В маленькой деревушке наши машины догнали главные силы бригады. Старший лейтенант Аматуни ушел к начальству. Вернувшись, сказал, что простоим здесь часа три-четыре. Ну, думаю, хоть траки на правой гусенице успею заменить. Несколько штук заменил, дальше дело застопорилось. Рвутся «пауки» — своеобразный инструмент танкиста, пара толстых, витых из стальной проволоки тросиков. Тоже износились, очень давно они в работе. Спасибо, выручили ребята из самоходного артиллерийского дивизиона, подошедшего в деревушку. Самоходчики отдали мне насовсем новые «пауки», и я натянул гусеницу, отрегулировал ее провис.

Ночью 3-й батальон покинул деревню. Прошли два-три километра, услышали сильную стрельбу. Били пулеметы, минометы, легкая артиллерия. Подъехали к стрелковой цепи. Бойцы лежали зарывшись в снег, вражеский огонь не давал им поднять голову.

Ночь ясная, звездная. Видно далеко. Слева чернеет полоска леса. На опушке вспышки пулеметных очередей. Впереди поле с перелесками, еще дальше то ли городок, то ли поселок городского типа. Оттуда бьют пушки, ухают шестиствольные минометы. Пламя залпов выхватывает из темной груды строений отдельные дома.

Батальон с ходу принял боевой порядок. Рота Аматуни атаковала противника на лесной опушке. Сблизились. Пулеметы замолкли. Давим их, краем леса направяяемся к поселку, ведем огонь по вспышкам. Слышим взрыв большой силы, потом частые, как бы догоняющие друг друга разрывы. Возможно, попали в автомашину или в склад с боеприпасами. В ночное небо над домами вымахали красные языки пожара.

Врываемся на окраину поселка. Веду танк пустырем.

— Влево, за сарай! — командует лейтенант Погорелов.

Огибаем каменный сарай. Вот они, голубчики! На просторном огороде суета. От пожара светло как днем. Гитлеровцы бегом катят к тягачам шестиствольные минометы, цепляют за крюки. Увидев танки, от ужаса цепенеют на месте. Утюжим батарею, выезжаем на улицу. Здесь пылают автоцистерны с горючим и грузовики с боеприпасами. На снегу груды солдатских ранцев, разбросанные взрывами артиллерийские снаряды, ящики с бумажной штабной писаниной, пехотное оружие. Словом, обычные следы паники.

Из переулка прямо на танк вылетает легковая машина — большой черный «опель-адмирал». Шофер резко вывернул руль, сидящий с ним рядом гитлеровец в эсэсовской форме закрыл лицо ладонями. «Опель» хрястнул под гусеницами. По улице вырвались к центру поселка. Тут тихо. Над островерхими крышами висит яркая луна.

В глубине площади слева по ходу машины высокий каменный забор. У ворот маячит кто-то в длиннополой белой шубе. Ага, часовой! Заметив пятиконечную звезду и гвардейский знак на башне танка, он бросает винтовку, скидывает шубу и пытается удрать. Бежит не в ворота, а вдоль забора. Однако от танка далеко не убежишь. Малость посостязавшись с нами в беге, часовой прилипает спиной к ограде, тянет вверх руки. Одежонка на нем полувоенная, знаков различия нет.

Подъезжает машина командира роты. С помощью Гришпуна Аматуни допрашивает пленного. Тот отвечает на странном языке. Немецким владеет примерно на моем уровне. Бубнит:

— Рус фрау... Гитлер капут... Дейчланд нихт...

— Он голландец, — разобравшись, говорит Гришпун. — Работает по найму у барона Штирлиха. Охраняет барак с русскими женщинами.

Пленник мотает башкой, плачет, бьет себя кулаком в грудь:

— Дейчланд нихт. Голланд, голланд!

— Эх, вояка! — буркает Воробьев. — Где «рус фрау»!

Сносим танком оплетенные поверху колючкой ворота. Большой, чисто прибранный двор, хозяйственные постройки. Птичник, что ли? Слышно, как гомонят гуси, кудахчут, паникуя, куры. Сотни птиц, а может, и тысячи.

На дальнем краю двора барак. Окна забраны решеткой, поверх нее колючая проволока. На широких двустворчатых дверях висит здоровенный амбарный замок. В бараке полная тишина. Ключа от двери у этого голландца не было. Аматуни крикнул:

— Девушки, не бойтесь! Мы советские танкисты. Отойдите подальше от дверей, сейчас выдавим.

Они не отвечают. Не верят. Напуганы. Что нам делатъ?

Подвожу танк к окну, аккуратно высаживаю его стволом пушки. Аматуни приникает к темному отверстию, опять объясняет, кто мы. И вдруг внутри барака взрыв женских голосов — кто в слезы, кто в радостный крик:

— Родненькие! Наши! Наши!

Такое у них там волнение, сбились к дверям, стучат руками и ногами, ничего больше не слушают.

Выбить двери танком нельзя — женщин подавишь. Зацепил я тросом засов с замком, дал задний ход, вырвал двери на себя. Они упали, из барака рванула на мороз туча пыли, спертый воздух. Толпой высыпали женщины. Страшно на них смотреть — изможденные черные лица, одежда — рубища. Не различишь, молодые они или старые. Облепили машину, стащили с брони старшего лейтенанта Аматуни, едва не задавили в объятиях. Большого труда стоило их успокоить.

Заметили женщины этого самого голландца, просят:

— Отпустите его. Он нам брюкву с кухни носил. Потихоньку от немцев.

Просят второго охранника найти. Тот был настоящий садист, бил прикладом, стрелял без предупреждения. Но найти его не удалось. Удрал.

В поселке когда-то жили поляки. Фашисты их почти всех выселили, отдали дома и окрестные земли своим колонистам, пригнали рабочую силу с оккупированной советской территории. Большинство этих женщин было из Курской, Смоленской и Ленинградской областей. Жили они в нетопленом бараке, питались бурдой из брюквы, за малейшую провинность их секли плетью. А плеть та со стальной проволокой. Многих засекли насмерть. Нет, расправу чинили не профессиональные палачи-эсэсовцы или гестапо. В том-то и дело, что били и мучили наших женщин обыкновенные штатские колонисты, на которых они работали. По нашей терминологии — кулаки.

— Что нам теперь делать? — спрашивают женщины.

Аматуни кивнул в сторону красивого двухэтажного особняка, что стоял за каменным забором, в саду, на другом краю двора:

— Чей дом?

— Барона Штирлиха, хозяина.

— Ступайте туда, — говорит Аматуни. — Помойтесь, приведите себя в порядок. Да поешьте как следует. Подойдут наши тылы, отправят вас домой...

