В Москву мы прибыли уже к вечеру второго дня войны.

На следующий день я с нетерпением ждал телефонного звонка от Михаила Васильевича Водопьянова. Больно было смотреть на красные от слез глаза жены и дочери, но это было ничто по сравнению с морем слез, разлившимся там, где враг уже топтал нашу землю.

Телефон зазвонил после полуночи.

— Все в порядке! — сообщил Водопьянов. — Я получил согласие на перевод в авиацию действующей армии. Завтра перегонишь гидроплан на Иваньковское водохранилище, а когда вернешься, все вместе поедем на авиационный завод. Только постарайся управиться побыстрей.

Итак, вопрос был решен!

Следующий день принес с собой много хлопот. Из самолета надо было выгрузить все арктическое снаряжение и вернуть его на склады. Самолет находился на Химкинском водохранилище, а склады — совсем в другом конце города. Пока мы раздобыли транспорт и покончили со всякими формальностями, прошел целый день. Только под вечер мы смогли подняться в воздух. Меньше чем через час сели в Иванькове. Но вернуться обратно оказалось далеко не простым делом. «Подбросить» нас в Москву обещали на следующее утро. К счастью, это сделали довольно рано — уже на рассвете мы мчались на грузовике к столице. По краям дороги блестела на кустах и траве роса. Когда машина на минуту остановилась, мы услыхали переливчатые трели соловьев. С сожалением думал я в тот момент, что еще несколько дней назад я бы с величайшим удовольствием слушал концерт этих маленьких виртуозов пения, но сегодня все заслонила жестокая война. Теперь смысл жизни каждого советского человека заключался в одном: выстоять, отбросить врага, уничтожить его!

К нашей большой радости, всех нас, полярных летчиков, назначили в один полк, входивший в состав дивизии, командиром которой стал Михаил Васильевич Водопьянов, а начальником штаба — бывший начальник Управления полярной авиации Северного морского пути Марк Иванович Шевелев — так же, как и Водопьянов, Герой Советского Союза. Командиром полка был назначен Викторин Иванович Лебедев.

И еще один приятный сюрприз ждал нас: на авиационном заводе нам сказали, что мы получим новые самолеты, значительно превышающие по своим качествам прежние. Раньше таких самолетов мы и не видели. Могучие четырехмоторные тяжелые бомбардировщики ТБ-7 (ПЕ-8), сконструированные В.М. Петляковым, выстроились в ряд на аэродроме завода. Сотни инженеров и механиков, летчиков и оружейных мастеров трудились дни и ночи напролет, чтобы привести их в боевую готовность. Счет рабочим часам уже не велся; тяжелые испытания, выпавшие на долю нашей Родины, требовали мобилизации всех сил.

Пока боевые самолеты приводились в порядок, мы изучали их летно-технические данные и вооружение, бортстрелки тренировались в стрельбе. Каждый самолет мог поднять но менее десятка бомб и доставить их за тысячи километров в глубокий тыл врага. Самолеты были хорошо вооружены для отражения атак истребителей противника: во все стороны угрожающе торчали дула скорострельных пушек и пулеметов.

Сводки последних известий, регулярно передававшиеся по радио, не приносили ничего отрадного: несметные фашистские полчища все глубже и глубже вторгались в западные республики нашей Родины... Наше беспокойство и нетерпение возрастало: когда же мы наконец сможем вступить в бой?!

Прошел июль. Только в первые дни августа командир нашей 81-й авиационной дивизии Водопьянов смог доложить командованию, что наша дивизия готова к ведению боевых действий.

Ранним утром 8 августа полк тяжелых бомбардировщиков поднялся в воздух с аэродрома завода и взял курс на аэродром Пушкино под Ленинградом.

Там мы узнали, что в предыдущую ночь столицу Германии Берлин бомбили летчики авиационного полка полковника Е. Н. Преображенского, базировавшегося на аэродром Когула (остров Сарема). Пять Героев Советского Союза — Е. Н. Преображенский, П. И. Хохлов, В. А. Гречишников, М. Н. Плотник и А. Я. Ефремов — оказались первыми в берлинском небе и заставили содрогнуться цитадель нацизма. Я был рад, что среди этих отважных летчиков был и Андрей Ефремов, мой бывший ученик.

Когда-то Геринг хвастливо заявлял, что на территорию Германии не упадет ни одна вражеская бомба. Геббельс, в свою очередь, кичился тем, что Берлин якобы совершенно недоступен для авиации противника. Но советские летчики доказали всему миру несостоятельность геббельсовской пропаганды!

И теперь наступил наш черед проучить обнаглевшего врага.

Все были заняты последними приготовлениями: заправкой горючего, погрузкой бомб и других боеприпасов. Летчики и штурманы сидели над картами — надо было найти маршрут как можно короче и безопаснее, сделать соответствующие расчеты. Выбор маршрута был непростым делом; почти все побережье Балтийского моря, а также Белоруссия и часть территории Украины были захвачены врагом. Поставленная перед нами задача была достаточно сложной.

К вечеру 9 августа 1941 года мы были готовы к взлету. Прибыл командующий ВВС генерал-лейтенант авиации П. Ф. Жигарев. Вскоре в розоватое вечернее небо устремилась сигнальная ракета.

Первым поднялся в воздух наш самолет, где летел и командир дивизии комбриг М. В. Водопьянов. За нашим самолетом последовали и остальные. Курс-на запад.

Полет проходил спокойно. Солнце уже село, по на высоте еще было светло.

— Справа звено истребителей!-послышался вдруг взволнованный голос Секунова.

— Это же свои, И-16, — успокоил Штепенко. Однако эти «свои» не хотели признать «своими» нас. Из-под их крыльев забили огненные струи, и в нашу сторону полетели трассирующие пули, которые подожгли один из наших самолетов.

— Огонь! — скомандовал Водопьянов. Заговорили наши пушки и пулеметы. Самолет затрясся от выстрелов. Нападавшие истребители повернули назад, но горящий бомбардировщик начал падать, сопровождаемый черным хвостом дыма. Остальные самолеты продолжали лететь назначенным курсом и скоро потеряли его из виду.

— Ну и сволочи! — скрипнув зубами, проговорил Водопьянов. — Будьте бдительны, истребители могут снова появиться!

Настроение у нас было прескверное. Неужели на наших самолетах были вражеские летчики? Мы же ясно видели красные звезды на хвостах и крыльях истребителей!

Но дело обстояло совершенно иначе... Это были все же свои И-16, однако никто не удосужился предупредить летчиков о нашем полете. Они даже понятия не имели о существовании таких воздушных гигантов, как наши самолеты...

Много лет спустя я встретил одного из этих летчиков. Мы вспомнили это грустное событие и пожали друг другу руки...

В тот раз был сбит наш совершенно новый боевой самолет. Два летчика погибли, а семь получили ранения. Погиб наш товарищ по работе в Арктике и хороший друг Борис Ануфриев, первоклассный радист, вместе с которым мы много раз бороздили воздушный океан над безбрежными ледяными полями северных морей.

Следуя намеченным курсом, мы пересекли в районе Айнажи береговую линию и теперь летели над морем. Там было безопаснее: не угрожали вражеские прожектора и зенитки. Скрытые во тьме ночи, мы мчались над Балтийским морем на юго-запад, к Берлину.

Где-то далеко в стороне метались по небу тучи прожекторов противовоздушной обороны Кенигсберга, Данцига.

Мы уже повернули на юг и миновали Штеттин (Щецин), когда бортинженер доложил, что в правом крайнем моторе по неизвестным причинам давление масла упало до нуля и возникла опасность взрыва от перегрева.

— Выключить мотор! — подал я команду. o

— Повернем обратно? — спросил Водопьянов.

— Только вперед, до Берлина! — поспешил ответить штурман Штепенко. — Ведь до цели осталось не более получаса полета.

— Хорошо! — согласился командир дивизии.

Теперь работали только три мотора. Поскольку запас горючего уменьшился уже на несколько тонн и самолет стал легче, мы не теряли высоты. Но теперь самолет стало сильно тянуть в сторону, так как на одной стороне работали два мотора, а на другой — один. Пришлось обеими ногами изо всех сил нажимать на левую педаль, чтобы выдерживать нужный курс.

— Тяжеловато? — спросил Водопьянов и добавил, не ожидая ответа:

— Я помогу!

Стало значительно легче: двое — это не один.

— Ложимся па боевой курс! — доложил через некоторое время штурман и дал новое направление.

Затаив дыхание, мы ждали момента, когда вниз полетят бомбы... Ведь это был наш первый боевой полет!

Берлин — под нами. Город был нагло, вызывающе освещен. Столица государства опьяневших от военных успехов нацистов не могла поверить, что советская авиация повторит налет...

И нот со свистом тяжелые бомбы полетели вниз... Один за другим запылали в городе исполинские огненные цветы. Освещение моментально было выключено. Но мы продолжали выполнение нашего первого боевого задания. Только тогда, когда мы легли на обратный курс, связки лучей прожекторов начали ощупывать небо и зенитные пушки нервно залаяли, вспарывая ночное небо рыжеватыми взрывами снарядов.

Учитывая повреждение одного из моторов, командир дивизии решил лететь обратно не кружным путем, через море, а взять прямой курс на свой аэродром. На подступах к Кенигсбергу нас встретил бешеный огонь зениток. Вокруг самолета рвались сотни снарядов, вспышки превратили ночную мглу в день. Едкий запах дыма проник в кабину.

Вдруг самолет вздрогнул.

— В одном из баков течь! — доложил бортинженер.

— Все моторы переключить на этот бак! — приказал комбриг тотчас же, чтобы выжать из бака все горючее. Однако пробоина в баке оказалась «смертельной». Вскоре перебои в ритмичном шуме моторов дали знать о том, что горючее в баке кончилось, и пришлось переключиться на другие баки.

Положение становилось весьма серьезным. Горючего оставалось теперь совсем мало. Как ни старайся, а до своего аэродрома не дотянуть!

Небо на востоке светлело. Внизу лежала «израненная войной земля, скрытая от нас густыми серыми облаками. По расчетам штурмана мы находились уже над Эстонией.

Нервы у всех были крайне напряжены, но нас не покидала надежда, что топлива все-таки хватит... Но нет! Последние литры горючего кончились где-то над Раннапунгеря или Иыхви. Шум моторов умолк, а затем остановились винты. Самолет стал снижаться.

3000... 2500... 2000... 1000 метров. Мы уже вошли в густой туман облаков.

800... 500... 300... Внизу, куда ни глянь, всюду тянулись трясины и мрачная топь... Неужели погибнем в здешних болотах?

И вдруг прямо перец нами зазеленел лесок! Именно там, только там надо постараться приземлиться! Там твердая земля. В болоте же тяжелый самолет мог утонуть прежде, чем удалось бы выбраться из него...

— Посажу сам, — сказал Водопьянов.

Гибкие верхушки деревьев хлестнули по самолету. Как раненый зверь, помчалась беспомощная машина в чащу. Разрушились стабилизаторы, кусок за куском разваливались мощные крылья... И наконец, подмяв под себя вековые сосны, самолет, покачиваясь, опустился на землю.

Тишина. Только страшный гул в ушах. Затем взрыв ликования — никто из нас не получил серьезных повреждений! (Правда, потом я несколько дней мог есть только жидкую пищу, так как моя челюсть никак не хотела двигаться. Но это был пустяк.)

Да, по где мы все-таки находимся?

Немного подальше, на границе лесочка и трясины, к небу тянулась триангуляционная вышка. Радист Вася Богданов залез на нее и осмотрел окрестности.

— Сплошь топь и трясина. Только на севере видно несколько хуторов. Один из них, кстати, горит, — сообщил он, спустившись.

В этот момент что-то просвистело у нас над головой. Мы прислушались. Свист повторился. В отдалении, на севере и на юге, слышалось что-то вроде раскатов грома.

— Артиллерия! — сказал Штепенко. — Бьет куда-то. дальше...

Гуськом мы двигались на север. Экипаж уже давно не отдыхал. Но никто из нас не чувствовал ни усталости, ни голода. Вскоре мы уже брели По трясине. Сначала вода была по колено, затем по пояс, местами даже по грудь;

А когда дно стало исчезать из-под ног, мы были вынуждены «дать обратный ход» и искать новую тропу. Через некоторое время почувствовали, что идти становится с каждым шагом все труднее, тело наливается свинцовой тяжестью.

А над головой все еще свистели снаряды. Мы поняли, что попали на ничейную землю. Наша армия обороняла дорогу, ведущую в Нарву, а с юга, с северного берега Чудского озера, наступал противник. Только около полудня мы выбрались из болота. Вскоре увидели коров, теленка и овец. Сторожевая собака, заметив нас, бросилась в нашу сторону с отчаянным лаем. Белобрысый пастушок из-за куста испуганно разглядывал странных гостей.

Я замыкал шествие и, добравшись до летчиков, окруживших мальчика, услышал, как они оживленно расспрашивали пастушка. Однако он только отрицательно качал головой: «Эй саа ару».

— Ну, а по-эстонски, парень, понимаешь? — спросил я на его родном языке.

Мальчик посмотрел на меня и облегченно вздохнул, а затем так обстоятельно доложил нам обстановку, что даже начальник разведывательного отдела крупного штаба не сделал бы это лучше.

Следуя указаниям, полученным от мальчика, мы направились по кратчайшему пути на станцию Ору. Там располагались части 8-й армии. Нас встретили прямо-таки по-королевски и хорошо угостили, были и довольно крепкие напитки.

И тогда усталость свалила нас. Станционный зал ожидания показался нам лучшей спальней в мире, а разостланная на полу солома была мягче любой перины. Не успели мы прилечь у стены на солому, как погрузились в глубокий сон, а когда проснулись, солнце уже клонилось к закату. Мы протерли глаза и испугались: вокруг нас на соломе блестели осколки стекла... Не уцелело ни одно окно...

Оказалось, что нашему богатырскому сну не помешала даже бомбежка, предпринятая гитлеровцами... Одна из бомб упала на газон перед станцией. Взрывной волной' и разбило окна. Другая бомба не разорвалась. Она задела рельс, изогнула его, повалила телефонный столб и скатилась в кювет у железнодорожного полотна... Мы видели ее: она лежала там, черная, дышащая смертью.

Водопьянов пошел в штаб. Вернувшись, он сказал, что прежде всего надо пойти к самолету и... взорвать моторы. Поздно вечером нам предстояло отправиться в Пушкино...

К месту падения самолета добрались значительно быстрее: большую часть дороги мы проехали на машине. Пешком пришлось идти только километра два.

С тяжелым сердцем снимали мы вооружение. Но еще труднее было заложить взрывчатку в моторы...

Прощай, боевой товарищ!

...Клубок дыма бежал по запальному шнуру к самолету, и это болью отзывалось в наших сердцах. Мужчины, преодолевавшие в суровых условиях Севера сверхчеловеческие трудности, закаленные, огрубевшие, отвернулись в эту минуту и провели рукой по глазам.

Грохот... Через наши головы со свистом летят обломки металла, куски обшивки самолета... Скорбящие сосны роняют свои ветви и иглы.

— Все, — сказал Водопьянов удрученно. — Пошли, ребята...

Вечером к станции Ору подкатили два броневичка и легковая машина.

— Залезайте, ребята, — показал на них Водопьянов.

— А вы? — спросил Штепенко.

— Я поеду здесь, — ответил он, облокотясь на крыло «эмки». — Там внутри для меня места мало.

Мы с большим трудом влезли в броневики. Боевой самолет тоже не бальный зал, но эта наземная боевая машина показалась нам просто жестянкой из-под килек!

Иыхви мы проехали еще на заре. Кругом гнетущая тишина, на улицах ни одной живой души, никакого движения. Витрины магазинов скрыты ставнями. Редко в каком-нибудь окне мелькало чье-то испуганное лицо... Щемящее чувство горечи не покидало нас до Нарвы. Темнело. Облака закрывали небо. Моросил монотонный, грустный мелкий дождь...

На улицах древней Нарвы наше настроение немного улучшилось. В городе чувствовалась жизнь. Время от времени мимо нас проезжали грузовики. Недалеко от моста между крепостями Германа и Ивангорода стояли орудия, артиллеристы были готовы к бою. Это было приятно. Мы подумали о том, что группа армий «Север» под командованием фельдмаршала Лееба — ударный кулак гитлеровской армии, — безостановочно пронесшаяся через многие страны Европы, сейчас безуспешно пыталась прорваться к Нарве, к Ленинграду. А каких-нибудь десять часов назад далеко в тылу этих гитлеровских полчищ мы заставили содрогнуться столицу фашистского райха — Берлин. Вдруг раздалась команда:

— Закрыть люки!

Мы и так стояли плотно прижавшись друг к другу, а теперь нам стало совсем тесно. Через несколько секунд о броню забарабанили пули. Они били как раз в правый борт бронеавтомобиля, к которому я был прижат. Я отчаянно старался отодвинуться подальше от стальной стенки, но теснота не позволяла мне сделать это.

— Поливают из автоматов, — процедил водитель сквозь зубы. — Наверное, парашютисты...

Пулевой дождь кончился так же неожиданно, как и начался. Однако происшествие подействовало на нас хуже, чем арктическая пурга.

На свой аэродром мы возвратились только рано утром. Ничего отрадного нас не ждало. Самолеты некоторых экипажей сильно пострадали: мрачно зияли громадные дыры в несущих плоскостях и фюзеляжах. Несколько экипажей не вернулось. Были раненые и убитые...

Много неприятностей доставили нам установленные на самолетах моторы Ам-40. Конструкция этого дизельного двигателя в то время была далеко не совершенной. Он отказывал в самые неподходящие моменты.

При взлете самолета заместителя командира нашего полка подполковника Егорова остановились сразу оба правых мотора. На двух оставшихся моторах опытный летчик дотянул на загруженном до отказа гиганте через холмы, канавы и леса до места, пригодного для посадки. Можно представить, что пережили в течение этих минут сам Егоров, борттехник Сугробов и их товарищи... Ведь при посадке самолет плюхнулся на поляну, имея на борту тонны взрывчатки, которая могла взорваться от сотрясения.

Подполковнику Егорову и другим членам экипажа пришлось провести несколько недель в госпитале, чтобы поправить здоровье.

