейкину, Н. С. Скрипко, С. А. Худякову, Ф. А. Астахову и мне было присвоено звание маршалов авиации. В этом мы видели высокую оценку партии и правительства роли авиации в ходе войны и нашей скромной работы. Мы готовы были приложить все свои усилия, опыт и знания для скорейшего разгрома врага.

В середине февраля 1945 года я был вызван с фронта в Москву для замещения А. А. Новикова, уезжающего на фронт для руководства боевой работой авиации 1-го и 2-го Белорусских и 1-го Украинского фронтов. Там было сосредоточено такое количество авиации, что целесообразно было ее использовать, объединив руководство.

Первое, чем мы занялись в штабе, — это создание крупного резерва авиации для решающих операций. Рабочая книга буквально пестрит записями о резервах. Чтобы создать резерв, надо вывести часть корпусов из боевых действий. Но командующие фронтами добровольно сделать это не соглашались. Приходилось доказывать им или обращаться к И. В. Сталину. [108]

Возник очень важный вопрос о недостатке снарядов к самолетным пушкам и патронов к крупнокалиберным пулеметам. В 1945 году расход их на самолето-вылет увеличился по сравнению со всеми годами войны неизмеримо. В правительстве согласились с нашими доводами и изыскали для производства снарядов и патронов необходимые заводские мощности, цветной металл, взрывчатку.

Можно судить о наших делах по такому показателю: одна только транспортная авиадивизия особого назначения, бывшая в подчинении штаба, за время войны произвела 139355 вылетов, перевезла 404362 человека, 34020390 кг груза, особых полетов (с перевозкой ответственных лиц) — 3412, слепых полетов (без видимости) — 6794 часа, 77 боевых вылетов в глубокий тыл немцев с налетом в 391 час. И это только цифры, голые цифры, а какие здесь были замечательные люди!

За отличное выполнение боевых заданий, героизм и отвагу около 200 тысяч авиаторов отмечены правительственными наградами, 2420 человек удостоены звания Героя Советского Союза, 65 человек — дважды Героя Советского Союза, а А. И. Покрышкин и И. Н. Кожедуб стали трижды Героями.

8 апреле 1945 года была создана комиссия по подготовке ВВС к переходу на мирное положение.

9 мая 1945 года советский народ праздновал День Победы. Люди в Москве, счастливые и восторженные, оживленные и ликующие, запрудили вес улицы. Сквозь веселье и бодрость у людей сквозила гордость за себя, близких, за партию, армию и народ. Это был самый светлый праздник из всех, виданных мною.

Самая сильная и совершенная военная фашистская армия была раздавлена, а ее генералы и фельдмаршалы разбиты и обесславлены. Чтобы хоть как-нибудь затушевать свой позор в прошлой войне, гитлеровские генералы, при поддержке своих американских хозяев, объясняют свои поражения стечением ряда несчастных обстоятельств.

Бисмарк говорил, что Небо не стояло прочнее на плечах Атласа, чем Пруссия на плечах генералов — это было верно только до войны с нами, в конце которой они (генералы) побежали и для облегчения скинули со своих плеч Пруссию, в чем мы им по мере сил помогали.

В день парада Победы 24 июня А. А. Новиков и Г. А. Ворожейкин были на аэродроме, а я — на Красной площади. [109]

В этот день последний раз видел И. В. Сталина и говорил с ним. Войдя в Мавзолей, где его ждали члены правительства и маршалы, он поздоровался со всеми за руку, что редко с ним бывало. Потом взошли на Мавзолей. Особенностью парада было то, что у Мавзолея В. И. Ленина войска бросали огромное количество трофейных знамен и штандартов немецких, итальянских частей и соединений. Это был особо торжественный момент.

Здесь уместно сказать о руководстве ВВС Советской Армии. Командующий ВВС А. А. Новиков — умный и рассудительный начальник. Все делал осмысленно и обдуманно. Очень предусмотрительный. Прежде чем решить какой-либо крупный вопрос, он посоветуется с подчиненными, отработает со смежными органами. Со всеми умел быть в хороших отношениях, не принося в жертву ни интересы ВВС, ни свой авторитет. Был ранее общевойсковым начальником, имел большой штабной опыт, что помогало ему в крупной по масштабу работе. Он умел подбирать себе людей и тактично руководить ими. Разногласия по практическим вопросам иногда были, но споры редко. Он всегда умел быть на месте — будь это на решающем фронте, перед начальством или перед подчиненными.

Знаю А. А. Новикова с 1932 года. В 1935 году он был начальником штаба Смоленской авиабригады, а я командиром эскадрильи и подчинялся ему. В 1936 году я был командиром этой бригады, а он командиром эскадрильи и подчинялся мне. С 1942 года я снова в подчинении у него и все всегда шло хорошо. Мы, будучи приятелями, никогда не опускались до фамильярности.

Г. А. Ворожейкин — здоровенный добряк. Истинно русский. Человек, полный доброжелательства. Носитель огромного опыта — в пехоте дослужился до командира дивизии, в авиации — до первого заместителя командующего ВВС. Всю войну пробыл на фронтах. Принципиальность его видна хотя бы из того, что он дал мне положительную характеристику в момент, когда я был снят с должности командующего ВВС Юго-Западного фронта. Будучи первым заместителем командующего ВВС, он разговаривал с А. А. Новиковым о моем назначении первым заместителем, мотивируя тем, что все средства управления, документы и сведения у меня (начальника штаба). На это не всякий человек способен.

Член Военного Совета Н. С. Шиманов — работник опытный, знающий, бодрый.

Зам. командующего ВВС А. В. Никитин — отличный организатор, человек правдивый, скромный и немногословный. [110]

Главный инженер ВВС А. К. Репин — сравнительно молодой, энергичный, способный. Одно время работал в Государственном Комитете Обороны страны, знал работу авиапромышленности. Все это делало его авторитетным, независимым, решительным.

Генерал Н. П. Селезнев — инженер солидный, знающий свое дело. Он работал в сложной обстановке, на перекрестке интересов Наркомата авиационной промышленности и ВВС. Справлялся со своим делом успешно.

Руководство Наркомата авиационной промышленности — А. И. Шахурин, П. В. Дементьев, А. С. Яковлев и П. А. Воронин — (было дружной группой, умеющей отстаивать интересы промышленности. А. А. Новиков умел сохранять с руководством НКАП хорошие отношения.

В мирные дни

Весной 1945 года правительством Норвегии в Осло был организован праздник Победы в честь трех стран-победительниц: Советского Союза, Англии и США.

Возглавляя советскую делегацию, я вылетел в Осло совместно с генерал-лейтенантом В. И. Щербаковым, командовавшим 14-й армией, освободившей часть северо-восточных районов Норвегии, с переводчиком, адъютантом Д. Наседкиным и норвежским военным атташе в Москве. Сделали посадку в Хельсинки для ознакомления со столицей Финляндии. Хельсинки — культурный, чистый европейский город. В нем много зелени, много воды — озера, каналы и реки, много отличных детских колясок и ни одного автомобильного гудка. Население в нем — степенное, немного хмурое.

В Осло нас встречали представители Министерства иностранных дел, военного ведомства и командования союзнических войск в Норвегии.

Бывший тогда министром иностранных дел Норвегии Трюгве Ли дал в честь советской делегации завтрак в гостинице, в которой мы и были размещены.

Завтракали мы без хлеба. Когда я намекнул о хлебе, нам сказали, что ввиду недостатка хлеба в городах Норвегии, завтракают и ужинают без хлеба. Хлеб полагается только к обеду. [111]

Правда, сейчас же послали искать хлеб, но нашли его только к концу завтрака. Это обстоятельство и удивило нас, и вызвало чувство симпатии к народу, такими крутыми мерами выбиравшемуся из разрухи и бедности после войны. Лишний раз убедился, что без хлеба стол — не стол, а «хлеб на стол и стол — престол».

После аудиенции мы были на обеде у короля. Обед скромный, из трех блюд, потом кофе в гостиной. Вообще образ жизни короля, видимо, скромный, с пуританскими наклонностями.

Англичане и американцы были в повседневной форме. А мы — в парадной со всеми регалиями. Поэтому внуки короля не отходили от нас во все время пребывания во дворце.

Обеды, завтраки и ужины по поводу нашего пребывания проходили каждый день. Речи и даже подарки подчеркнуто говорили о симпатиях к русским, но не везде и не всегда они были искренними.

Больше всего нас трогало любовное отношение народных масс к русским. У отеля, где мы размещались, всегда толпился народ. Если кто-либо из нас выглядывал на балкон, то толпа увеличивалась до огромных размеров и раздавались приветственные возгласы. На улицу нельзя было выйти — улица сразу же запруживалась народом.

