ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА -- Мемуары -- Кузнецов В. А. Серебряные крылья

Огромный зеленый луг рассекает надвое ровная двухкилометровая лента бетона. Чуть в стороне — ангары, массивные учебные корпуса, казармы, а еще дальше жилой городок. Хороший аэродром построили бомбардировщикам.

...Шла Великая Отечественная война. Фронт приближался к Москве. Его суровое, тревожное дыхание чувствовалось и здесь, на аэродроме, который еще совсем недавно был в глубоком тылу.

При первом же появлении вражеских воздушных разведчиков на аэродром посадили истребителей, замазали серо-желтой краской стены и крыши зданий. Аэродром и город готовились стать фронтовыми.

В огромной казарме неуютно. В два яруса стоят железные солдатские койки. На них разбросано летное обмундирование. Но самые необходимые вещи летчиков — очки, шлем и перчатки аккуратно сложены на тумбочках. В казарме очень тесно. «Довоенные» лейтенанты и «военные» сержанты живут вместе.

Сержанты с восхищением и нескрываемой завистью поглядывают на вишневые кубики и красивую, хорошо сшитую форму летчиков, выпущенных из училища до войны. Не пройдет и двух недель, как из них сформируют полки и им вместе придется вести бой с фашистами.

Табуретов мало, сидим прямо на койках. Мои соседи — Петя Токарев и Гриша Барабаш. Петя из Горького, Гриша с Украины. Оба застенчивые, особенно Гриша. [4]

В Чугуеве почти все в учебной эскадрилье были украинцы. Смеялись над моим московским произношением: почему говорю «Масква», а не «Москва». Только Гриша молчал, а потом советовал не обращать внимания. Это было началом дружбы.

Петя Токарев — высокий, худощавый. Он смелее Гриши, хотя щеки нет-нет да и покроются краской. Петя много читает. Наш истребительный центр Петя в шутку называет Байкалом. И действительно, сюда стекаются со всех концов страны разрозненные ручейки летчиков и техников. А вытекает отсюда только один поток, похожий на Ангару, поток авиаполков на запад.

Вбегает Вернигора. Тоже Петя и тоже сосед. У него курчавые темные волосы, смуглое лицо. Он взволнован. Его новость радует нас. Переводят в полк! Все обрадованы, все говорят, но никто никого не слушает.

— Здравствуйте, товарищи! — зычный голос моментально успокаивает разноголосицу казармы. В дверях появляется батальонный комиссар. Жилистый, небольшого роста, он производит впечатление могучего кряжа, вросшего в землю.

Казарма совсем затихает, в нашем углу оживление. Вернигора отвечает за всех:

— Очень рад встрече. Будем знакомиться. Садитесь, товарищи сержанты.

Гимнастерка на комиссаре выцвела. Лишь две пары шпал вишневым блеском оживляют зеленый воротничок. Бриджи тоже не из новых, но выглажены по норме мирного времени.

— Я — комиссар полка Шведов, — начал он неторопливо. — А на гимнастерку мою не смотрите. Ей пришлось от Лиды до Москвы в самых серьезных переделках побывать.

Комиссар улыбнулся. Подкупающе мягко действовали его морщинки у глаз, сами глаза, рот и улыбка. Они словно просили: «Будьте попроще, не замыкайтесь».

Глаза летчиков потеплели. Приятно, что комиссар назвал нас додоновцами. Додонов — наш бывший командир полка в Купянске. Отличный летчик и очень строгий начальник. На полетах, бывало, присядет метрах в двухстах от посадочного «Т» на табурет и наблюдает: кто и как [5] рассчитывает на посадку. «Скользнешь» или «подтянешь» ниже 100 метров — ожидай нагоняя. Жаль, что пробыли мы у Додонова всего два месяца. Никто уходить из полка не хотел. Но надо было.

Шведов коротко рассказал о боях нового для нас полка.

...Начали войну на И-16 с полевого аэродрома Новый Двор, что в десяти километрах западнее Гродно. Бои были неравные, тяжелые. Немцы штурмовали и бомбили непрерывно.

До Лиды (зимние квартиры) добирались кто как мог. Коробков улетел на учебном самолете.

Шведов часто упоминал о Коробкове. Глаза его загорались, когда он говорил об этом летчике.

Коробков хорошо дрался на И-16. Потом переучился на МиГ-3. А затем бои, бои, бои. И вот от полка осталось шесть экипажей, которые дерутся под Москвой, ждут, когда мы переучимся и поможем им.

А пока они делают по пять — шесть вылетов в день каждый. Прикрытие, штурмовка и разведка, даже иногда бомбежка.

Командует полком полковник Николаев, опытный летчик и командир.

Шведов достал список, начал знакомиться с пилотами.

— А вы почему младший сержант? — спросил он Ващенко. — Ведь все выпущены сержантами?

Весь наивно-простоватый вид Ващенко словно говорил: «Да ни за — что! Просто придрались в школе». Он всегда отвечал одинаково. Так ответил и сегодня. Все улыбнулись. Мы-то знали, что ему не присвоили звание сержанта за слабую дисциплину.

Шведов поговорил с каждым и, тепло распрощавшись, ушел.

В нашем углу праздник. Обычно летчики сидят в Центре переучивания долго, а тут неделя — и уже переводят в полк. В полк хочется каждому. В полку — как в семье. Каждый летчик дорог тем, что пойдет с тобой в полет, а потом и в бой. И командир полка пойдет вместе в бой, и командир эскадрильи. Это сплачивает, роднит.

Командир полка и комиссар отвечают за тебя: хорошо летаешь — им приятно, спокойно; плохо — им обидно, тревожно. [6]

Летчик радуется, что механик хорошо подготовил самолет, а механик — что его пилот, командир экипажа, с честью выполнил полетное задание.

Каждому из нас хочется быстрее сразиться с врагом. Даже неловко как-то: три месяца идут бои, а мы ни одного вражеского солдата еще не видели. Разве что в кино...

Утром с особым старанием летчики приводили себя в порядок. Начались занятия, но только перед обедом нам довелось впервые увидеть своего командира полка.

Выстроились перед деревянным домом — штабом полка. Оттуда вышел небольшого роста, плечистый полковник. За ним — комиссар Шведов. «Наш командир, — мелькнуло у всех, — Николаев».

Полковник сделал несколько шагов, остановился, с каким-то изумлением посмотрел на строй, потом на Шведова и, показывая в нашу сторону рукой, спросил: «Кто это?»

Шведов что-то ответил. Николаев молча повернулся и зашагал к штабу. За ним направился и комиссар.

— Птенцы! — донеслось до нас уже издали. А может быть, нам просто послышалось?..

Минут пять мы стояли не шелохнувшись. Потом подошел Шведов:

— Командир полка недоволен равнением в строю и внешним видом. Худые какие-то...

В штабе командир полка начал без всяких вступлений:

— Сержанты, 22 июня немцы внезапно напали на нас. С этого дня полк непрерывно ведет бои на фронте. Его неоднократно пополняли летчиками. Но войны без потерь не бывает. Вот и сейчас в полку на передовом аэродроме осталось шесть летчиков и всего четыре самолета. Пока мы здесь не переучимся — они будут драться одни...

Да, нужно спешить, нужно быстрее встать в общий строй. Ведь их всего шестерка, шестерка против беспощадного многочисленного врага, который рвется к Москве.

Николаев стоял в трех шагах от строя. Широченная грудь свободно вмещала в один ряд три ордена Красного Знамени и огромную монгольскую звезду. Чего бы каждый из нас не отдал за один такой орден!

— Вы не обижайтесь на меня, — продолжал командир. [7] — Трудно будет в бою с вашей подготовкой. Вам бы годика два-три в строевой части побыть, вот тогда... Но не унывайте! Раз настал ваш черед — будем воевать вместе. Отныне мы однополчане. Успех каждого боя будет зависеть от нашей смелости, решительности и умения.

Вечером опять пришел Шведов. На этот раз комиссар рассказал еще об одном летчике полка — Романенко. Он водил в бой Коробкова и Ллхимова. Это звено хоть и прилетало иногда с пробоинами в фюзеляжах, но потерь не имело. Умел Романенко драться, научил этому и своих подчинённых.

Шведов рассказал о подвигах еще двух летчиков полка.

Двадцать четвертого июля командир эскадрильи старший лейтенант Орлов в воздушном бою с двадцатью Ю-88 в районе города Белый сбил двух фашистов, таранил третьего и при этом погиб сам.

В этот же день младший лейтенант Шибаев, израсходовав боекомплект, таранил Ме-109. Самолет был поврежден так сильно, что выброситься с парашютом летчик не смог и погиб.

Тяжелое время переживали авиаторы. Это была труднейшая проверка моральных качеств каждого.

Шведов ничего не приукрашивал, но и не пугал. Все понимали из его рассказа — хорошо будешь драться, не собьют.

Первые полеты начали на следующий день. Командир полка взлетел на МиГ-3 и низко, над землей, выполнил, весь комплекс сложного пилотажа. Мы наблюдали за полетами как зачарованные. Никто не думал, что огромный, тяжелый «миг» может так легко выполнить сложные фигуры.

Летать начали на Ути-4, потом на МиГ-3. Вот тут и настали трудные времена. Дело в том, что «миг» оказался довольно сложным в технике пилотирования на взлете и на посадке. Если не поставишь левую педаль заранее чуть вперед — того и гляди поведет на взлете вправо. И все-таки иногда уклонялись, но что поделаешь. Это была учеба.

Прошло несколько дней, и все молодые пилоты вылетели на «мигах», начали выполнять сложный пилотаж.

Прибыли командиры эскадрилий — Бауков, Викторов, Оба капитаны и с орденами. [8]

Как-то к нам подошел капитан Викторов. Светловолосый, стройный, среднего роста. Мы уже знали, что он воевал в Испании.

— Вот, смотрите, это он, — показал Гриша на выруливающий самолет.

«Миг» плавно начал разбег, потом чуть уклонился вправо. Не пробежал и ста метров, как развернулся под 90°. Все с ужасом наблюдали за взлетом. «Забыл дать левую ногу!» А самолет тем временем набирал и набирал скорость. Больше, больше! К моменту отрыва от земли летчика развернуло еще градусов на 30. Так он и взлетел под углом 120° к старту. Но все же взлетел!

Викторов посмотрел на нас с укоризной. «Знатоки, психологи!» А нам-то действительно казалось, что Богатырев лучший летчик. Однако полеты пришлось прекратить.

Через несколько дней начали летать строем. Мы с Гришей Барабаш попали в звено к лейтенанту Мовчану. Почти украинское звено. Мовчан черный, смуглый, худой и высокий. Барабаш светлый, краснощекий, пухлый и очень маленький.

— Ну-с, здравствуйте. Я ваш командир. Доложите обязанности ведомых.

Мы докладываем. Мовчан внимательно слушает и все время сверлит, сверлит небольшими темными глазами.

— Ну-с, разрешите доложить ваши ошибки, молодой человек.

И не улыбнется. Очень серьезный. Показал, как на Ути-4 делать бочки. Ведь в авиашколе нас учили по сокращенной программе, бочки и полупетли мы не выполняли. Более того, было подведено обоснование: «В бою эти фигуры не нужны!» Но Мовчан все-таки показал, как нужно их делать, так сказать, для общей ориентировки и [9] умения определять положение самолета. В бою, мол, пригодится.

Однажды после полетов слышу, кто-то обращается ко мне:

Это говорил Гриша. Радостно защемило сердце. «Неужели мама? Как же она меня нашла? Где она?»

Если родился и прожил в Москве семнадцать лет, никуда не выезжал, кроме как в деревню, к деду, трудно отвыкнуть от дома за один год. Все мысли в родном городе, с товарищами, друзьями.

— Ты знаешь, сынок, погибли оба Гордеева, Ермаков и Ваня Низов, — не успев поздороваться, сразу сообщает мать последние новости.

Я потрясен известиями. Все погибшие ребята из нашего дома. А Гордеевы Борис и Николай даже из одной квартиры.

Жалко Варвару Михайловну — их мать. У нее трое парней и три дочери. Вырастила всех одна. Добрая очень, детей любит.

Когда была управдомом, накупила ребятам мячей, повесила волейбольную сетку: «Играйте, веселитесь, ребята». И мы ее все любили.

Погибли в первых сражениях мои земляки. Злость на фашистов переходит в ненависть. Вот бы сейчас штурмануть ту колонну, в которой двигаются на Москву эти убийцы!

— Видишь, мама, сколько хороших ребят погибло, пора и нам на фронт.

— Что ты, что ты! — замахала руками, а в глазах слезы.

Мать приехала в Москву из деревни за несколько лет до моего рождения. Отец работал дворником, мать помогала ему. И в деревне работала, и в Москве. На заводе — сначала уборщицей, потом револьверщицей, в войну — кладовщицей.

Уже больше двадцати лет в Москве, но по-прежнему произносит «кавхоз», «экуируется». Когда поправляешь — смеется и не обижается, но стоит затронуть бога — страшно сердится. Нет, ее уже не перевоспитаешь. Бывало, с [10] братом успокаивались тем, что хоть новое поколение растет неверующим.

Мать гладит мои взъерошенные волосы и советуется: ехать ей из Москвы или не ехать? Ведь немцы уже совсем близко.

— Лучше тебе уехать с заводом, мама, — советую я.

— В Москву меня никто не отпустит, не такое время. А с комнатой ничего не случится.

Понемногу я перепробовал все привезенные матерью гостинцы. Сначала рассердился: что я, маленький! Но потом потянуло на сладкое. Четвертинку отдал обратно: «И не пью, и не положено».

— Ну что ж, сынок, это хорошо. — А помолчав, добавила: — Так и продолжай. От алкоголю-то никогда добра не бывало.

Она права. С отцом разошлась из-за выпивок. Одна воспитывала двоих сыновей. Потом брат умер от менингита. Осталась совсем одна. Жалко мать, но время расставаться.

Посадил ее на поезд. В сердце что-то защемило. Не хватало еще самому расплакаться. Поезд тронулся, унося с собой тепло материнской ласки.

Только на пути в городок пролетевшие над автобусом «миги» вернули к действительности. «Летают парами. Не отстать бы от них».

...Грише Барабашу понравились московские вафли.

Мы лежали рядом на железных солдатских койках. А мысли опять вернулись в Москву. Там — от площади Коммуны — идет красивая улица. По обеим сторонам в [11] четыре ряда липы. Чудесные тридцатилетние липы. И двухэтажные домики слева и справа. Только один дом, словно огромный корабль, выделяется среди них. Это даже не дом, а сросшиеся два трех — и четырехэтажных кирпичных здания. Внутри двора еще три дома. Один из них четырехэтажный. Вот это и есть Арбузовка, все обнесено глухим высоким забором.

Во дворе хорошо поиграть в прятки, постукать в футбол или поиграть в лапту. Ребят в доме видимо-невидимо. Наверное, поэтому боится нашего дома вся улица. Только скажи: «Я из Арбузовки» — пальцем никто не тронет.

— Скажи, почему ты называешь свой дом Арбузовкой? — спросил Гриша.

— Арбузовка? Дом и фабрику роялей воздвиг незадолго до революции Арбузов. А средний дом, четырехэтажный, построил его брат Николай.

Старший, Василий Егорович, во время революции встал на сторону Советской власти, записался в Красную Армию, воевал в гражданскую войну.

Дом у них, конечно, отобрали, но семье дали хорошую квартиру на втором этаже. Там и сейчас живут его родственники. А сын Володя на фронте. Ты не спишь?

Гриша не ответил. Значит, хватит рассказов. Но сегодня не спится. Из сердца не выходит образ матери. Как-то она там одна?

...В Москве тревожно. Фашисты во что бы то ни стало хотят захватить столицу. Рвутся напрямик, несмотря на огромные потери.

Многое не видели, не чувствовали тогда жители Москвы. Даже не все военные были знакомы с настоящей обстановкой. Наши техники и механики тоже знали не все, хотя о многом догадывались.

Летчиков же каждое утро информировали о линии фронта, и мы с тревогой наблюдали, как быстро приближается она к родному городу.

Мы, молодые лётчики, жили в те тревожные дни одним желанием: летать, как можно больше летать. И еще — не разбить самолет, выполнить получше задание, не подвести командира и летчиков своей эскадрильи. А самолеты получили новенькие — прямо с завода. Подойдешь, погладишь его, и душа радуется. И огромной гордостью наполняется сердце. Ты — командир экипажа! Как не гордиться этим! [12]

Программа переучивания идет к концу. И не такой уж страшный стал этот, «миг», как казался раньше. Вот что значит тренировка.

Мой механик Хатамов Мухамеджан, или просто Миша — узбек. Скосит глаза, улыбнется.

Миша до армии был учителем. Спокойный, исполнительный. Все копается, копается в машине, а глаза смоляные искрятся. Он очень старательный, лазит везде, где надо и не надо. Однажды это чуть не стоило ему жизни.

Наш самолет стоит на стоянке. От бомб защищен хорошо, но выруливать вверх, на горку, трудно. Колодки под колесами и сзади, и спереди. Сидеть в самолете неудобно — как на вздыбившемся жеребце.

Ракета! Это сигнал на запуск и выруливание. Миша стоит у консоли крыла. Взмах руки: «Убрать колодки!» Хатамов бросается под колеса — одна колодка вылетает из-под плоскости. Рядом с вращающимся винтом механик бежит к другому колесу, дергает вторую колодку, ныряет в сторону. Но бежит Хатамов чуть правее того пути, который безопасен, справа — вращающийся винт!

Удар по голове, Миша падает, сжимая голову руками, а сзади все так же грозно вращается трехлопастный винт.

Если добавить обороты, можно вырулить, не тронув Мишу. Что делать? Командир уже вырулил, отставать нельзя. Но и Мише нужно помочь. Решаю выключить мотор...

Догадываясь о моих колебаниях, Хатамов с трудом приподнимается и показывает: «Выруливай!» Отрицательно качаю головой, но Миша даже пытается улыбнуться и машет рукой: «Выруливай!»

Миша все-таки пострадал: получил небольшое сотрясение мозга. В другое время с таким диагнозом лежат долго, но в октябре сорок первого было не до этого. Несколько дней пробыл он в лазарете и вышел на службу.

В те дни наш полк начал летать на прикрытие железной дороги Коломна — Рязань. Это уже почти боевые вылеты.

— Полетим парой на прикрытие эшелонов. Только не отставать! [13]

Чуфаров — заместитель командира эскадрильи — согнувшийся, как знак вопроса, худощавый капитан. Он какой-то поджарый, прокоптелый. Не поверишь, что истребитель. Но уважение к нему огромное. Он из той шестерки, что дерется под Москвой, пока мы не встанем на ноги. У него орден Ленина и хороший инструкторский опыт. Поэтому его на пару недель направили в учебный Центр — «вводить нас в строй». Никогда не проронит лишнего слова Чуфаров. Его боятся и уважают, И мне с ним в паре лететь на задание!

«Не отстал!» — с удовлетворением подумал я после отрыва самолета от земли.

Но Чуфаров только мельком взглянул в мою сторону и сразу же пригнулся к переднему стеклу. Голова вертится во все стороны, как на шарнирах. И как она у него не отвалится? Вот это осмотрительность!

Самолет ныряет то вверх, то вниз, то рыскает из стороны в сторону.

На мгновение Чуфаров потерян. Вот он уже за облаками и разворачивается в мою сторону. Передо мной то небо, то железная дорога с медленно ползущими длинными поездами.

Устал, болят руки и шея. Мы в воздухе десять минут, а полет рассчитан на пятьдесят. И уже устал. Вот это крутит мой ведущий!

Идем к Рязани. Облачность становится редкой, размытой. У Коломны облака плотные, низкие, приходится идти на малой высоте. Перед глазами мелькает самолет ведущего и земля.

А Чуфаров все крутит и крутит: ни минуты не пройдет по прямой. Слежу только за температурой воды и масла. На остальное не хватает времени. Как бы не потерять ведущего. Потеряешь — стыд, срам, да и дорогу на аэродром можно не найти.

Над Коломной развернулись вдоль Оки на Рязань. Ниже, ниже. Правый берег крутой, левый совсем пологий.

Идем ниже правого берега, ниже деревушки, раскинувшейся на обрыве. Красиво, дух захватывает!

Река извилисто прокладывает путь восточнее Коломны, потом круто сворачивает на юг. Под нами болото, огромные лесные массивы. Это есенинские места, родина любимого поэта. [14]

Чуть левее — поселок Радовицы, а впереди — Криуши. Здесь когда-то Есенин писал «Анну Снегину».

И в эти дорогие каждому места могут прийти фашисты! Горечь и стыд обжигают сердце. Нет, не бывать этому, никогда не бывать. И не смотри вниз, нужно следить за ведущим и за обстановкой, нужно искать врага, уничтожать его...

Понятно! На бреющем полете ведомый должен идти выше командира. Маленькое, почти совсем незаметное давление на ручку, и самолет «подпрыгивает» метров на 50.

Ока вновь поворачивает на восток, а железная дорога продолжает ниткой тянуться к Рязани. Идем бреющим между железной дорогой и рекой. Станция Рыбное. Поврежденные бомбами здания. Это о ней говорил утром Шведов.

Начальнику станции Рыбное Колобову присвоили звание Героя Социалистического Труда. Он под вражескими бомбами переформировывал поезда за 15–18 минут. А в мирное время на это уходило 40–50 минут.

Воюют все — и на земле и в воздухе. Все хотят победы, и все стараются как можно лучше выполнить свою задачу.

Лес кончился. Чуфаров снижается над пашней. Вдруг — бррр... Вибрация, мелкая дрожь всего самолета! Инстинктивно правая рука слегка тянет ручку на себя, чтобы не врезаться в землю, а левая переключает кран на питание мотора от аварийного бачка.

Скрежет, треск, мотор «захлебывается». Он не может работать, когда топливо подается с перерывами. Несколько страшных секунд. Но вот мотор взревел и снова стал работать ровно. Картина прояснилась: бензин основных баков израсходован полностью. Переключать на аварийный нужно на высоте, а мы летим бреющим.

С трудом нагоняя Чуфарова, смахиваю со лба холодный пот. Перчатка разорвана, на левой руке кровь. Это от крана, он очень тугой.

Но какие же выводы? Первый: малая высота ошибок не прощает, второй: запас горючего летчику не помеха.

— Молодец! — бросил Чуфаров через плечо и, согнувшись, пошел на КП доложить о выполнении задания. [15]

В тот день мы сделали по три вылета, а поспать нам фашисты не дали. Впервые за войну на аэродром упали бомбы. Глухие взрывы потрясли стены. Где-то разлетелись со звоном стекла окон. Действовали по тревоге быстро, энергично. Ангары — наш объект. Здесь мы должны находиться. И в случае пожара выводить самолеты, тушить пламя.

К счастью, ангары остались целыми, а кругом шум и гвалт. Беспорядочными лучами фар и прожекторов исполосованы и небо, и летное поле. Автомашины носятся во всех направлениях. Это генерал Беляков — наш командующий принимает меры по борьбе с последствиями вражеского нападения. Очень хочется туда, где нужнее наши руки, но нельзя. Приказ — закон, умри, а выполни. И мы всю ночь пробыли в ангаре.

Утром пошли посмотреть, что же натворили гитлеровцы. Четыре небольших воронки на летном поле. Сгорел какой-то сарай, который самим, давно пора сжечь. Ни раненых, ни убитых.

Таковы мои первые военные впечатления. К этому времени были выполнены последние упражнения по переучиванию. Пора на фронт. С передового аэродрома прибыли представители фронтовиков — Романенко и Алхимов. Оба небольшого роста, в сильно потрепанных кожаных регланах. Держатся независимо, но к молодежи присматриваются: вместе воевать будем. Это мы понимали. Романенко — командир эскадрильи, Алхимов — командир звена. У одного — орден Ленина, у другого — Красного Знамени.

Из шестерки фронтовиков их осталось четверо: Романенко, Чуфаров, Алхимов и Коробков. Им предлагали остаться в Центре переучивания. Но они отказались. Только с полком и только на фронт. Какая сила толкала их на запад? Смелость, отвага, дисциплина? Совесть, может быть, или ненависть к фашистам? Ведь они уже видели войну такой, как она есть, и стали коммунистами в первые дни боев.

Пожалуй, и первое, и второе, и третье. Но прежде всего сознание высокого долга. Страна в опасности, так кому же, как не им — молодым, крепким, отлично подготовленным летчикам, — защищать ее. Они видели больше нас. Видели зверства фашистов, видели смерть друзей, однополчан. Их ненависть к врагу была безгранична. [16]

И они не хотели оставаться в тылу, им нужно было своими глазами увидеть разгром врага.

Коробкова среди нас нет. Он на передовом аэродроме. Его наградили орденом, но тут же фашисты сбили. Сбили на четвертом вылете за день. Трижды Коробков летал звеном на разведку, но пробиться не смог. То шестерка, то восьмерка «мессершмиттов» встречала их у цели. Изрешетили хвостовую часть самолета Романенко. Пришлось Коробкову лететь в паре с Алхимовым в четвертый раз.

Подбили зенитки, потом «мессеры». Выбросился с парашютом за линией фронта. Но не такой летчик Коробков, чтобы не пробиться к своим. И пробился. Об этом нам рассказал батальонный комиссар. Любил Шведов Коробкова, как сына. Тучей ходил, пока не стало известно, что жив.

Алхимов видел пожар на самолете друга, но не заметил, как тот выбросился с парашютом. На какой-то момент забыл об опасности и на малой высоте был подбит немцами. С трудом перетянул линию фронта и сел на пашню с убранными шасси.

А теперь Романенко и Алхимов готовятся вместе с нами на фронт. Туда, на передовой аэродром, вскоре должен приехать и Коробков.

Перед вылетом на фронт митинг. Комиссар Шведов говорил о Москве, о вкладе москвичей в оборону столицы.

Резервный фронт почти весь состоял из московского ополчения. Москвичи построили еще одну линию обороны под Москвой.

Первая оборонительная линия проходила под Вязьмой, вторая — западнее Можайска.

Сейчас москвичи заканчивали третью — в 15–20 километрах от города. С севера она шла по каналу имени Москвы, потом по реке Москве. Это была московская зона обороны, которую ни за что нельзя отдать врагу.

Хорошо говорил Шведов. Побольше бы таких комиссаров.

Митинг проходил у самолетов. Новенькие «миги» стояли в линию, как бойцы, к которым обращался комиссар. Всем было понятно, что отступать больше некуда, и каждый уже думал о грядущих боях, о предстоящих полетах, в которых надо не отстать на взлете, не оторваться от группы, бить врага нещадно, до полной победы. [17]

После комиссара выступали летчики, техники. Все говорили об одном — нужно разбить врага здесь, под Москвой. Ни шагу назад.

— Мы входим теперь в Западный фронт, командующий — генерал Жуков, его первый заместитель — Конев, начальник штаба — Соколовский. Ваша учеба закончилась. Еще месяц — и вы бы стали полностью подготовленными летчиками, но время не ждет. От каждого Родина вправе потребовать выполнить свой долг. От нас она требует этого сейчас. Мы летим на фронт сражаться за Советскую Отчизну, за родную Москву. Это почетная задача, и мы ее выполним.

Раздали оружие. Техникам — наганы, летчикам — пистолеты ТТ и по шестнадцать патронов. Поставили задачу лететь на фронтовой аэродром. Первую эскадрилью (Баукова) поведет командир полка, нашу — Романенко.

На старт, словно зеленые букашки, выруливают «миги» первой эскадрильи. Вот они тройками начинают взлет. Первое звено, второе, третье, четвертое. Хорошо взлетели, собрались. Традиционный круг над аэродромом, и командир полка лег на заданный курс. Там — запад, там — фашисты!

Ум настолько напряжен, что почти все выполняешь машинально.

Зеленая ракета! Это уже нам. Запуск. Хатамов убирает колодки. Быстро, но с оглядкой. Урок получил на всю жизнь. Улыбаемся друг другу на прощание. Он прикладывает руку к пилотке, самолет с рокотом выкатывается из капонира. Рокот обрывается. Рулить нужно на малых оборотах. Впереди слева — Мовчан, мой командир звена, а еще левее — Гриша Барабаш.

Через несколько минут эскадрилья легла на курс. Идем на высоте 100–200 метров. Солнечная сухая погода. До аэродрома посадки 150 километров. Двадцать пять минут полета, и мы — на фронте. Не верится!

Над лесом начало «болтать». Чтобы лететь спокойнее, можно набрать высоту, но Романенко высоту не увеличил. Чем ближе фронт, тем скрытнее должна быть посадка.

Скажи сейчас любому летчику: тебя ожидают впереди лишения, возможно смерть, — поверни назад! «Нет, — ответит каждый, — мое место здесь, среди товарищей». [18]

Колышутся по вертикали самолеты. Увеличивают, уменьшают, снова увеличивают дистанцию ведомые. Но боевой порядок (а это уже не просто строй) остается целым, нерушимым.

Идем на посадку с ходу. Это моя первая посадка в жизни на фронтовом аэродроме.

Через несколько минут самолеты укрыли в лесу. Ни одной черточки, демаскирующей аэродром. Просто поляна под Москвой.

Прилетевших обступили. Все радостные, возбужденные. Вопросы, ответы. Узнаем, что первая эскадрилья не прилетела. Вскоре стало известно, что она произвела посадку на промежуточном аэродроме.

И тут же приказ: в семь утра — готовность № 2. Будем сопровождать бомбардировщики под Малоярославец.

Что первым делом должен сделать летчик на другом аэродроме? Поесть. Это правило нам поведал Алхимов. Ведь кто знает, какое задание и когда получишь снова?

Столовая расположилась в цветочной оранжерее совхоза. Цветов не было, по центру в ряд стояли столы.

— Ну-с, мое звено — ко мне! — приказал Мовчан.

Мы с Барабашем заняли места возле командира. И чего только не было на столе! Хорошо встретил командир батальона летчиков.

Выпили за успехи эскадрильи фронтовые сто граммов, плотно (не по-тыловому) поели и побрели на покой.

Заснули на полу, на сене, покрытом брезентом и чистыми простынями. Вся эскадрилья в один ряд. Почему-то не успели поставить кровати. Ну что ж, неважно, главное — тепло и чисто.

Это было 21 октября 1941 года. А двадцать второго...

Голос Викторова, шутить нельзя. Умылись, позавтракали и собрались в землянке. На улице темно, холодно, сыро.

Викторов, а потом Романенко объяснили боевую задачу. Линия фронта проходит по реке Нара. Это восемьдесят километров юго-западнее Москвы. Через час подойдут бомбардировщики, сделают круг над аэродромом. Мы должны взлететь и пристроиться к ним. Если не пристроимся — они пойдут одни, а тогда всякое может случиться. Это уж известно из опыта. Сопровождать бомбардировщики нужно до цели и обратно — таков боевой приказ. [19]

Романенко, Алхимов давно вылезли и разгуливают по стоянке, о чем-то переговариваются, показывают на небо. А небо заволокло темными облаками. Наконец и Викторов не выдержал. Вышел из самолета, размялся и махнул рукой: «Вылезай!»

Все мы вышли из самолетов. Приятно было встать на землю, походить, потянуться после длительного и неудобного пребывания в кабине.

Прилетела первая эскадрилья. Она явно опоздала к первому боевому вылету, и многие переживали это. Не первая, а вторая эскадрилья начинает бой.

Бомбардировщики появились внезапно из-за леса на малой высоте и встали в круг.

Первый разворот, второй, третий, четвертый — и огромный прямоугольник в несколько десятков километров над аэродромом замкнут. Это круг или коробочка — основной способ встречи и сбора самолетов боевой авиации.

Мы должны взлететь парами и занять места в боевом порядке.

Что-то екнуло и заныло под ложечкой. Может быть, заныло еще больше, если бы был один. Но все кинулись к самолетам, быстро-быстро забрались в кабины, привязались ремнями, запустили моторы. Все как один — ни одного отставшего.

Что это было, страх? Может быть. Ведь это первый полет за линию фронта, первое боевое крещение. Но скорее всего — неизвестность, что ожидала нас впереди.

Над огромными массивами лесов летели скоростные бомбардировщики СБ. Выше их звеньями по три заняли удобный для атаки эшелон истребители. Наше звено справа. Мовчан впереди и правее, Гриша Барабаш еще правее и сзади. Такие же звенья слева группы и позади. Это мы неоднократно изучали на земле и практически повторяли в воздухе.

Раньше СБ нам действительно казались скоростными. Сейчас же они тянулись так медленно, что приходилось не только маневрировать по курсу, но и прибирать обороты мотора, чтобы не обогнать их. Наша задача: не допустить ни одной атаки по бомбардировщикам. Поэтому нужно смотреть в оба: не терять ведущего, не терять бомбардировщиков. [20]

У нас нет радиосвязи, мы иногда теряем друг друга из-за больших расстояний и плохой видимости, но сейчас все мысли сосредоточены на одном: потерять бомбардировщиков не имеем права.

Немного ослабил нажим на ручку управления. Горячая, влажная, покрытая потом рука онемела. «Не надо зажимать управление, это признак плохой техники пилотирования», — вспомнились слова Мовчана. Стало легче.

Очень трудно держать высоту и осматриваться. А смотреть нужно, это самое главное в воздушном бою.

Облачность ближе, ближе. Маневр становится ограниченнее, как бы не столкнуться! Пересекли маленькую, узкую речушку. Нара! Это же линия фронта...

Справа Наро-Фоминск, где-то слева Серпухов. Впереди станция Балабаново, где скопились десятки немецких эшелонов с танками, артиллерией, боеприпасами.

И все против Москвы. Долететь бы и ударить по этому скопищу. Только эта мысль в голове...

Линия фронта позади. Сразу как-то все стихло, по спине пробежал холодок. Стало очень неприятно, даже тоскливо. В чем дело? Надо покрепче сжать зубы, ты же над территорией врага! А рядом все-таки свои. Справа Гриша Барабаш, впереди Мовчан. Они также ныряют вверх-вниз, пожалуй, только с большей амплитудой. Слева впереди иногда мелькают наши бомбардировщики. Но никто в нас не стреляет, никого в воздухе не видно. Только тишина, какая-то жуткая, неестественная тишина.

Беглый круговой осмотр, поиск — все на месте, все в порядке. И в кабине все хорошо, стрелки приборов там, где им и положено быть. Впереди вверху серенькие комочки: пять, десять, двадцать — не сосчитать. Что это?

Ни грома, ни огня, просто небольшие серенькие комочки взрывов, внезапно появляющиеся то впереди, то справа, то вверху.

Бомбардировщики медленно расходятся и сходятся, теряют и набирают высоту. Это маневр, плавный, хладнокровный, грамотный. Молодцы! Идут дальше, не паникуют, идут к цели, идут выполнять задание, свой долг. А им куда тяжелее и опаснее, чем нам.

Мы все вместе, все одно целое. Не знаем, кто сидит за штурвалами бомбардировщиков, может быть, и не увидимся никогда, но от этого нити, связывающие нас, не слабеют. [21]

С тревогой и волнением следим мы за ними, выполняющими главную задачу. Так болеешь за родного брата, друга, попавшего в опасность.

А о чем, интересно, думают они? Наверное, о нас: «Не бросайте нас, ястребки, и мы выполним приказ — сбросим бомбы туда, где укрылся враг. Если же вы потеряете нас, мы все равно сбросим бомбы, только мало кто вернется из нас домой». Да, такие объекты всегда хорошо прикрыты истребителями.

Что-то слева внизу вспыхнуло и загорелось ярким пламенем. Шлейф черного дыма потянулся острием к земле. Горел самолет. Наш или не наш? На этот вопрос ответить было трудно. Амплитуда колебания по высоте еще больше увеличилась. Мовчан непрестанно менял высоту и маневрировал по курсу.

Опять поймал себя на том, что «выжимаю сок из ручки». Чуть ослабил нажим, и вдруг впереди мелькнул острокрылый, тонкий «мессершмитт». Даже не он промелькнул, а черно-желтые кресты в сужающейся хвостовой части фюзеляжа.

Ненависть к этому кресту возникла внезапно, бурно, ожесточенно. Эти кресты зашли слишком далеко на восток. Они чернели на бомбардировщиках, сбитых над Москвой. Они бомбили нашу столицу, бомбили мирных советских жителей... Захотелось немедленно развернуться в сторону врага.

А Мовчан покачал крыльями слева направо: «Внимание, следи за мной». И этот сигнал позвал за командиром. Мовчан резко развернулся влево, крен был, пожалуй, больше 60°. В глазах потемнело. Но при этом стали хорошо видны внизу земля, железная дорога и станция с расходящимися, потом смыкающимися в одну линию узкими двойными полосками — путями. Станция то темнела, то вспыхивала какими-то серыми, иногда черно-багряными клубами дыма и огня.

— Балабаново! Цель накрыта! Молодцы бомбардировщики!

Приятное чувство выполненного долга немного успокоило нервы. Ручка снова разжата.

Но где же бомбардировщики и почему мечется Мовчан? Где противник и чьи это снаряды рвутся вокруг?

Это самые трудные минуты боя, когда чувствуешь опасность, [22] а откуда она грозит — не видишь, просто не можешь понять, потому что не хватает знаний, опыта.

Легко усвоить истину: «Ищи врага! Если он найдет тебя первым — ты проиграл бой». Но вот я вижу врага — он проносится левее внизу и летит прямо на одного из бомбардировщиков. Нужно атаковать его, не допустить к группе. Но Мовчан резко разворачивается вправо и атакует другого. Это тоже враг, и мы с Барабашем идем за командиром.

Мовчан дал очередь из пулеметов. Огненные трассы рассекают воздушное пространство и вонзаются в осиное тело «мессершмитта». Самолет вспыхивает и падает вниз.

Все это мгновенно проносится перед глазами, словно видение. Мовчан уже пикирует к бомбардировщикам. Проскакивает пара с красными звездами. Парой вылетали Романенко и Алхимов. Наверное, это они открыли стрельбу. Трассы от пуль сверкают серебристыми полосами, и еще один стервятник находит свою могилу на подмосковной земле.

Барабаш отстал на развороте, его совсем не видно. Где он, почему Гриши не видно?

Мовчан маневрирует по курсу и высоте. Крутит, крутит, пожалуй, сильнее, чем Чуфаров между Коломной и Рязанью.

Бомбардировщики развернулись на восток и невозмутимо, плавно, медленно пошли к линии фронта.

А воздушный бой не затихает. Непонятный для меня бой. Ничего не разберу, где свои, где противник. Вижу впереди Мовчана, а иногда звезды других своих истребителей и даже черно-желтые кресты. Рука на гашетке пулеметов. Готов к стрельбе каждую секунду. Но по-настоящему никто не «подворачивается», и я ношусь за Мовчаном словно угорелый.

Правда, где-то в глубине сознание подсказывает, что действуешь правильно: от ведущего не отстаешь и надежно его прикрываешь. А он обязан сбивать и отбивать врага. Мовчан действует инициативно. Но мне все-таки как-то не по себе. Большой палец на гашетке, а бить некого да и некогда.

Сколько разворотов, снижений, горок, сколько переворотов, да таких неправильных, что в глаза сыплется пыль и грязь с пола кабины.

Где Барабаш, где остальные? Опять впереди крест. [23]

Мовчан стреляет, стреляет, но вот он уменьшил обороты мотора, и (наконец-то!) я догнал его, вздохнул и даже успел заметить бомбардировщиков и истребителей с красными звездами.

Атака отбита. Мы чуть-чуть обогнали нашу группу справа. А этого делать нельзя. Нужно быть справа сзади. Мовчан прибрал обороты мотора.

Небольшой отворот вправо: вокруг самолета появились светлая трасса и маленькие-маленькие шарики от взрывов. Эрликон! Автоматическая пушка «мессершмитта». Но откуда он? Где он? Нужно резко отвернуть, отвернуть!

Вдруг в кабине треск, грохот, гарь... Кабина словно разлетелась вдребезги, а тебя кто-то ударил по голове...

Нужно покинуть самолет, расстегнуть ремни и выброситься с парашютом! Нужно, нужно...

Руки и ноги что-то делают, уже не подчиняясь голове, подсознательно выполняют заученное ранее на земле. Туман застилает глаза. «Конец...» — мелькает в сознании. [24]

Небольшая комната. Бревенчатые стены и крохотные оконца. В углу под иконами чернобровый мальчишка лет шестнадцати. Он сначала таращит глаза, потом сочувственно, даже виновато улыбается.

«Немцы! Какие немцы, откуда?» — проносится в голове.

— Здравствуй, сынок, считай, отходить начал. Вот и хорошо.

Неторопливая женская речь звучит неожиданно, заставляет обернуться. От резкого поворота голова сразу заныла, перед глазами пошли желтые круги.

— Успокойся, сынок. Меня зовут тетя Луша. Женщина берет табурет, усаживается возле меня.

— Даст бог, все быстро заживет. Голос уверенный, спокойный.

— Здорово тебя садануло. Уж третий день, а ты еще не в себе, — проговорил парень негромко.

Я ощупал голову. Волосы на макушке выстрижены. Чуть пониже — твердый рубец.

«Ранили, — мелькнуло в голове. — А что же было дальше? И неужели правда, что кругом фашисты?»

Словно угадывая мои мысли, тетя Луша кивает на окно. [25]

— Вон погляди, это немцы на большаке. — Немного медлит и продолжает уверенно: — Но ты не бойся — сюда не придут.

Через окошко хорошо видны церковь и дорога. По ней медленно движется несколько подвод. У солдат шинели и пилотки серо-зеленого цвета, неуклюже переброшенные через шею на живот автоматы.

Фашисты! Но может быть, это сон? Разве не снилось раньше, будто проваливаешься куда-то в пропасть, падаешь, падаешь, ужас леденит душу и вдруг... просыпаешься. Просыпаешься с облегчением: сон!

Но нет, на сей раз передо мной живая действительность. Рядом паренек, тетя Луша, а там на большаке, метрах в двухстах, реальные враги. На сердце тяжесть от сознания какой-то совершенной ошибки, неотвратимой беды.

Чувствую, как по телу расходится нервный озноб. Нужно успокоиться, взять себя в руки и только потом принимать решение.

Первое, что приходит на ум, — мысль об оружии.

— Николай, ты не брал его? — спрашивает она сына.

— Нет. Может, в воздухе оторвался, — отвечает Николай скороговоркой, — когда летели с парашютом?

Скрипнула дверь, вошел худенький, маленький мужичок. На вид ему около пятидесяти. Подошел близко-близко, смотрит прямо в лицо. Пожал руку, улыбнулся, представился:

— Кузьма Никифорович, хозяин дома. Да ты это... не стесняйся. Зови просто Кузьма. Прошла голова-то?

Голова ныла. Но признаваться не хотелось. Как признаться в слабости, если на тебя смотрит столько глаз. Маленькие, прищуренные — дяди Кузьмы, черно-коричневые из-под темных густых бровей — тети Луши, круглые, восхищенные, такого же цвета — Кольки. И совсем синие глазенки девочки, испуганно-удивленно сверкающие из-за спины отца.

Глаза разные, но во всех — доброта, искренность.

— Что ты, что ты! У нас ведь старший на фронте, под Ленинградом...

Через несколько минут на столе задымились миски [26] с картофельным супом. Я с трудом поднялся с постели, присел к столу вместе с гостеприимными хозяевами.

— Под Бавыкином тебя стукнуло-то, и парашют бавыкинские унесли, — начал дядя Кузьма.

— Что делалось! — перебил его Колька. — Гул, пальба. Самолеты крутятся, ничего не поймешь — где наши, где немцы. Только бомбардировщики спокойно шли. А «маленькие» — сплошная карусель.

Бежим мы с ребятами по опушке леса, — продолжал Колька, — а немец как шандарахнет, самолет камнем вниз. Рядом маленький человечек бултыхается. Потом уж почти над землей — хлоп! — и белый зонт. Галоши соскочили, отдельно падали. Ну, мы все туда. Глядим — он уж отвязался и в лес бежит. Тут мы его и нашли. Голова в крови... Это оказались вы.

Дядя Кузьма вдруг прервал Колю, встал, засеменил в чулан, потом обратно. В руках он держал шлемофон с оборванным хвостиком радиошнура. Он был пробит осколками снаряда.

И дядя Кузьма улыбнулся. Весь его облик, а особенно улыбка, глаза выдавали радость — радость от второго рождения ставшего дорогим ему человека.