На самолетах майора Курбана и майора Угрюмова в воздухе несколько раз останавливался то один, то другой мотор. Чтобы завести их снова, каждый раз приходилось снижаться на несколько тысяч метров, потому что на большой высоте завести мотор было невозможно... В конце концов Угрюмов приземлился километрах в десяти западнее города Пушкин, так как кончилось горючее. К счастью, недалеко от места вынужденной посадки находился склад горючего машинно-тракторной станции. Два дня летчики носили керосин ведрами, ибо весь транспорт МТС был уже эвакуирован на восток. Самолет Угрюмова возвратился на свой аэродром только на следующий день.

Самолет старшего лейтенанта Панфилова, возвращаясь па базу после выполнения задания, сильно отклонился влево от маршрута и был сбит над финским побережьем. После вынужденной посадки экипаж занял круговую оборону и сражался до последнего патрона... В живых остался только тяжело раненный радист, который после выздоровления почти четыре года проработал батраком у одного финского кулака. Только после окончания войны он вернулся домой, и тогда мы узнали о мужестве этого экипажа и о причинах его гибели.

Таковы были итоги нашего первого боевого вылета. И когда на следующий день мы прочли в газетах, что за отвагу и мужество нас наградили орденами, это не вызвало обычной радости: слишком тяжелой была потеря друзей...

Так мы остались без машины. И это, вероятно, на длительное время. На заводе, где строили самолеты типа ПЕ-8, выпускали и другой тип самолетов конструктора В.М. Петлякова — ПЕ-2. Это был современный двухмоторный пикирующий бомбардировщик. В нем фронт нуждался гораздо острее, чем в могучих четырехмоторных гигантах.

Моя челюсть, помятая во время вынужденной посадки, уже не беспокоила меня. Больше огорчало то обстоятельство, что не было даже надежды получить новый самолет в ближайшем будущем. Дни проходили томительно однообразно, а гром войны с каждым днем все приближался.

Совинформбюро передавало несколько раз в день последние известия с фронта. Сердце тревожно билось каждый раз, когда диктор называл новые направления боев: юхновское, клинское или нарофоминское. Противник рвался к Москве с севера, запада и юга.

Это было тяжелое, критическое время. А я был вынужден бездействовать. С завистью наблюдал я, как механики и мотористы вместе с оружейниками готовили самолеты к очередному вылету и подвешивали под крылья или закладывали в люки 250– и 500-килограммовые бомбы. Иногда они хлопотали и вокруг настоящих махин — бомб весом в одну и две тонны.

Солнечным сентябрьским утром Саша Штепенко неожиданно сообщил мне, что сегодня бомбовый удар по противнику будет нанесен в дневное время! Это была ошеломляющая новость. Хотя у меня не было ни малейшей надежды принять участие в этой операции, я все же пошел вместе с другими в штаб.

Ожидая начальника штаба, собравшиеся пилоты и штурманы оживленно обсуждали предстоящий налет. Ведь до сих пор все боевые налеты совершались в ночное время. Поэтому сегодняшнее задание взволновало всех.

Точно в назначенное время в штабе появились командир полка Лебедев, начальник штаба Иващенко и, ко всеобщему удивлению, командир дивизии Водопьянов. Оживление заметно усилилось: обычно боевую задачу ставил начальник штаба полка вместе с офицерами штаба, которые, каждый соответственно своей специальности, давали указания командирам экипажей и штурманам. А теперь пришел сам командир дивизии!

Все встали.

— Садитесь, — сделал знак рукой Водопьянов. Все уселись в ожидании.

— Четвертая танковая группа гитлеровцев прорвала нашу оборону и ночью захватила Калугу. Основываясь на данных разведки, можно предположить, что противник там немного переведет дух и запасется горючим, чтобы затем двинуться на Москву.

После короткой паузы Водопьянов продолжал:

— Наша задача: нанести массированный бомбовый удар по вражеским танкам, сосредоточенным на площадях и улицах Калуги. Бомбы 500–, 250– и 100-килограммовые — на каждый самолет по меньшей мере четыре тонны. Быть готовыми к вылету через два часа. Сигнал для запуска моторов: две следующие одна за другой зеленые ракеты. Вопросы есть?

Вопросов не было, все было ясно.

— Тогда все, — закончил командир дивизии. — Приступайте к выполнению.

Все поднялись, с шумом отодвигая стулья.

— Эндель! — вдруг позвал меня Водопьянов. — Наш Петро заболел, место второго пилота свободно.

Повторять это не надо было! Значит, и мне после долгого перерыва удастся все же снова подышать кислородом!

Я бросился в спальню, быстро схватил в охапку меховую летную одежду и обувь, планшет с картами и побежал со всех ног к самолету. Я спешил так, как будто существовала реальная опасность, что кто-то займет мое место.

Наземная обслуживающая команда под руководством бортмеханика заканчивала заправку самолета горючим.

— Ребята! — выпалил я задыхаясь. — Через два часа, нет, через час и сорок пять минут самолет должен быть готов к вылету!

Бортмеханику не нужно было долго объяснять. Он, наверное, догадался, что я лечу вместо Петра Мосалева, которого врачи в этот день освободили от полетов.

К нам уже подбежал оружейник полка и приказал поместить в люки двенадцать 250-килограммовых фугасок, а под крылья — две пятисотки.

Бомбы-громадины лежали тут же, в лесу, недалеко от самолета. Оставалось только подкатить их по одной к самолету, поднять при помощи вмонтированной в бомболюк лебедки и с величайшей осторожностью привинтить к каждой бомбе взрыватель.

Пока мы занимались этими делами, прибыл Штепенко и по карте познакомил меня с маршрутом полета. Поскольку расстояние от нашего аэродрома до Калуги было совсем небольшим, я не стал наносить маршрут на свою карту и ограничился лишь заметками о курсах и времени полета.

Время, отведенное на подготовку, кончилось. К нам, поднимая облака пыли, уже мчалась «эмка» Водопьянова.

В тот самый момент, когда командир дивизии выскочил из машины, в воздухе одна за другой повисли две зеленые ракеты.

Вслед за бортмехаником я быстро забрался по двухметровой алюминиевой лестнице на место, предназначенное для второго пилота. Раз, два, три — и ремни лежащего на сиденье парашюта закреплены. Раздался шум моторов, фюзеляж самолета задрожал.

В квадрате нижнего люка появилась знакомая широкоплечая фигура Михаила Васильевича. Наш бывший полярный командир о чем-то разговаривал со Штепенко.

— Ну, Эндель, как настроение? — спросил он, располагаясь передо мной в командирском кресле.

— Пока ничего не могу сказать, — уклонился я от прямого ответа, — раньше я днем не бомбил.

И действительно, мы сильно волновались. Летать под прикрытием темноты гораздо безопаснее и надежнее, чем в солнечном небе, где ты на виду у врага. Ведь совершенно ясно: если человеку угрожает реальная опасность, он не останется равнодушным к ней. Можно говорить сколько угодно о смелости и бесстрашии, но инстинкт самосохранения, чувство страха в момент опасности все же присущи каждому человеку! Смелость сама по себе — это вовсе не отрицание опасности. Смелость — это и есть умение сделать все от тебя зависящее, чтобы выполнить любое, даже самое опасное, задание. Смелость как раз в том и заключается, что человек, собравшись, находит в себе силы подавить чувство страха и мобилизовать все свои способности, чтобы найти оптимальный вариант выполнения задания.

Понятно, что нервная система летчика, находящегося в воздухе, напряжена гораздо сильнее, чем, например, нервная система шофера, сидящего за рулем машины на земле. И это связано не только с инстинктом самосохранения, хотя и этот компонент важен, как и все прочие. Нервную систему летчика, как и представителей многих других профессий, держит под напряжением тот факт, что необходимо распределять свое внимание одновременно между многочисленными делами пропорционально их важности. Во время полета приходится наблюдать за положением самолета и корректировать его: необходимо следить, чтобы самолет не опускал и не задирал нос;

контролировать скорость, высоту; постоянно наблюдать за происходящим вокруг (кстати, воздушные дороги могут оказаться тесными — и самолеты столкнутся), а в военное время своевременно заметить приближение противника. От этого зависит судьба самолета и всего экипажа. В больших самолетах надо еще следить за деятельностью экипажа, проверять, все ли бодрствуют, так как из-за недостатка кислорода сон овладевает человеком довольно легко.

Вдобавок ко всему при дневном полете необходимо постоянно искать и иметь в виду такие места (конечно, па своей территории), где можно было бы приземлиться в случае отказа моторов.

Сложным и напряженным труд летчика является еще и потому, 'что эти дела — и все в целом, и каждое в отдельности — являются чрезвычайно важными. Если одно из них не будет сделано своевременно, результаты окажутся довольно грустными, иногда даже роковыми. Но что бы ни произошло, главная цель решений и действий летчика заключается в том, чтобы сделать все возможное для выполнения задания и сохранения жизни экипажа.

Все это заставляет нервы (особенно при неблагоприятных погодных условиях) сильно напрягаться, и так продолжается часами, до того самого момента, когда колеса самолета снова коснутся взлетно-посадочной полосы родного аэродрома.

Теперь же нам пришлось столкнуться с совершенно новой обстановкой: мы уже освоились с выполнением ночных бомбежек, но днем... Никто понятия не имел, сколько истребителей противник бросит в воздух или насколько сильным будет огонь зенитной артиллерии врага. Во всяком случае, мне казалось, что на этот раз мы получим настоящее боевое крещение...

Когда самолет уже взлетел и медленно набирал высоту, Водопьянов сказал:

— Придется совершить несколько кругов над аэродромом, иначе до нужной высоты над целью нам не подняться.

После первого круга я попытался разглядеть внизу, на аэродроме, остальные стартующие самолеты, но увидел лишь один, который тоже уже успел взлететь.

— Михаил Васильевич! — крикнул я в микрофон. — Другие сильно опаздывают со взлетом!

— Не опаздывают, — ответил Водопьянов спокойно, — сейчас в Калугу идут два самолета, остальные отправятся выполнять свое задание ночью. Еще ведь неизвестно, что подучится из нашего налета.

Вот, значит, как обстояли дела! Молодец у нас командир дивизии, на первую попытку идет сам, не рискует людьми. Это еще раз подтвердило мое предположение, что бомбежка в дневное время — далеко не детская забава.

Мы взяли курс на Калугу. Под нами, на расстоянии более шести тысяч метров, лежала родная земля.

— Пилоты, не достаточно ли уже высоты? — спросил Штепенко. Несмотря на опасность попасть под огонь зенитных пулеметов и артиллерии, он все же предпочитал бомбить с минимальной высоты.

— Поднимемся еще немного, — сказал Водопьянов, — «базар» ты, надеюсь, найдешь и с большей высоты.

— Холодно стало, — схитрил Штепенко. — Термометр показывает уже тридцать градусов мороза.

— Ничего, — улыбнулся Водопьянов, — мороз как раз кстати, тогда над городом не слишком вспотеешь... Там нас встретят теплей, чем надо.

В отдалении на горизонте можно было заметить светлую извивающуюся ленту — Оку. Приблизившись, мы увидели прямые полосы железных дорог и вьющиеся змейками шоссейные дороги, которые сбегались к реке в отчетливо теперь видный лабиринт улиц. Город Калуга, место назначения.

Бросив взгляд на часы, я увидел, что мы находимся в воздухе немногим более часа.

Началось!

— Внизу слева пара истребителей! — предупредил хвостовой стрелок. ^

— Не упускайте их из виду! — скомандовал Водопьянов. — Когда приблизятся, открывайте огонь!

Немецкие истребители были на три-четыре тысячи метров ниже нас и только набирали высоту. Но что-то их как будто испугало, они совершили крутой разворот и исчезли.

— Ушли. На запад, — доложил стрелок.

— Тем лучше, — обрадовался Штепенко. — Не хватало еще драться с ними над целью... Пилоты, — продолжал он, — на боевой курс заходим с юга. Возьмите на десять градусов левее!

Картина боя днем значительно отличалась от того, что мы видели и испытали раньше. Ночью виден каждый орудийный выстрел, даже пулеметные в автоматные очереди оставляют видимый след, который время от времени пересекается ярко светящимися огненными черточками трассирующих пуль. А днем почти ничего не видно. Лишь маленькое облачко дыма возникает вслед за залпом зенитной батареи, облачко немного побольше — на месте взрыва снаряда.

Такую картину мы наблюдали на северо-востоке от Калуги. И тут же начался «концерт» вокруг нашего самолета. Слева и справа, впереди и сзади, ниже и выше от нас как будто сами собой возникали облака дыма от разрыва зенитных снарядов, напоминающие белые клочья ваты. Когда самолет промчался через одно такое облако, возникшее впереди, в кабину проник едкий запах пороха и держался там некоторое время.

— Портят воздух, — пробурчал Водопьянов. Но в этот же момент послышался такой звук, будто кто-то бросил, в самолет горсть камней. Взрыв снаряда увидели только Штепенко и стрелки, находившиеся в башнях под крыльями. Снаряд разорвался метрах в ста под нами, и осколки прошили алюминиевое покрытие крыльев и фюзеляжа.

Но Саша Штепенко был само спокойствие. Он крутил рычажки и ручки прицельного приспособления и время от времени давал пилотам команды, корректируя курс. Ведь теперь хозяином в самолете был он.

— Восемьдесят градусов вправо!

Облака от взрывов снарядов становились все гуще. Небо покрылось вокруг «пятнами пантеры», как часто говорили в военное время.

— Еще десять градусов вправо! — скомандовал штурман. — Ложимся на боевой курс! Девяносто градусов вправо!

Когда мы справились с этим, прозвучала команда:

— Два градуса влево! Еще два градуса... Еще два... И в эти тревожные мгновения, когда кругом был сущий ад и на самолет сыпался град осколков, Саша Штепенко не терял ни спокойствия, ни чувства юмора:

— Пилоты, почему вас все время тянет вправо? Три градуса влево!

Справа находились наши, слева — гитлеровцы. Наверное, наш самолет сам рвался к дому.

— Так держать! Открываю бомболюки! — крикнул через некоторое время Штепенко.

Я втайне надеялся, что зенитный «цирк», как это у нас называли, надоел штурману и он пошлет весь запас бомб вниз одним махом. Но не тут-то было!

На этот раз самолет вздрогнул, освобождаясь от бомб, как-то слабее, чем обычно, и сразу послышалась команда Штепенко:

— Пилоты! На второй заход!

Саша оставался верным себе — он не обращал внимания на окружавший нас «цирк»... Нам пришлось еще и еще раз начинать все сначала. Облака дыма от разрывов снарядов вокруг самолета все сгущались. Когда мы уже в третий раз легли на боевой курс, борттехник доложил:

— В третьем моторе упало давление масла.

— Выключите! — скомандовал Водопьянов и добавил:

— Саша, кончай уже...

— Сейчас, — ответил тот, — сброшу последние. Это «сейчас» длилось еще несколько минут. Пришлось прибавить газу, иначе самолет не удержался бы на нужной высоте.

Смрад от взрывов снарядов, стоявший в воздухе, теперь уже постоянно держался в кабине и, несмотря на кислородные маски, назойливо лез в нос.

— Все! Теперь быстро домой, — послышался наконец в наушниках голос Штепенко.

В этот же момент мы накренили самолет на правое крыло и, совершив разворот, легли на обратный курс.

Поскольку сиденья пилотов находились в верхней части самолета, мы почти никогда не видели взрыва бомб на цели. Эта возможность была лишь у штурмана и стрелков. Однако когда Штепенко своим спокойным тоном произнес: «Все в порядке», а стрелки стали шумно обмениваться впечатлениями, не осталось сомнений в том, что цель поражена.

Но на этот раз попали и в нас. Радиоаппаратура вышла из строя. Стрелок, находившийся в башне под левым крылом, доложил, что он видит в пробоину небо...

Представление о том, как обстояли дела, мы получили только на родном аэродроме, когда после приземления провели основательный осмотр. Были повреждены третий мотор и радиостанция. Больших и малых пробоин в фюзеляже и крыльях самолета мы насчитали более тридцати...

Поскольку оба самолета, участвовавшие в этом налете, были основательно потрепаны, а самолетов этого типа вообще было мало, «эксперимент Водопьянова» — дневная бомбардировка — остался пока первым и последним.

К тому времени, когда самолеты были отремонтированы и приведены в готовность к бою, Петр Мосалев выздоровел. Так я опять остался без дела.

Фронт по-прежнему был угрожающе близок к Москве. На находящихся в окрестностях города аэродромах сиротливо стояли десятки самолетов. Послать их в бой было нельзя — они требовались для дру1их целей.

После дневной бомбардировки Калуги прошло уже немало томительно скучных дней, и вот однажды утром посыльный разыскал меня и передал приказ явиться в штаб. «Интересно, что случилось», — думал я, торопясь туда.

— Вас просили позвонить начальнику штаба дивизии товарищу Шевелеву, — сообщил дежурный, когда я строго по уставу доложил о своем прибытии.

— Пилот Пусэп по вашему приказанию у телефона! — крикнул я в трубку, набрав нужный номер.

— Здравствуй! Почему так официально? — приветствовал меня Шевелев. — Ты все еще без скакуна?

— Так точно.

— Может, возьмешься отогнать самолеты на восток, в более безопасное место? Их тут на аэродромах довольно много.

— Разве... разве положение на фронте стало так серьезно? — заволновался я.

— Приезжай лучше ко мне, здесь и поговорим обо всем. Машину, чтобы добраться сюда, сумеешь добыть?

— Не знаю, но попрошу у командира полка.

— Хорошо. Приходи сразу.

Я поспешил к командиру полка и передал ему свой разговор с Шевелевым.

— Полковник Шевелев приказал спросить у вас машину, — схитрил я.

— Бери! Только сразу же отправь ее обратно.

— Будет сделано! — щелкнул я каблуками и поторопился выйти.

Я объяснил задачу шоферу и сел в «эмку». Штаб дивизии находился на другом аэродроме. Чтобы добраться туда, пришлось проехать через Москву. Несколько часов спустя я сидел уже в приемной Шевелева.