Единственный раз мы осмелились выйти на прогулку днем, и она едва не кончилась катастрофой. Давка оказалась угрожающей для нас и для близстоящих. Выручила группа находящихся около нас норвежцев, догадавшихся поднять на плечи одного из горожан, что заставило всех присмиреть, так как все, затаив дыхание, ждали наших речей. Но его речь успокоила массу, а ближайшие оцепили нас и довели до отеля.

Выражение сильных дружественных чувств норвежцев было и в королевском театре, когда после окончания спектакля все зрители встали и в присутствии англичан, американцев и всех гостей, а также членов своего правительства (король вышел из ложи) скандировали слово «Россия»... Кроме того, в знак дружбы и благодарности к русским они аплодировали и кричали (у них, видимо, так принято) русские слова, какие только знают: хлеб, камень, топор, товарищ, рука, друг и т. д., и т. п. Целый фейерверк наших слов. Это было восхищение, восторг, экзальтация. Мы были растроганы и рады. Но это продолжалось так долго, что становилось неловко — нас приветствуют, а союзников нет. Мы решили уйти, но зрители ждали нас на улице и проводили до отеля. Это был триумф. [112]

Выражение теплых, дружественных чувств населения Осло проявлялось и до нашего приезда. Так, каждый день после освобождения Осло от немцев приносилось огромное количество цветов в казармы, где находились наши офицеры, бывшие в плену у немцев, но еще не репатриированные.

Были и героические поступки некоторых норвежцев при немцах. Так, один врач, рискуя жизнью, тайно лечил в собственной лечебнице несколько тяжелобольных пленных офицеров. А одна девушка пробиралась через колючую проволоку в лагерь военнопленных для передачи писем, посылок, лекарств и т. д.

Я был у этого врача — благодарил его от имени Советского правительства. С этой же целью принимал и девушку. По приезде в Москву представил их к правительственной награде через Министерство иностранных дел и Главное управление кадров Советской Армии.

Небезынтересно рассказать, что при прохождении русских перед королевской трибуной на параде присутствующие устроили им такую овацию, которая взволновала всех. Король повернулся ко мне и пригласил встать рядом с ним (принц Олаф, я, Бредли и Гаррисон стояли на трибуне на шаг сзади него). Это вызвало взрыв оваций. Только принц Олаф не мог скрыть порыва раздражения из-за поступка отца, оставившего на месте Бредли и Гаррисона. Через некоторое время он с ними вышел на одну линию с королем. Но уже все видели предпочтение, оказанное русским.

У меня осталось очень хорошее впечатление о норвежцах, как о сильном, мужественном, правдивом и стойком народе, но много пострадавшем и обедневшем от войны. Даже досадно, что из такого народа вышел предатель Квислинг.

При возвращении из Норвегии мы сели в столице Швеции Стокгольме. На аэродроме нас встречал командующий шведскими ВВС.

Вскоре в Советское посольство прибыл представитель министерства иностранных дел Швеции. Он вел переговоры с нашим послом т. Чернышевым о том, чтобы я не настаивал на аудиенции у короля Он, мол, на какой-то дальней загородной даче и приехать ему, имея за плечами свыше 90 лет, трудно. Чернышев спросил мое мнение. Я был рад избежать аудиенции и связанных с ней хлопот.

Посол в связи с нашим приездом устроил прием, на котором присутствовали представители властей, общественности, военных органов и дипломатический корпус. [113]

Особое, совершенно неожиданное впечатление произвели на меня корреспонденты. Их интересовали вопросы аполитичные, праздные и довольно забавные. Первые вопросы были:

— Правда ли, что вы охотник?

— Верно ли, что вам в Норвегии подарили собаку из королевокой псарни?

— Какой состав семьи?

— Где учится дочь?

— Цвет ее волос?

При ответе «блондинка» раздался гром аплодисментов.

— Можно ли сфотографировать вашу собаку?

Норге, подаренную мне норвежцами, сфотографировали, как говорила сотрудница посольства, 76 раз, и назавтра этот снимок был помещен во многих газетах.

Можно было предположить, что читателям этих газет надоели за время войны серьезные вопросы и корреспонденты учитывают их потребности. Можно предположить также, что в первые месяцы после войны, когда решались судьбы народов, перекраивалась карта мира, когда демократическое движение было в разгаре, газеты нарочно занимали народ легкими, сенсационными вопросами. Так или иначе, а я, привыкший к делу, к участию в решении и обсуждении проблем, не имевший, кроме сна, и часа отдыха, был этим удивлен, если не обескуражен.

Стокгольм красив, благоустроен и очень богат. Здесь мы пробыли два дня и вылетели домой, свободно и радостно вздохнули, увидев ласкавшие глаз русские пейзажи, милых людей и свою обстановку.

С 17 июля по 2 августа 1945 года проходила Потсдамская конференция глав правительств СССР, США и Великобритании. В работе конференции принимали участие также и военные делегации. В состав Советской военной делегации входили Маршал Советского Союза Г. К. Жуков, адмирал флота Советского Союза Н. Г. Кузнецов, генерал армии А. И. Антонов, адмирал С. Г. Кучеров, генерал-лейтенант Славин и я.

Вторая половина 1945 года прошла в горячей работе по реорганизации частей ВВС и ее центрального аппарата.

В июле 1946 года меня назначили начальником Краснознаменной Военно-Воздушной академии, расположенной в городе Монино под Москвой. При знакомстве с академией оказалось, что в ней учится около двухсот Героев Советского Союза, свыше двадцати дважды Героев и трижды Герой И. Н. Кожедуб, что личный состав академии награжден более чем семью тысячами орденов и медалей. [114]

Весь коллектив руководства академии состоял из людей, обладавших богатым боевым и служебным опытом, солидной практикой летной работы и трудился на редкость дружно.

Заместителем начальника академии по научной и учебной работе был генерал С. П. Синяков. В конце 1947 года его сменил генерал Я. С. Шкурин, работавший ранее начальником штаба воздушной армии и начальником академии. Заместителем по общим вопросам после генерала С. Д. Теренченко стал генерал И. К. Самохин, в прежнем командующий воздушной армией. Заместителем по политической части работал генерал П. Л. Иваненко, начальником тыла — генерал Б. Р. Терпиловский. Помощником начальника академии по научной работе был назначен генерал А. Р. Шарапов.

Начальниками факультетов были генералы А. А. Соковнин, Герой Советского Союза А. В. Беляков, В. П. Афанасьев, А. С. Колесов, Ф. П. Котляр и полковник М. М. Волосюк.

На руководящих постах в подразделениях и отделах академии плодотворно трудились генералы В. А. Ушаков, Б. В. Стерлигов, Г. Ф. Захаров, С. М. Мартьянов, А. И. Харебров, полковники А. И. Агеев, С. А. Владимирцев, И. К. Глущенко, М. В. Данилов, В. П. Каминский, О. Н. Никитин, В. В. Пономарев, В. В. Тараканов, А. В. Тарбеев и другие.

Большой вклад в развитие учебного процесса, методической и научно-исследовательской работы внесли генералы А. А. Самойло, Б. Ф. Свешников, М. Д. Смирнов, Е. И. Татарченко, В. М. Толстой, А. И. Чугунов, полковники С. И. Костин, В. Д. Палло, Б. К. Харитон, доцент П. Е. Дюбюк и многие другие.

Было решено основным стержнем всех видов работ объявить призыв бороться «За доброе имя нашей Краснознаменной академии». Этот лозунг оказался удачным и доходчивым. Он поднял на ноги все категории личного состава и их семей. Все болели за «свою академию», боролись за ее доброе имя и гордились своими достижениями.

Во-первых, естественно, надо было начать с укрепления дисциплины и порядка. Нужно было дело повернуть круто и решительно. Были опоздания на занятия и другие нарушения дисциплины. Командиры не были достаточно требовательны. [115]

Совещания профессорско-преподавательского состава, а потом и слушателей дали свои результаты. Зазнайство некоторых героев-фронтовиков сразу поубавилось. Со временем они стали примером и опорой командования, партийных и комсомольских организаций в укреплении и поддержании дисциплины.

Учебная работа, которая являлась основной для академии, была поставлена неплохо, но требовала дальнейшего улучшения. С учетом опыта Великой Отечественной войны и новых требований были заново пересмотрены учебные планы, созданы многие лекционные курсы, впервые в академии изданы конспекты ряда лекций. Была внесена ясность, кого и чему мы учим.

Выше уже говорилось, что в академии училось много Героев и дважды Героев Советского Союза. Это был золотой фонд ВВС, носивший огромный боевой опыт всех родов авиации.

Слушатели и преподаватели подняли вопрос об издании книги с описанием и анализом эпизодов боевых действий слушателей. Это было очень ценно для частей ВВС, для учебного процесса, особенно для училищ, школ, где училось молодое поколение. Это было интересно для всех интересующихся авиацией и, в частности, для ДОСААФ. Такая книга была написана при участии 100 авторов — Героев Советского Союза, имевших большой боевой опыт.