«Сбил бы немца — товарищам легче стало, — беспрестанно сверлила мысль, — а тут поражение. Фашист жив, а моего самолета нет. Вот так, наверное, и в пехоте. Поэтому и отступают. Плохо воюем, не научились еще».

— Оставайся у нас. Старший на фронте, вот и будешь вместо сына, — предложила тетя Луша.

— Нет, нет, что вы, нужно пробираться к своим. Вот немного оправлюсь, найду карту, компас — и пойду на восток.

Тетя Луша огорчилась, а Кузьма Никифорович понимающе кивнул. Он тоже когда-то был солдатом...

Плохо было то, что я не помнил, откуда вылетел на боевое задание. Казалось, что взлетали из центра. Район Боровска, Малоярославца был мне очень плохо знаком. Не мог вспомнить и район Наро-Фоминска. Смутно припоминалось, что когда ставили задачу на вылет, то информировали о линии фронта: она проходила по реке Нара. Больше ничего не помнил. [27]

Постепенно мысли перенесли меня в родную Арбузовку, в боевой полк.

«Что делает сейчас мать? Кто еще ушел на фронт из нашей Арбузовки? Как воюют друзья? Неужели так быстро исполнилось предсказание Чуфарова? Ведь я его тогда спросил, что будет с лишними, «заштатными». А он ответил просто, даже, кажется, и улыбнулся:

— Ничего особенного. Перелетим на фронтовой аэродром, и через неделю места освободятся.

Память восстанавливается. И новые мысли приходят в голову. «Нечего отчаиваться. Ты же жив, у тебя целы руки и ноги, нужно действовать, помогать своим бить врага. Нужно быстрее перейти линию фронта и — снова в строй».

Мысль прервал грохот кованых сапог на крыльце и чужая речь.

Немец! Что делать? Неприятный холодок по спине, слабость в ногах. «Нужно спрятаться», — где-то сверлит трусливая мыслишка.

— Найн, их бин шюлер, — ответил я твердым голосом.

— Я, я. Их лернте ин цеентен классе ин Москау. Эвакуирте, — с натянутой улыбкой показал я немцу рукой, как я переезжал из Москвы в Тимашево.

Немец недоверчиво прищурился и спросил, сколько мне лет.

Немец был ниже меня ростом на целую голову. Трудно поверить, что мне восемнадцать, что учился в Москве в десятом классе.

Он подошел вплотную, снял с меня кепку и внимательно посмотрел на волосы.

— Гут! Матка — цвай ква-ква, шнель! — обернулся немец к стоявшей сзади тете Луше.

«Пронесло», — с облегчением подумал я, Спасли волосы, закрывшие рану.

Прямо на крыльце солдат заставил тетю Лушу общипать двух уток, положил их в вещевой мешок. Лицо Лукерьи Степановны стало злым. Она всей душой ненавидела фашистов, которые пришли в ее родное село. [28]

Через несколько дней заботливые руки тети Луши и дяди Кузьмы поставили меня на ноги. Я начал выходить во двор, а затем совершать и более дальние прогулки. Первое, что я решил сделать, найти компас и пистолет.

Идем с Николаем к месту падения самолета. Узенькая дорожка меж огородов, поворот влево по задам к пригорку, на котором слегка зеленеет смешанный лесок.

По дороге присоединяются ребята. Идем гурьбой, быстро. Идти легко — за ночь подморозило.

— Что будем искать на месте падения самолета?

— Искать нужно часы, компас, пистолет и карту. Без этого не попасть к своим.

Ребята понимают и все горят желанием помочь.

Недалеко от леса, на пашне, неглубокая воронка. Вокруг щепки от разбитых плоскостей. Внутри воронки торчат два БС — крупнокалиберных пулемета.

«Мигарек» ты мой, «мигарек», не оправдал я твоей надежды. Ты разбит, а я цел и невредим. Прости меня. Постараюсь отплатить фашистам за все».

Где-то воюют наши. Самолеты взлетают, выполняют задания и приземляются на своих аэродромах. Летчики дерутся под Москвой, и красавцы «миги» почти не имеют передышки. Страшно захотелось к своим, в родной полк, к друзьям. Голова снова заныла, к горлу подступила тошнота.

На большаке километрах в двух показались немцы, несколько повозок. Ребята глядели на них молча, с ненавистью.

Начали копать. Почти на полтора метра ушли вглубь. Попадались обломки агрегатов, приборов, но того, что искали, не было. Стало ясно — работаем впустую.

Оставшийся и весь следующий день искали в лесу. Ни пистолета, ни карты. Нашли пару фотографий. Они были у меня в планшете вместе с картой. А карты не было.

На следующий день женщины делили картофель и овощи между оставшимися в деревне колхозниками. Мы с Николаем таскали мешки. А вечером снова пришел немец. На этот раз тетя Луша выпроводила его без всякой добычи. [29]

Метрах в двухстах от нашей избы, возле церкви, — большак. По нему в сторону Боровска из Малоярославца на повозках проезжают немцы. В обратном направлении ведут пленных, наших красноармейцев. Ведут на запад... Их около ста человек, охраняют четверо. Впереди офицер с хлыстом, по сторонам — солдаты с автоматами.

Женщины бросают на дорогу хлеб, вареную картошку. Пленные поднимают, едят. Немцы не препятствуют. Самим-то кормить пленных не хочется.

Куда их ведут, что с ними будет? Сердце сжимается от боли. Когда же наши остановятся? Неужели немцы подошли к самой Москве? Никто не может ответить на эти вопросы.

Тетя Луша стоит рядом, всхлипывает. Всем жалко наших.

Вдруг один из пленных нырнул под сарай, а как только колонна прошла, выскочил и кинулся через дворы в лес. Молодец!

В деревне да и окрест знали, что у Шурыгиных скрывается летчик. Дядя Кузьма уверял, что никто не предаст, народ вокруг хороший. Так оно и было. Однако сколько можно отсиживаться в теплой квартире? Я принял решение побыть еще несколько дней, чтобы совсем окрепнуть, и сразу в путь.

Мой план оказался вполне осуществимым, тем более что скоро нашелся и попутчик. Вот при каких обстоятельствах это произошло.

Тридцать первого октября дядя Кузьма позвал в лес — для пчел нужен можжевельник.

Сразу же за огородами — пашня, стоит перейти ее, начинается кустарник, а за ним хороший чистый лесок.

Идем быстро. Голова почти не болит, а от ежедневной физической работы и хорошего питания окрепло тело. Дядя Кузьма еле успевает. Сворачиваем влево и по дорожке углубляемся в лес. Впереди здоровенный куст. Вдруг он раздвигается, и нам навстречу выходит военный с пистолетом в руке.

Дядя Кузьма вынырнул из-за меня, быстро подошел к военному с тремя кубиками на петлицах.

Перед нами стоял политрук. Ладная фигура в шинели затянута ремнями. Ремни сзади перехлестывали спину и [30] через плечи спускались на поясной широкий ремень с пятиконечной звездой.

Больше всего поразили звезда на фуражке и три кубика на петлицах. Сколько ни проходило людей из окружения на восток — в такой военной выправке мы никого не видели.

Политрук переложил пистолет в левую руку, а правой крепко сжал сухонькую ладонь дяди Кузьмы.

Дядя Кузьма старый солдат. Пришлось воевать и с японцами, и с немцами. Конечно, ему приятно было увидеть настоящего командира. И где — в тылу у фашистов. И как? В полном воинском снаряжении.

— Может, переодеться принести? — на всякий случай спросил Кузьма.

— Нет. Двести километров прошел, а уж остальные дойду и так. — Голос твердый, уверенный, спокойный.

— Кузьмой меня зовут, а это, это... — замялся дед, показывая на меня, и смешно заморгал ресницами.

— Летчик, сбитый летчик, — поспешил я на помощь Кузьме Никифоровичу.

— Летчик? — подозрительно посмотрел политрук. Недоверчивые глаза, усталые, невыспавшиеся. Лицо с желтизной, худое. Брови темные, широкие. Губы сжаты. — А звание? Откуда вылетал?

Немцы почти без колебаний верят, что деревенский парень. Неужели политрук не разберется, не поверит мне?

— Сержант, — отвечаю. — Вылетел из-под Москвы двадцать второго октября.

— Летчик он, ей-богу, летчик, — подтвердил дядя Кузьма. — Одежда-то военная у нас спрятана.

— Двадцать второго был на реке Нара, наверное, и сейчас там.

Политрук быстро вытащил из кармана маленький атлас офицера. Открыл нужную страницу. Московская область, Москва, Наро-Фоминск, Боровск, Малоярославец. Дорога на Калугу. Села Тимашево на карте не было. Но река Нара была.

— Вот и нужно идти через Балабаново с курсом сорок [31] пять градусов, — сразу выпалил я. — Сорок километров. Ведь это двадцатикилометровка?

— Да, но почему не идти точно на восток? — насторожился политрук.

— Смотрите, здесь два сантиметра до фронта, а на восток — три. Значит, на восток шестьдесят километров.

— Так до наших всего сорок километров? Пойдешь со мной?

От радости захватило дух. Сколько раз мечтал о своих, думал, как лучше идти. Мешало ранение, но сейчас здоров. Карта и компас есть у политрука.

— Отдохни пару дней у нас, потом пойдешь, — предложил дядя Кузьма.

Политрук задумался. «Приведут еще к немцам. И где? Почти у самой линии фронта. Пропало тогда все. Но не верить этим двоим — тогда кому же верить? Отдохнуть и поспать ночку в тепле хорошо бы, но вдруг немци нагрянут? Правда, много их не будет — здесь глухомань,. Отстреляюсь и уйду, в темноте уйти нетрудно».

— Согласен, ночь одну отдохнуть можно, — твердо сказал он, — но в таких ботинках идти ему, папаша, нельзя.

Тут же решили, что дядя Кузьма починит ботинки и найдет какие-нибудь галоши.

Набрав вязанки можжевельника, сначала Кузьма, а через пятнадцать минут и мы с политруком незаметно пробрались в избу.

Политрук помылся и побрился. Тетя Луша покормила его, уложила во дворе на сене. В избе не захотел. Договорились выйти завтра с рассветом.

Рассвет осенью поздний... Часов в семь только светает, и я засыпать не тороплюсь.

Дядя Кузьма зашивает нитками старые галоши, тетя Луша готовит в дорогу яйца, хлеб, сало.

— Много не надо, тетя Луша, ведь идти-то сорок километров.

— Помолчи уж. Вот пойдешь — узнаешь, какие это сорок.

— Так, мать, так, — поддакивает Кузьма. — Своя ноша не тянет. Побольше положи им.

Добрые, отзывчивые люди! Слезы стояли у них на глазах, когда утром мы простились и отправились в путь. [32]

Утро первого ноября. Низкие осенние облака. Серое, но радостное утро. Мы идем к фронту. Николай впереди. Он решил проводить нас до села Кривского, что километрах в трех по пути от Тимашево на Балабаново. А до Балабаново — двенадцать. Там же всего останется до Нары двадцать восемь.

Легко идти утром по замерзшей тропинке и даже целине.

Поднимаемся на бугор к церкви. Позади небольшой домик, и у калитки тетя Луша и дядя Кузьма. Машут руками.

За церковью бывший барский пруд и усадьба. Здесь бывшее хозяйство дяди Кузьмы — свиноферма. Но сейчас она пуста. Скот и свиней успели угнать на восток.

«Цок, цок, цок» — вдруг раздается впереди, в лесу.

— Ко мне, — быстро скомандовал политрук и бросился влево за полуразрушенный сарай.

Рассыпчато-звонкая дробь лошадиных копыт усилилась, возросла до предела и стала затихать в направлении Тимашево.

Осторожно подняли головы: пять немецких всадников въезжали в деревню.

— Пошли! Быстро, — вполголоса приказал политрук. Шли по дороге. Тишина. Через полчаса дорога резко пошла вниз. На пригорке показались избы. [33]

— Сбегаю в село, потом покажу, где перейти речку, — предложил Коля.

Кругом безлесное пространство, дорога проходила через мост рядом с деревней. Другого пути не было. Ну, а если в деревне фашисты?

Политрук немного подумал и разрешил: «Хорошо, побыстрее. Выясни обстановку».

Николай быстро спустился к реке, перешел через мост и скрылся за домами. Минут через двадцать помахал нам рукой: «Подходите».

Перешли Протву, пересекли деревню и снова углубились в лес.

— Вот по этой дороге пойдете на Балабаново. Больше деревень не будет. Держитесь правее станции, — сказал Коля.

— Прощай. Если что... возвращайся. Живи у нас.

— Лучше, Коля, я зайду к вам после войны. Обнялись и расстались. Потом долго шли с политруком глухими лесными тропами.

— Немецкий грузовик. У них моторы работают на высоких оборотах. А зови меня Николай Николаевич.

Мотор гудел сильнее и сильнее. Мы шли по лесу и не знали, где дорога. Возможно, она прямо за кустом. Тогда немцы увидят нас.

Политрук выбрал толстое дерево, встали за ним. За кустом раздался сильный вой грузовика. Мы быстро легли. Показался капот, кабина, кузов. Машина прошла левее нас.

Впереди загромыхал поезд. Это железная дорога Москва — Киев. Ее нужно перейти. Но где? У станции невозможно. Нужно брать правее.

Послышался шорох, шаги. Мы притаились под кустом. Два пистолета направлены в сторону, откуда раздаются шаги.

Женщина. Идет по дороге влево от нас. Увидев, вздрогнула, потом улыбнулась и показала, где лучше перейти железную дорогу. [34]

— Метров двести отсюда под полотном труба для стока воды. Труба большая — даже подводы проезжают.

Это нас устраивало, и мы двинулись в указанном направлении.

Идти первому пришлось мне. Короткий овчинный полушубок, брюки неопределенного цвета и материала, порванные ботинки с подвязанными бечевкой галошами. Кепка старая с отвислым козырьком. Это та форма, в которой вести разведку сподручнее всего. А политруку показываться днем у железной дороги опасно.

И я с независимым видом зашагал к железной дороге. До нее было шагов пятьдесят. Прошел полпути, оглянулся. Политрук тоже вышел из леса. Странная тишина. Все идет пока хорошо.

Но не успел я об этом подумать, как раздалась беспорядочная стрельба и с десяток немцев вынырнули из леса на поляну.

Резко повернулся к лесу. Свист пуль смешался со свистом ветра — так, мне казалось, быстро я бежал. Вслед неслось:

Николай Николаевич бежал впереди меня. Ему до леса было всего пять — десять шагов, и он быстро скрылся за деревьями, а меня схватили за руки сразу двое здоровенных солдат и бросили на землю.

Я не чувствовал боли от ударов прикладами и коваными сапогами, как сквозь сон слышал брань фашистов. Наконец солдатам надоело издеваться, они подняли меня на ноги. Двое повели в сторону станции, остальные побежали искать политрука. Но, как узнал я потом, им не удалось пленить комиссара.

Прошли метров пятьсот, впереди показался шлагбаум, а за ним станция. Станция Балабаново. Конвоир привел меня к сараю, который охранял пожилой обросший солдат.

В сарае сидели и стояли человек двенадцать русских. Большинство — красноармейцы. Две женщины. Одна из них с ребенком тихо сидела на соломе. Глаза печальные, заплаканные, одежда порвана. Ребенок спал на руках, не сознавая всего ужаса происходящего.

Красноармейцы молчали. Усталые, измученные лица, ободранная одежда говорили о многом. Они пытались попасть к своим, но не смогли. [35]

— Да тут, из деревни Бавыкино. — Сказать им, что летчик, было бы неосторожно.

— Вы давно здесь? — в свою очередь спросил я. — С утра все.

— Наберут человек шестьдесят и погонят на запад. Я уж убегал однажды, да вот... — парень горестно махнул рукой.

Стены сарая просвечивались. Плетень, а не стены. Немец сидел у входа не шевелясь.

От дерзкой мысли заколотилось сердце. Стараюсь успокоиться. «Не спеши! Подумай! Рядом шоссе. До него метров триста. От шоссе до леса метров пятьдесят. А что, если попробовать?..»

Вот к нему подошел немец. Оба вошли в сарай, дали поесть: хлеб, вода, картошка. Потом немцы вышли, о чем-то разговорились. Второй ушел. Обросший опять сел у двери, вытащил губную гармошку и запиликал какую-то мелодию.

Но ноги не шли. Сердце колотилось. Решаю посчитать до десяти и идти. До десяти. Не больше. Раз, два, три... Хочется считать медленно, хочется растянуть время. Четыре, пять... Немец сидит и играет на гармошке. Десять! Пора. Вздохнул, поднялся с соломы. Спрятал узелок с салом под овчинный полушубок, пошел.

Взялся за живот. Немец зло, но понимающе кивнул: «Давай». Я медленно зашел за сарай, выбрал направление, чтобы солдат подольше не видел.

На шоссе никого не было. Оглянулся. Охранника не видно. Сердце колотилось. Вытащил узелок, взял его в левую руку, вздохнул и... ринулся к шоссе.

Сначала бежал прямо. Потом начал петлять. Бежал без оглядки. Дорогу преодолел тройным прыжком. Перед лесом не выдержал, оглянулся. Немец махал руками, автоматом, что-то, видно, кричал. Но от быстрого бега было непонятно — стрелял или нет. Во всяком случае, выстрелов слышно не было.

Стемнело. Мучает вопрос, правильно ли я иду. Впереди показалась поляна, стог соломы. Приглушенный русский [36] говор. Кто там? Замер, прислушиваюсь. Наши! Они тоже, наверное, идут к линии фронта.

Подошел к ним, поздоровался. Их было трое, и у них был компас. Оказалось, что иду я неправильно — на юг. Разговорились: красноармейцы шли к своим. Днем шли лесами, ночью отдыхали.

Солдаты были рады, что я знаю, куда нужно идти и где проходит линия фронта. Но, пожалуй, больше всего они были рады салу. А мне приятно, что пойдем вместе, что снова обрел друзей.

Старшему было лет сорок пять. Его слушались беспрекословно, он был по-настоящему старшим. Даже отдавая мне компас, сказал: «Я буду идти позади, если ошибешься — подскажу».

Второй — лет двадцати двух. Светлые волосы на бороде почти не видны. Его звали Петр.

Третий — лет сорока. Худой, маленький, с бегающими черными глазками — Никита.

У всех одна мечта — как можно быстрее пробиться к своим. Они прошли, как и политрук, из-под Ельни двести километров. Конечно, устали, измотались. Но оставались крепкими и физически и морально.

Удивились моему рассказу о летчиках, о вылете, о Шурыгиных.

Быстро наметив ориентир по компасу — сорок пять градусов, я пошел первым. Под Москвой хорошие леса. Если бы не они — как бы мы шли.

Идем гуськом. За мной метрах в десяти — пятнадцати бородач Егор, за ним Никита, потом Петр. Подходим к какому-то шоссе. Шоссе широкое, бетонированное. Но карты нет; и определить, что за шоссе, не можем. Впереди должна быть река Нара, а за ней — наши. Это усвоили все. Но до Нары, по нашим подсчетам, не менее двадцати пяти — тридцати километров.

А по шоссе идут на северо-восток танки. Их двадцать один. Это нужно запомнить. Придем к своим — доложим.

Петр и Никита на мое замечание улыбнулись. Но Егор поддержал:

— Правильно сержант говорит. Вдруг меня или его убьют — так вы доложите, что видели танки. Все, что видим у противника, — запоминайте. [37]

. Перешли шоссе, углубились снова в лес. Ночуем в копне соломы. После завтрака подсчитали остаток продуктов. Осталась соль да горсть пшенки. Тетилушиных продуктов на всех явно не хватало. Хорошо, в одной из деревень крестьяне снабдили нас картошкой и капустой.

Всю следующую ночь шли без отдыха. В одном месте лес поредел, показалась опушка. Я вышел на разведку. Вдали виднелась река. За рекой деревня и дорога. По дороге в деревню и из деревни снуют подводы и всадники. Не оставалось сомнения, что это река Нара и совсем близка фронт.

Невдалеке подвода. Решил поговорить с возницей. Если местный крестьянин, поможет сориентироваться. Подхожу к повозке и глазам не верю: грузит солому немец. Что делать? Бегу к лесу. Оборачиваюсь. Немец целится из автомата. Рывок в сторону — и стремительный бег под пулями. В лесу свернул влево и через двести метров нашел своих.

Выстрелы смолкли. Петр смотрел восхищенно, Егор осуждающе. Егор старше, опытнее. Говорит: раньше нужно было повернуть, коль увидел, что немец.

Ну что ж, может быть, Егор и прав, но не всегда получается, как хочешь.

Мы убедились, что перед нами Нара, но вокруг фашисты.

Снова углубились в лес и стороной обошли деревню. Еще сутки мы шли в полном неведении окружающей обстановки и вдруг:

Стоим с поднятыми руками. Перед нами трое в шапках, в стеганых брюках и ватниках. Двое направили на нас автоматы, а один замахнулся гранатой. На шапках — звезды.

«Партизаны, — мелькнула мысль, — конечно, наши, партизаны!» И радость теплой волной разлилась в груди.

— Откуда? — строго спросил тот, что был с гранатой.

— Из-под Ельни идем, — ответил Егор, — а это летчик, идет с нами из-под Боровска.

— Ну, что ж, поздравляем вас с праздником Великой Октябрьской революции, — опять проговорил старший. — Вам здорово повезло. Мы ведь разведчики. [38]

Разведчики?! Это еще лучше! Значит, рядом фронт, рядом наши!

— А ты что же назад кинулся? — улыбнулся старший. — Ведь еще несколько секунд, и граната полетела бы в вас.

— Да так, по привычке, неожиданно вы появились, да и форма незнакомая, — неловко возразил я.

Шли вчетвером вдоль Нары, сопровождаемые разведчиками. Молчали, каждый думал о своем, и настроение у всех было самое хорошее.

Лес подошел к самой реке. Разведчик свистнул, и с другой стороны солдат на коне въехал в воду. На привязи был еще конь. Быстро переправились на левый берег.

Трудно описать состояние, которое охватывает тебя при переходе линии фронта. Вот земля и лес по правому берегу — они заняты врагом. Тишина скрывает опасность на каждом шагу, таит смерть там, где ее не ждешь. Оттого правый берег кажется чужим.

А вот левый. И сосны раскачиваются, будто приветствуют, и тишина какая-то особенная, приветливая, и земля совсем другая, родная.

Сегодня 7 ноября — наш двойной праздник. Двадцать четвертая годовщина Октябрьской революции и возвращение к своим. [39]

Недалеко от Нары деревушка. В одном из домов штаб. Вызвали к подполковнику. Мы кратко доложили, откуда и куда идем и о том, что видели в тылу врага.

Поблагодарив за ценные сведения, подполковник предложил нам отдохнуть. Мы отказались. Слишком были взволнованы, и быстрее хотелось попасть в свою часть.

В штабе нам рассказали, что накануне выступил по радио Сталин — подвел итоги четырехмесячных боев, вскрыл причины неудач армии, наметил пути разгрома немцев. Сталин выступал на торжественном собрании в Москве. А на Красной площади состоялся военный парад. В это поверить было трудно.

На душе было и радостно и тревожно: как будут развиваться события дальше?

Утром я отправился в штаб батальона. Иду по песчаной дорожке. Навстречу небольшого роста, широкоплечий политрук. Что-то знакомое и в его гимнастерке, и фигуре, и ремнях. Вглядываюсь. Он, Николай Николаевич.

Политрук перешел фронт севернее Наро-Фоминска. Не стал переходить железную дорогу, а пошел вдоль нее тем же курсом, что и я, только левее.

Когда я ему сообщил, что хочу сегодня же отправиться в свой полк, он одобрил мои намерения.

— Правильно, иди к комбату, может, и я чем помогу. Комбат выслушал мою просьбу молча. Лицо его нахмурилось.

— И не знаю, что делать с вами, сержант. Никаких документов у вас нет... [40]

— Товарищ подполковник, очень прошу. Свяжитесь с аэродромом, за мной приедут.

Вошел седой батальонный комиссар. Что-то весело шепнул командиру. Но тот и на сей раз не улыбнулся. «Не везет. Не отпустят», — сверлила мысль.

— Вот летчик, сержант, просится в часть, здесь она, под Москвой. Но документов никаких нет. Дело его положительное. Как думаешь, комиссар?

Пришлось все рассказать сначала. Батальонный смеялся, когда я рассказывал о побеге. Подполковник повеселел. Переглянулись.

— Ну ладно, отпустим. И документы дадим. Завтра поедешь.

...Стремительно несется поезд к Москве. Проносятся станции, чистенькие, аккуратные, напоминающие довоенный московский пригород. Нет, не верится, что враг подошел к столице. Только заметная пустота в вагонах и на платформах да военная одежда немногочисленных пассажиров говорят о войне.

От плохого настроения не остается -и следа. Так уж устроен человек. Молодость берет свое. Ведь впереди Москва... В Москве мать, товарищи. Будут спрашивать: «Как там на фронте?» А вдруг ни матери, ни друзей в Москве нет? Что, если они эвакуированы или воюют? А может быть...

Электричка замедляет бег, останавливается. Огромная стеклянная крыша Киевского вокзала укрывает несколько составов одновременно. Укрывает, правда, символически: почти все стекла на крыше и боковых стенах выбиты. Это результаты налетов фашистской авиации. Но остальное все цело.

На перроне патруль. Тщательно проверяют документы при выходе из вокзала. У меня предписание, и я спокойно иду дальше.

В окна трамвая хорошо видна Москва сорок первого года, Москва военных лет. Столица готовится к обороне, готовится драться не на жизнь, а на смерть.

Наиболее заметные и важные здания выкрашены серо-желтой краской, чтобы немцы с воздуха не могли обнаружить. По улицам нет-нет да и пройдут ополченцы: с [41] противогазами, винтовками, в гражданских пальто и полушубках.

Противотанковые ежи, железобетонные надолбы, колючая проволока. Некоторые переулки перегорожены мешками с песком. Точь-в-точь баррикады девятьсот пятого года. Такими я их когда-то представлял.

На площадях, бульварах — зенитки, свободные места площадей используются как стрелковые плацы. На. них маршируют бойцы. Это роты, батальоны истребительных полков.

Следов бомбежек совершенно незаметно. Все здания целы. Не допускают фашистов до Москвы. Молодцы пэвэошники.

Иду знакомой улицей. Угол громадины из красного кирпича виден издалека. Стучу в родную дверь. Слышно, как бьется сердце. Неужели никого нет? Вышел во двор, заглянул в окно. Никого.

Но вот с крыльца, выходящего во двор, выбежала мать. Раздетая, возбужденная. Ей кто-то уже сказал: сын приехал, постучался и ушел.

Матери не нужно объяснять, что ты ни в чем не виноват, что случившееся — это результат боевой неопытности. И не нужно доказывать свою любовь.

Мы долго стоим обнявшись, потом входим в дом. До боли знакомая обстановка. Я рассказываю о пережитом. Мать внимательно слушает, тяжело вздыхает.

— Что будет дальше, что будет? — спрашивает она, вытирая слезы.

— Все хорошо будет, мама! Фашистов в Москву не пустим. Скоро погоним их обратно.

А на душе скверно. Враг совсем рядом и не собирается уходить.

Но надежда есть, и она крепнет от сознания, что немцы остановлены. Пятнадцать дней не был я у своих, а линия фронта как была по реке Наре, так и осталась. Видно, выдохся фашист проклятый.

Ребят никого нет. Все на фронте. Зашел Володя Гойло. Он моложе меня на два года, но был уже под Можайском на трудфронте. Володя рассказал, кто где погиб из ребят. Многие — на границе, еще в первые дни войны. [42]

На следующий день утром отправляюсь в свой полк. И вот уже вижу наш аэродром. А в конце его стоит пара «мигов», очевидно в готовности к вылету.

Первым повстречался Логайский, адъютант нашей эскадрильи. Он раскрыл объятия.

— Как же это ты? А? Молодец, что жив, вернулся. Молодец! А Гриша Барабаш, не знаешь, где он? — продолжал он спрашивать меня.

— Видно, пропал Гриша, неправильно маршрут выбрали — прямо через аэродром Енютино. Знаешь, возле Балабаново? Вот и накрыли вас «мессеры». Командир ваш, Мовчан, один остался и то сел на чужом аэродроме.

Невыносимо острой болью отозвалось в сердце известие о гибели моего лучшего друга.

— Жив Вернигора, летает много. Александр Иванович очень доволен им.

— Комиссар, наш комиссар Шведов, разве не помнишь?

— Стой, — крикнул Логайский шоферу проходящего автобуса, — стой, летчика покормите, немедленно.

— Давай не разговаривай, садись в автобус и наворачивай. Это же летчикам завтрак везут.

Наскоро перекусив, этим же автобусом я поехал на аэродром. К автобусу из землянки бежали летчики. Их было немного: Мовчан, Вернигора, Петя Токарев. Остальные, наверное, в воздухе и на дежурстве.

Простая, радостно-волнующая встреча. Не успели обняться — приказ: вызывает командир полка!

В землянке командного пункта полковник Николаев, комиссар Шведов и с одной шпалой на голубых петлицах начальник штаба капитан Субботин.

Рассказываю все подробности перехода линии фронта.

— Барабаша не видел? — спросил командир полка.

— Значит, погиб. Ну вот что. Обстановка на фронте сложная. Погиб твой командир — капитан Викторов. Сбили Юрченко, Хохотву, Иващенко. Некоторые не вернулись, [43] может, придут еще. Алхимов сел на подбитом самолете у линии фронта, на днях придет. Сейчас вашей эскадрильей командует Романенко. К нему и ступай. Три-четыре дня передохни — потом нужно летать, летчиков мало осталось. А в общем — молодец. Как здоровье?

— Простудился, отдохни, — вмешался Шведов и, оглядев меня, улыбнулся: — Худой-то какой. Иди помойся и получи новое обмундирование.

И вот я в новой форме стою перед командиром эскадрильи. Старший лейтенант Романенко выслушал мой доклад с большим вниманием. Серьезный командир. Его друзья Коробков и Алхимов, как мне рассказывали, непоседы, шутники, даже озорные ребята. Романенко же вдумчив, спокоен. Как они могли дружить, как летали вместе, было непонятно. Но летали, и из первого набора полка они остались только втроем. И у каждого было уже более двухсот боевых вылетов.

Костя Чуфаров — четвертый. Но он перешел заместителем к майору Баукову в первую эскадрилью. Коробкова командир полка перевел туда же — командиром звена. Звено получил и Алхимов в нашей эскадрилье. Николаев распределил «старичков» так, чтобы летали с молодыми и учили их.

...Октябрьское наступление гитлеровцев на Москву захлебнулось. Но это не принесло облегчения летчикам. Наш фронтовой аэродром, как и другие, никакой передышки не ощущал. Количество вылетов не уменьшилось, а даже увеличилось. Чувствовалось по всему, что основная борьба впереди.

В землянке на аэродроме Миша Коробков рассказывал, как сбил «мессера». Хорошо! Недаром комиссар так ценит его. Но не пришлось дослушать рассказ Коробкова. Вошел Николаев. С ним Шведов. Посмотрели на меня.

— Вот что. «Спарки» (так называли двухместный учебно-боевой самолет) у нас нет. Посиди в кабине, Романенко проверит тебя — и лети. Слетай по кругу, потом посмотрим.

— Немцы прорвали оборону на севере в районе Калинина и южнее Тулы. Подходят к Веневу, поэтому... — Шведов развел руками, — опять придется летать на штурмовку. [44]

Штурмовки на истребителе для летчика очень опасны. Самолет не защищен, любая пуля врага на малой высоте может подбить его.

Но что делать? В создавшейся обстановке необходимы штурмовые полеты, и все мы отправились на КП получать задание.

Через 15 минут утомленные последними боями летчики рассыпались по самолетам. Командир эскадрильи посадил меня в кабину «мига»: — Изучай, а я пока слетаю разок, — и ушел.

Петю Вернигору в этот полет не взяли. Уж больно плохая погода с утра была. Он и провел со мной тренировку в кабине самолета.

— Если сдаст мотор — прыгай с парашютом. На лес не садись. На днях сел на пашню — и то перевернулся, рука и сейчас почти не действует.

Я улыбнулся, вспомнив один любопытный момент из Петиной летной биографии.

Как-то раз после вынужденного десятидневного перерыва Петя выпросил у командира звена Алхимова разрешение слетать по кругу. Но шасси на взлете убрать не смог: левая рука не работала. Получил нагоняй за то, что «забыл» убрать шасси, и разрешение на боевой вылет.

Взлетели с Алхимовым. И опять Пете никак не удавалось оттянуть на себя ручку уборки шасси левой рукой. А командир встал на боевой курс. Злился Алхимов. Опять Вернигора шасси забыл убрать. Не помогло и постукивание кулаком по лбу. Вернигора видел и понимал все жесты командира. Но не так-то просто убрать шасси больной рукой. Только у самой линии фронта Петя зажал ногами ручку управления, а правой рукой, еле дотянувшись, убрал шасси. Скорость заметно увеличилась.

Вернигора рассказал об этом только Токареву, а тот — мне. Дружба!

Через час закончили изучение кабины. Прилетели Николаев, Романенко и сразу пришли на наш самолет.

По порядку доложил назначение каждого рычажка, каждого прибора, кнопки. Петя одобрительно кивал головой.

— Можно выпустить в воздух, — добавил Романенко.

— Одна рулежка — и взлетай, — решил командир полка.

Через десять минут самолет в воздухе. В полете легко. Самолет беспрекословно слушается рулей. Но впереди посадка. Первая посадка после длительного перерыва в полетах.

Пот градом льет по спине и лицу. Плохо виден аэродром. Но вот самолет уже бежит по ровной площадке, и тормоза, как удила, резко сбавляют его бег.

— Ничего, еще один полет: сходишь на станцию Барыбино, оттуда — домой. Повнимательнее будь на посадке.

Выпускает и тренирует меня сам командир полка но двум причинам. Во-первых, летчики подламывают машины на взлете и особенно на посадке. Ребята молодые, неопытные, техника пилотирования довольно сложная, да и аэродром к тому же очень маленький. Поэтому командир полка, как самый опытный инструктор, лично готовил и выпускал летчиков в воздух после перерывов в полете.

Во-вторых, маловато осталось летчиков в полку. Все еще велики боевые потери. Ребята горячие, лезут в самое пекло, вот и гибнут. Задор есть, а опыта нет. Поэтому командир полка очень осторожно принимал решения относительно первых боевых вылетов. Излишний риск в подобной ситуации был ни к чему.

Имелись и другие причины, заставившие командира полка обратить особое внимание на подготовку каждого летчика.

Недавно командир звена Кравченко после штурмовки противника не нашел своего аэродрома. Под Москвой преобладают леса, небольшие полянки, пашни. И нашу полянку — аэродром — не так-то легко отыскать. Пришел Кравченко после выполнения боевого задания к расположенной вблизи станции железной дороги, но не опознал ее. Все станции похожи, особенно под Москвой. И решил летчик воспользоваться уже проверенным способом восстановления ориентировки: линейным ориентиром — железной дорогой.

Снизился на бреющий, попытался прочитать надпись на станционном здании, но задел за провода. Самолет [46] приземлился недалеко от станции, летчика отправили в госпиталь.

— Запомни, — наказывал мне Николаев, — будешь идти с Каширы к Москве, не перепутай станции Белые Столбы и Барыбино. В Белых Столбах сначала моет через речку, потом станция, в Барыбино наоборот. Кроме того, у этой станции водонапорная башня.

Все понятно. Взлетаю, делаю круг над площадкой, два — над станцией. Потом — заход на посадку. Посадка трудная, даже губу прикусил от напряжения.

— Ничего! — И Николаев подтолкнул меня к Романенко: — Получай летчика. За одного битого двух небитых дают. — И улыбнулся.

Романенко серьезен, он вообще редко улыбается. Ему уже 28 лет. Короткие черные волосы, сутуловат. Но крепкий, приземистый, сильный. Глаза так и вонзаются, словно две черные булавки. Насквозь видит. На плечах черно-серый реглан с сотней царапин и потертостей.

— Пошли, — сказал Романенко и похлопал по плечу.

Подошли к самолетам. Три «мига» стояли рядом, в линеечку. Носы гордо подняты, винты застыли. До чего же красивы! Крылья низкие, консоли чуть приподняты. Хвостовое оперение маленькое, аккуратное, симметричное. Эх! Если бы они были из дюраля, а не из дельта-древесины! Далеко бы «мессерам» до них!

Вернигора идет слева, он более опытный — уже 20 боевых вылетов, я — справа. Если покачал крыльями — внимание. Два крена вправо — Вернигоре перейти вправо. Покачал крыльями и пошел вниз — не теряй из виду и делай то, что делает командир.

Все ясно. Через несколько минут звено в воздухе. Роман впереди, Петя слева, я справа. Идем к Веневу штурмовать мотоколонну. Идем в тыл к немцам. Неприятный холодок бежит по спине, но тут же исчезает: некогда думать об опасности, нужно держаться в строю, и мы с Петей стараемся. Звено — как на параде, Роман показывает большой палец. Это значит, он доволен.

Внизу Ока. Пересекаем ее перпендикулярно. Через 15–20 километров линия фронта. Напряжение возрастает. Ручка управления сжата. Усилие над собой — и ручка снова мягко ходит в руке, становится легче, но [47] это ненадолго. Сказывается напряжение первых вылетов. Ничего не поделаешь, нужно влетаться, тогда будет легче.

Роман качает крыльями: «Внимание». Потом следуют два резких крена вправо. «Понятно, перестраивает клин в правый пеленг». И действительно, Петя чуть снижается и плавно переходит вправо. Впереди Роман, правее и за ним я, за мной Вернигора. Это боевой порядок перед атакой. Но где же цель?

Роман покачал крыльями, резко пошел влево вниз.

«Не отстать, не потерять командира», — мелькает в голове. Внизу дорога, на ней маленькие коробочки с головками, словно жуки. Это немецкие грузовики с солдатами. Фашисты идут на Каширу.

Самолет Романенко резко снизился, вышел на прямую и вдруг выплеснул поток красновато-белых брызг — сотни светящихся снарядов. Трассы от пулеметов пропадали где-то на дороге у самых вражеских машин.

Пора и мне стрелять, но между целью и моим прицелом — самолет командира. «Малая дистанция, поспешил с разворотом, — подумал я. — Пора выводить самолет из пикирования». Стрельбы не получилось. Низко прошел над колонной. Немцы бежали от машин, некоторые повисли на бортах. Но многие грузовики шли вперед, не останавливаясь.

Обида на себя и ненависть к врагу сжали горло. Ну как же так? Видел своими глазами, что делают фашисты на нашей земле, а построить правильно атаку не сумел. Пальцы правой руки снова ставят гашетку пулеметов на предохранитель. Стыдно, неприятно: исправный самолет, сотни снарядов в патронных ящиках, внизу фашисты, а я не сумел использовать оружие против врага.

Ненависть прояснила ум. Я немного отстал от ведущего. Хорошо были видны огненные трассы Пети Вернигоры. Они ложились точно на дорогу, на машины. Петя выходит из атаки, а Романенко снова начинает стрельбу. Огненное кольцо смыкается.

На этот раз я удачнее развернулся на цель. Самолет снижается. В прицеле грузовик. Огонь. Короткая трасса. Чуть подтягиваю ручку управления на себя, угол пикирования уменьшается, но скорость большая. Уже не одна, а несколько машин проскакивают через перекрестие прицела. Огонь почти непрерывный. Мелькают щепки, отлетающие от бортов машин, видны очаги пламени, то здесь, [48] то там вспыхивающие под самолетом, и фашисты, прыгающие с бортов.

Впереди слева Роман усиленно покачивает крыльями: «Сбор».

Звено в строю, клин уходит в сторону. Роман показывает кулак. Наверное, это означает: «Не увлекайтесь, не отставайте».

Опять покачивание, два крена вправо и пикирование вниз. Еще колонна. Совсем рядом. Три атаки. Патроны все. Наверное, попадет от командира. Закон летчика: патроны до конца не расстреливай, пригодятся на обратном пути. Может, пронесет? Волнует радость первого боя, удачных атак по врагу.

Пересекаем ленту Оки. Возвращаемся на аэродром. Самолет снижается, садится на три точки, бежит по замерзшему грунту. Ноги работают быстро. Не успевает нос отвернуть от посадочного курса, как педаль отклоняет руль поворота и костыль в обратную сторону, и все попытки «мига» юркнуть влево или вправо остаются безуспешными.

— Молодец, — говорит Николаев, — готовься к повторному вылету.

В морозном воздухе разносится резкий голос командира эскадрильи.

— На гауптвахту посажу, — грозит Романенко Пете. Только что техники качали Петю на руках за то, что он привез погнутые стволы пулеметов (стрелял но фашистам, а не в кого-нибудь!), а Романенко ругается.

— Сжег пулеметы. Это же безграмотность. Вернигора, вы же знаете, что очередь из пулеметов не должна превышать полторы секунды.

Я со страхом вспоминаю, что тоже вместо двух-трех секунд жал на гашетку пулеметов почти беспрерывно. Почему-то у меня стволы остались целы. А у Пети...

— Почему не стрелял в первом заходе? Видел, куда я уходил от вас?

Что-то бормочу в оправдание. Глаза Пети начинают улыбаться. И не оттого, что знал, куда уходил Романенко, Петя тоже не знал, а оттого, что Роман взялся и за меня.

— Эх вы! Котята слепые, не видели «юнкерса». Ушел в облака, не успел я его... [49]

— Не обижайся на него, — с восхищением глядя вслед командиру, успокаивает Петя, — он справедлив.

Техники быстро заменили на самолете Петра пулеметы «шкасы», и мы полетели к Кашире. Внизу такие же немецкие колонны. Идут, идут на север. Откуда их столько?

После третьего вылета на штурмовку к самолетам подъехали Николаев и командир дивизии.

— Вот орел! Перешел фронт, сегодня вылетел после месячного перерыва и выполнил три боевых, — доложил командиру дивизии Николаев.

Пожали мне руку и уехали. Очень было хорошо на душе. Хоть немного, но сумел отомстить фашистам за свой первый неудачный вылет, за подбитый «мигарек», за Гришу Барабаша.

Вечером Петя рассказал о Коробкове, о вылете, в котором тот сбил «мессера». Он, оказывается, знал уже все подробности.

А было так. Погода над аэродромом скверная, и на сопровождение «пешек» (Пе-2) вылетели лучшие наши летчики: Романенко, Чуфаров, Коробков. За линией фронта погода улучшилась, набрали высоту.

«Пешки» отбомбились, но на обратном пути появились немецкие истребители.

Романенко подал сигнал Коробкову: «Связать противника боем».

Миша резко разворачивается. После первой же очереди «мессер» падает. Но три фашиста появляются в хвосте отставшего Коробкова. Горючего мало, чужая территория. Спасло отвесное пикирование почти до самой земли. «Мессеры» отставали на пикировании. Но уже потом, если они не теряли «мига» на пикировании, — держись. Полное преимущество на их стороне. Это был очень рискованный прием, но Мише ничего другого не оставалось. «Мессеры» потеряли Коробкова, а может, подумали, что сбит.

Скорость огромная, консоли вибрируют, антенна ходуном ходит, но держится «миг», не рассыпается. От резкого вывода в глазах темно. На выводе самолет зацепил за верхушки деревьев. Но Миша Коробков обстрелял на марше еще одну колонну и вернулся назад, когда [50] его уже не ждали. Палки, ветки вытащили из плоскости в радиатора, залатали отверстия в планере самолета — в снова в бой...

После трудных полетов мы с наслаждением отдыхали. В большой избе несколько коек. Вернигора рассказывает, Петя Токарев слушает, улыбается. Стеснительный этот Петя. Вылетов больше, чем у Вернигоры, замечаний никаких, но всегда молчит, словно ученик.

Зашел Шведов, такой же худой, как и прежде. Морщинки у глаз те же, но тогда они придавали глазам хитрое, веселое с лукавинкой выражение. Сейчас же говорили об усталости, тревожных раздумьях. И впрямь есть над чем подумать.

— Тяжело, ребята, тяжело, — начал комиссар без всяких предисловий. — Фашисты бросили и танки, и мотопехоту. Но все-таки не те стали гитлеровцы — слабее, немного нам поднажать, и конец их наступлению. А пока плохо мы воюем, плохо. Злости нет, умения не хватает.

