Репин Василий Иванович
[1] Так обозначены страницы. Номер страницы предшествует странице.
Репин В. И. Без права на ошибку. М.: Воениздат, 1978. 125 с. (Рассказывают фронтовики). / Литературная запись Б. В. Моисеева // Тираж 65000 экз.
Аннотация издательства: Автор начал войну рядовым сапером. Молодому бойцу пришлось выдержать немало испытаний. Он участвовал в боевых действиях под Невелём, Витебском, на берегах Западной Двины, под Шяуляем и в Курляндии. Автор был свидетелем многих героических подвигов, совершенных его товарищами. Фронтовым побратимам и посвятил свою книгу кавалер ордена Славы В. И. Репин.
Содержание
Становлюсь сапером [3]
Без права на ошибку
«Военная литература»: militera.lib.ru
Издание: Репин В. И. Без права на ошибку. М.: Воениздат, 1978.
Книга на сайте: militera.lib.ru/memo/russian/repin_vi/index.html
Иллюстрации: militera.lib.ru/memo/russian/repin_vi/ill.html
OCR: Андрей Мятишкин (amyatishkin@mail.ru)
Правка: sdh (glh2003@rambler.ru)
Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)
В семье фронтовой [37]
Форсирование Западной Двины [72]
Сквозь все преграды [101]
Список иллюстраций
Февральским днем 1943 года сибирское село Кольцово провожало в армию семерых парней. Еще семерых... А до этого ушли на войну уже сто двадцать четыре наших односельчанина. Много бойцов покинуло Кольцове, а вернулось перед нашим призывом двое — Василий Курчатов и Николай Сафронов. У Сафронова была перебита левая рука. Курчатов с тяжелым ранением в грудь и живот долго лечился в госпиталях и приехал домой едва живой. В другое время отдыхать бы им да силы восстанавливать, здоровье поправлять. Но только фронтовики и двух дней не просидели дома. Колхоз наш «Красное знамя» жил теми же заботами, что и вся страна. В правлении, где мы по утрам получали наряды на работу, висел лозунг: «Все — для фронта, все — для победы!» Он звучал строго и точно, как боевой приказ. И что бы нам ни приходилось делать — копать ли картошку, поднимать зябь, сеять, убирать хлеб, в десятый и двадцатый раз перебирать старый износившийся трактор, чтобы снова вдохнуть в него жизнь, — все подчинялось этому приказу. Каждый новый день требовалось сделать все больше и больше. А колхозная семья редела. Силу ее — мужскую половину уносила война. Вот почему так властно звала к себе наша земля бывших своих пахарей, возвращавшихся с фронта.
Сафронов, наглядевшись, как у амбаров женщины и мальчишки грузят на подводы пятипудовые мешки, [4] сказал председателю колхоза, поправляя полупустой левый рукав гимнастерки: «Завтра вместе со всеми зайду за нарядом. Для победы каждая наша рука нужна».
Я потом не раз вспоминал эти слова.
По случаю наших проводов председатель колхоза Николай Дмитриевич Бондаренко изыскал возможность выделить пуд ржаной муки. Матери уходивших на службу ребят испекли пирожки с брусникой. Румяные, дышащие теплом русской печи калачи и эти пирожки были главным украшением стола.
На все село у нас оставался один гармонист — четырнадцатилетний Петя Картышев. С первого класса школы он учился играть на гармошке и теперь мог легко «поймать» любую мелодию.
Под переборы его гармоники старики, сидевшие за столом, затянули песню о 27-й дивизии, освобождавшей наши края от врага в годы гражданской войны:
Слева от меня сидел Яша Иванов, справа — Петя Бушуев. Мы слушали старую боевую песню, поглядывали в сторону девчат, пришедших попрощаться с нами. Девушки пытались скрыть свою грусть.
Вслед за старой песней грянула плясовая, звонко рассыпались частушки:
Бабушка моя, Акулина Федоровна, глядя на раскрасневшиеся лица певуний, тихо промолвила:
— Правы, девчонки-то наши, не дают печали места...
Бабушка сидела в черном платье. В этот день она сняла с себя только черный платок, в котором ходила уже целый месяц. Горе вконец иссушило ее. Оно вошло в нашу семью перед самым Новым годом. Как-то поздним вечером, придя домой с колхозных конюшен, где работал старшим конюхом, я не застал матери.
— Мария к Балахтиным убежала, — пояснила мне бабушка, — да почему-то так торопилась, что даже вот письмо не прочитала. Посмотри-ка, может, это от Васи-большого весточка...
Васей-большим в отличие от меня, Васи-маленького, у нас в семье называли моего дядю Василия Тарасовича Репина. Самые светлые воспоминания детства связывались у меня с его образом. Отца я лишился очень рано, и всему, чему должен был научиться в детстве мальчишка, учил меня дядя Василий. Вместе с ним мы рыбачили, уходили в сопки, собирали грибы в березовых колках, окружавших село. По вечерам, когда мне было пять или шесть лет, мы нередко устраивали «сражения». Солдатиками нам служили спички, специально покрашенные в разные цвета — по родам войск. Из катушек и палочек мы мастерили пушки. И все это «войско» располагалось на полосатых половиках, застилавших пол в избе.
Бабушка часто сердилась на нас за такие баталии, особенно когда нужно было начинать уборку. Но дядя Василий, веселый и добрый, неизменно в таких случаях хлопал меня по плечу и говорил: «Ничего, сражайся, парень, чтобы душа крепла!..» Он приучил меня даже в самый лютый мороз умываться по утрам во дворе, натираясь до пояса снегом, и подарил мне для обтирания большое холщовое полотенце.
В горький декабрьский вечер 1942 года, взяв в руки [6] лежавший на столе конверт, я сразу понял, почему убежала к соседям мать и почему она не стала читать бабушке полученное письмо. Это было извещение на имя бабушки: «Ваш сын... Репин Василий Тарасович... в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, пал смертью храбрых 14 декабря 1942 года. Похоронен у Казачьего кургана в Сталинградской области...»
Я оцепенел от этого известия. Судорогой свело губы. Дядя Василий убит под Сталинградом! И как бы подчеркивая черную неотвратимость случившегося, далее следовали бесстрастные слова: «Настоящее извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии...» Почему-то именно они больнее других ударили по сердцу. Может быть, потому, что безжалостно, сразу же, обрывали всякие пути к спасительной надежде на что-то лучшее, превращая обычную бумажку, которой можно было бы верить или не верить, в строгий официальный документ.
Я растерянно взглянул на бабушку.
— Ну, что же ты, читай, — попросила она.
— Сейчас, бабуля, только умоюсь.
Я выскочил в сени. Слезы душили меня. Я зачерпнул из кадки ледяной воды, плеснул себе в лицо. Что делать? Как сказать бабушке о гибели ее последнего сына?
Возвратившись в избу и пытаясь как-то оттянуть тягостный момент, я снял с гвоздя полотенце и, утираясь, подошел к этажерке, на одной из полочек которой лежали письма с фронта. Взяв последнее письмо от дяди Василия, я подсел поближе к лампе и стал читать:
«Здравствуй, дорогая моя мамуля! Тороплюсь использовать свободную минуту. Час назад мы выбили фрицев из деревни, захватили при атаке пушку. В деревне ни одного уцелевшего дома, все пожгли гады. [7]
Ночуем мы часто прямо на снегу, а в этот раз расположились в отбитых у врага землянках. Сейчас нам раздали паек и табак, в землянке дым коромыслом. Настроение у бойцов бодрое, ничего нас не берет, только хочется еще сильнее бить фашистскую сволочь и гнать-гнать ее с родной земли, уничтожая без пощады. Теперь скоро и Гитлеру придется петь отходную, его дело проиграно. Все его попытки наступать провалились с треском, а наше наступление никакие силы не остановят. Писать можно бы много, но вот с улицы снова кричат «Строиться!». Когда-нибудь я опять приеду в родной дом к тебе, моя милая, и тогда все подробно расскажу. Пишите обо всем мне, как живете, а главное, как твое здоровье. Крепко обнимаю вас, мои родные, и прижимаю к своему сердцу...»
— Постой-ка, — прервала вдруг мое чтение бабушка, — я ведь только глазами слаба, а память у меня осталась, зачем же ты мне прошлое письмо читаешь? Возьми новое...
Я молчал. И тут она поняла все...
Через неделю почтальон принес открытку от фронтовых товарищей дяди Василия. На открытке был изображен портрет Кутузова и под ним слова полководца: «Земля русская, которую враг мечтал поработить, усеется костьми его».
Бойцы писали:
«Дорогая Акулина Федоровна!
О гибели Вашего сына Василия Вам сообщено официально извещением. Зная его лично, можем добавить, что в боях с рвавшимся к Сталинграду осатанелым врагом он показал себя бесстрашным, находчивым и стойким бойцом. Во время нашего наступления в бою на подступах к Казачьему кургану он с пулеметным расчетом выдвинулся вперед. Обстановка сложилась так, что нашим бойцам пришлось двое суток отражать яростные контратаки врага. Горстка храбрецов была [8] окружена. Однако это не сломило стойкости советских воинов. Они сражались, презирая смерть, и до подхода подкреплений не отступили ни на шаг, уничтожив свыше двухсот гитлеровцев. Раненный, истекающий кровью, Василий противотанковой гранатой уничтожил вражеский танк. Кольцо противника было разорвано.
Уважаемая Акулина Федоровна! Вам трудно пережить смерть сына — это так, но будьте стойки, как все советские матери. Василий до конца выполнил свой долг и не запятнал чести своего имени и имени своей матери. Вместе с Вами мы гордимся Вашим сыном — героем и клянемся Вам драться с заклятым врагом так, как дрался с ним он. Смерть фашистским оккупантам!..»
На тыловую Сибирь, на ее города и села не падали бомбы. Орудия грохотали за тысячи километров от нас. Но война и тут не обошла стороной ни единого дома. Всюду советскими людьми всецело владело одно неизмеримое чувство любви к нашей Отчизне, которую надо было защитить от жестокого врага. Это чувство звало нас на передний край битвы.
Еще летом 1942 года после окончания семилетней школы я побывал в нашем районном центре Назарове, где обратился в райвоенкомат с просьбой направить меня в школу летчиков.
О небе мечтали многие ребята нашего села. Детское воображение в довоенные годы часто захватывали сообщения о фантастических маршрутах, которые прокладывали краснозвездные машины советских авиаторов. Мы знали, что первыми Героями Советского Союза стали именно летчики. Само это звание высшей доблести было учреждено в нашей стране после знаменитой ледовой эпопеи челюскинцев. Советские летчики наперекор всем стихиям Арктики пробились к лагерю Шмидта, где их ждали более ста человек с затонувшего ледокола. Челюскинцев спасли. Нам, сибирским мальчикам, [9] казалось в те дни, что все эти события происходят совсем рядом. Видимо, потому, что мы были хорошо знакомы и со свирепыми метелями, и с лютыми холодами. И когда метель завывала за нашими окнами, мы думали, что эта же самая вьюга заметает и льдину с челюскинцами. На окраине села мы соорудили свой «лагерь Шмидта» и после уроков ватагой неслись сюда, подняв над головой грубо сколоченные из обычных досок и реек макеты аэропланов. Мы «летели» на помощь попавшим в беду.
Для меня, как и для многих моих сверстников, мечта стать пилотом определяла все мое будущее. Когда началась война, желание это еще более окрепло. Но я думал теперь не о спасении людей, а о том, как сильнее бить врага, и мне представлялось, что лучше всего бить его с воздуха.
Семилетку я окончил с похвальной грамотой. Мальчишечье тщеславие подогревало веру в то, что данное обстоятельство не останется без внимания в райвоенкомате и просьба моя непременно будет удовлетворена. Но проходили дни, а ответ на мое заявление почему-то задерживался. Настроение у меня падало, самолюбие было уязвлено. Тем более что несколько моих школьных товарищей, не имевших похвальных грамот, в ответ на подобные просьбы, не связанные, правда, с авиацией, довольно быстро получили вызов в Киевское пехотное училище, которое дислоцировалось в те дни в городе Ачинске. Их зачислили курсантами, и теперь они присылали письма с неизменным «курсантским приветом» и бодрыми сообщениями о том, что не сегодня-завтра они отправятся на фронт.
Я их понимал прекрасно. Ведь мы были юны, непоседливы, уверены в себе и, торопя время, хотели испытать все, а фронтовую жизнь в особенности. Само слово «фронт» притягивало нас к себе как магнит. [10]
Фронт — это победа. Обязательно победа! И свершиться она должна при нашем личном участии.
Так рассуждали мы, еще не зная фронта и той до безжалостности трудной работы, которой занимались там люди. Это осмысление придет позднее, но и потом мы не отступим от своей юношеской убежденности: как бы ни была тяжела и смертельно опасна эта работа на фронте, она не может совершаться без нас.
Я нетерпеливо ждал вызова, с завистью смотрел на письма курсантов, считал себя незаслуженно обойденным вниманием в райвоенкомате. Работа в колхозе, от зари до зари, — это было единственное, что заставляло забывать о своих переживаниях.
Накануне двадцать пятой годовщины Октября комсомольцы колхоза провели собрание: «В труде как в бою!» Оно запечатлелось в памяти. На этом собрании вместе со своими друзьями Яшей Ивановым и Сашей Кольниченко я был принят в ряды Ленинского комсомола.
Через несколько дней нас пригласили в Назаровский райком ВЛКСМ для получения комсомольских билетов. Съехалось человек тридцать. Мы сидели в маленьком зале.
— Комсомольский билет № 15366576 вручается Репину Василию, — объявила инструктор райкома Наташа Наумова.
Под аплодисменты ребят я направился к столу, за которым сидели члены бюро. Секретарь райкома Живоглядов вручил мне билет, крепко пожал руку. Мне хотелось сказать членам бюро, всем ребятам, что я постараюсь с честью и достоинством носить звание комсомольца. Но от волнения я словно утратил дар речи, вернулся на свое место и пришел в себя только тогда, когда все билеты были вручены и слово взял Живоглядов. Секретарь райкома выразил словами то, [11] что, видимо, было на душе у каждого из присутствовавших.
— Вы вступили в ряды Ленинского комсомола в трудный для Родины час, — сказал он. — Помните, что есть у советской молодежи одна из самых почетных обязанностей — защищать свою социалистическую Отчизну. Вместе с отцами и старшими братьями юноши и девушки отстояли Советскую власть в битвах гражданской войны. После гражданской войны страна позвала: «Комсомолец — на самолет! Комсомолец — даешь Красный Флот!» И комсомольцы смело шли туда, куда звала их партия. Коммунисты всегда были для молодежи самым ярким примером мужества и отваги, беспредельной преданности Советской Отчизне. Когда сейчас в рядах атакующих бойцов звучит: «Коммунисты — вперед!» — это боевой призыв и для каждого комсомольца. Фашисты были разбиты под Москвой. Сейчас наши воины бьют их под Сталинградом. Многие из вас скоро тоже наденут шинели и гимнастерки, станут солдатами. Носите же у самого солдатского сердца свои комсомольские билеты!..
Когда закончилась торжественная часть, я в числе других ребят подошел к секретарю райкома и, поборов в себе неловкость, высказал ему обиду на то, что по чьей-то вине задерживается ответ на мое заявление с просьбой направить меня в летное училище.
— А почему именно в летное? — поинтересовался Живоглядов. — Ты самолет настоящий видел?
— Нет, — признался я.
— Ас парашютной вышки прыгал? Тоже нет. Значит, из своего села никуда еще не выезжал... Ну что ж, мечта у тебя светлая. Может быть, ты будешь летать. Только скажу тебе прямо, как комсомольцу: время сейчас такое, что можешь ты потребоваться и для другого дела. Кстати, кем ты в колхозе работаешь?
— Старшим конюхом. [12]
— Так почему бы тебе не быть кавалеристом? — улыбнулся Живоглядов.
— Хорошо, пусть меня в кавалерию направят, — с неожиданной для самого себя готовностью согласился я.
Действительно, это дело было знакомое. В колхозе я имел в своем распоряжении отличного коня-иноходца по кличке Ураган. Верховая езда была мною освоена, как я считал, в совершенстве. Так, может быть, и впрямь лучше стать кавалеристом?
Секретарь райкома посмотрел на меня серьезно:
— Разобьем фашистов, и любая мечта твоя осуществится, если сам того пожелаешь. А сейчас, повторяю, война, и тебя направят туда, где ты больше всего будешь нужен. Подожди еще немного, придет и твой черед...
Немногим более двух месяцев прошло после этого разговора. И вот настал наконец день, когда почти все жители нашего родного села Кольцове собрались вместе, чтобы проводить в армию меня и шестерых моих товарищей.
Отзвучала последняя песня. Умолкла гармошка. Поднялся из-за стола председатель колхоза Николай Дмитриевич Бондаренко. Мы привыкли к его строгости, когда в поле во время пахоты или уборки он распекал нас, мальчишек, за нерасторопность. Но тут вдруг мы увидели Николая Дмитриевича совсем другим. Его глаза излучали тепло, морщинистое, немолодое лицо светилось лаской.
— Сынки, — начал он, — много вам верст придется отшагать дорогами солдатскими и много земли солдатскими лопатами перекопать. Так вот вам наш общий наказ: дошагайте до самого Берлина и до самого зверюги-Гитлера докопайтесь!..
Мать обняла меня, прошептала:
— Сынок, возвращайся с победой! [13]
Младший брат тронул меня за руку:
— Теперь я за твоим Ураганом буду ухаживать, ладно?
— Хорошо, Лева, береги Урагана, а главное — мать слушайся, расти быстрее, — торопливо ответил я братишке и невольно отвернулся. Слезы на глазах старшего он не должен видеть.
По старому доброму обычаю, прощаясь с внуками, уходившими на войну, старушки поклонились нам в пояс, благословили на ратный подвиг. Чтобы скрыть смущение, мы, стараясь не встречаться даже взглядами со своими родными, как-то слишком поспешно подхватили в руки дорожные мешки с немудреными пожитками и направились к ожидавшим нас саням.
Снег заскрипел под полозьями. Кольцове скрылось из виду. Лошади вынесли нас на широкий старый сибирский тракт. Путь лежал в Назарове и далее — в город Ачинск.
Эта дорога всегда волновала меня. С самых ранних детских лет, как и все кольцовские мальчишки и девчонки, я знал от отца и матери, что этим трактом возвращался из ссылки в Шушенском Владимир Ильич Ленин. Учась в школе, я прочел воспоминания Надежды Константиновны Крупской о далеких февральских днях 1900 года, когда Ленин и его спутники триста верст ехали на лошадях, даже ночью продолжая путь, несмотря на трескучий мороз. В глухом, по окна заметенном снегом селе Назарове они сделали короткую остановку, а затем лошади домчали их до станции Ачинск.
И вот снова стоял такой же февраль, только февраль 1943 года. По ленинскому тракту ехали ребята-комсомольцы, и маленькие книжечки с силуэтом Ильича согревали их сердца.
В Назарове мы присоединились к большой группе призывников из других сел. Здесь была сформирована [14] команда, и до Ачинска мы добирались уже в сопровождении младшего лейтенанта.
Сопровождающий привел нас в красные казармы старого военного городка, расположенного на окраине Ачинска. Тут-то и выяснилось, что нам предстоит начать службу в 67-й отдельной саперной роте под командованием старшего лейтенанта Елагина.
Для меня такой поворот событий оказался совершенно неожиданным. К стыду своему, я ничего не знал о саперах, не представлял себе их места и роли в бою. Летчик, кавалерист, танкист, пехотинец — это было понятно. А сапер? Чем он занимается на войне? Я не мог припомнить ни одной песни о саперах. А ведь романтическая влюбленность мальчишек в военное дело и конкретно в какую-то воинскую профессию нередко укрепляется именно хорошей песней. И нашими любимыми были песни о пилотах, моряках, пограничниках, конниках, танкистах, о бойцах-артиллеристах с неприступного грозного бронепоезда. О саперах же почему-то не пели.
На минуту я представил, как разочаруется брат Ленька, когда домой придет мое письмо с известием, что я стал сапером. «Вот так штука, — съехидничает он, — зря, выходит, наш Вася звезды с неба хватал».
Не знаю, сколько времени эти переживания мучили бы меня, если бы наша жизнь в военном городке не приняла сразу же крутой, стремительный характер.
После жаркой бани мы впервые надели красноармейскую форму. Шапки-ушанки с красными звездочками, теплые зеленые бушлаты, новенькие гимнастерки, ремни пришлись нам по душе. А вот ботинки с обмотками смутили многих. Особенно долго провозились мы с ними при первом подъеме. Нас подняли в шесть часов утра. При тусклом свете одной-единственной лампочки, почти впотьмах, на ощупь, в спешке мы пытались мигом обернуть ноги обмотками, но туго скатанные клубки [15] отчего-то выскальзывали из рук и катились по полу казармы, превращаясь в узкие «ковровые» дорожки... Кто-то рядом со мной пробурчал:
— С такой обувкой через два дня волком взвоешь...
— Разговорчики! — прикрикнул стоявший поблизости сержант. — Кончай с обмотками тютькаться, выходи на построение!
Да, непривычным оказался этот жесткий, рассчитанный по минутам режим. В роте собрались разные по характеру парни: открытые, смелые, озорные, задиристые, робкие, совестливые и даже боязливые, старавшиеся держаться особняком, в сторонке. Не всякому, понятно, пришлась по нраву необходимость безоговорочного повиновения командирам. Но мало-помалу все уладилось, устроилось, образовалось. И каждый немного погодя взял себе в толк, что без твердого режима, без справедливой командирской требовательности не станешь настоящим солдатом, что лишь дисциплина, сознательная и непреложная, способна сплотить незрелых юнцов, только что выпорхнувших из отчих гнезд.
— Вы должны в совершенстве овладеть саперным искусством, — говорил нам командир роты, когда после первого солдатского завтрака мы выстроились на плацу военного городка.
Мимо нас с песней промаршировали курсанты пехотного училища. С лихим присвистом грянули они припев:
— Эх, махорочка-махорка,
Подружились мы с тобой...
Задорная песня курсантов, строгость их строя, ладно подогнанные на каждом шинели и... начищенные до блеска сапоги — больше всего в эту минуту именно сапоги, в сравнении с которыми особенно невзрачными выглядели наши ботинки с обмотками, — все это заставило нас с невольной завистью и восхищением проводить взглядом курсантскую колонну. [16]
Командир роты моментально уловил наше состояние. В глазах его сверкнула смешинка.
— Пехотинцы, — протянул он с иронией, — им скажут: глоток не жалеть, рот на ширину приклада, — вот они и пыжатся...
Мы засмеялись и сразу как-то расслабились. А Елагин, пользуясь тем, что ему этой бесхитростной шуткой удалось разом вызвать наше расположение к нему, продолжал непринужденно:
— Некоторые из вас небось думают, что их судьба обошла — в саперы записала, родным постесняются об этом сообщить. Так или нет?
Командир будто читал наши мысли. Простые слова Елагина встряхивали нас, вселяли бодрость.
— Так вот, напишите своим матерям, — говорил он, — что сапер — это почетнейшая профессия в армии. Когда-то саперами назывались солдаты, занимавшиеся устройством подкопов под крепостные сооружения противника и их разрушением. Даже само слово «сапер» на французском языке означает: вести подкоп. У нас, в России, саперы были объединены в специальные части при Петре Первом, а точнее, в 1712 году. Их задачей поначалу тоже было — вести подземную войну. Но уже скоро обязанностью саперов стало выполнение вообще всех военно-инженерных работ, связанных с ведением боя. Ясно?
— Ясно! — дружно ответил весь строй. Елагин удовлетворенно улыбнулся:
— Запомните: саперное дело — по сути своей инженерное. Саперы — умелый народ. Дорогу проложить — зови саперов. Мост навести — посылай саперов. Взорвать мост — опять саперы нужны. Минный заслон перед врагом поставить — только саперы это сделают. Летчики бьют фашистов с воздуха, а мы взрываем их из-под земли. Настоящего сапера характеризуют горячее сердце, сильные руки, крепкие нервы, острый и гибкий ум, [17] выдержка, смелость и дерзость. Как поется в нашей песне:
Командир роты говорил увлеченно, и его настроение передавалось нам, возбуждало неподдельный интерес к саперному делу. Вот, оказывается, есть у саперов и история своя, и песня, и характер свой огневой, и ответственное место в бою. Как мы были благодарны в эти минуты своему командиру за его слово о саперах! Это очень важно для каждого молодого солдата — увидеть в первый же день службы в командире человека, досконально знающего и всем сердцем любящего свое дело. А такими в роте оказались многие.
Я попал в отделение сержанта Горбунова. Заместителем командира отделения был младший сержант Синцов. Оба они прибыли в роту с фронта. У Синцова на гимнастерке сверкал орден Красной Звезды и краснели две нашивки — свидетельства о ранениях. Эти знаки сами по себе говорили о мужестве сапера.
Коренастый, добродушный Синцов привязал нас к себе и умением спокойно, четко вести занятия. К тому же тема его занятий оказалась, пожалуй, самой интересной для нас, начинающих саперов. С ним мы приступили к изучению устройства мин.