Слушатели академии все время жаловались на недостаточную летную практику. Полностью решить этот вопрос не удалось, но налет значительно увеличили, в том числена реактивных самолетах. Если налет 1946 года принять за 100 процентов, то в 1947 году налетали 190 процентов, в 1948 году — 233, в 1949 году — 341 процент. Увеличение — в 3,5 раза. Это немалое достижение коллектива академии.

Учебной работой после моей отставки много и полезно занимался новый начальник академии С. А. Пестов.

В 1946–1949 годах коллективом академии было сделано немало, а главное — создана благоприятная основа для научной работы в будущем. Некоторые товарищи считали, что в военных академиях нет и не может быть открытий, серьезной научной работы, а есть только обобщения. Считаю их неправыми. Согласен, что «нельзя назвать садом место, если нет деревьев, но сад будет, если есть поросль». А поросль есть.

В научно-исследовательской работе следовать общему увлечению — все обосновывать только боевым опытом, нельзя. [116] Надо всегда учитывать новое, определяемое развитием техники.

Если нам покоиться на боевом опыте прошлого, не изучать тщателыно новое, не изучать иностранную литературу и считать, что у нас все лучше, везде приоритет, то мы можем сильно отстать от времени.

Большое внимание уделялось развитию спорта. Борьба за высокие технические показатели и массовость спорта дала большой эффект.

С первых дней прибытия в «безводный гарнизон» Монино моей мечтой было построить бассейн. В 1947 году без отпуска средств было начато строительство бассейна. Закончен он был в 1950 году. И все эти годы приходилось изыскивать деньги на покрытие расходов. Заместитель военного министра генерал-полковник В. Е. Белокооков отпускал деньги, каждый раз хмурясь. Просить же средства в начале года не имело смысла, так как в них отказывали бы (тогда бассейн считался роскошью).

Основную работу по развитию физкультуры и спорта вела кафедра физической подготовки и спорта. Особенно усердно, с энтузиазмом работали А. Ф. Чернобровкин, А. И. Качановский и другие. Был создан большой актив по всем видам спорта.

Чувство бодрости и радости вызывали тысячи спортсменов, смелых и сильных, как гладиаторы, с телами, достойными кисти художника. Спортом увлекались И. Н. Кожедуб, дважды Герои Советского Союза В. И. Андрианов, В. И. Мыхлик, В. В. Сенько, В. М. Попков, Л. И. Беда, А И. Колдунов, Г. А. Речкалов, множество Героев Советского Союза, преподавателей и служащих.

В академии была развита художественная самодеятельность. Ею занимались все. Генерал В. П. Афанасьев сам дирижировал факультетским хором.

Ко всем видам благоустройства гарнизона был привлечен личный состав подразделений КЭО, семьи, школьники. Исключение составляли слушатели и профессорско-преподавательский состав, занятый основным — учебным делом.

Были и пессимисты, утверждавшие, что посаженные деревья будут вырваны и поломаны, а цветы потоптаны. Но они, к счастью, оказались не правы. Все было цело, умножалось, росло и радовало глаз.

Учебный корпус был достроен и оборудован хорошей мебелью, картинами. Заново построили пионерский лагерь. [117] Собственными силами академии был сооружен парк-стадион. Дорожки парка украшены статуями и освещены электрическими фонарями. Там были оборудованы и работали детский уголок, танцплощадка, летний ресторан.

В 1949 году наш гарнизон стал одним из самых благоустроенных и красивых гарнизонов в Советской Армии. Это было особо важно в том отношении, что сотни офицеров, ежегодно оканчивающих академию, несли культуру в гарнизоны авиации по всей нашей Родине.

Заместитель начальника академии по тылу генерал И. М. Гиллер, человек энергичный и проворный, просил только об одном: запланировать все в начале года. Он был, безусловно, прав, так и старались делать. Но жизнь есть жизнь, и планы эти всегда корректировались.

Охотно работал инженер Г. И. Лещинский, составляя проекты бассейна, солдатского клуба, буфета в парке, рисунки штакета и т. д. Много и с увлечением работал майор Н. В. Гудок, командир батальона охраны. Он всегда радовался результатам труда своих людей. Если приводили в порядок или придавали красоту какому-то участку территории, то он находил, что рядом стало так плохо выглядеть, что в будущем надо что-то сделать. И делал.

Большую помощь командованию и партийной организации в работе оказывали женщины гарнизона в лице женсовета. Женщины в воинской части и в соединении — это огромная сила. Взять хотя бы их влияние на своих мужей, а еще более на детишек. Да и в вопросах общественной деятельности такая сила может свернуть горы.

Женщины вели большую работу по озеленению участков вокруг домов, сбережению озеленения и цветов, по внедрению культуры в квартирах, в коридорах и кухнях. А для различных конкурсов им выделялись немалые средства.

Женсовет был хорошим рычагом воздействия и в деле укрепления семьи, выявлял особо нуждающихся в материальной помощи, курортном лечении и т. д.

В феврале 1949 года у меня был очередной инфаркт. Это была наиболее опасная и продолжительная болезнь. В апреле мне врачи разрешили выезжать на больничной коляске на улицу, чтобы дышать свежим воздухом, греться под лучами весеннего солнца, видеть красоты Монино и видеть людей, что было мне нужно не менее других процедур. В одну из таких прогулок мне довелось наблюдать торжественный марш слушателей академии, готовящихся к параду. Это парадное шествие оставило неизгладимое впечатление. [118] Понимаю, что у меня за время болезни накопилась жажда видеть людей почувствовать их силу и здоровье. Но я считаю, что ни до того, ни после не видел столько красивых, стройных, сверкающих орденами на новой форме, излучающих радость молодости и силы людей. Да, это шествие показалось мне феерическим.

Май — июнь пробыл в санатории «Барвиха» под Москвой. Там я познакомился с обаятельной женщиной — Долорес Ибаррури, тоже тяжелобольной. Раз или два заносил ей ягоды — букеты земляники, собранной на территории санатория. Разговаривать много ни ей, ни мне не разрешалось. Но даже несколько фраз Ибаррури говорили о ее уме и характере.

С нею находилась дочь Амая. Мне очень понравилась их бережливость. После каждой поездки в Москву Амая тщательно чистила щеткой жакет и юбку, аккуратно вешали их на вешалку и в шкаф. У меня осталось об этих женщинах очень хорошее впечатление и глубокая симпатия.

Я, кажется, нашел происхождение ее болезни. Это — тоска по родине. Недаром говорят — человек без родины, что выдернутая из гряды репка. Передавая ей букетик земляники, я сказал:

— У нас на родине считают полезным для здоровья есть землянику, прямо срывая ее с травки.

При слове «родина» у нее блеснули глаза, и столько в них было грусти и тоски. Если свобода ничего не стоит без родины, то и родина без свободы — злая мачеха.

В 1949 году командующий ВВС маршал авиации К. А. Вершинин был заменен по должности генерал-полковником П. Ф. Жигаревым.

После болезни работоспособность моя сильно пала. Чувствовал, что недоделываю очень многое, что за моими плечами накапливается долг перед академией. Этот моральный груз ухудшал мое самочувствие. Несмотря на все, я крепился и не терял надежды вскоре поправиться. Хотя у меня было много планов, но по состоянию здоровья надо было идти в отставку или в длшельный отпуск для лечения.

В начале 1950 года подал рапорт об увольнении в отставку и закончил свою службу в Советской Армии

Служба в Советской Армии, как это видно из настоящих записок, провела меня в пехоте через многие должности, от рядового до командира полка, а в авиации — от командира эскадрильи до начальника штаба ВВС и начальника академии. [119]

В армию я пришел с образованием 5 классов — багажом, с которым можно кое-как жить, но совершенно недостаточным, чтобы командовать члетями и соединениями, тем более мизерным — для управления и руководства в еще более крупных масштабах.

Из-за недостатка знаний часто приходилось полагаться на удачу, что для всякого начальника, тем более командира, отвечающего за жизнь подчиненных людей, совершенно нетерпимо.

Всю свою сознательную жизнь хотел быть более и более просвещенным. Я настойчиво использовал самое доступное и полезное занятие — вдумчивое чтение.

Лучшие средства развить мышление — чтение, беседы и наблюдение. Кроме недостатка знаний, всегда чувствуешь отсутствие опыта и только к концу жизни накапливаешь его вдоволь, когда он, по сути дела, уже не нужен. Умудренность же накапливается больше трудом, нежели умом. Но ум, служа основой для нее, является обстоятельством облегчающим и неоценимо важным.

