Серебренников Иван Иннокентьевич

Мои воспоминания

«Военная литература»: militera.lib.ru
Издание: Серебренников И. И. Гражданская война в России: Великий отход. — М: ACT; «Ермак», 2003.
Книга на сайте: militera.lib.ru/memo/russian/serebrennikov_ii2/index.html
Иллюстрации: нет
OCR, правка: Андрей Мятишкин (amyatishkin@mail.ru)
Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)

[1] Так обозначены страницы. Номер страницы предшествует странице.
{1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста

Серебренников И. И. Гражданская война в России: Великий отход / И. И. Серебренников; Сост. и предисл. В. А. Майера. — М: ООО «Издательство ACT»: ЗАО НПП «Ермак», 2003. — 695 с. — (Военно-историческая библиотека). / Тираж 5 000 экз. // ISBN 5–17–019751–9 (ООО «Издательство ACT»); ISBN 5–9577–0215–3 (ЗАО НЛП «Ермак»). // Первые издания: Мои воспоминания. Т. I. В революции (1917–1919). Тяньцзинь: Тип. «Star Press», 1937.; Мои воспоминания. Т. II. В эмиграции (1920–1924). Тяньцзинь: Наше знание, 1940.

Из предисловия: Летом 1918 года И. И. Серебренников находится в Омске, где исполняет должность министра снабжения Сибирского, а затем Всероссийского правительства. В сентябре того же года как глава Сибирской делегации присутствует на Уфимском государственном совещании, где избирается Всероссийское правительство — Директория. Директория 9 октября 1918 года перебирается в Омск и после конфликтов и примирений с Временным Сибирским правительством создает Совет министров. И. И. Серебренников в этом совете остается на своей должности, а Сибирское правительство самораспускается. Совет министров по рекомендации И. И. Серебренникова на должность министра по военным и морским делам пригласил Александра Васильевича. Омский переворот 18 ноября 1918 года провозглашает А. В. Колчака «Верховным правителем Российского государства». В Омском правительстве И. И. Серебренников по-прежнему на посту министра снабжения, а потом по личной инициативе выходит из состава правительства и в феврале 1919 года возвращается в Иркутск. Штаб Иркутского военного округа предложил И. И. Серебренникову организовать издание «Сводки Осведомительного отдела штаба Иркутского военного округа». С этой миссией он справился: с 26 августа 1919 года по 9 декабря 1919 года вышло 104 номера сводки.

Из предисловия автора ко II тому: Настоящий том моих воспоминаний представляет непосредственное продолжение тома первого, изданного в начале 1937 года в Тяньцзине, и содержит описание моего бегства из Сибири в 1920 году, затем скитания мои по городам Северного Китая за последующие три-четыре года и мои первые путевые впечатления от знакомства с новой страной. Конечно, в своих описаниях и повествованиях я уделил много внимания жизни русских эмигрантов, поселившихся в Северном Китае, и их первоначальному устроению здесь. Мне думается, что в таком виде этот том «Воспоминаний» может представить, помимо общего интереса, некоторый материал для изучения истории расселения русской эмиграции в Китае.

Содержание

Славный сибиряк. В. Майер [5]

Том I. В революции (1917–1919) [255]

Глава I. При Временном правительстве
Глава II. При большевиках
Глава III. При Сибирском правительстве
Глава IV. При Колчаке

Том II. В эмиграции (1920–1924) [491]

Предисловие ко II тому
Глава I. Бегство
Глава II. В Харбине
Глава III. В Пекине
Глава IV. В Тяньцзине
Приложение. А. Н. Серебренникова. С чехами от Иркутска до Харбина [659]

Библиография [691]
Примечания

Эта книга с сайта «Военная литература», также известного как Милитера. Проект «Военная литература» — некоммерческий. Все тексты, находящиеся на сайте, предназначены для бесплатного прочтения всеми, кто того пожелает. Используйте в учёбе и в работе, цитируйте, заучивайте... в общем, наслаждайтесь. Захотите, размещайте эти тексты на своих страницах, только выполните в этом случае одну просьбу: сопроводите текст служебной информацией — откуда взят, кто обрабатывал. Не преумножайте хаоса в многострадальном интернете.

«Надо всегда помнить, что лозунг недолговечного правительства Сибирской республики в 1918 году (июль — октябрь) был: «Через автономную Сибирь к возрождению России».

И. И. Серебренников. Рождественское приложение к газете «Слово», посвященное памяти 350-летия завоевания Сибири. Статьи членов Общества сибиряков в Шанхае. Шанхай, 1932, 18 декабря

Славный сибиряк

Истоки великих рек обладают особыми качествами: там зарождаются цивилизации и появляются на свет замечательные люди. Далекая Лена не исключение. В отрогах Байкальского хребта, где она берет начало, соприкоснулись в дружеском объятии «братские» народы — тутурские эвенки, эхирит-булагатские буряты, ленские якуты и русские сибиряки. В небольших селениях, расположенных на ленских притоках в Верхоленском уезде Иркутской губернии (ныне Ольхонском, Качугском, Жигаловском, Усть-Кутском, Казачинско-Ленском районах Иркутской области), родились известные просветители и исследователи Сибири, Азии и Америки — Святитель Иннокентий Митрополит Московский и Коломенский в миру Иван Евсеевич Попов (село Анга, 26.08.1797–31.03.1879), философ, писатель и историк русского раскола старообрядчества Афанасий Прокофьевич Щапов (село Анга, 17.10.1831–11.03.1876), историк и археолог Алексей Павлович Окладников (деревня Константиновщина, 16.10.1908–18.11.1981), и есть достаточные основания присовокупить к этой плеяде публициста, писателя и общественного деятеля Ивана Иннокентьевича Серебренникова (село Знаменское, 26.07.1882–19.06.1953).

И. И. Серебренников — человек необычной судьбы, который везде оставался сибиряком и иркутянином. В своей книге «К истории Азии»{1} он себя представил: «Бывший правитель Дел Восточно-Сибирского отдела Императорского русского географического общества, Товарищ Председателя Иркутского отдела Общества изучения Сибири» и позже, [6] где-то в начале 1950-х годов, китайским пером приписал «Зам. Председателя Общества граждан СССР в Тяньцзине».

Если место рождения И. И. Серебренникова — верховья Лены — и его научный вклад в изучение прежде всего Сибири ставят его в ряд со знаменитыми сибиряками, то его общественная и публицистическая деятельность объясняется одним понятием — патриот Сибири. Сибирский патриотизм связан с известным областническим движением, у истоков которого стояли ученые и исследователи Сибири и Центральной Азии — П. А. Словцов, А. П. Щапов, М. В. Загоскин, С. С. Шашков, Н. С. Щукин, Г. Н. Потанин, Н. М. Ядринцев, Н. И. Наумов, А. В. Адрианов, П. М. Головачев, В. М. Крутовский, М. Б. Шатилов и др. При этом судьба уготовила некоторым из них выйти географически далеко за пределы Сибири и быть проводниками этого движения, находясь в эмиграции, — Чехии, Германии, Франции, Сербии, Китае, Соединенных Штатах Америки. Связующим звеном областников за пределами родины был Иван Иннокентьевич Серебренников.

Жизнь И. И. Серебренникова делится на две части, равнозначные по насыщенности и деятельности: до и после расстрела А. В. Колчака и В. Н. Пепеляева 7 февраля 1920 года на льду Ангары. В дни «революционного следствия» над Верховным правителем России И. И. Серебренников с женой Александрой Николаевной в чехословацком эшелоне, как оказалось, навсегда покидал пределы любимых ими Сибири и Иркутска.

Биографы (Г. К. Гинс, А. Л. Посадсков) пишут, что Иван Иннокентьевич родился в крестьянской семье, забывая уточнить — в сибирской крестьянской семье, которая резко отличалась от центральнороссийских и поволжских семей. Начнем с простого: сибиряки никогда не были крепостными и не знали, что такое барщина и оброк, и не делились на дворовых, фабричных, посессионных... Они жили в тепле — пятистенных срубах, крытых не соломой, а лиственничным гонтом, с деревянными плаховыми полами. Занимались, помимо земледелия, скотоводством, горно-таежной охотой, «песками» — рыбалкой, извозом и сплавом, доставляя грузы трактами и по Лене на далекие «севера» и прииски.

Сибиряки никогда не носили лапти, а сапоги из яловой кожи, медвежьи и собачьи унты, оленьи пимы, редко валенки [7] — «катанки». Для них не приемлема поговорка: «Щи да каша — пища наша». В Сибири сложилась особая кухня, нам сейчас широко известная, — пельмени, расколодки, строганина, сушеные ягодные листы из жимолости, голубики, костяники, и другая неизвестная — охлаждающие напитки из икры рыбы, блюда из дичи, клюквы, брусники и огурцов, настоянных в бочонках, опущенных на зиму в вечно студеные речные ключи. Вспомним, так не понравившиеся путешествовавшему по Сибири Антону Чехову утиные супы и томскую колбасу, о которых не могли в то время мечтать российские простолюдины. Сибиряки никогда не лузгали подсолнечные семечки — любимое времяпровождение великорусских крестьян. Приходя друг к другу в гости, они общались, вступая в «сибирский разговор», угощались поджаренными на масле и слегка подсоленными кедровыми орешками. Любили жвачку — особым образом приготовленную лиственничную смолу: как сейчас установили, она прекрасно очищает зубы и укрепляет иммунную систему. Сибиряки пили, хоть и дешевый, но настоящий черный чай, а не «капорный», как в России, смесь высушенного испитого из ресторанов с цветками иван-чая. «Капорным» он назывался по месту фальсификации — селу Капорье в Санкт-Петербургской губернии.

Сибирские села и города в отличие от русских европейских были наполнены животными. В великорусских селах обитала обычно масса бесхозных кошек и одна-две собаки на деревню — считалось, что легче прокормить одного ребенка, чем собаку. В сибирских селениях было много собак (обычно лаек от карельских до восточно-сибирских) и кошек сибирских пород. Наряду с лошадьми, собаки активно участвовали в хозяйственной жизни: «на северах» — собак запрягали в нарты и ездили в дальние походы; «на югах» — по западноевропейскому примеру на собаках зимой возили воду из рек и ручьев. Зимой, весной и осенью с ними охотились в тайге, а летом — обученные собаки помогали тянуть сети на тонях (песках). Кошачьи тоже принимали участие... в близких к селению рыбалках на ранней заре и в сгущающиеся сумерки они... следили за поплавками и о клеве извещали сидевших у костров рыбаков.

Русские в Сибири любили выпить, но никогда не пригубляли в одиночку: и упаси Бог в посевной, сенокосный, [8] уборочный периоды, а также на охоте. На все напряженные работы приходилась большая часть года, так что не разгуляешься. По сравнению с европейскими жителями они были любознательнее, более начитанными, менее религиозными, но зато и терпимыми к другим вероисповеданиям. Многие знали языки коренных народов — татар, бурят, якутов, эвенков. Насколько часты были межнациональные браки, можно судить по описаниям Петра Симона Палласа в конце XVIII века, отметившего большой процент метисов в междуречье Ангары и Лены. Афанасий Прокофьевич Щапов, мать которого была буряткой-эхириткой, писал, что складывается уже особая сибирская народность из «братских», как тогда называли сибиряки, бурят.

Современный исследователь книжного дела Сибири в XVII — XIX веков Леонид Ситников отмечает большую книжность за Уралом в среде купечества, казаков и крестьян, нежели в Европейской России{2}. Для убедительности подчеркнем, что один из первых провинциальных журналов в России «Иртыш, превращающийся в Иппокрену» выходил в 1790–1791 годах в Тобольске. (Первым считается «Уединенный Пошехонец», издававшийся в Ярославле в 1786 годах.) Первая светская школа появилась там же в 1712 году, где обучались дети пленных шведов и немцев. К пленным прибыли жены (первые декабристки) с детьми. Школа действовала почти 10 лет до конца 1721 года и прекратила свое существование после заключения Ништадтского мира и возвращения пленных домой. Преподавание велось на немецком языке, в ней учились, помимо немцев, русские, татары, были также тунгусы и монголы. Учителями стали офицеры, сторонники пиетического учения — Курт Фридрих фон Вреех, Филипп Иоганн Табберт, Мельхиор Паули{3}. [9]

В Сибири Геннадий Васильевич Юдин (1840–1912), сын золотопромышленника, собрал самую большую частную библиотеку в России, она находилась в Красноярске рядом с нынешним зданием вокзала, на крутом берегу Енисея. Попав в долги, он продал ее американцам, сейчас это «Славянский отдел» Библиотеки конгресса США. В этой библиотеке занимался по рекомендации областника В. М. Крутовского, находясь в ссылке, В. И. Ленин. Там он написал обязательный в прошлом для всех институтских программ обучения (труд «Развитие капитализма в России»... по 600 источникам!). И это в забытой Богом Сибири!

Русские цари и императоры тысячами направляли в Сибирь непокорных европейцев, кто там только не перебывал и не оставил заметный след: ливонцы, пленные шведы, высокомерные поляки, жадные до земли немцы-колонисты. Многие возвращались «домой», но уже в Сибирь, неистовые староверы из Польши, Украины, Латвии — за Байкалом они становились «семейскими», за Алтаем — бухтарминскими. Вечно искали Беловодье — царство небесное на земле, пересекая гоби — пустыни, доходя до Тибета и острова «Япон».

Село Знаменское (надо иметь в виду, что села в российском понимании в отличие от деревень имели приходские церкви) расположено на левом притоке Лены, полноводной реке Илге (сейчас Знаменка, Жигаловского района). Это было зажиточное село. Кроме земледелия и охоты, жители занимались сплавом баркасов по Лене с продуктами питания как собственного производства, так и привозными, в далекий Якутск. Кедровые баркасы то же продавались в якутских землях: из разобранных плах и бревен местные жители строили дома, амбары, церкви, делали тротуары и мостили улицы, распиливая их на мелкие чурочки. Назад возвращались летом лодками против течения, зимой обычно на якутках — крепких своенравных лошадках, которые сами табунились, добывая круглогодично прокорм. Ходили Ленским трактом, летом прижимаясь к берегам и обходя утесы, зимой — прямо по льду. Ремесленную смекалку сибиряков знали в России даже закоренелые «коты» — воры и «злодеи»-убийцы. Они предпочитали, чтобы тюремщики, готовя их в этап, «одевали металлом» (кандалами), как можно потяжелее, дабы потом в Сибири продать их местным жителям [10] подороже. Шли кандалы и пруты на переделку в крепеж — скобы, болты, гвозди.

Сибиряк с детства учился выживать, при этом женщины и девки не уступали мужчинам: ловко на шестах переходили Лену, махали литовками на покосах пятка в пятку лучшим косарям, а бывало, и мужиков за неповиновение (обычно выпивку) колотили чем попало, связывали калмыцкими узлами и... забрасывали для раздумий под кровать. Не промах были, себя высоко ценили, ибо вплоть до советских коллективизации и всяких индустриализации в Сибири был существенный недостаток женщин. По суровым царским законам даже женщин-отцеубийц не казнили, а этапами гнали за Урал, где сих разбойниц расхватывали на ура офицеры пограничных линий. Посему женские конвои никогда не доходили до Красноярска. А за Енисеем набор дам сердца пополнялся аборигенками, коими не гнушались даже, испрося императорского разрешения, боявшиеся больше смерти «разрыва Авраамова колена» евреи — ашкинази и сефарды, за всякие непотребные деяния угодившие за Камень, т.е. в Сибирь. Ох, как ценили мужчины женщин, молитвой испрашивая у Бога возможности пребывать в брачных узах.

Описывая сибирскую жизнь дооктябрьского периода (а тогда географически в Сибирь входил и Дальний Восток), следует отметить, что высшая администрация была пропитана немцами, в основном остзейцами{4}. Они привили местным чиновникам рыцарское отношение к делу: на первом месте служение государству, а уж потом — всякие личные склонности. Пресекали грубые поползновения церковных иерархов, стремившихся обратить в православную веру инородцев — таежных язычников, ламаитов — бурят и принявших ислам барабинских и чулымских татар{5}. Немцы перед бурятами и калмыками-буддистами испытывали неподдельный трепет. Между немцами и бурятами было много сходного. Их роднила угловатость, неторопливость в движениях, степенность, иерархичность поведения, красочность [11] религиозных действий — «цамы{6} и фашинги{7} наяву»{8}. Монголы и буряты не оставались в долгу. Екатерина II стала заслуженно Белой богиней в их пантеоне. Императрица, в свою очередь, о ламах писала милые сказки. Удостоился божественных почестей и создатель современного монгольского государства Роман Унгерн фон Штернберг, который кровавыми деяниями стремился повернуть историю вспять, в лоно обожаемых им монархий. Ему удалось из самых добрых людей на земле — бурят и монголов — сформировать боеспособные воинские соединения, вытеснившие китайские части с территории Халхи. Во Вторую мировую войну калмыки, ушедшие с отступавшими войсками вермахта, нашли приют в Германии.

Тут надо разобраться с понятием «инородцы», которым уж очень попрекали царский режим, особенно социал-демократы. Даже в академическом словаре русского языка написано: «инородец — официальное название в дореволюционной России для представителя нерусской народности, обычно восточной окраины Российской империи»{9}. На самом деле это не соответствует действительности. Возьмем Свод законов Российской империи «О состоянии инородцев» (раздел V, § 1097). «К числу обитающих в Российской Империи инородцев, принадлежат: 1) сибирские инородцы вообще и в особенности Сибирские Киргизы, а равно Островетяне, состоящие в ведомстве Российско-Американской Компании; 2) самоеды, в Мезенском уезде Архангельской губернии обитающие; 3) кочующие инородцы Кавказской области; 4) калмыки, кочующие в Астраханской губернии и [12] Кавказской области; 5) евреи»{10}. Как мы видим, в этом перечне не указаны казанские, крымские, астраханские татары, чуваши, мордва, удмурты, марийцы, коми и др. Инородцами являются те группы населения, «коих права по их состоянию определены особыми положениями». Например, значительная часть инородцев была освобождена от рекрутской повинности. Немцы-колонисты никогда не были инородцами, их особое «колонистское состояние» сохранялось до 1872 года, когда они были уравнены с поселенцами-собственниками. А равно поляки, литовцы, латыши, грузины, армяне, молдаване, жители горного Кавказа и Закавказья и т.д. Для нас это важно, так как инородческий вопрос занимал большое место в программе областников-автономистов Сибири.

И. И. Серебренников в программной брошюре «Об автономии Сибири» отметил особенность сибирской жизни следующими словами: «Сибирь — это крестьянское царство, мужицкое море, здесь не сложился класс крупных поместных землевладельцев, нет дворянства»{11}.

С серебряной медалью в 1901 году оканчивает Иван Серебренников Иркутскую классическую гимназию. Это старейшее учебное заведение Сибири, основанное при Екатерине II в 1789 году как главное народное училище, при Александре II в 1905 году было преобразовано в гимназию. Одно время в период 1815–1819 годов директором этой мужской гимназии был Петр Андреевич Словцов (1767–1843), по должности он одновременно являлся попечителем всех народных училищ Иркутской губернии. П. А. Словцов, друг сенатора М. М. Сперанского (1772–1839), превратил в то время свое учебное заведение в одну из лучших школ России. При посещении его М. М. Сперанский оставил восторженный отзыв. Из стен этой гимназии вышли талантливейшие люди России и Сибири. Перечислим некоторых из них: историк А. В. Щапов, хронолог Сибири И. В. Щеглов, географ Средней Азии А. П. Федченко, ботаник Г. А. Стуков, агроном Д. Н. Прянишников... В том же году И. И. Серебренников [13] поступает в Военно-медицинскую академию в Санкт-Петербурге, однако не проучившись и года, он самовольно покидает ее. Курсанта не устраивал военный режим этого учебного заведения, и он по моде тех лет и велению сердца активно включается в революционную деятельность, становится членом РСДРП. Возвращается в Иркутск, где готовится к поступлению в университет, пишет статьи и очерки для сибирских газет и журналов, преподает частным лицам и активно сотрудничает с социал-демократами. Об этом сотрудничестве с земляками — социал-демократами сохранились воспоминания Ивана Ивановича Попова (1862–1942), редактора «Восточного обозрения». «В начале 1905 года в александровскую тюрьму были привезены из Якутска «романовцы», дело которых о вооруженном восстании в Якутске в 1904 году было назначено к слушанию в иркутской служебной палате на апрель 1905 года. В это время в тюрьме сидело 55 человек политических, большинство «романовцев». Иркутские социал-демократы вошли с «романовцами» в сношения и сообща задумали грандиозный побег всех политиков через подкоп, который нужно было прорыть из тюрьмы в лес. Сношения между тюрьмой и Иркутском велись относительно продолжительное время. Подкоп рыли по ночам. К этому делу были близки М. А. Цукасова, И. И. Серебренников, инженер Н. И. Крылов. На Ванечку Серебренникова и Крылова была возложена обязанность закупить рысистых лошадей и кошевки, на которых нужно было увести беглецов. Лошади были куплены и стояли во дворе у Крылова. Я узнал об этом случайно — мне проговорился товарищ моего сына, гимназист Коля Амосов, который не раз по поручению ездил в Александровское, где находилась пересыльная тюрьма. Я пожурил его за то, что он болтал зря...

И. И. Серебренников был близок со мной и сыном, писал в 1903 году в газете. В это время он занимался с моим сыном Александром. Когда подкоп был готов, Иван Иннокентьевич вместе с другими ушел с товарами в Александровское. Произошла оплошность — забыли вожжи. Пришлось из веревочных сеток для сена плести вожжи. Пару саней с возчиками и лошадьми захватил крестьянский обход, приняв их за конокрадов. Арестован был и И. И. Серебренников, посланный на разведку. Возчиков освободили. [14] В условное время заключенные вышли из тюрьмы, но большинство не нашло лошадей и вернулось через подкоп обратно в тюрьму. Пятнадцать человек бежали на кошевках, под картофелем и овощами. Александровское село славилось своими огородами. Десять человек были пойманы, а пять бежали. И. И. Серебренников просидел несколько месяцев, но сумел оправдаться, да уже наступили и дни свободы. Н. И. Крылова не трогали. Подкоп открыли спустя значительное время»{12}.

Проходят годы революционной борьбы. В 1906 году Ивана Иннокентьевича в административном порядке высылают из Иркутской губернии. Снова Северная Пальмира и там арест «по делу о военно-писарском союзе партии эсеров». Он заканчивается полугодовым пребыванием в «Крестах» и ссылкой в Вологодскую губернию. Туда наш социал-демократ не явился. Он возвратился на родные ангарские берега. Последний раз под арестом И. И. Серебренников был недолго в 1909 году. Переосмысливая свою жизнь, переоценивая взгляды, он приходит к выводу, что большую пользу обществу он сможет принести на ниве просвещения и науки. В 1911 году он открыто и навсегда порывает с РСДРП.

17 мая 1891 года рескриптом на имя Цесаревича, совершавшего в те дни путешествие по Дальнему Востоку, Император Александр III поручил наследнику престола — Николаю — положить первый камень в постройку железной дороги через всю Сибирь. Она получила название Великий Сибирский путь, иначе Транссиб. 19 мая 1891 года Цесаревич Николай Александрович собственными руками во Владивостоке наполнил землею тачку и затем опрокинул ее на полотно будущей Уссурийской железной дороги{13}. За 10 с небольшим лет строители Транссиба проложили 8144 км железных дорог. За год укладывалось в среднем 815 км пути. По скорости строительства Транссиб не имел себе равных. Пресса отмечала, что после открытия Америки и сооружения Суэцкого канала история не отмечала события, более богатого последствиями, чем постройка Великого Сибирского [15] пути. Зимой 1903–1904 годов между Москвой и портом Дальний еженедельно ходило четыре роскошно оборудованных пассажирских поезда. Они отправлялись из Москвы по понедельникам, средам, четвергам и субботам. В полдень на третьи сутки поезд прибывал в Челябинск, утром на восьмые сутки — в Иркутск. Затем была переправа через Байкал на пароме 4 часа или в зимний период по рельсам, уложенным на лед «Священного моря» (позднее по Кругобайкальской дороге). В полдень на двенадцатые сутки поезд прибывал на станцию Маньчжурия, а через пять суток — в порт Дальний. Вся поездка занимала 16 суток вместо 35 на океанском корабле{14}.

Китайская Восточная железная дорога (КВЖД) протяженностью 1520 км (ст. Маньчжурия — Никольск) составляла восточный отрезок Транссиба. После неудачной для России войны с Японией в 1904–1905 годах Южно-Маньчжурская часть КВЖД (Харбин — Порт-Артур) протяженностью 1025 км по Портсмутскому договору отошла к Японии.

На строительство Транссиба — станций, мостов, тоннелей, земляного полотна и притрассовых дорог, а также разъездных и вторых путей — были привлечены сотни тысяч человек из Европейской России, как строителей, так и обслуживающего персонала. Многие из них познакомились с Сибирью во время Русско-японской войны. Началась невиданная земельная и промышленная колонизация Сибири. Землеустроительные, гидрологические, лесные экспедиции и партии продвигались вперед, вводя в земельный кадастр новые районы освоения — бассейны Киренги, Верхней Ангары, пески Чарской котловины и Северо-Муйские долины, осваивали территории рек Зеи, Бурей, Селемджи, Амгуни, доходили до бассейна Анадыря, удивляя потомков Семена Дежнева, «древнерусских» марковцев. Транссиб сделал Северный морской путь реальным, пусть в небольшом количестве и часто пробно, но фермы для мостов, рельсы, обшивка судового каркаса и двигатели для байкальских ледоколов «Ангары» и «Байкала» доставлялись из Англии, Германии, США прямо по Оби, Енисею и далее, обходя ангарские пороги, вплоть до «Священного моря». Для сборки [16] судов в селении Листвянка была построена судоверфь. Как на хорошей хмельной опаре поднимались сказочные многоэтажные деревянные города-красавцы, обновляя обойденный дорогой Томск, строились Красноярск, Иркутск, Канск... Древнерусская архитектура всплыла, как богатыри из туманной дали прошлого. Лесопильные заводы, созданные для изготовления железнодорожных шпал, стали выпускать длинномерный материал из лиственницы, кедра, сосны; стекольные заводы, в том числе и старейшие Тальцинский, Тулунский, перешли на большегабаритное оконное стекло; цементные заводы, в том числе и первый сибирский на станции Тайга, не справлялись с потребностями. Болтовые и клепаные конструкции позволяли не только соединять мостовые фермы, но и собирать башни, крыши, карнизы, фронтоны невиданных размеров и конфигураций.

Кругобайкальская дорога, возводимая итальянскими инженерами, шла 39 двухпутными тоннелями на участке порт Байкал — станция Танхой: строились сотни километров береговых и противоволновых укреплений, резался байкальский мрамор для отделки общественных зданий и станций. Одна из таких, переливающаяся искристым серебром станция Слюдянка, является наглядным памятником Транссиба.

Сибирское сливочное масло рефрижераторами, а зерно насыпью и в мешках доставлялись к морским портам, первое — к Ла-Маншу, второе в Одессу, Ригу, Санкт-Петербург, во Владивосток. Сибирское масло, вкупе с вологодским, было некачественным, часто крошилось из-за кормления коров зимой сеном, прогорклым из-за непросушенной тары, но деловые скупые датчане научились его перетапливать в довольно вкусное и приемлемое для завтраков рабочих индустриальной Англии. «Масляный» поток из России на рынок Европы был плотный, его поддерживали финским маслом, доставка которого была более надежной и близкой. Тогда Финляндия на правах широкой автономии — наглядный пример для областников — входила в состав Российской империи. Зерно тоже не отвечало европейским стандартам, но уверенно перевеивалось для хлебобулочных изделий и мололось в комбикорма для свиней и в добавки для лошадей.

Одно цепляет другое, удивление следует за удивлением: в 1901 году зоологи Отто Герц и Евгений Пфиценмайер из [17] Санкт-Петербурга доставили рефрижератором из низовьев Колымы почти целый замороженный труп Березовского мамонта. Не хватало только хвоста, и слегка объеден хобот. Ученый мир был в восторге — тайна разгадана: «сибирский мохнатый призрак» — это же особая разновидность слонов. Ого-го! Толщина сала почти 12 сантиметров, а подвешенный на лиственницу эрегированный фаллос оказался «выше» рядом сфотографированного якута с топором. Есть чему удивляться! Кстати, хвост и полный хобот мамонта можно было увидеть только в 1976 году, когда в верховьях реки Колымы был найден труп мамонтенка Димы.

Научный мир особый — познавательный, но действительность не менее удивительна: Сибирь оказалась в полном смысле «золотым дном». «Дном» она стала называться во второй половине XVIII века в связи с промыслом котиков и каланов, обитающих в глубинах Тихого океана, их нещадно в период лежки (спаривания) били шелеховские зверопромышленники: шкуры сдирали, солили и поставляли китайцам. В Поднебесной вплоть до 1912 года мехом животных императорский двор одаривал государственных чиновников и ученое сословие. Бесплатные при добыче шкуры только после перевозки в Кяхту становились золотыми. Цена меха возрастала в десятки, а бывало, и в сотни раз. Из-за таких сделок и стали называть Сибирь «золотым дном». Предприимчивые сибирские евреи тоже не спали и переключились с перепродажи одежды на меховое шитье, отделку собольих, песцовых и прочих шкурок, а главное — на поставку меха на Лейпцигскую меховую и щетинную ярмарку. Город Каинск (ныне Куйбышев Новосибирской области), где они сосредоточились (численность еврейского населения до 11,0%), стал центром меховой промышленности Сибири. Вот парадокс: меховщиками в Германии работали русские и выпускали великолепные модные изделия. Пытались подобное организовать в России — те же меховщики из того же сырья стали выпускать некачественную продукцию.

Мех мехом — он поедается молью, истирается, стареет... а вот золото вечно. Его в Сибири оказалось много: началось все с 40-х годов XIX века с енисейских разработок и потом пошло далее — на Восток и Север. Золото добывали разными способами, в основном хищнически — шурфами, [18] промывкой песка в руслах рек. Конечно, были и экзотические способы добычи, например, при охоте на глухарей, когда в желудках птиц находили золотые самородки! Птицы, как и рыбы, было в Сибири несметно — в некоторые весенние дни жители Западной Сибири неба не видели от несметных туч перелетных птиц, направлявшихся на Север; в отдельные года при нересте лососевых на берегах Амура сбитой волнами икры было больше, чем песка. Упорядоченная добыча шла компаниями, хищническая — ватагами, старательскими артелями и желтугами. Желтуга, или иначе Амурская Калифорния, — это самовозникшая республика на китайской стороне Амура напротив станицы Игнашинской. В двух днях перехода от нее на речке Желтуге было найдено шлихтовое золото в неимоверном количестве. Это всколыхнуло Восточную Сибирь, и почти три года (1882–1885) добыча шла бесконтрольно. Республикой правили закон Линча, собственный президент — российский чиновник, работавший на телеграфе, с прекрасным будапештским адвокатским образованием Карл Иоганн Фассе. Существовало сие «государство», пока его не разогнали маньчжуры, намыв, по более поздним подсчетам, свыше 6 тонн золота. Из компаний самой знаменитой была «Лензолото». Она завезла в бассейн реки Витим драги, построила узкоколейную островную железную дорогу в долине Бодайбинки протяженностью в 70 верст, нашла по разработкам П. А. Кропоткина скотопрогонный тракт из Монголии и нещадно эксплуатировала рабочих. Не забудем памятный в истории Ленский расстрел 1912 года.

Самым трудным делом для компании барона Гинцбурга была доставка промышленных грузов, в основном оборудования и продовольствия. Мука прибывала лежалая, подмоченная, плесневелая, скот пригоняли «кожаными мешками, набитыми костями». На местах приходилось докармливать, а это тоже была проблема из-за нехватки сена, фуража и комбикормов. Старые приленские тракты — Якутский, Илимский, Братский, Шалашниковский, а также монгольские — Чуйский, Усинский, Кяхтинский, Тункинский — не справлялись с доставкой груза и скота. На чем только не пробовали возить: одно время использовали даже верблюдов, которые, кстати, хорошо переносили лютую стужу, но оказались «не таежными». Рыли, где могли, каналы, волоки [19] устилали лежнями... не помогало. Срочно надо было тянуть к Лене и дальше на Бодайбо рельсовый путь.

Иркутск «заболел» железной дорогой на Север. Как вести трассу: через Иркутск, Тайшет или Тулун? Очень опасались за судьбу Томска: дорога пройдет мимо города, и он... захиреет. Начались обоснования, экспедиции следовали за экспедициями. Одну из изыскательских партий возглавил Иван Серебренников. Ее маршрут пролегал от Иркутска по мосту через Ангару, а далее долинными ходами по Куде и Илге до Усть-Илги, деревни, расположенной недалеко от родины руководителя — села Знаменского. И. И. Серебренников блестяще справился с задачей, так что впоследствии он делал обоснование и других трасс: Мысовск — Кяхта, Верхнеудинск — Кяхта. Его работы благодаря тщательности экономического, этнографического и исторического анализа не потеряли своего значения и в наши дни.

Нам сейчас сложно представить тот ажиотаж, который охватил Иркутск в связи со строительством этой дороги. В обсуждении ленских вариантов участвовали все слои общества. В этот железнодорожный «психоз» попадали и пассажиры таких поездов, как «Иркутск — Варшава», «Пекин — Париж». Преимущество везде, конечно, было за «иркутским» вариантом. Позднее, уже в годы Первой мировой войны, 2 января 1916 года И. И. Серебренников для защиты Иркутского направления Ленской дороги ездил в составе комиссии (И. М. Бобровский — городской голова, В. М. Посухин — гласный, банкир Я. Д. Фризер, Половников — инженер от биржевого общества) в Петроград, в Совет министров. Если бы эта дорога была построена, она сейчас была бы необходима для освоения Кувыктинского газоконденсатного месторождения.

В изыскательских экспедициях И. И. Серебренников проявил себя и как крупный специалист по бурятскому и монгольскому скотоводству. Дураку понятно, что на хлебе и редьке не пошурфуешь вечномерзлую породу, а на войне и не участвуя в бою «ноги протянешь». Требуется калорийное питание, которое всегда (теоретически это обосновал Ф. Энгельс в интересной, но сейчас забытой работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства», а практически это знал каждый человек) возможно только с мясной пищей. Мясо, которое давало животноводство монголов, [20] бурят, тувинцев, необходимо было позарез и тылу, и фронту — и белым, и красным, и белочехам, оказавшимся в Сибири. Прервемся и перелистаем «Похождения бравого солдата Швейка» талантливого Ярослава Гашека, все они «промаслены» свининкой, выжирками, сосисками, а ведь вкусы автора формировались в голодной Сибири. Опережая события, скажем, что мясо животных, выращенных в степях Монголии и Бурятии, в прямом житейском и научном смысле «спасало» И. И. Серебренникова. Он убегал от назойливой политики в гоби и степи, где по заданиям Бурятской народной думы (г. Чита) летом 1919 года, а потом «действующих армий в Северо-Восточном Китае» собирал статистические сведения о степном животноводстве. Результатом подобных исследований стали отчеты, изданные в 1920 году в Харбине и ценная монография «Буряты, их хозяйственный быт и землепользование» (Т. I /Под ред. проф. Н. Н. Козьмина. Верхнеудинск: Бурят-Монгольское издательство, 1925). Отметим, уже при советской власти этой книгой Иван Иннокентьевич гордился и всегда указывал ее в своей биографии.

Жизнь «братских» народов И. И. Серебренников знал хорошо, ибо это была и его жизнь — русские селения и бурятские улусы на Лене перемешаны с покосами, полями, утугами{15}, летними пастбищами. Он говорил по-бурятски и оказывал землякам конкретную помощь, занимая высокие должности в Иркутской городской администрации, а потом во Временном правительстве Сибири. В Иркутске он был членом ревизионной комиссии «Общества вспомоществования учащимся бурятам Иркутской губернии». Председателем общества был его друг и земляк Д. П. Першин (Даурский) (1856–1936). И. И. Серебренников стремился сохранить у бурят свое национальное, вводя их в лоно европейской культуры через русскую, в отличие от интернационалиста Я. Гашека, который, будучи в Иркутске, пытался издавать бурятские газеты латинским шрифтом. Уже потом, в Тяньцзине, экслибрисом своих книжных собраний он выбрал буддистский дацан (монастырь), похожий как на Гусиноозерский, так и Агинский.

Еще до Октябрьского переворота И. И. Серебренников стал известным в Сибири краеведом, издателем, а также [21] коллекционером сибирских древностей. Что тут выделить в деятельности Ивана Иннокентьевича? Я бы отметил следующее: при его участии (редактировании, привлечении сотрудников и нахождении средств) были опубликованы в двух томах «Иркутские летописи». Они были продолжены уникальным иркутянином, я бы назвал его по-японски витиевато «сокровищем земли Байкальской» — Нитом Степановичем Романовым (1871–1942). Они никогда друг о друге не забывали. Н. С. Романов, можно сказать, последний летописец России, так как Иркутск — единственный российский город, который сохранил свою летопись со времен основания вплоть до 1941 года. Он пронес летописную традицию через бури мировой и Гражданской войн, лихолетий коллективизации и индустриализации.

В 1915 году И. И. Серебренников становится Правителем дел Восточно-Сибирского отдела Императорского русского географического общества. Его перу принадлежат ценные книги по истории деревянного зодчества в Восточной Сибири, развитию кустарных промыслов. Он создал «Архив войны и революции». Доклады, статьи, выставки И. И. Серебренникова — неотъемлемая часть культурной жизни Иркутска 1911–1919 годов. Просматриваем записи Н. С. Романова: 19 октября 1914 года. И. И. Серебренников читает лекцию в Географическом обществе на тему «Война и ее размеры», а с 25 января по 9 февраля проходит организованная им выставка «Война и печать». В прессе сообщается, что ее посетили 2500 человек, сбор составил 340 рублей. Летом 1915 года И. И. Серебренников посещает село Анга Верхоленского уезда, осматривает дома уроженцев села Митрополита Московского и Коломенского Иннокентия и известного историка и этнографа А. П. Щапова. Оба дома, особенно Митрополита Иннокентия, были в полуразрушенном состоянии, никем не охранялись{16}. Эти дома тогда были обновлены и сохранились до сих пор. 12 июня 1918 года. И. И. Серебренников пытается организовать книжно-канцелярское потребительское общество и книгоиздательство «Сибирское дело». Тогда в Иркутске это не удалось. Однако сибиряк не оставляет этой идеи, и он все же создает издательство «Наше знание», но уже в эмиграции в Тяньцзине. Оно просуществовало Шлет. Добавим, [22] что буквально за три месяца до вынужденного бегства из Иркутска, 25 октября 1919 года, И. И. Серебренников выпускает первый номер еженедельника «Великая Россия».

В биографии, напечатанной на машинке, где-то в начале 1930-х годов. И. И. Серебренников к своим заслугам на поприще сибирского просветительства относит выход в свет под его редакцией тома «Известий Восточно-Сибирского отдела Императорского русского географического общества» и сборника «Иркутского отдела Общества изучения Сибири». Безусловно, это подвиг сибирского патриота — издать научные труды в калейдоскопе тех кровавых событий. Поражаешься его деловой активности: например, в том же 1915 году он от Иркутска был делегатом на Продовольственном съезде в Москве.

К заслугам И. И. Серебренникова добавим то, что он благодаря своей прозорливости и влиянию сумел спасти многие исторические ценности. Так, за несколько дней до декабрьских событий 1918 года, происходивших вокруг губернаторского дома в Иркутске, он «вынес» живописные полотна в расположенное рядом здание Русского географического общества. Среди них были портреты всех губернаторов Сибири, а также очень известный портрет Г. Р. Державина кисти Н. И. Топчи. Они сохранились до наших дней и являются ценными экспонатами всемирно известного Иркутского художественного музея.

Иркутяне никогда не забывали своего именитого земляка. Зимой 1926/27 года, в Сибири отмечали 75-летие Восточно-Сибирского отдела Русского географического общества. Председатель общества П. Е. Казаринов пригласил на торжественное собрание 29 декабря 1926 года И. И. Серебренникова как действительного его члена. Но тогда приезжать из Китая было опасно. Секретарь общества П. П. Хороших, по просьбе Ивана Иннокентьевича в письме от 29 ноября 1927 года прислал ему необходимую литературу. Была послана 21 книга, и книги дошли... за две недели из Иркутска в Тяньцзинь. Доцент Иркутского государственного университета B. C. Манассеин назвал его в юбилейной публикации «неутомимым исследователем»{17}. [23]

Позднее, в годы хрущевской оттепели, историки Федор Кудрявцев и Герман Вендрих выпустили книгу «Иркутск. Очерки по истории города» (Иркутск. Иркутское книжное издательство, 1958). Но в тексте было невозможно ссылаться на антисоветчика И. И. Серебренникова, так как цензура могла бы не пропустить книгу. Но они по «хитрой исторической привычке», известной посвященным, включили его труды с указанием фамилии в «Материалы к библиографии города» под № 353, 391, 419–421. Многократно, даже в 1930-е годы, в своих публикациях на него ссылался академик А. П. Окладников, отец которого был другом и земляком И. И. Серебренникова{18}.

И. И. Серебренникова справедливо называют автономистом-областником, иногда руководителем иркутской группы областников в составе А. Грозина, В. Попова, Н. Вотинцева, С. Мелентьева, К. Дубровского, Ис. Гольдберга и др. Что же представляло собой областническое движение? Ответим словами самого Ивана Иннокентьевича из его публикаций «Об автономии Сибири» (Иркутск, 1917): «Приближается время, когда будет созвано Всероссийское Учредительное собрание. Это собрание установит новые основные законы Российского государства и разрешит земельный вопрос. Будут на этом собрании и депутаты от Сибири — наша окраина никогда в Государственную думу не посылала правых депутатов, представители Сибири, несомненно, выскажутся за «республиканскую форму правления». Под автономией он понимал «полномочие творить собственное право и в связи с этим организовывать собственное управление и суд с целью привести местное управление и местное законодательство в наибольшее согласие с интересами и желаниями местного населения. Необходимо уяснить, что автономия Сибири вовсе не означает собою полного политического отделения Сибири от России, т.е. образования отдельного независимого сибирского государства».

Что же хотели сибиряки-автономисты, за что их преследовали, сажали в тюрьмы, отправляли в ссылку и не жаловали в правительственных кругах? [24]

Автономисты ратовали за отмену ссылки в Сибирь в то время, когда общество в России рассматривало вопрос о ликвидации крепостного права. Ссылка в Сибирь была законодательно запрещена только Временным правительством в 1917 году. Однако Советским государством была возобновлена в гигантских размерах — туда даже отправляли целые народы, например российских немцев. Ссылка всегда напрягала Сибирь, на ее плечи ложилось бремя «перевоспитания и обустройства преступного элемента Европейской России». Сейчас, после распада СССР, некоторые независимые государства, особенно Средней Азии и Кавказа, не спешат забирать своих преступников из тюрем России. Взяли всех только прибалтийские государства. Автономисты-областники выступали за развитие местной промышленности и «сбрасывание мануфактурного ига, которое наложил на Сибирь московский фабричный район». Остро стоял вопрос о формировании сибирской интеллигенции, об открытии университетов и других высших учебных заведений за Уралом. Только 26 августа 1880 года в Томске прошла торжественная закладка первого сибирского университета (первый ректор проф. физики И. А. Гезехиус); в 1888 году был открыт единственный медицинский факультет. Вопрос об инородцах автономисты увязывали с активным вовлечением коренного аборигенного населения в лоно европейской культуры, но с непременным сохранением местного уклада жизни. «Всякий народ должен сохраняться, так как, не говоря уже о гуманных соображениях и не считаясь даже со взглядом, что каждый народ всегда может внести свой вклад в мировую культуру, каждое племя уже настолько приспособилось к своей местности, что заменить его другим будет чрезвычайно трудно. Как, например, можно заменить инородцев, приспособившихся к нашим полярным холодам и тундре?»

Предполагалось разумно решить вопрос о поземельном фонде с учетом мнения коренных жителей (аборигенов, т.е. инородцев), сибиряков (старожилов) и переселенцев, прибывших в последние десятилетия.

Сибирь активно стала заселяться только с начала строительства и эксплуатации Транссиба. Если в пореформенный период с 1861 по 1900 год туда переселились около 2 млн человек, то за 1900–1915 годы количество переехавших за [25] Урал достигло 4,4 млн{19}. «В целях разрешения аграрного вопроса и разрежения населения правительство направляло волна за волной переселенцев в Сибирь. Зачастую переселенцы оставались неустроенными и составляли элемент, недовольный правительством и старожилами, которые жили в достатке и не принимали в свое общество переселенцев. «Живут, как баре, чистоту навели», — завистливо говорили переселенцы. Характерно, между прочим, что во время большевистского восстания именно местности, населенные новоселами от 1907 года, были охвачены большевистским движением»{20}.

И. И. Серебренников считал, что «экономическое и политическое укрепление Сибири разумно решить «желтый вопрос» — наплыв корейцев и китайцев в Сибирь и на Дальний Восток. В конце XIX — начале XX века Дальний Восток административно и в житейском смысле воспринимался как часть Сибири. Такие города, как Владивосток, Хабаровск, Благовещенск, считались сибирскими. Заселение в Сибирь китайцев и корейцев началось в XIX веке. Корейцы начали переходить большими группами на территорию Уссурийского края в 1860-х годах после страшного голода, поразившего Корейский полуостров. Их временно пустили на территорию России, но когда стали отправлять назад, то произошло невиданное зверство: на границе на глазах русских сопровождавших чиновники-корейцы стали рубить головы своим соотечественникам. Милосердное казацкое (русское, малороссийское) население разрешило корейцам остаться в их крае. Трудолюбивым корейцам сдавали в аренду землю как казаки, так и военные. Особенно последние, которых царское правительство за службу щедро награждало амурской землицей. Тогда Дальний Восток был самым «генеральским» местом в империи. В конце XIX века только в одной Хабаровке, тогда небольшом поселении, проживало 18 генералов. Из народных сказок известно, что генералов надо кормить, ибо они больше ни на что не способны. И их содержали своим трудом корейцы. Сложнее обстояло [26] дело с китайцами: маньчжурские правители запрещали им селиться на своей родине в Маньчжурии вплоть до 1912 года. Однако строительство КВЖД в 1898–1903 годах привлекло в качестве рабочей силы сотни тысяч человек. Были месяцы, когда на постройке трудились до 200 тыс. человек, в основном китайцев. Многие из них остались в этих местах, не вернувшись в южные провинции Китая. Из России, окрестностей Благовещенска бежали во время восстания «ихэтуаней» (1898–1901) маньчжуры-земледельцы. Тогда многие из них погибли при переправе через широкий Амур. (Во время «культурной революции» в начале 1960-х годов эту тему активно использовали в маоистском Китае, показывая «зверства русских против мирных маньчжуров».) Пустующие земли срочно надо было заселять, так как они являлись житницей Благовещенска, и сюда активно привлекали переселенцев — забайкальских казаков, молокан, староверов, менонитов и др. Попадали в число жителей, пользовавшихся землей на арендных началах, временно и китайцы. Известно, что любой приток обездоленных, нищих, беженцев разрушает сложившуюся гармонию, деклассирует общество. Наблюдательнейший журналист, первый писатель из тунгусов Гамалиил Степанович Гантимуров (1850–1920) отметил, что и местное население стало нравственно и в своем поведении опускаться. Некоторые жители Благовещенска, например, начали подражать китайцам и не стесняясь, прямо на улице «справлять свои туалетные позывы»{21}. У нас это происходит на глазах и сейчас, когда сотни тысяч жителей Кавказа и Средней Азии, переезжая в российские города, превращают в помойки.

Областники-автономисты выступали за скорейшее введение земства и суда присяжных заседателей в Сибири. Остро обсуждался вопрос, выдвинутый Г. Н. Потаниным (1835–1920), о создании Сибирской областной думы, в ведение которой должны были перейти:

— местный бюджет и право распоряжения землями и лесами, водами и недрами края;

— установление порядка пользования землею и определение размеров и способа колонизации и устройства переселенцев; [27]

— охрана местных естественных богатств;

— вопросы промышленного и сельскохозяйственного развития области;

— заведование местными железнодорожными, водными и шоссейными путями сообщения с правом в известных случаях самостоятельно устанавливать тарифы по этим путям;

— участие в установлении пошлин на русско-азиатской границе и в портах Великого (Тихого) и Ледовитого океанов;

— надзор за вселением в Сибирь из соседних государств;

— народное здравоохранение и общественная безопасность, местное уголовное и гражданское законодательство.

Центральная власть России в Сибири может быть представлена особым администратором, скажем, сибирским генерал-губернатором. Как эти вопросы актуальны для Сибири и сейчас, в начале XXI века.

Тогда, в 1917 году, И. И. Серебренников полагал, что их программу поддержит партия эсеров, и он вступил в ее ряды. Но вот, что произошло, по словам И. А. Якушева: «Областническая группа добивалась для И. И. Серебренникова второго места по списку эсеров, а губернская организация по этой партии предоставила ему только пятое место. Собрание иркутских областников от этого места отказалось»{22}. И. И. Серебренников тотчас вышел из партии социал-революционеров. Впоследствии, в 1920-х годох, в многочисленных судебных процессах над эсерами в Советском Союзе имя И. И. Серебренникова никогда не упоминалось.

На Первой Сибирской областной конференции, открывшейся 2 августа 1917 года в актовом зале Томского университета (эту конференцию иногда называют ошибочно съездом), И. И. Серебренников не присутствовал, но послал доклад «Об автономии Сибири», который был зачитан там деятельным областником А. Б. Мееровичем. Вместе с докладом Е. В. Захарова «Об основных началах автономного устройства Сибири» он послужил темой двухдневной дискуссии, [28] с утра дотемна продолжавшейся 4–5 августа. Голосование показало положительный результат: за необходимость автономного управления Сибири высказалось большинство. Тогда же сибиряки подняли свое бело-зеленое знамя с надписью: «Да здравствует автономная Сибирь!»

Первый Сибирский областной съезд состоялся 6–17 октября 1917 года И. И. Серебренников принимал участие в его работе, акцентируя в своем выступлении внимание на экономическом устройстве Сибири. В работе Чрезвычайного Сибирского областного съезда (6–15 декабря 1917 года) в Томске, где было принято решение об открытии Сибирской Областной думы, он не участвовал. Без его согласия, когда Дума собиралась нелегально (28–29 января 1918 года), его избрали министром Временного правительства автономной Сибири. В состав этого правительства вошли П. Я. Дербер (Председатель Совета министров), П. В. Вологодский, Г. Б. Патушинский, А. А. Краковецкий, А. Е. Новоселов, В. М. Крутовский, И. А. Михайлов, М. А. Колобов, И. И. Серебренников, В. Т. Тибер-Петров, Л. А. Устругов, И. С. Юдин, Г. Ш. Неометуллов, Е. В. Захаров, Д. Э. Ринчино, Д. Г. Сулим, Н. Е. Жернаков и В. И. Моравский. В это же время И. И. Серебренников уходит из «Заводского совещания», где исполнял должность делопроизводителя. Весной 1918 года он становится членом Иркутской губернской продовольственной комиссии и некоторое время в Чите заведует статистическим отделом у А. А. Дундукалова, руководителя Монгольской экспедиции.

Летом 1918 года И. И. Серебренников находится в Омске, где исполняет должность министра снабжения Сибирского, а затем Всероссийского правительства. В сентябре того же года как глава Сибирской делегации присутствует на Уфимском государственном совещании, где избирается Всероссийское правительство — Директория. Директория 9 октября 1918 года перебирается в Омск и после конфликтов и примирений с Временным Сибирским правительством создает Совет министров. И. И. Серебренников в этом совете остается на своей должности, а Сибирское правительство самораспускается. Совет министров по рекомендации И. И. Серебренникова на должность министра по военным и морским делам пригласил Александра Васильевича Колчака [29] (1874–1920){23}. Омский переворот 18 ноября 1918 года провозглашает А. В. Колчака «Верховным правителем Российского государства». В Омском правительстве И. И. Серебренников по-прежнему на посту министра снабжения, а потом по личной инициативе выходит из состава правительства и в феврале 1919 года возвращается в Иркутск.

В эти дни в Томске собирается съезд представителей научных и просветительных организаций Сибири, который основывает Институт исследования Сибири. Членом института по статистико-экономическому отделению избирают Ивана Иннокентьевича. Лето 1919 года он проводит в Чите, собирая сведения о бурят-монгольском животноводстве. Омск не хотел расставаться со столь сведущим в сибирских делах иркутянином, и Серебренникова назначили членом Государственного экономического совещания и членом комиссии по выработке закона о «Выборах во Всероссийское Национальное собрание». Предыдущее, как мы знаем, нагло разогнали большевики-ленинцы.

Спустя 10 лет, уже в эмиграции, характеризуя тот период сибирской истории, И. И. Серебренников писал: «Сибирское правительство жило и работало в тяжелой обстановке, отбиваясь одновременно от вооруженных атак большевиков, теперешних властителей России, и от натиска социал-революционеров, бывших ее повелителей, пытавшихся теперь вернуть утерянное положение. Оно вынуждено было прекратить свое существование под непреклонным давлением революционной обстановки. Нельзя было вести борьбу с советской властью, избегая всероссийских задач и лозунгов. Борьба началась во всероссийском масштабе, она разгорелась на Востоке и на Западе, на Севере и на Юге России. Во всероссийском масштабе она должна была и кончиться»{24}.

Под натиском частей Красной Армии и партизанских отрядов белогвардейские войска хаотично, трагично, Ледяными походами, в окружении повседневного предательства тех же чехословаков и социал-революционеров отходили за [30] Байкал. Штаб Иркутского военного округа предложил И. И. Серебренникову организовать издание «Сводки Осведомительного отдела штаба Иркутского военного округа». С этой миссией он справился: с 26 августа 1919 года по 9 декабря 1919 года вышло 104 номера сводки. Информация этих двустраничных листков в целом была трагичной. Успехов на фронтах не было и не ожидалось. Четвертый выпуск 30 августа 1919 года вышел с Воззванием почетного гражданина Сибири Г. Н. Потанина. Это воззвание коммунисты ему не могли простить{25}. [31]

Бежав в чехословацком эшелоне в Маньчжурию, И. И. Серебренников сразу же приступил к преподавательской деятельности: на кооперативных курсах в Харбине прочитал 26 лекций по истории, быту и хозяйству Сибири. Он пишет брошюры, посвященные животноводству в районах Сибири, Монголии, Барги, Маньчжурии, становится членом «Общества русских ориенталистов». В декабре 1920 года его жена получает место корректора при типографии русской духовной миссии в Пекине. Серебренниковы переезжают в Пекин. Там он участвует в книжной торговле Г. К. Гинса, издает на русском языке первый карманный путеводитель по Пекину. Вместе с женой он публикует статьи в «Русском обозрении» (литературный, научный и политический журнал). Как статистику (бухгалтеру) И. И. Серебренникову присуща некоторая цифровая дотошность, но она, как правило, не вредит изложению, а, наоборот, дополняет тему. В 1921 году в Пекине выходит небольшая брошюра «Албазинцы». О них писали многие, но Иван Иннокентьевич встречался и беседовал с чудом уцелевшими во время «боксерского» восстания православными китайцами-албазинцами: Василием Дэ, Игнатием Шуаном, Феофаном Жуем, Ионой Бао и др.

Жизнь заставляет адаптироваться к новой обстановке, и в 1923 году Серебренниковы переезжают в Тяньцзинь («Божественное устье»), расположенный в 120 км от Пекина (Северной столицы). Тяньцзинь — равнинный город-порт, хорошо известный русской общественности начала XX века в 1900–1901 годах. Тогда он был почти полностью захвачен «ихэтуанями», которым удалось сжечь христианские храмы и ритуально казнить захваченных ими китайцев-христиан{26}. Спас иностранцев в Тяньцзине первый эшелон Квантунских войск (12-й Восточно-сибирской стрелковый полк, взвод саперов, полсотни казаков при 4 орудиях) численностью в 2 тыс. человек под начальством полковника Анисимова. [32] Эшелон вошел в город 1 июля 1900 года. В это же время восставшие захватили Пекин, где иностранные миссии с 22 мая по 1 августа находились в осажденном дипломатическом квартале и мужественно оборонялись от нападавших китайцев.

Тогда сильно пострадало имущество Русской духовной миссии в Пекине — было сожжено северное подворье, православный храм в деревне Дуидиань, расположенной в окрестностях столицы, погибли тысячи православных китайцев. Восстание «ихэтуаней» («больших кулаков»), или «боксеров», поддерживал Императорский двор, ибо Богдохан повелевал, чтобы «каждый, даже слабый ребенок, поднял палку и шел с ней против ненавистных иностранцев». Миссии были спасены объединенными военными усилиями Англии, Германии, России, Франции, Австрии и Италии, а также США и Японии. Императорский двор бежал в провинцию Шан-Си{27}.

В 1920–1930 годах Тяньцзинь стал второй после Шанхая по численности русской колонией во Внутреннем Китае. «Тяньцзинь как портовый город Северного Китая с бывшей русской концессией (И. И. Серебренникову понравилась застройка немецкой концессии) после революции в России был быстро заселен российскими эмигрантами (в 1920-х годах — 2 тыс. человек, в середине 1930-х, после притока из Маньчжурии, — более 6 тыс.) и стал подлинным центром русского предпринимательства. Российская колония в Тяньцзине имела ряд общественных организаций, сформировавшихся по национальным и профессиональным признакам (Тюрко-татарская национальная община, Украинская национальная колония, Общество русских врачей, Общество инженеров, Русское коммерческое общество и т.д.). Она широко поддерживала деятельность русских хозяйственно-благотворительных организаций: амбулаторий и больниц, аптек и пекарен, кооперативов, типографий, книжных магазинов и библиотек «Наше знание». Всю учебную, [33] хозяйственную и благотворительную деятельность русской колонии в городе возглавляла Русская община.

Российские эмигранты имели в Тяньцзине очень большое число торгово-промышленных предприятий. Именно на примере фактических данных о Тяньцзине (хотя, право, не худшими образцами были также Харбин и Шанхай) П. Балакшин, автор книги «Финал в Китае. Возникновение, развитие и исчезновение белой эмиграции на Дальнем Востоке» (Сан-Франциско — Париж — Нью-Йорк, 1958–1959, Т. I, II), делает вывод о великолепной способности российских эмигрантов в короткие сроки добиваться материального благосостояния{28}.

Тридцать лет, до самой своей кончины, прожил И. И. Серебренников в Тяньцзине. В этом городе они с супругой преподавали в местной гимназии, организовали издательское и книготорговое дело, их книжный магазин был в 1920-х годах вторым по значению после магазина К. Аверста, который превосходил по количеству наименований книг и объему продаж. В 1927 году И. И. Серебренников создает Русскую национальную общину. С конца 1928 по лето 1929 года он почти полгода редактирует уже третью на своем веку газету «Вестник Русской национальной общины в Тяньцзине» с непременной рубрикой «По Сибири». Он создает две библиотеки — личную и общественную при общине.

В конце 1920-х годов у Серебренникова были попытки перебраться в Европу, в Прагу, где иркутские областники во главе с Иваном Александровичем Якушевым развернули, при финансовой поддержке чехов, активную деятельность. Организовали Общество сибиряков в Чехословацкой республике и при нем Кабинет изучения Сибири, Библиотеку по сибиреведению, издали пять сборников «Сибирского архива» и девять выпусков «Вольной Сибири».

Иван Иннокентьевич пишет И. А. Якушеву 25 марта 1928 года: «Должен только сказать, что Тяньцзинь — крайне неудобный город для каких-нибудь научных и литературных занятий, хотя бы по одной той причине, что здесь нет ни одной солидной библиотеки и ни одного научного и литературного центра. Живу, как в каком-то захолустном городишке. [34]

Подработать что-либо в местных газетах и тем самым хоть несколько оживить свою скучную жизнь — не удается, ибо единственная богатая русская газета в Китае «Заря», а с нею я в неприязненных отношениях. Все другие газеты слишком бедны и своим иногородним сотрудникам обычно ничего не платят. Пробиваюсь я теперь педагогической деятельностью и разными случайными заработками».

Переезд в Прагу не состоялся, а когда 11 ноября 1935 года умер И. А. Якушев, деятельность сибиряков в Европе пошла на убыль.

Быстротечность жизни с ее конфликтами, чередой непредсказуемых событий для трезвомыслящего и очень уравновешенного человека, каким был И. И. Серебренников, была ясна, он часто предвидел и предсказывал ход событий и их направление. Он, например, не был согласен с тактикой чешских сибиряков, делавших крен в историю Сибири и бередящих раны якобы для воспитания подрастающего поколения, и пророчески считал, что областничество выживет, ориентируясь на Тихий океан, где уверенно развивается новая мировая цивилизация.

«Объективная обстановка говорит, что непрочен и сам сколоченный в бурях русской революции Союз Советских Республик, и что с таким громом и шумом наспех сбитой социалистическое хозяйство терпит позорнейший крах. Быть может, недалеко уже то время, как вновь явится перед нами Россия, обретшая свое национальное лицо, и эта вновь явившаяся Россия сумеет сказать свое веское слово при разрешении многообразных проблем Тихого океана»{29}. Или в другом месте: «Мы тщательно изучали в свое время историю Древней Греции и Рима, но почти ничего не знали по истории наших ближайших соседей Китая и Японии{30}.

Листаешь и читаешь дальневосточные газеты и журналы — Харбина, Шанхая, Тяньцзиня... 1920–1930-х годов, чудом сохранившиеся, неполные подшивки, и двоякие чувства [35] бередят душу. Поражение России в Русско-японской войне показало азиатскому миру, что белый человек не всевластен — он победим и слаб. Одинокий, брошенный сначала царским режимом, а потом многочисленными революционными образованиями, он оказался на грани выживания. Это вызвало всплеск национально-освободительных движений на Востоке.

Никому не нужные, обессиленные, больные, тифозные, вшивые, валяющиеся на вокзалах, сидящие на корточках у заборов, на глазах прохожих умирающие дети, потерявшие всякую гордость и просящие милостыню, как нищие китайцы, — это русские. Для китайского населения 1920–1930-х годов это невиданное явление. В газетах каждый день сообщения о кражах, обманах, разбоях, мошенничестве, изнасилованиях, похищениях людей, особенно детей. Похищали так же, как и сейчас, кавказцы (черкесы) вкупе с русскими. Еще до Первой мировой войны в «неподлежащем для оглашения историческом очерке о КВЖД» сообщалось: «К крайнему сожалению, приходится отметить, что участие наших кавказцев в шайках хунхузов наблюдалось неоднократно. При отбитии у хунхузов захваченного ими города Бодунэ было убито 110 хунхузов, взято в плен 22, в том числе 7 русских — черкесов{31}. А далее, если удавалось схватить и обнаружить преступника, следовали суды, тюрьмы, смертная казнь в облегченном для европейцев варианте. Одно утешает, русских не водили по улицам Шанхая, как преступников-китайцев, с вырезанной грудной клеткой, демонстрируя кровоточащие внутренности... и так до самой кончины, на глазах у зевак. Такие снимки на обложках любил помещать в 20-х годах ленинградский журнал «Суд идет», показывая зверства империалистов в Китае.

Китайцы тоже стали различать, что не все эмигранты русские, были и цыгане, которые не нашли себе место в китайском обществе. Лужением посуды, гаданиями и обманом среди ханьцев не проживешь: пришлось поредевшим таборам (многих цыган убивали и скармливали «чушкам» — китайским свиньям), часто пешком, возвращаться назад в русские селения Маньчжурии. Быстро сориентировались в местных [36] условиях российские мусульмане, особенно татары, большую помощь им оказали китайцы — приверженцы ислама. Замкнулись в своих общинах российские немцы-эмигранты вместе с теми соотечественниками, которые в Маньчжурии пережили период «борьбы с немецким засильем на КВЖД» в годы Первой мировой войны. Нашли себе место в дальневосточной среде и евреи, объединенные синагогами, обществами и «воспоминаниями» о собственной еврейской бригаде в отрядах атамана Г. М. Семенова.

До 1932 года, т.е. до провозглашения 1 марта 1932 года марионеточного Государства Маньчжоу-Го, созданного Японией на территории Северо-Восточного Китая, в Маньчжурии безраздельно хозяйничали красные, особенно на линии КВЖД. Советско-китайские конфликты следовали один за другим. Всех поверг в шок рейд по русским селениям Трехречья осенью 1929 года отрядов ГПУ. Трехречье — это китайские притоки реки Аргунь — Ган, Дебул и Хаули. На их берегах казаки-забайкальцы еще до революции стали основывать заимки, которые превратились в отличие от советского берега Аргуни в зажиточные поселки, где проживали буряты, эвенки, монголы и якуты. Место это известно под названием Барга. Трудно подсчитать, сколько народа вырезали чекисты — от 150 до 300 человек. Газеты печатали тогда поименные списки. Один из руководителей отряда, некто Моисей Жуч, гарцевал на сером коне, облаченный в красные кожаные куртку и штаны. Возмутилась эмиграция Харбина, Шанхая, Тяньцзиня, Парижа, Берлина, Праги... Дело дошло до Женевы — Лиги Наций. Были повсеместно созданы комитеты и общества помощи трехреченцам. Правление Русской национальной общины в Тяньцзине на собрании 16 октября 1929 года постановило считать этот день днем траура. Повсеместно прошли панихиды по всем злодейски замученным чекистским отрядом мирным русским эмигрантам в Трехречье на китайской территории и 16 расстрелянным в Благовещенске мирным русским эмигрантам, схваченным на китайских пароходах. Начали разрабатывать планы переселения людей с берегов Аргуни в Парагвай, Уругвай и Бразилию и оказания им помощи. Предлагали даже часть трехреченцев поселить в Алжире и Марокко, где их можно было бы использовать для сбора винограда. [37]

Конкретную помощь тотчас оказали жители Харбина, Шанхая, Тяньцзиня и особенно американцы.

Председатель Камчатского областного Комитета (Циндао), в прошлом метеоролог А. А. Пурин, писал И. И. Серебренникову 28 января 1930 года: «Красные пришли в Харбин и там хозяйничают, комсомольцы на улицах избивают китайских полицейских и обезоруживают. Отмолец{32} подходит к полисмену и плюет в физию, а он молча утирается».

В тяжелейших условиях китайских междоусобиц, японского присутствия, борьбы Гоминдана с Компартией Китая, советского, американского и иного вмешательства российские эмигранты не потеряли своего достоинства. Прежде всего сохранили веру отцов и матерей — с 1922 по 1945 год в Маньчжурии были открыты 48 православных церквей, во внутреннем Китае — Шанхае, Тяньцзине, Пекине — 7 храмов{33}. В восточной среде с другими ценностями и ориентациями русские помогали и поддерживали друг друга в противовес укоренившемуся мнению, «что русский русского ненавидит и топит». Особенно эффективными оказались землячества — забайкальских казаков, москвичей, воткинцев, ижевцев, уфимцев, казанцев, симбирцев, иркутян, петроградцев и др. Ни один другой народ, как русский, не сыграл такой роли в вестернизации глубинных районов Китая — провинций Хейлудзяна, Гирина, Синьцзяна и прилегающих районов к Внешней Монголии.

Когда мы говорим о советско-китайских отношениях в 1920-х — начале 1930-х годов, то не следует забывать и провоцирование со стороны эмигрантов — постоянные засылки на советскую территорию различных групп, бесконечные совещания, декларации, резолюции с громкими «титулами» и грозными «названиями». Эмигрантская среда в Китае была наводнена агентами ОГПУ, которые вовлекали в свою орбиту тысячи невинных людей. Доносы там цвели таким же пышным букетом, как и на родине.

Проживание в «замкнутом эмигрантском пространстве», с вечной нехваткой средств существования — еды, одежды, жилья и т.д., непрерывный поиск фондов, которые могут помочь в крушении Совдепии, в ожидании чуда на родине — [38] все это превращало людей в фанатиков, оторванных от реальности. А. А. Пурин считал, что достаточно снабдить в Сибири крестьян 10 000 единиц стрелкового оружия и они без помощи генералов поднимут восстание и свергнут советскую власть. Такое оружие с товарищами он искал по всему свету... Например вдруг возникла идея заработать на издании «Русской эмигрантской энциклопедии» — начались интенсивная переписка, советы, споры о ее содержании и т.д.

Жизнь на чужбине — для всех тяжелая ноша. Хорошо знавший в прошлом Китай, Корею, Монголию журналист, писатель, иркутский друг И. И. Серебренникова Д. П. Першин в письме от 18 апреля 1931 года писал о шанхайской жизни: «Живу я здесь почти полгода, но, надо сказать, что китайский Вавилон почти не знаю. Самое скверное здесь — это климат. Всю зиму была слякоть, погода представляет сплошной поганый насморк вместе с потоками мокрых слез — в виде дождя и снега. Солнца почти не было. Везде и всюду было холодно и сыро. Вот и теперь вторая половина апреля, а небо хмурое, солнца не видно, хотя и дождя нет. Не погода, а огорчение». Или в другом письме от 5 июля 1931 года дана следующая характеристика города на реке Вампу: «Шанхай может вместить многое, и даже русскую эмиграцию, которая многолика и многообразна, с большим привкусом атаманщины и деревянного масла{34}, да еще с прибавкой забайкальского «сливанчика»{35}. Хотя должен сказать, что деревянное масло цементирует эмигрантщину».

Надо сказать особо о маньчжурском опыте хозяйствования. Его не следует забывать и сейчас. Это наглядный пример, как могла бы развиваться Сибирь, не будь Октябрьского переворота. Ведь десятки тысяч людей продолжили за Амуром жизнь по старым правилам, привычкам и установкам. Основной жизнедеятельности дальневосточной эмиграции была КВЖД. На ее базе, при активной поддержке [39] российских промышленников, в основном сибиряков, набивших руку на Транссибе, была создана густая сеть промышленно-торговых предприятий. Причем в ситуации, когда дорога была заблокирована сначала Дальневосточной республикой ДВР, а потом и Советским Союзом, никто никогда не называл дорогу «мертвой», Маньчжурия, как и нынешние земли Читинской, Амурской областей и Хабаровского края, находится в полосе вечномерзлых и линзовых грунтов. Производственная инфраструктура КВЖД была рассчитана на местные нужды и экспорт. В Маньчжурии российские эмигранты стали пионерами почти во всех современных областях промышленности, сельского хозяйства и транспорта. Речное сообщение и перевозки по Сунгари они осуществляли на базе удачно уведенного из-под носа большевиков почти всего русского амурского флота. Активно велась лесодобыча, не только заготовка, но и переработка. Стали добывать каменный уголь, были проведены геологические изыскания нефти, в Харбине работал геолог с мировым именем Э. Э. Анерт (1865–1946). В сельском хозяйстве началась распашка целинных земель, как пристанционных, так и в новых районах, преимущественно в Барге. Русские смогли убедить в необходимости распашки под озимые и яровые культуры, а также лен монгольских, баргутских и бурятских нойонов, резко выступавших против, ссылаясь на свои обычаи и ламаистские установки. В степных районах и гоби резко увеличилось поголовье крупного рогатого скота, овец, верблюдов, лошадей, а в таежных — оленей. Впервые организовали в промышленном объеме переработку молока в сливочное масло. Даже выпускали масло-какао, способ изготовления которого открыл в 1929 году харьковский инженер Пиев. Тогда в Маньчжурии появились пчеловодство и винодельчество из дикого винограда, когда-то так поразившего ватагу Ерофея Хабарова. Доход приносили горно-таежная охота и рыболовство в степных и горных озерах и реках. Российские эмигранты ели свой хлеб и свою картошку, харбинскую халву, пили водку по старинным «чуринским» рецептам под названием «Демократическая», «Кумир», «Идеал», «Лазариди» и др., дымили папиросами «Дюшес», «Антик», «Осман», «Турецкими», одевались в салонах Анны Батуевой, Ю. Я. Соскина, носили украшения М. Я. Липковского... Проводили русские шахматные [40] турниры, играли в русский футбол, активно участвовали в скаутских и волонтерских походах.

...Выбирали своих красавиц: Нина Аргунская — мисс Тяньцзиня 1932 года, Елена Слуцкая — мисс Шанхая 1931 года. Камерные театры, балет, спортивные (конные) состязания, десятки книгоиздательств, газеты, журналы, альбомы... Был всемирно известный карикатурист, рисовавший для русских и английских газет, «Сапажу» — Георгий Авксентьевич Сапожников. Выпускал специалистов Харбинский политехнический институт, Юридический факультет, Коммерческий институт. Училища, гимназии, школы... Организовывались многочисленные научные общества — от медицинских до сельскохозяйственных. Велись археологические раскопки, открывались музеи (общественные и частные), функционировали библиотеки, велись исследования на опытных полях и т.п. Российские эмигранты учились не только в своих учебных заведениях, но и оканчивали японские, китайские. Активно осваивали английский язык, переписывались друг с другом, обменивались интересными вырезками из газет и журналов, реже книгами, которые (особенно словари) стоили дорого. Несли полицейские и охранные функции в китайских городах, служили в китайской, а также Императорской армии Японии, часто встречались, не предавали дружбы и дав слово, всегда, как правило, выполняли обещанное...

Русские врачи (среди которых было много немцев и евреев), агрономы, инженеры, писатели, журналисты, вечно нищие поэты, охотники... Последние (обычно староверы) ловили маньчжурских тигров для зоопарков Пекина, Токио, Сиднея.

Были монахи и монашки, которые вели затворническую жизнь.

Нельзя забывать и о российских преступниках, которые дополняли китайский колорит. Проститутки, дебоширы, пьяницы — неотъемлемый компонент любого общества. Наркоманов среди русских было тогда не так много. Русские отличались драками с китайцами по поводу и просто так, были среди них и свои «чемпионы». Шанхайская газета «Слово» за 28 июня 1932 года сообщала, что из города за пьянство, дебош, «стрельбу» (приставание с требованием денег) выселяются Василий Квасиков, судимый за подобное уже 36 раз, с приятелями Федором Сурьяновым, Валентином [41] Поповым и Степаном Котовым. Ф. Сурьянову повезло, его осудили на один день тюрьмы и оставили в городе. Насколько мне известно, последним из российских эмигрантов, сидевшим в казематах Поднебесной, был 77-летний Сергей Кострометинов. В тюрьмах и лагерях коммунистического Китая он провел 16 лет по обвинению в «советском социал-капиталистическом реформизме». По освобождении в 1986 году был принят на жительство в Австралии{36}.

* * *

Приоритет европейских, христианских ценностей был присущ всей общественной и научной деятельности И. И. Серебренникова. Он не «впадал» ни в какую борьбу: будь то с «немецким засильем в России» (где, например, отличился его оппонент по разработке сибирских вариантов железной дороги на Бодайбо санкт-петербургский инженер А. Е. Богдановский, умудрившийся издать в Петрограде в 1917 году две брошюры: «Что такое борьба с немецким засильем. Цели и задачи Общества 1914 г.» и «Русская революция и германизм. Революция и борьба с немецким засильем»), будь то с «жидо-коммунистическим заговором». В конце 1930-х годов, когда определенная часть эмиграции увидела в германском национал-социализме подтверждение своих выводов о еврейском происхождении Октябрьского переворота, когда начались погромные акции против еврейских организаций в Харбине (не без согласия японских властей) и выходки в Тяньцзине и Шанхае, Иван Иннокентьевич в газете «Возрождение Азии» (органе борьбы с коммунизмом) публикует 27 августа 1938 года большую статью «Евреи в старом Китае», повествуя о многовековой истории еврейских общин в Поднебесной.

Мне кажется, что лучшей характеристикой И. И. Серебренникова можно считать слова профессора Г. К. Гинса, написавшего о нем так: «Человек очень умеренных и трезвых взглядов, он занял в составе Омской власти позицию уравновешивающего и примиряющего центра»{37}. До конца дней [42] И. И. Серебренников был сибиряком-иркутянином и действительным членом Восточно-Сибирского отдела Императорского русского географического общества. Об этом говорят его псевдонимы: Ир. Кутянин, И. Верхоленцев, И. Илгинский, Сибиряк, Областник, Публицист, Старый Харбинец и др. На всех книгах своей библиотеки он ставил штамп «Личный архив А. Н. и И. И. Серебренниковых. Подлежит отправлению в Сибирь на хранение в музей Восточно-Сибирского отдела Императорского русского географического общества в Иркутске{38}.

В марте 1941 года русская эмиграционная общественность в Китае широко отметила 40-летие научной и творческой деятельности И. И. Серебренникова: статьи в газетах, поздравления земляков и коллег, в том числе и от профессора Г. К. Гинса. Началом творческой деятельности Ивана Иннокентьевича считается 1901 год — когда он окончил Иркутскую классическую гимназию. В Тяньцзине в Русской гимназии прошел торжественный вечер, посвященный юбиляру. Сам Серебренников из-за болезни (парализации) не смог присутствовать. После заседания все участники собрания пошли домой к Серебренниковым и передали им поздравления и цветы{39}.

К сожалению, мне оказались недоступны неопубликованные дневники и воспоминания А. Н. и И. И. Серебренниковых: «Мои воспоминания. 1882–1901 гг.», «Мои воспоминания. Предреволюционные годы», «Мои воспоминания в эмиграции. Среди китайских междоусобиц. 1925–1936 гг.», «Дневники 1931–1951 гг.», написанные И. И. Серебренниковым в Тяньцзине, а также «Дневники 1954–1955 гг.».(Гонконг). «1955–1956 гг.» (Норвегия), написанные Александрой Николаевной после отъезда из Тяньцзиня. Они находятся в Гуверском институте войны, революции и мира (США).

* * *

Немного о том, как после Гражданской войны сложилась судьба областников-автономистов в Советской России. [43]

Одним словом она была трагичной, почти никто из них не умер своей смертью. Так, В. М. Крутовский (1856–1938), министр внутренних дел Временного Сибирского правительства, уже глубоким старцем был арестован в 1938 году в Красноярске и скончался в тюрьме. М. Б. Шатилов (1883–1933), министр по туземным делам, был арестован в 1933 году и препровожден из Томска в Новосибирск. В августе того же года постановлением коллегии ОГПУ осужден на 10 лет заключения в ИТЛ. Время и место смерти неизвестны{40}. П. Д. Яковлев (1891–1925), эсер, управляющий Иркутской губернией в 1917–1919 годах, был в Москве в 1925 году приговорен к расстрелу...{41} Председатель Камчатского областного комитета А. А. Пурин (1885–1952) был выдан китайцами Москве, осужден и умер в Хабаровской тюрьме.

* * *

Данный сборник состоит из трех, ранее опубликованных в Китае, работ И. И. Серебренникова: «Великий отход: Рассеяние по Азии белых русских армий, 1919–1923» (Харбин: Издательство М. В. Зайцева, 1936), «Мои воспоминания» (В 2 т. Т. I. В революции (1917–1919). Тяньцзинь. Тип. «Star Press», 1937; Т. II. В эмиграции (1920–1924). Тяньцзинь: Наше знание, 1940), а также приложения — А. Н. Серебренникова «С чехами от Иркутска до Харбина»: дорожные записи (с. 219–260).

И. И. Серебренников первым из эмигрантов собрал «дайджест» о белых русских армиях в Азии, опубликовал русский путеводитель по Пекину, а ранее издал двухтомник «Иркутских летописей», привлек внимание к уникальному деревянному зодчеству Восточной Сибири и т.д. Ему под стать была верная супруга, землячка Александра Николаевна, урожденная Петрова (15 марта 1883 года Олёкминские прииски — 12 апреля 1975 года Сан-Франциско). А. Н. Серебренникова училась в Санкт-Петербургском психоневрологическом институте, была литсотрудником газеты «Сибирь» (Иркутск), работала в Иркутской думе в 1918 году. Историк, поэт, переводчик, преподаватель русского языка, корректор... В Китае печаталась в газетах Тяньцзиня в «Вестнике [44] русской национальной общины», «Возрождении Азии» и др., в журналах Пекина «Китайском благовестнике», «Русском обозрении» и т.д. В 1938 году в Тяньцзине вместе с мужем они выпустили сборник «Цветы Китайской поэзии». Можно привести такой пример из ее жизни. Журнал «Исторический вестник» (СПб. 1913. № 12) в разделе «Объявления» сообщил, что в следующем году предполагается опубликовать статью А. Н. Серебренниковой «Восстание поляков за Байкалом в 1866 году». Статья была набрана, гранки просмотрены автором... Но случилось непредвиденное — началась Первая мировая война, и статья стала неактуальной. Что ж вы думаете? Александра Николаевна смогла в страшной спешке вывезти гранки в Китай и там опубликовать в журнале «Русское обозрение» (1920. Декабрь).

Александра Николаевна и Иван Иннокентьевич прожили напряженную, интересную жизнь. Они смогли даже отметить золотую свадьбу. Последние 15 лет Иван Иннокентьевич был парализован, находился в постели, но не прекратил научную и писательскую деятельность благодаря самоотверженной поддержке Александры Николаевны. Недавно одно из стихотворений А. Н. Серебренниковой было опубликовано в антологии «Русская поэзия Китая»{42}.

Мне хотелось бы рассказать еще и о замечательных людях, без которых невозможно было бы собрать материал о жизни А. Н. и И. И. Серебренниковых. Это замечательная Надежда Васильевна Рыжак, сумевшая в «годы перетрясок» сохранить фонд «Русское зарубежье» в Российской государственной библиотеке; это сотрудники научной библиотеки ГАРФа — Алексей Федюхин и Лина Семенова, самоотверженные хранители ценнейших пластов русской зарубежной культуры; Г. А. Мелихов, В. А. Кореняко (Москва), А. З. Хамарханов (Улан-Удэ), Е. С. Шишигин (Якутск) — востоковеды, чьи консультации всегда были для меня открытием; писатели Александр Посадсков (Новосибирск), Леонид Юзефович, Феликс Штильмарк (Москва), постоянно в российском обществе будирующие сибирскую тематику.

Пусть моя небольшая статья об Иване Иннокентьевиче Серебренникове будет напоминанием о 50-летии со дня его смерти и поклоном городу Иркутску на Ангаре, которому я [45] обязан любовью к истории и культуре Сибири, а также иркутянам Терентию Георгиевичу Тонких, преподавателю истории в Техникуме транспортного строительства; Римме Ивановне Монаховой, директору Областной библиотеки им. И. И. Молчанова-Сибирского, которая ввела меня в удивительный мир книжного поиска; Григорию Исаевичу Боровскому, Председателю областной организации общества «Знание», создавшему в начале 60-х годов XX века одну из лучших в России школ лекторов-международников. В нее входили Николай Бадиев, Мирон Бендер, Иван Валисевич, Герман Вендрих, Исаак Дашинский, Акрам Закиров, Николай Кабацкий, Игорь Лапидус, Вячеслав Майер, Николай Мысовский, Сергей Скорняков, Анатолий Сузаев, Юрий Шервашидзе, Николай Шкаленков и другие, «драчливое» общение с которыми наполняло меня знаниями и позволило стоически перелистывать печальные страницы бытия.

Венц Майер

Сибирская библиотека в Германии.

Москва (Коломенское) — Франкфурт-на-Майне (Родгау)

Том I. В революции (1917–1919)

Посвящаю эти записи жене моей, неизменной сотруднице и помощнице в литературных моих трудах.

— Государь ты наш, батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
А ведь каша-то выйдет солона!
— Солона, матушка, солона,
Солона, сударыня, солона!
— Государь ты наш, батюшка,
Государь Петр Алексеевич,
А кто ж будет ее расхлебывать?
— Детушки, матушка, детушки,
Детушки, сударыня, детушки!

А. К. Толстой [257]

Глава I.
При Временном правительстве

Настанет год, России черный год,
Когда царей корона упадет;
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных, мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижины вызывать,
И станет глад сей бедный край терзать;
И зарево окрасит волны рек...

М. Ю. Лермонтов. Предсказание

Начало

В один из последних дней февраля месяца 1917 года, в уютном зале Музея Восточно-Сибирского отдела Императорского русского географического общества в Иркутске, происходило очередное заседание Распорядительного комитета этого Общества. Обсуждались разные текущие дела «ученого» и «неученого» свойства.

Время приближалось уже к полуночи, когда был поставлен на обсуждение последний по повестке заседания вопрос — о возбуждении в соответствующих сферах Петрограда ходатайства об увеличении казенной субсидии Отделу. Предполагалось, что в скором времени покровитель Отдела, [258] генерал-губернатор края Пильц, выедет в Петроград и там сможет поддержать это ходатайство.

Поднятый вопрос сам по себе не возбуждал каких-либо недоумений или споров, и только один из членов Комитета высказал свои возражения, заявив, что не такое теперь время, чтобы можно было рассчитывать на успех подобного ходатайства, и затем таинственно добавил:

— Кроме того, мы не знаем, что сейчас делается в столице. Все ли там нормально и спокойно?

— В чем дело? Что вы хотите этим сказать? — раздались недоумевающие голоса.

— В Петрограде происходят какие-то события, но какие именно, еще неизвестно точно, — стал объяснять заинтриговавший нас оратор: — Говорят, что некоторые политические ссыльные здесь получили из столицы телеграммы от друзей, поздравляющих их со свободою...

Вот в такой неопределенной форме мы получили первую весть о разразившейся в Петрограде российской революции.

Заседание было закрыто, и члены Комитета стали расходиться. Отправился домой и я, крайне смущенный услышанными новостями.

— Неужели пришла наконец свобода, такая долгожданная и лелеемая? Неужели это революция, о которой мечтали столь многие поколения России? Но разразилась она в такое несоответствующее время, когда наша родина раздираема ужасной войною. К добру ли это?

Я поделился дома с женою этой новостью, и мы оба решили, что завтрашний день, вероятно, все разъяснит — подтвердит или опровергнет сенсационные слухи.

Пришел и этот завтрашний день, какой именно, к сожалению, не помню; думаю, что это было 1 марта. День этот был полон тревожных разговоров, которые, в общем, крепко сводились к тому, что в Петрограде, действительно, происходят чрезвычайные события, но какие именно, все-таки никто не мог сказать точно. Колония политических ссыльных в Иркутске, в то время довольно многочисленная, заметно волновалась. Стало каким-то образом известно, что генерал-губернатор Пильц скрывает все телеграфные сообщения, идущие из Петрограда. Кажется, только к полудню следующего дня прорвалась в город известная телеграмма [259] Бубликова, переданная сюда по железнодорожному телеграфу. Эта телеграмма, вкратце сообщавшая о петроградских событиях и о составе вновь образовавшегося Всероссийского Временного правительства, произвела ошеломляющее впечатление.

Сомнений не было! Действительно, началась российская революция, быстро свергшая старую власть в столице и вихрем перебрасывающаяся теперь в провинцию... Генерал-губернатор Пильц не счел возможным скрывать долее от иркутского общества события дня и вызвал к себе во дворец наиболее популярных в городе представителей общественных и партийных организаций. Он объявил собравшимся о происшедшем в Петрограде перевороте и предложил им обсудить положение дел.

Один из общественных деятелей, присутствовавших на этом совещании, рассказывал потом, что Пильц, в конце совещания, заявил: «Я готов служить новой власти, но быть в услужении у нее отказываюсь», и, сухо поклонившись присутствовавшим, удалился, при общем молчании, из зала в свои покои.

Вечером того же дня в помещении Городской думы назначено было первое заседание Комитета общественных организаций, куда все общественные организации Иркутска делегировали своих представителей. Этот Комитет должен был принять власть. Соответствующими партийными кругами города были приняты также экстренные меры к организации Совета рабочих и солдатских депутатов как органа, долженствующего стать на страже интересов так называемой революционной демократии.

Началась, одним словом, лихорадка поспешного революционного строительства. Иркутск, как я уже говорил, не имел к этому времени недостатка в опытных и искушенных революционерах, попавших сюда в качестве политических изгнанников.

Казалось, революция будет разыграна здесь по первому разряду. В самом деле, социалисты-революционеры в Иркутске имели налицо таких высококвалифицированных революционных деятелей, как А. Р. Гоц, А. В. Милашевский, В. Г. Архангельский, А. Н. Кругликов, А. А. Краковецкий; социал-демократы меньшевики имели в своих рядах И. Г. Церетели, B. C. Войтинского, Л. И. Гольдмана, Н. А. Рожкова; [260] среди социал-демократов большевиков и интернационалистов мелькали имена Карахана, Трилиссера и других.

Раскрытые двери тюрьмы и каторги в скором времени прибавят к этой плеяде революционных деятелей еще целый ряд видных имен. Не только не было недостатка в руководителях, но, напротив, Иркутск имел изобилие таковых. Чувствовалось, что этим невольным пришельцам в Сибирь предстоит теперь играть первые роли в надвигающихся событиях.

Со странным чувством смутной растерянности шел я на первое заседание Комитета общественных организаций в качестве делегата от Географического общества.

Идти ли нога в ногу с революцией или против нее? Принесет ли она благо народу, России? Какие люди, какие силы будут руководить ею? Что ждет Россию, каковы грядущие судьбы ее?

Эти и подобные им вопросы тяжело ложились на мое сознание. Разум слабел перед грандиозностью развертывающихся событий.

Я ничего еще не мог решить, но какое-то смутное чувство тревожило меня и как бы подсказывало: быть худу! Я не скрываю, что до великой мировой войны я жил интересами русской революционной демократии, не разделяя, однако, ее экстремизма и не впрягая себя в ярмо какой-либо революционной партии: партийная жизнь, ее навыки и слепая дисциплина всегда претили мне. Но с тех пор, как разразилась война, как стали появляться и крепнуть среди русской демократии пораженческие лозунги, пропитанные идеями Циммервальда и Кинталя, я стал духовно отходить от этой демократии.

Придя в помещение Государственной думы, я застал там кишащий муравейник — масса народа наполняла комнаты. Зал заседаний Думы тоже был уже почти заполнен делегатами от многочисленных общественных и партийных организаций Иркутска. Налицо были почти все виднейшие революционные деятели города. Немало собралось и просто любопытствующих зрителей.

Уже по одному тому, как быстро и деловито сновали туда и сюда представители революционной демократии, социал-революционеры и социал-демократы, видно было, что они чувствуют себя господами положения и уже начинают играть первую скрипку в революционном концерте. Кое-где делегаты собирались кучками, шли горячие разговоры [261] и споры... Я подошел к одной из групп, где ораторствовал B. C. Войтинский, и стал прислушиваться к его словам. Речь шла, видимо, о войне, и до меня доносились реплики оратора о том, что войну затеяли «капиталисты и хищники — империалисты», и так далее. Эти фразы, уже знакомые мне ранее по настроениям иркутской колонии политических ссыльных, сразу как-то взвинтили меня и вызвали во мне не очень дружелюбные чувства по отношению ко всем этим лохматым и бурным головам, заполнившим теперь думский зал, так мне близкий по моей долгой работе в Думе в качестве городского секретаря.

Заседание наконец открылось. Если мне не изменяет память, открыл его краткой речью, со звучащим в ней кавказским акцентом, втородумец, социал-демократ Ираклий Церетели.

По окончании речи он предложил организовать президиум Комитета общественных организаций и прежде всего избрать председателя.

— Церетели! Церетели! — дружно заревел весь зал.

Церетели молчаливым кивком головы выразил свое согласие.

— Прошу избрать секретаря, — сказал он затем.

— Серебренникова! Серебренникова! — раздались многочисленные голоса.

— Отказываюсь! — крикнул я.

— Не имеете права отказываться! Просим, просим! — раздавались крики со всех сторон.

— Отказываюсь! — еще раз решительно сказал я, затем поднялся с места и покинул зал заседания.

Я почувствовал совершенно ясно, что я там не ко двору, сложившаяся обстановка была мне несимпатична, и я не ждал от нее ничего хорошего. В этот момент я уже отошел от революции...

В роли наблюдателя

Итак, я уклонился от активного участия в революционном строительстве и остался лишь в роли постороннего наблюдателя событий, каковые развертывались с неимоверной быстротой.

Начала действовать новая революционная власть. Все шло пока гладко, без эксцессов. Было закрыто и опечатано [262] жандармейское управление; архив его впоследствии был перевезен в генерал-губернаторский дом. Последовали некоторые аресты. 4 марта был арестован домашним арестом генерал-губернатор Пильц, которому разрешили временно остаться в его дворце. Арест этот, насколько припоминаю, производили Церетели, Гоц и Войтинский. Мне передавали в эти дни, что бывший начальник края был весьма растроган тактом и вежливостью, каковые были проявлены по отношению к нему со стороны лиц, пришедших его арестовать: в воображении его, нужно думать, рисовались другие, более мрачные картины...

Быстро следовали революционные назначения. Большинство выдающихся служебных постов досталось на долю партии социал-революционеров. Начальником милиции города Иркутска был назначен с.-р. Е. Ф. Роговский, прокурором Судебной Палаты — с.-р. Старынкевич, главным инспектором училищ Восточной Сибири — с.-р. Архангельский. В должность командующего войсками округа вступил полковник Фелицын, кажется, беспартийный, но с симпатиями к революционной демократии.

Появились: Совет рабочих депутатов, председателем которого стал на первое время с.-д. Гольдман, и Совет военных депутатов, с с.-р. Гоцем во главе. Были освобождены политические ссыльные из Иркутской тюрьмы и Александровского централа (каторжная тюрьма под Иркутском).

10 марта Иркутск уже имел возможность пышно и торжественно справить «праздник свободы» и устроил грандиозную манифестацию. Колыхалось море красных знамен, солдатский оркестр одного из иркутских полков под управлением капельмейстера проходил по улицам города и, останавливаясь на самых людных улицах, играл Марсельезу. Было много зрителей, но, наряду с восторженным энтузиазмом большинства, уже слышны были, правда, изредка, скептические замечания по поводу происходившего.

Горожане с огромным вниманием следили за развитием революции в Петрограде и на фронте. Доходившие до Иркутска столичные газеты жадно расхватывались. Появилась и в самом городе обширная революционная пресса, обслуживающая различные партийные группы. Получили большое обращение разнообразные прокламации, воззвания, листовки. Весь этот печатный революционный материал я стал [263] собирать для хранения его «на память потомству», в организованном мною при Музее Географического общества «Архиве войны и революции». В этом архиве у меня постепенно стали накапливаться интересные и значительные коллекции.

В двадцатых числах марта последовало пополнение Иркутской Городской думы революционными гласными, после чего я не замедлил сложить с себя звание Иркутского городского секретаря и перешел на службу в канцелярию Сибирского заводского совещания.

События шли в предначертанном им революцией порядке, и я не буду их теперь описывать, хотя бы и с точки зрения постороннего наблюдателя. Думаю, что это сделают другие мемуаристы, ближе стоявшие к событиям, чем я. Рано или поздно соберут все факты воедино и профессионалы-историки.

Моя же цель — представить в настоящей работе, почти в кинематографическом порядке, отдельные картины, иногда, быть может, и мало связанные между собой, но особенно ярко запечатлевшиеся в моей памяти и представляющие, с моей точки зрения, тот или иной бытовой интерес. Я не буду делать различия между большими и малыми эпизодами, считая, что и малые эпизоды хорошо характеризуют собою ту атмосферу, в которой рождаются крупные события...

Встреча каторжан

Политические каторжане из Александровской Центральной каторжной тюрьмы, расположенной в 60 верстах от Иркутска по Ангарскому тракту, были освобождены в первых числах марта. В городе была объявлена «встреча каторжан», которая должна была состояться в зале Городской думы.

Я пошел посмотреть на эту встречу. Не скажу, чтобы в Думе собралось очень много народу. Были, конечно, представители новой революционной власти, те или иные партийные деятели, пришедшие приветствовать товарищей по революционной борьбе, и некоторое количество любопытствующих граждан. [264]

Каторжане где-то задержались, пришлось их ждать. Постепенно создалось напряженное настроение ожидания... Но вот словно электрический ток прокатился по всем присутствующим, послышались громкие восклицания:

— Идут, идут!

В зале Думы действительно появились каторжане, радостные, возбужденные, упоенные воздухом свободы. Раздались дружные аплодисменты и возгласы приветствий. Каторжане (их было немного, так как, по-видимому, в Думу явилась только небольшая часть освобожденных) сгруппировались около стола президиума. Начались приветственные речи, обращенные к освобожденным, и ответные речи каторжан. Меня больше интересовали последние, и я с большим вниманием и отчасти волнением к ним прислушивался. Нужно сказать, речи эти были страстные, произносимые с большим подъемом духа, а порой, казалось мне, они носили истерический характер. Глаза ораторов блестели лихорадочным блеском, изможденные лица многих говорили о пережитых ими страданиях. Полумертвецы, вырвавшиеся из каменных мешков Иркутской бастилии! Вот они, борцы с самодержавием русского царя, получившие наконец долгожданную свободу... Но послушайте, о чем они говорят: поют ли они гимны этой желанной свободе? О нет! Не туда направлены их мысли. Они говорят о «проклятом капиталистическом мире, породившем хищную империалистическую бойню народов», о том, что этому миру и этой кровавой бойне нужно положить конец усилиями пролетариата... Эти речи были фанатичны, за ними чувствовалась сила глубочайшего убеждения, созданная, быть может, притягательными фикциями тех же идей Циммервальда и Кинталя. Рабы этих идей, современные протопопы аввакумы от социализма, порождение русского подполья и тюрем — они были вместе с тем не только прежними, но и будущими деятелями российской революции...

Речи каторжан произвели на меня в общем гнетущее впечатление. Я почувствовал в них отвратное для меня «пораженчество». Под таким впечатлением я и покинул зал Иркутской Городской думы.

Мог ли я думать тогда, в эти медовые дни российской революции, что многие из «борцов за свободу», представителей [265] которых мне только что пришлось видеть и слышать, окажутся впоследствии палачами свободы русского народа, душителями свободного русского слова, способными производить массовые расстрелы политических противников, и что царские жандармы в сравнении с ними покажутся лишь невинными младенцами...

Седые волосы

Как-то вскоре после этой торжественной встречи каторжан, я зашел в редакцию газеты «Сибирь» понаведаться о политических новостях и подобрать здесь кое-какой архивный материал, каковой всегда имеется в так называемом редакционном мусоре. В газете «Сибирь» к этому времени крепко засели эсеры, с известным Гоцем во главе.

Здесь, в помещении редакции, подошел ко мне незнакомый господин, пристально посмотрел на меня и с приветливой улыбкой поздоровался со мной, назвав меня по имени.

Видя что я с недоумением в него вглядываюсь, он спросил:

— Вы не узнаете меня? Я — Тимофеев.

— Евгений Михайлович! — воскликнул я. — Действительно, я едва узнал вас!

Мы обменялись крепким рукопожатием. Я, признаюсь, был в значительной степени взволнован этой встречей. Я знал Тимофеева, когда он был еще совсем юным, почти мальчиком, — того Женю Тимофеева, который был в свое время хорошо известен в иркутских эсеровских кругах 1905 года. Теперь же передо мной стоял пожилой человек. Лицо его, правда, сохраняло еще моложавость, но волосы были совершенно седы.

Осужденный в 1906 году по одному эсеровскому делу, он одиннадцать лет провел на каторге в Александровской тюрьме и только теперь был волею революции выпущен на свободу. Треть его жизни, если не более, уже прошла в тюремных стенах.

Е. М. Тимофеев, приходившийся, кстати сказать, мне родственником, так как он был женат на моей двоюродной сестре А. П. Шерлаимовой, вскоре с головой окунулся в местную революционную жизнь, став лидером иркутской организации [266] соц.-революционеров и пользуясь уважением даже со стороны своих политических противников.

Но недолго продолжалась активная революционная деятельность Тимофеева. В 1918 году он уже был арестован большевиками где-то на территории Европейской России и снова заключен в тюрьму. Позже он был судим большевиками на известном московском процессе социал-революционеров и приговорен вместе с А. Р. Гоцем и другими к условной смертной казни. На суде Тимофеев держал себя крайне мужественно и с большим достоинством и заявлял, что он боролся против большевистской тирании и будет бороться и впредь. Большевики долго держали его в заключении, переводя из одной тюрьмы в другую по обширной территории СССР, иногда отправляли его в ссылку, снова хватали там и опять сажали в тюрьму. Не раз приходилось ему в виде протеста объявлять продолжительные голодовки.

Я давно потерял Е. М. из виду и не знаю, остался ли он жив после всех пережитых им испытаний. Могу только сказать: много трагических коллизий создала российская революция, много трагических фигур она выдвинула, но едва ли не самой трагической из них окажется Е. М. Тимофеев, человек, несомненно, большой честности и мужества, не прибегавший никогда к компромиссам со своей совестью.

Анархисты за работой

Наблюдая за развитием революционных событий в Иркутске в течение первых недель революции, я мог констатировать, что авторитет руководителей революции, социал-революционеров и социал-демократов меньшевиков стоял высоко. Их руководству подчинены были и Исполнительный комитет общественных организаций и Советы рабочих и солдатских депутатов; большевики пока что мало себя проявляли.

Была ли тут налицо большая сознательность масс? Не думаю, что это так. Социал-революционеры и социал-демократы имели временный успех потому, что еще недостаточно энергично и ретиво выступали более ярые, чем они сами, демагоги, т.е. большевики.

Как-то в один из мартовских дней в Иркутске совершенно неожиданно выступили анархисты и назначили свой [267] митинг в городском театре. Я решил пойти на этот митинг. В театре собралось множество народу, вернее сказать, солдат в весьма расхристанном виде. Среди этого моря серых шинелей штатская публика выделялась редкими черными пятнами. На сцене, за длинным столом, сидели анархисты. Кто такие они были, откуда взялись, я до сих пор не знаю. Между ними, к большому моему удивлению, я увидел одну знакомую фигуру: репортера местной газеты «Иркутская жизнь», которого я до сих пор считал человеком правых убеждений. Около стола на сцене, справа и слева, колыхались черные анархистские знамена и висели черные плакаты с белыми надписями на них. Надписи эти гласили:

«Долой капиталистов-эксплуататоров!»

«Фабрики и заводы — рабочим!»

«Земля — крестьянам!»

Митинг начался. Выступали ораторы-анархисты. Полилась отчаянная, бешеная демагогия. Мне еще никогда в жизни не приходилось слышать чего-либо подобного. Солдаты оглушительными аплодисментами одобряли эту демагогию. Командированные на митинг социал-революционеры и социал-демократы выступали с контрречами, но, увы, не имели никакого успеха. Солдаты явно выражали им свое недовольство, шумели, кричали что-то. Социалисты пасовали перед анархистами, торжество демагогов было налицо. Сознательности у «товарищей» в серых шинелях, таким образом, не оказалось — я мог это констатировать с полной очевидностью.

А ведь эти серые шинели могут стать хозяевами положения в городе, где к этому времени было не менее 50 000 солдат под ружьем.

Какая судьба может постичь город, если этот почти целый корпус вооруженных людей будет окончательно взнуздан безответственными демагогами?

Признаюсь, нерадостные чувства вызвал во мне этот черный митинг иркутских анархистов.