И мы не обижаемся на Шведова. Сами знаем, что плохо воюем. Немец-то все продвигается.

Утром на КП командир полка кратко доложил обстановку. Фашистские войска продвигались к Калинину и Туле. Всюду танки! Танки клещами охватывали Москву.

Рассвело. Идем с Петей Токаревым к самолетам: посмотреть, как там чувствуют себя наши механики.

Мой механик Хатамов подсвечивал фонариком, а кто-то в это время возился в моторе. Это Крюков: инженер по вооружению. Он сам всегда проверяет пулеметы. Бросил: «Норма!» — и пошел дальше.

Под глазами у Хатамова синие наплывы. Он помогал Барсукову, у того не ладилось с тормозами. Спрашиваю: «Сколько спал?»

— О! Много! Зимой легче найти время поспать, отдохну, когда летать будете.

Барсуков тоже сержант — механик Токарева. Его машина рядом, метрах в двадцати. Там Петя Токарев, он осматривает самолет. Дружба дружбой, а служба службой. Закон в авиации жесткий: техник готовит самолет, а осматривает, и принимает его летчик.

— Иди, командир, поспи. Видишь, туман, не скоро вылет. Отдохнешь — лучше немца бить будешь, иди. [51]

Хороший механик Хатамов. Много трудится, понимает, что жизнь летчика в его руках. Хотел Романенко его к себе забрать, но, увидев выражение наших лиц, передумал.

...Из первого вылета не вернулся Юрченко, из второго — Савкин. Тяжело. Гибнут молодые. Опыта мало. Добывают его в бою.

Петю Вернигору опять отчитывал Романенко. Зло, напористо. А Петя оправдывался.

— Говорил, что Бауков уничтожил зенитную батарею, поджег две автомашины с немцами и заставил замолчать зенитно-пулеметную точку. Говорил?

— Да, говорил, но не совсем так. Мы летали: Бауков, Коробков и я. Штурмовали. А потом капитан Субботин спросил меня — подтверждаю ли я доклад майора Баукова. Я ответил начальнику штаба, что ничего не видел, но, возможно, сделал все это майор.

— Сделал! Не видел! Кому я толкую каждый день о честности, кому? Скоро всех немцев на бумаге перебьете, а они жмут и жмут. Ты это понимаешь?

— Больше не говори того, чего не видел. Никогда не говори.

Романенко всегда суров и честен. Мы видели это, чувствовали и гордились командиром.

Однажды из штаба дивизии приехал майор. Николаев представил нам его и сказал:

— Танки прорываются в районе Клина и Венева. С ними ведут борьбу и танкисты, и пехотинцы. Нужно им помочь. Майор расскажет замысел командования по борьбе с танками.

Задача поставлена, и все готовятся к вылету. Погода улучшилась только к вечеру. Приказ — лететь в Тушино, враг рвется к Москве с севера. В ночь на 24 ноября оставлен Клин.

Мы летим в Тушино. Вернигора с Алхимовым, а я с Мовчаном. Полк разбит на пары. Погода сложная, пробиться можно только парами.

До Тушино недалеко, но полет очень сложен. Вначале по «железке», потом через Москву в Тушино. Мовчан нервничал.

— Держись плотнее, не потеряйся. Тут столько похожих ориентиров... [52]

Только позже в полете стала понятна тревога Мовчана. Найти Тушино возле самой Москвы, где и аэродромов, и железных дорог видимо-невидимо, оказалось очень сложной задачей. Да и погода дрянная — сразу «прижало» на 50–100 метров. Шли бреющим до Москвы сравнительно спокойно. Потом командир звена начал маневрировать: пошел вдоль Москвы-реки, выполняя развороты сообразно изгибам темной ленты реки. Крыши огромных домов были совсем рядом. А вот промелькнули башни и стены Кремля. Пот градом, голова вертится без малейшей остановки. Крыши, ведущий, облака, крыши, ведущий, облака. Хорошо, что это было недолго. Тушино открылось на северо-западной окраине Москвы, как раз возле реки и канала.

Садимся с ходу. Вытаскиваем из сапог плоскогубцы, помогаем техникам побыстрее заправить самолеты бензином, сжатым воздухом.

В Тушино самолеты прилетели со многих аэродромов. Здесь и бомбардировщики, и штурмовики, и истребители. Очевидно, наибольшая опасность для Москвы нависла с севера и северо-запада, поэтому сюда брошена значительная часть авиации.

Вылетали парами. При низкой облачности это для маневра значительно лучше.

В первых двух вылетах с Мовчаном танков не нашли. Подожгли несколько автомашин и обстреляли движущуюся колонну повозок. Истребителей противника в воздухе не было.

К вечеру погода улучшилась, облачность поднялась до 700–800 метров.

— Сейчас полетим строго на запад, под Истру, там обнаружены танки. Доложи, как будешь атаковать.

Через десять минут наша пара снова была в воздухе. Мотор работает отлично, Мовчан хорошо виден слева впереди. Идем под облаками на запад. Под нами масса дорог — железных и шоссейных. Четко выраженной линии фронта нет. Примерно в 15 километрах от Москвы начались пожарища и следы разрывов артиллерийских снарядов. Количество черных воронок увеличивается, пахнет гарью, видимость резко ухудшается.

Еще через несколько минут полета облачность поднялась до тысячи метров, видимость стала значительно лучше. [53]

Бегло смотрю вниз и, не отрываясь, следую за командиром. Он входит в пикирование, под ним несколько маленьких спичечных коробочек. Фашисты! Это их танки.

Мовчан пикирует, стреляет, и видно, как пули ложатся рядом с танками, потом с искрами отлетают от брони, снова взрыхляют землю возле него. Но... Танк резко разворачивается и врезается в лес. Деревья почти засыпают его, и он останавливается. Замаскировался...

Открываю огонь по другому, но чувствую, что ничего ему не делается, этому бронированному фашисту. Ничего, хотя стараюсь бить по смотровым щелям, по топливным бакам, вижу, что танк в центре эллипса рассеивания...

Второй заход, третий. Ни один танк не горит, все забились в лес и нет-нет да и отвечают оттуда орудийными выстрелами, когда выводишь самолет из пикирования.

Обидно. Бомбы сюда надо, реактивные снаряды...

Мовчан, где Мовчан? Впереди мелькнула тень, это он. Командир выполняет вираж, впереди и сзади него по «мессершмитту».

Резкий разворот с набором высоты, и впереди, в прицеле, «мессер». Очередь, вторая... Мимо! Фашист резко отворачивается вправо и уходит со снижением на запад.

Мовчан непрерывно стреляет по первому, который уже дымит, пытается выйти из боя. Но командир не выпускает его, непрерывно «подрезая» ему развороты, и стреляет, стреляет из двух крупнокалиберных пулеметов БС.

Фашист уже идет по прямой на запад, высота его не больше ста метров, он дымит, но не падает. Мовчан не отстает, а я смотрю назад и по сторонам: как бы нас не атаковали другие. Вокруг серенькие комочки: пять, шесть, и вот уже их несколько десятков. Это разрывы малокалиберных зениток.

Смотрю вниз. Мовчан делает левый боевой разворот, а под ним пятно черного дыма с пламенем.

Упал фашист, упал! Радостно становится после победы.

Виктор Сергеевич качает крыльями и разворачивается. Зенитки бьют непрерывно. Никак не удается правильно установить подвижный лимб компаса, чтобы определить курс полета. От резких эволюции плавающий лимб компаса [54] крутится то в одну, то в другую сторону, и куда мы летим — не имею никакого понятия.

Наконец обстрел прекращается, идем в нормальном горизонтальном полете. Но что это? Компас показывает запад.

Мовчан покачивает крыльями и разворачивается на восток. А горючее? Хватит ли? А зенитки? Опять идти через них?

Мовчан резко набирает скорость, я отстаю метров на двести. Командир идет ниже облаков: они пристреляны зенитками, лучше идти ниже.

Снова комочки разрывов слева и справа впереди, снова маневр. Но вот Мовчан покачал с крыла на крыло и резко пошел вверх. Понятно! Впереди небольшой просвет и «окно», через которое выглянуло солнце.

Мовчан вошел в рвань облаков, пробил их и идет между слоями. Он хорошо виден впереди на удалении двухсот — трехсот метров, не спускаю с него глаз. Но вот его самолет пропал в облаках.

Не удалось пробить весь слой, слишком маленькое было «окошко». Зенитки уже не бьют, но командир потерян. Смотрю на приборы. Опыта полетов в облаках нет. Так, изредка, под шторкой, давали нам в школе потренироваться.

Высота 1500 метров. Плотная облачность облепила самолет, словно вата. Пот льет ручьями, но, как ни стараюсь, никак не могу удержать высоту, она все время падает, да и кренит влево непрерывно. Пять минут показались вечностью, и я даже обрадовался, когда не вышел, а буквально вывалился из облаков в правом развороте со снижением на высоте 600 метров.

Тушино. Перед посадкой заранее переключил подачу топлива на аварийный бачок. На посадку иду через высокий берег Москвы-реки на город.

На земле Мовчан уже ждет меня, в глазах чуть-чуть просвечивает довольная искорка. Он рад, что я добрался, условия для полета при моей подготовке были тяжелыми.

— А сколько точнее, десять, пятнадцать минут?

— Да-с! Нужно потренировать тебя как-нибудь в облаках. Ну. а пока пошли на КП докладывать о выполнении полета.

Вскоре возвратились на свой аэродром. Опять штурмовка, разведка, сопровождение бомбардировщиков.

...Хорошо после трудного полета посидеть у сосны на теплом чехле. Отсюда видно, как взлетают истребители на боевое задание. Туда, где ты только что был. Вот взлетает один, второй, третий истребитель. Это Чуфаров вылетел за Каширу звеном. Но что это? Пошел «миг» на взлет и... мотор обрезал. Мотор гудел, ревел и вдруг затих, а самолет, почти набрав взлетную скорость, вдруг уменьшил ее и помчался прямо в лес. А в самолете Петя Токарев. Он был четвертым в звене Чуфарова...

«Тормоза, сильнее нажимай на тормоза». Но и тормоза не помогли. Хвост поднимался от торможения, а самолет быстро приближался к лесу. Вот его носовая часть оказалась между деревьями, потом и сам он с треском влез в гущу стволов. Посыпались подкошенные деревья и скрыли за собой хвост самолета. «Все! Наверное, конец! Как же так, погибнуть на своем аэродроме!»

Со всех сторон к месту происшествия бегут техники, механики, мотористы. Я тоже срываюсь с места. В конце пробитой просеки в 10–15 метрах от опушки леса стоял «миг», общипанный, ободранный. Носовая часть смотрела вверх — в небо. Запомнился трехлопастный винт: загнутые его концы напоминали метелку. А Петя Токарев стоял рядом невредимый. Его светлые волосы были влажны, на лбу кровоточила ссадина — «поцеловался» с приборной доской. Легко отделался!

Отказ мотора на взлете. Виноват либо техник, либо летчик, если не прогрел мотор достаточно на земле. Николаев вечером подробно разобрал эту аварию и потребовал от всех точно выполнять указания по подготовке самолетов к вылету.

Вечером опять зашел Шведов. 25 ноября оставили Солнечногорск, 27-го немцы подошли к каналу Москва — Волга и 28-го перешли его в районе Яхромы. Невесел был наш комиссар, но мы это скорее чувствовали, чем видели. Перед уходом он рассказал о бессмертном подвиге панфиловцев.

Утром командир полка поставил Мовчану задачу на разведку. Пересекли Оку, углубились на юг. Под нами [56] станция Мордвес. Мовчан крутит самолет влево, вправо. Ни зениток, ни истребителей. Видно, отстала авиация немцев.

В разведывательном полете командир ведет разведку, сличает карту с местностью, ориентируется. А ведомый через десять — пятнадцать минут полета лишь в общем представляет, где находится. Трудно смотреть за командиром, прикрывать его, выполнять неожиданный резкий маневр и следить за детальной ориентировкой. А тем более вести разведку. Да это на сей раз и не вменяется в мою обязанность. Главное — прикрыть командира и не отрываться от него.

Я и не отрываюсь, даже иногда заскакиваю вперед. В ответ вижу поднятый сжатый кулак. Понятно! Сам переживаю ошибку.

Иногда кажется, что безнадежно отстал, тут командир приходит на помощь — выполняет разворот в сторону, а ты не зевай: срезай круг — пристраивайся. Сложная премудрость, и дается она нелегко, но уж когда далась, тогда и говорят — пара, звено слетаны.

Мордвес. Никогда бы не определил станцию, будучи ведомым. Километров двадцать восточнее (по Каширской ветке) Серебряные Пруды, Узуново — станции, знакомые с детства. Между ними деревни Беляево, Боршово. Там родились мать и отец, там сейчас живут дед с бабкой. И где-то рядом фашисты. А может, они уже там? Там, на речушке Глинке, где ловил в детстве пескарей?

А вот Венев. Пустынный, притихший, настороженный. Фашисты пытались взять город с ходу, но, потеряв пять танков, отошли. Повторно атаковали — потеряли четырнадцать танков. Танки гибнут, а Москвы еще не видать. Большие силы фашистов под Тулой, лишь частью сил им удалось обойти Тулу, Венев и двинуться на Каширу. Вот эти-то танки и мотоколонны шли на север. Они и беспокоили командира полка. Их-то и видел Мовчан, когда снижался, бил по ним из «шкасов» и БС.

Еще несколько минут находимся в тылу врага — и вот уже летим над своими. Заметное облегчение, спад напряжения. Но маневрировать, смотреть назад нужно еще внимательнее. Враг везде, и зевать нельзя — собьют.

Да! Картина тяжелая. Николаев внимательно слушал доклад Мовчана. Рядом стоял лейтенант — офицер наземных [57] войск. Данные наземной разведки полностью подтвердились.

— Приготовиться к перебазированию! Вылет по дополнительной команде, — приказал Николаев.

Опять на восток, опять отступать, но куда? Тяжелое чувство не проходило.

Шведов собрал митинг. Прочитал передовую «Правды» от 27 ноября: «Под Москвой должен начаться разгром врага!».

«Правда» писала: «Мужественное сопротивление частей Красной Армии задержало разбег фашистских полчищ. Они вынуждены перейти на медленный шаг. Они не мчатся вперед, как бывало, а ползут, обильной кровью поливая каждый свой шаг. Но они все же ползут! Значит, надо удесятерить стойкость защитников Москвы...

Надо во что бы то ни стало сорвать разбойничий план Гитлера.

Под Москвой должен начаться разгром врага!»

Потом выступил представитель из Москвы. Он говорил о том, что 80000 ребят и девчат из Москвы подписали письмо к молодым защитникам столицы. Письмо было теплое, простое. Даже в глазах чуть пощипало. Запомнилось: «Судьба столицы — в ваших руках. Мы должны отстоять Москву, и мы ее отстоим!»

Москва решила стоять насмерть. Моя Москва, мой родной город. И москвичи не только говорили, они отвечали делом. Было создано несколько поясов обороны. Приходило в полки новое пополнение. В тылу врага действовали партизанские отряды. Все было готово к разгрому врага под Москвой.

Товарищ из Москвы говорил просто, понятно. Многое мы знали, но многое слышали впервые.

И настал день, когда наши войска перешли в наступление. Батальоны аэродромного обслуживания срочно готовили зимние аэродромы непосредственно за наступающими войсками.

Перед вылетом на другой аэродром Вернигоре вручили орден Красной Звезды. Мы радовались — это его первая награда. Орденом Красного Знамени были награждены комиссар Шведов и Коробков. [58]

Я стал младшим лейтенантом и старательно пришивал голубые петлицы с золотой окантовкой. На тумбочке лежали вишневые кубики.

Ослепительно снежными заносами встретил нас новый аэродром. Снега намело до метра. Только небольшая, узкая, укатанная полоска для взлета и посадки.

С Мовчаном вылетаем на разведку. Я его очень прошу на обратном пути зайти в Тимашево. Виктор Сергеевич в этой просьбе отказать не может.

За борт меховой куртки засунута открытка. Там всего несколько слов: «Поздравляю с освобождением, у меня все в порядке. Адрес ... Пишите ответ».

По пути на Малоярославец встретилась четверка «мессершмиттов». После двух виражей отстали. Видно, тоже разведчики. Нам в бой запрещено вступать, главная задача — добыть данные о противнике.

Минут тридцать летали вдоль дорог, подсчитывая колонны отступающих фашистов, определяя направление их движения. Как нашел Мовчан после этих умопомрачительных картин железную дорогу Малоярославец — Москва, удивляюсь.

Мовчан сворачивает влево. На пригорке — Боровск, в стороне — монастырь. И вот через шесть километров — деревня Тимашево. Знакомая церквушка, а напротив нее — домик, родной и милый домик Шурыгиных.

В деревне забегали, подняли головы. Два истребителя выполняли виражи над деревней. Открытка выброшена, наверное, найдут ее: наблюдают многие.

Мовчан покачал крыльями: «Внимание, за мной!» — и мы встали на курс. И речку Нару я пересек не за 7 дней, как в ноябре сорок первого, а в один миг. Через семь минут наши самолеты катились по ровной снежной полосе своего аэродрома. [59]

Аэродром Кубинка, куда мы перелетели, — это первый значительный шаг вперед, на запад, вслед за отступающим врагом.

Осмотрелись. Огромное круглое поле с взлетно-посадочной полосой, а вокруг лес. По краям земляные, занесенные снегом насыпи. Это землянки, оборудованные как укрытия и командный пункт.

На следующий день прикрываем штаб Западного фронта.

Вылеты несложные, они дают возможность слетаться парам, звеньям, изучить район полетов.

Через несколько дней задача усложнилась: получили приказ обеспечить боевые действия штурмовиков. Утром шестерка «илов» подошла к Кубинке, и Мовчан поднял свое звено в воздух.

От Кубинки на запад до линии фронта всего несколько десятков километров. Но штурмовики ведут нас за сто двадцать на юго-запад в район станции Износки. Сто десять километров идем по своей территории, десять по территории, занятой врагом.

«Ильюшины» летят бреющим, мы (по паре справа и слева) над ними на высоте пятьсот метров. Как только пересекли линию фронта, зенитки забросали нас серыми комочками разрывов.

Откуда здесь столько орудий, почему идем на юго-запад, а не на запад? [60]

Ответ на эти вопросы мы получили позже, когда замысел командования перестал быть военной тайной. Наша задача — уничтожить войска и технику на станции разгрузки Износки.

Штурмовики узкой лентой вытянулись на цель. Взрывы снарядов, бомб не слышны, только отчетливо видны на снегу возникающие то здесь, то там черные пятна воронок. Горят эшелоны с фашистами, станционные постройки. Хорошо видны огромные языки пламени, а кое-где густой черный дым.

«Ильюшины» вышли из атаки и взяли курс 90°. Через две минуты линия фронта позади, мы над своей территорией, а «мессеров» нигде не видно. Но несмотря на это, у штурмовиков имеются потери от зенитного огня фашистов. Да, тяжела профессия летчика-штурмовика. И не напрасно в начале войны им даже за десять боевых вылетов присваивали звание Героя Советского Союза. Почти у всех «горбатых» пробоины на плоскостях, фюзеляже, стабилизаторе.

Над Кубинкой ведущий группы покачал крыльями: «До свидания!» Штурмовики повернули вправо и пошли на свой аэродром. Мы отправились к себе.

Выслушав доклад Мовчана, полковник Николаев решил силами истребителей уничтожить зенитные батареи. Для этого в каждом вылете стали выделяться специальные экипажи.

В последних боях на только что полученных новых «мигах» мы сбили несколько фашистских истребителей. Отличились Романенко, Рыбалка, Алхимов. И впервые Юра Алексеев.

Вечером гурьбой пошли в общежитие. Юра играл на гитаре, а Виталий Рыбалка пел песни.

— Понравился новый самолет? — спрашивает меня Вернигора.

— Хорошо с радиосвязью, всегда вовремя передашь командиру, что нужно.

Романенко внимательно слушает, но в разговор не вмешивается. Токареву новые самолеты не нравятся, ожидал лучшего. [61]

— А вы, товарищ командир, как думаете? — обращается Вернигора к Романенко.

Но почему Романенко не взял себе новый самолет, почему продолжает летать на старом, так же как и Алхимов? А Коробков летает на новом и расхваливает его вовсю.

Тройка Романенко была отлично слетанным звеном. Их девиз: «Один за всех, все за одного» — не раз выручал в бою.

Я смотрю на них и восхищаюсь их дружбой. Они остались в живых после сильнейших боев начального периода войны. Они были едины в воздухе, но совершенно разные по характеру на земле. У каждого из них был ведомый, но в сложной обстановке, в плохих метеоусловиях они продолжали летать втроем.

Вот и сейчас они сидят вместе. Роман молчит, а Алхимов и Коробков в чем-то убеждают его. Трудно переубедить Романенко. Он их признанный авторитет и командир. Скажет — отрежет. И они бегут выполнять то, что приказал Роман. Но иногда Алхимов и Коробков объединяются и настойчиво начинают в чем-то убеждать Романенко.

— Нужно парами летать и четверками, — настаивал Коробков. — Согласись, что парами легче маневрировать.

— И французы и немцы так летают, — поддерживал друга Алхимов.

— Будем летать тройками, — отрезал Романенко и замолчал.

Спор друзей о новой технике, о новых боевых порядках кончился тем, что Романенко сдался:

— Хорошо, давайте попробуем, только не шумите...

Не часто выпадают на фронте такие хорошие вечера: все вернулись с задания, все в хорошем настроении, все живы и здоровы.

Юра Алексеев продолжал играть на гитаре. У него худощавое, удивительно симпатичное лицо. Красивый овал лица и четкий изгиб губ. Светлые, почти белые волосы, черные брови. Лицо Юры всегда бывает задумчивым, когда он играет на гитаре. Рядом с ним сидит Володя Артемьев. Это, пожалуй, самый жизнерадостный летчик [62] во всем полку. Володя — крепыш, небольшого роста, с плечами богатыря. Они дружат с Юрой.

Спета еще одна песня. Юра беспокойно посматривает на часы, но Романенко строго предупреждает:

— Сегодня никто никуда не пойдет, завтра большая работа. Отбой!

Утро радует нас приездом офицеров из политуправления фронта.

Объявили общее построение. А через несколько минут стоящих перед строем Романенко, Рыбалку, а также техников Сорокина и Колесникова поздравили с наградами. На груди Романенко засверкал орден Красного Знамени, а у Виталия — медаль «За отвагу».

Хорошо, когда в полку кого-то награждают. Это значит, мы хорошо работаем и нас не забывают. Хотя небольшое чувство неудовлетворения собой где-то точит душу: когда же ты заслужишь награду?

Рядом стоит механик Долецкий. Руки у него обморожены, глаза воспалены. Вместе с мотористом Моисеенко на тридцатиградусном морозе он всю ночь выправлял сплющенные в бою бензиновые баки. Самолет Долецкого первым налетал свой ресурс — двести семьдесят часов.

Он заслуживает награды, Долецкий, так же как и Пунич, Висленев, Крылов и, конечно, мой Хатамов Мухамеджан. И награды будут, воюйте только лучше, ребята!

В тот день мы снова летали на штурмовку. Первый вылет был успешным, но второй закончился неудачно. Началось с того, что в момент атаки с левой балки моего самолета не сошел реактивный снаряд. Три сошли, четвертый завис. Наверное, из-за неисправности электропроводки. Обидно, в третьей атаке все боеприпасы кончились, а он висит и висит.

С небольшим креном я подошел к аэродрому, вошел в круг, поставил кран «на выпуск». Шасси не вышли. Пробую аварийно — не получается; резко пилотирую самолет в зоне — безрезультатно. Стойки убраны в купола и не двигаются.

Мускулы напряжены до предела. Горючего оставалось всего на 15 минут полета.

Есть два выхода. Первый — набрать высоту и выброситься с парашютом. Но самолет в этом случае будет разбит. Легче и безопаснее как для летчика, так и для [63] самолета произвести посадку на снег с убранными шасси. «Но не тогда, когда под плоскостью реактивный снаряд, снятый с предохранителей», — подсказывает другой, внутренний голос.

Мысли лихорадочно бегут, и тем быстрее и беспорядочнее, чем меньше остается времени для принятия решения.

А горючего остается на 12, 10, 8 минут полета. Решение принято. Сажусь! В последний раз прохожу над стартом. У посадочного «Т» полковник Николаев знаками показывает — садись с убранными шасси.

На сердце становится еще легче: командир утвердил мое решение.

Вираж над аэродромом, и самолет планирует на снежное поле возле стоянки самолетов. Последнее тоже имеет смысл: помощь, если понадобится, — рядом, да и эвакуировать самолет будет легче.

На высоте 100–150 метров долго устраиваюсь на сиденье. Хочется сесть поудобнее, чтобы не мешали ремни, застежки, очки. Какая-то потребность «поерзать». Это признаки все еще большого волнения, перенапряжения, и каждое физическое движение в какой-то степени успокаивает.

Фонарь открыт, очки сдвинуты вверх, мотор выключен, пожарный кран перекрыт... Кажется, все выполнил, что требует инструкция.

Самолет плавно касается снежного покрова, потом вдруг зарывается в него и скользит, разбрасывая вихри снега в стороны, словно глиссер. Впереди снежная буря — абсолютно ничего не видно.

Самолет остановился. Стало тихо-тихо. В тишине хорошо прослушивается работа некоторых приборов, снег на стеклах кабины начинает таять, и струйки сбегают вниз. Вижу бегущих к самолету летчиков, техников.

— Ух, — вздохнул я глубоко и стянул перчатки. Руки горячие, влажные, а с лица, забрызганного снегом, стекает вода вперемешку с потом.

Снаряд не взорвался, это хорошо. Заменят винт (мотор менять не нужно, я его выключил в воздухе), и самолет снова будет в строю.

Романенко сел в кабину, попробовал выпустить шасси аварийно — ничего не получилось: сил не хватило открыть [64] замки. Посыпались предположения: заело в куполах, попал осколок, слабо тянул аварийный трос.

Романенко вылез из кабины и с трудом ломиком вырвал стойки шасси из куполов.

Подошел Петя Вернигора, он и определил причину. — Это же машина Шидловского! Помните, товарищ командир, я садился на ней тоже с убранными шасси? Пусть принесут формуляр самолета.

Это действительно было так. Петя летел в паре с Романенко, и они увидели «Хейнкель-111». У командира отказали пулеметы, атакует Вернигора. Одна атака, вторая — безуспешно, стервятник продолжает полет с набором высоты, подбираясь к облакам. Романенко приближается к Пете, разводит руками, покачивает крыльями: «За мной».

Ближе, ближе... Что хочет показать командир под огнем вражеского воздушного стрелка?

Еще ближе... «Ага, — догадался Вернигора, — я стрелял на очень большой дальности!» Петя подходит ближе, нажимает гашетку. Очередь — стрелок замолкает.

Романенко отходит в сторону, наблюдает, потом нетерпеливо покачивает крыльями: «Быстрее, быстрее, нет же горючего!»

Петя тщательно прицеливается, хорошая очередь — и «хейнкель» падает в снег, взрывается.

Но успех боя испортила неисправность — не вышли шасси. А сейчас шасси не вышли и у меня — и все на той же машине.

Тщательно просматриваем формуляр планера и находим запись о том, что самолет, пилотируемый Шидловским, потерпел крупную поломку при вынужденной посадке в поле.

— На ней еще тогда покоробился центроплан, — заключил Петя, — нужно отправлять на завод.

— Да... — протянул Романенко, — пожалуй, Вернигора прав. Но отправлять не будем — самолетов и так мало. К утру восстановить и готовить к бою.

Мы изумленно переглянулись, но Романенко был прав. Коробление центроплана техники, конечно, полностью не устранят, но кое-что поправят, и машина сделает еще двадцать — тридцать полетов. А если опять не выйдут шасси — летчики опытные, сумеют посадить и без них. [65]

...Враг все еще под Москвой. Но в ожесточенных оборонительных боях он отходит на запад. Отступление врага вдохновляет летчиков на новые подвиги. Хочется летать, летать даже на износившихся самолетах с моторами второй и третьей перечистки. Меняют их наши механики по два-три за ночь. И это на морозе, под тонким брезентом.

Тяжел труд техника, особенно зимой, да и не безопасен. И технарям нашим доставалось не раз от фашистских «мессершмиттов».

— Смотрите, смотрите! — закричал однажды во время обеда Петя Токарев.

На высоте около пяти тысяч метров в холодной голубизне неба четко вырисовывался знакомый силуэт фашистского истребителя-бомбардировщика Ме-110.

Медленно отделились бомбы, сначала они падали кувыркаясь, потом обрели устойчивость и, словно темные капли, толстым основанием нацелились на стоянку наших самолетов. Летчики и техники бросились на снег, замерли. Раздался взрыв... второй, третий... Почти подряд.

Мы приподняли головы. У всех бледные лица, каждый считал, что бомбы падали прямо на него и только чудом упали где-то рядом.

В это время на боевой курс выходит второй Ме-110, но сделать мы ничего не можем: высота пять километров, личное оружие тут бессильно. Дежурное звено взлетело, но где оно сейчас? А второй Ме-110 тоже высыпает бомбы. И снова нарастает до тошноты противный свист:

Голова зажата ладонями, хочется забраться в снег, в землю, поглубже зарыться куда-нибудь, но некуда. После взрыва радостная волна: «Кажется, жив!» От сознания своего бессилия на душе скверно. А на боевом курсе третий «мессершмитт». Лучше погибнуть в бою, чем вот так ползать на животе приплюснутым к земле.

Свист нарастает. И снова разрывы один за другим.

Вражеский налет окончен. Ме-110 ушли на запад. Ранены двое техников и поврежден один самолет.

Вечером в летное общежитие пришел Юра Артамошин. Он был старшим сержантом, механиком по вооружению. А кроме того, комсоргом и настоящим другом летчиков. [66]

Страстный пропагандист и агитатор, Артамошин считал лучшим методом воспитания бойцов пропаганду боевого опыта отличных летчиков и техников. Вот и сейчас Юра хотел поговорить с ребятами о Романенко, Коробкове, Алхимове — прославленной тройке полка. Узнав об этом, Миша улыбнулся и крутанул палку, которую держал в руках. Привычка ходить с палкой осталась у него после ранения. Иногда в руках Коробкова можно было видеть прутик, иногда красиво вырезанную ножом ровную ореховую палку.

Пример заразителен, и многие летчики бродили по аэродрому с прутиками и палками различной величины, подражая лучшему летчику полка.

— Ты, Юра, лучше расскажи об Орлове, — попросил комсорга Коробков. Просьба была не случайной. Дело в том, что в полк Артамошин пришел раньше нас и знал тяжелые, пожалуй, самые трудные бои начального периода войны.

Юра умел хорошо рассказывать. Его упрямо сжатые губы, а главное, горящие гневом и ненавистью к врагу глаза моментально приковывали к себе аудиторию.

— Орлов прибыл в наш полк в 1940 году, — начал Артамошин. — Как-то раз ему одному пришлось вести бой над линией фронта с двадцатью Ю-88. Не успели «юнкерсы» отбомбиться, как советский истребитель на глазах пехоты сбивает одного, второго, но и сам гибнет в неравном бою.

Так погиб комсомолец Орлов. Что руководило им? Конечно, любовь к Родине, ненависть к фашистам и мечта быть смелым летчиком, достойным своего народа.

Мы слушали Артамошина, и каждому хотелось стать героем.

Утром мы парой с Мовчаном снова вылетели на штурмовку. В районе станции Износки командир сразу отыскал цель. Зенитных орудий не было, и мы быстро расправились с грузовиками.

Через несколько минут после нас произвели посадку Алхимов и Вернигора. У самолета Петра нет правой стороны капота. Как он мог так лететь? Просто чудо. Сам не увидишь — так не поверишь.

Алхимов с чуть заметной улыбкой слушает доклад ведомого. [67]

— Понимаешь, появляются два Ме-110, — горячится Петя. — Ты падаешь на одного из них, он горит!

— Вы не тыкайте, Вернигора, доложите, почему штопорили, вместо того чтобы сбить второго?

Улыбка у Коли Алхимова пропала, голубые глаза стали жесткими, даже колючими, а рубец на щеке покраснел от гнева. С Петром они были друзьями и уже давно на «ты», а не выдержал Николай только потому, что вокруг столпились летчики, техники. Подошел и командир полка Николаев.

— Второй же Ме-110 сумел уйти. Понимаете, — обратился Вернигора к полковнику, — когда повернул машину, я хорошо видел очередь и пламя на «мессере». И вдруг — хлопок справа, самолет сорвался в штопор.

— Почему сорвались в штопор? — спрашивает Алхимов.

— Не знаю почему, но вращался самолет настолько энергично, что еле-еле вывел его.

Николаев забрался под самолет, внимательно осмотрел капоты и вытащил из радиатора несколько сучьев.

— Это я зацепил за деревья, хорошо, что в овраге вывел, если бы не овраг... — пытался оправдаться Петя.

Николаев приказал инженеру Сидорову проверить замки капота.

— Сорваны, многие из них на земле закрыты не были... — доложил через две-три минуты Сидоров.

Уважали мы Сидорова. Честный, прямой, не боится, что и ему попадет, если признают вину технического состава.

— Понятно, — строго посмотрел Николаев на Сидорова, — кто готовил самолет?

— Под суд! — отрезал командир полка и зашагал по направлению к КП.

Сидоров опустил голову. Барсков, обычно с розовым румянцем на лице, побелел, в глазах засеребрились слезы. Все молчали.

Сержант Барсков был одним из лучших механиков. Он пришел в полк вместе с нами. Работал всегда хорошо и имел несколько благодарностей за отличную работу.

Барсков не закрыл замки капота перед вылетом, и огромный дюралевый обтекатель мотора сорвало воздушным [68] потоком. Самолет сорвался в штопор, и летчик мог погибнуть. Этого было достаточно, чтобы отдать под суд любого — в отличника, и лентяя. Но Барскова было жалко.

За Барскова вступились все. Уговорили Шведова и направились на КП. Николаев согласился с нашими доводами. Барсков отделался арестом.

...Погоды не было несколько дней подряд. В другое время обрадовались бы летчики небольшой передышке в полетах, но сейчас не до отдыха. Враг все еще в ста пятидесяти километрах от Москвы. И как его ни бьют, он ни с места — окопался, притих.

Наконец-то поставлена задача сопровождать штурмовики на станцию Износки и дальше на Темкино. Николаев разрешает: если не будет авиации противника, можно штурмовать.

Группа за группой штурмовики подходят к Кубинке и уходят с курсом 200° на юго-запад до Медыни, потом поворачивают на запад и штурмуют, бомбят с бреющего станции Износки и Темкино. Враг подбрасывает резервы. В этих районах огромное количество живой силы и техники, которое фашисты сосредоточивают для контрудара. А железная дорога одна. Шоссейных дорог мало. Вот и идут штурмовики на юго-запад в сопровождении «мигов», «лагов», «Харрикейнов» штурмовать врага.

Наконец наступила и наша очередь лететь на штурмовку. Восьмерка штурмовиков сделала круг над аэродромом, и наша пятерка во главе с Алхимовым взлетела, пристроилась к штурмовикам. Слева Алхимов, Вернигора, Артемьев. Справа Мовчан и я. Штурмовики идут на высоте полутора тысяч метров, но перед линией фронта разворачиваются вправо со снижением до бреющего полета.

У нас высота полета четыреста — шестьсот. Смотрим по сторонам, ищем воздушного противника. Вскоре слева впереди показалась пара «мессершмиттов». Летят на встречных курсах. Как всегда, хвосты приподняты, худые фюзеляжи и резко обрубленные плоскости образуют крест. Дистанция между ведущим и ведомым больше, чем у нас. Фашисты всегда летают парой, тройкой — редко.

Мовчан покачивает крыльями: «Внимание, «мессеры». Я отвечаю: «Вижу».

Алхимов перестраивает звено в правый пеленг и следует левее группы с набором высоты. [69]

Штурмовики заволновались и быстро-быстро, особенно замыкающий, подтянулись к ведущему.

Штурмовики идут на цель. Впереди слева станция Износки. Ливень зенитных снарядов вокруг истребителей. Штурмовиков немецкие артиллеристы еще не видят, но они чувствуют их, боятся. Это «шварце тодт» — «черная смерть». Знают фашисты, что может наделать пара, четверка Ил-2. А их идет восемь!

Штурмовики строят заход с северо-запада, вдоль железной дороги. Во-первых, немцы меньше ожидают удара с тыла, во-вторых, после атаки курс выхода на свою территорию почти не изменится. Молодец командир!

Мовчан размашистыми движениями вправо-влево высматривает «мессеров», я наблюдаю за ним и за задней полусферой.

«Мессеры» где-то сзади. Они не бросят своей добычи, они только ждут, когда группа растянется и кто-нибудь отстанет. Особенно им хочется сбить штурмовика — за это им больше платят.

Но они заметили истребителей и не могут пока рискнуть напасть на штурмовиков. Поэтому крадутся сзади к нашей паре, подходят почти на расстояние выстрела. Мовчан резко разворачивается, но «мессеры» в бой не вступают. Они быстро снижаются к штурмовикам, открывают огонь, но безрезультатно — дистанция слишком большая.

Слева появилась еще пара Ме-109, но штурмовики уже приступили к работе. Ведущий пустил реактивные снаряды. Они трассирующие и хорошо видны при полете к цели. Потом он бросает бомбы замедленного действия, они прыгают, пока не задержит их какое-либо препятствие. Взрыв последует позже.

Сбросив бомбы, ведущий открывает огонь из пушек и пулеметов. Выход из атаки, отворот на курс 90°. Атакует второй, третий, четвертый «ил». Многие накрывают цель.

Пара Ме-109 дерется с тройкой Алхимова. Мы пока прикрываем штурмовиков. Нашей пары Ме-109 не видят. Но вот они уже подкрадываются к последнему штурмовику.

«Мовчан, Мовчан, оглянись!» — мысленно взываю к командиру. Но Мовчан их не видит...

Резко переворачиваю машину вниз и нажимаю на гашетки. [70]

Трасса ложится впереди Ме-109, он быстро уходит вправо, прекратив атаку, за ним тянется ведомый.

Где Мовчан? Его не видно. Преследование «мессеров» в этих условиях заманчиво, но последствия трудно предсказать: отрываться от группы нельзя, бой вести на территории врага при недостатке горючего неразумно!

Лучше всего подойти к штурмовикам. Они сильно растянулись, но идут все в одном направлении... Вот и Мовчан. Отворот вправо — и пара снова в сборе. Слева догоняет группу звено Алхимова.

Зенитки бьют неизвестно откуда. Никак не могу обнаружить их, только серые комочки вокруг.

Третьего штурмовика вынесло прямо на зенитное орудие. Он идет бреющим, стреляет по орудию, а автоматическая пушка поливает штурмовика градом снарядов. Вдруг пыль из-под штурмовика. Готов! Но нет, «ильюшин», видимо, задел за бугор и продолжает лететь. Вот это номер! А зенитная пушка уже не стреляет.

«Мессеры» отстали, зенитки затихли, мы на своей территории.

Снижаюсь к третьему штурмовику — мотор работает у него нормально, кажется, повреждений нет. Пожалуй, только радиатор немного вдавился в фюзеляж. Пилот машет рукой. Молодцы ребята!

А Мовчан покачивает крыльями и ругается, наверное, за то, что я, его ведомый, самовольно бросил командира и ушел к штурмовикам. Но я снова на своем месте и тройка Алхимова тоже.

Алхимов покачивает крыльями: «Внимание». Значит, «мессеры» где-то сзади и крадутся, чтобы сбить отставших или зазевавшихся. Мы смотрим в оба. Не возьмешь.

Навстречу восьмерке идут группы наших штурмовиков и истребителей. Они идут туда, где мы только что были.

Напряжение понемногу спадает. Сильно болят шея, правая кисть руки и плечи. Ну, ну! Бодрись, ведь это только первый вылет.

Не доходя Кубинки, ведущий «илов» поворачивает на восток и идет дальше. Он покачивает крыльями: «Спасибо, до свидания». А третий отворачивает от группы влево и с ходу садится на наш аэродром: лететь дальше он не может. [71]

Вечером забрел летчик-штурмовик. Молодой, светловолосый. Здорово ему сегодня досталось. Оказывается, он настолько увлекся прицеливанием по зенитному расчету, что не заметил, как врезался в бугор. Резко потянул ручку на себя, и мотор вытянул. Погнутые законцовки лопастей винтов создавали тряску, а температура подходила к максимально допустимой. Думал, не дотянет.

Мы рассказали о наших потерях, летчик усмехнулся. Штурмовики теряли гораздо больше.

Утром полку поставлена новая задача: разыскать потерявшую связь с Большой землей группу генерала Ефремова. Группа действовала в тылу врага юго-восточнее Вязьмы. Но у нее кончилось горючее в танках, потом в автомашинах, потом и на радиостанциях. След группы был потерян среди снегов и лесов Смоленщины.

Весна сорок второго года была ранней. Аэродромы раскисли, авиации в воздухе было немного. Могли летать только с бетонированных аэродромов, а их насчитывались единицы.

Очевидно, поэтому не было противодействия со стороны истребителей врага. А может быть, и потому, что летали на разведку на высоте тысяча метров и ниже. Трудно обнаружить пару истребителей в огромном районе.

Николаев поделил все пространство юго-восточнее Вязьмы на квадраты. И день за днем наши воздушные разведчики бороздили небо над Смоленщиной.

Сначала было страшно. Снизиться парой за 50–100 километров от линии фронта в тылу у врага, ходить беспрерывно в одном районе по 20–30 минут — очень тяжело.

Встречались немецкие повозки, автомашины — их обстреливали. Но нашей подвижной группы не было.

Почти десять дней ведем разведку. Больше всех летает Алхимов. Он хорошо изучил эту местность и привозит много ценных данных.

— Сегодня полетишь со мной, держись лучше, летать будем низко, — сказал он мне однажды, и я отправился на задание с новым ведущим.

Этот вылет хорошо запомнился. Солнце серебрило снег на полях. Дороги кое-где уже сильно подтаяли. Линию фронта пересекли на большой высоте, потом полого снизились в район разведки.

Алхимов, увидев дорогу, снижался и шел правее нее, [72] если же встречалась повозка, машина, — выполнял вираж. Трудно было не отстать и не потерять командира.

Заметили повозок тридцать — сорок на дороге в лесу. Проходим бреющим, возницы шарахаются в стороны, падают. По опыту — не наши. Но Николай — стреляный воробей, оглядывается. И вдруг замечает, что кто-то помахал рукой. Проходим еще раз — многие машут шапками, рукавицами. Неужели наши?

Горючего в баках наших самолетов оставалось мало, пришлось вернуться на аэродром.

Через сорок минут наша пара снова в воздухе. Вторая пара, ведомая Николаевым, прикрывает сверху.

Алхимов безошибочно находит колонну. Да, это были наши, они махали руками, бросали вверх шапки.

За успешное выполнение задания летчики нашего полка получили благодарность от Верховного Главнокомандующего. [73]

Мы с большим нетерпением ждали перелета на запад, на новый полевой аэродром. Десятого мая приземлились в Ватулино.

Ватулино — крохотная деревушка на большаке Руза — Можайск, в ста километрах западнее Москвы. Стоит на краю огромного поля. До войны колхоз засевал это поле рожью. В войну здесь стояли наши, потом немецкие, а теперь снова наши самолеты.

Приятное чувство охватывает тебя, когда бродишь по аэродрому, совсем недавно отвоеванному у врага.

Утром к аэродрому четверками, шестерками подходят штурмовики. Взлетают пары и звенья истребителей, уходят на юг: опять штурмовать технику и живую силу врага в районе знакомых нам станций Износки и Темкино.

Несколько дней сопровождали штурмовиков. Почти все летчики прилетали без боеприпасов. Николаев опять разрешил штурмовать и истребителям.

Среди летчиков поползли слухи, что из полка уходят Николаев, Романенко и Чуфаров. Николаев — с повышением, Романенко и Чуфаров — готовить пополнение в учебном центре истребительной авиации.