Мы поехали дальше. К утру подавили сопротивление нескольких мелких очагов обороны. Получили приказ передохнуть, вернулись на баронское подворье. Не узнали наших девчонок. Посчитали их ночью, мягко говоря, пожилыми. А большинству из них по 16–18 лет. Помылись, приоделись, повеселели. Говорят:

— Парадный обед вам готовим. На первое — суп из индейки, на второе — жареный гусь с яблоками.

Однако оценить кулинарное искусство наших девчат мы не смогли. И индюшка, и гусь варятся долго, а тут сигнал тревоги. Забираемся в машины, заводим моторы, девушки — в плач. Очень уж хотелось им, чтобы день этот до конца был праздничным, хотелось по-настоящему угостить своих освободителей! Попрощались, девушки просят адрес, а Воробьев шутит:

— Пишите: Берлин, до востребования, солдату-победителю Ивану Воробьеву...

На подходе к пограничной реке Нетце сопротивление фашистов значительно усилилось. Когда батальон вышел в открытое поле, противник вел шквальный орудийный огонь, стеной вздыбливалась земля от разрывов тяжелых снарядов. Не обращая внимания на огонь, работали наши саперы, проделывали проходы в минных полях.

По этим проходам мы проскочили минное поле, вышли к опушке. Лес небольшой, редкий, огонь фашистов все усиливается. Кажется, любой бугор и деревцо здесь заранее пристреляны фашистской артиллерией. Батальон потерял подбитыми две машины и за весь день почти не продвинулся. Уже перед заходом солнца мы услышали сильную стрельбу в глубине обороны противника, за левым его флангом. Это обошли фашистов танки соседней бригады. На участке нашего батальона огонь артиллерии гитлеровцев стал слабеть.

С опушки мы заметили какое-то движение в заснеженных перелесках и ложбинах. Оттуда выползала к шоссейной дороге колонна — машины с пехотой, тягачи с пушками и гаубицами. Старший лейтенант Аматуни скомандовал: «Вперед!» Рота танков помчалась редким лесом параллельно вражеской колонне. Выскочили к шоссе как раз в тот момент, когда гитлеровцы вытягивали на него буксующие в снегу машины. Нас разделяло каких-нибудь 300–400 метров. Под огнем танковых пушек и пулеметов фашисты не успели развернуть орудия. Танки Матвеева и Пилипенко первыми врезались в колонну, круша бронетранспортеры, артиллерию, автомашины с пехотой. Груды искореженной техники загромоздили шоссе.

На большой скорости пошли дальше, ворвались в город Самочин. На центральной площади у церкви стояли тягачи с тяжелыми 155-мм немецкими гаубицами на прицепе. Примерно дивизион, 10–12 орудий. Почти все захватили в исправности, расчеты взяли в плен. Очистив город от противника, остановились на той же площади. Комбат майор Кульбякин передал приказ комбрига: осмотреть машины, привести в порядок, отдыхать до полуночи.

Мой танк дважды крепко царапнуло по правому борту. Крупные осколки и взрывная волна сорвали с борта запасные траки, бревна, пилу, которая там была закреплена. Пока я возился с машиной, Воробьев приготовил обед и накормил экипаж.

Около полуночи батальон выступил из города. Надо полагать, нас перебрасывали к передовой через ближние тылы, так как до утра мы двигались на юго-запад и не слышали ни единого выстрела. Только на рассвете загрохотала впереди канонада, танки обогнала мотоциклетная рота, прошли на бомбежку эскадрильи советских бомбардировщиков.

Вслед за мотоциклистами батальон вошел в маленький городок. Повсюду видны следы недавнего боя. Горючее и боеприпасы были у нас на исходе, пришлось ожидать отставшие тылы.

Захватив продукты, пошли в ближайший домик, постучались в дверь. Открыла белая как лунь старушка и сразу руки вверх. И смех, и грех. Спрашиваем разрешения погреться и приготовить завтрак. Старушка опускает руки, бормочет:

— Битте, битте, майне киндер...

Слышать это «майне киндер» (мои дети) как-то странно. Сразу вспоминаем тех 16–18-летних русских девушек из барака, которых не только что детьми, но даже просто по имени никто здесь не называл. На одежонке у них были нашиты номера. Ну да ладно, стричь всех немцев под одну гребенку нельзя. Это мы знаем твердо, потому что воспитаны интернационалистами. Фашизм есть фашизм, и отождествлять его с немецким народом никто не вправе.

Помогли мы старушке растопить печку, согрели воды, помылись. Сварили кашу из концентратов с мясными консервами, сели за стол сразу двумя экипажами. С нами Аматуни и Орешкин. Приглашаем хозяйку — отказывается. Вдруг отворяется дверь из спальни, на пороге древний старик. И тоже руки вверх. Володя Пермяков покатился со смеху.

Гляди, — кричит, — последний фриц сдается!

Ребята хохочут. Командир роты строго говорит:

— Тихо! Старика перепугаете.

Посадили деда за стол, тогда села и старушка. Старший лейтенант Бенке налил им из фляги спирта, разбавил водой:

— Тринкен!

Старик трясущейся рукой отправил в рот содержимое рюмки, хозяйка тоже. Ели вместе с нами. Жадно ели. Видимо, не сытно жилось им в третьем рейхе.

Потом пили чай. Старики повеселели. До сих пор все помалкивали, а тут старушка вдруг спрашивает:

— Вы англичане?

— Мы русские.

Дед, несмотря на выпитое, сразу побледнел, на лице выступил пот. А старушка твердит:

— Вы англичане. Русские сразу бы нас постреляли.

— Да ты, гроссмуттер, взгляни в окно. Вон он, танк. На башне звезда, — говорит Орешкин.

Взглянули они в окно, убедились, стали наперебой рассказывать, что знают о русских, о большевиках. Чудовищная смесь из геббельсовской пропагандистской стряпни и средневековых темных слухов с чертями и вампирами. Старушка с полной серьезностью твердила, что большевика она узнает сразу, у него на темени не то чтобы рога, но две заметные шишки. Это от лукавого.

— Мы все здесь большевики, — сказал ей Орешкин. — Коммунисты и комсомольцы.

Она несколько замялась, а потом просит:

— Позвольте у вас голову потрогать.

— Трогай, гроссмуттер, у любого. Кто тебе приглянется.

Приглянулся ей Виктор Бенке. Лобастый он, острижен коротко. Нагнул голову, она тщательно ощупала его темя, макушку, затылок. Мы, глядя на эту картину, веселились вовсю.