Выезды на пожары

Как и нужно было ожидать, солдатская масса вела себя неспокойно. Беспорядки могли возникнуть в любое время. Хозяева положения, социалисты умеренного толка, легко, однако, предупреждали пока возникновение нежелательных [268] эксцессов. Многие из них специализировались даже на тушении такого рода эксцессов в самом их зародыше и, словно революционные пожарные, с необычайной быстротой выезжали на автомобилях к опасному месту.

Например, в Исполнительный комитет общественных организаций поступает донесение, что в такой-то воинской части неспокойно, что там нарастает антагонизм между солдатами и офицерами, что солдаты хотят разоружить офицеров, и что может произойти побоище. Комитет экстренно посылает в данную воинскую часть социал-революционера Краковецкого.

Краковецкий является, созывает митинг солдат и произносит перед ними краткую, но внушительную речь:

— Товарищи! Я сам — бывший офицер и борец за свободу. Я был на каторге и в ссылке, и вот я говорю вам...

Солдаты притихают, звание политического каторжанина им импонирует, и они внимательно слушают слова оратора, призывающего их к порядку.

Десять минут такого словесного внушения, и толпа уже согласна с доводами оратора. Трудно не согласиться с человеком, над которым реет ореол революционера.

— Оно, конечно, нужен порядок, без порядка нельзя, — слышатся отдельные солдатские голоса.

Все успокоено, и Краковецкий мчится обратно.

Так было в начале революции; позже, к осени, солдаты уже плохо подчинялись резонным убеждениям умеренных социалистов.

Не сомневаюсь, что такого рода «выезды на пожары» бывали и в других городах и местечках России. Кто знает, быть может, эти выезды предупредили немало кровавых эксцессов и спасли много человеческих жизней. При оценке революционной деятельности умеренных социалистов в первые недели и месяцы революции следует, во всяком случае, иметь это обстоятельство в виду.

Грабят!

Сибирь, как известно, была местом ссылки и каторги. Сюда ссылали не только политических, но и крупных уголовных преступников со всего государства. Это делало жизнь в Сибири не совсем безопасною. [269]

Если и в мирное время уголовные происшествия в Иркутске, например, случались нередко, то можно представить, какая жизнь настала здесь, когда были открыты двери Иркутской и Забайкальской каторги и тюрем, и в город хлынула масса освобожденных уголовных преступников. Можно сказать без преувеличения, что в Иркутске к середине апреля скопилось несколько тысяч человек, причастных к уголовному миру и воспользовавшихся теперь вовсю свободою, дарованной им Всероссийским Временным правительством. Грабежи и воровство в городе начали неимоверно учащаться.

Было это в одну из майских ночей. Я крепко спал и часа в три внезапно был разбужен каким-то неясным, но сильным стуком — точно стул упал в нашей квартире. Я встал с кровати, разбудил жену. Мы осмотрели комнаты — все было в порядке. Откуда-то извне послышался отчаянный, сдавленный крик:

— Караул! На помощь! Спасите!

Я подумал, что грабят кого-то на улице; позвонил тотчас же по телефону в милицию и сообщил, что из такого-то района слышатся крики о помощи.

В это время жена сказала мне, что грабят, вероятно, во дворе нашего дома, так как из кухни, выходившей окнами во двор, она слышала крики совершенно явственно. Я вторично позвонил в милицию, прося немедленно выслать в наш дом людей, сам же бросился через кухню к задней двери дома, чтобы выбежать оттуда во двор. Но в этот момент послышался сильный удар кулаком в ставень нашего кухонного окна, точно меня предупредили: не ходи, будет худо! Призывы о помощи продолжались. Я остановился, сообразив, что не совсем безопасно выходить с голыми руками, и достал свое дробовое ружье. Поспешно заряжая его, я слышал, как жена моя раздраженно кричала в телефон:

— Пока вы собираетесь, здесь сейчас зарежут человека! Старая полиция не спрашивала, зачем да почему, а немедленно выезжала, когда ее вызывали!

Потом жена рассказала мне, что, когда она в третий раз стала вызывать милицию, оттуда равнодушно спросили:

— Да, может быть, у вас там пустяки какие-нибудь, семейная ссора?

И только после ее окрика торопливо ответили: [270]

— Сейчас, сейчас!

Зарядив ружье, я выбежал из дома во двор и выстрелил вверх. Было уже совсем светло. К моему удивлению, я никого не обнаружил во всем дворе. Женские крики: «Спасите»! «Караул»! — неслись из флигеля, где жила моя домохозяйка, популярная бурятская общественная деятельница М. П. Трубачеева.

Подбежав к парадной двери флигеля, я увидел в ней ряд свежепросверленных дыр и кучу опилок у порога. Услышав мой голос, М. П. Трубачеева вышла из флигеля и взволнованно стала рассказывать, что к ней в квартиру ломились разбойники, просверлили наружную дверь и начали уже взламывать внутреннюю, не обращая внимания на ее крики и угрозы стрелять. В доме не было мужчин, она была лишь с тремя детьми и девушкой-прислугой. Наконец она выстрелила из револьвера в комнатный вентилятор, не переставая звать на помощь. Этот выстрел и разбудил меня. Грабители, вероятно, сторожили под окнами моей квартиры, так как мы нашли под окном огромную мужицкую рукавицу, а потом поспешили, видимо, ретироваться, услышав у нас движение и телефонные звонки.

В то время, как М. П. Трубачеева рассказывала мне о своем приключении, прибыла наконец запоздавшая милиция, которой уже ничего не оставалось делать, как только зафиксировать факт разбойного нападения.

С этой ночи мы стали жить очень осторожно. Жена моя тотчас же накупила и навесила цепочки на все двери и крепкие замки на окна. Не проходило ночи, чтобы где-нибудь по соседству от нас не было совершено нового взлома, новой кражи, Не довольствовались кладовыми и амбарами — сплошь и рядом ломились в жилые дома. Было сделано несколько попыток взломать замки и окна и в нашей квартире.

Мы стали сильно нервничать. Я боялся оставлять дома жену вечерами одну. Пришлось даже, ввиду непрекращавшихся попыток грабителей проникнуть в нашу квартиру, обратиться в сыскное отделение с просьбой дать нам на ночь засаду. Засада была прислана, дюжие вооруженные молодцы всю ночь дежурили в амбаре нашего двора, и это была единственная ночь, когда мы уснули спокойно.

Все эти происшествия привели к тому, что мы с женой решили бросить нашу злосчастную квартиру и переехать [271] куда-нибудь в гостиницу, где можно было не бояться нападений. В скором времени мы и привели наше намерение в исполнение и, устроив обстановку и прочее имущество на складах и у знакомых, перебрались на главную улицу города, в лучшую иркутскую гостиницу «Модерн».

Там было куда спокойнее жить. К тому же, освободившись от лишнего имущества, я стал чувствовать себя гораздо портативнее, а это очень важно, когда живешь в революционной стране, в революционное время.

Между тем хроника уголовных происшествий в городе неизменно пополнялась, и обыватели стали смотреть на это как на одно из несомненных завоеваний революции.

Соблазны

Время шло. Революция развивалась своим порядком. По тому, что делалось в Петрограде, я мог судить о том, какие перспективы ожидают провинцию, которая всегда опаздывает по сравнению со столицей.

Я все еще продолжал находиться вне революционного строительства, пребывая безучастным созерцателем событий. Порою находили на меня сомнения в правильности взятой мною линии поведения. Будет ли лучше, думал я, если я и люди моего образа мыслей будут стоять в стороне и уступят дорогу, например, анархически настроенным «товарищам»?

Можно уклониться от политически ярких постов, но разве я не смогу принять участие в работе какой-либо хозяйственной организации? Нужно особенно энергично налаживать хозяйственную жизнь, так жестоко нарушенную войной и революцией. Нужно подумать и о том, как быть Сибири в это смутное революционное время. Ведь рано или поздно встанет же перед всей Россией вопрос об ее новом государственном бытии — какую же позицию займут тогда сибиряки, что они могут заявить от имени Сибири, если в один из прекрасных дней будет созвано Всероссийское Учредительное собрание?

Вот приблизительно в таком направлении стало работать мое сознание. Но пока что я еще медлил.

«Генералы от революции» пытались вовлечь меня в революционную работу, предлагая мне те ли иные служебные [272] посты. Мне было предложено занять должность председателя губернской примирительной камеры труда — я отказался. Мой родственник с.-р. Тимофеев, о котором я упоминал ранее, уговаривал меня занять пост городского головы Иркутска, гарантируя мне дружную поддержку моей кандидатуры на этот пост со стороны демократии. Я и ему ответил отказом.

Единственную работу, предложенную мне новыми органами власти, я все же принял. Это было предложение организовать и провести однодневную перепись населения Иркутска и составить именные списки жителей. Статистика города нужна была новым властям как для разрешения разного рода хозяйственных вопросов, так, думаю я, и для составления избирательных списков по городу применительно к знаменитой «четверке», т.е. к всеобщему, равному, прямому и тайному избирательному праву.

Не помню теперь точно, когда именно, но, кажется, в начале мая, я произвел эту предложенную мне однодневную перепись города. Перепись выяснила, что население Иркутска немного, всего несколькими сотнями, менее 100 000 человек. Для столицы Сибири эта цифра была как будто маловата.

В рядах социал-революционеров

Мои думы о Сибири и областнические настроения привели наконец к тому, что мое пассивное состояние было сломлено: я решил обратиться к политической деятельности и стал искать точку опоры, пользуясь которой я смог бы начать пропаганду идей сибирского областничества. Если и ранее в Сибири большинство чиновников были люди приезжие, или «навозные», как часто их называли сибиряки, то и теперь положение, в сущности говоря, мало менялось: громадное большинство революционных деятелей в Сибири, задававших тон и направление событиям, вышли из тюрем и ссылки, и, значит, тоже не были сибиряками. Этим обстоятельством, конечно, и объяснялось их достаточно очевидное пренебрежение к чисто сибирским проблемам.

Из бесед и переговоров с представителями господствовавших партийных групп я вынес заключение, что социал-демократы [273] разных оттенков являются непреклонными противниками выдвижения сибирских проблем. Будучи ярыми центристами, они не могли переварить мысли о каких-то там автономиях для отдельных областей России. Идея автономной Сибири им сильно претила. В лице социал-демократов, и особенно большевиков, сибирские областники могли нажить себе наиболее ожесточенных противников. Не встречали областнические проблемы внимания и со стороны местных конституционалистов-демократов. Последние все время подозревали в сибирском областничестве скрытый сепаратизм, опасный для целостности Российского государства. Страхи эти, конечно, были напрасны и ровно ни на чем не основаны.

Оставалась одна партия социал-революционеров, в данный момент революции весьма влиятельная. В программе-минимум этой партии широкое внимание отводилось принципу федерации, и будущее устройство Русского государства мыслилось в форме федеративной республики.

Видные социал-революционеры, с которыми мне пришлось вести разговоры, выражали свою готовность поставить при удобном случае на обсуждение проблемы сибирского областничества. Это обстоятельство и послужило причиною того, что я решил вступить в ряды партии с.-р.

Вступление это произошло очень просто: встретив на улице одного знакомого социал-революционера, я заявил ему, что желаю работать в рядах партии с.-р. и прошу зачислить меня в число членов местной организации. Зачисление вскоре и состоялось. Если не ошибаюсь, этот мой политический шаг я сделал в начале лета. Должен сказать далее, что мое пребывание в партии длилось очень недолго, кажется, всего только один или два месяца, и за все это время продолжало быть преимущественно номинальным: я ни разу не участвовал ни в одном партийном заседании или совещании. Выполнил только одно поручение — председательствовать на Иркутском губернском кооперативном съезде.

Помню, съезд этот продолжался около недели, был довольно многолюден, и я благополучно провел его. Съезд продемонстрировал передо мною тогдашнее глубокое влияние партии с.-р. в среде местного крестьянства и вместе с тем весьма слабую сознательность и малую самостоятельность чисто крестьянских представителей кооперации. Уже [274] одно то обстоятельство, что на кооперативном съезде председательствовало лицо, не имеющее никакого отношения к кооперации, говорило о многом. Я думаю теперь, если бы при открытии съезда, когда представитель партии с.-р. предложил избрать меня председателем, какой-нибудь крестьянский делегат спросил: «Почему это так? Какое отношение имеет Серебренников к кооперации?» То получился бы немалый конфуз.

Кажется, по предложению партии с.-р. я принял далее на себя летом 1917 года обязанности члена Иркутской губернской продовольственной управы, где вступил в заведывание организационно-статистическим отделом, и где нам, новым продовольственным работникам, пришлось ломать свои головы над вопросами хлебной монополии.

Со вступлением в партию с.-р. я вскоре же убедился, что я нисколько не приблизился к достижению тех задач, которые я поставил тогда перед собою. Вопросов о будущем устроении Сибири социал-революционеры не поднимали, и, по-видимому, им было не до того: слишком уж были они перегружены всякого рода текущими делами, не терпевшими отлагательства. К тому же, думается мне, без директив из центра местная организация не решалась выявить своего отношения к сибирскому областничеству вообще, к вопросу об автономии Сибири в частности. Для центра же этот вопрос тоже не мог быть трафаретным. В то время, как программа партии с.-р. выдвигала принцип федеративного устроения русского государства и будущая Россия, согласно этому принципу, могла мыслиться близкою по своему государственному устройству, например, к Соединенным Штатам Северной Америки или Швейцарии, — сибиряки-областники, в том числе и я лично, выдвигали на передний план идею автономии. Не предрешая вопроса о том, может ли быть Европейская Россия разделена на федеративные штаты, областники полагали, что Сибирь должна была, во всяком случае, получить автономное устройство в целях преуспеяния и быстрого развития ее производительных сил. Может быть, и другие окраинные области России могли бы быть устроены также по принципу автономии. Таким образом, будущее государственное устройство России нами мыслилось близким к государственному строению Великобритании с ее системой широких автономий [275] для отдельных доминионов. В такой постановке сибирский областнический вопрос не мог, конечно, считаться для партии с.-р. с принципиальной стороны простым и трафаретным.

Так или иначе, я вскоре же оставил свои надежды на социал-революционеров и приступил к организации иркутской группы сибирских областников-автономистов, а затем и вышел из партии с.-р.

Мой уход оттуда, в частности, произошел при следующих обстоятельствах.

В середине лета в Иркутске состоялся губернский съезд партии с.-р. Этот съезд среди других дел должен был обсудить партийные кандидатуры в члены Учредительного собрания. Я не был на этом съезде, но был осведомлен, что в числе других была выдвинута и моя кандидатура, каковая встретила, однако, жестокие возражения со стороны влиятельной части съезда. Оппоненты мои указывали, что я — новичок, что я ненадежен в партийном отношении и т.п. Произошли дебаты, в результате все же моя кандидатура большинством голосов была принята, но мне было предоставлено последнее место по списку.

Не желая вносить своим присутствием смущение в ряды членов партии, я подал заявление о выходе из таковой и тем самым снял свою кандидатуру в члены Учредительного собрания.

Иркутская группа областников

Иркутская группа сибирских областников начала свое существование в середине лета 1917 года. Группа эта была весьма малочисленна. В нее входили пишущий эти строки, затем И. А. Якушев, впоследствии председатель Сибирской Областной думы, И. Г. Гольдберг, сибирский писатель-беллетрист, В. М. Попов и еще несколько человек. Средств в распоряжении группы не было никаких, как равно и связей с населением.

Мы были почти одиноки в своей деятельности. Знали только, что более или менее явственно начали проявляться областнические тенденции в Томске, где Народное собрание в заседании 10 мая 1917 года смогло уже принять областническую [276] резолюцию, в коей указывалось, что Сибирь, не нарушая органической связи с Российской республикой, должна была иметь свою Всесибирскую Областную думу. Весною 1917 года прокламационно заявили о себе «сибирские федералисты» в городе Верхнеудинске, в Забайкалье, но потом о них ничего не было слышно. Было вполне очевидно, что в первый момент бремя пропаганды идей сибирского областничества придется принять на себя только двум городам: Иркутску и Томску. Большие надежды возлагались на Томск, где проживал в то время «дедушка сибирского областничества», маститый Г. Н. Потанин.

Не скрою, перед сибирскими областниками открывалась большая и тяжелая работа с малыми шансами на успех. Трудно было преодолевать демагогию господствующих партийных течений, почти невозможно было конкурировать с эсерами или эсдеками, которые ревниво оберегали захваченные ими в среде населения позиции. Я лично не принадлежал к числу тех областников, которые слишком оптимистически смотрели на положение дел и готовы были думать, что сибирское население все заражено областническими тенденциями, что оно легко областнически самоопределится и т.д. Для меня было совершенно ясно, что всю работу надо начинать с азов: подготовить к печати популярную областническую литературу, создать свой периодический печатный орган, устраивать лекции и доклады, вести пропаганду и агитацию сначала хотя бы среди сибирской молодежи и сибирской интеллигенции, чтобы подготовить кадры работников, и затем уже двинуться в массы, главным образом в среду сибирского крестьянства. Работа эта могла растянуться на годы, но что же делать? Начинать ее все равно нужно было: этого требовал наш сибирский патриотизм. Сознаюсь, я даже думал тогда, что взбаламученное море российской революции с его бурями и шквалами мало подает надежд на благополучное областническое плавание и что настоящая областническая работа может быть налажена только в послереволюционное время, в рамках свободного правового строя.

К тому времени, которое я описываю, можно было констатировать одно: в среде местной чисто сибирской интеллигенции, поскольку она не находилась под тем или иным партийным влиянием, существовали известные симпатии [277] к идеям сибирского областничества. Было очевидно, что здесь-то мы и должны были искать опору для своей деятельности.

Иркутская беспартийная группа сибирских областников просуществовала в общем около шести месяцев и за это время кое-что успела сделать для пропаганды областнических идей. Мы устроили несколько публичных докладов на сибирские областные темы; выпустили из печати две составленные мною работы, а именно: «Об автономии Сибири» и «Инородческий вопрос в Сибири» и одну довольно обширную листовку, написанную мною же и представлявшую как бы политическую программу сибиряков-автономистов; вступили в сношения с томской группой областников и, наконец, самостоятельно участвовали в выборах во Всероссийское Учредительное собрание.

Оглядываясь назад, в прошлое, могу сказать одно: силы сибирских областников 1917 года были крайне малочисленны, они с большими затруднениями развертывали свою работу при значительной оппозиции революционных «пришлецов», но судьбы революции в Сибири в близком будущем сложились так, что сибирские областники смогли сыграть выдающуюся роль в антибольшевистской борьбе 1918 года, когда были созданы и действовали Сибирское правительство и Сибирская Областная дума.

Моя анкета

В июне я предпринял анкету среди известных политических деятелей России по вопросу об автономии Сибири. Эта анкета заключала в себе три вопроса:

1. Признаете ли вы необходимую автономию Сибири ввиду удаленности ее от метрополии и своеобразия местных условий?

2. Если признаете, то как широко представляете себе эту автономию?

3. Как вы относитесь к идее устройства России на федеративных началах и допускаете ли, в частности, возможность устройства Сибири как федерации ее областей?

К сожалению, я получил очень мало ответов на эту анкету. [278]

Известный русский историк, социал-демократ и товарищ министра почт и телеграфа в кабинете Керенского, Н. А. Рожков, ответил мне следующим образом:

«1. Признаю вредной автономию Сибири, как и других частей России. Своеобразие местных условий удовлетворяется широким местным самоуправлением. Расстояния, при телеграфе и железных дорогах, не важны.

2. Федерацию считаю вредной вообще, так как она дробит классовую борьбу демократии и тем усиливает буржуазию, ведет к двухпалатной системе, всегда вредной демократии, может повести к стихийному движению великорусского крестьянства против федеративного дробления России, т.е. и против революции, проводящей это дробление».

Этот ответ можно, пожалуй, считать типичным для социал-демократов левого толка, каким был Рожков.

Сподвижник Плеханова, социал-демократ группы «Единство», известный Лев Дейч ответил мне:

«В ответ на первый и второй вопросы могу сказать, что допускаю возможность известной значительной автономии Сибири, но как широко может она простираться, по-моему, пока трудно определить. Возможно, что, наподобие Канады, Сибирь должна будет располагать собственным парламентом, оставаясь все же тесно сплоченною как с Европейской Россией, так и с другими русско-азиатскими землями. Но, может быть, необходимо будет удовлетвориться лишь чисто административной, а не законодательной автономией, по крайней мере, на первых порах. Вышеизложенное, полагаю, служит уже ответом и на третий ваш вопрос, а именно о возможности, по моему убеждению, устройства Сибири, как федерации».

Член партии народной свободы, министр путей сообщения при Керенском, Н. В. Некрасов, дал такой ответ:

«1. Признаю.

2. Как первый шаг, считаю необходимым широкое развитие децентрализации, вплоть до учреждения особого органа по вопросам местного законодательства.

3. В дальнейшем мыслю себе Россию как федерацию, основанную частью на территориальном, частью — на национально-территориальном делении».

Кооперативный деятель, кажется, товарищ министра продовольствия в кабинете Керенского, В. Зельгейм, ответил: [279]

«1. Автономия Сибири в административном отношении желательна.

2. Автономия не должна распространяться на область экономических отношений (тарифы, таможня, социальное законодательство).

3. Боюсь, что слишком глубокое проведение начал федеративного строительства, при скудности культурно-общественных сил и навыков, нам, и в частности Сибири, еще не под силу».

Августовская конференция в Томске

Томские областники, возглавляемые Г. Н. Потаниным, проявляли, в общем, большую инициативу, чем мы, иркутяне. Томичам принадлежала инициатива созыва всесибирских областных съездов. Первый Сибирский областной съезд должен был собраться в Томске 2 августа 1917 года. Съезд этот был немноголюден, может быть, по причине спешности и малой подготовки к созыву его.

Я не имел возможности выехать на этот съезд, вернее, Сибирскую конференцию, как съезд позже был переименован. От Иркутской группы областников командирован был на конференцию деятельный областник, А. Б. Меерович, беспартийный. Ему я поручил огласить на съезде мой доклад «Об автономии Сибири».

Конференция продолжалась восемь дней, со 2 по 9 августа 1917 года. Она была знаменательна как первый всесибирский почин областников в деле пробуждения сибирского самосознания. На конференции был схематически разработан проект Положения об автономном устройстве Сибири и принято также Положение о Первом Сибирском областном съезде.

5 августа 1917 года член конференции А. П. Казанцев под дружные рукоплескания присутствовавших развернул сибирское бело-зеленое знамя, на котором четко выделялась надпись:

«Да здравствует автономная Сибирь!»

Августовская конференция в Томске положила начало работе областников во всесибирском масштабе. [280]

Отклики Корниловского выступления

В один из последних дней августа в Иркутске была получена телеграмма, извещавшая о выступлении Корнилова.

Телеграмма эта произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Волнение в революционно-демократических кругах Иркутска она вызвала необычайное. Революционный муравейник зашевелился, засуетился. Новость передавалась из уст в уста и усиленно дебатировалась.

В обширном помещении Общественного собрания был назначен экстренный митинг.

Я не был на этом митинге, но присутствовавшие на нем мои знакомые передавали мне, что митинг привлек очень много народу и прошел при крайне повышенном настроении собравшихся. Партийные ораторы разных цветов и мастей выходили один за другим на трибуну, били себя в грудь и призывали всех и вся встать на защиту революции.

Телеграмма из столицы, конечно, весьма односторонне освещала Корниловское выступление. Трудно было разобраться в том, что в действительности происходило там, где бьется сердце революционной России, но сознание мое подсказывало мне, что прав был Корнилов в его тяжбе с Керенским.

Вечером этого же дня один из лидеров иркутской организации эсеров спросил меня:

— Как вы относитесь к выступлению Корнилова?

Я ответил:

— Сочувственно. Желаю ему всяческого успеха.

Я хорошо заметил, как покоробил мой «контрреволюционный» ответ моего собеседника.

На Крестьянском съезде

Кажется, это было тоже в один из августовских дней, когда в Иркутске в помещении Общественного собрания открылся Губернский Крестьянский съезд, созванный по инициативе партии с.-р.

Я сам, будучи крестьянином, был не прочь участвовать в этом съезде. Судьба пошла навстречу моему желанию: совершенно неожиданно для себя я получил от крестьянского [281] союза в моей родной волости (из села Знаменского Верхоленского уезда Иркутской губернии) телеграфное извещение о том, что я избран на предстоящий съезд делегатом от волости.

Я отправился на съезд, участвовал в течение нескольких дней во всех его заседаниях и внимательно наблюдал за его работой. Съезд был очень многолюден, делегаты съехались чуть ли не со всех концов губернии. И уже с самого начала я мог констатировать, что он находился под влиянием партии с.-р. Президиум съезда был выбран исключительно из представителей этой партии, а председателем весьма единодушно был избран Е. М. Тимофеев, лидер иркутской организации с.-р.

Съезд дружно голосовал по указаниям эсеров.

— Кто «за», прошу встать, кто «против», прошу продолжать сидеть! — объявлял Тимофеев при голосовании какого-либо вопроса, вставал при этом сам, а за ним и все члены президиума и весь съезд.

Оппозиции эсеров не было ни видно, ни слышно.

Помню, я выступил с речью только один раз, когда обсуждался вопрос о содержании наказа будущим членам Учредительного собрания. В этой своей речи я в корректных выражениях подверг критике некоторые пункты наказа, в частности пункт об однопалатной системе народного представительства при наличии федеративного устройства республики. Я говорил при этом, что существующее государственное право не знает такой системы представительства в федеративных государствах, и что предложение эсеров является, таким образом, новостью в государственном праве, и что едва ли эта система будет целесообразна и по самому существу своему. Далее я указывал на то, что предлагаемый наказ неясно трактует вопрос об автономии областей вообще, об автономии Сибири в частности; при этом изложил вкратце основные черты сибирской областнической проблемы. Обсуждая эту проблему, я, между прочим, указал, что автономия Сибири вовсе не означает отделение ее от России, что за деятельностью органов автономного управления Сибирью может наблюдать особое лицо, назначенное центральной властью, например сибирский генерал-губернатор, наподобие того, как это практикует Англия в своих взаимоотношениях с такими ее колониями, как Канада или Австралия. [282]

«Ну, теперь зададут мне трепку!» — подумал я, усаживаясь после окончания речи на свое делегатское место.

И действительно, полились потоки слов. Эсеровская руководящая часть съезда точно ждала этого моего выступления, обрадовавшись появлению единственного оппонента, и яростно обрушилась на меня. Особенно жестоко разделывал меня эсер Чичинадзе, бывший тогда, кажется, городской головой Иркутска. Размахивая руками, он в большом возбуждении выкрикивал:

— Серебренников высказывается против однопалатной системы народного представительства и называет это новостью. Он забыл, что мы имеем великую российскую революцию — на то она и великая, чтобы творить новые ценности, а не идти проторенными путями! Серебренников говорит... — И далее опять шли указания на то, что российская революция — великая, и может творить все, что угодно.

В речи Чичинадзе были налицо элементы самой неприкрашенной демагогии; несколько раз он вызывал смех собрания в мой адрес.

Еще более демагогична была речь эсера Погребецкого, который стремился показать съезду мою революционную отсталость.

— Помилуйте, — так приблизительно говорил он: — Разве мы для того свергали всех этих губернаторов и генерал-губернаторов, чтобы потом воскрешать их снова? А вот делегат Серебренников, в тоске по прошлому, мечтает о восстановлении Сибирского генерал-губернаторства...

Речь Погребецкого тоже неоднократно сопровождалась ироническим смешком зала.

Одним словом, я был в достаточной степени посрамлен. Отвечать своим оппонентам я не стал, считая это совершенно бесполезным делом.

Съезд закончился. Делегаты начали разъезжаться.

Я счел все же себя обязанным сделать письменное сообщение о работах съезда и послать его своим избирателям в волость. Сообщение вышло достаточно подробным и заканчивалось некоторыми моими заключениями по поводу работ съезда. В этих своих заключениях я, между прочим, говорил о том, что крестьяне, к сожалению, еще не вполне разбираются в политических вопросах и идут за теми, кто умеет хорошо говорить и дает разные заманчивые обещания, [283] и что обещать — это одно, а исполнить — другое: не всякое хорошее обещание может быть исполнено... и так далее, приблизительно в этом же роде.

Я послал свой отчет в село Знаменское, знакомому мне сельскому врачу Малиновскому, с просьбой прочесть его от моего имени на ближайшем заседании Крестьянского союза.

Через некоторое время я получил от Малиновского письмо, в котором он сообщал мне, что отчет мой был им прочитан и был принят не особенно хорошо: по окончании чтения отчета взял слово какой-то местный социалист-революционер и начал, что называется, разносить меня. Вот, дескать, каков ваш делегат Серебренников: он считает крестьян невеждами, ничего не понимающими в политике; он думает, что во всем могут разбираться только они, городские буржуи... и так раскалил собрание, что стали раздаваться угрожающие выкрики: вон Серебренникова! долой его! Далее Малиновский добавлял, что он счел за благо для себя после этой речи эсера поскорее ретироваться домой.

Так сильна была демагогия, даже в устах эсеров, но она стала еще намного сильнее, когда начала исходить из уст большевиков.

Социалисты-революционеры и большевики

Главной темой, вокруг которой вращалась агитация социалистов разных толков и большевиков в их борьбе за влияние на массы, была мировая война и участие в ней России.

Те и другие отнюдь не считались с обязательствами, принятыми Россией перед союзниками, те и другие одинаково охаивали войну и отнимали у нее всякое идейное содержание, считая ее лишь порождением хищных интересов капиталистов и империалистов.

Говоря о войне, социалисты и коммунисты начинали свои митинговые речи приблизительно одинаково, по раз принятым трафаретам, твердо установленным демократией Петрограда. Провинция подражала столице. Но оканчивались эти речи уже по-разному. [284]

Социалисты-революционеры, наговорив множество бранных слов в адрес капиталистов, устроивших в своих интересах мировую бойню, все же потом говорили солдатам, главным посетителям публичных митингов, что фронт нужно держать, и разбегаться с фронта не следует.

И было непонятно после всего сказанного ранее, зачем же нужно держать фронт? Неужели только для того, чтобы солдаты проливали свою кровь, а помещики и капиталисты набивали себе карманы?

Большевики были гораздо логичнее и последовательнее. По их мнению, раз война служила лишь интересам капиталистов, так, значит, долой эту войну, втыкай штыки в землю и расходись по домам. Это было ясно, просто и весьма привлекательно для крестьян в серых шинелях, уже давно измученных тяжелой войной и страстно рвавшихся домой.

Вспомните другие знаменитые большевистские лозунги того времени, брошенные в массы, вроде: «Мир — хижинам, война — дворам!» или «Грабь награбленное!»

В развернувшейся борьбе за влияние в народных массах было видно, что победа верно и неуклонно склоняется в сторону большевиков и что фронт, постепенно разваливаясь, готовит для страны миллионные армии активных большевистских агитаторов в лице солдат-фронтовиков, угрожавших в скором времени разлиться по всем градам и весям Великой России...

Солдаты — хозяева положения

Солдаты тыловых гарнизонов в сибирских городах составляли предмет особого попечения и ухаживания за ними разных левых партий. Как никак, солдаты представляли реальную силу, которая могла держать революционный порядок, могла при случае и город разгромить. Ухаживание социалистов за ними не могло не внушать солдатам мысли, что они — главная действующая сила революции и хозяева положения.

Как-то раз в Иркутске, в конце весны или начале лета 1917 года, стали циркулировать тревожные слухи о том, что солдаты собираются произвести самочинные обыски у «буржуев» [285] и пошарить в их магазинах и складах — не скрывают ли, дескать, «буржуи» у себя продовольственные запасы. Говорили, что солдатки жалуются мужьям:

— Всего стало мало, и все дорого. Наверное, это буржуи прячут запасы, а вы чего смотрите? Разве вы не хозяева теперь?

Возможно, что в этой агитации за обыски принимали участие и разные «обделыватели» темных дел, намеревавшиеся поживиться за счет буржуев.

Городу определенно угрожал погром, особенно если бы в сферу самочинных обысков попали винные склады.

В Совете рабочих и солдатских депутатов были приняты экстренные меры: Совет решил, уступая давлению солдатских масс, немедленно же произвести осмотр магазинов и кладовых. «Товарищам» было внушено: все это верно, буржуи даже наверняка скрывают свои запасы, обыскать их следует, но чтобы провести обыски, надо образовать особую комиссию, разбить город на кварталы, куда и послать «осмотрщиков», надев им на рукава специальные повязки.

Все так и было сделано. Обследование произвели и, конечно, не обнаружили нигде сколько-нибудь значительных продовольственных запасов.

К чести революционной демократии, она сумела на этот раз предотвратить разгром города.

Вспоминаю еще следующий эпизод.

В один из дней революционной горячки в Иркутске исчезли со своих постов старые городовые, и был произведен новый набор «милицейских».

Непонятно, зачем же убрали опытных людей и на их место поставили неопытных? Оказалось, что это было сделано опять-таки под давлением солдатских масс.

— Как же это — мы кровь проливали на фронте, а они тут себе жирные морды нагуливали? Уволить их и отправить на фронт! Иначе мы их сами арестуем и отправим в поезда!

Такого рода угрозы то и дело слышались в Совете солдатских депутатов.

Начальник иркутской милиции, рассказывавший мне об этом, заключил свой рассказ словами:

— Вот тут и попробуй выступить против! Ничего не поделаешь... [286]

Не помню теперь, были ли на самом деле отправлены на фронт иркутские городовые или только уволены со своих должностей.

Одно время из Иркутска отправлялись на фронт маршевые роты, но они только вносили разложение в ряды фронтовиков. Говорили, что одна из этих маршевых рот устраивала по дороге революционные дебоши и снесла в Екатеринбурге памятники царям из Дома Романовых.

Безответственные элементы

В бытовом отношении небезынтересно отметить, что в течение первого периода русской революции повсюду шевелились также темные, никому не известные людишки, вносившие свою долю участия в работу по разложению порядка. Может быть, это были уголовные «дельцы», торопившиеся половить рыбку в мутных водах революции.

Укажу на один пример.

К началу осени 1917 года, примерно, в августе или сентябре, в Иркутске вдруг стали происходить митинги на Тихвинской площади, возле здания стоявшего здесь деревянного цирка. Митинги эти начали привлекать много публики, преимущественно солдат. Кто устраивал их, было неизвестно. Выступавшие на этих митингах ораторы также не были известны никому в городе.

Речи их неизменно направлялись против «буржуев» и сводились к тому, что пора уже «пощупать» этих буржуев и поделить их капиталы. При этом устроители митингов прибегали иногда к самым разнообразным трюкам.

Выходит, например, на лестницу цирка какая-то солдатка, с подозрительным ребенком на руках, и жалобным голосом рассказывает, что у нее убили мужа на фронте, что она осталась теперь без ничего, голодает; ходила к буржуям и в разные комитеты просить пособие, и ее отовсюду выгоняли и т.д.

Среди толпы — возгласы сочувствия к страдалице и враждебные выкрики в адрес буржуев.

Или выходит мальчишка лет 13–14, в солдатской шинелишке, с Георгием в петлице. [287]

Мальчишка рассказывает толпе, как он вместе с отцом пошел на фронт, там отличился, получил Георгия, и как потом отца его убили, и он выбрался теперь в Иркутск. Здесь он ходил всюду за пособием, но нигде ничего не мог получить, буржуи даже работы ему не дают...

— Я как-то, — рассказывал мне позже начальник городской милиции Рункевич, — приказал сыщикам проследить за этим мальчишкой на митинге и арестовать его, когда он будет возвращаться домой. Его задержали и привели ко мне. На мои расспросы мальчишка, со слезами на глазах, рассказал мне, что какой-то неизвестный ему «дяденька», живущий там-то, зазывал его несколько раз к себе в дом, давал ему солдатскую одежду, учил, как нужно говорить на митинге, и каждый раз дарил ему за это по рублю.

Не сомневаюсь, что и описанное мною выступление солдатки тоже было инсценировано подобным образом.

Поездка в Томск

Избранный на Томской августовской конференции Центральный Сибирский организационный комитет постановил созвать первый Сибирский областной съезд 8 октября. Иркутская группа областников делегировала на этот съезд меня и И. А. Якушева. Последний в то же время представлял собою, кажется, и некоторые другие общественные организации Иркутска.

Мы выехали вместе и своевременно прибыли в Томск.

Съезд открылся в назначенный день, в 1 час дня, в актовом зале гостеприимного Томского технологического института, при торжественной обстановке и достаточно большом числе делегатов: съехалось до 200 делегатов, представлявших все губернии и области Сибири и Степного края, за исключением, как мне помнится, только двух областей Дальнего Востока — Камчатской и Сахалинской. По болезни Г. Н. Потанина съезд открыл красноярский областник и крупный общественный деятель В. М. Крутовский.

Был заслушан ряд приветствий, после чего делегаты приступили к работе. В ходе обсуждений программы съезда в общем наметились три раздела работы, связанные с вопросами: 1) о разработке конституции автономной Сибири, 2) об ее [288] земельном устройстве и 3) об ее экономическом положении, в связи с хозяйственной разрухой, вызванной войной и революцией. Докладчиками по первому вопросу были Е. В. Захаров и М. Б. Шатилов, по второму — Н. Н. Козьмин, видный областник и сибиревед, по третьему — пишущий эти строки.

Работа делегатов протекала гладко, без осложнений. Она уже освещена подробно в современной эмигрантской печати, и я не буду приводить здесь многочисленных решений и постановлений съезда. Решения принимались довольно единодушно. В роли оппозиционеров сибирскому областничеству выступали весьма немногие ораторы, преимущественно из рядов с.-д. большевиков. В лице последних сибирские областники могли уже совершенно явно чувствовать своих главных политических противников и врагов.

Работа Первого Сибирского областного съезда продолжалась восемь дней (8–15 октября) и оказалась весьма плодотворной, свидетельствуя об успехах сибирского областничества. Но полностью радоваться этим успехам мешали получавшиеся тревожные сведения о грозном обороте революционных событий в Петрограде и на фронте, где разложение и развал шли самым ужасающим темпом.

В качестве своего исполнительного органа съезд избрал Исполнительный Комитет в составе следующих лиц: Г. Н. Потанина, В. М. Крутовского, Б. М. Гана, М. Б. Шатилова, Е. В. Захарова, НА. Алексеева, А. А. Ермекова и С. А. Новгородова.

В гостях у Г. Н. Потанина

Пользуясь своим пребыванием в Томске, я сделал визит к Г. Н. Потанину, тогда уже глубокому старцу, почти потерявшему зрение.

Григорий Николаевич принял меня весьма радушно. Он знал меня понаслышке, был осведомлен о моих сибиреведческих трудах и моем ближайшем участии в работе старейшего в Сибири научного учреждения — Восточно-Сибирского отдела Императорского русского географического общества, где я к этому времени занимал должность правителя дел.

Наша беседа продолжалась довольно долго и почти не касалась политических вопросов. Г. Н. подробно расспрашивал меня о деятельности Географического общества, [289] вспоминал о своем прежнем участии в работах этого Общества в Иркутске, много говорил о теперешнем положении исследовательского дела в Сибири вообще, с большой похвалой отозвался о работах путешественника по Тихоокеанскому Приморью капитана Арсеньева. Затем он рассказал о некоторых эпизодах из своих путешествий по Центральной Азии, обнаруживая при этом удивительную память, которая сохраняла ему точнейшие названия пройденных им речек, гор, местечек и пр. С удовольствием пускался он иногда в филологические экскурсы, когда, по ходу беседы, всплывал какой-нибудь вопрос сравнительной этнографии.

Признаюсь, я был поражен силой памяти этого замечательного старца и живостью его мысли. Глубочайшее впечатление произвела на меня эта встреча с великим сибирским патриотом.

В настоящее время в вышедшей из печати мемуарной литературе о Сибири времен 1917–1918 годов встречаются упоминания о потанинском кружке. Я не думаю, что этот кружок имел какое-либо официальное существование и вылился в какие-нибудь организационные формы. Можно предположить, что это был просто кружок преданных Потанину лиц, его единомышленников-областников. Среди них особенно близки были к Григорию Николаевичу редактор «Сибирской жизни» А. В. Адрианов, расстрелянный в 1919 году большевиками, и А. Н. Гаттенбергер.

Духовное влияние Г. Н. Потанина в Томске было весьма велико; в сферу этого влияния были втянуты, несомненно, и революционно-демократические круги города. Только тем обстоятельством, что в Томске жил в это время Г. Н., нужно объяснить то явление, что этот именно город, а не какой-либо другой, стал цитаделью сибирского областничества. Здесь, в Томске, прошли все сибирские областные съезды, здесь зародилось Сибирское правительство, и здесь же имела потом свое местопребывание Сибирская Областная дума.

Выборы в Учредительное собрание

Первый Сибирский областной съезд в Томске был в значительной степени обязан своими успехами социалистам-революционерам. Из рядов этой партии вышло много видных сибирских областников, например в Омске П. Я. Дербер, [290] выступления которого на Томском съезде сопровождались шумным успехом, И. А. Якушев в Иркутске и другие. Видимо, партия в целом не препятствовала участию ее отдельных членов в сибирском областническом движении и дала на это неофициально свое благословение.

Походило на то, что партия решила подчинить это движение своему контролю и тем самым поднять хотя бы в Сибири свой начинавший уже падать авторитет и быстро исчезающее влияние. Естественно, что у беспартийных областников стали возникать подозрения в том, что партия с.-р. пытается использовать областническое движение в своих интересах; отсюда возникла оппозиция притязаниям эсеров на гегемонию в областном движении и стремление областников стать на собственные ноги.

Это обстоятельство обусловливало собою в будущем раскол областников по двум направлениям: с одной стороны, должны были сконцентрироваться областники беспартийные или оторвавшиеся от партии, деятели умеренного направления политической мысли; с другой — областники партийные, почти исключительно эсеры.

К описываемому мною моменту я лично был уже горячим сторонником самостоятельного выступления областников на политическую арену. Это выступление иркутская группа областников решила испробовать на участии в выборах в Учредительное собрание.

Могу признать теперь, что это было весьма дерзким шагом с нашей стороны, ибо группа наша ко времени выборов не располагала ни рабочим аппаратом, ни средствами (в кассе областников имелось всего лишь, кажется, двести рублей, вырученных от продажи областнических брошюр). Всех наших наличных средств могло только хватить на напечатание избирательного воззвания и избирательного бюллетеня, рассылку таковых по волостям губернии и раздачу по городу.

Несмотря на большие затруднения, связанные с запрашиванием намеченных кандидатов, живших в других городах Сибири, с длительной перепиской с ними и т.п., нам все же удалось наконец выставить наш собственный список кандидатов в члены Учредительного собрания. Список этот возглавлял Г. Н. Потанин, затем следовали по списку пишущий эти строки, Г. В. Яхонтов, директор Коммерческого [291] училища в селе Черемхове Балаганского уезда, М. В. Воробьев, волостной писарь Тутурской волости Верхоленского уезда, весьма популярное в этом уезде лицо, и священник отец Константин Кокоулин, житель г. Киренска.

Все это были, за исключением Г. Н. Потанина, люди местные, коренные сибиряки, уроженцы Иркутской губернии.

Несмотря на сильное противодействие эсеров, иркутским областникам удалось создать предвыборный блок с бурятами, решившими тоже самостоятельно выступить на выборах. Это соглашение с бурятами означало для нас известный успех.

Всю предвыборную работу провел я лично, без чьей-либо помощи. Меня эти выборы интересовали как первый опыт такого рода, первая попытка обращения местных областников к широким массам крестьянского населения губернии. Какие-то результаты даст эта попытка? Как отнесется крестьянство к местным кандидатурам? На большие результаты рассчитывать нам ни в коем случае не приходилось.

Выборы состоялись.

Были подсчитаны голоса. Оказалось, областники получили 15 000 голосов, буряты — 40 000; итого, по областническо-бурятскому блоку — 55 000 голосов. Эсеры собрали в 4 раза больше. Все же по числу собранных голосов наш блок занял второе место, обогнав даже большевиков, которые получили около 50 000 голосов.

В результате избранными в члены Учредительного собрания оказались четверо эсеров, в том числе Е. М. Тимофеев, и один бурят-областник, Баэртон Вампилун, состоявший, кстати сказать, в то время кандидатом в члены Исполнительного комитета Первого Сибирского областного съезда.

Итак, мы собрали сравнительно немного голосов, но все же имели значительно больший вотум, чем партия к.-д. или с.-д. меньшевиков, обладавших налаженным рабочим аппаратом и денежными средствами, которые могли быть брошены в предвыборную борьбу, и поэтому мы до некоторой степени гордились достигнутым результатом.

Анализ распределения голосов по отдельным волостям обнаружил следующие любопытные явления. В волостях, на которые мы особенно рассчитывали, мы получили, против [292] ожидания, сравнительно мало голосов; так было, например, в Илгинской волости (моя родина) и в Тутурской волости Верхоленского уезда, где проживал кандидат М. В. Воробьев. Очевидно, там были на местах партийные деятели из числа эсеров или большевиков, которые выступали против наших кандидатур. Зато в такой удаленной волости, как Бирюльская, расположенная в верховьях реки Лены, мы получили больше голосов, чем все другие списки. Здесь нашлись, вероятно, активные местные деятели, симпатизирующие областникам и поддержавшие на выборах их список.

Кстати замечу, что в некоторых исторических и мемуарных трудах, изданных за границей, я почему-то фигурирую как член Учредительного собрания. Так, в первом сборнике Исторического архива, напечатанном в Праге, в опубликованном там акте об образовании на Уфимском государственном совещании Всероссийского правительства, значится моя подпись: член Всероссийского Учредительного собрания, товарищ председателя Государственного совещания и министр снабжения Сибирского Временного правительства И. И. Серебренников. Затем, в вышедшем недавно прекрасном труде С. Мельгунова «Трагедия адмирала Колчака», автор, характеризуя личный состав Административного совета Сибирского правительства, говорит о том, что «и сам председатель Совета И. И. Серебренников прошел в члены Учредительного собрания по списку эсеров».

Пользуясь случаем, я хочу указать, что это неверно, и я совершенно не понимаю, как могло случиться, что мне присвоили это звание. Сам я не склонен к самозванству и абсолютно не считаю себя повинным в возникновении этого недоразумения.

«Вся власть Советам!»

В конце октября большевики свергли в Петрограде Всероссийское Временное правительство и захватили власть в свои цепкие руки.

Лозунг «Вся власть Советам!» стал получать практическое осуществление. Под его прикрытием водворялась диктатура коммунистической партии. Приближение этой диктатуры начало явственно ощущаться и в Сибири. [293]

То, что многим казалось так невероятно, становилось реальностью. Советы рабочих и солдатских депутатов постепенно стали приобретать в городах Сибири все большее и большее значение. Отмирали, теряя свое влияние, такие органы революционной власти, как Комитет общественных организаций или Народные собрания, что стояли в прямой связи с успехом большевистской пропаганды и агитации и постепенным «обольшевичиванием» солдатских и рабочих масс. Цитаделью сибирского большевизма становился Красноярск, где сгруппировались крупнейшие большевистские деятели Сибири: Шумяцкий, Окулов и др. Этот сибирский Кронштадт оказал значительные услуги большевистской власти в Сибири.

Промышленность была дезорганизована: продовольственная разруха увеличивалась; деньги обесценивались, и росла дороговизна жизни. Странно сказать, но все это так же лило воду на мельницу большевиков: многие обыватели стали думать, что с водворением новой власти условия жизни изменятся к лучшему. Бездеятельность Всероссийского Временного правительства, его нерешительность, вытекавшая из его полной беспомощности, нервировала население; являлась тоска по сильной власти, безразлично, откуда бы она ни пришла, справа или слева.

Первые шаги советской власти в Петрограде показывали, что вновь образовавшееся правительство не задумывается над тем, чтобы начать выполнять коммунистические программные задания по водворению социализма в России. Революция выкидывала странные вещи. Невольно вспоминалось то далекое прошлое, когда русские революционеры-народники проповедовали, что Россия вовсе не нуждается в том, чтобы переживать буржуазно-капиталистическую фазу развития, что она может перейти от помещичье-дворянского строя прямо к социализму, а их горячие противники, русские марксисты, в том числе и многие нынешние лидеры коммунизма, с пеною у рта доказывали, что история не знает подобных прыжков, что Россия, промышленно малоразвитая, с полуграмотным населением, должна предварительно «вывариться в фабричном котле» и затем уже двигаться по дороге к блаженному царству социализма. И что же? Пришла революция — и как переменились роли! Старые народники оказываются теперь в рядах противников [294] коммунизма, стремящегося круто повернуть блуждающий корабль русской революции в бухту социализма, а русские марксисты-большевики, создавшие себе кумира из Карла Маркса и присных его, ведут Россию к этой самой социалистической пристани, минуя стадию «вываривания России в фабричном котле».

Думал ли когда-нибудь Карл Маркс, что мировая социалистическая революция может начаться с России, Китая или Монголии, а не с Великобритании, Германии или Соединенных Штатов!

Я много размышлял о противоречиях русской революции и ее причудливых извивах и думаю теперь, что описание этих противоречий могло бы составить целый солидный том.

Я посещал иногда в Иркутске публичные лекции большевиков, ожидая услышать от них хоть что-нибудь вразумительное. Припоминаю, как-то, в один из смутных осенних дней 1917 года, я был на лекции видного иркутского большевика Янсона, в прошлом члена ЦК партии с.-д. Лекция посвящалась вопросам текущей революции. Я со вниманием слушал и все ждал, не коснется ли оратор наконец вопроса о том, что история знает только постепенность, не ведая больших скачков. Я полагал, что лектор постарается избежать этого вопроса, обойдет его молчанием, но, к моему удивлению, он его поставил.

— Нас могут упрекнуть в том, — сказал он, — что мы собираемся вводить социалистический строй в России, когда она не пережила еще буржуазно-капиталистической ступени развития, когда буржуазия не была еще у власти. Но, товарищи, это не так! Мы пережили уже эту стадию развития, когда имели буржуазную республику Керенского...

Я чуть не ахнул от изумления, услышав такое толкование хода российской истории. Мастера демагогии, обмана и лжи, большевики не гнушались никакими средствами в околпачивании невзыскательной аудитории, для которой все могло сойти за хороший товар.

Время шло и в общем успешно работало на большевиков.

Конец октября и весь ноябрь в Иркутске представляли довольно смутную пору. В местном Совете рабочих и солдатских депутатов эсеры и эсдеки все еще имели некоторое большинство голосов, весьма, впрочем, неустойчивое. В воинских [295] частях города было неспокойно. Пехотные части гарнизона уже полностью обольшевичились. Артиллерия еще держалась, но колебалась. Власть в случае опасности могла быть поддержана здесь еще казачьей сотней и юнкерами военного училища и двух школ прапорщиков.

Помню, как-то в один из этих смутных дней по городу поползли тревожные слухи: восстали два пехотных полка. К вечеру послышалась короткая ружейная перестрелка, затем грохнули два или три пушечных выстрела, потом все смолкло.

Оказалось, что действительно взбунтовались два полка, отказавшись подчиняться приказам существующей в Иркутске власти. На усмирение восставших двинулся молодой командующий войсками округа, эсер Краковецкий, захвативший с собой отряд юнкеров и взвод артиллерии. Прибыв на место, Краковецкий бодро, по старой привычке, ринулся в казармы, чтобы попытаться уговорить бунтовщиков. Но последние окружили его и арестовали. На выручку командующего двинулись юнкера и сумели скоро освободить его. Тотчас же последовал приказ артиллерии стрелять по казармам. Были сделаны два-три выстрела, отбившие угол здания казармы, и бунтовщики сдались и сложили оружие.

Этот инцидент был весьма симптоматичен и не внушал радужных надежд на будущее.

В ноябре натиск большевиков на Иркутск крайне усилился. Сюда приехали некоторые видные большевики из Красноярска, в том числе упомянутые выше Шумяцкий и Окулов, оба весьма способные ораторы-демагоги. Кажется, местный Совет рабочих и солдатских депутатов был распущен, и произведены новые выборы, которые и дали в конце концов большинство голосов в Совете коммунистам.

Можно считать, что к концу ноября власть в Иркутске перешла фактически к совдепу. Старый Исполнительный комитет общественных организаций сошел на нет. Возникли новые боевые организации: большевики создали революционный комитет, «ревком», их противники, не ушедшие еще с политической арены, — Комитет защиты родины и революции (за точность этого названия поручиться не смогу). В распоряжении большевиков были пехота и артиллерия города, их противники могли опереться только на казаков и юнкеров. [296]

В начале декабря большевики начали вводить своих комиссаров в важнейшие правительственные учреждения, реквизировать типографии и т.п. Для окончательного торжества их власти им недоставало одного: подчинения юнкеров, в то время весьма значительной воинской силы города.

Юнкера не собирались признавать советской власти и сдавать свое оружие.

Готовилось неизбежное: это — насильственное разоружение юнкеров большевистскими воинскими силами.

Приближалась первая вспышка Гражданской войны.

Декабрьский бой

Было это 8 или 9 декабря, не помню точно.

Я тихо и мирно работал в канцелярии Заводского совещания, помещавшегося на набережной реки Ангары. Приближалась обеденная пора, и я должен был отправляться домой. Перед самым уходом я заметил, что по набережной довольно стройными рядами стали проходить солдаты в боевом снаряжении, с большими сумками, наполненными патронами. Солдаты не выглядели веселыми, шли мрачно, сосредоточенно, медленным шагом.

У меня мелькнуло тревожное предчувствие: куда и зачем они идут?

— Сегодня будут разоружать юнкеров, — спокойно заметил мой военный писарь, словно угадав мои мысли.

Я поспешил домой. Снимал я тогда комнаты в одном из домов по Большаковскому переулку, недалеко от Иркутского военного училища.

Проходя по Луговой улице, я на углу Харлампиевской увидел небольшой отряд юнкеров, с офицером во главе. Юнкера стояли в полном боевом снаряжении. На ногах у них были сибирские валенки, поверх шинелей надеты овчинные полушубки; винтовки за плечами и ручные гранаты, болтавшиеся у пояса, заканчивали собою их боевой наряд.

Походило и в самом деле на то, что скоро должно произойти вооруженное столкновение.

Придя домой, я поделился новостями с женою, наскоро пообедал и тотчас же после обеда вышел из дома «на разведку [297] «: хотелось узнать у кого-либо, что происходит в городе, нужно ли ожидать, действительно, сражения, или все может еще обойтись мирно, путем переговоров.

Я направился к тому отряду юнкеров, который я встретил недавно, возвращаясь со службы. Юнкера продолжали занимать ту же позицию. Они неохотно отвечали на мои вопросы и посоветовали мне не ходить далее. Я пренебрег этим советом и пошел вперед по Луговой улице, намереваясь зайти к одному моему приятелю, осведомленному в городских делах.

Едва я сделал десяток шагов, как началась перестрелка, сначала тихая, потом все более сильная. Несколько пуль просвистели совсем близко. Когда я свернул с Луговой улицы на Дегтевскую, перестрелка была в полном разгаре.

Я не нашел своего приятеля дома и пошел обратно. Было заметно, как улицы опустели: на них уже почти не было видно ни конного, ни пешего движения. Все попрятались по домам.

Я не решился уже теперь пойти домой, ибо пришлось бы проходить через линию боя, вышел на Тихвинскую площадь и зашел в дом коммерсанта К. Н. Глотова, моего приятеля и однокашника по Иркутской гимназии.

Здесь меня встретили радушно, обрадовавшись, видимо, лишнему человеку, и тоже хорошо не знали, какие происходят события. Было известно в общих чертах только то, что большевики разоружают юнкеров. Признаюсь, я думал тогда, что юнкера немного повоюют, а потом сдадутся, как это было, например, в Петрограде, и я завтра утром уже буду у себя дома.

Боевой огонь разгорался тем временем все сильнее и сильнее. К грохоту ружейных выстрелов прибавился треск пулеметов; все это гулко раздавалось в морозной тишине декабрьского дня.

Помню, как уже поздно вечером, когда зажглось электричество, многолюдная семья Глотова и я собрались в столовой, находившейся в верхнем этаже дома. Мы уселись за стол и начали ужинать. Вдруг — дзинь! Шальная пуля пробила окно с улицы и звякнула в противоположную стену, у потолка. Все мы сохранили при этом инциденте полное спокойствие. К концу ужина, где-то совсем вблизи дома, совершенно неожиданно грянул пушечный выстрел, потрясший [298] стены дома и стекла окон, затем последовал другой, третий, и началась настоящая канонада. Оказалось, большевики поставили по Амурской улице, около казначейства, пушку и начали шрапнельный обстрел центральной части города, занятой юнкерами.

Таким образом, я оказался в большевистском районе, а жена моя осталась в юнкерском: мы разобщены.

Поздно вечером потухло электричество на улицах и в домах: были порваны орудийным огнем провода. Перестал действовать телефон. В доме у нас зажгли свечи.

Наступила страшная ночь, не давшая никому спокой ного сна. Не спал до рассвета и я, прислушиваясь к грохоту перестрелки, которая по временам начинала стихать, даже прекращаться совсем, чтобы потом разгореться с удвоенной силой.

Итак, Иркутск дождался страшных дней, думалось мне: до сих пор ему удавалось избегать каких-либо кровавых революционных эксцессов, а сейчас на его улицах гремят первые выстрелы и льется первая кровь. Кто является виновниками этого? Не те ли, кто разжигал классовую ненависть и провозглашал: «Да здравствует Гражданская война!..»

Кто никогда не видел войны, мог теперь наблюдать ее, и притом в наихудшем ее выражении: в виде городского междоусобного уличного боя.

Следующий день не принес ничего утешительного. Бой продолжался. Стали поступать известия о случайных жертвах, убитых мирных гражданах. Улицы в центре города и вблизи его казались совершенно вымершими. Изредка из окон дома, где я находился, можно было увидеть проезжавшие мимо сани, с развевавшимся над ними флагом Красного Креста: нашлись смелые люди, которые ездили по улицам и подбирали раненых и убитых.

Стало известно точно, что юнкера занимают центральную часть города, приблизительно район военного училища, большевики же — всю остальную часть, оцепив кольцом юнкеров. В районе расположения юнкерских сил оказалась одна осажденная большевистская крепость — это генерал-губернаторский дом, где засело несколько сот вооруженных красноармейцев. Сколько было юнкеров-бойцов, никто не знал, в точности. Говорили, что всего несколько сотен, так как далеко не все юнкера решились на вооруженное [299] сопротивление. Большевиков было несколько тысяч. Юнкера были лучше вооружены и имели много пулеметов. У большевиков в пулеметах был крайний недостаток, но зато они имели в своем распоряжении артиллерию, чуть ли не три батареи.

Прошел и еще один день боя. Просвета не было видно. Было очевидно, что большевистские войска не могут одолеть юнкеров. Последние, как рассказывали нам проникавшие в наш район смельчаки, делали удачные вылазки, захватывали большие партии военнопленных и даже задержали несколько видных большевистских комиссаров.

На третий или четвертый день войны в городе появились большевистские подкрепления: пришли красноармейцы из Черемхова. Начались обыски и грабежи. В городе вспыхнули во многих местах пожары, которые никто не тушил. Мирное население начало испытывать муки смертельного ужаса. Исчезли всякие гарантии жизни и безопасности. Многие семьи, особенно в районах боевых линий, проводили дни и ночи в подпольях, при тусклом свете свечей.

До сих пор я не имел никаких сообщений со своей квартирой и ничего не знал о жене. Прорваться туда не было возможности. Приходившие изредка в дом Глотова «осведомители» рассказывали, что Большаковский переулок, где жила жена, был все время под жестоким обстрелом большевистских батарей, так как вблизи этого переулка находилось юнкерское училище и две школы прапорщиков — главная цель обстрела. Один раз мне даже сказали, что орудийным огнем большевиков снесены почти все дома Большаковского переулка и судьба обитателей их неизвестна. Можно представить, как подействовало на меня это сообщение! К чувству подавленности и ужаса, вызываемому во мне гражданской братоубийственной войною, присоединилась еще непрестанная тревога и страх за жену: где она, что с ней? Если даже часть того, что рассказывали мне, правда, то, может быть, она должна была оставить дом и бежать — но куда? Весь город в огне перестрелки — так легко при бегстве попасть под шальную пулю...

Итак, волей-неволей я должен был пока оставаться в доме Глотова.

Как-то в один из вечеров я зашел к художнику Копылову, живущему во дворе дома Глотовых, в отдельном флигеле. [300] Мы сидели с ним и беседовали о страшных событиях этих дней, делились разными предположениями и опасениями. Особенно тревожило нас прибытие черемховских красноармейцев, представлявшихся нам настоящими разбойниками-головорезами. Мы оба почему-то пришли к заключению, что они сегодня же ночью пожалуют на обыск к Глотову и к нему, Копылову; мы стали сговариваться, как быть, и решили: если придут, нужно впустить; все равно, иначе поступить нельзя, а там будь, что будет...

Беседа наша затянулась надолго; я не спешил уходить, да и хозяин рад был гостю, с которым можно было скоротать томительный вечер.

С улицы доносилась отчаянная перестрелка, порою сливавшаяся в сплошной гул.

Вдруг в дверь квартиры Копылова кто-то весьма грозно забарабанил кулаками.

Мы решили, молча посмотрев друг на друга: пришли! нужно открывать двери — и вышли в сени.

Оказалось, стучал дворовый сторож, пришедший предупредить нас, что в соседнем дворе начался большой пожар: от снаряда или от поджога загорелся двухэтажный дом по соседней Дегтевской улице. Мы вышли посмотреть: дом был уже весь объят пламенем, которое выбрасывалось во все его окна. Слышен был сильный треск, пахло гарью. Из усадьбы горевшего дома полился поток беженцев: бежали мужчины, женщины, дети с узлами наспех захваченных вещей в руках — несколько десятков человек. Я не могу забыть до сих пор, как один совсем крошечный мальчик тащил в ручонках, испуганно прижимая к себе, маленького серого котенка.

Бежавшие расположились на эту ночь, с радушного разрешения хозяев, в обширном помещении конторы Глотовых, прямо на полу. Среди бежавших я узнал знакомого еврея-коммерсанта и его жену. Мы разговорились.

— У нашего дома, — рассказал он, между прочим, мне, — стоял красноармейский пост, и потому дом был под сильным огнем. Мы жили почти все время в ванной комнате — с этой стороны было безопаснее. И вот вчера вечером произошло следующее. Слышу, звенят стекла в одном из уличных окон, выламывается рама, и в мою квартиру врываются через это окно пять или шесть красноармейцев и кричат: [301] Это ты стрелял в нас, мы тебя сейчас расстреляем! Становись к стенке!

— Расстреливайте, — говорю я, — если найдете у меня в доме оружие.

Начали производить обыск, и вдруг находят четверть денатурата. Обрадовались.

— Тащи, кричат, четверть сюда! — Я принес и поставил ее на стол. — Давай что-нибудь поесть!

Достал им консервов, дал кусок зажаренного мяса, которое мне с трудом удалось для себя раздобыть. Думаю, авось, беда пройдет мимо. Закусили, выпили, просят дать покурить. Я дал им по сигаре. Покурили, потом ушли — и про оружие забыли...

Рассказывал он все это довольно юмористически, но мне было жутко: от каких случайностей зависела в то время жизнь человеческая!

Тяжело было слушать рассказы и других беженцев, повествовавших о своих скорбях и бедах, которые принесла им нежданная война.

Эту ночь, которую я опять провел без сна, я запомнил надолго, если не навсегда: грозное зарево близкого пожара, треск и шум жадно бегущего по сухому дереву огня, неумолчные раскаты пушечной канонады над городом и непередаваемо тяжкие картины человеческого горя и страданий, так внезапно обрушившихся на головы ни в чем не повинных людей...

Прошел и еще один день. Бой продолжался. Город не переставал гореть. Казалось, он осужден на полную гибель и исчезновение, если война затянется надолго. Мне пришлось наблюдать пожар зданий Государственного банка, расположенного неподалеку от дома, где я находился. Жуткое зрелище представлял этот пожар: грели два больших каменных здания, взвивалось кверху огромнейшее пламя, и кругом не было видно и слышно ни единой души.

В то время стояли тихие, безветренные, морозные дни, какие всегда бывают в Иркутске в декабре, и это спасало город, иначе он выгорел бы весь дотла.

Появились слухи о том, что эсдеки и эсеры стараются побудить большевиков заключить мир с юнкерами. Стало известно, что мирный парламентер с.-д. Патлых, шедший к штабу большевистских войск с белым флагом, был убит по [302] дороге шальной или злонамеренной пулей. К большевикам стали прибывать воинские подкрепления из Красноярска.

На восьмой день боя, к вечеру, перестрелка вдруг затихла. Пошли слухи, что ведутся переговоры о мире, что в особняке бывшего командующего войсками состоялось совещание представителей враждующих сторон, с участием некоторых эсеров и эсдеков. Мы облегченно вздохнули, хотя, признаться, еще не верили в близость мира: казалось, конца не будет этому ужасу, только что пережитому нами.

Наконец, на девятый день, утром, окончательно стало известно: заключен мир. Действительно, стрельба прекратилась, по улицам началось движение; появились прохожие, даже извозчики. Выбрался из своего убежища и я, и полетел домой. Город, особенно в центре, представлял ужасное зрелище. Выгоревшие кварталы, поврежденные телефонные столбы, кучи смотанной в беспорядке проволоки; местами побитые снарядами дома, с кучами кирпичного мусора на тротуарах — все это живо свидетельствовало о недавних боях, здесь происходивших. Очень сильно пострадал Русско-Азиатский банк; позже жена моя рассказала мне, что из окон ее квартиры было видно, как в здание банка большевики выпустили, один за другим, более двенадцати снарядов.

Восемь дней я не был дома и рисовал себе самые мрачные картины того, что могло там произойти. Но, слава Богу, все оказалось благополучно: жена была жива и здорова и дом их не пострадал. Мы радостно встретились, вкратце сообщили друг другу о своем сидении в осаде, и затем я поспешил в Музей Географического общества, о котором мне еще дней пять назад сказали, что он сгорел. И это, к счастью, оказалось неправдой, вызванной, может быть, тем обстоятельством, что рядом с Музеем действительно сгорело большое деревянное здание — госпиталь Женского института. У дверей Музея я еще застал юнкера-часового с винтовкой в руках.

Музей не сгорел, но все же то, что я увидел там, привело меня в настоящий ужас. Почти все стекла в окнах и витринах внутри Музея, несколько сот штук, были выбиты и разбиты пулями; в стенах, в двух или трех местах, я нашел сквозные пробоины, и основательно была повреждена крыша, куда, видимо, попало значительное количество снарядов. [303] В обсерватории оказалась изрешечена пулями труба телескопа. К счастью, коллекции Музея пострадали лишь незначительно.

Я узнал вскоре, что во время боев Музей был занят небольшим отрядом юнкеров, которые обстреливали отсюда стоявший напротив генерал-губернаторский дом, где засели рабочие-красноармейцы. Оттуда, конечно, отвечали. Кроме того, по Музею был открыт одно время артиллерийский огонь с противоположного берега реки Ангары, из Глазковского предместья города. Этим обстоятельством и объяснялось то, что здание Музея так сильно пострадало.

Весьма сильно пострадало также и здание генерал-губернаторского дома, где после революции помещались Исполнительный комитет общественных организаций и Совет рабочих и солдатских депутатов. Я узнал впоследствии, что засевшим в доме красноармейцам тоже пришлось пережить жуткие дни. Они, не рассчитывая на долгие бои, не имели с собой больших припасов, и, когда бои затянулись, они стали испытывать жестокий голод. Не было у них также и воды для питья. Каждый смельчак, решавшийся выбежать с ведром в руках за водой к Ангаре или просто за снегом во двор, падал, сраженный меткими пулями юнкеров. Окна в здании оказались выбитыми чуть ли еще не в первый день боя, и в доме стоял страшный декабрьский холод. Красноармейцы топили печи, чем только могли: выламывали куски из паркетного пола, сожгли почти всю мебель дворца и даже картины.

Наконец, не выдержав всех этих испытаний, они сдались в плен юнкерам и были уведены, кажется, в помещение Военного училища.

Невольно вспомнил я о своей предусмотрительности. Приблизительно за месяц еще до разыгравшихся событий я написал от имени Географического общества письмо в Исполнительный Комитет с просьбой препроводить в Музей на хранение все имеющие историческую ценность предметы из числа тех, что находились в генерал-губернаторском доме. В ответ на это письмо в Музей прислали все портреты иркутских генерал-губернаторов, в том числе Сперанского и Муравьева-Амурского, некоторые фотографические группы, стенные гобелены, две большие и весьма ценные фарфоровые вазы и большой оригинальный портрет поэта Державина, [304] изображенного художником в собольей шубе и шапке, подаренных ему почитателем таланта поэта, иркутским купцом Сибиряковым, прежним владельцем генерал-губернаторского дома.

Предусмотрительность моя была, конечно, небольшая, так как все эти предметы, как и самый музей, могли погибнуть в только что закончившемся бою.

Но так или иначе предметы эти уцелели, оказавшись немыми свидетелями пережитых событий. Несколько пуль просверлили все-таки богатую шубу Державина, который, казалось, с удивлением посматривал на меня, когда я бродил по залам музея, пробираясь среди множества разбросанных по полу пустых патронных гильз.

Из рассказов сторожа музея я узнал, что юнкера, засевшие в музее, почти не имели потерь. Было только двое раненых, один тяжело, осколком снаряда в ногу.

Вернулся я домой, и здесь жена моя уже подробно рассказала мне, как она переживала события.

С самого начала боев дом, в котором находилась жена, попал в центр ожесточенного обстрела большевистской артиллерии. Снаряды почти непрерывно пролетали над домом и вблизи его; один раз осколком снаряда расщепило угол дома. В незапертое ставнем окно дома однажды влетело несколько шрапнельных пуль, едва не попав в хозяйку квартиры, стоявшую на подоконнике, чтобы наблюдать за полетом снарядов в Русско-Азиатский банк. Две ружейные пули, одна за другой, пробив ставень и стекла двойных рам в другом окне, влетели в комнату и, перелетев через нее, ударились в противоположную стену; по счастливой случайности обитательница этой комнаты только что из нее вышла.

Все жильцы дома ютились в обширном коридоре, разделявшем дом на две половины: так им казалось безопаснее. У хозяйки квартиры были ранее припасены продукты, мясо и дичь хранились во дворе под снегом, так что недостатка в пище не испытывали. Только прислуге приходилось доставать это мясо с опасностью для жизни, так как двор буквально засыпало шрапнелью. С водой обстояло хуже: доставали с того же двора снег, который шел для питья и для умывания, и держали эту воду очень экономно.

Когда вспыхнули первые пожары — это было ночью, — обитателям дома показалось, что горит где-то совсем близко. [305] Значит, нужно уходить. Но куда? Единственный путь был к Военному училищу, расположенному на весьма небольшом расстоянии; но пройти этот краткий путь можно было, только ежеминутно рискуя жизнью. Стали собираться. Кто брал с собой ручные саквояжи с ценными вещами, кто узелок с бельем и платьем, а соседка жены по комнате взяла только две большие иконы, благословение ее матери. Надели шубы и приготовились выходить. В это время один из жильцов дома, присмотревшись к пылавшему пожару, сказал, что, по его мнению, горит где-то далеко, приблизительно по Харлампиевской улице. Действительно, как оказалось потом, горел пассаж Второва, первоначально разграбленный дочиста прибывшими из Черемхова красноармейцами, а потом подожженный ими. Все понемногу успокоились и остались дома.

Жена моя рассказывала, что по мере усиления боевого огня она уже свыклась с мыслью о возможной смерти и не страшилась ее, но это постоянное ожидание смерти было непереносимо. Зловещее жужжание каждого приближавшегося снаряда несло в себе возможность гибели, а сколько их пролетело над ними! Мучило жену и то, что в такие страшными минуты нашей жизни мы с ней оказались не вместе. Она ничего не знала обо мне в течение семи дней, когда наконец пробравшаяся каким-то образом к ним приятельница ее сообщила ей, что я жив, здоров и нахожусь в доме Глотова.

Иногда днем жена выходила на крыльцо дома, во двор, чтобы подышать свежим воздухом. Незабываемые впечатления, по ее словам, испытывала она тогда: тихий, невозмутимо ясный морозный день; снег ярко блестит под солнцем; голубое, чистое небо мирно раскинулось высоко вверху; мертвая тишина, не слышно ни человеческого голоса, ни лая собак, только гулко хлещут, как удары бича по мерзлой земле, ружейные выстрелы, жужжат и грохают снаряды и между двумя попаданиями отчетливо слышно, как шуршит и осыпается камень и кирпич поврежденных зданий. По ночам же чьи-то осторожные шаги скрипели иногда по снегу двора — проходили ли это, перескочив через забор, юнкерские разведчики, или большевистский партизан искал укромного местечка для засады, неизвестно было, но жена всегда испытывала жуткое чувство какой-то обреченности, [306] потерянности, когда слышала эти таинственные ночные шаги.

Все дни и ночи, пока длился бой, жена моя не могла сомкнуть глаз. В минуты сильных нервных потрясений сон совершенно уходит от нее. Так было и в мае, когда нас держали в осаде выпущенные из тюрем грабители. Естественно, что все пережитое оставило в ней глубокий след. Долгое время после иркутских боев жена не могла спокойно видеть высоких каменных домов: они все представлялись ей не целыми, а лежащими в груде развалин и вызывали тяжелое чувство, заставлявшее ее отворачиваться от них.

Однажды, рассказывала жена, все они были очень напуганы: раздался сильный стук в ворота и крики: «Открывайте, не то бросим бомбу!» Посовещавшись минуту, решили открыть калитку. Вошли несколько юнкеров, вооруженных до зубов, — винтовки, револьверы, гранаты у пояса. У всех измученные, обветренные лица. Сердито они сказали: «Мы обыщем ваш двор, у вас тут где-то прячутся большевистские партизаны». Их провели во двор; обыск не дал никаких результатов. Позже стало известно, что большевистские добровольцы, прячась за поленницами дров или где-нибудь под воротами, часто выводили из строя юнкеров, стреляя в них из своих засад, и были почти неуловимы. Это страшно нервировало юнкеров. Ими все-таки захвачены были по соседству с нашим домом двое или трое таких стрелков; что с ними сделали, жена не знала.

Между прочим, она рассказала мне любопытный случай. Когда я в первый день боя ушел из дому на разведку, жена тоже пошла к приятельнице на Нижне-Амурскую улицу, но ее не пропустили туда солдатские посты. Возвращаясь, она попала под начавшуюся ружейную перестрелку и по опустевшим уже улицам почти прибежала домой. Было это в 4 часа дня, и в этот момент грохнул первый пушечный выстрел из-за реки. Входя в калитку своего дома, жена увидела, что за ней проскользнул в калитку огромный черный сенбернар. Собака дрожала всем телом, прижималась к ногам жены и неотступно следовала за ней по пятам, пока она не вошла в дом. Сенбернар пролез за ней и забился в угол передней, выражая всем своим видом самый глубокий ужас. Прислуге с большим [307] трудом удалось вытолкать его обратно во двор. Куда он делся потом, жена не знала. Маленькая собачка нашей квартирной хозяйки тоже во все время боев жалась к людям и ни разу не лаяла, живя в каком-то безмолвном ужасе. Один раз, когда затихла ненадолго пальба, горничная хотела вынести ее на воздух, но, только что она открыла уличную дверь, собачонка начала рваться у нее из рук, чуть не кусала ее и, вырвавшись, стремглав убежала обратно в комнаты, где и забилась в самый дальний угол.

Атмосфера ужаса, воцарившаяся в городе, заражала собой не только людей, но и животных. Никто за эти страшные дни действительно не слышал лая собак и ржания лошадей. Животные затаились вместе с людьми.

Что касается обысков и грабежей, — в районе, занятом юнкерами, их, конечно, не было, и в этом отношении осада для моей жены прошла спокойно. Никаких эксцессов со стороны юнкеров никто не боялся: все это были вежливые и воспитанные молодые люди. Как и везде в России, это были последние лояльные защитники Всероссийского Временного правительства.

Город понемногу начал приходить в себя после пережитых потрясений. Улицы оживали; начали убирать груды мусора и кучи спутанной телефонной проволоки; открылись мелочные лавки. Электричество не действовало — в первый раз оно загорелось в Рождественский сочельник, в виде праздничного подарка жителям.

В нашу квартиру началось оживленное паломничество друзей и знакомых, принесших с собою много новостей. Всем было чем поделиться друг с другом. Оказалось, дни Гражданской войны ознаменовались многими трагическими эпизодами среди мирного населения города.

В весьма опасном положении очутился, по рассказу одного из знакомых, бывший губернский комиссар И. А. Лавров, который был в то время арестован большевиками и находился на городской гауптвахте. Когда начались пожары, загорелось и здание гауптвахты. И. А. Лавров сидел под замком и выйти из горящего здания не мог, так что ему угрожала страшная гибель. Но в самый последний момент караульные солдаты, видя, что делать им тут больше нечего, бежали из гауптвахты, не позабыв, к счастью, отпереть [308] дверь арестованному, и И. А. Лавров благополучно вышел из пылавшего дома.

Ужасный случай произошел в семье моего товарища по гимназии, присяжного поверенного А. А. Молодых. В доме находился он с женою, малолетняя любимая их дочка и няня. Боясь оставаться в осажденном городе, они решили уехать в одну из пригородных деревень. Был уже нанят извозчик с лошадью и ждал их. Одевшись и одев девочку, они стали выходить из дома таким образом: впереди шла мать, в середине няня с ребенком, а отец замыкал шествие. Сделано это было с таким расчетом, чтобы, с какой стороны не прилетела бы пуля, от нее пострадали бы отец или мать, а дитя осталось невредимо. Когда они спускались по лестнице во двор, в окно влетел большой осколок снаряда, попал прямо в девочку и убил ее наповал. Няня была слегка ранена, родители не получили никаких повреждений.

Ужасный рок все-таки подстерег ребенка, несмотря на всю силу горячей родительской любви и заботливости... В дальнейшие дни войны их квартира абсолютно ничем больше не пострадала, не залетали ни пули, ни снаряды, не было пожаров, и, не вздумай они уезжать, быть может, ребенок остался бы жив.

В смятении и ужасе от неожиданно нагрянувшей беды люди, естественно, терялись и не знали, как поступить лучше, как вернее угадать, чтобы спасти жизнь свою и своих близких.

Были и менее трагические, но тоже жуткие эпизоды. Во время пожаров один старик-домохозяин, хорошо знакомый мне, вздумал, воспользовавшись минутным затишьем, влезть на крышу своего дома, чтобы посмотреть, где именно горит, — и упал, сраженный насмерть пулею. Таких случайных жертв войны оказалось немало. Общее впечатление было таково, что большевики стреляли намеренно прямо в тех, кто показывался у них на виду.

Рассказывали мне знакомые и о таких случаях.

Один из служащих почтово-телеграфной конторы решил, что наиболее ценные свои вещи он лучше сохранит, если перенесет их из квартиры в здание конторы. Так он и сделал. Квартира их счастливо избежала всяких опасностей: не было повреждений снарядами, не приходили с обыском, ничего не пропало. Вещи же, сданные на хранение в почтово-телеграфную контору, все были растащены. [309]

Семья директора страхового общества «Россия» П. и он сам бежали прямо из-за стола с ужином из своей квартиры, оставив тарелки с недоеденными кушаньями и не захватив с собой никаких вещей. Во все время боев они укрывались в большом каменном здании страхового общества. Вернувшись по окончании войны домой, они увидели квартиру абсолютно нетронутой, все было на своих местах, ничего не пропало, и на столе в столовой стояли тарелки с замерзшим супом.

В обоих последних случаях квартиры указанных лиц находились в районе, занятом юнкерами. Были, наоборот, квартиры в большевистском районе, покинутые их владельцами и начисто ограбленные большевиками.

Итак, война закончилась. Но победили ли в бою большевики? Нет. Они не смогли сломить упорного сопротивления юнкеров. Последние дрались храбро и ни пяди занятой ими территории не уступили большевикам. Война закончилась фактически победой юнкеров, и ее результаты необходимо было закрепить теперь в мирном соглашении.

Нужно констатировать тот факт, что вся гражданская война в Иркутске прошла без издевательств противников друг над другом: пленные были в том и другом лагере, но убийств пленных или их мучений не производилось ни той ни другой стороной.

Гражданское население города участия в войне не принимало, если не считать организованных большевиками из рабочих отрядов красноармейцев. Юнкера дрались одиноко, поддержанные лишь небольшим отрядом иркутских казаков. Добровольцы из горожан на их стороне насчитывались единицами.

Жертв декабрьского боя в Иркутске оказалось довольно значительное количество: было убито до 50 юнкеров, несколько офицеров, до 400 солдат-большевиков и несколько десятков человек мирных граждан города.

Мирное соглашение

Враждующие стороны договорились и пришли к мирному соглашению, которое и подписали. Большевики сдали свои позиции. Они согласились на учреждение в качестве органа власти Губернского комитета, который должен [310] был быть построен на коалиционных началах, и дали обещание убрать из правительственных учреждений своих комиссаров. Юнкера, со своей стороны, должны были разоружиться, что они, по политической своей доверчивости, сразу и сделали.

Я не знаю, действовало ли это мирное соглашение один день или два. Но, как только юнкера сложили оружие, большевики окончательно захватили власть в свои руки. Никакого Губернского комитета, конечно, не было учреждено.

Большевики подписали «мирный договор», но какое значение могли иметь их подписи и самый договор, если перед ними не было больше вооруженного противника, а сами они располагали уже к этому времени значительными воинскими подкреплениями, пришедшими из Красноярска и других городов Сибири к западу от Черемхова.

Чрезвычайный Сибирский областной съезд

В то время как на улицах Иркутска шла междоусобная война, гремели орудийные выстрелы и щелкали винтовки, в Томске собрался и заседал Чрезвычайный Всесибирский съезд. Открылся он 6 декабря, при наличии 155 делегатов из разных мест Сибири и продолжал свои работы в течение девяти дней. Съезд этот, созванный в такое тяжкое и бурное время, должен был выявить свое отношение к факту захвата большевиками государственной власти в России и приступить к организации сибирской краевой власти, которая должна была изыскать меры к спасению Сибири от надвигающегося разрушения ее хозяйственной и государственной жизни.

Обстановка в этому времени сложилась так, что многие организации края, в том числе даже революционно-демократические, стали искать в областничестве путей и средств к тому, чтобы избежать водворения в Сибири советской власти, и уже смотрели на создавшиеся тогда сибирские областные учреждения как на опорные пункты для борьбы с большевизмом. Росли областнические и даже сепаратистские симпатии в верхах сибирского общества, в низах же его накапливались запасы большевистской разрушительной [311] энергии. В это время как раз многие из ярых врагов сибирского сепаратизма становились неожиданно для себя своеобразными сепаратистами, готовыми даже на полное отделение Сибири от России, лишь бы можно было избавиться от ужасов наступавшего большевизма, быстро распространявшегося от центра к периферии.

Я не мог выехать на этот съезд, хотя, насколько помню, я был избран туда делегатом от Иркутского губернского союза потребительских кооперативов.

Желая декларировать свою связь с революционными кругами населения, съезд принял известную резолюцию «о создании во имя спасения Сибири общесибирской социалистической, от народных социалистов до большевиков включительно, власти, в лице Сибирской Областной думы и Областного совета, ответственного перед Областной думой»... и в дальнейшей формуле перехода косвенно пояснил, что могут считаться приемлемыми только те большевики, которые стоят за Всероссийское Учредительное собрание и областное народоправство Сибири. Согласно этой резолюции, так называемые цензовые круги, т.е. попросту все несоциалисты, отметались от участия в работе Сибирской Областной думы.

Томский съезд, состоявший, по своему партийному составу, на 90% из социалистов, и в частности из эсеров, вышеуказанной резолюцией отдал свою дань демагогии, надеясь в этой плоскости вышибить почву из-под ног большевиков и мало заботясь о принципах истинного народоправства.

Съезд прошел в тревожной атмосфере, под угрозой разгона его большевиками. Томские большевики уже грозились в это время в своих публичных выступлениях залить Сибирь кровью областников.

Во временный Сибирский Областной совет, избранный на съезде, вошли Г. Н. Потанин, П. Я. Дербер, А. Е. Новоселов, Г. Б. Патушинский, М. Б. Шатилов и А. А. Ермеков. Почти всем этим лицам пришлось так или иначе выдвинуться впоследствии, в эпоху Сибирского правительства. [312]

Глава II.
При большевиках

Мы, дети страшных лет России,
Забыть не в силах ничего...
Испепеляющие годы!
Безумья ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы
Кровавый отсвет в лицах есть.

А. Блок

В ночной самоохране города

Грустную картину представлял Иркутск после декабрьского разгрома. Город находился в хаотическом состоянии: налаженного аппарата власти у большевиков еще не было; милиция бездействовала, не было ни дневных, ни ночных постов; электричество в первую неделю не горело, и город по ночам погружался в зловещую тьму. Телефон молчал. В городе сразу же вынырнули откуда-то и начали оперировать грабительские шайки. Жители, перепуганные, сидели в ночную пору по домам.

При таких обстоятельствах даже большевики не выдержали и доверили жителям города организовать ночную самоохрану. Город был разбит на небольшие участки, в пределах которых выбиралось какое-либо подходящее помещение для «караулки»; в этих караулках могли в ночное время сменяться посты, и туда «самоохранникам» можно было зайти погреться, получить в случае надобности подмогу, [313] навести нужные справки и т.д. На каждый такой участок новые власти выдали партию оружия: большей частью это были берданы старого образца, с ограниченным количеством патронов. Каждую ночь представители участков получали из управления милиции очередной пароль и отзыв на него во избежание каких-либо недоразумений с начавшими патрулировать по городу воинскими отрядами.

Самоохрана не признавала никаких поблажек, и к этой повинности были привлечены решительно все взрослые мужчины, без исключений. Очереди дежурств устанавливались заблаговременно и сообщались по принадлежности. Стал отбывать эту повинность и я, и при этом с большой охотою. Вспоминаю, всегда я брал с собою на ночное дежурство свой старый охотничий винчестер, тепло одевался и отправлялся бродить морозной ночью по своему участку. Самоохранники ходили обычно парами. Моим компаньоном во время этих дежурств нередко бывал генерал-майор В. О. Марковский, с которым мы вели, расхаживая по улицам своего участка, нескончаемые дружеские беседы. Говорят, он находится теперь на юге Франции, в Марселе. Вспоминает ли он иногда эти наши иркутские ночные прогулки зимою 1917/18 года?

Едва только начала функционировать ночная охрана, как жители города стали чувствовать себя по ночам в полной безопасности: всякие грабежи и налеты прекратились. Подозрительным элементам опасно стало отваживаться на воровство или грабежи в ночное время. Зато преступления начали происходить днем, и домовладельцам пришлось в некоторых случаях нанимать дневных сторожей.

Моим участком по самоохране был Большаковский переулок, от набережной Ангары до Луговой улицы. Нередко во время своих ночных дежурств я встречал группы солдат-фронтовиков, возвращавшихся, с котомками за плечами с фронта. Я останавливал их, расспрашивал, кто они, откуда, и просил предъявлять документы. Однажды я спросил у одной такой группы:

— Откуда вы родом?

— Ленские, — отвечают, — из Киренского уезда.

— Вот как! Я сам — ленский.

Начался у нас «земляческий» разговор.

— Ну, что же, ребята, все вы — большевики? — спрашиваю я наконец их. [314]

— Большевики, — убежденно и единодушно отвечают они.

— А почему?

— Потому что большевики нас по домам распустили; не будь их, так все еще, поди, воевали бы.

С течением времени караулки самоохраны стали превращаться в своего рода ночные клубы: туда всегда было приятно зайти, выкурить папиросу-другую, узнать текущие новости, посудачить о большевиках...

Самоохрана просуществовала, кажется, месяца два или три и затем была большевиками распущена за ненадобностью, так как за это время им уже удалось наладить свою милицию. Кроме того, самоохрана стала, видимо, внушать им подозрения в своей благонадежности и лояльности.

Созыв Сибирской Областной думы и избрание Сибирского правительства

С водворением большевиков в Иркутске вести из Томска почти перестали проникать сюда. Мы, иркутяне, или совершенно ничего не знали о томских событиях, или имели о них лишь весьма смутное представление. От некоторых беглецов из Томска я мог, например, узнать только то, что Сибирская Областная дума пыталась собраться, но была разогнана большевиками и что члены Думы смогли все же устроить тайное заседание, на котором избрали для продолжения борьбы с большевиками Сибирское правительство, состав которого неизвестен. Многие видные деятели сибирского областного движения якобы объявлены большевиками врагами народа и усиленно ими разыскиваются.

Позже мы узнали, как все происходило на самом деле.

Временный Сибирский Областной совет в Томске развернул весьма энергичную работу в разных направлениях, но все его благие порывы как-то бесследно тонули в анархии переходного времени.

В начале января 1918 года стало известно, что большевики разогнали Всероссийское Учредительное собрание. Последнее слово большевиками было сказано. Был брошен вызов всей революционной демократии, стоявшей на платформе защиты Учредительного собрания. Мечтаниям и [315] стремлениям сторонников истинного народоправства довести страну до Учредительного собрания, которое решит судьбы России, был нанесен сокрушительный удар.

Члены Областного совета Дербер и Захаров телеграфировали 7 января в Петроград:

«Узурпация власти Учредительного собрания народными комиссарами приведет к крайнему обострению отношений Сибири с Петроградом. Власти узурпаторов Сибирь не признает».

Областной совет решил созвать Сибирскую Областную думу на 7 января. К этому сроку депутаты Думы съехаться не могли, но в течение последующих дней они понемногу стали собираться в Томск и принимать участие в предварительных работах Думы, официальное открытие которой было отсрочено до 2 февраля. К 20 января в Томске собралось уже более 90 депутатов.

Большевики решили принять превентивные меры и в ночь на 26 января оцепили воинскими частями помещение общежития депутатов Думы и арестовали тех, кого смогли найти там. В ту же ночь были произведены многочисленные обыски на частных квартирах. В числе арестованных оказались члены Областного совета Г. Б. Патушинский и М. Б. Шатилов и виднейший деятель сибирского областного движения по линии с.-р. И. А. Якушев. Все арестованные под усиленным конвоем были отправлены в Красноярск, большевистскую твердыню Сибири.

Сумевшие избежать ареста депутаты решили все же открыть заседание Думы, каковое и состоялось вечером 28 января в помещении Томской уездной продовольственной Управы при наличии примерно 45 делегатов. В этом историческом заседании было официально избрано Временное Сибирское правительство, список членов которого был выработан и согласован ранее, во фракционных заседаниях. Вместе с тем был избран президиум с председателем И. А. Якушевым, который к этому времени, нужно думать, сидел уже в Красноярской тюрьме.

Избранное в таком порядке Временное правительство автономной Сибири включало довольно значительное число лиц.

В его состав вошли: [316]

П. Я. Дербер, министр-председатель и временно министр земледелия и колонизации;

П. В. Вологодский, министр внешних сношений;

И. А. Михайлов, министр финансов;

ВТ. Тибер-Петров, министр туземных дел;

Г. Б. Патушинский, министр юстиции;

И. И. Серебренников, министр снабжения;

Д. Э. Ринчино, министр народного просвещения;

В. М. Крутовский, министр народного здравия;

А. Е. Новоселов, министр самоуправлений;

А. А. Краковецкий, военный министр;

М. А. Колобов, министр торговли и промышленности;

Л. А. Устругов, министр путей сообщения;

Д. Г. Сулим, министр экстерриториальных народностей;

И. С. Юдин, министр труда и социальных реформ;

М. Б. Шатилов, министр без портфеля;

Е. В. Захаров, то же;

Г. Ш. Неометулов, то же;

С. А. Кудрявцев, то же;

Н. Е. Жернаков, государственный контролер;

В. И. Моравский, государственный секретарь.

Итого, двадцать человек, что должно было бы явиться обременительным даже для большого и богатого государства, не только для имеющей создаться и, несомненно, бедной средствами Сибирской республики. Сейчас я думаю, что такое большое количество министров было избрано, вероятно, в поисках наилучшего удовлетворения интересов фракционных, партийных и беспартийных групп Областной думы; выборы были произведены в атмосфере тревожной и нервной спешки и потому не носили в себе следов продуманности. К тому же всегда легко бывает критиковать со стороны или задним числом, и совсем иначе смотришь на дело, когда принимаешь во внимание, в каких условиях все это совершается.

Что сделано, то сделано.

Я убежден, что около половины количества министров, ввиду спешки и особой обстановки момента были избраны заочно, без согласия на это избираемых лиц. По крайней мере, о себе я могу сказать это совершенно определенно. Когда меня выбирали министром, я даже не подозревал об этом и беспечно бродил с винчестером в руках в ночной самоохране города, оберегая спокойный сон иркутян... [317]

На Земском собрании

Итак, большевики разогнали Всероссийское Учредительное собрание. Разогнали и Сибирскую Областную думу. Конечно, они не остановятся и перед разгоном Земского собрания, так думал я, собираясь в качестве губернского земского гласного от Верхоленского уезда идти на торжественное открытие первого заседания Иркутского губернского земства.

Заседание должно было открыться в помещении Общественного собрания. Я пришел туда своевременно и застал уже сравнительно много народу. Замечалась некоторая приподнятость настроения. Зал и сцена были скромно декорированы. В глубине сцены за столом президиума помещался оркестр. В ложах около сцены сидели консульские представители иностранных держав из числа тех, что находились к этому времени в Иркутске.

Заседание открыл помощник бывшего Губернского комиссара Временного правительства П. Д. Яковлев хорошо и тепло сказанной речью, на что этот человек был большой мастер. Затем грянул оркестр — не могу вспомнить теперь, что он мог тогда играть.

Едва только затихли звуки музыки, в зал Собрания вошли большевистские солдаты с винтовками и какой-то большевистский комиссар. Последний взобрался на сцену и объявил заседание распущенным.

Земские гласные и собравшиеся зрители, подчинившись силе, молча, в глубоком унынии, разошлись по домам.

На другой день на улицах города появились расклеенные прокламации с выражением протеста против разгона земства.

Все шло одно к одному, с большевистской точки зрения, логично и последовательно. Скоро нужно было ждать, очевидно, роспуска и Городской думы.

Тяга на Восток

Тяга из Иркутска началась в конце декабря. В январе она уже обозначилась вполне определенно. Бежали на Восток, в Маньчжурию. Туда направились прежде всего некоторые иркутские юнкера и офицеры, недавние участники [318] декабрьского боя из числа настроенных наиболее непримиримо против большевизма. Многих стало притягивать имя атамана Семенова, начавшего на границе Забайкалья и Маньчжурии смелую вооруженную борьбу с большевиками. Большевистские газеты в Иркутске своими громовыми статьями против Семенова создавали ему большую популярность и делали хорошую рекламу. Кроме военных, поспешили выехать в Харбин и некоторые общественные деятели и видные представители торгово-промышленного мира.

Большевики немедленно, на станции Слюдянка Кругобайкальской железной дороги, учредили контрольный пункт для поимки контрреволюционеров, и многие смельчаки поплатились там своей жизнью.

Потянулись в Харбин из Томска и некоторые уцелевшие от арестов члены Временного правительства автономной Сибири, в том числе и Дербер, Краковецкий, Новоселов и другие. Я определенно знаю, что в конце января кое-кто из них проездом останавливался в Иркутске, но ни один не нашел нужным повидать меня как собрата по правительству, чтобы информировать меня о томских событиях, сообщить мне на всякий случай, что и я избран в состав правительства, и, может быть, пригласить меня тоже выехать с ними в Харбин.

Я продолжал оставаться в блаженном неведении того, что я состою членом правительства, намеревающегося вступить в борьбу с захватчиками власти.

Борьба эта начиналась. В большевистской прессе, кроме атамана Семенова, стало часто мелькать имя оренбургского атамана Дутова. Приходили волнующие вести с Дона. Являлась уверенность, что казачество послужит той силою, которая окажет настоящее сопротивление большевикам.

По Сибирской магистрали продвигались в это время с фронта, с оружием в руках, забайкальские казаки. Думалось, что и они скажут свое веское слово в предстоящей борьбе.

Грубое насилие большевиков порождало жгучую злобу и чувство протеста. Нужно было что-то делать. Но что и как? [319]

Без службы

В январе большевики распустили в Иркутске Сибирское заводское совещание, и я остался без работы.

Я принялся тогда за выполнение принятого мною еще летом 1917 года платного поручения от Национальной думы бурятов и монголов Восточной Сибири — составить обстоятельное описание хозяйственного быта и землепользования бурят для предоставления потом этой моей работы как материала во Всероссийское Учредительное собрание.

Хотя это последнее и было теперь разогнано, Бурятская дума из Читы подтвердила мне ее желание, чтобы намеченная работа была выполнена, и переслала мне для этого некоторую сумму денег.

Я окружил себя книгами, разными статистическими справочниками и принялся за работу. Работа эта, кроме того, что обеспечивала мне средства к жизни, давала еще и чувство некоторого душевного покоя. Я рад был тому, что мог жить теперь более или менее независимо и располагать своим временем, как мне хотелось.

Все же меня сильно тревожила неопределенность положения (а что, если завтра большевики доберутся и до Бурятской Думы?) и отсутствие чувства безопасности и личной неприкосновенности. Каждый день можно было ждать обысков, ареста: вдруг сочтут тебя за опасного контрреволюционера? Обыски в нашем доме уже бывали, и притом не раз, но пока все проходило благополучно.

Поездка в Читу

В середине февраля 1918 года я решил выехать в Читу. Я хотел обсудить там с бурятскими лидерами ряд вопросов, связанных с моей работой, и затем проехать в Маньчжурию, чтобы выяснить на месте, насколько серьезно было начавшееся здесь антибольшевистское движение, возглавляемое атаманом Семеновым.

Путешествие по железным дорогам Сибири в то время представлялось крайне неудобным и небезопасным. С чувством беспокойства и тревоги сел я в поезд, переполненный [320] до отказа серыми шинелями, и крепко простился с женою, проводившей меня на вокзал.

Слюдянский контрольный большевистский пункт удалось проехать благополучно, и вскоре затем наш поезд вошел в пределы Забайкалья. Здесь стало дышать несколько легче, так как было известно, что в Забайкалье советской власти пока еще нет и областью правит Областной комитет, построенный на началах коалиции. К моему удивлению, солдаты, ехавшие с фронта, в большинстве амурские и приморские крестьяне, вели себя в поезде довольно тихо; они плотной массой занимали коридоры первого и второго классов, но не врывались в купе. Вероятно, они знали, что впереди им предстоит проехать через контрольный пункт атамана Семенова, и поэтому сдерживались и не выказывали большевистской распущенности.

В двухместном купе спутником моим был какой-то военный, в шинели солдатского образца, без погон. Он назвал себя военным писарем, сообщил мне свою фамилию. Выглядел он очень усталым и измученным; во всех движениях и жестах его проглядывалась сильная нервность. Когда мы выехали в Забайкалье и я сказал ему, что здесь советской власти нет, он заметно успокоился и повеселел. Почувствовав вдруг ко мне большое доверие, он рассказал мне, что он вовсе не писарь, а офицер, капитан какого-то полка, что он пережил много страданий на фронте, где едва не был убит солдатами, и теперь пробирается к атаману Семенову. От его рассказов о фронте веяло беспросветной жутью. Воспоминания о пережитом продолжали, видимо, непрестанно мучить моего спутника. Помню, как однажды ночью, во время глубокого сна, он стал дико выкрикивать что-то, порываясь вскочить с койки, и я был вынужден разбудить его.

— Опять этот кошмар! — тихо сказал он, сжимая голову руками.

Поезд наш наконец подошел к станции Чита, где я должен был высадиться. Я дружески простился с моим спутником, пожелал ему всяческих благ и собирался сойти, как вдруг в этот самый момент в наше купе вошли двое красноармейцев-рабочих, с винтовками за плечами.

— Ваши документы? — обратились они к нам. [321]

Мы предъявили им, что от нас требовалось. Мой спутник в испуганном недоумении смотрел на меня, я тоже ничего не понимал.

— Есть оружие? — спросили далее красноармейцы.

— Нет. Можете, если хотите, обыскать нас, — сказал я.

Красноармейцы как-то робко и застенчиво сунулись к нашим вещам, поверхностно заглянули в них и, удовлетворившись этим осмотром, отправились в дальнейший обход. Я вышел на станцию и спросил первого станционного служащего, встретившегося мне:

— Что тут у вас, в Чите, происходит?

— Да вот вчера водворилась у нас советская власть.

Это сообщение поразило меня как гром с ясного неба. Что подумает обо мне мой спутник, которого я только что уверил, что в Забайкалье советской власти не существует? Доедет ли он теперь благополучно до Маньчжурии?

В Чите я стал наводить справки у своих знакомых, при каких обстоятельствах произошел здесь переворот. Мне рассказали, что советскую власть водворили в Чите возвратившиеся с фронта забайкальские казаки (кажется, первым подошел к Чите Верхнеудинский полк), которые явились сюда совершенно обольшевичившимися и крайне распущенными, и что казаки сейчас, в сущности говоря, являются хозяевами города и страшно безобразничают. Свергнув Областной комитет и провозгласив советскую власть, казаки и их большевиствующие лидеры почти не признают местных советских деятелей-большевиков, многие из которых даже побаиваются, как бы им самим не угодить теперь под казачий арест.

Один из лидеров монголо-бурятского движения и старый мой знакомый, Дорджи Эльбек Ринчино, бывший студент Петроградского университета, в беседе со мной яростно осуждал поведение местных социалистов-революционеров, главных деятелей Забайкальского Областного совета, во время последних событий. По его словам, настоящее гнездо местного большевизма представляли собой читинские железнодорожные мастерские. Рабочие этих мастерских с большой опаской поджидали прибытия в Читу забайкальских казаков-фронтовиков, боясь контрреволюционных выступлений с их стороны; все они вооружились и, когда первый казачий поезд стал приближаться к Чите, потребовали, [322] чтобы поезд был остановлен на ближайшей к Чите станции и чтобы казаки были разоружены. Казаки страшно возмутились этим требованием: они проехали с оружием в руках всю Россию и Сибирь, а теперь, в родном Забайкалье, их хотят разоружить, да еще свои же рабочие! — и готовы были ринуться на рабочих и проучить их как следует. Предстояло, одним словом, кровопролитное столкновение. Тогда выступили на сцену местные эсеры; они много раз посылали делегации к казакам, уговаривая их вступить в город мирно и обещая уладить возникшее недоразумение. Наконец им удалось достичь своей цели, и кровопролитие было предотвращено.

— Нужно было, наоборот, устроить это кровопускание, — говорил мне Ринчино: — Казаки разнесли бы моментально рабочих, разоружили бы их и тем самым свели бы к нулю местное гнездо большевизма. При этих условиях Областной комитет смог бы продолжать свою работу, опершись на тех же казаков...