Романенко ходил чернее тучи, согнувшись, ни с кем не разговаривал, но продолжал летать больше всех. Чуфаров похудел, волосы почти вылезли, наш полковой врач признал у него сильное истощение нервной системы.

Слухи вскоре подтвердились. Наши старые опытные кадры готовились к переходу в новые части, а мы продолжали летать. [74]

Июнь сорок второго для нас оказался очень напряженным. Штурмовики задали нам такую работу, что мы начали посматривать по утрам на небо: нет ли дождя, тумана? Боевые задачи ставились одна за другой.

Новая задача: сопровождать штурмовики на аэродром совхоз «Новое Дугино». Задача очень серьезная. Штурмовики несли большие потери даже в 15–20 километрах от линии фронта, а совхоз «Новое Дугино» находился в 80 километрах. На аэродроме базировались вражеские истребители и бомбардировщики, отсюда «юнкерсы» каждую ночь летали на Москву.

Уставшие от напряженной боевой работы летчики молча слушали командира. Немного легче стало, когда узнали, что аэродром блокируют двадцать наших истребителей другого полка.

Солнце высоко поднялось над землей, когда вдруг появились штурмовики — две шестерки.

Два звена истребителей поднялись в воздух. Группа пересекла линию фронта. Зенитки немного постреляли, но уже через пять минут полета все стихло, и группу никто не беспокоил.

Штурмовики медленно ползли на запад. Хотя бы скорость прибавили, но нет: 280–300 — больше они с бомбами развить не могут. Вечностью кажется время полета до цели. Наконец показалась железная дорога Ржев — Вязьма. Где-то рядом станция Новодугинская и — аэродром.

Немцы не ожидали нашего появления, и штурмовики беспрепятственно вышли на цель. Но стоило первому из них высыпать бомбы, как все зенитные орудия, прикрывающие аэродром, выплеснули вверх сотни снарядов. Откуда-то появились истребители, и трассы от снарядов изрешетили все пространство вокруг группы.

Трудно было что-либо понять. Штурмовики ныряли в дымную пелену, покрывающую аэродром, выскакивали из нее. В воздухе и на земле горели и немецкие и наши самолеты.

Вернулись на свой аэродром разрозненными группами. Потери у истребителей — два, у штурмовиков — шесть. Сколько сбили наши — трудно было разобрать. По докладам — четыре, но я видел только одного, которого поджег Петя Вернигора.

Вылеты на штурмовку фашистских аэродромов временно [75] прекратились. Задача была слишком сложной и вела к большим потерям. Цель не оправдывала средства.

Кровати в общежитии летчиков опустели. Романенко, Чуфаров, Николаев убыли к новому месту службы. Командиром второй эскадрильи назначили Макаренко, первой — капитана Горланова. Оба прибыли с Дальнего Востока. Командиром полка стал майор Баяндин.

Пришел приказ: перелететь на аэродром «Болото», что возле Белева. Наши готовили наступление в южном направлении, дивизия перебрасывалась туда для прикрытия своих войск.

Прикрытие с воздуха своих войск — сравнительно легкая задача, но нам ее ставили очень редко.

Перед вылетом ко мне подошел Гриша Синиченко — начальник особого отдела.

— Еду в Малоярославец в командировку. Знакомых нет у тебя где-нибудь около Малоярославца?

И я дал ему адрес тех, кто спас меня в тылу фашистов.

С Синиченко мы дружили. Он давал мне кататься на своем трофейном мотоцикле, я его учил летать на По-2.

...Несколько дней мы пробыли в Белеве. Хорошо запомнился один вылет. В паре с Юрой Алексеевым на нашей территории, примерно в двадцати километрах от линии фронта, мы обнаружили фашистский разведчик ФВ-189. «Фокке-вульф» летал в одно и то же время и давно надоел нашим пехотинцам. Они и сообщили летчикам об этом.

У Юры отказало оружие. А ФВ-189 быстро развернулся на юг. Мешало солнце. Две атаки произвел я по разведчику, но «рама» продолжала уходить на юг. Фашист понемногу терял высоту и падал листом с крыла на крыло, сбивая прицельную наводку.

Мы знали, что «рама» почти неуязвима, как и наш «ильюшин». От ненависти и злости внутри все кипело. Смеются, наверное, бойцы: двое не можем сбить одну «раму».

«Буду таранить, но уйти не дам», — решил я, выполняя третью атаку. [76]

Подошел настолько близко, что хорошо были видны царапины на фюзеляже. «Рама» продолжала резко со снижением маневрировать. Даю очередь, еще одну. Полетели куски металла, и от левой, плоскости оторвался огромный кусок обшивки. Еще очередь — комочком из кабины вывалился летчик и раскрыл парашют. «Рама» в левом развороте врезалась в землю.

Я посмотрел на высотомер: 600 метров. Набрал высоту, запомнил место падения. Это было восточнее Белева, в 8 километрах от линии фронта. Радости от первой самостоятельной победы не было предела...

Однажды в полк прилетел командир дивизии Жуков. Строгий был командир. Летчики его боялись. Он долго давал разгон командиру полка Баяндину за разные неполадки. В это время на другом конце аэродрома показался Виталий Рыбалка. Он вел строй будущих командиров звеньев. Летчики наклонялись на ходу, что-то поднимали из песка, опять шли, опять наклонялись. Больше всех этим грешил сам командир — Рыбалка.

Мы-то знали, чему «кланяются» летчики: ищут в песке и гальке твердые камешки — кремни. Спичек не хватало, а кресало и сухой трут давали огонек.

— Это что такое?! Товарищ Баяндин, вы распустили группу будущих асов и прекрасных командиров. Это же сливки трех полков... — возмутился командир дивизии.

У майора глаза округлились, он готов был провалиться сквозь землю.

Виталий заметил известный всем летчикам комдивский «як», потом увидел командира дивизии, и летчики зашагали стройно, красиво. Но было поздно.

Рыбалка остановил строй, подбежал к комдиву.

— Товарищ Рыбалка, за нежелание насаждать в вверенном вам подразделении железную воинскую дисциплину арестовываю вас на двое суток... Идите!

Рыбалка побледнел, но четко повернулся кругом и зашагал к строю.

— Соберите-ка летный состав, товарищ Баяндин, я хочу побеседовать.

Летчики обступили комдива. Одного из них Жуков обнял, похлопал по плечу.

— Да мы с вами одного роста, одной комплекции. [77]

Я могу и побороться с вами, мне это разрешено. — И Жуков шутя схватился с лейтенантом. — А теперь скажите мне, почему «мессер» на днях вам плоскость разбил?

— Нет, милый мой, это не случайно. Ну-ка, садитесь на свой «як» и выполните два виража над нами.

Летчик вначале смутился, потом побежал к самолету, и вскоре мы увидели, как самолет взлетел, набрал высоту и выполнил два виража: один за 25 секунд, второй за 20.

— Плохо, очень плохо, — заметил Жуков. — Придется самому показать.

«Як» легко оторвался от земли, и на высоте 1000 метров полковник выполнил четыре классических виража. Время каждого из них не превышало 17 секунд.

Мы с восхищением следили за красивым пилотажем.

— А этого летчика, командир полка, возьмите-ка с собой к Гжатску, пусть немцы научат его виражам. Да побольше давайте летать в зону на пилотаж.

С середины 1942 года мы стали все чаще и чаще иметь в воздухе численное преимущество.

Третьего июля два полка нашей дивизии вылетели на юг в район Белев, Сухиничи. Знакомый аэродром «Болото» в нескольких километрах от Белева. Здесь постоянно базировался полк устаревших И-15бис.

Началась наступательная операция наших войск в районе Жиздра, Болхов. Штурмовики должны были совместно с артиллерией взломать оборону врага, истребители — прикрыть войска и авиацию с воздуха.

Первые дни господство в воздухе нашей авиации было бесспорным. Штурмовики и И-15бис непрерывно и почти без противодействия штурмовали и бомбили фашистов, основательно закопавшихся в землю и построивших мощную позиционную оборону. Над участком прорыва висела в воздухе эскадрилья истребителей. И пехота двинулась. Линия фронта медленно, но уверенно стала передвигаться к югу.

Немцы подбросили самолетов, три дня шла борьба за господство в воздухе.

Хорошо дрались и сбили по одному-два самолета врага Коробков, Рыбалка, Петя Вернигора и Алексеев.

Командир первой эскадрильи капитан Горланов уничтожил Ме-109, но сам был подбит и спасся на парашюте. [78]

При приземлении он сломал ногу, и его отправили в госпиталь.

Тимошенко в лобовой атаке с новейшим, хорошо вооруженным ФВ-190 получил столько повреждений, что был вынужден немедленно возвратиться на аэродром. Летчик был весь пропитан бензином: горючее стекало с него струйками. На самолете не было живого места. Как сумел прилететь Тимошенко на свой аэродром, уму непостижимо.

За десять дней боев мы сбили пятнадцать немецких самолетов, но и сами потеряли немало своих «мигарей».

Самолеты МиГ-3 промышленность уже не выпускала. Полки постепенно перевооружались на более легкий и маневренный Як-1. Только наш полк оставался на старой материальной части. Все собранные МиГ-3 с ремонтных предприятий поступали к нам. Поэтому через неделю самолетов в полку стало больше чем достаточно, и мы снова начали сопровождать штурмовики.

Летят штурмовики бреющим, мы чуть выше справа и слева. Цель — танковая колонна врага. Ил-2 стали хорошо расправляться с вражескими танками. Но не бомбами, а пушками и реактивными снарядами. Снаряды кумулятивного действия прожигают танк, и он вспыхивает, как керосиновая бочка.

Три танка уже горят, но это еще первый заход. Сейчас штурмовики сделают второй, а потом, если не появятся «мессеры», и третий.

Но и фашисты огрызаются. Очень опасно пройти бреющим возле танка. В этом мы вскоре убедились. Короткий выстрел — правая плоскость отбита и самолет переворачивается, ложится на спину и взрывается. Штурмовиков осталось пять, они растянулись по кругу.

И, как обычно, в это время появились «мессершмитты». Ведущий штурмовиков собирает группу и уходит на восток. Но не все уходят, один отстал и догнать группу не может. И «мессеры» тянутся за жертвой.

Мне хорошо видны четыре Ил-2 и по паре справа и слева наши истребители. Но они не видят отставшего, не видят и меня.

Качаю крыльями: «Смотрите, штурмовик один, нужно помочь!»

Уже третий раз пикирую между Ил-2 и «мессерами», третий раз даю заградительную очередь и вновь ухожу [79] вверх, чтобы иметь запас высоты. «Мессершмитты» в третий раз отваливают в сторону, чтобы снова напасть на штурмовик. Почему-то не хотят они связываться со мной: видно, чуют легкую и более дорогую добычу. А Ил-2 плывет медленно, скорость у него не больше 250 километров в час.

Вновь атакуют «мессеры», опять пикирую, и фашисты уходят в сторону. Но это уже на нашей стороне. Я показываю летчику, куда нужно идти. Ил-2 послушно разворачивается влево и идет за мной.

Необходимо восстановить детальную ориентировку, и я постепенно набираю высоту.

Штурмовик отстает, но тянется за мной. Высота — две тысячи пятьсот. Вижу свой аэродром, уменьшаю обороты мотора, делаю круг над штурмовиком и машу летчику рукой: не робей, мол, мы дома! Медленно плывет самолет к аэродрому, слабо отвечает. Хвостовая часть его разбита, в обеих плоскостях огромные пробоины. Как только он держится в воздухе! Летчик не смог выполнить круг над аэродромом и с ходу с убранными шасси приземлился на зеленую траву.

Зарулив на стоянку, я пошел искать летчика-штурмовика, но не нашел. Его увезли в санчасть.

Вечером в столовую ввалился здоровенный рыжеватый старший сержант с перевязанной рукой и повязкой на голове.

— Мы каждый день с вами летаем, это наша задача.

— Доктор дал в честь второго рождения. Хороший у вас врач. Наш уже не дает: слишком часто, говорит, вторично рождаетесь, спирту не хватит.

На следующий день прилетел полковник Жуков.

Летчики нашей эскадрильи сидели все вместе. Рядом со мной комсорг Юрий Артамошин. Впереди капитан Коношенко и Артемьев с Алексеевым. Это три неунывающих. Коношенко прибыл на должность комиссара эскадрильи. [80]

Коношенко — бывший командир эвена Качинского училища. Его звено вырастило много прославленных летчиков. Своим ровном, веселым характером новый комиссар завоевал любовь всех летчиков полка.

Артемьев и Алексеев шепотом, но не стесняясь в выражениях, поругивали МиГ-3. Моторы с третьей, четвертой перечистки, планеры тяжелые, старые. Трудно драться с легким цельнометаллическим Ме-109. Як-1 намного лучше когда-то сильного, но сейчас устаревшего «мигаря».

Полковник Жуков был недоволен нашими последними боевыми вылетами и решил разобрать допущенные ошибки.

— Почему велики ваши потери, особенно на разворотах в районе цели, какую скорость вы держите в это время, какую дистанцию? — гремел Жуков, а в ответ ему было наше гробовое молчание.

Тогда комдив вывел на полянку пять летчиков и майора Баяндина.

— Я — «ил»! — громко объявил Жуков и расставил руки в стороны.

Баяндин испуганно смотрел на «ила», еще не понимая, чего потребует от него командир. Летчики внимательно следили за Жуковым и группой.

— Я — «ил», — повторил комдив, — вы — группа непосредственного сопровождения. Встаньте правее меня. А вы, майор, будьте замыкающим, правофланговым. Вот так.

Перед нами стоял высокий плечистый комдив, руки его были расставлены в стороны. Чуть сзади уступом вправо стояли пять летчиков в трех-четырех шагах друг от друга, а еще правее — Баяндин.

— Пошли, — приказал Жуков и двинулся вперед. Летчики пошли за ним.

Комдив шагал крупным шагом и понемногу разворачивался влево. Два первых летчика, ускорив шаг, удерживали ранее взятые интервал и дистанцию. Но остальные, в том числе и Баяндин, заметно отстали.

Некоторые побежали. Комдив ускорил разворот, за ним бегом успевали только трое. Остальные отстали. [81]

— Стоп! Замрите! — скомандовал, подняв руки, командир дивизии. — Ведущие пар, командиры звеньев, посмотрите, к чему приводит разворот ведущего с большим креном или на большой скорости. Запомните, это происходит от невнимания к своему подчиненному. Только от этого. Но бывает и от неграмотности. Этим пользуются «мессеры» и сбивают вас на разворотах. Вы поняли, товарищ Баяндин? Во всем разобрались?

— Приказываю: перед каждым вылетом проигрывать весь полет «пеший по-летному». Вот так, как я показал вам, но с учетом всего маршрута от сбора группы до посадки.

Майор Баяндин уважал Жукова и не обижался на взыскательность командира. Майор понимал, что его методическая подготовка невысока, в мирное время служил бы еще командиром звена. Но война внесла резкие поправки в военную службу, и Баяндин стал командиром полка. А учиться нужно.

Была у Жукова и еще одна хорошая черта — неустанная забота о летчиках. Это по его приказанию в полку было построено отличное помещение для летного состава. Землянка — полузаглубленная, с окнами на аэродром, просторная, а главное — чистенькая и не с нарами, а с настоящими кроватями. В землянке прохладно и тихо. Хорошо полежать на тюфяке, набитом сеном. Одеяла и простыни мы аккуратно поднимали, чтобы не запачкать сапогами. А раздеваться нельзя — вдруг немедленный вылет.

— Скоро Горланов вернется, — сообщил Юра Алексеев.

— Нет, у него нога не срастается, — возразил Урицкий.

— Но пишет из госпиталя, что скоро приедет, — не сдавался Юра.

— Не приедет, — твердо говорит Петя Вернигора, — у него и зрение 0,4, он же летал... Летал, да как, — объяснял Петя, — техник его признался, что он двое очков перед вылетом надевал.

Пожалуй, не вернется в полк командир эскадрильи Горланов. Солидный возраст, что-то около сорока... Но разве в возрасте дело? Как он дрался! За короткий срок сбил два немецких истребителя. Молодец! Есть много и [82] других летчиков, которые скрывают свои недуги, боясь, как бы их не отстранили от боевых полетов.

Первого августа сорок второго года в полку состоялся митинг. Его открыл новый комиссар полка — майор Мурга. Он сообщил, что мы будем участвовать в операции по разгрому ржевско-сычевской группировки.

Нам стало понятно, почему пополнили нас самолетами до полного штата. Вся авиация 1-й воздушной армии сосредоточила усилия на поддержке своих наступающих войск. Наш фронт вновь начал отвоевывать пядь за пядью родную землю.

Линия фронта дымила, черной была земля от пожарищ, бомб и артиллерийских разрывов. В каждом вылете сталкивались с «мессершмиттами». Напряжение боев резко возросло.

Коробков, который стал командиром второй эскадрильи, назначил меня своим ведомым.

Однажды наше звено вело бой с группой Ме-109. Коробков и Алексеев сбили по одному фашисту. Я не отставал от командира, пока не получил очередь снарядов по правой плоскости. Отвернул в сторону, кинулся на одного из Ме-109. Бой длился минут пятнадцать, но ни к какому результату не привел. Ни я не мог одолеть гитлеровца, ни он меня.

После боя горючего до своего аэродрома не хватило, в пришлось сесть в Волоколамске.

Подъехал командир истребительного полка майор Шинкаренко. Мы знали о его новаторстве. На ЛаГГ-3 он попросил поставить 37-миллиметровую пушку, и летчики начали сбивать противника в каждом вылете. Но так как самолет стал значительно тяжелее, то его самого пришлось прикрывать от истребителей противника. Зато уж если попадется Шинкаренке бомбардировщик — разваливается в воздухе от первых снарядов.

Шинкарепко расспросил меня о делах полка, о знакомых летчиках, тем временем мой самолет заправили, и Шинкаренко разрешил лететь в Ватулино.

Восьмого августа Коробков повел шестерку на прикрытие своих войск западнее небольшого городка Середы. Миша точно выдерживал район прикрытия. Появились Ю-87. Шестерка «мигов» ринулась навстречу, но «юнкерсы» тут же ушли на запад. Одного из них сбил Мовчан.

Новая группа «юнкерсов», новая атака, но в воздухе [83] появились «мессершмитты». Четверка Мовчана вступила в бой с истребителями, а Коробков помчался к бомбардировщикам.

Атака — и «юнкерс» отвесно падает у линии фронта. Но пара «мессеров» пытается атаковать моего командира. Спешу на помощь. Миша уходит вверх и скрывается в облачности. «Мессеры» шарахаются вниз. Остаюсь один, жду, когда появится из облаков мой командир. Это какие-то секунды.

Внизу, на высоте примерно полторы тысячи метров, знакомая пара «мессеров» крадется к «яку», который не подозревает об опасности, спокойно идет вдоль фронта.

Атаковать! Если следовать идеальному тактическому приему, нужно атаковать второго; тогда первый не сможет помешать и атакующий не попадет под обстрел напарника. Но «як» в опасности! За какие-то доли секунды принимаю решение атаковать первого, ведущего.

С высоты трех тысяч метров мой самолет камнем падает вниз. Ручка управления мягко идет на себя. Горизонтальный полет, прицеливание... Сердце стучит, кажется, слышно в кабине. Ближе, ближе... Пора!

Очередь, вторая, и пламя слева у «мессера» подтверждает победу. Мелькают справа ненавистные черно-желтые кресты, «миг» проскакивает мимо горящего противника на огромной скорости.

С небольшим левым креном я начинаю набирать высоту. Горящий фашистский самолет падает, рядом спускается на парашюте летчик.

Легко на «миге» потерять полторы-две тысячи метров, но как тяжело их набрать вновь. Мотор гудит на полных оборотах, но высота растет медленно.

«Мессершмитт» заходит в хвост. Выполняю вираж. «Мессер» уходит вверх. Он уже выше, он перешел на вертикальный маневр. Если у него высота больше, значит, и в скорости преимущество у него...

После каждой атаки Ме-109 пытаюсь зайти в хвост, дать очередь, но он уходит вверх. Фашист действует наскоками.

Но и мой самолет постепенно набирает высоту: стрелка прибора на отметке 2600. «Мессер» выше, вот он разворачивается, резким переворотом пытается зайти в хвост. Крутой разворот — и гитлеровец снова проскакивает мимо. [84]

На высоте МиГ-3 становится лучше, легче, а Ме-109, наоборот, слабее. Добраться бы до 6000–7000. Там МиГ-3 хорош! Но на высоте 3000 облачность. Нужно думать и о горючем.

«Мессер» не отвязывается. Его гложет месть. Бой на виражах, немец дает очередь, и с правой плоскости моего «мига» летят небольшие щепки. Ого! Хочется уйти вниз, но пикировать нельзя: потеряю сотню метров — проиграю бой. Вхожу в облачность. Еще немного, и самолет окутывается непроницаемой пеленой.

В облаках светло, но ничего не видно, как в тумане. Перевожу самолет в горизонтальный полет. Прибор один: «Пионер». Стрелка показывает разворот, крен, а шарик — скольжение. Курс 70°. Сейчас подверну вправо, и будет 90°.

Раздается треск, пламя вспыхивает где-то в кабине. Мысли бегут быстро: сбит... сбит... Самолет горит и падает неуправляемый. Нужно прыгать!

Отталкиваюсь от борта кабины, чувствую резкий порыв воздушного потока. Дергаю за кольцо парашюта, но это не кольцо, а левая лямка. Кувыркаясь, падаю вниз. Начинаю искать кольцо справа, слева, сзади. Вот оно! Достаю -его левой рукой где-то у поясницы, беру в правую руку, дергаю... Динамический удар, вздох облегчения, и я плавно опускаюсь.

Внизу черная от снарядов и бомб земля. Воронки блестят, наполненные водой от недавно прошедших дождей.

Чувствую боль в ноге, наверное, задел за стабилизатор.

А это что? Ме-109 снова заходит в атаку. Тяну сразу за несколько строп, увеличиваю скорость снижения, и очередь проходит мимо.

Ме-109 выполняет новый заход. Снова подтягиваю лямки, но не хватает сил. Ме-109 приближается и — вдруг уходит боевым разворотом вправо.

Смотрю вниз: три Як-1 встали в круг и с набором высоты приближаются ко мне. Я машу им рукой. Они прикрыли мое приземление и ушли.

Упал в воронку с водой, захлебнулся, но, когда поднялся на ноги, вода оказалась по пояс. Отстегнув парашют, вынул пистолет. Неужели опять попал к немцам?

Примерно в трехстах метрах показались солдаты. Головы без пилоток, автоматы через плечо, что-то кричат, но что, непонятно... Немцы! [85]

Вложил девятый патрон в патронник, запасную обойму вынул из кобуры, зажал в левой руке.

Солдаты бежали к парашюту, я же сидел в стороне, в кустарнике. Нет, живым не дамся, только бы побольше успеть выстрелить.

Подбежали первые солдаты, послышалась русская речь. Посмотрел внимательнее — наши!

Выскочил, закричал что-то. Ко мне подбежали, отобрали пистолет и приказали поднять руки вверх.

— Сволочь фашистская! Смотри, как хорошо говорит по-русски.

— И петлички голубые, посмотри-ка, младший лейтенант!

Я пытался все объяснить старшему, но он и слушать не хотел.

Обыскали, отобрали документы, разрешили опустить руки. Повели...

Подошли к деревне. Лейтенант задает несколько вопросов, проверяет документы, улыбается.

— Извини, младший лейтенант, приняли за фашиста.

— Ничего, бывает, — отвечаю я. — Но где же немец, он должен где-то рядом упасть.

— Видели, видели, молодец! Поймаем его. А самолет фашистский во-он догорает!

Я посмотрел и увидел дымящиеся обломки «мессершмитта».

Бойцы заговорили, зашумели, предложили закурить. Но я никогда не курил и отказался.

Через двадцать минут я лежал с перебинтованной ногой на кровати посреди избы. На следующий день нога отекла. Фашист всадил в нее изрядную порцию металла. Санитар не мог извлечь осколки. Опасался гангрены. Меня переправили в медсанбат, а оттуда в авиационный госпиталь в Монино.

Операция оказалась сравнительно легкой, и меня обещали выписать через месяц.

Получил письмо от Вернигоры, а потом он и сам приехал в госпиталь. Петя рассказал о последних событиях в полку.

Мовчан исполняет обязанности командира полка. Коробков перешел в другой полк. [86]

— Коробков? Почему? Он же наш ветеран! — удивился я.

Миша Коробков не мог больше оставаться в полку, потому что многие его друзья либо погибли, либо ушли работать в тыл. Коробкова перевели с повышением — штурманом полка, а к нам вместо него пришел майор Кривошеев.

— Ты же помнишь, меня сбили второго августа, помнишь? — спросил Вернигора.

И в моем воображении вспыхнули картины минувшего.

То был смелый, отчаянный бой. Вернигора в паре с Володей Шурыгиным ринулись на двенадцать Ю-88, прикрытых столькими же истребителями. Завертелась воздушная карусель. Вернигора заметил, что Ме-109 пытаются напасть на его ведомого. Петя оставляет бомбардировщиков и атакует Ме-109. Очевидно, первой же очередью из пушки он убил летчика, так как самолет медленно, как бы неохотно перевернулся и в отвесном пикировании врезался в землю. Своевременная атака Вернигоры спасла Шурыгина. Самолет Володи шел домой всего лишь с тремя пробоинами.

Но Петр увлекся стрельбой и не заметил атакующего его Ме-109. В голове ясно запечатлелись свой «миг» и промелькнувший совсем рядом желтый кок самолета врага.

Страшный удар потряс самолет и кабину летчика. Петю Вернигору спас парашют.

— А двадцатого мы находились в готовности номер один, — продолжал Петя свой рассказ. — Приходит шестерка Ме-109 и штурмует аэродром «Болото». Помнишь, что недалеко от Калуги, Сухиничи? «Миги» в воздух!» — приказал командир дивизии. «Миги» взлетели, хотя трассы вражеских снарядов ложились рядом. Афонина сбили почти на взлете. Мы с Мовчаном остались парой. Ринулись на врага. Мовчан сбил одного истребителя и благополучно посадил самолет. Когда же я сваливал самолет на крыло во время разворота, почувствовал удар и увидел яркую вспышку — самолет горел.

Мы помолчали. Фронтовая обстановка может потребовать от любого командира в любой момент принять любое [87] решение. «Миги» в воздух», — звучал в моей голове приказ полковника Жукова. А их, «мигов», было всего три, и над ними кружила шестерка «мессеров». Но что было делать комдиву? Жуков знал, на какой риск посылает летчиков, но он знал также, что пилоты должны выполнить свой воинский долг.

Через неделю я был в Ватулино. Боевой работы полк временно не вел: пополнялся летчиками, материальной частью. За время моего отсутствия погибли Алхимов и Алексеев — лучшие мои командиры и друзья. Переведены Коробков, Романенко, Чуфаров, уходили из полка Баяндин и комиссар Мурга.

Ушла дивизия под Сталинград во главе с полковником Жуковым. А наш полк вставили на Западном фронте. Видимо, потому, что МиГ-3 уже устаревшие самолеты, а под Сталинградом нужно что-то получше.

Пока полк пополнялся самолетами и личным составом, Рыбалке, Вернигоре, Артемьеву и мне командир полка разрешил недельный отпуск.

Снова Москва. Иду один по своей любимой улице, и меня, как всегда, охватывает смешанное чувство грусти и радости. Потому что здесь, на этих перекрестках-переулочках, прошло мое детство и детство моих друзей. А теперь многих из них нет, и каждый камешек тротуара, каждый уголок дома напоминает о них.

Я иду туда, где мы с ребятами сажали липы. Ухаживали, поливали и не давали их никому в обиду. Их осталось только три. Та, что посадил Витя Александров, — погибла... Он погиб, и липа почему-то засохла...

А моя и Женьки Габеца целы и растут; может быть, простоят долго и увидят конец ненавистной войны. [88]

В восьми километрах от Волоколамска рядом с деревней Алферьево на небольшую полевую площадку произвели посадку летчики нашего 122-го авиационного полка.

После убытия основного состава дивизии под Сталинград в полку произошли большие перемены. Командиром полка стал подполковник Черепанов Георгий Иванович, командирами эскадрилий — Вараксин, Цагойко, Гугнин. Мой командир — Цагойко, но большее впечатление производил Вараксин. Два ордена, блестевшие на тонкой шерстяной гимнастерке, говорили о смелости и славном боевом пути летчика.

Ранним осенним утром летчиков вызвали на КП штурмового полка. Командный пункт — обычная изба. Длинный дощатый стол. На нем коптящие лампы, которые с трудом освещают лица пилотов и карты, развешанные на стене. Ближе к столу командира дивизии сидят штурмовики, дальше истребители, а некоторые летчики за неимением места примостились даже за печуркой.

Небольшого роста, чем-то напоминающий ушедшего от нас Николаева, новый командир дивизии полковник Толстиков спокойным, ровным, но твердым голосом отдавал приказ на боевой вылет. Вылет предстоял серьезный, и Толстиков решил организовать его сам.

— Первыми взлетают штурмовики. Истребители пристраиваются над аэродромом. Ил-2 идут бреющим, истребители — на четыреста — шестьсот метров выше. Задача: уничтожить самолеты на аэродроме совхоз «Новое Дугино» с одного захода. Главное — внезапность. Она обеспечивается [89] ранним вылетом и подходом к аэродрому с запада по лощинам, поймам рек...

Комдив не спеша, толково и умно отвечает на вопросы штурмовиков. Потом все внимательно слушают, как уточняет маршрут полета ведущий восьмерки — командир эскадрильи Карякин. Старший лейтенант по карте подробно показывает, где пролетит группа, как она построит заход на цель и осуществит сбор после атаки. Вася Карякин, кажется, знает каждую складку местности, каждую речку, ручеек и горку.

На первом ряду у стола сидят двое раненных в голову. Белые повязки в темноте, мерцающие огни коптилок. Вся обстановка чем-то напоминает избу, в которой проходил военный совет Кутузова в Филях. Даже печка, стол и скамьи очень схожи.

— Светличный, пойдешь замыкающим, — продолжает тем временем Василий Карякин.

Гриша Светличный — худенький высокий парень, но у него уже три ордена. Летает замыкающим. И по-нашему мнению, чудом спасается, ведь «мессеры» бьют крайних.

Мы смотрим на летчиков-штурмовиков. Вот эти двое — капитан и старший лейтенант с повязками на голове — пойдут где-то справа от Карякина, а Гриша Светличный опять замыкающим. Пойдут бреющим полетом, над самыми верхушками деревьев. Опасность не в счет. Главное — прорваться к цели, атаковать, уничтожить ее, ликвидировать самолеты, которые беспрерывно тревожат Москву.

Мовчан — старший нашей группы, а также первый заместитель Цагойко.

Мой ведомый вылезает из-за печки, и мы идем к самолетам тихо, молча. Когда задание серьезное, почему-то разговаривать не хочется.

Взлетели перед рассветом, почти в темноте. Это необходимо для достижения внезапности. Полет тяжелый. Штурмовики идут низко-низко — они хотят быть невидимыми. Но нам-то их терять нельзя. И мы летим за ними, но чуть выше и сзади.

Пересекли железную дорогу Ржев — Вязьма. Вот-вот вынырнет аэродром враге. Напряжение возрастает. Мы уже прилетались, привыкли к штурмовикам, к полетам в тыл, но ощущение опасности, неприятное ожидание [90] чего-то тяжелого не покидает душу. Никогда не привыкнешь к опасности, никогда не свыкнешься с ней так, чтобы чувствовать себя совершенно свободно.

Штурмовики уже подошли к цели, стреляют, бомбят аэродром. Горят «юнкерсы», и, несмотря на то что в воздухе тысячи белесоватых комочков от зенитных разрывов, шестерка истребителей хорошо держится за группой штурмовиков.

Правда, трудновато стало, когда всю группу вынесло прямо на центр аэродрома. Но это всего на какие-то две-три минуты. А вскоре дым, огонь и, наверное, адский грохот от бомб (мы его не слышим) остались позади.

Какой-то «мессер» сунулся к Светличному, но тут же ушел в сторону, когда на него посыпался сверху Мовчан.

Через десять минут нервы почти успокоились. А еще через десять мы пересекли линию фронта.

— Молодцы! — радостно встречает Толстиков своих питомцев.

У него три штурмовых полка, где всего по десять-двенадцать экипажей. Он их очень бережет — своих штурмовиков. Трудно воевать, очень трудно, но нужно, и все мы понимаем, что победа сама не придет, а ее делают вот такие шестерки и восьмерки штурмовиков, такие летчики, как Карякин, Светличный, капитан и старший лейтенант с белыми повязками на голове.

Мы живем рядом со штурмовиками. Профессия накладывает определенный отпечаток на каждого из нас. Штурмовики, как и бомбардировщики, более спокойны, чем летчики-истребители. Но Костя Брехов и Гриша Светличный не такие. Они очень подвижны, и вечером они с нами. Им очень хочется быть истребителями. А Виталий Рыбалка агитирует меня и Вернигору перейти в штурмовую авиацию.

— Какого дьявола, сделали почти по двести боевых вылетов, а на груди только медали. Истребители не в почете.

— Давай поменяемся, ты будешь штурмовиком, я истребителем, — сразу подхватывает Костя Брехов.

— Готов сию минуту, вы хоть пользу приносите, а мы...

И все вместе мы решили проситься в штурмовики. [91]

Почему? Да потому, что штурмовики более действенное оружие, чем истребители.

Но наш пыл охлаждает Цагойко, который незаметно вошел в комнату. Капитан сутуловат, нетороплив, даже медлителен. Но Цагойко замечательный пилот и командир, к тому же умеет слушать, а особенно говорить и убеждать.

— Вы, ребята, не торопитесь. Подумайте. Пока будете переучиваться, война окончится. Ни «илы» не могут летать без истребителей, ни истребители без штурмовиков.

Все зашумели. Оказывается, истребители без штурмовиков могут обходиться.

— Я имею в виду нашу дивизию. Мы без штурмовиков тоже не сможем работать. Вот, посмотрите!

И Цагойко протягивает фотографию. На ней несколько повешенных партизан.

Страшно смотреть на вытянувшиеся полураздетые тела висящих на перекладине. А перекладина сооружена на какой-то небольшой круглой площади, и вокруг — двухэтажные домики. Волоколамск! Да, это Волоколамск. Совсем рядом с нами сражался Панфилов, тут же героически гибли местные жители.

— Это только подтверждает наше решение перейти в штурмовую авиацию, — продолжает Виталий.

— Переучивание займет много времени, а штурмовать вы сможете и на истребителях, — твердо говорит Цагойко.

Проходит несколько тягостных минут. Но жизнь берет свое.

— Товарищ капитан, разрешите сходить на танцы? — неожиданно громко просит Вернигора.

У Пети высокий темный чуб, волосы вьются, глаза горят. Петя подмигивает мне, Виталию, и мы отправляемся на танцы.

В просторную чистую избу, где из мебели только скамьи вдоль стен, набивается человек пятнадцать — двадцать. Среди них девчата и военные из соседнего полка.

Мы с Петей в углу на почетном месте, рядом гармонист.

Пара за парой начинают выводить хитроумные, замысловатые па танго. Петя и я чинно сидим и наблюдаем, [92] но не танцуем. Мы не умеем танцевать, а учиться Петя считает ниже своего достоинства. «Научимся после войны, сейчас не до этого, воевать надо», — говорит он.

А Рыбалка танцует. Танцует хорошо, красиво. Черные как смоль волосы, чуть вздернутый нос. Худощавый, высокий, подтянутый.

Мы сидим, слушаем хорошую мелодию, которая хоть немного скрашивает трудные боевые будни.

...Мы крепко подружились с летчиками штурмового полка. Карякин, Брехов, Светличный стали нашими постоянными гостями. Летали много, уничтожали технику и личный состав врага в глубине до 20 километров от линии фронта.

Однажды группу, которую возглавлял майор Любимов — замполит полка, атаковали «Фокке-Вульф-190». Мы много слышали об этом новом истребителе немцев. Тупой нос, крупнокалиберные пушки. В лобовую атаку идти с ним трудно. Но... Любимов вовремя заметил новые машины немцев.

— В воздухе «фокке-вульфы», — сообщил по радио комиссар. — За мной! — И ринулся в бой.

Вскоре один из фашистских самолетов загорелся.

Все радовались, что наши самолеты становятся лучше немецких. Новый ФВ-190 и тот против «яка» устоять не может.

Да и «як» стал другим. Конструктор срезал верхнюю заднюю часть фюзеляжа. И обзор летчика резко улучшился. Легкий планер, сильный мотор, новые пушки и отличная маневренность. Подвижная часть фонаря летчика закрывалась, приемник и передатчик позволяли держать устойчивую связь. Все это ставило «як» в число лучших наших самолетов.

— Так как же, товарищ Винокуров, хорош «як» или нет? — с улыбкой обратился замполит к летчику.

— Это как же понимать? — удивился майор Любимов. — Мы их сбиваем, они нет, чьи же самолеты лучше?

Виктор попал в неудобное положение. Он недолюбливал Любимова за его острое слово, непримиримую требовательность, постоянный контроль за летчиками. По характеру Винокуров самолюбив, и за это Не раз подвергался [93] критике со стороны замполита. Сказать сейчас, что дело не в самолете, а в летчиках, значило отдать должное майору за последний воздушный бой, а Виктору страшно не хотелось этого делать. Но пришлось.

— Дело не в самолетах, а в летчиках, — нехотя выдавил Винокуров.

— Это неверно, — живо откликнулся Любимов. — И люди и техника играют большую роль в бою. Но мы еще поговорим об этом. — И замполит ушел.

Энергичный человек этот Любимов. Почти никогда не сидит. Все ходит, ездит, говорит с людьми. Заметит десятки недостатков, заставит устранить. Иногда он казался привередливым, и летчики дулись на него. Однако в душе каждый уважал замполита за любовь к порядку, за смелость и умение вести воздушный бой.

Любимов не пропускал ни одного вылета, летал, сколько позволяло время. Любил майор сразиться с противником и дрался хорошо, грамотно, храбро.

Таков наш комиссар, как называли мы его по старинке, майор Любимов — худощавый, небольшого роста, с черными усиками и выразительными темными глазами.

...По деревне Алферьево идет молодежь. Серые солдатские шинели, ботинки и обмотки на ногах свидетельствуют о том, что идет пехота. Мы смотрим на них грустно, уж больно неказистая у пехоты форма. Но... они оказались летчиками. Последними летчиками выпуска 1942–1943 годов.

Мне приказали вести этот строй в столовую, казарму, а потом назначили старшим над молодым пополнением.

Сержанты слушались меня не только как младшего лейтенанта, но как летчика, совершившего более двухсот боевых вылетов. Это было не только подчинение, но и уважение, и мне командовать такими сержантами было нетрудно.

Через месяц меня назначили на должность командира звена. Черепанов не возражал, когда в свое подразделение я отобрал лучших летчиков — Абрамова, Калюжного и Савченко.

Характеры у летчиков разные. Абрамов — небольшого роста сержант, молчаливый, спокойный. Он очень любит летать. На замечания реагирует быстро, ему очень хочется стать хорошим летчиком. [94]

Калюжный — страстный шахматист, любитель литературы и новостей. Он мог часами говорить об искусстве, книгах, кино. Когда проигрывал в шахматы, спокойно кричал: «Я слабак», и смешно было видеть его огромную фигуру на полу: тем, кто проигрывал, по нашим правилам следовало пролезть под столом.

Как-то Абрамов предложил Ленчику сыграть с командиром. Калюжный посмотрел на меня вопросительно: «Разве командир звена умеет играть в шахматы?» — и предложил партию.

Тотчас же нас окружили летчики. Калюжный проиграл подряд две партии. Он злился — как так, всегда выигрывал, а сейчас...

— Случайность. Разрешите еще раз? — попросил меня сержант.

— Ну еще одну, только одну! Это вы случайно выиграли.

— Хорошо, — ответил я летчику, — если я обыграю вас, вы пишете расписку: «Я слабак, признаю ваше первенство и без личного вашего приглашения никогда не сяду за шахматный стол».

Леня видел во мне начинающего игрока, которому просто повезло. Авторитет Ленчика вырос необыкновенно быстро, и он хотел его закрепить во что бы то ни стало. Калюжный был уверен в выигрыше.

У меня в голове зрели другие мысли. Летчик самоуверен. Это лишнее — в бою может подвести. Нужно сбить с него спесь, укрепить свой авторитет, авторитет командира звена. Нужно, кроме того, отвлечь его от шахмат, чтобы был ближе к бою.

Шахматная школа Мовчана не подвела. Я выиграл. Калюжный забрался под стол, крикнул: «Я слабак!» — и написал расписку, которую я хранил несколько лет.

Звено наше стало лучшим в полку. Летчики много летали, тренировались в воздухе: групповая слетанность, воздушные бои.

Где-то на юге Покрышкину удалось доказать преимущество полетов парами и четверками перед полетами звеном, состоящим из трех самолетов. И мы разрабатывали повороты звена-четверки «Все вдруг». [95]

В середине февраля 1943 года полк перебросили на юг — в район Сухиничи. Намечалась операция на жиздренском направлении. Недалеко от деревни Рысня укатали аэродром, мороз прибавил крепости твердому грунту, и «яки» не проваливались ни на взлете, ни на посадке.

Из штаба 1-й воздушной армии пришла инструкция по расчету дальности и продолжительности полета на Як-1. Кто-то из штабных офицеров придумал наилучший (по его мнению) способ использования истребителей. Зачем сопровождать штурмовиков непосредственным прикрытием? Не лучше ли, чтобы истребители находились над линией фронта, а группы «илов» поочередно проходили бы эти зоны.

Истребители могут в этом случае прикрыть шесть-семь групп за один вылет. К тому же, если полет выполнять на малых оборотах мотора на «затяжеленном» шаге винта, время патрулирования увеличивается вдвое.

Дело в том, что творцы нового способа не подумали об одном — о скорости. Летчики «висели» над линией фронта на минимальной скорости. А Ме-109 приходили на большой, и в первые минуты боя нам приходилось очень туго.

Позднее Покрышкин отверг такой способ патрулирования. «Скорость, высота, маневр, огонь» — вот предложенная им формула.

Операция на жиздренском направлении оказалась не совсем удачной. Третьего марта мы вернулись в Алферьево и с ходу включились в Ржевско-Сычевско-Вяземскую операцию.

Ржев дымился, каждый метр нашей русской земли доставался с боями. Враг, обороняясь, отходил на юг — на Сычевку, Вязьму.

Под Сычевкой погиб Володя Шурыгин. В одном вылете мы штурмовали отходящие на юг колонны фашистов. Автомашины застревали в снегу, немцы удирали на повозках, которые непрерывно двигались от линии фронта к Вязьме. Неожиданно появились Ме-109. Преимущество их было бесспорным — высота, скорость, неожиданность.

В бою Володя сбил один Ме-109, но сам был подбит и приземлился в поле, на территории, занятой врагом.

Позже партизаны подробно рассказали о героической смерти летчика. Володя поджег свой самолет и укрылся [96] в деревне. Но утром нагрянули фашисты. Шурыгин отстреливался до последнего патрона и убил несколько фашистов. Когда они подожгли дом — он покончил с собой, но в плен не сдался.

Через несколько дней меня принимали в партию, и я с болью подумал, что Володю сегодня тоже приняли бы, обязательно приняли.

...Враг все быстрее и быстрее откатывается на юго-запад, к Смоленску. Скоро фронт передвинется так далеко, что авиация не сможет выполнять задания: не хватит запаса горючего, а новые аэродромы не успевают готовить.

Командира полка вызвали в Москву, и я отвез его на По-2 в Тушино. На обратном пути возле Волоколамска попал в настоящую метель и с трудом нашел свой аэродром. Зима нехотя сдавала свои позиции. А через два дня солнце растопило снег на асфальтовых дорожках. Нужно было лететь за Черепановым, и я сомневался, смогу ли сесть на лыжах. Так и получилось, прилетел на лыжах, а вернулись с командиром на полуторке.

По приказу из Москвы полк перелетел, в Кулешовку, что севернее Вязьмы. Летали под Смоленск, Ярцево, Издешково. Но весна давала себя знать, и вскоре раскисшие грунтовые аэродромы связали действия авиации. И немцы и мы резко сократили полеты.