Вскоре подоспели наши тыловые подразделения, подвезли горючее и боеприпасы. Заправили машины, двинулись дальше к реке Нетце. На подступах к этой реке бригада завязала бой с эсэсовской дивизией. Впервые после начала наступления с магнушевского плацдарма мы встретили столь сильное сопротивление. Эсэсовцы настойчиво контратаковали, у них было несколько десятков тяжелых и средних танков. Борьба приняла затяжной характер. Наш батальон вел огневой бой в хуторе, танки маневрировали между домами и каменными хозяйственными постройками.

Под вечер по радио сообщили, что 34-я гвардейская мотострелковая бригада обошла противника и крепко нажимает на него с тыла. Комбат сразу же вывел батальон (в строю оставалось не более десяти машин) из хутора и повел каким-то сложным маршрутом. Попетляв среди всхолмленных полей, ложбин и заснеженных рощиц, мы выскочили прямо на фашистскую противотанковую батарею. Покончив с ней, принялись за пехоту. Ее прижимали к нам мотострелки 34-й бригады. Эсэсовцы отходили цепями, тянули за собой артиллерию и минометы, беспрерывно огрызались огнем. Даже внезапное появление советских танков не вызвало в их боевых порядках заметной паники. Сопротивлялись яростно, швыряли гранаты, били из пулеметов по броне. Но тут уж они попали, как говорится, между молотом и наковальней, и оставшиеся в живых были вынуждены поднять руки. Мы захватили очень много пленных, большие трофеи.

Ночью батальон вышел к реке Нетце, с рассветом приступили к ее форсированию. Мотострелки захватили плацдарм на той стороне. Лед на реке тонкий, тридцатьчетверку не выдержит, а мост противник взорвал. Правда, гитлеровские саперы сработали на двойку. Подорвали береговые опоры, и полотно моста просто легло на воду от берега до берега. Так что провести по нему танк вполне можно. Мы нарезали бревен, выложили из них спуск к реке. Противник вел по району переправы сильный минометный огонь.

Первой спустил по бревнам к мосту свою машину механик-водитель Сергей Панченко. Экипаж остался на берегу, танк въехал на эту своеобразную переправу. Вода перекатывалась через железобетонное полотно моста, образуя на нем наледь. Панченко чуть тормознул — и машина соскользнула в реку. Ушла под воду с башней. Панченко пробкой вылетел через открытый верхний люк. Вытащили его из воды, оттерли спиртом, переодели. Майор Кульбякин приказал все машины батальона перевести по мосту механикам-водителям Вислобокову, Ярославцеву, Пермякову, Дарбиняну и мне. Приказ мы выполнили. Главное тут — аккуратность. Никаких рывков и резких движений.

За рекою встретили первых немецких беженцев. Битюги тянули громадные фургоны, набитые людьми, домашним имуществом и разной мелкой живностью. Местные «фюреры» в приказном порядке погнали жителей на запад, да те не далеко ушли — кругом «рус панцер». Вот они и возвращались к покинутым жилищам.

Продвигались мы стремительно, обходя сильные узлы сопротивления, громя тылы отступавших к Одеру фашистских дивизий. Ночью заняли город Зольден, заправили танки трофейным горючим, пошли дальше, по дороге на Кюстрин. Уже на подступах к Одеру 5 февраля приняли мы жестокий бой.

Утром взвод ворвался на окраину города Граббова, пехота от нас несколько отстала. Из подворотен били немецкие противотанковые пушки, рвались фаустпатроны, трещали пулеметы. Огонь очень плотный, бились за каждый перекресток. Проходит час-другой, сопротивление фашистов не слабеет. У нас на исходе горючее и боеприпасы. Лейтенант Погорелов пытается по рации связаться с командиром роты (зрительная связь с ним была утеряна), но старший лейтенант Аматуни не отвечает. В сумерках на последних литрах горючего вышли из городка к лесу — туда, откуда начинали атаку. Здесь нас ожидало тяжелое известие: подбиты машины Аматуни и Матвеева, почти полностью вышли из строя их экипажи.

Впоследствии, перед штурмом Берлина, когда мой друг Владимир Пермяков вернулся из госпиталя, он рассказал подробности этого боя. По центральной улице Граббова их тридцатьчетверка выскочила к завалу. Фашисты перегородили улицу колесными тракторами, комбайнами, сенокосилками и разными другими сельскохозяйственными машинами. Пермяков сбросил скорость, принялся маневрировать танком, расталкивая завал. В этот момент младший лейтенант Матвеев скомандовал:

— Внимание, самоходка!

Пермяков увидел ее, выползавшую из-за угла, услышал звук выстрела — и тут же сильный удар в башню. Вражеский снаряд срикошетировал. Пермяков резко бросил машину на правую сторону улицы, на тротуар, и следующий снаряд рванул мостовую далеко позади. Пока самоходно-артиллерийская установка разворачивалась всем корпусом — вращающейся башни у нее ведь нет, — командир орудия сержант Жиделев аккуратно всадил два снаряда в ее борт, прямо под знак креста. Машина вспыхнула.

Ведя огонь из пушки и пулеметов, тридцатьчетверка прошла по улицам Граббова до западной окраины. Впереди открылось поле, заставленное скирдами прошлогодней соломы. На шоссе стояла автоколонна, гитлеровцы поспешно скатывали противотанковые пушки с дороги в поле, разворачивали стволами к советскому танку. Жиделев открыл огонь по вражеской батарее, Пермяков погнал на нее танк. Все три пушки, не сделав ни одного выстрела, попали под гусеницы и были раздавлены. Но где-то на окраине города среди строений замаскировалась другая противотанковая батарея. Она открыла огонь по матвеевскому танку справа сзади. Один снаряд попал в мотор, второй пробил борт. Машина вспыхнула, двигатель заглох и не заводился, несмотря на все усилия Пермякова. Он почувствовал, как налилась болью правая нога. Глянул — а стопа вывернута в сторону, кровь хлещет. Виктор Жиделев недвижимо лежал на днище танка.

— Витя, очнись! — тормошил его тоже раненный заряжающий Виктор Воронин, но тот не отвечал.

Дым и пламя охватили танк, броня раскалилась.

— Всем покинуть машину! — приказал Матвеев.

Он помог выбраться Пермякову, потом вместе с Ворониным вытащил через башенный люк тело сержанта Жиделева. Только тут Пермяков заметил, что командир серьезно ранен. На его комбинезоне по груди и животу расплывались темные пятна, кровь текла из уголков рта. Но Олег Матвеев думал сейчас не о себе.

— Ползите за скирды, я прикрою, — приказал он Пермякову и Воронину.