Всю жизнь приходилось принуждать себя постоянно учиться, держаться тактично, сохранять спокойствие, хотя нервы напрягались иногда до предела; держать в узде пороки, свойственные человеку; не показывать боязни при опасности; не проявлять без нужды своего превосходства

В 1950 году я находился как бы на распутье: служба и связанные с ней дела и обязанности отпали, времени свободного много, а образовавшаяся вследствие этого пустота не была заполнена. Такой кардинальный поворот в жизни грозил многими неприятностями. Ведь не шутка — лишить организм установившихся отправлении, привычных функций и потребности действовать. Это все равно, что на полном ходу затормозить машину.

Начинал уже беспокоиться за будущее. Но тут туман над моей головой превратился в благодатный дождик. 9 ноября 1950 года родился внук — Владимир, а еще через год и восемь месяцев — внучка Марина. Это сразу преобразило мою жизнь, все пустоты были заполнены новым содержанием.

Внуки — наше утешение, они не только окрашивают, а перекрашивают жизнь. Они постепенно вытесняют все другие радости.

Приходится удивляться тому, как в природе все мудро устроено: сначала в жизни у человека — радость познаний, любви, затем, радость создания очага, труда и выполнения долга. И когда все кажется уже исчерпанным, приходит к человеку небывалая радость — внуки, их любовь, ласка и всепросветляющая чистота. [120]

Воспоминания о Федоре Яковлевиче

М. Соломатин, генерал-полковник танковых войск

За свою сорокапятилетнюю службу в Советской Армии мне пришлось встречаться и работать со многими командирами и политработниками. О каждом из них складывались определенные мнения и впечатления.

Моя дружба с Федором Яковлевичем Фалалеевым продолжалась более тридцати лет. За такой большой срок она ни разу ничем не омрачалась, и светлая память об этом замечательном коммунисте-ленинце, друге и товарище сохранится до конца моей жизни.

В 1924–1927 годах нам с Федором Яковлевичем пришлось работать почти за одним столом.

В конце 1924 года я был назначен командиром 238-го стрелкового полка, он — комиссаром этого же полка, который размещался в городе Мариуполе (ныне г. Жданов).

В этот полк мы прибыли почти одновременно. Первая встреча была задушевной Федору Яковлевичу рассказал о том, что я — потомственный рабочий Урала. Федор Яковлевич также подробно рассказал о себе. Оказалось, что он тоже работал на Ижевском заводе и тоже прошел суровую школу гражданской войны и борьбы с бандой Махно. Поскольку и мне пришлось гоняться за бандой Махно до полного ее разгрома, то у нас накопилось очень много воспоминаний.

Я был унтер-офицером старой царской армии, Федор Яковлевич в годы гражданской войны тоже получил довольно скромное военное образование.

А нам предстояло не только командовать полком, учить и воспитывать командиров и политработников, но и самим учиться военным и марксистско-ленинским наукам. [121]

Личный состав полка был скомплектован из командиров, политработников и бойиов, прибывших из различных частей, с разной степенью боевой, политической и технической подготовки. Подразделения полка были размещены в спирто-водочном заводе, в котором еще сохранилось оборудование. Все это очень сильно влияло на дисциплину личного состава полка.

Мы с Федором Яковлевичем оказались людьми различных характеров. Лично я был очень вспыльчив, иногда излишне спешил. Федор Яковлевич был требовательным политработником, он тоже не терпел имевшихся неполадок в полку. Однако у него был очень уравновешенный характер. Он всегда со всеми был выдержан и показывал пример как настоящий коммунист-ленинец и являлся образцом комиссара гражданской войны.

Поведение Федора Яковлевича оказывало большое влияние на всех политработников и командиров. Благодаря этому в делах управления полком была полная гармония, что позволило нам в короткие сроки добиться больших успехов в устройстве полка, в боевой и политической подготовке.

Федор Яковлевич входил в состав Мариупольского обкома, а я — в состав облисполкома. Это помогало нам добиться улучшения расквартирования подразделений полка и командно-политического состава. В то время все мы имели только комнаты в общих квартирах без удобств. Сами кололи дрова, сами и были истопниками. Но никто не жаловался и не предъявлял претензий на предоставление отдельных квартир. Мы с Федором Яковлевичем тоже имели комнаты. Видимо, и это оказывало влияние на сознание личного состава полка.

Если по военным вопросам я оказывал своими делами некоторую помощь Фалалееву, поскольку имел уже боевой опыт на командных должностях первой мировой войны и трехлетним опытом в годы гражданской войны, то по марксистско-ленинской теории моим первым учителем и наставником был Федор Яковлевич.

За трудолюбие, личный пример во всех делах Федора Яковлевича уважали командиры, политработники, бойцы и семьи личного состава полка. Не было случая, чтобы Федор Яковлевич по-казенному отнесся к просьбе обращающихся к нему людей. Пример обращения с людьми Федора Яковлевича очень полезен и сейчас для политработников и командиров Советской Армии. [122] Занимая должность комиссара полка, наряду с большой партийно-политической и общественной работой, он уделял много внимания изучению военных наук с тем, чтобы быть достойным воином Красной Армии...

Оценку его работы в авиации более полно и квалифицированно могут, понятно, дать его боевые соратники. Однако тот огромный труд, преданность Коммунистической партии и нашей Родине, которые проявились у Федора Яковлевича, понятны и мне.

Я тоже уральский рабочий, с трехлетним образованием, стал генерал-полковником танковых войск. Так чго все тяготы и трудности, которые встречал Федор Яковлевич за долголетнюю службу в Советской Армии, пришлось пережить и мне. Поэтому мне понятно то, что его тяжелое заболевание явилось следствием чрезмерной перегрузки. И он, стремясь сделать все от него зависящее, чтобы разгромить многочисленных врагов в годы гражданской и Великой Отечественной войн, не щадил своего здоровья и жизни.

Если мы с Федором Яковлевичем работали над усовершенствованием своих знаний, занимались с подчиненными, проводили общественную работу, то и наши семьи трудились не меньше нас. Жены готовили пищу, ухаживали за детьми, стирали, мыли, пилили вместе с нами дрова, топили печи — и тоже успевали заниматься в кружках политграмоты. Одним словом, у них также на все хватало времени.

Несмотря на большую и трудную работу, Федор Яковлевич как комиссар полка организовывал вечера встреч Нового года и в дни государственных праздников. Вечера эти проходили очень весело. Этому всегда способствовало умение Федора Яковлевича развлечь людей своими остроумными выдумками.

Федор Яковлевич и Вера Алексеевна вырастили дочь Клацету, которая в 1950 году вышла замуж за офицера Военно-Воздушных Сил, Героя Советского Союза Александра Ивановича Петрова. У них сейчас уже взрослые сын и дочь. Когда мы бываем в этой замечательной, скромной семье Петровых, то всегда вспоминаем доброе имя Федора Яковлевича. Чувствуется та же теплота встреч, та же искренность, какая была в семье Фалалеевых.

В 1955 году мы навсегда расстались с верным, преданным сыном нашей Родины и Коммунистической партии, крупным военным руководителем, прекрасным и отзывчивым товарищем, очень хорошим и примерным семьянином. Память об этом замечательном человеке навсегда останется в наших сердцах. [123]

Н. Шиманов, генерал-полковник авиации запаса

Они, сыны твои, Россия,
Так начиная с Октября,
В бессмертье славы уходили,
Держа равненье на тебя.
А. Сурков

Не случайно эпиграфом к своей статье я выбрал слова А. Суркова.

Во-первых, эти четыре строчки отражают пройденною жизнь и деятельность маршала авиации, комиссара гражданской войны, верного, непреклонного ленинца — Федора Яковлевича Фалалеева. Во-вторых, не все, даже те, кто много лет работал вместе с Федором Яковлевичем, знали, что сын простого крестьянина из Удмуртии, окончивший двухклассную школу у себя на родине, был большой любитель литературы.

Особую страсть Федор Яковлевич проявлял к ярким, образным изречениям, начиная с изречений Петра Первого, А. В. Суворова и других государственных, политических и военных деятелей до наших дней, которые он аккуратно записывал в свою памятную книжечку. И многие из этих изречений, зная наизусть, он часто применял в разговоре и выступлениях.

Очень любил он и современную поэзию. Особую же симпатию проявлял к политически острым стихам и басням С. Михалкова и произведениям А. Твардовского, Е. Долматовского, Н. Тихонова, А. Суркова

До Великой Отечественной войны мы с Федором Яковлевичем встречались на маневрах, особых совещаниях, проводимых Наркоматом Обороны. В годы Отечественной войны и до конца его жизни мы не только были сослуживцами, по и дружили нашими семьями.

Федор Яковлевич, его жена Вера Алексеевна и дочь Клацета были всегда гостеприимными и душевными людьми. Они всегда готовы были оказать товарищу внимание и заботу.