— Для начала усвоим следующее, — сказал, открывая первое занятие, Синцов, — минер ошибается один раз, когда забывает правило: семь раз отмерь, один отрежь. Наша работа ювелирная. Каждая мина уважения требует. Вот, например, этот «пенал»...
Синцов держал в руках действительно что-то наподобие школьного пенала. Только вместо карандашей и ручек в нем помещалась толовая шашка.
Так мы познакомились с противопехотной миной ПМД-6. [18]
— При установке мины через торец корпуса в шашку вставляется взрыватель МУВ, то есть модернизированный упрощенный взрыватель, — объяснял Синцов. — МУВ стал применяться при создании минных полей на фронте взамен довоенного упрощенного взрывателя. Новый взрыватель по чувствительности превосходил прежний в два-три раза. Если чека УВ выдерживалась при усилии в 4,5–5 килограммов, то для чеки МУВ достаточно всего 1,5–2-килограммового усилия. Это явилось сюрпризом для гитлеровцев. Они пытались разряжать наши мины, но при первом прикосновении к ним взлетали на воздух. Понятно, что с такой миной и наши саперы должны обращаться предельно осторожно. Впрочем, воины, я совсем не хочу вас запугать. Мина — оружие серьезное, это так. Каждая мина должна быть с секретом, чтобы противник не знал, с какого боку к ней подойти. Это и к нашим минам относится, и к вражеским. Фашисты минируют все, даже трупы своих солдат при отступлении. Помню, когда мы гнали их от Москвы, в какие только ловушки они ни пытались поймать наших бойцов! Врываемся, например, мы во вражеский блиндаж: по полу, как бы невзначай, рассыпаны конфеты. Но попробуй поднять хоть одну из них — взлетишь на воздух!.. В другом блиндаже, смотрю, висят на стене карманные часы. Хорошо, что и на этот счет опыт у нас имеется. Не дотрагиваясь до часов, внимательно осматриваю все вокруг и обнаруживаю, что цепочка их незаметно прикреплена к чеке взрывателя мощного фугаса, который находится в стене, завешанной газетами. Некоторые бойцы забывали об осторожности и попадались на удочку врага: то, войдя в необследованный саперами блиндаж, дотронутся до лежащей на столе книги, то присядут на удобное кресло, то потянутся за аккордеоном, брошенным на пол... А здесь-то их и ожидала ловушка. Заряд взрывчатки был закреплен, к примеру, внутри мехов аккордеона, проволочка от взрывателя [19] шла к клавиатуре. Вот и попробуй сыграй... Но как бы фашисты ни изощрялись в методах минирования, потерь от их мин можно избежать. Для этого в ходе боя саперы и движутся вместе с разведчиками впереди наступающих.
— А разве саперам все уловки гитлеровцев известны? — задал вопрос Юра Гришин.
— Эх, кабы так, — развел руками Синцов. — Сюрпризы сапера тоже подстерегают на каждом шагу. Но, во-первых, у нас имеются специальное снаряжение, миноискатели, минные щупы. Во-вторых, усвоить надо следующее: всякая мина людьми сработана, их умом, руками. Всякий сюрприз — это тоже чей-то ум. Значит, твоя задача — оказаться еще умнее, сметливее. Твои руки должны быть более умелыми, чем у тех, кто мину делал и устанавливал. И еще: опытного минера отличает умение терпеть. Иной раз ледяной ветер в лицо, слезы из глаз, тело разрывается от боли, от судороги в ногах. А ты терпи, не торопись: любое неловкое движение может повлечь за собой взрыв. Не бойся мины, но и не спеши, если еще не уверен, что разгадал ее секрет. Осторожность в нашем деле необходима. И вот что, воины: старайтесь тонкости своего ремесла постигнуть сейчас, пока еще до фронта далеко.
Мы со всей серьезностью отнеслись к совету Синцова. После изучения противопехотных мин стали знакомиться с конструкциями мин противотанковых — ЯМ-5, ТМ-35, ТМД-40, ТМ-41. Последние были похожи на высокие кастрюли. «Только жаркое в них фрицам не по вкусу», — заметил с улыбкой наш наставник.
ЯМ-5 внешне представляли собой безобидные деревянные ящички. Однако при установке и особенно снятии этих мин крайне важно было следить за мерами безопасности.
— Ящик — мина весьма капризная, — рассказывал Синцов. — Гитлеровцы ее страшатся и часто не пытаются [20] даже разряжать. Встречаясь с полями, которые «засеяны» такими ящичками, они стремятся поскорее определить их границы и потом обнести проволокой, выставив дощечки с предупредительными надписями.
— Выходит, что в таких случаях зря наши минеры старались? — спросил я младшего сержанта.
— Ничуть не зря, — спокойно ответил Синцов. — Минные поля и в данных случаях продолжают нести свою службу. Ведь они ограничивают противнику маневр. Его танки сворачивают в сторону, а там, в более удобном месте, их могут встретить огнем наши артиллеристы. Но, безусловно, каждое минное поле нужно искусно маскировать, чтобы завлечь на него врага и нанести значительный урон. Это не так-то просто делается. Тут опять-таки от сметки саперов многое зависит. Когда мы перенесем занятия из класса в поле, поговорим об этом более подробно.
Боевая подготовка целиком захватила нас. С сержантом Горбуновым мы изучали стрелковое оружие, занимались на плацу строевой. Помощник командира взвода старший сержант Толоконников стал учить нас... плотницким работам. Конечно, нам, выросшим в деревне ребятам, не в новинку было держать в руках топор или пилу. Но теперь мы должны были приобрести навыки в строительстве различных фортификационных сооружений, набить руку при наведении мостов и переправ.
На первых порах, однако, больше всего времени отводилось занятиям по минновзрывному делу.
О взрывчатых веществах нам рассказывал командир взвода лейтенант Ганжа. На столе перед ним лежали тротиловые шашки светло-желтого цвета, похожие на куски хозяйственного мыла.
— Тротил горит, но от огня не взрывается, — пояснял командир взвода.
Он писал на доске формулы расчетов при подготовке различных взрывов. Они не сразу усваивались нами. [21]
Проще далось освоение огневого способа взрывания, а вот на изучение электрического способа мы потратили гораздо больше часов. Не на все тут хватало знаний, полученных в семилетней школе. Измерительные приборы, источники питания, электродетонаторы... Лейтенант Ганжа добивался, чтобы мы наловчились разбираться в их устройстве с закрытыми глазами. Он требовал также, чтобы каждый научился самостоятельно производить расчеты при организации взрыва. Над такими расчетами я корпел особенно долго и однажды, не выдержав, обратился к командиру взвода с вопросом:
— Товарищ лейтенант, зачем саперу знать эти формулы? Солдат выполняет приказ командира, а командир не станет отдавать свой приказ, пока сам все заранее не подсчитает, правильно?
Ганжа взглянул на меня не без удивления и отчеканил:
: — Нет, неправильно. Неправильно считать бойца простым исполнителем приказа. Советские бойцы и командиры в бою действуют как товарищи-единомышленники. Правильно, что командир перед тем, как отдать приказ, сам произведет все выкладки и подсчеты. Но боец должен понимать мысль командира, более того, в бою, когда обстановка складывается самая неожиданная, он нередко оказывается сам себе голова и должен быть готов действовать самостоятельно, а при случае даже заменить своего командира. Значит, надо знать ему формулы?
— Надо, — сконфуженно согласился я.
В который уже раз приходилось убеждаться в высокой настроенности мыслей и чувств наших командиров-наставников. В их репликах, ответах на наши вопросы, в каждом жесте, во всем поведении просматривалось стремление не просто обучить молодых солдат необходимому комплексу технических приемов, но и доказать, [22] внушить нам, что успех любой операции зависит от нашей собранности, воли, сообразительности, от осмысления каждого действия и поступка. Мы очень скоро почувствовали, что армия становится для нас школой мужества и одновременно школой воспитания лучших качеств характера, которые нужны как воину, так и вообще любому человеку, если только он хочет с гордостью носить звание человека.
Я вдруг обнаружил, что увереннее, чем прежде, веду себя с товарищами, что и мыслить стал как-то шире, что постепенно исчезает разнобой в моих представлениях о жизни, о событиях, происходящих на земле. Появилась особая твердость в характере и убеждениях. Этим переменам во многом содействовала четко организованная политическая учеба. С глубоким интересом встречали мы каждый политчас. С фронта шли хорошие вести. Совинформбюро сообщало, что нашими войсками освобождены города Ростов-на-Дону, Ворошиловград, Харьков, Сумы, Ахтырка, Лебедин, Красный Сулин, Малоархангельск.
— Красный Сулин — это город в Ростовской области, — сказал Елагин. — Жарко там нам приходилось. Помню мост один через речку. Танки фашистские несутся, уже черные кресты видны, а у нас провода, которые к зарядам шли, осколками перебило. Как удалось все заново сделать, ума не приложу. Но ручку подрывной машинки мы крутанули, когда первых два танка уже на мост вкатились. Минеры отходили последними. А теперь вот наступаем. Наступаем!
По случаю Дня Красной Армии в клубе военного городка состоялся митинг и концерт художественной самодеятельности. Лейтенант Никифоров читал напечатанные в газете «Красная звезда» стихи Алексея Суркова о солдате-сапере:
Стихи трогали. Они рисовали нам зримый образ бесстрашного бойца-сапера, который при вынужденном отступлении отходил последним, а теперь, наступая, шел впереди.
После торжественной части нас повели в столовую, где был приготовлен праздничный ужин. Каждому дали по тарелке пшенной каши, сдобренной мясными консервами, по соленому огурцу на гарнир, а потом по кружке сладкого чая с булочкой и тридцатью граммами сухой колбасы.
Это было впрямь по-праздничному роскошно. Мясом и булочками нас до этого еще не потчевали. Питание в тыловом учебном подразделении не отличалось разнообразием. Постный суп, каша, тушеная капуста, иногда селедка, чай или кисель — вот и все наше меню, повторяющееся изо дня в день. Завтракали в семь часов утра, обедали в два часа дня, а ужинали в девять часов вечера. Большие перерывы между завтраком и обедом, обедом и ужином переносились в первое время с трудом. Некоторые ребята стали сами напрашиваться в наряды на кухню, дольше положенного задерживаться в столовой в надежде получить неожиданную добавку. Я видел их состояние, но где-то внутренне никак не мог одобрить такого поведения. Мне казалось, что в любом положении самое первое дело — это не ныть, сохранить в себе волю и достоинство, быть крепким душой, как учил меня в детстве дядя Василий.
Однажды помощник командира взвода, беседуя со мной, заметил мою худобу: [24]
— Э, парень, да у тебя щека щеку ест! Я попрошу старшину Воропаева, чтобы завтра направил тебя работать на кухню.
Выросший без отца, я несколько болезненно переживал те моменты, когда меня жалели. Я считал, что жалость принижает человека. И слова Толоконникова тоже задели за живое.
— Товарищ старший сержант, — хмуро сказал я, — не надо направлять меня на кухню.
Он удивился:
— Почему?
— Не хочу потом животом болеть.
В самом деле, после дежурства на кухне на иных парней смешно и горько было смотреть.
— Твердый нрав — это уже признак солдата, — сказал Толоконников. — Ты, я наблюдал, после физзарядки снегом обтираешься, не дрожишь от холода. Молодец!
Похвала помощника командира взвода взбодрила меня. Правда, я не сказал Толоконникову, что во многом беру пример с него самого. Высокий, сухопарый, жилистый, он напоминал мне дядю Василия. Точно так же, как тот, вскрикивая от удовольствия, Толоконников на зарядке сдергивал с себя гимнастерку и докрасна натирался снегом. Не скучали мы и на его занятиях. У него не было любимчиков, к каждому он относился по справедливости, и это молодые солдаты ценили. Фортификационное дело он требовал изучать с предельным прилежанием, и, зная о его взыскательности, никто не ждал от него послаблений. Но ни один из нас не чувствовал скованности при нем. Шуткой, острой и сочной поговоркой он умел в каждом поддержать приподнятое настроение. Лишь единожды видели мы его угрюмым, сумрачным. Да и для всех нас тот день оказался чернее тучи.
С утра Толоконников объявил, что взводу приказано заготовить столбы и жерди для сооружения ограды [25] вокруг парка, в котором стояло здание военного госпиталя.
Мы выехали в лес и до обеда управились с заданием.
После обеда, доставив заготовленные материалы к месту строительства, мы увидели тех, кто лечился в госпитале. Пригревало весеннее солнышко, и их вынесли ненадолго в парк подышать свежим воздухом. Это были тяжело раненные бойцы, лишившиеся на фронте кто обеих рук, кто ног, кто глаз...
Поразило нас то, что они оживленно переговаривались друг с другом. Слышался даже смех. Значит, не сломлены души людей, всем смертям назло сохранили бойцы любовь к жизни.
Нельзя было не восхищаться их самообладанием. Но сколько же одновременно и нестерпимой боли испытали мы при виде искалеченных героев... Горячей волной, поднималась в груди ненависть к врагам.
Вечером в разговоре с товарищами я высказал мысль, что неплохо было бы провести в роте комсомольское собрание и поговорить на нем о стойкости советского воина. Товарищи поддержали мое предложение,
Пожалуй, комсомольцам, еще не нюхавшим пороха, многое виделось в романтической дымке. Но каждый, кто брал слово на собрании, говорил от чистого сердца, искренне, без утайки выкладывая на общий суд свое собственное представление о мужестве и подвиге. Мы долго аплодировали Юре Гришину, когда он сказал, что, по его мнению, мужество рождается из верности и дружбы, что каждому человеку надо дорожить святым чувством товарищества. Оно дает силы для подвига, а если скрутит человека беда, то именно товарищи первыми придут ему на помощь.
Я выступал после Гришина, и поначалу мне трудно было от таких его хороших возвышенных слов перейти [26] к нашим будничным делам. Но я считал, что было бы нечестно с моей стороны промолчать, не сказать о своем отрицательном отношении к тем, кто норовит к трудному делу повернуться не лицом, а боком, кого малейшее затруднение заставляет терять веру в себя. И я без околичностей заявил на собрании, что солдату-комсомольцу стыдно на занятиях тащиться в хвосте у других, а в свободные минуты болтаться без надобности возле кухни. Стойкость не только на поле боя проявляется, мы должны воспитывать ее в себе каждый день, при любых обстоятельствах. Вот раненые, которых мы видели в госпитале: горе, казалось бы, должно было раздавить их души, но они не перестали быть бойцами и сейчас, когда из-за тяжелых ран вынуждены передвигаться в инвалидных колясках...
Бурным получилось наше собрание. Хорошо было то, что рядом с нами находились фронтовики. Комсомольцы слушали их с повышенным интересом. Они щедро делились своими мыслями и наблюдениями. Особенное впечатление произвело выступление командира роты.
— Для меня самое святое — память о товарищах, павших в бою, в атаках, где каждый шаг вперед — подвиг, — начал Елагин. — Каждый такой шаг утверждает правду наших коммунистических идеалов, наше право жить и бороться во имя счастья Родины. Я, друзья-комсомольцы, не раз видел, как бойцы, зажав в руках гранаты, поднимались и шли навстречу гитлеровским танкам. И нередко выигрывали единоборство с ними. Под Ростовом погиб политрук Андрухаев. Кончились патроны, ему нечем было отстреливаться, гитлеровцы окружили его. Политрук с двумя последними гранатами выжидал, когда они подойдут ближе, а потом, окровавленный, почерневший от дыма, поднялся на ноги, выпрямился во весь рост, крикнул: «Врешь, фашист! Наших живьем не возьмешь!» — и подорвал гранатами себя и подбежавших к нему вражеских солдат. Это была [27] не смерть его. Это было его бессмертие, друзья. Советские воины сражаются за правое дело, за жизнь своих детей, за светлое будущее своего народа. Это делает их стойкими. И правильно тут говорили, что такую стойкость надо воспитывать в себе в повседневных делах...
Это комсомольское собрание еще крепче сдружило нас, заставило каждого значительно строже следить за собой.
Вскоре после собрания меня утвердили агитатором взвода. Теперь все чаще свободные часы я проводил в ленинской комнате, возле стендов с наглядной агитацией, с красочными плакатами, лозунгами, портретами прославленных военачальников и бойцов — Героев Советского Союза.
Готовясь к очередной политинформации, я перелистывал подшивки газет, выписывая в блокнот рассказы о героизме наших воинов, внушительные цифры потерь противника. Выписки делал по привычке, приобретенной еще в школьные годы. К регулярному чтению газет меня пристрастил тогда мой первый наставник в колхозе тракторист Петр Арефьев. Он служил в армии, участвовал в войне с белофиннами и вернулся домой летом сорокового года. В то лето и на следующее я работал под его началом плугарем на тракторе. Почтальон приезжал из районного центра в Кольцове обычно в обеденное время, и по просьбе Петра я в этот час бегал в село за его любимой газетой «Красная звезда», каждый номер которой мы прочитывали с ним вместе почти целиком вслух, усевшись в тень от трактора. Арефьева в первую очередь интересовали статьи и очерки о танкистах. После возвращения с поля он просил меня вырезать их из газеты и наклеить в отдельную тетрадь.
Находясь в учебной саперной роте, с теплым чувством вспоминал я Петра, огорчаясь только одному (в чем, разумеется, никакой вины его не было) — почему [28] он тогда не обращал моего внимания столь же настойчиво, как на танкистов, на других верных тружеников армии, на саперов, например... Впрочем, я тут же ловил себя на том, что и сам теперь, читая газеты, проявлял довольно односторонний интерес — искал первоначально те корреспонденции, которые — непосредственно касались нас. И как же отрадно было видеть, что саперы отнюдь не обойдены славой. О доблести их писалось много, и я, став агитатором взвода, старался донести все эти материалы до своих товарищей.
«Будь зорок, сапер!» — так была обозначена тема моей очередной беседы. Я начал ее с чтения корреспонденции «Предотвращенный взрыв». В ней сообщалось, что сапер лейтенант Смирнов в одном из освобожденных от врага населенных пунктов узнал от местных жителей, что фашисты перед отступлением долго возились в крайней хате. Он тщательно обследовал избу — ничего не нашел. Оставалась русская печь. Открыв заслонку, лейтенант увидел кошку и котенка. К лапе котенка был привязан шнурок, который вел к чеке взрывателя. Так бдительность сапера спасла от беды.
Не зря наша беседа была посвящена бдительности саперов. На дворе стоял апрель, и большинство занятий проводилось в поле. Мы обучались установке сначала одиночных мин, а затем и минных полей. Хотя ставились учебные мины, без взрывателей и взрывчатки, но наши командиры требовали, чтобы мы начисто забыли о такой условности и представляли себе, что держим в руках настоящие боевые мины. И тут не может быть ни малейшего отклонения от правил обращения с ними.
Впервые в эти дни познакомились мы и с минами противника — противотанковыми и противопехотными. Об их устройстве нам рассказывал командир взвода.
Лейтенант Ганжа по очереди вызывал нас к столу, на котором стояла круглая семикилограммовая мина, и просил потрогать, повертеть в руках ее металлический [29] корпус. Потом он каждому в отдельности объяснял, чем опасна эта вражеская мина.
Я был пятнадцатым или шестнадцатым в очереди и уже наизусть запомнил раз за разом повторяемые командиром слова о том, что опасность этой мины в установке на неизвлекаемость. Это означало, что помимо основного взрывателя нажимного действия в мину, когда она закапывалась в землю, вставлялись дополнительные боковые или донные взрыватели натяжного действия. Чтобы обезвредить мину, мало было вывернуть вставляемый в верхнюю крышку основной взрыватель. При малейшем сдвиге срабатывал дополнительный, и при разминировании требовалось непременно разыскать его и извлечь из корпуса.
На словах, кажется, все было ясно, но, когда подошла моя очередь взять в руки стоящий на столе образец вражеской мины, заглянуть в ее нутро, увидеть отверстия для ввинчивания взрывателей, у меня почему-то задрожали пальцы. И тут я услышал спокойный голос командира взвода:
— Не торопись, рассмотри хорошенько, что и как здесь устроено. На фронте встретятся и другие мины — для каждой определи, с какого боку к ней подойти, и действуй хладнокровно, — лейтенант улыбнулся, — без заячьего сердца, понятно?
Он ободрял меня, как и всех других своих воспитанников, и дрожь в руках унялась, появилось спокойствие, столь необходимое на фронте.
В середине апреля я получил письмо с фронта от школьного товарища Василия Толкунова. Он не знал моего ачинского адреса, и письмо пришло поначалу в Кольцове, а затем уже мать переслала его мне. Вести в нем были месячной давности, но с какой жадностью вчитывался я в письмо друга-фронтовика!
Василий сообщал, что после боев их отвели в резерв:
«Сейчас находимся на стрельбище, занимаемся огневой [30] подготовкой. Я только что отстрелял и сижу в землянке. Топим печурку. В землянке полумрак, только огонь освещает лица ребят красным светом, и глаза у всех устремлены на этот огонь. Чувствую, что мысли у каждого где-то далеко отсюда, в родном городе или в родной деревне. Я тоже думаю сейчас о доме, о родных и близких. Тишину нарушает мерный стук пулеметов. Скоро снова на передовую. Мы все еще привыкаем к новой форме с погонами. Вот еще одно доказательство, что наша страна не из слабых. А главное, это видно из последних сводок. Сердце радуется, когда читаешь, сколько городов забрали мы обратно, тысячи населенных пунктов, и сколько положили гитлеровских бандитов, сколько взяли в плен. Наши танки и самолеты обладают качествами, о которых фашистам только приходится мечтать. Ну, а мы, пулеметчики, тоже не раз уже заставляли фрицев горько покаяться, что ввязались с нами в войну. Недаром наш командир, когда обращается к нам, говорит: «Орлы-пулеметчики!..»
Мне показалось, что от письма Толкунова пахнет порохом. Я подумал, что за тот месяц, что шел его «треугольник» ко мне, многое изменилось и сам Василий, наверняка, снова уже участвует в боях, и остро захотелось оказаться сейчас рядом с ним...
Я долго не засыпал в эту ночь, а перед рассветом нашу роту поднял на ноги сигнал боевой тревоги.
Елагин объяснил: на Чулыме начался ледоход, и внезапно громадный ледяной затор, образовавшийся у моста, остановил движение реки. Насыпь дороги закрыла воде обходные пути, и она ринулась в пойменные низины. От суши отрезаны телятник и две кошары одного из колхозов. Вода уже начала их затоплять. Наша задача — ликвидировать затор, спасти мост и животных.
Никогда я не видел еще такого разгула стихии. Огромные, метровой толщины, льдины громоздились друг на друга, вставали торчком, наползали на берег, [31] крошились на синие обломки, давили страшной массой на опоры моста. Деревянные ледорезы перед мостом были размочалены, растерзаны на куски и уже не могли сдерживать чудовищного напора белых глыб. Чулым, казалось, задыхался от забивших его русло торосов и, спасаясь от них, стремительно разливался по низине.
Двум отделениям нашего взвода было приказано «разобрать» затор. Вот когда наконец-то на практике пригодились знания, полученные нами на занятиях.
Применяли огневой способ взрывания. Лейтенант Ганжа, командиры отделений еще раз показали, как нужно вставлять огнепроводный шнур в капсюль-детонатор, правильно подрезая его при этом с двух концов, — строго перпендикулярно там, где зажигательная трубка соединялась с детонатором, и под углом там, где следовало поджигать шнур.
Меня инструктировал младший сержант Синцов.
— Смотри, Репин, как это делается! — Он присел на камень-валун, закинул ногу на ногу, прислонил огнепроводный шнур к каблуку сапога и ловко перерезал его — именно перпендикулярно, по уступу каблука. — Маленькая солдатская хитрость, запоминай!..
Младший сержант вставил шнур в капсюль-детонатор, потом вынул спички, зажал коробок между коленями. Толовую шашку с зажигательной трубкой он держал в правой руке, спичку — в левой. Мгновение — и огонь коснулся шнура. Синцов приподнялся, размахнулся и бросил шашку с горящей трубкой в нагромождение льдин.
Взрыв подкосил один из торосов.
Рядом грохнули почти разом три или четыре взрыва,
— Теперь пойдет работа, — удовлетворенно произнес Синцов. — Держи коробок!
Я достал спичку.
— Зажми ее пальцами левой руки так, чтобы головка едва-едва виднелась, не бойся — не обожжешься, [32] зато лишних спичек ломать не придется, а бывает, что от такого пустяка и дело, и вея твоя жизнь зависит.
Младший сержант, прошедший сквозь огонь войны, ни на минуту не забывал, что может случиться с его учениками на фронте, хотя сейчас перед нами был совсем не тот противник...
Однако и этот «противник» отступил вовсе не сразу. Хлопали и хлопали взрывы. Синцов похвалил меня несколько раз, когда мне удавалось так же быстро, как ему, поджечь шнур и швырнуть взрывчатку в самую гущу ледяных надолб. И вот я увидел, что нет уже перед мостом ледовой баррикады и черная вода, набирая скорость, понесла вниз белое крошево. Чулым вздохнул свободно, вырвавшись на привычный для себя путь и простор...