Они спустились в дренажную канаву, поползли. Оглянувшись, Пермяков не увидел командира. Слышал только короткие очереди его автомата. Матвеев использовал как укрытие бетонную трубу под насыпью шоссейной дороги. Фашисты стали бить по нему из пушки прямой наводкой. Но достать его снарядом тоже не смогли. Это Пермяков понял, когда фашисты вскоре пошли в атаку. Матвеевский автомат снова заговорил. Комсорг бил короткими очередями, редко, экономно. От боли и большой потери крови Пермяков потерял сознание. Очнулся, пополз. С шоссе все еще слышалась стрельба. Значит, Матвеев продолжал бой. Пермяков опять потерял сознание и пришел в себя через несколько суток, в госпитале. Его вынес с поля боя командир роты старший лейтенант Аматуни. Ашот Апетович тоже был тяжело ранен, его машина сгорела. Превозмогая боль в перебитой крупным осколком руке, офицер на себе ползком протащил Владимира Пермякова через болото и выбрался с ним в расположение бригады.

Возможно, ни Аматуни, ни Пермяков не остались бы в живых, не прикрой их отход младший лейтенант Матвеев. Он сражался до конца и надолго отвлек на себя внимание фашистов.

На следующее утро, очистив Граббов от врага, мы нашли тело нашего боевого друга. Разряженный пистолет ТТ он крепко сжимал в охладевшей руке. Рядом лежали пустые диски его автомата. Герой Советского Союза Олег Петрович Матвеев в своем последнем бою уничтожил 35 гитлеровцев.

До Кюстрина 49-я гвардейская танковая бригада не дошла. Этот город взяли другие соединения 2-й гвардейской танковой армии. А нас в двадцатых числах февраля перебросили на север, в Восточную Померанию, восточнее Штаргарда, где 17 февраля нанесла сильный контрудар по войскам 47-й армии крупная фашистская группировка.

За несколько дней до этой переброски моя машина получила сильное повреждение. Произошло это так. Бригаду снова вернули к городу Граббову, что в ходе маневренных боев дело обычное. В очередной атаке, уже в сумерках, мы выскочили на лесную опушку. Фашистская противотанковая батарея стояла за буграми, метрах в 400–500 от опушки. Но добраться до нее не удалось. Вражеский снаряд ударил в броню. Пробить не пробил, но удар был такой силы, что внутри танка от брони отскочил осколок, который повредил вертикальный маслопровод. Масло потекло струей, машина встала.

Мы остались на виду у противника, в зоне его не только орудийного, но и пулеметного огня. Он расстреливал нас буквально в упор. Лейтенант Погорелов приказал экипажу покинуть машину. Радист-стрелок Михаил Сильных был убит, заряжающий Григорий Попиловский тяжело ранен. Только быстро сгустившаяся темнота не позволила фашистам добить танк. Подъехали наши ремонтники, произвели осмотр. Восстанавливать машину не было смысла. Два гарантийных срока отслужил ее мотор, все части и механизмы износились.

Отправились мы на армейский сборный пункт аварийных машин. Очень их много здесь стояло — рядами. Трудно давались нам победы в последних боях. Сержант Воробьев остался на пункте, чтобы сдать машину, а нам выдали другую. Тоже старую и с залатанной броней, но на ходу. Конечно, если бы согласились подождать, получили бы, может, и новую или из капитального ремонта. Но ждать не хотелось, боялись надолго отстать от товарищей. Мы ведь уже знали, что за Одером создан плацдарм, что от плацдарма до Берлина — километров 70, не больше. Вот и торопились. Оно и понятно: я, к примеру, прошел всю войну, как говорят, от первого звонка, от 22 июня сорок первого года. А тут, на самом ее исходе, чуть задержись в тылу — поспеешь в Берлин только «к шапочному разбору».

В общем, приняли мы этот танк, догнали бригаду и вместе с ней двинулись на север, в Восточную Померанию. Экипаж наш пополнили. Мой старый друг Николай Елкин был назначен командиром орудия, Дмитрий Орехов из нового пополнения — стрелком-радистом, Василий Супрунов — заряжающим.

В конце февраля 49-я гвардейская танковая бригада сосредоточилась в районе города Реетц, началась подготовка к наступлению. Особенно тщательно отрабатывались вопросы взаимодействия танков и авиации при прорыве обороны противника и бое в ее глубине. С механиками-водителями проводились занятия по действиям в озерно-лесистой местности. Мы делились с новым пополнением опытом, накопленным в предшествовавших операциях. Этому вопросу уделялось очень большое внимание. Дело в том, что и здешняя местность, и погодные условия серьёзно затрудняли маневр танков. Противник сильно укрепил перешейки между многочисленными озерами и болотами, минировал все узости, дороги, мосты. Весенняя распутица с ее частыми дождями и туманами еще более усугубляла трудности предстоящего наступления.

За два-три дня до начала наступления в бригаду приехал командующий 2-й гвардейской танковой армией генерал С.И.Богданов. Семен Ильич собрал командиров машин и механиков-водителей. Говорил, как обычно, коротко и образно. Сидели мы в большом зале. На стенах, в золотых рамах, портреты каких-то старинных вельмож и дам в белых париках, а под ними карта Германии, у карты с указкой в руке наш командующий. Он рассказал, что группа армий «Висла» угрожает с севера тылам 1-го Белорусского фронта. Прежде чем ударить на Берлин и окончательно добить врага, надо ликвидировать вражескую группировку в Восточной Померании. Генерал подчеркнул, что от нас сейчас зависит, как скоро будет уничтожен фашизм.

Командующий побывал не только у нас, но и в других бригадах 12-го и 9-го гвардейских танковых корпусов, где также провел беседы с личным составом.

1 марта мы перешли в наступление. Сначала оно развивалось медленно. Особенно тяжелые бои завязались под городом Фрайенвальде, который оборонял эсэсовский танковый корпус. Грязь страшная, сплетение каналов, больших и малых озер и болот, пересекающих местность во всех направлениях. А в полутора-двух километрах впереди высокая железнодорожная насыпь, на которой укрепились эсэсовцы. Два дня предпринимала безуспешные атаки наша бригада. На третий нас отвели с переднего края и бросили на восток, в обход укрепленной позиции противника. Здесь дела пошли лучше, мы пересекли железную дорогу, пошли сначала на север, потом свернули на запад. Продвижение было стремительным. Фашисты пытались отойти к устью Одера и Балтийскому побережью, но мы их все время опережали, громили отступающие колонны, захватывали много военной техники и пленных.