— Поедете с Винокуровым на курсы заместителей командиров эскадрилий, — объявил Черепанов. — Через два месяца быть в полку. Понятно?

На По-2 мы должны были вылететь в Алферьево, там рассчитаться и далее поездом.

Механик принес наши чемоданы, проверил мотор. Все готово к отлету. Но как взлетать? Кругом раскисший грунт. Мы убедились — взлететь невозможно. Доехать же другим транспортом тоже нельзя. Фашисты специальной машиной — путеразрушителем повыворачивали рельсы и шпалы на участке Вязьма — Гжатск. До Москвы теперь можно добраться только через Алферьево самолетом.

— Идите-ка спать. Завтра приходите пораньше, — приказал комиссар полка.

С рассветом мы снова были на аэродроме. Но раньше нас пришел туда Любимов. Он нашел места, еще не раскисшие, покрытые тонкой пленкой льда. Солнце еще не [97] добралось до этого участка. Мы переглянулись — молодец наш комиссар!

Три комиссара полка встали передо мной. Шведов — ласковый, общительный, такой нужный в тяжелую минуту. Мурга — прекрасный летчик, сбивший восемнадцать самолетов, но несколько далекий от нас. И Любимов — суровый, требовательный и в то же время очень чуткий. У него три ордена. Где воздушный бой — Любимов там. И еще одна замечательная черта — забота о летчиках. Майор встал раньше нас и нашел площадку для взлета. А когда мы делали круг над аэродромом, он помахал нам рукой и, наверное, крикнул: «Учитесь, разбойники, да побыстрее в полк».

Вскоре после нашего отлета на учебу Любимова назначили командиром гвардейского полка. На этом посту он погиб в воздушном бою с фашистами.

Закончить курсы нам не удалось. Однажды прилетел Ли-2, и всех летчиков-учеников перевезли на свои аэродромы. Причина поспешной переброски на фронт вскоре стала известна: предстояла крупная воздушная операция по разгрому аэродромов врага. Привлекалась авиация не только нашей воздушной армии, но и соседних.

Оба наших аэродрома возле Вязьмы — «Двоевка» и «Новое село» — были забиты авиацией до предела. Поздно вечером летчиков штурмовиков и истребителей собрал в просторном, хорошо освещенном помещении незнакомый высокий генерал из штаба армии. Он до часу ночи разбирал варианты налета на аэродром «Шаталово».

Шестого мая сорок третьего года зеленые штурмовики огромной массой двинулись на юго-запад. Стайки истребителей носились вокруг них. Черепанов идет выше нас, звено Мовчана и мое — в непосредственном прикрытии. В воздухе очень много самолетов — как бы не столкнуться!

Перелетели линию фронта. Идем бомбить аэродром, с которого стервятники летают на Москву. Фашисты, по-видимому, легли отдыхать после ночных полетов. Только бы скорее дойти до цели.

Нескончаемо тянутся эти тридцать минут полета до «Шаталова». Но вот впереди показались светлая бетонированная полоса аэродрома, белые служебные здания, военный городок. Белые здания! Их даже не успели перекрасить. Гитлеровцы не ожидали налета! [98]

Нас обогнали Пе-2. Ровные девятки пронеслись выше нас, и мы увидели, как посыпались бомбы. Потом нанесли удар «ильюшины». Два сокрушающих удара. Внизу горят здания, самолеты врага, полыхают цистерны с горючим. Фашисты не ждали такой дерзости. Аэродром далеко в тылу, а его осмелилась громить фронтовая авиация...

В воздухе настоящая карусель. Только бы не столкнуться и не потерять штурмовиков. Зенитки стреляли мало, во всяком случае не так, как мы ожидали, а «мессеров» не было видно и вовсе. Уже на обратном пути в середину группы штурмовиков ошалело заскочил откуда-то Ме-110. Первой же очередью Мовчан сбил его.

Не верилось, что полет может окончиться так удачно: ни одного самолета не потеряла наша группа, сбили же трех фашистов. Удар нанес большой ущерб врагу, мы радовались победе вместе с летчиками 62-го и 198-го штурмовых полков. На разборе генерал похвалил всех.

Мы поняли, что хорошо подготовленный, организованный и внезапный налет — залог успеха. Ведь летчики узнали о боевой задаче — нанести удар по «Шаталову» — только за 4–5 часов до налета. Техники — только после вылета. Это обеспечило столь необходимую при ответственных массированных вылетах внезапность.

Росло мастерство наших командиров, и мы с сожалением вспоминали ежедневные полеты в светлое время мелкими группами на аэродром совхоз «Новое Дугино». Задание все знали за сутки, и нас всегда встречали над целью большие группы истребителей врага. Сколько было потеряно над этим аэродромом наших самолетов и летчиков!

И вдруг — удивительная причуда войны — наш полк садится на аэродром совхоз «Новое Дугино». Мягко касаются колеса «яков» по-весеннему ярко-зеленой полосы аэродрома. Рядом бетонированная полоса, но она взорвана немцами.

Саша Клюев, Вернигора и я бродим вокруг аэродрома и вспоминаем прошлогоднюю штурмовку. Идем на кладбище. Сняв пилотки, медленно обходим могилы, молча вспоминаем тяжелые бои над этим аэродромом.

Около кладбища — круглые окопы зенитных орудий. Их было здесь шестьдесят четыре...

На рассвете восьмого июня нам поставили задачу: прикрыть группу Ил-2 312-го штурмового полка, идущих [99] на штурмовку аэродрома «Сеща». Ведущий группы — штурман полка майор Михайлов — набрал шестерку летчиков и поставил задачу.

Полет исключительно сложный, хорошо бы взлететь с рассветом, но штурмовики, стоявшие на другом аэродроме, не торопились. Винокуров вышел из самолета и что-то начал вырезать перочинным ножиком на березе.

На курсах мы подружились. Виктор хорошо рисовал, и открытка с простым, но очень удачным карандашным наброском моей любимой девушки хранилась у меня в планшете.

Солнце стояло высоко, когда показались штурмовики. Наши летчики бросились по самолетам, и через несколько минут шестерка «яков» была в воздухе. Над целью штурмовиков атаковала большая группа ФВ-190. В завязавшемся бою погиб старший лейтенант Винокуров. И не радовало, что наши сбили трех «фоккеров», — всех потрясла гибель товарища.

Я подошел к березе, на которой перочинный нож оставил неровную надпись: «В. Винокур». Не успел Виктор дописать двух букв — нужно было срочно вылетать. Рядом с березой, понурив голову, стояли Вернигора, Рыбалка, Клюев, Гугнин.

А утром снова боевой вылет. Мы все сидим на командном пункте — двадцать девять летчиков с командиром полка. А самолетов только шесть.

Черепанов медленно, веско ставит задачу по прикрытию штурмовиков. Потом спрашивает:

— У кого перерывы в полетах, кто не сможет лететь по другой причине? — продолжает командир полка.

— Поведет шестерку майор Цагойко, — коротко бросает Черепанов. — Подбирайте, Николай Васильевич, группу.

Цагойко встал, повернулся к летчикам. Глаза отливали решимостью, сталью. Он горд, что группу предложено вести ему. Цагойко обводит взглядом летчиков. Все, затаив дыхание, не отрываясь, смотрят на командира.

Как-то не так ставят задачу Черепанов и Цагойко — тянут, медлят. Обычно передадут по телефону: «Вернигоpa, [100] Клюев, на КП», и летчики бегут получать задачу и так же быстро вылетают выполнять ее. Так бывает всегда, но сегодня...

— Справа ведомым пойдет Непокрытов, — сообщает Цагойко свое решение.

Высокий младший лейтенант, под стать своему командиру, быстро вскакивает и вытягивается. Лицо бледнеет, но в глазах гордый блеск. Скорее, это блеск восхищения своим командиром: не забыл его Цагойко. Для ведомого нет ничего неприятнее и страшнее, если командир откажется взять его в полет.

— Садись, — медленно продолжает Цагойко. — Слева Вернигора, Клюев, выше на шестьсот и правее меня Мовчан и Рыбалка.

Цагойко повел свою группу к самолетам, а мы остаемся на земле, потому что нам не хватило боевых машин.

Налет, очевидно, будет массированный. Над аэродромом проходят группы штурмовиков. К ним пристраиваются истребители соседнего полка. Высоко в небе красиво проходят девятками двухкилевые Пе-2.

Летчики сидят в самолетах. Рассвело, уже день, вылет... Все понимают, что бомбить и штурмовать Сещу, Шаталово, Орел, Брянск днем — это необычайно трудно. Но никто не ропщет. Все понимают, что задумана большая операция по уничтожению авиации противника на земле. Уничтожить ее на земле — значит дать вздохнуть нашим наземным войскам, потому что бомбардировщиков у фашистов становится все меньше и меньше.

По ракете летчики запустили моторы. Дружно вырулили и взлетели, быстро нашли своих штурмовиков и заняли боевой порядок. Вскоре группа растаяла в южном направлении.

Прескверно чувствуешь себя на земле, когда знаешь, что друзья в воздухе, в опасности. Скорее бы побольше дали самолетов. Восьмого июня их у нас было семь. Погиб Виктор — осталось шесть. Сейчас эта шестерка в воздухе, и, наверное, летчикам приходится туго.

Мы не ошиблись в предположениях. Через сорок минут после вылета над стартом прошел Ил-2 с десятком пробоин в моторе и фюзеляже. Неожиданно из-за леса [101] выскочил и приземлился Як-1 соседнего полка — вся хвостовая часть фюзеляжа разбита, куски перкаля болтались на ветру.

Мы молча ждали своих. Не вернулись Цагойко и Непокрытов.

Цагойко в бою с двенадцатью ФВ-190 сбил двух, но и сам был ранен и подбит. Непокрытов до конца прикрывал посадку командира во вражеском тылу, но трудно было выдержать бой с превосходящим противником.

Подсчитывая понесенные в бою потери, мы невольно вспоминали того генерала, который организовал вылет на аэродромы врага шестого мая. Тогда у нас потерь не было.

Седьмого июля нашему полку вручили Красное знамя. В приказе по 233-й ШАД говорилось:

«Мы, наследники российской воинской славы, должны поднять священные боевые знамена над полками нашей доблестной Красной Армии, обороняющей Родину от страшного и злобного врага.

Немцы видели русские знамена на площадях Берлина, занимавшегося нами в годы Семилетней войны. Сквозь альпийские ущелья пронесены русские знамена во время беспримерного суворовского похода...»

И подписи: «Комдив полковник Смирнов, начальник штаба майор Епанчин».

Мы стояли ровными шеренгами и взволнованно смотрели на боевое знамя. Позади нас четыре оставшихся боевых самолета, а в строю полный комплект летного и технического состава. Мовчан, Рыбалка, Вернигора и я стали уже ветеранами.

Красное знамя развевалось на ветру, мы слушали взволнованные выступления наших однополчан. Потом зачитали указ Президиума Верховного Совета о награждении отличившихся орденами и медалями. Мне вручили орден Отечественной войны II степени.

Новенький орден красиво переливался на солнце своими разноцветными гранями. Радость получения первого ордена ни с чем не сравнима. Теперь не стыдно перед товарищами.

Мы уезжали на восток получать новые самолеты. За два года прошли с боями из-под самой Москвы до Смоленска. Маловато, но все же это было движение на запад... [102

За рубежом родной страны

На душе очень спокойно. Это оттого, что летим на запад, наступаем! Конечно же, это главное. Но каждый перелет сам по себе величайшее удовольствие. Новые места, новые люди, незабываемой красоты природа, которую можно наблюдать только с воздуха.

Впереди гора в 1291 метр — с набором высоты медлить нельзя. А слева Южные Карпаты, или, как их называют жители гор, Трансильванские Альпы.

Мовчан повел группу на снижение — впереди Альба-Юлия, небольшой городок на реке Олт в южной части Трансильвании.

Отсюда мы летаем на разведку и сопровождаем штурмовиков. Но чаще сидим на аэродроме. Погода осенью в горах нелетная. Туман и низкая облачность плотно закрывают вершины гор и часто спускаются в долину.

Стороженко рвется на разведку погоды, Росляков его не выпускает. Но вот чуть посветлело — и Як-1 в воздухе. Высота 50–100 метров — и самолет пропадает.

Через десять минут Стороженко с большим трудом производит посадку.

— К чему это? — спрашиваю Сашу Клюева. — Зачем ненужный риск?

— Летать надо, пехота ушла далеко вперед.

Погода улучшается, и мы снова летим на запад. Горы, горы...

Еще 10–15 километров — и мы в Венгрии.

Плоская как стол Венгерская равнина перерезана многочисленными каналами. Прямые отрезки шоссейных и железных дорог с множеством мостов и населенных пунктов. [115] Население плотнее, чем в Румынии. На любом пересечении дорог крупный поселок или город. И много, очень много хуторов.

Полк приземлился на полевой аэродром Надудвар, что в 40–50 километрах западнее Дебрецена.

Небольшой городок с прямыми, довольно широкими улицами. В основном одноэтажные длинные каменные особнячки, заросшие густой зеленью. Мы с Мишей Стороженко разместились в доме какого-то профессора. Его старший брат болен и с постели не встает. В доме четыре комнатки. Чистенько, уютно, но сыро. Огромные деревья закрывают дом от солнца.

Профессор вежлив, предупредителен. Он показывает нам комнату, две кровати и широко улыбается. Профессор немного говорит по-русски и объясняет, что рад бы лучше предложить, но война.

Мы вышли во двор. Угол дома разбит, крыша повреждена и протекает.

— Русские? — спросил я у профессора.

— Нет, нет. Немецкий летчик сбросил бомбу, — ответил профессор.

Может быть, это было и не так, но я пообещал профессору прислать рабочих, чтобы они починили крышу.

Через пару дней все было восстановлено.

Мы шагали по улочкам Надудвара. Дожди сделали свое дело. Ровные, довольно глубокие сточные кюветы вокруг проезжей части каждой улицы не смогли высушить полотно, и лужи блестели, напоминая наши украинские черноземные проселочные дороги весной и осенью. Возле домов узкими полосками выделялись пешеходные дорожки, выложенные плиткой.

Смеркалось. Мы подошли к большому дому. В нем разместилась летная столовая на два полка. С нами вместе 92-й гвардейский штурмовой авиационный полк. Летчики все знакомые, друзья. Идем к своим. Там Виталий Рыбалка, Мовчан, Клюев, Кулешов.

Сегодня из-за погоды и устройства на новом месте полку задача не ставилась. Это было 23 октября.

За месяц с небольшим полк пролетел 1500 километров и произвел шесть посадок на незнакомых аэродромах без единой поломки. Это радовало.

...2-й Украинский фронт форсировал Тиссу в районе Сегеда и правым крылом резко повернул на север. Начались [116] бои в непосредственной близости от Будапешта. Резко повысилась интенсивность полетов.

Появились «фокке-вульфы», Ме-109. В воздухе стало жарко. Запомнился бой 31 октября.

Мы с Гришиным дважды прорывались к Ясапати, но напрасно — разведка срывалась из-за четверки «мессеров», которая кружила над Тиссой.

— Атакнем? — бросил я по радио Гришину.

— Атакнем! — отозвался ведомый.

— Набираем четыре тысячи!

— Понял вас!

«Яки» быстро пошли на восток с набором высоты.

— Разворот!

Показались гитлеровцы — пара на двух тысячах, а пара чуть выше. Время атаковать.

— Пошли! — И я перевел самолет на крутое снижение. Гришин держался справа чуть сзади.

«Мессеры» не ожидали атаки и заметались, когда увидели нас совсем рядом.

Скорость сближения большая, и по первому я не попал. Ме-109 резким переворотом ушел вниз, но второй уйти не успел. Хорошо были видны и трасса от снарядов и отрывающиеся от самолета куски фюзеляжа. Ме-109 задымил и рухнул возле канала недалеко от западного берега Тиссы.

Один Ме-109 горит на земле, второй кружит над ним. А пара пытается атаковать мой «як». Но Гришин стреляет, и враги отваливают в сторону и уходят вниз.

После этого боя наступил некоторый перерыв в полетах.

Туманы, дожди, низкая облачность в начале ноября сильно мешали действиям авиации. Трудно приходилось не только летчикам, но и техникам. По 20–30 человек вытаскивали застрявшие в грязи «яки». Глубокие колеи от штурмовиков мешали рулить. Мы рулили по грязи, и моторы перегревались, часто приходилось менять радиаторы, щитки шасси, винты. А над линией фронта шли бои, и бои сильные, напоминающие схватки под Брянском, Орлом, Львовом, Сандомиром.

Почти каждое сопровождение «илов» кончалось воздушным боем. Фашисты находились в лучших условиях. Они использовали бетонированные аэродромы Будапешта, а нам приходилось летать с полевых, грунтовых. [117]

— Командир, сегодня тринадцатое, не забывай!

Это голос Сергеева, с хрипотцой. Что он говорит? Да еще по радио!

— Командир, сегодня тринадцатое, осторожнее!

Восьмерка «илов» под нами. Группа пересекает Тиссу и направляется в район Ясбереня — небольшого городка в 60 километрах восточнее Будапешта. Я с Гришиным лечу справа, а Сергеев с Ерохиным слева.

Сергеев и Ерохин командиры звеньев, старшие лейтенанты.

— Командир, сегодня тринадцатое...

— Замолчи! Не мешай наблюдать! — кричу по радио летчику. Я знаю, на что намекает Сергеев: в каждом вылете, несмотря на воздушный бой, я, как и прежде, фотографирую результаты удара штурмовиков. Это трудно, но необходимо. И в то же время нужно бдительно следить за воздухом, чтобы оградить от удара врага штурмовиков.

Сергеев и намекает: черт с ними, с результатами удара, — главное, чтобы штурмовики остались целы.

Мы уже в 30 километрах за линией фронта. Облачность не мешает боевой работе, ее высота две тысячи пятьсот метров. Штурмовики заметили цель. Полетели первые реактивные снаряды, бомбы; «илы» вытянулись правым пеленгом. Я прикидываю высоту и устанавливаю временной интервал между снимками. Снижаюсь и нажимаю тумблер «Съемка».

«Жжик... жжик... жжик!»

Подо мной огромная автоколонна, на которую обрушилась восьмерка «илов».

— «Фокке-вульфы»! — кричит Сергеев.

— Я вижу шестерку! — добавляет Ерохин. — Нет-нет, еще четверку, всего десять справа под облаками.

Шесть ФВ-190 бросаются к штурмовикам, а четверка связывает боем пару Сергеева. «Не допустить, не допустить потери штурмовиков!» — мелькает главная, направляющая весь бой мысль.

— Сергеев, веди бой с четверкой, я буду у штурмовиков, — приказываю ведущему второй пары.

— Вас понял, — отвечает Сергеев.

Штурмовики потянулись цепочкой на восток, прикрывая один другого сзади.

— В круг не вставать, перебьют всех, идти на восток! — кричу по радио ведущему «илов». [118]

— Понял, — отвечает летчик-штурмовик.

«Эх, высоты бы побольше», — с тоской думаю я о потерянной в результате фотографирования тысяче метров. Но ничего, главное — все видеть, главное — спокойствие.

Мы с ведомым открываем огонь одновременно, и два ФВ-190 отваливают от «илов», не сделав ни одного выстрела.

Вторая пара набрасывается на нас, начинается карусель, в которой даже после боя трудно разобраться. Четверка ФВ-190 дерется с нашей парой. Мешает облачность — вертикальный маневр ограничен, но в фашистам туго — они связывают себя плотной группой и того гляди столкнутся. Никто не стреляет: не удается выбрать позицию ни нам, ни фашистам. Ведомый держится прекрасно. Молодец!

Мы постепенно оттягиваем карусель на восток. Но что это? Горящий самолет с огромным черно-красным шлейфом проносится вниз и взрывается... Чей? Сердце замирает от неизвестности.

А это что? Пара ФВ-190 повисла на хвосте двух «яков» и гонится за ними. А «яки», вместо того чтобы отогнать их (это, кажется, Сергеев и Ерохнн), несутся к нам на помощь.

Сергеев дает очередь, и ФВ-190 падает, взрывается. Хорошо! Мы с ведомым «выбиваем» из-под хвоста Сергеева пару и... какое приятное чувство — четверка в сборе, а «фокке-вульфы» в стороне в замешательстве, но собираются в группы и готовятся снова атаковать. У нас мало горючего и еще меньше желания упасть где-то не на своей территории.

— Увеличить обороты! — кричу по радио и перевожу самолет в пологое снижение к Тиссе.

Наконец-то голубая лента реки позади, и ниже мелькают маленькие восемь точек — это наша группа, потерь нет!

— Кто сбил первого «фоку»? — спрашиваю я Сергеева.

— Первого Ерохин, второго я, — радостно отзывается командир звена.

— Молодцы! А кричал: сегодня тринадцатое, сегодня тринадцатое! — смеюсь я над Сергеевым.

— А что, и правильно предостерегал — чуял, что бой будет горячим, — отозвался старший лейтенант. [119]

Штурмовики радовались не меньше нашего и сильно галдели по радио, поздравляли друг друга с победой. Радиостанции работали безукоризненно, и каждому хотелось что-то сказать в эфир.

У второй группы было такое же задание, как и у нас, тот же маршрут полета, но цель находилась чуть подальше.

Группа слетала хорошо, хотя пришлось выдержать очень тяжелый воздушный бой. Подступы к Будапешту фашисты решили оборонять не на жизнь, а на смерть.

Будапешт оказался крепким орешком, и не напрасно полку позже присвоили звание 122-го Будапештского. А чтобы заслужить это звание, пришлось много поработать.

В одном из воздушных боев группа Гугнина потеряла два штурмовика и два истребителя. Этот случай стал предметом разбирательства на партийном собрании.

Майор Кривошеев резко критиковал летчиков за плохую осмотрительность. Выступило много коммунистов.

Понравилось выступление Игоря Ускова. Он с сорок третьего года в полку, и мы хорошие товарищи, хотя и в разных эскадрильях.

— Летаем малыми группами, — резко говорил Усков. — Увлекаемся радиосвязью, много болтаем в воздухе и плохо защищаем друг друга в бою.

Игорь лучший методист полка. С подчиненными строг, но убеждает легко, быстро. И летает хорошо. Сбил под Хатваном двух стервятников.

Росляков поддержал Игоря.

— Нужно летать большими группами — под Будапештом сильная авиационная группировка врага.

— Маловато самолетов, да и летать далеко приходится, — бросил Мовчан.

— Пора перебазироваться, пора, — поддержал Мовчана Клюев. — Но батальоны обслуживания не успевают за наступающими войсками. Поэтому авиация отстает.

Наконец-то перелетели в Ясладань. 75 километров до Будапешта. Ровная полевая площадка (бывшее поле, схваченное зимним морозцем) гостеприимно приняла авиаторов. Взлетная полоса меньше километра. Впереди канал, слева канал. Соорудили мостик и на другом берегу разместили стоянку самолетов.

В одном из полетов на моей «четверке» лопнула трубка [120] воздушной системы. Шасси вышли, но для торможения воздуха не осталось. Самолет бежит вдоль канала и не хочет останавливаться. Что делать? Впереди обваловка канала, а чуть правее небольшой мостик к месту стоянки самолетов.

Хорошо бы попасть на мостик, а не в воду... Решение правильное, и, пока скорость не погасла, нужно направить нос самолета на этот мостик. Ноги работают непрерывно, руль поворота трепещет, словно флаг на сильном ветру. О чудо, шасси проходят точно по мостику, деревянная подстилка приятным гулом встречает самолет, и канал остается позади.

Слева и сзади каналы, впереди тоже канал. И до него всего 8–10 метров. Но... самолет останавливается.

Росляков смеется:

— Мокрый? Вспотеешь от такой посадки.

А Гришин улыбается и трясет мою руку. Он рад, что командир жив, а «четверка» стоит, словно конь, задрав голову, — целая и невредимая.

Это мой последний вылет с Гришиным. Иван будет водить пару, а я летать с новым летчиком Титовым.

Вскоре наш полк перебазировался на новый аэродром. Ясберень... Это уже не поселок, а город. Рядом железная дорога, по которой до Будапешта всего шестьдесят с небольшим километров. А напрямую для летчиков всего пятьдесят.

Будапешт окружен. Совершенно неожиданно войска соседнего, 3-го Украинского фронта форсировали -Дунай и, круто повернув на север, завершили окружение венгерской столицы. Резко упало сопротивление фашистской авиации. Стало легче в воздухе, но не на земле. Упорные бои шли на подступах к Будапешту.

— Полетите сопровождать шестерку штурмовиков, — приказывает. Саше Клюеву командир полка, — в район Геделле.

— Цель какая, товарищ подполковник? — спрашивает Саша.

— Один танк. Не дает хода коннице.

— Так он подбит, что они мудрят?

— Нет, не подбит, — настаивает Росляков.

— Подбит, товарищ командир, бреющим летал наш ним только что!

Росляков улыбнулся. [121]

— Лети, лети. И пехота и кавалерия свое дело знают. Но им легче идти в атаку под прикрытием авиации.

— Понятно, — козырнул Саша и пошел к стоянке самолетов.

Штурмовики быстро подожгли указанный танк, уничтожив по пути к цели несколько вражеских автомашин.

Фашисты отходили все дальше и дальше. Воздушные бои то разгорались, то стихали. Господство в воздухе полностью наше.

Неожиданно произвел посадку на наш аэродром Ю-87. Немецкий «юнкерс» с шасси, которые не убираются в полете. Пикирующий бомбардировщик, свиста которого так не любят пехота и танкисты. Знаки на самолете румынские, фюзеляж разбит осколками снарядов.

— Фашисты, — развел руками румын. — Семь наших сбили, я один остался, — горестно добавил летчик.

Румыны воевали рядом. Мы нередко видели их в воздухе, но на земле не приходилось. Все знали, какой вклад они вносят в дело победы, летая на немецкой технике в тыл фашистов. Разве будут немцы сбивать немецкие самолеты?

И румыны громили фашистов с воздуха.

Случайно, еще при полете на запад, восьмерке Ю-87 встретилась десятка ФВ-190. Немцы шли на восток — прикрывать поле боя. Покачали крыльями и разошлись в разные стороны. Свои!

«Юнкерсы» отбомбились по немецкой колонне и легли на обратный курс. Вот тут-то и началось... «Фокке-вульфы» получили команду по радио уничтожить Ю-87.

Ведущий десятки подошел к «юнкерсам» поближе, увидел опознавательные знаки Румынии и приказал атаковать.

Ю-87 падали на землю, а летчики проклинали Гитлера и всех фашистов, навязавших Румынии эту войну. Только один сумел уйти от «фоккеров».

...Мы с Сашей Клюевым жили в маленькой комнатке одноэтажного дома. Мама Эмма, наша хозяйка, не знала, как и что сделать, чтобы нам было хорошо. Худенькая, небольшого роста, она была настолько любезна, что нам с Сашей порой становилось неловко. Мама Эмма немного говорила по-русски, охотно показывала открытки, рассказывала о жизни в Венгрии.

Мы с Сашей разглядываем открытки и думаем каждый [122] о своем. Саша, наверное, о родных в Харькове, а я о девушке из Москвы, которая любит, но мало пишет. И еще в Москве мать, которая и любит, и пишет.

А какая она, мирная жизнь? Наверное, хорошо не воевать? Мальчишкой жил бедно, не всегда был сыт. Учеба в школе, потом в Чугуевском училище, и... война. Ничего мы с Сашей еще не видели в жизни, а ему уже двадцать четыре, мне двадцать один...

Но бывает и хуже. Трудно вести два-три раза в день бои в воздухе. Очень трудно, и не все возвращаются домой. Сколько новых летчиков в течение войны получил в подкрепление наш 122-й полк! Сколько жизней перемолола война!

Пока мы мирно живем в Ясберени. Кого здесь только нет: и летчики, и пехотинцы, и танкисты, и артиллеристы. Несмотря на разношерстность гарнизона, все отлично понимают, что цель у всех одна — добить фашистов, а ближайшая задача — взять Будапешт. И в клубе под «Катюшу» танцуют те, кто, может быть, на днях погибнет, и те, кто останется жив, а потом когда-нибудь расскажет об этом.

А утром снова в бой. Штурмовики над Будапештом. Фашисты не сдаются. Их бомбят, обстреливают. Самолетов противника в воздухе нет, и мы спокойно рассматриваем венгерскую столицу. Сероватые массивы жилых домов, в основном на левом, восточном, берегу Дуная, прямые улицы, красиво переброшенные через огромную ширь реки мосты. На западном берегу жилых кварталов намного меньше. В центре города Дунай раздваивается, а соединяется в единое русло где-то в 45–50 километрах южнее, возле города Дунайварош. Серая водная гладь, серые массивы жилых домов. Непрерывно бьют зенитки. Пусть стреляют. Две-три тысячи выстрелов необходимо сделать зенитчикам, чтобы сбить один самолет. Маневр, маневр — и зенитки не страшны.

Бомбы «илов» полетели вниз, пора снижаться и фотографировать. Истребителей противника нет, и мы спокойно возвращаемся в Ясберень.

Через несколько дней напряжение усилилось. На карте замелькали новые названия: Лонтов, Немце, Некия, Саколош. Полк перелетел в Хатван, очень небольшой городок в 70–80 километрах северо-восточнее столицы. [123]

И вот в разгар боевых действий за Будапешт — туман в низкая облачность. Пехота требует авиационной поддержки, но приборы, которые стоят на наших самолетах, не обеспечивают взлета и посадки в тумане. Приходится заниматься боевой подготовкой.

Занятия по тактике, занятия по огневой подготовке...

Часто приезжает полковник Семененко — командир дивизии; он выступает с информациями о противнике, о новом в тактике немцев и наших летчиков.

В нашей комнатке трое: инженер полка Соколовский, мой новый командир эскадрильи Леонтьев и я. Остальные летчики разместились рядом по 4–6 человек в комнате. Отдых был очень кратковременным.

Двадцать пятого декабря нам с Титовым достались три вылета на разведку. Будапешт окружен, в воздухе спокойно. Фашисты еще не оправились от ударов 2-го и 3-го Украинских фронтов. В воздухе тихо, но Титов дважды теряет меня в момент снижения и фотографирования железнодорожной станции Комарно.

Титов — не Гришин. Иван Гришин хитрец: если он и потеряет командира, так на обратном пути отыщет, пристроится. Титов же нет. И мы приходим на аэродром в одиночку. Росляков недоволен ни мной, ни Титовым. Разведчиков могут уничтожить по одному.

Но где и когда нам полетать и стать хорошей парой?

Однако и Леонтьев — командир эскадрильи, и Росляков оказались правы. 1 января мы не вернулись с задания...

Мы тогда еще не знали, что фашисты готовят контрудар с севера и юго-запада с целью освободить окруженную группировку в Будапеште. Мы летим на разведку. Под нами характерный изгиб реки, городок Вац и небольшие — всего тысячеметровые — горы Бержень.

Идем вдоль Дуная. Слева Венгрия, справа Чехословакия. Я смотрю на карту. В 60 километрах от этих гор вверх по Дунаю небольшой городок Комарно. Пикирование, горизонтальный полет на высоте полторы тысячи метров. Все! Несколько минут — и станция сфотографирована. Набор высоты, разворот на север вдоль железной дороги на Нове-Замки. Летим тихо, спокойно, Титов справа, «мессеров» нет.

На участке железной дороги Нове-Замки — Эстергом мелькает небольшая станция Нове-Вьеска, переполненная эшелонами. [124]

«Сфотографировать! — мелькает мысль. — Фашисты сосредоточивают силы севернее Будапешта!»

Резкое снижение, горизонтальный полет на небольшой высоте и знакомое «жжик... жжик...» в наушниках шлемофона. Чуть выше и правее — Титов. Молодец, сегодня держится хорошо.

— Смотри за хвостом, фотографирую! — кричу лейтенанту.

— Вас понял, — отвечает ведомый.

Еще полминуты, и съемка будет закончена, но... страшный удар потряс самолет, и руки инстинктивно тянутся к замку подвижной части фонаря, чтобы открыть его и немедленно выброситься из разбитого самолета.

Руки в крови, но замок не открывается, и покинуть самолет, очевидно, не удастся. Какой-то звон в ушах, а в голове назойливая мысль: «Что-то надо делать!»

Над самой землей самолет выходит в горизонтальный полет, а выше восьмерка «фокке-вульфов», уже не обращая внимания на сбитого командира, преследует моего ведомого.

Прозевали атаку врага! Вряд ли устоит Титов в бою с восьмеркой фашистов... А до линии фронта 30 километров, да еще нужно перевалить горы Бержень...

Я иду к Дунаю, а восьмерка «фоккеров» и мой ведомый скрываются в восточном направлении. Почти все приборы в кабине разбиты снарядом. Компас застыл неподвижно в верхнем положении — вытекла жидкость. Встречный поток воздуха врывается через пробоины фонаря и мешает смотреть вперед. И не знаешь, верить или не верить, что температура воды сто двадцать пять. Дальше стрелка двинуться не может, она зашкалена.

Мысли бегут с сумасшедшей скоростью: «Что делать? Без охлаждения мотор может работать три минуты. Только три минуты. Да! Что-то около этого работал мотор на подбитом возле Львова самолете Рослякова. Потом заклинил, и командир садился вынужденно в Красне... До линии фронта минут шесть полета, мотор может работать три, а высота всего триста метров, и внизу фашисты. Неужели опять попаду к ним? А что, если пересечь Дунай и приземлиться западнее окруженного Будапешта, таким путем можно попасть к своим».

Решение созрело, до 3-го Украинского фронта всего две минуты полета. [125]

Самолет пересекает Дунай по направлению к Будапешту. Струя белого пара тянется за ним, скорость становится все меньше и меньше. Пора садиться. С высоты ста метров хорошо видна резко пересеченная холмистая местность западнее Будапешта. Придется приземлиться на пологий холм. Только бы выбрать поровнее.

Лечу над деревней, никто не стреляет, значит, фашистов нет. Чтобы пробег был меньше, приземляюсь не под уклон, а, наоборот, в гору и, конечно, с убранными шасси.

Скребет обшивка фюзеляжа о промерзлый грунт, руки едва сдерживают инерцию естественного резкого торможения, и самолет быстро, заметно сбавляет скорость. Он ползет на брюхе уже со скоростью автомашины, но... пологий подъем холма кончается, и планер, вновь оторвавшись от земли, зависает над обрывом. Несколько страшных секунд висения в воздухе — и самолет, опустив носовую часть, падает на дно обрыва.

Кругом что-то шипит. Мотор отлетел в сторону. Ручка управления придавила правую ногу. Фонарь заклинило, и вылезти из кабины не удается. «Только бы не было пожара!» — мелькает мысль.

Некоторое время я сижу неподвижно, оглушенный ударом и сумасшедшей работой мысли за каких-то неполных три минуты полета.

На вершине холма появляются трое. Наши или фашисты? А я не могу приподняться, не могу открыть фонарь, и кровь из разбитого осколком снаряда виска стекает по лицу.

И какое счастье — бойцы оказались советскими, с 3-го Украинского!

Медсанбат, перевязка, попутная машина, и через несколько часов паром перевозит меня через Дунай.

Одна, вторая, третья попутные машины довозят до какого-то аэродрома. Командир дивизии здесь — бывший командир соседней эскадрильи в моей родной Чугуевской школе Шаталин. Он не помнит меня, но я напоминаю о нашей совместной службе.

Ему сейчас не до меня. Из-под Секешфехервара на левый берег Дуная с трудом возвращаются наши Ла-5, которых на прифронтовых аэродромах начала обстреливать артиллерия врага из района озера Балатон. «Лавочкины» приземляются в сумерках с разных направлений. И полковник Шатилин лично принимает самолеты. [126]

Стемнело, все хорошо приземлились; полковник успокоился, расспросил меня и посоветовал обратиться к генералу Толстикову — командиру корпуса.

— Толстиков! Олег Викторович?

— Да! — удивился Шатилин. — Вы его знаете?

— Знаю: мой бывший командир дивизии под Москвой и Волоколамском.

Утром я позвонил в штаб корпуса. Толстиков расспросил о воздушном бое, о 2-м Украинском, о Каманине. Вспомнил моих командиров.

Через час на трофейном «физелершторхе» я пересекал восточные пригороды еще не взятого нами Будапешта, а через полтора самолет мягко коснулся ставшего своим аэродрома Надь-Фюгед, что чуть севернее Хатвана.

Мы подрулили к командному пункту, и из землянок высыпали летчики и техники.

— Титова не видел? — сразу спросил Росляков.

— Нет, товарищ подполковник.

О гибели моего ведомого мы узнали через три дня. Он погиб в бою, не дотянув до нашей территории всего несколько километров. Горы Бержень стали памятником советскому летчику.

Настроение у меня было отвратительное, хотя я видел в глазах командира полка радость: вернулся живой еще один, который вот уже четыре года дерется с врагом.

А утром с рассветом опять боевые полеты.

Царапины от осколков зажили быстро, и за мной снова закрепили Як-1. И опять с фотоаппаратом. Но милая, надежная «четверка», которую Петя Вернигора называл своей спасительницей, никогда не забудется. Ее, конечно, отремонтируют, и она полетит снова, но где и под каким номером, сказать трудно.

...Корпусу Каманина поставили новую задачу: поддерживать войска 3-го Украинского фронта. Штурмовики правым пеленгом плывут над дымящимся Будапештом. Город еще в руках фашистов, но сопротивление их значительно понизилось, и наши бойцы дом за домом, квартал за кварталом очищают столицу Венгрии.

Мой новый ведомый — лейтенант Савченко — тихий, скромный, молчаливый летчик родом из Чернигова. Савченко исключительно исполнительный пилот и это качество я в нем очень ценю. Мы летаем на север. Если на [127] юго-западе в равнине фашисты отброшены далеко на запад, то на севере и северо-западе они еще крепко сидели в горах.

Летаем с Савченко почти по одному и тому же маршруту: Лученец — Зволен, иногда Банска-Бистрица.

...Пара «яков» идет с набором высоты строго на север. Справа горы, слева горы, лощина то сужается, то становится шире, то повернет вправо, то выпрямляется.

Не столкнуться бы с горой. А мотор гудит почти на полных оборотах. Жалко мотор, но что поделаешь — нужно как можно быстрей набрать высоту.

И высота растет: уже 2000 метров, в кабине становится очень холодно. Справа, севернее города Дьендьеш, горушка — 964 метра. Она сверкает чистотой, нетронутой серебристой шапкой снега.

Еще несколько минут, и мы перелетим границу Венгрии с Чехословакией.

Небольшой городок Лученец проплывает под левым крылом в сизоватой дымке где-то далеко внизу. Город тихо покоится между тысячеметровыми вершинами гор Бержень и Матра. С севера городок закрыт Словацкими рудными горами.

Пересекаем лощину, хребет и вдоль железной дороги идем на Зволен — центр пересечения двух железных дорог. Наша главная задача — разведка станции.

С высоты четырех тысяч метров наши «ястребки» круто планируют на город. Высота полторы тысячи. Савченко чуть выше — на своем месте. «Жжик... жжик...» — отрезает снимки фотоаппарат через каждые три секунды.

Пора выводить самолет из горизонтального полета, идти вверх и... домой. И вдруг замечаю: справа на снежном поле вьется тонкая, совсем тоненькая, но удивительно ровная струйка снежной пыли, похожая на след от взлетающего самолета. Что это? Аэродром? Почему струйка так ровно поднимается над полосой, похожей на аэродром? Почему струя снежной пыли расширяется по мере удаления темной точки?

«Аэродром врага, — мелькает догадка. — Но ведь в горах нет аэродромов!»

И действительно, можно ли предположить, что на такой высоте в горах — аэродром.

— Севернее Зволена, по-моему, аэродром, — доложил я командиру полка после посадки. [128]

— Не может быть! В горах? — возразил Росляков.

— Я не утверждаю, но, по-моему, так, фотопленка все покажет.

Когда проявили пленку — оказалось, что недалеко от станции Зволен заснята часть аэродрома врага. Белый хвост — шлейф от взлетающего «мессершмитта» — хорошо был виден на снимке.

Когда вскрыт новый объект — не миновать повторного вылета. И мы с Савченко ждем нового приказания на вылет.

...Снова горы. Горы и тяжелый подъем по пологой кривой. Высота полторы тысячи, но горы, снежные вершины кажутся рядом.

Аэродром сфотографирован, мы возвращаемся домой и отдыхаем. Савченко привыкает к разведке, привыкает к своему ведущему. Лейтенант любит слушать рассказы о боях 1941–1943 годов, суровых, тяжелых боях. Ведь в этих рассказах советы и правила, написанные кровью летчиков. И Савченко слушает, а я рассказываю ему о мудрости ведомого, храбрости и самоотверженности.

Мне не хочется больше терять ведомого, и я стараюсь как можно доходчивее изложить простые аксиомы войны. И Савченко внимательно слушает и в полетах хорошо держится ведущего, даже в очень сложной воздушной обстановке.

Тринадцатого февраля взят Будапешт. Нашему полку присвоено имя столицы Венгрии. Все радуются, бои идут в Чехословакии, Австрии. Вот-вот мы должны перелететь еще дальше на запад.

— Хочешь поехать в Будапешт? — спросил меня вдруг инженер полка.

— Конечно, — не растерялся я. И тут же инженер доложил командованию о составе группы.

— Росляков меня отпустил и тебя, конечно. Прыгай в кузов! — весело говорит майор Соколовский.

Через полчаса старенькая полуторка мчалась в направлении Будапешта.

До Будапешта километров пятьдесят. Соколовский останавливает машину, пересаживает в кабину солдата с карабином, а сам забирается в кузов.

Сколько городов, даже стран освободили, но ни разу вот так проехать и с земли посмотреть столицу другой страны не доводилось. [129]

Шоссейка быстро выносит нашу старенькую полуторку в пригороды, а потом и в самый город. Ужасающая картина осадных боев встает перед нами. Разрушенные здания, исковерканная проезжая часть улиц и голодные, запуганные фашистами будапештцы.

Мы едем дальше — на запад, к Дунаю. Улицы становятся шире, дома выше, красивее. Но почти все имеют отметины войны. То разбита крыша, то не хватает угла дома, и почти на всех стенах вмятины от пуль.

А вот и Дунай — широкий, серый, но где же мосты, гордость Будапешта, которые мы наблюдали с воздуха? Мостов нет, их разрушили немцы при отступлении.

Тихо, осторожно проезжаем по наспех сделанной переправе в западную часть города, поднимаемся вверх по крутой улице. Дома частично разрушены, но красота их очевидна. Даже война не может скрыть замечательную архитектуру, яркие краски столицы Венгрии.

Поздно вечером мы вернулись на аэродром. По погоде продолжали летать с Савченко на разведку железных дорог в Чехословакии: Зволен — Лученец, Бапска-Бистрица. Летную книжку заполнял адъютант эскадрильи Демин. Но и ему надоело, очевидно, переписывать одни и те же пункты маршрута разведки, поэтому 27 марта он написал коротко: «Разведка войск противника по тому же маршруту...»

Ни старший лейтенант, ни я не знали тогда, что это мой последний боевой вылет.

...От резкого, властного окрика командира дивизии «Встать!» мы с Савченко быстро вскочили и вытянулись перед старшим начальником.

— «Адмирал» Кузнецов? — улыбнулся генерал Каманин.

— Так точно!

Запомнил генерал мой позывной в разведке.

— Что пригорюнился?

Мысли быстро замелькали в голове: а что, если сказать правду?

— По дому загрустил, товарищ генерал.

— Все грустят по дому, по матери, по любимой, — согласился командир корпуса.

— Я понимаю, товарищ генерал. Просто тяжело, что девушка выйдет замуж не за летчика, а за зенитчика.

Каманин улыбнулся. [130]

— А в отпуске был?

— Нет, товарищ генерал, за всю войну ни разу.

— Отпустить. Завтра же! — Каманин строго посмотрел на полковника Семененко.

— Но летчиков мало, товарищ командир, — пытался возразить командир дивизии.

— Никаких но! — И, улыбаясь, комкор пожал мне руку. — Отдыхай, «Адмирал», через месяц увидимся.

Попутные машины, попутные Ли-2 вынесли меня через Арад, Бухарест, Одессу в Центральную Россию. Первого апреля звонил я в квартиру родного мне дома Арбузовки.

А через неделю...