— Семь часов словно корова языком слизала, — проговорил Синцов, отбросив в сторону опустевший спичечный коробок.
— Как семь часов?!
Мне с трудом верилось в то, что с начала нашего наступления на затор прошло так много времени.
Мы отстояли мост.
Измученные, промокшие до последней нитки, но радостные вернулись в казармы и ребята, которые спасали колхозный скот. Телята и овцы были переправлены в безопасное место.
Во всех взводах были выпущены боевые листки, посвященные этим событиям.
Наш листок открывался обращением командира взвода — «Достойно встретим день принятия военной присяги!».
Да, мы ждали этого дня с нетерпением. Он был приурочен к первомайскому празднику, и, видно, такое соединение двух торжеств тоже сыграло свою роль в том, что на долгие годы сохранилось в моей душе [33] ощущение, точно этот день 1 мая 1943 года был прожит мною по крайней мере дважды — так много он вместил.
…В строгом равнении замер наш строй. Я крепко сжимал свою винтовку — славную трехлинейку Мосина. Это было первое боевое оружие, которое мне доверила Родина. Я знал, что с такими трехлинейками революционеры бились за счастье народа на баррикадах 1905 года, а потом брали Зимний, штурмовали Перекоп. И верилось мне, что моя винтовка с потемневшим от времени прикладом тоже прошла весь этот путь и держали ее руки отважных бойцов, на которых хотелось быть похожим, славу которых требовалось теперь приумножить. Ведь именно нам, комсомольцам, оставили они нерушимый завет: свято защищать Родину.
Чувство необычайной взволнованности охватило меня, когда как раз такие слова, созвучные моим мыслям, произнес перед принятием присяги командир роты.
— Продолжать традиции героев, — доносился голос командира, — значит в большом и малом следовать велению присяги, которую вы сейчас примете. Верность присяге находит свое выражение в дисциплинированности, безупречном выполнении воинского долга — священного долга каждого бойца преданно служить Советской Родине, отстаивать от врага каждую пядь родной земли, не щадя своей крови и самой жизни. Истоки этой верности, — продолжал старший лейтенант Елагин, — в коммунистической убежденности, политической зрелости воина.
Текст присяги был выучен мною наизусть. И все же, когда я встал перед строем, держа в одной руке винтовку, а в другой листок со словами воинской клятвы, когда увидел строгие лица товарищей по оружию, что-то в душе шевельнулось. Зазвенеть бы голосу моему в полную силу, а он вдруг сорвался в это мгновение. Я помимо своей воли еще крепче сжал винтовку, и, кажется, это движение, это крепкое соприкосновение с ее сталью [34] вернуло мне и самообладание, и голос, и остроту ответственности за высокие слова произносимой мною клятвы.
Я не пугался этой ответственности. Решимость достойно выполнить свой долг защитника Отечества вливала в меня новую энергию, столь нужную солдату для преодоления любых препятствий на многотрудном, тернистом пути ратника.
Не скрою, я во всем старался подражать своим командирам. И старший лейтенант Елагин, и все другие офицеры роты — лейтенанты Ганжа, Никифоров, Селезнев, младший лейтенант Массалитин, и командиры отделений были для нас недосягаемыми образцами. Не только беспрекословно выполнить их приказ, но и заслужить при этом одобрение командира — для меня, молодого солдата, постепенно становилось правилом, необходимостью, делом чести. И на каждом занятии я стремился действовать с полным напряжением сил. Присяга придавала солдатской жизни новые краски, делала ее еще полнее и содержательнее.
На следующий день наш взвод отрабатывал приемы передвижения на поле боя. Занятия проводились невдалеке от станции Ачинск-П. Выбрав ориентиром элеватор на станции, командир взвода приказал стремительными перебежками достичь его, расчистив «под огнем противника» проходы в «минных полях» и «проволочных заграждениях».
На открытом пространстве снег уже сошел, но еще тут и там чернели лужи с весенней водой, и земля была сырой, вязкой. Ноги местами по щиколотку тонули в грязи. А мы самозабвенно, не обращая внимания ни на лужи, ни на грязь, продвигались вперед. Я то полз, извиваясь ужом, то пулей, как учил командир отделения, вскакивал и стремглав делал перебежки, снова плашмя падал на сырую землю, тотчас же отползая в сторону.
Уже в конце пути, не разобрав, что передо мною [35] не просто лужа, а яма с водой, я с разбегу ухнул в нее, погрузившись с головой. От неожиданности глотнув изрядную порцию весенней «похлебки», отфыркиваясь, вынырнул и выполз на край ямы. Надо было немедля бежать дальше, но тут обнаружилось, что у меня нет ножниц для резки проволоки: я выронил их. Тут же пришлось вновь броситься в злополучную ямину. К счастью, быстро нащупал на ее дне утерянные ножницы. Выбравшись из воды, увидел, что товарищи опередили меня метров на тридцать — сорок, кинулся за ними вдогонку и сразу вспомнил: дело ведь не в том, чтобы просто догнать их, надо продолжать выполнять поставленную командиром задачу, не забывая, что «неприятель» видит тебя, ведет по тебе «огонь». И в отяжелевшем от воды бушлате я снова прижался к земле, пополз...
Ну и вид был у каждого из нас, когда мы, выполнив задание, опять встали в строй перед командиром взвода и тот приступил к разбору проведенного занятия! Мне казалось, что вода стекает с меня ручьями. Я испытывал какую-то неловкость за происшествие у ямы и стоял опустив глаза. Раздалась команда лейтенанта Ганжи.
— Рядовой Репин, выйти из строя!
Я подтянулся, шагнул вперед, повернулся лицом к строю.
— За грамотные действия и самоотверженность, проявленные при выполнении задания, от лица службы объявляю рядовому Репину благодарность, — объявил командир.
— Служу Советскому Союзу! — отчеканил я, не совсем еще понимая происходящее, но уже чувствуя, как добрая радость начинает согревать меня.
В конце мая мне присвоили звание ефрейтора. К этому времени физическая нагрузка на занятиях значительно возросла. Все занятия проводились только в поле, на стрельбище или на реке, Мы занимались [36] инженерной разведкой дорог, готовили к «взрыву» мосты, а на реке учились наводить паромные и понтонные переправы.
Теплым июльским вечером поступил приказ об отправке роты на фронт.
Мы прибыли на станцию Ачинск-1. Старенький деревянный вокзал ее помнил Владимира Ильича Ленина и его спутников. Именно отсюда в далеком 1900 году уезжали они, возвращаясь из ссылки, уезжали с думами о грядущих революционных боях. Революция победила. Нашим отцам не раз приходилось браться за оружие, чтобы отстоять ее завоевания. Теперь выпал наш черед.
К исходу первых суток мы достигли станции Тайга. Здесь в пристанционной столовой нас ожидал горячий обед, на удивление обильный и вкусный. Столовая сияла чистотой. Сибирь с хозяйской заботливостью и подобающей торжественностью прощалась с солдатами, отправляющимися на фронт.
Я занимал место на втором ярусе, сколоченном из досок, голова к голове с Юрой Гришиным, и смотрел в узенькое окно нашего товарного вагона на леса, нивы, деревни, города, проплывавшие за стеклом.
2 августа 1943 года, миновав город Калинин, наш эшелон остановился на станции Старая Торопа. Многокилометровый путь к фронту заканчивался. [37]
Орел и Белгород снова наши! 5 августа 1943 года столица нашей Родины Москва салютовала доблестным войскам Брянского фронта, освободившем при. содействии с флангов войск Западного и Центрального, фронтов город Орел, и войскам Степного и Воронежского фронтов, освободившим город Белгород».
Я держал в руках газету «Вперед на врага», издававшуюся для воинов Калининского фронта, на который мы прибыли. Радость наша была беспредельна. Каждый глубоко верил в то, что вслед за первым артиллерийским салютом, прогремевшим над Москвой, в ознаменование новых побед Красной Армии скоро последуют и другие. И мы надеялись, что к этим победам теперь будем при-частны сами. Однако до того, как попасть на передний край, нам предстояло еще несколько месяцев провести в учебной роте. Ею командовал капитан Гонтарович, немногословный, крутого характера человек, никому не дававший ни малейшей потачки. Нам приходилось рыть котлованы для землянок, валить деревья, тесать пластины из бревен. Объем работ вдвое-втрое превосходил нормы, к которым мы привыкли в Ачинске.
Утешали себя, вспоминая суворовские слова: «Тяжело в учении, легко в походе». Основательные объемы [38] работ, ежедневные учебные тревоги, осмотры, марш-броски, незыблемое требование в любом деле и при любых обстоятельствах укладываться в срок преображали нас. Мы мужали. Крепли мускулы, наметанней становился глаз, совершенствовалось саперное мастерство. Кроме того, все это время не покидало ощущение близкой встречи с врагом. Бои уже шли на смоленской земле. В сентябре над освобожденным Смоленском вновь взвился красный флаг. Наши войска вступили на землю Белоруссии.
Только в конце декабря 1943 года нас из запасного батальона отправили на пополнение инженерно-саперных частей, участвовавших в осенних боях.
Группу, куда вместе со мной попали и мои земляки-красноярцы Юрий Гришин, Петр Лопатин, Василий Попович и Василий Тихонов, в пути следования возглавлял старший лейтенант Белоногов. По занесенным снегом дорогам мы за сутки добрались до деревни Ковалево. Это была уже Витебская область. О недавних кровопролитных боях, происходивших здесь, свидетельствовали холмы братских могил, многочисленные воронки от взрывов бомб, мин и снарядов, поваленные танками деревья.
Тягостно было смотреть на пепелища. Гитлеровцы, отступая, сжигали все деревни дотла. Ковалево не составляло исключения. Но там и тут из-под земли курились мирные дымки. Вышедшие из леса жители поселились в землянках и приступили заново к созданию родных очагов.
К нам подошли два старика и несколько женщин.
— Не нагляделись мы еще на своих освободителей, — сказал один из стариков. — Молодец к молодцу!.. Уж натерпелись тут без вас бед от гитлеровских налетчиков. Изо всей деревни двадцать три человека и выжило всего, а ведь было за двести. Тридцать человек, детишек малых, женщин, которые в лес убежать не сумели, за [39] несколько часов до прихода наших изверги в сарай загнали, облили его керосином и подожгли...
С суровыми лицами слушали мы рассказы крестьян о зверствах фашистских громил. Они вызывали чувство священной ненависти к поработителям.
Из Ковалеве В пешем строю Добрались до места назначения, в расположение 114-го отдельного моторизованного инженерного Лиозненского батальона.
После исполнения необходимых формальностей и сытного обеда нас привели на лесную поляну, где уже в строю стоял весь личный состав батальона. Здесь мы впервые увидели командира батальона майора Григория Иосифовича Мирзоева.
— Я расскажу вам о боевом пути батальона, в котором вы с сегодняшнего дня начинаете фронтовую службу...
Это были первые слова комбата. Они сразу подкупили нас своей простотой. И я невольно вспомнил старшего лейтенанта Елагина, который вот так же объяснил нам, новобранцам, кто такие саперы и каково их место на войне. Только теперь рассказ шел о конкретных ратных делах саперов, и перед нами вставали картины массового героизма бойцов батальона.
...22 июля 1941 года был сформирован батальон. А через две недели он уже вел упорные бои у Андреа-поля. Саперы батальона наводили переправы через реки Смоленщины. У деревни Оршино под городом Калинином они построили мост через Волгу, по которому переправлялись подразделения 31-й армии.
— В сражении за город Духовщину, — продолжал рассказ командир батальона, - особенно отличился взвод лейтенанта Андрея Бардаханова. Под ураганным огнем врага саперы проделали проходы в минном поле и на броне танков ворвались на позиции гитлеровцев, в рукопашной схватке очистили от врага первую траншею. [40] Командир взвода получил тяжелое ранение, но не покинул поле боя.
Воинов-освободителей ждала изнывающая под вражеским игом многострадальная белорусская земля. И первым боем за ее освобождение стал для саперов батальона бой за город Лиозно. Здесь особенно отличился сержант Демешко. Проделав проходы в минных полях, он помог наступающим. А когда противник стал обстреливать проходы, сержант поднял саперов и атаковал огневые точки врага.
9 октября 1943 года город Лиозно был полностью освобожден. Но, оставляя город, гитлеровцы заминировали почти все уцелевшие дома, заготовили массу «сюрпризов». В подвалах были установлены мины замедленного действия. Саперам предстояло разминировать город, разгадать все вражеские уловки. Батальон с честью справился с этой задачей.
— Бойцы обезвредили в Лиозно сотни мин, десятки «сюрпризов». Были сохранены от разрушений все уцелевшие дома и сооружения, а главное — спасены люди. Они смело шагали по улицам, где саперы установили таблички с надписями: «Проверено. Мин нет!» За успешное проведение этой операции нашему батальону было присвоено наименование Лиозненского. Гордитесь этим именем!
Мирзоев медленно прошел вдоль нашего строя, внимательно вглядываясь в лицо каждого, кто прибыл заменить бойцов, павших в боях.
Он рассказывал нам о минерах-разведчиках, о тех, кто начинал знаменитую рельсовую войну в тылу врага. В лесах Смоленщины и Белоруссии они наносили чувствительные удары по коммуникациям фашистов, передавали на Большую землю ценные разведывательные сведения.
В составе десантников во вражеском тылу действовал [41] и взвод минеров-разведчиков 114-го инженерного батальона. Возглавлял его старший лейтенант Прокофьев. Воины провели целый ряд успешных операций. Не Все герои вернулись после выполнения задания.
— Их место в боевом строю предстоит занять вам: Уточняю, что во взвод разведки отбираются только добровольцы, — сказал комбат и совершенно неожиданно для нас закончил: — Кто желает быть минером-разведчиком, выйти из строя!
Стать разведчиком на фронте представлялось мне несбыточной мечтой. Это, по моим понятиям, могло быть уделом людей, исключительных по силе, бесстрашию, героической дерзновенности. Но если комбат обращался к нам, то, значит, он верил в то, что из нас тоже могут получиться разведчики?
И я, подчиняясь какому-то внутреннему приказу, решительно сделал шаг вперед. Рядом увидел Юру Гришина, Сашу Чуйко, Володю Обухова... Все прибывшие из учебной роты на шаг приблизились к комбату. Мирзоев удовлетворенно проговорил:
— Иного я и не ожидал!
Он снова пошел вдоль нашего строя, но теперь останавливался возле каждого и задавал вопросы: откуда родом, кем был до армии, чем занимались до войны родители и где находятся сейчас.
— Значит, сибиряк, — улыбнулся комбат, выслушав мои ответы. Показалось, что командир батальона смотрит на меня с сочувствием и снисхождением: дескать, сибиряк — это ведь всегда богатырь, а тут ничего богатырского — долговязый паренек, каких много...
— Как твои родители в Сибири оказались?
— Отец еще мальчишкой с родителями переехал в Сибирь из Белоруссии. Было это до революции. Они искали лучшей доли.
— Из Белоруссии? Выходит, ты сейчас на дедовской [42] земле и будешь ее освобождать? Верю, что из тебя получится настоящий разведчик.
Этими словами комбата определилась моя фронтовая судьба.
Нам выдали автоматы, ножи, новое обмундирование. Наконец-то вместо ботинок с обмотками мы получили сапоги. Вид у нас, как нам показалось, сразу стал боевой, бравый, и я без особой робости переступил порог фронтовой землянки, где должен был находиться командир отделения минеров-разведчиков младший сержант Савинов, к которому меня направили.
Вход в землянку прикрывала солдатская плащ-палатка. Прямо стояла железная печь, похожая на большой самовар, а слева в строгом порядке были выставлены вдоль стены автоматы ППШ с круглыми дисками, ящик с патронами и ящик с гранатами. По обе стороны возвышались нары, прикрытые ветвями сосняка и еловыми лапами. К нарам примыкал стол, за которым в тог момент, когда я вошел, сидели обитатели землянки. На столе лежали сало, хлеб, сухари, стояли раскрытые банки тушенки, котелок.
Увидев младшего сержанта, я обратился к нему:
— Разрешите доложить!
— Понятно, пополнение прибыло и в самый раз к ужину подоспело, — командир отделения поднялся из-за стола.
— Давай знакомиться без формальностей, товарищ ефрейтор. Меня зовут Владимир Савинов. А это наша фронтовая семья — Назар Панкратьев, Павел Клешнин, Дмитрий Карякин, Иван Масловский, Федор Шульга...
— Садись за стол, парень, — сказал Шульга, самый пожилой среди присутствовавших. Он придвинул котелок и наполнил одну из кружек:
— Возьми-ка, подними за прибытие...
— Нет. Зелье не употребляю.
Я сел за стол, решительно отодвинул от себя кружку. [43]
Шулыа уставился на меня:
— Ты что, богом убитый, что ли? Да какое же это зелье? Это честно положенные солдату фронтовые сто граммов...
— Не пью и пить не буду, — без колебаний повторил я.
— Может быть, и от курева откажешься?
— Курить тоже не курю.
— Вот за это спасибочко, — засмеялся Шульга, — нам, следственно, больше будет доставаться, твой пай делить будем!
— Федор, кончай хиханьки да хаханьки, — вмешался Савинов. — А ты, Василий, молодчага. Если уж «пытки» самого Федора Ивановича выдержал, то больше тебе бояться нечего...
Теперь рассмеялись все. Один Шульга насупился было, но тут же сам отказался от своего напускного тона, положил передо мной толстенный кусок сала и сказал примирительно:
— Давай нажимай, в учебной-то роте небось за каждой крупинкой в супе гонялся... Ну, а то, что соблазну не поддаешься, своим умом живешь, так это правильно. Так и должно быть, и на слова мои не обижайся.
Шульга по-доброму посмотрел на меня, и я понял, что мое вступление в семью разведчиков состоялось, что новые товарищи с уважением отнеслись к проявлению моего характера.
Я рассказал товарищам о себе, а потом слушал их рассказы. Все они участвовали в недавнем рейде по тылам врага в составе авиадесанта под командованием гвардии майора Василия Васильевича Кузнецова.
— Комсорга взвода мы там своего, Петю Здоровенкова, потеряли, — тихо сказал Савинов. — Железный парень был. Когда каратели окружить нашу группу захотели, он прикрыл отход группы. [44]
Многое в рассказах Савинова и тех, кто вместе с ним действовал во вражеском тылу, походило на легенду. А между тем все услышанное мною было истинной правдой.
Отделение Савинова высадилось на оккупированную гитлеровцами смоленскую землю в августе сорок третьего года. Здесь к этому времени уже вели работу много минеров. Каждый взорванный ими эшелон наносил ущерб группе фашистских армий «Центр».
— Ты представь, в каких условиях приходилось действовать, — рассказывал Савинов, — на каждый километр полотна ночью выходили патрули по четыре человека. Вдоль всей магистрали стояли вышки, на них — по два станковых и ручных пулемета, мощные фары для освещения дороги. При любом шорохе вблизи дороги фашисты пускали ракеты, тут же высылали наряды с собаками. Так что «достать» железную дорогу было крайне трудно. Но мы все равно ее «доставали», а потом уходили от карателей. У минеров был приказ: не вступать в соприкосновение с противником. Каждый боец-разведчик мог сделать в десять, в сто раз больше, если оставался незамеченным. Поэтому бой принимали лишь в самом крайнем случае, а тогда уж дрались до последнего патрона и вздоха. Так дрался наш комсорг, давая нам возможность уйти и продолжать главную работу, так и группа Колосова дралась...
В этот вечер я впервые услыхал от Савинова рассказ о подвиге шестерых гвардейцев, имена которых были названы в приказе командующего 1-м Прибалтийским фронтом генерала армии И. X. Баграмяна от 4 декабря 1943 года: «...Представить героев-гвардейцев к высшей награде — званию Героя Советского Союза»...
В группу старшего лейтенанта Николая Колосова входили кроме него старший сержант Владимир Горячев, младший сержант Вячеслав Ефимов, рядовые Иван Базилев, Филипп Безруков и Михаил Мягких. [45]
...Каратели с овчарками настигли их недалеко от деревни Микулино в Руднянском районе Смоленщины при выходе из леса.
Наши бойцы заняли оборону на небольшом, бугре среди валунов. А до того, как гитлеровцы приблизились к ним, разведчики успели заминировать подходы к бугру. Не зря всю дорогу несли мины в вещевых мешках.
Шесть автоматов ударили разом по вышедшим из леса карателям. Спасаясь от пуль, фашисты кинулись в кусты на опушке, а там их ждали наши мины.
Бой длился долго. Фашисты, понеся большие потери, подтянули минометы и пушки. Колосов приказал отходить к маленькому болотцу, что лежало под взгорком в окружении черемух. Возле оставленных щелей заложили фугасы и, когда каратели бросились в новую атаку, включили контакт. Взрывы разметали, опрокинули цепи гитлеровцев. Однако оторваться от врага не удалось.
Шестеро гвардейцев уничтожили много карателей, но в неравной схватке погибли сами.
Группа Колосова входила в отряд гвардии старшего лейтенанта Дубовицкого. Слава об этом отряде осенью 1943 года прогремела по всему фронту. Много вражеских эшелонов и даже несколько бронепоездов пустили под откос минеры отряда на железной дороге Витебск — Смоленск.
Слушая рассказы своих новых товарищей, я пытался представить, как бы действовал сам в таких условиях, и, честно говоря, несколько терялся, когда начинал рисовать в воображении картины этих яростных столкновений с врагом.
Казалось, что только наделенные необыкновенной силой богатыри способны были наносить врагу столь опустошительный урон. Но ведь я видел рядом самых обычных людей, очень похожих на моих односельчан-кольцовцев. Та же сдержанность, неторопливость в разговоре, [46] та же открытость лиц, взглядов, та же добросердечность. Среди всех один только, пожалуй, Назар Панкратьев выделялся ростом и аршинным разворотом плеч, другие же, как говорится, не взяли для себя от природы внешне ничего лишнего. А в бою они были героями.
Я волновался: сумею ли стать таким же? От меня требовалось ни в чем не отставать от своих старших товарищей.
Новая обстановка в целом не смущала меня. Единственное, что меня беспокоило, — я плохо владел автоматом ППШ. В учебных ротах автоматы нам не выдавались, и я поначалу держал ППШ без должной уверенности. Первым заметил это Володя Харламов. Тут же он предложил свою помощь и вместе со мной отправился на стрельбище.
— Сильно автомат не стискивай, держи без напряжения и учись бить короткими очередями, результативнее получается, — объяснил Харламов перед началом стрельбы.
Но от волнения я как нажал на спусковой крючок, так и не в силах был оторвать от него палец, пока не разрядил почти весь диск.
— Пустяки, — дружески успокоил меня Володя, — каждый урок — впрок, смотри, как надо стрелять!
Он продемонстрировал свое искусство стрельбы, и я был очень благодарен ему за товарищескую поддержку.
За три-четыре дня до начала нового года несколько взводов из рот нашего батальона отбыли на передний край, а меня вдруг вызвали в штаб батальона и назначили связным.
Первым человеком, с которым я здесь близко познакомился, был парторг батальона капитан Михаил Васильевич Сусарев. Он сразу понравился своей живостью, общительностью, умением со всеми держаться по-товарищески ровно. [47]
Михаил Васильевич тотчас уловил, что я нахожусь не в лучшем настроении. Он усадил меня на топчан, сам устроился напротив на табуретке и сказал:
— Я помню твой разговор с комбатом, когда ты с пополнением прибыл. Отвечал ты хорошо, держался молодцом, а сейчас вот, смотрю, невесел почему-то. Рассказывай, что случилось...
Я откровенно признался, что не понимаю, почему отделение Савинова, куда был зачислен, ушло на задание, а меня откомандировали в штаб.
— Понравились тебе новые товарищи? — вместо ответа задал вопрос парторг батальона.
— Очень! — вырвалось у меня.
— Да, хлопцы хоть куда, гордость батальона, — произнес Сусарев. — Я с ними с первого дня формирования батальона знаком, в бою каждого видел. Назар Панкратьев, например, своей храбростью даже бывалых солдат поражает — и когда на боевом задании в тылу врага находится, и когда участвует в бою. Мины снимает и обезвреживает так невозмутимо, словно сидит на занятии в учебном классе, а не под огнем противника.
— Товарищ капитан, вот вы и должны понять, почему мне со своим отделением хотелось на задание пойти.
— Таких, как Назар, кто с батальоном весь путь прошел, у нас старичками называют, — продолжал парторг, словно не заметив моей реплики. — А какие они, если разобраться, старички? Назар — комсомолец. Дмитрий Карякин, Ваня Масловский, Вася Вергун — тоже комсомольцы. В вашем отделении только Савинов да Клешнин — кандидаты в члены ВКП(б), но и они из недавних комсомольцев. Вот тебе и старички!
Сусарев засмеялся. А я поймал себя на мысли: как же хорошо знает капитан бойцов нашего отделения!