Офицеры штаба сновали по приемной, одни скрывались на несколько минут, другие — всего на несколько секунд.

— Доложите начальнику штаба, что пилот Пусэп прибыл, — попросил я копавшегося в куче бумаг адъютанта. Тот поднял глаза и проворчал:

— Почему вы сразу не сказали?.. Он быстро скрылся за дверью кабинета, а через минуту вышел с каким-то подполковником.

— Войдите, — пригласил меня адъютант, оставляя дверь кабинета открытой.

Не успел я войти, как высокий, стройный -и улыбающийся Шевелев направился мне навстречу.

— Ты расторопный малый, — сказал он, протягивая мне руку. — Садись! — Он указал па черное кожаное кресло перед письменным столом.

— Марк Иванович, — не терпелось мне, — что будет дальше?.. Враг уже вплотную подошел к городу... Неужели мы не сможем его остановить?

Шевелев сел за стол и, барабаня пальцами по стеклу, посмотрел в окно. Установилась тишина. Удручающая тишина. Я не мог выдержать эту длинную паузу.

— Все же говорили, что враг будет разгромлен немедленно, что мы не уступим ему ни пяди земли, что военные действия будут перенесены на территорию самого противника... Мы ведь все были в этом более чем уверены.

— Да, были, — сказал Шевелев резко и встал. Я встал тоже.

— Сиди ты, сиди! — приказал он. — Гитлеровцы готовились к войне много лет. А мы занимались мирным созидательным трудом. Они нагло обманули всех, нарушили, не стесняясь, международные договоры... Разорвав заключенный с нами пакт о ненападении, они вторглись в нашу страну... Ты же сам очень хорошо знаешь, что значит в войне внезапность...

Шевелев расхаживал по комнате взад и вперед. У него была своеобразная походка — он сильно выворачивал ступни, разводя носки в стороны.

— Не надо унывать, — продолжал он. — Не надо и нельзя! — Он остановился передо мной и пристально посмотрел мне в глаза. — Как бы тяжело ни было сейчас, надо держаться! Даже то, что противник угрожает Москве, не дает еще основания полагать, что мы поднимем руки. Так что не унывай!

С этими словами он повернулся на каблуках и опустился в кресло напротив меня.

— Приступим к делу. На Быковском аэродроме стоят самолеты, находящиеся в полной исправности. Их надо бы на всякий случай убрать оттуда. Механики там есть, но летчики все на фронте. Посмотри сам, какие самолеты тебе по силам, и убери их оттуда на восток. Когда приедешь и ознакомишься с обстановкой, позвони мне. Тогда получишь дополнительные указания.

Я сразу же поехал на Быковский аэродром и нашел там с десяток различного типа самолетов. Механики и мотористы на аэродроме имелись, но их было не так уж много. Большинство отправились вместе с летчиками на фронт. Остались только те, чьи самолеты вместе с летчиками не вернулись из боя...

Вместе с механиками я осмотрел самолеты. Некоторые из них были без моторов.

Мы закончили работу поздно вечером, и я мог доложить о результатах Шевелеву. Получив точные указания, куда какой самолет надо отогнать, я остался вместе с механиками и мотористами ночевать на аэродроме. Шевелев устроил все так, что и в столовой для меня нашелся ужин.

На следующее утро мы были на месте ни свет ни заря и еще до обеда отогнали первый самолет на один из аэродромов восточное Москвы. И там питание для меня не стало проблемой. Да и прилетевшие со мной штурман и механик получили по миске горячего картофельного супа и гречневую кашу с кусочками мяса. Возвращение прошло без осложнений, но в трясущемся и скрипящем грузовике времени ушло раз в пять-шесть больше, чем на самолете.

Дорога шла через леса. Мелькали деревни. Дома, характерные для средней полосы России, тянулись длинными рядами по обеим сторонам шоссе, похожие на спичечные коробки. Все они были обращены фасадом к шоссе, в некоторых окнах с резными рамами пышно цвели красно-розовые пеларгонии. Повыше — крошечное окно мансарды, на ребре крыши — вырезанный из дерева петух. На завалинках греются в лучах заходящего солнца старушки и старики. Шумят, галдят мальчишки...

Так как мы были в военной форме и наша машина мчалась на запад (а запад означал фронт), старушки и старички вставали и крестились нам вслед...

Уже в середине следующей недели я мог доложить Шевелеву о выполнении задания. Он остался доволен:

— Самолет ты получишь, очевидно, не так скоро. Однако, если желаешь, могу дать тебе работу еще на несколько недель.

Мне оставалось только согласиться.

— У нас готовится один интересный эксперимент — управление самолетом по радио.

Меня сразу же охватило любопытство.

— Один конструктор-испытатель разработал пилот-автомат, позволяющий управлять самолетом по радио. Что ты об этом думаешь?

— На каком самолете он установлен?

— На ТБ-3. Этот тип самолета ты, наверное, еще помнишь? — сказал Шевелев улыбаясь.

Еще бы! Его помнил и сам Марк Иванович, табо всего несколько лет назад такой самолет доставил его с острова Рудольфа в Москву.

...Это было ранней весной 1938 года. Летная группа полярного летчика Чухновского находилась на острове Рудольфа. Четыре четырехмоторных самолета, экипажи которых возглавляли Чухновский, известный полярный летчик Герой Советского Союза Бабушкин, капитан Мошковский и опытный полярный летчик Фабиан Фарих (вето экипаж входил и я), вели поиски пропавшего самолета и экипажа Героя Советского Союза Сигизмунда Леваневского, который стартовал 2 августа с подмосковного аэродрома в Северную Америку.

Марк Иванович Шевелев, как начальник Управления полярной авиации Северного морского пути, был тогда назначен руководителем этих поисков. Неожиданно он заболел. Врачи предполагали опасную для жизни непроходимость кишечника... Но хирурга на месте не было, да и оперировать больного в тех условиях было невозможно.

Врачи решили немедленно эвакуировать Шевелева на материк. Но сделать это можно было только самолетом. Кто полетит? Выбор начальства пал на наш экипаж. Мы до отказа заправили баки горючим и отправились в путь. До Нарьян-Мара все шло нормально. Но лед реки Печоры, на который мы там сели, оказался покрытым талой водой.

Снова наполнив бензобаки, мы с большим трудом поднялись в воздух, во время взлета вода фонтаном била из-под колес самолета. Следующая посадка была предусмотрена на Кегострове, вблизи Архангельска. Погода испортилась. Видимость была настолько скверной, что землю можно было различить лишь с высоты нескольких сот метров. Посадочную площадку на маленьком острове мы увидели только тогда, когда она оказалась прямо под нами, так что идти на посадку было уже поздно. Пришлось сделать несколько кругов, прежде чем удалось сесть.

Последний этап полета, Архангельск — Москва, не принес, к счастью, сюрпризов. Шевелев вовремя попал в руки столичных врачей.

И вот теперь мне предстояло на таком же самолете испытывать средства управления полетом по радио. Поэтому Шевелев и вспомнил об опасном перелете, совершенном нашим экипажем...

— Конечно, помню. Такое не забудется никогда! — задумчиво произнес я.

Шевелев немного помолчал.

— Правда, не забудется, — согласился он. — А теперь к делу. Конструктор сейчас в институте. Но к тому времени, когда ты доберешься до аэродрома, и он туда прибудет. Без него там нечего делать. Ну как? Согласен?

— Конечно, согласен. Все-таки дело... Когда все другие вкалывают вовсю, а ты бездельничаешь, свихнуться можно, — излил я накопившуюся в душе горечь.

— Ну-ну! Будь мужчиной! Когда справишься с этим «радиолетуном», на заводе будет готов и новый самолет. Уж я тогда позабочусь, чтобы ты его получил.

Полковник Шевелев хорошо знал людей, с которыми работал, и умел руководить ими лучше, чем многие другие начальники. Он и на этот раз понял мое душевное состояние, сумел найти нужную струнку, чтобы поднять мое настроение.

В моей душе все радостно запело. Ура! Я получу новехонький самолет!

— Насчет житья-бытья беспокоиться не надо, — улыбнулся Шевелев. — Я позвонил туда заранее, зная, что ты согласишься. Все необходимое на месте. Майор Федоров, который до сих пор проводил испытания, введет тебя в курс дела. Ну, давай! Если что-нибудь понадобится, позвони мне. До встречи, — сказал он, пожимая мне руку.

Электричка, на которой я должен был ехать, была переполнена. Узлы, мешки и ящики, коляски и лопаты, корзины и чемоданы. Люди держали свою поклажу в руках, под мышкой, на спине и даже на голове. Еле-еле удалось мне втиснуться в вагон, выслушав при этом далеко не нежные слова. Но дело приняло совсем плохой оборот, когда настало время выходить. На промежуточных станциях больше народу входило, чем выходило. Поэтому меня оттеснили в середину вагона. Вряд ли на своей станции я смог бы пробраться к двери, если бы случай не помог мне. Немного впереди меня прокладывал себе дорогу к двери еще один офицер в фуражке с красным кантом. Он оказался значительно решительнее меня. Увидев, что за несколько минут стоянки электрички к дверям ему не пробраться, он, раздосадованный неуместными шутками окружающих по нашему с ним адресу, выхватил пистолет и крикнул:

— Дорогу!

В потолок грохнул выстрел. Я подумал, что сейчас нас изобьют. Но нет! Люди испуганно смотрели на дымящееся дуло пистолета и, стараясь отодвинуться от него как можно дальше, теснились, освобождая дорогу. Мы тотчас же воспользовались этим. Поезд, правда, уже тронулся, но мы с офицером успели выпрыгнуть на платформу.

На контрольно-пропускном пункте у аэродрома я затруднений не встретил. Часовой взглянул на меня, затем на фотокарточку в удостоверении личности и, найдя в вписке на столе под стеклом мою фамилию, отдал честь:

— Проходите.

На аэродроме глазам моим открылась непривычная пустота. Я был здесь не раз прежде и привык видеть стоящие рядами самолеты. И не только стоящие, но и взлетающие или приземляющиеся. Одни самолеты прилетали, другие улетали, третьи, выполняя свои задания, кружились над аэродромом или подальше, в так называемых «зонах», которые все были пронумерованы и находились над определенными наземными ориентирами.

Теперь тут была непривычная тишина. Лишь несколько самолетов У-2, «дуглас» и отечественный вариант того же типа Ли-2 сиротливо стояли в левом углу летного поля. Там же, немного подальше от них, стоял четырехмоторный гигант ТБ-3 с широкими, покрытыми гофрированным дюралюминием крыльями-ветеран, который уже к началу войны так устарел, что летчики переименовали его в «летающий гроб». Малокалиберные пулеметы, небольшая скорость полета, а также огромные размеры делали самолет легкой добычей для истребителей противника.

Я огляделся. Вокруг ни души. Даже у гиганта ТБ-3, к которому я направился, никого не было видно. Когда я дошел до самолета, на лестнице, приставленной к открытому входному люку, показались чьи-то ноги. Когда их хозяин появился на лестнице, я догадался, увидев его черные кудри, что я попал куда надо и к кому надо. Конструктор.

Он заявил об этом и сам, как только ступил на землю. Пока он представлялся мне, а затем старался выговорить мое имя и отчество, из самолета спустился стройный мужчина в коричневом кожаном пальто. На голубых углах воротника его пальто блестели два красных прямоугольника. Майор. Следовательно, это майор Федоров, о котором говорил мне Марк Иванович.

— Как хорошо, что вы прибыли, — обрадовался майор, пожимая мне руку. — Будем знакомы, майор Федоров. — И тут же добавил:

— Меня назначили в действующую армию заместителем командира полка. Сегодня я должен уже быть на месте.

Судя по всему, здесь майора уже ничто не интересовало.

— Товарищ конструктор введет вас в курс дела, ничего особенного тут нет. Самолет и моторы в порядке. Сейчас их заведут, сами увидите.

— Ну что ж, до свидания, — сказал конструктор, протягивая Федорову руку на прощание. Затем майор пожал руку мне и поторопился уйти.

— Поднимемся, — пригласил конструктор, когда один из моторов уже заработал.

ТБ-3 — самолет с просторной кабиной. Сиденья пилотов находились рядом, между ними достаточно места, чтобы от штурмана добраться до радиста и борттехника. Но поскольку у кабины пилотов крыши нет и при прямом встречном ветре их защищает только стеклянный козырек, то снизу вверх поднимается такой сильный поток воздуха, что висящий на шее у пилота планшет с картами во время всего полета буквально висит в воздухе. Как бы там ни было, но по крайней мере недостатка воздуха там никто не испытывает и потеть тоже не приходится, разве только перед полетом, еще на земле, когда погода жаркая, а летчики одеты в меховые костюмы.

Теперь вращались уже все четыре винта. Пока разогревались моторы, конструктор прочитал мне длинную лекцию по теории. Честно говоря, я никогда не увлекался радиотехникой и знал только, что приемник должен быть в состоянии принимать передачи на определенных волнах, а если лампочка перегорает, то она уже не накаливается.

И вдруг такая лекция, полная премудростей. Кое-что я все же понял. Главное, что я с удовлетворением отметил про себя, это то, что такое сложное устройство можно выключить. Для этого на пульте ручек управления была еще одна большая, выкрашенная в ярко-красный цвет ручка. Следовательно, если автоматика выкинет какую-нибудь шутку, не соответствующую моим представлениям об управлении самолетом, я могу потянуть эту красную ручку на себя и приняться за управление самолетом обычным способом.

— Можно опробовать моторы, — стараясь перекричать шум двигателей и наклонившись к моему уху, сказал борттехник.

Конструктор сидел на месте второго пилота. Когда каждый из моторов был проверен на полных оборотах, конструктор сказал:

— Первый полет совершим вместе, чтобы ознакомиться с самолетом.

Так как конструктор, по-моему, сам летчиком не был, то его участие в полете меня не особенно интересовало. Ну да ладно. Важнее было присутствие борттехника.

Конструктор наклонился и прокричал что-то борттехнику. Тот согласно кивнул. И не успел я еще и слова вымолвить, как с удивлением увидел, что тормозные колодки отодвинулись от гигантских колес и самолет покатился.

Конструктор заметил мое удивление.

— Все в порядке, — крикнул он мне в ухо, — нас ведут на старт по радио из командного пункта.

Самолет, как норовистая лошадь, вдруг прибавил ходу, потом скорость замедлилась. Амплитуда оборотов моторов была слишком велика по сравнению с нормальной. Моторы то ревели во всю мощь, то затихали настолько, что становились видны вращающиеся винты.

Похоже было, однако, что вся эта штука, установленная на самолете для управления им по радио, соответствовала своему назначению. В начале взлетной дорожки машина остановилась (правда, я немного помог этому, использовав ножные тормоза). Согласно инструкции моторы были опробованы еще раз (теперь уже они включились с помощью средств автоматического управления), и самолет пошел на взлет.

Начало взлета не сулило, по-моему, ничего хорошего. Казалось, что за штурвалом находится человек, который очень мало понимает в авиации, но все же, стискивая зубы, отчаянно старается подчинить непослушный летательный аппарат своей воле... Сначала крутой поворот налево, затем еще круче направо... снова налево, так что колесо соскользнуло с бетонной дорожки. Опять поворот направо — налево... опять направо... и наконец, когда самолет со свистом покатился вперед, его хвост подбросило вверх так сильно, что у меня под сердцем похолодело — сейчас винты начнут крошить бетон взлетной дорожки... Инстинктивно я потянулся к красной ручке.

В этот момент конструктор успокаивающе положил свою ладонь на мою руку.

Самолет принял нормальное положение и... вот мы уже в воздухе.

Признаюсь честно: по моему лбу струился горячий пот, ибо в течение всего взлета я мысленно всеми силами старался помочь радиотехнике и укротить взбесившийся самолет.

Подобный взлет был для меня новостью. Я подумал, что, если бы когда-нибудь позволил себе такой цирк, мне пришлось бы потом совершить десятки полетов вместе с инструктором или командиром, прежде чем меня снова допустили бы к самостоятельным полетам.

В воздухе самолет вел себя довольно спокойно и хорошо набирал высоту. Обычно мы делали первый разворот на высоте 150–200 метров. Но, бросив взгляд на высотомер, я увидел, что теперь мы поднялись уже почти до 500 метров. Ладно, пусть: кто знает, что может натворить тот радиооператор, который управляет самолетом из командного пункта во время разворота? А порядочная высота — всегда союзник тех, кто находится в самолете.

Мои сомнения оказались обоснованными. Перед разворотом самолёт неожиданно опустил нос и наклонился на левое крыло, но больше, чем надо. Через несколько мгновений самолет снова поднял нос и начал разворот, но так медленно, что стал скользить на левое крыло. Когда мы таким образом потеряли метров пятьдесят — шестьдесят высоты, пальцы моей правой руки снова инстинктивно схватились за красную ручку. Но на них опять легла ладонь конструктора. Хвала небесам! Опасный крен самолета стал уменьшаться. Я почувствовал это по тому, как струя воздуха слева, угрожавшая свернуть мне голову набок, постепенно ослабла, а затем совсем исчезла.

С грехом пополам были совершены второй, третий и наконец четвертый развороты, которые ничем не отличались от первого. Теперь мы вышли на посадочную прямую, но так далеко от аэродрома, что он был едва виден впереди на горизонте.

Мои нервы были напряжены до предела. А нам еще предстояла посадка. Я принял решение: если в ходе посадки снова начнутся «цирковые» номера, я немедленно выключу автомат... Не хватало еще, чтобы этот горе-оператор снес шасси и наш четырехмоторный плюхнулся на бетон!

Моторы теперь работали спокойно и, к моему удивлению, все основные характеристики полета были в пределах нормы: скорость, прямолинейность движения к началу бетонной дорожки, строго горизонтальное положение широких крыльев... Но на всякий случай я положил правую руку на красную ручку, левую — на штурвал.

На этот раз конструктор только усмехнулся.

Незадолго до того, как мы подлетели к началу бетонной дорожки, штурвал потихоньку стал подвигаться ко мне. В то же время моторы сбавили обороты до минимума. У самой земли хвост самолета начал опускаться как будто сам собой, бетон все приближался и... еле заметный толчок послужил сигналом того, что гигантские колеса коснулись земли и плавно катятся по ней.