Ф. Я. Фалалеев старше меня на два года по возрасту и партийному стажу. Он член КПСС с 1918 года, я с 1920 года. Но армейская наша служба совпадала.

Есть люди удивительно спокойного характера, обладающие большим даром отличного наблюдения и часто не желающие вмешиваться в имеющиеся беспорядки. [124] Но есть и такие, которые умеют не только наблюдать, но и внимательно выслушать подчиненного, проанализировать те или иные явления, события, положения и тут же оперативно, не боясь ответственности, принять меры. А если надо, то и убедить старшего начальника в необходимости положительного решения поставленных вопросов.

К таким людям принадлежал Федор Яковлевич Фалалеев. К маршалу Фалалееву шли в любое время с любым вопросом. И никогда никому он не отказывал в помощи.

Внешне для тех, кто видел его первый раз, Федор Яковлевич казался грозным. Виною этому были его могучие, сильно разросшиеся брови. Когда он хмурил их, глаза почти закрывались, казалось, не жди пощады от этого человека. Действительно, к врагам он был беспощаден, а среди своих подчиненных был старшим товарищем, чутким командиром.

Писатель С. Голубев в своем романе «Когда крепости не сдаются» писал: «Авторитет офицера держится на трех китах: на доверии, на уважении и на любви. Доверие завоевывается профессиональными качествами: распорядительностью, находчивостью, осторожностью. Уважение достигается честностью и высокой добросовестностью. А любовь — заботой о подчиненных и защитой их интересов».

Всеми этими качествами обладал Федор Яковлевич. С повышением в должности и звании — вплоть до маршала авиации — Федор Яковлевич оставался все таким же, каким он был, политбойцом, политруком, комиссаром батальона и полка в годы гражданской войны. Тогда мы делили с красноармейцами четвертушку хлеба и последнюю завертку махорки пополам.

Федор Яковлевич любил говорить о патриотизме. Как-то на одном из тематических вечеров в подмосковном авиасоединении в 1944 году мы были вместе с Федором Яковлевичем и выступали на тему о воинской чести, доблести и геройстве.

Вообще выступать с речами на митингах или с докладами на собраниях Федор Яковлевич не любил. Но в тематических вечерах, где можно было пофилософствовать, поспорить и послушать друлих, Федор Яковлевич принимал активное участие.

Вот и на этом вечере Федор Яковлевич выступил с речью о любви к своей Родине и преданности ей. Он приводил много примеров из своей жизни в годы гражданской и за три года Великой Отечественной войн. [125]

В начале своих воспоминаний я уже говорил, что Федор Яковлевич любил выражать свои мысли, подкрепляя их пословицами, поговорками, умными выражениями поэтов, писателей и больших общественных деятелей.

Помню, в его кабинете — кабинете начальника штаба ВВС — в книжном шкафу, помимо собрания сочинений В. И. Ленина, энциклопедического 86-томного словаря Брокгауза и Эфрона, были подобраны сочинения Плеханова, Белинского, Герцена, Добролюбова, Пушкина, Толстого и друлих классиков.

Несмотря на загруженность рабочего дня, Федор Яковлевич много читал. Особенно любил «Былое и думы» А. И. Герцена и сочинения В. Г. Белинского. Обычно он, хогда разговаривал со своими подчиненными, требовал краткости изложения мыслей и деловых предложений. А когда тот или иной офицер или генерал многословил, он употреблял одну фразу:

— А знаете ли вы, что только на телеграфе платят за слова, а везде платят за дело. Идите и через час представьте ваши предложения.

Федор Яковлевич, как штабной командир, был очень точен в сроках исполнения документов и тщательности их отработки.

Очень внимателен и в то же время без какого-либо низкопоклонства Федор Яковлевич был с представителями и наших союзников по войне — французами, англичанами и американцами. Когда требовала обстановка, он умел доказать правильность и законность требований Советского командования.

Правительство высоко оценило заслуги Ф. Я. Фалалеева. За время службы в Советских Вооруженных Силах Федор Яковлевич был награжден орденом Ленина, тремя орденами Красного Знамени, тремя орденами Суворова, орденом Кутузова 1-й степени, орденом Красной Звезды и орденом «Знак Почета», а также многими медалями.

Кроме того, за организацию французского полка «Нормандия — Неман» Французское правительство наградило его Командорским орденом Почетного легиона, Боевым Крестом, а Болгарское правительство — орденом «За боевые заслуги».

Еще в 1943 году генерал Вален, главнокомандующий воздушными силами свободной Франции, прислал в знак благодарности альбом со следующей надписью: «Генералу Фалалееву. На память об истребительной эскадрилье воздушных сил Свободной Франции «Нормандия»: самой большой честью для которой будет — сражаться в рядах Воздушных Сил доблестной и вскоре победоносной Советской Армии.

Лондон, 13 марта 1943 года. М. Вален». [126]

В знак благодарности и уважения все жители академического городка, где почти четыре года Ф. Я. Фалалеев являлся начальником гарнизона и начальником Краснознаменной Военно-Воздушной академии, вынесли единодушное решение: «Именовать улицу, где жил маршал, улицей Фалалеева».

К 50-летию Великой Октябрьской социалистической революции по решению совета академии на ее территории установлен бюст Ф. Я. Фалалеева.

Память о делах Федора Яковлевича на благо Родины живет и будет жить в наших сердцах.

Г. Ворожейкин, маршал авиации в отставке

Я всегда буду тепло вспоминать замечательного командира, человека и товарища, каким был Федор Яковлевич Фалалеев. Волею судеб мы несколько лет работали с ним вместе в центральном аппарате в должностях заместителей командующего Военно-Воздушных Сил Советской Армии А. А. Новикова. Это был самый трудный период нашей службы в Советской Армии.

Федор Яковлевич Фалалеев принадлежал к числу тех наших командиров и политработников, которые прошли тяжелые годы гражданской войны, были закалены в битвах и сражениях с врагами нашей страны и непосредственно участвовали в борьбе за упрочение Советской власти.

Работая в штабе ВВС, он среди всех генералов, офицеров, служащих, рабочих и работниц пользовался не только авторитетом, но и большим уважением. Он был строг и объективен, отзывчив и добродушен, сердечен и внимателен.

Приведу только один маленький случай. У нас в штабе работала уборщицей женщина средних лет, имела двоих детей и больную мать, а муж ее погиб на фронте. Эта женщина часто опаздывала на работу, и начальник административно-хозяйственного отдела приказал ее уволить.

Однажды эта женщина вся в слезах явилась к Федору Яковлевичу и рассказала ему подробно о своем горе и трудностях. Для того, чтобы хоть как-нибудь прокормить ребятишек и больную мать, она берет непосильную стирку у знакомых, стирает ночами, поэтому и опаздывает на работу. [127]

Федор Яковлевич тут же вызвал к себе начальника административно-хозяйственного отдела и отменил его решение уволить уборщицу. Кроме этого, приказал приготовить для этой семьи посылку. А придя ко мне в кабинет, взволнованный и возбужденный, возмущаясь говорил, что, к сожалению, есть у нас еще немало бездушных людей, не способных помочь людям в их беде и горе.

Мие пришлось почти 6 лет работать в Монино в Краснознаменной Военно-Воздушной академии. И должен сказать, что я не знаю там ни одного человека, который бы не вспоминал Федора Яковлевича тепло и приятно. Ни у кого не повернется язык сказать что-либо плохое об этом замечательном человеке, воине и защитнике Родины.

Все мы, его сослуживцы, сожалеем, что он слишком рано ушел от нас навсегда. Спасибо ему за все, сделанное им для армии, для Родины, для народа.

Я могу твердо сказать, что это был Человек с большой буквы.

А. Беляков, генерал-лейтенант авиации в отставке, Герой Советского Союза

В 1946 году главком ВВС представил нам нового начальника академии — талантливого военного деятеля, маршала авиации Ф. Я. Фалалеева. Постоянный состав академии был преисполнен радужных надежд. И Федор Яковлевич эти надежды сторицей оправдал.

Несмотря на то, что в это время в системе ВВС было достаточно опытных и заслуженных генералов, трудно было найти другую более подходящую фигуру на должность начальника академии, чем Федор Яковлевич Фалалеев. Пошел он в академию с большим желанием.

В скором времени определились и ближайшие помощники Ф. Я. Фалалеева. Весь коллектив командования академии работал под руководством Федора Яковлевича на редкость дружно. Работа спорилась и основывалась на глубоком уважении к начальнику академии.

Да, Федор Яковлевич умел завоевывать авторитет, уважение и любовь своих подчиненных. Мы гордились тем, что во главе академии стоит маршал Фалалеев.