Я уже рассказывал, что старший сержант Елкин всегда славился в бригаде как снайпер по стрельбе из танковой пушки. Теперь, когда он снова попал в наш экипаж, я имел возможность неоднократно убедиться в этом. В боях за город Голлнов он с расстояния около двух километров сбил с верхушки фабричной трубы фашистских наблюдателей. Когда выскочили мы к Штеттинскому заливу Балтийского моря, вдали плыли набитые гитлеровцами две самоходные баржи. Елкин потопил обе баржи, израсходовав четыре-пять снарядов. Видимо, на одной из них везли боеприпасы, взрыв был громадной силы. В тот же день мы подавили огнем тяжелую зенитную батарею фашистов. Она стояла за глубоким, с отвесными берегами каналом, достать ее можно было, только стреляя из танковой пушки. Коля сделал это истинно артистически. Каждый его снаряд попадал точно в огневую позицию очередного зенитного орудия. Видно было, как мечутся гитлеровцы, опускают стволы зениток, чтобы открыть по нас ответный огонь. Но Елкин не позволил им произвести ни одного выстрела. За пять минут он расчистил позиции батареи. Оставшиеся в живых фашисты разбежались кто куда.

— Вот так! — сказал Елкин. — Живая сила выведена из строя, теперь очередь за орудиями. Как прикажете бить по ним? Отсекать стволы напрочь? Или так, чтобы они повисли?

Говорю ему:

— Зазнаешься, Николай Александрович. Я ведь сам старый артиллерист, знаю, что можно, а что нет.

Он молча поработал подъемным и поворотным механизмами танковой пушки, выстрелил. И что вы думаете? Снаряд подрубил ствол зенитного орудия точно посередине, и он повис, как сломанная верхушка дерева.

К сожалению, старшего сержанта Елкина вскоре взял в свой экипаж командир батальона майор Кульбякин вместо тяжело раненного командира машины лейтенанта Павла Болотова. Говорю «к сожалению» еще и потому, что будь с нами такой снайпер, как Елкин, возможно, и не подбила бы мой танк фашистская противотанковая пушка несколько дней спустя.

Случилось это под городом Альтдам (Домбе), 10 марта. Наш батальон в этот день сосредоточился в старом парке. Готовились к атаке. Впереди расстилалось поле, за ним, в двух-трех километрах, проходила с севера на юг железнодорожная насыпь, вдоль которой держал оборону противник. Справа, позади насыпи, просматривалась водная гладь — устье Одера и Штеттинский залив. Левее — железнодорожный переезд и пригородный поселок.

Было уже далеко за полдень, когда лейтенант Погорелов, приняв радиосигнал, скомандовал: «Вперед!» — и мы пошли в атаку. Фашисты вели плотный орудийно-минометный огонь, который усилился на подходе к насыпи. Примерно в километре от нее я почувствовал сильный удар в левый борт машины, потом увидел дым. По днищу танка растекалось масло. Вражеский снаряд, так называемая болванка (снаряд без взрывчатой начинки), пробил броню и левый бак с маслом. Оно дымилось. Чтобы прекратить доступ воздуха, я закрыл бортовые и кормовые жалюзи. Стрелок-радист Дмитрий Орехов набросил шинель на моторную перегородку. Когда масло перестало дымить, я снова открыл жалюзи, иначе мотор сразу перегрелся бы. Все это проделали в движении, не прекращая огня из пушки и обоих пулеметов.

Насыпь уже метрах в двухстах. Снова удар, и опять по левому борту. Машину резко крутнуло на левой гусенице. Гусеница как бы омертвела, снаряд перебил левую бортовую передачу. Одновременно заглох мотор. Жму на стартер. Не заводится. Подачи тока с аккумулятора нет. Может, сгорел предохранитель? Быстро меняю предохранитель, опять не заводится. Ломаю надвое свою дюралевую расческу, сую вместо предохранителя. Никакого эффекта. Вольтметр на нуле, характерного щелчка, когда заводишь машину от стартера, нет. Орехов докладывает командиру:

— Подачи тока на радиостанцию нет, связи с батальоном нет.

Теперь все ясно — перебит центральный электропровод.

Перевожу двигатель на питание от аварийных баллонов со сжатым воздухом. Мотор наконец заработал. Впереди нас ложбинка. Очень мелкая, но все-таки укрытие. Кружа танк на одной правой гусенице, кое-как втискиваю его в эту ложбинку. Однако башня и часть борта видны противнику. На башню обрушивается скользящий удар. Взрыва нет. Видимо, опять болванка. С насыпи бьют фашистские пулеметы, пули барабанят по броне. Совсем близко рвутся фаустпатроны. Чуть-чуть не дотягивают они до танка. И опять сильный удар болванки в башню.

Враг буквально расстреливает неподвижную машину, установить, откуда бьет противотанковая пушка, мы не можем. Других наших танков поблизости не видно, рация молчит. Лейтенант Погорелов приказывает экипажу покинуть машину. Говорю ему:

— Может, погодим малость, Семен Алексеевич? Затаимся. Пусть фрицы подумают, что нам крышка.

А он отвечает:

— Ждать и догонять — нудное дело. Надо как-то связаться с батальоном, вытянуть машину. Садись в башню прикроешь огнем.

Сел я в башню, прокатил пулеметной очередью по насыпи, по каменным тумбам, за которыми прятались фашистские фаустники и пулеметчики. Ударил из пушки, Они попритихли. Однако с флангов пулеметы продолжают бить. Держат на прицеле и лобовой наш люк и верхний, башенный. А через нижний люк, в днище, выбраться нельзя, поскольку танк плотно сидит в глинистой грязи.

Лейтенант решает вылезти через верхний люк. Откидывает крышку, выпрыгивает. За ним — заряжающий Супрунов. Я веду огонь, Орехов подает снаряды. Слышу стон. Это там, снаружи. Оба наших товарища ранены. Лейтенант тяжело — в плечо и грудь. Супрунова задело вроде полегче. Лейтенант просит пить. Выбросил я им через люк фляжку и бинты, Супрунов кричит мне:

— Не нужна фляжка, умер наш командир.

Так на исходе войны погиб мой отважный боевой командир Герой Советского Союза лейтенант Семен Алексеевич Погорелов, с которым мы в одном экипаже прошли долгий боевой путь от Белой Церкви до Одера. С большой болью вспоминаю я сегодня и Погорелова, и многих других товарищей, которые пали за Родину буквально накануне Победы. Знали, видели, что она близко, но и мысли не допускали как-то поберечь себя в ущерб общему делу. Жили и воевали честно до последнего своего часа.

Когда Супрунов крикнул, что лейтенант скончался, я спросил:

— А ты как?