Посадка была просто великолепной!

— Как понравилась посадка? — кричал конструктор мне в ухо, в то время как самолет уже совершил поворот и покатился по бетонной дорожке к месту стоянки.

В ответ я поднял большой палец.

Когда самолет снова занял место на стартовой линии, конструктор сказал, что на этот раз он и борттехник останутся на земле, а я снова отправлюсь в воздух.

— Повторятся ли опять эти шатания налево-направо и все остальные штучки? — спросил я хмуро.

— Надеюсь, что в гораздо меньшей степени, — засмеялся конструктор. — На этот раз у пульта управления буду я сам... К вам такая просьба: только в крайнем случае, если вам и самолету будет угрожать серьезная опасность, воспользуйтесь аварийным выключателем. С Федоровым во время первого полета была та же история, ему тоже сначала было трудно смириться с этими неожиданными выкрутасами. Он так и сыпал проклятиями, но автомата все-таки не выключил.

Конструктор с техником спустились вниз и дружески помахали мне.

Пришлось ждать несколько десятков минут, пока они добрались до командного пункта. Я понял, что они уже там, когда моторы сами по себе стали прибавлять и убавлять обороты. Я освободил тормоза. Начался новый взлет.

К чести конструктора надо сказать, что на этот раз взлет протекал почти нормально. Наверное, он со своим изобретением ладил лучше, чем кто-либо другой.

Под его управлением самолет уже не походил на норовистую лошадку. У меня даже не возникало желания потянуться к красной ручке.

Сделав четыре-пять небольших кругов над аэродромом, самолет аккуратно приземлился и направился к месту своей обычной стоянки. Для первого дня впечатлений было более чем достаточно.

Техники и мотористы начали обычный послеполетный осмотр машины, а я отправился на командный пункт, где находилась радиоаппаратура дистанционного управления полетом.

Интересная это была штука. Для каждой операции управления самолетом на пульте был особый включатель. Он приводил в движение соответствующие механизмы на самолете. Но поскольку оператор мог манипулировать лишь двумя включателями, а на самолете нужно было приводить в движение одновременно три и более механизма, то в воздухе возникали ситуации, которые противоречили представлениям летчика о технике пилотирования и вызывали реальную опасность для самолета. Конструктор и его помощники, которые сами разбирались в летной практике довольно слабо, теоретически делали все правильно, но только теоретически. А на практике это выглядело так, как описано выше. Для того чтобы быстрее набрать нужную скорость при разбеге, летчик при помощи соответствующих устройств придает самолету горизонтальное положение. Так снижается сопротивление воздуха. Если это делает оператор системы дистанционного управления и соответствующий рычаг остается включенным немного дольше, чем надо, хвост самолета поднимается слишком высоко и можно сломать винт о бетон.

Еще сложнее на разворотах: приходится одновременно создавать крен и поворот, регулировать высоту, а вместе с тем и скорость и в то же время увеличивать число оборотов моторов. Оператору нелегко справиться со всем этим.

В настоящее время все эти проблемы — вчерашний день. Современная электроника, полупроводники и радиотехника делают возможной посадку летательного аппарата даже на других планетах. А в те годы мы, образно говоря, только еще учились читать по складам.

На следующее утро предстоял более длительный полет. Моя задача была простой: проследить, насколько точно самолет выйдет в пункт назначения и возвратится на свой аэродром.

Взлет меня уже не беспокоил. Погода ясная, небо ярко-голубое. Только далеко на горизонте плавали белоснежные облака, так называемые «облака хорошей погоды».

Самолет снова подняли в воздух без моего участия в управлении. Он совершил над аэродромом большой круг, поднялся на намеченную высоту и сам взял нужный курс на восток, к Уралу. Внизу, всюду, куда ни бросишь взгляд, простирались безбрежные леса. Время от времени можно было видеть между ними пятна посветлее — поля вокруг маленьких деревень или луга в извилинах рек. Самолет поразительно точно придерживался намеченного курса. Проплывавшие внизу земные ориентиры полностью совпадали с картой.

Так продолжалось до тех пор, пока впереди не появились тучи, сначала где-то внизу, а вскоре уже под самыми крыльями. А когда до пункта назначения оставалось примерно полчаса лету, самолет нырнул в серый влажный туман. Я теперь внимательнее следил за стрелками приборов и был начеку, чтобы самолет в тумане вел себя тоже прилично. Значит, синоптики подвели нас, обещая в пункте назначения ясную и хорошую погоду, но об этой ошибке я не мог сообщить своим наземным «пилотам». Не было ни связи, ни радиста, хотя самолет управлялся по радио. Ну что ж, придется подождать, пока меня вместе с самолетом повернут обратно, домой.

Наконец этот разворот состоялся. В облаках. У меня возникло сильное желание послать весь этот балаган к черту (во время разворота самолет, казалось, потерял управление), схватиться за красную ручку и спокойно лететь обратно.

Но и на этот раз я кое-как выдержал. С грехом пополам разворот совершился, курс самолета изменился на 180°. Домой! Когда облака наконец опять остались позади, я уже понятия но имел о своем местонахождении. Леса, леса! Изредка деревушки. Ручейки. Ни одного порядочного ориентира. Сомнений не было только в том, что летел я на запад. Я провел расчет времени, пытался по карте определить, где находится самолет. Однако ничего не получалось. Вот и делай что хочешь! Я внимательно изучал то карту, то наземные ориентиры. Наконец внизу между лесами я увидел прямую линию железной дороги, которая перпендикулярно пересекла маршрут полета. Снова я взялся за карту. Это могла быть железнодорожная линия между Муромом и Ковровом. Черт побери! Если бы на борту было хоть одно живое существо, с которым можно обменяться парой слов А теперь улаживай тут дела один между небом и землей.

Если это та самая железная дорога, как я и предполагаю, то через десять — двадцать минут с левой стороны должно появиться шоссе Муром — Владимир! Не оставалось ничего другого, как ждать.

Наконец я заметил шоссе. И примерно через четверть часа другое шоссе — Гусь Хрустальный — Владимир. Впереди виднелся и сам город, славившийся своим хрусталем и фарфором. Теперь я знал, где нахожусь.

Увлекшись ориентированием, я и не заметил, что настало время перекусить. А теперь желудок напомнил о себе. Съестные припасы, которые наш главный повар Мария Александровна дала мне с собой, находились в кабине штурмана. Значит, мне надо было покинуть кресло и доверить самолет автомату, которым управлял не видимый отсюда конструктор. Эта задача казалась мне нелегкой. После короткого раздумья я махнул рукой и принес все-таки корзину. Ничего не случилось. Моторы ревели как и прежде.

Пока я освобождал от провизии корзину, заботливо упакованную Марией Александровной, самолет мчался к своему аэродрому, как десятки и сотни других, на борту которых каждый из 6–7 человек экипажа напряженно занимался своим делом. Но мы были только вдвоем — я и самолет. Или, вернее, самолет и я. К тому же самолет, казалось, отлично справлялся без меня, а я без него — нет...

Вскоре позади осталась железная дорога Муром — Москва, затем шоссе, еще одна железная дорога. Еще полчаса — и показалась широкая бетонная дорожка родного аэродрома. Круг над аэродромом. Посадка. Все.

Доложив механикам о состоянии самолета, я направился к командному пункту, где меня с нетерпением ждали. Я обстоятельно рассказал и показал на карте, где проходил полет. Конечно, не забыл я и о развороте в сумрачных объятиях облаков.

— Неужели самолет справился сам? — в голосе конструктора послышались нотки сомнения. — Вы не выключали устройства?

— Что вы! — возмутился я. — Я же сказал бы вам об этом.

— Ладно... Из этого нужно сделать выводы... — задумчиво произнес конструктор.

Казалось, что успех этого полета еще больше воодушевил изобретателей. Они без конца колдовали над самолетом и устройствами пульта управления. Время от времени они отправляли самолет (разумеется, вместе со мной) в воздух, пару раз летали и сами «колдуны», чтобы отрегулировать то одно, то другое. Работы хватало всем. Интерес к делу все возрастал. Даже у меня.

И вдруг однажды вечером, когда мы беседовали после ужина, меня позвал дежурный:

— Капитан Пусэп, вас просят к телефону! Сердце застучало, как мотор: неужели я снова попаду в настоящее военное небо?!

Даже спустя десятилетия я хорошо помню, что мой голос звучал совсем не по-военному, когда я произнес самую обыденную фразу:

— Пилот Пусэп у телефона.

— Здравствуй! — донесся из трубки знакомый голос. — Как дела? Летает ли еще управляемая по радио машина?

Я сразу понял по тону Шевелева, что дело отнюдь не в наших экспериментах.

— Здравствуйте, Марк Иванович! — постарался я справиться с волнением. — Летает, куда же ему деться? — попытался я шутить.

— Если так, то скажи конструкторам, что я отзываю тебя. Вместо тебя пришлю другого летчика... Ты не жди его, сразу же приезжай в штаб.

Этого не надо было повторять. Я передал распоряжение конструктору, пожал руку ему и другим товарищам и поспешил навстречу новому этапу в моей жизни{1}.

Марк Иванович Шевелев выслушал мой рассказ об испытании самолета и улыбнулся:

— Поедешь на завод, получишь новый самолет. Теперь ты доволен?

Я не мог сказать ни слова. Наверное, на моем лице все так ясно было написано, что Шевелев и не стал ждать ответа:

— Необходимые документы получишь сейчас же, ночевать можешь дома, в Москве. А завтра поезжай!

Ночью я прибыл в Москву.

Никогда раньше не видел я улиц столицы такими пустынными и грустными. У тех немногих пешеходов, которые, как и я, оказались на улице в этот поздний час, патрули проверяли документы на каждом перекрестке. Еще работало метро, но вагоны шли пустыми. От станции «Арбатская» я должен был пройти до Суворовского бульвара. И здесь меня тоже остановил патруль...

Около полуночи объявили воздушную тревогу. Жильцы дома поспешили в убежища, находившиеся в подвалах.

Они несли или тащили за руку сонных детей. Я поднялся вместе с жильцами-пожарниками на крышу. Оттуда открылось впечатляющее зрелище. Сотни прожекторов ощупывали ночное небо в поисках самолетов противника. Бремя от времени где-то стреляли зенитные орудия. Пелена облаков скрывала и самолеты, и разрывы снарядов. Недалеко от нас по жестяной крыше вдруг забарабанил ливень осколков. Наш сосед по квартире Щетинин, уже немолодой работник политотдела Главного управления Северного морского пути, пошутил:

— Говорил я тебе, чтобы ты надел кастрюлю. Где-то вдали разорвалась авиационная бомба. Залаяла

зенитная батарея, установленная на бульваре недалеко

от нас. Щетинин спокойно сказал:

— Нескольким самолетам удалось прорваться. Но назад они уже не вернутся. Давайте опустимся, а то еще попадем под осколки.

Два дня спустя я снова был на знакомом авиационном заводе. На том самом, откуда в начале августа мы получили самолеты для налета на Берлин. Ритм работы на заводе был теперь гораздо более напряженным. Люди работали в три смены, днем и ночью. В дневные часы среди рабочих можно было видеть множество подростков, почти детей. Подручными мастеров, техников и мотористов были учащиеся фабрично-заводских училищ, которые выполняли работу так же успешно, как и взрослые. Погода была уже прохладной, мальчики и девочки были одеты в ватники и ватные брюки и обуты в тяжелые сапоги. На головах ушанки. Все это обмундирование, бывшее детям явно не по размеру, делало подростков какими-то неуклюжими. В огромных цехах температура едва поднималась выше нуля. Носы маленьких рабочих приобрели синеватый цвет, покрасневшие пальцы, которые часами держали ледяной металл, согревались только дыханием. Но эти красные от холода ручонки делали такую работу, которую в мирное время доверили бы не каждому взрослому.

Я нашел военпреда, с его помощью выполнил все формальности и получил талоны на питание. На протяжении тех суток, которые я провел в дороге, у меня ни крошки во рту не было, поэтому я сразу же поспешил в столовую. Вторая смена как раз кончилась, и столовая была полна народу. Почти половину составляли подростки. Каждый получил металлическую миску, полную кислой капусты, заправленной подсолнечным маслом, ломтик хлеба и кружку горячего чая с сахаром. Особенно сытным этот ужин назвать было нельзя...

На ночлег меня и других членов экипажа устроили в здании, расположенном недалеко от завода. Большая комната была разделена тонкой дощатой перегородкой на две части. Впереди, в помещении побольше, впритык друг к другу стояли штук десять железных коек. На них лежали одни матрасы. За перегородкой жила семья, недавно эвакуировавшаяся сюда с Украины. Хозяин пошел на работу в ночную смену, а его полноватая супруга, брюнетка с карими i лазами, стояла в дверях, рассматривая меня.

Вслед за мной вошел комендант с охапкой солдатских одеял и одной простыней. Извинившись, он сказал, что постельного белья не хватает и нам придется ограничиться лишь одной простыней на всех. С комендантом вместе пришли штурман Штепенко, радист Богданов, борттехники и стрелки.

— Главное, чтобы было тепло, — ответил Штепенко на извинения коменданта.

— Тепло будет, — улыбнулся -тот. — Хозяйка натопит печку. — Он показал на стоящую в дверях женщину.

Весь следующий день мы были поглощены делом. Новый самолет надо было тщательно проверить на земле и в воздухе, испытать в работе все его бесчисленные механизмы и приборы, оружие и моторы. Каждый член нашего экипажа прекрасно разбирался в своем деле и строго требовал от соответствующих специалистов завода, чтобы все было в полном порядке.

Когда настало время обеда и мы уже собрались идти в стоповую, к нам подошел дежурный врач заводского аэродрома.

— Не хотите взглянуть на живого фашиста? — спросил он у меня.

— У вас что, выставка? — удивился я.

— Выставки пока нет, но в больнице они уже имеются. Сбитые вражеские летчики. Может, вам будет интересно? Если желаете, пойдемте посмотрим.

Живого фашиста я действительно еще не видал. Мы вышли из заводских ворот и поехали на трамвае в город. Здесь, далеко в тылу, на улицах не было так пустынно, как в прифронтовой Москве. Наоборот, улицы и трамваи были переполнены, так как сюда были эвакуированы жители Москвы и других городов.

Мой провожатый чувствовал себя в больнице как у себя дома. Он обменялся парой слов с пожилой дежурной сестрой с усталым худым лицом, попросил ее достать мне белый халат и скрылся за ближайшей дверью. Пока я надевал халат, врач вернулся уже с каким-то мужчиной.

— Дежурный врач, — протянул тот мне руку, не назвав фамилии. — Пойдемте.

Мы пошли. Повернув за угол коридора, мы догнали санитарку, которая несла больным пищу на подносе, покрытом белой салфеткой. Дежурный врач открыл ей дверь, и мы вместе вошли в палату. Помещение было довольно маленьким, на трех кроватях с никелированными шариками лежали больные.

То, что мы увидели минутой позже, заставило мои руки сжаться в кулаки.

Санитарка сняла с подноса салфетку и наклонилась над ночным столиком, чтобы поставить туда еду. Вдруг мелькнула забинтованная рука лежащего в кровати... Посуда с едой полетела санитарке в грудь. Поднос, падая, разбил графин с водой.

— Сволочь... — скрипнул я зубами. — Дать бы тебе по морде!

— Тихо, тихо! — стали испуганно успокаивать меня врачи.

Из глаз пожилой санитарки текли слезы. Она молча вытерла салфеткой лицо и платье, укоризненно взглянула на гитлеровца и возмущенно покачала головой. Потом наклонилась, подняла миску и собрала осколки графина.

В тяжелом настроении покинул я вместе с врачами палату. Так -вот он какой, живой фашист!

Врачи пригласили меня на обед. На первое в белых эмалированных мисках принесли молочный манный суп.

— Тот самый, что предложили и фашистскому летчику, — сказал дежурный врач.

Несмотря на то что инцидент испортил мне настроение, суп я поел с аппетитом. Затем последовали пельмени, популярное в этом краю блюдо. Потом — стакан клюквенного киселя.

И этот мерзавец там, в палате, посмел издеваться над такой хорошей едой!

...Позже на улицах Москвы люди увидели десятки тысяч фашистов. Километровые колонны гитлеровцев, понуро опустивших головы, двигались в сопровождении конвойных. Во главе этой жалкой процессии шагали побежденные фашистские генералы... Они шли под гневными взглядами молчаливо стоявших вдоль улиц москвичей...

Трамвай отвез меня обратно на завод. На аэродроме ребята начали волноваться: самолет уже готов, а командира все нет и нет.

— Начальство никогда не опаздывает, — пошутил я, — оно только задерживается.

— Погода подходящая, разрешение на полет получено. Если в воздухе все будет работать нормально, то сможем сразу же лететь домой, — рассуждал Штепенко.

Не было оснований спорить с ним. Нас не смущало даже то, что во время посадки будет уже темно. На родном аэродроме нас ожидали с нетерпением.

Итак, мы сразу же взлетели. Делая круги над аэродромом, мы проверили самолет. Никаких неполадок не обнаружили; моторы гудели ровно, шасси без помех убиралось и выпускалось. Богданов сразу же установил связь с радиостанцией нашего аэродрома. Все было в. порядке. Гигантская птица отлично слушалась рулей.

— Теперь-то заживем! — радовался Штепенко, когда мы взяли курс на родной аэродром.

У нас есть свой самолет, и мы сможем приступить к выполнению боевых заданий, как и другие летчики!

Погода в первую военную осень отнюдь не баловала нас.

То серый туман, дымкой затягивающий лес и землю, то пепельные облака, из которых днем и ночью накрапывает надоевший дождь. Правда, нам, летчикам, не надо было вытаскивать сапоги из грязи, ложиться на мокрую землю, обходиться иногда в течение нескольких дней сухим холодным провиантом...