На центральном, лучшем месте свадебного стола сидел Росляков. Худощавый, подтянутый, он чуть улыбался, а иногда и подмигивал своему ведомому — капитану, когда наполняли рюмки. «Выпьем за Василия и Светлану, за ваше счастье, — произносил короткий тост командир полка. — Выпьем за нашу победу!»

Много вылетов вместе мы выполнили, но вспоминал я всегда вылет на разведку западнее Львова, когда зенитки подбили моего командира полка. И Николай Андреевич Росляков тоже, видимо, вспоминал этот вылет, с улыбкой чокаясь с ведомым.

Здорово тогда испугался мой механик, когда увидел в кабине «яка»-четверки не капитана, а командира полка. «Как они могли пересесть в воздухе?»

...А через месяц, 7 мая, попутным самолетом мы с командиром полка вылетели в Краков и на тех же попутных автомашинах помчались через Бельско-Бяла, Цешин к границе Чехословакии.

Восьмого от чехов где-то на перевале в горах узнали о победе... Рослякова качали так, что я боялся, что лишусь любимого командира.

В полк мы прибыли девятого, но летчики быстро охладили наш пыл: бои продолжаются, многие фашистские группировки не сложили оружия. Однако нам с Росляковым летать запретили: «Без вас справимся». Фашисты сложили оружие раньше, чем мы успели бы войти в строй.

Никогда и ни с чем не сравнить чувства, переживания солдата, его радость при известии, что война кончилась и твоя армия, твой народ победили. [131]

Вскоре последуют милые сердцу встречи с любимой, родными, друзьями. Вскоре мелькнут незабываемые домики и церковь деревни Тимашево, где когда-то скрывался в тылу врага.

Тетя Луша обнимет, прижмет к груди, а дядя Кузьма будет стоять рядом и ждать своей очереди — милый худенький дядя Кузьма с поднятыми для объятий руками.

Грустно становится, когда подумаешь, сколько из наших не вернулось домой: Гриша Барабаш, Петя Токарев, Винокуров... Да разве перечислишь всех, кто сложил голову для того, чтобы мы радовались миру! Каждый старался сделать для победы все, что в его силах. Победа принесла свободу нашему народу и многим народам Европы и Азии. Не зря была пролита кровь...

Самолеты ровными стайками летят на восток — на Родину. Красные звездочки «яков» реют над седыми вершинами Карпат и спускаются в мирные долины Львовщины.

Здравствуй, милая Родина! [132]

Серебряные крылья

Из моего окна хорошо видны площадка для построения личного состава и стадион. А дальние — стоянка самолетов и летное поле.

Сегодня на площадке собрали молодых летчиков. Приятно смотреть на них: красивая, ладно сшитая форма, все перепоясаны новенькими, скрипучими ремнями, в начищенных до блеска сапогах играют лучи утреннего солнца.

Молодые летчики только вчера прибыли в полк. Кто знает, как сложится их судьба... Хочется думать, что каждый найдет свое место в жизни: из одних вырастут хорошие командиры, других увлечет политическая работа, третьим посчастливится влиться в ряды испытателей авиационной техники. А сейчас им всем предстоит сделать первые самостоятельные шаги, первые шаги в боевой части.

Летчики еще не освоились. Многое просто им непонятно. Поэтому на площадке чувствуется некоторая напряженность. Через открытое окно доносится негромкий говор. Разбившись на группы, молодежь делится первыми впечатлениями.

Чуть в стороне — два лейтенанта. Они мне уже знакомы. Это Владимир Зуб и Александр Белов. Сразу же по прибытии в полк летчики попросились в одну эскадрилью. Пришлось пойти друзьям навстречу.

Их фамилии запомнились сразу. Зуб — коренастый, крепкий, смуглый. Белов — худощавый, высокий, светлый. Совсем разные люди. Наверное, и характеры у них разные. Но это не помеха для дружбы. Ведь основа дружбы — общие цели, стремления, идеалы. [133]

В жизни часто бывает так, что сильная, верная дружба встречается у людей с разными характерами и привычками. Очевидно, положительные качества одного в какой-то мере дополняют отсутствие их у другого, а лучшие, сильные черты характера второго влекут к себе первого.

Так было и у них. Впоследствии я узнал, что Белов привлекает Зуба выдержкой, спокойствием. Он не выносит лжи, нетерпим к беспорядку. В то же время Белов тянется к Зубу, более сильному и твердому в осуществлении своих решений. Оба они страстно влюблены в авиацию и в баскетбол.

Узнал я и другое, накануне до поздней ночи изучая личные дела летчиков. Характеристики очень похожи одна на другую: здоровы, любят летное дело. Однако наряду с положительными сторонами отмечались и недостатки. У Зуба самовольные отлучки, вспыльчивость, иногда своеволие. Белов, видимо, пытался повлиять на товарища, но не умел этого сделать и сам зачастую становился соучастником нарушения. Складывалось впечатление, что с Зубом и Беловым работать будет трудно. И все же я решил друзей не разлучать. Надеялся, что командир эскадрильи и звена, комсомольская организация помогут им выбрать правильную дорогу.

Вот только в какую эскадрилью их направить? Мне как командиру полка принадлежит право окончательно решить, куда включить молодых летчиков. Воспитателей хороших много. Взять хотя бы Туркина или Баркова. Отличные командиры эскадрилий. Оба они справятся с подготовкой молодежи. Но Зуб и Белов потребуют особого подхода. К кому же их направить?

Туркин как летчик, пожалуй, сильнее и неутомимее Баркова. Его любят и уважают за отзывчивость и работоспособность.

Барков молчаливее, строже. Не прощает нарушений. Летчики его побаиваются, а некоторые даже недолюбливают. Он это знает, но не смущается: «Я командир — пусть уважают и боятся, лишь бы дело шло».

В этой эскадрилье лучший командир звена капитан Шепелев. По технике пилотирования он один из самых сильных в полку. А это качество ценится среди летного состава гораздо больше других.

Решаю назначить Зуба и Белова в эскадрилью Баркова. Его требовательность не будет лишней для наших новых друзей. [134]

А вот и сами командиры эскадрилий пришли доложить, что молодых летчиков собрали.

— Разрешите?

Оба входят в кабинет. У обоих в глазах вопрос: «Как решил командир?»

Мне их мысли понятны. Каждому хочется получить летчиков посильнее. Но это решают не они. Они будут выполнять приказ.

Я иду им навстречу.

— Вот списки ваших летчиков. Порядок остается прежний. До полкового построения один час, полчаса на беседу вам, полчаса — мне.

Командиры эскадрилий, козырнув, направляются к двери. Тужурки у них слегка выгорели на солнце. Но по их чистоте и блеску сапог нетрудно заключить, что офицеры тщательно готовились к встрече с новым пополнением.

Да! Каждому из них предстоит большая работа. Нужно ввести в строй молодых летчиков. И не только сделать из них отличных воздушных бойцов, но сколотить единый коллектив — эскадрилью смелых и умелых, готовых на любой подвиг.

Через полчаса я был тоже среди молодых летчиков. Посоветовавшись со своим заместителем по политической части, решил начать знакомство не в строю, а с непринужденной беседы. Летчики сидят полукругом на футбольном поле. Я смотрю на них, и вспоминается сентябрь 1941 года, когда нас, пилотов-сержантов, собрал наш командир полка полковник Николаев.

— Ну что ж! — закончил он. — Отныне мы однополчане. Успех каждого боя будет зависеть от нашей смелости, решительности и умения. Ни на минуту не забывайте чувства товарищества.

С тех пор прошло много времени, но простые слова командира запомнились на всю жизнь.

Я тоже начал рассказ с истории полка, и, по мере того как говорил, перед моим взором все ярче вставали образы двенадцати Героев Советского Союза, воспитанных нашей частью.

Потом передо мной встали первые послевоенные выпуски курсантов. Все бывшие новички стали командирами разных степеней.

Мне было приятно об этом вспомнить. А они, молодые [135] летчики, как воспринимали мой рассказ? Глаза горели шустрыми огоньками, и, казалось, ничего другого для них не существует.

Теперь рассказы о воинских подвигах всегда поэзия. Но в учебных делах за поэзией неизбежно следует проза, и я перешел к разговору на темы дня.

— Советский Союз настойчиво добивается осуществления выдвинутых им предложений о всеобщем и полном разоружении под строгим международным контролем. Но империалистические государства упорно отказываются принять эти предложения, интенсивно наращивают свои вооруженные силы. Они не хотят примириться с существованием мировой социалистической системы и открыто заявляют о своих безумных планах ликвидации путем войны Советского Союза и других социалистических государств. Это обязывает Коммунистическую партию, Вооруженные Силы, органы государственной безопасности проявлять неослабную бдительность в отношении агрессивных происков врагов мира, быть всегда на страже мирного труда, в постоянной готовности к вооруженной защите своей Родины.

Молодые офицеры внимательно ловят каждое мое слово. А я перехожу к задачам, стоящим перед частью:

— Мы летчики. Мы бережем советское небо. А чтобы стать хорошим летчиком, нужно чаще и больше летать. Но для успеха полетов необходимо тщательно к ним готовиться. На подготовку времени жалеть не будем.

Белов посмотрел на товарища. Зуб нахмурился, недовольно опустил голову. Я словно читаю его мысли: «Опять сидеть за книгой. В школе надоело. Сейчас бы летать да летать!..» Белов посмотрел на меня. «Нас не удивишь, — как будто говорит он. — Если нужно сидеть и заниматься — мы готовы! Нам не привыкать: в училище это дело отработано. Для того чтобы летать, мы на все согласны».

Белов смотрит на товарищей и любуется звездочками на погонах. Ему еще не верится, что он действительно лейтенант, что училище — уже пройденный этап. Хорошо в училище, но в части лучше! Был строй, казарма, закрытый военный городок. В город сходить можно только по увольнительной, да и то не в каждое воскресенье.

Сейчас же мир словно распахнул двери. Идешь по городу, и кажется, что все на тебя заглядываются, и как-то непривычно видеть вокруг людей не в курсантской одежде. [136]

Об этом говорили мне глаза летчика. А я продолжал вести речь о вещах гораздо более прозаических.

— Запомните: летчик-истребитель в воздухе один, он и летчик, и штурман, и стрелок. Только от его сознательности и умения зависит исход полета. Каждая строчка наставления написана великим трудом старшего поколения летчиков, а иногда и кровью. Так уважайте правила полетов, не нарушайте их.

Летчики сидят тихо. Зачем я им это говорю? Сейчас никто из них не посмел бы и подумать о нарушении полетного задания. Неужели об этом можно забыть?

К сожалению, да! И случается это примерно так. После первых удачных полетов летчик окрепнет, почувствует силу: он один в огромном пространстве, самолет послушен ему, выполняет любой задуманный маневр. Очень приятно чувствовать в руках силу в несколько тысяч лошадиных сил. Настроение становится приподнятым, хочется сделать что-то особенное.

Дисциплинированный, контролирующий себя летчик вовремя остановится, сдержится; легкомысленный, увлекающийся — может нарушить режим полета, снизиться на недозволенную высоту, выйти из зоны, выполнить пилотаж, не предусмотренный заданием. Он просто забыл или не представлял себе четко, к каким последствиям может привести даже самое малое нарушение.

К счастью, тех, кто помнит и строго выполняет советы командиров, — больше, гораздо больше. Этих летчиков быстро захватывает ритм боевой подготовки, они берут хороший старт и в конце концов становятся требовательными командирами.

Ну, а остальные? Им приходится почаще напоминать некоторые истины, искать пути правильного применения избытка энергии.

Моя беседа подходит к концу. Стараюсь внушить молодым летчикам, что командование относится к ним с полным доверием, но доверие требует хорошей отдачи.

— У вас различные характеры. Вы хорошо знаете себя. У одних хуже ладилось с теорией, у других — с полетами, у третьих — с дисциплиной. Но вы все сдали государственные экзамены и окончили училище. Вы как бы преодолели один барьер и снова изготовились к старту, к старту на новую дистанцию. И сейчас вы все в равном положении, [137] все рядовые летчики, лейтенанты. Вас никто не собирается упрекать за старые ошибки...

Летчики слушают внимательно. А вот Зуб и Белов о чем-то пошептались. О чем? Может быть, о том, что командование забыло про старые грехи и выстроило всех в одну линейку? Нет. Они, конечно, чувствуют свою ответственность перед коллективом. А новая обстановка еще более обостряет это чувство.

Я кончаю свое обращение к летчикам словами:

— Мы вам полностью доверяем во всем. Но не забывайте, что вы в боевом полку. Помните о том, что пушки ваших самолетов всегда заряжены и вы в любой момент должны уметь встретить врага во всеоружии.

Чувствую, что люди взволнованы. Понимают ответственность. Да, они уже не в школе, а в строю. Они боевые летчики. Этим, конечно, следует гордиться, но это ко многому и обязывает.

После беседы общее построение полка.

Ряды колонн эскадрилий замерли по команде «Смирно». Звуки «Встречного марша» и вынос знамени всегда вызывают волнение и возвышенное чувство радости. У военных оно развито особенно остро. Они привыкли к строю, коллективу. Строй сплачивает бойцов. В строю, как нигде, ощущается чувство локтя товарища. Растет уверенность в своих силах, в непобедимости всего коллектива.

...Знаменщик и два ассистента четким шагом проходят вдоль строя. Вот знамя поравнялось со второй эскадрильей, приближается к первой... Там, слева, — Зуб. Белову его сейчас хорошо видно. Зуб словно врос в землю. В нем все дышит силой, волей, желанием стать отличным бойцом.

Летчики видят развернутое Знамя — гвардейское Знамя авиационного полка. Оно чуть колышется на ветру — тяжелое, алое, с позолотой. Под этим Знаменем летчики и техники полка били фашистов. Под этим Знаменем сражались в воздухе двенадцать Героев Советского Союза.

Будьте такими, как ваши однополчане! — напоминает Знамя.

Звуки марша волнуют, зовут на подвиг. Знамя проплывает дальше, на правый фланг.

— Вольно! [138]

Вынос знамени — явление весьма примечательное. Сегодня никакого праздника нет. И молодые летчики понимают, что это сделано только для них. Вынос знамени подтверждает, что полк, прошедший славный боевой путь, принимает их в свои ряды.

Я смотрю на строй полка и вижу, как он изменился. Молодежь выделяется новой формой, четкостью выполнения строевых приемов. Молодцы!

А через два дня мы запланировали первые полеты. Зачем тянуть? Каждому летчику понятно, что большие перерывы в полетах всегда порождают предпосылки к летным происшествиям. Тем более нельзя надолго отрывать от полетов молодых летчиков: их навыки еще не прочны и могут быстро утратиться. Как же покажут себя наши новые однополчане?

...Раннее утро. Такое раннее, что не только город, но и близлежащие деревни еще спят. Летом полеты начинаются спозаранку: погода устойчивее и не так жарко, как днем.

Первую «пятерку» получил Зуб. Его место в кабине занимает Белов.

Взлет, набор высоты. Главное — выдержать заданную скорость и высоту. Командир звена (в задней кабине капитан Шепелев) замечаний не делает. Значит, все правильно. Вот и зона. Высота 4000 метров. Внизу шоссейная дорога. Нужно лететь вдоль нее, тогда легче определить направление ввода и вывода из фигур.

Левый вираж, затем — правый. Самолет увеличивает креп больше и больше. Достаточно: крен 60°. От движения ручки зависит скорость вращения самолета и величина перегрузки. Белов тянет ручку на себя. Перегрузки увеличиваются. Тяжело сидеть прямо, трудно держать руку на секторе двигателя, щеки обвисают. Но это длится недолго: Белов выводит самолет из виража.

— Слабо тянете, — слышит он в наушниках шлемофона голос Шепелева. — В бою нужно вращаться как волчок. Смотрите, как надо.

Шепелев плавно, но энергично ввел самолет в вираж. Белова так резко придавило к сиденью, что он с трудом удержал кисть на ручке управления. Ноги словно приросли к педалям. Веки почти закрылись, стало трудно наблюдать за приборами и горизонтом. И все же Белов успел заметить: стрелки высотомера и указателя скорости [139] замерли неподвижно. Так пилотирует мастер, боевой летчик.

Вывод из виража. Сразу огромное облегчение. Здорово летает командир.

— Разобрались?

— Так точно, понял!

— Повторите!

Белов повторил вираж, услышал голос: «Теперь лучше». Это его подбодрило. Остальные фигуры делал смелее и быстрее. Пропала скованность, стало совсем легко. Сколько раз он раньше выполнял их с инструктором и самостоятельно! Чего же стесняться? Каскад фигур сложного пилотажа закончил спиралью. Заход на посадку и приземление произвел очень свободно. Капитан Шепелев в управление не вмешивался. Общая оценка за полет — «хорошо».

А Судков получил «тройку». Зуб молчит. Он всегда умеет, скрывать свои чувства, но глаза его искрятся: в числе немногих обрести «пятерку» — большая честь для вчерашнего курсанта.

Несколько провозных полетов — и молодые летчики уже самостоятельно полетели на боевом самолете. Полеты короткие — взлет, два разворота и посадка. И так несколько раз, пока не присмотрелись к аэродрому, не привыкли к расчету и посадке.

Теперь дела пошли лучше: почти все летчики взлетали и садились без заметных отклонений.

Как-то раз руководитель полетов вслух сказал: «Молодцы! Хорошее училище, замечательные летчики».

Настроение поднялось, все разговорились. Рады были за училище, за своих старых инструкторов. Жаль, что их нет рядом, — тоже порадовались бы вместе со своими питомцами.

Вечером, после разбора полетов, все собрались на баскетбольной площадке. Уже не раз здесь встречались команды первой и второй эскадрилий. Успех переменный.

Юрий Иванович Барков, командир первой, переживает поражение сильно, но внешне старается этого не показывать, а вот Владимир Александрович Туркин не сидит на месте. Он ходит, подсказывает, что-то кричит игрокам и беспрерывно курит.

Соревнование между эскадрильями развернулось не [140] только по летной подготовке, но и в спорте. Кто будет первым?

В этот вечер Белов чувствовал, что команда проигрывает, — не хватало Шепелева и Зуба. Куда же они пропали?

Счет 46:32. Барков, поговорив о чем-то с летчиками, подошел к машине и уехал на аэродром. Через несколько минут он привез Шепелева, Зуба и Судкова. Оказывается, командир звена все еще занимался с летчиками.

Подкрепление усилило команду первой эскадрильи. Крупный, грузный Шепелев легко отбирал мяч у нападающих. Подвижной, маленький Зуб так быстро перемещался по площадке, что его очень трудно «держать». Пасовка Шепелев — Белов — Зуб — и мяч в корзине.

Преимущество явное. Вся команда противника ушла в защиту. Огромный Шепелев держался в центре поля и, перехватывая мячи, точно отпасовывал своим нападающим. Счет равный: 52 : 52.

Еще один натиск, мяч в воздухе и — в корзине! Но... свисток судьи прозвучал раньше, чем мяч коснулся кольца. Ничья!

Усталые, но радостные летчики, перебивая друг друга, делились впечатлениями о встрече. Барков журил Шепелева за поурочные занятия. Шепелев оправдывался: «Белов хорошо знает кабину, а Зуб и Судков слабее. Скоро полеты по приборам, вот я их и тренировал в кабине самолета».

Жури не жури, а дело сделано. И уважение к Баркову и Шепелеву, которые, не считаясь со временем, начали вести своих воспитанников по трудной дороге летного мастерства, можно прочесть в глазах переглянувшихся летчиков.

* * *

Хорошо искупаться после полетов и полежать под ласковыми лучами солнца на густой зеленой траве. Прохлада реки снимает усталость, а чистый воздух и тишина располагают к беседе, неторопливой, искренней, задушевной.

В такие минуты друзья всегда рядом. В полетах Володя Зуб идет впереди. Саша Белов радуется за друга.

— Хорошо летать одному, — мечтательно начинает беседу Владимир. [141]

— Очень, — отвечает Александр.

— В воздухе сам себе хозяин.

— Конечно.

— А помнишь в училище: «Высота! Высота! Скорость! Следите за скоростью».

— Да! Трудно было в первых полетах выдерживать заданный режим.

— Сегодня прошелся на 500 метров. Хорошо на малой высоте. Вот когда ощущаешь скорость.

Александр с недоумением посмотрел на товарища.

— Ты что же, нарушил задание?

— Да нет! Случайно вышло. Не получилась спираль, решил сделать еще пару витков, а когда увидел пассажирский самолет, спохватился и снова на высоту.

— Ты это брось. Узнает командир, отстранит от полетов.

— Чепуха! Зона далеко, никто не увидит.

Александр хотел возразить: ведь могло произойти столкновение в воздухе, что может быть страшнее! Но говорить не хотелось. Сказывалась привычка считать Зуба лучшим, более смелым летчиком. Ему ведь и за этот полет поставили «пятерку». Да и солнышко пригрело, разморило. И Александр уже просто так, на всякий случай, заключил:

— Но все же ты это брось: подведешь Шепелева, товарищей. А первое место? Тогда нашей эскадрилье его не видать.

Владимир промолчал. Что верно, то верно. Неудобно подводить товарищей. Но тут же вспомнил поговорку: «Все хорошо, что хорошо кончается». В конце концов дела уж не так плохи, чтобы задумываться над такой мелочью. Летать стали много, полеты удаются, командир доволен. Хорошо в полку! А вечером предстоит игра в баскетбол. Зуб улыбнулся, вскочил:

— В воду!

И уже через минуту «неразлучные», вынырнув далеко от берега, спорили, кто из них дольше пробыл под водой.

О разговоре друзей, к сожалению, стало известно гораздо позже — после первых предпосылок к летным происшествиям. А как важно вовремя узнать, чем живет, о чем думает летчик. Сколько неприятностей можно было бы предотвратить. [142]

После первых удачных полетов летчики освоились и начали относиться к предостережениям старших вольнее. Уж такова молодость. Не вьют гнезда в сердце ни горечь, ни обида, так же как не удерживаются долго в голове серьезные предостережения. Все, исключительно все хочется посмотреть, потрогать, проверить самому.

Однако здесь и начинаются неприятности. У молодого летчика огромные желания, но нет опыта. Ему хочется быстрее вырваться вперед, но силенок еще не хватает. И каким прозорливым нужно быть командиру, чтобы не упустить этот момент, вовремя и правильно среагировать на необдуманный или просто неумелый поступок.

Когда все идет хорошо, время бежит незаметно. Однако очередные полеты начались необычно. Когда молодой летчик Владислав Щеглов возвратился с задания, в районе аэродрома ухудшилась видимость.

— Уйдите на второй круг! — приказал руководитель полетов, после того как убедился, что летчик с заходом на посадку не справится.

Все находившиеся на земле летчики и техники сразу обратили внимание на самолет, планирующий на посадку под углом к полосе.

Что с ним? В чем дело?

Но вот самолет прекратил снижение. До земли донесся гул двигателя, характерный при уходе на второй круг.

Но почему же летчик не убирает закрылки, шасси? Почему он на малой скорости выполняет разворот? Наверно, очень спешит зайти на посадку. Так и есть. Однако поспешность опять приводит к тому, что самолет не вышел на полосу.

Прекратив работу, с тревогой следят за самолетом все авиационные специалисты. В глазах у людей недоумение.

Руководитель полетов передал, что ухудшилась видимость. Ну и что же? Есть приводные станции, пеленгатор. Для облегчения захода поставлены полосатые треугольные щиты. А разве в училище он не садился при такой погоде?

С земли на борт самолета поступают новые команды.

— 2–40, не торопитесь. Выполняйте точно мои указания, — слышит Щеглов в наушниках спокойный голос командира.

— Вас понял. [143]

— Выполняйте команды точно! — это уже резче, требовательнее.

— Вас понял.

— Уберите шасси, закрылки. Наберите высоту 500, не теряйте скорость.

Летчик делает все точно, но машинально. Он еще не понял причины своих ошибок.

— Пройдите подальше. Выпускайте шасси. Закрылки. Выполняйте разворот. Следите за автоматическим компасом. Идите правильно, снижайтесь.

Летчик увидел полосу. Заход точный.

Все с облегчением вздохнули, когда самолет мягко приземлился у посадочных знаков.

— Зайдите ко мне, — слышит Щеглов последнее, самое неприятное приказание руководителя полетов.

Вот летчик медленно идет по лесенке покрытого огромными шахматными клетками стартового командного пункта. Ему кажется, что эти клетки нанесены не столько для улучшения видимости СКП с воздуха, сколько для устрашения — так мрачен и контрастен их черно-белый цвет.

Еще медленнее спускается Щеглов вниз, бредет в сторону, лишь бы не видеть никого. Стыд подкрасил щеки, и это никак не вяжется с желанием казаться спокойным, независимым. Но друзья тут как тут. Без самокритики не обойтись.

— Отстранили от полетов. Неправильно строил заход, неграмотно уходил на второй круг, исправляя ошибку. — И уже оправдываясь: — Погода скверная, полосы совершенно не видно.

— Ничего, не отчаивайся. Бывает и хуже.

Скупые утешения товарищей не действуют на Щеглова. Впереди доклад командиру эскадрильи, разбор полетов. А самолеты, как назло, один за другим планируют и садятся с первого захода, словно видимость и не ухудшилась. Не повезло, просто не повезло сегодня Щеглову.

Полеты временно прекратили; воспользовавшись перерывом, командиры эскадрилий решили провести краткий стартовый разбор.

Когда майор Барков анализировал ошибку Щеглова, Зуб сидел словно на угольях. «И угораздило же этого Владислава сморозить такое как раз перед моим полетом. Теперь из-за него всем урежут время. А мы-то тут при чем? [144]

Ну нарушил, ну наказан, а мы-то почему должны мучиться?»

Почти половину указаний командира Зуб пропустил мимо ушей. Действовал на нервы и Белов, внимательно слушавший командира. «Еще не хватало открыть рот», — с ехидством улыбнулся Зуб.

— Вы чему улыбаетесь? — резко прозвучал голос Баркова. — Повторите, что я сказал.

Зуб машинально, но по привычке четко повторил последние слова командира.

— Хорошо, садитесь и слушайте внимательнее... Не следует торопиться там, где есть время подумать. Самолет ошибок не прощает... Будьте внимательны и пунктуальны не только в полете, но и при подготовке к нему. В особых случаях не медлите, быстро выполняйте требования инструкции...

Наконец-то Зуб в кабине самолета. Двигатель запущен. Убраны колодки.

Выруливание. Техник почему-то машет руками. «Ах, я не опробовал двигатель! Ничего, его опробовал техник. Побыстрее в полет, в воздух!»

Узкая рулежная дорожка сменяется простором взлетно-посадочной полосы. Она прямая, ровная, сужающаяся вдали. Посредине тоненькая, прерывистая белая линия — для облегчения выдерживания направления пробега.

Взлет разрешен. Владимир плавно передвигает сектор двигателя вперед, самолет набирает скорость, бежит все быстрее и быстрее.

Но что это? Сектор дошел до половины, а дальше не идет. Что-то мешает. Быстрый взгляд на прибор — обороты далеко не полные. На таких оборотах не взлетишь. Что же делать?

Мысли, рождая десятки решений, проносятся в голове с быстротой молний. «Когда тяжело, не медлите, быстро выполняйте требования инструкции летчику...» — отчетливо вспоминается последний совет командира.

Инструкция выучена до строчки. «Если обнаружил неисправность в двигателе или в самолете в первой половине разбега — прекрати взлет!»

Резко взят сектор двигателя на себя, энергично зажаты тормоза, короткая передача на командный пункт: «Прекращаю взлет, малы обороты!». [145]

А в голове мелькает: «Хватит ли полосы? Как быстро бежит самолет. Когда он успел набрать такую скорость?»

Еще сильнее зажат тормозной рычаг, самолет замедляет бег, усмиряется и останавливается в самом конце полосы. Если бы Зуб на несколько секунд позже убрал обороты, быть бы ему за пределами аэродрома.

Уже на рулении Владимир понял причину заедания сектора: мешал соединительный шнур радиостанции. Он почему-то от борта шел к сектору двигателя и только после этого под левой рукой соединялся с коротким концом от шлемофона. А должен идти напрямую от борта к шлемофону.

Летчику стало не по себе. Только его небрежность послужила причиной прерванного взлета. Как он мог так ошибиться? Даже не опробовал двигатель. И техник подсказывал ему. Проба двигателя помогла бы обнаружить неправильное положение шнура и исключить предпосылку к летному происшествию. Вот к чему привела поспешность.

Горечь от сознания своей вины обострялась неизбежностью предстоящих объяснений с командиром, товарищами.

Зуб хорошо понимал причины прерванного взлета, остро чувствовал свою вину. Оттого на разборе полетов ему было еще горше.

А вечером досталось и от товарищей. Порадовало, что Александр не подтрунивал, старался даже подбодрить.

* * *

К посадочной полосе, постепенно уменьшая скорость, приближается самолет. Летчик выпустил шасси, закрылки и плавно начал снижаться. На фоне розового заката самолет кажется волшебной птицей.

Началась отработка полетов в сумерки. Это потруднее, чем днем. Усложняется расчет на посадку — рассеянный свет изменяет облик окружающих предметов. Даже не каждому отличному летчику посадка в сумерки удается сразу.

Сегодня летает третья эскадрилья. Белов лежит на траве в нескольких сотнях метров от начала посадочной полосы. Он не пошел в город, хотя его так настойчиво звал Зуб. «Хватит. Нужно сначала стать хорошим летчиком, а потом развлекаться».

Белов на себя сердит. Он попал в число тех неудачников, [146] на которых сумерки подействовали отрицательно. Никак не получается расчет на посадку. Стоит на одну-две секунды раньше или позже убрать обороты двигателя, и самолет не попадает в полосу точного приземления. Весь полет оценивается только на «удовлетворительно».

И вот, вместо баскетбола и кино, Александр по совету командира звена наблюдает за посадкой самолетов. В этот вечер я проверял готовность прожекторов к ночным полетам и увидал Белова.

— Вы что здесь делаете и где ваш друг?

Белов быстро вскочил и сказал то, что мне уже было известно от Шепелева и Баркова.

— Хорошо, давайте проследим расчет на посадку вместе.

Вообще-то, это должен был сделать кто-то из эскадрильи Баркова. Но раз так сложились обстоятельства, я решил сам заняться с молодым летчиком и заодно поближе его узнать.

Полеты в сумерках продолжались. Один истребитель снижался после четвертого разворота. В точке выравнивания летчик плавно перевел самолет в режим выдерживания и убрал обороты. Машина пронеслась над землей и мягко коснулась основными колесами полосы.

— Хорошо?

— Отлично! — сказал Белов, улыбнувшись.

В это время на расчетную прямую вышел очередной истребитель. Он летел значительно выше предыдущего. Летчик видел ошибку и снижался с большой скоростью. За ним, но гораздо ниже, «подтягивал» еще один самолет.

Я обратился к Белову:

— Представьте себе, что определенной скорости и оборотам двигателя соответствует «идеальная» глиссада планирования. Какие бы ошибки летчик ни допустил на третьем или четвертом развороте, он может всегда определить — выше или ниже этой глиссады он планирует. Если выше, то скорость растет, ниже — скорость падает. Конечно, это при постоянных оборотах двигателя. И задача летчика заключается в том, чтобы не планировать с ошибкой в точку выравнивания, а выйти на расчетную, или «идеальную», глиссаду как можно раньше... Если поймете — расчет на посадку не будет казаться сложным.

Белов слушал и внимательно следил за посадочной полосой. [147]

Действительно, первый самолет снизился до расчетной глиссады, летчик увеличил обороты и с высоты 150–200 метров планировал без отклонений. А тот, который «подтягивал», вышел на эту глиссаду снизу, немного прибрал обороты, опустил нос и перешел в нормальное планирование. У обоих самолетов глиссада была точно направлена в точку выравнивания.

— Разрешите присутствовать?

Я обернулся и увидел еще двух молодых летчиков: Нестерцева и Судкова. Очевидно, решили разыскать товарища. А может быть, Нестерцев хотел помочь Белову?

Борис Нестерцев оказался лучшим летчиком, прибывшим из училища: всегда подтянут, дисциплинирован. Он попал в эскадрилью Туркина, но прежние приятельские отношения с Беловым у них продолжались.

Конечно, для Белова было бы лучше дружить с Нестерцевым, чем с Зубом, но советовать этого не следовало. Дружба с Зубом обязывала его самого не нарушать дисциплину и, кроме того, положительно влияла на товарища. Сегодня Зуб ушел в город один, а в следующий раз, пожалуй, подумает. Ведь о нашей сегодняшней встрече он узнает.

— Идите, идите поближе, — зову я лейтенантов. Летчики подошли. У Судкова тоже не ладилось с расчетом, и он спросил:

— А как определить, что глиссада планирования нормальная?

— Разрешите, я объясню, — обратился ко мне Белов.

Я разрешил.

— Нужно установить заданные обороты турбины и скорость планирования. Если самолет планирует в точку выравнивания и скорость при этом сохраняется постоянной — это и есть расчетная глиссада.

Мне было приятно, что молодой летчик быстро усвоил сказанное. Ну, а ошибки в технике пилотирования — неизбежное явление. У молодых летчиков их больше, у опытных почти не бывает. Ошибки можно вскрыть и исправить. Со временем летчики научатся без труда взлетать и садиться, освоят полеты в сложных метеоусловиях и ночью.

А вот как относиться к таким нарушениям, какие допустил Зуб, а вслед за ним Денисенко?.. У Зуба уже второе [148] нарушение правил полетов. Недавно он слишком низко вывел самолет из пикирования при стрельбе по наземным целям. А Денисенко убрал шасси на очень малой высоте.

Конечно, летчиков строго наказали, отстранили от полетов. Но это еще не все. Характер нарушений очень настораживал. Ну ладно, если они случайны. А если — следствие недисциплинированности?

Мне неоднократно приходилось наблюдать, как неоправданный риск, а тем более плохая исполнительность ставили летчика на грань катастрофы. Если вовремя не принять нужных мер, нарушители прослывут «смелыми», у них даже могут появиться последователи. Тогда вести борьбу с нарушениями станет особенно трудно.

«Нет, нет, нарушения должны ликвидироваться в самом зародыше, только тогда отведешь беду», — думая об этом, я снова вспоминаю Зуба и Денисенко.

— Как чувствует себя Денисенко? — спрашиваю я летчиков.

— Переживает, ни с кем не разговаривает.

— Так что же, он считает себя правым?

— Нет, он понимает, в чем ошибка, но это так для него неожиданно! Ведь никогда раньше у него не было нарушений.

— А почему он убрал шасси так низко?

— Спешил догнать ведущего.

Это успокаивало. Очевидно, ошибка Денисенко случайная. Хотел сделать лучше: не отстать от ведущего, быстрее набрать скорость. Чувство, знакомое каждому пилоту. Но говорить об этом молодым офицерам сейчас было бы неправильно. Следовало обострить их непримиримость к ошибке товарища, и я говорю:

— Если все будут так пристраиваться к ведущему, то за один вылет мы побьем половину самолетов. Грубое, исключительно тяжелое нарушение.

И тут я встретил удивленный взгляд Судкова. Нет, не дошли до него мои слова. Нужно показать опасность допущенной ошибки. Пытаюсь объяснить.

— Может ли летчик быть сразу уверен, что самолет летит, а не отделился от полосы раньше времени из-за мелкой неровности? Может ли он быть уверен в том, что сам процесс уборки шасси — постановка рычага вверх — не приведет к изменению угла атаки самолета? А ведь [149] если это случится, то машина на огромной скорости коснется полосы, но уже без шасси...

Летчики молчат: с одной стороны, они жалеют своего товарища: ведь полет пары оценивается по времени сбора, а Денисенко хотел его сократить; с другой — они поняли всю безответственность совершенного поступка.

Летчики в душе осудили Денисенко. А что они думают о самовольстве Зуба? Это очень важно, и я продолжаю разговор.

— Хорошо, Денисенко, очевидно, понял цену своего нарушения. Но Зуб-то ушел в город! Значит, на него отстранение от полетов не подействовало?

— Нет, нет! Он тоже переживает. И ушел ненадолго, — горячо заступился за друга Белов.

— Что же, ему легче без коллектива, без друзей?

— Да! Он же... очень самолюбив. Шел все время впереди, и вот...

Действительно, техника пилотирования у Зуба отличная. Но эти два срыва...

Заступился за него только Белов. Нестерцев и Судков молчали. Возможно, они и не соглашались с Беловым. Белов, словно чувствуя, что он один, еще взволнованней оправдывал друга.

— Вы знаете, он сделал несколько заходов для стрельбы по наземным целям, но попаданий оказалось мало. И он решил...

В порыве защиты Зуба Белов покривил душой, и его пришлось одернуть.

— Неправда! В двух заходах он выполнил стрельбу на оценку «хорошо».

Перед правдой пришлось отступить.

— Но он хотел на «отлично»!

Нестерцев уточнил:

— И не только на «отлично». Зуб обещал летчикам уложить в мишень пять снарядов сверх высшей оценки.

Эти слова поразили Белова словно гром, и он укоризненно посмотрел в сторону товарища: зачем выдавать? Пришлось снова вмешаться в разговор.

— Вы напрасно, Белов, не договариваете. Если известна причина предпосылки к летному происшествию, то последующие нарушения можно легко предупредить, если же скрывать — неизбежна аварийность.

И я рассказал летчикам историю, которая в свое время [150] глубоко меня поразила и запомнилась на всю жизнь. Поведал ее нам на фронте командир полка Георгий Черепанов.

История такова. Два летчика влюбились в одну девушку. Дом, где она жила, стоял в нескольких километрах от аэродрома. И когда бы друзья ни возвращались с задания, у них всегда находилось время пройти бреющим над заветной крышей.

Однажды они стали по очереди пикировать на дом. Девушка махала летчикам. Но в одном из заходов ведомый не справился с управлением и врезался в землю.

— А ведь катастрофы могло и не быть, если бы один из друзей вовремя остановил другого. Вот к чему приводит безрассудный риск, — закончил я печальный рассказ.

Летчики молчали, а я думал: поймут ли они, что полку нужны смелые, но дисциплинированные офицеры. Поймут ли, что их будут кропотливо, настойчиво учить летному мастерству, терпеливо разъяснять и исправлять ошибки, но вместе с тем будут строго спрашивать с нарушителей.

Поймут! Эти трое — хорошие ребята.

— Ну что ж! О дисциплине, о смелости и риске мы еще поговорим, а сейчас идите.

Лейтенанты пошли в городок, а я отправился на командный пункт. Предстояли ночные полеты.

* * *

Полеты, полеты, полеты. Они чередуются с днями предварительной подготовки, профилактическими осмотрами техники. Летаем в одну, две смены. Нагрузка на личный состав огромная. Но никто не ропщет, все понимают, что так нужно для повышения боевой готовности полка.

Летчик должен уметь летать и поражать воздушного противника в любых метеоусловиях. Поэтому он последовательно овладевает техникой пилотирования в зоне, закрытой кабине, на большой высоте, а позже — в облаках и ночью.

Для наших молодых офицеров полеты на средних высотах — уже пройденный этап. Почти не встречаются у них ошибки, которые прежде допускались на взлете, посадке, в зоне. Сегодня состоятся звеньевые полеты на перехват в стратосфере. [151]

Первым уходит звено из эскадрильи Туркина. Минут через десять — Шепелев со своими питомцами.

Первое звено быстро набирает высоту. Яркое солнце слепит глаза.

— Приготовиться к развороту влево, включить форсаж, — услышали летчики команду офицера наведения.

Самолеты несколько растянулись, инверсионный след с поднятием на высоту исчез. «Трудновато придется с поиском цели», — подумал командир звена.

Гулкие выхлопы и легкие облачка позади самолетов, быстрый прирост скорости подтвердили доклады летчиков о том, что форсаж включен.

— Запотевает подвижная часть фонаря! — неожиданно передал Лощиков.

— Проверьте герметизацию, — приказал ведущий, — и усильте осмотрительность.

Командир звена понял, что летчик включил герметизацию не на земле, а в воздухе на высоте двух-трех тысяч метров. Кабина недостаточно прогрелась, поэтому и запотела боковая часть остекления. Лобовое стекло не запотеет, но наблюдение за целью, особенно за самолетами в группе, усложнится.

— Атакуйте последним, если будете хорошо видеть цель, — уточнил командир задачу летчику.

— Разворот влево, крен двадцать градусов, — послышалась команда с земли.

Звено в правом пеленге начало плавно разворачиваться. Вниз видимость хорошая. Под самолетами раскинулись облака. Белые, волнистые, они очень напоминали бушующее море. Горизонт виден плохо: нет четкой линии, разделяющей небо и землю. Трудно понять, в каком положении самолет. То кажется, что он идет с очень большим углом атаки, то создается впечатление, будто мчится на предельной скорости. Усилия на ручке управления стали тянущими. Это первый признак приближающегося волнового кризиса: скорость действительно велика.

Разворот закончен, а цели не видно. Нестерцев с Лощиковым заметно отстали, правый ведомый — Щеглов — вышел вперед, обогнав ведущего. Если дать ему команду уменьшить обороты — он отстанет, так как маневр по скорости в стратосфере исключительно сложен, во всяком случае, для начинающих высотные полеты. [152]

— Атаковать будете первым! — передал командир вышедшему вперед Щеглову. — Форсаж не выключать!

В воздушном бою на большой высоте двигатели работают на максимальной тяге, и почти невозможно добиться одинаковой скорости для всех летчиков. Поэтому всегда предусматривается возможность смены ведущих.

— Цель впереди — четыре! — услышали летчики информацию с земли.

Напрягая зрение, ведущий чуть правее и выше увидел четыре точки.

— Цель вижу, высота ... курс ... — передал командир звена на командный пункт.

— Приготовиться к атаке!

Но вышедший вперед Щеглов цели не видел и продолжал лететь прежним курсом.

Летчик заметил самолеты «противника» слишком поздно, однако решил атаковать. Чтобы немного отстать, он выключил форсаж. Это была ошибка: самолет заметно уменьшил скорость и стал отставать от группы. Повторное включение форсажа положение не исправило: группа ушла далеко вперед. Летчик, видимо, забыл, что в стратосфере нельзя уменьшать тягу двигателя. Ему следовало прибегнуть к маневру в горизонтальной плоскости.

Командир звена атаковал цель, вышел влево с небольшим набором высоты и стал наблюдать за действиями ведомых.

Нестерцев с трудом догонял цель. Вот он на дистанции действительного огня, но «противник» отвернул влево и пошел с набором высоты. Самолет Нестерцева резко накренило и отбросило в сторону. «Попал в спутную струю, — подумал ведущий. — Пожалуй, атаки не получится».

Однако летчик энергичными действиями рулей вывел самолет из струи и снова сблизился с «противником».

— Ближе, ближе! — командовал ведущий, продолжая наблюдать за действиями летчика.

Нестерцев все же атаковал цель и, выйдя влево, пристроился к командиру.

Результат боя таков: двое атаковали, двое нет. Щеглов сильно отстал. Лощиков не мог сблизиться с целью, потому что запотел фонарь.

Повторная атака запрещена. С командного пункта передали, что на подходе звено Шепелева. [153]

Итог воздушного боя не радовал командира звена. И причины провала казались совершенно ясными: один из летчиков не загерметизировал кабину перед вылетом, второй — выключил форсаж в процессе воздушного боя. Такие ошибки исправить в воздухе очень трудно, особенно когда самолеты летят на большой высоте с огромной скоростью. Но предупредить их вполне возможно. «Видимо, я не проявил достаточной требовательности, не проверил летчиков как следует перед полетом», — думал командир звена.

А тем временем в атаку пошло звено капитана Шепелева. Справа от ведущего — Зуб, а вторую пару ведет Белов. Так распорядился Барков, потому что так они летали уже несколько раз на средних высотах.

Судкову тяжелее всех. Он самый крайний справа, а быть замыкающим, как известно, много тяжелее, особенно в стратосфере.

«Не растягиваться, не растягиваться, точно выдерживать заданную дистанцию», — не выходили из головы летчика указания Шепелева.