— Старички — это гордость батальона, — повторил парторг, как будто угадав, о чем я думаю. — Возьми [48] Федора Шульгу, Он самый старший в: вашем, отделении, человек со сложным характером, иногда бывает бесшабашным, но только не при выполнении боевого задания. На задании он подтянут, бесстрашен, находчив. В тыл врага через любой заслон лисой прокрадется, ужом проползет. И никогда перед врагом не дрогнет. Тебе рассказывали, как они с сержантом Паничевым во время рейда по вражескому тылу на власовцев напоролись? Нет? Ну, не успели еще рассказать, а история удивительная. Шкурники-власовцы, боясь ответственности за измену Родине, в злобе доходят до любого безрассудства и гнусности. Однако, надо думать, среди них есть и просто обманутые люди, которых начинает совесть жечь. Они и мечутся при этом, пытаясь хоть как-то сбросить с себя грязь предательства. Шульга с Паничевым именно на это рассчитывали, когда вдвоем оказались перед двумя ротами власовцев. По роте врагов против каждого разведчика! Исход схватки, что тут и гадать, предрешен. Враги это понимают и предъявляют ультиматум: бросать оружие и сдаваться, грозя в ином случае немедленно открыть огонь. Вот тут-то Федора Шульгу и прорвало. Он в речи своей: порой язва такая — спасу нет...
— Это верно, ему на язык лучше не попадаться, — улыбнулся я, припомнив свою первую пикировку с Шульгой.
— Что, уже имел счастье на себе это испытать? А я бы многое отдал за то, чтобы полностью послушать ту речь, что он перед власовцами произнес. Он им сказал: «Что же вы, висельники, забыли о том, что настоящие русские солдаты руки вверх не поднимают? Или, вы уже не русские? Да плевали мы на ваш ультиматум! Запомните только: у нас у каждого по нескольку гранат, и пуль своих мы тоже впустую не выпустим! Нам, умереть не страшно, нас родная земля примет». [49]
Сусарев, прервав рассказ, внимательно посмотрел на меня:
— Ты говорил, что был агитатором во взводе. Значит, должен понимать силу правдивого и бесстрашного слова. Я, конечно, не в состоянии передать всего, что сказал Шульга власовцам, но смысл жизни он им объяснил. На войне этот смысл глубок и прост: он — в верности своей Родине, своему народу. По врагу слова Шульги сильнее автоматной очереди хлестнули. И вот твое факт: среди власовцев крики какие-то раздались, потом выстрелы. Это они главарей своих, отпетых негодяев, прихлопнули. А 192 человека вышли к двум нашим разведчикам и сдались в плен. Пленение, как сам понимаешь, весьма необычное, могло оно и провокацией обернуться, от наших разведчиков потребовалось немало выдержки и хладнокровия. Жизнью они своей рисковали, выводя такой отряд через леса и болота в расположение наших войск. Правда, точка выхода была согласована по рации, и мы к встрече пленных были готовы. Провокация тут бы не удалась. Но в итоге все 192 человека пересекли линию фронта, можно сказать, бесшумно и были переданы разведчиками нашему командованию. Видел у Шульги орден Красного Знамени? Они с Паничевым за это дело такие награды получили.
Рассказ парторга заставил меня с особой теплотой подумать о своих фронтовых товарищах. О многом интересном успели они поведать мне, но речь шла в основном не о них самих. О себе они, оказывается, почти ничего не рассказывали, Не считая свои дела подвигами. Но не зря же они носили на груди боевые награды! И каждая награда имела свою героическую историю. Только сейчас я как-то особенно ясно осознал это.
— Савинов и Клешнин рассказывали тебе о своих диверсиях на железных дорогах, о подрыве вражеских эшелонов, и ты, по всей вероятности, представлял себе, [50] что эти эшелоны обязательно летели под откос, так? — спросил Сусарев.
— Так, — сознался я.
— А на самом деле в большинстве случаев Савинов и Клешнин делали это совсем не так: они старались эшелоны не под откос пускать, а взрывать их в железнодорожных выемках. Для чего? А для того, чтобы застопорить движение по дороге на долгие часы, иногда на сутки и больше. Представь себе: пустили эшелон под откос — это хорошо, молодцы минеры, но дорога при этом выходила из строя ненадолго, гитлеровцы успевали быстро восстановить путь и снова пускать поезда. Когда же взрывы происходили в выемках, там из-за покореженных вагонов, платформ с техникой такой затор получался, что растащить его было не так-то просто. Понятно? У савиновской группы это искусство потом многие минеры перенимали. Вот что за их орденами стоит!..
Михаил Васильевич ушел. Глядя ему вслед, я вдруг подумал: а у самого-то парторга батальона тоже на груди награды — ордена Красной Звезды, Отечественной войны II степени, медали «За оборону Москвы», «За боевые заслуги». Видно, тоже большой храбрости человек!
Новый, 1944-й год я встретил на посту возле штабного блиндажа. Ночь выдалась морозной. Резкий северный ветер раскачивал в темноте толстые стволы сосен. Сверху, срываясь с ветвей, падали снежные комья. Колючая пыль от них, подхватываемая ветром, обжигала лицо. Поляна передо мной с неясными очертаниями кустов, придавленных снегом к земле, затаилась.
«Ночь — подруга минеров», — вспомнились мне слова, услышанные от Назара Панкратьева. Но я даже представить себе не мог, что именно в эту новогоднюю ночь, именно в эти самые мгновения мои товарищи впереди штурмовых групп пехоты бесшумно подбираются [51] к траншеям противника, проделывая проходы в минных полях и проволочных заграждениях.
Я увидел их вновь лишь в самом конце января, когда пришла весть о разгроме фашистов под Ленинградом. Москва салютовала войскам Ленинградского и Волховского фронтов, полностью освободившим от блокады город Ленина. И мы, сидя в землянке, воодушевленно говорили об этом. И вдруг я подумал, окинув взглядом своих товарищей: ну не странно ли, что они, проведя целый месяц на передовой, в боях, и словом еще не обмолвились о своих делах, а заговорили совсем о другом, начали горячо обсуждать ход боевых операций под Ленинградом?
Я подсел на нары к Шульге, подшивавшему валенок.
— Федор Иванович, как там было?
Шульга подтянул дратву, нащупал на нарах шило, ковырнул им валенок и проговорил безучастно:
— А чего расписывать-то? Рядовая работа, бои местного значения, так это в сводках называется.
— Вам две роты власовцев в плен сдались, для вас это тоже рядовая работа?
— Вот потеха, — оживился Шульга. — Да это просто у них счастливый случай такой вышел за нас с Паничевым зацепиться, поводыри слепцам потребовались, жизнь-то скотская опостылела. Я им последние кишки солью пересыпал, куда же им после этого было деваться?
— Вас послушаешь, так бои местного значения вроде бы никакой погоды на фронте не делают, — наседал я на Федора Ивановича.
— Делают или не делают, а Невель — это тебе, друг ситный, не Ленинград, — наставительно заметил Шульга.
Он, как и его товарищи, оставался самим собой: скромным тружеником войны, практичным, умелым и до дерзости храбрым, но отнюдь не причислявшим себя к героям. Между тем, находясь связным при штабе батальона, [52] я за последний месяц услышал так много о делах наших саперов, что мое воображение иначе как героями их уже и не рисовало.
В новогоднюю ночь саперы первыми вышли на ледяные поля озер, разделявших в районе Невеля наши, и вражеские позиции. Внезапная ночная атака по льду озер Малый Иван, Большой Иван, Каратай и других ошеломила врага. На это и рассчитывало советское командование, готовя наступление в районе Невеля. Гитлеровцы меньше всего ожидали удара здесь, поскольку озера представляли серьезное естественное препятствие. Они не промерзали глубоко даже при крепких морозах. Ни танки, ни тяжелые орудия здесь пройти не могли. И фашисты свои основные средства обороны сосредоточили между озерами. Правда, берега, где проходил их передний край, тоже не оставались открытыми. Они были заминированы, опутаны сетью проволочных заграждений. Обрывистые склоны гитлеровцы облили водой. Образовавшаяся на морозе ледяная корка создавала труднопреодолимую преграду. По ночам противник методично освещал лед прожекторами и ракетами.
И все же наступать было решено через озера и именно в новогоднюю ночь, когда фашисты, гульнув в честь праздника, могли ослабить бдительность. Конечно, особенно рассчитывать на это обстоятельство не приходилось. Главное состояло в том, чтобы самим тщательно подготовиться к переправе по непрочному льду в ночных условиях. Вот почему в передовые отряды были выделены самые бывалые, самые опытные саперы.
В тылу на замерзших протоках и небольших озерцах проводились тренировки. Во льду пробивались двухметровые полыньи. Для преодоления их саперы готовили, маты из прутьев и жердей. Бойцы учились взбираться по обледенелым обрывам, используя кирки, топоры, лестницы, веревками вытаскивая наверх пулеметы, легкие пушки. [53]
В ночь под Новый год, бесшумно преодолев ледяные пространства озер, саперные группы проделали проходы в минных полях и проволочных заграждениях. По ним на врага устремились передовые отряды. Фашисты были ошарашены. Их командование никак не предполагало, что наши войска пойдут в наступление по льду.
Уже в первые дни были освобождены от врага Невельский узел железных дорог, большой участок железной дороги от Невеля на Великие Луки, станция Новосокольники, а также значительный отрезок Ленинградского шоссе западнее Невеля.
Не имея возможности лично участвовать в этих боях, я с жадностью слушал в те дни рассказы офицеров связи, прибывавших с передовой в штаб батальона, торопился поскорее заполучить в руки каждый новый номер газеты, где подробно освещались боевые действия. Часто рассказывалось в них и о саперах.
Где-то там, представлял я себе, находились и мои товарищи. Мысль встать с ними в один боевой строй не оставляла меня все эти дни. Однажды комбат приказал сопровождать начальника химической службы батальона старшего лейтенанта Орлова в штаб 2-го гвардейского корпуса.
Мы погрузились в полуторку. Грузовик шел по лесной дороге. Ветки елей стегали по крыше кабины. Мы лежали в кузове на брезенте среди каких-то ящиков. Нас качало, подбрасывало на кочках.
Довольно скоро навстречу нам стали попадаться машины и сани, на которых везли раненых. Лес по обочинам был искорежен снарядами. Тут и там по сторонам дороги валялись разбитые и обгоревшие кузова и рамы машин. Снег перемешался с глыбами мерзлой земли, вывороченными взрывами снарядов и бомб. И как-то внезапно и до неожиданности близко загремела канонада.
Через полчаса мы с Орловым сидели в землянке корпусного инженера подполковника Дергабузова. Застали [54] его за обедом, Без всяких, церемоний Дергабузов пригласил нас за свой столик. Я поначалу застеснялся, буркнул, что сыт и подожду старшего лейтенанта на воздухе, но подполковник попросту взял меня за руку и усадил перед тарелкой горячих щей, сказав шутливо:
— Не бойся, здесь даром никого не кормят. Пообедаешь — пойдешь к нашему коменданту, он минут десять назад просил сапера ему прислать, осмотреть какое-то подозрительное место.
За столом Дергабузов расспрашивал меня о доме, о матери, о солдатской жизни.
— Не страшновато ли на войне? — поглядел он мне прямо в глаза.
— Товарищ подполковник, да я еще ни одного боевого задания не выполнял...
— Ничего, это я к слову. Просто сейчас меня одна мысль занимает... Студентом я как-то вычитал у Руссо: тот лжет, кто уверяет, что не боится смерти, всякий человек боится смерти. А я вот недавно по приказу командира корпуса несколько дней находился в нашей 16-й Литовской дивизии. Она оборону держала на дороге Невель — Городок. Фашисты очень боялись потерять Городок, потому что он прикрывает Витебск. И они бросили против Литовской дивизии крупные силы танков и пехоты. За два дня наши отразили восемнадцать атак. Была «психическая» атака, шли пьяные фашисты, под музыку. Ну, бойцы-литовцы им такую ответную «музыку» устроили, что многим, наверное, на том свете она еще слышится. Я отвечал за действия саперных подразделений. Саперы чудеса храбрости показывали, не раз бросались в рукопашные схватки с врагом. Никто назад шагу не ступил. А через три дня, когда враг был измотан, наши сами перешли в наступление, взяли Городок, перерезали железную дорогу Витебск — Полоцк, обошли Витебск с востока. И вот я, когда в Литовской дивизии находился, подумал, — Дергабузов [55] рассмеялся, — что бы этот ученый муж Руссо сказал, если бы сам этот массовый героизм увидел?
Дергабузов говорил, обращаясь ко мне, но я не почувствовал в его рассказе назидательности. От такого обращения невольно расслабился и даже удивился, когда подполковник вдруг сказал:
— Пообедал, а теперь за дело. Старший лейтенант останется со мною, а ты направляйся к коменданту да посмотри, Что там у него обнаружилось.
А там меня ожидал сюрприз. Да еще какой! В месте, на которое мне указали, из-под снега, чуть подтаявшего и осевшего после двухдневной оттепели, торчали «усики». Я-то их хорошо узнал. Они принадлежали немецкой противопехотной мине, известной под названием «шпрингминен», или «прыгающая мина». В ее металлическом корпусе находился цилиндр, заполненный 360 шрапнельными шариками. Три взрывателя ввинчивались в верхнюю крышку: один — нажимного действия с тремя «усиками» и два — натяжного. При сдвиге торчащих «усиков» вышибной заряд подбрасывал мину на высоту до полутора-двух метров, где она взрывалась, разбрасывая шрапнель в радиусе до двадцати метров. Немало неприятностей доставляли на фронте нашим бойцам эти «шпрингминен».
Мне сразу вспомнились уроки младшего сержанта Синцова в Ачинске. Вот когда должны были пригодиться они! До этого мне не приходилось обезвреживать вражескую мину, так сказать, в «живом» виде. Но недаром же Синцов и другие командиры заставляли нас с закрытыми глазами по двадцать — тридцать раз в день разбирать и собирать все известные типы наших и неприятельских мин. Хорошо зная устройство мины, я мог смело приступать к ее обезвреживанию. Однако снова вспомнилось то, что не раз слышал от своих наставников: не торопись...
Я внимательно исследовал весь участок. Других мин [56] на нем не оказалось. Трудно было предположить, каким-образом попала сюда эта «прыгалка», но, так или иначе, она, обнажившись верхней частью из-под снега, грозно топорщилась своими «усиками» и могла принести немало бед.
По моей просьбе были приняты все меры предосторожности. Комендант выставил оцепление, пока я бегал за «кошкой», находившейся в нашей машине. По инструкции в подобной ситуации, когда не надо было остерегаться, что взрыв может быть услышан противником и привлечет его внимание, рекомендовалось не обезвреживать мину такого типа, а уничтожать ее на месте.
Я действовал в строгом соответствии с инструкцией, как и учили нас командиры. Но натянутая «кошка» не вызвала взрыва. И тогда я снова подошел к мине и самым тщательным образом осмотрел ее, осторожно расчистив слежавшийся вокруг нее снег. Мина, как я убедился, не была заглублена в грунт. Кроме того, у нее отсутствовали натяжные взрыватели. Все говорило о том, что она оказалась здесь случайно. И я решительно приступил к полному ее обезвреживанию.
Опасность была ликвидирована. Комендант снял оцепление и поблагодарил меня.
Не знаю, кому и как рассказал об этом в батальоне старший лейтенант Орлов, но командир отделения Савинов в первые же минуты встречи поздравил меня с успешным началом.
— Да ничего особенного не произошло, — смутился я.
— Вот и хорошо, что ничего особенного, — поддакнул мне Савинов. — Но люди зря хвалить не станут. Я по себе знаю, что такое эти самые «шпрингминен» — «тоска минера», как мы их прозвали. Перед Витебском у фашистов ими все противотанковые заграждения начинены, со всех сторон город ими от нашего брата сапера [57] прикрыт, чтобы мы нигде своим танкам проходов не могли сделать. Мы вот с Назаром, Пашей и Федором уже месяца три по лесам у Витебска кружим, то с левой стороны к нему подберемся, то с правой. Войти в город будет сложно, это точно. Но войдем, обязательно войдем, как бы фашисты там ни хитрили со своими укреплениями!
Из; разговора с командиром отделения я заключил, что последнее время отделение не только действовало на передовой, сопровождая наступающих пехотинцев, но и активно участвовало в разведке, в изучении инженерных сооружений и выявлении огневых точек врага, скрытно проникая в его расположение. Савинов, как и Шульга, не вдавался в подробности. Я со своей стороны тоже счел для себя неуместным пускаться в расспросы, решив, что мне просто надо терпеливо дожидаться совместного выхода с товарищами на боевое задание.
С начала февраля комбат все отделение минеров-разведчиков взял под свое начало. Теперь я с ними не расставался, сопровождал комбата в поездках на передний край, где мы вели наблюдение за противником, определяли систему противопехотных препятствий, уточняли границы его минных полей на подступах к населенному пункту Александрово.
Александрове располагалось километрах в сорока от Невеля. Противник оказал здесь наступающим войскам упорнейшее сопротивление. Пехота никак не могла овладеть одной из высот. Две роты нашего батальона, которыми командовали капитан Кириленков и старший лейтенант Богоявленский, были переброшены на этот участок и приданы наступающим подразделениям.
Во время первого выхода с комбатом на передний край мы вели наблюдение за противником из траншеи, разрезавшей пополам небольшую березовую рощу. Отсюда хорошо просматривалась злополучная высота, и все-таки я не сразу разглядел следы вражеского присутствия. [58]
Стоявший рядом со мной в траншее Дима Карякин указал на груду валунов с издолбленной во круг землей и черным от земляной крошки снегом:
— Видишь? Дзот у них там, не выколупать никак паразитов. Они эту высоту в свой опорный пункт превратили, а в самом Александрове тоже каждый уцелевший дом или сарай под огневые точки оборудовали.
За несколько последующих дней и ночей мы вдоль и поперек промерили, исползали по-пластунски все слабо промерзшие болота и озера вокруг опорного пункта гитлеровцев. По всему чувствовалось, что фашисты, наученные горьким опытом потери своих позиций в районе озер Малый Иван, Большой Иван и Каратай в результате смелой ночной атаки наших войск по льду, боялись наших обходных маневров по болотам и озерам. Они спешно устанавливали в этих местах дополнительные минные поля. Причем в ряде мест поставили мины в неизвлекаемое и необезвреживаемое положение. От саперов требовалась чрезвычайная осторожность для того, чтобы уберечься самим и спасти идущих за ними стрелков от взрывных ловушек.
По ночам гитлеровцы периодически открывали стрельбу из автоматов и пулеметов, а то и минометов. Били они, как видно, на всякий случай, успокаивая себя. Но, так или иначе, в ту ночь, когда мы заняли исходное положение для атаки, под такой огонь попала наша группа. Осколок мины вонзился в руку комбату Мирзоеву. Это было его шестое ранение на войне.
Старший военфельдшер батальона Иван Ильич Моисеев направился к комбату.
— Не рана — царапина, — услышал я голос Мирзоева.
Противник вскоре прекратил огонь. Это могло означать, что он не подозревал о готовящейся нашей атаке. Ранение Мирзоева, следовательно, можно было считать досадной случайностью. [59]
Вскоре до меня вновь донеслись решительные слова комбата:
— Никакой эвакуации, Иван Ильич, вот-вот начнется...
И в самом деле, едва Мирзоев произнес это, как за лесом справа от нас послышались взрывы. Начался огневой налет на занятую врагом высоту. Так было задумано; артиллерийским ударом по высоте отвлечь внимание противника от флангов, где мы, саперы, должны были провести через минные заграждения штурмовые группы.
Миновав кустарник, вышли на лед озера.
За нашим отделением следовала штурмовая группа пехотинцев, вооруженных автоматами и гранатами. Им предстояло блокировать огневые точки, расположенные на другом берегу. Вслед за ними двигались два стрелковых взвода и минометная рота.
Нет, совсем не зря несколько дней кряду примечали мы здесь каждый кустик, каждую кочку. Благодаря этому саперы хорошо ориентировались в темноте и быстро преодолели ледяное поле. Незаметно достичь противоположного берега помогло и то, что с того момента, когда начался артиллерийский налет на высоту, гитлеровцы по всему переднему краю перестали освещать местность ракетами, боясь выдать свое расположение.
Слева от меня полз с миноискателем Клешнин, справа, подталкивая впереди себя щупы, — Шульга с Карякиным. Командира отделения и других товарищей я не различал в темноте, но чувствовал, что они рядом, и это ощущение близости боевых друзей, опытных, бесстрашных, придавало спокойствие.
Непросто было извлекать мины из-под снега. Многие из них под белым слоем оказались схваченными ледяной коркой. Сбросив рукавицы, я осторожно разгребал снег, остро отточенным саперным ножом протыкал [60] лед, кусачками разрезал натяжную проволоку, а затем вывинчивал взрыватели.
Пальцы закоченели от холода, но проход в минных заграждениях уже был обозначен. Мы подползли к проволочному забору. Я снова натянул рукавицы, но тепло не приходило. Озябшие руки едва удерживали ножницы. Работа у меня не клеилась. Я растерялся. В эту минуту ко мне подполз командир отделения:
— Подыши на пальцы, отогреются.
Он взял у меня ножницы, беззвучно перерезал проволочные петли возле самых колышков, на которых крепилась «колючка», и оттащил обрезки железных нитей в сторону. Так ловко, сноровисто и при этом совершенно бесшумно работал командир, что я не мог не увлечься его примером. Да и пальцы понемногу отошли. Савинов вернул мне ножницы и исчез в темноте.
Гитлеровцы слишком поздно обнаружили наше присутствие. Вместе с пехотинцами мы ворвались во вражеские траншеи.
Начинал брезжить рассвет. Мы с Карякиным, преодолев, овражек, наскочили вдруг на минометную батарею гитлеровцев.
— Вот кто нашего комбата ранил! — сказал Дмитрий и полоснул автоматной очередью по минометчикам.
В несколько мгновений с ними было покончено. Лишь двое гитлеровцев успели скрыться за кустами. Мы проводили их длинными очередями и продолжали движение вперед.
Выбежав на опушку леса, увидели в полукилометре от себя горящее Александрово.
Огородами и садами подбирались мы к уцелевшим домам, из которых гитлеровцы вели сильный пулеметный огонь. Бойцы штурмовой группы забросали гранатами и заставили замолчать несколько огневых точек. Но перед одним из дзотов наша цепь залегла. Огонь из [61] дзота был настолько плотным и прицельным, что без больших потерь к фашистам было бы не добраться.
Я лежал в воронке от снаряда и, откровенно говоря, не знал, какой тут можно найти выход из критического положения. То, что увидел дальше, заставило восхититься смекалкой и находчивостью своих опытных товарищей.
Поначалу я не понял, зачем это Назар Панкратьев выдвинул перед собой санки с закрепленным на них щитком от пулемета «максим». В дзоте их скоро заметили, перенесли огонь на Панкратьева. А тем временем Шульга с противотанковой гранатой пополз в обход по снегу. Пули часто били по щитку. Санки дергались; И я боялся, что после очередного выстрела Панкратьев перестанет двигаться. Мы стреляли по амбразуре, стремясь прикрыть смельчака, пока мощный взрыв не взметнул в воздух тяжелые бревна. Граната Шульги сделала свое дело. С криком «Ура!» бойцы штурмовой группы поднялись в атаку. Вскоре мы полностью освободили Александрово. По ходу сообщения, который вел от села к высоте, беспрепятственно вышли в тыл обороняющимся. Фашисты, по всей видимости, не думали, что Александрово так быстро окажется в наших руках. Во всяком случае, наше появление позади одного из дзотов было настолько неожиданным, что два солдата, вносившие в дзот ящик с патронами, от растерянности выронили его из рук. Ужас перекосил их лица. Они закричали, вскинули автоматы, но тут же рухнули на дно траншеи, скошенные очередью Димы Карякина. А он, мгновенно оценив обстановку, метнул в открытую дверь дзота гранату, и с огневой точкой врага было покончено.
Все кругом гремело. Грохот близкого разрыва оглушил меня, придавил к земле. Тяжелый камень угодил в плечо. Бежавший впереди Карякин, припав к земле, швырнул гранату и тотчас обернулся:
— Жив, Василий? За мной! [62]
Дмитрий в несколько прыжков достиг замаскированного вереском окопа с развороченным бруствером. На дне его лежал гитлеровец в пятнистой плащ-палатке. Кровь еще хлестала, но он уже не двигался.
— Этот сам себе могилу выкопал, — сказал Карякин, усаживаясь на бруствер и сворачивая самокрутку.
Я тяжело дышал, а Карякин был уже спокоен. Поэтому я не то чтобы понял, а скорее угадал, что бой за высоту окончен и высота стала нашей.
— А от его гранаты нас с тобой случай уберег. Она в валун попала, камень нас заслонил от осколков, — сказал Дмитрий.
Внезапность удара, решительность, ловкость, сообразительность — вот что помогало бойцам в скоротечных схватках, разгоравшихся у каждого дзота и окопа. Дмитрий Карякин дал мне в этом наглядный урок.
Мы сидели рядом. Карякин, докурив самокрутку, весело хлопнул по колену:
— Ничего, не тушуйся. Меня в первом бою Володя Савинов учил не заглядывать себе под ноги, а все перед собой и вокруг видеть и слышать. Тут глаза терять нельзя. Пойдем к нашим!