Да, мы могли летать и в облаках, и в ночной темноте. Хуже обстояло дело со взлетом и посадкой. С первым можно было еще кое-как справиться, особенно если впереди, за километр в направлении взлета, находился прожектор, который мы называли штыком из-за его вертикального луча света. Но при посадке все мы, в том числе и лучшие мастера слепого полета, оказывались совершенно беспомощными, если туман и дождь делали видимость нулевой. Взлететь летчик может в кромешной тьме. Если моторы работают четко, а летчик соблюдает намеченный курс, то поднять самолет с бетонной дорожки не составляет большою труда. Для сохранения курса существует несколько приборов, показатели которых помогают вести самолет по прямой. Когда самолет уже взлетел, летчику, наряду с прочими показателями, приходится считаться со скоростью и высотой полета, а также контролировать крены крыла самолета. Хотя во время взлета целый ряд летных компонентов требует постоянного внимания летчика и все это держит его нервы в довольно сильном напряжении, взлет все же не представляет большой проблемы. Взлететь можно и в метель, и в дождь, хотя вряд ли такое начало полета порадует кого-нибудь.

Сегодня, конечно, можно посадить самолет в назначенном месте в густом тумане, в метель. В этом нет никакого чуда, и для этого не требуется особого искусства. Теперь нилоту очень хорошо помогают электронные системы. Однако в военные годы, когда еще не было соответствующих средств и приспособлений, подобная посадка была настоящим искусством и чудом. Во время посадки надо точно изморить высоту, расстояние от колес самолета до земли Точность расчета должна измеряться в начале выравнивания в пределах нескольких метров, а в конце — всего лишь в десятках сантиметров.

В тот вечер 6 ноября, о котором пойдет речь, погода была как раз такой, когда, как говорят, хороший хозяин и собаки из дома не выгонит. Но война есть война.

Наш полк находился в готовности номер один; Эти значит, что бензобаки самолетов до отказа наполнены горючим, бомбы подвешены, скорострельные пушки и пулеметы заряжены, экипажи находятся возле самолетов. Только командиры экипажей и штурманы ожидают приказа в штабе.

Солнце уже село. Низкие тяжелые тучи плыли наискось через взлетную дорожку, падал мокрый снег. Видимость не превышала нескольких десятков метров.

В помещении штаба тускло горел свет. Летчики сидели вокруг стола и строили предположения, когда будет дан отбой. Кто-то предполагал, что это выяснится довольно скоро, но большинство было склонно думать, что сидеть и ждать придется еще несколько часов.

Так шло время. Наконец дверь открылась. Вошел командир полка полковник Лебедев.

— Ну и собачья погода! — сказал он и дал вставшим офицерам знак, чтобы они сели. Присел и сам у края стола.

— Как настроение? — спросил Лебедев, разглядывая присутствующих. — Не отвезти ли нам по случаю октябрьских праздников гитлеровцам подарки?

Тишина. Полковник прошелся взглядом по нашим лицам и после короткой паузы добавил:

— Боевого приказа сегодня не будет. Да. Командир дивизии дал отбой. Но он сказал oеще, что не станет возражать, если кто-нибудь захочет подняться в воздух. Пункт назначения — Данциг, объект атаки — электростанция...

Полковник не успел еще закончить, как Штепенко вскочил и выпалил:

— Мы пойдем! Ох уж этот Саша!

— А как считает командир? — повернулся Лебедев ко мне.

— Пока ничего не считаю... — ответил я не спеша и увидел, как Штепенко нахмурился. — Прежде всего я хотел бы знать, какую погоду можно ожидать на утро.

— К утру мокрый снег прекратится, — поспешил ответить Штепенко.

— Кто тебе это сказал? — спросил я недоверчиво.

— Штепенко прав, — поддержал штурмана командир полка. — Синоптики предсказывают прекращение снегопада и среднюю высоту облаков в пределах трехсот — шестисот метров.

— Это уже лучше. Можно лететь, — согласился теперь с предложением штурмана и я. — Когда прикажете вылететь?

— Как только сможете, — ответил Лебедев. — Кто еще полетит?

Желающих больше не нашлось, хотя среди присутствовавших были летчики, имевшие гораздо больше опыта, чем я.

По правде сказать, я и сам, пожалуй, не проявил бы инициативы, поскольку погода и в самом деле была скверной. К тому же мы не знали, какая погода ждет нас в районе Данцига. Однако Сашу Штепенко нельзя было не поддержать.

Когда мы с командиром полка шли к нашему самолету вдоль выстроившихся на опушке леса самолетов, покрытых маскировочными сетями, многие смотрели на нас с сожалением и качали головами. У меня самого при виде этого мокрого снега в душе зародились сомнения, но я сразу же решительно подавил их.

Полковник пожелал нам ни пуха ни пера. Мы заняли свои места в самолете. Как всегда, один за другим проверили все четыре мотора и потихоньку покатили к началу взлетной дорожки.

Видимость была скверной. Уже в начале взлетной дорожки еще раз запустили моторы на полную мощность и, но заметив в их реве ничего тревожного, пошли на взлет. Единственное, что можно было видеть спереди, — это левый край стартовой дорожки, и то на удалении не более нескольких десятков метров. Что ж, спасибо и на том. Мокрый снег уже не шел, но в туманном сумраке не видно было ни одного ориентира, за который мог бы зацепиться глаз. Оставалось надеяться только на гирокомпас и указатель курса, которые в течение моей летной практики еще ни разу не подводили меня.

Несколько минут нервного напряжения — и бетонная дорожки уже скрылась под нами, а самолет мчался вперед в густом тумане.

— Летим прямиком до ИПМ{2}, это почти совпадает с нашим курсом, — предложил Штепенко.

— Согласен. Дай курс! — ответил я автоматически. Штурман расхохотался. Я и сам уже догадался, в чем причина смеха. Ведь курс каждый раз был один и тот же... 71ругие члены экипажа тоже посмеивались про себя над командиром, забывшим курс. Пусть смеются, я был рад веселью ребят. Значит, настроение у всех хорошее. А с хорошим настроением все пойдет хорошо.

Над Загорском мы взяли курс на запад. Прошло еще два часа, прежде чем мы выбрались из облаков и нас приветствовали звезды.

Теперь стало намного легче. Я включил автопилот, и сейчас надо было только следить за стрелками приборов, светящимися в темноте, как светлячки.

Время от времени я проверял готовность экипажа к бою. Все было в порядке, полет проходил спокойно. Штурманы корректировали курс полета по одной-двум картам и по показаниям секстантов, пеленговали ближние и дальние радиостанции. Борттехники Дмитриев и Иванов по мере надобности регулировали работу моторов. Скрытый облаками, наш самолет пересек линию фронта никем не замеченный.

Наконец темная облачная завеса стала рваться, и кое-где через образовавшиеся просветы можно было увидеть поблескивающие параллельные линии (железные дороги) и извивающиеся ленты рек. Все чаще на фоне чернеющих лесов стали появляться белые пятна — озера Пруссии. Полет проходил нормально.

— Пилоты! — прогремел в наушниках бас Штепен-ко. — Курс правильный, на месте будем через час. Сейчас самое время подкрепиться.

Хорошая идея. С желудком шутить нельзя. Я вытащил из левого кармана комбинезона двухсотграммовую фляжку, отвинтил пробку и сделал небольшой глоток. Затем положил фляжку на место и из правого кармана достал бутерброд с ветчиной. Вкусно!

Через несколько десятков минут мы подошли вплотную к пункту назначения. Справа можно было ясно различить извилистую линию морского берега.

— Пилоты, курс двадцать градусов вправо!

— К чему это? — заинтересовался я.

— Удалимся немного от берега. Уж со стороны моря нас никак не ждут, — ответил Штепенко.

— Ладно. Будет сделано.

Залитый огнями Данциг остался намного левее. Миновав город, над морем мы изменили курс еще раз, снова пошли на запад. Когда блеск городских огней оказался на левом траверзе, энергично прозвучал приказ Штепенко (именно приказ, ибо с момента, когда самолет ложится на боевой курс, власть переходит к штурману):

— Боевой курс сто восемьдесят пять градусов! Самолет лег на новый курс.

— Так держать! Через некоторое время:

— Пять градусов вправо!

— Есть пять градусов вправо. Затем опять:

— Три градуса влево!

— Есть три градуса влево.

— Так держать.

Через несколько мгновений самолет вздрогнул — это открылись бомболюки. Хотя на мне была кислородная маска, я все же ощутил, как в открытые бомболюки потянуло сквозняком.

Город под нами был освещен вызывающе ярко.

— Ну и наглецы, — пробормотал штурман, ловя в оптический прицел контуры электростанции. — Сейчас мы с вас эту спесь собьем!

В этот момент будто какой-то невидимый великан сильно подтолкнул самолет снизу. Это бомбы полетели вниз.

— Курс сорок градусов! — услышал я в наушниках торопливый голос Штепенко.

— Закрой люки! — я постарался сразу же восстановить свои командирские права.

— Рано, подарки еще остались...

— Ты все же мог бы их закрыть, так трудно маневрировать, — настаивал я.

Штепенко закрыл люки. Сквозняк в самолете прекратился.

Теперь я сильно наклонил самолет на крыло, чтобы своими глазами увидеть, где взрываются бомбы. Но прежде чем я успел взглянуть вниз, на город, в наушниках послышались ликующие возгласы:

— Метко! Уже пылает! Точно попали!

Когда я ваглянул вниз, город уже был погружен в полную темноту. Да, Штепенко и на сей раз выполнил свою работу со снайперской точностью.

— Пилоты, — услышал я снова его голос, когда ликование утихло, — у нас есть еще две двухсотпятидесяти-килограммовые. Сделаем еще один заход. Я постараюсь отправить им и эти громадины.

Начали сначала. Однако теперь все обстояло иначе. В небе тревожно фехтовали световые мечи прожекторов, вокруг кипел фейерверк разрывов зенитных снарядов.

Но Штепенко не обращал никакого внимания на весь этот переполох. Он хладнокровно командовал нами, приказывал повернуть самолет то немного влево, то опять вправо, пока наконец бомболюки опять не открылись и последние бомбы со свистом не полетели вниз.

— Порядок! — воскликнул он сразу. — Теперь быстренько сматываемся!

Это означало, что он свою работу сделал и теперь предоставляет действовать нам, пилотам. Мы могли маневрировать по своему усмотрению, чтобы оторваться от назойливого преследования прожекторов. Фейерверк, гремевший и сверкавший вокруг, не доставлял удовольствия никому из нас.

Мы взяли курс на восток. Уклоняясь от луча прожектора, я скользнул влево.

— Ребята, не зевать! — скомандовал я стрелкам, — Теперь вы покажите, на что способны! Разрешаю истратить на прожекторы треть боеприпасов!

Они только и ждали этого. Самолет затрясся: огонь извергали все бортовые пушки и пулеметы. Но целей внизу было слишком много. Сверкающие лучи прожекторов ощупывали небо, отыскивая нас.

Наконец весь этот адский концерт утих. И на этот раз нам удалось выбраться из огневой полосы зенитные батарей целыми и невредимыми.

— Молодец, Саша! — Теперь я мог выразить благодарность штурману. — На этот раз ты сам выключил уличное освещение и фрицам не пришлось себя этим утруждать...

— Знай наших! — гордо ответил штурман. — Это наш октябрьский подарок!

Обратный полет протекал спокойно. Снизу нас защищал слой облаков. Звезды подмигивали нам с небосвода.

— Ребята, вы не спите? — время от времени подавал я голос.

По установленному порядку первым отвечал кормовой стрелок.

— Не сплю. Я веду наблюдения.

Вслед за ним отозвались стрелки правой, затем левой и, наконец, средней башни. Последнего мы называли начальником артиллерии, поскольку его пушка находилась в середине самолета наверху и поле зрения у него было самое широкое — все 360°.

Такая проверка была необходима не только для того, чтобы стрелки постоянно выполняли свою задачу — обнаруживать истребители противника, но и для того, чтобы убедиться, что не произошло несчастного случая из-за кислородного голодания. Ведь на высоте восьми-девяти километров недостаток кислорода дает о себе знать довольно быстро. Уже на высоте трех с половиной — четырех километров экипажу дается команда надеть кислородные маски. Кислород течет из большого баллона по тонким и мягким резиновым трубкам к маске каждого члена экипажа. Стоит только нечаянно согнуть резиновую трубку — и приток кислорода прекращается. Если это случится с бодрствующим, тот почувствует недостаток кислорода и исправит положение. Но беда спящему — он может не проснуться никогда...

— Пилоты! — воскликнул Штепенко. — Через пять минут будем над линией фронта.

Значит, через пять минут можно потихоньку идти на снижение и вскоре после этого дать команду снять кислородные маски.

Спустя несколько минут я уменьшил обороты моторов. Мы были довольно высоко — на высоте более 6000 метров, что обеспечивало нам безопасность от огня наземных средств противовоздушной обороны.

Звезды исчезли из поля зрения, нас окружили темные тучи. На температуру нельзя было жаловаться: десять градусов ниже нуля, следовательно, опасность обледенения была невелика.

Когда до земли оставалось меньше тысячи метров, я прибавил обороты.

— Сняты ли кислородные маски? — спросил я у экипажа.

— Уже давно... Все в порядке... — послышались в наушниках голоса стрелков.

— Так не пойдет! Доложите снова как положено! — повысил я голос, так как установленный порядок не был соблюден.

Тогда каждый стрелок доложил отдельно.

— Вот так-то, а то тараторите все сразу, как бабы на базаре.

Земля все приближалась. Стрелка высотомера последовательно перемещалась: 700... 600... 500... Вдруг — это было ясно видно сквозь редеющие облака — с земли хлынули огненные струи. Слева, спереди, справа — со всех сторон протянулись в нашу сторону то красные, то желтые, то зеленые сверкающие следы трассирующих пуль из скорострельных пушек и пулеметов.

— Быстро вверх, в облака! — крикнул Штепенко. Наверное, оттуда, из стеклянной кабины штурмана, лучше всего можно было видеть этот жуткий фейерверк. Самолет задрожал, наши стрелки начали поединок с наземными огневыми точками. И вдруг...

— Четвертый мотор горит! — взволнованно доложил борттехник Дмитриев.

— Ликвидировать пожар! — дал я команду, а сам оглянулся направо, где за последним мотором в ночных облаках тянулся длинный хвост огня и дыма. Через некоторое время я с облегчением заметил, что пламя понемногу потускнело, скрылось в белесоватой дымке. Может, все еще обойдется благополучно...

Но нет. Штепенко, который из своей кабины видел лучше, чем я со своего места, передал:

— Пожар не прекращается...

Что делать? В мозгу мелькали тревожные мысли... Линия фронта теперь наверняка позади... Мы ошиблись во времени пересечения ее (после более чем девятичасового полета) лишь на несколько минут. Пустяковый промежуток времени, но для нас он оказался роковым. Мы спустились под облака как раз над линией фронта, немного севернее города Калинина, где противник всеми силами старался переправиться через Волгу. И там нас постигло это несчастье...

Положение становилось критическим. За мотором, на расстоянии всего лишь полуметра, находится бензобак. Когда сгорит вмонтированная между ними огнезащитная перегородка (я уже знал, как горит в воздухе перекаленный металл: стальной лист толщиной два-три миллиметра полыхает, как береста, ведь при движении самолета кислород подается как кузнечными мехами), то огонь в несколько мгновений справится также с алюминиевым бензобаком и взрыв разнесет крыло самолета...

Что происходило в эти часы на командном пункте нашего полка?

Хотя на выполнение боевого задания отправился только один экипаж, командир полка и весь штаб во главе с начальником штаба Иващенко остались ждать сообщения от наших радистов.

Как обычно, приходили лаконичные шифрованные радиограммы: «Прошли ИПМ», «Пересекли линию фронта», «Прибыли на цель». И наконец: «Задание выполнено. На объекте осталось два больших очага пожара».

— Молодцы ребята! — с облегчением сказал полковник Лебедев, вставая. — Арефий Никитич, — обратился он к начальнику штаба, — ты останешься здесь, я пойду прилягу немного. Когда они пересекут линию фронта, позвони мне.

Выходя из командного пункта, полковник увидел две прижавшиеся к стене фигуры. Подойдя ближе, он узнал мою жену Фросю и Мотю Штепенко. Обе они работали в штабе.

Стало обычным, что каждый раз, когда наш самолет отправлялся выполнять очередное задание, жены ждали нас в штабе до той самой минуты, когда узнавали, что мы благополучно приземлились. Ждали они и на сей раз.

— Что вы грустите? Все в порядке: ребята выполнили задание и спешат уже домой, — успокоил полковник женщин.

— Мы все же подождем, — ответила Фрося. И каждый раз тревога и беспокойство покидали наших жен лишь тогда, когда самолет с большим номером «4» на хвосте останавливался на опушке под маскировочной сеткой. А пока это место под прикрытием сосен пустовало, покоя в их сердцах быть не могло.

Наше положение стало критическим, мы оказались ва грани гибели.

— Всем покинуть самолет, — приказал я. — Меня сразу же охватило чувство облегчения, как всегда, когда в сложной ситуации решение принято.

Я уменьшил мощность моторов и установил автопилот так, чтобы самолет, снижаясь, не менял направления. Краем глаза я увидел, как из люка кабины штурмана выпрыгнул Штепенко, следом за ним — еще двое. По сквозняку я догадался, что и второй пилот за моей спиной открыл люк, и, бросив взгляд в эту сторону, я успел увидеть только подметки его унтов.

Горячий дым, пахнувший гарью, проник из полости правого крыла, грозя удушьем. Медлить больше нельзя. Резким движением я распахнул люк над головой. Встал на сиденье и изо всех сил оттолкнулся ногами. Меня сразу же подхватила струя воздуха. Началось свободное падение спиной к земле.

Когда-то, много лет назад, в Оренбургском авиационном училище я был инструктором по парашютному делу. Там мне часто приходилось прыгать. Теперь мне очень пригодились полученные там знания и навыки. Я был совершенно спокоен и уверен в себе. Я разыскал кольцо и дернул его. В следующее же мгновение послышался резкий хлопок, и я повис под парашютом уже в нормальном положении: головой вверх, ногами вниз.