Не знаю, правильны ли были макиавеллистические рассуждения бурятского лидера, но не могу теперь не указать, что этот же самый лидер недели через две после нашего разговора был уже в лагере большевиков, заняв должность председателя Читинского ревкома.

Замечу здесь кстати, что тот же самый Ринчино был избран, как мною упомянуто выше, членом Сибирского правительства на заседании Сибирской Областной думы в качестве министра народного просвещения. Ринчино (до революции он был Ринчинов, русофобия заставила его отбросить затем одну букву из своей фамилии) ничего не говорил мне о том, что он вошел в состав Сибирского правительства: думаю, что он, как и я, не знал о своем избрании.

В Чите я встретился еще с другим лидером бурятского движения, М. Н. Богдановым, социалистом-революционером умеренного толка. Это был весьма выдающийся человек, больших способностей, производивший прекрасное впечатление на всех, кто имел случай с ним соприкасаться.

Он, насколько помню, был избран членом Всероссийского Учредительного собрания от Забайкальской области и только что возвратился теперь из Петрограда. В беседе со мною Богданов рассказал, что он дорогою встретился с некоторыми томичами, которые сообщили ему о том, что в [323] Томске были проведены выборы Сибирского правительства. Богданов не мог дать мне списка членов этого правительства, но сказал, что в числе их значусь и я.

В форме такого глухого и неясного сообщения я впервые услышал здесь, в Чите, о том сюрпризе, который уготовила мне Сибирская Областная дума. Верно это было или нет, я не мог решить, так как в моем распоряжении не было больше никаких данных для проверки полученного сообщения.

Я закончил свои дела с бурятами и стал раздумывать, ехать ли мне далее, в Маньчжурию, или вернуться в Иркутск. Признаюсь, очень меня огорчили и разочаровали все те новости о казаках, которые мне пришлось узнать. Я склонен был до сих пор считать казаков опорою антибольшевистской борьбы, и вдруг здесь, в Забайкалье, они сами водворяют советскую власть. Это разрушало все мои уже сложившиеся концепции. На кого же можно будет опереться в Забайкалье в борьбе с большевизмом? Крестьяне большевичат, казаки — тоже; буряты — народ вообще пассивный и к активной борьбе не способный.

Нужно ждать, решил я: скоро этот большевистский дурман, навеянный на фронте, рассеется бесследно, как только фронтовики разъедутся по домам и снова сядут на землю. Тогда только и может создаться прочная почва для борьбы с захватчиками власти.

Пробыв в Чите всего около пяти дней, я выехал в Иркутск, куда и прибыл через сутки, без особых приключений по дороге.

Смутные дни

Настали в Иркутске, как и в других городах Сибири, весьма смутные дни. Советская власть старалась закрепить плоды побед и судорожно хваталась за всякие годные для этого, по ее мнению, меры. Антибольшевики втайне накапливали силы, чтобы решительным ударом положить конец засилью новой власти. Сведения с внешнего фронта приходили ужасающие; катастрофический развал армии был налицо. Советское правительство быстро катилось по Брестской дороге, извиваясь под нажимом немцев. Оно то собиралось [324] заключить с немцами мир, то объявить против них священную войну, то провозгласить особое положение, именуемое ими «ни мир ни война», — и закончила наконец все свои потуги «похабным» Брестским миром.

Заключение этого позорного для России мира вызвало среди русских патриотов бурю негодования и значительно увеличило кадры противников большевистской власти.

Начавшаяся национализация промышленных и торговых предприятий, конфискация ценностей в банках и, главное, попрание всех свобод и права частной собственности углубляли море озлобления против захватчиков во всех кругах общества, кроме тех, которым нечего было терять, но которые собирались теперь «приобрести весь мир»...

«Да здравствует мировая коммунистическая революция!» — таков был лозунг, покрывающий собою все другие многочисленные лозунги большевистского дня.

Прежде чем начать коммунистическую революцию в других странах, нужно было быстро завершить ее здесь, в России, и, превратив затем империалистическую войну в восстание пролетариата против правительств воюющих стран, развеять пламя революции по всему свету.

Великая трагедия русского народа, увлеченного демагогами на ложный путь, начиналась...

Саботаж

Большевистское «действо» порождало свое противодействие. Сопротивление большевикам выражалось в разных видах; главными из форм его выражения были пассивные методы борьбы, бойкот и саботаж.

В Иркутске, как и во многих крупных городских центрах России, многие служащие правительственных учреждений начали покидать свои места по мере того, как эти учреждения захватывались большевиками. Оставшиеся же на местах стали работать из-под палки, только ради куска хлеба, не обнаруживая никакого усердия, и даже порою нарочито подрывая успех работы данного учреждения.

Были, впрочем, сравнительно редко и случаи выступления на сцену революционных карьеристов, которые, в глубине своей души и не сочувствуя большевикам, старались [325] заискивать перед ними и вылезли вперед, обнаруживая особое усердие и рвение. Если эти лица были известны и занимали видное место, о них много говорили в городе и они встречали всяческое осуждение.

При общем угнетении совершенно замерла в городе всякая общественная и культурная жизнь. Приостановили свою деятельность и научные учреждения.

Было не до науки.

Воинская организация

Офицеры прежней императорской армии терпели более других групп населения от «успехов» революции. Тяжкие страдания пришлось многим из них пережить на фронте, мало хорошего представляла их жизнь и в тыловых гарнизонах. Их более чем кого-либо другого возмущала так называемая «керенщина» первого периода русской революции.

Политические и социальные эксперименты большевиков окончательно углубляли и усиливали «контрреволюционные» настроения офицерства. И теперь, выброшенные из рядов армии, лишенные службы и заработка, офицеры, особенно молодые, составляли ту среду, в которой рождаются заговоры и восстания и которая выдвигает мстителей за поруганную честь родины и собственное унижение.

В Иркутске едва ли еще не в феврале 1918 года началась организация офицерства в тайный противобольшевистский отряд. Эта организационная работа велась под ближайшим политическим руководством местного эмиссариата Сибирского правительства и проходила более или менее конспиративно. Кто были участники отряда и кто возглавлял его, оставалось обществу неизвестным. Самый же факт существования отряда не составлял секрета: о нем откровенно говорили, причем, как всегда это бывает в таких условиях, передавались из уст в уста иногда совершенно фантастические сведения.

Общество, жившее в нервной и напряженной атмосфере, стало ждать выступления отряда со дня на день, приурочивая его то к предположенному нажиму на большевиков со стороны атамана Семенова в Забайкалье, то к какому-либо другому случаю. [326]

Живо вспоминаю я пасхальную ночь 1918 года. Помню, что почти в тот же самый момент, как торжественно зазвучали пасхальные колокола, послышалась в городе ожесточенная ружейная перестрелка, которая то затихала, то вновь возгоралась с прежней силой.

«Началось!» — невольно подумал я. Воображение мое уже рисовало картины восстания и близкого освобождения от ига захватчиков... Я вышел на улицу и вскоре узнал от прохожих, что в городе все спокойно, а стрельбою тешатся молодые солдаты большевистского гарнизона города.

Советские силы

Советские воинские силы к описываемому времени составляли в Иркутске солдаты молодых возрастов, красноармейские части и различные отдельные отряды. Из последних можно выделить отряд, сформированный из военнопленных мадьяр. Этот отряд, заметно отличавшийся от других советских воинских частей своей дисциплиной и военной выправкой, имел, видимо, специальное назначение по борьбе с контрреволюцией. Наличие его весьма раздражало местное население, которое никак не могло примириться с тем фактом, что бывшие военнопленные становятся теперь чуть ли не хозяевами города.

К числу советских сил в Иркутске мог быть отнесен в это время и конный отряд анархистов, командиром коего был, если не ошибаюсь, некий Каландеришвили, ставший потом небезызвестным в летописях Гражданской войны в Сибири. Составленный из проходимцев разного рода и некоторого числа военнопленных, отряд спешно формировался в Иркутске, реквизируя лошадей у состоятельных горожан. Поистине жуткое впечатление производили на жителей эти большевистские кавалеристы, когда они шли парадным маршем по улицам города, победоносно поглядывая кругом.

Наблюдения показывали, что в деле накопления воинской силы большевики проявляют большую энергию и что Иркутск постепенно становится опорным тыловым пунктом по борьбе с атаманом Семеновым.

В начале апреля, когда атаман произвел удачное наступление из Маньчжурии и занял станцию Борзя Забайкальской [327] железной дороги, иркутские большевики забили тревогу и газеты их стали заполняться громовыми статьями против «подымающей голову гидры контрреволюции». В то время большевики вообще сильно нервничали, чувствуя неустойчивость своего положения, и склонны были легко поддаваться панике.

Помню, как однажды они вдруг сильно перетревожились и начали тщательно осматривать все поезда, идущие с запада, и проверять пассажиров. Оказывается, пронесся откуда-то слух, что Государь Император и Наследник бежали из своего тобольского плена и следуют на Дальний Восток.

Сколько треволнений пережили большевики, пока не выяснилась вся несостоятельность этого слуха...

Эмиссариат

Иркутский эмиссариат Временного правительства автономной Сибири состоял из деятелей, принадлежащих к партии с.-р., и некоторого количества «эсерствующих». Во главе его находился молодой человек (фамилии его я пока не решаюсь назвать), весьма энергичный и подвижный, хорошо работавший в привычной ему сфере конспирации. Ближайшими соратниками его были люди также достаточно энергичные и решительные.

Формирование сил для предстоящей борьбы с большевиками составляло первую и главную задачу эмиссариата.

Изредка последний, за своей подписью, выпускал направленные против большевиков прокламации и заявления, каковые расклеивались по уличным заборам. Иногда появлялись прокламации, выпускавшиеся П. Д. Яковлевым от имени разогнанного большевиками Иркутского Губернского земства. Большевики решили арестовать Яковлева, но это им долго не удавалось, хотя Яковлев ходил иногда днем, совершенно открыто, по главным улицам города. Местная ЧК большевиков тогда только что зарождалась и действовала еще довольно вяло.

Наконец Яковлев попал все же в устроенную ему засаду и был арестован. Последовали и некоторые другие аресты. [328]

На распутье

После возвращения моего из поездки в Читу я стал наводить, где возможно, справки о том, имею ли я действительно какое-нибудь отношение к новому Сибирскому правительству, но не мог ничего узнать в точности. Несколько позднее, когда в Харбине уже обосновалось и начало действовать правительство Дербера, в Иркутск, в адрес одной местной кооперативной организации, пришло оттуда с оказией «коммерческое» письмо, в котором указывалось, что Золотов (т.е. я, как объяснили мне кооператоры) должен немедленно выехать на Дальний Восток.

Я не знаю, зачем вызывали меня в Харбин, но после получения указанного письма стал предполагать, что, пожалуй, я действительно избран членом Сибирского правительства. Во всяком случае, я теперь почувствовал себя стоящим как бы на распутье. Принимать участие в работе правительства Дербера я не мог, как не мог бы вообще вступить в состав Сибирского правительства, избранного Думой в заседании 26 января, если бы мне это было официально предложено. Для этого у меня было много причин. Главная из них — это та, что я был убежденным противником формулы: «От народных социалистов до большевиков включительно» — и сторонником принципа широкой коалиции, с непременным участием в правительстве так называемых цензовых элементов. Отказаться же от того, что мне и не было еще официально предложено, было, само собой разумеется, невозможно для меня; к тому же я не имел все-таки полной уверенности в том, что слухи о моем избрании правильны. Прибегать к услугам большевистской прессы для каких-нибудь декларационных заявлений от своего имени я, конечно, тоже не мог.

Оставалось предоставить всему идти своим чередом — так, как оно шло до сих пор.

Когда же начали появляться противобольшевистские воззвания эмиссариата Сибирского правительства и когда это правительство в лице его Дерберовской группы в Харбине вступило в переговоры с атаманом Семеновым, все это стало, конечно, известно большевикам, которые забили по сему поводу газетную и иную тревогу. В этот момент я начал [329] чувствовать свое пребывание в Иркутске не совсем безопасным. Одно время я хотел даже скрыться куда-нибудь, выехать, на всякий случай, из города, но потом передумал, махнул на все рукой и стался жить там, где жил, показываясь совершенно открыто всюду, где имелась для меня какая-либо надобность.

Мои хлопоты

До Иркутска дошли постепенно слухи о том, что некоторые члены Сибирского правительства арестованы и сидят в Красноярской тюрьме. В числе арестованных находился мой добрый знакомый, блестящий иркутский адвокат Г. Б. Патушинский, избранный министром юстиции Сибирского правительства.

Я решил предпринять кое-какие шаги по освобождению Патушинского, прежде чем развернулись бы какие-либо крупные события. Стал наводить справки и узнал, что во главе Красноярского большевистского революционного трибунала состоит некий В. Лакуциевский, сибиряк родом, иркутянин, прежде эсдек по своим политическим убеждениям. Я знал лично Лакуциевского с давних пор, равно как и всю его семью. Вспомнил, что, когда Лакуциевского еще до революции судили по политическому делу, его защитником был как раз Г. Б. Патушинский, добившийся для своего подзащитного сравнительно мягкого приговора.

Волею революции роли обоих теперь радикально переменились.

Я написал Лакуциевскому частное письмо, в котором просил его посодействовать освобождению Патушинского и пытался «усовестить» его, указывая, что нехорошо, дескать, и стыдно держать в тюрьме своего прежнего защитника, спасшего его когда-то от сурового, быть может, наказания. Не знаю, возымело ли какое-нибудь влияние мое письмо, т.к. ответа на него я не получил, но Патушинский был все же из тюрьмы освобожден, правда, всего только за несколько дней до Красноярского переворота.

Через некоторое время роли этих двух лиц снова переменились: Лакуциевский сидел в тюрьме, а Патушинский [330] был министром юстиции, и судьба одного опять зависела от другого. Так играет революция людьми, перемещая их из одного положения в другое подобно шахматным фигурам.

Продовольственная разруха

К лету 1918 года положение с продовольствием в городе сильно ухудшилось. Стал ощущаться определенный недостаток в различных продуктах. Впервые в истории Иркутска были введены продовольственные карточки на многие припасы, в том числе на печеный хлеб. Появились у городских хлебопекарен «хвосты» горожан, не очень радовавшихся всем этим нововведениям и начавших уже весьма иронически относиться к громко рекламируемым большевиками «завоеваниям революции».

Помню, как в один из летних дней я взял с собою нашу продовольственную карточку, пошел к хлебопекарне и стал в «хвост» очереди. В нашем доме было кого послать на дежурство, но я решил проделать все сам, чтобы испытать лично это удовольствие. Кажется, я стоял около часа времени и затем получил фунт или два хлеба.

Было странно и непонятно, как могло случиться, чтобы хлебная Сибирь осталась вдруг без хлеба. Действительно, пути революции были неисповедимы.

Крестьянство

Настроение крестьян в эту пору не могло, конечно, не интересовать тех, кто стремился найти точки опоры среди различных групп населения для противобольшевистских выступлений. Но нужно сказать, что из деревни поступали малоутешительные сведения. Лишенная во время войны наиболее деятельной части своего мужского населения, деревня, пошумев, сколько полагалось, в первый период революции, теперь вела себя выжидательно-пассивно. Большевистская власть там еще почти не давала о себе знать. Податное обложение ослабло. Война кончилась. Теоретически, я думаю, симпатии крестьянского населения были на стороне большевиков, на стороне «рабоче-крестьянской» власти, которая сумела прекратить войну. Единственное, на что деревня [331] могла жаловаться, — это сильное развитие хулиганства, выросшего в атмосфере полной безнаказанности. Но возвращавшиеся с фронта солдаты, чувствуя себя хозяевами положения, скоро прекратили бесчинства хулиганов. Во многих местах губернии произошли жестокие самосуды, кои дали хорошие уроки деревенским хулиганам.

Солдаты-фронтовики были сплошь приверженцами советской власти и в этом отношении стали постепенно оказывать свое влияние на деревенское население вообще.

Лишь в очень немногих районах, которые начали испытывать прелести хлебных реквизиций, возникали довольно быстро антибольшевистские настроения. Так было, например, в районе села Черемхова, большого каменноугольного центра Иркутской губернии. Здесь рабочие, державшие себя анархически-разнузданно, захватили копи в свои руки, скоро израсходовали прежние припасы, имевшиеся на копях, и стали нуждаться в продовольствии. Отдельные вооруженные дружины рабочих совершали налеты на соседние сельские районы и производили там реквизиции хлеба. На этой почве в одной из соседних с Черемховым волостей чуть не произошло большое крестьянское восстание.

Но это был лишь эпизод, мало нарушавший общую картину тогдашних деревенских настроений и ожиданий. Деревня в общем ждала, что настоящая жизнь начнется только теперь, когда у кормила власти стали большевики. Но не могла она, конечно, не испытывать и других влияний, которые шли из города и которые говорили, что ничего доброго нельзя ждать от большевиков.

Итак, деревня присматривалась и выжидала. Говорить, что сибирское крестьянство ко времени выступления в Сибири чехословаков и Сибирского правительства было настроено определенно антисоветски, шло бы вразрез с действительностью и было бы совершенно неверно.

Нападение на чехословаков

В течение мая чехословаки усиленно продвигались по Сибирской магистрали на восток. В связи с этим продвижением начали возникать разного рода слухи. Ко второй половине мая в городе стали поговаривать о том, что у чехословаков, [332] по части их взаимоотношений с советской властью, не все обстоит благополучно и что они неспроста двигаются по Сибири, а имеют, вероятно, определенные задания от наших бывших союзников по мировой войне. Обыватели хотели, чтобы эти задания имели своей целью свержение советской власти в Сибири, и эти свои политические вожделения и желания принимали за действительность. «Братушки», появляясь иногда группами на улицах Иркутска во время остановок поездов, невольно обращали на себя внимание. Они представлялись некоторой таинственной силой, которая обязательно заявит о себе в будущем.

Наконец поползли неизвестно откуда взявшиеся слухи о том, что чехословаки уже произвели ряд вооруженных выступлений где-то на западе Сибири, но определенно об этом еще не было ничего известно.

Иркутские большевики начали проявлять большую нервозность.

Совсем неожиданно, 26 мая, к вечеру, в районе Иркутского вокзала загрохотала ружейная перестрелка, подкрепляемая трескотней пулеметов.

По взбудораженному городу пролетело известие:

— Большевики разоружают чехов!

Оказалось, большевики действительно совершили нападение на стоявший на вокзале чехословацкий эшелон и попытались силою разоружить его. Чехи оказали вооруженное сопротивление, оружия не сдали и проследовали далее на восток.

Перестрелка продолжалась недолго, но этот инцидент, переполошив горожан, показал им, что у чехов в самом деле сложились не особенно дружественные отношения с большевиками.

Выступление 12 июня

Благодаря напряженной атмосфере, подогреваемой известиями о выступлении чехословаков в Западной Сибири, создавалось в городе такое положение, когда ружья начинают стрелять сами собой. Вероятно, этим обстоятельством и нужно было объяснить преждевременное вооруженное выступление Иркутской военной организации. [333]

Это выступление состоялось в ночь на 12 июня.

Часа в три-четыре ночи, когда было уже совсем светло, город был разбужен сильной ружейной и пулеметной перестрелкой. Перестрелка эта сосредоточивалась в районах Знаменского и Рабочего предместий города и носила прерывистый характер, то затихая, то вновь яростно усиливаясь. Не могу теперь определенно вспомнить, как долго продолжалась эта перестрелка. Мне кажется, она длилась несколько часов, после чего постепенно стала стихать (порою раздавались уже только одиночные выстрелы) и наконец совсем прекратилась.

Наутро выяснилось, что восстание началось на указанных выше окраинах города, которые и были быстро захвачены повстанцами. Восставшие напали на тюрьму и освободили оттуда всех политических заключенных, в том числе и П. Д. Яковлева.

На занятые повстанцами предместья, отделенные от города широкой долиной реки Ушаковки, большевики повели наступление из центра города, двинув против неприятеля бронированные автомобили. Повстанцы, оказав длительное сопротивление и не имея за собой поддержки в других районах города, не выдержали наконец натиска превосходивших их сил противника и покинули поле сражения, частью рассыпавшись тут же по предместьям города, частью уйдя за город, в лес.

Предполагалось, что в эту же ночь один отряд восставших должен будет выступить в Глазковском предместье и захватить вокзал. Заговорщики будто бы собрались на Глазковском кладбище и затем, не дождавшись прибытия руководителей, застрявших где-то, разбрелись по домам.

Не состоялись почему-то выступления и в других частях города.

Это июньское восстание не обошлось без жертв: были убитые и раненые с той и другой стороны. Потом началась расправа. Пережив как никак большую тревогу во время восстания, большевики рассвирепели и решили не давать пощады врагам. Некоторые повстанцы были захвачены большевиками в плен и расстреляны на месте. Производились усиленные аресты по городу и поиски оружия, а также ловля бежавших за город. Несколько человек повстанцев были выданы большевикам крестьянами подгородных селений и [334] немедленно расстреляны. Расстреляны также двое-трое юношей, почти мальчиков, учеников средних школ, с отвагой молодости ринувшихся в бой с поработителями и захватчиками власти. Среди горожан поползли зловещие слухи об избиениях и пытках, применявшихся при допросах арестованных повстанцев. Город замер в ужасе и тревоге.

С этого времени террор большевиков стал усиливаться с каждым днем.

Казалось, Иркутская военная организация разгромлена совершенно и вряд ли когда-нибудь сможет снова собрать свои силы.

В монгольской экспедиции

В эти печальные июньские дни я получил от А. А. Дудукалова, руководителя Монгольской экспедиции по заготовке мяса для действующих армий, предложение поступить на службу в экспедицию. Я принял это предложение и получил должность заведующего статистическим отделом экспедиции. В сущности говоря, такового отдела там не было, а мне было поручено, пользуясь материалами экспедиции и литературными источниками, составить описание скотоводства и скотопромышленности Сибири, Монголии и прилегающих к ним частей Маньчжурии и Туркестана. Тема была обширная и интересная, и я с удовольствием взялся за работу. Очевидно, А. А Дудукалов, предвидя в ближайшем будущем ликвидацию экспедиции, хотел теперь оставить после ее исчезновения некоторый культурный след. Мне удалось вскоре же купить для экспедиции ценное пособие в виде книг по Дальнему Востоку из библиотеки бывшего Приамурского генерал-губернатора Н. Л. Гондатти, проживавшего тогда в Иркутске.

Монгольская экспедиция все это время при большевиках сумела сохранить свою автономную жизнь, не имея за собою даже присмотра специально поставленного комиссара. Но через неделю или две после моего поступления на службу А. А. Дудукалов сказал мне:

— Кажется, нас хотят присоединить, на правах подотдела, к Комиссариату продовольствия. Мне сейчас говорил об этом Виленский{43}. [335]

Так оно и случилось. А. А. Дудукалов вскоре после этого, оставив службу, уехал в Читу. Я же остался, потому что знал из доходивших до меня сведений, что большевики сами собирают пожитки, намереваясь эвакуироваться в Читу, и уже опрашивают об этом своих служащих.

Таким образом, я в течение недели или двух оказался служащим при большевиках.

Осадное положение

В конце июня иркутяне более или менее точно знали, что советская власть была свергнута чехословаками в большинстве городов Западной и Средней Сибири и что теперь уже идет их наступление на самый Иркутск. Большевики начали спешную эвакуацию некоторых учреждений и захваченных ими ценностей в Читу, что, разумеется, не могло укрыться от глаз и ушей обывателя. Но радостное предчувствие близкого освобождения было отравлено различного рода зловещими и фантастическими слухами, поползшими по городу, о том, что большевики собираются перед своим уходом из Иркутска «хлопнуть дверью» — что они взорвут город или перебьют мирных жителей. Имея уже перед собой примеры жестокости новой власти, не щадящей ничего, кроме собственной шкуры, горожане не могли этим слухам не верить. Все жили в беспрерывном ожидании чего-то ужасного, все изнервничались и часто не спали ночей.

Паническое состояние жителей возросло после введения в городе осадного положения. Последовали строгие приказания о сдаче населением оружия. Ночное движение по городу, с 6 часов вечера до 6 часов утра, было воспрещено. Жители должны были в ночную пору тушить огни или наглухо завешивать окна темными шторами.

В это время жена моя, болея аппендицитом в весьма тяжелой форме, лежала в постели. Заболела она как раз при введении осадного положения, часов в 8 вечера, и до 6 часов утра я не имел возможности позвать врача, так как движение по городу в эти часы запрещалось, а я не имел специального пропуска. Болезнь жены началась очень бурно, всю ночь она мучилась приступами страшных болей, которые я и моя квартирная хозяйка — единственные обитатели [336] дома — ничем облегчить не могли. Еле-еле дождался я утра, в 6 часов побежал к знакомому врачу и, подняв его от сна, привел к себе.

По городу начали усиленно патрулировать большевистские воинские части. Бешено носились в разные стороны автомобили. Каждый час можно был ждать обыска или ареста. Конные анархисты оживленно рыскали по городу в поисках поживы и с целью захвата лошадей.

Однажды под вечер во двор нашего дома влетел небольшой отряд конных мадьяр. Шум и громкие голоса достигли слуха моей жены, и она, узнав в чем дело, обратилась к дежурившей возле нее молоденькой сестре милосердия с вопросом:

— Что мы будем делать, если они войдут с обыском сюда?

— Я встану в дверях и не пущу их, — ответила сестра, — Скажу, что здесь тяжело больная.

— Но ведь они могут не поверить, — сказала жена. — Подумают, что я притворяюсь, прячу под собой бриллианты и попросту стащат меня с постели. И мне тогда непременно придет капут...

Как раз это был самый тяжелый период болезни жены, когда она должна была лежать неподвижно во избежание опасных осложнений.

После долгих минут тревожного ожидания выяснилось, что мадьяры приехали искать лошадей для реквизиции; в дом они не заходили.

Привожу этот эпизод для характеристики того положения, при коем жизнь и безопасность наша держалась на волоске и зависела часто целиком от произвола новоявленных хозяев положения.

Взятие Иркутска

Была ночь на 11 июля. Все данные говорили за то, что в эту ночь Иркутск должен быть взят чехословаками.

Помню, я не ложился спать, сидел в темноте, у открытого окна, в своей комнате и прислушивался к тому, что творится в городе. Не раздадутся ли вот-вот выстрелы. Как нарочно, повсюду царила мертвая тишина. Изредка протарахтит где-то большевистский автомобиль, залают собаки, и снова станет [337] тихо. В двухэтажном доме нас всего четверо — я, моя больная жена, сестра милосердия и хозяйка. Женщины тоже не спят и прислушиваются.

Часа в два ночи раздался оглушительный взрыв, подобного которому я еще никогда в жизни не слыхивал. Взрыв, казалось, потряс весь город. Первая мысль была: большевики что-то взрывают, значит, покидают город. Потом я узнал, что были взорваны пороховые погреба за станцией Иннокентьевской, более 10 верст от города. Прошел еще томительный час или два — и снова два оглушительных взрыва. Это большевики взрывали железный мост через реку Иркут.

Затем вновь водворилась тишина и продолжалась до утра, когда засияло солнце и по городу обозначилось некоторое движение.

Я вышел на улицу и спросил первого прохожего:

— Что делается в городе?

— Большевики удирают, — услышал я долгожданную новость.

— Куда?

— К вокзалу, через Ангару.

— Значит, их в городе уже нет?

— Кажется, еще есть немного...

Спустя некоторое время в городе загремела ружейная перестрелка, послышалась трескотня пулемета.

Я немедленно отправился узнать, в чем дело. Разведка моя показала, что конные анархисты, остававшиеся еще в городе, сейчас разоружают милицию, которая отстреливается.

Было ясно, что городу угрожают грабежи и анархия. Я ждал, что в этот опасный момент должна выступить военная организация, но ее что-то не видно и не слышно. Время идет. Перестрелка продолжается. Народ с взбудораженными лицами толпится на перекрестках улиц. Ждут новостей.

Только часов в десять утра я услышал дружное «ура». Смотрю, бегут по улице человек пять военных с винтовками за плечами, радостно машут фуражками в ответ на приветствие прохожих. Итак, значит, организация выступила, и теперь порядок будет водворен.

Большевики оставили Иркутск, не приняв боя с чехословаками; но в тот момент они, однако, еще держали за собой [338] Глазковское предместье города, чтобы создать прикрытие спешно уходившим на восток, один за другим, эшелонам. Отходящие поезда подвергались ружейному обстрелу из города, из предместья раздавались ответные выстрелы. Пули изредка перелетали по городу, но это нисколько не пугало горожан, в неописуемом волнении и радостном возбуждении ожидавших вступления в город освободителей-чехословаков.

Днем, часа в два, направляясь к Большой улице, где было главное скопление публики, я услышал громкое и радостное «ура» и увидел, как полетели в воздух цветы, шляпы, фуражки. Я бросился туда — по улице ехали тихим, медленным шагом кавалеристы, большей частью молодые люди с загорелыми, обветренными лицами, весело теперь улыбавшимися на шумные приветствия толпы.

Это был незабываемый миг: счастье сияло на всех лицах, многие не сдерживали слез, катившихся по щекам, целовались, поздравляя друг друга с освобождением от тяжелого ига...

Сейчас же стало известно, что первым вступил в город конный отряд атамана Красильникова, подошедший со стороны Якутского тракта. Появление русских белых сил явилось неожиданностью как для меня, так и для всех, кто вместе со мной встречал прибывающие войска. Было чрезвычайно отрадно и радостно узнать, что нашими освободителями являются не одни только чехословаки, но и русские.

К вечеру, уже в темноте, в город вошли чехословацкие войска и отряд добровольцев-сибиряков.

Кто-то уже подумал об угощении для прибывших героев-освободителей: из дома в дом ходили сборщики, собирая припасы. Кто давал хлеб, кто бутылку молока, жареное мясо, сахар, чай.

Перестрелка к ночи затихла. Город был окончательно освобожден, большевики ушли к Байкалу.

В освобожденном городе

Утром 12 июля Иркутск являл картину большого оживления. Это так ярко контрастировало с тем, что было здесь еще недавно, в пору «осадных дней». В этот день я впервые увидел чехословацких солдат, которые маршировали по улицам [339] города в боевом снаряжении стройными, тесными рядами. За время революции я привык видеть расхлябанных русских солдат, шлявшихся разболтанным шагом, в неряшливом виде, и появление теперь чехословаков, тщательно экипированных, умеющих держать красивый строй, весьма импонировало жителям города.

Отрадное впечатление производили сибиряки-добровольцы отряда генерала Пепеляева. Это были молодые, большей частью интеллигентные люди. Среди них было много студентов или воспитанников средних учебных заведений. Я познакомился на улице с двумя добровольцами, уроженцами Алтая, пригласил их к себе обедать, и здесь в оживленной беседе узнал подробно об их наступлении на Иркутск.

Добровольцы не носили погон, но имели бело-зеленые нашивки — знак того, что они являлись солдатами Правительства автономной Сибири. Революционная действительность давала сибирским областникам больше, чем они смели мечтать: они имели теперь свою собственную армию, с бравым командиром генералом Пепеляевым во главе.

Бродя по улицам города и наблюдая его праздничное оживление, я зашел, между прочим, в помещение Городской управы. Здесь было много народу. В думском зале происходила подписка на нужды Сибирской добровольческой армии. Я подошел к столу, где лежал подписной лист, и, вручив дежурившему у стола десять рублей, записал эту сумму в лист. Вслед за мной на листе расписался известный в Иркутске подрядчик-строитель Ж-в, считавшийся в то время миллионером. Я видел, что он подписал столько же, сколько и я, т.е. десять рублей, и не поверил своим глазам. Вот они, сибирские Минины, невольно подумал я: как щедро они жертвуют на борьбу с большевизмом, от которого им только что помогли избавиться эти же самые добровольцы... Я не мог не вспомнить тогда, что не так еще давно подрядчик этот был арестован большевиками по обвинению в спекуляции, сидел в Иркутской тюрьме и был освобожден только после внесения залога, вернее, выкупа, в сумме нескольких сот тысяч рублей...

Вечером состоялось торжественное заседание возобновленной Городской думы, на котором прибывший с армией представитель Сибирского правительства, член Учредительного [340] собрания от Енисейской губернии, Н. В. Фомин выступил с политической декларацией. Я не был на этом заседании, но слышал от других, что декларация произвела на слушателей весьма благоприятное впечатление. В ней прозвучали действительно новые слова и почувствовались новые веяния, свидетельствовавшие о том, что уроки пережитого не прошли даром даже для представителей революционной демократии.

Фактическая власть в городе сосредоточилась теперь в руках генерала Гайды, командующего чехословацкими силами, и генерала Пепеляева. Политическое руководство событиями принадлежало Н. В. Фомину, на подмогу которому в скором времени прибыли П. Я. Михайлов и Е. Е. Колосов. Все это были члены Всероссийского Учредительного собрания и видные деятели партии с.-р. Я имел с ними несколько бесед по текущим вопросам.

Через некоторое время затем прибыл в Иркутск также председатель Сибирской Областной думы И. А. Якушев, успевший уже после своего освобождения из Красноярской тюрьмы побывать в городах Новониколаевске и Омске и санкционировать там, грамотою от 30 июня, переход власти на территории Сибири к пяти министрам Сибирского правительства, оказавшимся к этому времени налицо в Западной Сибири. Эти пять министров были: П. В. Вологодский, В. М. Крутовский, И. А. Михайлов, Г. Б. Патушинский и М. Б. Шатилов.

Кажется, 13 июля, вечером, в помещении Общественного собрания состоялся большой банкет, устроенный городским головой Иркутска в честь освободителей города. На банкете присутствовала многочисленная публика. Были произнесены речи, приветствовавшие чехословаков и добровольцев-сибиряков, и ответные от последних. По окончании речей весь зал с огромным подъемом исполнил гимн «Гей, славяне», причем заметно выделились в пении чехословаки своими красивыми голосами.

Здесь я впервые увидел генералов Гайду и Пепеляева и атамана Красильникова.

Банкет прошел в общем тихо и гладко, несмотря на то что было немало подвыпивших. Несколько шумели за своим столом и то, впрочем, не очень громко, чины отряда Красильникова, не скрывавшие своих правых взглядов и [341] воззрений. Некоторые реплики их в этом смысле не могли не долететь до ушей присутствовавших на банкете социалистов, и один из них, знакомый мне иркутский эсер сказал мне:

— Кажется, нам с этими белогвардейцами будет не по пути...

Мои колебания

Я не делал никаких официальных выступлений за эти дни в Иркутске, все еще не зная, имею ли я какое-либо отношение к вновь слагающейся на территории Сибири власти. Приезд в Иркутск И. А. Якушева мог мне разъяснить многое.

От него я наконец официально узнал, что я состою членом Сибирского правительства и что я должен немедленно же выехать в Омск для участия в правительственной работе.

Я не знал, принять ли мне это предложение или от него отказаться. С одной стороны, меня не переставала еще коробить формула: «От народных социалистов до большевиков включительно», а с другой — формула эта, по-видимому, перестала действовать, ибо слишком по-иному, слишком по-новому и не так, как приучала нас до сих пор революционная демократия, прозвучала для меня декларация Н. В. Фомина. Все что было сказано в этой декларации, было для меня приемлемо. Если таково, в самом деле, направление возникшего теперь в Омске Сибирского правительства меня не пугает.

После некоторого раздумия и колебаний я решил наконец согласиться на предложение И. А. Якушева: раз судьба предоставляет мне случай принять активное участие в антибольшевистской борьбе, этот случай упускать не следует, к этому обязывает чувство долга. К тому же, может быть, мое пребывание в Омске усилит умеренное направление политики правительства. Человек я свободный, ни от каких партий не завишу и буду работать в правительстве так, как подскажет мне моя совесть.

Я никогда не стремился к власти и в данном случае, прежде чем выехать в Омск, я запросил по телеграфу Сибирское правительство, необходимо ли мое присутствие в [342] его рядах. Если бы на эту мою телеграмму я получил отрицательный ответ или она была бы замолчана, я отказался бы от поездки.

Но 17 июля, на имя председателя Областной думы И. А. Якушева, пришла телеграмма следующего содержания:

«Председатель Совета министров просит члена правительства Серебренникова прибыть в Омск. Управляющий делами Гинс».

Поездка в Омск

Перед своим отъездом в Омск я принял ряд посетителей по разным делам, касавшимся Сибирского правительства. В числе этих лиц был проф. М. Рубинштейн, снабдивший меня материалами разного рода по вопросу об открытии Иркутского университета. Я обещал посодействовать скорейшему продвижению этого вопроса в омских сферах.

Не помню точно, когда я выехал из Иркутска. Думаю, что это было 20 или 21 июля. Во всяком случае, в конце июля я уже был в Омске, ставшем волею революции знаменитым центром антибольшевистской борьбы в Сибири. [343]

Глава III.
При Сибирском правительстве

Если бы в этот трагический момент нашей истории не нашлось среди русского народа людей, готовых восстать против безумия и преступлений большевистской власти и принести свою кровь и жизнь за разрушаемую родину, это был бы не народ, а навоз для удобрения беспредельных полей старого континента, обреченных на колонизацию пришельцев с Запада и Востока.

К счастью, мы принадлежим к замученному, но великому русскому народу.

А. Деникин

В Омске

В Омск я приехал поздно вечером и поселился в гостинице «Россия», где мне отвели довольно обширный номер из двух комнат, убого обставленных и не блиставших чистотою. Поужинать пришлось в ресторане гостиницы. Здесь, несмотря на позднее время, было много посетителей, преимущественно военных.

Назавтра утром я отправился в помещение Совета министров Сибирского правительства и представился председателю Совета П. В. Вологодскому, с которым я раньше лично знаком не был. Вологодский сказал мне несколько теплых приветственных слов и пригласил меня на вечернее заседание Совета министров. [344]

На этом заседании я познакомился со многими выдающимися деятелями Сибирского правительства. Самое заседание продолжалось, кажется, до часу ночи, прошло в чисто деловой атмосфере и произвело на меня благоприятное впечатление.

В заседании участвовали как «полномочные министры» Сибирского правительства и их товарищи, так и управляющие министерствами, с одинаковым правом голоса. Бросались в глаза простота и отсутствие помпы. Вологодский ровно и спокойно вел обсуждение вопросов. Единственным минусом в его председательствовании показалось мне то, что он иногда позволял прениям затягиваться долее, чем это было нужно.

Как я узнал позднее, мое прибытие в Омск вызвало в местных общественных и военных кругах, оказывавших влияние на правительство, некоторую тревогу. Тревога эта, видимо, вызывалась опасениями, как бы с появлением нового лица не нарушилось сложившееся уже к этому времени некоторое правительственное равновесие. Эти круги были удовлетворены деятельностью так называемого Западно-Сибирского Комиссариата правительства автономной Сибири, просуществовавшего почти весь июнь месяц 1918 года и выполнявшего за это время функции правительства, и с некоторою опаскою отнеслись затем к факту передачи власти Сибирскому правительству в лице его полномочных пяти министров. После, приглядевшись к новому правительству, успокоились, но, опасаясь включения в состав правительства кого-либо из членов Дерберовской группы, оперировавшей на Дальнем Востоке, и боясь всяких изменений status quo вообще, провозгласили:

— Пять министров! И ни одного больше!

Понятно, как косо могли смотреть омичи на шестого министра, только что прибывшего в Омск.

Состав правительства

К моему приезду в Омск конструкция Сибирского правительства и его личный состав были таковы.

Председателем Совета министров и министром иностранных дел состоял П. В. Вологодский; его заместителем и министром внутренних дел — В. М. Крутовский; членами [345] Совета министров были: министр юстиции Г. Б. Патушинский, министр финансов И. А. Михайлов; министр туземных дел М. Б. Шатилов и министр снабжения — автор этих строк.

Таков был «Совет шести министров».

В то время как я приехал в Омск, В. М. Крутовский там отсутствовал и проживал в Красноярске, по каким-то причинам не желая принимать участия в делах Сибирского правительства, но и не слагая с себя должности министра.

Таким образом, с моим приездом Совет министров стал фактически состоять опять-таки из пяти лиц. В таком своем составе Совет министров решал все важнейшие вопросы политического и иного свойства. Для обсуждения же текущих вопросов управления и законодательства Совет приглашал на свои заседания с правом голоса товарищей министров и управляющих министерствами. Таковыми были: приват-доцент Головачев (товарищ министра иностранных дел); адвокат Старынкевич (за отсутствием Крутовского, управляющий министерством внутренних дел); омский судебный деятель Морозов (товарищ министра юстиции); банковские деятели Буяновский и Скороходов (оба — товарищи министра финансов); генерал Гришин-Алмазов (управляющий военным министерством); проф. Сапожников (упр. министерством народного просвещения); инженер Степаненко (упр. министерством путей сообщения); проф. Гудков (упр. министерством торговли и промышленности); Зефиров (упр. министерством продовольствия); Шумиловский (упр. министерством труда). Управляющим делами Совета министров был проф. Г. К. Гинс. Секретариатом Совета заведовал Т. В. Бутов.

Интересно отметить, что в то же самое время родной брат Бутова, как это стало известно из опубликованных мемуаров советских деятелей, был также заведующим секретариатом реввоенсовета, т.е. был ближайшим сподвижником Троцкого, который состоял председателем этого военного советского учреждения и вел войну с Деникиным, с Омском и другими белыми фронтами.

Нередко на заседания этого расширенного Совета министров Сибирского правительства приглашались и помощники управляющих министерствами. Таким образом пленум заседания Совета мог достигать иногда 20 человек и более. [346]

Такое «двойственное» состояние Совета министров сложилось исторически, в силу «судеб революции», и не могло не вызывать на практике известных неудобств и осложнений.

События затем стали складываться так, что Совет министров из пяти лиц, избранных в члены Правительства Сибирской Областной думой, стал играть роль своего рода «Сибирской директории», т.е. органа верховной власти на освобожденной от большевиков территории Сибири. Но он не решался оформить в этом смысле свое положение и вступить в открытый и прямой конфликт с Сибирской Областной думой, собиравшейся в скором времени властно заявить о своем существовании.

Как же обстояли дела в этой «Сибирской директории»?

Мои наблюдения в течение нескольких первых дней показали мне, что здесь обозначились уже два направления политической мысли: одно, умеренное, представляли Вологодский и Михайлов; другое, с оттенком левизны и эсеровщины — Шатилов и Патушинский.

Мне предстояло, таким образом, усилить одно из этих двух направлений политической работы Сибирского правительства.

Новая обстановка

Вскоре же мне пришлось убедиться в том, что Совет министров в его расширенном составе занимается вопросами не столько управления, сколько законодательства, и что он, таким образом, постепенно превращается в законодательное учреждение. Действительность ставила перед правительством, одни за другими, всевозможные вопросы и задачи, которые часто нужно было решать в законодательном порядке и притом спешно. В этом смысле жизнь была беспощадна и не давала правительству, что называется, ни отдыху ни сроку.

Я не буду излагать здесь основы направлений правительственной и законодательной деятельности Сибирского правительства, ибо этот вопрос уже достаточно подробно освещен в появившейся мемуарной литературе, особенно в обстоятельной книге проф. Гинса «Сибирь, союзники и Колчак».

Скажу от себя только, что Совет министров не ощущал всей полноты власти в своих руках, как об этом свидетельствовали [347] даже самые первые мои омские впечатления. Власть принадлежала скорее военным, тем, кто с оружием в руках поднял восстание против большевиков и теперь еще не разных фронтах продолжал борьбу. Это было понятное и объяснимое в обстановке войны положение.

Но, и помимо этого, нужно было постоянно иметь в виду все те новые особенности положения, которые вытекали из факта массового участия русского офицерства в антибольшевистской борьбе. Оскорбленные и униженные в первый период революции, русские офицеры брали теперь свой реванш. Этого обстоятельства нельзя было скинуть со счетов.

Выступали также на авансцену и другие силы, и прежде всего те, кого демагоги окрестили кличкой «буржуй» — представители торговли и промышленности, нашедшие себе лидеров среди адвокатов и других групп так называемой буржуазной интеллигенции.

Необходимо заметить, что торгово-промышленники считали Сибирское правительство социалистическим и в общем едва-едва только терпели его. Они снисходительно критиковали его деятельность, не оказывая ему активной поддержки, но стараясь продвинуть в ряды правительственных служащих как в самом Омске, так и на местах как можно более «своих» людей.

В этом отношении торгово-промышленники встречали соперничество со стороны сибирской кооперации, где укрепились умеренные элементы революционной демократии. Кооперация тоже старалась проводить на нужные места своих ставленников. Эта борьба торгово-промышленников и кооператоров из-за влияния на власть составляла одну из характерных черт закулисной жизни Омского правительства, с большими затруднениями старавшегося теперь избрать в сложившейся новой обстановке правильный курс своей политики.

Соседи и союзники

В начала августа сибирские и чехословацкие войска еще продолжали очищать территорию Сибири от большевиков и вели наступление, с одной стороны, на запад, на Тюмень и Екатеринбург, а с другой — на восток, в Забайкалье. Продвижение в обе стороны развивалось успешно. Крайний Дальний [348] Восток, с Владивостоком во главе, отдельно и самостоятельно, но тоже с помощью чехословаков, очистился от большевиков и создал целый ряд правительственных образований.

Восток в то время смущал Омск неопределенностью положения там. Было неизвестно, как будут вести себя по отношению к Сибирскому правительству атаманы Семенов и Калмыков, как будет обстоять вопрос о правительствах ген. Хорвата и Дербера. Все эти вопросы должны были получить свое разрешение, как только войскам генералов Гайды и Пепеляева удалось бы опрокинуть большевистское заграждение по Кругобайкальской железной дороге и войти затем в пределы Забайкалья, На западе, в направлении Челябинск — Самара и южнее, сибиряки имели уже своих союзников по борьбе с большевиками — это были так называемые Комуч в Самаре (Комитет членов Всероссийского Учредительного собрания), объявивший себя правительством на освобожденной от большевиков территории Среднего Поволжья, и затем войсковое правительство Оренбургского казачьего войска, или, правильнее сказать, атаман Дутов и его армия.

С Комучем отношения Сибирского правительства были не особенно дружелюбными. Сибиряки рассматривали Комуч как гнездо эсеровщины, по прошлому опыту ее засилья в России не обещавшей ничего хорошего для успешной борьбы с большевиками; «комучане» же склонны были смотреть на сибиряков как на начинающих поднимать свои головы «контрреволюционеров» и «реакционеров». С атаманом Дутовым, наоборот, у Сибирского правительства установились наилучшие отношения.

Я хорошо помню приезд Дутова в Омск и сделанный им на заседании Совета министров доклад о положении дел в Оренбургском крае. Доклад этот, изложенный в ровном, спокойном тоне произвел хорошее впечатление на присутствовавших; в нем атаман дал понять нам, что симпатии Оренбурга склоняются в сторону Омска, а не Самары.

Организация министерства

Обеспечение снаряжением молодой сибирской армии, состоявшей пока из нескольких десятков тысяч добровольцев, представляло крайне большие затруднения ввиду отсутствия в Сибири крупной промышленности и неналаженности [349] аппаратов снабжения. Эти затруднения должны были увеличиться еще более, так как правительство собиралось в скором времени объявить мобилизацию и призвать на действительную военную службу всех родившихся в 1898 и 1899 годах. Эта мобилизация при ее успехе могла во много раз увеличить силы армии.

Принимая все это во внимание, Сибирское правительство не возражало против образования самостоятельного министерства снабжения и поручило мне приступить к организации такового.

С работой по снабжению армии применительно к сибирским условиям я был достаточно знаком благодаря моей прежней службе в Сибирском заводском совещании. Я знал, что именно Сибирь может дать армии, и чего, наоборот, нельзя от нее требовать.

Самым важным и первым шагом по сформированию министерства я считал приглашение себе помощника, и после долгих обдумываний выбор мой остановился на Й. А. Молодых, с которым я не был знаком до моего приезда в Омск, но который был мне рекомендован рядом лиц из областнических кругов города.

По условиям работы, в каковую мне пришлось окунуться в Омске, я мог уже предвидеть, что приглашенный мною товарищ министра снабжения может фактически оказаться управляющим министерством. Это обстоятельство находило свое объяснение в том, что мое время было слишком занято в непосредственной работе Сибирского правительства. Утром и днем обыкновенно бывали заседания Совета министров в его «узком» составе; вечером, до глубокой ночи, и обязательно каждый день, заседал Совет министров в его расширенном виде. Кроме сего, я был назначен заместителем председателя Совета министров, и мне приходилось часто заменять П. В. Вологодского во время его отъездов из Омска. Затем, несколько позднее, на меня были возложены обязанности председателя Административного совета. Не раз мне приходилось также уезжать из Омска и самому в служебные командировки.

По всем этим причинам я не мог уделять достаточно времени министерству снабжения, поручив всю организационную и текущую работу приглашенному мною помощнику. Кандидатура И. А. Молодых возражений в Совете [350] министров не встретила, и он был назначен товарищем министра снабжения.

Для работы на местах нами была принята система назначения уполномоченных министерства снабжения, с организацией при них совещаний из представителей других ведомств и местных общественных учреждений.

Пользуясь случаем, я сообщу здесь некоторый биографический материал о моем помощнике.

Уроженец Иркутской губернии, следовательно, мой земляк, И. А. Молодых начал свою служебную карьеру с должности волостного писаря. Затем он стал крестьянским начальником и в 90-х годах прошлого столетия принимал участие в работах Восточно-Сибирского отдела Императорского русского географического общества, организовав, по поручению последнего, Иркутский отдел на Всероссийской выставке в Нижнем Новгороде. Затем он, если я не ошибаюсь, служил по переселенческому ведомству, заведуя сетью сельскохозяйственных складов этого ведомства по Сибири. В 1906 году И. А. Молодых уже состоял старшим чиновником особых поручений при главноуправляющем земледелием и землеустройством. Эту должность он потерял благодаря своим сношениям с сибирской группой депутатов Второй Государственной думы и имел затем частную службу. В 1917 году он совместно с другими сибиряками, жившими в столице, организовал петроградскую группу сибирских областников, в делах которой принимал живейшее участие.

Человек настойчивый и с несомненными способностями организатора, И. А. Молодых энергично принялся за формирование министерства снабжения.

Поездка в Екатеринбург

В ночь на 25 июля был занят передовыми отрядами сибирских и чехословацких войск город Екатеринбург, столица красного Урала, где за восемь суток до этого была закрыта одна из трагических страниц русской истории: был убит бывший Император России и его семья. Покойный Государь был близок Сибири, ибо он первый из русских императоров, в бытность свою Наследником престола, посетил [351] эту далекую окраину в 1891 году и был здесь восторженно встречен населением.

Помню, в 1916 году в Иркутске состоялось торжественное заседание Городской думы, посвященное чествованию 25-летней годовщины посещения города Наследником Цесаревичем Николаем. На этом заседании были почетные гости, в их числе иркутский генерал-губернатор Пильц. Последний сделал гласным Думы такое сообщение:

— На недавнем приеме моем у Государя Императора он изволил сказать мне: вот кончится война, я захвачу с собой семью и приеду в гости к вам, в Иркутск...

Громким «ура» приветствовали гласные это сообщение генерал-губернатора.

Кто мог думать тогда, что лишь через какой-нибудь год Государь с семьею действительно последует в Сибирь, но уже в качестве ссыльного, под конвоем солдат...

Приблизительно через неделю после занятия Екатеринбурга Совет министров Сибирского правительства совещался о том, как и на каких основаниях должен быть управляем Урал, очищаемый теперь сибирскими и чехословацкими войсками от большевиков. Перед Правительством стоял вопрос о распространении его власти за пределы Сибири. Никто в принципе не возражал против такого расширения управляемой из Омска территории, ибо самая логика развивающихся событий говорила за это и невольно ставила теперь перед сибиряками задачи не только сибирского, но и всероссийского значения, тем более, что ранее же был установлен соответственный прецедент: указом 18 июля Сибирское правительство включило в управляемую им территорию Челябинский и Троицкий уезды Оренбургской губернии и Златоустовский уезд Уфимской губернии. Для выяснения на местах многих вопросов, связанных с этим, Совет министров и постановил командировать в Екатеринбург пишущего эти строки, а также командующего Сибирской армией и управляющего военным министерством генерала Гришина-Алмазова.

Для нашей поездки был сформирован особый поезд. Гришин-Алмазов имел при себе охрану и большую военную свиту. Я же сел в поезд совершенно один — без адъютантов и секретарей. [352]

В Екатеринбург мы приехали рано утром. Гришин-Алмазов принял на вокзале почетный караул казаков с оркестром и выслушал приветствия и рапорты военных властей города. Кроме военных, встретила нас небольшая делегация из местных общественных деятелей с Л. А. Кролем во главе. Делегация эта была приглашена в вагон, где и состоялось первое краткое наше совещание. На этом совещании члены делегации осведомили нас о желаниях уральцев, сводившихся, главным образом, к тому, чтобы Урал был выделен в особую автономную область, с областным правительством во главе, ведению коего подлежали бы все дела местного значения. Делегация информировала нас, что вечером состоится специальное совещание по всем изложенным вопросам, с участием представителей общественных и партийных организаций и пригласила нас на это совещание. Из разговоров с членами делегации я узнал, что в Екатеринбург прибыли также два представителя Комуча из Самары с намерением подчинить Урал верховной власти Самарского правительства.

По окончании «вагонного» совещания мы с Гришиным-Алмазовым на его автомобиле выехали в город.

Не могу забыть печального и жуткого чувства, овладевшего мной, когда при въезде на Воскресенскую площадь города я увидел дом Ипатьева, где совершилось мрачное злодеяние 17 июля. Перед этим домом все еще стояли высокие деревянные пали, прятавшие его от улицы. Пали эти сильно напомнили мне сибирские деревенские тюрьмы, «остроги».

После посещения ряда военных учреждений мы были к 12 часам дня приглашены на парадный завтрак, устроенный нам, насколько помню, начальником гарнизона. Было много гостей, исключительно военных. Завтрак прошел тепло, в сердечной атмосфере. Говорились речи и спичи. Я узнал здесь, что в Екатеринбурге находится Военная Академия Генерального штаба, эвакуированная сюда из Петрограда, и имел возможность после завтрака познакомиться с некоторыми ее профессорами. Я вел с ними беседы по поводу трагедии 17 июля и высказал свои предположения, что Академия, призванная обслуживать в числе других и военно-исторические задачи, наверное, собирала материалы о пребывании Государя Императора и [353] его семьи в Екатеринбурге и что было бы интересно ознакомиться с этими материалами. К моему удивлению, мне ответили, что таковых материалов никто не собирал и в распоряжении Академии их не имеется. Тут же я узнал, что начальник гарнизона г. Екатеринбурга уже распорядился о производстве военного следствия по делу об убийстве Государя и его семьи.

Вечернее совещание по вопросу об областном устройстве Урала прошло оживленно. На этом совещании Гришин-Алмазов и я заявили о том, что Сибирское правительство не будет возражать против предоставления Уралу областной автономии и даже будет приветствовать таковую при условии, конечно, что верховная власть здесь будет принадлежать ему, Сибирскому правительству, войска которого участвуют в освобождении Урала от большевиков.

Заявлением такого рода мы привлекли симпатии екатеринбуржцев на сторону Сибирского правительства. Представители Комуча (кажется, это были члены Учредительного собрания А. С. Былинкин и Д. Ф. Раков) горячо возражали против наших предложений, указывая, что Сибирское правительство само является областным и не может претендовать на всероссийское значение, каковое принадлежит только Самарскому правительству, т.е. Комитету членов Всероссийского Учредительного собрания. Однако ж самарские политики не имели успеха, и совещание в своей резолюции приняло ориентацию на Сибирское правительство. Омск, таким образом, одержал верх над Самарой.

Мы провели еще один день в Екатеринбурге. Гришин-Алмазов посвятил этот день военным делам и принял парад сибирских и чехословацких войск. Я знакомился с городом и участвовал в нескольких информационных совещаниях с местными деятелями.

В эту свою поездку на Урал я близко познакомился с ген. Гришиным-Алмазовым. Он произвел на меня очень хорошее впечатление. Честный русский патриот, отнюдь не ретроград, с живым и пытливым умом, он умело разбирался в сложной революционной обстановке и казался на своем посту вполне подходящим человеком. [354]

Большевистская «работа»

В Екатеринбурге я услышал немало рассказов о зверствах, кои успели учинить здесь большевики перед своим уходом из города. Особенно запечатлелся в моей памяти рассказ о состоявшемся где-то вблизи города расстреле нескольких десятков заложников, набранных из числа жителей Екатеринбурга. При этом расстреле спасся чудом один из заложников, известный в городе домовладелец X. Рассказывали мне, что, когда раздался залп, все расстрелянные упали, в том числе и X. Последний, однако, почувствовал, что в него не попало ни одной пули, но притворился мертвым. Красноармейцы подходили и добивали выстрелами из револьверов раненых или подававших какие-нибудь признаки жизни. Стреляли и в X., но опять промахнулись. Наконец потащили всех расстрелянных в яму. По дороге красноармейцу, волочившему X., показалось, что тот жив. Недолго думая он вытащил спички, зажег одну и стал ею водить по щекам X. Однако последний и на этот раз выдержал пытку, и на лице его не дрогнул ни один мускул. Все тела побросали в яму; очутился там и X. Засыпать землей не стали: должно быть, торопились куда-то.

Когда наступила ночь, X. выбрался из-под трупов, вылез из ямы и, полусумасшедший от всего пережитого, прибежал в город...

Протест Самары

«Империалистическая» политика Сибирского правительства, осмелившегося покорить под свою власть чужие территории, вызвала формальный протест Самарского Комуча. Последним через ведомство иностранных дел была послана в Омск пространная телеграмма, в которой заявлялось, что Комитет членов Всероссийского Учредительного собрания «не признает власти Временного Сибирского правительства за пределами административных границ Сибири» и считает, что «Временное Сибирское правительство также никем не уполномочено брать на себя право образовывать новые областные деления и способствовать появлению [355] органов новой областной власти вне территории Сибири, как это имело место в Зауралье»...

Сибирское правительство достойным образом ответило на протест Комуча и указало ему, что «если Приуральское правительство, избранное представителями населения, проявило желание больше координировать свои действия с Временным Сибирским правительством, а не с какой-либо другой властью, то объяснение этого, конечно, лежит не в действиях Сибирского правительства, а в объективных фактах»...

Уральские успехи Сибирского правительства, таким образом, посодействовали ухудшению и без того не особенно хороших отношений между Самарою и Омском.

Становилось совершенно ясно и очевидно, что эсеры здесь, на Восточном фронте, желают во что бы то ни стало установить гегемонию своей партии над всем делом борьбы за освобождение России и что самым главным препятствием на пути к установлению этой гегемонии является Временное Сибирское правительство, которое, следовательно, и нужно в его нынешнем составе устранить.

Увольнение В. Л. Попова

Одним из наших спутников по поездке в Екатеринбург был генерал-майор Генерального штаба В. Л. Попов. Личность его в некоторых отношениях примечательна, и я хочу остановиться немного на его биографии.

Сибиряк, уроженец одной из деревень вблизи Иркутска, он, как и И. А. Молодых, сумел пробиться с социальных низов на довольно высокие должности. Сын деревенского псаломщика и, кажется, сам в молодости псаломщик, он смог, однако, подготовиться и поступить в Иркутское юнкерское училище, каковое успешно и окончил. Затем ему удалось завершить свое военное образование в Академии Генерального штаба. Далее следовала служба в штабах и выполнение различных штабных поручений. Выполняя одно из таких поручений, он совершил большую поездку по Монголии и Урянхайскому краю для выяснения вопроса о спорных границах между Монголией и Россией. Результаты наблюдений во время этой поездки были затем опубликованы В. Л. Поповым в обширном печатном труде. [356]

В 1906 и 1907 годах В Л. Попов по приглашению иркутского генерал-губернатора Селиванова заведовал его канцелярией. В 1914–1917 годах он участвовал в мировой войне, командуя сначала полком, а потом и более крупными войсковыми соединениями.

В 1906 году он был известен в Иркутске как один из активных деятелей местного отдела Союза русского народа. В 1918-м — он первым из офицеров Генерального штаба в Иркутске поступает на военную службу к большевикам, причем делает это довольно поздно, чуть ли не тогда, когда в городе уже начали обращаться известия о начавшихся в Сибири выступлениях чехословаков против большевиков. Он не эвакуируется, однако, с большевиками в Забайкалье, а остается в Иркутске. Отсюда он был вызван затем в Омск, где и получил в штабе командующего Сибирской армией должность генерал-квартирмейстера.

Сибирский министр юстиции Г. Б. Патушинский плохо переваривал присутствие генерала Попова в штабе командующего армией. Он видел в нем прежде всего человека, бывшего правой рукой свирепого генерал-губернатора Селиванова, который в 1907 году отправил самого Патушинского в ссылку, затем бывшего «черносотенника» и наконец «генерала, служившего у большевиков». Грехов за Поповым, одним словом, было много. По нашем возвращении из Екатеринбурга Патушинский остро поставил вопрос об увольнении Попова от военной службы, грозя в противном случае своей отставкой.

Я пробовал было в частных беседах уговорить волновавшегося министра юстиции:

— Что вам дался Попов и зачем вы хотите его уволить? — говорил я. — Ведь на сибирской территории офицеры Генерального штаба насчитываются единицами и ими нельзя швыряться. Правда, Екатеринбург дал нам теперь целую партию генштабистов, но и этого будет для нас мало... Попов служил честно царскому правительству, пробовал служить большевикам, надеюсь, что он будет служить и Сибирскому правительству, тем более что он — большой сибирский патриот, сам родом сибиряк и отлично знает Сибирь вдоль и поперек...

Но все мои доводы нисколько не влияли на Патушинского, и он продолжал стоять на своем. [357]

Кончилось все это тем, что В. Л. Попов сам подал в отставку и перешел затем на службу в министерство снабжения, ко мне.

Весь этот инцидент не мог, конечно, не ухудшить отношений между командующим Сибирской армией генералом Гришиным-Алмазовым и министерством юстиции, что впоследствии и сказалось на судьбе самого «командарма».

Г. Б. Патушинский

С Г. Б. Патушинским я был знаком хорошо еще по Иркутску. Блестящий адвокат, он вместе с тем был видным общественным деятелем города. Он имел крупное ораторское дарование, и я не ошибусь, если скажу, что в этом отношении едва ли кого-либо по всей сибирской территории можно было поставить рядом с ним, если бы при этом даровании Г. Б. Патушинский обладал еще широтою государственных взглядов и независимостью своих мнений, — он был бы крупнейшей фигурой на административном олимпе Сибири. К сожалению, ему много мешали его личные недостатки. Он легко обижался и раздражался, был слишком щепетилен, нервен, вспыльчив, весьма мнителен. К тому же не отличался устойчивостью мысли: сегодня он соглашался с вами, назавтра отказывался от своего мнения.

В общем Патушинский колебался некоторое время между сибиряками-областниками беспартийными и областниками-эсерами, пока наконец не попал окончательно под влияние последних. Этим обстоятельством и объяснялось его полное зигзагов поведение в среде Сибирского правительства.

Успехи на фронтах

Первая половина августа была ознаменована значительными успехами на антибольшевистских фронтах. На востоке сибирские и чехословацкие войска одерживали победу за победою на Кругобайкальском фронте и 16 августа уже заняли станцию Мысовую, т.е. фактически вступили в пределы Забайкалья. Быстро шло очищение от большевиков [358] Приленского края. Успешно происходило также продвижение войск за Екатеринбургом. На Волжском фронте большие успехи выпали на долю Самары: войсками народной армии Комуча, добровольцами и чехословаками была занята 7 августа Казань, где большевики, отступая, оставили много ценного имущества, в том числе и часть русского государственного золотого запаса.

Успехи эти радовали и повышали настроение.

Было также известно, что сибиряки и волжане не одиноки в своей борьбе с узурпаторами русской власти, что в этой борьбе за освобождение России накапливаются на юге, западе и севере ее все новые и новые силы. Было приятно сознавать, что значительное участие в этой борьбе принимает Сибирь, до сих пор бывшая где-то за запятках русской истории...

Омск становился виднейшим средоточием антибольшевистских сил. Сюда начали понемногу пробираться крупные политические и общественные деятели из Европейской России и даже из-за границы. Служебные и иные дела заставляли наезжать в Омск и местных деятелей из разных концов Сибири и Приуралья. Вспоминаю, как в один из хороших августовских дней в Омск прибыла на пароходе седовласая пара: это были «дедушка сибирского областничества» Г. Н. Потанин и «бабушка русской революции» Е. К. Брешко-Брешковская. Почтенные старики, держась рука об руку, вместе сошли с парохода, приветствуемые вышедшими встретить их друзьями.

В этот приезд Г. Н. Потанина в Омск я еще раз виделся с ним в квартире Скороходова и имел с ним продолжительную беседу. Это была моя последняя встреча с большим русским ученым и путешественником и великим сибирским патриотом.

Сибирская Областная дума

Вопрос о созыве Сибирской Областной думы вызывал в омских кругах много споров, тревог и опасений всякого рода. Избранная в сумбурно-революционное время, когда еще полагалось возможным устанавливать единый социалистический фронт, начиная от народных социалистов [359] и кончая большевиками, и когда считалось признаком хорошего революционного тона отметать всякое участие «цензовых» элементов в государственной работе, эсеровская по своему составу, Сибирская Областная дума уже мало отвечала теперь действительному положению дел и являлась своего рода историческим пережитком, обломком недавнего прошлого, как и ее старший собрат по несчастью, самарский Комуч. Эти-то два пережитка прошлого пытались использовать теперь эсеры в своих партийных целях, но отнюдь не для успеха государственной работы. Может быть, последние и искренне думали, что только они одни могут вести успешно борьбу с большевиками, опираясь на широкие народные массы. Допустим это. Но не менее искренни были и те их противники, которые полагали, что эсеры могут лишь развалить любое налаженное дело, и притом в кратчайший срок, что они органически не пригодны для борьбы с большевиками, и народные массы за ними не пойдут, ибо таковых за собою эсеры в данный момент не имеют.

Разногласия были слишком велики, чтобы их можно было как-нибудь сгладить или примирить.

Как же все-таки должно было поступить Сибирское правительство?

Может быть, ему следовало признать верховную власть Думы, подчиниться ей и сложить свои полномочия, дабы могло быть сформировано новое правительство, более угодное Думе, а значит, и партии с.-р.? Предположим, что это случилось, и в Томске избрано новое правительство. Это не подняло бы народного энтузиазма в борьбе с большевиками по тем же самым причинам, по каким этого не произошло и в Самаре, где эсеровское правительство отнюдь не могло похвалиться поддержкою его здесь со стороны широких народных масс. В то же время в Омске неминуемо в революционно-явочном порядке было бы также сформировано свое правительство враждебными Думе военными кругами. Томск и Омск оказались бы в двух враждующих лагерях. К чему все это привело бы, нетрудно было предугадать.

Или, может быть, Думу следовало бы созвать только для того, чтобы позволить ей затем «самораспуститься» и объявить новые выборы? [360]

Но какие выборы? На основе знаменитой «четырехвостки»? Если бы и удалось провести таковые выборы, то едва ли можно было бы сомневаться в том, что новая Дума будет уже не столько эсеровской, сколько большевистской, и ее все равно пришлось бы разогнать. Нельзя было забывать то обстоятельство, что большевизм был свергнут в городах Сибири и по линии Сибирской магистрали как раз в такой момент, когда он только что начал распространяться по сибирской деревне, и последняя в данное время уже начала поставлять партизан, выступавших против Сибирского правительства.

Может быть, новую Думу нужно созвать по принципу представительства от различных учреждений и партий? Пусть это будет суррогатом народного представительства, но что делать! Надо принимать наименьшее из зол. Можно пригласить к участию в выборах и «цензовые» элементы. А если они не захотят этого? Может быть, следует только пополнить настоящую Думу? Может быть, не следует вообще заниматься игрою в парламентаризм в военной обстановке? Многие и из крепко устроенных стран не позволяют себе такой роскоши в тяжкое военное время — можно ли было требовать этого от Сибири?

Вот приблизительно те мысли и соображения, которые всегда ассоциировались с вопросом о созыве Сибирской Областной думы у большинства активных деятелей Омска.

Состоявшийся в Омске во второй половине июля торгово-промышленный съезд по вопросу о Сибирской Областной думе, принял следующую резолюцию:

«Съезд решительно возражает против какого бы то ни было касательства какого бы то ни было представительного учреждения к деятельности правительственной власти. Поэтому он отвергает возможность влияния на власть так называемой Сибирской Областной думы и находит ее существование излишним.

В своем составе искусственно построенная, в корне искажающая подлинное выражение общественного мнения, Сибирская Областная дума никакими изменениями ее состава не может быть исцелена в своей непригодности и бесполезности. Между тем своим существованием и своими неизбежными вторжениями в ход управления Дума эта может бесконечно осложнить и без того трудное положение [361] временной власти и помешает ей надлежащим образом выполнить ее долг перед государством. Посему съезд объявляет, что выборы от торговых и промышленных учреждений края в означенную Областную думу производиться не будут».

Несколько позднее к правительству поступила записка «социалистов-революционеров оборонцев, трудовиков, народных социалистов и социал-демократов Единства». В записке этой были представлены многочисленные соображения против созыва Думы.

Таким образом, была налицо агитация против Сибирской Областной думы, но, конечно, не сидела сложа руки и другая сторона, в интересах которой был скорейший созыв Думы.

В самом конце июля в Омск приехала даже специальная делегация Думы со старым эсером и членом Учредительного собрания М. А. Кролем во главе. Делегация эта старалась уверить правительство, что Сибирская Областная дума настроена благоприятно к нему и что правительству не следует ждать от Думы каких-нибудь выступлений против него.

Делегация и правительство договорились, что Дума будет особым указом правительства созвана в Томске 15 августа и что в программе работ первой сессии ее будет значиться: декларация председателя Совета министров и рассмотрение законопроекта о пополнении состава Думы.

Таким образом, несмотря на настойчивые предостерегающие голоса справа, Правительство решило все же Сибирскую Областную думу созвать.

Чехословаки и эсеры

Чем можно было объяснить, что Сибирское правительство склонно было иногда уступать эсерам, как это было, например, с вопросами о созыве Сибирской Областной думы и организации затем всероссийской власти, и становиться на путь компромисса? Разве оно не могло просто отринуть все домогательства эсеров?

Вот вопросы, которые невольно могут явиться у всех, кто будет изучать когда-либо перипетии борьбы Сибирского правительства с партией с.-р. [362]

Что на эти вопросы ответить?

Политика вообще склонна к компромиссам. Это, пожалуй, будет один ответ. Правительство не желало на первых порах своей деятельности круто рвать с партией, умеренные элементы которой оказывали ему существенную поддержку. Это второй ответ.

И, самое главное, Сибирское gравительство не желало ухудшать своих отношений с чехословаками, крупной реальной союзной силою в начатой общей борьбе с большевиками. Для него не являлось секретом, что в своей политической деятельности в России чехословаки стали ориентироваться на социалистов-революционеров. Чехословацкое войско и партия с.-р. на освобожденной от большевиков территории держали тесный контакт. Ухудшать отношения с партией с.-р. значило бы ухудшать отношения и с чехословаками. Это обстоятельство всегда нужно иметь в виду при изучении обстановки Гражданской войны в Сибири 1918–1919 годов. Без уяснения его многое здесь может показаться непонятным или неясным.

М. А. Кроль и доктор Глосс

Убеждая Сибирское правительство переехать из «реакционного» Омска в Томск и здесь опереться на Областную думу, лидер эсеровской делегации М. А. Кроль поучал «реакционеров» из состава Правительства и говорил им, что Правительство должно опираться на демократическую общественность и на широкие массы; это единственный путь укрепления его власти, укрепления государственного и социального порядка, созданного революцией; если кто еще и пользуется доверием масс и может привлечь к себе их симпатии, то это только Сибирская Областная дума; она одна в состоянии концентрировать вокруг себя интересы сибирского населения и парализовать подпольную работу большевиков.

Так излагает эти свои тогдашние доводы сам М. А. Кроль в своих воспоминаниях, в четвертой книге «Вольной Сибири» за 1928 год, приуроченной к десятилетнему юбилею «сибирских событий».

В этой же книге д-р И. Глосс, бывший в 1918 году представителем чехословаков в Томске, помещает свою статью [363] о Сибирской Областной думе, в которой он поет дифирамбы в адрес последней. В этой своей статье он говорит, между прочим, следующее:

«Только такая армия, проникнутая идеей демократии и опирающаяся на доверие большинства населения, народная армия, охраняющая его интересы, могла бы успешно бороться с армией советской. Войну с большевиками могла вести успешно, только и единственно, власть демократическая...»

Как много схожего в заявлениях этих двух деятелей, и как они близко стоят друг к другу, повторяя старые истины, которые они сохранили в младенческой чистоте с 1918 года... За десять лет, протекших со времени сибирских событий, они, следовательно, ничего не забыли и ничему не научились.

Хорошо! Спросим их теперь: можно ли было в 1918 году Сибирскому правительству опираться на «широкие массы», которые или уже обольшевичились (рабочие и ремесленники в городах), или начинали обольшевичиваться (крестьяне в деревнях после возвращения сюда фронтовиков)? Была ли в России демократия вообще, способная постоять за народоправство? Где была эта демократия, когда в январе 1918 года совершался разгон Всероссийского Учредительного собрания в Петрограде? Где была эта демократия в Сибири, когда большевики разгоняли Сибирскую Областную думу? Почему ультрадемократическому правительству Комуча в Самаре не удалось создать крепкую и действительно народную армию, которая смогла бы не только отстоять Казань от напора большевиков, но и двинуться далее, на Москву?..

Поездка правительства в Томск

В течение 13 и 14 августа члены Сибирского правительства выехали в Томск. Из всего состава Правительства в Омске остался только я один. Правительство пробыло в Томске около недели. Не помню, чтобы за это время в Омске произошло что-либо существенное и важное. Пульс политической жизни переместился временно в Томск, откуда с нетерпением ожидались текущие новости. Большое волнение [364] в омских кругах вызвали слухи о возможном переносе резиденции Правительства в Томск.

Насколько припоминаю, мне пришлось за это время распорядиться о приведении в действие указа о мобилизации двух возрастов для военной службы. Указ этот был приготовлен уже давно, но его опубликование по разным причинам задерживалось.

Явившемуся ко мне с докладом о мобилизации чиновнику я задал вопросы:

— Все ли готово по министерству внутренних дел, чтобы успешно провести мобилизацию? Организованы ли и действуют ли на местах губернские и уездные по воинским делам присутствия?

— С этой стороны мы не можем похвалиться успехом, — сказал мне чиновник. — И не все еще готово, но нельзя более медлить...

Я и сам знал, что медлить нельзя, так как чехи предъявили категорические требования о производстве немедленной мобилизации, грозя в противном случае бросить фронт. С их стороны не раз слышались даже недвусмысленные угрозы и по адресу самого Сибирского правительства.

— Вы лично уверены в успехе мобилизации? — спросил я далее и получил неутешительный ответ:

— Признаться, очень мало...

Мобилизация была объявлена и дала, сверх ожидания, хорошие результаты. Сибирское правительство получило в свое распоряжение большое количество солдат, но вместе с тем стали быстро увеличиваться его финансовые и иные затруднения, связанные с содержанием большой армии.

Н. Д. Авксентьев и Н. В. Некрасов

Во время пребывания Сибирского правительства в Томске в Омске появился еще ряд новых лиц с именами и славою, которые дала им Февральская революция. В числе таковых оказались два бывших члена Всероссийского Временного правительства Н. Д. Авксентьев и Н. В. Некрасов.

Н. Д. Авксентьев искал встречи со мною, чтобы выяснить основные направления политики Сибирского правительства. [365] Наше свидание состоялось в кабинете председателя Совета министров. В длительной беседе я изложил Авксентьеву, как смотрит на положение дел Сибирское правительство, которое является областническим, но отнюдь не имеет сепаратистских тенденций. Я подчеркнул, что сибирские областники — прежде всего русские, а потом уж сибирские патриоты, и что, став теперь у власти, они будут бороться против каких-либо партийных притязаний на гегемонию в деле освобождения России и в своей деятельности будут считаться с интересами и желаниями всех групп населения, которые принимают активное участие в начавшейся борьбе против большевиков и оказывают поддержку Правительству.

Мне помнится, Авксентьев не возражал против высказанных мною соображений и даже одобрил основные линии правительственной политики Омска.

Чувствовалось, что сам Авксентьев жаждет принять живейшее участие в борьбе за освобождение России, но еще не знает, как и когда это желание может быть реализовано. По тем сведениям, которые я имел, я знал, что он является душой начавшегося правоэсеровского движения за организацию на освобожденной территории всероссийской власти.

С Н. В. Некрасовым я виделся несколько раз у себя дома. Нужно сказать, что Омск встретил его весьма холодно, и он имел здесь, как говорится, дурную прессу. Против него выдвигался ряд обвинений, связанных с его выступлениями в деле Корнилова и Керенского.

Как-то в один из вечеров Некрасов зашел ко мне и после обычных фраз приветствия сказал:

— А знаете, я ведь пришел проститься с вами.

— Почему?

— Я уезжаю в Россию...

Признаться, меня поразило это заявление. Мне казалось, можно было в этот момент ехать куда угодно, хотя за границу, но только не в Советскую Россию, к большевикам.

Видимо, Некрасов решил, что ему в Омске делать нечего и с теми, с кем он когда-то шел вместе, ему было теперь не по пути. [366]

Итоги первой сессии

Первая сессия Сибирской Областной думы продолжалась около недели. На этой сессии была заслушана декларация председателя Совета министров, принят наказ Думы и рассмотрен ряд вопросов. Состав Думы был экспромтом пополнен членами Учредительного собрания от Сибири, чем была значительно усилена эсеровская фракция Думы. Большое внимание уделила Дума вопросу о создании всероссийской власти, причем большинство членов Думы стояло на той точке зрения, что будущее всероссийское правительство должно быть ответственно перед Всероссийским Учредительным собранием, каковое, предполагалось, будет воссоздано вновь, короче говоря, ответственно перед самарским Комучем в его расширенном и дополненном издании. Для принесения приветствия на предстоящее всероссийское совещание Дума не преминула избрать специальную делегацию.

Если мы добавим далее, что Дума приняла еще закон о пополнении ее состава, то мы почти и исчерпаем весь актив первой сессии.

Вернувшиеся из Томска члены Правительства поделились со мною впечатлениями от своей поездки, которые были не в пользу Сибирской Областной думы, успевшей за короткий срок совершить немало процессуальных нарушений. В Думе все же было больше от совдепа, чем от парламента — так можно было формулировать некоторые из этих впечатлений.

По предложению Правительства заседания Думы были прерваны до 10 сентября.

Челябинское совещание

С течением времени вопрос о создании здесь, на Востоке, всероссийской власти стал принимать все более и более актуальное значение, для чего имелось много причин.

Укажем на некоторые из них.

1. Само Сибирское правительство стало чувствовать, что оно уже выходит из чисто сибирских рамок своей деятельности. В территорию Сибирской республики были уже включены [367] Челябинский и Троицкий уезды Оренбургской губернии, Златоустовский уезд Уфимской губернии, Шадринский, Камышловский и Екатеринбургский уезды Пермской губернии. Предполагалось и дальнейшее расширение территории, вплоть до занятия Москвы.

2. На освобожденной и освобождаемой от большевиков территории действовал уже ряд крупных областных правительств, имевших собственные войско и финансы: это были Сибирское правительство, войсковое правительство Оренбургского казачьего войска и по соседству с ним войсковое правительство Уральского казачьего войска, затем Комитет членов Учредительного собрания в Самаре. Кроме сего, существовали и многие другие мелкие правительственные (самостоятельные и автономные) и национальные образования, такие как Уральское правительство в Екатеринбурге, правительство генерала Хорвата во Владивостоке, там же правительство Дербера, временное Амурское правительство с Алексеевским во главе в Благовещенске, затем киргизская Алаш-орда, башкирское правительство Башкурдистан, правительство еще не освобожденного Туркестана и т.д. Все это нуждалось в объединении, которое могло быть достигнуто путем создания авторитетной всероссийской власти.

3. Существовала крайняя необходимость в объединении военных сил, боровшихся против большевиков, и подчинении их единому командованию. Силы эти достигли уже нескольких сот тысяч бойцов. Верховное командование могла создать только новая всероссийская власть.

4. На создании всероссийской власти и единого верховного командовании сильно настаивали наши союзники в борьбе с большевиками, чехословаки, и с их голосом нельзя было не считаться. В этом же направлении действовала агитация эсеров и прибывших в Сибирь членов «Союза возрождения России».

Челябинское совещание и должно было обсудить вопрос о путях и способах, коими могла бы быть создана всероссийская власть.

Это совещание состоялось 23 августа; оно часто называется вторым совещанием, ибо в Челябинске же состоялось 25 июля первое совещание по тем же вопросам.

На совещание 23 августа съехалось сравнительно много делегатов. От Сибири присутствовали на нем министр финансов [368] Михайлов и командующий Сибирской армией ген. Гришин-Алмазов.

Совещание, открытое старейшим членом его Е. К. Брешко-Брешковской, прошло довольно мирно и носило подготовительный характере по созыву чрезвычайного Государственного совещания, которое должно было создать всероссийскую власть.

В Челябинске как раз решали вопрос о том, кто имеет право на участие в Государственном совещании, какова должна быть конституция этого Совещания и где оно будет созвано.

Последний вопрос вызвал большие дебаты. В конечном результате решено было созвать Государственное совещание в Уфе, в первых числах сентября.

Одиозные личности

К описываемому времени Сибирское правительство, считавшееся слишком левым правыми кругами, в глазах левых вообще, правоверных эсеров в частности, тоже приобрело одиозный характер, ибо казалось чересчур правым для них. Все острие этого одиума было направлено, однако, на двух лиц, которым приписывалось руководящее значение в делах Сибирского правительства. Эти двое лиц были: И. А. Михайлов и ген. Гришин-Алмазов, наиболее молодые и подвижные деятели Омска. Тому и другому было присуще честолюбие, в размерах и степени, не вполне соответствовавших их личным способностям и дарованиям.

Может быть, эсеры и потому враждебно настроились к этим двум лицам, что видели в них недавних членов их партии и знали, что оба они пришли к власти под прикрытием эсеровского флага, который затем отбросили от себя за ненадобностью, такая измена не могла быть легко прощена.

Гришина-Алмазова эсеры стали бояться главным образом как возможного военного диктатора. На чем основывались эти подозрения, не знаю. Может быть, на том, что в Омске, в известных его кругах, постоянно говорили о военной диктатуре и некоторые особенности поведения честолюбивого генерала заставляли предполагать, что он эту диктатуру подготовляет для себя. [369]

— Не будет этого, чтобы случайный претендент захватил власть! — грозно восклицал по этому поводу эсеровский «златоуст» Е. Е. Колосов в заседании Областной думы в Томске.

Эсеры решили свалить Михайлова и Гришина-Алмазова с их правительственных высот при первом удобном случае и еще лучше — до начала работ Уфимского Государственного совещания. Во время пребывания Правительства в Томске эсеры недвусмысленно дали понять ему, что командировка на Совещание Михайлова и Гришина-Алмазова не должна быть допущена.

Сибирь и союзники

Около этого времени, когда происходило Челябинское совещание, Сибирское правительство по настойчивому требованию Гришина-Алмазова совершенно ясно и точно декларировало свое отношение к мировой войне и союзникам.

Правительственная декларация гласила следующее:

«Россия воскресает. Освобождены почти вся Сибирь, Урал и Поволжье. Каждый день приносит новую победу государственности над гнетом насилия и анархии. Близится день, когда Сибирская армия с другими братскими и союзными силами станет в ряды борцов на новом русско-германском фронте.

Временное Сибирское правительство считает Сибирь частью нераздельной России. Вместе со всей Россией она не признает Брестского мира и в предвидении грядущего объединения областных правительств под одною общероссийской властью торжественно заявляет, что все договоры и обязательства перед союзниками так же обязательны для Сибири, как и для прочих частей России и что во имя общероссийских и союзных интересов Сибирская армия готовится к совместной с союзниками мировой борьбе...»

Да, это было действительно время, когда верили в возможность нового Восточного фронта против большевиков и немцев, как в нечто такое, что неминуемо должно было осуществиться, и притом в ближайшем будущем. [370]

Последовавшее, однако, вскоре крушение самой Германской империи в корне изменило ситуацию и разрушило все мечтания и иллюзии сибиряков в этом направлении.

Учреждение Административного совета

По возвращении Правительства из Томска председатель Совета министров П. В. Вологодский вскоре взял кратковременный отпуск и уехал куда-то в деревню отдохнуть от переутомления, поручив мне выполнять его обязанности в Правительстве. Министр финансов Михайлов выехал в Челябинск для участия в работах происходившего там совещания об организации всероссийской власти.

Ввиду того что члены Правительства вообще нередко должны были разъезжать по разным служебным делам, а М. Б. Шатилов, например, имел обыкновение часто отсутствовать из Омска, выезжая по партийным делам в Томск, могло случиться так, что в одно прекрасное время деятельность Совета министров могла быть парализована из-за отсутствия кворума.

Нужно было позаботиться о том, чтобы как-нибудь обеспечить непрерывность правительственной работы. С этой целью и был создан «малый Совет министров», названный Административным советом, который получил свое легальное существование в силу правительственного указа от 24 августа. В состав Административного совета входили все управляющие министерствами и товарищи министров. Он получил право обсуждать все проекты постановлений и распоряжений Совета министров, рассматривать кандидатуры на важнейшие административные посты и решать окончательно все дела, которые передавались ему Советом министров.

Я был назначен председателем этого нового правительственного учреждения. В общем мне не так долго пришлось работать в Административном совете, но эти часы совместной работы всегда оставляли во мне отрадное впечатление. Может быть, это было потому, что сюда не заглядывала высокая политика. Работа шла всегда дружно, согласованно, в [371] деловой атмосфере и отличалась большой продуктивностью. Чувствовалось, что этот деловой аппарат Сибирского правительства представляет солидную рабочую силу и рано или поздно он эту силу свою осознает и предъявит право на большее участие в делах правительственной политики.

В состав Административного совета к моменту его возникновения входили 14 человек: все они, за одним или двумя исключениями, были лица с высшим образованием. Среди них были три профессора (Сапожников, Гинс и Гудков), один приват-доцент (Головачев) и один доцент (Петров).

Заседал совет обычно в вечернее время, часов с девяти до полуночи. Экстренные заседания назначались в любое время. В частных совещаниях совета обычно председательствовал проф. Сапожников, ректор Томского университета, известный исследователь Алтая и Монголии, человек с большим научным именем.

Челябинский банкет

Если эсеры вели враждебную интригу против Гришина-Алмазова, то, конечно, под их влиянием не могли питать хороших чувств к сибирскому командарму и чехословаки. В русской же военной среде постепенно нарастало глухое недовольство действиями чехословаков, которые вели себя в Сибири, как в побежденной стране, ставили себя в исключительное положение при дележе военной добычи, вмешивались во все дела и были склонны предъявлять всякого рода ультиматумы. Порою они тяжко били по национальному самолюбию русских.

При таких условиях было естественно, что отношения между Гришиным-Алмазовым и чехословаками приняли натянутый характер и оставляли желать много лучшего.

Я думаю, что Гришин-Алмазов не благоволил не только к чехословакам, но и к союзникам вообще, которые своей неопределенной политикой, полной зигзагов, могли действительно истрепать нервы кому угодно.

При таких взаимных настроениях состоялся в Челябинске банкет, устроенный Гришиным-Алмазовым после окончания работ совещания. Чехи на этот банкет не явились. Были зато представители некоторых союзных держав. [372]

На этом банкете после нескольких бокалов вина ген. Гришин-Алмазов позволил себе высказаться излишне откровенно о чехословаках и других союзниках. Что именно было им сказано, до сих пор никто из очевидцев подробно не рассказал в печати. По словам Г. К. Гинса, Гришин-Алмазов будто бы бросил по адресу союзников следующее замечание:

«Русские менее нуждаются в союзниках, чем союзники в русских, потому что одна Россия может сейчас выставить свежую армию, которая, в зависимости от того, к кому она присоединится, решит судьбу войны».

Я думаю, что подобная мысль действительно могла быть высказана командармом, только, вероятно, в более резкой форме.

Л. А. Кроль, находившийся в то время также в Челябинске, но не присутствовавший на банкете, в опубликованных им мемуарах тоже ничего не говорит о том, что именно сказал Гришин-Алмазов по адресу союзников на этом злополучном банкете. Но зато он сообщает, что на другой день после банкета Гришин-Алмазов заявил председателю Чехословацкого Национального Совета в Сибири Богдану Павлу:

— Если вам, чехам, у нас не нравится, то вы можете уехать отсюда.

На это Павлу ответил:

— Я знаю, что в политике благодарности ожидать не приходится; когда мавр сделал свое дело, он может уйти. Но я считаю, что мы еще своего дела не сделали. Россия нам нужна в наших интересах. А потому мы пока останемся, несмотря на ваше любезное предложение.

Инцидент на банкете повел к тому, что чехословаки и представители союзных миссий в Сибири почувствовали себя оскорбленными, и вскоре затем в Омское министерство иностранных дел посыпались телеграммы с выражениями протеста против поведения Гришина-Алмазова. Я хорошо помню, что такого рода телеграммы приходили даже из далекого Иркутска, от находившихся там консульских представителей союзных держав.

Возможно, что во всех этих выражениях протеста было чье-то планомерное руководство...

Вся эта кампания приняла наконец такие размеры, что Совет министров Сибирского правительства должен был поставить [373] на обсуждение вопрос об увольнении Гришина-Алмазова от занимаемых им должностей командующего Сибирской армией и управляющего Военным министерством, считая, что лицо, так резко испортившее свои отношения с чехословаками и представителями союзного командования в Сибири, не может оставаться на ответственных постах в составе Правительства.

Увольнение Гришина-Алмазова

Вопрос об увольнении командующего армией в условиях революционного времени представлялся крайне серьезным во многих отношениях. Прежде всего могли иметь место такие соображения. Совет министров может постановить уволить Гришина-Алмазова, но последний, имея в своем распоряжении военные силы, может и не подчиниться этому постановлению и, наоборот, воспользовавшись данным удобным случаем, сам выступит против Правительства, произведет переворот, объявит себя диктатором и сформирует затем по своему усмотрению новое правительство. Как я уже говорил, идея военной диктатуры густо насыщала собою атмосферу Омска, чему немало способствовала усиленная агитация членов «кадетской» партии, находившихся в столице Сибири.

Мог ли Гришин-Алмазов оказаться в роли переворотчика? Объективно говоря, почему нет? Честолюбие может при случае заводить очень далеко. И все-таки Гришин-Алмазов был в конце концов уволен, и переворота не произошло. Я думаю, это можно объяснить тем, что он не имел надлежащей опоры в армии, вернее, в ее штабных и офицерских кругах. Эти круги были в то время, если можно так выразиться, значительно правее своего командарма. Последний во многих отношениях уже не отвечал настроениям и желаниям офицерства.

В сущности говоря, обстоятельства для Гришина-Алмазова сложились так, что на него кинулись во фронтальную атаку слева и справа совершенно разные силы. Слева были эсеры и эсерствующие вообще, мнение коих в Правительстве выражали Шатилов и Патушинский. Справа — высшие чины штаба Сибирской армии, выразителем мнений и [374] желаний которых в Правительстве был товарищ министра иностранных дел Головачев, державший теперь в своем портфеле телеграммы-протесты по поводу челябинского инцидента. Трудно было устоять против этих соединенных усилий справа и слева, направленных на одну общую цель.

В Совете министров вопрос об увольнении Гришина-Алмазова вызвал ожесточенные дебаты, принимавшие порою патетический характер.

За увольнение, и притом немедленное, высказывались Шатилов, стяжавший себе, кстати сказать, в Правительстве репутацию соглядатая от партии эсеров, и Патушинский. Против увольнения были Михайлов и я. Мне казалось, что, во всяком случае, прежде чем решать этот вопрос, необходимо произвести тщательное расследование, опросить самого обвиняемого и выяснить таким образом подробно, насколько невозможно было в действительности оставление Гришина-Алмазова на его постах после всего, что случилось.

Председатель Совета министров Вологодский был в нерешительности, колебался, не зная, как поступить. От одного его голоса зависело решение вопроса. Решение это должно было быть одно: уволить или не уволить; никакого компромисса выдумать было нельзя.

При обсуждении вопроса дебаты иногда уходили далеко в сторону при пассивном поведении председателя, казавшегося крайне утомленным всем происходящим. Дебаты эти касались и общих проблем и вопросов, например, о том, «кто губит дело демократии и идет на поводу у реакции». Особенно жестоко нападал обычно Патушинский на Михайлова, совершенно не стесняясь в выражениях по его адресу. Эти нападки порою принимали у Патушинского истерический характер: после бурной филиппики оратор задыхался, падал в изнеможении на кресло, ломал руки, закрывал ими свое лицо... Михайлов же спокойно выслушивал эти истерики и отвечал короткими репликами, возбуждавшими, кажется, еще большую ярость в его противнике.

Вопрос о Гришине-Алмазове не был разрешен в одном заседании, пришлось назначить его продолжение. Так тянулось два или три дня (это было как раз в начале сентября). В течение этого времени все мы переживали большое нервное напряжение. Министры Патушинский и Михайлов [375] то подавали заявления о своей отставке, то брали их назад. Грозил совсем уйти на покой Вологодский. Казалось, что Сибирское правительство трещит по всем швам и вот-вот развалится. Во всяком случае, дальнейшая совместная работа «пяти министров» представлялась мало возможною. Необычайно сильно волновалась за эти дни и вся омская общественность, внимательно следившая за развитием инцидента.

Наконец по ходу дебатов стало видно, что Вологодский начинает склоняться к тому, чтобы Гришин-Алмазов был уволен. Но нужно было заранее подумать о том, кем он может быть заменен. Тут как-то естественно, сама собою, всплыла наверх кандидатура генерала П. П. Иванова-Ринова. Это была недавно выделившаяся на омском горизонте фигура. В прошлом Ферганский военный губернатор, в большевистское время он был руководителем и организатором тайного антисоветского военного отряда в Омске; теперь он занимал пост командира корпуса и был войсковым атаманом Сибирского казачьего войска. В омских сферах он в данный момент был влиятельным и заметным лицом.

Его кандидатуру на пост командующего армией и военного министра усиленно проводил М. П. Головачев.

Иванов-Ринов был неофициально запрошен о согласии его занять место ген. Гришина-Алмазова в случае увольнения последнего; он ответил весьма дипломатически: его долг исполнить все, что прикажет ему Сибирское правительство.

Этими переговорами уже предрешался, конечно, исход дела.

Одно время, правда, Вологодский опять заколебался и решил отложить подписание указов об увольнении Гришина-Алмазова и назначении Иванова-Ринова. Но в этот самый момент он получил от последнего решительное письмо. В нем Иванов-Ринов писал, что переговоры его с представителями Правительства относительно назначения его на посты командующего армией и управляющего военным министерством не дали до сих пор определенных результатов, что эта неопределенность ставит его в крайне неудобное положение и что если он к такому-то сроку не получит от Сибирского правительства положительного ответа, то немедленно сложит с себя должность командира корпуса и звание атамана Сибирского казачьего войска. [376]

Колебаться дальше было уже невозможно, и Вологодский подписал соответствующие указы.

Получилось довольно странное положение: ожесточенными усилиями левых был свергнут Гришин-Алмазов, для того чтобы быть потом замененным гораздо более правой фигурою.

Против ожиданий все прошло благополучно. Никаких пронунциаменто не последовало. Это только доказало, что для омских военных кругов Иванов-Ринов представлялся далеко более приемлемым, чем уволенный Гришин-Алмазов. Все это вместе с тем свидетельствовало, насколько неосновательны были все опасения социалистов-революционеров, что Гришин-Алмазов лелеет диктаторские замыслы и имеет для осуществления этих замыслов прочную почву под ногами.

В лице Гришина-Алмазова сошел с сибирской сцены выдающийся деятель, которому Сибирское правительство было многим и многим обязано, особенно в первые дни своего существования.

Из Сибири опальный генерал сумел позже перебраться на юг России, к Деникину, и был здесь одно время военным губернатором в Одессе. В одну из своих служебных командировок он был схвачен, как известно, большевиками где-то на Каспийском побережье и посажен в тюрьму, где и покончил с собою.

Восстановление погон

Вступив в командование Сибирской армией, ген. Иванов-Ринов немедленно же издал приказ о восстановлении в армии погон. Он сделал это совершенно самостоятельно, не испросив предварительной санкции Правительства, считаясь, видимо, только с настроениями и желаниями военных кругов. Далее последовали указ за указом, из которых многие имели не только военное, но и политическое значение.

Правительство, ослабленное сильными трениями в его среде, загроможденное сверх меры всякими делами, не сумело вовремя остановить чрезмерную инициативу нового командарма. Последний, видимо, имел намерение двигаться [377] по пути военной диктатуры, считая, вероятно, Совет министров лишь подсобным законодательным органом по управлению страной.

Тревоги Административного совета

В связи с увольнением Гришина-Алмазова несколько тревожных дней пережил и Административный совет, с большим вниманием следивший за всеми перипетиями этого дела. Увольнение видного работника Правительства без достаточного расследования его вины и без соблюдения некоторых формальностей самого увольнения, а главное, без всякой попытки запросить по этому поводу мнения Административного совета — все это не могло не стать предметом страстных обсуждений Совета в его частных совещаниях. Одно время Административный совет даже угрожал Правительству отставкой in corpore, если он не даст на будущее время гарантий того, что члены Административного совета не будут увольняться от своих должностей без его ведома.

Такие гарантии были даны. Совет министров пошел на уступки и далее, и вообще значительно расширил полномочия Административного совета, предоставив последнему даже право на случай отъезда из Омска большинства членов Правительства созывать и распускать Областную думу.

Это политическое усиление Административного совета стало создавать ему одиум в левых кругах. Эсеры открыли в нем вскоре новое «гнездо реакции», покончить с каковым стало для них одной из политических задач момента.

В лице членов Правительства Патушинского и Шатилова Административный совет приобрел, таким образом, злейших врагов.

Очищение Забайкалья

Вторая половина августа принесла Сибирскому правительству радостную весть об освобождении Забайкалья: 20 августа был занят город Селенгинск, 26-го — областной город Чита, 31 августа — станция Оловянная Забайкальской железной дороги. Здесь, у этой станции, состоялась встреча [378] чехословацких и сибирских войск с войсками атамана Семенова и с японцами.

Решительные переговоры сибиряков и чехословаков с атаманом быстро привели к тому, что он выразил свою полную готовность подчиниться Сибирскому правительству.

Правительство назначило его командиром 5-го Сибирского корпуса с местопребыванием этого корпуса в Забайкалье, с штабом в Чите.

К первому сентября таким образом в распоряжении Сибирского правительства оказалась уже почти вся Сибирская железнодорожная магистраль. Путь на восток был открыт. Вместе с тем открылись для Сибирского правительства и новые заботы; самой главной из них было политическое устроение Дальнего Востока. Здесь существовало несколько правительств, действовали отдельные атаманы, из коих наибольшей известностью пользовался Калмыков. Здесь же орудовали и вели свою политику интервенты-японцы.

Было весьма важно ввести Дальний Восток в сферу влияния Сибирского правительства, ибо тогда последнее получало в свое распоряжение выход к океану и через порт Владивосток могло получать из-за границы необходимое для армии снаряжение и обмундирование.

Трое

Вскоре после увольнения Гришина-Алмазова и проведения ряда актов по усилению правомочий Административного совета член Правительства и министр юстиции Патушинский самовольно выбыл из Омска, переехав, кажется, в Томск или Иркутск, и через некоторое время (9 сентября) прислал свое письменное заявление об отставке.

Министр юстиции писал:

«Ввиду моего глубокого расхождения с Административным советом и возрастающего влияния последнего на политическую деятельность Правительства я не нахожу возможным оставаться в Совете министров и на посту министра юстиции, о чем одновременно с сим довожу до сведения Сибирской Областной думы».

Отставка была принята. [379]

Член Правительства Шатилов, кажется, оставался еще некоторое время в Омске, но, насколько припоминаю, активного участия в правительственных делах не принимал, ограничиваясь собиранием нужной для партии с.-р. информации о действиях Правительства.

Таким образом, в «Сибирской директории» осталось в качестве действующих лиц всего только трое его членов: Вологодский, Михайлов и я. Это еще составляло некоторую коллегию. Уйди из этой тройки еще один — и Сибирская директория должна была бы прекратить свое существование. Нужно было искать какой-нибудь выход из создавшегося положения. Но какой? Легче было поставить этот вопрос, чем его разрешить.

На слабые плечи тройки в это время сваливалось весьма тяжкое бремя. Одна за другою всплывали перед ней задачи огромного значения. Сентябрь представлялся наитруднейшим в смысле предстоящей работы. Силы Правительства должны были разбиться по разным направлениям. С одной стороны, надо было кому-нибудь отправиться на Уфимское Государственное совещание и выдержать там горячий бой с эсерами по вопросу о создании всероссийской власти. Надо было кому-нибудь поехать в Томск, где 10 сентября предполагалось открытие работ Сибирской Областной думы, и тоже быть здесь готовым к натиску враждебных Правительству сил. Надо было кому-нибудь отправиться во Владивосток, и притом немедленно, чтобы распутать создавшуюся там правительственную неразбериху. Надо было наконец кому-нибудь остаться и в Омске, чтобы руководить текущей правительственной работой, и в то же время правительству надо было вести войну с большевиками на довольно большом протяжении фронта по Уралу, подавлять вспыхнувшие местами в тылу крестьянские восстания, вести борьбу с партизанщиной, пресекать интриги интервентов, козни и подвохи социалистов, не говоря уж о том, что необходимо было усиленным темпом вести работу по упорядочению взбаламученной революцией жизни, налаживать финансы, кои начали теперь быстро истощаться, и т.д.

Я знаю, что Сибирское правительство принято осуждать и критиковать, как критиковали его и ранее, при его существовании, особенно те, кто сам ничего не делал и уклонялся [380] от исполнения своего гражданского долга. Критики, однако, должны же быть объективными и принять во внимание ту обстановку, в которой приходилось жить и работать Сибирскому правительству. А обстановка эта была весьма и весьма нелегкой...

Делегация во Владивосток

Во Владивосток решил поехать сам председатель Совета министров Вологодский. Ко времени своего отъезда на Дальний Восток Вологодский выглядел крайне болезненно: он был весьма утомлен выпавшей на его долю действительно тяжелой работой. Казалось, что долее его здоровье уже не сможет выдержать и ему придется оставить свой пост. Он находил, что поездка на Дальний Восток, могущая занять около месяца времени, даст ему возможность несколько отдохнуть, хотя бы в вагоне, и освежиться.