Командира отделения мы не нашли.
— Он к Мирзоеву на КП отправился, — сообщил Шулъга.
Я удивился:
— Комбат ранен, разве его в санчасть не отвезли?
— Если наш комбат сразу от эвакуации в тыл отказался, то после этого его в санчасть никакой силой не затащишь. Ты же видел нашивки у него на гимнастерке: целых пять, а теперь и шестая добавится. Иван Ильич по секрету говорил, что он еще старые раны лечит. Мирзоев только виду не подает, сколько они ему боли причиняют...
Вернувшийся с КП командир отделения прервал наш разговор: [63]
— Подъем, ребята. Сейчас работка предстоит. Фашисты, судя по всему, на высоту скоро попрут. Пехоту нашу они в пяти километрах отсюда остановили. И танкисты из-за болот не могли пехоте помочь. Мирзоев рассказал, что три наших танка при атаке в трясине застряли. Враги поджечь их решили. Хорошо, что тут саперы из взвода лейтенанта Хотькина оказались. Несколько человек перед танками оборону заняли, вместе с танкистами гитлеровцев огнем отгоняли, не давали близко к машинам подползти, восемнадцать фрицев уничтожили. А другие в это время бревна к танкам подтащили, помогли водителям вывести машины из болота. Но фашисты подкрепление своим подбрасывают. Приказано отбить все их контратаки, удержать Александрове и эту высоту. Наша задача — быстро установить на пути врага мины.
Пехота закреплялась в захваченных у врага окопах и ходах сообщения. А мы, присоединившись к бойцам из роты капитана Кириленкова, начали установку мин. Каждый сапер перед этим получил по двадцать противопехотных мин ПМД-6. Мы сложили их в вещевые мешки и спустились в лощину. Один из взводов перекрывал проселочную дорогу и ее обочины противотанковыми минами и фугасами.
Наш расчет был на стремительность, на то, чтобы враг и вообразить не мог, что мы так быстро закроем минами все подступы к высоте, даже дальние.
Последнюю партию мин мы устанавливали уже вблизи от наших окопов, когда враг открыл по нашим боевым порядкам сильнейший артиллерийско-минометный огонь. Вражеская артиллерия едва смолкла, как на проселке показались танки с автоматчиками на броне и несколько гусеничных бронетранспортеров. Из кустов перед нашими позициями высыпали густые цепи вражеской пехоты. [64]
Мы отползли к своей траншее и вместе со стрелками открыли огонь по врагу. Нас поддержали артиллеристы. Один из артиллерийских залпов накрыл первую вражескую цепь. Фашисты приникли к земле. Но идущие сзади, кого не задел этот залп, рванулись вперед. И вот тут-то гитлеровцы напоролись на наши мины! Враги, более двух лет хозяйничавшие здесь и, конечно же, хорошо изучившие местность не ожидали; что лощина за какой-то час-полтора будет заминирована.
Грохнул взрыв и под передним танком, несшимся по проселку и налетевшим на заложенный саперами фугас. Его подбросило вверх, и автоматчики, сидевшие за башней, горохом разлетелись в стороны. Танк сделал почти полный разворот на одной гусенице и загородил собой дорогу. Шедший за ним бронетранспортер свернул на обочину, и тут же под ним гулко ухнула мина. Бронетранспортер заволокло дымом.
Фашисты отпрянули назад. Первая их атака захлебнулась.
Через час они повторили атаку:
На этот раз первыми к нашим минным заграждениям приблизились вражеские саперы. Они были встречены автоматным и пулеметным огнем, и многих из них наши пули пригвоздили к земле. Однако похоже было, что фашисты решили вернуть утерянные позиции во что бы то ни стало. Они резко усилили артиллерийский обстрел. Словно смерч прошелся по высоте. Черные столбы земли вырастали тут и там, тяжело опадая на белый снег. Казалось, ничто не могло уцелеть под таким огненным шквалом. Но нас укрыли от него вражеские блиндажи.
Командир отделения оставил наблюдателем в траншее Назара Панкратьева, а всем остальным на время этого мощного артналета приказал «нырнуть» в расположенный под боком блиндаж, который до сегодняшнего утра занимали фашисты. Гитлеровцы, должно быть, покидали [65] его второпях. На полу валялись пустые бутылки, куски хлеба, огрызки колбасы с опрокинутого стола. Но сам блиндаж был оборудован, надо сказать, с присущим немцам тщанием. Прочные подпорки держали трехнакатный верх из толстых, правда неокоренных, бревен. Стены были выложены ровными еловыми лесинами с белесыми бородавками смолы на трещинах и срезах.
— Справно фрицевские «однокорытники» потрудились, — хохотнул Шульга, по-своему оценив усердие вражеских саперов при сооружении блиндажа.
Из-под бревен наката, вздрагивавших от близких разрывов, текли струи песка. Внезапно наверху ударило так, что блиндаж словно вырвало на миг какой-то страшной силой из земли, приподняло и разом опустило. Покачнулись подпорки, заелозили друг о друга нетесаные бревна потолка. Прорва песка, смешавшегося со шматками коры и осколками застывшей смолы, обрушилась на нас. Тупой болью и глухотой стянуло уши. Сквозь завесу пыли, забившей блиндаж, и сыпавшегося с сухим свистящим шелестом песка я едва расслышал озорной выкрик Шульги:
— Околеванец к нам пожаловал, держись, ребята!
Шутливые слова Шульги относительно прямого попадания снаряда в занимаемый нами блиндаж, не причинившего, к счастью, нам вреда, вернули настроение людям. «Табакуры» закурили. Все находились в самом добром расположении духа, но каждый был начеку, зная, что фашисты кинутся в атаку сразу, как только прекратится их артиллерийский налет.
Так оно и случилось. Канонада смолкла. В блиндаж ввалился Назар Панкратьев, чтобы предупредить нас о начавшейся атаке врага, но он ничего не успел и вымолвить: мы все уже были на ногах и мимо Назара устремились на свои места. [66]
Ведя беспорядочный огонь из автоматов, гитлеровцы наседали на наши позиции. Но то один, то другой наскакивал на наши мины. Неважно поработали их саперы. Понеся ощутимый урон от наших автоматов и пулеметов, они так и не сумели проделать нужное количество проходов в минных заграждениях даже на дальнем расстоянии от нас, а заняться обезвреживанием мин перед самыми нашими окопами гитлеровцы и вовсе не осмелились. Тактика, которую применяли в сходной ситуации советские саперы, — держаться в момент артподготовки поближе к разрывам, действовать, как говорится, на хвосте своих снарядов, расчищать путь своей пехоте до последних метров перед неприятельскими траншеями и, когда требуется, вместе с пехотинцами штурмовать врага — такая тактика была не по нутру, а вернее всего, не по плечу, не по зубам гитлеровским саперам.
Гитлеровские саперы не смогли наладить нужного взаимодействия со своими пехотинцами. Этому, бесспорно, помешал дружный огонь, которым встретили их мы вместе с нашими стрелками. Но ясно увиделось и другое: вражеские саперы просто отрабатывали свое, стремясь поскорее выйти из боя, мало заботясь при этом, каково придется потом тут их пехоте.
Первый вал атакующих почти целиком был сметен разрывами наших мин, пулеметными очередями, ружейно-автоматным огнем. Однако новые цепи фашистов, подгоняемые офицерами, буквально по трупам своих лезли и лезли вперед. Мы пустили в ход гранаты. Даже отдельные очереди из автоматов стали неразличимы в сплошном гуле разрывов. Но и новая гора трупов не образумила фашистов.
Наступил напряженный момент. Прямо на меня бежали четыре гитлеровца. Троих, я успел скосить из автомата, и тут у меня, как на грех, кончились патроны в диске. Четвертый гитлеровец достиг траншеи и вцепился [67] мне в грудь, подмял под себя. Я перехватил его руки, напружинился, чтобы сбросить его, как вдруг над каской гитлеровца мелькнул приклад. От страшного удара, обрушившегося на его голову, тело гитлеровца грузно обмякло.
Это на выручку мне подоспел Назар Панкратьев. Одну за другой он швырял в гитлеровцев гранаты. Судя по удлиненным ручкам, гранаты были вражеские.
В нише окопа, занимаемого Панкратьевым, я увидел ящик, наполненный ими.
— Я его еще утром обнаружил, когда фрица отсюда вышибали, — сообщил Назар. — Видишь, пригодились трофеи! Фашисты их делали, сами от них пусть и в гроб ложатся!..
Он с силой метнул очередную гранату. Я последовал его примеру. Натиск фашистов на нашем участке был отбит. Но справа от нас, где пролегала проселочная дорога, бой затянулся и принял крайне ожесточенный характер. Там впереди вражеской пехоты двигались танки. Шесть из них были уже подбиты и горели. Остальные — мы с Назаром насчитали еще одиннадцать машин — вели огонь из пушек по гребню высоты и пытались приблизиться к ее скатам. Вдруг облако черного дыма окутало выдвинувшийся вперед танк. С интервалами в несколько секунд мощные взрывы потрясли и остановили еще два бронированных чудовища. Сомнений не было: вражеские машины угодили на противотанковые мины, установленные нашими саперами!
Артиллеристы добивали подорвавшиеся на минах танки. Боевой порядок атакующих вконец расстроился. Сбившись в кучу, под прикрытием густого дыма от горящих машин оставшиеся танки попятились от заминированного участка. Они поочередно выбрались на дорогу и через две-три минуты должны были проскочить выход из лощины. Проселок с двух сторон здесь был зажат болотами. Прошло не так уж много времени, как [68] вражеские танкисты начинали отсюда свою атаку. Их машины беспрепятственно проследовали тогда через это узкое место. И можно себе представить, какой неожиданностью для вражеских танкистов явился сильнейший взрыв, разметавший гусеницы танка, первым достигшего выхода из лощины.
Даже мы с Назаром взглянули друг на друга с немым вопросом: каким образом оказались там наши противотанковые мины? По характеру взрыва мы без труда определили, что вражеский танк налетел именно на мину. Но ведь раньше-то в том месте мин не было!
Вскоре все прояснилось. Это отличилась группа бойцов из подвижного отряда заграждений, которую возглавил парторг роты старшина Максим Силантьевич Черненков. Обогнув одно из болот и прикрываясь подступавшими к нему зарослями молодого ельника, саперы вышли в тыл фашистам и быстро заминировали выход из лощины. И танки врага оказались в западне. При попытке объехать подорвавшуюся машину стороной два из них тотчас увязли в трясине, другие затормозили, закружились на месте, подставляя бока нашим пушкарям. Счет шел на секунды. Промедление в бою не могло не обернуться для гитлеровцев новыми тяжелыми потерями. И наши артиллеристы не упустили своего: от их метких попаданий вражеские танки заполыхали огнем.
Воспользовавшись благоприятными возможностями, открывшимися после столь успешного отражения контратак врага, введенные нашим командованием в бой свежие подразделения кинулись преследовать противника.
С хорошим настроением встречали мы двадцать шестую годовщину Красной Армии. Ничем не приметная высота в районе села Александрове надолго запомнилась бойцам нашего батальона. За умелые действия и мужество, проявленные в сражении за нее, многие мои товарищи были отмечены высокими боевыми наградами. Максиму Силантьевичу Черненкову вручили орден [69] Красной Звезды. Командир нашего отделения Владимир Савинов был удостоен ордена Славы III степени. Дмитрий Карякин, Павел Клешнин, Назар Панкратьев и Федор Шульга получили медали «За отвагу».
Я тоже был именинником. Комбат объявил мне благодарность перед строем батальона и вручил значок «Отличный минер».
После вручения наград к бойцам батальона обратился Михаил Васильевич Сусарев.
— Мне хочется напомнить вам, товарищи бойцы, старую пословицу: мужество сына молодит его мать. Матери могут по праву гордиться своими сыновьями-героями...
Парторг батальона направил мои мысли, как, наверное, и мысли каждого, к родному дому. Уже больше года я не видел мать, бабушку Акулину, братишку Леню. Я писал им, едва только выдавалась свободная минутка, и с нетерпением ожидал ответных писем, В письмах из дому были разные вести и пожелания, но главным, что повторялось из письма в письмо, было желание победы. Этим жила вся страна, ее тыл и ее фронт.
— Я хочу зачитать вам обращение стахановцев Урала к бойцам и командирам нашего фронта, к землякам-уральцам, — донеслись до меня слова парторга батальона. — Пусть не каждый из вас родился и жил на Урале, но пусть каждый знает, что слова героев тыла обращены и к нему...
Сусарев достал из кармана полушубка свежий номер фронтовой газеты, только что доставленный в батальон, и, развернув его, начал торжественно читать:
— «Дорогие товарищи фронтовики!
Горячо поздравляем вас со всенародным праздником — 26-летием Рабоче-Крестьянской Красной Армии — и шлет вам боевой стахановский привет. Стахановцы Урала вместе с вами, дорогие наши воины. В нынешнем [70] году уральцы обязуются удвоить выпуск боевой продукции для фронта.
Будьте уверены, дорогие друзья: советский тыл не отстанет от вас».
Удивительное чувство овладело мной, когда парторг батальона читал это обращение, чувство слитности со всей страной, со всем своим народом. И характерно: привычные для мирного времени и сухие, казалось бы, слова о нормах выработки сейчас звучали с необыкновенной силой.
Мы приняли ответное письмо уральцам, а потом, взволнованные и воодушевленные наградами, поздравлениями командиров, слушали концерт фронтовой бригады артистов.
Это был праздничный подарок артистов нам, саперам. Каждое слово в стихотворении, которое читала молодая актриса, было к месту, как патрон в обойме:
Стихи заканчивались так:
Чернявая скуластенькая девчушка с темными глазами хорошо передавала пафос стихотворения Бориса Лихарева. После концерта она попала в круг бойцов, которые попросили ее продиктовать стихи. Саперы переписывали его в свои карманные книжечки. Потом мы не раз перечитывали эти строчки, о которых Назар Панкратьев [71] сказал: сразу, мол, чувствуешь, что свой брат сапер их писал. Чутье не обмануло Назара. Действительно, позднее я узнал, что поэт на фронте командовал саперным взводом.
Спрессованная ненависть к врагу... Она звала нас к новым сражениям. [72]
На какой бы участок фронта ни прибывали саперы, везде их встречали приветливо, уважительно. Скоро я привык уже слышать произносимые по-солдатски радушно слова:
— Эй, миноспасатели, подходи к огоньку погреться!
— Наш привет работягам!
Тружениками на фронте были все — и пехотинцы, и артиллеристы, и танкисты, и санитары, и повара, и ездовые, доставлявшие по бездорожью, под обстрелом, в любое время суток боеприпасы на передовую. Помню, как Шульга подшучивал над кашеваром Мишей Яровым: дескать, Яровой, погляди-ка на себя, какой ты толстый от ходьбы вокруг котла, да на твоем животе блох давить можно... А Миша, на самом-то деле худощавый, даже еще по-юношески тощий (на этом-то как раз и строил свою шутку Шульга), попавший в повара из-за ранения, сильно повредившего кисть левой руки, стоял рядом с нами в траншее весь переляпанный болотной жижей и, счастливо улыбаясь оттого, что ему удалось удачно преодолеть зону вражеского огня и домчать до товарищей целый бидон горячего супа из концентратов, приговаривал:
— Ешьте, ребята, я сам по горячему стосковался! Слышишь, зубоскал, — оборачивался он к Шульге, — я [73] тоже по горяченькому делу затосковал, к комбату обратился, он сказал: «Правильно, Миша, бросай свою печку, к котлу какого-нибудь старичка вроде Федора Ивановича Шульги поставим!..»
Мы смеялись: ловко Миша отбрил Шульгу. Шульга, отдавая должное ответу Ярового, смеялся вместе с нами. Уж кто-кто, а бывалый солдат знал, что успех бея решается не только храбростью бойца, но и в значительной степени усердием безвестного труженика тыла, того, кто варил сталь, и того, кто варил бойцам суп, собирал травы для лекарств, шил стеганки и рукавицы. Трудно было даже предположить, что в такое лихолетье кто-то из нас может позволить себе лениться, быть лживым, терять человеческое достоинство. Каждый трудился в полную меру сил. И все-таки было приятно, когда раздавались добрые слова именно в твой адрес. Мне, например, доставляли неизменное удовольствие добросердечные обращения пехотинцев к нам, саперам: и простое «работяги, трудяги, трудолюбы», и особенно переиначенное от слова «миноискатели» определение «миноспасатели». Со стороны, как говорится, было виднее. Сами-то саперы, конечно, не прикидывали, сколько человек спасли они от мин.
Тесное боевое взаимодействие пехотинцев и саперов играло особую роль в этих зимних боях под Витебском, в лесах с большим количеством болот и озер, где исключалась возможность массового применения танков и из-за отсутствия дорог сильно затруднялся маневр артиллерией. Низкая облачность, ненастная погода сдерживали и действия авиации. Поэтому вся тяжесть боя ложилась на стрелковые подразделения. И плечом к плечу со стрелками шли на врага саперы.
«Наше подразделение освободило от фашистов десятки населенных пунктов, выбило противника со многих укрепленных позиций, при этом потери от мин совсем незначительны. Объясняется это тем, что у нас [74] всегда впереди наступающих вместе с разведкой движутся саперы».
Так писал в красноармейской газете «Во славу Родины» старший лейтенант Швачко. Поскольку, как и в Ачинске, я после первого своего боя по предложению Михаила Васильевича Сусарева был утвержден агитатором взвода„ то вновь начал вырезать из газет все корреспонденции, касавшиеся саперов, чтобы в короткие минуты затишья между выходами на передний край знакомить с ними своих товарищей. Стоило лишь прочитать вслух подобную корреспонденцию, как тотчас завязывался общий разговор. Оценивали действия смельчаков, чьи имена назывались в газете, припоминали, как в таких же обстоятельствах действовали сами. Скажем, Назар с Федором не хуже ведь придумали дело со щитком от «максима», когда мы ворвались в Александрой) и дорогу преградил вражеский дзот...
Ознакомившись с фронтовыми новостями, начинали толковать о делах насущных. И тут часто не только говорили об успехах, но и подробно разбирали промахи, допущенные кем-нибудь накануне. Как правило, заводил такой разговор Павел Клешнин. Его любимым изречением было: «В бою и крепко пришитая пуговица стреляет». До войны Павел проходил службу в пограничных войсках и, очевидно, с той поры приобрел привычку самым тщательным образом следить и за своим внешним видом.
Привлекало в нем нас в первую очередь то, что эта внешняя опрятность была неотделима от его аккуратности в делах. И не случайно почти перед каждым выходом отделения на задание Савинов доверял именно ему осмотр экипировки бойцов, проверку исправности саперных инструментов. Ни одна мелочь не ускользала от его взгляда, ни в чем он не терпел небрежности.
Бои принимали все более ожесточенный характер. В районе озер Березно, Свибло, Нещердо противнику [75] удалось приостановить наше наступление. Требовалось тщательно изучить систему неприятельской обороны. Почти каждую ночь группы саперов вместе с разведчиками отправлялись на поиск, обеспечивая разведчикам проходы в проволочных заграждениях и минных полях противника. Нередко при этом саперы добирались до траншей и землянок врага и вместе с группами захвата добывали «языка».
Каждому ночному рейду и разведке боем предшествовала кропотливая подготовка. Для уничтожения огневых точек и подрыва землянок врага мы готовили специальные заряды, обшивая их мешковиной, на досках-лыжах крепили толовые шашки для подрыва проволочных заграждений.
Враг в эти ночи тоже не смыкал глаз, и чаше всего нам приходилось проделывать проходы под сильным огнем.
В одну из звездных мартовских ночей гитлеровцы, обнаружив нашу группу, начали обстрел. В эти критические минуты вызвался отвлечь внимание противника на себя Петр Лопатин, мой земляк. Он остался на месте и продолжал резать проволоку, уже не боясь лишнего шума. Тем временем мы скрытно отползли метров на двести в сторону и незаметно для фашистов обезвредили полтора десятка мин и перерезали проволочный забор в три ряда кольев. Находившиеся позади нас разведчики получили сигнал: путь свободен. Группа автоматчиков по этому проходу бросилась вперед. Мы присоединились к ней и ворвались в траншею врага.
Перед входом во вражеский блиндаж Назар Панкратьев свалил с плеч мешок со взрывчаткой. Через несколько секунд грянул взрыв, разметавший запертую изнутри дверь. Через образовавшийся пролом автоматчики из группы захвата вскочили в блиндаж и вытащили из него полураздетого фашиста. На него тут же накинули [76] ватник. Мигом связав гитлеровца по рукам и ногам, разведчики потащили его к нашим траншеям.
Отстреливаясь, начали отход и другие бойцы. Операция по захвату «языка» закончилась успешно. Но для нас эта ночь оказалась тяжелой: мы потеряли Петю Лопатина. Отвлекая огонь противника на себя, он погиб, обеспечив успех товарищей.
Мы не давали фашистам передышки, то тут то там прощупывая его оборону. Саперам надо было проявлять все свое искусство и сметку, чтобы не обнаруживать себя при выполнении опасных заданий, оказаться хитрее, сообразительнее врага.
Однажды на участке между озерами Березно и Свибло мы обнаружили на проволочных заграждениях врага сигнальные банки. Шульга тотчас на эту хитрость неприятеля предложил ответить своей. Под покровом темноты он зацепил проволоку «кошкой», затем протянул от нее длинный трос к укрытию в нейтральной полосе и начал время от времени дергать за трос... Едва банки зазвенели, как гитлеровцы открыли огонь.
Не один десяток мин выпустили фашисты по пустому, месту. Поскольку сигнальные банки через некоторое время снова начинали побрякивать, в дело вынуждены были, вступать и вражеские пулеметчики. А это уже помогало разведчикам определять всю систему огневых точек врага.
Шульга дразнил гитлеровцев две ночи подряд, пока они не почуяли подвоха. Фашисты перестали откликаться на звон банок, и тогда в следующую ночь, воспользовавшись этим, мы как раз здесь-то и сделали проход для разведчиков, которым нужно было проникнуть в тыл врага.
Мы отвлекали внимание противника и другими способами. Под проволочные заборы, сооруженные гитлеровскими саперами, мы на всю ширину сети проталкивали удлиненные заряды, смонтированные на обыкновенных [77] трех-четырехметровых досках и снабженные часовыми замыкателями. Когда срабатывал часовой механизм, сильнейший взрыв поднимал в воздух колья проволочного забора. У гитлеровцев не оставалось никакого сомнения в том, что в образовавшийся после этого широченный проход вот-вот кинутся русские автоматчики. Они обрушивали сюда лавину огня. А мы, зная точное время взрыва, сосредоточивались к этому моменту совсем на другом участке и там, бесшумно обезвреживая мины и разрезая колючую проволоку, проделывали главные проходы.
Но нельзя было повторяться. И приходилось к каждой вылазке готовиться заново, сообща обдумывая, как лучше обойти врага. Малейшая ошибка могла обернуться бедой.
Как-то во время разбора наших действий после возвращения с передовой Павел Клешнин начал по своему обыкновению:
— Послушайте, хлопцы, а не слишком ли мы тут бахвалимся, когда друг другу расписываем, как мы разведчикам «языка» помогли захватить? Конечно, такие речи слух ласкают. Но в этом ли заключается вся важность роли сапера в разведке? Мне, например, стыдно становится, когда пехотинцы говорят после неудачной операции, что саперы-де подвели, взрыв получился — и все пропало. Действительно, нередко поиски срываются по вине какого-нибудь сапера. Не сумел он, скажем, вовремя обнаружить мину, не проверил местность как следует, а стрелок пошел да и наступил на эту самую мину. Взрыв — и враг уже оповещен...
— Но у нас ведь такого не было, — нетерпеливо прервал Клешнина мой одногодок Дима Левша.
Клешнин, даже не взглянув в его сторону, продолжал:
— Почему так получается? А вот почему: иногда сапер идет в разведку без щупа, идет по существу безоружным, [78] с одним автоматом да гранатами, забывая, что для сапера поважнее автомата — именно щуп или миноискатель. Спрашиваешь его, почему он идет без щупа. Он отвечает: неисправен инструмент, испортился, или еще что-нибудь другое вроде этой же отговорки придумает. А без щупа, друзья, делать проход в заграждениях врага — это все равно, что слепому полоть просо. Так или не так, Левша? Левша смутился:
— Так, Павел Николаевич, но мне щуп вправду в этот раз не потребовался...
Все рассмеялись, догадавшись, кому адресовалась «лекция» Клешнина. А Клешнина всерьез рассердила попытка Левши оправдаться:
— Откуда ты знал, потребуется он тебе или не по требуется? Ты идешь в разведку, прокладываешь людям путь, так будь любезен захватить с собой для этого все снаряжение, как положено.