В остром пеленге звено разворачивалось на цель. Красиво наблюдать за такой атакой в стратосфере. Но как тяжело в этот момент летчикам! В сторону солнца без специальных очков смотреть почти невозможно. Линия горизонта совсем не просматривается. Поэтому нет-нет да и нужно взглянуть на пилотажные приборы. А вдруг превысишь необходимую скорость полета? Ведь на режиме, близком к максимальной скорости, в стратосфере маневренность резко снижается, самолет менее послушен, «рыскает» в стороны, раскачивается. Огромное напряжение воли испытывает каждый летчик. Нервы словно натянутые струны. Но, оказывается, нервы тоже поддаются настройке, и три самолета безукоризненно повторяют рисунок первого — ведущего.

Летчики ясно видят самолеты «противника» — четыре увеличивающиеся точки. Командиру звена не нужно распределять цели. Все продумано заранее, на земле. Шепелев будет атаковать ведущего — левого крайнего, Судков — правого, замыкающего. У каждого свой «противник».

Напряжение растет с каждой минутой. Шепелев припал к прицелу. Красноватая точка визира наложена на цель. «Обрамлением» ромбиков автоматически вводится [154] дальность. Цель растет, растет... Через несколько секунд пора открывать огонь.

Но и в этот момент нужно посмотреть, где соседние самолеты. Шепелев бросает беглый взгляд по сторонам. Слева пара Шепелева, сзади ведомый Судков. Как хорошо, что строй не растянулся, — это значительно облегчит одновременную атаку.

И вот Шепелев уже отстрелялся. Следует плавный отворот влево. Беспокойный взгляд ищет ведомого: как он там?

А Судков сближается с целью. Вот-вот он откроет огонь из фотопулемета.

Огонь!

Атака закончена, звено в сборе.

— Повторная атака! — услышали летчики по радио приказ командира звена.

Четкие действия сократили время первой атаки до минимума. Конечно, в этом случае в учебных целях следует повторить атаку. И звено вновь устремляется на самолеты «противника».

Чувство удовлетворенности после успешного выполнения задания не покидало летчиков до самого приземления. А если бы они знали, что стрельба всех (после проявления пленок) будет оценена на «отлично» и всему звену на полковом разборе командир объявит благодарность, — они радовались бы еще больше.

Иное настроение царило в эскадрилье Туркина. Командир подробно разобрал ошибки каждого летчика. Досталось Щеглову и Лощикову. Да и Нестерцеву, идущему впереди других, следовало выполнить атаку значительно лучше.

— Ну так что ж, — заключил командир, — сегодня в соревновании мы отстаем. И отстаем по своей вине. Дальше так дело не пойдет. Прошу каждого продумать свои ошибки. Кому трудно — поможем. Подтяните дисциплину, повысьте требовательность к себе.

Летчики переживали. Но в глазах у каждого можно было прочитать: «Не беспокойся, командир, мы сделаем все, чтобы исправить свои ошибки».

Не верить этому не было никаких оснований.

* * *

Если бы Шепелеву сказали: дай характеристики своим питомцам, он без колебаний первое место в летной подготовке [155] отвел бы Зубу. На второе поставил бы Белова: программу осваивает уверенно. А вот в отношении Судкова не знал, что сказать. Юрий Судков, краснощекий, застенчивый крепыш, ничем особенным среди летчиков не выделялся. Многие упражнения ему давались с трудом. Зато полюбилась Шепелеву его исполнительность. В порученное дело летчик вкладывал душу, не уставал повторять упражнения по многу раз, и если заучивал хорошо, то выполнял точно.

Юрий по-прежнему оставался скромнягой. Он редко вступал в споры, старался держаться в стороне. И кто бы мог подумать, что именно он, Юрий Судков, станет героем дня, человеком, совершившим подвиг.

Все обстояло просто, даже слишком буднично. На стоянку рулил самолет. Как выяснилось потом, у машины отказал левый тормоз. Летчик пытался тормозить, но — никакого эффекта. Он выключил двигатель, а самолет, развернувшись влево, продолжал упорно катиться в сторону, где стояли другие боевые машины. Столкновение казалось неизбежным.

Техники, стоявшие рядом, растерялись. И вдруг они услышали властный голос:

— Держать! Держать самолет!

Это командовал Судков. Никто и не заметил, как в мгновение ока он очутился возле самолета, руками и грудью пытался остановить неуклонное движение тяжелой машины.

Конечно, сил не хватало, и расстояние между самолетами быстро сокращалось. Всего два метра оставалось между консолями плоскостей, когда на помощь подоспели техники и другие летчики, стоявшие невдалеке. Катившийся самолет был остановлен, столкновение предотвращено. Однако Судков не успел отскочить в сторону, и два металлических ребра атаки сдавили грудь. Сдавили на какие-то доли секунды, ибо усилиями товарищей Юрия Судкова удалось вызволить из стальных объятий. Но его все-таки пришлось отправить в госпиталь.

Вот и вся история. Судков вскоре выздоровел. За спасение машины ему объявили благодарность.

Можно было бы об этом случае и не упоминать, если бы он не вызвал больших разговоров среди молодых летчиков.

Одни считали Судкова настоящим героем. [156]

— Молодец, Юрик! Встал грудью навстречу опасности.

Другие не видели в поступке Судкова никаких патриотических начал. То же самое сделал бы и Зуб, и Хваткин, и Белов. Но первым увидел беду Судков. Он и не мог поступить иначе, как броситься на спасение самолета.

Третьи считали риск Судкова неоправданным.

— Жизнь летчика дороже машины. Если бы даже самолеты столкнулись, больших повреждений быть не могло. Самолеты в мастерских отремонтировали бы за три дня. Пожалуй, рисковать не стоило.

Я не мог пройти мимо этих разговоров и поручил своему заместителю по политической части майору Сухонову организовать беседу о воинском долге и дисциплине.

Беседа состоялась. Сухонов начал ее с примера смелости и отваги советских летчиков в боях за Родину.

...Звено Александра Покрышкина находилось над линией фронта, когда показалась группа фашистских бомбардировщиков. Их было более тридцати.

Передав по радио обстановку на командный пункт, Покрышкин ринулся в бой. Горит один, второй бомбардировщик. В группе врага переполох: бомбы сыплются на свои войска. Истребители прикрытия тоже растерялись, они не могут понять, в чем дело.

Но когда бомбардировщики стали поворачивать вспять, появилось еще несколько больших групп Ю-88, Хе-111 — всего до шестидесяти самолетов.

Покрышкин снова устремляется в атаку. Трассы от пуль и снарядов вражеских бомбардировщиков направлены на четверку отважных советских истребителей. Они образуют огненную сеть. Трудно пробиться к вражеским машинам через такую завесу. Но долг превыше всего. Покрышкину поставлена задача — не пропустить самолеты врага, и он ее выполняет.

Сознание высокого воинского долга — вот что руководило в бою действиями прославленного летчика.

Кроме того, он был уверен, что с минуты на минуту подоспеет помощь: ведь в готовности помер один сидят эскадрильи, полки на многих аэродромах. И помощь пришла. В самый разгар боя, когда вражеские летчики, несмотря на потери, считали, что они вот-вот достигнут цели, появилось несколько групп краснозвездных истребителей. В этом воздушном сражении враг понес большие [157] потери. Массированный налет удалось отбить благодаря мужеству и отваге советских летчиков.

Так было в бою. А разве в условиях боевой учебы нет места подвигам?

Майор Сухонов напомнил молодым офицерам, как спас дорогостоящую опытную машину летчик-испытатель Казаков, каким прекрасным выглядит поступок техника Жолудева, вынесшего своего командира из горящего самолета, какое мужество потребовалось первым в мире космонавтам.

— Уж таков советский человек: когда дело коснется интересов Родины, партии, нашего народа, он способен на любой подвиг.

Потом Сухонов перешел к анализу поступка Судкова.

— Тот, кто не видит в нем элементов мужества, внутренней собранности и дисциплины, глубоко ошибается. И риск летчика совершенно оправдан.

Я смотрел, как воспринимают офицеры слова замполита. Они с большим вниманием прослушали рассказ о подвиге Покрышкина и случаи из мирных будней. Однако, когда речь зашла о делах нашего полка, «ошибающиеся» начали переглядываться. Среди них оказался и Владимир Зуб.

Замполит продолжал:

— Мы не можем оценивать морально-боевые качества летчика и техника стоимостью поломанной консоли или разбитой машины. Для нас важно одно: офицер предупредил аварию или поломку — за это ему всенародное спасибо.

Мы все сказали спасибо и Судкову, который оказался находчивее других и подавил в себе страх, спасая самолет.

Зуб посмотрел на Хваткина. Ему не хотелось относить себя к числу «других», и потому последние слова Сухонова он встретил с нескрываемой иронией. «Заметь я первый, — так и хотелось крикнуть Зубу, — да я б один остановил самолет». Это уж бахвальство. Но оно еще живет в молодом офицере, и никак его не скрыть.

После выступления Сухонова первым попросил слово Нестерцев.

— Конечно, каждый, кто пришел в армию, мечтает о подвиге. Но где и когда он его совершит — не знает. Поэтому к подвигу нужно быть готовым всегда.

За эти слова Нестерцева можно было похвалить. Но затем [158] он стал принижать роль дисциплины в свершении подвига.

— Так что же, по-вашему, получается, — перебил его Туркин, — что на подвиг в равной мере способен и самый отъявленный разгильдяй, и самый дисциплинированный воин? Нет уж, извините. Самоотверженный поступок неорганизованного человека — это случайность. Зато собранный, дисциплинированный воин всегда готов к подвигу.

Я поддержал Туркина:

— Мне пришлось воевать в одном полку с летчиком Шурыгиным. Летал он прилично, однако имел дисциплинарные проступки. Однажды прилетел с задания и произвел посадку с убранными шасси. Шурыгин не выполнил требований инструкции летчику, и его судил военный трибунал. Законы войны суровы, но летчика все же оставили в полку. Он продолжал летать с нами, хотя долго не мог открыть боевого счета: мешала небрежность, неорганизованность. Потом Шурыгин сумел преодолеть в себе этот порок. Он сбил несколько фашистских самолетов, и судимость с него была снята.

Впоследствии он совершил подвиг. В одном из боев в районе Сычевки Шурыгин поджег фашистский самолет, но сам был подбит и приземлился в тылу врага. Утром избу, где он нашел убежище, окружили враги. Из пистолета Шурыгин убил нескольких фашистов. Когда дом подожгли, летчик застрелился. Он предпочел смерть фашистскому плену. Об этом позже рассказали нам партизаны.

Вслед за Туркиным в беседу вступили и другие летчики. «Непримиримые» не унимались.

— Чкалов был великим летчиком, но тоже допускал нарушения правил полетов.

— Он под мостом на Неве пролетал.

— Нет, для смелости дисциплина не так уж важна.

В репликах Зуба и Хваткина не чувствовалось прежней уверенности. Однако они, имея в виду свои дисциплинарные проступки, не хотят оставаться за бортом жизни смелых и умелых.

Хорошие, но еще наивные ребята. Конечно, будет случай — они не пропустят его, ради большого дела не пожалеют ни сил, ни энергии, ни даже жизни. И разве не в этом основа проявления сознательной дисциплины? Конечно, [159] в этом. Однако сейчас им очень нужно внушить, что даже маленькое нарушение установленных правил ведет к большим происшествиям на земле и в воздухе.

Очень хорошо выступил Белов.

— Мне кажется, — сказал он, — что нам теперь должно быть стыдно, когда нас упрекают в плохой дисциплине. Мы уже давно не дети. И просто неудобно, если командир водит нас за ручку, словно первоклассников.

Зуб ерзал на стуле, чувствуя, что слова друга бьют прежде всего по нему. А Белов продолжал:

— Есть такое хорошее, емкое слово: самодисциплина. Кто с ним еще не знаком, давно пора познакомиться. Оно хорошо тем, что обязывает самого, по велению собственного сердца, строго выполнять все писаные и неписаные законы.

Оно мне очень нравится и потому, что обязывает всегда быть подтянутым, требовательным к себе в большом и в малом. А в трудную минуту помогает побороть страх и сделать все так, как нужно для лучшего выполнения задания, приказа командира.

Оно должно быть нами любимо и потому, что отвечает требованиям советской воинской дисциплины, основанной на сознательном исполнении воинского долга.

Хорошо говорит Белов. Но слова не его. Где-то вычитал. Ну что ж, и это хорошо. С тех пор как стал комсоргом эскадрильи, много читает. Это помогает и ему и Зубу разобраться в прежних грехах, правильно оценить свое поведение в коллективе.

После Белова выступают еще несколько летчиков. Интересная тема разговора захватила всех: спорят, с жаром доказывают свою правоту. Но теперь уже никто не отрицает необходимости строгой дисциплины в любом деле. Видимо, слова товарищей оказались достаточно убедительными. Мне остается подвести итог.

— Очень верно сказал Белов о самодисциплине. По существу, он выразил то самое сокровенное, что таится в сердце каждого из нас. Только один более требователен к себе, и это сокровенное уже стало законом его жизни, а другой все еще считает себя мальчишкой и не дает отчета своим поступкам. Но ведь пора бы, друзья, давно пора стать самостоятельными людьми.

Смотрю на Зуба. Он на меня. Смотрит не моргая. В глазах решимость. Наверно, и до него дошли проникновенные [160] слова. Дойдут... если не сегодня, то завтра обязательно дойдут.

Мне хочется высказанные в беседе положения продемонстрировать на практике нашей работы. И я продолжаю:

— Самодисциплина летчику особенно нужна. Ему часто приходится летать одному. Кто судья его поступкам в зоне или на маршруте? Только собственная совесть. Конечно, я, как командир, с него спрошу, так или не так он выполнил поставленную задачу. Но я не видел, как он ее выполнял, и верю на слово. Это правильно. И слова и дела летчиков должны быть едины. Тогда успех обеспечен. И командир всегда будет уверен в своих питомцах.

А от дисциплины, как говорится, до подвига — один шаг. Примеров тому бесчисленное множество.

Беседа затянулась. Но никто из летчиков и не помышлял быстрее уйти. Чувствовалось по всему, как растет и созревает крепкий боевой коллектив, проникнутый единой волей, общими стремлениями.

Разошлись перед самым отбоем.

* * *

Низкие, тяжелые облака нависли над аэродромом. Моросит дождь. Раньше такая погода считалась нелетной. А сейчас пара истребителей стремительно отрывается от земли и через минуту скрывается в мутной пелене облаков.

Идут учения. На перехват вылетел капитан Шепелев, но в паре не с «молодым», а со «старым» летчиком.

— Курс двести двадцать градусов, высота ... — слышит Нестерцев по громкоговорящей связи приказ офицера наведения. И не только Нестерцев. Когда в полку учения, сложные тренировки, а молодые летчики не могут пока летать по условиям погоды, они не отдыхают. Летчики помогают на старте, на командном пункте, в штабе. Им ведь тоже скоро придется летать в таких условиях и то, что чувствует летчик в воздухе, как происходит наведение его на цель, нужно знать. Поэтому они все на аэродроме.

— Вас понял, — ответил Шепелев.

Он сейчас в облаках. Ведомый где-то рядом. Оба внимательно следят за приборами, точно соблюдают режим [161] набора высоты. Они не видят друг друга, но самолеты параллельным курсом мчатся за облака. А облака темные — признак большой толщины и плотности. Самолеты слегка обледеневают.

Спросите в такой момент летчика, где он находится, скоро ли встреча с целью? Он не ответит. Да это сейчас и не требуется. Пробить облака! Собрать пару! — вот ближайшая задача.

Томительны эти несколько напряженных минут. Все внимание летчиков сосредоточено на приборах. Высота — курс, курс — авиагоризонт. Высота шесть, восемь, десять тысяч метров... Заметно светлеет! Еще несколько секунд — и облачность резко обрывается.

Внизу ослепительное волнистое море облаков, над головой голубизна и яркое солнце.

Пара за облаками. Шепелев бросает взгляд вправо — ведомый на месте.

— Облака вверх пробил. Высота ... — докладывает на землю ведущий.

Пара в сборе. Первая часть полета осуществлена успешно. Теперь нужно решить задачу на перехват. А как? Ведь летчики ничего не знают о цели. В это время с земли командуют:

— Курс двести двадцать, высота ... Цель — два «Орла», курс тридцать, удаление четыреста.

Все сразу прояснилось. Получив необходимые данные, летчики сами начинают анализировать обстановку: встреча должна состояться не менее как за 200–250 километров от прикрываемого объекта.

Но тут, как часто бывает, возникает неожиданная трудность.

— Курс сто восемьдесят! Цель отвернула вправо! — прозвучал в шлемофоне голос офицера наведения.

— Вас понял. Курс сто восемьдесят градусов...

Шепелев продолжает размышлять. «Дальность перехвата увеличивается, а погода неустойчивая. Надо быть готовым к посадке на запасной аэродром».

С командного пункта поступает новый сигнал:

— Еще влево двадцать! Включить форсаж, разгон до «максимальной».

И словно угадав беспокойство летчика, офицер наведения предупреждает: «Быть готовым к посадке на аэродром Н...» [162]

Зуб и Белов внимательно следят за наведением. Они уверены в своем командире звена. Ведь еще не было случая, чтобы он пропустил цель. И это закономерно. Опытный летчик своевременно и точно выполняет каждую команду, а штурман, прежде чем передать ее на борт самолета, взвешивает все «за» и «против». Вот и сейчас — большой риск уводить истребитель так далеко. Но цель очень важная, а командир уверен в Шепелеве, и подготовка офицеров боевого расчета командного пункта не вызывает сомнений.

Следует короткий радиообмен между землей и самолетом.

— Разворот влево на курс 90, крен 20.

— Вас понял. Цели не вижу.

— Цель ниже, левее на два-три километра.

— Цель вижу, атакую.

Летчики атакуют бомбардировщик и ложатся на обратный курс. Кажется, самое трудное пройдено. Однако впереди новые испытания. С командного пункта передают:

— Запасные аэродромы не принимают. Идти на свою точку. Снижаться только по моей команде.

Летчики понимают, что у соседей погода окончательно испортилась. В сердце закрадывается тревога. Какая погода у нас? Хватит ли горючего, чтобы долететь до своего аэродрома? Но твердый голос офицера наведения снова вселяет уверенность. Пара пробивает облака вниз и благополучно совершает посадку.

Как удалось выполнить такое трудное задание? Конечно, прежде всего помогла совершенная радиотехническая аппаратура, которой оснащены самолет и аэродром. Она дала возможность «видеть» даже сквозь облака все, что происходит в воздушном пространстве, и держать тесную связь между самолетом и землей.

Но главное — это люди, их техническая и тактическая грамотность. Сколько раз поднимался в хмурое небо командир звена Шепелев, прежде чем каждый его перехват стал неотразимым снайперским ударом по «противнику». Сколько напряженных минут и часов проведено у экрана радиолокатора офицерами наведения. И все-таки они добились своего: научились анализировать воздушную обстановку и безошибочно направлять летчиков на цель. [163]

Возможно, над этим задумались молодые офицеры. А может быть, над тем, как сами скоро пробьют мрачную толщу облаков и атакуют цель на дальних подступах к объекту... Но для этого нужно летать и летать, идти от простого к сложному, от легкого к трудному...

И вот уже наступило это время.

Такие же, быть может посветлее и потоньше, облака, такая же неровная, но более высокая их нижняя кромка. В остальном, как и прежде: разбегаются на полосе самолеты, отрываются и исчезают в мутной пелене. Но в полете уже не Шепелев, а Зуб, Нестерцев, Гуреев и другие молодые летчики.

Как они чувствуют себя, отгороженные от земли и неба непроницаемым экраном облаков? Пока не совсем уверенно. Трудно без привычки оставаться наедине с приборами и арматурой. Кабина сразу становится тесной. И хотя летчики много раз летали с инструктором, самостоятельный полет в облаках намного сложнее. Не успеваешь следить за показаниями приборов, находить тумблеры, кнопки и рычаги управления. Как говорят летчики, стрелки разбегаются. Уходит курс, непроизвольно уменьшается скорость, почему-то возникает крен. Что это — неподготовленность или растерянность летчика? Нет, просто он еще не приобрел нужных навыков в полетах по приборам.

Придет опыт — и все встанет на свое место. А пока, пробив облака и увидев ослепительное солнце, летчик радуется — можно передохнуть, ведь обстановка стала привычной.

Белов сегодня дежурный штурман на стартовом командном пункте. Он всегда со старанием несет службу, а сейчас тем более: руководить полетами в облаках — дело непростое. Склонившись над планшетом, он наблюдает за положением самолетов в районе аэродромов.

Мне, как руководителю полетов, хорошо заметно его усердие. Да и все летчики стремятся работать на совесть.

Молодежь строит заход и выполняет посадку хорошо. Но вот Белов встревоженно докладывает:

— 2–44 отклоняется от маршрута, по радио не отвечает.

На лице дежурного штурмана недоуменные вопросы: «Что с ним? Почему молчит? Может, вышла из строя радиостанция?» [164]

Стараюсь быть как можно спокойнее.

— Подождем, летчик дисциплинированный, должен вернуться с маршрута.

На планшете черная прерывистая линия подошла к первому поворотному пункту, описала полукруг и совпала со вторым отрезком маршрута. Однако через минуту появился новый полукруг и четкие штрихи отметок линии полета самолета уже приняли направление на аэродром.

— Молодец! Вот как нужно выполнять указания на полет!

Впоследствии я узнал: летчик действительно понял, что нарушилась радиосвязь, проверил напряжение в сети, работу генератора и приборов. Кроме нарушения связи, все в порядке. «Даже можно идти дальше по маршруту», — промелькнула мысль. Но летчик знал, что в таких случаях требуется немедленно возвращаться на аэродром, и подчинился выработанному правилу.

Самолет прошел над приводной радиостанцией выше заданного эшелона на 500 метров. И это тоже не случайно: на привод одновременно мог идти другой самолет. Потом летчик осмотрелся, снизился до заданной высоты, построил расчетный маневр и пробил облака вниз.

Радисты быстро нашли причину неполадок — произошел случайный обрыв проводки на вводе в шлемофон.

Это был один из случаев, когда летчик должен действовать в соответствии с пословицей: на бога надейся, а сам не плошай. Очень редкий, но весьма поучительный случай. И я подумал, что его обязательно следует разобрать с личным составом.

Однако летчик, оставшийся без связи, уже на земле. А как другие? Где Гуреев, отправившийся в маршрутный полет?

Оказалось, что дежурный штурман увлекся слежением за самолетом без связи и упустил из виду Гуреева.

— Где же Гуреев? — спрашиваю я.

— Сейчас доложу. — В голосе Белова чувствуется волнение. Да и как же иначе: просмотрел товарища, теперь нужно выходить из создавшегося положения.

Включены все локаторы и радиостанции. Запрос за запросом несется в эфир.

— Прошел дальний привод. Высота пять! — отвечает Гуреев. [165]

— Когда прошли дальний?

— Десять минут назад!

Радиолокатор увидел самолет в ста двадцати километрах. Его нужно вернуть на аэродром, но прежде еще раз убедиться, что это самолет Гуреева.

— Я — «Ястреб». Выполняйте мои команды! Доложите ваш курс!

. — Курс сорок пять.

— Отверните влево на десять.

— Вас понял.

На индикаторе кругового обзора отметка самолета заметно изменила курс. Это он.

— Идите курсом сорок пять. Садиться будете на свою точку. Высоту не теряйте. Уменьшите скорость. Снижение и пробивание облаков по моей команде!

— Вас понял.

Голос летчика спокойный, твердый. Еще бы — его видят, им управляют.

Уже на земле, анализируя свой полет, Гуреев подумал о тех нескольких минутах, которые он летал сверх задания. Но, в конце концов, не его вина, что за ним перестали следить. Да и при чем минуты? Главное в том, что первый маршрутный полет в облаках выполнен успешно.

В этот день полеты пришлось закрыть раньше, чем намечали. Прекратить, несмотря на умоляющие взгляды командиров эскадрилий. Метеорологи обещали резкое ухудшение погоды.

На лицах летчиков написано: «А вдруг метеорологи ошибаются?»

Нет. На сегодня достаточно. Не будем рисковать. Ведь многие летчики давно не летали в облаках.

Три красные ракеты сигнализируют об окончании полетов.

Закончен еще один летный день. Сделан еще один важный шаг на пути к высокому боевому мастерству. И ничего, что были ошибки: на ошибках учатся. Их нужно только своевременно замечать и быстро исправлять.

* * *

Осень. Все чаще тяжелые дождливые облака заволакивают небо. А у летчиков впереди большие дела.

Один за другим, точно по плановой таблице, стартуют [166] истребители и, выполнив задание, возвращаются на аэродром.

Первым заходит на посадку Хваткин.

— Прошел дальний.

— Посадку разрешаю, — говорю в ответ.

Самолет рядом с посадочной полосой, но его не видно за пеленой моросящего дождя. Легкая тревога в таких случаях не покидает руководителя полетов, хотя лицо и голос не должны этого выдавать.

— Шасси и закрылки выпущены, заход правильный, — докладывает лейтенант Зуб.

Зуб и Белов дежурят внизу, у стереотрубы. Их хорошо видно сверху, из окна стартового командного пункта.

Но что это? Самолет резко снижается. Он может приземлиться до полосы. Микрофон зажат в руке. «Может, помочь, подсказать?» Зуб и Белов бросают снизу нетерпеливые и даже недоуменные взгляды: «Почему так спокоен командир, почему не подскажет Хваткину?»

Но микрофон так и остается невключенным. «Справится сам! Вот сейчас летчик должен добавить обороты двигателя и немного повернуть влево».

И действительно, словно читая мои мысли, летчик исправляет ошибку и приземляется у посадочных знаков. Облегченно вздыхают воины, несущие стартовый наряд, л, конечно, руководитель полетов.

Хваткин — живой, энергичный летчик, однако в училище ставили вопрос: не отстранить ли его от летной работы. На то высказывали разные причины: уж больно мал ростом и с дисциплиной не все в порядке.

Ростом Хваткин действительно невелик, но разве в этом дело? Было бы здоровье, а его у летчика хоть отбавляй. Хуже с дисциплиной. С ней он до сих пор не в ладу. Я часто напоминаю летчику, что коллектив силен дисциплиной, организованностью. Хваткин это понимает, только не всегда справляется с собой. Но зато ошибки в технике пилотирования замечает быстро, исправляет правильно. Не любит подсказок. Вот почему я не стал указывать на его ошибку.

...На посадку планирует другой летчик — Лощиков. За этим нужно следить. Он быстро утомляется, а на посадке всегда до крайности напряжен. Лощиков может растеряться в сложной обстановке. Очень впечатлительный летчик. [167]

— Хорошо ли видите полосу?

— Полосы не вижу, — отвечает Лощиков.

— Подверните вправо на пять градусов. Видите?

— Сейчас вижу.

— Хорошо. Снижайтесь, снижайтесь! Уберите обороты полностью.

Самолет мягко касается полосы и заканчивает пробег.

С давних пор среди командиров существуют противоположные точки зрения на то, должен или не должен руководитель полетов подсказывать летчику. Одни считают, что подсказки — великий грех, что они приводят к излишней опеке и сильно вредят воспитанию самостоятельности и инициативы. Другие непрерывно подсказывают, уверенные в том, что только так и можно научить летчика.

Кто же прав?

Пожалуй, и те и другие по-своему правы. Но в их крайних взглядах скрыта ошибка. Нельзя так ставить вопрос: нужно ли подсказывать летчику? Главное — знать летчика, а летчик в свою очередь должен хорошо знать и понимать руководителя полетов. И не напрасно руководящими документами предусмотрено назначать руководителем только начальников летчика.

Прямой начальник хорошо знает подчиненных, знаком с их подготовкой, особенностями характера каждого. Он не станет подсказывать умелому. Но если летчик не из сильных, да к тому же имеет перерывы в полетах, или если создалась ситуация, в которой пилот может допустить грубые ошибки, руководитель полетов должен быть начеку. Он не только может, но и обязан успокоить, подбодрить летчика, мягко, не нарушая хода его мыслей, помочь в трудных условиях.

На посадку заходил летчик Лопырь. Доклад о выпуске шасси и закрылков от летчика получен. Самолет снижается все ниже и ниже. Но... что это?

— Закрылки не выпущены! — сообщают Белов и Зуб.

— Уходите на второй круг! У вас не выпущены закрылки. Заход по большой коробочке.

Самолет медленно, словно нехотя, набирает скорость и уходит на повторный заход. Через некоторое время летчик благополучно приземляется на аэродроме.

Лопырь забыл выпустить закрылки, но по привычке машинально доложил по радио, что они выпущены. [168]

В данном случае летчик пренебрег одним важным требованием безопасности полетов: сначала сделай, потом доложи. С Лопырем придется серьезно поговорить по этому поводу. А вот Зуб и Белов молодцы, своевременно заметили предпосылку. Им следовало бы вынести благодарность. Однако рано. Ведь они провинились.

Дело в том, что накануне вечером полковой врач зашел в общежитие к летчикам. Приближался час отбоя, но Зуба и Белова он не дождался. За нарушение предполетного режима отдыха обоих пришлось отстранить от полетов. Командир эскадрильи хотел наказать еще строже, но, узнав причину опоздания, решил ограничиться этой мерой. Друзья влюбились в двух девушек-сестер. Готовилась свадьба. Вообще-то Барков радовался этому — успокоятся «неразлучные». Однако нарушение остается нарушением, тем более оно связано с безопасностью полетов. И пришлось друзьям снова смотреть, как летают другие.

Мимо Александра и Владимира прошел капитан Высоцкий — штурман полка. Он покровительственно похлопал летчиков по плечу и отошел в сторону с инженером. О чем они могут так спокойно разговаривать, если через десять минут Высоцкий должен быть в воздухе?

Зуб посматривает то на штурмана, то на плановую таблицу, вычерченную мелом на классной доске. Видимо, и он беспокоится: не опоздал бы летчик с вылетом.

— Товарищ капитан, ваш вылет через десять минут.

Но напоминание Зуба на Высоцкого не подействовало.

Штурман махнул рукой: «Знаю, не мешайте», — и продолжал разговор с инженером. Александр и Владимир переглянулись.

Многие в полку недолюбливали Высоцкого за высокомерие. И очевидно, поэтому заулыбались «неразлучные», услышав команду по радио, обращенную к штурману:

— Запуск запрещаю. Опоздали на пять минут, зайдите ко мне.

Но вот летчики снова нахмурились и демонстративно отвернулись от подошедшей санитарной машины. Из нее вышел виновник их дежурства — полковой врач. Он примирительно и с сочувствием посмотрел на летчиков. Хотел остановиться, но заметил хмурые лица и зашагал на СКП. [169]

А летчики подумали: «Наверное, будет доказывать свою правоту в отношении Лопыря. У него утром давление было выше обычного, и врач подумал, не отстранить ли его от полетов. Только после замечания Баркова: «А не много ли — троих за один день?» — он согласился: пусть летает. Но, пожалуй, доктор был все-таки прав. Возможно, именно из-за состояния здоровья летчик забыл выпустить закрылки.

Чего греха таить — не всегда бывают довольны летчики медицинским осмотром перед полетом. Иногда ворчат на строгость полкового врача. Но сами-то понимают, что нет более верного и принципиального помощника у командира в борьбе за безопасность полетов, чем скромный, знающий свое дело полковой врач. Он вовремя подскажет максимальную нагрузку, выявит всех, кто чувствует себя плохо. А то ведь летчики часто из-за ложного стыда не говорят о плохом самочувствии и продолжают полеты в состоянии, которое может привести к летному происшествию.

А ведь предпосылок к летным происшествиям могло и не быть, если бы летчики честно перед полетом признавались: «Я лететь не могу. Сегодня плохо себя чувствую». Но, к сожалению, такие случаи редки, и за здоровье, безопасность летчика борется не сам летчик, а врач, иногда с трудом доказывая офицеру, что он нездоров и летать не может.

Вот доктор уже спускается по лесенке СКП и с явным желанием помириться подходит к Владимиру и Александру.

— Нас-то можно бы и не отстранять, давление же нормальное, — доносится обиженный голос Зуба.

— Мы теперь здорово отстанем, — вторит другу Белов.

— Ничего, не обижайтесь, — улыбается врач летчикам, — режим есть режим. Потом когда-нибудь сами благодарить будете.

И чувствуется, что летчики уже не обижаются на врача. Они тут же договорились об игре в шахматы. Хорошо, когда между людьми есть взаимопонимание. Без этого трудно, очень трудно служить, а еще труднее летать и руководить полетами.

Вот о каком случае мне хочется рассказать, пользуясь правом руководителя полетов. [170]

Это было в соседнем полку во время ночных полетов. Неожиданно по всему району резко понизилась облачность. Запасные аэродромы оказались закрытыми и не принимали. В воздухе осталось несколько самолетов. Что делать?

Чтобы успешно справиться с посадкой, летчики должны пройти дальнюю приводную радиостанцию на высоте не триста, а двести метров.

Ночь. Темнота. Огни взлетно-посадочной полосы отражаются в нависших облаках. Вспыхивают посадочные прожекторы. Один за другим садятся самолеты. Все идет нормально.

Но вот заходит на посадку капитан Бирюков. У него такая особенность: реагирует на команды с замедлением. Ему нужно больше времени, чем другим, чтобы понять и выполнить приказ.

За облаками Бирюков развернул самолет по стрелке автоматического компаса на приводную радиостанцию и передал:

— На посадочном.

Чувствуется по голосу, что летчик волнуется. Да и как jne не волноваться! За облаками луна, отличная видимость. Четко вырисовывается линия горизонта. Но стоило только самолету войти в облака, как вокруг кабины сразу все потемнело. Где небо, где земля, различить невозможно.

Волнуется не только летчик, но и весь расчет командного пункта. Стартовый наряд тоже не спокоен. Но этого летчик не должен чувствовать.

Бирюков передает на СКП:

— На «безопасной», облака вниз не пробил. И получил ответ:

— Снижайтесь до двухсот метров.

— Вас понял. Прошел дальний. Полосы не вижу.

— Ваша высота?

— Триста.

Руководитель полетов возмущен. Отлично видны огни самолета, который по самой нижней кромке облаков проносится над стартом. Стоило летчику чуть-чуть отжать ручку от себя, и он был бы под облаками, где хорошая видимость, обеспечил бы нормальную посадку. Ох, этот Бирюков! Заучил, что в облаках ниже трехсот метров [171] снижаться запрещено, и сомневается в правильности команды. А может быть, он ее не расслышал?

С самолета поступает тревожный сигнал:

— Высота тысяча. Иду в облаках. Мигает красная лампочка горючего.

Летчик ушел в облака. Боится снижаться. Тянет на высоту, где лучшая видимость. А горючего всего на пятнадцать — двадцать минут полета.

На аэродроме тишина. Все понимают сложность обстановки.

В таких условиях нужно как-то встряхнуть летчика, заставить его снизиться.

— Выполняйте мои команды беспрекословно! Разворот на дальний в облаках! Повторите заход!

Встревоженный Бирюков выполняет приказ и вновь выходит с посадочным курсом на привод, и опять на высоте триста метров.

— Прошел дальний, полосы не вижу.

— Вы снизились до двухсот?

— Нет, у меня триста метров.

Наступила критическая минута. Надо предпринять что-то такое, чтобы заставить летчика снизиться хоть на несколько метров. В открытое окно СКП хорошо видны огни самолета. Он опять идет по нижней кромке облаков, и, конечно, летчик ничего не видит. А снижаться не решается.

— Вас вижу, снижайтесь! Снижайтесь до двухсот метров!

Самолет плавно выходит под облака. Но летчик снова может войти в них.

— Смотрите влево. Видите огни ВПП? В облака не заходить!

— Огни вижу, но в каком направлении посадка — не пойму.

— Слушайте внимательно! Разворот влево на девяносто! Так, молодец. Сейчас идете перпендикулярно посадочному!

— Вас понял.

Голос у Бирюкова стал спокойнее. Это хорошо.

— Развороты будете выполнять только по моей команде! Делайте второй!

— Выполняю!

Третий и четвертый развороты, летчик совершил точно [172] по команде и благополучно приземлился. Горючего в баках почти не осталось...

У нас все помнят этот случай! Вряд ли кто из присутствовавших при посадке Бирюкова летчиков станет впредь раздумывать: выполнять или не выполнять команду руководителя полетов. Пример говорит сам за себя: промедление может привести к тяжелым последствиям.

Жизнь показывает, что авторитет руководителя полетов растет пропорционально его требовательности, выдержке, умению и справедливости. Летчик знает силу приказа и знает, кому доверяет.

Если же руководитель полетов не требователен и не уверен в правильности подаваемых команд (а это передается даже интонациями голоса), то он ставит летчика в трудное положение.

В части проверялась боевая готовность летчиков. От успеха перехвата цели зависела оценка работы всего коллектива. Цель шла на большой высоте, ночью, в облаках. Перехватчика пришлось увести, далеко от аэродрома. Команды следовали одна за другой.

И вдруг летчик передал, что горючего остается мало, не пора ли ему возвращаться? Его успокоили и продолжали наводить на маневрирующую цель.

Когда же погода испортилась, а радиолокаторы из-за большого удаления стали давать данные с пропусками, на командном пункте растерялись.

Несмотря на сложные условия, дисциплинированный и хорошо подготовленный воздушный боец четко и беспрекословно выполнял команды с земли. И только убедившись, что с земли ему больше не способны помочь, он принял самостоятельное решение.

В воздухе может сложиться настолько тяжелая обстановка, что управлять всеми поднятыми в воздух истребителями будет трудно, а иногда и невозможно. Инициатива, грамотность, трезвость мышления должны прийти летчику на помощь. Этому в значительной мере способствует его умение продумывать, анализировать каждую команду с земли. Летчик должен всегда хорошо представлять общую обстановку, свою роль и место в ней.

Многие летчики начинают понимать это после того, как несколько раз подежурят на стартовом командном пункте. Здесь они знакомятся с обстановкой в целом. Им становится более понятна роль руководителя полетов. [173]

Ведь находясь в составе стартового наряда, летчики являются первыми его помощниками. От их бдительности, инициативы во многом зависит успех организации и безопасности полетов. Доверие командира, сознание большой ответственности способствуют четкому исполнению обязанностей.

Приобретенный опыт характеризует зрелость летчиков. И я уверен, что ни Зуб, ни Белов уже не попадут в такое положение, в какое попал их товарищ вскоре по прибытии из училища в полк.

Ему, как помощнику руководителя, дали вводную: самолет планирует с убранными шасси. Летчик быстро ответил: «Даю красную ракету!»

— Хорошо, стреляйте!

Но сколько он ни старался, ракету не выпустил: такой ракетницей летчик никогда не пользовался.

...Летчик и руководитель полетов! Сколько труда вкладывает командир, чтобы воспитать у каждого воздушного бойца смелость, инициативу, волю к победе. Сколько раз приходится то мягко поправить, то строго наказать, чтобы шел молодой офицер верным путем.

Нелегко дается летчику высокое боевое мастерство. Много трудностей приходится преодолеть. Непонятными подчас кажутся жесткие требования командира, строгий регламент полетов. Но со зрелостью приходит и понимание.

Знать и хорошо понимать друг друга — вот основа, которую никогда не следует забывать в отношениях между руководителями полетов и летчиком.

* * *

Над головой синий шатер небес. Под крылом зеленая земля. А впереди слева сверкают в солнечных лучах стремительные истребители. Белову они напоминают ракеты, мчащиеся в холодную высь космоса.

Звено идет в правом пеленге. Александр летит замыкающим. Ему очень нравится групповой полет. Самолеты словно застыли. И не хочется отрывать от них взгляда.

Но вот в какой-то момент в глазах у летчика самолеты то начали двоиться, то вдруг куда-то пропадать.

«Что со мной? — подумал Белов, и тут же мысль, холодная, как змея, заставила содрогнуться: — Проверь кислород». [174]

Александр посмотрел на индикатор. Так и есть. Сегменты стоят неподвижно, не реагируют на дыхание. Летчик нащупал кран. Закрыт. Он резко крутнул. Сегменты индикатора дрогнули, живительные струйки кислорода пошли в легкие, по телу пробежал холодок. Сознание прояснилось, странные ощущения исчезли.

Истребители шли впереди, чуть в стороне. Белов увеличил обороты, и занял место в строю. «Как же я забыл открыть кран подачи кислорода на земле? — сетовал на себя летчик. — Ведь еще бы несколько секунд — и поминай как звали. Надо доложить командиру, предупредить от такой ошибки других».

Но тут же Александр представил себе суровое лицо командира эскадрильи. Спуску за плохую подготовку к полету он никому не дает. А за предпосылку к летному происшествию тем более. И начнут вспоминать этот случай на каждом разборе полетов.

В сознании долго боролись два противоречивых чувства. Одно напоминало: твой долг — честно во всем признаться. Другое отговаривало: не надо, ведь в самолете ты один, кто будет знать о твоей оплошности? Но. голос совести взял верх, и сразу после посадки Белов доложил командиру о случившемся.

И еще был у нас такой случай. Как-то вечером мне позвонили из городского отделения милиции.

— Служит у вас лейтенант Зуб?

— Служит, — отвечаю.

— Так вот, он сейчас у нас в нетрезвом виде.

Снова Зуб. Вроде пошел человек в гору. Стал хорошо летать. И в дисциплине подтянулся. Так нет. Снова срыв.

Я долго раздумывал над случившимся. Бывает же такое в жизни! Все хорошо дома, спорится работа. Даже перестаешь замечать исключительную прелесть, пусть трудноватой, дороги вперед. Сознание говорит: «Так и будет, ничего не изменится». Трудно представить, что может быть иначе. И все же порой случается иначе, чем думаешь. С ведром ледяной воды лучше всего сравнить неприятность, несчастье, внезапно обрушившиеся на голову. И вот тогда человек, с кем случилась беда, начинает думать о том, что было всего несколько часов назад. И таким милым, дорогим, хорошим и, увы, страшно недосягаемым, ушедшим сразу куда-то назад становится обычное прошлое. Человек поневоле начинает размышлять: [175] «А не сам ли я в этом виноват?» И где-то в глубине души зреет трудный ответ: «Да, сам. Не умел ценить настоящего!»

Тому, как жить по совести, учит советских людей Коммунистическая партия. Об этом ярко говорят Программа КПСС, моральный кодекс строителя коммунизма. Мы и раньше много беседовали с летчиками на морально-этические темы. Каждый хорошо понимает свой долг перед обществом. И все же приходится время от времени возвращаться к этой теме, чтобы в каждом летчике развить высокие морально-боевые качества, присущие защитникам нашей Родины.

Бывает, конечно, что несчастье приходит и не по твоей вине. Но в любом случае человек должен помнить: есть коллектив, который состоит из таких же, как ты, людей. Он все поймет, но будь честен и не старайся уйти в себя. Человек не может жить один, без общества.

А Зуб пытался справиться с собой сам. Но сил хватало не всегда. Да к тому же мешало самолюбие. Вот и получалось, что он порой сам становится себе врагом.

Мрачным вернулся Владимир в общежитие... Мы чувствовали, что внутри у летчика все кипит, но о случившемся он твердо решил молчать.

— Где был, что делал? — спрашивали его.

— У знакомых.

— У каких знакомых?

— Этого сказать не могу.

— Где выпил?

— Я не пил.

— Почему бежал от милиционера? Молчание.

Белов долго разговаривал с товарищем наедине, убеждал рассказать, как было дело. Но Зуб продолжал молчать. Он считал, что объяснять бесполезно.

Дело дошло до обсуждения проступка Зуба на комсомольском собрании. И лишь при выяснении товарищами всех обстоятельств происшествия обнаружилось, что Владимир почти ни в чем не виноват. Напутал милиционер, который задержал Зуба, гулявшего по городу в гражданской одежде. Владимир действительно не брал в рот ничего спиртного. А бежал от милиционера из-за мальчишеского озорства. [176]

Владимир очень не хотел, чтобы о случившемся знала невеста. Никому не говорил, что ходил к ней. Потому и молчал.

Обо всем этом я вспомнил перед партийным собранием, на котором Зуба и Белова собирались принимать в кандидаты партии. Как были, так и остались друзьями со своими особыми характерами. Зуб — упрямый, своевольный. Белов — выдержанный, принципиальный. И все же, внимательно присматриваясь к друзьям, нельзя не заметить огромных перемен. Здорово повзрослели наши новые однополчане. Честь коллектива стала для них превыше всего.