— Вроде только обожгло пулями. Течет кровь по спине, а так ничего.

— Потерпишь?

— Потерплю.

Хотел и Орехов к нему выскочить, да я его не пустил.

— Сиди, жди, — говорю.

Только танкист знает, как тягостно сидеть в лишившейся хода «коробке» на виду у противника, под жестоким его огнем. Тягостно, а необходимо. Я имею в виду не только приказ, который требовал от нас оборонять поврежденный танк до последней крайности. Из личного опыта, из многих случаев, которых был свидетелем, я убедился: поспешишь покинуть подбитую машину, — значит, прежде всего подставишь под удар самого себя. А пока ты под броней, пока не иссякли снаряды у твоей пушки и патроны у пулемета, ты сила, которая управится с сотней вражеских солдат — автоматчиков, пулеметчиков, гранатометчиков и фаустников. Да и с противотанковой артиллерией еще поборешься. Только не суетись. Действуй с выдержкой, хитро. Пусть фашист осмелеет, пусть попытается захватить танк. Тогда самое время и тебе перестать играть в молчанку.

Вот и тогда, мы с Ореховым резко прекратили огонь. Они бьют, мы молчим. Прошло минут 15–20, фашисты и впрямь осмелели. Повылазили на насыпь. Как будто змеиные головы торчат из-за каменных тумб. Кричат:

— Рус, сдавайсь!

А мы помалкиваем. Видим, совещаются, машут руками. Потом с опаской, пустив вперед четверых солдат с фаустпатронами, цепочкой стали спускаться с насыпи.

Говорю Орехову:

— Осколочный!

Загнал он снаряд в казенник, довернул я потихоньку орудие, нажал спуск. Снаряд снес каменную тумбу, пулеметная очередь прошлась по пехотинцам. Кинулись они бежать, карабкаются вверх, а мы расстреливаем их уже из обоих пулеметов.

В ответ опять ударила по танку противотанковая пушка, опять снаряд срикошетировал о броню. Мы эту пушку так и не видели. Но очевидно, фашистские артиллеристы не испытывали удовлетворения от своей стрельбы прямой наводкой. Сколько уже попаданий в башню, а пробоин все нет. Захотели они подобраться поближе. Супрунов, который все это время вел наблюдение, укрываясь за танком, крикнул мне:

— У переезда пушка!

Гляжу, катят они орудие к переезду, ставят его у столба электропередачи, хватаются за станины. Дальность до них — метров четыреста. Первый же наш выстрел был удачным. Снаряд попал в пушку, правое ее колесо отскочило и покатилось по дороге. Вторым снарядом добили орудийный расчет.

До вечера мы успешно обороняли танк, Супрунов хорошо помогал, своевременно предупреждая о пытавшихся подобраться к нам фашистах с фаустпатронами. Но перевязать себя сам он так и не смог, потерял много крови, ослабел. Надо было ему помочь. Я открыл интенсивный огонь по насыпи, Орехов кубарем вылетел через передний люк и сразу — за правый борт танка. Перевязал Супрунова, и начали они вести наблюдение теперь уже вдвоем.

Обзор у меня был хороший, но беспокоила одна слабость в обороне танка. Несколько правее нас железнодорожную насыпь прорезал тоннель. Бетонная труба большого диаметра. Танк может пройти свободно, и его не заметишь, пока не откроет по тебе огонь. В жерле тоннеля вообще темновато, а в сумерках он и вовсе перестал просматриваться. Время от времени я пускал туда снаряд. На всякий случай. Но вот за насыпью послышался гул немецких танковых моторов. Навел я пушку в темное отверстие, пересчитал снаряды. Четыре бронебойных, один осколочный — весь мой боезапас. Будем его беречь. Жду, слушаю. Гул танков мало-помалу удалился в сторону переезда, а потом и затих в отдалении. Значит, прошли мимо.

А нам надо что-то предпринимать. Наступает ночь. Все ориентиры и другие местные предметы расплываются во тьме. В орудийный прицел почти ничего не видно. Замечаю только какое-то движение на насыпи.

— Опять фаустники! — кричит Орехов.

Бью из пулемета наугад, они отвечают, но фаустпатроны по-прежнему не долетают до танка. Потом за нас принимаются шестиствольные минометы, в солдатском просторечии — «ишаки». Воют нудно, на двух нотах: «и-ии». Мины рвутся неподалеку. В это время прошли наши самолеты-разведчики, сбросили осветительные ракеты в глубине вражеской обороны. Во всей округе стало светло как днем. Вдали ударили гвардейские реактивные минометы, залп «катюш», видимо, накрыл противника. Во всяком случае, «ишаки» замолчали.

На душе полегчало, однако из танка все равно пора выбираться. Выпустил я последние снаряды по насыпи, вынул лобовой пулемет, взял запасные к нему сошки, шесть полных дисков с патронами, две гранаты. Выкинул все это ребятам, вылез сам. Супрунов совсем ослаб от потери крови, еле держится. Тело командира они прикрыли обгоревшим брезентом.

Стали мы с Ореховым устраивать пулеметную позицию впереди и правее танка. Насыпь четко рисуется на фоне ночного неба. Это хорошо, это нам плюс, фашистам минус. В одиннадцатом часу вечера к нам подошла тридцатьчетверка из 2-го батальона. Взяла наш танк на буксир, однако не вытащила — слишком плотно держала его грязь. Танкисты забрали тело нашего командира, посадили и раненого Васю Супрунова. Их командир старший лейтенант говорит мне:

— Ну а ты танковый закон знаешь.

— Знаю.

А закон у нас жесткий: без приказа старшего начальника механик-водитель не имеет права оставить машину. Сам старший лейтенант отдать мне такой приказ не может — не из нашего он батальона. Он сказал, что немедленно доложит обстановку командиру бригады. Дима Орехов хотел остаться со мной, но я приказал ему ехать с танкистами. Жаль было парня — войне уже конец виден, а Диме-то едва восемнадцать лет минуло.

Пока тридцатьчетверка стояла около нас, фашисты, засевшие на насыпи, не проявляли активности. Но когда танк ушел, полезли опять. Зрение у меня острое, а кроме того, насыпь и тумбы ясно рисуются на фоне неба. Едва немцы завозятся, бью короткими очередями. Слышу, кричат на ломаном русском языке:

— Эй, рус, сдавайсь! Не будешь сдавайсь — капут!

Ну а я им в ответ очередь. Помню, расстрелял уже два диска. Потом сильный удар, откуда-то навалилась тьма.