— Считай, Дима, что обошлось на этот раз, — поддержал Клешнина Шульга. — Павел тебе дело говорит. Ну, чего набычился? Запомни, главное в бою не зевать, держать нос по ветру, а уши топориком. Солдат обязан за версту чуять запах гари. Коль ты солдат, то зри в оба, обязательно перехитри гитлеровца, действуй по уму, опереди его в меткости выстрела, уложи его в гроб, и еще одним гадом на нашей земле будет меньше. Но саперу и этого мало: он должен и разить фашиста метко, и щуп в руках держать крепко. Заруби себе это на носу, Дима!..
Веселый тон Федора вызвал общее оживление. Час серьезного разговора закончился. А тут еще заглянул в землянку почтальон. Счастливцы, получившие письма от родных и знакомых, тотчас начали читать и перечитывать их. В этот вечер и я был в их числе. Мне пришла весточка от матери. Мать писала, что наше Кольцова проводило на фронт еще нескольких человек. Среди [79] других добились отправки на фронт и два наших колхозных ветерана — Николай Алексеевич Грищенко и Федор Ефимович Назаров. У первого в действующей армии уже находились два сына и дочь, у второго сражались на фронте с врагом три сына.
Совинформбюро сообщало о крупных победах, одержанных Советскими Вооруженными Силами в первые месяцы 1944 года. Войска Ленинградского фронта, преследуя противника, вышли к Нарве и Пскову, освободив от врага в ходе зимнего наступления почти всю территорию Ленинградской области и вступив на землю Эстонской ССР. Были созданы условия для скорого освобождения от немецко-фашистских захватчиков всех республик Советской Прибалтики.
У щитов со сводками Совинформбюро, установленных в расположении батальона, саперы с воодушевлением обсуждали эти сообщения. Мы тоже готовились к новым боям. Каждый день занимались боевой и политической подготовкой. Особое внимание командиры обращали на слаженность наших действий и на отработку взаимодействия саперов с другими родами войск в условиях наступления по лесисто-болотистой и озерной местности и при форсировании водных преград.
Во второй половине мая нашему батальону было приказано проложить через лес рокаду — дорогу, идущую вдоль переднего края. От нее в сторону передовой должны были протянуться несколько дорожных стрел, выстланных так же, как и сама рокада, бревнами и жердями.
Тяжело давались нам эти лесные километры. Трудно было физически: строительство велось ускоренными темпами, днем и ночью. Прокладывая гати через болота, приходилось не раз чуть ли не с головой окунаться в холодную жижу. А сушить обмундирование было просто некогда — все сушилось на себе, своим теплом. Сырые гимнастерки, шинели с подоткнутыми под ремень [80] полами дымились на нас. Но работали мы с небывалым подъемом, отлично понимая, для чего сооружаются эти дороги. По ним должны были, как только грянет час нового наступления, пройти наши танки, пушки, машины с пехотой, с боеприпасами. Правда, в иную минуту становилось горько на душе при виде того, как под топором и пилой падали наземь сотни красавиц елей, первосортных белоствольных берез, смолистых сосен. Война уродовала лес, всю нашу землю. Как бы пригодились эти падающие в грязь бревна для возрождения спаленных фашистскими факельщиками деревень! Но тут же думалось: именно для того, чтобы впредь не горели деревни и люди не ютились в землянках, именно для того мы должны сейчас с утроенной, с удесятеренной энергией делать свое дело, пробивая трудную дорогу, приближающую нас к победе.
Рокада и «усы» от нее были сооружены на четыре дня раньше установленного срока. И сразу же после этого мы приступили к изготовлению деталей конструкций сборных мостов на рамных опорах. Нам, саперам, было ясно, что все это могло делаться только в предвидении крупной операции, связанной с форсированием большой реки. Такой рекой впереди нас была Западная Двина с многочисленными притоками.
Конечно, мы лишь предполагали проведение подобной операции, высказывая догадки и доверяясь исключительно солдатскому чутью. Вполне понятно, что абсолютное большинство мероприятий, связанных с подготовкой к предстоящим боям, проводилось в условиях строгой секретности, и мы узнавали о некоторых изменениях на нашем участке фронта только тогда, когда они касались непосредственно нашего батальона.
В первых числах июня было объявлено о переименовании нашего 114-го отдельного моторизованного инженерного Лиозненского батальона в 196-й инженерно-саперный Лиозненский батальон и о передаче его в состав [81] только что сформированной 29-й инженерно-саперной бригады 6-й гвардейской армии 1-го Прибалтийского фронта.
Скоро произошло еще одно событие, доставившее мне немало переживаний. Все бойцы нашего взвода, за исключением меня и Димы Левши, были откомандированы в инженерно-разведывательную роту бригады. Наверное, нигде так обостренно не воспринимаются расставание и разлука с друзьями, как на войне. Даже Шульга молчал, не зная, видимо, чем можно утешить меня и Дмитрия.
Мы обнялись на прощание. Савинов крепко пожал мне руку и подбодрил:
— Не сокрушайся. Я хлопотал за тебя, но комбат против, буду еще хлопотать, так что не горюй — встретимся!..
Мне очень хотелось верить в то, что слова командира отделения сбудутся. И все-таки чувство досады не проходило. Я решил еще раз поговорить об этом с Михаилом Васильевичем Сусаревым. Но тут меня вызвали к командиру батальона.
После зимних боев нашему комбату было присвоено звание подполковника.
— Товарищ подполковник, разрешите задать вопрос, — обратился я к Мирзоеву сразу же, как только он сказал, что вновь назначает меня своим связным.
Григорий Иосифович строго сдвинул брови:
— Не разрешаю. Хочешь спросить, почему тебя, агитатора взвода, не откомандировали вместе со взводом в разведроту? Но с каких это пор быть связным командира батальона стало считаться легким делом? Или ты забыл, что тебе при этом придется бывать, как и другим, на самых опасных участках?..
Комбат вдруг улыбнулся:
— У вас с Дмитрием быстрые ноги, как у мальчишек. Вы ведь оба — самые молодые бойцы нашего батальона, [82] а мне такие как раз и нужны в связные. Вот тебе задание: этот пакет нужно срочно доставить в штаб бригады...
Дорогой в штаб меня не оставляла мысль: неужели командир батальона действительно относится к нам с Димой Левшой, как к мальчишкам? Может быть, даже жалеет нас по-отечески? Но какие мы мальчишки, если нам исполнилось уже по восемнадцать лет?
Благодаря частым поездкам в штаб я довольно скоро увидел многих старших офицеров бригады — ее командира подполковника Михаила Дмитриевича Кузнецова, начальника политотдела подполковника Петра Абрамовича Хижинкова, начальника штаба майора Василия Гавриловича Ширшова. Здесь же нам с Дмитрием встретился однажды командир разведроты капитан Алексей Афанасьевич Терешкин. Мы едва удержались от соблазна спросить его о наших товарищах. Вот уж поистине было бы проявлением мальчишества задавать не знающему нас офицеру какие-либо вопросы.
На 18 июня в нашем батальоне было назначено комсомольское собрание. Надо сказать, что комбат всегда очень внимательно относился ко всем делам комсомольской организации. И в этот раз он энергично поддержал комсомольских активистов, обратившихся к нему с предложением пригласить на батальонное собрание командира бригады и начальника политотдела.
У меня было сомнение в том, удастся ли осуществить данное намерение. Бывая в штабе бригады, я видел, какой напряженной работой были заняты командиры. Особенно усилилось это напряжение в последние дни. Мирзоев наверняка знал, с чем это было связано. Но после обращения комсомольцев он сам отправился к командиру бригады, и за час до начала собрания подполковник Кузнецов и подполковник Хижинков прибыли в батальон. Большинство молодых бойцов впервые увидели [83] перед собой командира бригады и начальника политотдела.
Повестка дня — «Задачи комсомольца в наступательном бою» — была утверждена единогласно. Выступающие говорили о верности воинской присяге, об истоках доблести и бесстрашия героического советского народа, о своей беспредельной любви к социалистической Родине и о ненависти к фашистам.
Комсомолец Беляев прочел письмо от матери, долго пробывшей под игом оккупантов. Она писала сыну, что только в их деревне гитлеровцы расстреляли сорок девять человек, в том числе одиннадцать детей.
Вслед за Беляевым выступил Василий Тихонов, мой земляк и верный товарищ.
— Родина дает своим воинам грозное оружие, и я буду крепко держать его в руках, — сказал он. — Пока враг на моей родной земле, я фронта не покину, отдам все силы для победы над фашистскими грабителями, ради свободы моей Отчизны, любовь к которой я считаю своим особым и главным видом оружия.
Эти слова Василия подхватил ветеран батальона А. И. Демешко, парторг роты П. И. Поздняков, командир батальона Г. И. Мирзоев. Они говорили о славных воинских традициях, о подвигах героев. Это было особенно важно: к нам поступило новое пополнение.
Заключая собрание, П. А. Хижинков по этому поводу сказал:
— Обратите внимание, товарищи комсомольцы, еще раз на повестку дня своего собрания — «Задачи комсомольца в наступательном бою». Хорошая повестка! И очень показательная, если вспомнить то, что было три года назад. Наступление сегодня — самое первое и самое, заметьте, привычное дело для нас. Партия призвала советских людей к всенародной Отечественной войне против захватчиков. Недалек тот час, когда в наступление [84] пойдете и вы, товарищи комсомольцы. Так что очень точная у вас сегодня повестка дня!
Главным пунктом решения, принятого собранием, стали слова: «Каждому комсомольцу в бою быть примером для своих товарищей».
Воодушевленные, мы ждали боевого приказа. И час наступления для нас грянул именно в ночь на 22 июня, на которую была намечена разведка боем.
Самая короткая ночь в году, а сколько мин предстояло снять саперам, проделывая проходы для передовых отрядов, сколько колючей проволоки перерезать за быстро бегущие минуты этой ночи, да так, чтобы ни единой мины не оставить на пути тех, кто следом за огневым артиллерийским валом кинется в атаку. Снять, чтобы не кашлянуть, не звякнуть чем-то ненароком. Надо было в темноте сначала отыскать каждую мину, а затем «обласкать» ее со всех сторон, чтобы раскрыла она свой секрет, позволила «без капризов» освободить себя от взрывателей.
К трем часам ночи саперы нашего батальона проделали нужное количество проходов на участке перед населенными пунктами Волотовки — Бывалино. Действовали бойцы настолько мастерски, с такой профессиональной виртуозностью, что ни шорохом, ни стуком не выдали себя. Противник, ничего не заметив, вплоть до мощного удара нашей артиллерии и налета штурмовой авиации оставался в неведении о готовившейся атаке. Этот факт подтвердили показания первых пленных, но более всего — успех самой атаки. Уже к десяти часам утра населенные пункты Бывалино, Волотовки, Савченки, Мазуры оказались в наших руках. Лишь перед селами Сиротинино и Шумилино, превращенными врагом в опорные узлы сопротивления, разгорелись ожесточенные бои.
Путь нашим танкам преградили глубокие противотанковые рвы. Но не зря на каждой машине сидели по [85] два сапера. Перед наступлением, мы с танкистами многое обговорили и обмозговали. Случись, к примеру, что застрял бы танк в болоте, каких тут было множество, саперы мигом помогли бы вызволить боевую машину из беды. Для этого на броне каждого танка было заранее закреплено по бревну. Ну, а если ров встретился, который невозможно объехать, то и здесь танкистов должны были выручить саперы. И едва такое произошло на подступах к опорным пунктам гитлеровцев, как саперы, спрыгнув с танков, пошли вперед.
Танкисты и автоматчики прикрывали наши действия огнем. Мы с Димой Левшой, как и другие бойцы, тащили тяжелые заряды, заблаговременно приготовленные для подрыва вражеских инженерных сооружений. Перед наступлением Мирзоев внял нашим просьбам и включил нас с Дмитрием в группу сопровождения танков, приказав при этом обоим вернуться к вечеру первого дня наступления. Он явно оберегал нас, но и отказать нам в нашей просьбе не мог. Ведь сейчас наконец началось решающее сражение за освобождение Советской Белоруссии. Для меня это была земля моих дедов, а для Дмитрия места, откуда мы начали наступление, были местами его детства и школьной юности. До его родного поселка оставалось пройти каких-то двадцать километров.
Гитлеровцы всеми средствами пытались приостановить продвижение саперов к противотанковому рву. Не знаю, как это еще Левша находил возможность среди бушующего моря огня откликаться бесшабашной шуткой на свист пуль и осколков. Он то и дело кричал мне: «Не задел горяченький!.. Пошла искать своего!.. А ну, бери ноги в руки, шире шаг, летим стрелой!..»
Ни он, ни я, никто из наших товарищей не думал сейчас о смерти. То, что шли на смерть, знали, но отнюдь не это было самым страшным в бою. Самое страшное было струсить, остановиться, не выполнить приказа. [86]
И враг не сумел прижать нас к земле. Мы быстро заложили взрывчатку в нескольких местах противотанкового рва. Наши заряды сработали отлично: стенки рва рухнули, образовались пологие скосы, и тридцатьчетверки снова рванулись вперед, по скосам преодолели ров и, упорно «прогрызая» оборонительные линии врага, приступили к штурму его опорных пунктов.
На окраине Шумилина мы попали под ожесточенный огонь. Но пролетело над цепью атакующих слово комсорга Тульбаева, смелого парня из Казахстана:
— Комсомольцы! Вперед, на разгром врага!
Дружное «Ура!» было ответом на призыв комсорга. Через мгновение схватка шла уже в траншее противника. На комсомольца Ивана Руденко, кавалера двух орденов Славы, набросились сразу трое гитлеровцев. Двоих он сразил автоматной очередью, а третьего заколол штыком подоспевший на помощь другу комсомолец Аскер Шамуратов.
Опрокидывая врага, мы вышли в тыл подразделениям противника, оборонявшим станцию Оболь. И оказалось, что гитлеровцы были совершенно не готовы к подобному повороту событий. С брони танков мы увидели, как поспешно переправлялись фашисты по мосту через реку Оболь, надеясь, очевидно, закрепиться на другом берегу. Появление танков с красными звездами на башнях вызвало в их рядах панику. Всякое управление переправой и боем было потеряно. Опережая один другого, гитлеровцы неслись к мосту, думая найти спасение в бегстве. На мосту началось форменное столпотворение. Под натиском фашистов рухнули перила. Десятки гитлеровцев, сорвавшись вниз, забултыхались в воде.
Меткие выстрелы танков, огонь наших автоматчиков довершили дело. Мост целиком был завален трупами, и нам пришлось растаскивать эту гору вражеских тел, чтобы освободить дорогу танкам.
Мы считали, что мост заминирован. Но противник, [87] по всей вероятности, был настолько уверен в прочности своей обороны, в неосуществимости нашего столь стремительного захода ему в тыл, что никаких мер на этот счет не предпринял. Наши атакующие подразделения беспрепятственно выходили на правый берег Оболи.
В районе станции Оболь и сосредоточился к вечеру 24 июня наш батальон с приданным ему переправочным парком, которым командовал старший лейтенант Михаил Яковлевич Старых.
НЛП — наплавной легкий парк — представлял собой довольно сложное хозяйство. Складные полулодки с веслами, понтоны, металлические прогоны, рамные опоры, деревянные стойки, настилочные доски, наборы спасательных средств, всевозможных мелких принадлежностей вроде уключин, болтов, гаек, крюков размещались на тридцати трех автомашинах ЗИС-5.
Сейчас, когда передовые отряды начали вплотную подходить к берегам Западной Двины, дальнейший темп наступления зависел в первую очередь от умелой организации форсирования реки и правильного использования переправочных средств. Настал тот самый час, когда все должны были уступить главную дорогу саперам. Именно этим обстоятельством можно было объяснить неожиданное появление в нашем батальоне члена Военного совета 6-й гвардейской армии полковника Григория Нестеровича Касьяненко. Я видел его раньше в штабе бригады.
Не прошло и пяти минут после его приезда, как резко и властно прозвучал сигнал боевой тревоги. Первыми стали выезжать из укрытий, направляясь к дороге, машины со снаряжением переправочного парка.
Казалось, невозможно было отыскать и малейшей щели, через которую наша колонна могла бы влиться, протиснуться в густой поток движущихся по дороге войск. Но как раз в этой гуще и появился Григорий Нестерович Касьяненко. Он уверенно, без крика, но твердой [88] рукой наводил порядок. Вскоре перед нами открылась «зеленая улица». На повышенной скорости помчались машины с саперами мимо посторонившихся танков, тягачей, бесчисленных повозок.
То, что не кто иной, как член Военного совета армии, содействовал проходу инженерно-саперного батальона с парком, диктовалось действительно чрезвычайными обстоятельствами. Мы узнали, что темпы наступления наших войск превзошли все предварительные расчеты. Передовые части корпусов 6-й гвардейской армии, опережая график и сокрушая врага, вышли к берегам Западной Двины.
В ряде мест наступающим удалось с ходу переправиться через, реку и захватить небольшие плацдармы на ее левом берегу. Гвардейцы использовали для переправы подручные средства. Держась за бревна, доски, бочки, толкая перед собой плотики из жердей и веток с установленными на них пулеметами, бойцы переплывали Западную Двину и бесстрашно вступали в рукопашные схватки с врагом, расширяя захваченные плацдармы.
Враг оказывал яростное сопротивление, подтягивал резервы, предпринимал ожесточенные контратаки, стремясь опрокинуть в воду группы смельчаков, удерживавших отвоеванную на левом берегу землю до подхода главных сил.
Через реку требовалось срочно навести постоянные, надежные паромные и мостовые переправы для переброски стрелковых дивизий, артиллерии и танков, но подвоз основных переправочных средств к Западной Двине мог задержаться, так как по плану операции предполагалось осуществить его только на следующий день. Вот почему члены Военного совета и группа старших офицеров из штаба армии выехали к саперам, чтобы в соответствии с приказом командующего армией генерал-лейтенанта И. М. Чистякова немедленно подать табельные переправочные средства к реке. [89]
Часа через два наша колонна прибыла в район хуторов Андреевских, расположенных в трех километрах от поселка Улла, находившегося на занятом врагом берегу.
Мирзоев с командирами рот тотчас направился на рекогносцировку местности в районе будущей переправы.
Дима Левша, Вася Попович и я шагали позади комбата.
С Поповичем после прибытия в батальон из учебной роты мы виделись редко и теперь были рады случаю поговорить, вспомнить Ачинск, друзей.
Тропа, по которой мы шли, пролегала по краю глубокого лесного оврага, заросшего орешником и черной ольхой. На дне оврага журчал ручей. Он нес родниковые воды к Западной Двине.
Кустами лозняка мы добрались почти до самого уреза воды. Позади нас остались окопы, занятые пехотинцами. Попытка с ходу форсировать реку на подручных средствах на этом участке не удалась. Фашисты стянули сюда значительные силы, бросили в бой все имеющиеся резервы вплоть до строительных батальонов и рабочих команд, только бы сдержать стремительный натиск советских воинов и не потерять свои рубежи на Западной Двине.
Сейчас на реке было тихо. Гитлеровцы лишь изредка открывали огонь из пулеметов и автоматов, стреляя наугад. Наши не отвечали, и это, видимо, сбивало противника с толку. Ведь прекращение активных действий с нашей стороны для врага могло означать, что советское командование вообще отказалось от мысли форсировать реку в данном месте.
Еще по дороге к реке мы заметили, как отдельные наши подразделения снимались с занимаемых на правом берегу позиций и уходили назад по просматриваемым неприятелем проселкам. Делалось это для того, [90] чтобы еще больше усыпить бдительность врага. Пусть видит наш отход! Может быть, не так уж и сложна была эта хитрость, чтобы не разгадать ее. Но в условиях, когда оборона гитлеровцев трещала по швам, когда им и тут и там позарез требовались подкрепления, они могли желаемое принять за действительное и перебросить часть своих оборонявшихся подразделений с этого участка на другой.
Так и случилось. Как показали потом пленные, вражеское командование, едва получив сообщения об отходе некоторых наших подразделений от Западной Двины перед поселками Улла и Новоселье, сняло отсюда несколько батальонов и артиллерийских батарей, направив их к городу Бешенковичи, где наши гвардейцы захватили обширный плацдарм.
Враги не заметили, что вместо отошедших в этом районе начали скрытно сосредоточиваться штурмовые отряды, пробирающиеся к берегу глухими лесными тропами, по дну оврагов, строжайше соблюдая правила маскировки.
Противник перед нами был сильный. Но врага побеждало наше превосходство в искусстве ведения наступательных операций. Противник, например, был лишен возможности вести воздушную разведку, поскольку в небе полностью господствовали советские летчики. Они прикрывали все передвижения наступающих войск. Под надежным, плотным прикрытием авиации происходила и стремительная переброска саперов 29-й бригады
К 22 часам мы должны были выдвинуться от хуторов Андреевских на самые ближние подступы к реке. А пока комбат и командиры рот определяли участки переправ с наиболее удобными спусками к воде, намечали маршруты движения саперов при переноске средств переправочного парка от места их разгрузки с автомобилей, уточняли заранее полученные от разведчиков данные о крутизне берегов, скорости течения, глубине реки [91] и системе обороны противника на этом рубеже, решали вопросы взаимодействия с командирами пехотных подразделений.
Мы с Васей Поповичем, затаившись в прибрежных кустах, не отрывали глаз от противоположного берега. Ветерок, дувший в нашу сторону, изредка доносил до нас голоса, какие-то звуки наподобие стука топора при колке дров, гул моторов грузовиков. Даже по внешним признакам угадывалось, что враг чувствует себя неспокойно.
Подполковник Мирзоев основным местом для десантной переправы определил участок реки у деревни Надежино, стоявшей в двух с половиной километрах выше по течению от поселка Улла. Прилегающая к реке местность обеспечивала скрытый подход подразделений к переправе. Песчаная отмель на противоположной стороне была удобной для высадки бойцов. Правда, далее берег круто забирал вверх, но и это создавало для десантных групп определенные преимущества перед врагом. Из-за резкой крутизны гитлеровцы теряли возможность, начиная уже от середины реки, держать наши лодки под прицельным огнем.
Мирзоев приказал командирам всех подразделений принять строжайшие меры предосторожности во время сосредоточения бойцов у переправы, обязав их лично проследить за тем, чтобы переправочные средства, все саперное имущество, а также оружие, лопатки, котелки были прочно закреплены. Было запрещено курить и громко разговаривать в непосредственной близости от уреза воды.
Меня комбат направил в головную группу понтонеров, перетаскивавших на себе снятые с грузовиков комплекты парка НЛП. Хотя расстояние от места разгрузки табельных средств до реки не превышало пятисот метров, в темноте, однако, легко можно было сбиться. И я шел в роли проводника, поскольку еще засветло изучил [92] этот путь. За моей спиной слышались тяжелые шаги нагруженных людей.
Вздох облегчения вырвался у всех, когда впереди раздались всплески воды. Бойцы бережно опускали на мокрую от росы траву свой нелегкий, но столь необходимый для обеспечения успеха переправы и всего предстоящего боя груз.
Наступал рассвет. По долине и руслу реки стлался белый туман. Над водной гладью стояла какая-то необыкновенная глубокая тишина, словно никакой войны и не было на свете.
Неожиданно с левого берега застучал вражеский пулемет. Пули зло прошили листву над нашими головами. Стало тревожно: неужели гитлеровцы раньше времени обнаружили место переправы? Нет, опять все смолкло. Но вдруг над районом переправы закружил вражеский самолет. В предутреннем небе мертвенным светом загорелись сброшенные им «фонари». Они зависли в воздухе. Однако молочная дымка, которая курилась над землей, надежно укрывала нас от врага.
Томительно тянулись последние минуты перед артиллерийской и авиационной подготовкой.
Ровно в шесть часов утра берега Западной Двины вздрогнули и, как мне показалось, покачнулись, точно от сильного подземного толчка при землетрясении. Это заговорил с врагом бог войны — наша артиллерия.
В течение тридцати минут снаряды крушили оборону противника. В небе загудели наши штурмовики. И вот наконец раздалась долгожданная для нас команда: «Расчеты, к лодкам!»
Первой на воде оказалась десантная лодка парторга 1-й роты старшего сержанта Павла Митрофановича Позднякова. Следом за ней отчалила с отделением стрелков лодка старшины Максима Силантьевича Черненкова. Весь наш берег пришел в движение. Но ожил и противоположный, занятый врагом. Из уцелевших от [93] ударов нашей артиллерии дотов, дзотов, бронеколпаков, расположенных на крутых обрывах, гитлеровцы открыли пулеметный огонь. Над рекой вздыбились фонтаны от разрывов мин и снарядов.
Неподалеку от меня осколком ранило командира взвода старшего лейтенанта Владимира Александровича Белоногова. Он упал. Среди понтонеров и автоматчиков возникло минутное замешательство. Звонкий голос Василия Тихонова вывел бойцов из оцепенения.
— Вперед! — крикнул Василий и первым прыгнул на понтон.
Энергично орудуя шестами, саперы оттолкнулись от берега. Через пять минут понтон с десантной группой автоматчиков и станковым пулеметом уже подходил к середине реки. Рядом двигались понтоны с десантом, направляемые старшим сержантом Афанасием Ивановичем Демешко и сержантом Лукой Демидовичем Смалиусом.