Вспоминая о совместной работе в академии, я, естественно, не берусь дать цельный и исчерпывающий материал о работе ее начальника, ибо все пережитое воспринято мною со своих позиций начальника факультета. [128]

За те несколько лет, которые пробыл Федор Яковлевич в академии, никто из нас ни разу не слышал, чтобы он кого-нибудь отругал или на кого-то повысил голос. Всегда равный и спокойный тон обращения к подчиненным (а их было у Федора Яковлевича не одна тысяча) и вежливость вызывали расположение всех, кто к нему обращался. Идешь к нему и всегда чувствуешь, что твои просьбы и предложения будут внимательно и доброжелательно выслушаны и будут удовлетворены. А если что и нельзя удовлетворить и в чем-либо Федор Яковлевич откажет, то это всегда воспринималось не как обида, а как необходимость. Вот почему вое мы по-настоящему, по-военному любили и уважали своего руководителя. Другим начальникам это далеко не всегда удавалось.

Однако отношения благожелательности не заслоняли необходимой требовательности. Приказы, распоряжения и указания Федора Яковлевича выполнялись точно. В своей деятельности по подъему академии на новую ступень маршал Фалалеев выдвинул призыв: «Бороться за доброе имя нашей Краснознаменной академии!». Он нашел горячий отклик у всех категорий личного состава.

Приступив к руководству академией, Федор Яковлевич провел ряд важных мероприятий. В первый год после окончания войны состав слушателей был малочислен. Кропотливо подбирая преподавательский состав, улучшая учебную и научную работу академии, маршал Фалалеев развернул широкую разъяснительную кампанию в войсках по привлечению в вуз летчиков, штурманов и работников тыла.

Помню, как потянулись в академию заслуженные боевые летчики и командиры, Герои Советского Союза. Вот один из ярких случаев. Среди очередной группы вступающих оказался трижды Герой Советского Союза И. Кожедуб. Он колебался. Его соратник А. И. Покрышкин поступил учиться в Академию им. М. В. Фрунзе. Однако после беседы с Фалалеевым Кожедуб сделал твердый выбор — Краснознаменная Военно-Воздушная академия.

Через некоторое время в наших выпусках запестрели фамилии летчиков и штурманов — Героев Советского Союза.

Федор Яковлевич настойчиво и инициативно использовал боевой опыт слушателей и требовал этого же от преподавателей. [124] По его указанию и при непосредственном участии в академии был составлен и издан сборник боевых эпизодов. В этой книге были описаны наиболее яркие примеры боевого мастерства ста Героев Советского Союза — слушателей академии. Эпизоды использовались в качестве примеров в учебном процессе по тактике ВВС.

Одним из важнейших мероприятий, проведенных маршалом Фалалеевым, была переработка учебных планов. Послевоенная ситуация по инерции сохраняла в академии сокращенные сроки обучения.

Маршал Фалалеев твердо выступил за четырехлетний срок обучения слушателей, хотя этому было немало возражений в штабе ВВС. Эти препятствия Федор Яковлевич преодолел, и новый учебный план был утвержден Главкомом.

В учебном плане был значительно расширен курс военной истории и раздел истории Великой Отечественной войны.

Был заново переработан курс оперативного искусства и его раздел — оперативное искусство ВВС. Слушатели стали изучать наиболее важные операции ВВС в Великой Отечественной войне.

Для всех слушателей в учебном плане, кроме государственных экзаменов, была предусмотрена дипломная работа. Каждая дипломная тема была началом самостоятельной научной работы слушателя.

Учебный процесс и научная работа в академии под руководством маршала Фалалеева стали развиваться все ускоряющими темпами. Горел огонь коллективного творческого труда.

Большое внимание Федор Яковлевич уделил летной работе слушателей. Она стала неотъемлемой частью учебного плана. Академии дополнительно был выделен аэродром.

Кроме того, для слушателей (особенно штурманского факультета) предусматривалась летная практика в строевых частях по месяцу ежегодно. Связь академии со строевыми частями стала весьма тесной и устойчивой. В академии регулярно стали созываться научные конференции.

Сам же Федор Яковлевич особое внимание уделял организации работы ученого совета академии. По его ходатайству совету было разрешено принимать к защите диссертации на соискание ученых степеней кандидата военных и технических наук. Дело осложнялось тем, что в составе совета было мало генералов и офицеров, уже имевших кандидатскую степень. А что касается докторов наук, то пишущий эти строки (доктор географических наук) долго оставался в единственном числе. [130]

Всем ведущим научную работу начальник академии предоставлял большие возможности для проведения летного эксперимента.

Лед тронулся, и широкая река военно-научной работы захватывала все больше и больше преподавателей. А один из наших первых кандидатов Г. С. Васильков стал впоследствии начальником научного отдела академии.

Полковник Б. Г. Ратц с группой преподавателей (В. Ю. Поляк, Н. К. Кривоносов) составил обстоятельный и многотомный курс аэронавигации на математической основе. Этот курс, изданный Воениздатом, стал надолго основным учебным пособием для всех военных высших учебных заведений.

Федор Яковлевич способствовал тому, чтобы научные работы преподавателей увидели свет в печати. Была значительно расширена и укреплена типографская база академии и редакционно-издательский отдел.

«В здоровом теле — здоровый дух» — стало девизом работы нашего начальника академии. Следуя этому девизу, Федор Яковлевич много сил, умения и инициативы отдал развитию физкультуры и спорта.

В физкультурных залах по вечерам нередко можно было увидеть семью Федора Яковлевича — его жену Веру Алексеевну и дочь Клацету, играющих в волейбол. Это был увлекательный пример для всех семей офицерского состава.

Ставка делалась не на индивидуальные достижения отдельных спортсменов, а на массовость физкультуры и спорта. Однако и отдельные спортсмены не забывались. Постановка физкультуры и спорта в академии стала образцом для всех строевых частей и других вузов.

Благодаря стараниям и инициативе маршала Фалалеева в городке Монино был построен водный бассейн открытого типа с подогревом воды. Котлован мы рыли сами в свободное от занятий время.

Большое развитие получил лыжный спорт. Проводились соревнования между курсами, факультетами и на первенство академии.

В 1948 году мы отмечали десятилетие штурманского факультета. И надо было видеть, с каким энтузиазмом и инициативой участвовали слушатели, преподаватели и их семьи в художественной самодеятельности. Из самодеятельности стали вырастать артисты большой сцены. [131] А командир звена штурмового полка Филипп Пахоменко стал солистом Большого театра и был командирован для обучения в Италию.

Каждому выпуску слушателей Федор Яковлевич стремился придать особо торжественный характер. Для вручения дипломов обычно приезжал Главком ВВС или один из его заместителей. Однажды вручение проводил Маршал Советского Союза Л. А. Говоров. А затем был хороший концерт и вечер с ужином. Надо ли говорить, что душой каждого выпускного вечера был начальник академии, который не только выступал и произносил тосты, но и сам принимал участие в танцах и играх.

В 1950 году Федор Яковлевич тяжело заболел и вынужден был по состоянию здоровья отказаться от поста начальника любимой им академии.

В наших сердцах осталось горячее чувство любви и уважения к руководителю, возвысившему Краснознаменную Военно-Воздушную академию до уровня передовых среди учебных заведений ВВС.

Уважаемый читатель! Если вы будете в Москве, найдите время и посетите Новодевичье кладбище. Там, в тени деревьев, найдете прекрасно исполненную в камне фигуру маршала авиации Федора Яковлевича Фалалеева, талантливого военачальника и организатора.

А. Перминов, генерал-майор авиации запаса

В декабре 1941 года после тяжелого ранения и операции я возвратился в штаб Юго-Западного фронта. Командующим ВВС фронта в это время был генерал Фалалеев.

Он принял меня с большой теплотой. Сказал, что я рано выписался из госпиталя, что мне следовало бы подкрепиться, отдохнуть и после этого приниматься за работу. Он немедленно отдал приказание позаботиться о моих бытовых условиях. Я приступил к работе в должности начальника оперативного отдела и заместителя начальника штяба ВВС фронта. Работал с Фалалеевым до его убытия в Москву.

Что можно сказать об этом периоде работы? Нет необходимости распространяться о трудностях этого этапа войны. Тогда противник имел еще превосходство в авиации и других видах техники.

Перед авиацией, как и другими родами войск Красной Армии, стояла задача — бороться за каждую пядь советской земли. Выполняя задачи Военного Совета фронта, являясь командующим ВВС Юго-Западного фронта и одновременно руководя еще ВВС Юго-Западного направления как представитель Ставки, Ф. Я. Фалалеев был исключительно изобретателен, инициативен. [132]

Не было случая, чтобы Федор Яковлевич лично не участвовал в разработке планов операций, каких бы масштабов они ни были. Нас, своих подчиненных, он учил знать противника. Он изыскивал массу способов и средств для тою, чтобы можно было собрать больше сведений о противнике. Лично изучал мельчайшие детали тактики врага, особенно его новые приемы в воздушных боях, бомбардировочных налетах.