Вологодского сопровождала в поездке большая свита, в которую вошли управляющий делами Совета министров проф. Гинс, управляющий министерством продовольствия Зефиров, упр. министерством путей сообщения Степаненко и ряд других лиц.

Делегации предстояло разрешить много вопросов, выдвинутых дальневосточной неразберихой, и что-то предпринять в отношении местных правительственных образований. По имевшимся в Омске сведениям, в одном Владивостоке одновременно существовало несколько правительств. Здесь было правительство Хорвата, с ним соперничало и вело борьбу Дерберовское правительство автономной Сибири. Далее, правительственные функции в значительной степени выполняли здесь же Союз правительственных служащих и наряду с ним Приморская земская управа. Фактическая власть едва ли не принадлежала консульскому корпусу. Хозяйничали затем чехословаки и японцы.

Положение было весьма пестрое и запутанное.

Делегация выехала из Омска на Дальний Восток 8 сентября или около того. [381]

Правительство Хорвата

Генерал Д. Л. Хорват с 1903 года занимал должность управляющего Китайской Восточной железной дорогой и был самым популярным и уважаемым русским деятелем на Дальнем Востоке. В полосе отчуждения названной железной дороги, в частности в г. Харбине и на станции Маньчжурии, к лету 1918 года скопились крупные антибольшевистские силы. Сюда же собралось немалое число политических деятелей разного направления и разной величины, среди которых значительное внимание привлекал к себе адмирал А. В. Колчак.

Еще задолго до выступления чехословаков все эти деятели упорно трудились над разрешением проблемы, не может ли дело освобождения России от власти большевиков быть начато отсюда именно, с русского Дальнего Востока. Кто-то из лиц с большим именем и авторитетом должен был возглавить это антибольшевистское движение с востока. Обстановка сложилась так, что возглавление движения принял на себя генерал Хорват.

9 июля 1918 года он остановился со своим отрядом у станции Гродеково в Приморской области и объявил себя Временным правителем. В дальнейшем ему удалось переехать во Владивосток и здесь сформировать свое правительство. В Совет министров этого Временного правительства вошли С. В. Востротин (председатель), инженер Устругов, ген. Флуг, полковник Глухарев, сибирский областник Курский, Я. Я. Брандт и ряд других лиц.

Первые сведения об образовании правительства ген. Хорвата были получены в Омске в начале августа, в телеграмме, пришедшей кружным путем, через Пекин.

Помню, эта телеграмма произвела большую сенсацию и даже посеяла в омских правительственных сферах некоторое чувство тревоги.

В чем лежала причина этой тревоги? Можно было, конечно, представить себе, что правительство ген. Хорвата не имело еще ни значительной воинской силы, ни средств — с этой стороны оно не внушало каких-либо опасений.

Опасность лежала в одном только имени ген. Хорвата и его большой популярности. Постоянные искания диктатуры торгово-промышленными и кадетскими сферами Омска, [382] имевшими значительное влияние на армию, и популярное имя дальневосточного генерала — вот те условия, которые могли дать Омску неожиданные сюрпризы.

Честолюбец ли этот генерал? Может быть, он совершит свой триумфальный въезд в Омск, как только путь туда будет открыт?

Правительство автономной Сибири

Правительство автономной Сибири с начала своей деятельности обосновалось в Харбине, и в состав его вошли следующие лица: П. Я. Дербер (председатель), В. Т. Тибер-Петров, И. С. Юдин, А. Е. Новоселов, А. А. Краковецкий, МА Колобов, Е. В. Захаров и В. И. Моравский. Все это были, как и омские министры, избранники Сибирской Областной думы.

Отрезанное от Сибири, мало осведомленное о том, что там делалось, это правительство варилось преимущественно в собственном соку, тщетно пытаясь как-нибудь реорганизоваться, привлечь в свои ряды цензовые элементы и найти себе то или иное признание.

В начале июля правительство Дербера переехало во Владивосток. Здесь в его составе произошли некоторые изменения. Так, во главе его вместо Дербера стал И. А. Лавров, человек, не имевший никакого отношения к Сибирской Областной думе. И. А. Лавров, о котором я уже упоминал ранее, в конце первой главы, — действительный статский советник, бывший в дореволюционное время управляющим Иркутской Казенной Палатой, после революции — первым Иркутским губернским комиссаром Всероссийского Временного правительства. При большевиках он бежал из Иркутска в Харбин, где одно время играл видную роль в харбинской антибольшевистской организации — «Дальневосточном Комитете защиты родины и Учредительного собрания».

Кооптацией Лаврова Правительство автономной Сибири показало, что оно не очень дорожит санкцией избрания Сибирской Областной думы, может самовольно изменять свой состав и тем самым получает совершенно самостоятельное положение, вне какой-либо связи с Сибирским правительством Омска. [383]

Такова, однако, была только теория. Что могла показать практика, никому не было известно. Может быть, правительство Лаврова потребует своего полного слияния с правительством Вологодского? Может быть, отдельные члены его пожелают войти в состав Сибирского правительства по требованию Сибирской Областной думы?

Во всяком случае, омской правительственной делегации нужно было спешить на восток и на месте дать понять Правительству автономной Сибири, что никакой альянс его с Сибирским правительством не представляется возможным.

Уфимская делегация

В состав делегации на Уфимское Государственное совещание вошли: пишущий эти строки, затем управляющий министерством народного просвещения проф. В. В. Сапожников, управляющий военным министерством ген. Иванов-Ринов, начальник штаба Сибирской армии ген. Белов, генералы Катанаев и Бобрик, управляющий министерством внутренних дел Старынкевич, управляющий ведомством почт и телеграфа Миронов, войсковой старшина Березовский, представитель Сибирского правительства при Комуче Яшнов. При делегации состояла небольшая канцелярия, заведование коей было поручено проф. Энгельфельду. Главою делегации был я, как член Сибирского правительства. Решающие полномочия были предоставлены мне и проф. Сапожникову.

Насколько припоминаю, генералы Иванов-Ринов и Катанаев и войсковой старшина Березовский были одновременно представителями войскового правительства Сибирского казачьего войска.

Поездка в Уфу

Государственное совещание в Уфе открылось 8 сентября, в 6 часов вечера.

Я, проф. Сапожников, генералы Катанаев и Бобрик прибыли на Совещание с значительным опозданием, 12 сентября в полдень, т.е. через четыре дня после начала [384] работ Совещания, а генерал Иванов-Ринов, лица его свиты и управляющий Министерством внутренних дел Старынкевич — еще много позднее, почти к самому концу Совещания.

На вокзале станции Уфа наш поезд был встречен почетным караулом солдат Самарской народной армии, что нас приятно удивило, ибо мы никак не ожидали, чтобы Комуч мог вообще проявить по отношению к нам какое-либо внимание. Приняли мы также почетный караул оренбургских казаков, высланный на станцию, очевидно, атаманом Дутовым.

По прибытии в Уфу я, проф. Сапожников и остальные члены делегации Сибирского правительства, а также чины ее канцелярии, расположились в большой «Сибирской гостинице» города, специально занятой для Совещания.

В гостинице был шумно, людно и весьма оживленно. На совещание съехалось более двухсот человек, представлявших различные правительственные, партийные, национальные и общественные группировки, сложившиеся на территории, освобожденной от власти большевиков. Прибавим сюда чинов канцелярий и консультантов, находившихся при некоторых делегациях, лиц свиты и охраны, комендатуру гостиницы, разного рода кулуарную публику, представителей прессы, делегацию чехословацких войск (официально не участвовавшую в Совещании, но фактически являвшуюся одной из действующих сил), и тогда можно составить более или менее полное представление о том муравейнике, какой являло собою Уфимское Государственное Совещание.

Как сейчас, помню пару вытянувшихся в струнку, с саблями наголо, часовых, всегда стоявших у входа в номер, занятый командующим народной армии Комуча ген. Галкиным. Злые языки говорили, что эсеры из Комуча так же побаиваются ген. Галкина, как ранее сибирские эсеры боялись Гришина-Алмазова, и на всякий случай организовали вокруг него тесное наблюдение.

Как оказалось, наше прибытие на Совещание ожидалось с крайним нетерпением и даже с некоторой нервностью, что и было весьма понятно, ибо от того или иного [385] поведения представителей Сибирского правительства, являвшегося наиболее крупной активной силой в начатой антибольшевистской борьбе, зависел и самый исход совещания, его конечные результаты.

Сориентировавшись в обстановке, мы узнали, что председателем Совещания был избран Н. Д. Авксентьев, одним из товарищей председателя состоит представитель Комуча Е. Ф. Роговский, бывший революционный полицеймейстер Иркутска, тоже видный член партии с.-р., а вторым товарищем председателя намечено было избрать представителя Сибирского правительства. Секретарями совещания были избраны Б. Н. Моисеенко и П. В. Мурашев.

Я узнал, что на первое торжественное заседание 8 сентября были допущены в качестве почетных гостей представители Сибирской Областной думы: Н. М. Карпов, П. А. Куликовский и Н. Ш. Назаренко. В этом заседании Н. М. Карпов произнес от имени Думы приветственное слово Совещанию, в котором выразил уверенность, что члены Учредительного собрания, уполномоченные областных правительств и представители политической мысли сумеют отбросить все, разделяющее их, индивидуальное, местное и достигнуть искреннего и полного соглашения на основе завоеваний Февральской революции и ответственности имеющей быть созданною российской власти перед Учредительным собранием первого созыва. Далее в своем «приветствии» Н. М. Карпов неожиданно огласил «формулу перехода к очередным делам», принятую в заседании Думы 20 августа. Эта формула представляла пространную декларацию, конечно, весьма мало похожую на то, что собирались провозгласить теперь мы, представители Сибирского правительства.

Так сдержала Дума свое данное нам ранее отдельными членами ее обещание ограничиться при посылке делегации в Уфу одним «приветствием»...

Кстати, маленький анекдот. Мне рассказывали, что, когда Карпов, по национальности сибирский татарин, высокий и весьма полный мужчина, начал произносить свое приветственное слово, кто-то в собрании, глядя на оратора, не мог удержаться, чтобы не воскликнуть:

— Вот так территория! [386]

Оглашение деклараций

Вечером, в первый день нашего прибытия в Уфу, состоялось продолжение третьего пленарного заседания Государственного совещания, открытого еще утром того же дня. На этом вечернем заседании я был избран, вернее, провозглашен товарищем председателя Совещания, и затем представители различных группировок продолжали оглашать свои декларации относительно организации всероссийской власти.

Декларация Сибирского правительства была по моему поручению оглашена проф. Сапожниковым. Ее заключительная часть содержала в себе те положения, кои точно были определены Советом министров Сибирского правительства.

В этой декларации проф. Сапожников заявил:

«Временное Сибирское правительство полагает, что основной задачей всероссийской верховной власти является освобождение, собирание и укрепление единой России, создание новой боеспособной армии и устройство хозяйственного порядка страны. Имея в виду существующие условия, Сибирское правительство мыслит создание единой, нераздельной России через устроение ее отдельных областей. Отвергая неосновательные обвинения в сепаратизме, оно не намерено противопоставлять интересы области и целого, но в то же время видит в областничестве естественный и легкий путь к пробуждению здорового патриотизма и государственности в интересах целой России.

Необходимыми условиями для создания временной всероссийской власти Сибирское правительство считает следующие положения:

1. Всероссийская власть должна быть организована по типу Директории в составе не больше пяти лиц, избранных по принципу соглашения на настоящем Государственном совещании по персональным признакам.

2. Директория организует при себе ответственный перед ней деловой Кабинет министров.

3. Директория ответственна только перед будущим полномочным органом правильного волеизъявления народа.

4. Власть Директории должна быть проникнута единой волей, направленной прежде всего на восстановление Великой [387] России и на возобновление, в единении с союзниками и чехословаками, войны с Германией.

5. Директория объединяет общегосударственные функции власти и оставляет руководство отдельными отраслями государственной и хозяйственной жизни в пределах областей за соответственными органами областных автономных правительств.

Всего за дневное и вечернее заседания было оглашено 12 деклараций от 23 группировок Совещания. Предстояло теперь так или иначе все их согласовать.

В согласительной комиссии

Обсуждение деклараций и их согласование было передано в согласительную комиссию, в каковую вошли представители от каждой из группировок, входивших в состав Совещания. От Сибирского правительства вошел в эту комиссию я и, в качестве моего заместителя проф. Сапожников. Последний, насколько припоминаю, вошел также и в состав Совета старейшин Совещания, на котором лежали задачи по выработке порядка ведения дел Совещания.

Работа в согласительной комиссии (ее официальное название было: комиссия по организации всероссийской власти) была построена на оригинальных началах. Все ее решения должны были выноситься единогласно. Таким образом, согласование могло быть достигнуто или не достигнуто вовсе; третьего выхода быть не могло; подчинение меньшинства большинству отвергалось, посему и к какому-либо голосованию при обсуждении различных вопросов прибегать не полагалось.

Такое направление работ комиссии, конечно, было вполне понятно и объяснимо. Иначе и нельзя было решать вопросы, ибо слишком разнородны и различны по своему удельному весу были те группировки, кои принимали участие в работах Совещания. Сибирское правительство, например, никогда не согласилось бы на то, чтобы голос его представителя был приравнен по удельному весу к голосу представителя социал-демократической группы «Единство», насчитывавшей по всей территории Сибири, Урала и Поволжья, быть может, всего только несколько десятков членов. [388]

С утра 13 сентября началась тяжелая и утомительная работа согласительной комиссии, заседавшей затем два раза каждый день, утром и вечером.

Никогда в жизни, ни ранее ни после, мне не приходилось работать в такой обстановке, когда заранее знаешь, что нужно во что бы то ни стало добиться единогласного решения, а предварительно — примирения и согласования самых разнородных взглядов, умиротворения политических страстей и разногласий, столь свойственных русским людям вообще.

Перед вами 12 деклараций — извольте их примирить и согласовать и притом так, чтобы все это вышло единодушно и единогласно. Правда, некоторые декларации родственны между собой, ибо исходят от близких друг другу по духу и целям организаций. В процессе первоначального обсуждения исчезают некоторые детали, происходит некоторое согласование, и в результате согласительная комиссия разбивается на три большие группировки: левую, правую и центр, если только можно принять эту условную терминологию.

Левую группу составляет, в сущности говоря, одна партия социалистов-революционеров. Здесь собран весь ее цвет, все ее значительные силы. В сфере влияния этой партии выступают в комиссии через своих представителей:

1. Правительство Поволжья — Комитет членов Учредительного собрания (Комуч);

2. Съезд членов Учредительного собрания;

3. Центральный Комитет партии с.-р.;

4. Съезд городов и земств Сибири, Урала и Поволжья;

5. Различные тюрко-татарские и мусульманские организации, в том числе киргизская Алаш-орда, правительство Башкирии, какое-то мифическое правительство Туркестана и т.д.

Около социалистов-революционеров, бесспорных «именинников» Совещания, сбоку, как-то одиноко, ютится представительство партии социал-демократов (РСДРП).

Насколько припоминаю, Комуч, Съезд членов Учредительного собрания и ЦК партии с.-р. огласили на Совещании одну общую декларацию. То же самое сделали все тюрко-татарские организации, декларация коих была оглашена [389] на Совещании известным киргизским деятелем Букейхановым.

За всей этой левой группировкою имеется некоторая территория, где она властвует, небольшая и недостаточно организованная «народная армия», начинающая уже терпеть поражения в Поволжье. Могучая и весьма реальная поддержка ее — это чехословацкая армия, представителей которой на сцене не видно: они остаются за кулисами борьбы, внимательно следя за всем происходящим. Наконец, в руках этой же левой группировки — государственный золотой запас, захваченный в Казани.

В центре согласительной комиссии группируются представители таких организаций, как центральные комитеты партий: народных социалистов, социал-демократов «Единство» и народной свободы (к.-д.), затем Союз возрождения России. Сюда же можно было привключить представителей областного Уральского правительства и временного правительства Эстонии.

За этой группой почти нет территории и финансов, отсутствует военная сила.

На правом фланге согласительной комиссии сосредоточиваются представители Сибирского правительства и войсковых правительств семи казачьих войск: Сибирского, Уральского, Оренбургского, Семиреченского, Астраханского, Енисейского и Иркутского. В распоряжении этой группы — обширная территория, некоторые финансы, достаточно налаженный правительственный аппарат Сибири и армии: Сибирская, Уральская и Оренбургская.

В результате длительных прений в согласительной комиссии возникают затем только два мнения, образуются два фланга: центр рассасывается, различные его группы примыкают к одному или другому флангу.

Омск и Самара противостоят друг другу, как два полярных полюса. Стороны часто прерывают заседания комиссии, уходят на частные совещания. Кулуары оживляются, происходят фракционные собрания, суетятся многочисленные советники и ходатаи по политическим делам, работают канцелярии, составляются, редактируются и печатаются предварительные резолюции... Вспоминаю, как косо смотрели иногда на меня эсеры, когда я оставлял комиссию и, окруженный представителями семи казачьих войск, офицерами [390] в погонах и с лампасами разных цветов, уходил на свое фракционное совещание.

Стороны снова сходятся. Уступки сделаны слишком ничтожные, соглашения не достигается, стороны опять спорят и опять расходятся. Упорствуют эсеры, упорствуют и их противники. И так продолжается иногда день-два, три или четыре заседания. Борьба утомляет и нервирует всех. Особенно взволнованны эсеры, ибо не ожидали такого упорного сопротивления со стороны Сибирского правительства. Нет сомнений, что они уже приняли меры к тому, чтобы осведомить Сибирскую Областную думу о поведении сибиряков. Страсти разгораются. Дальнейшее взаимное сопротивление не предвещает ничего хорошего.

Мои союзники, казаки, смущены и начинают колебаться. Первыми теряют свою сопротивляемость уральцы и оренбуржцы. Это и понятно: их территориям в близком будущем угрожает опасность большевистского нашествия. Уже пали Казань, Симбирск, под угрозою самая Самара. Оказывается, большевики умеют не только сдавать города, но и отбирать их обратно...

— Пока мы судим да рядим, большевики заберут и Уфу со всем Совещанием вместе, — слышалось иногда в казацких рядах.

Такова примерно была обстановка работы согласительной комиссии Уфимского государственного совещания. Нужно признаться, что в этой работе нам, сибирякам и казакам, не искушенным в политике, противостояли весьма серьезные силы в лице лучших представителей партии с.-р. В этом смысле борьба была слишком неравной, тем более что в нашем лагере совершенно не было ораторских дарований: мы говорили понемногу, коротко и просто, не обнаруживая искусства диалектики. В общем мы, сибиряки, терялись в эсеровском окружении Совещания.

В дни напряженной борьбы мои сотрудники иногда начинали пугаться создающейся обстановки. Я помню, как генерал Бобрик однажды сказал мне:

— Знаете, я боюсь, как бы эсеры не вздумали задержать нас здесь. Не затребовать ли нам из Челябинска свои паровозы на всякий случай?

Но я не имел никаких опасений на этот счет и поспешил успокоить моего собеседника. [391]

Корень разногласий

Что же разделяло более всего обе враждующие стороны?

Вопрос об организации всероссийской власти в форме Директории из нескольких лиц не вызвал больших споров и столкновений. По вполне понятным причинам трудно было, однако, разрешить вопрос о том, кому, в какие руки эту власть должно было вручить. Конкретно этот вопрос ставился в такой плоскости: перед кем Директория должна быть ответственна? Партия с.-р. этот вопрос решала так: Директория должна быть ответственна перед Учредительным собранием 1917 года. А так как это Учредительное собрание было разогнано большевиками, то в конечном счете Директории надлежало отвечать за свои действия только перед одной фракцией Учредительного собрания, начавшей теперь собираться в Самаре, т.е. перед партией с.-р. Эта партия, следовательно, желала захватить власть в свои руки, монополизировать ее.

Сибиряки этому сопротивлялись, считая, что Директория на время войны с большевиками и немцами должна быть свободна в своей деятельности и не ответственна перед каким-либо представительным органом. В крайнем случае ее ответственность можно было мыслить только перед Государственным совещанием, которое могло бы быть периодически созываемо, или перед Учредительным собранием нового созыва, каковое может быть созвано, как только представится к тому возможность по ходу событий.

Вот именно здесь, в этом вопросе, в борьбе за власть и скрестили шпаги обе стороны, неимоверно упорствуя в течение нескольких дней. Казалось порою, что соглашение не состоится, Совещание будет сорвано, объединения не будет. Не будем мы, значит, иметь и высшего объединенного военного командования, что не предвещало, конечно, ничего хорошего.

Пять дней согласительная комиссия обсуждала только один этот вопрос — об ответственности российской власти перед Учредительным собранием, посвятив ему более десяти заседаний. Если при обсуждении этого вопроса сибиряки проявляли большое упорство, то еще более упорствовали эсеры, ни за что не желавшие отказаться от попыток [392] призвать к жизни уже безнадежно отжившее Учредительное собрание 1917 года.

Линия поведения на Совещании Центрального комитета партии с.-р. вызывала недовольство даже у некоторых членов этой партии умеренного толка.

Я помню, как-то в один из этих тяжелых пяти дней я был приглашен для политического разговора к самой «бабушке русской революции», Е. К. Брешко-Брешковской. «Бабушка» дала мне в заключение нашей беседы следующий совет:

— Видимо, вам не сговориться с эсеровской делегацией, а потому, наверное, придется прервать переговоры с нею. Тогда вы войдите в отдельное соглашение с правыми эсерами...

Я обещал ей подумать об этом ее предложении, считая, однако, что подобное соглашение вряд ли поведет к какому-либо положительному результату.

Я, как представитель Сибирского правительства, получил перед своей поездкой в Уфу определенные инструкции из Омска, в том смысле, что для создания всероссийской власти должны быть использованы все возможности и что власть эта должна быть создана на известных условиях. Естественно, что эти условия, приведенные выше в правительственной декларации, представляли собою известного рода «запрос», с которого всегда можно было что-нибудь скинуть. Но где должны быть границы наших уступок, я не знал и не имел по этому поводу никаких точных и авторитетных указаний.

В день моего приезда в Уфу я получил телеграмму из Омска за подписью И. А. Михайлова, уведомлявшего меня, что Административный совет в заседании 11 сентября постановил: никаких уступок на Совещании в Уфе не делать, даже при условии разрыва. Я не придал особого значения этой телеграмме, считая, что незачем было ехать на Совещание, раз было заранее решено не идти ни на какие уступки. Можно было бы в таком случае просто диктовать Уфе свою волю из Омска, по телеграфу.

Припоминаю, что мы получили затем некоторые инструкции от П. В. Вологодского, посланные им с пути на Дальний Восток. Эти инструкции, нужно думать, составлены были в дороге проф. Гинсом и подписаны Вологодским как председателем Совета министров, так что, строго говоря, я не мог считать их инструкциями правительства в целом. [393]

В течение всего хода работ Совещания я сносился по прямому проводу с Омском, где в то время находился только один член Сибирского правительства, И. А. Михайлов, принявший теперь вместо меня председательствование в Административном совете. Но эти сношения носили преимущественно обоюдно информационный характер, и я сравнительно редко получал из Омска какие-либо директивы.

В общем я и вся наша делегация были предоставлены в значительной степени самим себе и должны были руководствоваться собственным разумением и опытом.

Мы упорствовали, сколько могли, стремясь вырвать уступки от противной стороны. Против нас была партия, сильная своим политическим опытом, недавняя властительница всей России, против нас были также и чехословаки, наши союзники по борьбе с общим врагом. Последние сторонились нас, представителей Сибирского правительства, избегали всякого общения с нами и в то же время находились в постоянном контакте с эсерами.

Общая обстановка, и на фронте, и в тылу, и на самом Совещании представлялась весьма сложной и запутанной. Сибирское правительство, которому в это время приходилось развертывать борьбу по линиям целого ряда фронтов, внешних и внутренних, было не ко времени в высокой степени ослаблено теми распрями и неладами, кои стали возникать внутри его. В силу исторической обстановки оно само превратилось в Сибирскую директорию сначала из шести, потом из пяти и наконец ко времени Уфимского совещания фактически из трех лиц. Стоило уйти из этой Директории еще одному лицу, и перед Сибирью возник бы неминуемо трудно разрешимый вопрос об организации новой власти.

Все эти обстоятельства, грозившие в дальнейшем большими и неприятными осложнениями, вынудили меня наконец сдать свои позиции. Хорошо помню, что, когда я, в один из томительных моментов среди крайне напряженной обстановки заявил в заседании согласительной комиссии 17 сентября, что Сибирское правительство, идя навстречу общему желанию заложить фундамент российской государственности, соглашается на то, чтобы Директория была ответственна перед существующим Учредительным собранием, но на известных условиях — раздался взрыв аплодисментов, напряженная атмосфера разрядилась... [394]

Эсеры победили, сибиряки и примыкающие к ним группы пошли на большой принципиальный компромисс, вырвав, однако, от противника некоторые уступки непринципиального свойства. Эти уступки сводились к тому, что Всероссийское Временное правительство действует безответственно до 1 января 1919 года, когда должно будет открыться Учредительное собрание, при условии, если соберется кворум не менее 201 человека (за вычетом большевиков и левых эсеров). Если этот кворум не соберется, то Учредительное собрание открывается 1 февраля, с кворумом не менее одной трети членов. Несколько ограничивался круг деятельности будущего съезда членов Учредительного собрания, причем одной из главных задач его ставилась разработка закона о выборах в новое Учредительное собрание.

Это соглашение родилось не в атмосфере энтузиазма. Оно было вынужденным и поэтому неискренним и таило в себе зародыш будущей неминуемой борьбы, столкновений и распрей. Сибиряки надеялись, что нужного количества членов Учредительного собрания к 1 января не наберется и что за пять месяцев вообще много может утечь воды, и так или иначе определится исход борьбы с большевиками и видно будет, что надо делать далее. А пока что всероссийская власть будет создана, и вместе с ней и высшее военное командование, в чем ощущалась категорическая необходимость. Существующее положение дел будет, таким образом, выправлено.

Насколько припоминаю, этот свой шаг к соглашению я сделал совершенно самостоятельно, в полном согласии с многочисленными членами своей делегации и вопреки указаниям, кои мне были сделаны вначале из Омска И. А. Михайловым.

Оставалось теперь решить вопросы о платформе деятельности будущего всероссийского правительства и его персональном составе.

На допросе

Через день или два после моего приезда в Уфу мне передали, что со мной желают беседовать сибиряки — члены Учредительного собрания и Сибирской Областной думы.

Я решил, что мне, видимо, будет учинен допрос о моем поведении на Совещании, и охотно направился в назначенное [395] мне место свидания. В комнате, куда я был приглашен, сидели человек 12–15, в большинстве люди, мне совершенно не знакомые.

Я спросил, чем я могу быть полезен собравшимся.

Кто-то из присутствовавших сказал:

— Мы пригласили вас, чтобы выяснить следующее. Оглашенная на Совещании декларация Сибирского правительства по вопросу о создании российской власти совершенно не согласуется с мнением Сибирской Областной думы по тому же вопросу. Как могло быть допущено такое противоречие? И как представители Сибирского правительства намереваются поступать далее, раз такое противоречие установлено?

Я ответил, что вопрос об организации российской власти не был согласован Областной думою и Сибирским правительством, а раз этого не было сделано, то Думе не следовало бы вовсе выступать с декларацией вместо приветствия и присваивать себе функции исполнительной власти вообще. После того, что произошло, т.е. после оглашения двух противоречивых деклараций, Совещанию предстоит решить, кого следует признать здесь представителем Сибирского государственного образования: делегацию Правительства или же делегацию Думы; но, если Совещание признает последнюю, то представители Сибирского правительства немедленно покинут Совещание. Заявление мое произвело нужный эффект, и, в сущности, далее нам уже не о чем было говорить.

Я думаю, что это заявление мое было затем тотчас же передано в «высокие сферы» Совещания.

В дальнейшем времени никто этого вопроса на самом Совещании и в его комиссиях уже не поднимал. Делегация Думы осталась за кулисами сцены, где она продолжала увеличивать собою партийные группы эсеров.

Решительные меры

Как я узнал позже, Сибирская Областная дума не ограничилась посылкою делегации только в Уфу. Она отправила таковую и во Владивосток, чтобы помешать здесь работе Вологодского. Эта дальневосточная делегация Думы была, [396] однако, по распоряжению Сибирского правительства задержана на пути в Иркутск и отправлена обратно в Томск.

Мое поведение в Уфе также составляло предмет усиленного внимания эсеровского большинства Думы.

18 сентября, в закрытом заседании Думы, как стало мне известно позже, обсуждался вопрос о действиях Сибирского правительства в связи с выступлением его представителей на Уфимском совещании и задержанием в Иркутске по распоряжению из Омска дальневосточной делегации Думы.

На этот раз Дума решила заглянуть в корень вещей и принять решительные меры. Меры эти должны были положить конец «своеволию» Сибирского правительства и создать из последнего послушное орудие эсеровской политики. Для этого нужно было только пополнить состав Сибирского правительства министрами из дальневосточной группы Дербера — Лаврова. Как раз к этому времени из Владивостока уже успел прибыть в Томск один из таковых министров, именно А. Е. Новоселов. Последний и должен был для начала войти в состав Сибирского правительства.

Вот с этими-то целями решительной реорганизации Правительства, а точнее, с целью совершить здесь государственный переворот, в Омск прибыли 19 сентября члены Сибирского правительства Шатилов (из Томска) и Крутовский (из Красноярска), председатель Сибирской Областной думы Якушев и Новоселов.

На следующий день, 20 сентября, Крутовским было созвано заседание Совета министров, на каковое явились Михайлов и Шатилов. Крутовский и Шатилов поставили на обсуждение вопросы о включении в состав Правительства Новоселова, об изменении состава делегации в Уфе и об изменении положения об Административном совете. Михайлов отказался участвовать в обсуждении этих вопросов и покинул заседание, сорвав его кворум.

Выяснившиеся притязания Думы переполошили омские активные круги. Создалось крайне тревожное положение.

В ночь на 21 сентября Крутовский, Шатилов, Якушев и Новоселов были арестованы по распоряжению начальника гарнизона г. Омска полковника Волкова. Новоселов вскоре после своего ареста пал жертвой расправы, учиненной, повидимому, в самочинном порядке его конвоирами. Труп его позже был найден в загородной роще Омска. [397]

В вечернем заседании 21 сентября Административный совет, собрав все сведения о произведенных арестах, постановил освободить из-под ареста Крутовского, Шатилова и Якушева, что и было незамедлительно приведено в исполнение.

В этом же заседании Совета было постановлено: немедленно прервать заседания Сибирской Областной думы, о чем и был поставлен в известность управляющий Томской губернией Гаттенбергер. Сибирское правительство перешло теперь само в контрнаступление.

Выборы всероссийского правительства

Программные выборы, так сказать, платформа государственной деятельности будущего Российского правительства, не вызвали в Уфе больших споров и разногласий и были довольно быстро разрешены.

Оставалось избрать персонально само правительство. Здесь политические страсти вновь разгорелись. Начались запросы, торг, взаимное сопротивление, принявшее снова упорный характер. Словесные схватки в согласительной комиссии, составление кандидатских списков, отвод кандидатур и т.д. заняли опять несколько дней.

С 19 сентября силы Сибирской делегации были подкреплены приехавшим неожиданно на Совещание командующим Сибирской армией ген. Ивановым-Риновым и управляющим министерством внутренних дел Сибирского правительства Старынкевичем, когда-то видным членом партии с.-р.

В итоге обе стороны все же пошли на уступки, и Всероссийское Временное правительство было избрано в составе следующих пяти лиц: Н. Д. Авксентьева, Н. И. Астрова, В. Г. Болдырева, П. В. Вологодского и Н. В. Чайковского; кандидатами к ним, в порядке последовательности, избраны были: А. А. Аргунов, В. А. Виноградов, С. В. Алексеев, В. В. Сапожников и В. М. Зензинов. Астрова, Чайковского и Вологодского не было налицо, их заместили избранные к ним кандидаты: Виноградов, Зензинов и Сапожников. По [398] уверениям лидеров партии с.-р., Астров и Чайковский должны были в скором времени выбраться на территорию Сибири. Сибиряки этому поверили, хотя, как потом оказалось, эти уверения эсеров ни на чем не были основаны, и поэтому меньшее значение придавали вопросу об избрании кандидатов к членам Всероссийского Временного правительства. Зензинов, член партии с.-р., ни в коем случае не мог быть заместителем Чайковского, члена партии народных социалистов, но согласие на эту кандидатуру было последней уступкой, которую эсерам удалось вырвать у сибиряков.

Эта уступка была сделана сибиряками главным образом под влиянием полученной информации об омских событиях 21–22 сентября, когда там были арестованы Крутовский, Шатилов, Якушев и убит Новоселов.

События эти подорвали моральный престиж Сибирского правительства и поколебали устойчивость позиций его представителей на Уфимском государственном совещании. Я не знаю, чем бы эти события закончились вообще, если бы в данный момент не была провозглашена новая власть — Всероссийское Временное правительство.

Провозглашение такового состоялось при весьма торжественной обстановке на пленарном заседании Совещания 23 сентября. Здесь всеми полномочными членами Совещания был подписан акт об образовании верховной власти.

По подписании акта был заслушан ряд приветствий новому правительству. Прочувствованное приветственное слово произнес председатель Чехословацкого Национального совета Б. Павлу. В заключительной части его Павлу сказал:

«Никто лучше, чем мы, не чувствует торжественности и величия момента. Быть может, недаром история поставила нас в этот момент на то место, где мы в настоящее время находимся. Если мы имеем некоторую заслугу в создании настоящего момента, если мы тоже что-то создали для новой Великой Единой России — это не случайно, потому что в каждом из нас имеется ясное сознание, что наша судьба и ваша судьба — судьба общая, потому что мы, как и вы, боролись за свободу, потому что мы, как и вы, боремся за единство. Мы верим, что без единой и свободной России не будет и единой и свободной Чехословакии, не будет единой и свободной Польши, не будет единой и свободной [399] Румынии, не будет единой и свободной Югославии. И поэтому мы здесь, все угнетенные народы Центральной Европы, собрались и собираемся для того, чтобы с вами дальше бороться до тех пор, пока не будет восстановлена Россия и пока не будет восстановлена свобода нашей родины. Мы желаем Всероссийскому Верховному правительству, чтобы оно имело достаточно сил и твердой воли и могло исполнить стоящие перед ним тяжелые задачи. И мы обещаем, что мы будем его поддерживать, и мы хотим совместно с ним и всею Россией бороться дальше до окончательной победы — до нашей и вашей свободы...»

Это приветствие новому правительству со стороны вождя чехословаков в Сибири было встречено долгими и громкими аплодисментами.

С места в карьер

В окончательном итоге избранное в Уфе Всероссийское Временное правительство начало свою деятельность в составе следующих пяти лиц: Авксентьева, ген. Болдырева, Виноградова, Сапожникова и Зензинова. В партийном отношении это означало, что в состав правительства вошли два представителя партии с.-р. — Авксентьев и Зензинов, один кадет левого оттенка — Виноградов, двое беспартийных — ген. Болдырев, член Союза Возрождения России, и проф. Сапожников.

Председателем Всероссийского правительства был избран Авксентьев, управляющим делами его — А. Н. Кругликов (с.-р.). Генерал Болдырев был назначен Верховным Главнокомандующим армиями, борющимися против большевиков на Восточном фронте.

В первый же вечер после своего избрания правительству с места в карьер пришлось заняться работой, и притом не очень приятного свойства. Ему пришлось заседать до глубокой ночи, едва ли не до утра, и разбираться в событиях, которые в это время развертывались в Омске и Томске. В Уфе были получены сведения, что Сибирская Областная дума в Томске не подчинилась указу Сибирского правительства о перерыве ее занятий, встала на революционный путь, избрала для свержения Правительства Исполнительный [400] Комитет и обратилась к чехословацкому командованию с просьбой об аресте членов Правительства Михайлова и Грацианова (товарищ министра внутренних дел), подписавших указ о перерыве занятий Думы; и что томские власти, в свою очередь, произвели уже аресты членов Исполнительного Комитета.

Эти известия крайне взволновали Всероссийское Временное правительство — Директорию, как для краткости стали называть его теперь. Члены Директории, особенно глава ее Авксентьев, выглядели весьма озабоченными. Возможно, что чехословаки испрашивали в настоящее время санкции Всероссийского Временного правительства не только для ареста Михайлова и Грацианова, но и для ликвидации Сибирского правительства вообще, считая, что для этого наступил весьма благоприятный момент. Так удобно было арестовать членов Правительства по частям: в Уфе, Омске и во Владивостоке, где находилась уже с 20 сентября делегация Вологодского. Я не берусь утверждать, что это так именно и было, но что-то похожее на это было несомненно. Л. А. Кроль в своих мемуарах определенно заявляет, что в это время шла речь о том, «не задержать ли в Уфе омских правителей, впредь до выяснения омских событий».

Момент, во всяком случае, был серьезный и крайне ответственный — и подходящий для того, чтобы испытать государственную мудрость вновь избранного Всероссийского Временного правительства.

На это первое, ночное, заседание Директории был вызван и я, и мне пришлось дать свои показания по омским делам. Я думаю, что эти мои показания, равно как и присутствие среди членов Правительства проф. Сапожникова, посодействовали тому, что Правительство решило избегнуть необдуманных крутых мер и постановило:

«1. Признавая непререкаемые права Сибирской Областной думы как временного органа, представляющего в пределах, установленных положением о временных органах управления Сибири, интересы сибирского населения, но имея в виду невозможность при создавшихся условиях нормальной деятельности Областной думы отсрочить ее занятия впредь до создания подходящих для возобновления ее работ условий. [401]

2. Отставку членов Временного Сибирского правительства М. Б. Шатилова и В. М. Крутовского считать недействительной и призвать всех наличных членов означенного Правительства к спокойному выполнению своих обязанностей ввиду крайней необходимости непрерывной работы в столь тягостное для родины время.

3. Предоставить уполномоченному Временного правительства А. А. Аргунову чрезвычайные права в деле выяснения виновности тех или иных лиц в имевших место событиях.

4. Призвать все население Сибири к полному спокойствию и уверенности в том, что интересы права и законности Всероссийским Временным правительством будут сохранены в полной мере».

Этот внушительный и мудрый окрик Уфы в адрес Томска и Омска возымел свои результаты и заметно успокоил разбушевавшиеся политические страсти.

Арестованный чехословаками 24 сентября в Омске член Правительства Грацианов был на другой же день освобожден из заключения. Чехи произвели этот арест, так сказать, авансом, надеясь, что Директория даст свою санкцию, по крайней мере, на арест Михайлова и Грацианова. Михайлова чехи также пытались арестовать в тот же день, 24 сентября, но не смогли найти его в городе.

Директория

Во главе Директории, как я упомянул выше, стал Н. Д. Авксентьев, один из лидеров партии с.-р., человек с всероссийской известностью, игравший видную роль в событиях Февральской революции 1917 года.

В Сибирь он выбрался из Москвы каким-то длинным и кружным путем, кажется, через Верхотурье. Пришлось ему долгое время брести по лесам и болотам, пока он не вышел на территорию Сибири. Здесь он чуть ли не был арестован крестьянами, принявшими его за подозрительного человека.

За время своего пребывания в Уфе я имел возможность близко познакомиться с Авксентьевым, и в частной жизни, в дружеской беседе, он производил весьма хорошее впечатление. [402] Казался он одаренным человеком, но, однако, не таким, который поражал бы широтой государственного взгляда и особой проницательностью ума. Он имел достаточно большое ораторское дарование. Правда, когда я слушал его ораторские выступления, мне всегда казалось, что он как бы нарочито приводит себя в состояние аффектации, и потому его речи были надуманно-напыщенны. В них не слышалось силы, искреннего, прочувствованного пафоса...

Член Директории и Верховный Главнокомандующий ген. В. Г. Болдырев был волжанин родом, демократического происхождения, виднейший деятель организовавшегося в Москве Союза возрождения России.

Во вновь созданном правительстве многое могло зависеть от его голоса как главы военных сил. Эсеры на Уфимском совещании считали Болдырева, насколько я мог наблюдать, своим человеком и поддерживали его кандидатуру в члены правительства. Сибиряки также не возражали против него, так как не верили в его прочную дружбу с эсерами и надеялись, что рано или поздно он повернет в «сибирскую» сторону. Таким образом, ген. Болдырев оказался единственным лицом, чья кандидатура в члены правительства была почти не оспариваема никем.

На должность начальника своего штаба Болдырев пригласил ген. Розанова, того самого, который потом прославил свое имя усмирением партизан Енисейской губернии и управлением Дальним Востоком.

На меня лично ген. Болдырев производил неплохое впечатление. Он казался мне человеком с инициативой, не пугающимся бурь революции и умеющим разбираться в революционной обстановке. Быть может, он долго будет колебаться, прежде чем примет какое-либо решение, но, раз решение принято, он будет упорно проводить его в жизнь... Вместе с тем чувствовалось, что ему наряду с проявляемым им добродушием присуща и некоторая «хитреца», что он в порядочной степени себе на уме.

Член Директории В. А. Виноградов начал свою политическую карьеру в Сибири с Уфимского совещания. Ранее он был известен как член Государственной думы третьего и четвертого созывов и как видный деятель партии Народной свободы. Эта партия и выдвинула его кандидатуру в члены [403] Директории, что не встретило особых возражений, так как считалось, что Виноградов пробудет в Директории недолго и будет заменен Астровым.

По последующей своей работе в Директории Виноградов оказался кадетом левого пошиба и часто своим голосом давал перевес эсерам Авксентьеву и Зензинову против Вологодского и Болдырева. Это создало ему в Директории особое положение «эсеровского пособника».

Человек нерешительный и в достаточной степени серый, Виноградов незаметно сошел впоследствии с арены политической деятельности в Сибири.

Член Директории проф. В. В. Сапожников уже знаком нам по деятельности его в Сибирском правительстве. Это — старейший член Директории, лично весьма милый и обаятельный человек. Иногда он был склонен немного «левить», но это никого не пугало. Как путешественник и ученый он имел очень крупное имя, едва ли не мировую известность; как политик он был мало искушен и только пробовал свои силы.

За время нашей совместной работы в Уфе я близко сдружился с профессором и всегда восхищался многими привлекательными чертами его характера.

Член Директории В. М. Зензинов — крепко партийный человек, известный эсер, был когда-то в ссылке в Сибири, у самого полярного океана, в устье реки Индигирки. Человек спокойный, уравновешенный, весьма преданный интересам своей партии. Глядя на него, чувствовалось, что этот человек никогда и ни при каких условиях не сможет изменить своему партийному знамени. Казалось, блага жизни вообще имеют малое значение для него. Эта прямолинейность и твердость натуры Зензинова весьма импонировали.

Управляющий делами Директории А. Н. Кругликов — эсер, когда-то был даже максималистом. Революция застала его в должности секретаря Иркутского биржевого комитета. К этому времени он уже выглядел человеком, успевшим втянуться в блага сытой буржуазной жизни и значительно умерившим свои политические взгляды. Как видный деятель партии с.-р., он сделал большую карьеру в период Февральской революции 1917 года и занимал пост краевого комиссара Восточной Сибири. В этой должности Кругликов проявил, как передавали мне его бывшие сослуживцы, [404] некоторые административные способности и держал «высокий тон», стараясь походить на настоящего генерал-губернатора дореволюционного времени. В Уфимском государственном совещании он состоял секретарем согласительной комиссии и был ее докладчиком на пленарных заседаниях.

Новые знакомства

На Уфимском совещании мне пришлось познакомиться со многими новыми для меня людьми и усилить некоторые прежние мимолетные знакомства.

Довольно близко теперь познакомился я с атаманом Дутовым, проживавшим во время Совещания на вокзале, в своем роскошном поезде. В день его именин я и проф. Сапожников, чуть ли не единственные штатские люди, были приглашены им на обед. Этим приглашением он оказал, таким образом, в нашем лице особое внимание Сибирскому правительству.

Несколько раз мне приходилось встречаться и беседовать с Е. К. Брешко-Брешковской, бабушкой русской революции, которая, однако, в это время не склонна была очень жаловать свою «внучку»...

Несмотря на свои 74 года, Брешковская выглядела еще весьма бодрою и жизнерадостною и живо интересовалась всем происходившим на Совещании.

Помню, как во время одной беседы я сообщил Брешковской, что по какому-то вопросу я решил пойти на уступки.

— Вот это хорошо! — воскликнула она, и, прежде чем я успел ответить что-либо, она неожиданно обняла и поцеловала меня в лоб.

Я знал, что «бабушка» любила таким способом выражать свои чувства благодарности, когда оставалась чем-нибудь очень довольна. Мне рассказывали, что незадолго до революции она была однажды на приеме у Иркутского генерал-губернатора Князева по касающемуся ее делу. Когда генерал-губернатор сообщил ей, что он согласен удовлетворить ее просьбу, она так же неожиданно поцеловала высокого сановника в лоб, чем, вероятно, немало смутила его. [405]

Более близко познакомился я на Совещании и с Л. А. Кролем, уральским деятелем, видным членом партии Народной Свободы и Союза возрождения России. Он был до некоторой степени душой Уфимского государственного совещания и чувствовал себя здесь в привычной обстановке. Удачливый полемист, недурной оратор и хороший диалектик-оппонент, он мог бы быть признан желанным членом в любой политической партии. Однако я не сказал бы, чтобы он парил высоко над провинциализмом мысли и отличался широтой своих суждений.

Впервые познакомился я на Совещании со знаменитым революционером Борисом Савинковым, пробравшимся в Уфу, кажется, из Ярославля, где было им поднято неудачное восстание против большевиков.

Я мог заметить, что эсеры в это время уже косо поглядывали на Савинкова, начиная, видимо, подозревать его в правом уклоне; он же, в свою очередь, не особенно жаловал эсеров.

Как-то позднее, уже в Омске, Савинков посетил меня на дому. Мы с ним долго беседовали об Уфимском совещании, Директории и т.д., и я очень хорошо помню, как он сказал мне:

— Вы напрасно пошли на уступки и заключили соглашение с Комучем и его присными. Ведь все это мразь и гниль, не способная ни на какую живую борьбу...

Познакомился я также и с В. И. Лебедевым, бывшим товарищем морского министра в кабинете Керенского и недавним героем взятия Казани. Живой, подвижный, интересный собеседник, он при наших встречах много рассказывал о своих «подвигах» в Самаре и Казани и о том, как живет и работает Комуч. Многое в самарской действительности мне стало ясным и понятным также благодаря моим беседам с товарищем председателя Совещания Е. Ф. Роговским, хорошо знакомым мне еще по жизни в Иркутске, в предреволюционное время.

Комуч

Из бесед с Лебедевым и Роговским я получил достаточно интересный материал, характеризующий собою «физиономию» Комуча. Дополнительные данные о нем я смог получить из разговоров и с другими представителями Самары. [406]

Рассказывая мне о том, что происходило и происходит в Самаре, Лебедев и Роговский хотели, казалось, подчеркнуть, что эсеры теперь уже не то, чем были они во времена Керенского, что они уже могут показать себя твердой властью, что пора прекраснодушия и миндальничания миновала безвозвратно.

В самом деле управляемая Комучем территория Поволжья уже видела у себя целый ряд таких деяний, за которые, случись они на сибирской территории, Сибирское правительство было бы названо теми же эсерами сугубо реакционным.

Если деревня не дает новобранцев и посылается артиллерия для расправы с этой деревней — это было бы крайне реакционно, если бы произошло где-нибудь в Сибири; если же это случилось в Поволжье, при управлении Комуча, это было бы, конечно, только революционно, сочлось бы показателем твердой власти. Такого рода проявления «готтентотской» морали были в большом ходу в то время, как и сейчас еще они не теряют своей силы.

Если по количеству «правительственных преступлений» и «нежелательных инцидентов» можно судить о реакционности власти, то, пожалуй, Самару пришлось бы признать куда более «реакционным гнездом», чем Омск.

Социалисты-революционеры успели уже в печати, в России и за границей, расславить Сибирское правительство и правительство адмирала Колчака ультрареакционными, но я уверен, что и эсерам не уйти от суда истории, которая со временем подробно расскажет, как правили сами они, когда владели Средним Поволжьем. Объективность требует не забывать, когда речь идет о правительствах революционного времени, того существенного обстоятельства, что революция есть революция, война есть война, и что худшая из всех войн — это война гражданская.

Пусть не забывают этого положения эсеры, не забудем его и мы, сибиряки...

Комуч не мог похвастаться далее и налаженностью своего делового аппарата. Многое там делалось как-то по-домашнему, процветало кустарничество управления, не делалось большого различия между кассою государственной и партийной... Положение дел было, в общем, таково, что многие видные эсеры и сами члены Всероссийского [407] Учредительного собрания, такие, например, как Авксентьев, Аргунов, Павлов и другие, не решались вступить в члены Комуча и всячески открещивались от соответствующих предложений. Самара сильно, по-видимому, им претила.

На этом я закончу свои строки, посвященные Комучу, и говорить о нем более не буду.

Союзники идут!

Одной из характерных черт политической атмосферы, которою дышало Уфимское государственное совещание, была вера в то, что союзниками в скором времени будет создан по Уралу Восточный фронт против новой большевистско-германской коалиции.

На Совещании циркулировало много слухов о посылке союзниками войск. Предполагалось, что первыми двинутся японцы. Одно время пронесся слух, что союзники уже идут, японцы посылают целый корпус, передовые части которого подошли уже, кажется, к Омску; за ними в ближайшем времени двинутся американцы...

Казалось, развертывается какая-то новая страница в истории великой войны, подарившей миру и без того уже немалое количество разного рода сюрпризов... Но страница эта так и не развернулась — слухи оказались только слухами, и ничем больше.

В самой Сибири, как грибы после дождя, начали возникать различные воинские отряды союзнической ориентации, вербуемые преимущественно из рядов военнопленных мировой войны. Появились сербские, польские, румынские войска.

Польские отряды расположились по Алтаю для охраны Алтайской железной дороги. Румынские войска стали сосредоточиваться в районе Иркутской губернии, где охраняли соответствующий участок Сибирской магистрали.

В этот момент едва ли кто мог предполагать, что мировая война закончится в самом ближайшем будущем и что Германская империя исчезнет с лица земли... [408]

Командировка князя Львова

Во время работ Уфимского государственного совещания на территорию Сибири пробрался князь Г. Е. Львов, бывший первый председатель Всероссийского Временного правительства. Совещание решило воспользоваться пребыванием кн. Львова в Сибири и предложило ему стать во главе особой делегации, которая должна была немедленно выехать во Владивосток, чтобы передать приветствие от имени Совещания высшему командованию союзных войск, находившихся на территории Сибири, Урала и Поволжья, и выяснить общее стратегическое положение. Князь Львов охотно принял сделанное ему предложение и в скором времени выехал на Восток.

В состав возглавляемой им делегации вошли известные деятели партии с.-р. В. И. Лебедев и Е. Е. Колосов и затем подполковник Генерального штаба Акинтиевский.

Выполнив данное ему поручение, князь Львов позже выехал из Владивостока в Париж.

Вести из Архангельска

На приезд члена Директории Н. В. Чайковского в Сибирь рассчитывать не приходилось. Выяснилось, что он сам стоит во главе Северного правительства в Архангельске и едва ли покинет управляемую им область.

В конце сентября в Омск прибыл от Чайковского специальный посланец, передавший письмо от него Сибирскому правительству.

Письмо это, датированное вторым сентября, было напечатано на бланке Председателя Верховного управления Северной области и адресовано Председателю Западно-Сибирского Временного правительства в городе Омске.

Кажется, письмо это не было еще опубликовано в печати и я, пользуясь случаем, приведу его здесь полностью. Вот его содержание:

«Настоящим своим письмом довожу до сведения Вашего Правительства, что с 2 августа сего года в г. Архангельске, после свержения советской власти большевиков, образовалось Верховное управление Северной области, в которое вошли члены Учредительного собрания [409] от Архангельской, Вологодской, Вятской, Новгородской, Казанской и некоторых других губерний, а также выборные представители северных земств и городов. Того же 2 августа новое областное правительство приветствовало подошедшие к этому времени к Архангельску союзные войска и опубликовало свою декларацию и состав. Из прилагаемых печатных материалов Вы усмотрите, что Верховное управление Северной области ставит перед собой следующую двойную задачу:

1. Очистить силою оружия русскую территорию от германцев и уничтожить Брестский договор путем восстановления Российской армии при содействии союзников.

2. Воссоединить и восстановить единое Российское государство из всех отторгнутых от него частей.

С этой двойной целью связано наше деятельное стремление к установлению прямых связей и сношений как с Вашим Западно-Сибирским, так и с соседним с Вами Восточно-Сибирским и Самарским областными правительствами.

Наше Верховное управление убеждено, что все перечисленные правительства так же, как и наше, рассматривают свое настоящее изолированное и по необходимости оторванное существование лишь временным и предвидят в будущем образование всероссийской правительственной власти, не предрешая ее точной формы, и созыв Учредительного собрания.

Поэтому мы желали бы установить со всеми Вами прямые сношения, для того чтобы заранее выяснить взаимные намерения и содействовать скорейшему объединению наших общих боевых усилий к освобождению нашей измученной и растерзанной Родины от внешних хищников и внутренней негоди.

В настоящее время мы находимся накануне продвижения на юг, для занятия Вологды, Котласа, Вятки и Северной железной дороги, что должно случиться, судя по соотношению большевистских и союзных сил и состоянию железнодорожных путей, вероятно, в течение 14–20 дней. Затем, вероятно, последует продвижение наших сил на Пермь и Екатеринбург, где мы надеемся объединиться с чехословаками и Вашими силами и образовать один восточный фронт, быть может, вдоль Волги. [410]

Обладание Северным железнодорожным путем для нас совершенно необходимо, потому что наша Северная область лишена почти всякого подвоза с хлебного юга; свой же урожай этого года почти целиком был убит морозом, и мы принуждены питаться исключительно хлебом, доставляемым союзниками; но долго это продолжаться не может. Экспедиция за хлебом в устья Оби и Енисея в большом масштабе, к сожалению, не могла состояться, так как предназначенные для этого суда ледокольного типа оказались необходимыми для военных операций».

Далее в письме следовала приписка от руки следующего содержания:

«Таким образом, нам придется сделать самые экстренные усилия для того, чтобы, пользуясь Северным железнодорожным путем, доставить хотя бы некоторое количество хлеба из Западной Сибири. Для этого просим Ваше правительство оказать Северной области Ваше содействие. По этому поводу я сношусь с Союзом маслодельных артелей в Кургане, прося их заготовить хлеб, и не сомневаюсь, что они это при помощи своей организации сделают.

Для телеграфных сношений с Вами имеется следующий путь: податель сего письма укажет Вам адрес в Обдорске, откуда телеграммы будут доставляться гужом до Усть-Цыльмы в Архангельской губернии, где начинается наш телеграф. Мы будем телеграфировать Вам таким же образом, а также через Вас Авксентьеву Н. Д., которого местопребывание Вам, конечно, известно. С этим нарочным посылается письмо для Авксентьева. Будьте добры указать его адрес. Если же он Вам неизвестен, прошу передать Е. К. Бр.-Брешковской или кому-либо из Союза возрождения России (А. А. Аргунову, Моисеенко).

Этому же нарочному Ф. А. Ш. поручается одно щекотливое дело по обнаружению монархического заговора против нашего и, может быть, Вашего правительства, которое может потребовать ареста курьера высокопоставленного лица здесь к его сибирским соучастникам. Будьте добры оказать ему необходимое содействие. Он снабжен нужными полномочиями.

Здесь за месяц работы удалось восстановить местные самоуправления, суды, вывозную торговлю и поддержать промышленность. А вот школы, к сожалению, без помещений, [411] ибо для войск нужны все помещения. Большевики увезли с собою, убегая отсюда, до 40 миллионов казенных и общественных денег и оставили нам в наследство не только пустые кассы, но и долги служащим и рабочим. Грабежам нет конца. Сегодня от них прилетели аэропланы и сдались англичанам.

Прошу во всяком случае телеграфировать в Архангельск Верховному управлению, мне, о получении этого письма.

Позвольте приветствовать в Вашем лице свободную, демократическую Сибирь и пожелать всякого успеха.

Посылаю полный экземпляр нашей газеты «Вестник Верховного Управления Северной области».

С искренним уважением Н. В. Чайковский».

Как видно из этого письма, в Архангельске к началу сентября еще плохо были осведомлены о том, что творится в Сибири.

Возвращение в Омск

Вернувшись из Уфы в Омск, я нашел там довольно тревожное настроение. Много было разговоров о недавних омских событиях, о готовящейся забастовке железнодорожных рабочих Сибирской магистрали с целью приостановить посылку воинских сил на уральский фронт, о возможных выступлениях большевиков в самом городе.

В Омске находился к этому времени член Правительства Крутовский, и возможно было, значит, устроить заседание Сибирской директории. Но заседанию этому не суждено было состояться. Крутовский посетил меня дома, и мы с ним имели продолжительную беседу о текущих делах Сибирского правительства. Беседа носила неприятный характер, и мы расстались врагами. Во время этой беседы Крутовский требовал, чтобы я сдал ему председательствование в Совете министров. Я категорически отказал ему в этом требовании, какового исполнить я никак не мог, не имея специального приказа об этом от председателя Совета. Обиженный министр чуть ли не в тот же день уехал к себе в Красноярск.

Свое сообщение о результатах работ Уфимского государственного совещания я сделал в ближайшем очередном [412] заседании Административного совета. Здесь мое сообщение было принято спокойно, словно в Уфе все произошло так, как и нужно было ожидать. По поводу моих уступок на Совещании никто не бросил мне ни слова упрека. Настроение было в общем таково: что сделано, то сделано; надо подумать, как быть дальше.

С одной стороны, действительно, приходилось ждать возвращения из Владивостока Вологодского, чтобы принять какие-либо ответственные решения в связи с возникновением Директории; с другой — вполне естественным являлось выждать проявления инициативы со стороны Директории, продолжавшей оставаться в Уфе, вблизи фронтовой полосы.

Сибирякам приходилось теперь иметь в виду следующие общие положения, принятые на Уфимском совещании:

1. Всероссийское Временное правительство, впредь до созыва Всероссийского Учредительного собрания, является единственные носителем верховной власти на всем пространстве Государства Российского.

2. Все функции верховной власти, временно отправляемые, ввиду создавшихся условий, областными правительствами, должны быть переданы Всероссийскому Временному правительству, как только оно того потребует.

3. Установление пределов компетенции областных правительств на началах широкой автономии областей и на основах, приведенных в принятой программе правительства, предоставляется мудрости Всероссийского Временного правительства.

Вот проявления этой мудрости и приходилось теперь ожидать от нового Правительства.

В общем по всему было видно, что в Омске появление на свет Божий Всероссийского правительства встречено крайне холодно и сдержанно.

Вести с Востока

Известия с Дальнего Востока приходили утешительные. Вологодскому удалось весьма быстро и безболезненно ликвидировать Дерберо-Лавровское правительство автономной Сибири. Последнее сдало все свои дела делегации Вологодского и затем исчезло с политической арены Сибири. [413]

Предпринятые Сибирской Областной думою попытки предотвратить его политическую смерть потерпели фиаско.

Временный правитель ген. Хорват также пошел навстречу желаниям делегации и согласился распустить свой деловой Кабинет, при условии, что Сибирское правительство, по приезде в Омск, проведет закон о генеральном комиссаре Дальнего Востока и таковым назначит его, ген. Хорвата; при этом последним было выражено пожелание, чтобы некоторые члены его делового Кабинета были включены в состав Сибирского правительства.

Соглашение с ген. Хорватом было заключено и подписано 30 сентября.

Делегация Вологодского, выполнив успешно свою миссию, могла теперь вернуться в Омск.

В это же время с Востока начали свое продвижение на Урал сибирские и чехословацкие войска, находившиеся под командой генералов Пепеляева и Гайды. Последний в своем поезде доставил с Дальнего Востока в Омск адмирала А. В. Колчака.

Первая встреча с А. В. Колчаком

Вскоре после своего приезда в Омск адмирал Колчак решил представиться Сибирскому правительству, и мне пришлось официально принимать его в помещении Совета министров.

Когда мне доложили, что меня желает видеть адмирал Колчак, я с огромным интересом и даже некоторым волнением стал ждать встречи с этим выдающимся русским человеком, который уже тогда представлялся весьма крупной фигурой в нашем антибольшевистском лагере.

Адмирал вошел в мой кабинет в сопровождении своего секретаря. Насколько припоминаю, оба они были в штатских костюмах. После кратких вступительных фраз, приличествующих случаю, у меня с адмиралом завязалась длительная беседа. Мне понравилась манера А. В. Колчака говорить краткими, отрывистыми фразами, точными и определенными, не допускающими ни малейшей неясности.

Я предложил адмиралу принять в той или иной форме участие в работе Сибирского правительства, но он ответил, [414] что не намеревается надолго задержаться в Омске, и в недалеком будущем, по всей вероятности, проследует на юг России, к Деникину.

Посещение адмирала вызвало сенсацию среди служащих канцелярии Совета министров и породило, как я узнал потом, много разговоров.

Появление А. В. Колчака в Омске вызывало вообще различные толки.

Невольно как-то всем казалось:

— Вот человек, за которым стоит будущее! Он непременно заставит еще говорить о себе...

Колебания Директории

Оставшаяся в Уфе Директория оказалась в тяжелом положении. Она должна была быстро и энергично сформировать свой аппарат управления, составить Совет министров, но сделать это в прифронтовом городе, каким была тогда Уфа, являлось невозможным. Пока что Директория смогла только провести два ответственных назначения: проф. Сапожников был назначен министром народного просвещения и С. С. Старынкевич — министром юстиции Всероссийского правительства. Оба министра вместе с тем принадлежали и к деловому аппарату Сибирского правительства.

Нужно было выезжать куда-то из Уфы, но куда? В Екатеринбург или Омск — оставались только эти два пункта, подходящие для того, чтобы стать резиденцией Всероссийского Временного правительства. Сибиряки приглашали Директорию переехать в Омск.

После долгих колебаний Директория решила перебраться в Екатеринбург, и туда были экстренно посланы в конце сентября квартирьеры с обширными полномочиями по реквизиции помещений. Ближайший советник Директории и член Уральского областного правительства Л. А. Кроль приложил необычайные усилия к тому, чтобы въезд Директории в Екатеринбург произошел при возможно торжественной и даже помпезной обстановке.

8 октября, однако, стало известно, что Директория переменила свое решение и к огорчению екатеринбуржцев [415] объявила о своем переезде в Омск. Колебания ее, таким образом, окончились.

Почему Директория остановилась в конце концов на Омске, неизвестно. Может быть, и Екатеринбург к этому времени не считался особенно надежным пунктом в военном отношении.

Очевидцы вспоминают, что члены Директории не с радостными чувствами садились в вагоны, чтобы отправиться в Омск. Н. Д. Авксентьев, встретившись во время переезда Директории в Челябинске с Л. А. Кролем, испрошенный последним о причинах этого переезда, сказал ему:

— Иначе нельзя было. Мы должны сунуться волку в пасть: или он нас съест, или он нами подавится...

Приезд Директории

9 октября Всероссийское Временное правительство прибыло в Омск. Встреча его не отличалась особой торжественностью. Кажется, сооружена была у вокзала какая-то незатейливая арка со словами приветствия на ней. У железнодорожной ветки, где должен был остановиться поезд, собралась небольшая толпа встречающих и был выставлен почетный караул.

В качестве официального представителя Сибирского правительства встречал Директорию я. Войдя в вагон, я кратко приветствовал Н. Д. Авксентьева от имени Правительства, и затем мы крепко пожали друг другу руки — кажется, даже расцеловались дружески.

В сущности говоря, мы в этот момент вполне могли чувствовать симпатию друг к другу. Авксентьев стоял теперь во главе российской верховной власти и мог уже по пережитым недавним дням чувствовать, что никакой реальной властью он в действительности не располагает. Я был его товарищем по несчастью: находясь в данный момент во главе Сибирского правительства, я тоже не мог похвастаться, что на самом деле ощущаю власть в своих руках. События складывались так, что люди, подобные Иванову-Ринову, становились диктаторами дня, и военные круги Омска имели в настоящий момент куда более фактической власти, чем Директория и Сибирское правительство, вместе взятые. За этими [416] военными кругами скрывались далее другие силы, которые пока что терпели кое-как Сибирское правительство, но о Директории и слышать не хотели.

Приехавшей в Омск Директории пришлось некоторое время жить в вагонах, на железнодорожной ветке. Омск в те дни был переполнен до последней возможности. Найти здесь свободную квартиру или даже комнату было чрезвычайно трудно. Дело расквартирования находилось исключительно в военных руках и не могло похвастаться успехами. Разместить два правительства в городе представляло большие затруднения. К тому же в Омск начали теперь беспрерывно приезжать с востока различные союзнические дипломатические и военные миссии, которые требовали себе обширных помещений, а с запада — беженцы из Поволжья и Приуралья. Омску, становившемуся теперь в положении столицы Российского государства, приходилось, в общем, туговато.

Два правительства

С приездом в Омск Директории здесь создалось своеобразное положение. Почти на одной и той же территории расположились два правительства — Всероссийское, которое еще собиралось только управлять этой территорией, и Сибирское, которое ею уже правило. У первого не было ни аппарата управления, ни налаженных финансов, у второго было и то и другое. Правда, финансы Сибирского правительства были к этому времени далеко не в блестящем состоянии, и Правительству приходилось становиться на путь эмиссии собственных, «сибирских», денег. Два министра, Сапожников и Старынкевич, оказались общими у обоих правительств. Это повело к тому, что в Омске стали находиться два министра юстиции — в Сибирском правительстве министерством юстиции вместо выбывшего Патушинского управлял в то время Морозов. Неизвестно было, куда нужно направлять корреспонденцию по делам этого министерства. Ситуация грозила стать еще более запутанной.

Обе стороны начали искать выход из создавшегося положения. Начались взаимные переговоры, сначала в порядке частных совещаний. Наиболее важные из этих совещаний [417] членов Директории и Административного совета произошло 12 октября. На этом совещании членам Директории пришлось выслушать немало неприятных слов со стороны сибиряков, опасавшихся грозных последствий партийной гегемонии эсеров. Авксентьев, в свою очередь, делал какие-то глухие предостережения сибирякам, указывая на то, что за Директорией стоят силы, которые сумеют ее защитить. Это был, очевидно, намек на чехословаков. После бурных прений, проходивших во взаимной недружелюбной атмосфере, совещание пришло все же к определенным решениям. Эти решения состояли в том, что Сибирское правительство прекращает свое существование, избирается Совет министров Всероссийского правительства, но формирование этого Совета министров совершается совместно Всероссийским и Сибирским правительствами, по обоюдному соглашению. Такое решение вопроса, нужно сказать, было предложено самими сибиряками и принято Директорией без особых возражений. Инициаторами предложения были я и Михайлов.

Сибиряки этим предложением как бы говорили Директории: мы готовы, в силу постановлений Уфимского государственного совещания, упразднить Сибирское правительство, передать вам весь налаженный с таким трудом наш правительственный аппарат, но мы должны быть уверены, что этот аппарат получит надлежащее руководство, что все, созданное нами, не погибнет. Гарантию этой уверенности мы можем иметь только тогда, когда мы примем участие в деле формирования вами нового Всероссийского Совета министров, и когда без нашего одобрения не будет назначен ни один министр. Если вы готовы сделать нам эту небольшую уступку, то мы готовы на весьма большое самопожертвование — упразднение Сибирского правительства.

На этом частном совещании 12 октября была, таким образом, уже предрешена судьба Сибирского правительства. Многое, конечно, могло затем зависеть от дальнейшего хода переговоров обеих сторон.

Кстати замечу, что в своих переговорах, устных и письменных, с Сибирским правительством Директория старалась, в общем, держаться высокого тона и ввела в обращение титулование членов Правительства. Я был немало удивлен, [418] получив однажды от Директории пакет, на обложке которого значилось: Его Высокопревосходительству.

До появления Директории сибиряки жили куда проще.

Возвращение П. В. Вологодского

18 октября вернулся в Омск из своей поездки на Дальний Восток председатель Совета министров Сибирского правительства и член Всероссийского Временного правительства П. В. Вологодский.

Около месяца лишь провел он вне Омска, а какие значительные события и большие перемены произошли здесь за время его отсутствия и как много серьезных и тяжких задач предстояло еще разрешить в ближайшем будущем.

Вологодский сделал в Административном совете подробный доклад о результатах своей поездки на Дальний Восток, и вскоре после этого Административный совет вступил в переговоры с представителем ген. Хорвата, С. В. Востротиным, приехавшим в Омск, о порядке и условиях назначения генерала наместником представительства по Дальнему Востоку.

Я рад был возвращению Вологодского, ибо теперь ответственные решения уже могло принимать Сибирское правительство в целом: был кворум для этого.

Тезисы

С возвращением Вологодского были в скором времени оформлены те решения, которые были приняты на совещаниях Административного совета и касались упразднения Сибирского правительства. Эти решения, изложенные в виде тезисов, были без особых изменений приняты затем и Директорией.

Важнейшие положения, заключавшиеся в этих тезисах, сводились к тому, что с созданием всероссийской власти, все областные правительства прекращают свое существование; Всероссийское Временное правительство в целях скорейшей организации всероссийского управления принимает правительственный аппарат Временного Сибирского правительства; [419] первый состав Совета министров Всероссийского правительства образуется последним по соглашению с Сибирским правительством; председателем Совета министров Всероссийского Временного правительства назначается П. В. Вологодский; для разработки положения о выборах в Сибирский представительный орган создается особая комиссия.

Из всех предусмотренных данными тезисами вопросов наиболее значительным и труднейшим для разрешения в данный момент и в то же время самым неотложным был вопрос о формировании нового, Всероссийского Совета министров.

Борьба за власть

Сформировать новый Совет министров Всероссийского правительства было поручено Вологодскому. Формирование это продолжалось почти пятнадцать дней, сопровождаясь бесконечными трениями, разногласиями, интригами. Вновь создалась крайне тревожная, напряженная атмосфера, напомнившая мне худшие дни Уфимского совещания.

Упорство с обеих сторон было проявлено исключительное. Так жестока была эта борьба за власть... Казалось, вот-вот вспыхнет переворот, который решит эту упорную тяжбу силой оружия. Откуда нужно его ждать? Справа или слева? Оттуда и отсюда, можно было ответить.

Как я позже узнал, в эти дни действительно делались предложения о том, чтобы прекратить правительственный торг силою вооруженного вмешательства. Один из членов партии с.-р. рассказывал мне впоследствии, что он участвовал в переговорах с чехословаками относительно возможности с их стороны устройства переворота в Омске, свержения Сибирского правительства и предоставления всей полноты власти Директории. Чехословаки будто бы дали свое согласие на это. Все зависело далее от санкции Авксентьева, который, однако, не решился на этот раз прибегнуть к силе оружия.

Не берусь утверждать, насколько верно все это, так как не имею в своем распоряжении никаких документальных доказательств. Могу только засвидетельствовать [420] еще раз крайне тревожное настроение, царившее в то время в Омске.

В те дни меня раза два посетил в моей гостинице представитель чехословаков в Омске Рихтер и вел со мною частные беседы о создавшемся положении дел. Он весьма определенно заявлял мне, что так продолжаться долго не может и что если Сибирское правительство будет по-прежнему упорствовать, то это может вызвать вмешательство чехословаков.

Помню, как-то поздно вечером, кажется, после того как я только что представил свои показания в следственной комиссии А. А. Аргунова по поводу омских событий 22 сентября, я вернулся к себе домой, в гостиницу «Россия». Здесь меня встретили вопросом:

— А вы живы-здоровы?

— Вполне. А что?

— Только что распространился слух, что вы арестованы.

— Как видите, это неверно.

— К вам приходил недавно генерал Белов, справлялся о вашем здоровье...

Последнее сообщение меня несколько удивило, так как ген. Белов никогда ранее у меня не бывал.

Войдя в свой номер, я лег в постель и вскоре уснул. Часа в три ночи просыпаюсь от сильного стука в дверь. В сознании мелькнуло: «Началось!» Недаром были эти вечерние разговоры... Отворяю дверь. Вижу знакомого мне офицера, одного из чинов канцелярии Совета министров.

— В чем дело?

— Я пришел предупредить вас, г-н министр. Только что получено по телефону сообщение, что канцелярия Совета министров занята какими-то войсками и что оттуда выступили отряды, чтобы арестовать министров: Вологодского, Михайлова и вас.

— Больше ничего не имеете сообщить?

— Никак нет.

— Узнайте сейчас же, что за части заняли помещение Совета министров.

— Слушаю, г-н министр.

Спать больше не приходилось. Одеваюсь, выхожу в коридор гостиницы. Обстановка — совершенно спокойная, незаметно никакой тревоги. Вскоре узнал, что помещение [421] Совета министров занято не кем иным, как сибирскими казаками. Это сообщение вполне меня успокоило. Оказывается, это контрмера против кого-то другого. Было ясно, против кого.

Утром мне стало известно, что большой казачий патруль провел ночь у квартиры П. В. Вологодского; кажется, был также патруль и у квартиры Михайлова.

В полдень я встретил на улице ген. Болдырева. Мы обменялись несколькими фразами. Я не преминул рассказать ему о ночном инциденте.

— Мы живем, точно в Мексике, — сказал я генералу. — Вчера распространились слухи, что Российское правительство собирается нас арестовать...

— Мы с вами в одинаковом положении, — ответил Болдырев. — Третьего дня мы были во власти слухов, что Сибирское правительство собирается то же самое сделать с нами...

Мы посмеялись и разошлись.

Вспоминаю еще один инцидент. Как-то раз, в эти же тревожные дни мы, члены Сибирского правительства, заседали вечером совместно с членами Директории в помещении последней. В середине заседания на улице послышался вдруг шум и конский топот: перед зданием остановился и выстроился довольно значительный казачий отряд. В чем дело, никто не знает. Ген. Болдырев вызвал к себе офицера, командовавшего отрядом, и спросил о цели его прихода.

— Мы командированы, ваше высокопревосходительство, охранять членов Сибирского правительства, — ответил офицер.

Ген. Болдырев приказал немедленно увести отряд обратно.

Рассказанные мной инциденты до некоторой степени обрисовывают ту обстановку в Омске, в которой приходилось жить в эти тревожные дни.

В такой атмосфере разгоревшихся политических страстей происходило формирование нового Совета министров. Промелькнули многие имена, старые и новые. Из новых кандидатур чаще всего упоминалось имя адмирала А. В. Колчака. Его кандидатура на пост военного и морского министра не вызывала ниоткуда возражений. Мне помнится, особенно настойчиво выдвигал его на этот пост сам Авксентьев. [422] Упоминалось имя Б. Савинкова, бывшего в это время еще в Омске, но этого «опасного» человека Директория постаралась вскоре отправить в Европу, дав ему дипломатическое поручение.

В конце концов вполне выяснились те спорные фигуры, которые настойчиво и обязательно выдвигала одна сторона, и также настойчиво и обязательно отвергала другая. Это были И. А. Михайлов и Е. Ф. Роговский. Михайлов слыл лидером правой сибирской общественности, каковая возлагала на него большие надежды (сумеет, дескать, если будет нужно, справиться с натиском эсеров на Омск). Он выдвигался на пост то министра финансов, то министра внутренних дел.

Роговский — деятель партии с.-р., в революционное время, как я уже упоминал ранее, делал карьеру преимущественно по части «милицейско-охранной». Он выдвигался Директорией или, вернее, партией с.-р. на пост товарища министра внутренних дел, по делам милиции (сможет, дескать, пресечь в любой момент злокозненные планы сибиряков).

Вот эти-то две фигуры и стали яблоком омского раздора. Директория не давала своего согласия на вхождение в Совет министров Михайлова, Сибирское правительство — на вхождение туда Роговского.

Эти утомительные пререкания происходили весьма долго, приняв затяжную форму, и представляли, по существу, продолжение старинной распри между Самарою и Омском, столь характерно проявившейся еще не так давно на Уфимском государственном совещании. Борьба грозила распадом Всероссийского Временного правительства. Авксентьев и Зензинов собирались выйти из состава Директории и сделали бы это, если бы член Директории Виноградов не заявил, что и он в таком случае тоже покинет свой пост.

Наконец ряды членов партии с.-р. дрогнули. Директория дала свое согласие относительно Михайлова. Сибиряки продолжали отводить Роговского. А когда, наконец, и они уступили и согласились на вхождение Роговского, тогда начал упорствовать адмирал Колчак, заявивший, что он не войдет в Совет министров, если там будет Роговский. [423]

Все эти несогласия и трения настолько утомили и нервно измотали и без того слабого здоровьем Вологодского, что он стал походить более на мертвеца, чем на живого человека. Всем становилось ясно, что поставленные вопросы нужно было решить так или иначе: дальнейшее промедление было, действительно, смерти подобно.

Наконец назначено было решительное совещание членов Сибирского правительства, его Административного совета и адмирала Колчака. Председательствовал на этом совещании Вологодский. В довольно продолжительной речи он тихим и усталым голосом изложил совещанию весь ход своих переговоров с отдельными общественными, партийными и правительственными группами и лицами о формировании Российского Совета министров, указал на тяжелые условия, в которых находится страна, и заявил, что все его усилия по организации новой правительственной власти не дали до сих пор, к сожалению, никаких положительных результатов и что он чувствует себя совершенно измученным физически и нравственно и вести дальнейшие переговоры для выполнения возложенной на него миссии он отказывается.

Речь произвела большое впечатление на присутствовавших. Водворилась какая-то жуткая тишина: все сознавали ответственность сделанного заявления.

Не ожидая ответа на свою речь, Вологодский встал, передал мне председательствование и покинул совещание. Я занял председательское кресло. Взоры всех как-то невольно устремились на адмирала Колчака. Эти взоры как бы говорили: вот тот единственный, кто еще упорствует: от него теперь зависит все дальнейшее... Я обратился к адмиралу от лица всего совещания с коротко выраженным предложением спасти положение дел, войти в состав Совета министров, примирившись с присутствием в Совете некоторых нежелательных для него лиц, и указал, что его положительного решения с одинаковым нетерпением и волнением ждут теперь как Всероссийское Временное, так и Сибирское правительства.

После нескольких секунд томительного ожидания адмирал наконец уступил и дал свое согласие. Кризис был разрешен. [424]

Прощальная грамота

Третьего ноября 1918 года Временное Сибирское правительство перестало существовать, передав свою власть на территории Сибири Правительству Всероссийскому. Оно просуществовало почти полных четыре месяца. Так мало времени было им прожито, и как много пережито! Исчезая с исторической арены, Сибирское правительство опубликовало следующую грамоту:

«Приняв на себя верховную власть после свержения большевиков в Западной Сибири, Временное Сибирское правительство с величайшим напряжением сил осуществляло свою трудную задачу дальнейшего освобождения всей Сибири и укрепления в ней начал законности и порядка.

Тяжкое бремя выпало на долю Сибирского правительства: ему досталось народное достояние разграбленное, промышленность разрушенная, железнодорожное сообщение расстроенное. Заново приходилось строить власть, заново созидать порядок в условиях не прекращавшейся борьбы. Славное русское офицерство и казачество и самоотверженные отряды добровольцев, опираясь на братскую помощь доблестных чехов и словаков, героически боролись за освобождение страны.

Ныне на всем пространстве Сибири действует единая власть. Вновь создана молодая, но сильная духом армия. Учреждено подзаконное управление.

Работы по укреплению новой государственной власти в Сибири еще далеко не закончены, но в помыслах о благе сибирского населения не могут быть забыты интересы истерзанной России.

Наша родина истекает кровью. Она отдана большевиками на поток и разграбление немецким пленным и разнузданным бандам русских преступников.

Приближается конец мировой войны. Народы будут решать свои судьбы, а Великая раньше Россия, в этот исключительно важный момент, может остаться разрозненной и заполоненною.

Без Великой России не может существовать Сибирь.

В час величайшей опасности все силы и все средства должны быть отданы на служение одной самой важной задаче [425] — воссозданию единого и сильного Государства Российского.

Эту ответственную задачу приняло на себя Временное Всероссийское правительство, на Государственном Совещании в Уфе избранное и верховной властью облеченное. Единой воле этого Правительства должны быть подчинены все силы и средства управления, и дальнейшее существование нескольких областных правительств представляется ныне недопустимым.

В сознании священного для всех народов и частей России патриотического долга Сибирское правительство, получив гарантии, что начала автономии Сибири будут восстановлены и укреплены, как только минуют трудности политического положения России, ныне во имя интересов государственности постановило: в отмену декларации 4 июля 1918 года «О государственной самостоятельности Сибири» сложить с себя верховное управление и всю полноту власти на территории Сибири передать Временному правительству Всероссийскому. Подписали: председатель Совета министров, министр иностранных дел Петр Вологодский, министр снабжения И. Серебренников, министр финансов И. Михайлов, управляющий делами Совета министров Г. Гинс».

В этот же день, 3 ноября, особым постановлением Административный совет Сибирского правительства присвоил П. В. Вологодскому звание Почетного гражданина Сибири в ознаменование его выдающихся заслуг «по воссозданию государственности и правопорядка в Сибири и по восстановлению мирного течения жизни в крае, а также во внимание к многолетним плодотворным на разных поприщах трудам его на благо и преуспеяние Сибири».

Итак, Сибирское правительство прекратило свое существование; вместе с ним исчезла с исторической арены и независимая Сибирская республика.

Я воздержусь от оценки деятельности Сибирского правительства, ибо опасаюсь, что как бывший член этого правительства не смогу оказаться достаточно объективным в этой оценке. Пусть это сделают другие.

Скажу только, что Сибирское правительство жило и работало в крайне тяжелой обстановке, отбиваясь одновременно и от вооруженных атак большевиков, теперешних властителей России, и от натиска социалистов-революционеров, [426] бывших ее повелителей, пытавшихся теперь вернуть свое утерянное положение. Сибирское правительство вынуждено было прекратить свое существование под непреклонным давлением революционной обстановки тех дней.

Новый Совет министров

5 ноября могло уже состояться первое заседание вновь сформированного Совета министров Всероссийского Временного правительства.

В Совет вошли следующие лица: Вологодский (министр-председатель), Колчак (военный и морской министр), Ключников (министр иностранных дел), Гаттенбергер (министр внутренних дел), Михайлов (министр финансов), Старынкевич (министр юстиции), Сапожников (министр народного просвещения), Устругов (министр путей сообщения), Шумиловский (министр труда), Петров (министр земледелия), Щукин (министр торговли и промышленности), Серебренников (министр снабжения), Зефиров (министр продовольствия), Краснов (государственный контролер).

Десять из 14 членов этого Совета министров принадлежали к составу Сибирского правительства. Совершенно новыми, не причастными к прежней работе Сибирского правительства, были в нем только четыре лица: Колчак, Устругов, Ключников и Краснов.

Ряд ставленников Директории, члены партии с.-р., в том числе Роговский и известный писатель по аграрным вопросам Огановский, заняли посты товарищей министров.

С одной стороны, казалось, что произошла только трансформация: прежний Административный совет Сибирского правительства превратился теперь в Совет министров Всероссийского правительства; с другой стороны, чувствовалось, однако, что это не совсем так: присутствие новых людей, чуждых до сих пор сибирской работе, давало о себе знать.

Существенно изменилось теперь положение в Омске мое и Михайлова. Мы перестали быть членами Сибирской директории и превратились в рядовых министров Российской Директории. Можно сказать, повысилось положение Вологодского. Он был членом Всероссийского правительства и в то же время стал председателем его Совета министров. [427]

Новое, российское, положение обязывало и ко многому новому, и прежде всего повело к тому, что исчезла прежняя «сибирская» простота членов Правительства в отношениях друг к другу. Все стало значительно торжественнее и официальнее.

Пышный банкет

На другой день после назначения Всероссийского Совета министров, 6 ноября, в Коммерческом клубе Омска состоялся большой банкет, устроенный Директорией. Присутствовало много народу, в том числе представители союзных держав.

По тогдашнему времени банкет был организован с достаточно большой роскошью и, нужно думать, стоил немалых денег. Это было опять-таки новшеством в омской практике. Сибирское правительство не позволяло себе такой расточительности.

На банкете было провозглашено много разного рода тостов, сказано немало речей. В числе ораторов были некоторые представители союзников.

Самороспуск Сибирской Областной думы

Собираясь прекратить свое существование, Сибирское правительство полагало особым указом распустить и Сибирскую Областную думу. Но это намерение его встретило возражения со стороны Директории, главным образом со стороны главы Правительства Авксентьева, который настаивал на том, что Дума может самораспуститься и что тогда этот акт пройдет совершенно тихо и безболезненно.

Сибирское правительство не стало настаивать на своем решении.

Для самороспуска Думы Авксентьев выехал сам в Томск, где был встречен бурными овациями в заседании Областной думы. Последняя значительным большинством голосов приняла резолюцию о самороспуске. [428]

Так кончило свое существование это учреждение, появившееся на свет в бурные времена русской революции и сыгравшее известную историческую роль в борьбе с большевиками в 1918 году. Сказать, что Дума представляла собой сибирское население, нельзя. Скорее всего она была послушным орудием партийной политики эсеров, и этим определялись вся ее сила и все ее значение.

10 ноября заявило о своем самоупразднении областное правительство Урала. В скором времени сошли также со сцены Амурское областное правительство и киргизская Алаш-орда.

Всероссийское правительство действительно получало теперь в свое распоряжение объединенную территорию.

Толки о диктатуре

Толки о военной диктатуре к описываемому времени становились злобою дня. Особенно настойчиво пропагандировали идею диктатуры кадетские и торгово-промышленные круги. В организациях партии народной свободы тема о диктатуре дебатировалась совершенно откровенно.

Находившиеся в Омске члены этой партии В. Н. Пепеляев и Жардецкий являлись наиболее ярыми сторонниками идеи диктатуры, каковая будто б была признана Центральным комитетом партии единственно спасительною в настоящих условиях и способною вывести Россию на путь действительного ее возрождения. Таким образом, идею эту можно было проследить до Москвы.

Конечно, и помимо Москвы мысль о диктатуре возникала совершенно самостоятельно на местах; она, что называется, висела в воздухе; но то обстоятельство, что и в Москве также выдвигают диктатуру, могло только подкреплять и усиливать местные настроения.

Для большего понимания сибирских событий того времени нужно иметь в виду, что Москва не так уж далеко стояла от этих событий, как это принято обычно думать. Из Москвы все время просачивались на территорию Сибири и Поволжья видные политические деятели с разными целями и заданиями. В этом смысле и Всероссийская власть в Уфе [429] была создана не без участия Москвы, пославшей в Сибирь и Авксентьева, и Болдырева, и многих других.

Идея диктатуры приобрела актуальное значение как раз к тому моменту, когда Директория, упразднив областные правительства, готова была расправить свои государственные крылья и осуществлять свою программу действий. Наблюдения омских правых кругов за Директорией показали, что она не свободна от вмешательства в ее деятельность партии с.-р., и это обстоятельство предрешило крайне враждебное отношение к Директории со стороны тех, кто на своей спине еще во времена Февральской революции испытал, что представляет собой власть социалистов вообще.

Директории противопоставляли диктатора — таким представлялся выход из создавшегося положения дел.

А в это время будущий диктатор, адмирал Колчак, усердно занялся вверенной ему работой по военному министерству; сравнительно редко посещая заседания Совета министров, он часто выезжал на фронт, где знакомился с нуждами действующей армии.

Выступления эсеров

Собравшиеся на освобожденной от большевиков территории эсеры с тревогой наблюдали за развитием здесь событий. Центром своей деятельности они избрали Екатеринбург, куда переехал из Уфы съезд членов Учредительного собрания и где имел свое местопребывание Центральный комитет партии, в котором руководящее значение принадлежало теперь Чернову, фигуре, для Омска совершенно одиозной.

Эсеры были недовольны деятельностью Директории. Ей ставилось в вину весьма многое: и то, что она «бросилась в объятия Омска» и покинула съезд членов Учредительного собрания, и то, что она распустила Сибирскую Областную думу, и то, что сформировала новый Совет министров из бывших деятелей Сибирского Административного совета, и т.д. Центральный комитет партии опубликовал прокламацию, в которой он бросил Директории ряд обвинений в указанном смысле, и затем заявил:

«В предвидении возможностей политических кризисов, которые могут быть вызваны замыслами контрреволюции, [430] все силы партии в настоящий момент должны быть мобилизованы, обучены военному делу и вооружены, с тем чтобы в любой момент быть готовыми выдержать удар контрреволюционных организаторов Гражданской войны в тылу противобольшевистского фронта...»

Эта прокламация вызвала большое возмущение в омских кругах и была принята как дерзкий вызов. Директория же отмолчалась по поводу выпуска прокламации и этим сильно поколебала устойчивость своего положения.

— Если эсеры нарушили свои обязательства, принятые ими на Уфимском совещании, и выражают недоверие избранному в Уфе правительству, значит, и противная сторона может считать себя теперь свободной от обязательств, вытекающих из соглашения в Уфе, — стали говорить некоторые омичи.

Создалась такая обстановка, которая вела к перевороту: справа ЖЕЛАЛИ видеть в Омске как можно скорее диктатуру; слева ДЕЛАЛИ все возможное к тому, чтобы ускорить ее появление.

Переворот 18 ноября

В ночь на 18 ноября я был в гостях. Часа в два я с двумя своими знакомыми возвращался пешком к себе домой, в гостиницу «Россия». Было тихо и безлюдно. На одной из улиц невдалеке от Омского кадетского корпуса я и мои спутники были неожиданно остановлены военным патрулем из пяти или шести человек, потребовавших наши документы.

Документы были предъявлены и внимательно просмотрены. Затем мои спутники были отпущены, а я же объявлен арестованным.

— По какому случаю? — спросил я.

— Сегодня ночью арестована вся траектория (так в шутку, видимо, переворотчики называли Директорию).

— Арестована Директория? — переспросил я. — Тогда причем же я?

— Все равно, арестовано все Правительство.

В это время мимо нас проезжал казачий отряд. Один из арестовавших меня военных подбежал к командиру отряда и о чем-то доложил ему. [431]

— Что вы делаете? — закричал на него тот. — Немедленно освободить!

Я узнал в командире отряда знакомого мне войскового старшину Поротикова. Он подбежал ко мне и сказал:

— Прошу извинения. Произошла ошибка. Вы свободны и можете далее идти беспрепятственно. Пароль — «Ермак», если вас остановят еще где-либо по дороге.

— Но в чем же дело? Что происходит? — спросил я Поротикова.

— Арестована вся Директория. Ее больше не будет, — отвечал тот.

— Кто же будет во главе власти? — поинтересовался я и услышал точный и уверенный ответ:

— Будет адмирал Колчак.

Я вернулся к себе в гостиницу. Здесь все было тихо и спокойно. Все спали крепким сном.

Итак, переворот совершился... Я лег спать, надеясь, что завтрашний день выяснит все происшедшее. Рано утром я был разбужен посыльным из канцелярии Совета министров, доставившим мне извещение об утреннем экстренном заседании Совета. В назначенное время я отправился туда. Почти все министры были в сборе; я прибыл едва ли не последним. Среди присутствовавших я заметил члена Директории Виноградова. Все выглядели заметно взволнованными — было ясно, что произошли какие-то важные события.

Вологодский открыл заседание, сообщил о происшедших ночью арестах Авксентьева, Зензинова, Аргунова и Роговского и предложил обсудить создавшееся положение и найти какой-либо выход из него.

На некоторое время воцарилось молчание, потом последовали вопросы об обстоятельствах переворота. Кто-то внес предложение восстановить Директорию хотя бы в составе трех лиц: Вологодского, Болдырева (бывшего в данный момент на фронте) и Виноградова. Но последний категорически заявил, что он ни в каком случае не может принять этого предложения. Возложить власть на Совет министров представлялось также невозможным ввиду только что пережитого опыта. Оставалось как будто только одно: диктатура. Сюда логически упиралось обсуждение поднятых вопросов. [432]

Диктатор? Но кто? Называются имена генералов Болдырева и Хорвата и адмирала Колчака. Последний присутствует на заседании и не возражает против того, что выставляется его кандидатура. Он принимает большое участие в прениях и произносит длинную речь, которая имеет до некоторой степени программный характер. В его речи чувствуется, что он настроен резко отрицательно к партии с.-р., деятельность которой он считает глубоко антигосударственной. Он подробно останавливается на своих взаимоотношениях с союзниками — англичанами, американцами, японцами... Колчак, как я потом убедился, мог временами говорить хорошо и сильно, действуя на слушателей убежденностью и большой искренностью своих слов. И на этот раз он говорил весьма убедительно и сильно.

Мне вспоминается теперь, что в своей речи А. В. Колчак указал на необходимость поторопиться с решением обсуждаемого вопроса, так как этого с большим нетерпением ждут заинтересованные силы. Было ли это сказано именно так, я не берусь теперь утверждать безошибочно. Если это было сказано, то под заинтересованными силами нужно было подразумевать те омские круги и те воинские части, которые произвели свержение Директории. Переворотчики были еще под ружьем, и переворот продолжался. Заговорщики, несомненно, ждали, чем кончится это экстренное заседание Совета министров. Если бы Совет не принял постановления о диктатуре Колчака, возможно, что он так же и теми же силами был бы низвергнут, как и Директория.

Итак, заявлены три человека, каждому из которых может быть вверена верховная власть в настоящий ответственный момент. Происходит баллотировка. Колчак получает все голоса против одного.

Совет министров «ввиду тяжкого положения государства и необходимости сосредоточить всю полноту верховной власти в одних руках» постановляет «передать временно осуществление верховной государственной власти адмиралу Колчаку, присвоив ему наименование Верховного правителя».

Сообщение о провозглашении адмирала Колчака Верховным правителем было по телеграфу передано по стране. [433]

Сам адмирал в этот же день обратился к населению с воззванием, которое гласило:

«Всероссийское Временное правительство распалось. Совет министров принял всю полноту власти и передал ее мне, адмиралу Александру Колчаку.

Приняв крест этой власти в исключительно трудных условиях Гражданской войны и полного расстройства государственной жизни, объявляю, что не пойду ни по пути реакции, ни по гибельному пути партийности.

Главной своей целью ставлю создание боеспособной армии, победу над большевизмом и установление законности и правопорядка, дабы народ мог беспрепятственно избрать себе образ правления, который он пожелает, и осуществить великие идеи свободы, ныне провозглашенные по всему миру.

Призываю вас, граждане, к единению, к борьбе с большевизмом, к труду и жертвам».

Итак, 18 ноября адмирал Колчак был провозглашен Верховным правителем и Верховным Главнокомандующим всеми вооруженными силами, боровшимися против большевиков на Восточном фронте.

Что же касается арестованных в ночь переворота Авксентьева, Аргунова, Зензинова и Роговского, то они по распоряжению адмирала Колчака, были под усиленной охраной высланы за границу, в сторону Китая, откуда и выехали в Европу. Все высылаемые были снабжены достаточными денежными средствами на выезд.

Обстоятельства переворота 18 ноября до сих пор мало освещены в мемуарной литературе. Более или менее выяснена обстановка такового, его исполнители, но до настоящего времени остается неизвестным, как именно сложился заговор, кто были вдохновители переворота, состоял ли в числе участников заговора сам адмирал Колчак. Можно только считать выясненным в общих чертах, что инициатива переворота исходила от Омского Комитета партии народной свободы и торгово-промышленных сфер, близких к Омскому Военно-промышленному комитету. В качестве инициаторов переворота обычно называют В. Н. Пепеляева, Жардецкого, И. А. Михайлова, проф. Андогского, атамана Красильникова, [434] полковников Волкова и Катанаева (сына генерала Катанаева) и некоторых других лиц, но так ли это было на самом деле, я не знаю и утверждать не берусь. Лично я считаю только, что адмирал Колчак был осведомлен о заговоре и дал заговорщикам свое согласие принять на себя бремя диктатуры, ибо я уверен, что без этого предварительного согласия адмирала устроители переворота едва ли рискнули бы совершить таковой. [435]

Глава IV.
При Колчаке

Тогда пробил исторический час и навстречу шабашу революционной нечисти, навстречу малодушию, соблазну и крушению — как бы на вызов национальной совести и чести, как бы на зов инстинкта самосохранения, — встали наши герои и вожди...

И. А. Ильин

Отклики переворота

Переворот 18 ноября встретил различное отношение к себе среди антибольшевистских группировок того времени, и первые дни не было еще никакой уверенности, что он пройдет вполне благополучно.

Неизвестно было, как отнесется к перевороту главнокомандующий ген. Болдырев. Можно было ожидать, что он не сдаст добровольно своей должности диктатору и отдаст приказ чехословакам ликвидировать переворот. Сверх ожиданий, однако, ген. Болдырев мирно вернулся с фронта в Омск и вскоре выехал отсюда в Японию.

Чехи ждали развития событий и официально заявили, что «считают не законченным кризис власти», созданный арестом членов Всероссийского Временного правительства, и «надеются, что он будет разрешен законным путем».

Их друзья, эсеры, пришли в ярость при первых известиях о провозглашении адмирала Колчака Верховным правителем. [436] Заседавший в Екатеринбурге съезд членов Учредительного собрания, подобно Сибирской Областной думе в свое время, решил встать на революционный путь и избрал особый комитет из семи человек, с Черновым во главе, для борьбы «с преступными захватчиками власти» и ликвидации омского переворота.

С весьма резкой телеграммой против переворота выступил в Уфе так называемый Совет управляющих ведомствами (эсеровское наследство от Комуча), который обещал послать в Омск «необходимые силы для подавления преступного мятежа».

Однако эсеровская фронда в Екатеринбурге и Уфе была быстро ликвидирована арестами. В числе арестованных был и сам председатель Всероссийского Учредительного собрания 1917 года В. Чернов. Последний через некоторое время после ареста был увезен чехами в Челябинск и там освобожден.

Это была оппозиция перевороту со стороны левых.

Оказались затем оппозиционеры и среди больших и малых атаманов.

Забайкальский атаман Семенов телеграфировал в Омск, что он не признает адмирала Колчака Верховным правителем, атаман Анненков также некоторое время воздерживался от признания Колчака. Атаман Дутов, правда, телеграфировал о своем признании совершившегося переворота при условии установления мирных отношений между адмиралом и Учредительным собранием.

Всего важнее было узнать, как отнесется к событию 18 ноября действующая армия. Судя по всему, фронтовое офицерство в массе своей приняло переворот сочувственно, надеясь, что Верховный правитель сумеет энергичными мерами навести порядок в тылу, связать должным образом тыл с фронтом и повести армию от победы к победе.

Об атаманах

Появление на арене Гражданской войны атаманов, вызванное бурными событиями 1918 года, доставляло порою много беспокойств Омску.

В Сибири пользовались наибольшей известностью атаманы Семенов (Забайкалье), Калмыков (Дальний Восток) и Анненков (Степной край). [437]

Вспоминаю, как однажды осенью 1918 года в Омск полетели тревожные телеграммы из Семипалатинска с жалобами на произвол, который начал творить там атаман Анненков. Он наложил на семипалатинское купечество огромный налог, каковой стал взыскивать под угрозой расстрела, и учинил ряд других беззаконных поступков.

Совет министров при моем участии в нем обсуждал как-то все поступившие к нему жалобы на атамана Анненкова. Действиями последнего был особенно возмущен сам председатель Совета Вологодский. Он произнес горячую филиппику против Анненкова, потребовал отстранения его от должности и настаивал на предании атамана суду и даже на его аресте.

Кто-то из министров поставил вопрос:

— А возможно ли арестовать атамана Анненкова мирным путем?

Присутствовавший на заседании исполнявший должность военного министра ген. Сурин доложил, что атамана его отряд не выдаст, и его можно будет взять только с боем.

Следует второй вопрос:

— Какова численность отряда Анненкова?

Сурин докладывает: столько-то бойцов, пулеметов, пушек. Цифры сообщаются немалые, и они приводят в смущение Совет министров.

Вологодский выглядит весьма удрученным. Кажется, все кончилось тем, что постановили: незаконные действия атамана Анненкова расследовать.

В самом деле, не открывать же еще один новый фронт и начинать междоусобицу в тылу!

Атаман Семенов своим отказом признать адмирала Колчака причинил последнему немало неприятных хлопот. В течение примерно недели адмирал, что называется, рвал и метал, когда ему приходилось рассматривать создавшийся инцидент. Мне приходилось лично слышать грозные реплики Колчака против Семенова, и я мог уже теперь представлять себе, каким он может быть в гневе.

Образовавшаяся около адмирала «придворная камарилья» подогревала его ожесточение против Семенова, и под ее влиянием Колчак издал в конце концов приказ об увольнении атамана Семенова (тогда еще полковника) от всех должностей, им занимаемых, а для приведения его в повиновение приказал ген. Волкову двинуться в Забайкалье. [438]

Семенов отказался подчиниться приказу и прервал сношения с Омском.

Приказ остался мертвой буквой и немало посодействовал урону авторитета Верховного правителя. Выяснилось, таким образом, что адмирал склонен принимать быстрые решения, мало, однако, продуманные в смысле возможного проведения их в жизнь, что он способен поддаваться влиянию случайных советчиков, сумевших заручиться его доверием.

Вообще нужно сказать, действительность беспощадно приносила чуть ли не каждый день жестокие разочарования. Можно было иметь самые добрые и благие намерения, но из них ничего не выходило: вывернутая наизнанку жизнь все опрокидывала.

Припоминаю такой случай.

Начальник гарнизона одного большого сибирского города реквизировал своей властью большую партию мануфактуры в местном кооперативе. Кооператоры обратились к Верховному правителю с жалобой на действия военных властей. Колчак вскипел:

— Как, реквизиция? По-большевистски? Мы должны действовать иначе. Вызвать сюда начальника гарнизона!

Начальник гарнизона приезжает в Омск и дает адмиралу свои объяснения, каковые Колчак покойно выслушивает.

Оказывается, призванные в войска молодые солдаты совершенно не имеют белья; при отсутствии такового в гарнизоне распространяются всякие эпидемические болезни; среди солдат нарастает большое недовольство; можно ожидать вспышек этого недовольства, даже бунта. Министерство снабжения, в лице местного уполномоченного, собиралось скупить мануфактуру кооператива, но за отсутствием средств затягивало закупку; тогда он, начальник гарнизона, вынужден был обратиться к реквизиции товаров, иначе он не мог бы отвечать за спокойствие гарнизона.

Выслушав это горестное повествование, Колчак сказал:

— Поезжайте с миром обратно к себе. Вы поступили правильно. Я на вашем месте сделал бы то же самое.

И адмирал пожал руку начальнику гарнизона. [439]

Множество фронтов

Чтобы хорошо представить себе тяжелое бремя власти, которое возложил на свои плечи Колчак, нужно прежде всего принять во внимание то множество политических и военных фронтов, каковые он имел перед собою почти в самом же начале своего правления, не говоря уж о хозяйственном фронте, который никак не налаживался, а, наоборот, принимал угрожающее положение по мере падения ценности сибирских денег и благодаря ряду неудачных мер молодого омского министра финансов.