На одной из лодок находились связисты с тяжелыми катушками телефонного кабеля. На связистах были надувные костюмы из прорезиненной ткани. Только лейтенант, возглавлявший эту группу, не надел костюма и, когда сильный взрыв опрокинул лодку, сразу оказался под водой. Мы с горечью подумали, что лейтенант погиб. Но вскоре он вынырнул близ левого берега, держа в руке телефонный провод. Несомненно, лейтенант был хорошим пловцом. Он переплыл реку и установил связь с передовыми подразделениями, которые уже завязали бой с противником.
Один за другим выскакивали из лодок пехотинцы и штурмовали обрывистый берег. По канатам, шестам, поданным с обрыва, товарищи, цепляясь за редкие кусты, ловко взбирались наверх и врывались в траншеи врага. Саперы активно помогали пехотинцам взламывать оборону гитлеровцев. Они блокировали оживающие огневые точки. [94]
Уже после боя нам рассказали о подвиге, который совершил в это утро Вася Тихонов. Штурмовую группу, где он находился, прижал к земле фашистский пулемет, бивший из дзота. Пространство перед ним было открытым. Попав под губительный огонь, кто-то из атакующих попятился назад. Тихонов, заметив это, крикнул:
— Комсомольцам отступать не положено! Прикройте меня!
Василий по-пластунски, не поднимая головы, пополз вперед. Автоматчики ударили очередями по амбразуре дзота, чтобы хоть немного ослепить вражеских пулеметчиков.
До дзота оставалось метров восемнадцать — двадцать, когда Василия ранило в ногу. Тихонов, сделав последние усилия, привстал на колени и метнул гранату, направив ее точно в амбразуру. Последней очередью враги скосили героя-комсомольца, но Василий успел еще воспользоваться каким-то мгновением и бросить вторую гранату. Фашистский дзот замолчал и больше уже не ожил. Наши автоматчики рванулись вперед, моментально преодолели открытую местность и, вскочив в траншею гитлеровцев, бросились врукопашную.
Я поначалу находился рядом с Мирзоевым на наблюдательном пункте батальона. Отсюда было видно все, что делалось на переправе. На реке продолжали свою трудную работу понтонеры. Рейс за рейсом совершали через реку и обратно понтоны Демешко и Сма лиуса, доставляя на захваченный у врага плацдарм новые и новые группы бойцов.
Десантная лодка парторга Позднякова была изрешечена пулями и осколками. Борта ее после погрузки возвышались над водой всего лишь на каких-нибудь десять сантиметров. Но расчет, на ходу законопачивая дырки и щели, беспрерывно откачивая воду, настойчиво продолжал переправлять пехотинцев на левый берег.
Командир роты капитан Сергей Емельянович Кириленков [95] перед очередным отправлением лодки к противоположному берегу, показывая на ее опустившиеся в воду борта, крикнул Позднякову:
— Осторожнее, Павел Митрофанович! Парторг ответил весело:
— Ничего, товарищ капитан, у нас получается по пословице: «Глаза страшатся, а руки делают». Пробьемся!
Я по приказу комбата отправлялся с этим же рейсом для выяснения обстановки во взводе старшего лейтенанта Бардаханова, от которого перестали поступать сообщения.
Спокойствие Позднякова, его деловитая расчетливость вселяли уверенность в людей, находившихся с ним рядом. Но в этом рейсе нам не повезло. В нескольких метрах от места высадки десантной группы взрыв неприятельской мины поднял столб воды, захлестнувшей оба отсека лодки. Она затонула мигом.
— Хлопцы, дно под ногами! За мной! — раздался зычный голос парторга.
Вывалившиеся из лодки саперы и автоматчики быстро пришли в себя и, подняв оружие над головами, устремились вслед за Поздняковым к песчаной отмели, благо она была уже совсем рядом. Павел Митрофанович повел всю группу в атаку.
Шаг за шагом теснили врага на захваченном участке советские воины. Гитлеровцы не сумели сорвать или хотя бы временно приостановить нашу переправу. Часа через полтора-два они двинули против атакующих танки. Но удар фашистов явно запоздал. Саперы рот капитана Кириленкова и старшего лейтенанта Богоявленского к этому времени закончили сборку паромов и начали переправлять на плацдарм пушки.
Вместе с пехотинцами саперы помогали артиллеристам поднимать орудия на высокие кручи левого берега и ставить на прямую наводку. [96]
Подпустив вражеские танки на четыреста — пятьсот метров, артиллеристы дали первый залп. У двух «пантер» были перебиты гусеницы. Но гитлеровцы не остановились. По нашим противотанковым пушкам открыли огонь не только танки, но и минометы врага.
Я к этому моменту добрался до Бардаханова: он находился в отбитой у врага траншее. Саперы вместе с пехотинцами отразили яростную контратаку. В трехстах метрах от нас уже горело шесть «пантер», но около десятка танков двигалось прямо на батарею рядом с нами. Разрывы снарядов и мин ложились все гуще у самых орудий. Расчеты редели. Однако пушки продолжали уничтожать танки и наступавшую за ними пехоту врага. Раненые не покидали орудий.
Внезапно вражеский снаряд разорвался буквально у орудия. Бойцов отбросило в сторону. Кто-то был контужен, кто-то тяжело ранен. Пушка замолчала. И тогда к ней бросились мы с Бардахановым.
Один из раненых артиллеристов приподнялся между станинами орудия. Это был замковой.
Втроем мы встали у пушки. Старший лейтенант действовал решительно и четко, как заправский батареец. Поймав вражескую машину в перекрестие панорамы, он дернул за шнур. Снаряд угодил, видимо, в бензобак, танк моментально объяло пламя.
Рядом с собой я вдруг увидел парторга батальона Сусарева. Принимая от меня снаряд, он прокричал, чтобы я немедленно отправлялся на правый берег и доложил комбату об обстановке. Оказалось, что телефонная связь прервана.
— Передай Мирзоеву: надо ускорить переправу артиллерии!
Я перебрался через реку с понтоном А. И. Демешко. Потные гимнастерки, прилипшие к телу, тяжелое дыхание, разгоряченные лица свидетельствовали о том, с каким колоссальным напряжением трудились понтонеры. [97]
Комбат, выслушав меня, принял решение направить в помощь бойцам на плацдарме подвижной отряд заграждения с противотанковыми минами. Его сформировали из тех поредевших расчетов, чьи переправочные средства были разбиты.
Мирзоев понимал, что успех в бою достигается согласованными действиями всех родов войск, а при переправе от кого же, как не от саперов, зависело создать благоприятные условия для действий атакующих подразделений.
Наш комбат, почувствовав ответственность момента, вместе с отрядом заграждения переправился через реку и взял управление всеми действиями саперов на плацдарме в свои руки. Его появление в самой горячей точке воодушевило бойцов.
Саперы подвижного заградительного отряда немедля начали устанавливать мины на боевых курсах вражеских танков. Особенно дерзко действовала группа, возглавляемая парторгом Поздняковым. Павел Митрофанович ставил мины буквально в пятидесяти — семидесяти метрах от приближавшихся бронированных машин. Две «пантеры» и самоходное орудие «фердинанд» сразу же подорвались на его минах.
Парторг получил ранение, но продолжал руководить действиями товарищей. Фашистские пехотинцы пытались окружить минеров.
— Гранаты к бою! — крикнул Поздняков.
Это была его последняя команда. Приподнявшись для того, чтобы бросить гранату, Павел Митрофанович упал, сраженный автоматной очередью.
На выручку минерам подоспела штурмовая группа наших стрелков. Гитлеровцы, не выдержав натиска гвардейцев, повернули вспять.
Артиллеристы и минометчики, силы которых непрерывно увеличивались, нанесли мощный удар по танкам [98] и пехоте врага, накапливающимся для очередной контратаки.
Ни одному вражескому танку не удалось прорваться к месту нашей переправы.
Отразив все контратаки гитлеровцев, гвардейцы возобновили наступление.
Оборона врага была смята. Мы полностью овладели населенным пунктом Улла. Засевшие в подвалах каменных домов гитлеровские головорезы сопротивлялись отчаянно. Но наши воины с такой отвагой шли вперед, что остановить их не могло уже ничто. Здесь отличился парторг стрелковой роты старший сержант Супрун. Когда рота попала под огонь станковых пулеметов, он первым короткими перебежками и ползком добрался до здания, в подвале которого укрывались фашисты, и забросал их огневые точки гранатами. Супрун в упор застрелил выскочившего из здания фашистского офицера и крикнув: «За мной!» — продолжал атаку. Бойцы вскоре очистили от врага всю центральную улицу поселка.
Наш батальон переключился на сооружение наплавного моста, а солдаты майора Авсеенко готовили подходы к мосту. Мирзоев направил меня сюда для установления связи с соседями.
По дороге произошла встреча с Володей Савиновым.
— Ну как, не пропало у тебя желание пойти в разведчики? — спросил Володя.
— Что ты говоришь! Конечно нет.
— Тогда потерпи еще немного, скоро будем вместе, — уверенно сказал Савинов.
Уже на завершающем этапе сооружения моста к нам присоединились саперы 10-й инженерно-саперной бригады, поскольку успех в районе Уллы имел большое значение и для соседей 6-й гвардейской армии.
Через мост и на паромах непрерывным потоком переправлялись танки, машины, артиллерийские, полки и [99] дивизионы. В интервалах между танками и колоннами грузовиков шли свежие стрелковые подразделения.
Переправившись на левый берег Западной Двины и всеми силами развивая свой успех, войска нашей 6-й армии с юга обошли Полоцкий укрепленный район и решительным ударом во взаимодействии со своим правым соседом — 4-й ударной армией освободили город Полоцк.
Саперы с честью выдержали боевой экзамен при форсировании Западной Двины.
Погибших товарищей мы похоронили в братской могиле на высоком берегу. Здесь же состоялся короткий траурный митинг. Выступил командир бригады Михаил Дмитриевич Кузнецов.
Я думал о своем друге Васе Тихонове, о парторге роты Павле Митрофановиче Позднякове, вспомнил их выступления на нашем комсомольском собрании перед началом наступления. Они сдержали свою клятву.
За мужество, проявленное в бою, оба они посмертно были награждены боевыми орденами: коммунист Павел Митрофанович Поздняков — орденом Красного Знамени, комсомолец Василий Тихонов — орденом Отечественной войны I степени.
Родина высоко оценила подвиг саперов при форсировании Западной Двины. 10 июля 1944 года был издан Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении нашей 29-й инженерно-саперной бригады за образцовое выполнение задания командования орденом Красной Звезды.
Умножили воинскую славу своего Лиозненского батальона многие наши бойцы. Орденов Красного Знамени удостоились старший сержант Афанасий Иванович Демешко и сержант Лука Демидович Смалиус. Их расчеты переправили на левый берег наибольшее количество пехоты. [100]
Орденом Красного Знамени было отмечено командирское умение и храбрость командира роты капитана Сергея Емельяновича Кириленкова, обеспечившего четкую переправу через реку первого эшелона наступающей пехоты.
Такая же награда украсила грудь ветерана батальона, героя боев за город Духовщину, старшего лейтенанта Андрея Бардахановича Бардаханова за исключительное самообладание, которое он проявил в бою за удержание плацдарма. Мое участие в переправе было отмечено орденом Славы III степени.
Навсегда запомнились саперам берега реки-красавицы, твои берега, Западная Двина! [101]
Награды догнали нас в пути, когда мы находились на подступах к литовскому городку Жагаре. Ордена и медали отличившимся при форсировании Западной Двины вручал командир бригады. После успешного осуществления переправы Михаилу Дмитриевичу Кузнецову было присвоено звание полковника.
С волнением принимал я из рук комбрига свой первый боевой орден.
От имени награжденных выступил парторг нашей роты сержант Иван Степанович Король.
— В боях за освобождение Белоруссии еще крепче сплотилась наша многонациональная фронтовая семья, — говорил Король. — Воины всех национальностей нашей страны идут в бой плечом к плечу. Среди моих боевых товарищей-саперов могу назвать младшего сержанта Витаутаса Маркевичуса, рядовых Пранаса Аклиса и Ионаса Римкуса. Они — литовцы. Бесстрашно сражались с гитлеровцами, освобождая от них русские, белорусские, латышские села и города. Вместе со всеми они говорили освобожденной Белоруссии: «Здравствуй, родная Белоруссия!» Сегодня каждый из нас, идя в бой, говорит: «Здравствуй, родная Советская Прибалтика! Мы — сыновья единой великой семьи всех народов советской Отчизны, клянемся в боях за твое освобождение [102] от фашистских оккупантов не жалеть ни крови, ни жизни своей!
На груди Ивана Степановича Короля было два ордена Красного Знамени, ордена Красной Звезды и Отечественной войны II степени, медаль «За отвагу». И эти награды как-то по-особому весомо дополняли его горячую речь.
— У нас Король в боевом деле всегда король, на любую грозу идет не дрогнув, — сказал мне Шульга.
Мы сидели с ним на берегу пруда в имении какого-то богатея, бежавшего вместе с гитлеровцами, В пруду шумно плескался Назар Панкратьев. Он совмещал приятное с полезным. Намылившись, разбегался и нырял на глубину. Мы смотрели, как резвился наш богатырь, пользуясь короткими минутами отдыха, отпущенными нам перед выходом на очередное задание.
Да, к моей радости, я снова находился среди своих старых верных друзей. Встреча с Володей Савиновым на переправе через Западную Двину значительно ускорила мой перевод в разведывательную роту бригады. Правда, прошел почти целый месяц после этой встречи до откомандирования нас с Димой Левшой в прежнее наше отделение, и каждый день был насыщен такими событиями, что даже думать забывали об этом переводе.
Нашим правилом в наступлении было: «Не давать врагу передышки для приведения себя в порядок и создания новых рубежей обороны». А наступать приходилось в крайне сложных условиях. Низинные болота с застоявшейся водой, озера, ручьи с густым ольховым кустарником по берегам перемежались друг с другом. Танки то и дело попадали в топь, вязли, застревали в трясинах. Пехота, однако, не ждала, пока танкисты с помощью саперов вызволят свои машины из коварной: болотины, а сквозь все преграды шла вперед. Гвардейцы оказывались порой по пояс, по грудь в воде, мокрые, [103] покрытые тиной выбирались из болота, выливали воду из сапог и устремлялись дальше.
На нашем пути встала река Диена. Ни глубиной, ни шириной, ни крутизной берегов не могла она сравниться с Западной Двиной. Обыкновенная в общем-то речка, не тем не менее в нашей полосе наступления она представляла собой серьезную преграду. Ее заболоченная долина с высокими зарослями осоки, камыша, с кривыми травянистыми кочками, обширными полями тростника могла задержать движение тяжелой боевой техники.
Пехотинцы не замешкались и на этот раз. Они с ходу форсировали Диену на подручных средствах, продолжая преследовать отступающего противника. Перед саперами была поставлена задача: обеспечить вслед за стрелками быструю переправу через реку танков и артиллерии.
Первым делом было решено отыскать и оборудовать для немедленного пропуска боевых машин брод. Одновременно было приказано приступить к постройке низководного балочного моста длиной восемьдесят метров.
Саперы двух батальонов — нашего и 199-го, которым командовал майор Авсеенко, взялись за работу.
При оборудовании брода отличилась рота капитана Михаила Ильича Саблина. Проводя разведку реки, бойцы этой роты обнаружили затопленные гитлеровцами понтоны. Саблин тотчас приказал поднять их, и вскоре трофейные понтоны, способные выдержать девятитонный груз, были пущены в дело. Мало того: переправившись на левый берег Диены, саперы капитана Саблина обнаружили брошенный фашистами при бегстве целый склад с инженерным имуществом, тракторный прицеп и несколько повозок с переправочными средствами. В течение нескольких минут прицеп и повозки опустели. Оставленные врагом переправочные средства теперь служили нам. [104]
Полным ходом развернулось строительство моста. Ставились береговые и свайные опоры, укладывались прогоны.
Фашисты с воздуха засекли место наведения мостовой переправы, и очень скоро после этого из-за кромки дальнего леса вылетели и закружились над нами «мессеры». Диена закипела от взрывов бомб. Пулеметные очереди исполосовали пойму. Саперы прижались к прогонам. Те, кто работал непосредственно на берегу, успели укрыться в заранее отрытых окопах и щелях.
Труднее пришлось саперам взвода лейтенанта Владимира Ивановича Волкова. Они сооружали пролетные строения, и бежать им было некуда. Но никто не поддался панике: все остались на своих местах. Лейтенант Волков под бомбежкой и обстрелом хладнокровно и твердо продолжал руководить работами. От налета «мессеров» не пострадал ни один боец этого взвода. Подтвердилась солдатская поговорка: смелого пуля боится.
Через полчаса к району строительства моста пытались пробиться вражеские бомбардировщики, но их отогнали наши истребители.
Двадцать часов продолжалось возведение моста. Работа не прерывалась ни на секунду ни днем, ни ночью. И какова же была радость саперов, когда на проезжую часть легли последние брусья!
К готовому мосту двинулись танки и самоходные орудия.
Несколько дней спустя меня вызвали к начальнику штаба батальона. После форсирования Западной Двины начальником штаба был назначен Сергей Емельянович Кириленков. Я относился к нему с огромным уважением. Это был кадровый офицер. Он начинал службу в Брестской крепости, окончил там полковую школу, стал младшим командиром. Теперь Сергей Емельянович носил звание капитана. [105]
Я почему-то сразу подумал, что вызов в штаб связен с моим новым назначением. Это предположение усилилось, когда около штабной машины мне встретился Дима Левша. Его тоже вызывал к себе Кириленков. Глаза у Димы блестели. Он сразу выпалил:
— Наверное, Володя Савинов добился своего!..
Мы не ошиблись в предположениях. Действительно, из штаба бригады поступило распоряжение откомандировать нас с Дмитрием в отдельную инженерно-разведывательную роту.
Сергей Емельянович сказал нам о причине вызова и добавил:
— В разведроте много наших лиозненцев. Они свое имя высоко держат. Я желаю, чтобы и вы никогда не забывали о чести батальона.
Начальник штаба объяснил, каким маршрутом добираться до расположения роты. Она располагалась в местечке Турмантас, но это было, разумеется, временное размещение, поскольку фронт находился в непрерывном движении.
Через сутки мы с Дмитрием снова оказались в своем отделении.
22 июля Савинов подозвал к себе Назара Панкратьева, Павла Клешнина и меня и сообщил, что командир взвода лейтенант Турсев поставил перед нашей группой задачу: провести инженерную разведку на маршруте Турмантас — Бартишики и на шоссе Даугавпилс — Зарасай.
Это был мой первый выход в глубокий тыл противника. И странное дело: рядом со своими бывалыми товарищами я чувствовал себя совершенно спокойно. Да и тыл врага оказался не таким, каким я его себе представлял ранее. Ни в одном из населенных пунктов, мимо которых мы проходили, мы не заметили присутствия гитлеровских солдат. Только по дорогам, гладким, но узким, обсаженным по обеим сторонам деревьями, иногда [106] проносились грузовики с гитлеровцами туда, где отчетливо слышалась артиллерийская стрельба, где наступали наши. Даже тыловые подразделения бросали гитлеровцы на фронт, чтобы заткнуть бреши. И нам непривычно было видеть в тылу врага опустевшие казармы, сброшенные у дорог и никем не охраняемые груды и целые склады строительных материалов, предназначавшихся, по всей видимости, для возведения дополнительных оборонительных сооружений. Гитлеровцам было уже не до этого.
О том, насколько сильно был ошеломлен враг стремительным наступлением наших войск, свидетельствовал покинутый им опорный пункт в нескольких километрах от Гривы — предместья Даугавпилса на левом берегу Западной Двины, которая здесь уже называлась Даугавой.
На каждом километре оборонительных линий было оборудовано по 10–15 площадок для пулеметных и 5–8 позиций для противотанковых расчетов. Огневые позиции хорошо маскировались под общий фон местности. В низких местах были сооружены траншеи болотного типа, насыпные. Вода из них отводилась через бетонные трубы.
У Юдовки стоял железобетонный дот с броневыми приспособлениями наподобие танковых башен. Вдоль всей линии было установлено семь герметических цилиндров диаметром 230 и длиной 350 сантиметров, предназначенных, очевидно, для командных пунктов батальонов. Противопехотные заграждения проходили сплошной ниткой и представляли собой забор в три ряда кольев. Подходы к ним были насыщены противотанковыми и противопехотными минами.
— Василий, будь предельно внимателен, каждая мина — это смерть, а здесь их тысяч десять в землю понатыкано, — предупредил меня командир отделения. [107]
Мне впервые приходилось участвовать в обследовании столь обширного района, начиненного вражескими минами. Но я мог честно сказать товарищам, что не было во мне страха, когда я шагал по минным полям. И наверное, не было его потому, что я быстро узнавал эти мины — натяжного действия, нажимного, фугасные, осколочные, выпрыгивающие... Добрым словом вспоминал я сейчас своих первых командиров, которые терпеливо обучали нас саперному делу. Полученные от них знания в боевой обстановке позволяли действовать уверенно и четко.
Моими помощниками были миноискатель и щуп. Но я помнил: обнаружить скрытую в земле «смерть» можно и по демаскирующим признакам. Вот помятая, увядшая трава... Вот грунт как-то странно разрыхлен и разбросан... А тут почему-то куски проволоки валяются... Ага, вот и натянутая, тонкая, почта незаметная проволока...
Внимательно осматриваю местность, неторопливо водя перед собой поисковой рамкой, стараясь не пропустить даже малейшего изменения тона, прослушиваемого в телефоне миноискателя. Шаг за шагом продвигался я вместе со своими товарищами вперед, определяя глубину минного поля, число рядов мин и расстояние между ними, взаимосвязь минных заграждений с прикрывающей их огневой системой. Поле таило в себе немало коварных сюрпризов, но после тщательного осмотра их удавалось разгадать.
Мне на первый раз повезло, может быть, в том, что враг не успел завершить все оборонительные работы на этом участке. Часть мин была плохо замаскирована. Следы незавершенности, спешки позволяли быстрее расшифровать секреты гитлеровских минеров. Но для беды могло хватить и одной хорошо укрытой мины... Вот почему ни при каких обстоятельствах нет у сапера права на ошибку. [108]
— Изрядно тут фашисты попотели, столько сил ухлопали, а, видать, вхолостую, — удовлетворенно проговорил Панкратьев, окидывая взглядом вражеские сооружения.
— Они считали, что наши с левого берега к городу подойдут, а главные-то бои на другой стороне завязались, — вставил Клешнин.
Судя по непрекращающемуся грохоту артиллерийской канонады, доносившемуся с правобережья Даугавы, там действительно шло ожесточенное сражение.
По дну небольшого оврага мы приблизились к окраинам Гривы. Наблюдение за домами и улицами городка позволило сделать вывод, что жители отсюда выселены.
Мы прошлись по безлюдной улице. Идти по пустому городку было неприятно. Кругом — ни души. Ветер раскачивал раскрытые настежь двери, рамы с выбитыми стеклами. Мостовая была искорежена гусеницами танков. В канавах валялись помятые чемоданы, распотрошенные узлы с вещами, домашней утварью. Это оставили свои следы гитлеровские мародеры.
Шедший впереди Назар Панкратьев вдруг подал сигнал: внимание! Мы насторожились. Назар свернул с мостовой и направился во двор одного из домов. Через минуту он вышел со двора вместе с каким-то стариком.
Старик почтительно приветствовал нас. Он оказался поляком, но хорошо говорил по-русски. Не без гордости он поведал, что служил когда-то в русской армии. При угоне жителей Гривы немцами старик спрятался в подвале своего дома в ожидании близкого прихода Красной Армии.
— Я старый солдат, чувствую, к чему идет дело, — сказал старик с улыбкой и форсисто подкрутил свои седые усы.
Он сообщил нам, что строительством укрепрайона под Гривой фашисты занялись весной, в мае, и вели его до самых последних дней. Всего три дня назад они неожидание [109] прекратили все работы и исчезли из Гривы. В городок наведываются изредка только небольшие группы солдат. По словам старого поляка, за час до нашего появления здесь проходил офицер с тремя автоматчиками.
Мы поблагодарили старика за полученные от него сведения и, миновав Гриву, вышли к берегу Даугавы. За рекой открывалась широкая панорама Даугавпилса. Город заволакивался дымом пожарищ, целые кварталы были охвачены огнем. Из центра города доносились частые взрывы большой силы. Фашисты, чувствуя, что они уже бессильны удержать этот важный узел шоссейных и железных дорог, начали взрывать промышленные предприятия, жилые дома и многие другие объекты, расположенные в городе. Они уже успели уничтожить железнодорожный мост через Даугаву, загнав на него целый состав со взрывчаткой. На большом удалении от взорванного моста по всему берегу валялись изуродованные мощным взрывом вагонные оси, колеса, изогнутые рельсы, куски металла.
До нас докатился треск автоматной и пулеметной стрельбы. Значит, бой шел где-то на подступах к северным окраинам города.
— Жмут наши! — воскликнул Клешнин.
— Ну, а нам надо спешить в свою роту, — строго напомнил командир отделения. — Схему минных полей у Гривы мы обязаны доставить как можно скорее.