Под руководством Ф. Я Фалалеева, при его непосредственном участии, был разработан ряд серьезных, важных оперативных документов, которые не потеряли своего значения и на сегодня.

Генерал Фалалеев всегда требовал от подчиненного состава повышения своих знаний. Несмотря на сложность обстановки, на трудности, на непрерывность боевой работы и сложность руководства частями при отсутствии связи, он заставлял нас учиться, изучать опыт Великой Отечественной войны

Фалалеев ездил, летал по всем аэродромам, по всем частям, он не инспектировал, а учил людей, как надо воевать. Всякое общение с людьми, посещения частей давали его мысли колоссальную работу, а командирам частей и летчикам — твердую уверенность в победе над врагом.

Я не могу не рассказать об одной замечательной черте Федора Яковлевича, о его исключительном внимании и заботе к нашим летчикам, инженерам, механикам, мотористам Можно было бы привести сотни примеров проявления с его стороны отеческой заботы. Все это помогло в большей степени мобилизовать людей, стимулировать их бесконечную ненависть к врагу, организовать на уничтожение фашистов.

Федор Яковлевич был строгим командиром Он осуществлял личный контроль сверху донизу. Требовал от всех подчиненных ему людей исключительной культуры в работе, пунктуальности, в любых боевых условиях — опрятного внешнего вида, и всегда являлся сам в этом примером.

В практической работе он поражал своих подчиненных исключительной воспитанностью, тактом, умением подойти к человеку, расположить его к себе, завоевать его симпатии. В его аппарате «безнадежных», плохо работающих людей не было. [133] За недочеты в работе, за отдельные недоделки, за проявление неточности и отсутствие должной культуры он строго взыскивал. Провинившегося Федор Яковлевич не просто ругал, а разъяснял ему, какую он ошибку допустил и как ее нужно исправить.

Об офицерах и их семьях Федор Яковлевич проявлял особую заботу. Не было случая, чтобы он лично не ответил на письмо жене офицера, разыскивающей мужа, или по другому вопросу. Он имел широкую связь с местными советскими и партийными органами, заботясь о семьях военнослужащих.

Он пользовался большой популярностью не только в ВВС фропта, но и во всех наземных войсках. Не было наземной армии, пожалуй, и дивизии на фронте, в которой бы не побывал Федор Яковлевич вместе с Маршалом Советского Союза С. К. Тимошенко.

Работать с Фалалеевым было замечательно. Ты всегда себя считал нужным и полезным человеком, которому предоставлена широкая инициатива, большая деятельность. Мне, например, довелось под личным руководством Ф. Я. Фалалеева сделать много разработок частных операций ВВС и операций по взаимодействию с наземными войсками.

Нельзя не рассказать в нескольких словах и о семье Ф. Я. Фалалеева. Даже в тяжелые времена непрерывных боев с немцами, их наступления Вера Алексеевна Фалалеева сопровождала мужа. Она не была наблюдателем событий, которые происходили на фронте. Вера Алексеевна оказывала посильную помощь окружающим ее людям, проявляла материнскую заботу о быте и питании генералов и офицеров. И нередко сама, засучив рукава, становилась у кухонного очага.

Дочь Фалалеева Клацета была рядовым солдатом-радистом в нашем батальоне связи и вместе со всеми другими, не пользуясь никакими преимуществами, разделяла тяготы походной жизни.

Позже, когда Фалалеев стал маршалом авиации, он оставался таким же простым и скромным. Он помнил сотни людей, не отказывал в приемах, во встречах, лишь бы позволяло время.

И. Пушкин, заслуженный учитель школы РСФСР

Очень трудно было в дореволюционное время получить среднее образование, а высшее было несбыточной мечтой. Да об этом и не думали. [134] Кроме материальных затруднений, для детей простого народа были еще препятствия при поступлении. Приемные экзамены могли выдержать лишь те, кто имел глубокие и прочные знания. Дорога к образованию после начальной школы становилась трудной и м а лодоступной.

Ученик Федор Фалалеев, мечтая продолжать свое образование, старался получить от учителей все, чему они учили, много занимался самостоятельно. Его пребывание в школе служит примером прилежания в учебе и труде, воспитания в себе дисциплинированности, коллективизма. Сам он считал школьные годы самыми замечательными в своей жизни и часто их вспоминал. На одной из своих фотокарточек, подаренных мне, он написал: «В память юности — замечательной поры становления». В этих немногих словах он выразил, какую большую роль сыграла школа в его духовном формировании.

Учительница Большеучинской начальной школы Г. Н. Овчинникова в письме к Федору Яковлевичу писала: «Будучи путеводной звездой в школе, своими успехами, веселым нравом и добродушием вы были украшением класса. Такие ученики не забываются...»

Одноклассник Ф. Я. Фалалеева по Вавожскому земскому училищу Г. Я. Нагорных в 1945 году (тогда он был секретарем Удмуртского обкома партии) по просьбе учащихся Большеучинской средней школы на страницах альбома написал: «...Отличался способностями, учился очень хорошо, был живым и активным учеником. Фалалеев был бойким и резвым, но дисциплинированным мальчиком... Принимал самое активное участие в детских спектаклях и художественных выступлениях, любил музыку».

Федор Яковлевич высоко ценил учебу. В письмах мне он писал: «Нужно воздать нашим учительницам должное за их бескорыстный труд, за обучение и воспитание интереса ко всему хорошему и правдивому. Все было впереди, все надо было брать с бою — к этому и готовились...»

Тогдашние социально-экономические условия деревни не позволили Ф. Я. Фалалееву продолжить образование.

Но настоящей школой, университетом для него стала советская действительность, наши славные вооруженные силы. [135]

Из. переписки Ф. Я. Фалалеева с колхозниками, пионерами и школьниками Удмуртии.

Несмотря на большую занятость в годы Великой Отечественной войны, Ф. Я. Фалалеев вел обширную переписку с земляками, особенно с пионерами и школьниками. В 1944 году, когда Ф. Я. Фалалееву было присвоено звание маршала авиации, его односельчане, колхозники колхоза «Красная поляна» (ныне колхоз «Россия» Можгинского района) написали письмо своему знатному земляку.

«Здравствуйте, уважаемый Федор Яковлевич! Мы, колхозники и колхозницы колхоза «Красная поляна» Большеучинского района Удмуртской АССР, собрались сегодня на митинг в честь присвоения вам, нашему земляку, высокого звания — маршала авиации.

Поздравляем Вас, Федор Яковлевич, и желаем дальнейших успехов.

Гордые за своего земляка, мы, колхозники и колхозницы, заверяем Вас: по-фронтовому завершим уборку урожая, сдадим своевременно все госпоставки и полностью рассчитаемся по всем видам налогов.

Благодаря хорошему уходу, в этом году мы получили обильный урожай зерновых, были в числе первых по косовице ржи, досрочно закончили посев озимых, наполовину убрали уже яровые. Сейчас ведем молотьбу и хлебосдачу...

Не отстают от старших и школьники. Они собрали свыше центнера колосьев, закончили теребление льна, заготовили лекарственные травы.

До начала учебного года остались считанные дни. Скоро прозвенит звонок, и ребятишки зайдут первый раз в светлые классы. Хорошо поработали они, но и хорошо отдохнули. А теперь возьмут свое оружие: книги, тетради, ручки, чтобы выучиться и пойти на смену своим родителям, братьям.

Все они горят желанием быть героями, как вы, Федор Яковлевич! С восхищением рассматривали мы Ваше фото в газете и единодушно обещаем Вам, дорогой наш земляк, что не успокоимся на достигнутом...»

И вот маршал шлет ответ своим односельчанам.

«Дорогие земляки, здравствуйте!

Я очень рад вашему письму и поздравлению с присвоением мне звания маршала авиации...

Несмотря на все тяготы и лишения военного времени, вы не падаете духом, с воодушевлением, как истинные патриоты, неустанно трудитесь. [136] Честный труд ваш, являясь вкладом в общее дело, создает нам на фронте условия и возможности громить врага беспощадно.

При первой же встрече с вами я расскажу о боевой работе, которая выпала на мою долю.

Выдвинутый нашей партией и правительством на руководящую работу в Военно-Воздушных Силах Красной Армии, с первых дней войны я принимал участие во многих битвах за нашу Родину. В частности, участвовал в обороне Сталинграда, в освобождении Донбасса, Украины, Крыма, Белоруссии, а в последнее время принимаю участие в изгнании фашистов из Литвы, Латвии, Эстонии.

Моя преданность Родине и боевая работа высоко оценены нашим правительством. Но я отчетливо понимаю, что должен работать еще больше, еще лучше, чтобы отплатить за оказанное мне доверие.

В свою очередь я заверяю вас, что все силы, волю, способность и умение отдам Великой Победе, которая уже не за горами.