Очнулся я через двое суток. Открыл глаза, а в них как молоко налито. И в этой молочной белизне — тоненький лучик. Оказывается, нить электрической лампочки в госпитальной палате. С неделю я ничего, кроме этого лучика, не видел. Почти полностью потерял зрение. Лечили меня в госпитале, и помаленьку я стал различать окружающие предметы, а потом зрение полностью восстановилось. Оправился после контузии и вернулся в свой батальон.

Командир орудия Герой Советского Союза старшина Виктор Лозовский рассказал, как он меня нашел. Когда тридцатьчетверка из 2-го батальона привезла моих товарищей и тело командира в бригаду и старший лейтенант доложил полковнику Абрамову о случившемся, Тихон Порфирьевич приказал Лозовскому немедленно отправиться за мной. Старшина нашел подбитый танк, а потом и меня. Лежал я на спине, в руке зажата лимонка. Послушал он сердце — стучит. Ну, положил в свою машину, отвез в медсанбат. Там поставили диагноз — сильная контузия головы.

Вернувшись из госпиталя, я не нашел в батальоне многих старых товарищей. Жестокие мартовские бои принесли большие потери. Погибли Герой Советского Союза майор А.Н.Кульбякин, Герой Советского Союза старший лейтенант В.В.Бенке, лейтенант В.И.Шалгин. Многие были ранены. Теперь в 3-м батальоне незнакомых мне лиц было, пожалуй, больше, чем знакомых. В начале апреля прибыло еще две-три партии пополнения. Правда, необстрелянной молодежи среди них не было. Пришли к нам бывалые танкисты.

Одновременно получали мы и боевые машины, взводы и роты доводились до штатной численности, усиленно формировались новые экипажи. Дней за пять-шесть до начала Берлинской операции меня назначили механиком-водителем во вновь сформированный экипаж. И командир машины, и командир орудия, и стрелок-радист с заряжающим — все они пришли в бригаду из других танковых частей, никого из них я раньше не знал. К сожалению, не могу сейчас, спустя тридцать лет, назвать их имена, фамилии. Не только потому, что воевать вместе нам довелось всего недели две, а потому главным образом, что контузия сильно повлияла на мою память. В таких случаях ты, как говорится, уже не волен. Поэтому надеюсь, что боевые товарищи по экипажу не обидятся на меня.

После гибели Алексея Николаевича Кульбякина командование 3-м батальоном принял его заместитель по строевой части Герой Советского Союза капитан Ф.Ф.Гладуш. О Федоре Филипповиче я уже рассказывал. Он и повел нас на Берлин.

К середине апреля 49-я гвардейская танковая бригада, как и все другие соединения 2-й гвардейской танковой армии, уже сосредоточилась за Одером, на кюстринском плацдарме. Перед рассветом 16 апреля по всему фронту загремела канонада, сотни бомбардировщиков прошли над нашими боевыми порядками и обрушили свой груз на оборону противника. Такого мощного авиационо-артиллерийского удара мне не доводилось еще видеть. Когда танки двинулись вперед, чтобы догнать и обогнать наступавшую пехоту, я увидел тысячи наших орудий — гаубицы большой мощности и тяжелые гаубицы, пушки-гаубицы и тяжелые пушки, обычные минометы и гвардейские реактивные стояли, выстроившись километровыми рядами, выбрасывая на врага одновременно сотни тонн смертоносного металла.

Прорвавшись в глубину обороны противника, мы вышли к реке Альте-Одер и к сильно укрепленным Зееловским высотам. Фашисты взорвали какое-то гидротехническое сооружение на реке, вода хлынула на глинистые поля. Мост также был взорван, и попытки 49-й бригады с ходу форсировать Альте-Одер успеха не имели. Только к вечеру мы форсировали реку на участке соседнего корпуса и двинулись на Претцель.

Наступали днем и ночью, с очень короткими передышками. Заправим танки горючим, пополним запас снарядов и патронов — и снова вперед. Казалось, конца не будет противотанковым рвам, эскарпам и контрэскарпам, бетонным надолбам и минным полям. Все эти заграждения прикрывали развитую в глубину сеть траншей, насыщенную огневыми средствами, пушечными и пулеметными дотами и бронеколпаками. Огонь создан был плотный, многослойный.

На рассвете 19 апреля 3-й батальон вышел к широкому холмистому полю. А по всему полю, как громадные грибы-шампиньоны, торчали из земли башни немецких танков. Противник вел сильный артиллерийско-пулеметный огонь. Атаковали его, тараня эти башни. У первой из них наш танк срубил орудийный ствол, вторая от удара сдвинулась с бетонного основания, на котором была закреплена. Проскочили несколько траншей и вышли на западную окраину города Претцель.

За Претцелем наше движение к Берлину ускорилось, и вечером 21 апреля бригада прорвалась к северо-восточным пригородам фашистской столицы. В самом Берлине путь нашим танкам преградил сначала канал, потом река Шпрее. У нее, как и у канала, были высокие отвесные бетонированные берега. И канал, и реку мы форсировали вслед за мотострелками, захватившими плацдармы, и саперами, которые под огнем восстанавливали мосты. Начали продвижение к центру города.

Бои на улицах вели в тесном взаимодействии с мотострелками 34-й гвардейской бригады. Помню громадный издырявленный снарядами серый дом — какое-то фашистское учреждение. Под массивной аркой ворот укрылся вражеский танк. Выскочит — бац! бац! — и опять скроется. Снаряды крошили угол здания, за которым стоял мой танк. Звенело битое стекло, кирпичная пыль столбом.

— Вперед! — приказывает командир.

Вывожу танк, бьем из пушки в глубину арки. И сразу задним ходом за угол. Эта дуэль продолжалась минут двадцать, а успеха никакого. По броне вдруг застучали прикладом.

— Командир! — говорит автоматчик. — Лейтенант приказал передать: разведали обходной путь.

Сажаем на танк пятерых автоматчиков, они указывают дорогу через дворы и авторемонтную мастерскую на параллельную улицу. Совсем близко разорвался фаустпатрон. В ответ с брони застучали автоматы. Проскочила во двор, впереди тупик, у стены железные бачки с мусором.

— Бери влево! — кричит десантник.

Между двумя высокими кирпичными стенами — узкий проход. Танк буквально протискивается сквозь него. Впереди идут десантники. Вижу, остановились, машут руками: здесь! Узкий мощеный двор замкнут домами, как колодец. Вижу арку. В глубине ее задом к нам пятится с улицы немецкий средний танк. Это тот самый. Видимо, только что отстрелялся. Всаживаем три снаряда подряд во вражескую машину. Сильный взрыв, дымная пелена заволакивает арку, ползет из-под нее во двор. Подняв ствол пушки, бьем по этажам, пока в окнах не появляются красные флажки мотострелков, занявших дом.