Разве не об этом говорит случай с Беловым: летчик пришел к командиру эскадрильи и обстоятельно доложил о своем промахе в полете. Зуб, хоть упорно молчал о городском происшествии, однако в душе его, широкой и своевольной, ярко горел огонек товарищества. Он глубоко переживал за честь своего подразделения, свято берег свои добрые чувства к любимой девушке. Но не всем и не сразу это удалось разглядеть.

Когда Зуб попал в отделение милиции, Барков категорически заявил:

— Вопрос ясен. Был основным нарушителем, так и остался. По-моему, он неисправим.

Я понимал Баркова. Ему надоело возиться с Зубом. Очевидно, больно было ему и неприятно, что не удалось поставить летчика на ноги. Столько труда вложено. Казалось, Зуб исправился, а тут новый срыв.

На собраниях Владимира критиковали многие летчики, даже самые близкие друзья.

— От Зуба мы много терпели в училище и продолжаем терпеть в полку. Надоело. Нарушение за нарушением.

Как хорошо, что весь этот серьезный разговор пошел на пользу. Когда Зуб и Белов стояли перед коммунистами полка, каждый из сидевших в зале мог смело сказать: «Есть доля и моего участия в том, что эти молодые офицеры сегодня станут коммунистами».

Мы приняли Зуба и Белова в партию. А потом гуляли на свадьбе друзей. Девушки-сестры стали их верными подругами. И это тоже всех нас очень радовало.

Так уж ведется в армии: беда одного — горе всего коллектива, радость товарища — общая радость. [177]

Мирно спит городок. Кругом ни души. Предрассветную тишину нарушают лишь шаги часового. Но вдруг протяжно и требовательно завыла сирена. И все ожило. Захлопали двери, застучали сапоги по асфальтированным дорожкам, загудели моторы автобусов, автомобилей.

Тревога!..

Все устремились на аэродром. Быстрее, как можно быстрее подготовить самолеты к бою. Медлить нельзя. Враг может напасть внезапно. Быстрый сбор личного состава, немедленная подготовка самолета к вылету, постановка боевой задачи — и летчики в кабинах самолетов ждут команды на взлет.

Самолеты звена Шепелева стоят рядом. Командир звена догадывается, что это начало учения, а учение — самый трудный экзамен. Выдержат ли его молодые летчики? Шепелев с волнением посматривает в утреннее небо. Рассветает быстро. Можно ожидать хорошую погоду. В простых условиях с заданием справятся все. Вот только Судков. За Судкова Шепелев тревожился больше всего, поэтому он поставил его своим ведомым, а Зуба соединил с Беловым.

Запуск! Взлет!

Загудели турбины двигателей, и самолеты пара за парой устремились в воздух.

— Цель на малой высоте!

Информация короткая, но летчики сразу поняли, что задача не из легких. Бомбардировщик, летящий над самой землей, — одна из самых опасных целей.

Для обнаружения цели и принятия решения в распоряжении расчета командного пункта имеется буквально несколько минут. Для атаки у летчика и того меньше.

Время! Главное — не потерять ни секунды!

Шепелев осматривает воздушное пространство. Все в порядке. Справа Судков, чуть выше в стороне пара Белова.

Летчики возбуждены. Внимание обострено. Не в первый раз вылетают они звеном на перехват, но сегодня вылет особый. Нужно найти и атаковать цель во что бы то ни стало!

Самолет на малой высоте настолько послушен, что, кажется, выполняет маневр раньше, чем летчик подумает о нем. С ростом скорости усилия на ручку и педали значительно возрастают, но в отличие от высотного полета [178] на малейшее движение рулей машина реагирует почти мгновенно. Внизу с огромной скоростью проносятся поля, леса, населенные пункты. Ориентировка сложная. От вертикальных потоков воздуха самолет дрожит, а иногда его бросает вверх, вниз, в сторону. Реагировать на болтанку рулями приходится непрерывно, энергично. Но именно напряженность и исключительная занятость возбуждают летчика и делают полет особенно интересным.

Полет на перехват цели на малой высоте скоротечен. Он напоминает стрельбу по быстро движущейся мишени. Не прозевал — попадание, запоздал — промах.

Команды с земли следуют одна за другой. Летчики четко повторяют маневр командира звена.

— Смотрите, ищите цель, — предупреждает Шепелев.

И он прав. Хорошая осмотрительность всегда решает успех перехвата. Но цели нет. Пара Белова поднялась выше, чтобы поддерживать связь с командным пунктом. Цели все нет, хотя у летчиков от напряжения устали глаза.

Белову хочется следить только за парой Шепелева. Ее можно потерять, а это большой минус всему звену. Но нужно искать цель, которая где-то рядом. И Белов ищет, одновременно посматривая в сторону пары командира звена.

«Что это? Неужели цель? Пожалуй, она». Большой грузный бомбардировщик кажется издалека маленькой блестящей полоской. И стоит оторвать взгляд — сразу же ее потеряешь.

— Вижу цель справа ниже!

— Атакуйте цель, слежу за вами!

Шепелев приказал Белову атаковать первым. Сам он цель пока не видит. В таком случае первой должна атаковать пара Белова.

Плавный, но энергичный разворот со снижением, быстрый взгляд на ведомого (не отстает ли?), и пара истребителей уже мчится наперерез «противнику».

Напрасно маневрирует бомбардировщик, пытается увеличить скорость, уменьшить высоту — истребитель все это выполняет быстрее и энергичнее.

Атакуют Белов и Зуб. За ним Шепелев и Судков. Затем следует команда ведущего на сбор:

— По местам, иду с набором высоты! [179]

И самолеты, несколько растянувшись после атаки, словно гусиная стая, разворачиваются на свой аэродром.

По радио слышно, что звено майора Баркова тоже перехватило цель, но третье звено навести не удалось. Это плохо. Если бы все три звена атаковали цели — быть эскадрилье снова передовой. А сейчас? Очень не хочется отдавать первое место второй эскадрилье. Да кто его отбирает? Ведь учения только начались. Впереди главные трудности. Вот их преодолеть — тогда успех обеспечен.

И словно вторя мыслям летчиков, с земли прозвучала команда:

— Следовать на запасной аэродром.

Нужно заметить, что аэродромный маневр не у всех командиров в почете. Тот, кто живет по принципу «как бы чего не вышло», не балует летчиков такими маневрами. А зря. Встретившись с новой для него обстановкой, летчик приобретает многие качества настоящего воздушного бойца. Конечно, порой бывает нелегко сориентироваться в незнакомом месте, но для того и существует боевая учеба, чтобы, преодолев трудную ступень, двинуться дальше в своем боевом совершенствовании.

Вот и сейчас, летчики устали, но — стараются выдерживать дистанцию и интервал как можно точнее. Всех тревожит мысль: «Сумеем ли успешно сесть на маленький полевой аэродром?» Полоса на нем грунтовая. Хорошо, что Барков часто тренировал взлету и посадке с грунта. Это поможет. А малозаметный аэродром хорошо знает Шепелев. Он его должен найти без труда.

И действительно, командир звена точно вывел летчиков в указанный пункт.

Впереди посадка. Аэродром кажется чужим, неосвоенным. Это естественно, ведь летчики прибыли сюда впервые. На своем аэродроме известны каждая дорога, речушка, селение. Можно построить заход даже при очень ограниченной видимости. Помогут знакомые ориентиры. А здесь все не так. Нет рядом города, даже деревня раскинулась далеко в стороне. Поле аэродрома круглое, зеленое, не видно привычной полосы, так облегчающей заход на посадку. Поневоле будешь волноваться!

Но не напрасно изучали летчики данные соседних аэродромов: мягко, один за другим бегут самолеты по ровному травянистому покрову. Даже не верится, что все оказалось так просто. [180]

И вот уже выключены двигатели. Летчики с удовольствием растянулись на зеленой нетронутой траве. Хорошо отдохнуть после трудного полета.

Через пятнадцать минут на площадку сели еще два звена. Подошли спецмашины с топливом и сжатым воздухом.

— Будем заправлять и готовить самолеты своими силами, — приказал Барков.

Инженер и техник только контролировали, остальное делали летчики. Инженер улыбался: «Не напрасно учил, вот и пригодилось техническое мастерство».

Летчики вспоминали, как нехотя проходили подобную практику. «Зачем она нам?» — думали они тогда. Сейчас все стало ясно. Запасных аэродромов много, технический состав не всегда имеет возможность прибыть туда вовремя. Вот и приходится летчикам самим готовить самолеты к повторному вылету. Ничего, справились отлично. И эскадрилья вновь заняла готовность номер один.

Ожидать пришлось недолго. Опять взревели двигатели, и самолеты устремились ввысь.

Погода портилась. Облака заволокли небо. Цель на этот раз высотная. Пришлось пробивать облака.

Летчиков наводили на цель новые командные пункты. И были самолеты так далеко от своего аэродрома, что имеющегося топлива на обратный путь никак не хватит. «Придется снова садиться на другой аэродром», — думали летчики. Но теперь посадка на незнакомом аэродроме уже не вызывала у них прежнего беспокойства. Как-никак, но даже малый опыт пошел на пользу.

Звено атаковало цель на большой высоте и начало снижение в направлении указанного аэродрома.

«Там наши товарищи по училищу!» — радовались летчики. И никому не хотелось ударить лицом в грязь перед сверстниками. Это подтягивало, заставляло сосредоточить все силы на точном соблюдении правил полетов.

— Роспуск!

И Шепелев сразу отвернул в сторону на курс пробивания облаков. За облаками остались трое. Три молодых летчика над чужим аэродромом! Но «молодые» ли они? Не пора ли называть их по-другому?

Нет, пожалуй, чуть-чуть рановато. Вот выдержат раз-другой экзамен на зрелость, тогда сама жизнь поставит [181] их в ряд с ветеранами полка. А пока только первый экзамен.

— Пошел!

Это передал Судков, вводя самолет в разворот.

За облаками осталась пара: Белов и Зуб. Друзья хорошо видят друг друга. Гордость наполняет их сердца. Еще на запасном аэродроме стало известно, что их звену командир объявил благодарность. Благодарность за успешный перехват на учении — что может быть приятнее для летчика?

...Вошел в облака Белов. Огромные белые горы легко поглотили маленький истребитель.

Зуб тоже установил посадочный курс, прибрал обороты и перешел на снижение. Верхняя кромка облаков, словно крышкой, захлопнула ослепительное солнце, стерла линию горизонта, замутила прозрачный воздух. Стало совсем темно. Но Зуб не тревожится, он уже летал и в таких условиях. Справится непременно, но хочется поточнее посадить самолет. Уж очень неудобно «мазать» перед лицом друзей.

Высота все меньше и меньше. Вертикальная скорость снижена до предела. Наконец сквозь рваные клочья туч просматривается земля.

— Облака вниз пробил!

Теперь расчет и посадка. Но они уже не так сложны, как казались раньше — несколько месяцев назад.

Вот убран полностью рычаг управления двигателем. Самолет проносится над самой землей и мягко касается колесами бетонной полосы. Трудный полет окончен.

На аэродроме летчиков встретили хорошо. Самолеты гуськом установили у заправочных колонок. Техники быстро и умело взялись за работу, а летчики тем временем знакомились с новой обстановкой.

Интересно побывать на другом аэродроме. Все и вроде бы одинаково и вместе с тем не так, как у себя дома. Очень хорош стартовый командный пункт, но почему так грязно у заправочных колонок? Воины всюду трудятся с большим старанием, но отчего они по-разному одеты, даже у летчиков нет единства формы? Это плохо. И гости делают вывод: «У нас бы к полетам не допустили в такой форме. Видно, с формой одежды здесь не все в порядке». [182]

А вот и старые товарищи по училищу. Прошло всего несколько месяцев, но хочется о многом расспросить: как живут, как учатся?

В свою очередь и гостей забросали вопросами:

— Правда, что у вас строгий командир? Что ходите только строем, а увольнения в город запрещены?

Когда-то Зуб и Белов сами задавали подобные вопросы, а теперь им стало не по себе. Нельзя сказать, что они столкнулись с расхлябанностью или отсутствием элементарного порядка. Нет! Они видели вокруг много хорошего. Но беспорядок, даже малейший, неприятно поразил уже привыкших к дисциплине людей. Поэтому никто из летчиков эскадрильи Баркова не удивился ответам Зуба.

— Командир наш — человек чудесный. И в город сходить можно всегда, но разве трудно спросить на это разрешение?

А хозяева удивились. Они знали Зуба другим. Их поразили слова летчика. «Как, Зуб — поборник дисциплины?» Это не укладывалось у них в голове.

Барков заметил изумление летчиков и в душе радовался за своего воспитанника.

Потом речь зашла о полетах. Оказалось, никто из здешних молодых летчиков не летает в облаках. О ночных полетах еще и не думали. На других аэродромах не бывали.

— Что-то вы, друзья, отстаете, — заметил Зуб.

— Видишь ли, — оправдывались хозяева, — была у нас предпосылка к летному происшествию, поэтому задержались с выполнением программы. Теперь нужна простая погода для полетов под шторками, а ее нет.

— Ну что ж, желаем успеха.

С нескрываемой завистью смотрели товарищи на Зуба, Белова, Судкова.

— Неужели и ночью начали летать? Вот это здорово! В стороне Шепелев о чем-то говорил с Барковым.

О чем же, как не о здешних летчиках и не о том уроке, который они получили из разговора со старыми товарищами. Слова друзей уже оставили в сознании глубокий след. «Оказывается, нужное дело — дисциплина, требовательность, порядок. У них нарушения и даже предпосылка произошли только из-за расхлябанности. А это и явилось тормозом в летной подготовке». [183]

Конечно, молодежь интересовали и другие вопросы. Разговор веселый, непринужденный, дружеский продолжался до получения нового задания.

И вот наши уже в кабинах своих самолетов. Прощальный привет.

— Прилетайте к нам, до свидания!

Пара за парой поднимаются в воздух истребители. Гул умолкает, самолеты скрываются в облаках.

Через несколько минут звенья снова ринулись в бой, чтобы не пропустить воздушного «противника» к обороняемым объектам.

Когда самолеты вернулись на свой аэродром, уже смеркалось. А на старт выруливала третья эскадрилья. Она готовилась к отражению «противника» ночью.

Летчики собрались возле самолетов. Барков сделал короткий разбор и поставил задачу на следующий день.

Все довольны. Трудный экзамен выдержали успешно. Теперь они могут летать в простых и сложных метеоусловиях, на больших и малых высотах.

И еще: сегодня летчики снова убедились, что они на правильном пути. Им привит хороший вкус к порядку и дисциплине.

* * *

...Вспоминается война. Весна 1942 года. Полевой аэродром на Западном фронте. Светает. На востоке сквозь белые хлопья тумана уже проглядывает солнце.

Из землянки — командного пункта полка — размашистым шагом вышел высокий подтянутый летчик. Это лейтенант Виктор Кулысов. Поставь его рядом с Беловым — не отличишь. На гимнастерке Кулысова ордена Красного Знамени и Красной Звезды. В то время такие награды в полку имели немногие. Виктор улыбнулся нам, помахал рукой и через несколько минут улетел в разведку.

Задание ответственное. Предстояло разведать несколько вражеских аэродромов, установить места сосредоточения резервов противника. В подобные полеты командование посылало наиболее умелых и смелых летчиков.

Кулысов в полете. Изрытые снарядами и минами поля, одиноко торчащие трубы на месте сожженных деревень — все говорит о близости линии фронта. Там, за речушкой, — территория, занятая врагом. [184]

Словно холодом веет с земли. Опасность подстерегает всюду. Откажет мотор — вынужденная посадка в тылу врага. Безобидный лесок, чудом уцелевший стог соломы может оказаться замаскированным зенитным орудием, а темные тучки на небе — фашистскими истребителями.

Медленно тянутся минуты. Но вот характерный изгиб железной дороги, город Сычевка и станция Новое Дугино. Впереди аэродром врага.

Резкое снижение. Аэродром слева под крылом. Надо быстро определить тип и количество вражеских самолетов. Вот вытянутые «мессершмитты», а рядом покрупнее — «юнкерсы». Всего шестьдесят самолетов. По рулежной дорожке, оставляя за собой хвосты пыли, быстро движутся четыре истребителя. Поздно — прозевали.

Яркое солнце помешало и зенитчикам. Вот что значит внезапность. А ведь на аэродроме до 64 стволов зенитной артиллерии. Только при отходе разведчика некоторые из них дали несколько залпов.

Южнее Сычевки облачность. Летчик переводит самолет в набор высоты и через несколько минут входит в спокойные, светлые облака. Вот когда пригодилось умение пилотировать по приборам. Маскируясь в облачности, Кулысов продолжает полет. Внизу Вязьма.

Снова курс на один из аэродромов. Но враги уже заметили разведчика. На полных оборотах, с копотью, набирают высоту два Ме-109. Небо стало белесым от разрывов зенитных снарядов. Маневрируя по скорости и высоте, летчик выходит на аэродром противника. Быстро подсчитаны самолеты. Резкий набор высоты. И последний шквал огня зенитных батарей остался где-то позади.

Вскоре Кулысов докладывал командиру о результатах полета. Разведывательные данные были очень ценными.

Но еще ценнее оказался для нас, молодых летчиков, пример смелости и мужества, показанный опытным воздушным разведчиком.

Мне вспоминается этот случай не потому, что полет на разведку был каким-то особенным. Нет, он скорее походил на один из типичных боевых вылетов, но в нем удачно сочетались смелость, риск и умение летчика.

А разве в условиях боевой учебы не приходится рисковать, проявлять самообладание, принимать ответственные решения? Все приходится. И победителем становится тот, у кого тверже воля, глубже знания, прочнее навыки. [185]

Вспоминая о военных годах, я всегда стараюсь внушить молодым летчикам, что героями становились прежде всего умелые, глубоко сознающие свой долг перед Родиной люди. Если воздушный боец твердо держит в руках штурвал самолета, если он умеет слиться с машиной и самолет целиком подвластен его воле, если он чувствует ответственность за выполнение задания, такому никакие трудности не страшны. Он наверняка выполнит любое задание.

Однако смелость, как и умение, не сразу становится достоянием каждого летчика. Такой, как Зуб, быстрее преодолеет чувство страха. Белову труднее проявить решимость. А по мере приобретения опыта и тот и другой станут смелыми воздушными бойцами, конечно, при активном воздействии командиров.

...Идут обычные полеты. В воздухе несколько самолетов. Руководит командир эскадрильи Туркин. Метеоролог докладывает:

— Ожидаю понижения облачности.

Четыре летчика ждут разрешения на запуск двигателей. Они успешно осваивают полеты в сложных метеоусловиях, но при таком понижении облаков, какое назвал метеоролог, еще не летали. Что делать? Разрешить или отставить полет?

Я советую командиру эскадрильи поговорить с самими летчиками и отдаю соответствующие распоряжения:

— Вызвать летчиков на командный пункт. Уточнить погоду на запасных аэродромах.

Офицеры напряженно слушают своего командира. Им понятны его сомнения: трудно принять решение в условиях быстро меняющейся погоды. Понизится облачность, ухудшится видимость — справятся ли летчики? Просчеты обходятся слишком дорого. Может, лучше закрыть полеты и обождать немного?

Продолжить работу можно и в следующий раз, но тогда у летчиков увеличится перерыв в полетах.

И это еще не все, что заставляет командира думать о продолжении полетов. Если тренировать летчиков в упрощенных условиях, то они никогда не смогут выполнить задание в сложной обстановке. Нельзя научить офицера преодолевать трудности, если он с ними не встречается в повседневной учебе. Нужно приближать задания к боевой обстановке, избегать упрощенства, условностей. [186]

Трудности способствуют воспитанию смелости, инициативы, выносливости и решительности. Вот о чем еще думал командир эскадрильи.

В данном случае, как ни в каком другом, имело огромное значение хорошее знание личных качеств летчика. И командир рассуждает. Ложкин может не справиться: у него был перерыв, он отстал по программе от других. А Щеглов, Гуреев, Нестерцев вполне справятся: это сильные летчики. Но Гуреева следует предупредить: у него раньше наблюдались неточные заходы на посадку.

— Справитесь? — обратился руководитель полетов к летчикам после того, как метеоролог доложил данные о погоде.

— Так точно.

Желание летать было написано на лице каждого.

— Но вам, товарищ Ложкин, лететь не придется — у вас большой перерыв. Потренируйтесь в менее сложных метеоусловиях. А вы, товарищ Гуреев, помните о своих ошибках?

На лице Гуреева отразился испуг: неужели тоже но допустят?

— Помню хорошо, товарищ майор!

— В вас я уверен. Но будьте внимательны, особенно к командам с земли.

Оказать доверие подчиненному, внушить ему уверенность в своих силах — очень важное качество воспитателя. Именно так и поступил командир эскадрильи. И летчики успешно справились с заданием. А вечером они долго делились впечатлениями о первом усложненном полете.

Вопрос о смелости и риске — излюбленная тема разговоров между летчиками. И это понятно. Сама профессия заставляет говорить, и не только говорить, но и действовать точно, расчетливо, смело.

В свое время много говорили о трудной посадке майора Губского, совершенной в одной из родственных нам частей.

Находясь в ночном полете, Губский сообщил по радио на КП, что двигатель на его самолете дает перебои. Неприятно руководителю полетов получать такие сообщения. Посадка ночью с неисправным двигателем — дело рискованное, а вне аэродрома практически невозможное. [187]

Что делать? Дать команду покинуть самолет? Нет, прежде надо поговорить с летчиком. Губский сообщил, что высота полета большая, и повторил, что двигатель продолжает работать плохо, но запросил разрешения на посадку. Затем еще раз подтвердил, что он уверен в возможности выполнения посадки.

Как быть? Ведь руководитель полетов несет ответственность за жизнь экипажа, но хочет сохранить и самолет. Ошибиться нельзя. Правильное решение может быть только одно. Но какое?

Пока командир размышлял над создавшейся ситуацией, летчик снижался в сторону аэродрома. Двигатель работал с перебоями, и первая мысль летчика, как только началась тряска, была о катапультировании. Но тут же он отбросил ее. «А что, если я попробую сесть, — думал он. — Высота большая, до аэродрома дотяну».

Летчик напряженно следит за приборами, прислушивается к работе двигателя. В чем дело? Тряска, скрежет и повышение температуры... Это характерные признаки повреждения лопаток турбины. «Не надо торопиться, — решает он. — Посмотрю, что будет дальше». Летчик уменьшает обороты двигателя и продолжает снижение в направлении аэродрома.

Один в воздухе. Кругом тьма. Непривычное подрагивание самолета. Но страха совсем нет. Все внимание сосредоточено на наблюдении за приборами и построения захода на посадку. Из предосторожности решил выполнять расчет без значительного прибавления оборотов.

Но в мозгу нет-нет да и пронесется мысль: «А правильно ли я делаю? Не проще ли катапультироваться? Момент — и все тревоги позади». Но тут же возникает другая: «А самолет?»

Снова и снова он смотрит на приборы, всем своим существом ощущает, как лихорадит двигатель.

«А что скажет командир, когда я не прилечу, а приду один... без самолета? А товарищи? Нет, надо подождать, посмотреть, что будет дальше».

Самолет снижается, дальнейшего ухудшения в работе двигателя нет, аэродром виден хорошо. И майор Губский запрашивает разрешение на посадку.

Руководитель полетов в это время тоже напряженно оценивал обстановку. Обстановка требует, чтобы он дал команду летчику катапультироваться. Но майор Губский [188] уверенно доложил о возможности посадки. Летчик он опытный, не раз выходил из сложных положений; кто же, кроме него, может правильнее оценить условия полета. Ну, а если не сядет? Нет, не может этот летчик рисковать безрассудно. Он опытный «ночник» и знает, как ему лучше поступить.

Время идет. Пора принимать решение. Еще запрос по радио. Бодрый и уверенный ответ летчика успокаивает руководителя. Он отдает указание, берет микрофон и... разрешает посадку.

Осмотр самолета на земле подтвердил предположение летчика: действительно была неисправность.

Майор Губский в этом полете проявил мужество и волю. В холодном ночном небе он принял ответственное решение. Можно было, конечно, сразу оставить самолет и самому спасаться на парашюте. Но какой летчик бросит своего «боевого коня», не приложит всех сил, чтобы спасти машину!

Так и поступил Губский. Высокая выучка и мастерство, любовь к своей профессии, выдержка и правильное выполнение указаний с земли помогли ему с честью выйти из очень трудного испытания. Командир высоко оценил мужество и искусство летчика и объявил ему благодарность.

Этот случай живет в моей памяти до сих пор. Вместе с молодыми летчиками мы много говорили о трудной посадке. Правильно ли поступил летчик, приняв очень рискованное решение садиться ночью с ненадежно работающим двигателем? Может быть, это было неблагоразумно?

Зуб и Белов, да и многие другие молодые офицеры, были целиком на стороне Губского.

— Мы тоже использовали бы все до последней возможности, чтобы посадить самолет.

Я пытался поставить вопрос как можно острее:

— Но допустим, что летчик или руководитель полетов немного просчитался и полет закончился, к примеру, аварией. Как бы вы оценили действия Губского в данном случае?

— Если летчик уверен, хорошо знает свой самолет, просчеты исключены.

Пожалуй, летчики правы. Губский поступил правильно. Твердое знание техники, трезвая оценка обстановки [189] позволили ему пойти на разумный риск. Принимая решение посадить самолет, он не просто рисковал, а учитывал все факторы, способствующие достижению цели. Достаточная высота, отсутствие дальнейшего ухудшения в работе двигателя при удачно подобранном режиме, видимость старта и помощь с земли дали возможность Губскому успешно осуществить свой смелый замысел.

Впоследствии и на нашем аэродроме складывались довольно сложные условия посадки. Но разговор, проведенный с офицерами вокруг нескольких фактов, наглядно показавших смелость и разумный риск летчиков, помог молодежи в трудную минуту.

Во всяком случае, можно считать, что проблема смелости и риска молодежью усвоена.

* * *

У самого начала взлетной полосы, чуть в стороне, прилепился к рулежной дорожке низенький домик. Кому из летчиков он не знаком? Это дом дежурного звена, или, как зовут его многие, дежурный домик.

С разными чувствами проходят мимо него летчики, техники. Лишь немногим разрешается заходить внутрь, а тем более далеко не всем предоставляется право заступить на боевое дежурство. К дежурству допускаются только самые умелые.

Летчики-перехватчики давно сроднились с домом. Здесь они проводят значительную часть своей службы.

Молодежь смотрит на домик и его обитателей с нескрываемой завистью. Когда же наконец им выпадет честь заступить на боевое дежурство?

От дверей дома через палисадник к стоянке самолетов ведут две дорожки: одна протоптана техниками и тянется с той стороны помещения, где располагается обслуживающий состав, другая соединяет комнату летчиков с самолетами.

Обычно в дежурном домике и вокруг него бывает, очень тихо. Часовой медленно вышагивает возле самолетов, старательно обходя лужицы, уже подернутые тонкой кромкой льда. А летчики отдыхают либо играют в шахматы и домино.

Но это внешнее спокойствие обманчиво. Личный состав дежурного звена всегда настороже. Лишь только [190] раздастся сигнальный звонок, все стремглав бегут к самолетам. Скорее, скорее сесть в кабину и пристегнуть привязные ремни, как можно быстрее запустить двигатели.

Самое неожиданное и самое ответственное задание можно получить только в дежурном звене. Трудности и романтика вызывают у летчиков интерес. Оттого так и рвется молодежь на боевое дежурство.

И вот пришел этот долгожданный час. На дежурство заступили Юрий Шепелев и Владимир Зуб.

Мимо окон дежурного домика проходят товарищи летчиков, они машут руками.

«Может, подойти к ним? — думает Владимир. — Друзьям хочется поговорить, узнать, как проходит первое дежурство». И Зуб выходит к товарищам.

— Здравствуйте, ребята!

Голос у него неторопливый, немного самовлюбленный. Зуб гордится: он в числе первых молодых летчиков заступил на боевое дежурство.

— Ну как, Володя, обстановка?

— Нормально. Обстановка отличная. — Зуб улыбается и продолжает уже шутя: — О вас коечки плачут: ждут не дождутся молодых.

— Ничего, Володя, дождутся. Вот сходим сегодня еще разок на высоту и тогда придем...

Зуб мрачнеет. Ему-то сегодня летать вряд ли придется. Это плохо. Но ничего не поделаешь.

— Может, и меня поднимут, — с надеждой восклицает Зуб.

— Ну что же, удачного полета!

Летчики идут на стоянку самолетов, а в окне дежурного домика Владимир видит Шепелева. Командир звена зовет Зуба. Владимир бежит в дом.

— Это твоя кислородная маска? — спрашивает командир звена.

— Моя.

— Ее место не здесь. Пойдем к самолету, я покажу, где и что должно лежать во время дежурства.

У Зуба много вопросов: где хранить перчатки и шлемофон, как лучше уложить привязные ремни и лямки парашюта. Вопросы не случайны: у летчика все должно быть продумано до мелочей, тогда он сможет быстро подготовиться к полету, в считанные секунды запустить двигатель и взлететь по тревоге. [191]

Командир звена помог начинающему боевому летчику познать некоторые премудрости дежурства.

— Ну а теперь пошли, а то прохладно, — говорит Шепелев и направляется в домик.

Зубу не хочется уходить от самолета. Он с любовью поглаживает холодную обшивку истребителя и снова думает о том, что хорошо бы именно сегодня проверили боевую готовность дежурного звена. Он не ударит в грязь лицом и покажет товарищам, чему научился за несколько месяцев пребывания в полку.

Мысли прервал шум возле дежурного домика. К самолетам бежали летчики и техники. «Так и есть — тревога».

Зуб засуетился возле самолета. Техник помог занять место в кабине и запустить двигатель. Шепелев уже рулит к взлетной полосе, а Зуб еще не закрыл фонарь. Быстрее, быстрее! Отлетели колодки из-под колес, загерметизирована кабина, и Зуб догоняет Шепелева на рулежной дорожке. Шепелев рулит тихо, ожидает ведомого.

Пара уходит на перехват цели. Стремительно набирают высоту истребители. С командного пункта информируют: быть готовыми уничтожить аэростат. Больше летчикам не говорят ничего.

А тем временем на КП идет напряженная работа. Приказано уничтожить оторвавшийся аэростат. На нем подвешены важные метеорологические приборы. Чтобы их сохранить, аэростат нужно сбить как можно быстрее. Об этом и думают на командном пункте.

— По цели действует пара соседей, — услышал Зуб знакомый голос штурмана наведения. — Вам курс двадцать градусов, высота максимальная!

«Эх, не везет, — пронеслось в голове Владимира. — Ну конечно же, соседи собьют шарик с первой атаки. А он, Зуб, останется лишь созерцателем поединка». И тут же другой, внутренний, голос осуждает: «Задержался со взлетом, теперь смотри, как действуют другие».

Зуб осматривает воздушное пространство. Слева в вышине показался двойной инверсионный след. Это соседи начинают атаку.

Ведомый летчик сильно отстал. «Действуют одиночно», — думает Зуб. По голосу и позывным он узнал в ведущем летчика Чернова, в ведомом — Бирюкова. [192]

Чернов быстро сближается с целью. Пора открывать огонь! Но залпа не последовало, и самолет проскочил ниже цели.

Зуб внимательно следил за атакой, и, когда самолет промчался мимо аэростата, двойственное чувство еще сильнее овладело летчиком. В душе теплилась надежда: может, и ему удастся атаковать. И в то же время мучил вопрос: почему летчик промахнулся?

А тем временем Чернов повторил заход, огненные шары крупнокалиберных пушек полетели в направлении цели. Снова промах. Трасса легла значительно ниже аэростата. Зуб так и не мог понять, в чем причина плохой стрельбы. В голове вертелась мысль: «Близок локоть, да не укусишь». Зато Шепелев понял все.

— Неправильно наводите, — передал он на КП. — Летчик ниже цели на 600–1000 метров.

Дело в том, что до подхода к цели летчик не был выведен на заданную высоту. А ведь «потолок» самолет может набрать только в режиме максимального набора и только на прямой. Никаких доворотов, кренов в это время быть не должно. Офицеру наведения следовало бы так построить маневр, чтобы истребитель мог выйти на цель без разворотов. Если же потребуется разворот, то дополнительно набирается такая высота, какую придется потерять в процессе разворота. Чернова сразу после взлета направили на цель. А прямая для набора заданной высоты оказалась явно недостаточной.

Если бы в кабине самолета сидел опытный летчик, он, вероятно, смог бы правильно оценить обстановку и парировать ошибку штурмана КП. Но молодому офицеру разобраться в случившемся оказалось не под силу.

Шепелев переживал это не меньше Чернова. Ну что стоило ему запросить от КП повторного наведения. Для этого потребовалось бы сделать отворот, отойти от цели и на прямой набрать высоту. Так нет. Чернов довольно уверенно передал по радио: «Цель вижу, атакую!» Он пытался сблизиться с целью, несмотря на большую разницу в высоте. Атака оказалась неудачной.

Боясь потерять аэростат из виду, летчик допускает вторую грубую ошибку: начинает маневрировать в непосредственной близости от него. Но это можно делать на малой высоте, а в стратосфере крен самолета (даже при максимальной тяге) приводит к резкой потере высоты [193] в процессе разворота. Летчик это, безусловно, знал, однако победило желание уничтожить цель во что бы то ни стало. К сожалению в данном случае желание победить не опиралось на точный расчет и возможности самолета.

Чернов понял ошибку, но уйти от цели, не поразив ее, по-прежнему не хотел. Во втором заходе он увеличил, насколько мог, угол кабрирования, но трасса все равно легла ниже цели.

Получив приказ по радио, Чернов отходит от цели.

В атаку заходит Бирюков. Шепелев и Зуб отлично видели, что летчик набрал заданную высоту задолго до подхода к цели. Молодец! Хотя летчик он не из сильных, но точно выполняет команды с земли, и это приносит первый успех.

Пара Шепелева тоже идет на высоту. Если Бирюкову сбить шарик не удастся, будут атаковать они.

Владимир не отрываясь смотрит на крошечное белое облачко аэростата и приближающийся к нему на огромной скорости истребитель. Сумеет ли летчик сохранить высоту? Сможет ли точно прицелиться, определить дальность до почти неподвижного аэростата? Цель нескоростная, требует особой сноровки в прицеливании. Рано откроешь огонь — снаряды пройдут ниже цели, поздно — можно столкнуться с аэростатом.

Дальность все меньше и меньше. Из носовой части истребителя показались огненные трассы. Они яркими линиями легли выше цели, потом ниже, ниже. И вдруг вместо белого облачка аэростата вспыхнуло огромным огненным шаром желтое пламя. Шарик сбит! Сбит с первой атаки Бирюковым.

Шарик сбил Бирюков, а не Зуб. Владимир по-прежнему досадовал. «И надо же упустить такую возможность. Ну хоть на минуту пораньше взлететь, и все было бы иначе. Командный пункт стал бы наводить Шепелева и его. А Чернов и Бирюков ходили бы в запасных. Конечно, Шепелев не оставил бы шарик — ну и ладно: это все же приятнее, что аэростат уничтожил твой напарник. Как же теперь смотреть в глаза товарищам?»

Самолеты уже на земле. Зуб не торопясь вылезает из кабины. Он видит Белова, Нестерцева и Судкова. «Сейчас начнутся расспросы: как атаковал, хорошо ли навели? Что я им отвечу?» Летчики быстро подошли к Зубу.

— Поздравляем с первым боевым! [194]

Зуб смущенно улыбается:

— Поздравлять-то не с чем. Шарик сбили не мы...

— Ну и что же? Мы все знаем. Если бы первыми навели вас, так сбили бы вы. Чего же тут огорчаться, ведь шарик-то сбит! А это главное.

Зуб облегченно вздыхает. Ожидал другого. Но аэростат сбит. Это действительно главное. Летчик выпрямляется и смотрит на товарищей потеплевшими озорными глазами.

— Вас сменяют ночные экипажи. Успеем одну партию в баскетбол?

Владимир улыбается.

— Конечно! Одну партию обязательно.

Зубу приятно. «Хорошие друзья. Пришли и поздравили с первым ответственным вылетом. Беспокоились, справлюсь ли с заданием? Шепелев сказал «хорошо» и пошел докладывать о выполнении задания. Значит, в конце концов действительно неплохо».

Владимир посмотрел на Александра.

— Как там, дома?

Белов улыбнулся.

— Все хорошо. Они у баскетбольной площадки, ждут нас.

На сердце стало совсем весело. «Какое счастье быть летчиком и быть любимым. Это счастье нужно беречь».

* * *

Ночь. Облачность не видна, но она угадывается, совсем не заметно звезд, а на фоне огней аэродрома косо падают редкие капли дождя. Облака очень низкие. Об этом можно судить по яркому экрану, который они создают, отражая свет близлежащего города.

С наступлением ночи огней становится меньше, а видимость, и без того незначительная, еще более ухудшается. Но полеты идут.

У стартового командного пункта летчики первой и второй эскадрилий. Они сегодня не летают. Их специально пригласили на аэродром, чтобы познакомить с процессом наведения перехватчиков в облаках.

— Интересно? — с улыбкой спрашивает командир третьей эскадрильи майор Александров, на ходу застегивая шлемофон и направляясь к самолету. [195]

— Очень! — отвечают летчики. Им хорошо знаком Александров, лучший перехватчик части. — Неужели и мы когда-нибудь сможем летать в таких условиях?

— Скоро, очень скоро, — улыбается командир эскадрильи и смотрит в мою сторону.

Офицеры еще не знают и даже не догадываются, что на днях они приступят к освоению наземной, а потом и летной программы истребителя-перехватчика. Для них это будет большим сюрпризом.

Летчики внимательно следят за взлетающими, несмотря на дождь и плохую видимость, самолетами.

Самолет, в кабину которого сел майор Александров, быстро вырулил на полосу, развернулся и с ходу начал взлет. Короткий разбег — и разноцветные аэронавигационные огни погасли в темноте ночи.

Летчики, оставшиеся на земле, пошли на командный пункт. А для Александрова часы отстукивали минуты трудного испытания.

После отрыва от полосы он несколько секунд ведет самолет визуально по взлетным огням. Затем проверяет показания приборов и полностью переходит на пилотирование с их помощью.

— Разворот вправо на курс триста пятьдесят градусов с набором высоты! — следует первая команда штурмана наведения.

— Курс триста пятьдесят градусов. Выполняю!

По вспышкам аэронавигационных огней на консолях и увеличению освещенности в кабине летчик определяет, что вошел в облака. Авиагоризонт, курс, скорость — это сейчас главное.

Вначале кажется, что самолет не разворачивается, а летит по прямой. Но командир эскадрильи опытный летчик и хорошо помнит основное правило полетов в облаках: «Доверяй не чувству, а приборам!»

Авиагоризонт и компас показывают разворот. Небольшим усилием воли летчик заставляет себя верить их показаниям: приборы не подведут. Показания каждого из них в какой-то мере отражаются на поведении двух-трех других. Поэтому отказ или неточную работу одного можно всегда заметить и вовремя переключиться на пилотирование по дублирующим приборам.

При больших перерывах в полетах чувство веры в приборы и, если так можно выразиться, согласованность [196] чувства летчика с их показаниями уменьшаются. Это вызывает иллюзии. Летчик может ощущать крен, кабрирование (пикирование), не подтверждающиеся показаниями приборов. Явление очень опасное. Оно может появляться в полете после недостаточного отдыха, при болезни или переутомлении. Поэтому командиру очень важно хорошо проверить подготовку каждого летчика и правильно оценить его способность выполнять полет именно в таких метеорологических условиях.

Александров внимательно проверяет показания приборов. Курс 350°. Кренов нет. Вариометр показывает максимальную вертикальную скорость. Поступательная скорость заданная. «Стрелки по нулям!» — любят выражаться летчики об относительно установившемся режиме полета, когда все показания приборов соответствуют заданному режиму.

Теперь у летчика есть время проверить работу двигателя и прицела, оценить погоду и поудобнее устроиться в кабине. А это очень важно при длительном полете в сложных условиях. Неудобное положение летчика может вызвать иллюзии или сомнения в показаниях приборов.

Пока Александров набирает высоту и летит в район встречи с целью, взоры всех присутствовавших на командном пункте офицеров обращены на индикатор радиолокатора. Две точки, изображающие истребитель-перехватчик и условную цель, быстро сближаются. Автоматическое устройство выдает все новые и новые координаты самолетов. Над полями, лесами, реками, населенными пунктами пролегли маршруты двух экипажей. Истребитель и самолет-цель с огромной скоростью мчатся к точке встречи.

Наступает самый ответственный этап работы боевого расчета командного пункта. Предстоит определить точку начала маневра истребителя для выхода в выгодное положение, откуда начнется атака.

Вот уже перехватчик совсем близко от цели. Штурман наведения включает микрофон и передает на борт истребителя:

— Разворот влево, курс двести, крен тридцать:

На индикаторе кругового обзора за маленькой точкой обозначилась светлая дужка-хвостик. Истребитель начал разворот. Штурман быстро уточняет расчет. «Опаздывает [197] — надо увеличить крен», — думает штурман наведения и передает на борт истребителя:

— Крен сорок пять.

— Крен сорок пять. Выполняю, — отвечает летчик. Через две минуты маленькая точка оказалась почти рядом, но позади большой. Последовала еще команда. А тем временем Александров, сосредоточив внимание на самолетном радиолокаторе, начал поиск цели. Среди искрящихся, то возникающих, то пропадающих светлых полос и точек он быстро нашел отметку цели и доложил на КП.

Истребитель точно маневрировал вслед за целью и на заданной дальности поразил ее.

Летчики внимательно следили за перехватом. А когда наведение закончилось, я спросил:

— Все поняли, что такое воздушный бой ночью? Офицеры улыбались, весело смотрели на меня, на штурмана наведения. Они уже догадались, с какой целью были вызваны ночью на КП.

— Мы готовы овладеть боевым применением ночью в сложных метеоусловиях, — один за всех ответил Зуб.

И я с восхищением смотрел на молодых офицеров, которые уже перестали быть молодыми летчиками.

— Ну что ж! Посмотрели, как перехватывают ночью в облаках, а теперь на отдых. Завтра соберемся и поговорим о программе летчиков-перехватчиков.

Лица у офицеров повеселели еще больше. Молодежь стояла на пороге большого летного искусства.

К автобусу летчики отправились гурьбой. В моих ушах долго звучали их звонкие голоса. Наверное, никто из них не слушал друг друга: все говорили, жестикулировали, что-то доказывали и, как обычно, спорили по каждому пустяку.

А самолеты выруливали на полосу сквозь мутную пелену дождя, с низким гулом совершали разбег, и некоторое время плыли над землей их красно-зеленые огоньки. Потом они таяли, и оставалась одна белая точка хвостового огня. Но вскоре и она растворялась в непроглядной тьме.

Летчик ушел на задание. Скоро в такую же непогодь полетят наши новые однополчане. Счастливого вам полета! [198]

Прочитавший эту книгу наверняка скажет: за боевыми делами, за полетами, за учебой летчиков забыл автор о своих спасителях из-под Боровска — о тете Луше и дяде Кузе. До них ли, мол, стало генералу через тридцать лет после начала войны?

Отвечаю твердо: не забыл. Каждый раз, когда отпуск или служебная командировка приводят меня в Москву, я непременно заезжаю в Боровск. Там встречают распростертые объятия двух простых русских людей. Рад сообщить читателям, что за мужество, проявленное в годы войны, и за спасение жизни многим нашим воинам, оказавшимся в тылу врага, Лукерья Степановна Шурыгина награждена медалью «За боевые заслуги». А Кузьме Никифоровичу всенародно объявлена сердечная благодарность. Радостно за героев, что не забыт их подвиг Родиной. И все же сердце щемит: постарели мои спасители. Да и все мы, вступившие в войну в 1941 году, стали на тридцать лет старше. Многих однополчан уже нет в живых. Но отчаиваться нет оснований. Сделано немало, и не стыдно смотреть людям в глаза.

А жизнь идет вперед, и, глядя на своих питомцев — летчиков современной сверхзвуковой авиации, — воочию видишь, как далеко шагнуло наше Отечество за послевоенные годы, каких орлов вырастило, какие крылья им дало. И еще раз приходишь к выводу: не пропала кровь, пролитая советскими людьми на поле брани, богатыми всходами радует душу каждый новый советский день.