Мы добрались до своих к вечеру следующего дня. И велика была наша радость, когда товарищи сказали нам, что Даугавпилс освобожден от врага. При штурме города отличились многие бойцы, но, естественно, мы, саперы, говорили прежде всего о своем брате. Наиболее часто упоминались имена саперов из роты гвардии старшего лейтенанта Павла Василенко. Под пулеметным и минометным огнем противника они за считанные минуты проделали проход в минном поле, сняв более 450 мин. [110]
Затем рота, посаженная на танки, ушла в прорыв и за день обезвредила еще почти полторы тысячи вражеских мин. Сержант Александр Семенович Рассказов за умелое выполнение боевого приказа и проявленное при этом беспримерное мужество был представлен к званию Героя Советского Союза.
Высокую оценку получили и действия нашей разведывательной группы. Наше донесение было немедленно доставлено в штаб бригады. Командование пришло к выводу, что оставленный врагом укрепрайон на левом берегу Даугавы необходимо срочно разминировать.
Выполнение этой задачи было возложено на батальон подполковника Федора Зиновьевича Барко.
За три дня саперы батальона сняли и обезвредили под Гривой свыше восьми тысяч вражеских мин различных типов.
19 августа нам прочитали приказ начальника инженерных войск 6-й гвардейской армии генерал-лейтенанта Е. И. Кулинича с объявлением благодарности всему личному составу, занимавшемуся разминированием укрепрайона. Особо отличившиеся саперы были представлены к наградам.
К сожалению, работа по очистке минных полей не обошлась без потерь. Неосторожность при обезвреживании вражеской мины, соединенной детонирующим шнуром с несколькими другими, привела к гибели трех человек — рядовых Афоненко и Коробейникова и младшего лейтенанта Смирнова. Двенадцать человек получили ранения.
Этот случай вновь напоминал нам о том, что малейшие ошибки дорого обходятся саперам, а значит, бдительность и аккуратность должны быть присущи саперу всегда, в любой обстановке. В этом каждый из нас наглядно убеждался почти каждый день.
Вместе с благодарностью за своевременную и точную разведку гриве кой полосы обороны наша группа получила [111] и очередной боевой приказ: провести разведку дорог в направлении города Жагаре.
Сначала мы двигались вдоль железной дороги, ведущей от Даугавпилса к Клайпеде. На протяжении многих километров шпалы железнодорожного полотна были перебиты и вздыблены гитлеровским путеразрушителем. Рельсы, изогнутые в полудужья, валялись под откосами. Выдранные из шпал костыли сиротливо ржавели под дождем на насыпи. Глазам и сердцу было больно гири виде этих варварских разрушений.
На одном из участков путь оказался в исправности. Пройдя дальше километра полтора, мы увидели стоящую на рельсах вагонетку.
— Неспроста она здесь оставлена, — сказал Савинов и приказал Назару и мне тщательно осмотреть подходы к вагонетке.
Наш командир не ошибся. И вправо, и влево от вагонетки уходили в траву тончайшие серебряные волоски, расшифровать назначение которых мог только опытный глаз минера.
— Да, хорош пирог с начинкой, — произнес Назар, когда мы, разгадав хитрость врага, обезвредили «сюрприз».
Внутри вагонетки находилось около тонны взрывчатки и с десяток противотанковых мин, к которым были протянуты провода от взрывателей натяжного действия. Много бед мог бы причинить взрыв такой «начинки».
Вскоре мы обнаружили и вражеский путеразрушитель. Разбитый прямыми попаданиями снарядов, он стоял, загромождая путь, неподалеку от маленького разъезда. Нам сразу стала ясна причина, не позволившая фашистам разрушить здесь железную дорогу. По глубоким бороздам, оставшимся вдоль полотна от гусениц танков, можно было заключить, что путеразрушитель был замечен прорвавшимися в тыл врага нашими танкистами. И тогда началась погоня. Фашисты, спасая [112] свои шкуры, надеялись удрать, но меткие выстрелы танкистов остановили их.
У разъезда мы изменили курс и продолжали разведку, двигаясь вдоль шоссе по направлению к городу Жагаре.
То, что лес, где пролегало шоссе, оказался бит-ком набитым гитлеровскими войсками, техникой, а дорога охранялась самым тщательным образом, в какой-то степени обескуражило нас, во всяком случае меня. За все время пребывания на фронте мне ни разу не пришлось отступать. Для меня уже привычным стало видеть бегство врага, панику, растерянность в его рядах. А тут я увидел вражеских солдат иными. Сытые, самоуверенные, они шутили, смеялись, вели себя так, как будто на фронте ничего страшного не происходило.
Несомненно, это были свежие части, только что прибывшие сюда.
Мы едва не столкнулись нос к носу с вражеским дозором. Гул моторов, шум движения большой колонны, доносившиеся с дороги, подсказывали моим опытным товарищам, что здесь происходит что-то важное. И когда я, указывая на идущих в дозоре гитлеровцев, с запальчивостью прошептал: «Срежем гадов!» — командир так посмотрел на меня, что, как говорится, и горбатый бы выпрямился.
— Смотри и запоминай! — не услышал, а скорее прочел я по его губам.
По густому высокому папоротнику подползли близко к остановившейся в лесу колонне. Мы отчетливо различали лица солдат и хорошо слышали даже тех, кто переговаривался между собой самым спокойным тоном.
Сведения, доставленные нашей группой в штаб бригады, подтверждали сообщения других групп разведчиков о скоплении вражеских войск на линии Жагаре — Добеле, под Елгавой и Шяуляем. [113]
Ценную информацию вслед за нами доставила командованию группа бойцов нашей разведроты во главе с парторгом Иваном Степановичем Королем. Пересекая передний край противника для совершения рейда в его тыл, саперы натолкнулись на артиллерийскую разведку врага. Король мгновенно принял решение: бесшумно приблизиться к гитлеровцам и попытаться захватить «языка».
Схватка была короткой. Фашисты попытались оказать сопротивление, но были уничтожены.
Забрав стереотрубу, другое снаряжение, а главное — карту с нанесенными на ней отметками огневых точек, артиллерийских и минометных батарей гитлеровцев, наши разведчики тут же вернулись на свою базу и передали эти ценные трофеи и документы в штаб.
Благодаря умело организованной разведке советское командование своевременно разгадало намерения врага. Стало известно, что для выручки прибалтийской группы армий «Норд», которую стремительно теснили наши войска, Гитлер бросил в бой мощный броневой таран — крупные танковые силы, которые должны были нанести удары в направлении на Елгаву и Шяуляй.
Мы, солдаты, не знали, конечно, всех сложностей складывающейся обстановки, но сразу ощутили, как вдруг резко возросло напряжение на фронте. Саперы нашей бригады получили приказ: проложить колонные пути из района Даугавпилса к Елгаве, Добеле и Жагаре. По расстоянию это составляло свыше ста километров. Можно было бы считать данную задачу обычной, если бы не одно обстоятельство: на прокладку и оборудование колонных путей отводились только сутки, а еще точнее — одна ночь!
Вперед, вперед! Все было подчинено этому стремительному ритму. Не минутами и часами, а метрами и километрами подготовленных путей измерялось для нас время в эти сутки. И только тогда, когда через лес, [114] минуя болота и озера, по новым мостам через ручьи и речки, по бревенчатым настилам помчались грузовики, пошли тягачи с пушками, началось могучее движение целой армии, только тогда мы получили право сделать передышку. Но и она оказалась очень короткой.
Гвардейцы нашей 6-й армии, совершив стремительный марш, едва успели занять оборону и вырыть окопы для стрельбы лежа, как им пришлось вступить в ожесточенный бой. На узком участке фронта вдоль шоссе на Елгаву и Шяуляй гитлеровцы бросили против наших бойцов большое количество танков, самоходных орудий, бронетранспортеров с автоматчиками.
Гвардейцы не отошли со своих рубежей. Атака врага была отбита с большими для него потерями. Двадцать четыре вражеских танка пылали на поле боя. Но вскоре гитлеровцы снова пошли вперед. Бои приняли исключительно упорный характер.
Немалая роль в отражении ударов врага отводилась саперам. Мы трудились днем и ночью, устанавливая минные поля на танкоопасных направлениях.
Вновь были сформированы подвижные группы минеров — истребителей танков. Уже в первый день отличились бойцы из комсомольского взвода младшего лейтенанта Алексея Гончарова. Умелой постановкой мин они сорвали атаку противника. На их минах подорвались две самоходных артиллерийских установки врага.
Образец выполнения воинского долга показал парторг роты Владимир Акимович Шинков. Получив ранение и перевязав себе рану, он продолжал устанавливать противотанковые мины на пути движения вражеских машин. На одну из мин налетел «тигр». Мина сработала добротно. «Тигр» беспомощно развернулся и, попав под огонь нашей противотанковой пушки, вспыхнул факелом.
Действуя в подвижных группах и отрядах заграждений, минеры показали себя умелыми и отважными воинами. [115] Они бесстрашно преграждали путь атакующим вражеским танкам.
Гитлеровский броневой таран под Елгавой и Шяуляем раскололся на куски. Советские воины отразили все вражеские контрудары. Напрасно командующий группой немецких армий генерал-полковник Шернер требовал от своих солдат «сражаться до последнего дыхания, врасти в землю, ни на шаг не отходить». Земля Советской Прибалтики горела под ногами фашистов.
Политотдел бригады перед новым нашим наступлением провел совещание агитаторов. С волнением слушал я рассказы о самоотверженной неутихающей трехлетней борьбе народов Прибалтики за свое освобождение от фашистского ига. Гитлеровцы делали все для того, чтобы превратить советские Прибалтийские республики в германские колонии. Они возвращали старых баронов в их прежние поместья, отбирали у крестьян полученную от Советской власти землю, зверски уничтожали тех, кого подозревали в сочувствии красным.
Петр Абрамович Хижинков рассказал, с каким энтузиазмом приступают вызволенные из фашистской неволи народы к восстановлению разрушенного оккупантами хозяйства и оказанию помощи Красной Армии в полном разгроме врага. Он зачитал нам, в частности, выдержки из решений состоявшейся в Вильнюсе сессии Верховного Совета Литовской ССР, заявившей о том, что «литовский народ опять стал полноправным хозяином своего края и он снова может свободно строить свою независимую советскую жизнь». Правительство и Центральный Комитет КП(б) Литвы приняли постановление о мобилизации военнообязанных в ряды Красной Армии. Количество явившихся на мобилизацию очень скоро стало выражаться в шестизначных цифрах. Тысячи литовцев, которые влились в 16-ю Литовскую стрелковую дивизию, уже успели своими подвигами прославить [116] эту дивизию, за что она была награждена орденом Красного Знамени.
Фронтовая печать в эти дни уделяла воинам Литовской дивизии особенно много места. Всему фронту стало известно имя славной дочери литовского народа Дануте Станелене. При отражении контрудара врага под Шяуляем Дануте огнем своего пулемета помогла отбить тринадцать атак. За этот подвиг у нее к двум орденам Славы за прежние бои добавился третий — орден Славы I степени.
Мы, агитаторы, широко использовали эти факты во время бесед с бойцами. Разнообразная политическая работа, проводившаяся в бригаде, делала еще сильнее нашу решимость окончательно вышвырнуть гитлеровцев с земли Советской Прибалтики.
В начале октября наша бригада вышла в новый район сосредоточения северо-западнее Шяуляя, где нас ожидала нелегкая работа на реках Вента и Вирвичиай.
Нашим взводом в это время командовал лейтенант Александр Иванович Ильин.
Командир взвода сам возглавил группу, которая должна была разведать подступы к реке Вента и определить удобное место для переправы. Из нашего отделения в группу вошли Савинов, Вергун, Клешнин, Панкратьев и я.
Полоса обороны противника проходила по западному берегу Венты. Она состояла из траншей, которые располагались на высотах вдоль реки. С них пойма хорошо просматривалась. Обнаружили гитлеровцы и нас и попытались захватить. Ильин приказал Савинову и мне продолжать снимать профиль Венты, промерять ее глубину, определять скорость течения, плотность грунта на дне, а сам с остальными бойцами принял бой с автоматчиками. Мы с Володей слышали, что в ход уже были пущены и гранаты. Но нам и сейчас нельзя было ввязываться в [117] схватку. Основная задача была — провести инженерную разведку реки и все данные доставить командованию.
Товарищи отогнали гитлеровцев. Мы благополучно завершили съемку речного профиля, и вся группа без потерь возвратилась в свое расположение. Собранные нами и другими разведгруппами данные помогли успешному форсированию Венты. Враг яростно сопротивлялся. Обнаружив место работы саперов роты капитана Соколова, которой было поручено строительство моста, фашисты предприняли маневр для окружения наших товарищей.
В сложной обстановке саперы не растерялись и организовали круговую оборону. В течение шести часов отражали они атаки гитлеровцев. Командир взвода комсомолец младший лейтенант Рыбников в ходе боя уничтожил расчет вражеской противотанковой пушки. Рядовые Кашикбаев и Кизисов первыми подбежали к пушке, развернули ее и прямой наводкой уничтожили станковый пулемет противника.
Капитан Соколов поднял саперов и повел их в атаку. Лейтенант Крестьянкин из захваченного вражеского пулемета открыл уничтожающий огонь по разбегающимся фашистам. Враг оставил на поле боя более сорока солдат и одного офицера. Саперы захватили пушку, пять ручных пулеметов, много автоматов. В срок выполнили они и свое основное дело.
Продолжая наступление, мы достигли Мажейкяя и тут натолкнулись на огромные могилы. Все признаки говорили о том, что здесь происходили массовые расстрелы советских граждан. Это подтвердил и захваченный нами в плен обер-ефрейтор.
Его допрашивали здесь же, у могил. Срывающимся голосом он рассказывал, как однажды на рассвете вышел из караульного помещения и увидел шедшую по дороге большую колонну, примерно девятьсот женщин, [118] под конвоем. Некоторые были с грудными детьми, иные вели малышей с собой. Их подвели к ямам, вырытым недалеко от склада. Предварительно у пленниц отбирали часы, кольца, ценные вещи. Женщин ставили на колени и приканчивали выстрелами из пистолетов в затылок. Убитые падали в яму. У ямы стояли солдаты, которые из автоматов и винтовок пристреливали тех, кто еще подавал признаки жизни. Матери падали в яму вместе с детьми.
О подлинных размерах трагедии у Венты поведал опубликованный вскоре в газете «Вперед на врага» акт о злодеяниях и зверствах немецко-фашистских захватчиков в городе Мажейкяе Литовской ССР. В нем говорилось, что в этом районе гитлеровцы уничтожили свыше четырех тысяч человек.
Население освобожденных районов радостно встречало нас. Местные жители рассказывали, как издевались над ними оккупанты. Гитлеровцы цинично говорили, что малые народы, в том числе эстонцы, латыши, литовцы, должны исчезнуть, как капля воды на раскаленном камне.
Наши войска нанесли мощный удар по врагу на клайпедском направлении и вышли к морскому побережью. Группа гитлеровских армий, находившихся в Прибалтике, оказалась отрезанной от Восточной Пруссии.
За отличное выполнение заданий командования, мастерство, проявленное при прорыве обороны врага северо-западнее города Шяуляй, умелую организацию форсирования рек Вента и Вирвичиай и за активное участие в последующих операциях, закончившихся тем, что более тридцати немецко-фашистских дивизий были заперты на Курляндском полуострове, наша 29-я инженерно-саперная ордена Красной Звезды бригада Указом Президиума Верховного Совета СССР от 31 октября 1944 года была награждена орденом Кутузова II степени. [119]
Мы выполняли боевые задания по разведке бродов, минных полей, инженерных заграждений противника. И каждый день случались события, которые надолго врезались в память.
В самом конце ноября, возвращаясь из разведки, Савинов, Панкратьев, Карякин и я обнаружили остановившиеся у реки два танка и около десятка вражеских пехотинцев. Люки танков были открыты. Танкисты стояли среди автоматчиков и о чем-то говорили. Возможно, они обсуждали, что им делать дальше — двигаться вперед через лес, за которым отчетливо слышались звуки приближающегося боя, или же поворачивать обратно.
Близость этого боя определила и наше решение. Мы скрытно приблизились к гитлеровцам и открыли по ним внезапный огонь из автоматов. Многие вражеские солдаты были сражены очередями. Остальные, включая и уцелевших танкистов, кинулись в кусты, оставив оба танка. Буквально через десять минут сюда из леса выскочили наши наступающие пехотинцы, которым мы и передали захваченные танки.
В тот же день у нас произошла и другая встреча.
Выйдя к одному из хуторов, мы решили немного передохнуть и уже расположились возле копны душистого сена, как до нас донеслись стоны. Впечатление было такое, что стоны шли откуда-то из-под земли. Мы мигом были на ногах. Осмотрелись. Назар Панкратьев первым шагнул к находившемуся метрах в пятнадцати от нас погребу. Опытный сапер тотчас подумал, что здесь что-то неладно. И в самом деле, под лесенкой, ведущей в погреб, Назар обнаружил «сюрприз». Достаточно было поставить ногу на ступеньку, как грянул бы взрыв. Гитлеровские изверги замуровали людей в погребе и надеялись подловить тех, кто придет им на помощь. Но не прошел их номер!
Освобожденные нами, выбирались из темного погреба женщины, дети. Они измучились от недостатка воздуха [120] от жажды. Одна из женщин кинулась к нам со словами:
— Родные вы наши, как мы ждали вас! Я жена пограничника лейтенанта Борисова, с сорок первого года в черном аду живу...
Нас обнимали, целовали... Сколько еще людей предстояло освободить от рабства, спасти от уничтожения!..
Все бойцы нашего отделения за умелое выполнение своего воинского долга были награждены орденами и медалями. А мне было вскоре присвоено звание сержанта,
В одну из ночей в начале декабря нашему отделению было поручено проделать проходы на переднем крае в минных полях противника. По этим проходам должны были отправиться за «языком» полковые разведчики. Мы выполнили задачу, сняв около сорока мин.
Как потом оказалось, для нас с Володей Савиновым это были последние мины на войне.
Мы располагались в это время в лесу поблизости от населенного пункта Янайши. Сюда к нам, в разведроту, и прибыл ординарец комбрига младший сержант Анатолий Тростянецкий. Он передал приказ полковника Кузнецова мне и Савинову лично явиться к нему.
Машина шла медленно по узкой дороге, забитой женщинами с детишками, только что освобожденными из фашистского рабства и возвращавшимися домой. Двигались тут и повозки с ранеными. Я невольно пригляделся к одному из раненых и вскрикнул:
— Яша!
Да, каких только встреч не бывает на войне! Это был Яша Иванов, мой односельчанин и школьный друг.
— Что с тобой, Яша?!
Раненый грустно улыбнулся. Казалось, он не удивился встрече.
— Я вот отвоевался. Ногу в литовской земле схоронил. А ты где? Что слышно о наших ребятах? [121]
Я не мог ничего утешительного сказать земляку о школьных товарищах: на войне редко приходили письма.
Яша пожелал мне здоровья. Мы обнялись и расстались.
Полковник Кузнецов встретил нас с улыбкой.
— Пошевеливайтесь, курсанты. Учиться едете!
От него мы узнали, что нас с Володей и еще нескольких бойцов бригады направляют на учебу в Московское военно-инженерное училище.
— Родина желает видеть вас офицерами, — говорил Михаил Дмитриевич. — Дорожите ее доверием. Надеюсь, что после учебы вы вернетесь в свою родную бригаду.
Это были добрые, умные слова напутствия. Михаил Дмитриевич подошел к нам, поправил на мне лямку вещевого мешка, потом по-отцовски обнял.
— Ну, пора! — сказал он. — Счастливо добраться до Москвы!
Так внезапно изменилась моя воинская судьба.
В училище встретили нас очень приветливо. Опыт фронтовиков охотно изучался, и мы часто выступали на занятиях с рассказами о своей боевой практике.
Нас целиком захватила учеба, трудная, напряженная, но чрезвычайно интересная. С усердием постигали мы глубины инженерной науки. Но мысленно каждый день были на фронте: что там происходит, на сколько вперед продвинулись наши войска? И беспределен был восторг курсантов, когда пришла весть о падении Берлина, а затем о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Это был самый большой и радостный праздник, праздник нашей Победы!
А потом произошло еще одно событие, которое для нас с Володей Савиновым запечатлелось на всю жизнь. Нам объявили, что мы в числе двухсот курсантов училища, тех, кто имел фронтовой опыт и боевые ордена, будем участвовать в Параде Победы. Мог ли я, простой сибирский парень, в семнадцать лет призванный в армию, [122] хотя бы мечтать о том, что окажусь в строю победителей, которые пройдут по Красной площади перед Мавзолеем бессмертного Ленина!
Стояли длинные июньские дни. Для нас они пролетали мигом. На площади перед Всесоюзной сельскохозяйственной выставкой мы усиленно готовились к параду.
9 июня нам выдали парадную форму. Непривычно было надевать новенькие мундиры, но насколько строже., внушительнее стал наш строй, когда мы в новой форме приступили к очередной предпраздничной тренировке!
И вот настал долгожданный и незабываемый день Парада Победы — 24 июня 1945 года. С рассветом вышли мы из ворот училища, направляясь к центру столицы нашей Родины, к ее сердцу — Красной площади. Небо было пасмурным. Накрапывал дождь. Тучи нависли совсем не ко времени. Но мне казалось, что на лицах моих товарищей сияет солнце. Светлой радостью, которую ничто не могло омрачить в этот день, были наполнены наши сердца.
Ярким кумачом лозунгов и транспарантов, алыми шелковыми полотнищами знамен, песнями встречали нас москвичи. Людские массы заполонили тротуары. Из распахнутых окон, с балконов неслись восторженные крики «Ура!».
На Красной площади, на прилегающих к ней площадях и улицах ровными квадратами выстраивались сводные полки фронтов, слушатели академий, курсанты училищ, части и подразделения Московского гарнизона. Здесь были представители наших доблестных войск — пехотинцы и летчики, артиллеристы и саперы, танкисты и минометчики, десантники и химики, моряки, зенитчики и связисты.
Кремлевские куранты отбили десять ударов, и фанфары пропели «Слушайте все!». [123]
Грянули торжественные звуки гимна Глинки великому русскому народу — «Славься».
С глубоким волнением слушал я речь маршала Г. К. Жукова. С трибуны Мавзолея от имени и по поручению Советского правительства и Коммунистической партии он приветствовал и поздравлял воинов армии и флота, рабочих и работниц, колхозников и колхозниц, работников науки, техники и искусства, всех трудящихся Советского Союза с великой победой над германским империализмом. Маршал подводил итоги Великой Отечественной войны, говорил о той решающей роли, которую сыграла наша социалистическая Отчизна в разгроме фашистской Германии, о славных подвигах Красной Армии и ее бесстрашных воинов, которые достойно выполнили свой долг перед Родиной, не только отстояв свободу и независимость своей Отчизны, но и избавив народы Европы от гитлеровского порабощения.
— Отечественная война завершена, — доносились до нас торжественные слова. — Одержана победа, какой еще не знала история. Источником этой великой победы является наш социалистический строй, мудрое руководство большевистской партии, правильная политика Советского правительства, морально-политическое единство народов нашей страны, исполинская сила Красной Армии и доблестный труд советского народа.
Жуков произнес здравицу в честь нашей могучей Родины, советского народа-победителя, в честь Красной Армии, в честь нашей партии — вдохновителя и организатора великой победы.
Величественно зазвучал Гимн Советского Союза. Раздались залпы артиллерийского салюта. И раскатилось над площадью троекратное могучее солдатское «Ура!».
Вся наша необъятная Родина внимала этой торжественной симфонии Победы. [124]
Я занимал место правофлангового в шестой шеренге колонны нашего училища. Печатая шаг, вступили мы на брусчатку Красной площади. Великим был этот миг для каждого из нас!
На трибуне Мавзолея стояли руководители партии и правительства. Гранитные трибуны, протянувшиеся уступами вдоль кремлевской стены, были до отказа заполнены представителями трудящихся Москвы, многочисленными гостями. Огромные стяги украшали здание ГУМа. Бросались в глаза установленные вдоль его фасада гербы всех советских республик с гербом Советского Союза в центре.
К подножию Мавзолея были брошены бесславные знамена фашистов. В 1941 году гитлеровцы готовились пройти с ними по московским улицам и по Красной площади. Жизнь жестоко посмеялась над ними. Сейчас, в день нашего победного парада, знамена поверженной в прах фашистской Германии лежали на камнях Красной площади как свидетельство триумфа нашего народа-победителя, символизируя бесславный конец разбойничьего похода гитлеровцев на Восток.
С чувством величайшей гордости за любимую социалистическую Отчизну, за свой великий народ, который привела к победе славная ленинская партия, шагали мы по Красной площади. С козырьков наших парадных фуражек струйками сбегала вода. Дождь не прекращался. Но настроение было настолько ликующим, что мы не замечали пасмурного неба.
Гремели торжественные марши. Сердце билось учащенно, и за спиной у меня вырастали те самые крылья, мечтой о которых была согрета вся моя юность.