Буду стараться, чтобы вы не краснели за своего земляка...

Фалалеев.»

Одновременно Ф. Я. Фалалеев посылает письмо школьникам.

«Дорогие ребята, здравствуйте!

Я получил письмо от колхозников колхоза «Красная поляна», в котором они пишут, что вы старательно помогали старшим в сборе колосьев, тереблении льна, заготовке лекарственных трав. Все это прямо замечательно!

Мое письмо застанет вас за школьными скамьями. На правах старшего советую вам учиться добросовестно и старательно, учиться, несмотря на все трудности. Только грамотный, культурный, трудолюбивый человек может стать полноценным гражданином и принести пользу своей Родине...

Теперь о себе. С первого дня войны я на фронтах. Сейчас Красная Армия и Военно-Воздушные Оилы беспощадно бьют врага на его земле. По мере своих сил я участвую в этом, руководя авиацией...

Иногда ученику ставят пятерку, хотя он и не все на «отлично» знает, полагая, что он еще подучит урок. Награды и звание маршала авиации я так и рассматриваю: много, очень много еще должен работать, чтобы полностью отплатить Родине. [137]

Давайте договоримся с вами так: все возложенные на вас обязанности вы будете выполнять как можно лучше.

Будьте здоровы и счастливы. Желаю вам успеха в учебе.

Маршал авиации Фалалеев. Действующая армия».

Письма маршала авиации Ф. Я. Фалалеева горячо обсуждались в школах республики. Десятки писем послали они знатному земляку. Вот что ответили ему школьники деревни Полянское.

«Дорогой Федор Яковлевич!.. Жизненный путь, пройденный Вами от крестьянского сына до маршала авиации, лучший пример для всех нас. Такие возможности предоставлены только трудящимся нашей страны. Мы вместе со всеми колхозниками гордимся Вами.

Обсудив письмо на классном собрании, в пионерских сборах, мы решили твердо и неуклонно выполнять Ваши советы. Все мы будем аккуратно посещать уроки и не допустим, чтобы кто-нибудь из наших товарищей выбыл из школы.

...Даем Вам обещание успешно закончить учебный год.

Желаем Вам, дорогой Федор Яковлевич, дальнейших успехов в решительных битвах. Бросайте с воздуха больше бомб в логово фашистского зверя. Добейте его окончательно. А после окончания войны ждем Вас в колхозе «Красная поляна».

А вот что написали учащиеся школы № 27 г. Ижевска маршалу.

«Дорогой Федор Яковлевич!

Мы с большим вниманием и интересом прочитали Ваше письмо, адресованное школьникам колхоза «Красная поляна» Большеучинского района. Ваши советы понятны и близки всем советским школьникам...

За время Отечественной войны наши школьники, стараясь охватить все науки, почерпнуть больше знаний, вели и ведут общественную работу. Все наши пионеры — тимуровцы. Они бывают в семьях фронтовиков, оказывают им посильную помощь: пилят дрова, убирают комнаты, нянчатся с малышами. Большая дружба у школьников с ранеными бойцами подшефного госпиталя. Мы даем концерты в палатах, убираем и украшаем их, носим подарки, готовим посылки на фронт и держим тесную связь с фронтовиками. К нам они приезжают в гости, спрашивают нас об учебе. Мы знаем, что наш фронт — это учеба! Отставать здесь нельзя! [138]

Прочитав Ваше письмо, уважаемый Федор Яковлевич, мы сообщаем: Ваши советы для нас станут законом. Будем работать и учиться так, чтобы заслужить высокую похвалу нашего знатного земляка.

Будьте здоровы, дорогой товарищ маршал!»

Через некоторое время учащиеся получили ответ на свое письмо.

«Г. Ижевск, учащимся средней школы (женской) № 27.

Здравствуйте, молодые друзья!

...Радуюсь вашей помощи семьям и детям фронтовиков, заботе о раненых. Эту работу ведете не в ущерб основной задаче — хорошо учиться. Все это говорит о вашей отзывчивости, доброте...

Написать мне о своей работе сейчас очень трудно по многим причинам, а лучше расскажу вам о ней лично по окончании войны, а это уже недалеко. .»

Отец Фалалеева, несмотря на преклонный возраст, в те годы работал в колхозе, пионеры-тимуровцы Рускопычасской школы часто приходили к старику, помогали пилить и колоть дрова, приносили воду.

Об этом узнал Федор Яковлевич.

«Дорогие ребята, здравствуйте!

Прошу вас передать мой привет и искреннее уважение вашим педагогам, которые несут благородную, но тяжелую задачу — готовить из вас людей, достойных нашей замечательной Родины.

Ваше желание, чтобы 1945 год стал годом окончательного разгрома врага и последним годом войны в Европе, мне кажется, исполнится, так как последние сокрушительные удары Советской Армии раздробили хребет врагу.

Я пишу вам это письмо с немецкой земли и горю желанием выполнить ваш наказ — водрузить Красное знамя на стенах Берлина.

Мне будет что рассказать вам о доблестных делах Красной Армии и Военно-Воздушных Сил, о своей работе. Я жду этой встречи, чтобы лично поблагодарить вас за заботу и внимание к моему отцу. Искреннее и душевное отношение школьников является большим утешением старику, прожившему полную труда и тягот крестьянскую жизнь. Большое вам спасибо за это.

До свиданья! Посылаю на память свою фотографию.

Фалалеев. 20 февраля 1945 года.»

Маршал сдержал свое слово. После окончания войны он дважды приезжал в Удмуртию, встречался с пионерами и школьниками Русскопычасской, Большеучинокой и других школ республики. [139]

21 августа 1945 года, в День авиации, наш земляк выступает в «Пионерской правде» со статьей «Любите нашу Родину, учитесь для нее, мечтайте для нее!»

Вот что писал Ф. Я. Фалалеев в обращении к школьникам:

«Люди в древности мечтали о полетах. Старинная легенда рассказывает нам о Дедале и Икаре — людях, сделавших крылья, чтобы подняться ввысь. В небе того времени человека не было, летали только птицы и сказочные грифы. Икар поднялся так высоко, что солнце растопило мягкий воск его крыльев, он упал в море и погиб.

В этом мифе — смелая мечта о полетах и печальная мысль о том, что человек летать не может.

Мы научились летать. Мы поднимаемся высоко в небо. Наши самолеты не боятся ни солнца, ни ветра, ни тумана, ни дождя. От первых хрупких летательных машин до самолета наших дней прошло не так уж много времени, но авиация сделала огромный путь.

Кто же победил воздух? Люди! Люди, которые умеют мечтать, которые умеют трудиться, которые непрерывно учатся.

Мы — старшее поколение — именно этого и хотим от вас.

Мы хотим, дорогие младшие товарищи, чтобы вы учились осуществлять свои мечты, чтобы вы непрерывно учились.

Мы с вами живем в самой прекрасной стране мира. Никому из нас — от маршала до школьника — никто не мешает осуществлять свои мечты, если только они могут принести пользу Родине. Любите же нашу страну, учитесь для нее, живите для нее, мечтайте для нее.

Мы победили самого страшного врага науки, труда и культуры — фашистскую Германию. Мы победили на земле, на воде и в воздухе. Всюду мы оказались сильней и отважней наших врагов. Также успешно сражался наш воздушный флот и с японским агрессором...

Примите же от нас, солдат и командиров воздушного флота, горячий привет в этот славный и радостный день!»

Письма маршала авиации Ф. Я. Фалалеева и его статья в «Пионерской правде» представляют несомненный интерес для широкого круга читателей, не теряют своей актуальности и в наши дни.

Л. Емельянов, член Союза журналистов СССР.

Примечания

{1}Фалалеев Ф. Я. Пути стрелковых успехов. Москва, Государственное военное издательство, 1934.

{2}Летнаб — летчик-наблюдатель.

{3}Драэ — дальнеразвелывательная авиационная эскадрилья.

{4}За умелое руководство боевой подготовкой Ф. Я. Фалалеев был награжден в 1936 г. орденом «Знак Почета» (прим. ред.).

{5}Управление само петом по направлению производилось нажатием на педали левой или правой ногой (прим. ред.).

{6}За эту операцию Ф. Я. Фалалеев был награжден орденом Красного Знамени (прим. ред.).

{7}Здесь и далее цифровые данные уточнены по книге «Советские Военно-Воздушные Силы в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов»: Военное издательство Министерства Обороны. М., 1968 (прим. ред.).

{8}Архив МО СССР, ф. 346, оп 52108, д. 1, л. 227 (прим. ред.).

{9}Архив МО СССР, ф. 319, оп. 8026, д 37, лл. 141–146.

{10}Архив МО СССР, ф. 35, оп. 11285, д. 514, лл. 28–37.

{11}Батальоны авиационного обслуживания, инженерные батальоны (прим. ред.).