На каких же главных фронтах приходилось адмиралу вести борьбу?

Прежде всего был внешнебольшевистский фронт по линии Урала, где стояли под ружьем десятки тысяч бойцов, если не более. Фронт этот покидали теперь чехословаки, ибо мировая война уже окончилась, и для них не было более надобности оставаться на этом фронте. Они отходили в тыл, где пока располагались для охраны Сибирской магистрали.

Это — главный фронт; все остальные имеют второстепенное значение и так или иначе вытекают из него же.

Создался постепенно большой внутренний большевистско-партизанско-крестьянский фронт, вернее, целый ряд таких фронтов, выдвинувших в общей сложности тоже десятки тысяч борцов против власти Омского правительства. Этот фронт отвлекал на себя много сил и создавал разложение в тыловых гарнизонах правительственных войск.

Далее, нужно было не упускать из виду подпольно-большевистский фронт, развернувшийся по всем крупным городам территории Омского правительства. На этом фронте со стороны Омска успешно действовала военная контрразведка. Этот фронт мог в любую минуту поднести сюрприз в виде восстаний в городах, железнодорожных и иных забастовок и т.д.

Имел свое значение и эсеровский фронт, особенно в деле разложения колчаковского тыла. Нужно заметить, что после переворота 18 ноября эсеры перешли в стан открытых врагов Омска и Верховного правителя.

Добавим сюда еще, если хотите, интервентский фронт, где приходилось порою отбиваться от непомерных притязаний [440] чехословаков и от их беспрерывного вмешательства в государственную жизнь освобожденной территории, — и мы получим ясную картину тех чрезвычайных трудностей, которые стояли перед Верховным правителем.

Каждый день приносил какие-нибудь новости со всех этих фронтов. Одни новости радовали, другие печалили, третьи приводили в состояние крайнего раздражения. Нужно было иметь весьма и весьма крепкие нервы, чтобы спокойно разбираться во всех этих бурных событиях революционной эпохи.

Квартирные недоразумения

В жизни имеют большое значение разного рода мелочи. Эти мелочи создают тот фон, ту обстановку, в которой вы работаете и от которой может зависеть иногда продуктивность вашей работы.

В Омске мог представляться мелочью квартирный вопрос: не все ли равно, где жить, раз вы себя чувствуете здесь в походном положении, временным гостем? Однако это далеко не было так. При остроте квартирного кризиса каждое правительственное учреждение все-таки старалось подыскать себе какое-нибудь приличное или удобное помещение. Иногда это удавалось сделать. Под канцелярию, например, министерства снабжения нам удалось снять весьма хороший особняк на берегу Иртыша. Обладание этим особняком, однако, неожиданно создало нам много неприятностей.

Дело было так.

Как-то вскоре после избрания Колчака Верховным правителем, он вызвал меня к себе, в ставку Верховного Главнокомандующего. В назначенный час я был у адмирала. Он принял меня не очень приветливо, и между нами произошел следующий разговор.

— Вы имеете для канцелярии министерства особняк на берегу Иртыша?

— Да.

— Я хочу занять этот особняк под свою личную квартиру и приказываю вам завтра же очистить его для меня.

— Может быть вы, Ваше Высокопревосходительство, могли бы дня на два отсрочить ваш переезд? За это время мне удалось бы найти новое удобное помещение... [441]

— Вот всегда так! Никто не желает идти навстречу моим желаниям! — стал повышать свой голос адмирал. — Что же, по-вашему, Верховный правитель должен жить так, как он живет сейчас, в маленькой проходной комнате, в частной квартире? Вы понимаете, что это и неприлично да и, наконец, небезопасно... Я приказываю вам завтра же очистить особняк!

— Я подчиняюсь вашему приказанию. Надеюсь, нам будет дано другое помещение?

— Это будет сделано.

Весь этот разговор произвел на меня неприятное впечатление, и своим содержанием, и тем тоном, в каком вел его адмирал Колчак.

Утром следующего дня канцелярии министерства было предоставлено новое помещение. Началась экстренная вывозка из особняка мебели и дел. Часам к 12 переезд был закончен. Приблизительно в час дня я был вызван из канцелярии министерства к телефону, и мне сообщили, что канцелярию уже выселяют из только что занятого ею нового помещения, каковое хотят предоставить одной иностранной миссии, и канцелярия ждет теперь моего распоряжения, как быть.

Я ответил:

— Никуда не выезжать!

Через час мне снова сообщили, что в помещение явился отряд милиции с офицером во главе и милиция вынесла все дела и мебель министерства во двор, где и было все сложено в полном беспорядке. Я немедленно сообщил обо всем заместителю председателя Совета министров Устругову, заявив ему, что при таком отношении к моему министерству, как оно выявилось в настоящем инциденте, я дальше оставаться в составе Правительства не смогу.

Устругов принял экстренные меры к выяснению положения, и благодаря этому канцелярии министерства снабжения было дано второе новое помещение — это были низкие и грязные комнаты, кажется, в здании Политехнического института. Устругов же доложил обо всем происшедшем Верховному правителю.

В этот день или же назавтра вечером я был снова приглашен адмиралом Колчаком в его кабинет, в помещение Совета министров. [442]

Я доложил адмиралу о тех мытарствах, кои пришлось претерпеть канцелярии министерства снабжения, и уже во время своего доклада мог заметить, что Колчак приходит в сильное волнение.

— Кто посмел так поступить с вами? — гневно воскликнул он, вскочил на ноги и затем стал метаться по кабинету из утла в угол, словно разъяренный зверь в клетке. — Кто мог потревожить работу вашего министерства, — слышались его негодующие возгласы, — министерства, работа коего не может быть прервана хотя бы и на один час? Это безобразие! Отдать под суд виновных, проучить их! Скажите, по чьему распоряжению было сделано ваше выселение из второй квартиры? Кто посмел это сделать? Кто?..

Я выждал, пока адмирал несколько успокоился, и доложил:

— Выселение произведено по приказу начальника штаба Верховного Главнокомандующего.

Мое заявление произвело сильное впечатление: адмирал как-то сразу утих, сел снова за свой стол и упавшим голосом сказал мне:

— Хорошо. Я все это расследую, — и записал что-то в свой блокнот.

На следующий день утром ко мне в гостиницу приехали с визитом двое лиц: это были начальник штаба Верховного Главнокомандующего полковник Д. А. Лебедев и еще один полковник (фамилии его сейчас не помню), заведующий делом расквартирования в Омске. Лебедев сказал, что оба они посланы ко мне Верховным правителем и приносят глубокие извинения и сожаления по поводу прискорбного инцидента, происшедшего с моим министерством.

— Я, видите ли, — говорил мне Лебедев, — думал, что речь идет о выселении какого-то там кооператива... Помещение экстренно нужно было передать английской военной миссии, потому я и сделал распоряжение о выселении. Что же я должен сказать Верховному правителю — принимаете ли вы мои извинения?

— Принимаю, — сухо сказал я. — Надеюсь, подобного рода инциденты повторяться более не будут... [443]

Чрезвычайное экономическое совещание

Приняв бразды правления, адмирал Колчак сразу же обратил свое внимание на хозяйственное положение края и учредил Чрезвычайное государственное экономическое совещание для разработки мероприятий, которые могли бы восстановить производительные силы страны, усилить в ней товарообмен, установить правильное снабжение армии и улучшить государственные финансы. Видное участие в этом Совещании было предоставлено лицам из торгово-промышленного класса, каковой здесь, кажется, впервые за время революции стал осознавать себя государственно-направляющей силою.

Участвуя в этом Совещании, я мог заметить, что Верховный правитель уделяет огромное преимущественное внимание вопросам снабжения армии, что вполне оправдывалось обстоятельствами момента. Министерство снабжения только в октябре закончило свое организационное построение, назначив по всей стране своих уполномоченных с особыми совещаниями при них. Деятельность министерства вначале чрезвычайно тормозилась хозяйственной разрухой того времени и слабым состоянием государственных средств. Непреодолимым препятствием для успеха его деятельности служило малое развитие промышленности в Сибири вообще. Положим, в начале сентября министерство снабжения получало заказ от военного ведомства: поставить к ноябрю 300 000 солдатских шинелей. Как оно могло бы выполнить этот заказ? Если взять всю суконную промышленность по Сибири и Уралу (одна фабрика в Екатеринбурге и несколько кустарных предприятий в Омске), то в лучшем случае вся эта промышленность могла бы давать в месяц материала на 15 000 шинелей. Следовательно, заказ мог бы быть выполнен только в течение 20 месяцев. Чтобы заготовить все-таки теплое обмундирование для зимы, приходилось или обращать взоры за границу и там делать закупки, или же комбинировать (т.е. вместо шинелей заготовлять овчинные полушубки, теплые на вате куртки и штаны и т.д.), но и комбинирование не всегда могло быть удачным: то не были вовремя даны нужные средства, то, при [444] наличии средств, оказывался уже упущенным сезон для закупки сырья и т.д. Кожевенная промышленность Сибири и Степного края могла еще давать достаточное количество материала для шитья сапог, а шерстобитная — для зимних валенок. Но и здесь не всегда все обстояло благополучно: то ощущался недостаток в подошвенной коже, то крупные заводы жаловались на отсутствие дубильного экстракта, который нужно было выписывать из-за границы, и т.д. Плохо обстояло дело с мануфактурой для изготовления белья. Страдало затем дефектами и самое дело распределения уже заготовленных вещей по воинским частям, находившееся в руках военного ведомства.

Работа таких хозяйственных учреждений, как Министерство снабжения или Министерство продовольствия, с их сравнительно большими бюджетами привлекало к себе внимание часто с корыстными целями со стороны кооперации и торгово-промышленного класса. И кооперация и торгово-промышленники старались провести на высшие должности по тому и другому министерству как можно более своих людей. Министерство продовольствия ориентировалось почти исключительно на кооперацию. Министерство же снабжения в этом отношении было свободно: здесь подбор сотрудников производился по деловым признакам и нужные лица приглашались по указаниям то кооперации, то торгово-промышленных организаций, а иногда и совершенно независимо от тех и других. Вначале такая тактика была встречена сочувственно, но потом положение изменилось, и торгово-промышленники, желая получить доминирующее влияние в министерстве снабжения, повели интригу против меня лично, намереваясь заменить меня своей креатурою.

Мой уход

Работая в Экономическом совещании, я уже мог вполне отчетливо установить, что Верховный правитель и лица, его окружающие, не очень хорошо относятся ко мне. Отдельные замечания, реплики, косые взгляды красноречиво об этом свидетельствовали. Порою мне думалось, что на меня здесь, помимо всего остального, смотрят еще, как на социалиста, [445] пошедшего в Уфе на такое большое соглашение с эсерами...

Одним словом, я понял, что я не пользуюсь доверием Верховного правителя, и у меня стало проявляться все крепнущее желание уйти от власти, подать в отставку. Бороться за свое положение у меня не было никакого желания, тем более что работа в правительстве в настоящий момент доставляла больше огорчений, чем давала какое-либо удовлетворение. Честолюбием я никогда в жизни не страдал. Материальные блага меня не прельщали, да, в сущности говоря, я таковых и не имел: едва ли когда-нибудь я жил так плохо, как в то время, когда я был министром Омского правительства.

Случай благоприятствовал моему намерению уйти от дел. Омские торгово-промышленники стали проводить мысль, что незачем Омску иметь два родственных министерства — снабжения и продовольствия, и нужно слить их в одно. Против целесообразности этой меры возражать не приходилось. Это слияние произошло, кажется, в конце декабря 1918 года или в начале января 1919 года, и я тогда же подал в отставку, которая и была принята.

Я ушел из правительства так же тихо и незаметно, без шума, как и вошел в свое время в него. Историк омской эпопеи, проф. Гинс, не счел даже нужным отметить в своей двухтомной книге об этом моем уходе.

Первым министром продовольствия и снабжения был назначен Зефиров, который пригласил себе товарищами министра двух представителей торгово-промышленного класса и, приспособляясь к обстоятельствам, начал менять ориентацию, перенеся свое благожелательство от кооперации к торгово-промышленникам.

Кооперация вскоре отомстила Зефирову за его измену, раскрыв знаменитую «панаму» с покупкой чая фирмы «Слон», и свалила министра с его высокого поста.

В общем весь декабрь месяц 1918 года, до своей отставки, я, хотя и продолжал состоять в правительстве, но активного участия в его делах не принимал, выжидая решения вопроса о слиянии двух министерств и о моем уходе, который был мною твердо предрешен. [446]

События 22 декабря

В ночь на 22 декабря в Омске произошло большевистское восстание. Вооруженные рабочие-большевики и одна распропагандированная большевиками воинская часть сделали в эту ночь попытку устроить переворот. Восставшими солдатами была захвачена тюрьма, откуда были освобождены все арестованные. Рабочие захватили также станцию Куломзино и обезоружили там железнодорожную милицию.

На усмирение восстания выступили чехословаки и казаки, и оно было жестоко подавлено. Повстанцы-рабочие почти все были уничтожены.

Среди освобожденных из тюрьмы было много политических заключенных. Тут были не только большевики, но и некоторые видные социалисты, не так давно декларировавшие о своем непризнании Колчака Верховным правителем. Начальник гарнизона г. Омска, ген. Бржезовский, издал приказ: «Всем незаконно освобожденным из тюрьмы немедленно вернуться в таковую; всех не явившихся и задержанных после этого — расстреливать на месте». Этот грозный приказ внес панику в среду многих освобожденных социалистов, из коих некоторые еще не так давно состояли на службе Сибирского правительства и имели большие связи в омских правительственных сферах.

Мне рассказывали в Омске, что часть невольно освобожденных из тюрьмы через посредство третьих лиц обратилась к министру юстиции Старынкевичу за советом, как им следует поступить. Он будто бы ответил: самое лучшее — добровольно вернуться в тюрьму. Было ли это так, или нет, но, во всяком случае, часть бежавших действительно вернулась 23 декабря и отдалась в руки правосудия. А ночью они были выведены военными из тюрьмы, уведены куда-то и убиты. Тела их были найдены на льду Иртыша.

Произошло кошмарное преступление, так сильно омрачившее первые дни деятельности Колчака как Верховного правителя. Словно кто-то нарочно, провокационно, постарался поставить Колчака перед этими безобразными фактами, имея целью уронить его моральный престиж, вырыть и углубить пропасть между ним и социалистами, умеренной демократией вообще. Молва приписывала это ужасное деяние [447] Иванову-Ринову, только что перед тем вернувшемуся в Омск из своей служебной поездки на Дальний Восток. Так ли это было, пусть установит история. Кто-то требовал социалистической крови, и эта кровь была пролита.

Говорят, жесток русский народ. Я не возражаю против этого утверждения, но хочу сказать, что жестокость эта была присуща во время революции не только простому народу, но и всем слоям русского общества вообще.

Как-то уже в эмиграции, в Китае, я встретил одного моего знакомого, сибирского инженера, человека вполне культурного и просвещенного, когда-то содержавшего на свои средства в одном большом сибирском селе среднее учебное заведение, образцово поставленное. Мы разговорились с ним об омских делах.

— Одного я не понимаю, — сказал он, — зачем выпустили тогда из Омска Авксентьева, Роговского и других.

— А что же нужно было с ними сделать? — спросил я.

— Как что? Прикончить, и только! — спокойно ответил мой собеседник.

Революция всегда порождает жесточайшее озлобление, какого не знают люди в мирное время.

Погибшие

Среди погибших в ночь на 24 декабря заключенных омской тюрьмы было несколько моих личных знакомых.

К таковым относился Н. В. Фомин, видный эсер, сибирский кооператор, член Учредительного собрания от Енисейской губернии. Мне пришлось познакомиться с ним в Иркутске, в июле, в 1918 году, когда он приезжал сюда вслед за вступлением в город сибирских войск и чехословаков как уполномоченный Сибирского правительства. Это был тот самый Фомин, который тогда в заседании Иркутской Городской думы огласил декларацию Сибирского правительства, произведшую на меня такое прекрасное впечатление.

Мог ли он думать тогда, что так быстро найдет свою смерть, и притом при столь трагических обстоятельствах!

Другим моим знакомым был И. И. Кириенко, втородумец, социал-демократ умеренного толка, кажется, инженер по образованию. Он был в мирное время моим [448] сослуживцем в Иркутском городском общественном управлении. До своего ареста он состоял начальником Челябинского района, получив назначение на эту должность еще от Сибирского правительства. Вся вина его состояла в том, что он заявил о своем непризнании переворота 18 ноября, поступив так, как подсказывала ему его политическая совесть. Друзья его хлопотали в Омске об его освобождении, и он должен был быть выпущен из тюрьмы без всяких дальнейших последствий на него. Но разразились события 21–23 декабря, и Кириенко погиб под пулями на берегу Иртыша.

Был убит также редактор челябинской газеты «Власть народа» Маевский, видный социал-демократ, меньшевик. Маевский — это литературный псевдоним, настоящая его фамилия Гутовский. В 1901–1903 годах он проживал в Иркутске, отбывая здесь политическую ссылку. В эти годы я и познакомился с ним. Это был необыкновенно живой и подвижной человек, способный литератор. Если не ошибаюсь, в 1905 году он принимал видное участие в Петербургском совете рабочих депутатов.

Погибли и эсер Брудерер, и игравший некоторую роль в событиях Февральской революции в Иркутске член Учредительного собрания Девятое и некоторые другие, лично мне уже мало известные люди.

Трагическим оказалось в эти дни положение партии с.-р., на которую сыпались смертельные удары слева и справа...

Взятие Перми

Внимание к печальным омским событиям 23 декабря было в значительной степени отвлечено бодрыми вестями, приходившими с фронта. Молодые сибирские части под водительством генерала Пепеляева сокрушительным ударом взяли Пермь, разбив наголову противника и взяв большое количество пленных. Молодой 26-летний сибирский генерал А. Н. Пепеляев становился героем дня. За ним числилось уже много побед, когда он совершил свой восточный поход от Красноярска до Читы и далее. Новые подвиги его [449] армии на Уральском фронте сильно увеличивали популярность молодого генерала.

В южном направлении на Уральском фронте дела в это время несколько ухудшились. 31 декабря красными временно была занята Уфа.

Новая попытка восстания

После моего ухода от власти я продолжал некоторое время, около месяца, жить в Омске, отдыхая и наблюдая за деятельностью правительства со стороны. В первых числах февраля, помнится мне, я уже выехал в Иркутск.

Незадолго до моего отъезда в Омске произошла еще одна попытка большевиков устроить восстание гарнизона.

Кажется, это случилось в ночь на 1 февраля.

В то время я все еще продолжал жить в гостинице «Россия». Помню, этой ночью, часов в пять, меня разбудил необычный шум в гостинице: были слышны громкие голоса, какая-то беготня, хлопанье дверей. Одевшись, я вышел в коридор, чтобы узнать, в чем дело. Мне сообщили, что в городе восстание, взбунтовалась одна воинская часть и бунтовщики двигаются к гостинице, где мы живем. Не скажу, чтобы это сообщение было из приятных. Сначала я как-то даже не поверил сказанному, но когда выглянул из окна на улицу, то увидел, что здание гостиницы окружено большим нарядом конной милиции, видимо, посланной сюда для охраны, и понял, что в городе действительно совершается что-то серьезное.

Как выяснилось потом, большевики пытались в эту ночь устроить восстание Новониколаевского полка, каковой они, видимо, считали уже достаточно распропагандированным для этого. В казармы полка явился один из организаторов восстания (как оказалось впоследствии, коммунист Вавилов), застал здесь спящих офицеров и начал стрелять в них; убив двух и ранив четырех, он стал призывать солдат к восстанию. Солдаты, однако, памятуя уроки 22 декабря, на этот призыв не пошли. Среди них произошло замешательство, пользуясь которым агитатор сумел скрыться.

Попытка поднять восстание, таким образом, не удалась. [450]

В дороге

Возвращался я домой, в Иркутск, в обыкновенном пассажирском поезде, в вагоне второго класса. Поезд шел довольно скоро, по расписанию. Везде на больших станциях можно было видеть чешскую охрану. Все было спокойно. Некоторая тревога чувствовалась только при проезде через Енисейскую губернию, где вблизи от железнодорожной магистрали оперировали партизанские отряды. Партизаны иногда делали здесь налеты на линию, портили полотно дороги, поджигали мелкие станции. Опасный район мне пришлось проезжать ночью. Я помню, как здесь мы встретили курсирующие броневые поезда.

В это время в Енисейской губернии существовали два крупных партизанских отряда, коими командовали Кравченко и Щетинкин. В обоих отрядах насчитывалось несколько десятков тысяч партизан.

Борьба с этими отрядами была вверена здесь ген. Розанову и сопровождалась большими жестокостями с обеих сторон. Дорогой я наслушался много рассказов об отдельных эпизодах этой борьбы. Мне сообщили, например, что ген. Розанов вешал иногда пойманных партизан на железнодорожных телеграфных столбах в назидание и устрашение другим. Лично мне проверить правдивость этого сообщения не привелось.

В пределах Иркутской губернии я видел на охране дороги румынских солдат. Положение последних благодаря плохому знанию ими русского языка было труднее, чем чехословаков. Дорогой мне один из местных жителей рассказал, как румыны однажды в большом железнодорожном селе арестовали родительский комитет высшего начального училища, приняв его за большевистскую организацию. Бедные родители были привезены в ближайшую чешскую контрразведку, где все благополучно разъяснилось, и они были освобождены.

В этой своей поездке обратно в Иркутск я, сидя в своем купе, не раз имел возможность и время углубиться в воспоминания о прожитых в Омске днях. Много разных лиц, которых пришлось мне перевидать за эти страдные дни, много крупных и мелких событий проходили передо мною, как в калейдоскопе, пестрой чередой. Вот Омск, антибольшевистский [451] муравейник, Сибирское правительство, его министры, управляющие министерствами, генералы, атаманы, чехословаки... Далее — Екатеринбург с его мрачным Ипатьевским домом, где томились когда-то и погибли царственные узники, уральские деятели, толпы пленных красноармейцев по улицам города... Снова Омск, потом Уфа, эсеры, тюрко-татары, борьба за власть, Директория... Опять Омск, приезд Директории, снова борьба за власть, переворот 18 ноября, Верховный правитель адмирал Колчак...

Долгожданный диктатор — и все же не диктатор, Верховный правитель, связанный, однако, во всех своих действиях, — адмирал Колчак в моих воспоминаниях заслонял собою все другие фигуры Омска. Я не мог не видеть в нем честнейшего и искреннейшего русского патриота в лучшем смысле этого слова и человека кристальной душевной чистоты. Благороднейшие порывы, падавшие на бесплотную почву, и стремления ко благу Родины, опрокидываемые ужасной действительностью, — вот что создавало трагизм его положения и усиливало нервность и неуравновешенность его натуры.

«Какая участь подстерегает его? — думал я. — Триумфальный ли въезд в Москву или трагическая гибель в непосильной борьбе? Будет ли он Бонапартом русской революции? Но, может быть, неправильны все эти аналогии с Французской революцией, которые мы проводим невольно. Французская революция шла своими путями — русская, нужно думать, пойдет своей дорогой и своей поступью, тяжелой и давящей...»

Чтобы ни ждало благородного адмирала на его трудном пути, я верил, что имя его войдет в историю России как имя одного из лучших ее сынов...

Партизанщина

Первое серьезное крестьянское восстание против Омской власти вспыхнуло еще, кажется, в сентябре 1918 года, в Славгородском уезде Томской губернии. Несколько позже началось партизанское движение на Алтае, где с течением времени сорганизовался очень крупный отряд под предводительством некоего Мамонтова. В Енисейской губернии [452] огромные беспокойства властям доставляли партизанские отряды Кравченко и Щетинкина.

В Иркутской губернии к февралю 1919 года было более или менее спокойно. Далее на восток партизаны опять давали знать о себе. Здесь обозначилось партизанское движение в Забайкалье и в Амурской области; первое было направлено против атамана Семенова, второе, в Амурской области, — против японцев.

В общем, взятое вместе партизанское движение против Омска, явно большевистского характера, представляло значительную противоправительственную угрозу. Оно отвлекало на себя часть воинских сил правительства, а самое главное — содействовало разложению этих сил.

Роль партизанского движения в крушении омской власти еще недостаточно оценена историками этого периода русской революции и ждет еще своего исследователя. Роль эта была немаловажной, и, можно сказать, советская власть своим возвращением в Сибирь обязана была столько же успехам Красной Армии на фронте, сколько и значительной деятельности красных партизан в тылу.

Благодаря опубликованным теперь в советской прессе материалам можно видеть, что партизанское движение в Сибири в 1918–1919 годах начиналось во многих ее районах само по себе, стихийно, вне какого-либо организованного партийного воздействия из города. Нужно заметить, что большевистские организации в городах Сибири при свержении в них советской власти в 1918 году были разгромлены дотла. Многие видные большевики погибли по приговорам военных судов или при самосудах толпы. Из значительных партийных деятелей остались в городах только единицы. Эти немногие силы, которым к тому же наносила беспрерывные удары военная контрразведка, направляли всю свою энергию на разложение тыловых гарнизонов Сибирской армии в городах и на работу среди железнодорожных рабочих Сибирской магистрали.

Партизанское движение в Сибири создавали, таким образом, проникшие к этому времени в деревню фронтовые большевики, солдаты или прапорщики из крестьян — это с одной стороны, а с другой — неумелые действия властей, не сумевших подойти к деревне, как бы следовало, и затем произвол атаманщины и тех же интервентов. [453]

Приезд в Иркутск

Возвратился я в Иркутск почти после полугодового отсутствия в не очень радужном настроении. Омск научил меня многому и многое мне показал, и у меня были некоторые основания к пессимистическим настроениям.

Помню, когда в интимном кругу своих иркутских друзей я начинал доказывать, что большевизм — гораздо более серьезное явление, чем мы это себе представляем и что нельзя относиться к нему, как, примерно, русские относились к японцам перед Русско-японской войной (шапками, мол, закидаем!), то эти слова собеседники мои готовы были считать ересью, а меня самого записать в большевики. У моих друзей-антибольшевиков все еще была вера в скорое крушение большевизма в России и в то, что Колчак рано или поздно въедет верхом на белом коне в первопрестольную русскую столицу...

Иркутск выглядел все тем же бойким городом, каким он был всегда. Правда, за это время солидность его возросла: он стал университетским городом. Вскоре после моего приезда я посетил университет и познакомился с некоторыми профессорами его. Профессуру здесь составляли преимущественно беженцы — профессора Казанского и Пермского университетов и, кажется, Ярославского юридического лицея.

Город был до отказа переполнен чехословаками, которые теперь избрали Иркутск своей главной квартирой.

Давала знать о себе дороговизна жизни, вследствие падения ценности сибирских денег. Эта все растущая дороговизна необыкновенно раздражала население, особенно мелкое чиновничество.

Присматриваясь и прислушиваясь к настроениям жителей города, я, увы, мог констатировать, что правительство адмирала Колчака не пользуется симпатиями в широкой гуще городского населения.

Встречаю я как-то на улице одного знакомого мелкого чиновника железнодорожного контроля. Он останавливает меня и с места в карьер начинает бранить Омское правительство.

— Что же это оно думает! Разве мы можем теперь жить на то жалованье, какое мы получаем? Нет, так продолжать нельзя! Придет еще одна революция, обязательно придет! [454]

Выкрики эти донеслись до слуха проходившего мимо молодого офицера, который не преминул угрожающе заметить оратору:

— Гражданин, будьте осторожны насчет революции, не то и в морду можете получить!..

Во избежание скандала я поспешил перевести разговор на другие темы.

Однажды со мной ведет беседу одна старушка, богомольная и благочестивая, любительница путешествовать по святым местам.

— Что же это такое? Когда же большевики Колчака-то свалят? Хоть бы поскорей уж с ним справились, что ли! — жалуется мне старуха.

— Чем же Колчак вам не угодил? — спрашиваю я.

— Где уж угодить! Поди-ка на базар да спроси, что теперь четверть молока стоит.

Наивная старуха была убеждена, что придут большевики и сразу все станет дешевле.

Заходят в обувной магазин два покупателя, видимо, из деревни, и спрашивают, сколько стоят сапоги. Им говорят цену.

— Дорого. Не надо, — говорит один другому, — пойдем! Все равно месяца через два все наше будет. — И оба, злые, уходят из магазина.

Такого рода разговоров и сценок можно было бы привести множество.

Так называемая революционная демократия города, особенно эсеры, кипели негодованием по поводу «реакционной» деятельности Омской власти. Видные эсеровские деятели начали стягиваться в Иркутск, поближе к чехословакам, неизменным их покровителям и друзьям.

В среде этой демократии я был принят плохо. На меня смотрели теперь здесь, как на отщепенца и изменника. Я стал встречать косые взгляды, получать сухие поклоны при уличных встречах. Некоторые из моих прежних знакомых из стана теперешних прислужников демократии иногда делали вид, что не узнают меня. Когда-то люди правых убеждений, иные из них щеголяли теперь своей революционностью, явно приспосабливаясь к обстановке. Поведение такого рода лакеев революции вызывало порою во мне чувство глубокого омерзения и брезгливости. [455]

Я не думал перед кем-либо оправдываться и приводить какие-нибудь объяснения, ибо не чувствовал себя в чем-либо виноватым. Я поступал так, как подсказывали мне моя совесть и мой долг.

В Иркутске я снова взялся за продолжение моей прерванной работы, т.е. за составление экономического исследования об иркутских и забайкальских бурятах. Вновь окружил я себя книгами, таблицами цифр и был очень доволен, что мне удалось вернуться к своим любимым занятиям — статистико-экономическим изысканиям.

Работами этого рода в прежние, дореволюционные, годы я составил себе репутацию сибиреведа.

П. Д. Яковлев

Одной из колоритных фигур Иркутска того времени был, несомненно, управляющий губернией П. Д. Яковлев. В прошлом социалист-революционер, он до революции отбывал ссылку в этой же Иркутской губернии. Революция выдвинула его, как и многих других ссыльных здесь, на видные роли. Он пошел, так сказать, по крестьянской линии, принимая большое участие в делах Иркутского губернского управления. Яковлев, между прочим, энергично подготовлял введение в губернии земских учреждений. При большевиках в первой половине 1918 года он был, как я упоминал ранее, арестован в качестве лица, причастного к деятельности эмиссариата Сибирского правительства. Из тюрьмы он был освобожден повстанцами 12 июня и скрылся затем из города.

По свержении советской власти в Иркутске в июле Яковлев по указу Сибирского правительства был назначен управляющим Иркутской губернией.

Революционный губернатор проявлял большую распорядительность, показывая умение распутывать сложные положения, создаваемые революционной обстановкой. Для большей важности он надевал иногда на себя какой-то форменный мундир с погонами, кажется, им самим изобретенный. Возникали где-нибудь крестьянские беспорядки — он самолично с отрядом милиции выезжал на место волнений и наводил порядок, иногда очень крутыми мерами. [456]

Своей близостью к социалистам-революционерам, особенно к эсеровским кругам Сибирской Областной думы, он с течением времени возбудил у Омского правительства подозрения в своей лояльности. Как показали последующие события, эти подозрения имели свое глубокое основание.

Весьма ловкий и хитрый человек, Яковлев сумел, однако, в свое время обмануть бдительность не только Сибирского правительства, но даже и правительства адмирала Колчака.

Хлопоты об одном арестованном

В Иркутске я возбудил однажды хлопоты об освобождении из тюрьмы одного моего близкого родственника. Он обвинялся в большевизме.

В моем представлении это обвинение никак не вязалось с общим обликом обвиняемого.

В мирное время этот мой родственник, крестьянин Киренского уезда, занимался коммерческой деятельностью, оперируя в районе реки Нижней Тунгуски. На зиму он обычно выезжал на эту реку, где у него был построен домик для зимнего жилья. О том, в какой глуши стояло это его зимнее жилье, можно судить по тому факту, что последний населенный пункт по реке отстоял от этого жилья на многие сотни верст. Здесь, в этой глуши, он скупал от бродячих тунгусов сохатиные (лосиные) кожи и пушнину. Весною весь закупленный товар он сплавлял на плотах к реке Енисею, и оттуда сбывал его в г. Туруханск.

Я не слыхал, чтобы он когда-либо занимался политикой. Кажется, только в период Февральской революции он был избран членом Киренской уездной земской управы, но как он проявил себя в этой должности, я не знал.

В августе 1918 года, когда высланный из Иркутска военный отряд очищал Ленский район от большевиков, мой родственник был арестован как большевик и препровожден в Иркутскую тюрьму. Я предпринял теперь хлопоты об его освобождении, считая, что арест его мог быть произведен в силу какого-нибудь недоразумения. Мне пришлось посетить управляющего губернией, прокурора Окружного суда, побывать в губернской следственной комиссии, военной [457] контрразведке, в канцелярии начальника военного района, и после того, как я обошел все эти инстанции, мне удалось освободить моего родственника из тюрьмы под мое личное поручительство.

Происходит наша встреча в моей квартире. Возникает между нами оживленный разговор. Темой для него берем большевизм. Увы! Мой собеседник действительно большевичит, говорит о неизбежном приходе мировой социалистической революции.

— Так что же, вы, значит, большевик? — в упор спрашиваю я его.

— Нет, я не большевик, я — социалист-революционер, — следует неожиданный ответ.

— Вот как! Какой же вы социалист-революционер? Ведь они бывают разного толка. Если вы — левый эсер, то, значит, разницы между вами и большевиком почти никакой нет...

— Я — эсер типа Чернова, — отвечает без запинки мой собеседник.

Я нарочно сообщаю этот эпизод, чтобы показать, какими неожиданностями одарила нас российская революция вообще, и пусть мне объяснит кто-нибудь теперь, как и почему мирный пушнинник и коммерсант с Нижней Тунгуски стал во время революции «эсером типа Чернова».

На прощание я сказал своему родственнику:

— Поезжайте домой, займитесь снова своими делами и бросьте политику. Помните, что заниматься политикой по нынешним временам — дело опасное...

Я потерял дальше из виду своего родственника и не знаю, был ли принят им мой совет к исполнению или нет.

В Чите

Примерно в половине апреля я выехал в Читу, чтобы закончить там свою работу о бурятах и сдать ее Бурятской народной думе.

В Чите мне пришлось прожить около трех месяцев. Это было как раз в расцвет власти атамана Семенова и во время пребывания в крае японских войск. [458]

С атаманом мне не пришлось видеться, хотя один из его сотрудников, бывший директор Иркутского учительского института и редактор «Сибирского архива», А. И. Линьков, усиленно подготовлял наше свидание.

Попав в Читу, я смог вскоре же почувствовать, что здесь протекала какая-то совсем другая жизнь, далекая от интересов и тревог фронта, внешне тихая, спокойная и скучная. Обыватель жил здесь преимущественно разговорами об атамане и его военных сподвижниках.

Казалось, жизнь в Чите не имела никаких тревожных сторон. В среде населения существовала уверенность, что атаман может справиться с кем угодно.

Ближайшими сподвижниками атамана Семенова были бароны Тирбах и Унгерн-Штернберг. Последний со своими воинскими частями располагался на ст. Даурия, по Забайкальской железной дороге, не так далеко от границ Маньчжурии. В Даурии же имело свое место пребывание революционное монгольское правительство, в состав коего входили, кроме монгол, и буряты. Это правительство ставило своей задачей отторжение от Китая Внутренней и Внешней Монголии и Барги и образование из этих областей единого Монгольского государства.

Я узнал, что в делах этого правительства принимает ближайшее участие бурят Дорджи Ринчино, тот самый, который был избран Сибирской Областной думой на пост министра народного просвещения в Сибирском правительстве и который в марте 1918 года уже был председателем большевистского ревкома в Чите. Оказывается, этот Ринчино не только теперь не арестован, но вновь играет в местной жизни значительную роль.

Все это указывало на то, что, во-первых, атаман вел в своих целях особую монгольско-бурятскую политику, поощряя бурятское национальное движение, и что, во-вторых, сам Ринчино был лишь фанатичным бурятским националистом, готовым ради сохранения бурятских национальных учреждений работать где, как и с кем угодно и мечтавшим о возрождении монгольской славы, которую разнес когда-то по всему миру знаменитый полководец и завоеватель Чингисхан.

Мои друзья-буряты предложили мне пост советника при Даурском монгольском революционном правительстве с [459] большим жалованьем, но я не принял их предложения, считая всю эту монгольско-бурятскую затею недостаточно продуманным предприятием.

На ст. Даурия было организовано монголо-бурятское военное училище, долженствовавшее подготовить офицерские кадры для будущей монголо-бурятской армии. У барона Унгерна уже были воинские части, составленные из монгол: это были преимущественно воинственные харачины, ушедшие из Китая после одного неудачного восстания этого племени против власти китайцев.

Моя работа о бурятах

Мой труд о бурятах был закончен через три месяца. В последний месяц у меня над ним работала, можно сказать, целая канцелярия: по частям перепечатывали работу четыре машинистки, проверяли таблицы двое счетчиков, трудился над составлением карты расселения бурятов один топограф.

Работа получила заголовок: «Буряты, их хозяйственный быт и землепользование» и составляла два тома: первый содержал в себе текст, второй — приложения к тексту в виде исторических документов и статистических таблиц.

Законченную работу, в которой я пересмотрел и часто совершенно заново переоценил весь статистический материал о бурятах, накопившийся за последние 30 лет (1887–1917), у меня принимала особая бурятская комиссия, в каковую вошли Сампилон, председатель Бурятской народной думы, Богданов, председатель Забайкальской Областной земской управы и Ринчино, уже упомянутый выше.

Комиссия оценила мой труд в 35 000 рублей и за вычетом того, что было ранее мне переведено в счет работы романовскими деньгами, я получил теперь остаток в сибирских деньгах. По тогдашнему, сильно упавшему курсу сибирских денег, это вышло совсем немного.

Я думал, что мой труд пропадет и не появится в печати. Но, находясь уже в эмиграции, в Китае, я узнал, что в 1925 году первый том моей работы был издан в Верхнеудинске Бурято-монгольским научным обществом имени Дорджи Банзарова под редакцией моего друга проф. Н. Н. Козьмина. [460]

Буряты

С бурятами, вернее, с бурятской интеллигенцией, у меня были давнишние связи. Это произошло благодаря тому обстоятельству, что я долгое время жил в Иркутске в доме популярной бурятской общественной деятельницы М. П. Трубачеевой и здесь встречался со многими бурятскими деятелями. В течение нескольких лет я состоял затем членом правления Общества содействия учащимся бурятам.

Во время революции буряты «самоопределились» и образовали свои хошунные (волостные) и аймачные (уездные) управления, а во главе своего автономного управления имели Бурятскую народную думу с местопребыванием таковой в Чите. Бурятская интеллигенция в это время за весьма малыми исключениями стала усиленно «левить», и среди ее представителей можно было отыскать все оттенки левых политических настроений, имевшихся тогда в России, начиная народными социалистами и кончая большевиками.

Было ли бурятское население в массе своей большевицки настроено? Можно сказать, нет. Народ тихий и весьма лояльный, буряты вообще вели себя во время революции спокойно и не совершали каких-либо бесчинств. Казалось, они мало что выигрывали от революции, а более теряли. В Забайкалье, например, буряты пострадали от насильственного захвата их земель русскими крестьянами, новоселами и старожилами, зараженными большевизмом. Терпя притеснения от большевиков, буряты, естественно, должны были настраиваться антибольшевистски.

Как обижали иногда большевистствующие крестьяне мирных бурят, показывает следующий пример, один из числа многих, ему подобных.

Весной 1918 года крестьяне Мухоршибирской волости насильственно захватили в соседнем бурятском Харганатском хошуне до 6 тысяч десятин пахотной и сенокосной земли, убили при этом захвате человек двадцать бурятов, разграбили и сожгли дацан (ламаистский монастырь) и несколько бурятских жилищ (юрт). Буряты написали жалобу в Читу и, описывая все бесчинства мухоршибирцев, смиренно просили областные власти «удалить этих беспокойного поведения крестьян» с захваченных ими земель. [461]

А когда однажды из Читы запросили таких большевистствующих крестьян о причинах захвата ими бурятских земель, захватчики ответили:

— Землю мы инородческою не признаем, а считаем народною. Народ и должен ею владеть, а не буряты.

Здесь сказалось еще старое, дореволюционное воззрение сибирского крестьянина, говорившее, что всякий туземный инородец есть что-то более низкое, чем человеческое создание вообще.

— Тварь, так она тварь и есть! — так иногда определял сибирский крестьянин свое отношение к бурятам, когда рассказывал о каком-либо несуразном, с его точки зрения, случае из инородческого быта.

В сибирской деревне

В половине июля я вернулся в Иркутск. Настроение в городе я застал неважное. С фронта поступали крайне неприятные вести, свидетельствовавшие о неудачах нашей армии.

Моя жена в это время отдыхала в одной маленькой деревушке вблизи уездного города Балаганска. Я решил поехать туда, чтобы тоже воспользоваться, хотя бы ненадолго, деревенским отдыхом.

Путешествие на пароходе вниз по красавице Ангаре доставило мне большое наслаждение, к сожалению, не так долго длившееся, ибо пароход при стремительном течении реки довольно скоро доставил нас к Балаганску.

Здесь я должен был нанять лошадь, чтобы добраться до деревушки Улей, где жила моя жена со своей приятельницей. Ехать нужно было верст пять, не более, в сторону от Ангары.

Тут же, около пароходной пристани, я вступил в переговоры с ямщиками, собравшимися для встречи пассажиров. Начался торг: кто запрашивал дороже, кто дешевле. Наконец я подрядил одного ямщика, который сейчас же побежал домой запрягать лошадь. Один из конкурентов торга подошел ко мне и тихо сказал:

— А вы напрасно его наняли. Это ведь большевик — смотрите! [462]

«И тут политика!» — невольно подумалось мне.

Усмотрев, однако, в этом заявлении своего рода интригу, я спокойно ответил:

— Ну, что ж из этого? Пусть будет большевик.

Доехали мы с «большевиком» до деревни Улей вполне благополучно. Дорогой много разговаривали. Возница мой, с виду типичный фронтовик, в потрепанной солдатской куртке и старой фуражке расспрашивал меня, кто я такой, чем занимаюсь и т.д. Я сказал ему, что я — учитель и еду к знакомым в деревню отдохнуть немного от городской жизни.

Встретившись с женой и ее подругой, я нашел их в полном здравии и благополучии. Они рассказали мне, что пользуются вовсю деревенским отдыхом, часто ходят на прогулки в лес, катаются на лошадях и с удовольствием поглощают свежие деревенские продукты. Поместились они в довольно просторном доме польского повстанца Маевского. Хозяин дома умер много лет тому назад, и в нем жили теперь родители его жены, глубокие старики, лет за семьдесят каждый.

Прожил я в Улее около двух недель. Наблюдая здесь за деревенской жизнью, я много беседовал с местными крестьянами. Эти беседы привели меня к заключению, что крестьянские настроения были скорее большевистскими; крестьяне не были довольны Омской властью, которая, по их мнению, обижала народ. Сами они живут пока тихо и мирно, никто их не трогал, но они слышали, что по соседству проехал как-то воинский отряд, арестовал нескольких крестьян и увез их в Иркутск.

Нетрудно было заметить во всех речах и рассуждениях крестьян отзвуки городской и фронтовой большевистской пропаганды.

Не раз я беседовал с одним солдатом-фронтовиком, которого я подозревал в сочувствии большевизму. Мой собеседник старался, однако, скрывать свои политические симпатии. Человек, видимо, хитрый и себе на уме, он понял, что я не очень жалую большевиков, и в разговорах со мной не был искренен, стараясь несколько подделаться к моим взглядам.

Как-то раз в одной из бесед я в упор спросил его:

— А ты сам-то большевик? [463]

— Я-то? — замялся парень. — Как тебе сказать? На фронте-то я был большевиком, это верно, но потом переписался в меньшевистскую партию...

Я не думаю, чтобы мировая социал-демократическая партия была бы в свое время обрадована вступлением в ее ряды этого адепта из Балаганского уезда.

Не могу забыть, как однажды к этому «меньшевику» в дом забрела древняя старушка-крестьянка и среди разговора о том, что творится теперь на белом свете, неожиданно спросила меня:

— А правда ли, что сюда идут буржуи? Плохо нам, поди, тогда будет...

В голосе и лице ее была затаенная тревога. Как представляла она себе буржуев и почему боялась их нашествия, я так и не мог понять.

Как ни прекрасен был деревенский отдых, не скажу, чтобы я чувствовал себя там вполне спокойно: приходившие к нам из Иркутска газеты продолжали приносить дурные вести, и настроение мое не было радостным.

Хозяева дома, чрезвычайно милые, славные старички, принадлежавшие к почтенной польской фамилии, были необыкновенно любезны по отношению к нам, стараясь предоставить нам все возможные деревенские развлечения. Вспоминаю, как однажды старый пан пригласил меня съездить с ним на рыбную ловлю на озера вблизи бурятских улусов. Вдвоем с ним мы выехали на рассвете в деревенской бричке, запасшись удочками и провизией. Ехать пришлось довольно долго, среди полей с созревавшими уже хлебами. Я, когда-то сам деревенский житель, с громадным наслаждением вдыхал теперь живительный аромат этих полей. Затем мы спустились в луга, въехали в пределы бурятских кочевок и здесь расположились около небольшого озерка, по другую сторону которого стояли деревянные юрты бурят.

В юные годы я был страстным рыболовом и теперь с большим волнением закинул свою первую удочку с приманкою червяка в озеро. Прошло всего несколько секунд, поплавок мой начал шевелиться, подпрыгивать и затем круто нырнул в воду. Я потянул удочку и вытащил довольно большого карася. Вслед за мной старик-пан вытащил другого. Начало было очень хорошее, и к полудню мы уже имели [464] богатую добычу, которая обещала еще увеличиться к вечеру. Мы разложили костер, вскипятили котелок с чаем. С каким наслаждением пил я этот слегка пахнущий дымом чай в ясный жаркий летний день под безмятежным небом среди мира и тишины природы!.. И какими нелепыми показались мне вдруг в этот момент людская вражда и ненависть, заполнившие сейчас до краев нашу Русскую землю. К чему она, когда все так прекрасно в мире Божьем!..

К вечеру мы вернулись домой, привезя с собой полный мешок карасей, из которых вскоре был нам приготовлен стараниями моей жены и ее подруги вкусный ужин.

Я считал, что я живу в деревне, так сказать, инкогнито, но как-то за день или два до нашего отъезда из Улея в гости к нашим хозяевам заехал волостной писарь из соседней волости. Меня удивило, что он при встрече со мной по-военному вытянулся и с подчеркнутой вежливостью отрекомендовался:

— Позвольте представиться: волостной писарь села такого-то.

В дальнейшем разговоре он проявлял ко мне все ту же необыкновенную предупредительность и наконец совсем огорошил меня вопросом:

— А вы давно изволили прибыть из Омска?

Оказывается, во всей округе уже узнали, что в Улее поселился на отдых бывший омский министр.

Отложенная поездка

После своего недолгого деревенского отдыха я вновь вернулся в Иркутск, и передо мною встал неизбежный вопрос: что же делать дальше? Я не думал возобновлять в той или иной форме свою политическую деятельность, но в то же время, казалось мне, я был не в праве уклоняться от какого-либо участия в правительственной работе Омска, если бы таковая была мне предложена. Когда я был еще в Чите, я получил от проф. Гинса из Омска две телеграммы, в которых он сообщал о назначении меня членом Государственного экономического совещания и членом Комиссии по выборам в Учредительное собрание. Я в свое время не ответил отказом на эти предложения и, следовательно, принял таковые. [465]

Теперь же я не знал, что делать.

Мне было известно, что дела на фронте сильно ухудшаются, что в Омске уже поднят вопрос об эвакуации правительственных учреждений в Иркутск и что некоторые из этих учреждений уже прибыли сюда, но затем эвакуация приостановилась. Казалось, не было никакого смысла мне уезжать в Омск для того, чтобы потом немедленно же эвакуироваться обратно в Иркутск.

После долгих колебаний я решил все же выехать в Омск. Взяв с собой чемодан с вещами, я отправился на Иркутский вокзал, чтобы сесть в скорый поезд, шедший на запад. На вокзале мне сообщили, что поезд опаздывает почти на шесть часов.

— Видно, не судьба мне уехать в Омск, — сказал я провожавшей меня жене, и мы вернулись обратно.

Далее я был чем-то задержан дома и не смог в тот день попасть на поезд. Я отложил свою поездку на день, а потом вообще остался в Иркутске. Не помню теперь, почему эта вторичная поездка была мною отложена — кажется, просто потому, что опять пришли неутешительные вести с фронта, если не ошибаюсь, об оставлении нашими частями Челябинска.

Призыв в солдаты

В конце августа Совет министров Омского правительства обратился к населению Сибири с тревожной декларацией. Эта декларация содержала в себе боевые призывы, косвенно подтверждавшие грозное положение дел на фронте.

«Все силы», говорилось в ней, «должны быть посвящены только одной цели: дать отпор надвигающемуся врагу, несущему смерть и всеобщее разрушение. Каждый способный носить оружие должен стать в ряды нашей доблестной армии; все же остальное население в тесном единении с властью должно неослабным трудом самоотверженно содействовать ее боевой работе».

Был объявлен призыв некоторых категорий населения. Я подпадал под одну из этих категорий. Будучи белобилетником и пользуясь отсрочкой от призыва как член Экономического Совещания я все же пошел на призыв, чтобы [466] исполнить свой гражданский долг и, кроме того, избежать всяких кривотолков.

Помню, я стоял в хвосте перед призывным участком на улице, наблюдал за призываемыми и не видел ни в ком ни искры воодушевления. Видимо, все уже сильно прониклись сознанием полной безнадежности положения.

Из призывного участка меня отправили в комиссию для врачебного освидетельствования и там я был забракован и признан негодным к отбыванию воинской повинности (у меня еще в детстве была сломана и криво срослась рука). Это уже в третий раз в моей жизни меня браковали как солдата.

Встреча с братом

В августовские дни я встретился в Иркутске с моим старшим братом Иннокентием. В мирное время он был лесничим, и служить ему приходилось в разных местах Сибири. В годы мировой войны он был призван на военную службу, в инженерные войска. Теперь он снова состоял инженерным кондуктором железнодорожного батальона. Мы давно не виделись и были очень рады встретиться друг с другом.

Брат рассказал мне, при каких обстоятельствах он попал теперь в Иркутск. Эти обстоятельства были довольно необычны. Железнодорожный батальон, в котором он служил, стоял в Верхнеудинске, в Забайкалье, и находился в подчинении у атамана Семенова. По словам брата, батальон жаждал отправиться на Уральский фронт, но атаман удерживал его в Забайкалье. Постепенно у офицеров созрел план захватить железнодорожный состав, погрузить в него имущество и всем батальоном выехать самовольно из Забайкалья, передав себя в распоряжение адмирала Колчака. Это было как раз в период распри между атаманом и адмиралом Колчаком. Семенов проведал об этом плане и вел тщательное наблюдение за батальоном.

Боясь ареста и последующей расправы, командир батальона, несколько офицеров и мой брат, всего человек шесть-семь, решили бежать из Верхнеудинска. В один тревожный день, когда они ждали неминуемого ареста, они захватили паровоз и двинулись на нем, рассчитывая выбраться без задержки [467] к Байкалу. Однако отъезд был сразу же замечен. Была поднята тревога, и посланы по линии соответствующие телеграммы. Паровоз попал в тупик где-то на ближайшей же станции и был обстрелян охраной. Заговорщики, не имея при себе никакого оружия, бросились бежать в лес.

Пять или шесть дней блуждали они по Кругобайкальской тайге, пока не вышли, голодные и оборванные, на Кругобайкальскую железную дорогу, и затем приехали в Иркутск.

Брат сообщил мне, что в настоящее время Омск ведет с Читой переговоры о разрешении батальону двинуться на фронт и вопрос разрешается в благоприятном направлении. Осенью батальон действительно был отправлен на фронт, который к тому времени уже явно разрушался.

Уехал на фронт и мой брат. Мы крепко обнялись на прощание. Это было последнее наше расставание. Больше нам не суждено было увидеться. Я выбрался в Китай. Брат остался в Сибири, и здесь он, в 1920 году, был убит. Как и при каких обстоятельствах он погиб, мне не известно в точности. Пал ли он от руки разбойника или чекиста, не знаю: однажды труп его был найден в окрестностях одного сибирского города — вот все, что стало мне известно об его конечной участи.

На службе в штабе

Осенью, кажется, в половине сентября, начальник штаба Иркутского военного округа ген. Вагин обратился ко мне с просьбой помочь ему в организации при штабе осведомительного отдела. Учреждения этого отдела, по его словам, потребовало Омское правительство, им же как военным трудно было взяться самим за не знакомое для них дело.

Я пошел навстречу просьбе генерала и был зачислен по вольному найму в штаб, по осведомительному отделу. Сюда же затем была принята на службу и моя жена как опытная газетная работница.

В скором времени из числа военнослужащих, а также и лиц невоенных мне удалось подобрать штат хороших сотрудников: литераторов, художников, специалистов газетного дела. В числе моих сотрудников были П. В. Мурашев [468] (бывший член Уральского областного правительства и секретарь Уфимского государственного совещания), А. К. Бингер (бывший редактор большой иркутской газеты «Сибирь»), проф. Н. Д. Миронов и петербургский художник М. Авилов, живший тогда в Иркутске. Отдел наладил издание стенной газеты, каковая выходила ежедневно, расклеивалась по улицам города, на особо приспособленных для этого витринах, и частью рассылалась по некоторым адресам. Налажено было далее издание еженедельной газеты «Великая Россия», которая выходила под моим руководством. Спорадически отдел выпускал листовки, воззвания, агитационные плакаты.

В распоряжение отдела были предоставлены ежедневно перехватывавшиеся штабом округа большевистские радиотелеграммы. Я был поэтому более или менее в курсе фронтовых событий, получая информацию о них с двух сторон.

Иркутские партизаны

Началось повстанческое движение и в Иркутской губернии. Начало ему положили рабочие, занятые на постройке тракта Илим-Устькут. Из Устькута движение захватило крестьян и распространилось по некоторым волостям Киренского уезда.

В Иркутске был сформирован отряд для подавления движения. Я несколько раз беседовал с ген. Вагиным относительно этого повстанческого движения по реке Лене, стараясь выяснить, имеет ли оно серьезные размеры. Генерал уверял меня, что все это пустяки, будет отправлен отряд и все партизаны разбегутся. Удивительно, как военные в то время всегда оптимистически смотрели на положение дел.

Отряд на Лену был послан, но, как я узнал потом, при соприкосновении с повстанцами перебил своих офицеров и перешел на сторону красных, со всем оружием и пулеметами.

Генеральский оптимизм, как оказалось, решительно ни на чем не был основан. Эта недальновидность, неспособность к правильной оценке происходящих событий невольно раздражали и нервировали. [469]

Чешский меморандум

Дела на фронте продолжали катастрофически ухудшаться. 2 ноября красными был занят Петропавловск, и перед ними открылась дорога к самому Омску.

Падение Омска казалось неминуемым.

Большевистское радио, захлебываясь от восторга, сообщало ежедневно об успехах красных войск.

В предвидении грядущей катастрофы чехословаки поспешили теперь отгородиться от Омска и его деятелей и найти оправдание для своего ухода из Сибири. Они выпустили в Иркутске 13 ноября свой знаменитый меморандум, неимоверно возмутивший всех русских патриотов. Меморандум этот, составленный в резких выражениях, в одной своей части гласил следующее:

«Под защитою чехословацких штыков местные русские военные органы позволяют себе действия, перед которыми ужаснется весь цивилизованный мир. Выжигание деревень, избиение мирных русских граждан целыми сотнями, расстрелы без суда представителей демократии, по простому подозрению в политической неблагонадежности составляют обычное явление, и ответственность за все перед судом народов всего мира ложится на нас: почему мы, имея военную силу, не воспротивились этому беззаконию...»

Я был в числе лиц, возмущавшихся появлением этого меморандума. В самом деле политические руководители чехословаков должны были обладать большой бестактностью, чтобы выступать с подобного рода заявлениями.

Прочтя весь меморандум, можно было подумать, что чехи — это невинные младенцы, сущие ангелы во плоти. Разве подписавшие меморандум Б. Павлу и д-р Гирса не знали, что чешская контрразведка произвела немалое количество расстрелов «представителей демократии», что за нею числится немало трупов? Разве они не знали, что совсем незадолго до опубликования меморандума чехи участвовали в подавлении мятежа заключенных в Александровской каторжной тюрьме вблизи Иркутска? Разве чехи не усмиряли бунтов вдоль линии Сибирской магистрали, беспощадно расправляясь с бунтовщиками? Разве Б. Павлу и д-р Гирса забыли, как чехословаки при наступлении [470] их на Иркутск и далее обращались с попадавшими к ним в плен мадьярами — многих ли из них они оставили в живых?

Все эти вопросы невольно вставали один за другим, когда приходилось в то время вникать в сущность этих чешских претензий на невинность.

Падение Омска

Пришло наконец потрясающее, хотя и не так уже неожиданное, известие: 14 ноября пал Омск.

При взятии города красными войсками были захвачены колоссальные запасы военного имущества.

Большевистское радио изо дня в день сообщало о военных трофеях, полученных в Омске. Каждое выступление по радио заканчивалось трафаретной фразой: «Подсчет имущества продолжается».

В числе захваченного военного имущества были пушки, пулеметы, снаряды, масса винтовок... Трудно было понять, почему все это не могло быть своевременно эвакуировано. Омск имел в своем распоряжении около трех месяцев времени для эвакуации, и все-таки он ровно ничего не сделал для планомерного и спокойного вывоза имущества в тыл.

Казалось, правительством овладело какое-то коллективное безумие. Оно как будто ничего не видело и не слышало, подготовляя одну из жесточайших в мире катастроф.

Я беседовал как-то много позднее с одним из членов Совета министров правительства Колчака и спрашивал его, почему же все это так случилось, почему не была проведена эвакуация, а произошло беспорядочное бегство, которое повело потом к страшному железнодорожному затору.

Мой собеседник развел руками и сказал:

— Мы слишком много верили генералам и военным специалистам вообще. Они всегда твердили нам, что никакой опасности для Омска не существует, и продолжали твердить это, пока красные не появились чуть ли не перед самым Омском. Мы, люди штатские, не могли не доверять нашим военным авторитетам. [471]

Сколько горя и бедствий принес белой России этот военный оптимизм. И как, значит, недальновидно было правительство адмирала Колчака, если оно не сумело подняться выше этого казенного военного оптимизма и прозреть в глубины грядущих событий...

Восстание во Владивостоке

События продолжали нарастать с ужасающей быстротой. 17 ноября во Владивостоке началось восстание, поднятое отставным генералом Гайдой и инспирированное эсерами в лице И. А. Якушева, А. А. Краковецкого и В. И. Моравского.

Повстанцами был выкинут сибирский бело-зеленый флаг, но на этот раз на нем красовалась по диагонали красная полоса — символ использования эсерами сибирского областничества в своих целях.

Преданные правительству войска под командой ген. Розанова к утру 18 ноября ликвидировали восстание. Гайда был арестован и выслан за границу. Якушев, Краковецкий и Моравский скрылись у американцев. Результат восстания — много погибших, в том числе несколько офицеров из свиты самого Гайды.

Были основания полагать, что эсеры собирались выступить повсеместно и плели широкий заговор по всей Сибири, но по каким-то причинам их выступление ограничилось одним Владивостоком. Военная разведка, во всяком случае, должна была знать об этих умыслах эсеров.

Вспоминаю следующий случай. Как-то ген. Вагин, мое иркутское начальство, признался мне:

— Когда вы уже были приняты на службу в штаб округа, я попросил контрразведку дать сведения о вас и вашей лояльности по отношению к Омскому правительству. Мне сообщили, что ваша лояльность является сомнительной и что вы одно время даже хотели выехать из Иркутска во Владивосток, чтобы принять там участие в готовящемся выступлении Гайды. Но я не поверил этим сообщениям и принял все-таки вас на службу.

Конечно, ген. Вагин был прав, не поверив этим вымыслам: никогда я не помышлял о выезде во Владивосток [472] и эсеровских заговорах, и откуда разведка получила такие сведения обо мне, было для меня совершенно непонятно.

Приезд правительства в Иркутск

19 ноября в Иркутск прибыл Совет министров Всероссийского правительства с П. В. Вологодским во главе.

К этому времени Совет министров состоял более чем наполовину из новых лиц по сравнению с его составом год тому назад. В числе прибывших, кроме Вологодского, были: ген. Ханжин (военный министр), адмирал Смирнов (морской министр), Пепеляев (министр внутренних дел), Гойер (мин. финансов), Тельберг (мин. юстиции), Шумиловский (мин. труда), Петров (мин. земледелия), Третьяков (мин. торговли), Краснов (государственный контролер, прибыл в Иркутск несколько ранее других членов правительства), проф. Гинс (главноуправляющий делами Совета министров) и, кажется, Сукин (мин. иностранных дел) и Неклютин (мин. продовольствия и снабжения).

На улицах я стал встречать и экс-министра И. А. Михайлова и некоторых других видных деятелей Омска.

Нельзя было сказать, что население Иркутска оказало какое-нибудь заметное внимание вновь прибывшему правительству. Наоборот, почти всякий старался теперь хоть чем-нибудь лягнуть умирающего льва.

Последние перемены

Вскоре после переезда в Иркутск Совет министров в последний раз перестроил свои ряды. Ушли в отставку Вологодский, Тельберг, Сукин, Смирнов и Гойер. Министром-председателем стал Пепеляев, который вслед за своим назначением выехал на запад для встречи с Верховным правителем. Вошли в состав Совета министров еще некоторые новые люди, в том числе приехавшие в Сибирь от Деникина Бурышкин и Червен-Водали.

Агонизирующее правительство все еще думало, что его могут спасти некоторые реформы, и замышляло созвать Государственное [473] земское совещание. Никто не понимал, что все это было уже бесполезной затеей и что правительству прежде всего нужно было бы позаботиться о чисто военном своем укреплении в Иркутске, новой его столице. Об этом не подумали ни само правительство, ни его военный министр (ген. Ханжин), ни иркутский генерал-губернатор (ген. Артемьев), ни начальник военного района (ген. Сычов), ни начальник гарнизона г. Иркутска — одним словом, никто, кому следовало бы об этом подумать.

О ненадежности расположенных в Иркутске войск, составленных из мобилизованных солдат прежнего и нового призывов, в городе знали, кажется, все, кроме высших представителей военной власти. Особенно ненадежными считались воинские части, расположенные вблизи вокзала, по ту сторону реки Ангары, в так называемом военном городке. Среди этих частей чуть ли не открыто шла эсеровская и большевистская агитация. По своей службе в штабе округа я соприкасался с нижними чинами и младшими офицерами из городского гарнизона и много наслышался о неблагонадежности воинских частей города. Чего хорошего можно было ожидать от той части, фельдфебель которой на ротном учении говорил солдатам:

— Не бойся, ребята, если пошлют нас на фронт: я к красным все ходы и выходы знаю...

Я беседовал, и не один раз, с некоторыми членами правительства и предупреждал их о неблагонадежности воинского гарнизона Иркутска. Мало того, я советовал принять меры предосторожности и предлагал произвести разоружение ненадежных частей, что в свое время можно было легко сделать с помощью юнкеров Иркутского военного училища, офицерства и некоторых преданных правительству воинских отрядов города. Мне отвечали, что нужные меры будут приняты, а между тем все оставалось по-старому.

Проф. Гинс, в своих известных мемуарах, пишет по затронутому мной вопросу следующее:

«О ненадежности частей, находившихся на левом берегу Ангары, было давно известно. Почему не было принято мер для замены их более надежными и можно ли было произвести эту замену, я никогда выяснить не мог, и так и унес с собой впечатление халатности и бездеятельности военной власти...» [474]

Действительно, были бездеятельны местные военные власти, но не отличалось распорядительностью и само правительство — это тоже нужно признать.

Я не утверждаю, что разоружение некоторых воинских частей Иркутска и затем другие необходимые меры предосторожности могли бы спасти общее положение дел: к числу таких оптимистов я не принадлежал. Но я думаю, что эти меры все же могли предотвратить восстание в самом Иркутске и тем облегчить в будущем продвижение на восток отступавшей белой армии и, быть может, даже спасти адмирала Колчака.

Последние речи

8 декабря в помещении Иркутской городской думы состоялось заседание Государственного экономического совещания при значительном скоплении посторонней публики, явившейся послушать прения. Я тоже был на этом заседании, носившем все черты политического митинга, созванного для обсуждения текущего момента, и слушал здесь ораторские выступления проф. Гинса, С. Н. Третьякова и Л. А. Кроля.

С. Н. Третьякова, бывшего министра последнего кабинета Керенского, я видел и слышал впервые. Роковой человек, видевший последние дни и часы Всероссийского Временного правительства Керенского, он явился теперь от Деникина в Сибирь, чтобы принять здесь участие в последних деяниях Всероссийского Временного правительства адмирала Колчака... Речь Третьякова сказана была весьма бойко и живо, но не произвела на меня лично никакого хорошего впечатления: в ней было слишком много «митингового».

Хорошо сказал свою речь проф. Гинс. В ней были, между прочим, следующие пророческие слова:

«Наша культура — утлый корабль среди бушующего океана, а мы, представители интеллигенции, не замечая надвигающейся на нас стихии, ссоримся на корабле. Океан поглотит корабль и нас вместе с ним...»

Я думаю, «ссоримся» было сказано слишком мягко; если бы вместо этого сказать: «Перегрызаем в ярой ненависти [475] зубами глотки друг другу», или что-нибудь в этом роде — это было бы лучше и ближе соответствовало бы неприглядной действительности...

У торгово-промышленников

Как-то в один из этих мрачных дней иркутские торгово-промышленники пригласили меня на собеседование о текущем политическом моменте.

Зачем, в сущности говоря, нужно было теперь это собеседование? И без него все было совершенно ясно. Фронт рушился катастрофически. Верховный правитель метался где-то в пространстве, отрезанный и от своей армии и от своего правительства. Стихия большевизма яростными прибоями захлестывала Сибирь.

Все же я принял приглашение торгово-промышленников. Собеседование это дало мне немного нового, но я воспользовался им, чтобы высказать несколько горьких истин самим торгово-промышленникам. Я указал им, что в создавшемся положении есть и их доля вины, что в нужное время они мало помогали правительству своим опытом, советом и средствами и что помыслы многих торгово-промышленников, наоборот, все время вертелись вокруг того, нельзя ли будет что-нибудь еще урвать от самого правительства.

Мои обвинения были приняты собранием молча и не вызвали возражений.

Историк омского периода Гражданской войны, быть может, когда-нибудь подробно исследует вопрос о том, как вели себя в это время по отношению к правительству различные слои населения, в том числе и представители торгово-промышленного класса. От себя могу сообщить в помощь этому будущему историку, что в Омске в пору его политического рассвета существовал Всероссийский совет съездов торговли и промышленности. Конечно, эта организация объединяла собою торгово-промышленников только Сибири и Урала, но она носила название Всероссийского совета, потому что и правительство в Омске было Всероссийское. Во главе этой организации стоял некто Гаврилов, делец, не внушавший к себе особого доверия. [476]

Когда я однажды, будучи еще в Омске, задал Гаврилову вопрос:

— Почему ваш Совет съездов не выступает перед правительством с какими-нибудь обоснованными предложениями, разработанными записками и соображениями о тех или иных улучшениях в хозяйстве страны? Почему он в этом отношении не придет на помощь правительству? Разве вы не могли бы пригласить к себе на службу компетентных экономистов, статистиков? — я получил такой ответ:

— К сожалению, мы этого не можем сделать. Мы получаем слишком ограниченные средства на содержание нашей канцелярии.

Я подумал тогда: как же это может быть? Торгово-промышленники всей Сибири и Урала не могут дать достаточных средств, чтобы содержать приличную канцелярию при Совете съездов торговли и промышленности. Значит, они не считают этого нужным и, следовательно, не доросли еще до понимания своих классовых интересов и сознания необходимости затрачивать некоторые средства для их защиты.

Когда я вернулся из Омска в Иркутск, я стал разузнавать, в каком положении находится местный губернский Торгово-промышленный союз. Меня осведомили, что союз этот влачит самое жалкое существование, снимая одну маленькую комнату в квартире, занимаемой Иркутским комитетом партии народной свободы. Объяснение все то же: нет средств. Но разве я мог поверить, что у торгово-промышленной буржуазии всей губернии нашлось средств ровно столько, чтобы снять для своей организации небольшую комнату?

Возьмем еще пример.

Пусть историк этой Гражданской войны обследует вопрос о том, какого рода газетная пресса существовала в это время на территории Сибири и Урала, и он узнает, что во многих городах здесь выходили кооперативные газеты, которые за малыми исключениями носили социалистический оттенок, были в оппозиции к правительству и неуклонно подрывали авторитет последнего. Если кооперация находила нужным тратить некоторые средства на издание газет и журналов, то, спрашивается, почему этого не могла делать буржуазия? Неужели опять-таки потому, что не было средств? [477]

Не будем говорить о Сибирском правительстве, каковое торгово-промышленники только-только терпели. От них правительству нельзя было и ждать поддержки. Но, когда была установлена желанная для них диктатура адмирала Колчака, бросились ли они на поддержку ее? Ведь при желании они могли бы в каждом сибирском городе создать прессу, благоприятную правительству. Но этого нигде сделано ими не было.

Правительство начало само создавать повсюду свою казенную прессу, чтобы хоть что-нибудь могло быть противопоставлено кооперативной газетной пропаганде и агитации.

Вместо активной поддержки правительства многие торгово-промышленники, по крайней мере в том же Омске, обхаживали передние разных министерских канцелярий и пронюхивали, нельзя ли схватить какой-нибудь подрядец или поставку и заработать на этом деньгу.

Одним словом, нечего греха таить: Мининых у нас в то время не было, а одни Пожарские оказались не столь сильны, чтобы одолеть врага.

Ужасные вести

С фронта приходили известия одно ужаснее другого.

13 декабря был взят красными Новониколаевск. Большевистское радио сообщило о том колоссальном количестве вагонов, груженых и порожних, каковое попало в руки большевиков на перегоне Омск — Новониколаевск вследствие образовавшейся там железнодорожной пробки. Опять стала появляться в большевистских телеграммах эта несносная фраза: «Подсчет имущества продолжается».

Воображение невольно рисовало картины того хаоса, который мог создать этот железнодорожный затор. Как много происходило здесь, наверное, отдельных человеческих трагедий.

Поневоле снова начинал я винить омские власти, не сумевшие в свое время озаботиться планомерной эвакуацией столицы. Ошибки и недосмотр властей несли теперь за собою невообразимые бедствия и море человеческих страданий. [478]

Профессор Устрялов

Во время декабрьских дней 1919 года я заходил изредка в гостиницу «Модерн», где разместились многие члены правительства и чины канцелярии Совета министров. Как-то я был у Т. В. Бутова, одного из «больших» чиновников правительства, и там впервые встретился с проф. Устряловым, способным журналистом, пламенным бардом и идеологом диктатуры Колчака.

Конечно, зашла речь о текущем моменте — о чем другом можно было тогда говорить? Я нерадостно смотрел на будущее. К моему удивлению, проф. Устрялов не присоединился к моим мрачным прогнозам. Его осеняли какие-то новые мысли, видимо, весьма занимавшие его теперь.

— Вот большевики взяли Новониколаевск, — говорил он, — и идут дальше, и это меня нисколько не пугает, я теперь совершенно спокоен за Россию: она вновь собирается в единое целое.

В том же роде и далее слышал я профессорские тирады, и какой-то софистикой и схоластикой веяло от них на меня. «Устряловщина» как известная теперь политическая теория, уже тогда зародилась в голове профессора. Она еще будет в скором времени приветствовать приход в Иркутск семеновских войск, но это он сделает уже только по обязанности, а не в силу своего внутреннего убеждения, каковое влекло его в совершенно обратную сторону.

В Институте исследования Сибири

В декабре 1918 или в январе 1919 года в Томске состоялся Всесибирский съезд представителей научных обществ и учреждений. На этом съезде был учрежден Институт исследования Сибири, своего рода Сибирская академия наук. Я был избран в члены Института по статистико-экономическому отделению и кооптирован в члены Восточно-Сибирского бюро этого нового научного учреждения. Бюро имело свое местопребывание в Иркутске. Председателем его состоял заведующий Иркутского магнитно-метеорологической станцией В. Б. Шостакович. Бюро получило от правительства некоторые средства для научной работы. [479]

Пользуясь наличием этих средств, Бюро утроило одну научную экспедицию, именно командировало полярного путешественника, моряка Маттисена, для исследования судоходных условий дельты реки Лены. Обследование было произведено летом 1919 года, и отчет о нем был доложен Бюро. Решено было устроить затем коммерческую экспедицию из Америки в устье Лены, для чего Бюро вошло в сношения с правлением Ленского золотопромышленного товарищества. Последнее заинтересовалось предложениями Бюро и пошло навстречу. Товарищество предполагало зафрахтовать в Америке пароход, погрузить на него драгу и некоторые другие машины и доставить все это через устье Лены и по Лене до Якутска. Считалось возможным, что я приму участие в этом морском путешествии как представитель Бюро и составлю затем путевые очерки.

Это было интересное начинание, но подошла зима 1919 года, разразилась ужасная сибирская катастрофа, и из всех наших планов, конечно, ничего не вышло.

Под шум декабрьских событий 1919 года Бюро все же нашло возможным устроить еще одну научную экскурсию, именно командировку профессора Иркутского университета Селищева для изучения говора «семейских» старообрядцев в Забайкалье.

Восстание в Черемхове

Ко второй половине декабря положение в Иркутске создалось крайне напряженное. Со дня на день можно было ожидать местного большевистского выступления. Революционная оппозиция подымала голову, чувствуя полную изолированность правительства и крайнее ослабление его сил.

21 декабря вспыхнуло восстание в Черемхове, железнодорожной станции в 60 верстах на запад от Иркутска и крупном каменноугольном центре губернии. Рабочие массы Черемхова и его района всегда были анархически настроены, и теперь не представляло большого труда, кому это было нужно, поднять их на восстание.

Я старался узнать, посылаются ли из Иркутска какие-либо надежные воинские силы для подавления черемховского восстания, и получил сведения, что ничего не делается [480] в этом отношении: очевидно, власть уже не располагала такими силами.

Я понял совершенно ясно, что это — начало конца.

В этот же день ледоход по реке Ангаре сорвал два понтона из моста, соединявшего Иркутск с вокзалом, и сообщение города с железнодорожной линией стало весьма затруднительным.

Восстание в Иркутске

В ночь на 25 декабря произошло совершенно бесшумно восстание в Глазковском предместье и Военном городке, и повстанцами был занят Иркутский вокзал.

Теперь город был уже вдвойне отрезан от железнодорожной линии: и ледоходом и повстанцами. Казалось, для борьбы с правительством Колчака соединились с людьми и силы природы.

В городе было уже известно, что Совет министров для борьбы с повстанцами в это тяжкое время выделил из своей среды трех лиц, которым и вручил полноту власти. Это были министры Червен-Водали, Ханжин и Ларионов (последний замещал по министерству путей сообщения отсутствовавшего Устругова).

Военная контрразведка произвела в городе аресты и обыски и задержала районный штаб повстанцев. В числе арестованных оказались П. Я. Михайлов и Б. Д. Марков, бывшие члены Западно-Сибирского комиссариата Сибирского правительства.

Арестованных держали, кажется, в той же гостинице «Модерн», где жили и члены правительства.

Когда-то полтора года тому назад Михайлов и Марков в сотрудничестве с Линдбергом, Сидоровым и полковником Гришиным-Алмазовым содействовали возникновению в Омске Сибирского правительства и пригласили на службу к нему проф. Гинса и многих других, что составили затем административный аппарат Сибирского правительства; а теперь они же сидели под арестом, в одном здании с омскими деятелями: революционный круг причудливо замыкался.

В самом городе день 25 декабря прошел в общем спокойно. [481]

Выяснилось, что восставшими солдатами и рабочими в Глазковском предместье командует кап. Калашников, сподвижник Гайды, когда-то бывший членом Восточно-Сибирского комиссариата Сибирского правительства, и что повстанческим движением руководит особая политическая организация, присвоившая себе название: «Политический центр», в котором видное участие принимают эсеры.

Всех интересовал вопрос о том, как отнесутся к событиям чехословаки, иностранцы вообще. На Иркутском вокзале как раз проживал в это время в вагоне ген. Жанен, начальник французской военной миссии.

26 декабря начальник иркутского гарнизона ген. Сычов предполагал начать артиллерийский обстрел казарм взбунтовавшегося полка, о чем и уведомил союзников. Ген. Жанен категорически воспротивился этому и дал знать, что, если обстрел начнется, он прикажет открыть огонь по городу.

Заявление ген. Жанена вызвало страшное возмущение в кругах, поддерживавших правительство, и не сулило ничего хорошего в будущем.

Кажется, в этот же день в штабе округа был получен приказ Верховного правителя о назначении атамана Семенова главнокомандующим всеми вооруженными силами Дальнего Востока, с подчинением ему и Иркутской губернии. Осведомительный отдел штаба при моем участии принял экстренные меры к широкому ознакомлению населения с этим приказом.

Причудливо смыкалось революционное кольцо и здесь: Колчак, в начале своей деятельности в качестве Верховного правителя пытавшийся отрешить атамана Семенова от всех должностей и собиравшийся посылать против него карательную экспедицию, теперь передавал своему бывшему врагу главное командование силами Дальнего Востока, т.е. фактически перелагал с себя на атамана свое верховное командование.

Если мне не изменяет память, в этот же день, т.е. 26 декабря, над городом стал впервые летать повстанческий аэроплан и сбрасывать прокламации. Но упражнения этого аэроплана не всегда были так невинны: однажды он сбросил бомбу в город; бомба упала и взорвалась очень близко от дома, где я жил, убила в соседнем дворе нескольких китайцев и ранила одну русскую женщину. [482]

Следующий день, 27 декабря, подарил нам новый сюрприз: восстание перебросилось на самый город, где выступил против правительства отряд особого назначения, состоявший при управляющем губернией П. Д. Яковлеве. Отряд этот после короткой перестрелки ушел в Знаменское предместье города, где и занял боевые позиции. Осадное кольцо вокруг города сжималось все теснее и теснее: теперь свободным от повстанцев оставался только один выход из Иркутска, по Амурскому тракту, вдоль правого берега реки Ангары.

Ночью была слышна сильная перестрелка, напомнившая мне дни декабрьских боев 1917 года.

Утром 28-го перестрелка продолжалась, но шла в ослабленном темпе. Я пошел как обычно на занятия в штаб округа, но здесь никого уже не нашел: двери были повсюду закрыты. Кто-то по дороге сообщил мне, что можно ожидать в скором времени выступления против правительства отряда егерей, до сих пор хранивших верность власти. Кажется, в этот же день одна егерская часть действительно отказалась подчиняться приказам властей и ушла затем к повстанцам.

В городе царила полная неразбериха; ни у кого не было уже никакой уверенности в прочности положения. Одно время нельзя было даже хорошо понять, занят ли уже город повстанцами или еще нет. В центре города, на улице, днем был арестован какою-то повстанческой группой военный министр, ген. Ханжин, но затем освобожден, или, вернее, сумел как-то сам освободиться.

Утром 29 декабря стали циркулировать слухи, что на выручку Иркутска двигаются на броневиках семеновские войска с ген. Скипетровым во главе. Действительно, часам к десяти утра к Глазковскому предместью подошли броневики и открыли пушечную пальбу по предместью.

В городе сразу же почувствовалось оживление. Улицы стали наполняться народом, высыпавшим посмотреть на начавшийся по ту сторону Ангары бой между семеновцами и повстанцами. Я тоже вышел из дома и пошел на Набережную улицу, откуда можно было отлично наблюдать за боем.

Семеновские части вели энергичное наступление на Глазковское предместье, поддерживая сильный ружейный и пулеметный огонь. Я видел цепи, перебегающие по полотну [483] железной дороги и вдоль него. Пришлось также увидеть, как убитые или раненые солдаты порою скатывались к Ангаре по крутой железнодорожной насыпи.

Ружейная пальба как будто бы проникала все далее и далее, в глубь Глазковского предместья, к вокзалу, и казалось, что семеновцы имеют несомненный успех и уже вышибают повстанцев из предместья. Но через некоторое время случилось что-то непонятное: я видел, что семеновцы покатились обратно; огонь стал постепенно стихать; солдаты погрузились на броневики, которые стали медленно отходить на восток.

В городе возникли слухи, что семеновцы испугались обходного движения повстанцев и потому отступили и ушли. Другая же версия, как оказалось потом, близкая к истине, была та, что повстанцам оказали реальную военную поддержку чехи, открыв с тылу сильный пулеметный огонь по семеновцам.

Отход семеновцев окончательно обескуражил антибольшевиков, начавших было надеяться на победу над повстанцами.

Вечером в Иркутске появилась небольшая семеновская часть, вошедшая в город по Амурскому тракту. Часть эта приняла затем участие в боях с повстанцами в районе реки Ушаковки, отделявшей от города Знаменское и Рабочее его предместья, в коих хозяйничали теперь большевики.

Уже почти шесть суток правительство отбивалось от атак повстанцев. Я теперь только мог с полной очевидностью для себя представить, как слабо и совершенно беспомощно было последнее правительство Керенского, павшее в одну ночь и нашедшее себе единственного защитника в лице женского батальона. Всероссийское правительство адмирала Колчака не позволило сбросить себя так легко, хотя это было тоже правительство, почти всеми уже покинутое и преданное его бывшими союзниками.

После отхода семеновских броневиков правительство еще четыре дня держало фронт. Все эти четыре дня в городе не прекращалась ружейная и пулеметная перестрелка по линии реки Ушаковки.

Стали ходить слухи, что к Иркутску с Лены двигается большой крестьянский партизанский отряд на помощь иркутским повстанцам. [484]

Падение власти

3 января 1920 года неожиданно для многих враждующие стороны заключили перемирие на 24 часа.

Я не буду рассказывать, на каких условиях и при чьем содействии было заключено это перемирие, так как эти вопросы уже достаточно полно освещены в мемуарной литературе. Скажу только, что лично я воспринял весть о перемирии как конец сопротивлению. Я не представлял себе, чтобы таковое могло быть возобновлено после перемирия.

Весь день я провел в тревоге, не зная, что я должен буду, сам лично, предпринять в ближайшем будущем. Ум как-то плохо переваривал все происходящее. Все еще не верилось, что так удачно начатая омская эпопея находит теперь в Иркутске свой печальный конец.

Помню, вечером этого дня мы сидели с женой дома, мирно беседуя. Пришел к нам кто-то из близких знакомых и сообщил:

— Ну, наконец! Из «Модерна» все разбегаются, кто куда может. В город вступают повстанческие войска и красные партизаны...

Итак, неизбежное свершилось!

Все закончилось будто бы в большой простоте: защитники правительства, военные начали покидать свои посты, потому что стали поступать сведения, что члены правительства упаковывают свои чемоданы и разбегаются, и некого поэтому уже защищать — такова была версия «конца» со стороны военных. Члены правительства склонны были объяснить этот конец иначе: они вынуждены были разбегаться, потому что получили сведения о том, что последние преданные правительству воинские силы оставляют фронт и прекращают вооруженное сопротивление.

Где тут была правда, кто был прав, трудно сказать. Вероятно, те и другие были правы, каждый по-своему. После перемирия сопротивление уже умерло, так сказать, психически, и это объясняло собою все то, что потом произошло.

В этот день жена моя, возвращаясь к вечеру с прогулки домой, встретила стоящим на посту на одной из улиц бывшего слушателя своего по иркутским курсам, теперь прапорщика. Она спросила его, как дела. Тот с растерянным видом ответил: [485]

— Не знаю, как быть. Тут есть еще юнкерские посты, но нас никто не сменяет уже долгое время. Говорят, что правительство выезжает из Иркутска — тогда, значит, и защищать нам больше некого. А как оставить пост? Ведь, может быть, это еще и неправда?

И в этом случае, как и в прежних, подобных ему, самыми стойкими защитниками падавшего правительства оказалась военная молодежь — юнкера и прапорщики. Я узнал потом, что в растерянности последних минут военное начальство действительно забыло снять посты и юнкера до поздней ночи держали их, пока наконец не поняли, что смены не будет и нужно уходить.

Эту ночь на 5 января я переночевал еще на своей квартире, чтобы завтра утром выйти из нее и уже больше в нее не возвращаться, так как у меня не было теперь уверенности в своей безопасности.

Снова при большевиках

Власть в Иркутске перешла к Политическому центру. Во главе его стояли люди, в большинстве своем совершенно неизвестные, видимо, пришлые. Имена Федоровича, Ахматова, Косьминского, Коногова, Иваницкого-Василенко ничего мне не говорили. Из местных политических и общественных деятелей в Политический центр вошли Фельдман, Гольдман и Ходукин. Все это были эсеры или эсдеки, торжествовавшие теперь свою победу над правительством адмирала Колчака. На вторых ролях около Политического центра засуетились многие знакомые мне фигуры. Среди них я назову Г. Б. Патушинского, когда-то моего коллегу по Сибирскому правительству, И. А. Лаврова, бывшего председателя Совета министров правительства автономной Сибири, видного иркутского эсера А. И. Погребецкого, специалиста по финансовым вопросам.

Власть принадлежала Политическому центру только номинально. Фактически всем распоряжались уже большевики. И тут, как всегда, оказалось, что эсеры боролись за власть только затем, чтобы потом услужливо передать ее в руки большевиков. [486]

Меня поразило то проворство, с каким большевики напечатали свою газету в типографии штаба округа, в той самой типографии, где незадолго до этого печатался редактируемый мною журнал «Великая Россия». В ту самую ночь на 5 января, как в город стали входить повстанцы, большевистская газета была набрана и напечатана. Утром мальчишки уже бегали по улицам и продавали ее.

В городе немедленно начались обыски и аресты. При этом, как я мог понять, шли они с двух сторон: одни производились по ордерам Политического центра, другие — непосредственно большевиками, имевшими в своем распоряжении вооруженные отряды рабочих.

Мне рассказывали позже, что в день 5 января был арестован П. В. Вологодский. Арест этот произошел будто бы при следующих обстоятельствах.

Утром в указанный день бывший председатель Совета министров вышел как ни в чем не бывало на главную улицу погулять и посмотреть, что делается в городе. На улице к нему неожиданно подошел наряд народоармейцев с офицером во главе.

Офицер остановил Вологодского, и далее последовал такой диалог:

— Вы — гражданин Вологодский?

— Я.

— Вы арестованы, потрудитесь следовать за мною.

— Прошу предъявить ордер на мой арест.

Офицер предъявил ордер Политического центра, в котором предписывалось по трафарету произвести обыск в квартире Вологодского и поступить затем согласно результатам обыска.

— Вы имеете оружие? — спросил офицер. — Я должен конфисковать его у вас.

— Имею. Идемте ко мне в квартиру, и я выдам вам свои револьверы.

Вологодский привел наряд в свою квартиру и отдал офицеру два револьвера, один его личный, другой — казенный.

— Раз вы сами вручили мне оружие, я освобождаю вас от ареста, — заявил офицер и оставил квартиру Вологодского. Последний снова вышел на улицу продолжать прогулку. [487]

Друзья Вологодского, узнав об описанном происшествии с ним, сочли его освобождение лишь случайным недоразумением, упрятали его немедленно в конспиративную квартиру и затем устроили в поезд к японцам, которые и увезли его на восток.

Я тоже скрывался в доме одного моего приятеля. Днем я не показывался в городе и выходил из своего убежища только по вечерам, изредка посещая своих знакомых. Жена моя продолжала жить на нашей прежней квартире, подготовляя, на всякий случай, наш отъезд из города. В квартиру нашу никто не заглядывал. Отсюда я мог заключить, что мною пока не интересуются и меня не ищут.

В течение пятнадцати дней я мог наблюдать жизнь города при новых условиях. Было заметно, что город с внешней стороны пролетаризировался: все стали одеваться похуже, приобрели серый, «защитный» вид. Открыл свои действия Иркутский Губернский комитет Коммунистической партии, и началась запись в члены этой партии: перед помещением комитета стояли целые хвосты желающих приобщиться к благам, кои дает партия-победительница. По словам моих знакомых, наблюдавших эти хвосты, таковым мог позавидовать Шаляпин в дни его славы и успеха. Начали заявлять о себе различные коммунистические секции, выраставшие словно грибы после дождя: появились секции еврейская, китайская, корейская, чехословацкая, мадьярская и др.

По городу бродило много каких-то штатских лиц с винтовками в руках: видимо, это были народоармейцы и красноармейцы.

Я узнал, что все мои сотрудники по осведомительному отделу штаба округа остались на местах и служат теперь Политическому центру. Уральский литератор Мурашев, ранее писавший у меня статьи в защиту Омского правительства и адмирала Колчака, теперь в какой-то вновь появившейся газете Политического центра напечатал за полной своей подписью довольно-таки гнусную статью, наполненную резкой бранью по адресу адмирала. Несколько дней спустя после появления этой статьи я случайно встретился с Мурашевым в одном доме и не преминул спросить его относительно поворота его политической мысли на все сто восемьдесят градусов. [488]

— Не буду скрывать от вас, — сказал он, конфузясь, — поступаю сейчас так, как велят мне мои шкурные интересы.

Я не стал осуждать его: нельзя требовать, чтобы на краю пропасти люди вели себя, как герои, или даже, как джентльмены. Все спешили социально застраховать себя. Катастрофические события как-то сразу всех придавили нравственно.

Ужасное впечатление на всех антибольшевиков произвели вести об аресте чехословаками адмирала Колчака в Нижнеудинске, привозе его в Иркутск и выдаче здесь его политическим врагам. Изменническое поведение ген. Жанена и других представителей союзных держав при совершении этого позорного акта вызывало глубочайшее возмущение и бессильную злобу.

Во время переворота были арестованы властями и многие устроители его; потом части войск, отступившие в ночь на 5 января из Иркутска, увели с собою к Байкалу некоторых арестованных и предали их казни. В числе погибших здесь оказались П. Я. Михайлов и Б. Д. Марков, бывшие члены Западно-Сибирского комиссариата Сибирского правительства. Вместе с ними погиб и мой близкий друг П. С. Окладников.

Едва ли кто может печатно вспомянуть об Окладникове, как человеке мало известном, и потому я позволю себе посвятить здесь памяти погибшего несколько строк. Пусть они будут скромным венком на его преждевременную могилу.

П. С. Окладников

П. С. Окладников — по профессии народный учитель. Он долгое время учительствовал в селе Монастырском Верхоленского уезда, вблизи от места моей родины, с. Знаменского. Там я и познакомился с ним в 1908 году, когда жил на летнем отдыхе дома. Это был еще молодой человек, весьма жизнерадостный, скромных привычек, незнакомый с вином и курением. Хороший человек и отличный учитель, он пользовался большим уважением среди местных крестьян. Окладников имел прекрасную столярную и слесарную мастерскую с большим набором инструментов и обучал ребятишек [489] по своей инициативе ручному труду, а также выполнял для крестьян различные заказы, вплоть до некоторых сельскохозяйственных машин. Одним словом, это был настоящий культуртрегер, какими далеко не могла похвастаться дореволюционная сибирская деревня.

После 1908 года Окладников был переведен в какое-то другое село Верхоленского уезда, кажется, в Ангу. Отсюда в 1914 году или позже он был призван на войну и военную службу отбывал в Петрограде, где и окончил школу прапорщиков. В 1917 году он вернулся в Иркутск. При Сибирском правительстве Окладников был откомандирован в Читу, в канцелярию уполномоченного министра снабжения. Когда я летом 1919 года проживал в Чите, он помогал мне по составлению моего труда о бурятах. В конце 1919 года Окладников вернулся в Иркутск, будучи здесь прикомандирован к какому-то полку. В это время он часто, почти ежедневно, навещал меня. Мы о многом откровенно беседовали. Я никогда не замечал в нем какой-либо «левизны», но он не был и заскорузлым ретроградом. Человек умеренных демократических убеждений, он до сих пор уклонялся от участия в какой-либо политической деятельности.

В Иркутске Окладников попал все же под обработку эсеров, подготовлявших восстание в городе, и, видимо, дал свое согласие на активное участие в предстоящих событиях. Я могу только предполагать это, но не утверждать. Сам он ничего не говорил мне о своих замыслах. Так или иначе он оказался среди арестованных в Иркутске 24 декабря членов районного повстанческого штаба и затем вместе с прочими погиб ужасной смертью на Байкале.

Хороший человек, всю жизнь державшийся далеко от политики, он пал жертвой чужой политической игры, и таких случайных жертв революции было, к сожалению, немало.

Мое решение эмигрировать

Смутные январские дни 1920 года я проводил в тяжелой тревоге. Ареста я пока не боялся: меня не искали. Но, конечно, у меня не было никаких гарантий того, что это и впредь будет так. Я знал, что уже были арестованы некоторые члены Омского правительства: министры, товарищи [490] министров, усиленно разыскивались деятели военных контрразведок и участники карательных экспедиций.

Я долго колебался и не знал, что мне избрать: остаться ли в Иркутске, не отрываясь от родной земли, и отдаться на милость победителей, или же эмигрировать и начать за границей какую-то новую жизнь, неизвестно что сулящую. В Иркутске в большом ходу были суждения о том, что «большевики теперь не те», что они стали гораздо мягче с инакомыслящими, но, признаться, я мало верил россказням этого рода.

Как тщательно я ни всматривался в будущее, стараясь сохранить при этом полную объективность, я все же ничего в этом будущем не видел, кроме беспросветного рабства для России и беспрерывного угнетения человеческой личности, и поэтому я наконец решил эмигрировать.

Будь, что будет!

Я обратился через жену к чехословакам с просьбой помочь мне выехать на восток.

20 января, днем, у моего убежища остановился закрытый автомобиль, в котором заехал за мною чешский офицер. Этот автомобиль доставил меня на станцию Иннокентьевскую, где я и сел в поезд, в котором через несколько дней должен был двинуться на восток чешский интендантский эшелон. К вечеру сюда же приехала с вещами моя жена. Проезжая через город, я внимательно смотрел на все, что попадалось на пути: людей, дома, церкви... Кто знает, когда еще придется вновь увидеть все это! И придется ли?

20 января было днем моих именин, и в этот день я получил подарок, каковой назывался: «Изгнание из родины». Какой еще подарок мог быть горше этого?.. [491]

Том II. В эмиграции (1920–1924)

Предисловие ко II тому

Настоящий том моих воспоминаний представляет непосредственное продолжение тома первого, изданного в начале 1937 года в Тяньцзине, и содержит описание моего бегства из Сибири в 1920 году, затем скитания мои по городам Северного Китая за последующие три-четыре года и мои первые путевые впечатления от знакомства с новой страной. Конечно, в своих описаниях и повествованиях я уделил много внимания жизни русских эмигрантов, поселившихся в Северном Китае, и их первоначальному устроению здесь.

Мне думается, что в таком виде этот том «Воспоминаний» может представить, помимо общего интереса, некоторый материал для изучения истории расселения русской эмиграции в Китае.

Автор [493]

Глава I.
Бегство

...Мне друг один: в сыром ночном тумане
Дорога вдаль.
Там нет жилья — как
В темном океане,
Одна печаль.

А. Блок

На станции Иннокентьевской

На ст. Иннокентьевской нам пришлось жить пять дней в вагонах, ожидая отправки поезда. Не скажу, чтобы столь длительное ожидание доставляло нам большое удовольствие. Хотелось скорее выбраться. Общая обстановка не внушала уверенности, что все может обойтись благополучно. Недалеко от нас на путях стоял какой-то красноармейский эшелон местного формирования. В наш вагон иногда заходили местные рабочие, большевики, как об этом можно было судить по разговорам их с чехами.

Чтобы не выделяться из общей массы чехословаков, я попросил начальника нашего эшелона выдать мне полное военное чешское обмундирование: на мне появились защитные френч и брюки и высокие сапоги, получил я также шапку и шинель. Но этого было мало; я попросил, чтобы чехи дали мне соответствующий документ на всякий случай. Документ этот был мне выдан и гласил, что предъявитель [494] его, доброволец чешской армии Ян Пенкава, командируется со служебными целями во Владивосток.

Таким образом, я, как И. И. Серебренников, временно перестал существовать.

Эшелон наш состоял из товарных вагонов-теплушек и одного пассажирского вагона четвертого класса. В этом вагоне помещался офицерский состав эшелона; в нем же дали места и мне с женою. Двое из офицеров ехали с женами-русскими. Чехи приняли нас на полное довольствие, и нам ежедневно выдавалось все, что полагалось получать чешскому солдату: кипяток, обед и ужин, а, кроме того, раз в неделю — несколько банок консервов, чай, сахар, кофе, мыло и папиросы.

Кажется, уже 25 января из газет я узнал, что Политический центр в Иркутске перестал существовать, и власть перешла в руки большевистского военно-революционного комитета. Этот комитет издал уже ряд приказов, один из которых содержал распоряжение строго осматривать на ст. Иркутск все идущие на восток чехословацкие поезда в целях выемки из них белогвардейцев.

Этот приказ сулил не очень хорошие перспективы для меня: проехать в поезде пять верст до Иркутска и здесь быть высаженным большевиками. Чехам, признаться сказать, я не особенно верил: потребует от них моей выдачи какой-нибудь большевистский агент на станции — и выдадут, упорствовать не станут. Чего им стоило это сделать после того, как они выдали Колчака?

Как бы то ни было, ничего не оставалось больше, как положиться на судьбу.

В ночь на 26 января 1920 года, около двух часов, наш поезд наконец тронулся, с большим шумом и скрипом выбираясь с занесенных снегом шпал.

Так началось мое путешествие на восток.

«Господи, благослови!» — помолился я мысленно и осенил себя крестным знамением.

Мимо Иркутска

Первая остановка — станция Иркутск. К нашей радости, остановка эта не была длительной. Я слышал, как в наш вагон вошел кто-то и, обращаясь к начальнику эшелона, спросил по-русски: [495]

— Разрешите осмотреть вагон, не везете ли вы с собой посторонних?

— Нельзя! — резко ответил начальник эшелона: — Здесь одни чехи: посторонних нет.

Потом я услыхал удаляющиеся шаги и стук захлопнувшейся вагонной двери. Я облегченно вздохнул: гроза миновала.

Во время стоянки я наблюдал из окна вагона за тем, что делается на вокзале. Там было тихо и безлюдно, вдали дремал в зимней ночной мгле родной город... Около одного поезда, стоявшего неподалеку от нас, ходили взад и вперед часовые. Приглядевшись, я увидел, что это были попарно русские красноармейцы и чехословаки, и догадался, что охраняемый ими поезд был поезд с золотым запасом, захваченный в Нижнеудинске чехами и переданный ими теперь большевикам в обеспечение безопасности продвижения их на восток. До окончания эвакуации чехов из Иркутска поезд с золотом должен был по уговору иметь двойную охрану.

Через четверть часа после остановки наш поезд тронулся... С глубокой печалью расставался я с городом, провожая глазами так знакомые мне вокзальные строения, дома Глазковского предместья, покрытую льдом и снегом Ангару... Вот Звездочка, дачное место города, а вот уж и пригородное село Кузьмиха.

Прощай, Иркутск!

На Байкале

Рано утром 26 января мы были на станции Байкал. Здесь мы стояли очень долго, как часто это делали и потом, на разных других станциях. Чем объяснялись такого рода задержки, я не всегда мог понять. Слюдянку мы проехали вечером. Там же мы обогнали красноармейский эшелон, шедший, видимо, на восток, а, может быть, и стоявший здесь для охраны пути.

Выбравшись на следующий день по ту сторону Байкала, мы остановились на маленькой станции Утулик, где и простояли пять дней, обгоняемые другими эшелонами чехословацких войск.

Пользуясь этой остановкой, мы с женою ежедневно выходили на прогулку вдоль берега Байкала и любовались [496] блестящей снежной панорамой, открывавшейся перед нами. Чехи тоже любили побродить по снегам и льдам Байкала, развлекая иногда себя стрельбой из винтовок по отвесно стоявшим льдинам.

Слишком долгая остановка все же надоедала, хотелось скорее двигаться дальше. Наконец поезд трогается; мы проезжаем некоторое расстояние, и опять следует остановка на несколько дней. Это невольно меня нервировало.

Мы не доехали еще до станции Мысовой, а были в пути уже двенадцать дней. В нормальное время пассажирский поезд ходил от Иркутска до Мысовой всего только двенадцать часов.

На какой-то остановке, недалеко от Мысовой, начальник нашего эшелона сообщил мне, что 7 февраля в Иркутске были расстреляны большевиками адмирал Колчак и В. Н. Пепеляев и что к Иркутску подходят остатки правительственных войск под командой ген. Войцеховского, которые могут взять город.

Известие о расстреле Колчака и Пепеляева произвело на меня ошеломляющее впечатление. Правда, я не ждал для них ничего хорошего, раз они уже попали в лапы большевиков, но полагал, что они будут увезены в Москву и там преданы суду революционного трибунала, что большевикам нужно будет это судьбище ради агитационных целей и разоблачения козней пресловутой Антанты.

Иркутская трагедия 7 февраля 1920 года бледнеет, конечно, перед ужасами Екатеринбургской трагедии 18 июля 1918 года, но в той и другой имеются черты сходства. Там и тут низкие и трусливые большевики совершают под видом «суда народа» просто спешное убийство беззащитных жертв, находящихся в их руках...

В Мысовой

До станции Мысовой мы добрались числа 9 февраля, т.е. незадолго до того момента, когда начался переход по льду через Байкал отступавшей армии.

В Мысовой я узнал, что здесь стоит какая-то небольшая ниппонская{44} часть. Мне сообщили, что сюда распространяется [497] уже власть атамана Семенова, но проверить этого я не мог.

Мы простояли здесь почти целые сутки. Днем слышна была сильная пушечная пальба. Говорили, что это чехословаки производят учебную стрельбу.

В Мысовой приходилось нам проститься с Байкалом и направиться далее в пределы Забайкалья. Наш выезд из Мысовой произошел вечером. Ночью мы приехали в Верхнеудинск, где снова стояли. Я хотел было пробраться в город во время остановки, чтобы повидаться с моими родственниками, но не решился сделать это, боясь оторваться от своего поезда, так как точного срока отправки никогда не было известно.

По слухам, в Верхнеудинске в это время было введено военное положение.

Красные партизаны

После выезда из Верхнеудинска я крепко уснул. Проснулся, когда было уже утро, и солнце поднялось довольно высоко. Мы стояли на какой-то станции.

Навожу справки. Оказывается, это станция Заиграева.

Меня спрашивает начальник эшелона. Я откликаюсь.