Очевидно, мы находились довольно высоко, когда выпрыгнули из самолета, ибо спуск, как мне показалось, длился слишком долго. Наконец уже можно было кое-что различить внизу. Серой широкой лентой вилась река. Волга. Ветер нес меня как раз вдоль нее. Только этого мне не хватало! Я никогда не мог похвастать своим умением плавать, не говоря уж о плавании в меховой одежде! Я схватился за стропы парашюта и потянул их. Это помогло, и теперь я опускался в направлении левого берега реки. Еще немного! Еще! И вот подо мной уже чернеет земля! Но мои беды еще не кончились. Еще не успев понять, что земля уже совсем под ногами, я больно стукнулся об нее. Оказалось, что ночной прыжок и прыжок при дневном свете — совершенно разные вещи. Ударившись ногами о землю, я оказался в следующий миг снова в воздухе, но теперь уже почему-то ногами к небу! И тогда — второй удар, на этот раз головой о землю, так что искры из глаз полетели. Я быстро схватился за стропы парашюта, к счастью, правильно — за нижние. Купол, надутый сильным ветром, потащил меня по земле. Подтянув нижние стропы купола, я с большим трудом «погасил» его.

Я поднялся на ноги, свернул парашют комом, схватил его в охапку и осмотрелся.

Земля. Под ногами — очевидно недавно вспаханное, теперь подмерзшее поле. А в стороне, на расстоянии всего нескольких десятков метров, черный обрыв речного берега.

Я завязал шелковый купол парашюта узлом, перебросил его через плечо и направился в сторону деревни. Земля была неровной, усеянной кочками, так что идти в больших летных унтах с войлочными подметками было не особенно удобно. Через некоторое время, когда ряды построек впереди вырисовывались уже яснее, я почувствовал, что ступать на левую стопу становится все больней. С каждым новым шагом боль усиливалась, становилась все мучительнее. Наконец я вообще не смог идти и сел. Ну что ты скажешь!

Я положил свою ношу на землю и в поисках помощи осмотрелся вокруг. Вдалеке, как мне показалось, что-то двигалось. Человек это или что другое, определить из-за темноты я не мог. На всякий случай сунул два пальца в рот и хотел свистнуть. Но не тут-то было! Первая попытка вызвала адскую боль: при приземлении я сильно ушиб челюсть. С грехом пополам я все же издал что-то вроде свиста и внимательно прислушался. Издали донесся оклик. Я с трудом поднялся. Боясь ступить на совсем уже разболевшуюся ногу, я помахал краешком материн парашюта.

Темный силуэт направился в мою сторону, время от времени подавая голос. Это оказался Штепенко!

Я взвалил узел на правое плечо, а левой рукой обнял Сашу за шею, и мы двинулись в путь.

Так с трудом мы и двигались. Время от времени Штепенко давал волю своему могучему голосу. Это помогло — еще один член экипажа, Гончаров, отыскал нас. Сразу стало легче: Гончаров взял мою ношу себе и поддерживал меня справа.

Мы добрались до первых домов. Я опустился на крыльцо ближайшего из них. Штепенко пошел на разведку; узнать, где находится сельсовет или правление колхоза. Оказалось, что недалеко, всего через несколько домов.

С большим трудом вскарабкавшись по высокой лестнице, мы хотели войти, но дверь была заперта. Мы долго стучали, и дверь открыли. Какой-то бородач с взъерошенными волосами появился перед нами. Он долго рассматривал нас.

— Кто вы такие? — спросил он наконец.

— Летчики. Из загоревшегося самолета. Выпрыгнули с парашютами, — ответил Штепенко. — У командира что-то с ногой. Впустите нас, он не может больше идти.

— Предъявите документы! — строго потребовал бородач.

Мы протянули ему наши удостоверения. Мужчина долго изучал документы, прежде чем вернуть их нам.

— Входите, я сейчас же пойду позову председателя колхоза. — Затем он зажег стоявшую на столе керосиновую лампу без стекла.

Ребята помогли мне сесть на скамейку у стола.

Тем временем бородач успел уже одеться и вышел. Штепепко пошел с ним, надеясь встретить других членов экипажа, которые могли прийти в деревню.

Первым прибыл старшина Михаил Жила. Он опустился на крышу одного из домов на краю деревни.

Несмотря на то, что нога и челюсть у меня мучительно болели, я не смог удержаться от смеха, когда Жила е украинским акцентом рассказывал о подробностях своего приземления. Сильный порыв ветра занес его в последний момент па крышу избы, покрытой тонким слоем соломы. Мало того, что он с ходу пробил кровлю, он провалился и сквозь потолок из тонких жердей... Когда его ноги коснулись наконец земляного пола избы, перед ним оказалась большая печка, с которой на него смотрела пара испуганных глаз. В тот же миг лежавшая на печке старушка испуганно заголосила. Понадобилось немало времени, чтобы разъяснить старушке, кто он и откуда. Наконец хозяйка успокоилась и даже угостила незваного гостя молоком...

Штепенко организовал поиски летчиков, и через некоторое время весь экипаж собрался у нас. А радоваться было нечему в тот октябрьский день: ребята получили серьезные повреждения, были и переломы костей. Хозяйка, которая после ухода бородача вышла к нам из соседней комнаты, старалась сделать все возможное для облегчения нашего положения.

От нее мы узнали, что па расстоянии примерно часа езды находится маленький районный центр Кашин и что там есть больница.

Наконец прибыл и председатель колхоза. Он тоже долго изучал наши документы. Затем медленно вымолвил:

— Л-люди и лошади ус-стали... Завтра постараемся отвезти вас в Кашин...

— Что значит «завтра»? Нам необходима неотложная медицинская помощь!

У меня не вспыльчивый характер, но в этот раз я рассердился не на шутку, тем более что от пришедшего разило самогоном. И то, как у него заплетался язык, доказывало, что октябрьский праздник он отметил сильнее, чем, может, надо было. Ну да ладно!

Я тут же сам понял, что резкость моя была излишней, и добавил спокойнее:

— Так не пойдет. Надо найти несколько лошадей с телегами. Вы же сами видите, некоторые из нас в таком состоянии, что следует немедленно оказать медицинскую помощь.

Председатель невнятно бормотал что-то. Я вынужден был снова повысить голос:

— Пошлите тотчас же этого товарища...

— Он наш бухгалтер. — Председатель старательно выговаривал это слово.

— Ладно, пусть будет бухгалтер. Пошлите его тотчас же за лошадьми и велите отвезти нас в Кашин.

Так дело пошло на лад, и бородач бухгалтер неспешил за лошадьми. Председатель хотел было последовать за ним, но Штепенко схватил его за рукав.

— Посидите, посидите спокойно. Поговорим немного, пока подводы будут готовы. Успеете еще выспаться.

Ну и Саша! Сообразил наладить дело таким образом, что председатель останется у нас заложником, пока все ве будет улажено.

Сидим.

Ждем.

Время тянется томительно,

Было уже далеко за полночь. Только около трех часов мы услыхали грохот телег, подъехавших к дому.

Две телеги с высокими бортами для возки сена. В каждую запряжено по две лошади. Дно покрыто толстым слоем соломы. Спасибо бородачу!

Ребят, кто пострадал посерьезнее, положили на солому, затем посадили меня, и телеги со скрипом направились к Кашину.

Дорога оказалась не такой уж страшной, за час мы добрались. Точно так, как рассказывала хозяйка.

Видимо, возчики хорошо знали город: они остановились около здания с вывеской «Больница». Штепенко сразу же поспешил на разведку. Через некоторое время мы увидели его снова на крыльце, а с ним был седовласый, с козлиной бородкой мужчина в белом халате. То, что произошло мгновение спустя, удивило нас, измученных тяжелой дорогой и болью. Этот мужчина в белом халате, очевидно врач, сразу же начал ругаться: дескать, всякие типы в праздник тревожат порядочных людей...

Пришлось разъяснить, кто мы и в чем нуждаемся.

— Мест больше нет. — Козлиная борода немного успокоилась. — Придется довольствоваться коридором.

— Коридор так коридор, — ответили мы примирительно. — Мы люди военные, неприхотливые.

Доктор что-то пробормотал себе под нос. Довольно скоро пострадавшие лежали на чистых простынях в кроватях. Я тоже. Только те из экипажа, кто не пострадал при приземлении, расположились в коридоре, но на удобных матрасах.

Вокруг нас захлопотали врачи и сестры, запахло лекарствами, появились бинты.

Когда очередь дошла до меня и молоденькая женщина-врач принялась осторожно ощупывать мою опухшую ногу, я с большим трудом удержался от крика: острая боль пронзила мое тело.

— Кажется, разрыв сухожилия, — отдернула она свою руку, — может быть, есть и перелом... Волноваться, во всяком случае, нет оснований, — успокоила она меня нежной улыбкой.

И в самом деле, когда врачи и сестры вышли из палаты, боль в ноге, казалось, стала несколько терпимее. И когда вошла пожилая женщина, я спросил уже совершенно бодрым тоном:

— Скажите, а что это за деятель у вас тут — эта козлиная борода?

— Он главный врач нашей больницы и известный хирург. Если бы вы знали, какие у него золотые руки!

Женщина дала каждому чистое полотенце и собралась было унести нашу одежду и обувь, сваленную в углу палаты.

— Куда вы все это несете? — забеспокоился Дмитриев. — Потом не найдешь...

— Не беспокойтесь, все будет в целости и сохранности. У нас никогда ничего не пропадало, а теперь одежда даже остается. — Она тяжело вздохнула и провела рукой по глазам:

— Не хватает уже слез, чтобы плакать вместе с матерями умерших тут сыновей...

Затем в палату вошел главный врач. Следом шли две санитарки с алюминиевыми мисками на больших подносах. Запахло чем-то вкусным. Большие карманы халата главного врача подозрительно оттопыривались. Подойдя к моей постели, он вытащил из одного кармана пузатенькую бутылку, взял с тумбочки стакан и наполнил его до половины.

— Чистого иди с водой? — деловито спросил он.

— Водой запьем, — поспешил ответить за меня Штепенко.

Лицо Саши приняло блаженное выражение, когда на его тумбочку поставили миску с гречневой кашей и довольно большой котлетой.

— Вилок, ножей у нас нет, не взыщите, — сказали нам санитарки, извиняясь, и положили на столы деревянные ложки.

— Это ничего, главное, есть что есть, — сказал Петр Мосалев, который до сих пор не вымолвил ни слова.

Главный врач налил теперь в другой стакан воды и поставил его рядом с первым.

— С праздником! -чокнулся он бутылкой о мой стакан.

Содержимое стакана обожгло мне горло. Задержав дыхание, я схватил стакан с водой и сделал большой глоток. Пожар в горле утих. А четырехугольная бутылка продолжала путь, и каждый получил свою долю.

Таким был для нас на этот раз октябрьский праздник.

Проснувшись на следующее утро, я обнаружил, что нога у меня распухла и стала похожа на бревно.

— Ничего, это пройдет, — успокаивала меня пожилая женщина-врач с седыми локонами. — Полежите месяц-полтора и сможете опять идти в бой.

Мосяц-полтора! Так долго проваляться в больнице! Нет уж, я встану на ноги пораньше!

— Скажите, пожалуйста, откуда можно было бы послать телеграмму в полк? — спросил я у врача.

Женщина подумала немного и сказала, что это, может быть, удастся сделать в городском отделе НКВД.

После долгого спора Штепенко дали наконец разрешение получить одежду, и он пошел, чтобы отправить телеграмму. Эта простая, казалось бы, процедура заняла столько времени, что Саша вернулся только после обеда.

Начались томительные больничные дни. Главный врач действительно оказался чудесным человеком и сделал для нас все, что мог. Весь экипаж (и те из нас, кто не пострадал ни от пуль, ни от ночного прыжка с парашютом) жил в больнице, с нетерпением ожидая штабной самолет, который отвез бы нас на родной аэродром.

Прошла неделя. Люди волновались. Некоторые намеревались уже отправиться в полк на свой страх и риск, но по настоятельной рекомендации главного врача ( «подождите еще пару дней») все же остались.

Прошло уже десять дней с тех пор, как мы отправили телеграмму.

— Саша, может быть, ты не дал телеграмму?.. — подозрительно спросил Вася Богданов.

— Ну знаешь! — рассердился Штепенко. Он снова выпросил у врача свою одежду и пошел разузнать, в чем же все-таки дело. На этот раз он вернулся довольно быстро и сообщил, что телеграмма была отправлена, но когда — этого он, к сожалению, узнать не смог.

Перенесемся, однако, снова в наш полк. Командир полка проснулся и с удивлением увидел, что на улице уже светло. Он с нетерпением схватил телефонную трубку и закрутил ручку.

— КП? Иващенко? Почему ты не позвонил? «Четвертый» уже дома?

— О «четвертом» нет никаких сведений... Последний раз связь была установлена, когда он был над Осташковом. А потом ничего...

Лебедев быстро оделся и поспешил на командный пункт. По дороге он снова встретил Фросю и Мотто. Глаза женщин были красными от слез. С немым вопросом смотрели они на полковника. Но что мог он им сказать?.. С момента вылета прошло уже много времени, и находиться в воздухе самолет не мог: горючее уже давно кончилось... Где же он мог сейчас быть? Что случилось?

— Не убивайтесь так сильно, они, наверное, приземлились на каком-нибудь другом аэродроме. Скоро обязательно получим сведения о них. Идите домой и отдыхайте. Как только что-нибудь разузнаем, я сразу же пошлю вестового, — постарался утешить женщин Лебедев.

Женщины нехотя повернули к казармам. А Лебедев поспешил на командный пункт.

— Ну как? — спросил он еще в дверях.

— Пока ни слуху ни духу, — озабочена» ответил начальник штаба. — Я опросил все ближние аэродромы, на никто о них ничего не знает. Говорил я и со штабом противовоздушной обороны Москвы, на этих аэродромах они тоже не приземлялись. Мне сказали только, что севернее Калязина видели горящий самолет, летевший на восток.

Итак, никакой ясности. Все возможности были исчер-' паны, не осталось надежды узнать что-либо о судьбе нашего самолета. Оставалось только с тяжелым сердцем подписать доклад вышестоящему штабу, где после описания результатов выполнения боевого задания стояла лаконичная фраза: «Самолет на свой аэродром не вернулся».

Прошла неделя, подходит к концу и вторая. И вдруг — телеграмма из Кашина!

Можно представить, какую радость она вызвала у всех!

Полковник Лебедев приказал немедленно подготовить штабной самолет и сам полетел к нам.

Велико было паше удивление, когда под вечер в палату вошел наш полковник в белоснежном халате.

— Ну, ребята, быстро одевайтесь — и домой! — бодро воскликнул он, энергично пожимая каждому руку.

— Темнеет уже, — усомнился Штепенко в возможности отправиться в путь.

Лебедев разразился смехом:

— Пара недель праздной жизни — я вы уже успели забыть, что летать можно и ночью!

На лице у Штепепко мелькнула улыбка:

— Не привыкли летать на таком «таксомоторе».

Все дежурившие в тот день врачи, сестры и санитарки во главе с главным врачом пришли провожать нас. Видавший виды больничный автобус уже тарахтел у крыльца. Мы от всего сердца поблагодарили этих замечательных людей, которые так заботились о нас.

В тот же вечер мы были на своем аэродроме. На крыльце полкового госпиталя вместе с Фросей и Мотей нас встречали начальник медицинской службы полка Раковщик, врач Завьялов и медсестры Нина, Ася и Люда.

...Позже, когда мне пришлось писать подробный отчет о полете для штаба полка, я постарался припомнить все подробности этой истории. Насколько помню, перед тем как выпрыгнуть, я остановил моторы и выключил зажигание... Но случилось необъяснимое: через некоторое время прибыло сообщение, что в нескольких десятках километров восточнее Кашина спланировал и приземлился самолет без экипажа!

Так и осталось неясным, погас ли пожар на самолете случайно, сам по себе, или его потушили люди, нашедшие самолет... Это был своего рода «летучий голландец» в воздушном море!

На место выслали бригаду техников, которые сменили мотор, заменили сгоревшее покрытие крыла новым и снова сделали самолет пригодным к полетам. Вскоре самолет занял свое место на опушке соснового леса под маскировочной сеткой.

Наш «ремонт» длился гораздо дольше. Прежде чем срослись кости и сухожилия, прошло почти полтора месяца.

В солнечный апрельский день командующий авиацией дальнего действия генерал-лейтенант авиации Голованов вызвал меня и командира другого экипажа Асямова (тоже бывшего полярного летчика) вместе со штурманами Штепенко и Романовым к себе.

Генерал предложил нам присесть, а сам стал медленно широкими шагами расхаживать по мягкому ковру.

— Мы решили поручить вам полет за рубеж. Тщательно проверьте самолеты и приведите их в образцовый порядок. О времени полета узнаете позже.

То, что мы услышали, было для нас полной неожиданностью. Мы и думать не могли о таких полетах. Наверное, удивление отразилось и на наших лицах, и генерал с улыбкой посмотрел на нас.

Спустя много лет выяснилось, что генерал Голованов дал нам это задание в соответствии с распоряжением И. В. Сталина.

— Как вы думаете, сколько потребуется времени, чтобы слетать в Квебек, побыть там пару дней и вернуться? — спросил Сталин в конце одного из совещаний.

Генерал ответил, что при самых благоприятных условиях можно совершить такой перелет за десять — двенадцать дней.

— А при неблагоприятных?

— Вряд ли можно вообще ответить на этот вопрос, товарищ Сталин. Даже летчику, умеющему летать в любых погодных условиях, могут отказать в разрешении на посадку, — ответил генерал Голованов.

Удовлетворил ли этот ответ Верховного Главнокомандующего, неизвестно, но спустя несколько недель, беседуя с генералом с глазу на глаз, он спросил снова:

— Как можно лучше и быстрее всего слетать в Вашингтон?

Генерал не смог ответить сразу и попросил время, чтобы обдумать возможные варианты маршрутов. И. В. Сталин согласился и велел держать все в строжайшей тайне.

Генералу было нелегко выполнить задание так, чтобы никто ни о чем не догадался. Ведь в его рабочий кабинет постоянно приходили офицеры штаба. А если на столе генерала разложены карты обоих полушарий, то не надо быть особенно догадливым, чтобы понять: готовится что-то необычное.