Потом была примерно такая же дуэль с тяжелым самоходным орудием «фердинанд». Он бил метко, закрывая нам путь через перекресток улиц. Высунуться из-за угла не давал. Подбил одну машину из нашего батальона.

Близ угла у тротуара стоял высокий автобус. Поддел я его танком, потащил к перекрестку. Не знаю, сам ли он по какой-то причине вспыхнул или «фердинанд» попал в него снарядом, но огонь и черный дым горящего автобуса помогли трем нашим танкам проскочить перекресток и расстрелять вражескую самоходку.

Так шаг за шагом мы вгрызались в оборону противника, неумолимо продвигаясь к центру города. 26 апреля в очередном боевом листке прочитали радостные известия: во-первых, наша 49-я гвардейская танковая бригада за умелые боевые действия в Померании была награждена орденом Кутузова II степени и стала уже трижды орденоносной; а во-вторых, 25 апреля одна из бригад нашей танковой армии соединилась западнее Берлина с войсками 1-го Украинского фронта.

Берлинская группировка гитлеровцев была окружена. Однако сопротивление ее не ослабевало. Чем ближе продвигались мы к центру, тем больше было баррикад, прикрытых противотанковыми заграждениями. На подходе к парку Тиргартен за одной такой баррикадой стояла тяжелая немецкая гаубица. Она вела огонь прямой наводкой. Мы разбили ее из пушки. Я подвел машину к баррикаде, стал аккуратно разгребать танком ежи из сваренных рельсов. Просто давить их нельзя — могут пропороть днище. Работаю я рычагами, а из ближней подворотни тявкает 37-мм немецкая пушка. Снаряды щелкают по броне, вреда они нам не приносят, не та в них сила. А все же неприятно. Миновали наконец ежи и баррикаду, двинулись дальше.

Вдали, в конце улицы, закрывая перспективу, зеленели деревья.

— Тиргартен! — сказал командир.

Парк был в весеннем цвету. И липы свежую листву пустили, и даже на дубах почки набухли. Мы выскочили на широкую аллею. С лужайки ударили по нас тяжелые зенитные орудия. Первый снаряд попал в лобовую броню рядом с моим люком. Не пробил, но осколки брони — целая куча мелочи — «начинили» мне правую руку. Поворачиваю танк на боковую аллейку, кружу по молодой поросли, огибая лужайку. Сквозь частокол тонких стволов видим батарею. Тяжелые зенитные пушки установлены в бетонированных окопах. Сейчас на огневых позициях паника. Фашистские артиллеристы пытаются поймать в прицел наш мелькающий среди деревьев танк, но снаряды рвутся в стороне.

Командир танка выбирает подходящий момент для броска на батарею. Жду его команды. Наконец:

— Вперед! Дави!

Ломая кустарник, танк выскакивает на лужайку. Наперебой стучат оба наши пулемета. Давим одно орудие, второе. Третье успевает развернуться стволом в нашу сторону. Бьет почти в упор. Снаряд пробивает левый борт танка и бак с горючим. Машина вспыхивает. Пытаемся сбить пламя, ничего не получается. Слышу, как над головой гремят выстрелы нашей пушки. Командир продолжает вести огонь. Потом приказывает:

— Всем покинуть машину!

Выбираемся через передний люк, вытаскиваем командира — он ранен в ногу.

Надо поскорей отойти от танка, с минуты на минуту он может взорваться. Но отойти не просто. Из орудийного окопа ведут ружейно-автоматный огонь уцелевшие немецкие артиллеристы. Стрелок-радист отвечает им из автомата, пока мы переносим командира в окоп, к разбитой зенитной пушке, занимаем оборону. Минут десять-пятнадцать идет перестрелка. Фашисты не заметили, как у них в тылу, на краю лужайки, возникла фигура нашего автоматчика. Он был без головного убора, белокурый, в ватнике. Махнув нам рукой, он вместе с подоспевшими товарищами молча бросается к вражескому орудийному окопу. Уничтожив фашистов, автоматчики подходят к нам.

— Хлопцы, санитар нужен! — прошу я.

— Я санитар, — ответил белокурый. — Кто раненый?

Мы показываем на командира. Оказывается, эти автоматчики из 34-й гвардейской мотострелковой бригады нашего корпуса.

Случилось это 28 апреля. Потом вплоть до 2 мая наш экипаж сражался «по-пехотному» вместе с мотострелками 34-й бригады. Выбивали фашистов из разных домов и разных улиц. 1 мая во второй половине дня, когда мы выбили фашистов с верхних этажей большого, административного типа, здания, кто-то крикнул:

— Ребята, сюда! Рейхстаг наш!

Мы бросились на голос в комнату. В окне, вдали, над горбами чердаков и крыш, вздымалось угрюмое серое здание с огромным дырявым куполом. Оно все было украшено большими и малыми красными флагами.

На следующий день наша группа вышла к рейхстагу. Близ его каменной лестницы догорал автобензозаправщик. У Бранденбургских ворот стояли две подбитые тридцатьчетверки. Мимо нас брела колонна пленных фашистов. Бросились в глаза надписи на колоннах и стенах рейхстага, сотни фамилий расписавшихся здесь советских солдат и офицеров. Нашли мы свободное место, тоже расписались. Стоим под колоннадой, курим. Один пехотинец, очень заметный — высокого роста, отлично сложенный, — все ходит, вроде бы места расписаться не найдет. Кричу:

— Эй, земляк! Давай к нам. Есть место. Нам не дотянуться, а тебе в самый раз.

Подошел он, глянул на колонну, говорит:

— Мало.

— Фамилия длинная?

— Фамилия, — отвечает, — у меня короткая. Однако мне и за дружков расписаться надо. Которые не дошли... Тут и меня как током ударило:

— Как же я-то про них забыл!

— Еще не поздно, — говорит он. — Ты откуда воевать начал?

— С Прибалтики. С лета сорок первого. А ты?

— С того же лета. С границы. С реки Западный Буг. Так что давай место на всех искать. Чтобы никого не позабыть.

Нашли мы такое место внутри здания. Вывел я заголовок — «358-й артиллерийский полк, 2-я батарея» — и задумался: может, кто из товарищей сам, как и я, в Берлин пришел? А пехотинец советует:

— Пиши всех подряд. Увидят — не обидятся.

Так я и сделал. Написал три списка: артиллеристов 358-го полка, пулеметчиков с Калининского фронта, танкистов 49-й гвардейской бригады. Помянул всех, с кем делил хлеб и соль, любовь и ненависть, горечь поражений и радость побед.