— Я хочу посоветовать вам не выходить здесь на прогулку, — говорит он.

— Почему?

— Станция занята красными партизанами.

Я выглядываю в окошко вагона. Вижу, около станции суетятся и бегают какие-то мужичонки в шубах и с винтовками за плечами. Решаю, что, пожалуй, действительно, выходить из вагона на перрон не стоит.

Однако чья же власть сейчас в Забайкалье? Никак не разберешься в этом.

В Петровском заводе

12 февраля вечером наш поезд остановился на станции Петровский завод. Здесь мы простояли ни много ни мало двенадцать суток. Станция расположена в весьма живописной местности. Густой сосновый бор, перед ним большое [498] озеро, на берегу которого раскинулось селение, дальше снова лес и горы — такова была панорама, открывшаяся здесь перед нами.

Мы с женою часто гуляли по сосновому бору, пробираясь узенькими тропинками между высоких снежных сугробов. Иногда мы заходили на сельское кладбище и там подолгу сидели, примостившись на подножии какого-нибудь памятника. На этом кладбище мы нашли могилы некоторых декабристов. Все это были родовитые люди, первые русские революционеры, поплатившиеся ссылкой в Сибирь за свои политические дерзания. В молодости моей, когда я проглотил немалое количество книг по истории революционного движения в России, я восторгался многими яркими революционными образами прошлого и по отношению к декабристам испытывал даже чувство некоторого пиетета. Теперь, когда революция русская разразилась и показала свое звериное лицо, все эти прежние настроения стали отходить в сторону и началось иное восприятие русской действительности, в ее прошлом и настоящем.

Вот здесь, в Забайкалье, в его тюрьмах и каторге находилось в прежнее время немало разного рода политических узников, противников самодержавия русских царей. Здесь, в этих тюрьмах, среди других преступников были и террористы, убийцы русских министров и губернаторов. Я вспоминаю, сколько по этому поводу писалось ранее о «жестокости» русского царизма. И невольно думалось мне теперь, что эта жестокость была лишь той легендой, которая в целях революционной пропаганды была нарочито придумана русскими революционерами, главным образом для заграничного употребления. Судьбе угодно было распорядиться так, чтобы эта легенда получила большой успех и распространение за границей и была принята там как непреложная истина. Наоборот, в деле борьбы с его политическими противниками русское самодержавие можно было признать скорее излишне гуманным, чем в какой-нибудь мере жестоким. Какое еще правительство в мире могло бы щадить жизнь террористов, убивавших министров, и отправлять их только на каторжное поселение, в далекое Забайкалье? Вне всякого сомнения, правительство республиканской Франции гильотинировало бы подобных преступников, правительство [499] Англии расстреляло или повесило бы их, правительство Америки посадило бы на электрический стул...

Правительство русского самодержавия во многих отношениях было действительно более гуманным, чем правительства просвещенных стран Европы, а по сравнению с властью советов оно кажется теперь почти святым и ангельски чистым. Можно утверждать, например, что русское самодержавие за 300 лет своего существования под эгидою династии Романовых не насчитает за собою столько политических казней, сколько их совершили большевики только за первые полгода своего властвования над Россией.

И по горькой иронии судьбы сами же большевики, эти профессиональные палачи и убийцы, будут более всех теперь говорить и писать о «жестокостях» русского царизма...

Дар предвидения дан, к сожалению, немногим.

Не владел им и я, и скажу откровенно, никогда не мыслил ранее, что так называемая революционная демократия может таить в себе столь колоссальные запасы злобы и подлости, какие показала теперь российская революция.

Кому нужно было, чтобы эта революция, так хорошо встреченная населением, превратилась теперь в сплошную братоубийственную бойню? Почему Россия, перенесшая так много горя и страданий в мировую войну, должна нести теперь еще горший крест в войну Гражданскую, разоряющую и опустошающую все грады и веси ее?..

Такие «реакционные» думы бродили в моей голове, когда я сидел, прижавшись к холодному камню памятника под ярким зимним солнцем среди сверкающих снегов на кладбище Петровского завода...

Станция эта тоже много претерпевает от Гражданской войны. Мне сообщили, что недавно здесь стоял семеновский отряд, но потом ушел отсюда, и теперь над поселком нависли красные партизаны, ждущие момента, чтобы ворваться сюда и произвести расправу над теми, кто поддерживал здесь семеновцев. В настоящее время станцию охраняет отряд ниппонцев, опоясавший проволочными заграждениями подступы к своим казармам.

Очень долго стоим на станции. Изредка проходят на восток обгоняющие нас эшелоны чехословацких войск. В одном из эшелонов, остановившихся как раз против нашего [500] поезда, я увидел бывшего Иркутского «губернатора» П. Д. Яковлева. Он меня не узнал. Я же не счел нужным окликнуть его и дать знать о себе.

Чехи в пути

Из Петровского завода мы выехали 24 февраля. Скоро уже месяц, как мы едем с чехами, следовательно, было достаточно времени, чтобы приглядеться к ним. В течение месяца я не видел, чтобы кто-нибудь из них в нашем вагоне был пьян, шумел, дебоширил. Наступал вечер: кто садился за книгу, кто играл в шахматы, там слышалась скрипка или пение, тут шла мирная беседа — так проводили время офицеры нашего вагона. Я мало наблюдал, как жили солдаты в теплушках, но, насколько я смог удостовериться, и здесь не было пьянства и не слышно было о каких-либо бесчинствах.

Солдаты были только несколько распущены в своих отношениях с офицерами; здесь сказалось, вероятно, уже влияние русской революции.

Удивляла меня большая организованность чехов в пути. В походной типографии они печатали свою газету, которую аккуратно получали проходящие эшелоны. Аккуратно, в пути же, эвакуировавшиеся получали письма с родины.

Наш эшелон издавал дорогою рукописный журнал, весьма нравившийся мне своими рисунками; среди наших спутников были недурные художники. Я один раз поместил в этом журнале свою статью на сибирские темы, чем чехи остались очень довольны.

Во все время пути чехи имели отличное и обильное довольствие, приноровленное к их вкусам и привычкам. В каждом обеде неизменно фигурировали излюбленные чехами «кнедлики», соответствующие примерно нашим малороссийским галушкам.

Наши дорожные занятия

Мы с женою, чтобы не терять свободного времени, принялись дорогою за изучение английского языка. Пользовались мы при этом самоучителем Нурока, и учение наше успешно продвигалось вперед. Чехи снабжали нас книгами, [501] русскими и чешскими. Понемногу знакомились мы с чешским языком. Жена очень удачно перевела стихами на русский язык сатирическую поэму чешского писателя Гавличка «Крещение Св. Владимира».

Как-то, просматривая чешско-русский словарь, я сделал одно филологическое открытие. В этом словаре нашел я чешское слово «loni», что значит «в прошлом году». Я тотчас же сопоставил это слово с сибирским «лони» или «лонись», что также означает «в прошлом году», и пришел к заключению, что это «лони» вовсе не является сибирским провинциализмом, как я думал всегда, а, скорее всего, пережитком древнеславянского наречия, исчезнувшего из русского литературного языка, но сохранившегося у чехов и сибиряков.

Правильно ли это мое предположение, не знаю, ибо не считаю себя специалистом по чисто филологическим вопросам.

На станции Хилок

В 8 часов утра 25 февраля мы были на ст. Хилок. Узнали, что ночью красные вслед за нами взорвали два небольших моста. Партизаны, значит, проявляют большую активность вдоль Забайкальской железной дороги.

Пользуясь остановкой, я побывал в поселке Хилок и вымылся в деревенской бане. Выходя оттуда, подумал: а что будет, если красные займут сейчас поселок? Сумею ли я тогда отсюда выбраться? Как оказалось впоследствии, эти мои опасения имели под собой почву: через час после того, как мы оставили Хилок, поселок был действительно занят красными партизанами.

Вообще к этому времени у меня еще не было уверенности в том, что нам удастся благополучно попасть на восток. Я не представлял себе хорошо, что делалось тогда в области: где кончалась власть атамана Семенова и где начиналось господство большевиков. Мои спутники, чехи, тоже не могли дать мне нужных сведений об этом.

Иногда мне начинало казаться, что красные гонятся за нами по пятам и что нам не уйти от этого преследования. [502]

В Чите и далее

В Читу мы прибыли 28 февраля, днем. Стояли здесь очень недолго. Что творилось в городе, не знаю, но чехи советовали нам не выходить из вагона, и сами выходили только на перрон. У жены моей было поручение из Иркутска — передать деньги одной читинской жительнице; она хотела съездить в город, но начальник эшелона предупредил, что он не знает точного срока отправки, и поезд может двинуться каждую минуту. При таких условиях жена не рискнула поехать. Мы вышли с ней на площадку вагона. Город с своими церквами и несколькими высокими домами лежал перед нами как на ладони. Так близко — и в то же время недосягаемо для нас.

На следующий день мы были уже на ст. Карымской. Прибыли сюда ночью и остановились, по обыкновению, на стоянку. Помню, я проснулся, когда рассвело, и поглядел в вагонное окно, чтобы узнать, где мы находимся, К своему удивлению, я увидел рядом с нами какой-то поезд с товарными и классными вагонами. Почти против меня стоял около вагона солдат, плохо одетый, с непокрытой головой. Он поразил меня крайне болезненным видом своего бледно-желтого лица. Разворачивая воротник грязной рубахи, он ловил там насекомых и сбрасывал их на землю. В скором времени из соседней с ним теплушки вылез еще один солдат и занялся тем же самым делом, а затем и еще один. Все трое походили на мертвецов или на выходцев с того света.

Я навел справки о вновь прибывшем поезде и узнал, что это каппелевский санитарный поезд с сыпно-тифозными больными, эвакуирующийся на восток. В поезде почти не имелось медицинского персонала, больные лежали вперемежку со здоровыми и с мертвецами. Мне сообщили, что ночью в поезде скончалось еще несколько человек и что санитары протаскивали трупы под вагонами нашего поезда и уносили куда-то в сторону от линии для погребения.

Едва ли нужно говорить о том, какое ужасающее впечатление произвел на нас этот «поезд смерти» как одна из картин оборотной стороны Гражданской войны...

В Карымской мы стояли почти четверо суток. Кажется, на второй день стоянки чехи осведомили меня, что впереди [503] на ст. Оловянной идет бой между семеновцами с одной стороны и красными партизанами — с другой.

В дальнейшем времени наше продвижение шло со следующей скоростью: 5 марта мы были в Адриановке, 7-го — в Оловянной, 8-го — в Борзе. Все дальше и дальше уходили мы от Сибири, к которой невольно обращались мои мысли. Тоска по покинутой родине, боль за оставшихся там родных и близких людей, полная неизвестность будущего, а главное, неотступная мысль: что будет с Россией? — давили и угнетали душу.

В Маньчжурии

11 марта, в 12 часов дня, наш поезд прибыл на ст. Маньчжурию. Мы оказались, таким образом, уже на территории Китая, и с указанной выше даты началось наше эмигрантское существование.

Предвидя скорый конец долгого и утомительного пути, я стал чувствовать себя значительно бодрее и веселее, чем раньше. С большим вниманием и интересом я присматривался к новой стране, ее природе и людям. В городе Маньчжурии мы с женой долго ходили по улицам, заходили в магазины, поразившие нас после Иркутска обилием продававшихся продуктов.

13 марта мы приехали на ст. Бухэду, оставив позади себя Хинганский хребет. В Бухэду услышали неприятную новость: рабочие на Китайской Восточной железной дороге объявили политическую забастовку, требуя увольнения ген. Хорвата и выставив еще ряд каких-то требований. Подробности не были известны. Долго ли продлится забастовка, чем она кончится — трудно было предугадать. Во всяком случае, приходилось снова делать большую остановку.

Пользуясь этой остановкой и хорошей весенней погодой, мы часто выходили бродить по Бухэду и его окрестностям. Иногда заходили в китайские лавки, пытаясь что-нибудь купить, но нигде не хотели брать сибирских денег. Наконец в одной лавке китаец согласился принять их в уплату, и мы с женой купили у него двадцать аршин белой чесучи (особого качества шелковая материя) за пять тысяч сибирских рублей. [504]

15 марта наш поезд неожиданно передвинули в Чжаланьтунь, и здесь нам снова пришлось сидеть почти четверо суток.

18 марта мы узнали, что забастовка на Китайской Восточной железной дороге кончилась, но как и чем она разрешилась, было неизвестно. Откуда-то, однако, до чехов доходили смутные сведения о том, что ген. Хорват ушел с дороги и что дорогою будет теперь управлять с согласия китайцев какая-то рабочая конференция.

Неопределенность положения опять стала несколько тревожить меня.

Утром 18 марта к нашему составу прицепили паровоз, и мы двинулись к Харбину. Помню, я наблюдал как-то первый после забастовки поезд, шедший нам навстречу из Харбина: на паровозе его красовались два красных флага, и он с каким-то особенно злостно-радостным фырканием пролетел мимо нас. На маленьких станциях были также местами выкинуты красные флаги.

Казалось, большевизм не только догнал, но и перегнал нас и теперь насмешливо машет перед самым носом у нас красными флагами:

— Хотели удрать от меня — ан не тут-то было!.. [505]

Глава II.
В Харбине

И вот иные дни пришли.
И для изгнанников дни эти
Идут вдали от их земли
Тяжелой поступью столетий...

Н. Агнивцев

Первые дни

В Харбин, конечный пункт нашего путешествия, мы прибыли 19 марта в 7 часов вечера, пробыв в дороге почти ровно два месяца.

Незадолго до нашего прибытия в Харбин чехи предложили нам с женою проследовать с ними далее, во Владивосток, дождаться там парохода и с ними же уехать в Чехословакию. Весь проезд и довольствие во время пути предоставлялись нам совершенно безвозмездно. Как ни заманчива была перспектива попасть в Европу, я все же, поблагодарив чехов за их любезное предложение, отказался от него. Я предпочел пока остаться в Китае, поближе к Сибири. Кто знает, может быть, власть советская не окажется столь долговечною, как я был склонен думать одно время, и нам не придется долго скитаться в чужих краях...

Дружески простились мы в Харбине с чехами, нашими спутниками по вагону. Со многими из них за двухмесячное путешествие мы сблизились, даже сдружились. Я очень был [506] благодарен офицерам нашего эшелона, всегда предупредительно к нам относившимся, в частности, г. Маршалеку, Когоуту и Бенешу, проявившим к нам в пути исключительные внимание и любезность. Должен сказать, что все заботы чехов о нас были совершенно бескорыстны: наш проезд и довольствие в течение всего длинного пути были предоставлены нам бесплатно.

Прощаясь с чехами, я выразил им свою глубокую благодарность и признательность за то, что они вывезли меня за границу и этим спасли от преследований советских властей. Я чувствовал себя в этот момент в положении человека, потерпевшего кораблекрушение и подобранного проходившим мимо кораблем, сумевшим выдержать натиск революционного шторма. Теперь я сходил с этого корабля на землю... Конечно, я мог быть только благодарен моим спасителям.

С прекращением союзной интервенции в Сибири для чехов кончалось теперь их «похмелье в чужом пиру» и они ехали для новой жизни на свою возрожденную родину, я же покидал свою, измученную и растерзанную... тяжело было сознавать эту разницу в положении их и моем, и чувство невольной зависти, не скрою, владело в тот момент моей душой.

Итак, мы решили остаться в Харбине, городе, совершенно нам незнакомом, в котором мы никогда ранее не бывали. Что ждало нас здесь, как сложатся события после успешно закончившейся забастовки железнодорожных рабочих — вообще, какие перспективы сулило нам будущее в чужой стране, отныне ставшей нашим домом?..

Сдав все наши вещи на хранение на вокзале, мы с женою пошли пешком по первой попавшейся нам улице, надеясь отыскать вблизи вокзала какую-нибудь гостиницу. Таковая действительно скоро нашлась. Мы заняли номер стоимостью в семь ниппонских иен в сутки, без пансиона. Дешевле в гостинице ничего не оказалось. Нельзя было сказать, чтобы такое начало обещало нам дешевую жизнь в Харбине.

Вообще очутиться в чужом городе, абсолютно без всяких средств, было не особенно радостной перспективой. Когда вечером этого дня мы с женой подсчитали оставшиеся у нас деньги, то увидели, что у нас было всего [507] только 10 000 сибирских рублей и 500 рублей романовскими кредитками. Поскольку я еще в пути мог осведомиться о состоянии денежных курсов здесь, все наши деньги могли дать нам до 40 иен, не более. При жизни в гостинице этих денег хватило бы самое большее на четыре-пять дней.

В таких условиях приходилось нам начинать эмигрантскую жизнь.

Налаживать эту новую жизнь пришлось уже с утра 20 марта. Первым делом я купил местные газеты и внимательно прочел их, чтобы ознакомиться с сущностью происшедшего недавно в Харбине переворота. Из прочитанного я мог уяснить себе, что последние события были скорее на руку китайцам, чем русским большевикам, и пока что ничем особенным эти события эмиграции угрожать не могут.

Из газет же я наметил для себя несколько объявлений о сдаче комнат, относившихся к так называемому Харбину-Пристани. Мы с женою отправились туда, чтобы посмотреть пристанскую часть города, где сосредоточивались его коммерческие предприятия, поискать комнаты, а также повидать здесь некоторых наших знакомых. Мы завернули в несколько квартир, где по объявлениям сдавались комнаты, но все, что нам пришлось увидеть, не подходило по своим ценам для нашего кармана.

В не очень хорошем расположении духа бродили мы по оживленным пристанским улицам, рассматривая от нечего делать витрины многочисленных магазинов и лавок: русских, китайских, ниппонских и других. В этот же день мы зашли к кое-кому из знакомых, где за оживленной беседой несколько отвлеклись от своих грустных мыслей.

Назавтра — опять блуждания по городу и поиски комнаты. Послезавтра — то же. Наконец 22 марта я решил так или иначе покончить с нашим квартирным вопросом. Нужно было непременно найти комнату, по возможности недорогую и в центре города. Жена, утомленная двухдневными бесплодными скитаниями по городу, осталась у себя в номере гостиницы, я же ушел на поиски один.

Ходил я довольно долго, но дешевой комнаты все же найти не мог. Цены казались мне невероятными: 150–200 иен за одну комнату, правда хорошо обставленную и в центре. Подальше от центра просили 75–80 иен. Это в то время, как у меня в кармане оставалось всего 20–30 иен! Проходя [508] по Китайской улице, я остановился у здания Русско-Азиатского банка, которого не замечал ранее. Движимый каким-то неясным инстинктом, я зашел туда, посмотрел, каково здание внутри, и хотел уже уйти обратно, как вдруг кто-то из посетителей окликнул меня по имени. Вглядываюсь и узнаю знакомого мне еще по Иркутску Иосифа Михайловича Габриловича, бывшего когда-то главным бухгалтером Ленского золотопромышленного товарищества (сокращенно известного как Лензото). Обрадовался я ему чрезвычайно.

— Как вы сюда попали и когда? — спрашивает он.

— Только три дня тому назад приехал, — отвечаю: — Пришлось покинуть Сибирь...

— Что намереваетесь предпринять здесь?

— Пока еще не знаю. Сейчас главная моя забота — найти себе комнату.

— Знаете что? — говорит мне И. М. Габрилович: — Я, кажется, смогу помочь вам в этом отношении. Приходите ко мне в два часа обедать, и мы с вами переговорим обо всем.

Я записал его адрес и дал слово прийти. До назначенного часа оставалось еще часа полтора. Я решил не возвращаться в свою гостиницу, чтобы прийти потом к жене с определенными новостями, которые, чувствовалось мне, будут для нас приятными. Все эти полтора часа я провел на улицах, изредка присаживаясь отдохнуть на Китайской улице на расставленных против магазинов скамейках. Ровно в два часа я был у Габриловича. За обедом радушный хозяин рассказал мне, что квартира, в которой он живет, снята Лензото для его надобностей и что он в качестве комиссионера Товарищества эту квартиру занимает. Завтра же он как раз уезжает с женой и дочерью в Тяньцзинь, а оттуда через месяц на морской курорт Бэйдайхэ, долго пробудет в отъезде, возможно, до сентября, и на все это время может предоставить мне бесплатно всю квартиру с отоплением, освещением и даже прислугой.

Это неожиданное предложение устраивало меня как нельзя лучше, и я с искренней благодарностью принял его. Квартира была барская, уютная, светлая, состояла из пяти обширных комнат, хорошо обставленных. [509]

После трех часов я вернулся к себе в гостиницу. Жена с тревогой ожидала меня, не понимая, почему я так долго задержался.

— Нашел комнату? — тотчас же спросила она меня.

— Нашел, — ответил я, — и притом не комнату, а целую квартиру в пять комнат.

И я рассказал удивленной жене, как все произошло.

Вспоминаю теперь этот эпизод и думаю, как многое в нашей жизни зависит от случайностей. Случайно зашел я в Русско-Азиатский банк именно в тот момент, когда был там И. М. Габрилович, и благодаря этому получил в пользование бесплатное помещение на долгое время. В моем тогдашнем почти плачевном материальном положении эта случайность была счастьем, ниспосланным свыше.

Через два дня, 24 марта, мы вселились в квартиру Лензото, в которой и прожили почти до половины сентября.

Прошло с того времени уже более десяти лет, но и до сих пор я с глубокой признательностью вспоминаю об И. М. Габриловиче, оказавшем нам такую большую услугу в первые трудные дни нашего пребывания в Харбине, а также и об его отзывчивой, доброй семье, в которой мы встретили самое сочувственное к себе внимание.

Итак, вопрос с квартирой был благополучно улажен. Оставалось теперь подумать о приискании заработка.

В поисках работы

Одним из первых лиц, у которых мне пришлось побывать в поисках работы и в целях осведомления о харбинской обстановке, был Г. А. Сатовский-Ржевский, талантливый сибирский журналист. С ним мне приходилось несколько лет тому назад работать вместе в иркутской газете «Сибирь» в ту пору, когда этой газетой руководил А. Л. Левентон и сотрудничал в ней популярный фельетонист П. Золин (А. Н. Варенцов). Уже в это время Сатовский-Ржевский, писавший в газете под псевдонимом Гарри С. Р., обращал на себя внимание своими публицистическими статьями, свидетельствовавшими о глубокой эрудиции автора и его блестящих способностях стилиста. [510]

В Харбине Сатовский-Ржевский издавал и редактировал газету «Свет», ярко говорившую о том, как сильно редактор ее «поправел» за время российской революции.

Старый журналист встретил меня хорошо, но, однако, не смог дать мне каких-либо существенных указаний относительно того, как мне можно устроиться в Харбине. Его сообщения о том, что найти работу здесь вообще нелегко, мало конечно меня порадовали.

Впрочем, я и не ждал от этого моего визита больших практических последствий. В данном случае я больше хотел просто повидать заслуженного работника сибирской прессы и побеседовать с ним о том о сем.

Побывал я затем у Н. Л. Гондатти, бывшего приамурского генерал-губернатора, занимавшего теперь скромный пост заведующего земельным отделом Управления Китайской Восточной жел. дороги. С Гондатти мне приходилось встречаться в Иркутске два года тому назад, уже при большевиках. В прошлом это был выдающийся администратор, проделавший всю свою большую служебную карьеру в пределах Сибири, которую он отлично знал. Н. Л. Гондатти принял меня просто, однако не проявил никакого интереса к моей персоне, больше говорил о самом себе и о том, какие плохие времена настали на Китайской Восточной жел. дороге. В середине разговора он как-то совсем неожиданно вскочил на ноги и заявил мне, что, к сожалению, он должен прервать беседу со мной, так как спешит на какое-то заседание.

Итак, эти два первые мои визита не дали решительно никаких ободряющих меня результатов.

Тепло и участливо отнесся ко мне с первой же встречи Н. И. Петров, бывший министр земледелия Омского правительства, безвременно скончавшийся через год в Харбине от злой чахотки. От него, между прочим, я узнал, кто из наших общих знакомых по Омску и Иркутску тоже выбрался сюда, на восток. Оказывается, благополучно эмигрировали сюда виднейшие деятели омской эпопеи: Вологодский, Гинс, Михайлов и многие другие, причем Вологодский, не задерживаясь долго в Харбине, проехал в Шанхай. Н. И. Петров первый дал мне реальное указание относительно возможности заработка, а именно сообщил, что можно будет читать за особую плату лекции в Харбинском Союзе христианской молодежи. Он же охотно ссудил меня заимообразно [511] ста иенами — в два раза более, чем я решился попросить у него. Я имел возможность вскоре же уплатить ему мой долг и до сих пор с теплой благодарностью вспоминаю эту неоценимую услугу, которую покойный ныне омский министр оказал мне в трудную минуту моей жизни на чужбине.

На четвертый или пятый день моего пребывания в Харбине я заглянул мимоходом в Управление Маньчжурско-Владивостокского района Монгольской экспедиции по заготовке мяса для действующих армий. Название этого учреждения казалось теперь каким-то анахронизмом, осколком погибшего прошлого. Оно живо напомнило мне мою кратковременную службу в этой экспедиции в 1918 году в Иркутске. Я слышал, что Харбинское отделение экспедиции ликвидируется и решил зайти в район, чтобы познакомиться с его заведующим, д-ром А. С. Мещерским. Мне не приходилось ранее где-либо встречаться с ним, но мы оба слышали друг о друге.

А. С. Мещерский принял меня весьма дружественно. Он рассказал мне, что канцелярия его действительно ликвидирует теперь дело и что им составляется и будет напечатан финансовый отчет, к которому будут приложены некоторые научные изыскания разных авторов по вопросам скотоводства и скотопромышленности на Русском Дальнем Востоке, в Маньчжурии, Корее и Китае. Я предложил Мещерскому свои услуги по составлению двух очерков: первого — о статистике скотоводства, о состоянии скотоводства у бурят в Забайкальской области и Иркутской губернии, и второго — в Сибири вообще на основании материалов продовольственной переписи 1916 года. Мое предложение было принято, и мы договорились о размерах работы и гонораре.

Итак, первый заработок в Харбине был мною найден, и я тотчас же с большой охотой принялся за работу.

Иркутяне в Харбине

Почти каждый день я узнавал, что в Харбине оказывался неожиданно кто-нибудь из моих прежних знакомых по Иркутску.

Совершенно случайно я встретил на улице Н. Н. Кармазинского, моего соратника по общественной работе в Иркутске, [512] бессменного председателя в Восточно-Сибирском отделе Императорского русского географического общества. В революционное время, в 1917 году, он занимал в Иркутске должность управляющего Казенной палатой, а в 1918 году был вызван в Омск, где принял ответственную должность по министерству финансов.

Мы радостно встретились и часто виделись потом друг с другом.

Из видных общественных деятелей моего родного города оказался затем в Харбине В. М. Посохин, до революции владелец крупнейшего книжного магазина в Иркутске. С ним меня связывала долголетняя совместная деятельность по разработке и продвижению вопроса о постройке новой железной дороги от Иркутска на Лену. Посохин ко времени моего появления в Харбине уже имел там место управляющего дальневосточным ломбардом.

Сердечные встречи произошли у меня с моими старыми иркутскими знакомыми: генералом Н. И. Соболевским, инженером Аксаментовым, ныне благополучно проживающим в Австралии, Ф. Ф. Заборовским, бывшим иркутским судебным следователем, а позже членом Читинского окружного суда, генералом Вагиным, последним начальником штаба Иркутского военного округа, генералом В. О. Марковским, начальником Главного штаба в правительстве адмирала Колчака, и еще многими другими.

Из бесед с Н. Н. Соболевским

Большое мое уважение вызывал к себе генерал Соболевский. Честный солдат, человек, бесконечно любящий Россию, и в частности свою родину, Сибирь, он всю свою долгую жизнь отдал на служение государству. В мировую войну 1914–1918 годов ему пришлось пережить тягчайшие испытания... Теперь, выброшенный революцией на чужбину, оставив в Сибири свою семью, он не падал духом и бодро вступал в борьбу за существование при новых условиях.

На первое время он начал здесь варить квас, являясь на своем квасоваренном заводе хозяином и одновременно единственным его рабочим. Мне частенько приходилось видеть [513] генерала, таскающим ведра с водою или перемывающим квасные бутылки. Не знаю, много ли давало ему это его дело, но работал он здесь неутомимо и с неослабевающей энергией. Кроме того, он приготовлял еще особым образом простоквашу, которую под названием «генеральской» можно было получать в харбинских кафе и ресторанах.

В свободное время Н. И. Соболевский изредка заходил ко мне, и у нас за чашкой чаю завязывалась долгая, оживленная беседа.

В один из вечеров он много рассказал мне о своих фронтовых впечатлениях и о тяжких ранениях, полученных им в боях. Рассказы эти были очень интересны, и я хорошо помню их и теперь.

Однажды русские войска шли в атаку, говорил Соболевский, под страшным ружейным и шрапнельным огнем. Вскоре же он упал, сраженный тремя пулями. Одна пуля попала ему в рот и вышла в шею, по одной пуле попало в руку и ногу. Атака была отбита, русские отошли назад. Соболевский остался лежать без сознания на поле сражения между окопами немцев и русских рядом со многими убитыми и истекал кровью. Иногда он приходил в себя, но потом опять впадал в беспамятство. Силы постепенно покидали его. Как-то ночью, когда сознание на некоторое время вернулось к нему, Соболевский увидел наклонившегося над ним немецкого офицера: в руках он держал короткий нож. Заметив выражение ужаса в глазах раненого, офицер покачал головой и сказал по-немецки: стыдно, стыдно! Потом срезал у него ножом один погон и пошел дальше.

Был уже третий день, как раненому приходилось пребывать между жизнью и смертью. Он потерял всякую надежду на спасение, казалось, смерть стояла уже за его плечами. В эти тяжкие минуты Н. И. Соболевский обратился мыслью к Иркутскому Чудотворцу и Святителю Иннокентию, в которого всегда глубоко верил, и вознес ему горячую мольбу о своем спасении. В ту же ночь русские войска вновь перешли в наступление, и раненый в числе других был подобран санитарами и увезен в госпиталь. Когда его привезли, окровавленного и в беспамятстве, врач, осмотрев его ранения, сказал:

— Ну, этого можно уже занести в списки убитых: он и до утра не протянет. [514]

Но Соболевский не умер. Его отвезли в тыловой госпиталь, и здесь он начал довольно быстро поправляться, удивив этим весь медицинский персонал госпиталя. Во время болезни, по его словам, он не переставал молиться Святителю Иннокентию. Весть об его чудесном выздоровлении широко распространилась и дошла до Императрицы Александры Федоровны, которая при своих посещениях госпиталя вела с Соболевским не раз милостивые беседы.

Оправившись совершенно, Н. И. Соболевский снова пошел на фронт. Там он вторично выбыл из строя, будучи сильно контужен в голову.

Н. Н. Козьмин

В один из дней апреля или мая появился в Харбине Н. Н. Козьмин. Это — видный сибирский ученый и писатель-сибиревед, автор ряда работ о Сибири. До революции 1917 года он жил в Красноярске, занимая довольно значительный пост по управлению земледелием и государственными имуществами Енисейской губернии. В политическом отношении он всегда тяготел к партии с.-р., к ее правому крылу, и в то же время был убежденным сибирским областником. Как таковой, он был в 1918 году привлечен к работам Сибирского правительства, получив должность товарища министра земледелия. Эту должность Козьмин занимал и далее, в правительстве адмирала Колчака.

Перед своим прибытием в Харбин Н. Н. Козьмин скитался некоторое время в Забайкалье, найдя себе приют и заработок у бурятов, среди которых он имел много друзей.

Я и бывший министр земледелия Н. И. Петров тепло встретили Козьмина и принялись подыскивать для него какую-нибудь работу. Но вскоре мы узнали, что он уже устроился сотрудником или, кажется, даже секретарем большевистской газеты «Вперед», выходившей в Харбине.

Что заставило Козьмина, человека в высшей степени просвещенного и культурного, пойти в большевистскую Каноссу, я не знал тогда, как не знаю и теперь, когда пишу эти строки. Правда, это сделали ранее многие члены партии с.-р., к которой и он принадлежал, но я имею некоторые основания думать, что пережитые им разнообразные потрясения [515] последних лет вселили в него отвращение к белому движению и заставили его поверить в лучшее в противоположном лагере.

Как бы то ни было, но я видел ясно в то время в Харбине, что Н. Н. Козьмин находился в весьма подавленном и угнетенном состоянии духа и переживал тяжелую душевную драму. Понимая это, мы с женою бережно относились к нему, стараясь избегать вопроса об его «уходе в Каноссу». Человек прекрасной души, скромный и непритязательный в личной жизни, Н. Н. Козьмин умел внушить к себе чувства искренней симпатии и дружбы; тем более неприятен для нас был его уход из белого лагеря.

В 1921 году Н. Н. Козьмин выехал из Харбина в Советскую Россию и местом своего жительства избрал г. Верхнеудинск, столицу Бурятской Республики. Одновременно он состоял профессором Иркутского университета по кафедре сибиреведения и выезжал спорадически в Иркутск для чтения лекций.

Харбинские журналисты

Эмиграция принесла с собою в Харбин много интеллигентных сил. Можно сказать, что никогда за все время своего существования Харбин не видел у себя такого обилия высококвалифицированной интеллигенции. Это должно было сказаться позже на культурном развитии города.

Выбросила сюда русская революция и несколько даровитых журналистов, к числу которых должен быть отнесен в первую очередь проф. Устрялов.

Бывший не так еще давно, как я упоминал ранее, горячим идеологом диктатуры адмирала Колчака, он, с прибытием в Харбин, устроился сотрудником в местной полубольшевистской газете «Новости жизни», где начал печатание своих нашумевших статей в защиту советской власти. Эта власть, по мнению профессора, выполняет чисто русские национальные задачи, собирает единую Россию наподобие Ивана Калиты в старину и поэтому заслуживает теперь всяческой поддержки. Его полная «смена вех» и выдвинутое им историко-философское объяснение судеб русской революции создали постепенно проф. Устрялову громкое имя [516] далеко за пределами Харбина и нашли милостиво-терпимый отклик и признание даже в самой Москве.

Можно было не соглашаться с этой причудливой теорией Устрялова, даже возмущаться ею, но нельзя было не признать, что все газетные статьи его на эту тему в то время были талантливо и ярко написаны.

Объективно же устряловский националистический шовинизм, сплетенный воедино с интернациональным коммунистическим распутством Москвы, устраивал профессора недурно практически: он не совсем отрывался от русской эмиграции Харбина и в то же время находил признание у большевиков, что давало ему возможность, если можно так выразиться, денежно стричь обе стороны, наподобие того ласкового теляти, который сразу двух маток сосет.

Наряду с проф. Устряловым я мог тогда поставить еще трех даровитых журналистов, занесенных эмиграцией в Харбин, — это проф. Г. К. Гинса, В. Н. Иванова, будущего автора прошумевшего историко-публицистического труда «Мы», и Леонида Астахова. Прибавим сюда местного журналиста Г. А. Сатовского-Ржевского, уже упоминавшегося мною ранее, и мы исчерпаем список тех, кого в то время на Дальнем Востоке мы с полным правом могли назвать журналистами милостью Божьей.

А. Н. Пепеляев

В Харбине мне удалось поближе познакомиться с генералом Пепеляевым, прославленным героем Гражданской войны в Сибири 1918–1919 годов. Генерал несколько раз был у меня в гостях, и мы с ним подолгу беседовали, вспоминая недавнее прошлое и пытаясь ставить прогнозы будущего России.

А. Н. Пепеляев рассказал мне о том, как он был эвакуирован в Маньчжурию. Оказывается, он не совсем добровольно попал сюда. В разгар декабрьской катастрофы 1919 года, во время беспорядочного отступления армий Колчака, он, будучи где-то в районе Красноярска, свалился, схватив сыпной тиф. Почти в бессознательном состоянии генерал был взят чехословаками в вагон, и в таком виде повезли они его на восток. [517]

— На одной из станций, — рассказывал мне генерал, — рабочие, прознав о моем присутствии в чехословацком поезде, окружили его и стали требовать моей выдачи. Комендант поезда не растерялся, вышел к толпе и сказал: «Да, это верно, мы везли с собою Пепеляева. Он был болен тифом, на одной из предыдущих станций ему стало совсем плохо, и мы оставили его там для помещения в госпитале». Толпа поверила этому заявлению коменданта и постепенно мирно разошлась...

Анатолий Николаевич делился со мною также воспоминаниями о разных боевых эпизодах из эпохи Гражданской войны в Сибири и на Урале.

— Мы двигались к Вятке, — рассказывал он однажды. — К нам приходили уже многочисленные депутации от крестьян из района Вятки с обещаниями поддержки нашего похода местными восстаниями против большевиков. Войска рвались в поход; все складывалось так, что предвещало полный успех. И вдруг мы получаем из Омска приказ об отступлении. Я лично был всецело против отступления, для которого, по моему мнению, не было решительно никаких оснований и стоял за продвижение вперед, к Вятке, а потом к Вологде, откуда в случае необходимости мы могли бы перекинуться в Архангельск, на соединение с союзниками. Однако созванное мною военное совещание высказалось за исполнение омского приказа об отступлении. Начатый нами отход привел нас в конце концов к катастрофе...

Не знаю, конечно, мог ли бы, по стратегической обстановке, осуществиться в свое время этот предполагавшийся Пепеляевым поход на Вологду и Архангельск, но, если бы его план был принят и осуществлен, мы имели бы в истории минувшей Гражданской войны удивительный марш сибирских войск от Маньчжурии до вод Белого моря.

В Харбине за ген. Пепеляевым начали усиленно ухаживать местные большевики, которые старались перетянуть его в советский стан; при этом генералу обещалось какое-то видное военное назначение в пределах Русского Дальнего Востока. Как я знаю об этом от самого А. Н. Пепеляева, большевики добились ряда свиданий с ним, угощали его обедами и ужинами и старательно обрабатывали в свою пользу, искусно эксплуатируя сибирско-областнические [518] настроения молодого генерала, не очень искушенного в то время в вопросах политики.

Нужно сказать, что искушения для ген. Пепеляева были слишком велики и его друзьям стоило немалого труда удержать его от большевистских соблазнов.

Материальное положение А. Н. Пепеляева в то время было незавидно: как он сам, так и многие его близкие друзья и соратники по былым боям испытывали в Харбине большую нужду. Отмечаю как не совсем обычный факт, что генерал и несколько офицеров из его бывшей армии стали существовать извозчичьим промыслом. Не знаю, показывался ли сам Пепеляев на улицах Харбина в качестве извозчика, но друзей его часто можно было видеть за этим занятием. Правда, лошади и экипаж были куплены в собственность компанией извозчиков-офицеров и это до некоторой степени смягчало для них тяжесть их настоящего положения.

Из пережитого

В Харбине же я встретился с ген. П. А. Бобриком, знакомым мне по Омску. Из бесед с ним я узнал, что ему пришлось совершить великий Ледяной поход, о котором он рассказал мне много интересных подробностей. Генерал был без работы, что его весьма удручало. Жена его, энергичная женщина, свободно владевшая несколькими иностранными языками, имела в Харбине кое-какую работу. Но ее заработка было недостаточно, чтобы жить сносно, тем более что им приходилось, как говорится, ставить на ноги взрослую дочь.

Как-то в один из вечеров мы были с женою в гостях у семейства Бобрик, и здесь, в долгой задушевной беседе гостеприимная хозяйка порассказала нам многое о своих мытарствах, кои ей пришлось претерпеть за последнее время. Из ее рассказов я узнал, что она с дочерью незадолго до падения Омска с невероятными трудностями сумела выбраться туда из района расположения Южной армии, в штабе которой служил ее муж. Из Омска г-жа Бобрик, также с большими мытарствами, пробилась на восток и добралась до Иркутска. Сюда она приехала как раз к дням декабрьского [519] восстания против правительства Колчака, и ей пришлось быть свидетельницей боевых действий в городе и пережить немало неприятных минут.

Из Иркутска ей удалось проехать в Верхнеудинск, где она стала поджидать подхода каппелевцев. В феврале каппелевцы пришли. Г-жа Бобрик отправилась немедленно в штаб армии, чтобы получить какие-либо сведения о муже: смог ли он выбраться из Южной армии и попасть в Омск, остался ли там или пошел с отступающей армией? В штабе ей сказали, что не имеют о ген. Бобрике никаких сведений и ничего утешительного сообщить ей не могут. Взволнованная женщина, подозревая, что от нее утаивают недобрые вести о ее муже, со слезами на глазах вышла из помещения штаба — и на улице встретила своего мужа, живого и невредимого. Можно представить себе этот исключительный момент!..

Далее все вместе едут в Харбин. Здесь начинается бешеная погоня за заработком. Г-жа Бобрик затрачивает последние средства и едет в апреле во Владивосток, чтобы найти там какую-либо работу. Здесь она опять попадает под переворот: снова ружейная перестрелка, трескотня пулеметов... Идут обыски и аресты. Г-жа Бобрик ни с чем возвращается домой, в Харбин.

По дороге на поезд, в котором она ехала, совершили нападение хунхузы. Поезд должен был остановиться. Выстрелы, дикие крики хунхузов, вопли и стоны раненых создают необычайно жуткую картину. Убитый пассажир валится с верхней полки вниз, прямо на г-жу Бобрик. Хунхузы отбирают у нее последние деньги. Отважная женщина еще имела мужество в этой кошмарной обстановке перевязывать раненых пассажиров.

Снова Харбин, и вновь поиски службы, переписки, уроков, переводов...

Слушая это скорбное и жуткое повествование и наблюдая за нервным лицом рассказчицы, я думал: «Какие страшные шутки шутит иногда жизнь! Никакой фантазии романиста не угнаться за ними. И сколько мужества и силы духа хранят в себе русские женщины, стойко и терпеливо выносящие на своих плечах порою страшный гнет жизни...» [520]

Мои статистические работы

Принятые мною от Монгольской экспедиции две статистические работы я выполнил в течение апреля и получил за них обусловленный гонорар в сумме 500 китайских (мексиканских) долларов. В переводе на ниппонские иены это могло бы составить по весьма высокому в то время курсу китайского доллара до тысячи иен.

При бесплатной квартире, которую я получил благодаря любезности И. М. Габриловича, этот мой заработок обеспечивал мне приличное существование на все летние месяцы.

Через некоторое время обе мои работы были напечатаны в виде двух отдельных брошюр. Одна из них имела название «Материалы к вопросу о состоянии скотоводства у бурятов Иркутской губернии и Забайкальской области»; другая — «Материалы к вопросу о численности и составе скота в Сибири (сельскохозяйственная перепись 1916 года)».

Нужно заметить, что все издания Монгольской экспедиции, в том числе и указанные мои две работы, вышли из печати в крайне ограниченном количестве экземпляров, чуть ли не 150 всего, и поэтому не надо удивляться, что эти издания теперь представляют уже большую библиографическую редкость.

Экспедиция издала также, кроме отчета и приложений к нему, программу обследования скотоводства и скотопромышленности в Монголии. Зоотехническая часть этой программы была составлена д-ром А. Ф. Хорватом, экономическая — мною.

Таким образом, в издании экспедиции вышли из печати три моих работы, составившие первые мои печатные труды на чужбине.

Разменная биржа

Любопытно было в описываемое мною время наблюдать в Харбине денежное обращение. Здесь сталкивались тогда три денежные системы: китайская, ниппонская и русская. Китайский серебряный доллар стоил весною 1920 года весьма высоко, как никогда ранее и, нужно думать, никогда в будущем. Рядом с ним фигурировала другая китайская [521] денежная единица — таэль, затем шли разного рода китайские же медные деньги. Все это имело свой обменный курс. Бойко внедрялась в местное обращение ниппонская иена, вытесняя русский рубль, когда-то господствовавший на местном рынке. К моему приезду в Харбин русские бумажные денежные знаки имели все еще некоторое обращение: покупались и продавались даже сибирские деньги. Кредитные билеты царского времени назывались здесь романовскими деньгами и имели свой курс: крупные стоили много дешевле, чем мелкие. Добавим, что на рынке обращалось еще русское золото и серебро, а также американские деньги, и тогда сможем получить более или менее полную картину хаоса денежного обращения в Харбине в 1920 году.

Постепенно приходилось отвыкать от русских денег, быстро здесь отмиравших, и привыкать к другим валютам.

Когда мы с женой по приезде впервые очутились на Харбинском вокзале, нам сразу же пришлось испытать затруднения с деньгами: я дал китайцу-носильщику три рубля романовскими деньгами за то, что он перенес на вокзал два места моего багажа, и носильщик остался весьма недоволен. Сколько нужно было дать ему, я не знал. Составить понятие о ценах на вокзале в момент нашего приезда в Харбин можно по следующим фактам: за хранение нашего багажа взяли с нас по 30 рублей сибирскими деньгами с каждого места; в буфете за порцию бифштекса спросили 30 рублей романовскими, или 750 рублей сибирскими; бутылка пива стоила 10 рублей романовскими, коробка папирос — тоже романовскими 4 рубля.

В день нашего приезда за семь рублей романовскими деньгами, или 160 сибирскими, можно было получить одну ниппонскую иену. В дальнейшем времени курс тех и других денег стремительно полетел вниз.

Денежная спекуляция в Харбине весьма процветала, хотя то, что приходилось нам наблюдать теперь, было, видимо, лишь слабыми откликами того, что творилось здесь в недавнем прошлом.

Любопытства ради я посетил однажды Харбинскую разменную биржу. В большом зале расставлено было много столиков, за которыми сидели менялы, преимущественно китайцы. Перед каждым менялой лежали кучи денег: тут можно было увидеть кредитные русские билеты дореволюционного [522] времени, русское золото и серебро, «керенки», сибирские, «хорватовки», китайские доллары и банкноты, ниппонские иены и т.д.

Что меня удивило здесь — это присутствие в качестве менял-банкиров совсем юных китайцев, почти мальчиков. Я подошел к одному такому банкиру, на вид подростку лет 15, нарочно сказал ему, что я хочу купить 1500 иен на романовские мелкие деньги, и спросил, сколько это будет стоить. Мальчик быстро защелкал пальцами по китайским счетам и почти мгновенно сказал мне следуемую сумму. Затем я сказал еще, что имею золотые рубли и хочу продать их на китайские серебряные доллары — вновь забегали тонкие пальцы по костяшкам счетов, и нужная сумма была названа уверенно и без замедления.

Невольно я подумал, что едва ли мыслимо было что-либо подобное у нас, в России, и навряд ли доверила бы какая-нибудь фирма разменные операции столь юному финансисту.

На одной из боковых улиц Харбина-Пристани, выходящих на Китайскую улицу, существовала в это же время уличная разменная биржа. Здесь менялы, китайцы и частью русские собирались просто толпою на открытом воздухе и каждый из менял держал деньги при себе, громко выкрикивая названия денег, предлагавшихся для продажи. Покупатели сновали тут же среди этой толпы менял, прицениваясь и соображая, как бы подешевле приобрести ту или иную нужную им валюту.

Кажется, эти разменные биржи не просуществовали долго и исчезли, как только прекратилось на рынке Харбина обращение русских бумажных денежных знаков.

Китайская Восточная железная дорога

Проживая в Харбине, я, естественно, не мог не интересоваться работою Китайской Восточной железной дороги и ее тогдашним состоянием. Оторванная от России и русского правительственного руководства, дорога переживала в описываемый мною период тяжелые дни. Величайшее творение русского созидательного гения, живое свидетельство [523] широкого русского размаха в былые дни, памятник прежней нашей экспансии на Дальнем Востоке — дорога эта родилась на свет Божий не под счастливой звездой. Знаменателен был день, когда министр финансов Витте представил на утверждение императора Николая II проект соглашения Русского правительства с Русско-Китайским банком об образовании Общества Китайской Восточной жел. дороги. Этот проект был Высочайше утвержден 18 мая 1896 года: то был день страшной Ходынской катастрофы в Москве. Несчастливый день, предвещавший недоброе в будущем...

Работы по постройке дороги начались в 1897 году, и через три года, в 1900 году, строящаяся дорога подверглась ожесточенным нападениям китайских «боксеров» и потерпела значительные разрушения и убытки. Можно отметить кстати, что в том же смутном 1900 году первый председатель Правления Китайской Восточной железной дороги, мужественный Сюй Цзинчэн, был казнен в Пекине за выраженное им неодобрение политики правительства, покровительствовавшего фанатикам-боксерам.

В 1903 году, 1 июля, дорога, еще не совсем достроенная, открыла правильное грузовое и пассажирское движение с тем, чтобы через какие-нибудь полгода после этого перейти на военное положение и стать тыловой базой наших армий в злополучной войне с Японией.

С 1907 года, после окончания войны и демобилизации наших армий, дорога перешла на мирное положение, и тогда началась ее коммерческая эксплуатация, которая ежегодно давала дефициты, каковые Русскому правительству приходилось покрывать из казенных средств. Чем далее, тем все менее и менее становились эти годовые дефициты, и настал наконец год, когда впервые была получена от эксплуатации дороги чистая прибыль в сумме примерно полутора десятков миллионов рублей. Это произошло в 1915 году, когда дороге пришлось совершить большие перевозки военных материалов.

В следующем году доходность дороги опять стала сходить на нет благодаря падению курса русского рубля, а в 1917 году русская революция окончательно разрушила наладившуюся работу дороги и подорвала приобретенное было ею финансовое равновесие. [524]

Недешево досталась дорога русской казне. Быть может, мало кто знает, что задолженность дороги русскому правительству накануне революции 1917 года составляла сумму около 900 миллионов золотых рублей.

В 1918 году, в то время как дорога была отрезана от Петрограда, в Китае было организовано новое временное правление Общества Китайской Восточной железной дороги. В Пекине 27 апреля 1918 года (по новому стилю) было «импровизировано» собрание акционеров дороги, которое и избрало это новое правление. В него вошли следующие лица: Э. Г. Крживошевский, А. И. Путилов, Д. Л. Хорват, А. В. Колчак, Л. А. Устругов, граф B. C. Езерский, Н. А. Коновалов, З. В. Слаута и китаец Ян Шицин.

Полномочия этого правления сохранялись до 1920 года. В этом году 2 октября Русско-Азиатский банк заключил с китайским правительством дополнительное соглашение к контракту от 8 сентября 1896 года на постройку и эксплуатацию Китайской Восточной железной дороги. В силу этого соглашения был установлен новый порядок управления дорогою, усиливавший на дороге китайское влияние.

Ко времени моего проживания в Харбине финансовое положение дороги, по имевшимся у меня сведениям, было не из легких, и дорога была вынуждена занимать деньги у китайцев.

Говорили, что в кассе дороги имеются миллионы русских бумажных рублей: романовских, керенских и сибирских и очень мало ценного металла.

Харбин

Город Харбин, вызванный к жизни русским гением на том месте, где некогда было лишь небольшое монгольское поселение, был основан всего только в 1898 году и представлял теперь, когда мне пришлось его впервые видеть, большой торговый город с более чем стотысячным населением. К тому времени, т.е. к 1920 году, Харбин состоял из нескольких отдельных районов, имевших свои особые наименования. Административная часть города, где были расположены Управление и Правление Китайской Восточной жел. дороги и казенные квартиры железнодорожных служащих, [525] называлась Новый город. Это был чистенький приятный городок, утопавший летом в зелени, так как, кроме небольших общественных скверов, почти у каждой железнодорожной квартиры имелся свой собственный садик. Это был действительно город-сад. В центре Нового города на большой площади возвышался деревянный храм-собор прекрасной архитектуры, построенный наподобие севернорусских шатровых церквей. Торговые учреждения, в том числе универсальный магазин известной дальневосточной фирмы Чурина, сосредоточивались здесь на Новоторговой улице.

Рядом с Новым городом, по ту сторону от линии железной дороги и по берегу реки Сунгари, располагался Харбин-Пристань. Это чисто коммерческая часть города, изобилующая разного рода магазинами, лавками, ресторанами, кафе, отелями и пр., с главной торговой улицей, носящей название Китайской. В районе Харбина-Пристани имелись три каменные церкви. Рядом с этим Харбином, в то время как я был там, возник и стал быстро расти поселок Нахаловка, обязанный, кажется, своим появлением наплыву беженцев из России. Здесь строились один за другим скороспелые дома из теса и опилок, так называемые саманные, и начала ютиться беженская беднота.

Как бы продолжением Нового города, вдаль от линии железной дороги, являлся расположившийся в виде предместья небольшой поселок, носивший китайское наименование Моцзягоу и напоминавший своим видом русский уездный городок. Еще далее располагался так называемый Старый Харбин. Это было сравнительно небольшое поселение, в котором, кроме частных домов, находились и некоторые железнодорожные учреждения, в том числе большая типография дороги.

Против Нового города, с западной стороны, располагался китайский Харбин, Фуцзядянь. Это довольно большой торговый китайский город, вызванный к жизни торговыми успехами Харбина.

Население Харбина — разноплеменное и разноязычное. Если взять Харбин с Фуцзядянем вместе, то преобладающим населением города окажутся китайцы. За ними следуют русские. В 1920 году русское население составляли как местные старожилы края, или вообще люди, достаточно [526] здесь пообжившиеся, так и вновь нахлынувшие сюда беженцы и эмигранты. В результате, кажется, не было ни одной губернии или области прежней России, которые не имели бы своих представителей в населении Харбина. Достаточно полно были представлены здесь и племенные группировки. Особенно много было евреев. Едва ли их не было более, чем собственно русских. Дешевая жизнь и легкие заработки благодаря богатым коммерческим возможностям привлекали в Харбин в прошлые годы многих представителей этой нации.

Евреи населяли преимущественно пристанскую часть города, где часто можно было видеть их собиравшимися кучками или целыми группами на тротуарах Китайской улицы, оживленно толкующими о делах.

Мне казалось, что харбинские евреи очень любят свой Харбин, примерно наподобие того, как прежде одесские евреи любили свою Одессу. Недаром же сложилась здесь еврейская поговорка:

— Одесса — мама, Харбин — папа!

Харбинские китайцы

Знакомясь с Харбином, я внимательно приглядывался к его китайскому населению. Меня интересовал преимущественно вопрос о том, в какой мере сказалось на местных китайцах их близкое соприкосновение с русским населением. Свои наблюдения я мог производить при этом только над теми китайцами, с которыми чаще всего приходилось сталкиваться в харбинской жизни. Это — разного рода торговцы, уличные разносчики, домашняя прислуга, извозчики. Меня поразило сравнительно большое распространение среди харбинских китайцев русского языка. Правда, язык этот был особенный, значительно исковерканный: его вполне можно было назвать харбинским жаргоном. На этом жаргоне здесь изъяснялись не только китайцы с русскими, но и русские с китайцами. В нем неизменно фигурировали выражения «твоя, моя», вместо «ты, я»; преобладало повелительное наклонение вместо других глагольных форм: «твоя ходи, суп кипи» и т.п.; русские при обращении к китайцу [527] часто именовали его «ходя»{45} (что, нужно думать, равносильно «приятель, товарищ»); китаец звал русского «капитана».

Нередко можно было услышать на улице диалог такого рода, происходящий, например, между уличным продавцом фруктов, китайцем, и покупателем-русским.

— Ходя, твоя почем яблоки продавай?

— Шибко дешево, солок копеек десять штука. Твоя сколько яблок хочи?

— Нет, твоя прямо говори, играй-играй не надо!

— Моя иглай-иглай нету. Моя плямо говоли...

В этом разговоре, пожалуй, можно понять все, кроме слов: играй-играй. Это значит здесь — запрашивать высокую цену. Прямо говори — значит говори цену без запроса.

Поскольку можно было заметить, отношения между простым китайским народом и русскими были в то время дружественные. Я лично, по крайней мере, никогда не наблюдал проявления у китайцев каких-либо недружественных чувств по отношению к русским, еще не так давно бывшими здесь господами положения. Враждебные к ним настроения нужно было искать, пожалуй, только среди китайского чиновничества и солдат.

Китайская прислуга хорошо уживалась в русских домах, получая русские клички и имена. Повара большей частью почему-то назывались Василиями, бои и кули — Мишами и Ванями. Этот навык наделять китайскую прислугу иностранными именами я мог впоследствии наблюдать в другом городе, именно в Циндао, где немцы давали китайской прислуге прозвища Макс или Фриц. Но мне ни разу не приходилось замечать, чтобы подобного рода навыки были присущи проживающим в Китае англичанам или французам: для тех китаец-слуга всегда просто бой, кук (повар) или кули.

В Фуцзядяне

Как-то летом, в том же 1920 году, я совершил прогулку пешком в китайский город Фуцзядянь. Пошел я туда наугад, без всякого плана; перешел на Пристани железнодорожную линию и направился по неизвестной мне улице в глубь города. Довольно скоро вышел я на улицу, которую, очевидно, [528] нужно было признать главною: по обе стороны ее сплошь тянулись магазины, лавки и прочие торговые учреждения. Улица кишела народом, представляя собой настоящий человеческий муравейник, в высшей степени шумный. Пешеходы, извозчики, рикши, автомобили — все это сновало в разных направлениях, довольно ловко лавируя по узкой улице. Меня, помимо этого оглушающего гама и шума, поразила пестрота и красочность улицы: ее вывески, резьба на окнах и дверях, разного рода рекламные подвески перед магазинами, разнообразные украшения фасадов домов — все это являло собою зрелище если не экзотическое, то, во всяком случае, совершенно необычное для моих глаз.

Пробираясь через китайскую толпу, не встречая по улице ни одного русского, европейца вообще, я почувствовал себя затерявшимся, одиноким... Долго бродил я по Фуцзядяню, заглянул на полчаса в китайский театр, каковой я увидел тогда в первый раз в моей жизни, побывал в китайском ресторане, где заказал себе рыбу и трепангов. Рыбу я съел с удовольствием, но трепанги, кстати сказать, одно из излюбленных китайцами блюд, вызвали во мне полное отвращение.

Осмотрел я также в Фуцзядяне базар и толкучку и потом, через серые и унылые окраины, представляющие полный контраст с красочным центром города, вернулся в Харбин. Дома я долго переваривал вынесенные мною за день впечатления, и немудрено: как никак впервые за всю мою жизнь я побывал «за границей», в настоящем китайском городе. Можно было, конечно, считать и самый Харбин тоже китайским городом, но по всему складу своей жизни, по постройкам, магазинам, учреждениям, уличной толпе это был все же свой, родной, русский город, и, находясь в нем, никак нельзя было вообразить себя за границей. Фуцзядянь же был совсем другое дело. Там я почувствовал себя впервые иностранцем в чужой стране.

На кооперативных курсах

В мае русскими эмигрантами в Харбине были организованы кооперативные курсы по инициативе Т. В. Бутова, бывшего заведующего секретариатом Совета министров Омского правительства. Возникли эти курсы, вероятно, [529] потому, что к этому времени в Харбине оказались подходящие лекторы и видные деятели сибирской кооперации: с другой стороны, нашлось несколько десятков человек обоего пола, пожелавших послушать лекции и кое-чему поучиться.

Я был приглашен туда прочесть курс сибиреведения. Предложение это я принял весьма охотно, и в мае и в июне прочел перед своими слушателями до двенадцати лекций. Материально эти лекции мне давали немного, что-то около 80 иен в месяц, но приносили большое духовное удовлетворение. Я чувствовал себя в этом деле в значительной степени пионером, зная, что мне не придется идти по проторенным дорогам и пользоваться чьим-либо другим курсом сибиреведения, а, наоборот, необходимо будет проделать вполне самостоятельную работу в определении объема и содержания читаемого курса. Это-то обстоятельство и действовало на меня ободряющим образом. К сожалению, харбинская обстановка не очень благоприятствовала такого рода работе главным образом из-за отсутствия хороших библиотек и научных пособий, но все же я более или менее благополучно справился со своей задачей.

Уже в июне, когда мои лекции подходили к концу, я решил конспективно записать их и подготовить к печати. В первой половине июля эта моя работа была закончена, и я стал искать возможностей опубликовать ее.

Сибиреведение

Рукопись моя носила название «Сибиреведение» и была объемом до 13 печатных листов. Я мог бы написать на взятые мною темы и двадцать печатных листов, и более, по желанию. Но я нарочно писал сжато и конспективно, полагая, что меньшего объема рукопись мне будет легче устроить в печати. Я наметил издание ее в двух тысячах экземпляров, рассчитывая, что моя книга сможет пробить себе дорогу и в Советскую Сибирь.

Издать книгу, даже и в небольшом объеме, было нелегко: для этого нужны были довольно большие деньги, до полутора тысяч иен. Я не знал, где бы я мог получить такую крупную сумму. [530]

Попробовал я обратиться за финансовой поддержкой к Балакшину, бывшему председателю Союза Сибирских маслодельных артелей, зная, что в его распоряжении имеются огромные кооперативные средства и в денежных суммах и в товаре, какового было в общем на несколько миллионов рублей. Я получил категорический отказ, мотивированный «стесненным положением дел» Союза в Китае. Это «стесненное положение дел» не помешало, однако, как я узнал впоследствии, Балакшину и его сподвижникам по кооперации широко расходовать эти кооперативные средства за границей.

Потерпев неудачу у Балакшина, я сделал еще несколько попыток найти средства у знакомых мне лиц, и в конце концов нужная сумма была мне заимообразно дана офицером Уральского казачьего войска, Е. Д. Коноваловым. Благодаря этой его поддержке мое «Сибиреведение» было выпущено из печати типографией газеты «Свет» осенью 1920 года.

Книга встретила в эмиграции отличный прием. Хорошие и лестные для меня отзывы о ней появились почти во всех русских эмигрантских газетах Харбина и Шанхая. Первое время она бойко шла в продаже, пока не насытила местного рынка. В харбинской частной гимназии Андерса мое «Сибиреведение» было временно принято как учебник по курсу географии в одном из старших классов.

С Е. Д. Коноваловым мне удалось рассчитаться при посредстве возникшего к осени 1920 года в Харбине Сибирского кооператива, в распоряжение которого перешла изданная мною книга. Этот кооператив через некоторое время потерпел крах и рассыпался; по этой причине мое «Сибиреведение» было в беспорядке выкинуто на книжный рынок и разошлось по складам букинистов.

В настоящее время, когда пишутся эти строки, мое «Сибиреведение» является, конечно, уже устарелым, но оно все же сохраняет до сих пор свое значение, отчетливо показывая, каких больших хозяйственных успехов достигла Сибирь непосредственно перед русской революцией. Едва ли эти успехи превзойдены теперь, в условиях господства советской власти.

Заканчивая свое «Сибиреведение», я писал, что будущая, послереволюционная, политика метрополии по отношению [531] к Сибири не может строиться на началах недоверия, так как Сибири не присущи стремления к политическому отделению от России. «Сибирские областники», заверял я, не являются политическими сепаратистами и настаивают лишь на предоставлении Сибири широкого областного самоуправления с правом законодательствования по местным вопросам. Это может быть осуществлено без особых затруднений, если в дело строительства новой России будет заложен принцип децентрализации власти».

К этому заявлению я ничего не имею прибавить и теперь.

Харбинская пресса

Кроме большевистской газеты «Вперед», пробольшевистски настроенных «Новостей жизни» и правого монархического «Света», в Харбине с лета 1920 года начали выходить две русские газеты, которые уже нужно было причислить к эмигрантским. Это были газеты «Русский голос» и «Заря».

Первая газета основана была выдающимися деятелями партии народной свободы: редактором ее состоял бывший член Государственной думы и известный сибирский деятель С. В. Востротин, помощником его был доктор Спасский, видный «кадет» из Екатеринбурга, заведывание конторой газеты принял на себя присяжный поверенный Коробов, самарский деятель. К сотрудничеству в «Русском голосе» были привлечены многие опытные газетные работники. Газета печаталась внешне хорошо и четко в типографии Китайской Восточной жел. дороги, имела солидный формат и была на первое время обеспечена деньгами. Ее руководители получали превосходное жалованье, и сотрудникам вначале газета платила отлично. Из-за широкого ее размаха сегодня не видно было страха за завтрашний день.

Я принял участие в газете в качестве скорее случайного, чем постоянного сотрудника. На первое время моя работа там имела яростный темп: я посылал в газету все, что только мог написать, — публицистические статьи, фельетоны, рецензии на книги, библиографические заметки, репортерские сообщения... В этой работе мне много помогала моя жена. Некоторый [532] успех имели мои «маленькие фельетоны», помещавшиеся в газете под псевдонимом «Старый харбинец». За эти свои фельетоны я получал по десяти ниппонских иен за строчку.

Помню, что за первый месяц моей работы в «Русском голосе» я выработал что-то около 250 иен. Был один какой-то рекордный для меня воскресный номер, где моего материала было помещено почти на 70 иен. Чем далее, однако, шло время, тем более мой заработок в газете начал уменьшаться: статьи мои стали задерживаться, печататься через большие промежутки времени, реже стал помещаться и мой мелкий материал, кроме «маленьких фельетонов». На последние, наоборот, существовал большой спрос в редакции, и то, что я давал сегодня, обязательно помещалось назавтра. Редакция газеты не имела пока присяжного фельетониста и потому была рада тем услугам, которые я ей в этом отношении оказывал.

Будучи руководим людьми определенных политических убеждений, «Русский голос» стремился стоять на строго выработанной платформе антибольшевизма и в этом смысле честно вел свою линию, стараясь влиять на эмиграцию и идейно вести ее за собой.

Другого склада была газета «Заря», во главе которой стали мало известные мне лица.

Газета эта умело раздувала на своих столбцах всякие крупные уголовные происшествия, каких в Харбине того времени было немало, и искусно создавала разные «бумы», привлекая этим к себе читательские сердца широкой обывательской массы.

Всего в Харбине, таким образом, выходило летом 1920 года пять русских больших газет. Казалось бы, что такого количества газет более чем достаточно для города. Однако в конце этого года или в начале следующего появилось еще одно издание — газета «Новь», недолго, впрочем, просуществовавшее.

Юридический факультет

Съехавшиеся в Харбин русские профессора, приват-доценты и магистранты к осени 1920 года организовали здесь высшее учебное заведение в виде Экономико-юридического факультета. Инициаторами этого начинания [533] были профессора Гинс, Миролюбов, Устрялов, Никифоров и др.

Я был приглашен на эти курсы в качестве преподавателя, чтобы вести со студентами практические занятия по статистике, на что мне предоставили два часа в неделю.

Занятия на факультете происходили вечерами, в помещении Коммерческого училища. Кажется, в первое время набралось на факультете более ста человек слушателей. Аудитория была смешанная: были здесь и местные молодые люди, окончившие харбинские средние учебные заведения, и эмигранты из числа офицеров и солдат белых армий, и служащие железной дороги, пожелавшие получить высшее образование. Наряду с молодежью слушали лехции и пожилые люди. Было несколько человек студентов-китайцев.

По моим впечатлениям, студенты-эмигранты были весьма усердными и аккуратными слушателями лекций. Казалось, люди, устав от всяких походов и войн, с огромным удовлетворением для себя уходили теперь в культурную работу, стремясь наверстать потерянное время.

По всему чувствовалось, что профессорами-эмигрантами начато в данном случае крайне нужное и полезное культурное дело.

За все годы своего существования факультет дал краю немалое количество лиц с высшим экономическим и юридическим образованием и, кроме сего, проделал большую работу по изучению Китая, его административного быта, законов и экономики.

Ученая жизнь

Ученая жизнь Харбина теплилась в немногих учреждениях. К числу таковых нужно отнести в первую очередь основанное еще в 1909 году Общество русских ориенталистов. Это Общество издавало журнал «Вестник Азии», в котором было помещено немало материала, относящегося к описанию Китая и Ниппон, их отдельных районов и областей и быта их населения. До 1920 года было напечатано свыше сорока выпусков этого журнала.

По приезде моем в Харбин я вступил в ряды членов Общества русских ориенталистов и стал знакомиться с его [534] деятельностью в прошлом и настоящем. Я надеялся найти в этом Обществе опору для намеченной мною работы по изучению Маньчжурии, Китая, стран Дальнего Востока вообще. Но расчеты мои, к сожалению, не оправдались. Общество русских ориенталистов в Харбине не имело в своем распоряжении даже хорошей библиотеки. На его маленьком складе нельзя было найти многих известных книг по описанию Маньчжурии, изданных всего только несколько лет тому назад тут же, в Харбине. Мне казалось непонятным, почему это ученое Общество за одиннадцать лет своего существования не смогло обзавестись научной библиотекой, этим необходимым условием всякой научной деятельности. Неужели, думал я, дорога не могла бы в этом отношении помочь ученому Обществу? В таком богатом городе, как Харбин, Общество русских ориенталистов было, очевидно, на положении пасынка.

В 1920 году оно влачило бедное существование, как, нужно думать, это было и ранее. Оно ютилось в Железнодорожном собрании, занимая здесь, помнится, две комнаты, из которых одна могла служить лекционным залом. Делами Общества управлял выборный комитет с председателем Н. Л. Гондатти во главе. Нахлынувшие в Харбин беженцы внесли некоторое оживление в дела Общества: оно начало довольно часто устраивать публичные лекции и доклады. Наиболее известными ориенталистами-синологами в Харбине этого времени были П. В. Шкуркин, И. А. Доброловский (покончивший в том же 1920 году свою жизнь самоубийством), А. Д. Спицын и Г. А. Софоклов.

Вопросам агрономического и естественноисторического изучения Маньчжурии уделяло известное внимание Харбинское Сельскохозяйственное общество, издававшее журнал «Сельское хозяйство в Северной Маньчжурии». Душою этого Общества и его научной силою был Б. В. Скворцов, опубликовавший в печати ряд работ по описанию флоры и фауны Маньчжурии.

В прошлом сравнительно видную работу по экономическому изучению Маньчжурии проделало Управление Китайской Восточной железной дороги в лице его коммерческих агентов: А. П. Болобана, П. Н. Меньшикова, П. Н. Смольникова и А. И. Чиркова. Некоторый вклад в местное краеведение внесли затем земельный и учебный отделы дороги [535] и ее метеорологические станции, а также Штаб Заамурского округа отдельного корпуса пограничной стражи.

В 1920 году эта сторона деятельности дороги представлялась значительно ослабленной, что, впрочем, и было понятно, если иметь в виду те политические осложнения, кои произошли к этому времени в Харбине и кои не могли не отразиться на ходе исследовательских работ дороги. В ближайшем времени, однако, с образованием Экономического бюро при Управлении дороги этот недочет в ее деятельности был с лихвою восполнен.

Экономический кружок

По инициативе И. А. Михайлова в Харбине осенью 1920 года сорганизовался Экономический кружок. Целью кружка было изучение путем обсуждения и взаимного осведомления вопросов экономики стран Дальнего Востока. В состав его вошли И. А. Михайлов, П. Н. Меньшиков, Н. Н. Кармазинский, Т. В. Бутов, я и ряд других лиц, преимущественно из числа тех, кто был близок И. А. Михайлову по его омской деятельности.

Как-то на одном из собраний членов кружка я прочел свой доклад на тему «Производительные силы Дальнего Востока», вызвавший оживленный обмен мнениями.

Раза два я слышал там доклады других лиц, но не могу сказать, чтобы я был аккуратным посетителем собраний кружка — отвлекали другие работы и обязанности, принятые мною в то время на себя.

Упоминаю о возникновении Экономического кружка потому, что в недалеком будущем он за малыми изменениями в его составе сумел превратиться в официальный орган Управления Китайской Восточной железной дороги и стал существовать как Экономическое бюро дороги. Этому Бюро пришлось потом проделать весьма крупную работу по всестороннему изучению и описанию Северной Маньчжурии.

Опыт и знания многих прибывших в Харбин экономистов из числа эмигрантов были, таким образом, всемерно использованы дорогою. [536]

Ликвидация русских учреждений

В то время как в Харбине начали усилиями эмигрантов нарождаться новые русские учреждения, понемногу там же сходили со сцены старые, знаменовавшие здесь когда-то господство русских, силу их влияния в Северной Маньчжурии. Еще до приезда моего в Харбин китайцами был закрыт здесь Штаб Заамурского округа отдельного корпуса пограничной стражи, и охрана дороги была передана китайским войскам.

Мне рассказывали, не знаю, насколько достоверно, что, когда китайцы спускали с флагштока здания Штаба старый русский национальный флаг, под сенью которого была создана в свое время Китайская Восточная железная дорога, собравшиеся около здания сочувствующие большевикам служащие дороги аплодировали этому спуску.

Управление полицией города и железной дороги также перешло в китайские руки. Затем была закрыта русская почта.

Харбинское общественное управление пока еще продолжало существовать на прежних началах, но чувствовалось, что упразднение его, или по крайней мере реформирование — не за горами.

Эмиграция крайне болезненно реагировала на все акты закрытия здесь старых русских учреждений, но перед лицом совершающихся событий она, разумеется, была бессильна.

Старое рушилось бесповоротно, и не в чьей-либо власти было остановить это крушение.

Настроения эмиграции

Осевшие в Харбине русские беженцы и эмигранты принялись устраивать свою жизнь на новом месте, кто как мог, в меру своих способностей, связей и вывезенных с собою средств. Заботы об этом устройстве и обостренная борьба за существование не позволяли эмигрантам уделять достаточно много внимания вопросам политики, тем более что здесь, в этой области, судьба не радовала эмиграцию приятными [537] новостями: белое движение не сулило уже больше победы над большевиками.

Как ни тяжело было начинать новую жизнь на чужбине, но покорность судьбе и добродушно-ироническое отношение к своей участи были все же присущи беженской среде. «Дальше едешь, тише будешь», — сложили они про себя новую пословицу. И действительно, беженцы как-то притихли, добравшись до Харбина, и стали жить воспоминаниями о прошлом и неопределенными, смутными надеждами на лучшее будущее. Я не хочу сказать, что в них погасли антибольшевистские настроения: они, пожалуй, даже обострились, но ушли куда-то внутрь, наружно часто ничем не проявляясь. Единственным утешением многих осталась молитва, и храмы в Харбине затеплились новой жизнью, не вмещая в себя порою массы молящихся. Создались прекрасные церковные хоры, каковые могли в прежнее время стать украшением и гордостью любого большого русского города. Панихиды по убиенной царской семье, почившим вождям белого движения и по всем вообще жертвам большевистского террора стали привлекать в церкви огромные толпы народа. Казалось, что эти панихиды остались для беженцев их единственной формой массового протеста против большевистских изуверств.

Некоторые эмигранты постарались в скором же времени выбраться из Харбина на жительство в Циндао или Шанхай, где легче было найти службу или какой-нибудь заработок. Циндао представлялся вполне надежным и спокойным местом ввиду наличия там ниппонских войск и полиции. Многие же беженцы, наоборот, как приходилось нередко слышать мне самому, заявляли, что они никуда не двинутся с места.

— Будь что будет, а из Харбина никуда больше не побежим. Довольно, и так уж набегались!..

Эмигранты чутко прислушивались к тому, что творилось в Советской России (борьба ген. Врангеля, война с Польшей), Советской Сибири, в «буферной» Дальневосточной республике, на Амуре, в Приморье, и жадно ловили всякие сведения, приходящие «оттуда», с родных сторон.

Помню, как однажды страшно большой переполох в среде харбинской эмиграции вызвала появившаяся в «Русском голосе» заметка о том, что в Западной Сибири вспыхнуло крупное антибольшевистское крестьянское восстание и что [538] повстанцами занят целый ряд городов. Я был в этот день в редакции «Русского голоса» и навел там справки, откуда газета могла получить такую информацию. Оказывается, что сведения о восстании взяты из двух источников: во-первых, от одной торговой фирмы, получившей телеграмму от своего коммерческого агента в Урге, а, во-вторых, из одного официального китайского источника.

Казалось, не поверить сообщению было нельзя; между тем проходили дни, сведения о восстании не подтверждались, и вместо радостного подъема духа наступило разочарование и новый упадок настроения.

Дыма без огня все же не бывает, и, как я впоследствии узнал, крестьянское восстание действительно разразилось в Тобольской губернии, носило местный характер и было жестоко подавлено советскими властями. Размеры его, нужно думать, преувеличивались прямо пропорционально квадрату расстояния.

В общем нужно отметить как основную черту настроения харбинской эмиграции в то время, что мало кто в ее среде представлял себе истинные размеры серьезности положения: большинство беженцев верило в то, что большевики долго не продержатся и всем скоро можно будет вернуться домой.

Я как-то беседовал с одним видным сановником царского времени, носившим иностранную фамилию, и он сказал мне, между прочим:

— Мои предки были французы, гугеноты, и им в свое время пришлось бежать из Франции и кочевать затем по государствам Европы. Из Швеции они переселились в Россию. А теперь мне пришлось бежать из России в Китай. Подумайте только, мы бегаем уже несколько сот лет!

Невольно я подумал при этом: «Не окажутся ли многие из нас и наши потомки такими же гугенотами...»

Вне политики

Живя в Харбине, я не занимался политической деятельностью. Причин для этого было много, рассказывать о них, быть может, и нет надобности.

Я решил посвятить свой досуг изучению той страны, в которой мне приходилось теперь жить, т.е. Маньчжурии в [539] первую очередь, а потом и Китая вообще. Начинать нужно было с ознакомления с соответствующей литературой. В круг литературных источников я мог теперь включить и английские книги. Меня интересовала преимущественно экономика страны, отчасти — этнография и история.

— К чему нужно было это изучение? — спросит, быть может, читатель. — Имело ли оно какой-либо практический смысл?

Я полагал, что это изучение пополнит мои знания об Азии вообще и затем явится тем запасным капиталом, который когда-нибудь начнет приносить свои проценты. Может быть, придется еще вернуться в Россию, где всегда могут потребоваться услуги осведомленного китаеведа. Кроме того, я имел в виду на первое время и одну непосредственную практическую задачу: составить сжатый очерк экономического положения Северной Маньчжурии. Это можно было сделать, обработавши должным образом тот обширный, но достаточно сырой материал, который был уже собран Китайской Восточной жел. дорогой. Мне казалось возможным продать затем мой очерк какому-либо издательству и таким образом заработать на нем некоторую сумму денег. Поставив перед собой эту задачу, я принялся за ее осуществление.

Признаюсь, работать было нелегко главным образом потому, что трудно было доставать в Харбине нужные книги. Укажу на один пример. Я решил приобрести для себя небольшое собрание русских книг о Северной Маньчжурии. В первую очередь мне нужно было достать двухтомный труд «Северная Маньчжурия», изданный Управлением Китайской Восточной железной дороги в 1916 и 1918 годах и составленный П. Н. Меньшиковым, П. Н. Смольниковым и А. И. Чирковым. Первый том этого труда содержит описание Гиринской провинции, а второй — Хэйлунцзянской. Одну из этих книг мне удалось приобрести вскоре же после того, как я начал свои книжные поиски, но другого тома я очень долго не мог найти. Его не было ни в одном из книжных магазинов Харбина. Я обследовал и все библиотеки города, в том числе Железнодорожного собрания и Коммерческого училища, но и там нужной мне книги не нашел.

Я был почти поражен этим обстоятельством: почему, например, Коммерческое училище, стоящее рядом с Управлением [540] дороги, не постаралось приобрести в свою библиотеку книги, которые были изданы этим самым Управлением, и притом всего только несколько лет тому назад?

В конце концов я пытался отыскать нужную мне книгу у одного из авторов ее, П. Н. Меньшикова, но оказалось, что ни он, ни само Управление дороги не имеют сейчас ни одного свободного экземпляра ее. Меньшиков на мой вопрос о причинах отсутствия книги в городе разъяснил, что книга была издана в весьма ограниченном количестве, всего экземпляров 200.

Это тоже меня крайне удивило: как можно было издавать труд, размером почти в 1000 страниц, в таком малом количестве экземпляров, из коих, вероятно, значительная часть пошла на рассылку по многим учреждениям? Все это казалось мне нецелесообразным...

Нужную мне книгу я в конце концов отыскал совершенно случайно у одного харбинского коммерсанта, который согласился предоставить ее мне во временное пользование.

Очень трудно было в то время в Харбине налаживать какую-либо работу, связанную с кабинетным изучением местного края.

Будучи вне политики, я был далек и от эмигрантской общественности Харбина. Единственное исключение, которое я позволил себе в этом отношении, — это было кратковременное участие мое в работе Харбинского комитета Дальневосточной лиги защиты прав человека. Учреждение это, однако, оказалось нежизнеспособным и просуществовало не очень долго, ничем выдающимся не ознаменовав своей деятельности.

Поиски нового места жительства

В начале зимы 1920 года я мог считать себя достаточно обжившимся в Харбине. Я имел здесь кое-какой постоянный заработок: состоял преподавателем высшего учебного заведения, сотрудником большой русской газеты... Впереди были перспективы устроиться на службу на Китайской Восточной железной дороге. И все же Харбин не привлекал меня к себе, и оставаться здесь надолго мне не хотелось. [541]

Отсюда не видно было настоящего Китая, который в то время начал живо интересовать меня; чтобы ознакомиться хорошо с ним, нужно было перекинуться внутрь страны. Я надумал поэтому уехать в какой-нибудь город Внутреннего Китая, но в какой именно, не так просто было решить. Намечались мною города: Пекин, Тяньцзинь, Циндао и Шанхай, взвешивались разные «за» и «против» при обсуждении возможности переезда в тот или иной город. В Шанхае кое-что для меня наметилось в смысле заработка: редактор шанхайской газеты «Русское эхо», И. Н. Шендриков, предложил мне место его помощника, обещая фиксированное жалованье плюс к нему построчное вознаграждение. Условия были для меня неплохи, и очень меня устраивали на первое время. Но мне много рассказывали о тяжелом климате Шанхая, об его невыносимой летней жаре, жена же моя не отличалась крепким здоровьем, и потому я еще медлил дать согласие на поездку в Шанхай.

Кроме того, меня больше всех других городов манил к себе Пекин, древняя столица Китая, и я стал искать возможностей устроиться там. Я знал, что в Пекине имеет свое местопребывание Русская духовная миссия, которая владеет хорошо оборудованной типографией. Мне казалось, что при наличии этих условий в Пекине может быть налажено русское издательское дело. Наведя необходимые справки, я узнал, что типография Миссии снята в аренду неким предпринимателем, именно В. В. Носач-Носковым, который уже налаживает в ней издание русских книг. Во время одного приезда Носач-Носкова в Харбин моя жена вступила с ним в переговоры относительно службы в его издательском деле. Переговоры дали благоприятный результат: жена была принята на службу в качестве корректора при издательстве с жалованьем 100 долларов в месяц при готовой квартире.

С этим уже можно было начинать свою жизнь в Пекине, и мы решили, не медля, перебраться в столицу Китая.

Должен отметить, что проф. Г. К. Гинс весьма посодействовал осуществлению нашего намерения переехать в Пекин, дав о моей жене самые лучшие референции Носач-Носкову. Он надеялся, что с нашим водворением в Пекине мы с женой возьмем на себя общее наблюдение за печатанием в типографии Миссии его двухтомного труда «Сибирь, союзники и Колчак», а также вновь начатого изданием [542] журнала «Русское обозрение», редактирование коего лежало на обязанности проф. Гинса.

В конце декабря 1920 года состоялся наш переезд в Пекин.

Поездка в Пекин

Мы ехали в Пекин с таким настроением, которое бывает присуще людям, в первый раз в своей жизни выезжающим за границу. Харбин и Китайская Восточная жел. дорога еще слишком напоминали Россию. Мы считали поэтому, что настоящая «заграница» начнется для нас со станции Чаньчунь, где нам придется пересесть на Южно-Маньчжурскую жел. дорогу, когда-то тоже построенную русскими, теперь же управляемую ниппонцами.

В Чаньчунь мы приехали поздно вечером, с большим опозданием. Очередной пассажирский поезд на Мукден уже ушел, и нам пришлось высаживаться в Чаньчуне и искать здесь ночлега, чтобы уехать с первым утренним поездом. Мы решили переночевать в большом ниппонском отеле «Ямато».

Помню, когда мы выходили с вещами с вокзала, нам пришлось пройти мимо целой толпы выстроившихся в ряд китайцев, махавших разноцветными фонариками и что-то дико, оглушительно кричавших. Эти гортанные выкрики, в такт которым вся толпа ритмично раскачивалась взад и вперед, мелькание пестрых фонарей в ночной темноте — все это представляло довольно фееричную, хотя и далеко не прекрасную картину.

— Вот она, экзотика-то! — сказал я жене.

Потом я узнал, что все эти кричавшие китайцы были представителями разных чаньчуньских китайских гостиниц, вышедшими к поезду встречать пассажиров и зазывавшими их к себе.

В отеле «Ямато» мы переночевали, не оставшись очень довольны высокими ценами этой первоклассной гостиницы, и рано утром следующего дня снова сели в поезд. По русскому обычаю, мы с женою путешествовали, имея с собой много мест ручного багажа, и потому эта не входившая в наши планы задержка в Чаньчуне не доставила нам особого [543] удовольствия: втаскивание и вытаскивание вещей, хлопоты и недоразумения с носильщиками невольно вызывали в нас раздражение и досаду.

В вагоне второго класса Южно-Маньчжурской железной дороги мы сразу почувствовали себя спокойно и уютно. Было чисто и комфортабельно. Поездная прислуга была вежлива, внимательна к пассажирам.

В Мукден мы приехали вечером и решили здесь переночевать, чтобы не приезжать в Пекин ночью. Вновь пришлось вытаскивать все вещи на вокзальную платформу и заботиться о ночном пристанище. Я спросил по-русски извозчика-китайца, есть ли тут какая-нибудь русская гостиница. К моему удивлению, он утвердительно закивал головой.

Мы поехали, и вскоре возница наш остановился перед небольшим двухэтажным зданием, вывеска на котором определенно свидетельствовала о том, что мы имеем дело действительно с русским предприятием. Нам отвели маленький номер, довольно бедно обставленный. Гостиница вообще имела какой-то подозрительный вид: кто знает, казалось нам, каким целям могла она служить, кроме того, чтобы быть пристанищем для случайных путешественников... Хозяин ее был человек восточного типа, по-видимому, кавказец; вокруг него суетились тоже какие-то черномазые субъекты. Все походило на то, как будто мы попали в какой-то притон, и это вселило в нас чувство некоторой тревоги. Но эта тревога, однако, быстро рассеялась, когда в соседнем номере кто-то заиграл вдруг на скрипке «Осеннюю песню» Чайковского. Как-то сразу полегчало на душе: казалось, там, где играют Чайковского, не следует чего-либо бояться. Мы попросили поесть и вскоре под тихие звуки скрипки, долго еще наигрывавшей под сурдинку разные мелодии, крепко уснули — без всяких приключений.

Утром следующего дня хозяйка подала нам простой, но сытный завтрак, сопроводив его очень умеренным счетом. И вот мы снова в поезде, едем уже по третьей железной дороге, Пекин — Мукден, чтобы на этот раз высадиться через сутки в самом Пекине. В вагонах дороги, управляемой китайцами, было не так комфортабельно, как на Южно-Маньчжурской, но все же довольно чисто и удобно. Обедали и ужинали мы в вагоне-ресторане, где впервые пришлось [544] нам попробовать английской кухни. Английское влияние чувствовалось здесь во многих отношениях. Поездная прислуга говорила по-английски, правда, быстро переходя на ломаный русский или китайский, когда мы в ответ отрицательно качали головами.

Дорогой мы с женою почти все время смотрели из окна вагона на бегущую перед глазами панораму. Все кругом было серо и однообразно: поля, деревни, могилы со склоненными над ними ивами, снова поля, деревни... Летом благодаря зелени пейзаж должен выглядеть более живым и привлекательным.

В Пекин мы приехали рано утром 28 декабря. [545]

Глава III.
В Пекине

Все то, что было в бездне дней,
Не меркнет в памяти моей,
И нет желанней ничего,
Чем образ края моего.

К. Бальмонт

Въезд

В столицу Китая мы въезжали с некоторой тревогой. Еще по дороге мы испытывали большие затруднения из-за незнания иностранных языков. Из двух необходимых здесь языков, китайского и английского, мы не знали ни одного. Английский язык я и жена проштудировали еще дорогою из Сибири в Китай по учебнику Нурока знали его теоретически, практика же наша была крайне слаба. Мы боялись теперь, удастся ли нам без особых приключений добраться в Пекине до Русской духовной миссии, которая, как мы были осведомлены об этом заранее, находилась на самой окраине столицы. Китайское название Миссии, Бэйгуань (Северное подворье) нам было известно и мы твердо держали его в уме, чтобы дать нужные указания пекинским рикшам.

На вокзале в Пекине нас буквально оглушили своим криком кули — носильщики. Они бесцеремонно врывались в [546] вагоны, выхватывали у нас из рук вещи, и нам стоило немалого труда выйти из вагона в некотором порядке. Кули пронесли наши вещи на руках сквозь большие ворота под высокой каменной стеной Пекина и здесь сложили их на небольшую китайскую телегу, после чего мы должны были дать им денег и отпустить их. Телегу с вещами повезли два китайца-возчика, которым мы пытались объяснить, что нам нужно попасть в Бэйгуань. Они кивали головами и уверенно двигались вперед, мы же шли пешком рядом с телегою. В таком несколько странном виде совершился наш въезд в столицу Китая. Ни я, ни жена не понимали, почему мы должны идти пешком в Бэйгуань, которое, по нашему представлению, было расположено очень далеко от вокзала, но предполагали, что последует, вероятно, еще какая-нибудь перекладка вещей и что рано или поздно вообще все само собой разъяснится. На мои попытки узнать что-нибудь от наших возниц они только невнятно бормотали что-то и утвердительно кивали головами, как будто желая сказать:

— Не беспокойтесь, все в порядке. Мы знаем, куда нужно доставить ваши вещи.

Очень скоро, минут через пять, возницы наши, свернув влево, остановились у больших ворот обширной усадьбы, в глубине которой виднелись группы европейских зданий, и стали требовать с нас деньги за доставку багажа.

Мы с женой никак не могли понять, куда, собственно, мы приехали, и беспомощно оглядывались по сторонам. На наше счастье, мимо нас проходил в это время прилично одетый китаец, который, заметив наше недоразумение с возницами, сообщил нам на довольно чистом русском языке, что мы находимся у ворот Русского посольства. Обрадовавшись неожиданной помощи, мы сказали прохожему, что нам нужно проехать в Русскую духовную миссию, и он объяснил подбежавшим рикшам, куда они должны доставить нас. На двух рикш сели мы с женою, на трех были сложены наши вещи. В путь тронулся, таким образом, целый поезд из пяти рикш.

Проехав по залитой асфальтом главной улице фешенебельного посольского квартала, обстроенного красивыми зданиями совершенно европейского вида, мы после двух поворотов попали на оживленную и шумную китайскую улицу, как я узнал потом, Хатамэнь-стрит. Это главная торговая артерия Маньчжурской части города не менее четырех верст длиною. [547]

После тишины посольского квартала Хатамэнь-стрит поразила нас своим шумом. Громадное уличное движение, необычайное обилие рикш, уличных торговцев и разносчиков, непрерывные ряды магазинов и лавок, пестрых, увешанных разноцветными кусками материй, украшенных причудливой резьбой и фигурными вывесками, — все это резко бросалось в глаза, непривычные к таким зрелищам, и своей азиатской экзотикой производило сильное впечатление.

Один квартал за другим оставались позади нас, картины, развертывавшиеся перед нами, сменяли одна другую, а мы все ехали и ехали. Меня уж начало брать сомнение, правильно ли поняли наши рикши, куда нас нужно везти. День был ясный, но дул резкий, холодный ветер, мы с женою зябли; хотелось поскорее попасть на место, в тепло... Казалось, нашему путешествию не будет конца. Вот уже мы выехали из торговой части города и забрались в какие-то узенькие переулки, где были видны только одни стены да ворота унылого серого цвета.

— Завезут еще, пожалуй, нас в какую-нибудь трущобу, — сказал я жене.

Рикши словно поняли наши опасения и прибавили ходу. Один из них, повернув голову, сказал мне что-то вроде: учас, учас, что, вероятно, должно было обозначать: сейчас!

Хорошо, но когда же настанет это «сейчас»? Мы продолжаем описывать зигзаги по бесконечным узеньким переулкам. Вдруг на синеве прозрачного неба заблестел золотой крест, еще поворот — перед нами высится колокольня Русской духовной миссии, и мы подъезжаем к ее воротам.

— Я думаю, Колумб менее радовался, открывая новую землю, чем я сейчас, — сказала мне жена, сходя с рикши.

Конечно, мы страшно переплатили своим рикшам, обступившим нас с криками и требованиями прибавки, — ровно в три раза более обычной платы, как узнали мы позже.

В Русской духовной миссии

Русская духовная миссия находится в северо-восточном углу так называемого Маньчжурского города Пекина, возле городской высокой стены, и занимает довольно обширную усадьбу, размером в несколько русских десятин. На этой [548] усадьбе расположено около двух десятков разного рода строений, жилых и нежилых: две церкви, отдельная колокольня, дом начальника Миссии, с домовой церковью при нем, монастырские общежития, мужское и женское, квартиры для причта и служащих, библиотека, баня, различные промышленные предприятия, в том числе типография, словолитня, переплетная, молочная ферма, мельница, пасека, огород и фруктовый сад.

Нас, оказывается, поджидали в Миссии, и нам было заранее приготовлено помещение в виде кельи в здании мужского общежития. Эта келья состояла из двух комнат, довольно чистых и светлых, имела только необходимую обстановку. Окна и дверь ее выходили на веранду, другая дверь вела в коридор, который шел вдоль всего здания, имея кельи по обе стороны от себя.

Для уборки наших комнат был приставлен православный китаец, по имени Мартирий, весьма добродушное и услужливое существо. Этот Мартирий стал первым учителем китайского языка для моей жены, так как он не знал ни слова по-русски, и объясняться с ним поэтому приходилось волей-неволей по-китайски. Стол, т.е. кипяток, обед и ужин, мы получали от Миссии за весьма недорогую плату. Блюда не были особенно изысканными и разнообразными, но мы с женой были неприхотливы.

Водворившись в комнатах и немного устроившись, мы начали знакомиться с окружавшей нас обстановкой и обитателями Миссии. В общежитии обосновалась уже небольшая колония беженцев, с которой мы свели знакомство в первый же день нашего пребывания в Миссии. Эту колонию составляли военный юрист, полковник Л. М. Иванов, с женою, И. С. Кунис, специалист типографского дела, тоже с женою — тот и другой имели службу в издательстве Носач-Носкова, арендатора типографии Миссии. Затем в Миссии оказались священник от. К. Лебедев, самарский беженец, два офицера белых армий, А. И. Красулин, пробравшийся сюда из Китайского Туркестана, и М. И. Мокшин, алтаец по месту своего прежнего жительства, мичман Каменский и еще один-два человека. Вся эта небольшая русская колония, приютившаяся в Миссии, встретила нас весьма дружественно.

Из служебного персонала Миссии я вскоре познакомился с архимандритом о. Симоном, впоследствии ставшим [549] епископом Шанхайским, затем с протоиереем о. Сергием Чаном, протодиаконом о. Василием Дэ, диаконами о. Федором и о. Владимиром. Я собирался сразу же по приезде сделать визит начальнику Миссии, епископу Иннокентию, но получил сведения, что он болен и никого не принимает. Только спустя несколько дней, мне передали приглашение Владыки посетить его, и я немедленно отправился.

Епископ принял меня в постели, так как не вполне еще оправился от болезни. Помню, мы очень долго беседовали, преимущественно о российских событиях. Владыка выказал свой живой и любознательный ум, и показался мне человеком глубоко начитанным и образованным.

Епископ Иннокентий, в миру Фигуровский, сибиряк родом, прибыл в Китай много лет тому назад, еще до «боксерского» восстания, и пережил здесь самое восстание, когда была разрушена дотла старая Русская духовная миссия, и лишь немногие реликвии ее удалось спасти. Ему пришлось затем на старом пепелище вновь создавать все учреждения Миссии и собирать свою паству. За долгие годы пребывания в Китае епископ Иннокентий прекрасно изучил китайский язык, разговорный и письменный, и пополнил русскую синологическую литературу своим монументальным китайско-русским словарем.

Здесь же, в Миссии, проживала семья покойного протоиерея о. П. Фигуровского, брата епископа Иннокентия, с которой я тоже познакомился по приезде.

Итак, мы начали свою новую жизнь в пределах Миссии. Жена сразу же по прибытии взялась за свои корректорские обязанности и с крайней добросовестностью и щепетильностью повела работу, которой оказалось очень много. В то время в типографии печатались некоторые учебники, затем книга проф. Гинса «Сибирь, союзники и Колчак» и журнал «Русское обозрение», выходивший, как я уже упоминал, под редакторством также проф. Гинса. В этом журнале мы с женой состояли сотрудниками. В первой, декабрьской, его книге, вышедшей ранее нашего приезда в Миссию, была напечатана статья жены «Восстание поляков за Байкалом в 1866 году», описывавшая один интересный эпизод из истории польской ссылки в Сибири: в этой же книге помещена была и моя статья о Г. Н. Потанине. [550]

В тиши монастырской кельи я принялся вплотную за составление намеченного мною еще в Харбине труда о Северной Маньчжурии. В свободное время мы с женою выходили на прогулку по обширным владениям Миссии, бродили по ее паркам и садам. Хотя деревья и кусты были еще по-зимнему голы и не представляли собой ничего живописного, все же гулять здесь было хорошо: не было ни пыли, ни копоти, присущих улицам больших городов, над головой раскидывалось высокое и чистое небо, иногда дул в лицо мягкий, почти весенний ветер, и дышалось легко и свободно. После крепких сибирских морозов и довольно суровой зимы в Харбине здесь даже в эти декабрьские дни нам казалось очень тепло. Мы представляли, как хорошо должно быть в этих парках Миссии весной, когда зацветут фруктовые деревья и зазеленеют кусты.

Имели ли мы с женой право быть недовольными своим новым положением? Конечно, нет. У нас был небольшой заработок, даровая квартира, к нашим услугам была хорошая библиотека Миссии, обширная усадьба для прогулок, интересный и новый город для экскурсий. Этих экскурсий я ждал с нетерпением — хотелось скорее начать знакомиться со столицей Китая, о чем я мечтал, еще живя в Харбине.

Встреча Рождества Христова

Седьмого января 1921 года, впервые в Китае, мы встретили праздник Рождества Христова. Были у обедни в Успенской церкви Миссии, на торжественном архиерейском богослужении. Пел китайский хор, чисто и отчетливо выговаривая славянские слова. Часть возгласов произносилась на китайском языке, и на эти возгласы хор отвечал пением на китайском же языке. Все это было ново и очень интересно для нас.

Одной из реликвий Успенской церкви является старинная икона Св. Николая Чудотворца Мирликийского, вывезенная в Китай былыми защитниками Албазина, русской крепости на Амуре, еще в 1685 году. Таким образом, эта икона была свидетельницей эпохи завоевания Сибири. Быть может, она сопровождала отряды Хабарова, впервые утвердившего в XVII столетии русскую власть на Амуре. Более [551] 230 лет эта икона находится в Русской духовной миссии в Пекине, благополучно пройдя сквозь ужасы разрушения в страшные дни «боксерского» восстания 1900 года.

После обедни, в первый и второй день праздника, приходили к нам христославщики, небольшой хор китайских мальчиков, человек 10–12. Они спели нам «Рождество Твое, Христе Боже наш» и «Дева днесь», правильно и хорошо произнося слова, и после «Многая лета». Затем я попробовал обратиться к ним с некоторыми вопросами, но, оказалось, никто из них не знает ни одного слова по-русски. Странным показалось это после того, как они только что произносили в пении знакомые нам слова. Мы наделяли их деньгами, и китайчата с улыбками удовольствия на смуглых рожицах уходили, вежливо кланяясь нам. По случаю праздника Миссия выдала им черные куртки, вроде гимназических, и черные картузы со значками. Видно было, что они страшно гордятся своими нарядами.

Нам с женой понравился праздничный торжественный звон на колокольне Миссии. Потом мы узнали, что звонарь, с чрезвычайным искусством управлявший колоколами, тоже китаец.

Русское посольство

Русская дипломатическая миссия, или, по-китайски, Эгофу, расположена очень далеко от Русской духовной миссии, совсем на противоположном от нее конце, в пределах посольского квартала. На обширной усадьбе, занимаемой посольством, разместился ряд зданий с квартирами для чинов Миссии. Здесь же находилась посольская Сретенская церковь с отдельно стоящей при ней колокольней. Поблизости от посольства помещались русская почта, русская военная агентура, Пекинский отдел правления Китайской Восточной железной дороги и Русско-Азиатский банк.

Как я узнал, участок посольства находится в русских руках свыше 200 лет и служил прежде местопребыванием самых ранних русских посольств в Китае в XVII веке, первых русских купеческих караванов и до 1858 года — русских духовных миссий, составляя их Южное подворье, по-китайски [552] Нань-Гуань. Такое название посольства сохранилось в обращении и до сих пор.

Сретенская церковь при посольстве была сооружена богдыханским иждивением около 1730 года и в последующие годы, конечно, подвергалась не раз ремонту и обновлению.

Ко времени моего приезда в Пекин весь персонал Русской дипломатической миссии с князем Кудашевым во главе был налицо и на месте, Секретарями Миссии состояли В. В. Граве, И. И. Десницкий и И. П. Митрофанов, драгоманами — два выдающихся русских синолога — Н. Ф. Колесов и И. С. Бруннерт, врачом был П. С. Судаков, заведующим домами и экономом Миссии — К. Г. Батурин. Необходимо также упомянуть о состоявших в окружении посольства следующих лицах, не так давно еще представлявших интересы России в Китае: военном агенте полковника Татаринове, управляющем Пекинским отделом правления Китайской Восточной железной дороги Р. И. Барбье, начальнике русской почты Ф. Х. Рейсе.

Отношение посольства к прибывающим в Пекин русским беженцам было весьма осторожное и не особенно благожелательное. Там как бы боялись скомпрометировать себя какой бы то ни было близостью к эмиграции. Быть может, члены Русской дипломатической миссии полагали, что советская власть будет эволюционировать и постепенно превратится в нечто приемлемое в международном общежитии и что в этом случае им будет удобнее заблаговременно отгородиться от всех антибольшевистских элементов.

Не могу для контраста не отметить здесь того обстоятельства, что Русская духовная миссия проявляла совершенно иное отношение к русским эмигрантам. За все время, пока я жил в Миссии, т.е. около года, я мог наблюдать, как охотно Миссия предоставляла кров и убежище русским беженцам, одиночно и целыми группами прибывавшим в Пекин из Западного Китая. Очень многие русские скитальцы получили возможность отдохнуть и оправиться в стенах Миссии, прежде чем двинуться в дальнейшие странствования по Китаю, в Америку или Австралию.