Взвесив ряд возможных вариантов полета, генерал отдал предпочтение маршруту, начинающемуся в Москве, проходящему через Великобританию, Исландию, Канаду в Вашингтон. Этот маршрут был самым коротким, а самым безопасным генерал считал его как раз по той причине, что он проходил через линию фронта и над оккупированной территорией. Даже в том случае, если противнику удалось бы узнать, что один из руководителей Советского государства полетит в Америку, никому не пришло бы в голову, что выбран такой рискованный маршрут.

Когда генерал доложил об упомянутом маршруте полета в Кремле, это вызвало большое удивление. «Как? Через захваченную врагом территорию? И речи быть не может!»

Но И. В. Сталин решил иначе. Выслушав соображения генерала, он счел их обоснованными и предупредил еще раз: об этом полете никто ничего знать не должен!

Даже генерал Голованов тогда еще не знал, что президент Соединенных Штатов Америки Франклин Рузвельт предложил И. В. Сталину направить в Вашингтон В. М. Молотова. 20 апреля 1942 года И. В. Сталин ответил президенту: «Советское Правительство согласно, что необходимо устроить встречу В. М. Молотова с Вами для обмена мнений по вопросу об организации второго фронта в Европе в ближайшее время. В. М. Молотов может приехать в Вашингтон не позже 10–15 мая с соответствующим военным представителем.

Само собой понятно, что Молотов побудет также в Лондоне для обмена мнений с английским Правительством»{3}.

Несколько следующих дней наши экипажи провели в напряженных хлопотах. Мы приводили самолеты в порядок, тщательно готовили их к полету. Техники и инженеры проверяли каждую гайку и шайбу, прислушивались к работе моторов. Наконец сверкающие чистотой боевые самолеты стояли на опушке леса, готовые к взлету.

Стал известен и конечный пункт полета — Англия.

Асямов под большим секретом рассказал мне, что наше правительство купило в Англии большие четырехмоторные боевые самолеты и что нам придется в ближайшем будущем повезти туда экипажи, состоящие из летчиков гражданской авиации, которые будут перегонять эти самолеты. Предстоявший полет был якобы задуман для того, чтобы начальство могло решить, правильно ли выбран маршрут, и чтобы проверить, справимся ли мы с подобным заданием.

Вечером 26 апреля 1942 года, когда мы с Асямовым доложили полковнику Лебедеву о готовности самолетов и экипажей, последний неожиданно сообщил нам, что полетит только один самолет — самолет Асямова.

У меня сразу испортилось настроение.

— Ну-ну! Не вешай носа, я же еще не закончил, — заулыбался полковник. — Оба самолета держать в готовности к вылету. Если у самолета Асямова обнаружится какая-нибудь техническая неполадка, полетит ваш самолет. Во всяком случае, полетите вы оба вместе со своими штурманами, а командиром будет тот, на чьем самолете вы полетите.

Это уже совсем другое дело! Мое настроение заметно улучшилось.

28 апреля был получен приказ: вылет вечером.

Прибыли и пассажиры — четыре человека, среди них В. Н. Павлов из Народного комиссариата иностранных дел.

Погода стояла по-настоящему осенняя: по низкому небу мчались мрачные стаи облаков, временами моросил дождь. К вечеру небо сделалось тусклым, свинцовым.

Тягач медленно отбуксировал самолет Асямова на бетонную взлетную дорожку, а мой стоял в готовности на одушке. И там было все в порядке: моторы опробовали, экипаж в ожидании.

— По местам! — скомандовал Асямов.

Экипаж быстро занял свои места. Я залез в кабину, пристроился на месте второго пилота за спиной Асямова и занялся подгонкой ремней парашюта.

— Завести моторы! — послышалась новая команда. Все четыре винта послушно пришли в движение. Борттехник Масюк довольно улыбался: на задание полетит все-таки его самолет!

— Все в порядке, самолет к взлету готов! — доложил он через некоторое время Асямову.

Проверив еще раз работу всех моторов, Асямов крикнул в микрофон:

— Иду на взлет!

Сначала медленно, затем все быстрее и быстрее мчался самолет по бетонной взлетной дорожке. Лес неподалеку от аэродрома несся навстречу нам с бешеной скоростью... Но самолет уже устремился в воздух, и верхушки сосен погрузились в темную пропасть.

— Убрать шасси! — скомандовал Асямов. Большие, диаметром полтора метра, колеса как бы сами собой убрались под крылья самолета.

Нас окружала кромешная тьма. Мы летели в облаках. Видны были только светящиеся стрелки на приборной доске.

— Проходим исходный пункт маршрута, — сообщил второй штурман Романов, когда мы все еще набирали вы-соау в беспросветной темноте облаков.

— Кто это тебе сказал? — усмехнулся Асямов. — Я лично никаких ориентиров не вижу.

— Что значит «не вижу»? — удивился Сергеи. — Только что мы были над радиомаяком Загорска.

— Так бы и сказал сразу, — проворчал Асямов добродушно. — У меня же нет радиопеленгатора.

Маленький подмосковный город Загорск был для нас постоянным исходным пунктом, хотя там и не было аэродрома. Чтобы не выдать местонахождения своего аэродрома противнику, даже если бы маршрутная карта полета случайно попала к нему, начало маршрута всегда наносили на карту от Загорска. Курс и другие расчеты на полет от аэродрома до этого исходного пункта каждый знал наизусть. Поскольку для всех боевых взлетов исходным пунктом являлся Загорск, то можно было не опасаться, что пилот забудет, как выйти к нему.

Самолет поднимался все выше. Спокойно гудели моторы. Все было как обычно, как обычно у летчиков.

Темный мешок туч начал рваться: время от времени мелькали далекие звезды. Еще несколько минут — и мы окончательно оторвались от мутной массы облаков.

Свежее чистое небо. Наверху искрятся мириады звезд. Тишина.

Тишина? Это только кажется. Где-то под этими безразличными облаками наши бойцы сражаются не на жизнь, а на смерть, отражая натиск вражеских танков.

Судя по времени, мы должны были уже пролетать над линией фронта. Так оно и было. Сквозь редкие облака прорезались потерявшие уже свою яркость струи света вражеских прожекторов, воздух трамбовали разрывы снарядов, трассирующие пули нервно чертили светящиеся линии... Все это было обычным для военного времени, делом повседневным.

Подобные «концерты» нас особенно не тревожили. Самолет был уже на высоте более пяти тысяч метров.

Облачный покров не мог полностью скрыть жгучие раны терзаемой земли — красное зарево тут и там напоминало вулкан, начавший извержение. Горели наши города и села...

Верхний край облачного покрова поднимался все выше. Когда, по расчетам, мы были над средней частью Балтийского моря, стрелка высотомера показывала уже 7500... Временами мы мчались сквозь верхнюю кромку высоко поднявшихся облаков, но оставаться в них у нас не было никакого желания — здесь на нас могла обрушиться целая куча неприятностей. Самолет мог обледенеть и потерять управление, даже развалиться в воздухе. При обледенении к тому же чрезвычайно трудно пользоваться радиосвязью и средствами радионавигации.

Вскоре впереди справа глубоко под нами замерцало множество далеких огоньков, свет которых был заметен сквозь облака.

Южный берег Швеции.

Конечно, подданные шведского короля, будучи гражданами нейтрального государства, могли позволить себе роскошь пользоваться ночью электрическим светом. Нам, вот уже в течение почти целого года вынужденным жить и работать в кромешной тьме ночей, подобное казалось далеким воспоминанием...

Это зрелище мы могли наблюдать не более часа, и опять южная часть Скандинавского полуострова окуталась темнотой.

Мы летели над фьордами Норвежского королевства, страны прославленных некогда викингов, землю которой теперь топтали нацисты.

На побережье Норвегии танцевали вихри пламени, освещенная огромным пожаром опушка леса меняла цвет и форму самым фантастическим образом. Когда пламя уменьшалось, лес отодвигался и темнел, а когда оно увеличивалось — светлел и приближался, как будто хотел рассмотреть, что пожирал огонь.

И Норвегия осталась позади. В отдалении слева мель-ка;1 прожектор — там было побережье Дании, разделявшей участь Норвегии.

Впереди, на серой и однообразной поверхности моря, показались огни.

— На курсе корабли! — доложил Штепенко.

— Обходить справа! — скомандовал Асямов.

Мы сменили курс. Стараясь увидеть корабли в море, пристально вглядывались в темноту. Вскоре мы разглядели их. Один... еще один... третий... четвертый... Целый караван двигался в направлении побережья Норвегии.

На мачтах горели огни. Значит, это корабли гитлеровцев.

Штурманы нанесли на карты курс кораблей, численность и координаты.

Караван остался позади, и мы снова легли на прежний курс.

Вдали, очень далеко впереди, похожие на звезды, мерцали огни прибрежных маяков на Британских островах. Ночью они казались довольно близкими, однако на самом деле до них было не менее трехсот — четырехсот километров.

Синоптики предсказали нам встречный ветер. Согласно договоренности с англичанами, приземлиться мы должны были рано утром. Соответственно полученным от синоптиков данным мы начали полет пораньше. А теперь возникли трудности. Ветер оказался попутным и к тому же сильным. Наши расчеты не оправдались, и мы прибыли к побережью Шотландии почти на два часа ранее условленного времени!

На аэродроме, где мы должны были приземлиться, не было видно никаких признаков жизни, царила полная темнота. Немного южнее, на берегу Эдинбургского залива, работал ночной аэродром. Время от времени там мигал большой зеленый глаз прожектора. Казалось, он зовет нас приземлиться там.

— Может быть, попытаемся? — спросил я у Асямова. И тот направил самолет к аэродрому, сделал на довольно небольшой высоте круг, но затем снова набрал высоту.

— Ничего не выйдет, этот аэродром для таких, как наш, самолетов слишком мал. Придется все-таки ждать утра.

Так мы крейсировали вдоль восточного берега Шотландии, временами пролетая и над аэродромом, где должны были приземлиться.

Когда начало светать, мы с ужасом увидели, что «наш» аэродром еще только строится! Взлетно-посадочная полоса была, правда, готова, по все пространство вокруг нее было забито десятками всевозможных строительных машин, беспрестанно снующих во всех направлениях.

Наконец, когда окончательно рассвело, на одном конце посадочной полосы разложили посадочный знак, и вскоре наш гигантский самолет уже катился по гладкому бетону. Как только самолет остановился, к нему со всех сторон ринулись велосипедисты. Они кричали, размахивали руками и флажками, пытаясь что-то объяснить нам.

Затем прибыл дежурный офицер (это мы поняли по повязке на его левом рукаве) и помог найти для стоянки нашего самолета место. Моторы остановились, и .мы вылезли. Теперь можно было с наслаждением размять затекшие руки и ноги.

Нас окружили шотландские и английские офицеры. Прибыли и переводчики — для командиров офицер, для остального экипажа сержант.

Командир базирующейся здесь истребительной части полковник Уильяме пригласил нас выпить кофе. Мы сразу же согласились. Раннее утро было прохладным, к тому же, проведя в воздухе одиннадцать часов при двадцатиградусном морозе, мы основательно продрогли.

Казалось, что авиационный городок расположен совсем близко, но, чтобы туда добраться, пришлось долго кружить вокруг аэродрома. Недавно построенная дорога вилась между полями и лугами, поворачивая то направо, то налево, и была настолько узкой, что две машины едва могли там разъехаться. Мы долго гадали и никак не могли понять, зачем понадобилось делать дорогу такой извилистой. Наконец я решил спросить об этом у полковника.

Он ответил:

— Ничего не поделаешь, земля является частной собственностью фермеров. Государство не может прокладывать дорогу прямо через их землю, пришлось вести ее по пограничным межам...

— А как обстоит дело на поле битвы, на линии фронта... словом, там, где возникает необходимость рыть траншеи и окопы? Разве тогда государство тоже каждый раз должно спрашивать разрешения у фермеров? — задал я новый вопрос.

Переводчик-офицер притворился, будто не слышит мой вопрос, и стал быстро-быстро объяснять что-то Асямову...

Внешний вид авиационного городка был довольно неприглядным: временные деревянные постройки типа бараков, покрытые толем; довольно большие окна. Кругом остатки разнообразных строительных материалов, кучи гравия и песка, дранки и щепки. Однако при входе в дом сразу бросалась в глаза хорошая обстановка комнат, мягкая мебель, ковры, на стенах картины.

Мы умылись, немного привели себя в порядок и вошли в гостиную. В углу в традиционном английском камине уютно пылал огонь. Для наших окоченевших от холода рук и ног это было как нельзя кстати. Мы полукругом уселись перед камином.

Сразу же появился солдат с большим подносом, на котором выстроились стаканы, чашки, чашечки, целая батарея бутылок. Полковник Уильямс сам наполнил стаканы и торжественно предложил тост за победу над гитлеровцами, за. Красную Армию и традиционный тост летчиков «Happy landings» ( «Счастливых посадок» (англ.)

Вдруг шум голосов умолк, наши хозяева встали. Мы последовали их примеру. Вошел седоволосый человек невысокого роста в форме высшего офицера английской авиации. Он сразу подошел к нам и пожал каждому руку.

— Командующий округом вице-маршал авиации Эндрюс, — представил его переводчик.

— Как прошел полет? Какая была погода? — Этими обычными для летчиков вопросами начал разговор вице-маршал.

Когда в ходе беседы, переходя с одной темы на другую, мы рассказали Эндрюсу о кораблях, которые видели у побережья Норвегии, вице-маршал заметно оживился. Он отдал одному из присутствующих офицеров какое-то приказание и попросил нас сообщить точное местонахождение каравана. Офицер сразу же нанес наши данные на свою карту и быстро вышел.

В тот момент подошел полковник Уильяме и сказал несколько слов переводчику.

— Мистер Уильяме просит сообщить, что самолет, на котором вас доставят в Лондон, в вашем распоряжении, — обратился к нам переводчик.

Мы допили кофе, поблагодарили за радушный прием и попрощались. На аэродром мы поехали, делая опять те же самые заячьи петли, на этот раз в противоположном направлении.

Нас уже ожидал пассажирский самолет «фламинго», десятиместный, с необычайно высоким шасси. Последнее обстоятельство придавало ему некоторое сходство с розовой южной птицей, именем которой он и был назван.

Кстати, самолет был снабжен оригинальными и довольно удобными парашютами: пассажир, сев в кресло, пристегивает себя к нему ремнями и даже не замечает расположенного за сиденьем парашюта, лишь поднявшись, он чувствует его у себя на спине.

Штепенко и я заняли места с правой стороны, предполагая, что, если самолет движется на юг, то есть в направлении Лондона, слева можно будет увидеть лишь полны Северного моря, а справа удастся полюбоваться Шотландией и Англией.

Моторы загудели как бы сами собой. Пробежав несколько сот метров по взлетной дорожке, самолет плавно взмыл в воздух.

Мы, с интересом рассматривали землю, проплывавшую внизу. Бросалось в глаза, что как шотландцы, так и англичане вспахивали во время войны каждый клочок земли. На пограничных межах можно было видеть каменные ограды, отделявшие землю одного фермера от земли другого. Серыми лентами извивались каналы и шоссе.

Когда самолет летел еще сравнительно низко, мы заметили, что на полях и в огородах работали в основном мужчины. Женщин можно было увидеть очень редко. «Вот тебе и второи фронт! — подумал я про себя. — Вместо того чтобы сражаться с оружием на фронте, наши союзники предпочитают сажать цветную капусту!»

Конечно, ведь это было прибыльным делом: цены на овощи не подлежали правительственному контролю, а в результате общей нехватки продуктов, вызванной морской блокадой, цены на черном рынке резко подскочили.

— Эндель, — прервал мои думы Штепенко, — смотри, сколько аэродромов!

Действительно, теперь и я увидел густую сеть аэродромов. В любой момент пребывания в воздухе можно было заметить на горизонте по крайней мере два-три аэродрома. Заметив наш интерес к ним, офицер-переводчик довольным тоном сказал:

— У нас в Англии столько аэродромов, что в случае аварии летчик всегда имеет возможность приземлиться на одном из них.

Напоминающая паутину сеть дорог густо покрывала всю поверхность Британских островов. По многочисленным каналам тянулись караваны барж. Вдоль берет канала, таща за собой баржи, двигался по рельсам электровоз.

Был яркий, солнечный весенний день. Воздух хорошо прогрелся, и самолет в воздушных потоках довольно сильно болтало. Знаменитых английских туманов, о которых я знал из книг Чарльза Диккенса, в это время года не было. Воздух был удивительно чист, видимость — такая хорошая, что видна была вся Англия, от восточного до западного побережья. Далеко на западе горизонт сливался с темными водами Атлантического океана.

Двигаясь на юг со скоростью двести километров в час, мы вскоре оказались над промышленными районами Англии. Все чаще мы видели внизу города, окутанные облаками дыма. Темно-красные кирпичные корпуса фабрик и другие здания четко вырисовывались на фоне окружающей их зелени лесов и лугов. Серыми гранитными глыбами виделись нам средневековые замки, дома и стены, некрытые плесенью и мхом, поросшие кустами и деревьями.

К исходу второго часа нашего полета внизу показались утопающие в зелени большие красные здания, очень похожие друг па друга. Широкие улицы окаймлены прямыми рядами деревьев.

От переводчика мы узнали: это Лондон, точнее, северный пригород столицы Британской империи.

В моем воображении Лондон, правда, представлялся иным': дымным и покрытым сажей, туманным и мрачным. Однако, как говорят, лучше один раз увидеть, чем семь раз услышать!

Самолет пошел на снижение, описывая большую спираль. Почти задевая заводские трубы и высокие двускатные крыши, он сел на спрятавшуюся между зданиями зеленую площадку. Через несколько минут мы стояли перед ^аэропортом, па крыше которого прочитали название — Хэндон.

Значит, это и был Большой Лондон, его северо-западный пригород Хэндон. В нашу сторону сразу помчались машины. Сердца наши трепетно забились, когда вышедшие из одной машины люди обратились к нам на чистейшем русском языке.

Полковник Стукалов, Борисенко и другие работники советского посольства приветствовали и обнимали нас, поздравляя с успешным полетом. Затем поднялся невообразимый шум, как на летнем птичьем базаре на южных скаггах острова Рудольфа! Каждый хотел посадить нас в свою машину. Сложность заключалась в том, что нас было только четверо, а машин — семь.