Зимою 1920/21 года Русское посольство в Пекине доживало свои последние дни. Кажется, уже в январе 1921 года русский посланник князь Кудашев отбыл из Китая, направившись во Францию, и Миссия прекратила свое дипломатическое [553] существование. Оставшиеся чины Миссии продолжали, однако, еще жить в прежних своих квартирах. Огромный двухэтажный дом, где проживал наш посланник, стоял пустым. Были в усадьбе Миссии и еще свободные помещения, но ни одному русскому эмигранту не было там предоставлено убежища и приюта. Правда, чины Миссии утратили уже к описываемому мною времени право распоряжения миссийскими зданиями и имуществом вообще, и это право перешло к декану дипломатического корпуса в Пекине, голландскому посланнику Удэндэйку, но все же, я думаю, последний не отказал бы в допуске в пределы Миссии и в проживании там хотя бы бывшим российским консулам в Китае и Монголии, если бы с просьбой об этом к нему обратился кто-нибудь из чинов посольства. Но, насколько мне было известно, собравшиеся в Пекине российские консулы проживали в это время в европейских гостиницах, не получив приюта в Русской дипломатической миссии.

С бывшим русским посланником в Китае, князем Кудашевым, мне не пришлось встретиться. Нужно сказать, что по своем приезде в Пекин я решил уклониться от визитов к старым местным русским резидентам, ибо по некоторому харбинскому опыту знал, что такие визиты могут иногда остаться без ответа, а это окажется лишним ударом по несколько обостренному эмигрантскому самолюбию. Князь Кудашев (ныне покойный) не оставил в Пекине ярких воспоминаний о себе: по крайней мере, я ничего не слышал о нем — ни хорошего, ни дурного. Что же касается его участия в русских событиях последних лет, то оно должно еще подлежать некоторому изучению и освещению по архивным документам или мемуарным записям. Наиболее интересным с этой точки зрения остается тот момент в истории 1918 года, когда князю Кудашеву удалось рядом телеграмм прервать путешествие адмирала Колчака на его морском пути из Америки в Месопотамию и призвать его к активной антибольшевистской работе в полосе отчуждения Китайской Восточной жел. дороги. Как и по чьей инициативе это было сделано, мне удалось узнать много позже.

Со следующими чинами бывшей Русской дипломатической миссии я имел возможность познакомиться и встречаться на деловой почве с В. В. Граве, И. П. Митрофановым, д-ром [554] П. С. Судаковым и К. Г. Батуриным. Из этих лиц ближе других я был знаком с И. П. Митрофановым, прежним секретарем Миссии. Всесторонне образованный человек, бывший лицеист, блестяще владеющий английским, французским, немецким и китайским языками, выдающийся китаевед, И. П. Митрофанов производил чрезвычайно приятное впечатление. В отличие от многих других китаеведов, ему был присущ живой и глубокий интерес к жизни и быту населения Китая. Поражало и его обширное знакомство с международной синологической литературой. Известная книга о Пекине, принадлежащая перу английской писательнице Juliet Bredon, была составлена при ближайшем его сотрудничестве. Ими в то же время подготовлялся к печати на английском языке обширный труд, посвященный описанию китайских обычаев и народных верований. Этот интересный труд, под заголовком «The Moon Year», появился в печати в 1927 году. Некоторые работы И. П. Митрофанова были опубликованы в выходящем в Китае английском ежегоднике «China Year Book» и американских повременных изданиях.

Драгоманы Миссии, Колесов и Бруннерт, держались в стороне от русской эмигрантской колонии, и я не имел случая где-либо встретиться с ними. Как мне рассказывали осведомленные люди, Колесов в совершенстве владел устным и письменным китайским языком и в этом отношении имел мало соперников себе. Жил он замкнуто, нелюдимо и в частной жизни отличался некоторыми странностями.

В начале 1921 года я встретил в Пекине некоторых наших дипломатов из Монголии, сумевших своевременно выбраться в Китай: бывшего русского дипломатического агента в Урге А. А. Орлова, ранее занимавшего дипломатические посты в Турции, Персии, Абиссинии, затем бывшего консула в Маймачене В. Н. Лавдовского и вице-консула Грамматикати. Все они ненадолго задержались в Пекине и потом последовали в Тяньцзинь.

Русские синологи

Русское посольство и Русская духовная миссия в Китае уже по самому существу выполнявшихся ими задач должны были служить очагами русской синологии. Кроме этих двух учреждений, однако, в Пекине существовало еще одно учреждение, [555] косвенно служившее также задачам русской синологии: я разумею в данном случае Китайский институт русского языка и русской литературы. Это китайское учебное заведение, возникшее в свое время едва ли не на русские средства, знакомило студентов не только с русским языком и литературой, но и некоторыми юридическими науками. Преподавательский персонал этого института состоял преимущественно из русских; среди них старейшими по времени службы преподавателями были Я. Я. Брандт и И. Н. Веревкин.

Я. Я. Брандт может быть причислен к выдающимся русским синологам. Он известен как автор целого ряда учебных руководств по изучению китайского языка и китайской корреспонденции.

Осенью 1921 года в число преподавателей института был приглашен проф. В. В. Энгельфельд, с которым я был ранее близко знаком по моей деятельности в Омске. Он пробыл в институте около двух лет, затем выехал в Париж, где защищал свою магистерскую диссертацию «Очерки государственного права Китая», вышедшую в 1925 году в Париже отдельной книгой.

К числу русских синологов, проживавших и работавших в описываемое мной время в Пекине, нужно отнести еще Н. И. Осипова, пекинского старожила, служившего драгоманом Пекинского отдела правления Китайской Восточной жел. дороги.

Насколько я мог наблюдать, работа русских синологов в Пекине велась преимущественно, если можно так выразиться, по словарной линии. Составление словарей с добавлением в них новых китайских иероглифов, вызванных к жизни тем, что мы могли бы назвать европеизацией Китая и его политико-юридическим развитием, — вот что интересовало главным образом наших синологов. Я уже упомянул ранее, что епископ Иннокентий составил и издал обширный двухтомный китайско-русский словарь. Составлением словарей с добавлением новых терминов были заняты затем бывшие драгоманы нашего посольства Колесов и Бруннерт, а также Осипов.

За исключением И. П. Митрофанова, почти никто из пекинских русских синологов не уделял внимания вопросам изучения Китая, его этнографии и истории. [556]

Генерал Хорват

Оставив Китайскую Восточную железную дорогу, весной 1920 года генерал Хорват поселился в Пекине, заняв здесь пустовавшее помещение бывшего Австрийского посольства.

Популярный русский генерал, хорошо известный в иностранных кругах Дальнего Востока, Д. Л. Хорват представлял центральное лицо в местной русской колонии. Едва ли для него мог выдаться такой день, когда бы к нему не обращались русские посетители, преимущественно из беженской среды, с какими-либо делами, просьбами или за советом, и нужно сказать, что генерал нисколько не чуждался общения с русскими эмигрантами, как это делали многие из старых русских резидентов Пекина. Его импозантная фигура была очень хорошо заметна на пекинском горизонте.

В гостеприимном доме Хорвата чувствовался русский дух, сохранялись русские традиции. Хозяйка дома, К. А. Хорват, происходит из весьма известной ранее в Петрограде семьи Бенуа, подарившей России ряд талантливых художников и архитекторов. Сама К. А., также способная художница и певица, разделяла свои успехи по живописи и музыке с родным братом своим А. А. Бенуа, проживавшим в то время также в семье ген. Хорвата. Там же жил тогда и Г. А. Сапожников, художник-каррикатурист, составивший себе потом в качестве такового довольно большую известность в Китае. Три взрослые дочери генерала и два его сына составляли молодое поколение семьи. Кроме упомянутых лиц, в этом же здании проживали со своей семьей бывший сотрудник ген. Хорвата по управлению Китайской Восточной железной дорогой генерал М. В. Колобов, военный инженер, и затем В. О. Клемм, в прошлом видный чиновник нашего прежнего министерства иностранных дел.

С ген. Хорватом я впервые познакомился в Русской духовной миссии, когда он был там однажды по каким-то делам. Кто-то, не помню точно кто, представил меня генералу. Он зашел затем в мою скромную монастырскую келью. Мы разговорились. Генерал оказался в высокой степени интересным собеседником, будучи непосредственным свидетелем [557] русских дальневосточных дел в последние два десятилетия.

В недавнем прошлом один из тех, кого молва намечала на пост сибирского диктатора, бывший наместник Сибирского правительства на русском Дальнем Востоке, генерал Хорват в скором времени окажется главою русской дальневосточной эмиграции, ее официальным представителем, своего рода «послом» русской эмиграции в Китае.

Русская колония

Русская колония в Пекине в начале 1921 года, считая и старых резидентов Китая и эмигрантов, выброшенных сюда бурями революции, не ограничивалась теми лицами, которые были упомянуты мною выше.

Одним из давних русских резидентов, хорошо известным в иностранных кругах Пекина, был НА. Коновалов, весьма состоятельный человек, занимавший в течение ряда лет пост советника китайского правительства. От него как от человека вполне независимого и обеспеченного нельзя было ожидать примирительных диверсий в сторону новой власти в России; но в то же время он не обнаруживал и особого интереса к судьбам появившейся в Китае русской антибольшевистской эмиграции, кадры которой быстро возрастали.

Русско-Азиатский банк, обладавший в это время большим влиянием в делах Китайской Восточной жел. дороги, имел в своем Пекинском отделении несколько человек русских служащих. Директором этого отделения состоял И. К. Пименов; он пробыл, однако, в Пекине недолго и был переведен в Ханькоу. В то время, т.е. в 1921 году, никто еще не представлял себе, насколько ненадежным может оказаться в ближайшие годы положение самого банка.

Значительную величину среди ученых сил Пекина представлял барон Стааль-Гольштейн, русский санскритолог, профессор одного из пекинских университетов. Как и когда он обосновался в Пекине, сказать не могу. От эмигрантских кругов он был далек. Человек ученый, он, видимо, был совершенно чужд вопросам политики. [558]

Из молодых русских ориенталистов, находившихся в Пекине как бы на практике, я могу отметить китаеведа Уласевича и монголоведа Панкратова, впоследствии перекинувшегося к большевикам.

Эмигрантская колония Пекина пополнялась преимущественно по следующим направлениям: сюда приезжали, во-первых, из Монголии, затем из Западного Китая и Китайского Туркестана и, наконец, из Маньчжурии. Среди более видных лиц, эмигрировавших сюда из Монголии или из Сибири через Монголию, были жена управляющего приисками «Монголор», баронесса М. Д. Фитингоф-Шелль с семьей, затем монгольский же золотопромышленник М. А. Лушников с женой и дочерью, морской офицер М. С. Бутурлин, видный общественный и политический деятель Пермско-Уральского края Я. Ф. Зверев, бежавший от большевиков из Енисейской губернии через Урянхайский край и Монголию. Из Китайского Туркестана постепенно подходили партия за партией преимущественно военные — бывшие офицеры и солдаты белых армий Дутова и Анненкова.

Из Маньчжурии, точнее, из Харбина, приезжали в Пекин русские беженцы, заручившиеся здесь заранее какой-либо работою или же пожелавшие, как и я, например, заглянуть в самое сердце Китая, древнюю его столицу. В числе вновь прибывших из Харбина я могу отметить моряка Л. А. Маляревского с женою и его ближайшего родственника Г. Г. Корибут-Кубитовича, затем офицера-восточника Грегори.

На особом положении проживал в Пекине генерал Хрещатицкий, в качестве представителя атамана Семенова; при нем и возле него было некоторое окружение из бывших семеновских офицеров.

В большой, европейски поставленной гостинице Пекина «Grand Hotel das Wagons Lits», расположенной в посольском квартале, проживал Н. А. Митаревский, видный деятель партии народной свободы (к.-д.). Он пытался организовать в Пекине антибольшевистское информационное бюро и в поисках денег усиленно обхаживал генералов Хорвата и Хрещатицкого. В другой фешенебельной гостинице Пекина, Hotel de Pekin, жил некоторое время журналист В. Н. Иванов, кажется, тоже что-то соображавший о каком-то новом телеграфном агентстве. Пробыл он в Пекине недолго и потом снова погрузился в газетную работу в Харбине. [559]

Конечно, я не претендую на то, чтобы представить в этом моем кратком очерке всю русскую колонию Пекина начала 1921 года. Я вспоминаю и говорю лишь о тех лицах, с которыми мне довелось лично встретиться, или о которых приходилось много слышать.

Советская миссия

Советская дипломатическая миссия, с небезызвестным Юриным-Дзевалтовским во главе, снимала для себя помещение вне посольского квартала. Каков был ее состав, чем она занималась — сказать не могу. От нас, русских эмигрантов, она отстояла дальше, чем, скажем, Бразильская дипломатическая миссия. Можно думать, что советчики заводили нужные связи с китайцами и подготавливали почву для внедрения коммунизма в Китае. В Пекине много говорили о поездке Дзевалтовского перед китайским Новым годом в Тяньцзинь, где он будто бы затратил несколько десятков тысяч долларов на покупку разных ценных вещей для подарков китайцам к их национальному празднику. Нужные большевикам связи, видимо, приобретались весьма энергично. Без сомнения, советская миссия налаживала также свои органы сыска, наблюдения и шпионажа.

Из бывших русских дипломатических чиновников в составе миссии находилось, насколько было известно, только одно лицо: это бывший русский консул А. В. Тужилин, автор довольно известной книги о Китае. У этого перебежчика в советский лагерь произошел однажды какой-то инцидент с Русской духовной миссией: кажется, ему как большевику было отказано там в совершении одного христианского обряда. Эмигрантская колония стала после этого ожидать, что советская миссия выкинет в отместку какую-нибудь очередную гнусность по отношению к эмигрантам, и не ошиблась: гнусность действительно была совершена. Была ли она и в самом деле вызвана инцидентом с Тужилиным или это было случайное совпадение — не берусь решить.

Случилось следующее. В одной из иностранных газет, издававшихся в Пекине (кажется, в «Journal de Pekin»), появилась небольшая заметка о Русской духовной миссии. Не [560] помню сейчас точного содержания этой заметки, несомненно, инспирированной большевиками, но в общих чертах оно сводилось к тому, что за последнее время Русская духовная миссия стала убежищем для белогвардейцев, что там скрывается немало унгерновцев, которые находятся в постоянных сношениях с бароном Унгерном, захватившим столицу Монголии, Ургу, и что у засевших в Миссии белогвардейцев имеется оружие, и пребывание их здесь поэтому может угрожать спокойствию столицы: многие офицеры, чтобы скрыть свои истинные намерения, говорилось в заметке, постригаются в монахи, и т.п.

Эта большевистская проделка не имела, однако, для Русской духовной миссии никаких плохих последствий. Китайские власти, хорошо осведомленные об истинном положении дел, просто не поверили напечатанному в газете доносу: ложь была слишком очевидной.

Но мы ждали новых козней со стороны большевиков, ибо знали хорошо, что, если не удается им одна провокация, они тотчас же замышляют другую.

Алапаевские мученики

Приютив в своих пределах многих выходцев из России, бежавших от большевистского террора, Пекин стал также и местом последнего упокоения для некоторых жертв этого террора, а именно — погибших в Алапаевске членов царствовавшего Дома Романовых и их приближенных лиц.

В два часа утра 16 апреля 1920 года, в Пасхальную пятницу, в Пекин прибыли из Харбина восемь гробов с останками Великой Княгини Елизаветы Федоровны, Великого Князя Сергея Михайловича, князей Иоанна, Константина и Игоря Константиновичей, графа Владимира Павловича Палей, затем Ф. С. Ремеза, управлявшего Двором Великого Князя Сергея Михайловича, и монахини Марфо-Мариинской обители в Москве Варвары Яковлевой.

В восемь часов утра, как мне рассказывали позже, вагон с гробами передан был на площадку у Аньдинмэньских ворот Пекина. Здесь прибытия вагона с останками Алапаевских мучеников ждал крестный ход из Русской духовной миссии с епископом Иннокентием во главе. Кажется, никто [561] из представителей Российской дипломатической миссии к встрече гробов не явился. Отсутствовали также все русские резиденты, проживавшие в Пекине.

Останки Великой Княгини Елизаветы Федоровны и монахини Яковлевой были в скором времени перевезены в Иерусалим. Гробы же остальных мучеников были помещены в специально устроенном склепе, в кладбищенской церкви Миссии, за городской стеной Пекина.

Миссия приютила у себя останки Алапаевских жертв, над склепом их мерцает неугасимая лампада, по ним ежедневно совершается молитва... Но за пределами Миссии мало кто помнит о мученически убиенных князьях, членах бывшего Царского Дома России. Я могу безошибочно засвидетельствовать, что за десять лет (1920–1930) склеп Алапаевских мучеников посетила только одна русская делегация, возложившая венки на их гробы, — это была делегация от русской группы войск шаньдунского генерала Чжан Цзучана.

Книгоиздательство Носач-Носкова

В издательстве Носач-Носкова моя жена прослужила около двух месяцев. Работы корректорской было много. Не меньше, впрочем, было и опасений относительно того, надолго ли хватит этой работы и насколько прочно вообще существование самого издательства. Жалованье свое жена получала аккуратно, но другие служащие издательства и рабочие типографии получали его с большими задержками. Сам издатель изредка наезжал из Тяньцзиня в Пекин и тотчас же спешил исчезнуть снова. Ходили слухи, что у него умножаются недоразумения с епископом по делам аренды им типографии Миссии.

Кончилось все это тем, что в один из весенних дней епископ Иннокентий расторг договор с Носач-Носковым и издательство прекратило свое существование. Жена моя осталась, таким образом, без службы, но продолжала корректировать книгу проф. Гинса «Сибирь, союзники и Колчак», так как дальнейшее печатание ее Русская духовная миссия приняла на себя. Жена приложила к этой работе максимум внимания и заботливости, стараясь выпустить книгу без [562] ошибки. Нередко, встретив в рукописи Г. К. Гинса какое-либо недоразумение или случайный ляпсус, она писала об этом в Харбин автору и получала от него нужные указания. Проф. Гинс по выходе книги из печати оценил работу моей жены, подарив ей экземпляр своей книги, с надписью-автографом «От благодарного за оказанную незаменимую и неоценимую помощь в издании книги автора».

Аресты

В течение января и февраля я неоднократно навещал Н. А. Митаревского в гостинице «Вагон-Ли». Он часто приглашал меня к завтраку, в 12 часов дня. За завтраком он информировал меня о том, как идут у него дела с организацией антибольшевистского информационного бюро, как относятся к задачам антибольшевистской пропаганды и агитации в Китае иностранцы, здесь проживающие, и сами китайцы. Помню, он жаловался на равнодушие, которое проявляли к этим задачам те и другие. Митаревский рассказал мне как-то, что за два месяца работы ему с большим трудом удалось поместить одну антибольшевистскую статью в большой английской газете, выходившей в Шанхае.

Результаты работы были, таким образом, более чем печальны. Митаревский, однако, не унывал и искал денежных подкреплений, чтобы расширить рамки своей деятельности. С этой целью, нужно думать, он нередко навещал проживавшего тогда в Пекине представителя атамана Семенова ген. Хрещатицкого.

Однажды Н. А. Митаревский приехал ко мне в Русскую духовную миссию и сообщил, что дело у него налаживается, и он официально приглашает меня к нему на службу, с жалованьем на первое время в 150 долларов в месяц. Я принял его предложение тем охотнее, что как раз в это время мы с женой увеличивали собою ряды русских безработных в Пекине.

Прошло несколько дней, и я узнал сенсационную новость: Н. А. Митаревский арестован китайскими властями. Почти одновременно с ним был арестован ген. Хрещатицкий и еще несколько человек русских. [563]

Относительно Митаревского мне удалось узнать, что он был арестован на вокзале, намереваясь выехать на некоторое время в Шанхай. Все арестованные, как сообщили мне, находятся под стражей в какой-то китайской гостинице в сравнительно сносных условиях.

Почему были произведены эти аресты, никто не знал. К арестованным не было предъявлено никакого обвинения. Молва говорила, что аресты произошли в связи с монгольскими делами, весьма тогда тревожившими Пекин: я разумею в данном случае захват Урги, столицы Монголии, войсками барона Унгерна. Многие предполагали, что аресты были произведены под непосредственным давлением Юринской советской миссии.

Так или иначе, но я остался после этих арестов на прежнем положении безработного и к тому же стал опасаться и за свою собственную участь, так как думал, что довольно частые мои визиты к Митаревскому могли быть прослежены в свое время. Но с этой стороны все было пока для меня благополучно.

Новые предприятия

Приблизительно в начале марта в Пекине появился целый ряд новых русских эмигрантов, из коих несколько лиц поселились в Русской духовной миссии. Среди них был артиллерийский генерал В. Д. Карамышев, один из защитников Порт-Артура.

В пределах Миссии началось значительное оживление. Ген. Карамышев и другие приехавшие с ним лица стали часто появляться на приемах у епископа Иннокентия.

Вскоре мы узнали, что вновь прибывшая в Пекин компания с ген. Карамышевым во главе собирается арендовать у Русской духовной миссии некоторые ее предприятия и имущества. Миссия располагала значительным недвижимым имуществом, не только в самом Пекине и возле него, но и в других местах Китая: в Харбине, на ст. Маньчжурии, в Шанхае, на морском курорте Бэйдайхэ. Можно было опереться на эти имущества, чтобы создать что-либо существенное для эмиграции и вместе с тем облегчить материальное положение самой Русской духовной миссии. [564]

Если таковы были мысли и планы ген. Карамышева и его сотрудников, то их нельзя было не признать вполне правильными и целесообразными. Казалось, что для осуществления поставленных ими целей должны быть найдены и соответствующие капиталы, равно как не будет недостатка и в разного рода специалистах, необходимых для налаживания работы.

Все будет зависеть от того, насколько умело возьмутся за дело и надлежащим ли образом поведут его далее.

Переговоры с епископом Иннокентием закончились тем, что ген. Карамышеву были сданы в длительную долгосрочную аренду некоторые промышленные предприятия Миссии, а также, кажется, и некоторые ее недвижимые имущества. Для эксплуатации этих предприятий и имуществ ген. Карамышевым были затем образованы два торговых товарищества, получивших названия «Восточное хозяйство» и «Восточное просвещение». Первое получило в свое пользование молочную ферму Миссии, участок усадебной земли, пасеку; второе — типографию со всеми ее подсобными учреждениями, т.е. литографией, словолитней и переплетной мастерской.

Между прочим, нам стало известно, что «Восточное хозяйство» предполагает поставить в пределах Миссии образцовое огородное хозяйство и шелководство.

Предприятия приступили к энергичной деятельности. Были приглашены специалисты из Харбина и Тяньцзиня. Появились два бухгалтера-контролера, два конторщика, пчеловод, шелковод и ряд других лиц. Жена моя была приглашена на должность корректора типографии с окладом жалованья несколько меньшим, чем она получала ранее в издательстве Носач-Носкова. Меня тоже пригласили для работы в типографии с небольшим жалованьем, но работы пока не поручили, заявив, что мои услуга могут понадобиться «Восточному просвещению» в ближайшем будущем, когда будет налаживаться издательское дело. Я был, так сказать, причислен к типографии. Кроме жалованья, нам с женою полагалось бесплатное помещение и стол. К этому времени я имел уже один урок: взялся готовить на аттестат зрелости способного и славного юношу, племянника епископа Иннокентия, И. П. Фигуровского. Материальное положение наше начало как будто устраиваться. [565]

Администрирование двух вновь учрежденных предприятий носило первое время какой-то неопределенный характер. Ген. Карамышев был занят преимущественно организационными и финансовыми делами. Подыскивались пайщики в дело, из которых предполагалось сформировать затем правление организуемых предприятий. Ген. Карамышеву в его организационной работе помогали двое: А. М. Баченас и А. И. Дружиловский, оба — русские беженцы. Первый — мой земляк, когда-то учился одновременно со мной в Иркутской гимназии; в прошлом занимался строительными работами и коммерцией. Второй — бывший офицер, хорошо знавший несколько иностранных языков. A. M. Баченас работал, кажется, по части привлечения капиталов в новые предприятия, Дружиловский — по части секретарской. Должен оговориться, что точных обязанностей и прав обоих я не знал, ибо вообще не стоял близко к делам организуемых предприятий.

В самой Русской духовной миссии общее наблюдение за ходом арендованных предприятий принял на себя И. С. Четвериков, сын известного московского коммерсанта, в недалеком прошлом владевший большим овцеводческим хозяйством в Минусинских степях. Он вместе со своей женою поселился в Миссии, в том же самом монастырском здании, где жили и мы. Наибольшее внимание и заботу Четвериков уделял типографии Миссии. Почему это так было, не знаю, так как он, кажется, никогда в своей жизни не соприкасался с типографским делом.

Ближайшим помощником Четверикова по предприятиям «Восточного хозяйства» был В. О. Выропаев, самарский уроженец, в прошлом офицер армии Каппеля, весьма энергичный и подвижный человек. Остальные служащие были тоже преимущественно военные, офицеры бывших белых армий: генерал В. И. Розанов (бухгалтер), Н. Н. Стронин (то же), А. Н. Андронов (пчеловод), Г. А. Птицын (шелковод), Д. А. Курбатов (счетовод-конторщик), А. И. Красулин (заведующий молочной фермой), М. И. Мокшин (заведующий словолитней), В. П. Великосельский (по надзору за китайскими рабочими на огородах).

Миссия стала походить на оживленный и суетливый муравейник. В ее усадьбе шла кипучая работа: появились толпы китайских рабочих, подготовлявших некоторые земельные [566] участки для огородов; началось насаждение тутовых деревьев для питания шелковичных червей; стал приводиться в порядок фруктовый сад Миссии.

Сознаюсь откровенно, я с большой долей скептицизма наблюдал всю эту энергичную деятельность новой компании. Зачем, например, налаживается огородное хозяйство? Разве можно в этой отрасли труда конкурировать с китайцами, прославленными мастерами огородничества? Еще как будто менее было оснований приниматься за шелководство, в котором тоже трудно соперничать с китайцами, выпускающими образцовые сорта самых разнообразных шелков по сравнительно недорогим ценам. Зачем приглашено так много служащих? К чему вообще этот широкий размах? Но, думал я, в конце концов я могу просто не понимать многого в этом деле; я — человек кабинетный, далекий от практической жизни; не может быть, чтобы Карамышев, Четвериков, Выропаев, люди практической сметки и опыта, шли наобум в своей работе, не взвесив всех обстоятельств дела.

Я весьма тяготился своим положением «причисленного» к типографии сотрудника и просил дать мне какую-нибудь работу. В результате моих настояний я получил командировку в города Тяньцзинь, Циндао и Харбин для подыскания типографских заказов.

В конце апреля я уже выехал в Тяньцзинь.

Помню, я с некоторой тревогой сел в поезд на Пекинском вокзале. Я боялся, не буду ли я арестован при отъезде так же, как несколько времени тому назад были арестованы Митаревский, Хрещатицкий и другие.

Я водворился в купе первого класса, имея билет до Тяньцзиня, и почти сразу же заметил, что попал в поле наблюдения китайского сыщика. Последний несколько раз прошмыгнул мимо меня, тщательно в меня всматриваясь. Я счел это плохим признаком и с волнением ожидал, когда наконец тронется поезд. Перед самой отправкой его к моему купе подошли несколько человек китайцев: впереди них был чиновник в штатском китайском костюме, позади — полицейский в форме и тот самый сыщик, который незадолго до этого так внимательно ко мне приглядывался.

«Ну, подумал я, — видно, придется мне брать мои чемоданы...» [567]

— Ваш паспорт? — спросил по-русски китаец в штатском.

Я предъявил соответствующий документ, взятый мною еще в Харбине, в управлении Китайской Восточной железной дороги.

— Где постоянно живете?

— В Бэйгуане.

— Куда едете?

— В Тяньцзинь, Дайрен{46} и Харбин.

— По каким делам?

— По делам типографии Миссии.

— Имеете визитную карточку?

Я дал ему свою визитную карточку с текстом на английском и китайском языках. Я не мог при этом не вспомнить одного моего пекинского знакомого, утверждавшего, что нигде в мире визитная карточка не имеет такого значения, как в Китае.

И паспорт мой и визитная карточка были внимательно осмотрены и возвращены, затем вся толпа китайцев оставила мое купе. Я облегченно вздохнул: опасность миновала.

Поезд через минуту тронулся.

В Тяньцзине

В Тяньцзине я был впервые. Я долго ездил на рикше по улицам, прежде чем смог разыскать один русский пансион во Французской концессии города.

В пансионе, где я остановился, жили в то время представители двух богатых кяхтинских семей: Швецовы и Лушниковы. В доме было много молодежи, которая вела себя шумно, весело, порою пьяно. Русское общество пансиона, русский стол, закуски, водка — все это составляло достаточно насыщенную русскую атмосферу.

Я с интересом присматривался к новому городу и много бродил по улицам, обойдя все иностранные концессии и побывав в китайском городе. Иностранных концессий было шесть: Британская, Французская, Ниппонская, Итальянская, Бельгийская и Русская, и две бывшие иностранные концессии: Германская и Австрийская. [568]

Русская концессия занимала довольно обширное пространство по левую сторону реки Бэйхэ. Она граничила с одной стороны с Итальянской и с другой — с Бельгийской концессиями. Напротив, по другую сторону реки, располагались концессии Ниппонская, Французская, Британская и бывшая Германская. Русская концессия была густо застроена в районе вокзала, далее же, вниз по реке Бэйхэ, строения становились редкими, и этот район концессии принимал приблизительно характер дачной местности. Как я узнал, за много лет обладания Русской концессией русских домовладений сложилось здесь очень немного, не более десятка. В Муниципальном совете концессии заседали американцы, англичане и китайцы, секретарем его был обруселый англичанин м-р Уорд (Mr. Ward); в самом управлении Муниципалитета служили только несколько человек русских; делопроизводство велось на русском и английском языках. Полицейские силы концессии находились в распоряжении Н. А. Жебрака, весьма популярного в городе лица.

Как-то странно казалось, бродя по улицам Русской концессии, читать дощечки с названиями улиц на русском языке: Московская улица, Петроградская, улица Линевича... Стоило податься рядом, на Итальянскую концессию, как начинали встречаться улицы: виа Рома, виа Марко Поло, виа Турино... Словно путешествуешь из одного государства в другое.

Приятное впечатление производила бывшая Германская концессия, вся утопавшая в зелени. Это был настоящий город-сад, с изящными домами и виллами — достойное произведение германского строительного гения. Главная улица этой концессии носила название Woodrow Wilson street в честь бывшего президента Соединенных Штатов. Мне говорили, что ранее, до объявления Китаем войны Германии, она называлась улицей Императора Вильгельма. Sic transit Gloria mundi!

В общем, Тяньцзинь чрезвычайно понравился мне своей чистотой и благоустроенностью, и у меня явилось желание при случае переселиться сюда на жительство.

Не преминул я осмотреть и здание Муниципального совета Британской концессии. Это — одно из старых европейских зданий города, по внешнему виду довольно величественное. В его архитектуре есть что-то, напоминающее [569] архитектуру средневековых замков. В 1900 году, во время «боксерской» осады, здание это служило убежищем для многих иностранцев, искавших спасения. Зал его украшен большими медными досками, на которых выгравированы имена офицеров и солдат, погибших во время этой осады при защите города.

Надпись на одной из этих медных досок объясняет, почему это было сделано.

Она гласит следующее:

«The British Municipality of Tientsin.

Have erected the Tablets in this Hall to record their appreciation of the united action of the Nations represented and to perpetuate the memory of the officers, non commissioned officers and men Naval and Military who nobly perished in the Defence and Relief of the Foreign Concessions. June — July 1900.

Fortium patria orbis terrarum».

Это значит:

«Британский муниципалитет воздвиг эти таблицы, чтобы воздать должное соединенным действиям наций, здесь представленных, и увековечить память офицеров, унтер-офицеров, моряков и солдат, которые доблестно погибли при защите иностранных концессий.

Июнь — июль 1900 года.

Родина храбрых — земной шар».

Из двенадцати медных таблиц три посвящены памяти русских офицеров и солдат, павших при защите Тяньцзиня от боксеров в 1900 году.

Я внимательно прочел эти таблицы, на которых прошло передо мною более полутора сотен русских имен. Тут были офицеры и солдаты 16-го, 12-го, 9-го и 2-го Восточно-Сибирских стрелковых полков, казаки 1-го Верхнеудинского и 1-го Читинского Забайкальских казачьих полков, моряки крейсеров «Россия», «Дмитрий Донской», «Наварин», канонерок «Кореец», «Маньчжур», «Сивуч» и «Гиляк». Таблицы определенно свидетельствовали, что русские понесли самые большие потери при защите иностранных концессий Тяньцзиня. [570]

Был чрезвычайно приятен факт, что Британский муниципалитет достойным образом увековечил память погибших.

Имена русских солдат и казаков, погибших при исполнении своего долга в событиях 1900 года, я встретил еще на четырех больших каменных плитах, по бокам часовни-памятника, построенного в Русском парке на Русской концессии на братской могиле павших русских воинов. С наплывом в Тяньцзинь русских беженцев эта часовня была превращена в храм, и в нем стали совершаться богослужения. Впоследствии путем пристроек храм этот был значительно увеличен.

Русские войска спасли иностранный Тяньцзинь

Как раз в эти первые дни моего ознакомления с Тяньцзинем в мои руки случайно попал трехтомный труд «Военные действия в Китае», изданный Русским Генеральным штабом. Этот труд подробно описывает участие русских войск в подавлении «боксерского» восстания в Северном Китае и Маньчжурии в 1900 году и дает нам совершенно ясное представление о том, что иностранный Тяньцзинь был в те смутные дни спасен от уничтожения «боксерами» не кем иным, как нашими, русскими, частями, находившимися под командой полковника Анисимова.

В самое критическое для Тяньцзиня время, в начале июля 1900 года, русские войска, охраняя вокзал и Международный мост, сумели защитить эти важные стратегические пункты от многократных яростных атак «боксеров». По своей численности русские войска занимали тогда в Тяньцзине доминирующее положение. Так, на 11 июня их состав равнялся почти трем тысячам человек, в то время как вооруженные силы англичан в Тяньцзине составляли около 1400 человек, американцев — 400, французов — 150, немцев — 300, ниппонцев — 120, австрийцев — 60 и итальянцев — 50 человек.

Иностранные войска энергично содействовали русским в отражении «боксерских» атак. Особенно активное содействие и помощь русскому отряду оказали англичане; начальник их, капитан Бэйли, действовал в большом единодушии с русскими стрелками, подчиняясь всем распоряжениям [571] полковника Анисимова. Впоследствии капитан Бэйли опубликовал в печати заявление, что спасением своим иностранный Тяньцзинь был обязан исключительно русским.

Наблюдавший действия полковника Анисимова и его войск русский военный агент в Китае, полковник Вогак, писал 8 июня в Главный штаб:

«Город Тяньцзинь и живущие здесь европейцы обязаны своим спасением исключительно нашему экспедиционному отряду полковника Анисимова. Я не сомневаюсь в том, что, не будь в Тяньцзине нашего отряда, город представлял бы собой теперь груду развалин, а все европейцы были бы перебиты...»

«Поведение нашего отряда стоит выше всяких похвал. Очень трудно описать то, что им пришлось перенести в первые дни обстреливания Тяньцзиня. Во все эти дни войска не выходили из перекрестного огня, ибо город поражался орудийным и ружейным огнем с трех сторон. Не было возможности оставаться на биваке, особенно поражаемом китайскими снарядами. Приходилось держать людей вдоль улиц, около домов, где они были бы закрыты хотя с одной стороны, но и здесь доставали их продольные выстрелы».

«Про железнодорожную станцию и говорить нечего: люди лежали там, поражаемые невидимым противником, причем всякая попытка устроить какие бы то ни было закрытия немедленно увеличивала потери, так как окапываться, по свойству грунта, было невозможно, а надо было приносить материал для закрытий из-за реки...

...Двигаясь вперед, надо было все время оглядываться назад, дабы не дать китайцам возможности подойти слишком близко к станции и мосту, так как наших сил не хватало для прочного их занятия».

«Надо добавить, что наш отряд, вернее, часть его, стоявшая в городе, являлась единственным резервом для всех иностранных отрядов, и нашим ротам приходилось по нескольку раз в сутки, особенно ночью, совершать передвижения на выручку других, моливших о помощи против наступавших на них «боксеров». Очень часто эти тревоги были ложными, но нашим людям от этого не было легче, так как [572] им все-таки приходилось передвигаться, лишая себя столь необходимого отдыха.

...Наш отряд, повторяю, с честью вышел из своего первого боевого испытания, заслужив в глазах всех славу спасителей города и европейцев, здесь живущих».

Следует отметить факт, приводимый также в упомянутой мною книге, что форты Дагу, находящиеся недалеко от Тяньцзиня, при устье реки Бэйхэ, были взяты 4 июня русскими и иностранными силами под общим командованием капитана 1 ранга Добровольского. Во время взятия этих фортов, в ночном бою, особенно отличилась своими доблестными действиями сводная рота 12-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, своевременно подоспевшая на помощь находившимся там морякам.

Когда Государю Императору было доложено о взятии фортов Дагу, Государь следующими словами выразил свое удовлетворение действиями русских моряков и стрелков:

«Душевно скорблю о потерях в личном составе, но утешаюсь блестящим исполнением своего долга и геройским самопожертвованием всех чинов эскадры и сухопутного отряда, совместно взявших сильные форты Дагу».

Русские принимали также горячее участие в спасении международного отряда, состоявшего под командованием английского адмирала Сеймура и застрявшего на полпути между Тяньцзинем и Пекином. На помощь этому отряду был сформирован специальный международный отряд, силою в 2000 человек, половину коих составляли русские. Командование этим отрядом было вверено подполковнику Ширинскому, который и выполнил весьма успешно поставленную ему задачу.

Упоминавшийся мною выше русский военный агент в Китае, полковник Вогак (впоследствии генерал), был по взятии китайского Тяньцзиня назначен одним из трех иностранных губернаторов города. Память о нем сохранилась в наименовании одной из улиц бывшей Русской концессии в Тяньцзине.

Первенствующую роль сыграли русские войска и во взятии Пекина и освобождении Посольского квартала от «боксеров». В ночь на 14 августа 1900 года первыми взошли на пекинские стены русские стрелки во главе с генерал-майором Василевским. [573]

После занятия Пекина им управляли четыре иностранных губернатора: ниппонец, англичанин, американец и русский. Первым русским губернатором Пекина был командир 2-го Восточно-Сибирского стрелкового полка полковник Модль.

Таким образом, русские губернаторы бывали не только в Европе, как, например, когда-то в Париже и Берлине, но, как выясняется из вышеизложенного, и здесь, в Китае: в Пекине и Тяньцзине.

Я вкратце упоминаю об этих фактах, чтобы напомнить русскому читателю о том, как велик был тогда русский престиж здесь, в Китае, и как много сделали для сохранения этого престижа во время «боксерской» смуты доблестные русские войска, проявившие свойственные им всегда и всюду героизм и самопожертвование.

Задержка в Тяньцзине

Мне пришлось задержаться в Тяньцзине на несколько дней, чтобы получить визу, вернее, китайский охранный лист, для путешествия по городам Северного Китая. Я успел произвести здесь небольшую разведку относительно возможного спроса на типографские заказы со стороны русской колонии, довольно уже в то время многочисленной. Затем я посетил целый ряд моих знакомых и прежде всего побывал у П. В. Вологодского, бывшего председателя Совета министров Сибирского правительства. Он незадолго до этого переселился из Шанхая в Тяньцзинь. Встретились мы тепло и сердечно. Долго беседовали. Я заметил, что Петр Васильевич как-то поддался, постарел, выглядел очень грустным и усталым. Видимо, нелегко давались ему скитания по чужой земле. Думаю, что его в то время сильно озабочивало и его материальное положение. Я знал, что небольшие денежные средства, которыми он располагал, уже пришли к концу. Неизбежно ему приходилось думать, как жить дальше, как обеспечить себя, жену и дочь.

Мне известно, что было немало сознательных и бессознательных клеветников, которые уверяли, что члены Сибирского правительства при бегстве в Китай захватили с собою большие суммы денег. Я мог не раз убедиться и [574] впоследствии, как сильно нуждался П. В. Вологодский, и знаю теперь, когда пишу эти записки, что он скончался в Харбине почти в полной бедности, оставив семью без всяких средств к существованию. Да будет стыдно этим клеветникам, если им придется когда-либо прочесть настоящие строки...

Приобрел я в Тяньцзине и несколько новых знакомств. Между прочим, познакомился с проживавшим здесь известным русским эмигрантом прежних времен, старым революционером, доктором Н. К. Русселем (Судзиловским), который имел интересное прошлое и был одно время едва ли не президентом Гавайской республики или кем-то в этом роде. Глубокий старик, он производил впечатление бодрого и живого человека, не переставал с большой любознательностью интересоваться событиями в России и во всем мире вообще. По его мнению, большевизм у нас вырос на почве темноты и невежества русского народа, а также вследствие присущего ему неумеренного потребления алкоголя. Н. К. Руссель был, видимо, ярым противником алкоголизма, считая его большим социальным злом.

Я полагал, что д-р Руссель — американский подданный, но, как я узнал впоследствии, он это подданство утратил, когда еще проживал в Японии. Поэтому ко времени моего знакомства с ним д-р Руссель был таким же гражданином всего мира, и ничьим в частности, как и мы, русские беженцы последней формации.

Наконец моя виза была готова. Получив ее в канцелярии Комиссара по иностранным делам, я в тот же день выехал по Тяньцзинь-Пукоуской железной дороге, в Циндао, бывший германский порт на побережье Тихого океана.

Это было как раз в канун праздника Св. Пасхи.

В Циндао

По Тяньцзинь-Пукоуской дороге я доехал до города Цзипань, столицы Шаньдунской провинции. Здесь я пересел на другую железную дорогу, Шаньдунскую, когда-то построенную немцами, а теперь оккупированную ниппонцами. Дорога охранялась ниппонскими солдатами и жандармами. Царил полный порядок, в вагонах было чисто и уютно. [575] Я вспомнил свой проезд в Пекин по Южно-Маньчжурской дороге, тоже управляемой ниппонцами, где царила такая же чистота и порядок.

Перед въездом в Циндао ниппонский жандарм обошел все вагоны и у русских, коих он опознавал безошибочно, попросил и просмотрел паспорта. Русских ехало немного, три-четыре человека. Фамилии всех их были занесены жандармом в записную книжку.

Приехал я в Циндао утром, в первый день Св. Пасхи. Остановился в немецком пансионе, где оказался отличный стол и хорошо вымуштрованная прислуга. Первый свой визит здесь я направил к бывшему местному российскому консулу по фамилии, если мне не изменяет память, Явдынскому. Консул принял меня хорошо, по-русски. Мы похристосовались, облобызавшись, по русскому обычаю, три раза; я выпил рюмку водки и закусил пасхальными яствами. Я узнал от консула, что в его доме отслужена была пасхальная заутреня, каковую совершил приехавший из Пекина священник о. К. Лебедев, мой друг и сотоварищ по жизни в монастырском общежитии Русской духовной миссии.

После визита к консулу я пошел бродить по городу, что я всегда любил делать в новом месте. Должен сказать, я был совершенно очарован своей прогулкой. Мне как-то сразу все понравилось в Циндао. Самый город, его прекрасное расположение, море, которое я видел впервые в моей жизни, привели меня в восхищение. Я очень долго стоял на набережной, будучи не в состоянии оторвать глаз от яркой морской лазури. Погода была чудесная, солнце ярко сияло, в то же время не было той жары и духоты, каковые бывают иногда в апрельские дни, например в Тяньцзине, и каковые совершенно измучили меня за мою кратковременную остановку в этом городе. В Циндао я полной грудью дышал свежим воздухом и не мог вдоволь надышаться. Недаром Циндао известен в Китае, как первоклассный морской курорт. В городе было достаточно зелени, садов. В то время еще цвели многие фруктовые деревья и кустарники, в том числе вишня, что придавало городу особую нарядность и прелесть.

Для сведения лиц, которые могут интересоваться историей рассеяния по свету русской эмиграции, могу сообщить, что в Циндао в то время, которое я описываю, сложилась [576] уже небольшая русская колония. Среди нее было много видных сибирских торгово-промышленных деятелей, в частности иркутян. Навещая своих земляков, я всюду встречал радушный прием. Почти у всех были накрыты пасхальные столы, на которых красовались куличи, сырные пасхи, крашеные яйца, окорока ветчины и прочие пасхальные яства. Иногда во время этих визитов мне начинало казаться, что я нахожусь снова в Иркутске, в прежнее мирное и привольное время...

Я побывал почти у всех иркутян. Был у П. К. Щелкунова, инженера и в прошлом черемховского углепромышленника, человека весьма культурного и просвещенного. П. К. приобрел в Циндао дом в центре города. Вел ли он здесь какие-либо дела, не знаю. Я слышал, что он собирается предпринять издание русских детских книг, и вступил с ним по этому вопросу в переговоры, предлагая ему воспользоваться для издательства типографией Русской духовной миссии в Пекине. Мой собеседник показал мне ценную коллекцию собственных детских книг дореволюционного издания и подтвердил, что у него имеются издательские планы, но что в данный момент он еще не может приступить к осуществлению своих намерений. Я оставил П. К. Щелкунову расценки типографских работ, образцы шрифтов и просил не упускать из виду существования в Пекине Товарищества «Восточное просвещение».

Навестил я также В. А. Разсушина, архитектора, в прошлом тоже черемховского углепромышленника и видного иркутского общественного деятеля. В доме его я встретился с А. А. Егоровой, женой горного инженера К. Ф. Егорова, когда-то также весьма известного в Иркутске по его ученой и общественной работе.

Бродя по торговым улицам Циндао, кажется, на другой день моего приезда, я остановился у витрины одного магазина модных дамских товаров. На вывеске его значилась английскими буквами фамилия: Сандер. Фамилия эта была мне очень знакома. Был в Иркутске богатый коммерсант — эстонец, К. М. Сандер, в доме которого я довольно часто бывал ранее. Он остался там после прихода большевиков, жена же его, А. Н. Сандер, выехала из Иркутска с чехословаками на восток, но я слышал, что она должна была быть в Ниппоне. Нужно, однако, выяснить дело... Я нерешительно [577] вошел в магазин. Здесь меня встретил высокий молодой человек. Я сразу узнал его: это был мой бывший иркутский ученик В. Э. Понтович, в недавнем прошлом семеновский офицер. Я в Иркутске хорошо знал его мать, популярную и опытную преподавательницу немецкого языка. В свои студенческие годы я репетировал всех ее детей, каковых у нее было трое: два сына и дочь. Разразилась российская революция и контрреволюция, и дети г-жи Понтович оказались в разных политических лагерях. Дочь вышла замуж за Г. А. Бетонова, преподавателя иркутских средних учебных заведений, ставшего после большевиком; старший сын, юрист, профессор Петроградского университета, находился в рядах меньшевиков, младший вступил в ряды соратников атамана Семенова. Мать была чужда политики, но ее чисто материнские симпатии склонялись, кажется, к ее юному сыну. Опасаться же за судьбу и жизнь обоих сыновей и зятя она, конечно, могла одинаково.

Мы разговорились. В. Э. Понтович рассказал мне, как он попал в Циндао и как надумал здесь в компании с А. Н. Сандер открыть магазин дамских товаров. Значит, это действительно моя иркутская знакомая А. Н. Сандер, тоже очутившаяся в Циндао.

— Да, — сказал в заключение В. Э. Понтович, — не стоит больше заниматься политикой. Пора и за дело приняться.

Послышались шаги. Сверху, из своей квартиры, спустилась вниз и вошла в магазин А. Н. Сандер. Я подошел к ней и поздоровался, назвав ее по имени.

Она изумленно взглянула на меня и ничего не ответила, не зная, видимо, что сказать незнакомому человеку. Прошло несколько мгновений. А. Н. Сандер продолжала вглядываться в меня, потом вдруг воскликнула:

— Боже мой, да это вы, Иван Иннокентьевич!

— Я самый.

— Да как же вы попали сюда?

— Так же, как и вы...

Мы дружески пожали друг другу руки. А. Н. Сандер не столько не узнала меня, сколько вообще не могла представить себе, что я мог вдруг очутиться в Циндао, так далеко от родного Иркутска. Казалось, совсем недавно еще виделись мы там, в их уютной квартире, а теперь встречаемся в далеком Китае, куда ни она, ни я никогда и не думали попасть. [578]

А. Н. Сандер пригласила меня переехать немедленно из пансиона в ее квартиру, где имелась свободная комната, и столоваться у нее. Я охотно принял это любезное предложение, перебрался к ним и не раскаивался потом, что сделал это. В обществе гостеприимной хозяйки и ее трех милых дочерей мне не приходилось скучать, и, возвращаясь после своих визитов и деловых поездок по городу, я отдыхал в этой приятной, дружелюбной атмосфере.

Из других моих знакомых по Иркутску я имел возможность встретиться с Писаревским, коммерсантом и ленским пароходовладельцем в прошлом, а также с Я. Д. Фризером, известным сибирским золотопромышленником. Впервые познакомился я здесь с А. А. Кушнаревым, прежде весьма богатым якутским купцом-старообрядцем. Он проживал в Циндао, подобно П. К. Щелкунову, в своем собственном доме.

Я узнал, что в Циндао собирается поселиться и хорошо известный Иркутску врач Г. А. Бергман, который в окрестностях Циндао, в горах Лаошань, открывает санаторий для туберкулезных больных.

Я нашел затем проживающими в Циндао нескольких русских эмигрантов из числа тех, кого можно было бы причислить к крупным политическим фигурам сибирского белого освободительного движения 1917–1919 годов. Здесь поселился Г. Г. Тельберг, бывший профессор Томского университета, старший юрисконсульт Совета министров Сибирского правительства, затем управляющий делами Совета министров адмирала Колчака и его министр юстиции. За свое короткое пребывание в Циндао я два раза побывал у него, в его просторной и удобной квартире.

Впоследствии проф. Тельберг организовал в Циндао большое русское книжное дело, и я в течение нескольких лет состоял его представителем по продаже книг в Тяньцзине.

Я застал здесь и бывшего сибирского военного министра, ген. П. П. Иванова-Ринова. Последний как-то пригласил меня обедать и угостил вкусными пельменями. Генерал, кажется, находился в это время в орбите влияния атамана Семенова и, предчувствуя скорое выступление последнего в русском Приморье, был в несколько приподнятом настроении духа. Человек неглупый от природы, мало искушенный, [579] однако в вопросах политики, он пускался в политические споры и рассуждения с яростью неофита.

Виделся я также с бывшим членом Государственной думы, забайкальцем Таскиным, помощником атамана Семенова по гражданской части, и затем с С. Г. Феодосьевым, бывшим государственным контролером царского времени (кабинета Штюрмера). Он считался в Омске неофициальным советником Верховного правителя, адмирала Колчака, и одно время оказывал на последнего большое влияние.

Пробыл я в Циндао, кажется, всю пасхальную неделю. За это время я хорошо ознакомился с городом и его ближайшими живописными окрестностями, в том числе с чудным морским пляжем; побывал на некоторых старых германских фортах, где видел огромные пушки, подбитые ниппонскими снарядами и оставленные теперь ниппонцами для обозрения гуляющей публикой.

Из Циндао я выехал в Дайрен на ниппонском пароходе, на котором было всего трое русских пассажиров: Иванов-Ринов, Таскин и я — компания достаточно высокой «белобандитской» марки. Мои спутники оба ехали в Порт-Артур, к атаману Семенову. Нужно заметить, что с того времени, как атаман поселился в Порт-Артуре, к нему началось настоящее паломничество, по разным делам, многочисленных посетителей.

Мне приходилось в первый раз в жизни плыть по морю. Погода, на мое счастье, стояла совершено тихая, не было ни малейшей качки, и я полностью наслаждался своей поездкой.

В Дайрене

С большим волнением, подплывая к Дайрену, я всматривался в очертания этого города, вызванного к жизни русской энергией и предприимчивостью, носившего когда-то знаменательное название Дальный. Город с моря выглядел большим и импозантным.

С парохода я и мои спутники проехали в большой ниппонский отель «Ямато». Было предобеденное время, и мы все трое вскоре уже сидели в зале ресторана за обедом. Там чувствовалось значительное оживление, было довольно много [580] публики. Мне сказали, что ниппонцы в этот день справляют какой-то большой свой праздник. Город был обильно украшен разноцветными бумажными фонариками и национальными флагами.

После обеда я вышел на балкон гостиницы посидеть на свежем воздухе и посмотреть на уличное движение. Послышался какой-то шум, удары гонгов, и вскоре к отелю «Ямато» подошла в сопровождении празднично настроенной толпы народа шумная китайская процессия с танцорами во главе. Танцоры были одеты в яркие и пестрые костюмы и шли на ходулях, высоко выделяясь над процессией. У гостиницы вся толпа остановилась, и танцоры исполнили, на ходулях же, довольно сложное и оригинальное хореографическое представление под грохот и завывание китайской музыки. Я с интересом наблюдал это неожиданное для меня экзотическое зрелище.

Выйдя затем на улицу и смешавшись с праздничной толпою, я долго бродил по городу. Мне пришлось увидеть еще много разнообразных уличных процессий, китайских и ниппонских, а также и разного рода уличные представления, выполнявшиеся на специально устроенных для этого эстрадах. Впервые в жизни я наблюдал ниппонцев в их праздничных настроениях и получил много новых для меня впечатлений. К вечеру город зажегся тысячами фонариков и стал представлять красивое и живописное зрелище. К сожалению, я не мог долго наслаждаться им и должен был вернуться в гостиницу, так как вечером того же дня я решил выехать в Харбин.

За краткостью моей остановки в Дайрене я не успел ознакомиться как следует с городом и его окрестностями и повидать кого-либо из русской колонии. Впоследствии мне пришлось еще дважды побывать в Дайрене и я имел возможность достаточно хорошо узнать и изучить его.

Снова в Харбине

После нескольких месяцев отсутствия я снова был в Харбине, остановившись в гостинице «Прага». Харбин был в общем все тот же: те же разговоры, слухи, ожидания. Развертывавшиеся в Русском Приморье события привлекали к [581] себе усиленное внимание харбинцев, возбуждая бодрые настроения среди активной эмиграции. Много разговоров вызывала энергичная деятельность нового управляющего Китайской Восточной жел. дорогой инженера Б. В. Остроумова. Начало формироваться при управлении дороги Экономическое бюро, во главе которого стал бывший омский министр финансов И. А. Михайлов, привлекший к сотрудничеству в Бюро многих способных экономистов.

Я привез с собою в Харбин составленную мною еще в Пекине рукопись. «Экономическое положение Северной Маньчжурии», объемом приблизительно в десять печатных листов, и предложил Экономическому бюро приобрести ее. Михайлов принял рукопись и поручил всем своим сотрудникам по Бюро прочитать ее и дать отзыв. Насколько я знаю, отзывы были даны хорошие, и рукопись моя была затем приобретена Экономическим бюро. Я получил предложение вступить в ряды сотрудников Бюро, с окладом жалованья в 300 долларов в месяц, но я уклонился от принятия этого предложения, имея в виду свою будущую работу в книжно-издательском деле в Пекине.

В Харбине я сделал, что мог, по части рекламирования работы типографии Русской духовной миссии в Пекине и заручился обещаниями на будущее, но непосредственно данных мне заказов я еще не получил.

В этот мой приезд в Харбин я близко познакомился с А. Н. Гаттенбергером, бывшим омским министром внутренних дел, другом Г. Н. Потанина, и с его симпатичной семьею. Я встретил здесь редкостно теплое отношение к себе и был принят ими, как свой. Так редко можно встретить теперь, в наши жестокие времена, подобное отношение, что я не могу не упомянуть в своих записках об этом факте. В доме А. Н. Гаттенбергера проживал тогда бывший управляющий Томской губернией (после революции), капитан Б. М. Михайловский, с которым я тоже завязал дружеские отношения.

Капитан Михайловский — участник «великого отступления» белой армии 1919–1920 годов. Он не пошел, однако, с армией ген. Каппеля вдоль по линии Сибирской железнодорожной магистрали; маршрут отряда, с которым он отступал, был совершенно иной. Этот отряд свернул от Красноярска к северу и пошел вдоль по Енисею, затем повернул на реку [582] Ангару и по этой реке прошел вверх до реки Илим. Отсюда отступавшие перешли в бассейн реки Лены, поднялись вверх по Лене, потом из района вблизи города Верхоленска прошли прямо к Байкалу, перешли его по льду, севернее острова Ольхона, и вышли, кажется, к Баргузину, а оттуда — к Чите.

Этим путем трудно было бы пробраться и в мирное время и даже в летние дни. В условиях же Гражданской войны, суровой сибирской зимою, этот поход представляется прямо-таки легендарным. Насколько я помню из рассказов капитана Михайловского, он приехал в Читу верхом едва ли не на той же самой лошади, на которой выехал из Томска.

Б. М. Михайловский рассказал мне много ярких эпизодов из этого своего «ледяного» похода, которые в его простой, бесхитростной передаче производили иногда потрясающее впечатление.

За время своего пребывания в Харбине я получил несколько писем от моей жены. В одном из них она описывала встречу праздника Св. Пасхи в Русской духовной миссии в Пекине.

«В Страстную субботу, — писала жена — после двух дней томления и духоты, пронеслась первая гроза. Воздух сразу освежился, повеяло ароматом от деревьев нашего парка. И мы все, жители Бейгуаня, повеселели и деятельно принялись за украшение наших жилищ к празднику. Через всю веранду нашего дома протянули шнуры, и на них были подвешены в изобилии цветные фонарики; от веранды такие же цепи фонариков шли к церкви. Большое участие в этой работе принимал И. С. Четвериков; кажется, по его инициативе это и было сделано. В церковь наши дамы нанесли живых цветов. К 12 часам ночи мы все собрались к заутрене. Было тихо, небо сияло звездами: настоящая южная весенняя ночь...

Ровно в 12 часов раздался торжественный звон колоколов, и начался крестный ход вокруг церкви, открытый Владыкой Иннокентием, который в праздничном облачении, высокий и величественный, был весьма импозантен. Одновременно с колокольным звоном и пением хора раздался треск хлопушек, начали взлетать кверху ракеты, фейерверки, почувствовался сильный запах пороху. Вся эта картина: горящие в наших руках свечи, радостные звуки пасхальных песнопений, красиво пестревшие в зелени деревьев разноцветные [583] ленты зажженных фонариков, блеск и треск хлопушек — была в своем роде замечательна и торжественна, но несколько необычна для меня.

Пасхальная служба продолжалась до 4 часов утра. Никто из нас не ушел домой, достояли до конца. Потом миссийские китайцы устроили перед домом Владыки красивое зрелище из непрерывных фейерверков: целый дождь золотых искр взлетал в воздух, огненная лава текла по земле. Было светлее, чем днем, — темнота ночи отступила перед этим морем холодного огня...

Вернувшись домой, я долго не могла уснуть. Было уже почти утро, сон отошел куда-то. И новые впечатления будоражили немножко, и тоска мучила при мысли об оставшихся в далекой России родных и близких: как-то они встречают Пасху?»

Возвращение в Пекин

Вернулся я в Пекин, если не изменяет мне память, в начале июня. По возвращении я узнал много нового.

Начальник Миссии, епископ Иннокентий, постановлением Святейшего Синода от 13 мая был награжден к празднику Св. Пасхи саном архиепископа во внимание к его «отлично-усердной службе и ревностному исполнению архипастырских обязанностей». По этому случаю я принес Владыке свои поздравления.

Некоторым событием затем можно было считать, что вышла наконец из печати прекрасная книга проф. Гинса «Сибирь, союзники и Колчак». Книга немедленно же бойко пошла в продажу.

Наружно я почти не узнал Миссии. Все ее сады и парки оделись зеленой листвой и выглядели весьма живописно. Цвели еще акации, наполняя воздух сильным ароматом. Веранда нашего монастырского общежития оказалась вся в зелени и была хорошо затенена. Жена моя вынесла на веранду свой рабочий стол и вела здесь свою корректорскую работу. Тут же мы стали иногда обедать и пить чай.

В самом общежитии, как и вообще в некоторых других помещениях Миссии, оказалось немало новых людей, в частности беженцев из Китайского Туркестана, дутовцев и анненковцев. [584] В общежитии поселился знакомый мне еще по Иркутску генерал-майор Генерального штаба И. В. Тонких со своей семьею. В свои молодые годы он много лет провел в Пекине, состоял на службе в военной миссии, хорошо знал Китай и достаточно свободно владел китайским языком.

Дела вновь образованных торговых товариществ «Восточное хозяйство» и «Восточное просвещение» развертывались не блестяще. Кажется, ген. Карамышеву удалось достать у одного тяньцзиньского коммерсанта некоторую сумму денег. Но эти деньги быстро таяли при тех огромных расходах, кои несли оба товарищества, и поэтому начались уже разговоры о разного рода сокращениях. По приезде моем в Пекин жена сообщила мне, что за стол с нас будут уже теперь производить вычеты из жалованья. Вновь образованные правления товариществ были очень недовольны деятельностью И. С. Четверикова, и он скоро оставил службу у них и уехал совсем из Пекина, перебравшись, после некоторых скитаний по Дальнему Востоку, в Европу.

После отъезда Четверикова типография Миссии осталась без заведующего, и ген. Карамышев предложил мне взять на себя заведывание ею хотя бы временно. Я отказался, сославшись на то, что я недостаточно знаком с технической частью типографского дела. Последовало, однако, вторичное предложение с указанием, что моего согласия требуют интересы дела в данный момент и что по технической части мне может помогать хорошо знающий это дело протодиакон Миссии, о. Василий Дэ (албазинец). Я не устоял против повторных просьб ген. Карамышева и взял на себя общее наблюдение за ходом работ в типографии, а также чисто коммерческую часть: расценки, сношения с заказчиками и т.д.

Мне было предложено жалованье 150 долларов в месяц, но я, памятуя о началах экономии, отказался от трети этой суммы. Впрочем, урезая только свое жалованье, без проведения принципа экономии всеми предприятиями обоих товариществ, я, конечно, мало помог делу.

В качестве управляющего делами товариществ появилось новое лицо — Я. Ф. Зверев, человек с большой инициативой и предприимчивостью. Могу упомянуть, что к этому же времени Зверев в компании с швейцарцем Стеффеном, [585] К. Г. Батуриным и другими лицами начал осуществлять новое в Китае коммерческое начинание — маслодельное предприятие среди монгол, где-то в районе г. Калгана.

Оказывалось, что русские беженцы в Китае могли посодействовать появлению здесь совершенно новых отраслей народного хозяйства. Когда-нибудь историки русской эмиграции в Китае, нужно надеяться, достаточно полно изучат и осветят этот интересный вопрос.

Работа в типографии

Работать в типографии Миссии мне пришлось немного более полугода. За это время я принял и исполнил довольно много крупных типографских заказов. Были выпущены из печати некоторые русские учебники, затем три книги толстого журнала «Русское обозрение» (№ 5, 6, 7, 8–10); журнал «Архитектура и жизнь»; «Маньчжурский школьный календарь»; отрывной календарь на 1922 год; альбом пекинских карикатур художника Сапожникова; справочник по г. Тяньцзиню; мемуары И. Я. Коростовца «Россия на Дальнем Востоке»; сборник стихов английской писательницы Бридон (на английском языке) «Chinese Shadows»; ряд брошюр различного содержания.

Само товарищество «Восточное просвещение» смогло за это время выпустить из печати несколько детских книжек, перепечатав их со старых русских изданий. Одна из этих книжек была издана с картинками в красках. Русская сказка «Жар-птица», с рисунками Билибина, была переведена на английский язык г-жой Бридон и выпущена нашей типографией в виде опыта для потребностей иностранного рынка Китая.

Замышлял я также выпустить из печати роскошное английское издание: сборник туземных сказок Сибири, Монголии, Тибета, Маньчжурии и Северного Китая. Я предполагал собрать и обработать эти сказки на русском языке, надеясь, что г-жа Бридон любезно согласится проредактировать перевод их на английский язык, а художник Сапожников — снабдить их иллюстрациями. Я уже начал подготовительные работы к этому изданию, но, к [586] сожалению, дело в дальнейшем времени сложилось так, что я должен был отказаться от этого своего намерения. Были у меня и многие другие издательские планы и предположения, но я вынужден был также отказаться и от их осуществления.

Должен отметить здесь, что типография Русской духовной миссии за свое существование проделала, в общем, большую издательскую работу. В период времени с 1902 по 1916 год она выпустила из печати до 40 различных изданий самой Миссии на русском и китайском языках, не считая издания периодического журнала «Китайский благовестник». В 1918 году из типографии Миссии вышло свыше 100 000 экземпляров разного рода учебников по заказу школьной секции Харбинского общества возрождения России. В конце 1920 — начале 1921 года типография, находясь в аренде Носач-Носкова, выпустила из печати также до десятка русских учебников.

За время моей службы в «Восточном просвещении» количество типографских заказов, крупных и мелких, было таково, что типография должна была давать некоторый доход, но этот доход безнадежно исчезал в общих расходах предприятий, и мне приходилось поджидать первого числа каждого месяца с немалой тревогой: хватит ли денег, чтобы выдать жалованье рабочим и служащим типографии, оплатить счета за бумагу, краску и пр. Отношения обоих товариществ к Миссии и к третьим лицам, очевидно, начинали осложняться, и потому был приглашен из Тяньцзиня на службу к товариществам юрисконсульт, каковым оказался не кто иной, как П. В. Вологодский. Судьбе угодно было, чтобы я и П. В. Вологодский вновь встретились и стали служить в одном и том же предприятии.

Работа в типографии доставила мне несколько новых знакомств между нашими заказчиками. Среди этих новых знакомых были бывший российский генеральный консул в Тяньцзине П. Г. Тидеман, приехавший как-то в Пекин по издательским делам, и бывший российский посланник в Китае И. Я. Коростовец. Знакомство мое с П. Г. Тидеманом было чисто деловое и мимолетное. С И. Я. Коростовцем же я имел возможность встречаться довольно часто и потому мог узнать его более или менее близко. [587]

Н. Я. Коростенец

И. Я. Коростовец прибыл в Пекин весною 1921 года, кажется, прямо из Парижа. Прибыл он сюда временно, совершая деловую поездку. В его лице русская колония Пекина приобрела интересного гостя, видавшего весьма многое на своем веку и умевшего хорошо об этом рассказать. Я в своей жизни редко встречал такого, как он, живого и увлекательного собеседника. Он мог рассказать много интересного и о смутных «боксерских» днях 1900 года, и о своем участии в работах Портсмутской конференции 1906 года, когда он состоял секретарем С. Ю. Витте, и о своем пребывании на посту российского посланника в Китае и Персии. Свои мемуары о Портсмутской конференции он опубликовал в Лондоне, на английском языке. Экземпляр этой книги, оказавшийся у него в Пекине, он любезно подарил мне.

Прожив много лет в Китае, И. Я. Коростовец внес свой ценный вклад в русскую синологию: хорошо известна его книга на русском языке «Китай и его цивилизация».

В пекинской типографии мы печатали его мемуары «Россия на Дальнем Востоке», обильно снабженные интересными иллюстрациями. Мемуары эти относятся ко времени «боксерского» движения в Китае и описывают события, вызванные этим движением. Находясь теперь в Пекине, И. Я. Коростовец собирал материалы для описания Внешней Монголии. Как мне известно, несколькими годами позднее книга его о Монголии вышла в Европе на немецком языке. Кажется, она носила название «От Чингисхана до красного знамени» или что-то в этом роде; за точность поручиться не могу, так как книгу эту видел уже давно, и притом мимолетно.

На крыше отеля

В один из июньских вечеров ко мне зашел проф. Энгельфельд, приехавший в то время в Пекин для устройства своих личных дел. Он предложил мне скоротать вечер на крыше фешенебельного Hotel de Pekin, и я охотно согласился, так как давно уже думал и сам побывать на крыше этого отеля и посмотреть там на пекинскую иностранную [588] знать. Взяв рикш, мы, одетые в белые костюмы и с белыми шлемами на головах, подъехали к многоэтажному зданию отеля, крыша которого утопала в электрических огнях. Лифт поднял нас кверху, мы заплатили, сколько полагалось, за вход на крышу, заняли здесь столик и заказали по стакану сода-виски. Крыша оказалась большою и была очень нарядно декорирована цветами. Было довольно много публики. Иностранцы все были одеты по этикету: мужчины — в белых летних смокингах, черных брюках и лакированных туфлях; дамы — в роскошных вечерних туалетах, достаточно декольтированных. Мужские смокинги невольно привлекали мое внимание: они напоминали мне фрак, у которого отрезали заднюю полу, и вместо нее оставили небольшой вырез, с острым уголком внизу.

Скоро на крыше оказались еще двое русских: это были горный инженер А. В. Резцов и его миловидная жена, мои хорошие знакомые еще по жизни моей в Омске. Они пришли в отель в сопровождении двух иностранцев. Увидев нас, Резцов знаками предложил нам присоединиться к их компании, что мы и сделали. Они познакомили нас с их спутниками-иностранцами: все они заказали себе коктейли.

Оркестр заиграл фокстрот, и на крыше отеля задвигались в модном танце многочисленные пары. Впервые в жизни услышал я тогда джаз и увидел фокстрот. Я внимательно разглядывал танцующих. В полном подчинении ритму танца скользили пары; блистали изящные туалеты дам, сверкали драгоценности, мелькали белые смокинги мужчин. Мое внимание обратила одна красивая китаянка, танцевавшая с партнером-иностранцем. С коротко обстриженными и завитыми волосами, одетая в роскошный европейский туалет, она с увлечением отдавалась модному танцу, обнаруживая много изящества и грации.

«Вот он, европеизирующийся Китай!» — невольно подумал я, наблюдая за этой китайской красавицей. Среди танцующих заметил я также одну ниппонку. Она была одета в национальный ниппонский костюм, и только на маленьких ножках ее красовались не сандалии, а европейские туфельки на высоких каблуках. Танцевали все, по-видимому, с большим увлечением.

Кончил играть оркестр, и снова все танцующие уселись за свои столики и потянулись к напиткам, чтобы через некоторое время вновь и вновь оказаться во власти танца. [589]

Мы приятно проводили время в своей компании за оживленной беседой, которую весьма умело поддерживала наша единственная дама А. П. Резцова. Она успевала говорить с нами по-русски и со своими спутниками-иностранцами по-английски. Я узнал, что она научилась говорить по-английски, уже живя здесь, в Китае, и, признаюсь, позавидовал ее лингвистическим способностям.

После дневной довольно изнурительной жары отрадно было сидеть теперь на открытом воздухе, в свежей ночной атмосфере, высоко от земли, в приятном и симпатичном обществе. Как-то на один миг мелькнула мысль-сравнение: вот мы сидим тут среди избранного общества, пьем вкусное вино, курим ароматные сигареты, смотрим на изящные костюмы, слушаем музыку. А там, где-то в глубинах России, люди умирают от голода и всевозможных лишений во славу тупого и жестокого коммунизма...

От этой мысли как будто на миг потускнели передо мной яркие огни на крыше отеля...

Вернувшись домой, я вынес кресло на веранду и уселся здесь, чтобы выкурить сигарету и переварить полученные впечатления. Я думал на этот раз о Китае, ставшем волею судеб теперь нашим убежищем. Какая это в общем разнообразная и причудливая страна! Кажется, в ней можно отыскать обломки всех веков и эпох, как в живом историческом музее. Стриженая китаянка, танцующая фокстрот под томные звуки джаза, — это уже нечто ультра-модернистическое для Китая, еще не так давно славившегося патриархальностью своих нравов, это — целиком от нашего XX века. От нашего же века будет и то, если я завтра куплю себе билет на самолет и с китайцем-пилотом на китайском аэроплане улечу на морской курорт Бэйдайхэ: как раз в то время в Пекине были организованы воздушные рейсы и за 50 долларов можно было лететь в Бэйдайхэ. Это будет, конечно, вполне современно. Пожалуй, современна и образцовая пекинская тюрьма, которую китайцы любят показывать иностранцам как знак прогресса европеизирующегося Китая. А вот за городской стеной Пекина, быть может, завтра же в присутствии огромной толпы народа отрубит палач широким взмахом меча голову какому-нибудь преступнику, и затем эту отсеченную голову чиновники поместят в маленькую клетку и вывесят на городской стене, где-нибудь около [590] проезжих ворот, в назидание и устрашение жителей: это уже будет от старого Китая. Быть может, в глухих углах этой огромной страны мы найдем еще сохранившийся институт рабства и крепостного права. Мы, наверное, найдем здесь обычаи, которые сохраняются две, три, четыре тысячи лет... Старое и новое причудливо мешаются в этой удивительной стране...

Беженцы

В течение всего 1921 года русские беженцы беспрерывно прибывали в Пекин из Западного Китая и Монголии, в одиночном порядке и целыми партиями, каковые иногда приходили в столицу Китая в сопровождении полицейской охраны. В Пекине задержалось сравнительно не так много беженцев: большинство их, отдохнув после долгого и утомительного пути, немного оправившись и приодевшись, рассеивались затем по другим городам Китая. Кто ехал в Тяньцзинь, кто в Шанхай, кто в Харбин, а кто из Харбина и далее, в русское Приморье, чтобы вновь принять здесь участие в борьбе против красных.

Если бы каждый русский, пробравшийся в Пекин из Китайского Туркестана или Монголии, смог описать все свои дорожные переживания и приключения, то, нужно думать, получилась бы весьма интересная книга. Громадное большинство бегущих были люди военные, солдаты и офицеры белых армий. Многие из них не снимали с себя военной шинели с 1914 года. Будучи в свое время призваны на военную службу прямо со школьной скамьи, они побывали сначала на различных фронтах великой мировой войны, а затем участвовали в кровавой русской междоусобице. Спросил я раз одного такого беженца, молодого человека, сколько же ранений получил он за свое бранное житие, и получил спокойный ответ: двадцать одно...

Некоторые были во время мировой войны на Турецком фронте, оттуда эвакуировались через Кавказ в Сибирь или Степной край и здесь, в армии ген. Дутова, сражались против большевиков: затем последовали их отступление в русское Семиречье, переход китайской границы и странствования по Китаю. Многие прошли этот [591] свой крестный путь от Каспия до берегов Тихого океана через весь Азиатский континент. В иное время о таких русских землепроходцах говорили бы, писали бы в газетах; теперь же не видели в них ничего особенного: ну что же? бежали люди, спаслись — о чем же говорить?

А сколько никому не известных сейчас человеческих трагедий разыгралось, вероятно, при переходе беглецами китайской границы! От рассказов об этом страшном пути остатков белых армий веяло порою мрачной жутью.

С наплывом русских беженцев в Пекин здесь возникла и благотворительная деятельность по оказанию помощи в том или ином виде вновь прибывающим в город. Эта деятельность выражалась в сборе денег и вещей и затем распределении их сообразно степени нужды между беженцами. Денежные средства и вещи, главным образом предметы одежды и обуви, жертвовали как прибывшие ранее в Пекин русские эмигранты, имевшие уже здесь некоторый заработок, так и старые местные русские резиденты, а также иностранцы. Должен отметить, что в этом отношении много сделала для нуждающихся русских беженцев Анна Николаевна Граве, мать бывшего старшего секретаря нашего посольства в Пекине, В. В. Граве. Она имела большие связи в иностранных кругах Пекина, которыми и пользовалась для большего привлечения средств на оказание помощи русским эмигрантам. Я уверен, что многие из пекинских беженцев помянут добрым словом эту отзывчивую женщину, ныне уже покойную.

В деле помощи беженцам принимала большое участие в свободные от работы часы и моя жена. Все собранные вещи А. Н. Граве направляла на ее имя, и наша маленькая квартирка в Миссии порою наполнялась целыми тюками ношеной одежды, белья и обуви, и у нас же происходили совещания по распределению присланных вещей и раздача их. Для этой работы жена моя привлекла еще двух лиц из состава служащих «Восточного хозяйства», организовав таким образом маленький комитет по распределению вещей. К нам же заходили и часто собирались вечерами небольшими компаниями миссийские жители, чтобы узнать какие-либо новости о России, прочесть вслух письмо или прослушать какую-нибудь газетную статью со свежей информацией. [592]

Однажды группа беженцев, проживавших в Миссии, большей частью бывших военных, обратились к моей жене с заявлением о том, что они очень благодарны иностранцам, оказывающим помощь русским деньгами и вещами, но что наиболее действительной помощью было бы скорейшее и бесплатное обучение их английскому языку. Эта просьба была передана женою А. Н. Граве. Последняя вступила по этому вопросу в переговоры с иностранной колонией Пекина и нашла здесь отзывчивый отклик. Двое добровольцев-иностранцев, молодых людей, стали приезжать в Миссию три раза в неделю и давали здесь групповые уроки английского языка, по системе наглядного обучения. Нужно было видеть, с какой охотой, я сказал бы даже, с жадностью, посещались нашими «бэйгуаньцами» эти уроки.

Инстинкт самосохранения говорил русским эмигрантам, что без знания английского языка в Китае трудно просуществовать и что только это знание открывает перед ними двери иностранных контор и фирм. Эту тягу к изучению английского языка я наблюдал и позже, во время моего проживания в Тяньцзине, и думаю, что едва ли в какой-нибудь другой стране, оказавшей приют русским эмигрантам, разошлось в продаже так много учебников и словарей английского языка, как в Китае. Кто изучал этот язык по учебнику Нуока, кто — Скотта и Брея, кто — Берлица, или по Академии иностранных языков, а кто и по нескольким учебникам сразу.

Из всех беженцев, проследовавших в 1921 году через Пекин, я имел возможность ближе всех ознакомиться с некоторыми группами анненковских офицеров и солдат. Я слышал ранее иногда неблагоприятные отзывы об отряде атамана Анненкова и, признаться, ожидал встретить в приехавших самых бесшабашных людей. Действительность совершенно опровергла мои опасения. Может быть, это была случайность, но те анненковцы, с которыми мне пришлось встречаться в 1921 году в Пекине и позже в Тяньцзине, оказались людьми тихими, симпатичными и работящими. Все они проявили в нужное время много предприимчивости и энергии в преодолении житейских трудностей и устройстве собственной судьбы.

Среди вновь прибывавших в Пекин были: доктор М. В. Чердынцев, затем офицеры: А. А. Госевский, Л. Н. Кукуранов, [593] А. Н. Гриневич, П. А. Пашковский, барон П. А. Клейст, С. С. Слепушкин, Б. А. Фролов, А. К. Ильков, Г. Г. Ляпунов, С. О. Кулагин и некоторые другие. Впоследствии судьба разметала их по лицу земли следующим образом.

Доктор Чердынцев перебрался в Тяньцзинь, где постепенно приобрел большую медицинскую практику. Его друг, полковник Госевский, с течением времени устроился в Сингапуре, где состоял инспектором отделений какого-то крупного иностранного общества, получая «министерский» оклад жалованья. Кукуранов, бывший лицеист, — получил место в одной большой иностранной фирме в Пекине. Гриневич, барон Клейст, Пашковский, Фролов и Слепушкин уехали в Америку. Гриневич и Фролов окончили там высшие учебные заведения и хорошо работают.

Слепушкин, обладатель красивого баритона, получил некоторое музыкальное образование в Америке и устроился в одном из кинематографических предприятий. Полковник Ляпунов уехал в Австралию.

Наблюдая долгое время за жизнью русской эмиграции в Китае, я могу сказать о ней очень много хорошего, отдав должное ее энергии, инициативе, выдержке и способности стойко переносить жизненные невзгоды.

Пострижение в монахи

Отдельно среди беженцев, прибывших в 1921 году в Пекин, в Русскую духовную миссию, я могу поставить молодого офицера Оренбургской армии подпоручика Л. В. Святина.

Он родился в семье священника в городе Верхнеуральске, Оренбургской губернии, в 1893 году. По окончании духовной семинарии в Оренбурге Л. В. Святин вступил в число студентов Казанской духовной академии, курса которой он, однако, не окончил, будучи призван в 1915 году на военную службу, во время мировой войны. Окончив Тифлисское военное училище, он находился в рядах русских войск в Кавказской армии. За мировой войной последовала Гражданская в России; в этой войне подпоручик Святин принял участие, вступив в одну из частей Южной армии, и вместе с остатками этой армии, находившимися под командой генерала [594] Бакича, перешел в марте 1920 года русско-китайскую границу у Чугучака. Отсюда с небольшой группой лиц он выехал на восток, в Китай, сначала в город Ханькоу, а оттуда уже прибыл в Пекин.

Скромный и тихий молодой человек, большого пытливого ума, Л. В. Святин сразу привлек к себе симпатии всех русских, живших в Миссии. Он довольно часто навещал меня, и в тиши монастырского общежития мы порою подолгу беседовали с ним на разные темы.

В то время как почти все мы рассматривали свое пребывание в Миссии как случайное и временное, Л. В. Святин совершенно иначе отнесся к своему появлению здесь. Когда после всех бурных событий в России, вызванных войной и революцией, ему пришлось оказаться в стенах Русской православной миссии в далеком Пекине, он счел этот факт не просто случайным обстоятельством, а увидел в нем указуемое ему предопределение свыше. Он решил посвятить себя служению Православной церкви в Китае, постригшись в монахи.

Это решение было приведено им в исполнение твердо, спокойно, без колебаний.

Пострижение Л. В. Святина произошло во время моего проживания в Миссии, и мне удалось увидеть в миссийской канцелярии текст его прошения, адресованного епископу Иннокентию, о разрешении ему постричься. В моем личном архиве сохранилась копия этого прошения, и потому я могу привести его здесь целиком.

Прошение это, датированное 17 мая 1921 года, гласит следующее:

«Мой покойный отец очень желал видеть меня служителем Церкви Христовой и был рад, когда я, по милости Божией, окончив Оренбургскую духовную семинарию, поступил и учился в Духовной академии. Я вполне разделял его взгляды, но Господь судил иначе. Мировая война бросила меня в бурные волны житейского моря, а налетевший шквал революции разбил мой отчий кров. После долгих скитаний, тяжелых испытаний, несчастий и утрат всего, что дорого сердцу, я вновь, по воле Всемогущего Бога, оказался близок к путям прошлой жизни.

Настоящая жизнь светских людей, с ее политикой, гнусными интригами и окольными путями меня совершенно не [595] удовлетворяет — не по душе она мне, и я чувствую сильный позыв уйти от зияющей пустоты светской жизни.

Силы еще не изжиты, душа не угасла, энергия имеется, душевных способностей я не утратил, годы имею молодые и надеюсь под опытным руководством развить свои духовные силы и принести посильную помощь делу Церкви Христовой, а потому прошу у Вас, Ваше Преосвященство, разрешения и благословения на пострижение меня в иноческий чин.

Надеюсь на Господа Иисуса. Он поможет мне очистить душу от греховных страстей, укрепит и наставит меня. Я верю, что Сын Божий не оставит меня и раскроет в моем грешном сердце источник христианской спасительной любви, а «любовь рождает знание» — следовательно, мне не так будут страшны часы испытаний и дни уныния. Я буду знать и чувствовать, что стою на единственном пути, который ведет к познанию добра, правды и красоты жизни.

Прошу Вашего разрешения при пострижении дать мне имя отца, т.е. назвать меня Виктором.

Нуждающийся в Ваших святительских молитвах, грешный, недостойный, нижайший Ваш послушник Леонид Святин».

Итак, по пострижении в монахи бывший офицер Леонид Викторович Святин стал иеромонахом отцом Виктором. Кажется, в 1922 году он был переведен в Тяньцзинь и назначен здесь настоятелем Покровской церкви. В Тяньцзине, за долгие годы своей службы, о. Виктор приобрел большую популярность и уважение среди паствы своей сердечной добротой и отзывчивостью. Во внимание к его заслугам в 1930 году он был возведен в сан архимандрита. В этом же году его высокому покровителю, архиепископу Пекинскому Иннокентию, был дарован заграничным Синодом сан митрополита. Прошло еще несколько лет, и архимандрит Виктор стал епископом, а затем и архиепископом Китайским и Пекинским и начальником 20-й Российской духовной миссии в Китае.

Иностранцы в Пекине

Иностранная колония Пекина включала в свой состав представителей разных национальностей и стран, как тех, подданные которых уже утратили свое право экстерриториальности в Китае, так и тех, кто это право еще сохраняли. [596] По профессиональному составу в иностранной колонии можно было выделить лиц, прикосновенных к дипломатической службе, затем чиновников китайской службы, далее миссионеров, педагогов, врачей и, наконец, коммерсантов и лиц, занятых в торгово-промышленных учреждениях вообще.

Ядро иностранной колонии и, так сказать, высший свет ее составляли чины дипломатических миссий вместе с коммерческими атташе, военными и морскими агентами. К посольским кругам близко примыкали представители интеллигентных профессий: педагоги, врачи, адвокаты, советники или чиновники, состоявшие на китайской правительственной службе, затем директора и служащие иностранных банков и проч. Совершенно обособленный мир составляли миссионеры различных христианских вероисповеданий, резко отделяясь от светского общества образом своей жизни, скромной и тихой.

Довольно многочисленны и весьма влиятельны в Пекине миссионеры-католики. Среди них — представители различных орденов: иезуиты, доминиканцы, францисканцы и др. Впервые в своей жизни я увидел на улицах Пекина католических монахов в таких шляпах и костюмах, которые вызвали в моей памяти образ доктора Бартоло из оперы «Севильский цирюльник». По моим мимолетным впечатлениям жизнь иностранцев в Пекине представлялась мне довольно скучною и монотонною. Устраиваемые то тут, то там приемы, обеды, пятичасовые чаи, партии в бридж или мацзян, посещения танцевальных зал в отелях лишь подчеркивали эту монотонность жизни. В Пекине не было ни европейского театра, ни даже хорошо поставленного кинематографа. Какие-либо заезжие гастролеры редко сюда заглядывали. Наплыв русских беженцев начал в этом отношении изменять положение дел в Пекине и в Китае вообще. Русские всегда могли выдвинуть из своей среды артистов, музыкантов, танцоров — любителей и профессионалов, и поставить интересный вечер — концерт или бал, сбор с которых мог быть обращен на благотворительные цели. Устройство такого рода благотворительных вечеров при содействии влиятельных дам-патронесс постепенно стало обычным способом получения средств от иностранцев на русские нужды. [597]

Я присутствовал на первом русском благотворительном вечере, устроенном в большой зале отеля «Пекин». Несмотря на то что выступали на этом вечере только любители, он привлек множество публики и дал хороший сбор.

Что делать! Приходилось приспосабливаться к местным условиям жизни. У иностранцев был избыток денежных средств, у русских — таланты и умение принять и развлечь своих гостей по-русски, в атмосфере непринужденного веселья.

Пекин

Живя в Пекине, я не переставал интересоваться этим своеобразным городом. Нередко я в обществе жены и моих друзей, а иногда и один отправлялся в экскурсии по Пекину, знакомясь с его наиболее интересными местами. Нравилось мне, особенно в вечерние часы, взобраться на высокую пекинскую стену и прогуляться здесь, любуясь расстилавшейся внизу древней столицей и наблюдая, как лучи закатывающегося солнца скользят по желтым черепицам крыш былых императорских строений Запретного города. Пекин многое видел в своей жизни, подобно Риму и Константинополю в Европе и Москве в России, и может многое рассказать тем, кто умеет уважать и ценить сказания древности. На нем почиют великие тени прошлого и создают то, что мы могли бы назвать романтизмом старины.

Почти ровно через 40 лет после того, как татаро-монгольские орды захватили и разорили Киев, Пекин становится столицей чудовищной империи чингисханидов, подобной которой, по ее гигантским размерам, никогда не бывало ранее в мире, не было потом и, вероятно, никогда не будет и впоследствии.

В 1280 году Хубилай-хан, внук Чингисхана, перенес свою столицу из Каракорума в Пекин, известный в то время русским как Ханбалык (Cambulac), и положил начало в Китае монгольской династии Юань. В это время в состав империи Хубилай-хана входили нынешний Китай, Маньчжурия, Корея, Индокитай, Монголия, Тибет, Туркестан, Афганистан, Месопотамия, Персия, Кавказ, Сибирь в ее южных пределах, Европейская Россия. Почти вся Азия, за исключением [598] Индии, Аравии и Японии, и половина Европы должны были в той или иной степени признавать над собою власть Пекина.

Вероятно, мы плохо представляли бы себе Пекин времен Хубилай-хана и жизнь его двора, если бы судьбе не угодно было послать сюда в то время знаменитого итальянского путешественника Марко Поло и некоторых францисканских монахов, которые позже в своих записях поведали миру много интересного. Из их рассказов мы можем узнать, что в Пекине во времена Хубилай-хана было много русских. Они служили в иностранных войсках хана, который, утвердив свою столицу в покоренном Китае, естественно, менее всего мог полагаться здесь на китайцев как на военную силу, и ввел с собою в Пекин, помимо монгольских войск, немало воинов-иностранцев из числа покоренных ранее монголами народностей. Быть может, русские были военнопленными и принудительно были включены в монгольские войска. Где и как сложили свои головы эти русские воины Хубилай-хана — кто может теперь рассказать! А их было здесь немало: по некоторым показаниям, не менее десяти тысяч человек.

Вместе с русскими разделили горькую участь состоять на службе у монгольского хана аланы, грузины, армяне, мадьяры — в большинстве своем христиане.

Менее 100 лет продержалось монгольское иго в Китае: не в пример России, оно было сброшено почти бесследно, не оставив по себе никаких видных вещественных памятников даже в самом Пекине. Мало что может похвалиться здесь тем, что видело дни Хубилай-хана и последующих правителей династии Юань. Говорят, что за городской стеной теперешнего Пекина, вблизи ворот Аньдиниэньмынь и Храма большого колокола (Дачжунсы), еще можно видеть остатки земляной стены, некогда окружавшей собою описанный Марко Поло «город великого хана», и в самом Пекине сохранились две башни от этих далеких времен: это башни Барабана (Гулоу) и Колокола (Чжунлоу), стоящие в северной части Маньчжурского города. Последняя башня перенесена со своего первоначального расположения несколько далее к востоку и была временами подновляема. Башня же Барабана, построенная в 1272 году, и сейчас стоит на том месте и в том виде, как это было во времена Хубилай-хана. [599]

Почти через триста лет после падения монгольской династии, во второй половине XVII столетия, Пекин вновь видит в своих стенах русских. Это были так называемые албазинцы, защитники русского острога Албазина на Амуре, построенного Ерофеем Хабаровым, завоевателем Амурского края, в 1651 году. Почти сверстник Иркутского острога, Албазин стал опорным пунктом русской активности на Амуре. В 1685 году он подвергся осаде со стороны большой китайской армии, и храбрые защитники его после недолгой упорной борьбы вынуждены были сдаться из-за отсутствия достаточного количества военных припасов. В переговорах о сдаче албазинский воевода Толбузин обусловил за собой право уйти вместе с казаками, крестьянами и промышленными людьми из Албазина в Нерчинск. При оставлении острога русские воины получили от китайцев предложение перейти на службу к их богдыхану. На это предложение откликнулось всего несколько десятков человек, которые и были уведены затем в глубь Китая и поселены в Пекине.

Прибывшие в Пекин албазинцы не оказались одинокими: там уже были русские. Это были пленники, взятые ранее китайцами то тут, то там небольшими партиями при вооруженных столкновениях по Амуру. По прибытии в столицу Китая албазинцы были записаны в военное сословие, именно — в знаменные маньчжурские войска, будучи причислены к желтому с каймой маньчжурскому знамени, короче говоря, стали императорскими гвардейцами.

Одетые по-китайски, с бритыми головами и отпущенными косами, русские воины богдыхана вскоре же приняли участие в одном походе китайцев против западных монголов.

На почве обслуживания религиозных и нравственных нужд албазинцев получила свое существование Русская духовная миссия в Китае, история которой, таким образом, тесно связывается с историей завоевания Сибири. По мысли Петра Великого эту Миссию еще в 1721 году должен был возглавить пастырь в сане епископа, и в Пекин был послан для этого Преосвященный Иннокентий Кульчицкий, епископ Переяславский, но он не был допущен в Китай, как утверждают некоторые историки благодаря проискам иезуитов, имевших тогда большое влияние в Пекине. Преосвященный [600] Иннокентий остался в Сибири, став первым епископом Иркутским и прославив имя свое святыми делами и многими чудесами.

Пройдет более двух столетий — и мы вновь увидим русских солдат и офицеров в китайских войсках. Эти русские отряды будут брать с боя Тяньцзинь, Шанхай и Пекин: это — русские эмигранты, выброшенные в Китай бурными шквалами российской революции...

Прожив в Пекине около полутора лет, я совершил много экскурсий по городу и его окрестностям, но все же не могу сказать, что я осмотрел все, что нужно было увидеть. Пекин так велик и разнообразен и имеет так много достопримечательных мест, что, при желании, можно написать о нем целые тома. Он делится на два больших города: 1) Внутренний город, или Маньчжурский (чаще называемый в иностранных книгах Татарский), и 2) Внешний город, или Китайский. Тот и другой обнесены высокими каменными стенами. В пределах Маньчжурского города помещаются еще три города, опять-таки обнесенные стенами: это города Императорский, Запретный и Посольский (дипломатический квартал). Запретный город размещается в пределах Императорского. В каждом из этих городов есть что-нибудь интересное, что непременно следует посмотреть. Во время моего пребывания в Пекине не все районы Императорского и Запретного городов были открыты для обозрения публики. В некоторые места можно было попасть только по письменным разрешениям властей: другие оставались совершенно закрытыми. К числу таковых нужно было отнести тот район Запретного города, где мирно проживал последний император низвергнутой Маньчжурской династии Китая, имея при себе небольшой двор.

С падением в Китае императорского режима сошел с арены государственной и духовной жизни страны в лице последнего богдахана, повелителя Срединной Империи, и верховный жрец ее, предстательствовавший перед Высоким Небом о нуждах народных, и многие места в Пекине, прикосновенные ранее к императорскому культу Китая, стояли теперь пустыми, заброшенными, проросли травой и кустарниками. Никто не совершает теперь служений ни в знаменитом Храме Неба (Тяньтань), этом чудном произведении китайской архитектуры, ни в Храме Земледелия, ни в [601] Храмах Земли, Солнца, Луны и Огня, ни в Храмах, посвященных богам Ветра и Грома.

Я любил бывать в Храме Неба. Когда меня начинала утомлять житейская суета и заботы, или находили приступы острой тоски по родине, я брал рикшу и ехал туда. В обширной и безлюдной усадьбе Храма Неба почти всегда царила ничем не нарушаемая тишина, и тут можно было хорошо отдохнуть душою. Я подолгу сидел, приютившись у мраморной балюстрады храма, тонкими белыми кружевами опоясывающей подножие его, или где-нибудь возле столетних косматых туй, свидетелей былых богдыханских служений в этом храме...

Немного почитателей привлекает к себе теперь и храм Конфуция, этого прославленного китайского мудреца и созидателя китайской морали и государственности: пуст и заброшен и Храм императоров (Пантеон). Тот и другой храмы можно признать также входившими ранее в сферу императорского культа Китая.

Храм Конфуция расположен недалеко от Русской духовной миссии. По мнению некоторых исследователей, он построен во времена китайской династии Мин, в конце XIV или начале XV века, по образцу прежде стоявшего здесь храма, воздвигнутого в эпоху монгольской династии Юань. Усадьбу храма украшают старые кипарисы. Говорят, что они посажены здесь еще при династии Сун (960–1280), т.е. могут насчитывать за собою тысячу лет. Во дворе храма находится много каменных памятников-таблиц, воздвигнутых в честь ученых, отличившихся на государственных экзаменационных испытаниях. Старейший памятник датируется 1351 годом. Здесь же, под особым прикрытием, хранятся каменные валуны, обтесанные в форме барабана, с древнейшими надписями, на них высеченными. Ученые полагают, что надписи эти были сделаны во времена династии Чжоу (1122–255) до Р. Х. и представляют собой древнейший памятник китайской письменности: они составляют десять од, прославляющих охотничьи подвиги одного феодального князя.

Не очень далеко от этого Конфуцианского святилища находится известный в Пекине ламаистский храм — Юнхэгун. Он содержит в себе много интересных предметов ламаистского культа, занесенного в Китай из Тибета через Монголию. В храме живет много монгольских монахов-лам. [602] В одной из зал его находится огромная статуя Будды (Майтреи), около семи сажен высотою, вырезанная из цельного дерева. Статуя эта представляет весьма интересное произведение китайского искусства: чрезвычайно выразительное лицо, грозные, неподвижные глаза, со сверкающими издали белками создают образ весьма устрашающего божества. Мастерски вырезаны на статуе одеяния, падающие свободными складками, пояс, ожерелья и пр. В этом же храме можно увидеть еще небольшую статую Будды, задрапированную в желтую мантию, с желтым клобуком на голове.

В Пекине и его окрестностях имеется целый ряд других ламаистских храмов. Из них наиболее известны храмы: Большого Колокола (Дачжунсы), Большого Будды (Дафосы), Десяти Тысяч Долговечностей (Ваныдоусы), Лазоревых облаков (Биюньсы). Первый из упомянутых храмов известен по своему большому колоколу, отлитому около пятисот лет тому назад, по приказанию императора Юн Лэ. Колокол этот уступает по своим размерам московскому Царь-колоколу, но является, как многие думают, самым большим в мире висящим колоколом.

Кроме ламаистских, в Пекине имеется немало и даосских храмов, в которых живут даосские монахи, служители оригинальной религии, выросшей в самом Китае. Из этих храмов наиболее известен Дунюэмяо, расположенный за городской стеной, недалеко от восточных ворот Маньчжурского города. В нем можно видеть многочисленные скульптурные изображения божеств даосского пантеона. Вблизи находится другой даосский храм, Шибаю («Восемнадцать адов»). Среди иностранцев Пекина этот храм известен как «Палата ужасов». Здесь можно увидеть изображения людей, терпящих различные мучения в аду. Кто побывал в этом храме, должен будет согласиться, что «Палата ужасов» — вполне подходящее для него название.

Храмы Пекина не заполняют собою все его достопримечательные места. Кроме храмов разных религий, в Пекине и его окрестностях есть еще многое другое, что заслуживает внимания исследователя и туриста. Бывшие императорские дворцовые строения — Летний и Зимний дворцы, богдыханские парки и дачные места, музеи — могут стать предметом осмотра и изучения. [603]

Мы, русские беженцы, в летнее время любили заглянуть в открытый для публики Центральный парк, этот чудеснейший уголок Императорского города, как равно и побывать в загородном Ботаническом саду.

Никто из туристов, приезжая в Пекин, не должен упустить случая побывать в Государственном музее, содержащем ценнейшие археологические коллекции, богатые собрания предметов китайского искусства и разного рода китайских раритетов. Нелишне будет для турист i заглянуть и в Промышленный музей, где можно за крайне дешевую плату ознакомиться с образцами китайских промышленных и ремесленных изделий.

Ознакомившись с китайской столицей в натуре и по разным литературным источникам, я смог уже к концу 1921 года составить краткий, карманного типа, путеводитель по Пекину. Эта рукопись долго лежала у меня без движения, и только в 1923 году, когда я уже жил в Тяньцзине, она была выпущена из печати в типографии Русской духовной миссии.

Из пекинских легенд

В Пекине я начал читать английские книги, посвященные Китаю, и первой из них я прочел прекрасную книгу о Пекине, написанную г-жой Бридон. Хотя я читал ее очень медленно, часто пользуясь словарем, все же чтение этой книги произвело на меня сильное впечатление. Она сообщает ряд художественных легенд и сказаний, связанных с некоторыми достопримечательностями Пекина, не лишена поэтических красот и проникнута глубокой любовью автора к древней столице Китая.

Вот некоторые из прочитанных мною там легенд и сказаний.

1. Почтительная дочь

В окрестностях г. Пекина, недалеко от городских ворот Сичжимэнь, стоит старинный храм Дачжунсы. Этот храм, в котором «люди начинают понимать тайну существования», знаменит по своему большому колоколу, отлитому около 500 лет тому назад по приказанию императора Юн Лэ. [604]

С этим колоколом храма Дачжунсы связывается нижеследующая легенда.

Император Юн Лэ, намереваясь сделать подарок уважаемому им жрецу, приказал известному в его время литейщику отлить большой колокол. Колокол должен был быть таких размеров, чтобы его звон мог раздаваться на сотню ли. Укрепить звон колокола должна была медь, углубить его звук — золото, сделать его приятным — серебро.

Литейщик был очень опытен: он тщательно и в должных отношениях подобрал материал для сплава; устроил огромную печь для плавки металла. Дважды он пробовал отливать колокол, но каждый раз результаты отливки были неудовлетворительны. Император был очень разгневан, и после второго опыта отливки послал сказать литейщику, что, если и в третий раз работа литейщика окажется неудачною, то он прикажет отрубить ему голову.

Опечаленный этой угрозой, литейщик отправился посоветоваться к предсказателю. Последний после долгого молчания сказал литейщику: «Золото и медь никогда не будут в согласии, серебро и железо никогда не обнимут друг друга, если кровь девушки не будет смешана с плавящимися металлами».

Прекрасная дочь литейщика узнала об этом ответе прорицателя и решила спасти отца от ожидавшей его смерти. В день третьей отливки колокола она прыгнула в белый поток плавящегося металла, крикнув при этом:

— Ради тебя, о мой отец!..

Брызнувший фонтан из многих разноцветных огней поглотил девушку, и от нее не осталось никакого следа, за исключением одного крохотного башмачка, вышитого жемчугами и украшенного цветными рисунками. Башмачок остался в руках служанки, которая старалась схватить девушку за ногу, когда она прыгнула в плавящуюся массу.

Когда отливка была закончена, колокол оказался весьма совершенным и удивительным. Звон его был глубже, прекраснее и богаче, чем звон какого-либо другого колокола в городе. Звон этот, подобный летнему грому, был слышен на расстоянии более двухсот ли.

Все же при каждом ударе в колокол всегда слышится в его звоне глубокий стон, заканчивающийся как бы звуками [605] рыдания и жалобы. Как будто плачущая женщина печально произносит:

— Яй-и-ай!..

Когда волнующий, приятно дрожащий звон этого колокола раздается в воздухе, все китайские матери в Пекине шепчут своим маленьким детям:

— Прислушайтесь: это почтительная дочь спрашивает о своем башмачке. Яй-и-ай! Это она плачет о своем башмачке.

2. Будда, который говорит по-русски

В северо-восточном углу Пекина, недалеко от усадьбы Русской православной миссии, находится ламаистский храм Юнхэгун. В одном из помещений этого храма имеется небольшая статуя Будды, задрапированная в желтую сатиновую мантию, с желтым клобуком на голове. Этот Будда весьма почитаем в храме, и с ним связана следующая легенда.

Много лет тому назад этот Будда явился во сне китайскому императору, который затем послал одного святого монаха к границам Тибета разыскать его. Когда монах после долгих странствий разыскал намеченный им храм, последний оказался пустым. После некоторых поисков монах вдруг услышал тихий голос, произнесший:

— Здесь я!

Голос исходил от одной из стен храма. Монах разобрал кирпичи, нашел в стене замурованного Будду и извлек его оттуда. Боясь потерять затем эту ценность, монах спрятал его в мешок, привязав таковой к спине, и отправился домой, в Пекин, через Сибирь, надеясь этим путем более благополучно совершить свое обратное путешествие.