Выход все же нашелся: мы обещали поочередно использовать каждую машину во время пребывания в Лондоне.

После получасовой, довольно быстрой — конечно, в наземном смысле — гонки (стрелка спидометра указывала на цифру «100») машины свернули с магистральной дороги в массивные ворота дома № 13 на Миллионер-стрит. Здесь находилось советское посольство.

Кстати, потом мы узнали, что цифра «13» в Лондоне довольно непопулярна. На многих улицах вообще отсутствуют дома с этим «несчастливым» номером.

В вестибюле здания посольства нас встретили супруга посла и первый секретарь посольства К. В. Новиков. После короткой беседы он сказал нам:

— Пообедайте, отдохните как следует, а завтра утром в удобное для вас время — до двенадцати часов — вас будет ждать товарищ Майский.

Соотечественники засыпали нас вопросами: «Как жизнь в Москве, как Ленинград?», «Какое настроение у советских людей в тылу?», «Что думают наши воины на фронте?». Десятки и десятки вопросов, н которых звучала забота о судьбе Родины, требовали ответа. Ведь мы были первыми советскими людьми, посетившими посольство после начала войны. Мы едва успевали подробно отвечать на расспросы.

В столовой, куда нас пригласили на обед, собрались почти все работники; посольства. Снова посыпались вопросы. Несколько часов мы, как могли, отвечали на них и потом' наконец отправились на отдых в гостиницу.

На следующее утро, хорошо отдохнув, мы поехали на прием к послу. Нас сразу проводили в его кабинет.

Товарищ Майский был один. Он поздравил нас с успешным завершением полета, дружески побеседовал с нами и пригласил на торжественное собрание, которое должно было состояться в посольстве и® случаю 1 Мая.

— Здесь есть желающие познакомиться с вашим самолетом. В этом заинтересованы наши инженеры, а прежде всего — англичане. Можно это устроить? — спросил товарищ Майский на прощание.

Асямов согласился.

Желающих отправиться в Шотландию собралось столько, что самолет не смог вместить всех.

— Сергей Александрович, — сказал Романов, — в самолете мало места, да и всем нам нет смысла лететь в Шотландию. Один из нас полетит, а другие могли бы остаться здесь, чтобы ознакомиться с Лондоном. Давайте кинем жребий, кому из нас лететь показывать самолет!

Асямов согласился. Он вынул из коробки четыре спички и обломил у одной из них головку.

— Кто вытянет спичку без головки', тот и полетит, — сказал он, пряча за спиной руку со спичками.

— Начнем с тебя! — протянул он кончика спичек' в мою сторону.

Повезло, я вытащил спичку с головной,

Романову тоже повезло.

Штепенко прищурил глаза, подумал немного и затем решительно протянул руку. И ему повезло.

— Бросили вы меня на произвол судьбы! — усмехнулся Асямов. — Ну ладно, полечу один. Покажу гостям самолет и заодно прикажу техникам подготовиться к обратному полету.

Самолет взял на борт десять человек...

Мы втроем сразу сели в машину и в сопровождении сотрудника нашего посольства начали ознакомление с Лондоном.

Прежде всего обращали на себя внимание интенсивность и темп движения. Большие красные автобусы мчались с невероятной скоростью, ловко лавируя на улицах, забитых машинами. Раскачиваясь и шатаясь, как пьяный, двигался двухэтажный трамвай. У большинства легковых машин на крыше был странный мешок, похожий на матрас. Нам сказали, что эти машины приводятся в движение газовым топливом. Одного такого мешка якобы достаточно, чтобы проехать 50–60 километров. Когда содержимое мешка кончалось, мешок заменяли другим, а старый возвращали на газовую станцию.

Мы проехали мимо известного Вестминстерского аббатства, где вот уже несколько столетий происходят коронации английских королей и королев. Эта средневековая церковь является национальным пантеоном, там много гробниц и усыпальниц королей, великих людей. Запомнилось фантастическое богатство архитектурных форм здания.

Еще одно великолепное сооружение — здание парламента. Над стенами, покрытыми каменной резьбой, возвышается стройная башня — Биг Бен, — бой часов на которой так же разделяет время на прошлое и настоящее, как у нас в Кремле на Спасской башне.

Недалеко от кафедрального собора Святого Павла возвышается монументальный памятник королеве Виктории. По мере того, как мы ехали, все чаще встречались следы варварских налетов, совершенных гитлеровцами в 1941 году. Сначала попадались лишь отдельные разрушенные дома, затем целые кварталы, а приехав в Сити, мы увидели только руины и кучи развалин. Когда-то здесь, в центре столицы Британской империи, была сосредоточена вся коммерческая и финансовая деятельность. С утра до вечера клокотала здесь в огромных зданиях деловая жизнь. Банкиры и коммерсанты, директора трестов и концернов управляли отсюда огромной частью мировой экономики. А теперь здесь стояла мертвая тишина, только порывы ветра поднимали облака пыли и сажи...

За год, прошедший после последнего опустошительного налета, в Лондоне сумели расчистить для движения только магистральные улицы, хотя для этой цели были созданы два специальных треста, финансируемых государством.

Мы проехали через Гайд-парк. Тут же рядом находится Букингемский дворец — резиденция королей. Над зданием реял государственный флаг. Это означало, что король Георг VI находился во дворце.

У англичан сохранился ряд символических обычаев, ставших традициями. Расцвет Англии начался когда-то с овцеводства, и сегодня это находит отражение в том, что спикер — лидер палаты общин — вместо кресла сидит на мешке, набитом шерстью. Еще и сегодня у короля есть стадо овец. Эти королевские поставщики шерсти пасутся не где-нибудь на лугах Шотландии, а прямо в центре города, в Гайд-парке. В этом парке и простым смертным разрешено гулять и лежать на газоне, рвать цветы, собираться на митинги...

Нам пришлось поспешить обратно, чтобы вовремя успеть на обед в советском посольстве. Машина двигалась по набережной Темзы. В Лондоне очень много мостов, движение машин по ним очень оживленное.

Мы приехали в район заводов и фабрик. Тысячи велосипедов, поставленных на многоэтажные подставки... Велосипед — транспорт рабочих, а постройки барачного типа-их дома... На веревках сушилось белье. Вокруг сновали неумытые сорванцы.

Подкрепившись, мы снова направились в город. На . этот раз пешком. Мы намеревались купить кое-какие сувениры домашним. Это оказалось, увы, гораздо более сложным делом, чем мы могли предположить. Все товары, вплоть до мелочей, продавались только по карточкам.

Нас выручил профсоюзный комитет посольства, где нам выделили некоторое количество талонов. Заодно нам подсказали, что прежде всего следует купить газеты. В связи с острой нехваткой бумаги в магазинах оберточной бумаги нет. Каждый покупатель должен позаботиться об этом сам. Для этой цели превосходно подошла «Тайме», имевшая солидный объем.

Из передовой статьи этой влиятельной газеты мы поняли, что кто-то добивается у правительства разрешения женщинам носить на работе мужские брюки. Эта проблема возникла в связи с дефицитом женских шелковых чулок...

С моими покупками произошел курьез. Я попросил продавщицу положить вместе с другими сувенирами флакон хороших духов. Я не был тонким ценителем парфюмерии, положился на вкус продавщицы. И только в гостинице, развернув пакет, я с удивлением обнаружил, что духи эти были московские — на этикетке красовалось знакомое и известное «тэжэ»!

День клонился к вечеру. Надо было быстро побриться, привести в порядок одежду, закончить остальные приготовления и поспешить в посольство на торжественное собрание, посвященное 1 Мая.

После короткого доклада с приветствием к сотрудникам посольства от нашего имени выступил Штепенко. Затем всех пригласили к праздничному столу.

Я сидел за столом с тревогой в сердце. Асямов обещал К вечеру обязательно вернуться, но его все еще не было...

Настроение было плохое. Оно не улучшилось даже тогда, когда из зала донеслись звуки музыки, извещавшие о начале бала. Я сед в углу зала и наблюдал за танцующими, а беспокойство в душе все росло. Я вздрогнул, когда ко мне подошел один из работников посольства и тихо сказал:

— Вас приглашает к себе товарищ Майский. Я вмиг оказался на втором этаже. Войдя в кабинет посла, я увидел его беспокойно шагающим из одного угла комнаты в другой.

— Товарищ Пусэп, с Асямовым случилось несчастье...

— Простите, как? Что случилось? — почти закричал я.

— Весь день англичане держали нас в неведении относительно того, что произошло. Сначала они передали, что самолет совершил вынужденную посадку. Затем сообщили, что произошла авария. И только теперь, несколько минут назад, в ответ на мое настоятельное требование они признали, что произошла катастрофа... Все — и экипаж, и пассажиры — погибли...

Посол удрученно умолк. Я стоял остолбенев, пораженный этим известием.

— Из Москвы вам пришел приказ завтра вылетать обратно. Но как вы сможете это сделать, если командир самолета погиб... — продолжал посол.

— Товарищ Майский, я смогу повести самолет обратно и один. На самолете было два экипажа: два пилота, два штурмана и два радиста. Конечно, будет немного тяжелее, по мы справимся. Приказ выполним точно!

— Хорошо! — протянул мне руку посол. — Значит, завтра вечером вы вылетаете. Перед этим зайдите ко — мне.

Я молча пожал ему руку и вышел из кабинета. Горе и скорбь легли на сердце тяжким грузом.

Нет больше Сережи Асямова... Никогда больше мы не увидим его — веселого, жизнерадостного товарища, славного летчика и мужественного воина...

Войдя в зал, я заметил, что многие смотрят на меня вопросительно. Я сел между Штепенко и Романовым. Они узнали всю горькую правду... Для нас праздника больше не было. Мы извинились перед присутствующими и покинули зал, сославшись на предстоявший нам на следующий день полет.

...В зти горестные для нас часы генерал Голованов находился в Москве у Главнокомандующего и доложил о гибели Асямова. Сталин был крайне удручен этим трагическим событием. Он долго молчал. Наконец спросил:

— И что мы сейчас предпримем? Встреча с Рузвельтом должна обязательно состояться! Есть у вас еще какие-нибудь предложения?

— Есть, товарищ Сталин. В Англии сейчас находится пилот Пусэп, командир экипажа. Он, как бывший полярный летчик, привык к дальним беспосадочным полетам, да и в военное время оп провел в воздухе немало часов. Он один и приведет самолет обратно. Тогда пополним экипаж, и можно отправляться в путь.

— Вы в этом полностью уверены?

— Да, уверен, товарищ Сталин!

— Ну что ж, действуйте!

...Утром, как и было договорено, мы появились у посла. В конце короткого разговора он сказал:

— Мне надо послать в Москву дипломатическую почту. Сможете ли вы ее доставить по всем правилам? Понимаете, она не должна попасть в руки посторонним!

— Товарищ Майский! — поспешил ответить Штепенко. — Обещаем вам, что отвезем все как положено! А если случится что-нибудь неожиданное, мы уничтожим почту в первую очередь!

— Хорошо, — улыбнулся посол, — верю вам. Счастливого пути! Когда прилетите в Москву, передайте Родине наш привет!

После завтрака мы взяли в секретариате запечатанные мешки с почтой и поспешили на аэродром. Из-за маленького происшествия в пути мы чуть не опоздали. Под нашу машину попала собака. Тотчас вокруг нашего несчастного шофера собралась негодующая толпа. У меня возникло уже опасение, что шофера тут же поколотят. Провожавшему нас представителю посольства с большим трудом удалось упросить полицейских и владельца собаки отложить разбирательство дела. Следует сказать, что по английским законам за наезд на собаку шофер может подвергнуться более тяжелому наказанию, чем за наезд на человека. Человек, дескать, должен знать правила движения, а пес их но может знать... Это, конечно, правда. Но нам все же после этого случая и того, что мы видели раньше, трудно было отделаться от назойливой мысли: странный все-таки народ эти наши союзники, англичане, — идет жестокая война, а они занимаются какими-то пустяками...

Развив бешеную скорость, мы все же прибыли на аэродром вовремя. Английский пассажирский самолет ждал нас. Из прибывших одновременно с нами машин выгрузили огромную груду различных ящиков и ящичков, мешков и мешочков — патриотический подарок работников посольства Красной Армии.

От этого стало тепло на душе, но... Англичане тщательно взвесили всю эту груду, вес оказался внушительным. Наш-то самолет возьмет все это на борт, но вот английский самолет, который должен был доставить нас в Шотландию, с таким грузом не справится. Пришлось довольно долго ждать, пока подготовили к полету самолет помощнее и побольше.

Все эти хлопоты требовали времени. Вряд ли мы успели бы в Шотландию вовремя, если бы, повинуясь какому-то внутреннему чувству, я не назначил вылет из Англии на час раньше, чем это было действительно необходимо. Этот запас времени пришелся теперь кстати!

На этот раз нас попросили пристегнуть парашюты. На мой вопрос, почему экипаж самолета не сделал того же самого, переводчик ответил:

— Мы уверены, что все будет хорошо, но нам дали строгий приказ беречь вас от любой случайности.

Все шло нормально, и вскоре мы приземлились на аэродроме вблизи города Данди. Там ожидали оставшиеся с самолетом борттехники.

От начальника аэродрома они уже знали о гибели' Асямова. Он и нам выразил искреннее соболезнование и просил, если мы снова окажемся в Англии, обязательно зайти к нему в гости.

Наш большой воздушный корабль был уже готов к взлету. Мы запустили моторы. Беспокойство вызывали маленькие размеры аэродрома. Опасения подтвердились:

отделившись от бетонной дорожки, колеса самолета задели сначала макушки кустов, а затем даже деревьев, растущих па краю аэродрома. Разворот на 180° — и мы легли на курс. Направление — прямо на восток. Довольно близко внизу лениво катились волны Северного моря.

Вылет был рассчитан так, чтобы темнота встретила нас у побережья Норвегии. На всякий случай мы старались набрать как можно большую высоту. Она всегда лучший и наиболее действенный союзник как против врага, так и против капризов погоды.

За моей спиной, там, где сидел я на пути из Москвы, разместился теперь штурман Романов. Опять я вспомнил Асямова.

Майор Романов распахнул купол кабины у себя над головой и, вооружившись секстантом, занялся астрономическими наблюдениями и расчетами. Штепенко был теперь один в кабине штурманов в передней части самолета. Он работал с радиокомпасом, пеленгуя оставшиеся позади английские радиостанции.

Под нами плыли облака. Между ними мелькали очертания скрытых сумерками мысов и фьордов побережья Норвегии.

Становилось все темнее, однако зарево на севере так и не погасло. Ночи стали совсем короткими. К тому же мы спешили навстречу рассвету, двигаясь со скоростью 400 километров в час, что еще больше укорачивало ночь.

Я поднимал самолет все выше и выше: 6000... 7000... 8000 метров. Температура наружного воздуха резко понизилась. Термометр показывал 48 градусов мороза. Появилось знакомое по Северу чувство, будто сидишь в нижнем белье на морозе. Холод пробирался к телу со всех сторон. Пониже, конечно, теплее, но у нас не было никакого желания знакомиться с зенитной артиллерией а истребителями гитлеровцев.

Вдруг слой облаков кончился.

— Под нами западное побережье Готланда, — сообщил Штепенко.

Светало. В скором времени от горизонта оторвался солнечный диск. Ветер усилился. К счастью, он был попутным, помогал нам. Скорость полета возросла до 450 километров в час. Вскоре мы увидели внизу Рижский залив. Затем па него опустилось светлое покрывало облаков.

Однако радость, охватившая нас при появлении слоя облаков, оказалась довольно непродолжительной... Под лучами поднимавшегося солнца этот слой довольно быстро улетучился.

— Будьте начеку! — предупредил я бортстрелков.

— Есть быть начеку! — прозвучали в ответ голоса ребят.

До линии фронта оставалось не так уж много — всего сто километров.

— Сзади приближается истребитель! — услышал я вдруг взволнованный голос стрелка средней башни.

«Теперь начнется!»-подумал я, увеличивая скорость самолета за счет потери высоты.

— Не давайте ему приближаться! — скомандовал я. Наш самолет затрясся, — значит, пушки, находящиеся в средней башне и в хвосте, открыли огонь по вражескому истребителю.

— Скотина такая! — ругался Штепенко. — Чуть не убил! Хватил прямо под пятку...

Причиной негодования Штепенко послужило то, что снаряд, выпущенный фашистским истребителем, попал в основание рамочной антенны радиокомпаса. К счастью, он не взорвался.

Я еще прибавил скорость. Теперь мы чувствовали себя уже гораздо увереннее: мы летели над своими!

Самолет снова задрожал: опять стреляли наши пушки.

— Как дела? — спросил я у стрелка средней башни.

— Он боится приблизиться к нам, ведет огонь с расстояния нескольких километров.

— Тогда пусть стреляет, когда-нибудь у него кончатся боеприпасы. А мы сейчас совсем спрячемся.

В следующий момент мы шмыгнули в появившиеся перед нами облака. Теперь можно было продолжать полет совершенно спокойно. В облаках он нас не найдет!

Через десять минут я повел самолет на снижение.

1000... 800... 500 метров.

— Спускаюсь ниже облаков. Следить за землей!

Под нами была истерзанная многочисленными ранами войны земля нашей Родины...

Через час нашему взору открылся просторный зеленый ковер родного аэродрома.

Мы дома!

Задание выполнено!

Довольно скоро нам стала ясна настоящая цель выполненного полета. Это был экзамен на зрелость! Успешное осуществление полета дало командованию твердую уверенность в том, что мы в состоянии выполнить задание намного сложнее и неизмеримо ответственнее.

— Вскоре после возвращения самолета, — вспоминает те дни Главный маршал авиации Голованов, — я был опять у Сталина. Он спросил, можно ли слетать к Рузвельту, и, получив положительный ответ, дал распоряжение подготовить самолет к полету в Вашингтон. Внимательно глядя мне в лицо, он сказал, что в Вашингтон полетит Народный комиссар иностранных дел.

— Этого не должен знать никто, — закончил Сталин. — Чем быстрее полет будет осуществлен, тем лучше. Ответственность за полет возлагаю на вас.