Люди в Сибири говорили на каком-то странном языке, какового святой человек совсем не мог понять, и он вначале испытывал большие затруднения, когда ему надо было спрашивать о дороге. Маленький бог за спиною монаха, однако, весьма легко научился трудному языку и помогал своему другу-освободителю во все время пути.

Когда они, наконец, возвратились в великую столицу, монах рассказал всем, какую помощь он получил по дороге от освобожденного им Будды. Таким образом, последний стал известен как «маленький Будда, который говорит по-русски». [606]

Боги ничего не забывают, скажут вам ламы, и этот Будда сохраняет свои таланты до настоящего времени. Попробуйте побеседовать с ним, и вы убедитесь в этом.

3. Обидчивый дракон

Недалеко от Пекина, в Западных горах, расположен храм Хэйлунтань, построенный, по преданию, еще в 1486 году. В пруду при этом храме, как верят китайцы, обитает дракон. Легенда рассказывает об этом храме и драконе, при нем живущем, следующий случай.

Много лет тому назад могущественный император Китая Цянь Лун как-то раз охотился в окрестностях Пекина. Возвращаясь с охоты, император остановился в храме Хэйлунтань, чтобы провести здесь день и отдохнуть. Отдыхая здесь и освежая себя напитками, он как-то подозвал к себе двух чиновников и сказал им:

— Я желаю беседовать с Черным Драконом. Объявите ему, что таково мое желание.

Отвесив поклон императору, чиновники поспешили к пруду и здесь, соблюдая придворный этикет, обратились к Дракону со следующими словами:

— Наша обязанность сообщить вам, что господин император желает видеть вас.

Голос, исходивший из скалы, отвечал им:

— Сообщите его величеству, что я буду ждать его.

Император последовал к пруду, сказал там несколько милостивых слов и склонился ниц, чтобы встретить сверхъестественное существо, его интересовавшее. Из воды среди серебристых пузырьков появилось небольшое создание, не более кисти руки человека, и сказало:

— Я тот, кого ты ищешь. Чего ты желаешь от меня?

На момент император был крайне поражен. Он пристально устремил глаза на Дракона и громко воскликнул:

— Как странно! Я ожидал увидеть могущественное существо, что-нибудь такое, что может внушить благоговение и ужас. Посмотрите! Это не дракон, а только маленькое, незначащее создание.

Едва император произнес эти слова, как маленькое существо исчезло. Вода в пруду бурно забурлила и громоподобный голос загремел: [607]

— Ага! А будет ли это похоже на то, чего ты ожидал?

Одновременно от подножия скал появилась огромная лапа с пятью когтями. Она росла и росла, пока не достигла вершин деревьев и распространялась, подобно злой тени, над императором и толпою блестящих сановников, его окружавших и стоявших теперь без движения, как изваяния. Она росла и росла, пока наконец не достигла неба, и угрожающая тень от нее пала на храм и окрестные холмы. Голоса птиц и насекомых смолкли. Стало тихо, как перед бурей.

Тогда император понял, как было ошибочно судить о драконе по его первому появлению, и он склонился перед драконом с многократными выражениями своего сожаления. Дракон был умилостивлен, и его лапа стала исчезать, и скоро солнце вновь засияло на небе.

Албазинцы

Как я уже упомянул выше, русские албазинцы, по прибытии в Пекин, были приняты на службу в императорскую гвардию. В напечатанной в 1916 году в Пекине «Краткой истории Русской православной миссии в Китае» сообщается, что они были записаны в роту Гудэй, организованную в 1649 году, причем указывается, что рота эта, вероятно, была навербована из потомков русских пленников и потому называлась русскою. Какие русские пленники тут разумеются, текст указанной истории не сообщает. Может быть, имеются в виду пленные, попавшие в Китай со времен монголо-татарского нашествия на Россию, те самые русские воины Хубилай-хана, о которых я говорил ранее. Если это так, тогда можно предположить, что эти воины частично осели в Китае, растворившись в чужеземной среде: через 350 лет, однако, окитаившиеся потомки их могли еще сохранять предания о своем русском происхождении.

Быстро окитаились и албазинцы.

История Миссии сообщает в данном случае следующее:

«Наравне с другими солдатами, они (албазинцы) получали казенные квартиры, деньги на первоначальное обзаведение, денежные пайки и содержание рисом, а также по наделу пахотной земли и под кладбище: последнюю дали [608] вне города, за северо-восточной башней. Наконец им были даны жены из китаянок.

Последняя мера после всяких льгот едва ли не была одной из главных причин быстрой нравственной порчи наших казаков. Жены-язычницы внесли полную дисгармонию в их семейную жизнь. Китайская одежда, пища, помещение, служба, связи, знакомства — все это раскрыло перед албазинцами иной мир, влило в них чуждый дух и постепенно вытеснило в потомстве их все родное, русское...»

Проживая в пределах Русской духовной миссии, я много интересовался албазинцами. С некоторыми из них я встречался почти ежедневно по работе в типографии. Я не раз беседовал с ними, стараясь узнать, не сохранились ли у них какие-либо семейные предания относительно их русского происхождения, выхода из Сибири и первых лет жизни в Китае; но не получил на свои расспросы интересующих меня сведений. Их семейные предания сохранили, да и то далеко не у всех, только русские фамилии предков.

В библиотеке Миссии я достал и прочел всю скудную литературу, относившуюся к албазинцам. Собранный мною материал я изложил в небольшой статье «Албазинцы», которая была напечатана в вышедшем 1 января 1922 года под моей редакцией номере журнала «Китайский благовестник». Статья эта была снабжена мною шестью фотографическими иллюстрациями. Отдельные оттиски ее вышли в количестве только ста экземпляров и быстро разошлись в продаже, представляя теперь библиографическую редкость.

Это, кажется, был уже пятый мой труд по вопросам сибиреведения, написанный в Китае.

К моему сожалению, при составлении статьи об албазинцах я не смог воспользоваться китайскими литературными источниками. В моем распоряжении были многотомные китайские труды: «Баци тунчжи», «Шоуфан бэйчэн». Последняя книга содержит в себе довольно подробные сведения о перипетиях борьбы русских с китайцами в XVII веке из-за обладания Амуром. Я не был уверен в точности переводов из этих книг, сделанных мне некоторыми албазинцами, так как они не совсем свободно владели русским языком. [609]

Можно надеяться, что со временем наши синологи сумеют извлечь на свет эти китайские материалы и ознакомить с ними лиц, интересующихся историей былого проникновения русских в пределы Дальнего Востока.

В Бэйдайхэ

В августе жена моя получила месячный отпуск и выехала для отдыха на дачный морской курорт Бэйдайхэ, расположенный в семи часах езды от Пекина, на берегу Печилийского залива. В несносную летнюю жару, которой в Пекине и Тяньцзине отличаются вторая половина июля и первая половина августа, в Бэйдайхэ стремятся выехать все, кто только имеет к тому возможность. Для многих европейцев, здесь проживающих, этот отъезд в Бэйдайхэ является необходимостью, ибо они бывают не в состоянии безболезненно переносить удушающую влажную летнюю жару. В период этой жары, называемой по-китайски футянем, многие теряют сон, аппетит, худеют, покрываются неприятной тропической сыпью.

На три дня смог выбраться в Бэйдайхэ и я. Это было уже в конце августа. На вокзале в Бэйдайхэ меня встретила жена, и мы на рикшах отправились на дачу Русской духовной миссии, где жена моя поселилась. Дача оказалась расположенной далеко от вокзала, на высоком скалистом мысу, и по дороге туда можно было увидеть почти все Бэйдайхэ. Курорт был довольно живописен, хотя ни в какой мере не мог сравниться с Циндао.

Вспоминаю, что первый вечер, проведенный мною на берегу моря, произвел на меня чарующее впечатление. Мы с женою долго сидели на выступе скалы и любовались морем, которое было в этот вечер невозмутимо спокойно и в ярком свете полной луны сверкало и переливалось серебристым сиянием. Вдали блистали огоньки курортных дач, растянувшихся вдоль берега моря; справа от нас горели и как бы перебегали с места на место электрические огни порта Цинхуандао. Рядом с тем местом, где мы сидели, стояла небольшая русская церковь, за ней высилась архиерейская дача. Было приятно сознавать, что мы, заброшенные судьбой [610] в Китай, находимся все же в своем русском, родном уголке...

На следующее утро после моего приезда я отправился к морю на пляж, купаться. В первый раз в моей жизни я погрузился в морские волны. Помню, с каким наслаждением я купался — плескался, плавал, нырял и был в море так долго, что на даче начали беспокоиться и послали узнать, все ли со мной благополучно.

В Бэйдайхэ я встретил несколько своих знакомых и друзей. В обществе проф. В. В. Энгельфельда, жены проф. Гинса, Эмилии Львовны, и ее сестры Юлии Львовны, я совершил как-то большую прогулку по курорту, понаблюдал за дачной жизнью. В курортном парке, расположенном на склоне высокой горы, мы долго сидели на веранде кафе и любовались живописной панорамой, расстилавшейся перед нами внизу. Мое внимание занимала и публика, веселившаяся в кафе: здесь было немало русских.

Я вообще заметил, как много моих соотечественников оказались в Бэйдайхэ. Сюда съехались русские не только из Тяньцзиня и Пекина, но и из Харбина — из последнего города много русских евреев. Порою Бэйдайхэ казался мне совершенно русским местечком; иностранцы как-то терялись здесь в русской массе.

Проведя три приятных дня на курорте, накупавшись вдоволь, налюбовавшись лунными ночами на море, я уехал обратно в Пекин, к прерванной работе.

Знакомство с бытом

Пекин открыл передо мною широкое поле для наблюдений над жизнью и бытом китайцев. Достаточно хорошо я мог ознакомиться с уличной жизнью города. К сожалению, внутренний мир китайца, его жизнь в домашней, интимной обстановке, оставались мало доступны для моих наблюдений. Китаец, если даже желает поближе познакомиться с вами, избегает приглашать на дом: в лучшем случае, он пригласит вас в ресторан, где и угостит изысканным китайским обедом. Мы с женою не раз бывали на таких обедах в лучших пекинских ресторанах и стали большими поклонниками китайской кухни. [611]

Изредка мы заглядывали в китайские театры, которых очень много в Пекине; иногда ездили в Китайский город побродить в известном там «Доме развлечений». Этот дом представляет собой многоэтажное каменное здание, с крыши которого, устроенной наподобие веранды, открывается весь огромный и живописный Пекин. Здесь можно увидеть, по желанию, китайский театр старого стиля, с актерами в богатых старинных костюмах, затем театр, модернизированный на европейский лад, кинопредставление, порою услышать китайскую певицу, распевающую необыкновенно высоким голосом с бесконечными переливами и трелями какие-нибудь куплеты под аккомпанемент струнного инструмента.

Большой интерес для меня представляли всегда китайские уличные процессии: похоронные, свадебные и др. Богатые китайские похороны отличаются пышностью, грандиозностью и своеобразной величавостью. Под заунывные звуки трубы, предшествуемый многочисленными, разноцветного шелка, нарядными знаменами и зонтиками, плывет под красным балдахином огромный корабль-гроб, который влекут на своих плечах иногда более тридцати человек носильщиков. За гробом движутся, обычно в большом количестве, бумажные и тростниковые изображения мужчин и женщин, всадников на конях и одних коней, иногда автомобиль, граммофон, часы; у бумажных женщин в руках — разнообразные предметы: у одной чайная ложечка, у другой поднос с сигаретами, у третьей трубка для курения. Над шествием красиво реют вырезанные из белой бумаги ветви цветущей вишни; в белых траурных одеждах медленно идут за гробом родственники умершего. Иногда в шествии участвуют всадники на белых конях, облаченные в яркие и чрезвычайно красивые одеяния. Шествие растягивается порою при богатых похоронах на версту и более.

Наблюдая за этими погребальными процессиями, я приходил к заключению, что теперешние китайские похороны представляют собою имитацию жестоких и вместе с тем величавых похорон давно прошедших времен. Вероятно, в глубокую старину в Китае погребали знатных покойников так же, как и у нас на Руси когда-то, в языческую пору: за гробом умершего вели на заклание его любимых жен и наложниц, рабов, любимого коня, несли военные доспехи и вещи, которые были необходимы покойнику при его жизни на [612] земле. Все это и в мире теней должно было быть к услугам своего господина. Теперь живых людей и коней заменили бумажные их изображения, которые также следуют за умершим в его будущую вечную жизнь. Изображения эти обычно сжигаются перед погребением мертвеца.

Я не мог, конечно, из-за недостаточности моих знаний китайской истории и древнего быта китайцев быть уверенным в точности своих предположений на этот счет, но, казалось мне, для проведения подобной аналогии данные действительно имеются.

С интересом наблюдал я и за китайскими праздниками, из коих самым большим является Новый год. Я хорошо помню, как китайцы в Пекине встречали 1921 год. Это было по нашему календарю в начале февраля. Приближение Нового года можно было ощущать по мере того, как по вечерам начинали все чаще и чаще оглушительно взрываться хлопушки. Примерно за неделю до Нового года была открыта такая ожесточенная пальба, что я невольно подумал, не началась ли уж в городе какая-либо война, наподобие той, которую пришлось мне пережить в Иркутске, в памятные декабрьские дни 1917 года. Оказалось, в этот вечер китайцы провожали на небо Кухонного бога, покровителя домашнего очага, который должен был поведать Небу, как вела себя на земле покровительствуемая им семья за истекший год.

Нужно сказать, что ознакомлению моему с бытом китайцев сильно мешало мое незнание китайского языка. Я лично, считая, что жить в Китае придется не так уж долго, не стремился к изучению языка, о чем мне приходилось не раз пожалеть впоследствии. Жена же проявила большой интерес к китайскому языку и, имея ежедневно дела с китайской прислугой и рабочими в типографии, к концу нашего пребывания в Пекине начала довольно свободно объясняться по-китайски.

Запутанные дела

В конце 1921 года дела товариществ «Восточное просвещение» и «Восточное хозяйство» стали принимать запутанный характер. Некоторые предприятия, как огородничество и шелководство, принесли большой убыток. Доходы от других [613] предприятий поглощались содержанием многочисленного штата служащих. Обозначилась задолженность. Я с все возрастающими затруднениями получал деньги для расчетов с рабочими и служащими типографии и для оплаты угля, бумаги и краски и наконец совсем перестал получать денежные подкрепления.

Перед китайским Новым годом, когда китайцы обычно стараются закончить все свои денежные дела, кредиторы типографии одолели меня своими частыми визитами. Поставщик бумаги стал чуть ли не ежедневно являться ко мне просить денег. Он приходил в мою квартиру, садился на стул у моего письменного стола и часами сидел тут, надеясь взять меня измором. Я уходил из дома, приходил обратно, а упорный кредитор все продолжал сидеть у меня на том же самом месте. Иногда он засыпал за моим письменным столом. После нескольких таких визитов мне удалось направить моего гостя к директорам «Восточного просвещения», и он продолжал уже обивать пороги у них.

Я начал нервничать, терпение мое стало истощаться и, насколько припоминаю, в январь 1922 года я оставил самовольно свою службу в «Восточном просвещении» и выехал на поиски работы в Тяньцзинь, надеясь устроиться в этом городе на постоянное жительство. Сюда же переехала семья баронессы М. Д. Фитингоф, у которой я имел урок, подготовляя на аттестат зрелости ее старшего сына. В Тяньцзине мне было предложено баронессой заниматься и с ее младшим сыном. Таким образом, я уже имел в Тяньцзине небольшой заработок, которого вполне хватало мне на первое время. Жена моя продолжала оставаться в Пекине.

На новом месте

В Тяньцзине я прожил до апреля, когда я должен был выехать в Харбин, сопровождая своего ученика на экзамены.

За эти три месяца своей жизни в Тяньцзине я приобрел много знакомств среди русской колонии города, продолжавшей быстро возрастать в своей численности. Довольно близко познакомился я с доктором Н. А. Желудковым, весьма симпатичным человеком и интересным собеседником. В течение нескольких лет затем, до самой своей преждевременной [614] кончины, доктор был моим постоянным партнером по шахматам, его любимой игре. Другим моим партнером по шахматам оказался на некоторое время доктор Банк, обладатель красивого тенора. Кстати, упомяну, что Банк вместе с другими местными любителями и некоторыми артистами-профессионалами поставил как-то в Тяньцзине с большим успехом оперу «Фауст». Разыскал я здесь немало и старых своих сибирских знакомых. В числе их оказался еще один доктор, учившийся когда-то вместе со мной в Иркутской гимназии, тоже большой любитель поиграть в шахматы.

Побывал я один раз в Русском клубе, где ознакомился с его обширной библиотекой. Заглянул однажды и в местный популярный кабаре-ресторан «Эльдорадо», где прослушал и просмотрел эстрадные номера в исполнении русских певцов и танцоров и видел русских фокстротных танцовщиц в танцевальном зале. Я не удивлялся этому факту, ибо знал, что отчаянная нужда загнала многих русских женщин в бары и дансинги больших городов.

Судьба русской женщины-эмигрантки в Китае заслуживает специального исследования, и может быть кто-нибудь со временем и осветит этот вопрос, приняв во внимание специфические условия полуколониальной жизни иностранцев в Китае, особенно в портовых городах.

Еще раз в Харбине

В апреле, как я уже упоминал выше, мне пришлось выехать в Харбин вместе с моим учеником Н. А. Фитингоф, который должен был держать здесь экзаменационные испытания.

С приближением к Мукдену мы стали все чаще встречать воинские поезда, шедшие на юг. Пахло приближением войны, новой вспышкой гражданской междоусобицы в Китае, никак не могущем войти в русло спокойной государственной жизни со времен революции 1911 года. Еще в Тяньцзине я был, по газетным сообщениям, осведомлен о назревающих военных столкновениях. На этот раз воевать должны были, с одной стороны, маршал Чжан Цзолинь, повелитель Маньчжурии, лидер Мукденской военной [615] партии, и с другой — маршал У Пэйфу, диктатор Северного Китая и лидер Чжилийской военной партии.

До Харбина мы добрались вполне благополучно и по приезде сняли комнату в одной частной главквартире.

В этот свой приезд я прожил здесь около двух месяцев и повидал почти всех своих друзей и близких знакомых, получив от них множество приглашений на обеды и ужины.

В Харбине готовились в это время к празднованию в будущем году 25-летнего юбилея Китайской Восточной железной дороги. Правление дороги поручило военному юристу, полковнику Е. Х. Нилусу, лицу весьма известному в харбинских кругах, составить к юбилею исторический обзор дороги. Полк. Нилус при встрече со мною рассказал, как подвигается принятая им на себя работа, и предложил мне обработать некоторые собранные им материалы. Я выполнил несколько отдельных его поручений и тем немного пополнил свои тощие финансы.

Экономическое бюро дороги в это время проявляло весьма оживленную деятельность и выпустило из печати капитальный труд «Северная Маньчжурия и Китайская Восточная железная дорога». В составлении этого труда приняли участие И. А. Михайлов, Е. Е. Яшнов, В. И. Нечаев, Н. К. Федосеев, А. С. Мещерский, В. И. Сурин, П. Е. Ковырков, А. Г. Скерст, А. Ф. Яголковский, Н. Н. Кармазинский, Т. В. Бутов, Л. И. Каменев и В. Н. Касаткин. Все это были, за малыми исключениями, недавние видные деятели Омска из окружения И. А. Михайлова.

Впервые я увидел вновь вышедшую книгу в редакции «Русского голоса». Редактор газеты С. В. Востротин вручил мне эту книгу и просил меня написать на нее отзыв, прибавив при этом:

— Только не наседайте очень. Нам нельзя ссориться с дорогой.

Я написал на эту книгу довольно обширную рецензию, которая и была напечатана в газете «Русский голос». Я написал ее так, как подсказывала мне объективность журналиста, отметив, между прочим, что мне в ней не понравилось. Мой отзыв, как я узнал впоследствии, посеял в Экономическом бюро целую бурю раздражения и негодования.

В редакции «Русского голоса» я бывал довольно часто, интересуясь получаемыми здесь новостями о ходе войны [616] между китайскими маршалами. Однажды я был приглашен на вечеринку сотрудников газеты, где гостям было предложено обильное угощение с выпивкой. На этой вечеринке я познакомился с писателем Скитальцем; он не произвел на меня хорошего впечатления. Помню, как он зычным голосом пел что-то под собственный аккомпанемент на гитаре. Присутствовавшая на вечеринке его жена заботливо контролировала его участие в выпивке.

В Харбине проживал в это время и другой русский писатель, Гусев-Оренбургский; с ним мне не пришлось где-либо встретиться.

В этот свой приезд в Харбин я довольно часто виделся с ген. Пепеляевым, который был в то время сильно занят своими планами похода в Якутскую область. Генерал, видимо, был вполне уверен в правильности полученной им информации о распространении антибольшевистских настроений в народных массах Якутской области и верил в свой успех там, полагаясь на свое популярное имя. Он пробовал уговаривать меня отправиться с ним в поход, но я решительно отклонил все его предложения в этом отношении.

Харбинская атмосфера была достаточно сильно взбудоражена происходившими в Китае военными действиями. Все с большим вниманием следили за ходом войны, стараясь угадать, чем все это может кончиться. Одно время вспыхнуло восстание среди Чжанцзолиневских войск на Восточной ветви Китайской Восточной железной дороги. Казалось, оно может распространиться на запад и захватить собою Харбин, но этого не случилось: восстание было решительно и быстро подавлено. Говорили, что не совсем спокойно и на Южной ветви дороги, и я одно время серьезно задумывался над вопросом, удастся ли мне без осложнений выбраться обратно в Тяньцзинь. К всевозможным слухам о военных событиях присоединились в мае еще и слухи о вероятных выступлениях большевиков в Харбине. Вообще, Харбин и в этот раз, как всегда в подобных случаях, кипел слухами, слухами без конца.

Я тревожился за жену, оставшуюся в Пекине, так как знал, что военные действия происходили одно время весьма близко от Пекина. Но там все было сравнительно благополучно, от жены приходили успокоительные письма. В одном из них она писала: [617]

«Дни 2–4 мая были тревожными для нас: в версте от Бэйгуаня была довольна сильная перестрелка, пули летали по городу, и одна из них залетела в квартиру Я. Я. Брандта, пробив два стекла и обратив в паническое бегство стоявших в своем саду Энгельфельда и Веревкина. Мы уже начали готовиться к переезду в посольство. Вечерами в городе стояла необычная для него и потому жуткая тишина и пустота: ни автомобилей, ни пешеходов, только стоят или ходят военные патрули да изредка проплетется огонек рикши. Ездили мы раз днем в Южный город; и там нас поразила пустынность улиц.

Перестрелка, как мне рассказывали, объяснялась тем, что чжанцзолиневцы, отступая в панике под натиском противника, допятились до Пекинских ворот, и часть их пыталась пробиться в город, но была отброшена здешним гарнизоном.

Теперь пока все успокоилось. Войска обошли Пекин, выстрелов больше не слыхать, жизнь входит почти в нормальную колею...»

В конце мая, после того как ученик мой сдал успешно все экзамены, я выехал из Харбина в Дайрен, намереваясь оттуда на пароходе добраться до Тяньцзиня.

На обратном пути

При возвращении я остановился на сутки в Чаньчуне для осмотра этого бойкого торгового городка, расположившегося у начальной станции Южно-Маньчжурской железной дороги. Город можно разделить на две части: ниппонскую и китайскую, между которыми огромная разница во всем, начиная с городского благоустройства.

В Дайрене я сделал остановку на несколько дней, чтобы получше ознакомиться с этим городом, когда-то нам принадлежавшим. Мне интересно было узнать, что осталось в Дайрене от тех времен, когда он был русским городом Дальним. Сплошная русская застройка сосредоточивалась в привокзальной части города: это были казенные дома, построенные для администрации порта и железнодорожных служащих. Мне показали большой и красивый дом, где жил когда-то градоначальник города Дальнего инженер Сахаров: [618] затем — здание бывшего Военного собрания и т.д. В этой своей части Дайрен напоминает собою, в общих чертах, пожалуй, Новый город Харбина. Так же, как и в Харбине, здесь много насаждений, и город утопает в зелени. Построенные русскими дома по своей солидности и красивой архитектуре считались в то время лучшими в Дайрене. В этой же привокзальной части сохранился от времен нашего владения городом парк — типичный русский сад с раскидистыми, тенистыми деревьями, разбросанными там и тут скамейками и круглой беседкой. Было приятно и немного грустно бродить по его дорожкам, где, казалось, еще чуть слышно веяло дыхание прежней жизни...

В одном из углов этого парка до сих пор сохранилась построенная из толстых, теперь уже почерневших бревен русская изба со светлицей наверху, с русской резьбой, весьма похожая на пряничный домик из детской сказки.

В остальных районах города дома, построенные русскими, встречались только местами. Помню, как на одной из улиц, недалеко от пристани, я увидел довольно большое здание русского архитектурного стиля; мне сообщили, что здесь было когда-то русское Морское собрание.

Из русских старожилов Дайрена мне был назван некто Гуменюк, служивший, кажется, в управлении Южно-Маньчжурской железной дороги. Я собирался посетить его, но не успел.

К лету 1922 года в Дайрене, когда я был там, сложилась уже небольшая русская эмигрантская колония. Я почти никого не знал в ее составе. Навестил я здесь только ген. Ханжина, последнего военного министра правительства адмирала Колчака. Генерал произвел на меня приятное впечатление. Он скромно жил в дачной местности Рокотан, вблизи города. Я получил от него некоторые интересующие меня сведения о местном беженском житье-бытье.

За краткостью времени, бывшего в моем распоряжении, я не смог в этот раз побывать в Порт-Артуре, носившем теперь ниппонское название Риоджун. Этот недочет в странствованиях моих по Северному Китаю я пополнил в 1927 году, когда мне удалось съездить в эту знаменитую в летописях русской истории крепость-порт.

В обществе одного русского офицера, моего хорошего знакомого, я совершил в воскресный день прогулку в дачную [619] местность Дайрена, Хошигаура. Сюда можно было приехать на трамвае с одной пересадкой. На месте пересадки мы несколько растерялись, не зная, в какой из вагонов нужно было нам пересесть. Я подошел к одному ниппонцу, находившемуся в обществе двух дам-ниппонок, и спросил его по-английски, куда мы должны пересесть, чтобы попасть в Хошигаура. К моему удивлению, ответ последовал на хорошем русском языке:

— Садитесь в этот вагон, и, если вы ничего не имеете против, поедемте с нами: мы тоже направляемся в Хошигаура.

Я и мой товарищ с большой охотой приняли это любезное приглашение, надеясь найти в наших случайных знакомых хороших чичероне по курорту.

В Хошигаура, красиво расположенном на берегу моря, мы нашли восхитительный парк, разбитый с чисто ниппонским умением и вкусом. Парк имел весьма оживленный вид: сюда то и дело подъезжали целыми семьями ниппонцы, чтобы провести воскресный день среди природы. В сопровождении наших чичероне мы осмотрели хорошо весь парк, заглянув во все его чудесные уголки, и затем спустились к морю. Здесь наш любезный спутник ниппонец нанял лодку, и мы все пятеро отправились кататься по морю, что доставило нам отличное удовольствие. Погода весьма благоприятствовала нашей прогулке: было солнечно и тихо; можно было наблюдать и лазурную даль моря, и живописную панораму самого курорта.

После катания по морю наш спутник пригласил нас в ниппонский ресторан выпить бутылку-другую пива. И это предложение было принято нами с охотою.

При входе в ресторан мы должны были, по ниппонскому обычаю, снять нашу обувь и надеть предложенные нам сандалии. В отдельном кабинете почти без всякой мебели мы все расселись прямо на полу, на циновках, что было совершенно ново для меня. Нам подали пиво, поставив его на крохотный низкий столик. Мы чокались стаканами, беседовали, шутили с новыми знакомыми. В беседе приняли участие и наши дамы, из коих одна была уже среднего возраста, другая же совсем юна, очень миловидна и грациозна.

Вечером того же дня, в той же компании я был в ниппонском кинематографе и смотрел ниппонскую картину. Любопытно, что это была в своем роде звуковая картина, [620] так как все время сопровождалась громкими выкликами ниппонца или, может быть, нескольких ниппонцев, говоривших от лица персонажей картины. Мне пришлось даже услышать искусные подражания лаю собаки, гудку автомобиля и т.п. Мой спутник-ниппонец давал мне объяснения к картине на русском языке, порою забавно коверкая русские слова. Когда я поинтересовался, откуда он знает русский язык, я узнал, что мой собеседник, зубной врач по профессии, жил некоторое время во Владивостоке, где и научился русскому языку.

После кинотеатра мы всей компанией зашли в гости к молодой ниппонке, где нам было предложено угощение: вкусные свежие вишни и чай. Снова нам всем пришлось сидеть на циновках на полу, в чистой и опрятной комнате.

Опять в Пекине

Путешествие мое из Дайрена в Тяньцзинь прошло без приключений. Море было совершенно тихо и спокойно, и познакомиться с морской качкой мне опять не пришлось.

В Тяньцзине я провел дня два-три и затем направился в Пекин, где и прожил все лето. За это время я выезжал ненадолго снова в Тяньцзинь и зондировал там почву относительно подыскания для себя какой-либо работы, а один раз съездил в Калган, для ознакомления с этим городом.

В Пекине мы с женою жили в этот раз в квартире Я. Ф. Зверева в трехэтажном доме Русской духовной миссии, на улице Хатамэнь, и до сих пор с удовольствием вспоминаем о проведенных там днях. И сам хозяин, и его жена весьма внимательно и предупредительно относились к нам. В их доме царило всегда большое оживление: бывала по разным делам самая разнообразная публика, нередко заходил ген. Хорват, И. Я. Коростовец, Я. Я. Брандт, И. П. Митрофанов и многие другие. В Я. Ф. Звереве я всегда находил живого и умного собеседника, русского интеллигента, изощренного в тонких вопросах политики. Не один раз мои беседы с ним на русские темы, начавшись за ужином, продолжались после полуночи. [621]

Поездка в Калган

Поездку в Калган я совершил в обществе Я. Ф. Зверева, его жены и сына. Ехало с нами также все семейство Батуриных. Зверев и Батурин отправились в Калган по своим коммерческим делам.

Дорога на Калган, построенная самими китайцами и на китайские средства, пролегает среди гор, порою пробираясь по горным склонам на довольно большой высоте. В общем, она идет по тому ущелью, которое издавна представляло единственный удобный выход из степей Монголии на равнины Китая. Когда-то по этому ущелью прошли полчища Чингисхана и покорили Северный Китай. В глубокую старину оно было сильно укреплено в целях защиты подступов к Пекину. Остатки этих укреплений в виде массивных каменных стен, спускающихся с гор и вновь на них взбирающихся, на перерез пути по ущелью, затем сторожевые башни на вершинах высоких гор довольно часто попадались нам в дороге. В старину эти сторожевые башни служили всего рода станциями беспроволочного телеграфа, быстро передававшими в китайскую столицу сведения о движении неприятельских сил.

В Калгане все приехавшие, в том числе и я, остановились в доме баронессы Витте, где вместе с нами оказалось довольно многочисленное общество. Его составляли: сама гостеприимная и хлебосольная хозяйка, ее две дочери, два сына, зять — Б. Н. Волков, знакомый мне по Иркутску, жена старшего сына (урожденная Лаврова, дочь бывшего премьера Временного правительства автономной Сибири во Владивостоке), домашний учитель В. В. Девицкий, брат Б. Н. Волкова и мы, вновь приехавшие гости. Муж баронессы Витте был в это время в Урге, где состоял на службе у монгольского правительства. Присутствие молодежи придавало большое оживление дому.

Зверев и Батурин были знакомы с местным комиссаром по иностранным делам, который поджидал их приезда. В первый же день нашего прибытия они оба, несколько лиц из семейства Витте и я были приглашены этим китайским чиновником обедать. Обед был европейский и сопровождался обильными возлияниями по-русски, причем комиссар усиленно угощал нас коньяком, но не забывал и себя. [622]

Прожил я в Калгане около недели. За это время я успел немного ознакомиться с городом, побывал в его торговых кварталах, осмотрел одну из его даосских кумирен, навестил некоторых русских резидентов, в том числе Алексеева, бывшего почтового чиновника, местного старожила.

В общем Калган произвел на меня приятное впечатление. Он лежит в горной долине, растянувшись вдоль небольшой речки на довольно значительное расстояние, и делится на три больших района: Шанбу (Верхняя крепость), Сябу (Нижняя крепость) и Ямбосань. В первых двух районах действительно имелись когда-то маленькие крепости, обнесенные каменными стенами, сохранившимися и до сих пор. Город пересекает Великая Китайская стена, отделяющая Шанбу от Ямбосани.

В Сябу — множество магазинов, торгующих разнообразными товарами; в Шанбу же преобладают лавки, рассчитанные на монгольского покупателя; здесь часто попадаются на глаза специальные мастерские, изготавливающие монгольский товар: сбрую, седла, обувь, медные чайники и т.д.

Кстати сказать, Калган — единственный в Китае город, который изготовляет черную пастилу, когда-то в больших количествах вывозившуюся в Сибирь и являвшуюся в сибирских городах одним из любимых лакомств зажиточного населения.

Эта черная пастила в Калгане сразу напомнила мне мое детство в Сибири, так как в свое время я тоже был большим любителем этого китайского лакомства. Сибирские же воспоминания вызвали у меня и китайские деревянные лакированные чашки: их тоже много продавалось у нас, в Сибири, и мы любили пить из них чай во время летних пикников, у разложенного костра, где-нибудь на сенокосе или в лесу. С удовольствием попробовал я в Калгане и сахар-леденец, когда-то также бывший в большом употреблении в Сибири.

Одним словом, прожив несколько дней в Калгане, я почувствовал, что какие-то невидимые нити тянутся отсюда к моей родине, Сибири.

О многом говорит сердцу сибиряка почтовый тракт, который ведет из Калгана на Ургу и Кяхту. Когда я увидел однажды, поднявшись на гору, эту широкую, убегающую [623] вдаль ленту пути, идущего к пределам Сибири, невольное волнение сжало мое сердце. В былое время тракт это играл большую роль в истории русских торговых сношений с Китаем.

Пожалуй, и климат Калгана напоминает наш, сибирский: сухие, жаркие дни, прохладные ночи. Говорят, что здесь хорошо поправляются слабосильные и туберкулезные больные.

В своих прогулках по Калгану я присматривался к местным китайцам и, должен сказать, их физический облик невольно обратил на себя мое внимание. Среди них попадается немало таких, которые имеют явно выраженные тюрко-татарские черты лица. Разглядывая эти лица, понимаешь, что не даром прошло для Китая его многовековое соседство с кочевыми татарскими народами, начиная с народа хунну и тех, что были вслед за ним.

Переезд в Тяньцзинь

Осенью 1922 года я получил извещение от П. Г. Тидемана, что в тяньцзиньских русских кругах выдвигается моя кандидатура на пост директора Тяньцзиньского общественного коммерческого училища. Я навел справки и узнал, что моя кандидатура имеет шансы на успех, а потому стал готовиться к переезду в Тяньцзинь. Кажется, в сентябре, ко дню выборов директора училища, я выехал из Пекина, окончательно расставшись с этим интересным городом.

По приезде в Тяньцзинь я узнал, что я довольно единодушно был избран на должность директора Русского коммерческого училища. Таким образом, мне предстояла новая интересная работа по обучению и воспитанию русской эмигрантской молодежи.

С этого времени начался для меня новый, тяньцзиньский, период моей жизни в Китае. [624]

Глава IV.
В Тяньцзине

Как ни тепло чужое море,
Как ни красна чужая даль —
Не ей поправить наше горе,
Размыкать русскую печаль.

Некрасов

Коммерческое училище

Тяньцзиньское общественное коммерческое училище было основано за год до моего переезда в Тяньцзинь и провело уже одни учебный сезон под руководством первого его директора, ветеринарного врача и химика, АЛ. Хорвата.

В 1922 году А. А. Хорват переехал на жительство в Пекин, где по своей специальности химика получил хорошую должность в Рокфеллеровском институте, и я занял его место в Коммерческом училище.

Основателем и хозяином училища было специально созданное Общество, членами которого состояли русскоподданные, независимо от национальности, местные старые резиденты Тяньцзиня и эмигранты. Но вскоре после открытия занятий школы между руководителями ее, русскими и евреями, произошел раскол, и евреи ушли из Совета Общества.

К моему вступлению в должность директора училища в нем состояло до семидесяти учащихся, мальчиков и девочек, [625] почти исключительно русских. Школьными делами ведал Совет Общества под председательством А. А. Дудукалова, известного в Забайкалье, в Сибири общественного деятеля. Учебная часть находилась в ведении Педагогического совета, заседавшего под моим председательствованием.

Программа Училища представляла собою сколок с программы Харбинского железнодорожного коммерческого училища и была очень обширна. В училище были детский сад, младший и старший приготовительные классы и первые пять классов.

Ввиду большого количества классов и широкой программы основателям школы пришлось пригласить значительное число педагогов. Большое внимание было обращено на английский язык, для преподавания которого была приглашена англичанка, совершенно не говорившая по-русски. Были затем учительницы: французского языка — г-жа Фриде, немецкого — В. М. Стерлигова. Закон Божий преподавал молодой иеромонах о. Виктор (Святин); естественные науки — А. Т. Шестаков, бывший лесничий одного из амурских лесничеств, ныне уже покойный; рисование и чистописание — А. К. Ильков, математику — г. Прокудин, русский язык — В. М. Якушева, географию и историю — г-жа Либерман, теорию словесности и историю литературы — В. В. Девицкий. М. П. Козулина вела детский сад, К. И. Стаматова — приготовительные классы; преподавание арифметики в младших классах было возложено на К. Н. Шустову.

Лично я преподавал только востоковедение в пятом классе.

Расходы по содержанию большого штата педагогов сильно отягощали бюджет школы. Этот бюджет был исчислен в сумме 12 000 долларов из расчета учебного года в восемь месяцев. За летнее время жалованье учителям не выдавалось.

Вообще школа была поставлена нерационально. Вместо того чтобы открыть высшее начальное училище применительно к нуждам беднейшей части русской колонии Тяньцзиня, руководители русского общества основали большую школу, явно не по средствам этой колонии. Такую школу трудно было вести как по финансовым причинам, так и ввиду конкуренции существовавших в Тяньцзине иностранных [626] колледжей. Родители, имевшие хотя бы некоторые средства, предпочитали отдавать своих детей в эти иностранные колледжи. Они не гнались за общим развитием детей, а желали только, чтобы они как можно скорее овладели в совершенстве английским языком и затем, окончив колледжи, получили службу и заработок.

В выборе школы для обучения детей действовал жестокий, непреклонный закон борьбы за существование, и это обстоятельство влияло отнюдь не в пользу русской средней школы в Тяньцзине.

Доходный бюджет Коммерческого училища составлялся из поступавшей в небольших размерах платы за учение, субсидий муниципалитета бывшей Русской концессии города, пожертвований отдельных лиц, сборов с благотворительных вечеров и концертов.

Я должен констатировать, что многие родители очень туго платили за обучение своих детей или даже вовсе не платили, хотя и имели некоторые средства. В данном случае укреплялся такой взгляд: школа — это наше, русское, учреждение, так стоит ли платить? Детей не уволят за неплатеж, а школа авось вытянет как-нибудь свой год на благотворительные средства...

Бороться с таким отношением к школе было чрезвычайно трудно.

Все же, несмотря на неблагоприятные условия, я провел учебный сезон 1922/23 года благополучно, почти без дефицита; говорю «почти», потому что у нас не хватило все же средств, чтобы оплатить наем школьного помещения за последние два месяца учебного года. В данном случае несколько пострадали интересы богатой русской домовладелицы Тяньцзиня, г-жи Батуевой, у которой было арендовано помещение для школы.

Могу сказать, что Коммерческое училище не было первой русской школой в Тяньцзине со времени появления здесь русских эмигрантов. Во второй половине 1920 года в русской колонии города образовался Школьный комитет, который на собранные по подписке средства открыл во временном помещении — здании конвоя Русского консульства — начальную русскую школу в составе детского сада, приготовительного и первого классов, применительно к программам русских гимназий. При школе открылись затем вечерние [627] курсы английского языка для взрослых. Председателем Школьного комитета состоял П. В. Вологодский, секретарем — К. А. Порфирьев.

Это первое русское учебное заведение в Тяньцзине просуществовало всего один год, и в следующем, 1921 году эта начальная школа закрылась, так как в этом году в городе открылись уже два средних учебных заведения русского типа: одно — частное реальное училище г. Рофаста, бывшего преподавателя французского языка в Иркутской мужской гимназии; другое — созданное по общественной инициативе Тяньцзиньское общественное коммерческое училище. Предприятие Рофаста быстро распалось как вследствие малого числа учащихся, так, кажется, и вследствие болезни самого основателя училища.

Православное братство

Законоучитель Коммерческого училища, иеромонах Виктор, был одновременно настоятелем Покровского храма в Тяньцзине и председателем Православного братства, основавшегося при этом храме.

Православное братство начало официальную работу с января 1921 года, когда Начальником Русской духовной миссии в Пекине, епископом Иннокентием, был утвержден устав Братства. На основании этого устава первым председателем Братства и первым настоятелем храма стал о. П. Разумов, а на собрании членов Братства 11 апреля того же года членами первого Правления Братства были избраны Н. А. Жебрак, И. Н. Кухтин, М. Т. Головашенко и Н. Ф. Злоказов.

Иеромонах Виктор ко времени моего приезда в Тяньцзинь в сентябре 1922 года заменил на посту председателя Православного братства уехавшего в Америку о. П. Разумова; обязанности церковного старосты относил в то время А. А. Орлов.

За последующие годы деятельность Православного братства в Тяньцзине начала широко развиваться. При храме был учрежден постоянный хор, первым регентом которого состоял П. Д. Поникаровский. Было расширено кладбище, улучшено его общее благоустройство. Под началом Братства [628] впоследствии стали работать такие важнейшие для русской колонии учреждения, как школа, госпиталь и Дом милосердия.

Первый русский храм в Тяньцзине имел небольшие размеры, но был благолепно украшен усердием прихожан. Иконостас прекрасной работы, представлявший собой еще наследие прежнего храма-часовни, был, как мне рассказывал один из тяньцзиньских старожилов, прислан в дар храму Государем Императором Николаем II.

В новом расширенном храме над братской могилой павших русских воинов затеплилась русская религиозная жизнь, стали возноситься молитвы к Господу Богу за страждущую Россию.

Иеромонах Виктор, насколько припоминаю теперь, поселился по приезде в Тяньцзинь, на Русской концессии, в одном из русских домов. Он был ревностен в своих духовных обязанностях, отзывчив и внимателен к нуждам своей паствы. Двери его квартиры были постоянно открыты для всех и каждого. К нему шли за советом, утешением и помощью — и никогда не получали отказа.

Иностранные школы

Как я упомянул выше, Русскому коммерческому училищу приходилось в большой степени считаться с конкуренцией иностранных колледжей.

Ко времени моего переезда на постоянное жительство в Тяньцзинь европейских иностранных школ здесь было три. На Английской концессии находилась Английская муниципальная школа (Tientsin Grammar School), учрежденная еще в 1905 году. В ней обучались мальчики и девочки совместно. В школе существовало два отделения: младшее и старшее, по нескольку классов в каждом. Остальные две школы находились на Французской концессии, принадлежали католическим миссионерам: это были школа братьев Маристов, куда принимались для обучения только мальчики, и пансион Св. Иосифа, где обучались одни девочки. В обеих этих школах имелись интернаты. Русские эмигранты называли эти католические школы просто французскими. Преподавание в этих двух школах велось на английском языке. [629]

В виде правила зажиточные русские резиденты Тяньцзиня, как старожилы, так и эмигранты, отдавали своих детей в Английскую школу, менее зажиточные — во французские школы, а люди небогатые или нуждающиеся — в Русское коммерческое училище. Бывали, конечно, и исключения из этого правила, но они были редки.

По своей учебной программе названные три иностранные школы стояли далеко ниже русских среднеучебных заведений и давали весьма слабое развитие детям. Если, например, в Харбинском железнодорожном коммерческом училище в общей сложности приходилось до 45 разных предметов, то в упомянутых иностранных школах Тяньцзиня число учебных предметов немногим превышало десяток. Могу сказать, что основательно проходились в них всего три предмета: английский язык, арифметика и география. В Английской школе изучалась лишь история Англии, а история других стран совершенно не затрагивалась; не изучалась и история литературы, даже английской; штудировались только некоторые произведения Шекспира.

Ученики старших классов иностранных школ могли, по желанию, держать так называемые Кембриджские экзамены, бумаги для которых присылались из Кембриджского университета Англии. Эти экзамены происходили в начале декабря и делились на три ступени: подготовительную, младшую и старшую. Ученикам, выдержавшим экзамен по старшей ступени, открывалась возможность поступить в британские и американские университеты. Конечно, из русских мальчиков и девочек этой возможностью могли пользоваться только дети состоятельных родителей.

Нужно отметить, что во всех иностранных школах большое внимание уделялось спорту: в этом отношении здесь явственно сказывалось английское влияние.

Спортивные организации

Спорт, надо сказать, вообще процветал в Тяньцзине; здесь существовало немало разного рода спортивных учреждений и организаций. Виды спорта были следующие: игра в гольф, поло, футбол, крикет, катание на коньках, гребной спорт, скачки и т.д. Одной из самых значительных и богатых [630] спортивных организаций тяньцзиньской иностранной колонии был Английский Скаковой клуб.

Насколько мне помнится, к моему приезду в Тяньцзинь, русские обладали здесь также одной спортивной организацией — Теннисным клубом, основанным еще в прежние, довоенные годы. Площадка и буфет клуба находились в летнее время в Русском парке, привлекая туда в хорошую погоду любителей теннисного спорта и зрителей.

В Тяньцзине, равно как и в Пекине, два раза в году, весной и осенью, происходили верховые скачки, оживлявшие собою монотонную жизнь местной иностранной колонии. Эти скачки были как бы большим праздничным событием для города. В дни скачек приостанавливалась даже деловая работа иностранных коммерческих и финансовых предприятий: закрывались банки, конторы, магазины, улицы пустели, и только непрерывный поток автомобилей и рикш тянулся по дороге к Рейскорсу — Английскому Скаковому клубу.

Тяньцзиньский Скаковой клуб со всеми его учреждениями располагался на окраине Английской концессии, почти за городом. Он занимал довольно обширную площадь, вмещавшую в себя самый скаковой круг, трибуны для публики, буфет, конюшни и пр.

К участию в скачках допускались только лошади-монголки, отвечавшие определенным требованиям.

Скачки продолжались три-четыре дня и привлекали множество публики, особенно в тот день, когда производился самый большой лотерейный розыгрыш, приуроченный к скачкам: в этот день всякий обладатель так называемого чемпионного билета стоимостью в десять долларов мог выиграть 50–60 тысяч долларов.

Во время скачек на всех заездах работал тотализатор, и, кроме того, можно было еще покупать на каждый заезд лотерейные билеты стоимостью в один и два доллара. При большом стечении публики на долларовый билет можно было выиграть до 4000 долларов. Можно поэтому представить себе, какой ярый азарт и ажиотаж царили на этих скачках, где каждый отдельный человек жаждал узнать, не станет ли он сегодня баловнем Фортуны. Все несли свои деньги на скачки: иностранцы и китайцы, богатые и бедные. [631]

Несли туда, конечно, деньги и русские эмигранты, также желая испробовать свое «беженское» счастье.

Бывал иногда на скачках и я, бывала и моя жена; мы играли сдержанно, сообразно нашему достатку, но не были счастливы в игре. А однажды судьба даже зло посмеялась над моей женой. Дело было так. Жена подошла к кассе, где продавались лотерейные билеты на один из заездов, чтобы занять место в длиннейшей очереди алчущих и жаждущих счастья, и одновременно с ней подошла и одна ее знакомая дама. Они почти столкнулись у очереди, и моя жена, поколебавшись секунду, уступила ей место впереди себя. Обе купили по долларовому билету — и знакомая жены выиграла на свой билет около четырех тысяч долларов, жена же не взяла ни копейки.

Этот нечаянный выигрыш существенно изменил всю жизнь этой дамы: она вместе со своим мужем вскоре же уехала в Южную Америку, куда они оба давно мечтали перебраться.

Не знаю, много ли денег, в общем, русские эмигранты проигрывали на скачках, но, когда мы узнавали, что тот или другой малообеспеченный русский выигрывал порядочную сумму, мы искренне радовались этому.

Могу сказать, кстати, что кое-кто из русских эмигрантов получил службу в учреждениях Скакового клуба. Некоторые нашли себе платную работу по присмотру и уходу за скаковыми лошадьми у владельцев конюшен. Оказались среди русских и такие предприниматели, которые, выезжая в монгольские кочевья, стали скупать здесь лошадей-бегунцов, приводя их затем в Тяньцзинь для продажи любителям верхового спорта. Кажется, эти операции приносили хороший доход предпринимателям такого рода.

Если не ошибаюсь, в описываемое мной время в Тяньцзине были открыты при участии русских специалистов манеж и школа верховой езды.

Нужно добавить, что Скаковой клуб выручал от скачек весьма крупные суммы. Ежегодно после осенних скачек он выдавал небольшие денежные субсидии разным учреждениям, нуждавшимся в средствах. Из русских учреждений такую денежную помощь получали Коммерческое училище и Благотворительное общество. [632]

Благотворительное общество

К 1923 году в Тяньцзине скопилось много новых русских беженцев, постепенно прибывавших сюда из Кореи, Маньчжурии, Китайского Туркестана и Западной Монголии. В большинстве своем это были офицеры, солдаты и казаки бывших белых русских армий. Положение многих из них было тяжелое. Большей частью люди были без всяких средств к существованию, убого одетые, усталые и измученные от бесконечных скитаний.

Нужно было кормить их, одевать, подыскивать какую-либо работу. Многим помогли их земляки или соратники по былым боям и походам, ранее устроившиеся в Тяньцзине; многих поддержало на первых порах работавшее здесь русское Благотворительное общество. Это Общество держало для вновь прибывавших партий русских беженцев общежитие, помещавшееся на окраине города в пустовавшем здании шерстомойки тяньцзиньского купца С. М. Вязигина. Им же на бывшей Русской концессии была организована столовая, в которой неимущие русские получали вкусный и питательный стол за дешевую плату, а иногда и бесплатно. Некоторые русские при посредстве Благотворительного общества получили службу; часть их была занята в работах по улучшению улиц бывшей Русской концессии.

Для удовлетворения лечебных нужд русской эмиграции Благотворительное общество содержало небольшую больницу, которая находилась на Русской концессии, по Консульской улице, в отдельном помещении (ныне снесенном). Первыми русскими врачами, оказывавшими в этой больнице помощь больным, были Н. Н. Ковалев, Н. А. Желудков, Н. А. Арнольдов и А. Л. Селезнев.

Комитет Благотворительного общества в 1923 году состоял из шести лиц: Председательницы К. В. Жебрак, вице-председательницы А. И. Питерс, секретаря Л. П. Муравьева, казначея Б. Д. Засникова и членов Комитета А. А. Орлова и доктора Н. А. Желудкова. Приходно-расходный бюджет Общества за названный год составлял 55 000 долларов. Денежные пособия были выданы 775 лицам. Дешевая столовая, учрежденная Обществом, отпустила за один этот год до 30 000 обедов и ужинов, из коих 5417 было бесплатных. [633]

В общежитиях Общества проживали более 500 человек. 2866 раз была бесплатно предоставлена неимущим беженцам китайская баня. В амбулатории Общества было за тот же год 2929 посещений, в громадном большинстве бесплатных.

Было также бесплатно роздано предметов одежды, белья и обуви около 3000 штук.

Почти в виде правила каждый из русских беженцев, пожелавших теперь при переходе на мирное положение проложить себе дорогу в жизненной борьбе, старался прежде всего раздобыться приличным костюмом, найти хоть какой-нибудь заработок на первое время, а затем, вооружившись учебником и словарем, садился за изучение английского языка.

Я знаю, что многие из этих волевых и упорных людей за последующий десяток лет сумели хорошо устроить свою жизнь и даже составить себе некоторое состояние. Те же, кто не мог или не хотел приспособиться к условиям мирного существования, получили в скором времени возможность поступить на военную службу в китайские войска маршала Чжанцзолиня, диктатора Маньчжурии.

Дамы-патронессы

Наряду с Благотворительным обществом, широкую филантропическую деятельность развивали и некоторые отдельные дамы-патронессы, имевшие большие связи в иностранных кругах Тяньцзиня.

В этом отношении я не могу не упомянуть имени г-жи А. И. Питерс, русской по рождению. Будучи замужем за весьма влиятельным в Тяньцзине англичанином, занимавшим здесь ряд видных и почетных постов, она не старалась, однако, отгородиться от русской колонии, как это сделали бы многие на ее месте; радости и печали русской колонии были и ее радостями и печалями.

Вспоминаю, как однажды г-жа Питерс прибыла в Коммерческое училище и сообщила мне как директору училища, что она в сотрудничестве с двумя другими дамами-патронессами имеет намерение устроить ряд спектаклей и концертов; половина чистого сбора с этих концертов будет предоставлена [634] училищу, а половина поступит в распоряжение Благотворительного общества.

Я с радостью и благодарностью принял предложение г-жи Питерс. Оно было более чем кстати, ибо руководимая мною школа как раз в это время испытывала материальные затруднения и учителя сидели без жалованья.

Обещанные спектакли и концерты начались. Они были поставлены интересно и богато и привлекали много русской и иностранной публики. И в один прекрасный день г-жа А. И. Питерс привезла мне чек на 2600 долларов — половину вырученных с этих концертов денег. Это было обеспечением школы на целых два месяца.

Благотворительные вечера

Русские внесли большие перемены в однообразную жизнь местных иностранных кругов, где посещение кинотеатров и кафе составляло почти единственные развлечения. С наплывом в Тяньцзинь русских здесь пооткрывались рестораны, поставленные на широкую русскую ногу, кабаре-театры, начались спектакли, концерты, гастроли отдельных русских артистов.

Большим успехом стали пользоваться у иностранцев устраиваемые время от времени русские благотворительные вечера-концерты и балы. Эти балы сделались надолго главным источником пополнения средств русских организаций города.

На долю устроительниц этих балов, дам-патронесс, выпадали большие и порою весьма утомительные хлопоты. Надо было подыскать и снять подходящее помещение, организовать хорошую концертную программу, обычно вокального и балетного характера, пригласить джаз-оркестр для танцев, распространить билеты, собрать объявления для программ, наладить буфетно-закусочную часть, поставить киоски для продажи коктейлей или крюшона, цветов, конфетти и серпантина, организовать лотерею, для которой нужно было предварительно собрать вещи, и т.д.

Эти благотворительные концерты содействовали популярности некоторых русских артистических сил. Так, среди иностранцев большим успехом пользовались певица Аверино, [635] обладательница мягкого и красивого сопрано, и ее муж, серьезный скрипач Федоровский. Иногда выдвигались новые силы в среде молодого поколения русской эмиграции.

Как-то на одном благотворительном вечере, часть сбора с которого предназначалась в пользу Коммерческого училища, ученики и ученицы последнего разыграли пьеску «Сон Светланы», сказочно-феерического характера, составленную местным автором, полковником А. П. Бендерским. По ходу пьесы в ней полагался балет, называвшийся, насколько помню, «Танец огоньков». Вот в этом-то балете обратила на себя всеобщее внимание темпераментностью и ритмичностью исполнения юная ученица нашей школы Людмила Кубасова. Как-то сразу все отметили ее и заговорили:

«Вот это талант, настоящий талант!»

Это обстоятельство предопределило до некоторой степени судьбу молодой девушки: в будущем она сделалась балериной, и хотя ей не удалось пройти настоящую балетную школу, но все же все ее выступления на этом поприще имели успех и встречали сочувственный прием у публики.

Русский клуб

Русское общественное собрание располагалось на бывшей Русской концессии и имело свое собственное помещение. В нем находились довольно большой зрительный зал со сценой, библиотека, в которой насчитывалось до 3000 томов русских книг, буфет — одним словом, все, чему полагается быть во всяком благоустроенном клубе. Основано было Собрание старыми русскими резидентами Тяньцзиня. В описываемое мною время в нем состояло членами немало и вновь прибывших в город эмигрантов и беженцев из числа тех, кто успел уже хорошо устроиться на чужбине или располагал еще собственными приличными средствами.

Время от времени Русское собрание устраивало танцевальные вечера, маскарады, ставило спектакли и концерты.

Как-то в один из зимних вечеров 1922 года я отправился в Русский клуб, где был анонсирован веселый бал с выдачей призов самому красивому мужчине, даме с самыми красивыми [636] ножками, и т.п. Попав в клуб уже довольно поздно, я нашел его переполненным веселящейся публикой. Знакомых среди нее у меня оказалось очень мало, и я почувствовал себя одиноким и затерянным в этой разношерстной, изысканно одетой, нарядной толпе.

Со сцены, где находился оркестр, летели в зал и царили над ним фокстротные мелодии, то замедленные и томные, то живые, задорные и веселые. И под их звуки в ритмичных движениях извивались, плыли по залу, сходились и расходились танцующие пары, представляя собой бесконечно вьющуюся ленту, от пестроты которой у меня стало рябить в глазах...

Мои наблюдения показали, что значительное большинство бывшей в зале публики составляли русские евреи. Вероятно, среди них было немало харбинских коммерсантов, которые, не испытав грозных шквалов русской революции, сумели сохранить еще свои состояния и в поисках новых дел и новых возможностей перебрались в Тяньцзинь.

Новый, 1923 год я встретил в стенах Русского клуба, где в компании с русскими старожилками Тяньцзиня A. M. Порфирьевой и Е. Д. Гомбоевой выпил бокал шампанского. После встречи Нового года, часов около двух ночи, я получил от учителя Коммерческого училища записочку с приглашением прибыть в школу на импровизированную учительскую вечеринку.

Я позвал с собою оказавшегося в Русском же клубе дальневосточного журналиста В. Н. Иванова и отправился в школу. Здесь веселье было в полном разгаре. Пригласив на свою вечеринку только двух-трех посторонних школе лиц, учителя и учительницы проводили теперь время вполне непринужденно, в своей среде.

Мой спутник, В. Н. Иванов, увидев, что на большом столе в учительской комнате стояло много всяких яств и бутылок с вином, своим добродушным баском заметил мне:

«Я вижу, ты поставил твою школу толково...»

Встреча Нового года в школе закончилась почти под утро.

Русский клуб просуществовал недолго. Кажется, в этом же самом 1923 году он ликвидировался из-за материальных затруднений. При его ликвидации находившаяся в клубе русская библиотека была передана в ведение муниципалитета Русской концессии. [637]

Впоследствии в Тяньцзине снова возникло Русское собрание, которое на этот раз приняло вполне русско-эмигрантский характер. Русские евреи также основали позже свой клуб, дав ему название «Кунст».

Е. Д. Гомбоева и А. Д. Старцев

Упомянутая мною выше Е. Д. Гомбоева, ныне уже покойная, — одна из самых давних русских старожилок Китая. Личность ее является до некоторой степени примечательной, почему я и хочу посвятить ей несколько строк.

Екатерина Дмитриевна Гомбоева была вдовой бывшего начальника Русской почты в Пекине, бурята родом. Сыновья их учились в одно время со мной в Иркутской гимназии, несколькими классами старше меня. Сам Гомбоев был известен как крупный коллекционер ламаистских бурханов (божков). Часть собранных им коллекций он пожертвовал в сибирские музеи; так, в Иркутском музее Географического общества целая большая витрина была почти сплошь заполнена монгольскими и бурятскими бурханами, пожертвованными Гомбоевым.

Урожденная Старцева, Е. Д. приходилась родной сестрой известному дальневосточному русскому коммерсанту А. Д. Старцеву, когда-то имевшему в Тяньцзине, еще до «боксерского» восстания, весьма значительные недвижимые имущества. Проживая долгое время в Тяньцзине, он занимал здесь видное положение, был членом Муниципальных советов Английской и Французской концессий. Как мне рассказывали местные старожилы, Старцев совершенно безвозмездно передал Муниципалитету Английской концессии принадлежавший ему большой участок земли — тот самый, где расположен теперь Виктория-парк.

Я заинтересовался вопросом, отмечен ли как-нибудь Английским муниципалитетом этот щедрый дар русского коммерсанта? С целью выяснить это я однажды обошел весь парк, разыскивая помещенную где-либо мраморную доску, которая свидетельствовала бы перед жителями города о столь редком и ценном пожертвовании, но ничего не нашел. Единственное, что удалось мне заметить, — это была тусклая, уже потемневшая от времени медная пластинка, прибитая у [638] самого основания китайской беседки в парке и почти закрытая травой. На пластинке была надпись, гласившая, что этот парк разбит в 1887 году в честь алмазного юбилея королевы Виктории по постановлению Муниципального совета Английской концессии; перечислялся состав этого Совета, и между другими фамилиями значилась и фамилия А. Д. Старцева.

Старожилы тяньцзиньские передавали мне, что А. Д. Старцев и Е. Д. Гомбоева были детьми проживавшего в Селенгинской ссылке декабриста Бестужева, от гражданского брака его с буряткой, служившей в его доме. Свою фамилию они получили от крестного отца, селенгинского купца Старцева, который, вероятно, и воспитал их.

Мне удалось впоследствии несколько ближе познакомиться с Е. Д. Гомбоевой: лето 1922 года она жила у нас на даче в Бэйдайхэ, где жена моя держала небольшой пансион. Мы много беседовали с Е. Д., которая была умна, наблюдательна и умела интересно рассказывать о давно минувших днях. Привыкнув, видимо, в прошлом к хорошему жизненному положению в качестве сестры влиятельного на Дальнем Востоке русского коммерсанта, она и до сих пор отличалась некоторой избалованностью и иногда чрезмерной властностью в обращении с людьми.

Русские старожилы

К тому времени, как в Тяньцзине появились первые две иностранные концессии: Британская и Французская, т.е. к началу 1860-х годов, русских резидентов в Тяньцзине было очень мало — вероятно, не более десяти человек. Это были служащие русских чайных фирм, занятые здесь транспортировкой чая в Монголию и Сибирь.

С течением времени число русских в Тяньцзине стало постепенно возрастать, по мере того, как в этом городе начали открываться разные русские учреждения и стали расширяться торговые сношения России с Китаем, в силу чего появилось в Тяньцзине с 1896 года отделение Русско-Китайского, впоследствии Русско-Азиатского, банка.

К началу мировой войны 1914 года русских проживало в Тяньцзине до 130 человек, считая мужчин, женщин и детей [639] вместе. Кроме старых торговых фирм М. Д. Батуева и А. Б. Капустина, здесь незадолго до войны открылись конторы и склады трех известных московских мануфактурных фирм: Морозовых, Коншиных и Цинделя, но они просуществовали в Тяньцзине очень короткое время и с возникновением войны были закрыты.

К моменту переезда моего в Тяньцзинь русская старожильческая колония этого города была также сравнительно малочисленна. Ее составляли бывшие служащие Русского консульства, почты, управления концессией, затем служащие Русско-Азиатского банка и далее коммерсанты, из коих некоторые являлись местными домовладельцами.

Среди домовладельцев первое место занимала Евдокия Александровна Батуева, вдова М. Д. Батуева. Мне говорили, что ей принадлежали значительные недвижимые имущества в Тангу, первой большой станции на восток от Тяньцзиня, затем несколько дач на морском курорте Бэйдайхэ, дома и недвижимые имущества в Харбине. Все это могло составить стоимость в несколько миллионов долларов.

В городе говорили, что Е. А. Батуева хорошо управляла доставшимся ей богатым имуществом и отличалась большой бережливостью и расчетливостью. Мне пришлось познакомиться с Е. А. Батуевой на Рождественских святках в 1922 году, когда я зашел к ней, в ее квартиру, чтобы предложить ей подписать сколько-нибудь на устройство елки для учеников Коммерческого училища. Хозяйка дома весьма приветливо встретила меня и, узнав о цели моего визита, вручила мне небольшую сумму по моему подписному листу.

Познакомился я и с другими старожилами Тяньцзиня как по делам школы, так и по разным прочим поводам. Многие из них нередко заглядывали в основанный мною вскоре мой книжный магазин и записывались в абоненты моей библиотеки. Видно было, что здешних старожилов интересовала эмиграция и эмигрантская литература и они старались из бесед и книг уяснить, что же такое произошло и происходит в былой России и насколько правы мы, русские эмигранты, в своих антибольшевистских настроениях.

Среди новых моих знакомых из старожилов Тяньцзиня наибольшее внимание ко мне лично и к моим предприятиям проявляли А. Б. Капустин, домовладелец и коммерсант, [640] проведший уже в Китае чуть ли не три десятка лет, A. M. Ильин, владелец крупной молочной фермы, М. Т. Головащенко, бывший служащий русской почты в Тяньцзине, и еще некоторые другие.

Первые русские газеты

В октябре 1920 года в Тяньцзине начала выходить первая русская газета. Ее название было «Русское слово». Контора и редакция этой газеты помещались на Рю де Франс, недалеко от Международного моста, в здании, где издавалась английская вечерняя газета.

Газета «Русское слово» имела малый формат, содержала обычно четыре странички, набиралась старым, битым шрифтом, и вообще внешний вид ее был весьма неказист. Если я не ошибаюсь, ее редактором, издателем, единственным сотрудником, может быть, и корректором был полковник Д. П. Артынов.

Нужно сказать, что газета это не имела успеха в русской колонии и скоро прекратила свое существование. Также не пользовалась никаким успехом и выходившая позже вторая русская газета, печатавшаяся где-то на Русской концессии в небольшой, кустарного типа, типографии. Кажется, издавал и редактировал ее священник о. Дмитрий Успенский. Видимо, в то время не было еще в Тяньцзине опытных и владевших средствами предпринимателей для создания большой газеты.

Русские эмигранты, ощущавшие потребность в чтении солидной газеты, с хорошо поставленной информацией, обычно выписывали себе какую-либо русскую газету из Харбина или Шанхая; овладев же впоследствии английским языком, подписывались чаще всего на тяньцзиньскую американскую газету North China Star, стоившую только лишь один доллар в месяц.

Первая общеэмигрантская организация

Русская эмигрантская жизнь в Тяньцзине за время с 1920 по 1924 год протекала в пределах пяти-шести организаций, из которых на первом месте стояло Православное братство, затем Общество Тяньцзиньского коммерческого училища, [641] Благотворительное общество и т.д. Но не было еще тогда одной объединяющей, общеэмигрантской организации.

Впрочем, я должен оговориться, что в ноябре 1920 года в Тяньцзине возникла все же первая общеэмигрантская выборная организация, назвавшаяся Комитетом представителей русского населения Тяньцзиня. Комитет этот, преследовавший цели защиты русских прав и интересов, просуществовал недолгое время и распался. Кажется, председателем его был присяжный поверенный В. В. Носач-Носков, уже упоминавшийся мною ранее в связи с его попыткой организовать издательское дело в Русской духовной миссии в Пекине. В состав членов Комитета входили П. В. Вологодский, Н. И. Батуев и др.

Управление русской концессией

После упразднения в 1921 году старых русских консульских учреждений управление Русской концессией было подчинено китайским властям, но аппарат управления ею находился в неприкосновенности, вплоть до признания Китаем Советской России, что произошло в 1924 году.

Вслед за этим признанием секретарь Муниципального совета г. Вард, русскоподданный, но англичанин по происхождению, а также около десятка русских служащих Муниципалитета были уволены, и только бывший начальник полицейских сил Русской концессии Н. А. Жебрак остался на службе, но уже в качестве советника по полицейским делам.

Наговорив на весь мир о «кознях империалистических держав в Китае», большевики уже не могли, конечно, удержать Русскую концессию в Тяньцзине в своих руках — китайцы не позволили бы им сделать это. Чтобы сохранить, однако, хорошую мину в плохой игре, большевики решили использовать факт возвращения Русской концессии китайцам в агитационно-пропагандистском духе: посмотрите, мол, на нас — мы не империалисты, как все прочие!

Это напомнило мне анекдотический рассказ об одном сибирском купце, который, прослышав в начале Октябрьской революции, о том, что большевики собираются в скором времени национализировать дома и недвижимые имущества, [642] явился как-то на большевистский митинг и, бия себя в грудь, объявил себя «другом народа».

— Я сам вышел из народа, — ораторствовал этот хитрый купец, — и посему жертвую народу все свои дома и прочее недвижимое имущество!

Так поступил и советский посланник Карахан, жертвуя китайцам Русскую концессию в Тяньцзине, которую те к тому времени успели уже крепко забрать в свои руки.

С передачей Русской концессии китайцам прогресс в ее развитии и благоустройстве временно приостановился.

Русские предприятия

Как я уже сказал выше, с наплывом русских беженцев в Тяньцзинь стали появляться в городе разного рода мелкие предприятия ремесленного и торгового типа. Открылись русские столовые и рестораны, парикмахерские, портновские и сапожные мастерские, молочные фермы, бакалейные и галантерейные лавки и т.д. Большинство этих предприятий на первых порах обслуживало преимущественно русскую клиентуру и давало небольшой доход предпринимателям, поддерживая их существование. Некоторые же из этих предприятий, как, например, бакалейные магазины и салоны модных дамских платьев, стали в умелых руках приносить даже и весьма приличный доход.

Бойко работал открывшийся на Дагу-роуд русский магазин, принадлежавший двум компаньонам — В. Г. Шустову и Н. П. Фарафонтову.

Внимание многих русских, особенно русских евреев, привлек экспорт пушного сырья из Тяньцзиня. Это дело обещало хороший доход, и русская скупочная агентура вскоре оцепила собою пушной рынок города и проникла из Тяньцзиня в другие сырьевые рынки, как близкие, так порой и весьма отдаленные от него. Русские предприниматели показали, что в пушном деле они могут обойтись и без специальных услуг китайцев-посредников, так называемых компрадоров, и закупать сырье самостоятельно на местах.

Русское пушное дело процветало в Тяньцзине в течение ряда лет, пока в него не было внесено за последние годы мировой депрессии большое расстройство: около него [643] кормилась довольно многочисленная группа русских комиссионеров, предпринимателей, служащих и рабочих.

Что касается предприятий промышленного типа, то таковых было немного и все они носили мелкий характер. К числу подобных предприятий можно отнести водочные и мыловаренные заводы, колбасные мастерские и пекарни.

Начинала приобретать популярность среди русской и даже иностранной колонии Тяньцзиня ютившаяся в небольшом помещении по Давенпорт-роуд кондитерская Б. С. Сергеева.

Русский национальный продукт, водка, неизменно следовал за русскими беженцами и эмигрантами в места их скопления в больших городах Китая. Если не ошибаюсь, первыми водочными предпринимателями были компаньоны Позняков и Тюменцев, выпускавшие водку под маркою «Русское добро».

В весьма скором времени русские в Тяньцзине получили возможность пить водку местного производства, есть колбасы русского приготовления, покупать русское кондитерское печенье, солить русские огурцы, одеваться в платья, сшитые русскими руками, приобретать лекарства в русских аптеках, брать для чтения книги из русских библиотек, нанимать автомобиль в русских гаражах и т.д.

Конечно, все эти русские предприятия обслуживались русскими же служащими; кроме того, многие русские устроились в качестве продавцов и продавщиц в иностранные магазины. Немалое количество русских были приняты на службу в весьма многие конторы иностранных торговых предприятий.

Внедрение русских в местную жизнь в Тяньцзине повело к некоторой русификации ее. В районах скопления русских китайские торговцы быстро научились объясняться по-русски, и всюду запестрели вывески на русском языке. Заборы улиц стали заполняться русскими афишами, возвещавшими о балах, концертах, спектаклях. В кинотеатрах появились, наряду с китайскими и английскими объяснительными надписями, и русские.

Русские музыканты

Особо можно упомянуть о русских музыкантах в Тяньцзине. Они быстро находили здесь работу, которая, в среднем, очень хорошо оплачивалась. Большинство русских музыкантов состояли в оркестрах, играли в кинотеатрах, в первоклассных [644] отелях и кафе, кабаре, танцевальных залах и в барах.

Я знал в Тяньцзине одного молодого человека, моего земляка-иркутянина, который считался здесь талантливым саксофонистом. Он играл в вечернее время в оркестре одного кинотеатра, после 12 часов ночи — в фешенебельном кабаре, а днем еще ухитрялся давать уроки игры на саксофоне и играл от пяти до семи часов в оркестре в одном из тяньцзиньских кафе. Общий ежемесячный заработок его достигал крупной суммы и, пожалуй, равнялся жалованью, которое у нас, в России, получали ранее губернаторы.

Хорошо зарабатывали и опытные преподаватели и преподавательницы музыки, особенно по классу рояля. Появились в Тяньцзине и русские преподавательницы пения, также имевшие немало учеников и учениц.

Добавлю еще, что оркестры, состоявшие из русских музыкантов, нередко давали в первоклассных отелях концерты классической музыки, на которых исполнялись многие произведения русских композиторов. Таким образом, тяньцзиньские музыканты-эмигранты тоже содействовали популяризации русской музыки среди иностранцев, как и их сотоварищи по искусству в других местах рассеяния русской эмиграции.

В роли книгопродавца

Как-то вскоре после моего вступления в должность директора Русского коммерческого училища я встретил на Тяньцзиньском вокзале профессора Г. К. Гинса, проезжавшего по своим делам из Харбина в Пекин.

В беседе со мной Г. К. Гинс сообщил мне между прочими новостями о себе и о том, что он совместно с известным иркутским книготорговцем В. М. Посохиным открыл в Харбине книжную торговлю, и предложил мне взять на себя продажу в Тяньцзине книжных новинок на комиссионных началах. Я согласился сделать этот опыт и попросил прислать мне партию книг. Меня в данном случае занимали не столько денежные интересы, сколько то обстоятельство, что я смогу сам ознакомиться с книжными новинками и следить за состоянием русского эмигрантского издательского [645] дела, которое к описываемому времени стало принимать довольно большие размеры.

Вскоре в моей квартире на рю Сабуро, на Французской концессии, где я занял две отдельные комнаты у В. И. Силинского, преподавателя английского языка, появилась первая партия русских книжных новинок, присланных из Харбина магазином «Русско-маньчжурская книготорговля», основанным Г. К. Гинсом и В. М. Посохиным.

О том, что я получаю новые книги, быстро стало известно в городе, и ко мне на квартиру начали заглядывать покупатели.

Я довольно скоро распродал первую партию полученных мною книг и сообщил об этом в Харбин. Оттуда мне прислали новое книжное подкрепление и написали, что деньги за проданные книги я могу перевести в Циндао профессору Г. Г. Тельбергу, открывавшему там самостоятельно также большой книжный склад. Поручение это было мною выполнено, и от Г. Г. Тельберга я получил затем предложение быть его представителем в Тяньцзине. Я с готовностью принял это предложение, и в дальнейшем времени ко мне почтовыми посылками стали приходить книги и из Циндао.

Таким образом, я оказался, совершенно неожиданно для себя, книгопродавцем, правда, мелкого, так сказать, кустарного типа.

Время, однако, шло... Книги продолжали накопляться все в большем и большем количестве, и к весне 1923 года мы с женой решили поселиться где-либо в центре русского расселения в Тяньцзине и после недолгих поисков сняли себе две комнаты в одной из дешевых квартир по Козинс-роуд, на Британской концессии. Одну комнату мы приспособили для жилья, а в другой, выходившей окнами на улицу, устроили книжный магазин. Я заказал столяру полки для книг, сам смастерил небольшую вывеску, которую прикрепил к наружным дверям квартиры, и таким образом открылась моя книготорговля.

Публика стала охотно заглядывать в мое предприятие, и продажа книг начала понемногу налаживаться. Очень бойко шла торговля английскими учебниками, словарями и т.п.

Имели известный спрос и книжные новинки в области изящной литературы, мемуары, затем кое-какие книги по [646] прикладным знаниям. С открытием мною книжной торговли ко мне стали приносить для продажи старые, подержанные книги; таким образом у меня скоро появился небольшой антикварный отдел, и я сделался до некоторой степени и букинистом.

Могу отметить, что в моей книжной лавке изредка появлялись покупатели из Урги, столицы Внешней Монголии, наезжавшие иногда в Тяньцзинь.

Осенью того же 1923 года, или, точнее, в начале зимы, я решил открыть при своем книжном деле платную библиотеку. Я выбрал из своего запаса около 70 книг-новинок, отдал их в переплет и вывесил на улице у своей квартиры написанное мною от руки объявление об открытии библиотеки.

Надо сказать, что в Тяньцзине в это время уже были открыты и действовали две платные библиотеки. Одна из них, принадлежавшая ранее Русскому собранию, находилась в ведении Муниципалитета Русской концессии. Помещение ее было далеко от мест расселения русских в Тяньцзине, и потому она имела мало подписчиков. Другая библиотека находилась на главной улице Британской концессии, на бойком торговом месте, вблизи от тех мест, где стали расселяться русские, и принадлежала зажиточному пекинскому еврею Режину. В этой библиотеке было порядочное количество новых русских и английских книг, но дела в ней велись небрежно и неумело.

Я решил все же, не боясь конкуренции, выступить самостоятельно с своими 70 книгами. Мною не возлагалось особенно радужных надежд на развитие нового дела. Я думал: наберется у меня 30 или 40 абонентов, и ладно. Если доходы библиотеки покроют расходы по приобретению для нее книжных новинок, и то уже будет хорошо.

Первым абонентом моей вновь организованной библиотеки был учитель Русского коммерческого училища А. Т. Шестаков; потом стали записываться другие. Новые абоненты сначала смеялись, когда узнавали, что вся моя библиотека состоит из 70 книг.

— Что же тут читать? — говорили они, — в один месяц мы прочтем всю вашу библиотеку.

— Не беспокойтесь, буду подбавлять новинок, — отвечал я. [647]

Вскоре в моей библиотеке оказалось уже свыше двух десятков абонентов, и я принужден был взять служащего в качестве библиотекаря и попутно продавца книг. На эту работу я пригласил к себе недавно прибывшего в Тяньцзинь из Китайского Туркестана Н. И. Попцова, молодого, скромного и работящего человека.

К концу 1923 года я уже был достаточно занят всякого рода работой. С утра я уходил в Русское коммерческое училище, откуда возвращался в 4 часа дня. С пяти часов я давал у себя на дому частные уроки, затем руководил делами своего небольшого книжного предприятия, вел переписку, расчеты, составлял комиссионные отчеты и т.д. Жена моя в то время жила в Пекине, где она получила педагогическую работу и тоже имела своих учеников. Таким образом, мы, находясь в разных городах, усердно взялись оба за работу.

Оказалось, на далекой чужбине все же можно было как-то устраиваться и налаживать свою жизнь.

Библиотека моя быстро росла, увеличивалось быстро и число абонентов в ней. К весне 1924 года на помощь мне в моей все расширявшейся работе вернулась из Пекина моя жена.

В квартире на Козинс-роуд

Квартира на Козинс-роуд, где я первоначально устроил свой книжный магазин, была довольно неуютная и убогая. Она помещалась в большом старом доме, предназначенном ранее, нужно думать, для расселения китайцев, и не имела даже необходимых удобств. В каждой квартире этого дома было пять комнат: четыре среднего размера, и одна маленькая, и во дворике отдельная кухня. Вероятно, такие квартиры снимались ранее китайцами за какие-нибудь десять долларов в месяц, теперь же их стали снимать русские беженцы, и цена на них возросла до 25 долларов. Первым хозяином квартиры, где я поселился, был некто А. В. Махаев, беженец из Китайского Туркестана. Но он вскоре продал свою квартиру «на ходу», т.е. со всеми жильцами, в том числе и нами, полковнику И. Ф. Толстоухову.

Этот новый наш хозяин, человек лет 36, был родом из Екатеринбурга и в прошлом, до мировой войны, кажется, [648] состоял студентом какого-то высшего специального учебного заведения. Участник мировой, а затем и Гражданской войн, он казался человеком, уже вышибленным из строя нормальной жизни; я заметил в нем некоторое пристрастие к алкоголю.

В трезвом виде И. Ф. Толстоухов производил впечатление симпатичного и интеллигентного человека, и с ним порою было интересно побеседовать. Подвыпивши, он старался избегать встреч со мною и обычно забирался в кухню, где иногда присоединялись к нему приятели, вспоминая за рюмкой водки

...минувшие дни
И битвы, где вместе рубились они.

Как-то в одной из бесед с полковником Толстоуховым я попросил его рассказать мне эпопею его странствований, которые привели его в Китай. Он охотно согласился, и я примерно воспроизвожу здесь его рассказ, поскольку он сохранился в моей памяти.

«После падения Урала я оказался в Сибири и отступал здесь в Ледяном походе на восток. Подошли мы к Иркутску, остановились у станции Иннокентьевской. В Иркутске в это время находилась моя жена. Я решил ее захватить с собой в поход, сговорился с чехами, и один из них согласился увезти меня на санях в город. Я приоделся немного под чеха. Приехали в Иркутск. Я разыскал жену, которая и не знала до сих пор, где я, жив или мертв. Ну, говорю, собирайся в дорогу, будь готова в пять минут выехать с нами: чех не будет долго ждать. Жена растерялась: как, говорит, собраться в пять минут? Надо же вещи разобрать, сложить, упаковаться... Как так в пять минут? Стали просить чеха обождать. Чех слушал, слушал, потом говорит: ладно, вечером сегодня заеду за вами, будьте готовы. Начали мы собираться в дорогу. Прошел вечер, а чеха нет. Подумали, что-нибудь задержало его. Ждем день — нет, пришел вечер — нет и нет нашего чеха... Одним словом, застрял в городе.

Притулился я тут в квартире у жены. Еще один офицер, полковник Генерального штаба, мой знакомый, тоже поселился у нас. Живем, боимся, как бы какой-нибудь обыск или ночная поверка не обнаружили нас. Вырыли мы в подполье большую яму, обложили ее досками, обшили войлоком. [649]

Сверху яма тоже закрывалась доской так, что землю можно было быстро набросать на нее. Как только какая-нибудь тревога — покажется ночью иной раз, будто кто-то стучит в ворота, — мы с полковником сейчас же в подполье и в яму... Сидим там, пока не узнаем, что тревога оказалась ложная.

Ну, знаете, такая жизнь поистрепала нам нервы! Полковник мой не выдержал: вышел как-то на городскую площадь и пустил себе пулю в лоб... И мне стало больше невмочь жить так. Решил: надо объявиться. И вот в один день пошел я к большевистским властям и зарегистрировался, рассказал, кто я такой. Первое время меня не трогали. Но потом как-то ночью пришли и арестовали. Сидел я сначала в комендантском помещении в городе. Тут было ничего: обращались со мной ладно. Потом перевели в бараки, где-то у станции Иннокентьевской. Там сидело много белых офицеров. Тут уж было гораздо хуже. Ночью иногда выкликали кучку людей, выводили из барака в лес и расстреливали. Дошла очередь и до меня. Однажды ночью меня и еще человек шесть вывели из барака и повели в лес. Ну, думаю, приходит мой конец! В лесу выстроили нас: красноармейцы навели на нас винтовки. Помню, один старик-генерал затрясся вдруг, упал на колени и начал молиться... Однако расстрела не последовало, нас только избили прикладами, а вскоре после этого меня выпустили на свободу, и я был даже зачислен на военную службу, получив штабную работу. Пошел, знаете, в гору, на повышение. Был затем из Иркутска командирован как военный инструктор в Якутск, на север. Помню, я с шиком прокатил зимой по всем станциям Ленского тракта — ехал, как важная персона: везде меня побаивались как большевика, да к тому же еще и красноармейской «шишки»... В Якутске я, однако, долго не задержался. Как только пришло, лето, я сговорился с группой белых, устроил восстание, захватил большевистский пароход и бросился в нем вверх по Алдану. Оттуда я пробрался через сибирскую тайгу и горы и вышел на Амур, к бывшему городу Николаевску, а отсюда во Владивосток.

Здесь я снова служил в белых войсках, когда было правительство братьев Меркуловых, потом, как вы знаете, последовала эвакуация, порты Кореи, и наконец я выбрался в Тяньцзинь...» [650]

Когда послушаешь подобного рода повествования, невольно подумаешь: человек находился почти целых девять лет в условиях боевой страды, перетерпел много тяжелого и страшного — можно ли осуждать его за то, что он уже стал чувствовать себя не приспособленным к условиям мирной жизни?

Кажется, через год после нашей описанной выше беседы полковник Толстоухов уже был в рядах русской группы китайских войск маршала Чжан Цзучана и на бронированном поезде колесил по Северному Китаю, участвуя в боях во все время гражданской войны в Китае. После нескольких лет службы он за какие-то провинности был арестован китайскими военными властями, сидел долго в китайской тюрьме, затем, кажется, снова служил в китайской армии и, наконец, заболев, кончил свою бурную жизнь на одной из станций Пекин-Мукденской железной дороги.

В своей квартире на Козинс-роуд полковник Толстоухов держал в качестве прислуги одного молодого русского парня, который подметал комнаты, топил печи и готовил ему незамысловатый обед. Парень выглядел весьма добродушным малым и был очень услужлив.

Однажды я спросил его:

— Откуда ты родом?

— Я — ижевец, — ответил он.

— Есть у тебя отец?

— Есть, живет на Ижевском заводе.

— Ты пишешь ему?

— Нет.

— Почему же?

— Отец у меня большевик, потому я и не пишу ему.

Вот, подумал я, новые «отцы и дети» в революционном издании: отец — большевик, а сына почему-то подхватила белая волна и вынесла сюда, за пределы России.

— А как же ты попал в Китай? — спросил я его далее.

— Я был сильно ранен в бою и эвакуирован в тыл. Здесь, в тылу, я попал в войска Унгерна и затем ходил походом в Монголию, брал Ургу.

— Когда ты был у Унгерна наверное, получал хорошее жалованье — были у тебя деньги?

— Были, серебра было много, да потом, как выбрались мы в Маньчжурию, в Хайлар, — тут все и поистратили, пропили больше. [651]

— А куда ты попал из Маньчжурии?

— Во Владивосток. Там опять служил в белых войсках, ходил походом на Хабаровск. Потом пришлось бежать в Корею, а оттуда уж сюда, в Тяньцзинь...

Моему собеседнику можно было дать на вид 22–23 года. Значит, он попал в белое движение, когда ему было не более 18 лет.

Когда в 1918 году, вспомнилось мне, пришли в Иркутск войска генерала Пепеляева, это были в подавляющем большинстве бывшие гимназисты, реалисты, студенты — поистине «бело-зеленая» молодежь. В Иркутске в армию Пепеляева вступил добровольцем единственный сын одного моего большого приятеля, только что окончивший гимназию, совсем еще мальчик, и в первых же боях с красными по овладению Кругобайкальской жел. дорогой пал, сраженный пулей врага. И сколько было таких, юных и беззаветно храбрых, рвавшихся в бой с поработителями родины и погибавших за нее! Им несть числа...

А кто были герои белого движения в России — все эти молодые генералы, полковники и подполковники, как не те же вчерашние гимназисты, реалисты, семинаристы, студенты, кадеты и юнкера? Не в том ли и кроется трагизм белого движения и философия его неудач, что жертвенный порыв молодежи, слабо поддержанный старшими, угас бесплодно под напором сатанинской силы большевиков, привлекших на свою сторону путем самой отчаянной демагогии широкие массы населения России?..

В семье Злоказовых

С течением времени в наших двух убогих комнатках в квартире на Козинс-роуд нам стало тесно: в одной комнате мы держали книжный магазин и библиотеку, и в ней постоянно бывало много народу, в другой мне приходилось давать частные уроки. Таким образом, у нас не оставалось комнаты, которая могла бы служить целям отдыха и покоя для нас и была бы свободна от всяких служебных, если можно так выразиться, занятий. И мы решили снять где-либо в другом месте таковую комнату. [652]

После некоторых поисков мы нашли осенью 1924 года приличную, светлую и высокую комнату в квартире О. П. Злоказовой, на бывшей Германской концессии, куда и переехали, оставив магазин и библиотеку на прежнем месте.

Злоказовы — в прошлом весьма зажиточные люди, известные крупные фабриканты и заводчики на Урале. Злоказовские суконные изделия широко славились своим прекрасным качеством. Я помню, в Иркутске также было отделение фирмы Злоказовых, успешно торговавшее сукнами, коврами и готовым мужским платьем. К моменту нашего вселения в новую квартиру глава семьи, Н. Ф. Злоказов, отсутствовал из дома: по делам своей службы в одном иностранном предприятии он находился в то время в Харбине. Нашей квартирной хозяйкой была его супруга, почтенная Ольга Павловна. Ее многочисленная семья состояла из двух сыновей и шести дочерей. Старший сын служил в одной крупной иностранной фирме Тяньцзиня, второй находился в Америке; обратный приезд его в Китай ожидался, однако, в скором времени. Одна дочь была замужем за сыном местного русского старожила-домовладельца. Две старшие дочери служили также в иностранных предприятиях, младшие три были все моими ученицами, обучаясь в Русском коммерческом училище.

Благодаря наличию молодого поколения в доме Злоказовых царила атмосфера жизнерадостности и непринужденной веселости. Бывало много гостей, молодежью затеивались иногда домашние вечеринки. Помню первое Рождество, проведенное нами в этом доме, когда на Святках семья Злоказовых устроила у себя костюмированный вечер, собравший человек сорок гостей. Мы с женой недолго побыли на вечере, полюбовались, как под звуки пианино кружились по зале наряженные в самые разнообразные костюмы участники вечера... Как знакома была нам эта атмосфера настоящего русского святочного веселья!

Мы занимали комнату в нижнем этаже обширного дома. Нам было спокойно и уютно в этой комнате. Вернувшись домой после работы в своем книжном магазине и библиотеке, мы проводили мирный, приятный вечер; много писали, читали русские и английские книги. Радушные и любезные хозяева ничем не стесняли нас и не тревожили нашего покоя. Но, прожив таким образом около полугода, мы [653] увидели, что снимать три комнаты в разных местах все же для нас затруднительно в материальном отношении, и начали понемногу подыскивать себе квартиру, которая была бы нам по средствам и давала бы возможность иметь для себя отдельную удобную комнату при магазине.

Наши пансионы в Бэйдайхэ

Собравшись в Тяньцзине, русские беженцы, конечно, всегда проявляли живой интерес к вопросу о том, кто, как и где устроил здесь свою новую жизнь. Этот устроился отлично, тот хорошо, а тот пока «так себе», но ждет лучшего, и т.д.

В этих разговорах порой приходилось слышать, что такие-то русские жители Тяньцзиня купили «бордингхауз» и держат жильцов.

«Бордингхауз» — это английское выражение, и означает оно пансион, где можно снять комнату со столом. Можно было устроить бордингхауз самому, т.е. снять пустую квартиру и, омеблировав ее, приспособить для сдачи жильцам, или же купить уже омеблированную квартиру для эксплуатации ее как пансиона.

Если владелец такого пансиона мог хорошо вести хозяйство, иметь вымуштрованную китайскую прислугу и, зная английский язык, найти себе жильцов из иностранцев, то ему удавалось прилично зарабатывать и на комнатах и на столе. В большинстве же случаев, в русский пансион набирались русские же жильцы, которые не могли платить так щедро за комнаты и стол, как иностранцы. В этих случаях считалось хорошим результатом, если владельцу пансиона удавалось оправдать своим трудом одну-две комнаты и стол для себя и своей семьи.

На летнее время представлялась возможность снять дачу на морском курорте Бэйдайхэ и также сдавать там комнаты. В виде правила дачу в Бэйдайхэ можно было всегда снять с готовой мебелью и даже посудой. Дачный сезон здесь открывался обычно в начале июня и заканчивался в первых числах сентября. Наибольший наплыв дачников происходил за период времени с 15 июля по 15 августа, когда свирепая жара выгоняла горожан к морю. [654]

Я посоветовался с женою относительно открытия пансиона на курорте, и весной 1923 года мы сняли дачу в Бэйдайхэ, на участке Русской духовной миссии, где я уже жил ранее несколько дней в 1921 году. На этом участке находились две дачи: одну, большую, занимал прежде в летнее время обычно сам начальник Миссии, епископ Иннокентий, а другую, маленькую, — его причт. В это лето участок Миссии и обе ее дачи находились во временном пользовании тяньцзиньского коммерсанта Георга, который принимал участие в делах «Восточного просвещения» в Пекине.

Жильцы в наш пансион скоро нашлись в достаточном количестве, и в первых числах июня мы выехали в Бэйдайхэ. Хорошо помню, как по приезде туда мы были поражены царившим там холодом, особенно ощутительным вечерами и по ночам; днем, при ярком солнце, все время дул с моря сильный и прохладный ветер, заставлявший нас одеваться гораздо теплее, чем мы одевались в Тяньцзине. К ужину, который обычно происходил на закрытой циновками веранде, все мы должны были одеваться в пальто и теплые шарфы. Но, несмотря на это, чистый и свежий воздух Бэйдайхэ и царствовавшая там тишина доставляли нам полное наслаждение. Дачников было еще мало, и многие дачи стояли заколоченными.

Дача Миссии занимала хорошее положение: будучи расположена на высоком скалистом мысу, она с трех сторон была открыта освежающему влиянию моря. При даче был небольшой, но красивый садик, в котором росло много фруктовых деревьев и невысоких раскидистых сосен. На крайнем выступе мыса стояла небольшая каменная церковь, а в глубине усадьбы отдельно возвышалась колокольня. Часть усадьбы Миссии занимал обширный огород: гуляя там ранним утром, мы иногда видели выскакивающих неожиданно из-под наших ног неизвестно откуда забегавших сюда зайцев. Вид с дачи во все стороны был великолепный.

Это был наш первый опыт эксплуатации дачи в Бэйдайхэ. Больших выгод он нам не принес, но дал возможность без затрат прожить все лето на море. Мы повторили этот опыт на будущий год, сняв небольшую дачку в центре курорта. [655]

Уход из школы

Перед открытием второго учебного сезона в 1923/24 году я созвал совещание учителей и учительниц Коммерческого училища и внес на обсуждение вопрос о сокращении расходной сметы. На предстоящий учебный год эта смета была сведена нами к сумме 8000 долларов, т.е. было принято по сравнению с прошлым годом сокращение сметы на 4000 долларов.

В рамках принятой сметы мне удалось кое-как, с большими затруднениями, свести учебный год без дефицита.

Вернувшись осенью 1924 года из Бэйдайхэ, я решил оставить Коммерческое училище. Причин для этого было много, и главною из них было то обстоятельство, что тяньцзиньское русское общество, создав средне-учебное заведение не по средствам, с большим количеством педагогов, занятых в нем, почувствовало себя не в силах содержать его далее, постепенно утратило всякий интерес к существованию школы и оставило ее на произвол судьбы.

Пожалев о моем уходе, учителя школы решили все же начать новый учебный год, сократив расходную смету школы на сезон 1924/25 года, помнится мне, до 4000 долларов в год. Несмотря, однако, на все их добрые усилия, в середине учебного года Русское коммерческое училище вынуждено было ликвидироваться за полным отсутствием средств для его содержания.

В Тяньцзине возникла вслед за этим только начальная русская школа, которая стала обслуживать беднейшую часть русской колонии города. Существование такой школы на благотворительных началах вызывалось насущной необходимостью и при поддержке энергичных дам-патронесс школа эта смогла продержаться в Тяньцзине несколько лет, превратившись затем в смешанную прогимназию в составе четырех классов, не считая детского сада и приготовительного класса.

После моего ухода из школы мое книжное дело и частные уроки стали поглощать весь мой рабочий день, так что я очень мало времени мог уделять для каких-либо других занятий и почти совершенно забросил свою литературную деятельность. Кажется, еще в этом же, т.е. в 1924 году, мне [656] пришлось взять первого ученика из местной английской школы, чтобы репетировать его по математике. Я с большими колебаниями взял этот урок, не надеясь еще на свое знание английского языка; но, однако, опыт мой оказался удачным, и я довольно быстро освоился с английской математической терминологией. Это сослужило мне большую службу впоследствии, когда по ликвидации мною моего книжного магазина преподавание математики и репетирование русских учеников иностранных колледжей стало одним из источников моего существования. Жена моя, овладев теоретически английским языком, тоже занялась педагогической деятельностью, подготовляя учеников иностранных школ к Кембриджскому экзамену по русскому языку.

Знание мной английского языка открыло для меня и обширную английскую литературу по вопросам синологии. В свободные часы я садился за какую-нибудь книгу, посвященную описанию Китая в экономическом отношении. Я решил прежде всего ознакомиться с экономикой этого края хотя бы только в основных чертах и затем уже перейти к изучению быта населения его и его истории.

Казалось, что не так уж долго придется нам жить в Китае, и поэтому нужно успевать знакомиться с этой страной, если и не практически, то хотя бы теоретически, кабинетным путем, штудируя соответствующую литературу. [657]

Заключение

Связи мои с Сибирью почти прекратились, и я лишь очень редко получал оттуда письма. Не могу сказать, чтобы я не скучал по родине: меня постоянно тянуло туда, но, конечно, о возможности возвращения в Россию нечего было и думать.

В Китае в то время обстановка тоже складывалась не особенно благоприятно для нас, русских. Китай признал Советскую Россию, и в его столице, древнем и живописно-красочном Пекине, появился советский посланник Карахан, коммунистический карьерист, еще не так давно отбывавший политическую ссылку в моем родном городе Иркутске.

Началась бешеная коммунистическая пропаганда в Китае. Советские деньги быстро пролагали тропу к коммунизму в этой стране. Опять и опять приходила мне в голову мысль: бежишь от коммунизма, а он следует за тобой по пятам.

Что делать?

Ответ для себя я находил все же постоянно один и тот же: оставаться в Китае, быть поближе к России, которая рано или поздно опомнится и отрезвеет от коммунистического угара революции.

Многие мои знакомые здесь решали, однако, этот вопрос по-другому и спешили уехать из Китая — кто в Америку, кто в Канаду, кто и в Австралию. Там — перспектива черного труда, но там дальше от коммунизма...

В Китае росла и ширилась гражданская война. На улицах Тяньцзиня можно было видеть русских, одетых в китайскую [658] военную форму: то были офицеры и солдаты армии Чжан Цзучана, сподвижника маршала Чжан Цзолиня.

Мы, русские, испытав ужасы революции у себя, в России, становились теперь свидетелями, а иногда и участниками революционных событий в Китае. Не слишком ли много революций для одного поколения?..

Но, что бы нас ни ждало, надо было все же как-то устраивать свою новую жизнь в чужой стране, нас приютившей.

* * *

На этом я заканчиваю свои записки. Быть может, многим они покажутся ненужными и незначащими. Но я считал, что я должен дать и свои свидетельские показания по истории тех революционных событий, коих я был участником и наблюдателем, а также и передать свои впечатления о жизни русской эмиграции в Китае на первых порах ее устроения здесь. [659]

Приложение. А. Н. Серебренникова. С чехами от Иркутска до Харбина

Дорожные записки

Последние дни перед падением правительства адмирала Колчака прошли в Иркутске тревожно и мрачно. Ясно видна была вся бесплодность попыток спасти обреченную власть; в воздухе нависла какая-то тяжесть: невидимая угроза давила сердце и мешала свободно дышать.

Как всегда в «переворотное» время, у обывателей постепенно исчезало чувство безопасности и уверенности. Мы стали плохо спать ночами, тревожил всякий громкий звонок у двери или стук в окна. Каждый вечер я выходила в лютый мороз во двор и собственноручно запирала калитку на ключ и на железный засов; потом долго сидела или ходила по комнатам, часами прислушиваясь к уличным звукам. Иногда около полуночи несколько человек проходили тяжелыми шагами мимо наших окон, и я с замирающим сердцем ждала грозного визита. Однажды группа таких ночных прохожих остановилась вдруг у наших ворот; постояли несколько минут, осторожными голосами переговариваясь между собою, подергали кольцо у калитки и ушли, скрипя сапогами по снегу.

Ужасные, тревожные ночи, которых я долго не могла забыть потом...

События шли своим чередом. Помню, как глубоким зимним вечером я сидела одна, в полной безнадежности, в углу моего любимого большого дивана, в нашей комнате; вошел [660] вернувшийся откуда-то мой муж. Он был очень бледен и взволнован.

— Что случилось? — невольно вскрикнула я.

— Все пропало, — ответил он: — кажется, большевики берут верх.

Надо было немедленно предпринимать что-то. На другой день мужа уже не было в нашей квартире. Он спрятался в доме наших хороших знакомых, где и сидел, не выходя днем на улицу, а я побывала у чешского полковника П., знакомого нам еще по Омску, и заручилась его согласием взять нас с мужем в интендантский чешский эшелон, отправлявшийся во Владивосток. Срок отправки эшелона еще не был назначен: недели через полторы-две.

И вот 20 января 1920 года мы покинули Иркутск.

Последние дни в родном городе прошли для меня как в тумане. Нужно было складываться, устраивать мебель и лишние вещи по знакомым, отбирать все необходимое в дорогу: нужно было хорошо распределить все это, что-то обдумать, сообразить... А у меня опускались руки, я не могла собрать мыслей и была совершенно растеряна. Заходила к знакомым, прощалась с друзьями, смотрела на дома и улицы города, в котором прошла почти вся моя жизнь, все ее лучшие дни... Конечно, я надеялась на скорое возвращение: авось армия наша опять соберется с силами, отгонит красного врага, и мы снова будем дома; но глубоко в душе, как глухое предчувствие, ныло и болело что-то, и покидать родной город и всех близких людей было мне нестерпимо тяжело.

Иркутск в эти дни совершенно преобразился. С самого начала захвата власти Политическим центром как по волшебству исчезли с улиц города хорошо одетые люди; появились платки и шали на головах женщин, старенькие пальто и шапки на мужчинах. Все стало серо и печально. Какие-то подозрительные фигуры начали шнырять там и тут; забегали по улицам мальчишки, продававшие газеты с большевистскими призывами и лозунгами.

Один такой мальчишка с наглой рожей наскочил на меня, когда я шла по улице: «Купите газетку!» Нервы мои были напряжены до крайности, и мгновенный прилив ярости овладел мною: «Ты что это продаешь, дрянной мальчишка?» Отскочив от меня на несколько шагов, он с непередаваемой [661] интонацией трусости и ненависти в голосе крикнул мне: «А вы кто? Из белых?» И потом бросился бежать со всех ног.

19 января полковник П. прислал нам извещение, что на следующий день приедут за нами: эшелон скоро отправится. Точного часа, однако, не было указано. Вот тогда-то я заторопилась и заметалась, но уже не было времени устроить все как следует. Кое-как успела все-таки развезти вещи по квартирам родных и знакомых, уложила и свезла на склад несколько ящиков с нашими книгами в надежде, что там они сохранятся в целости. Накануне этого дня муж мой перебрался из своего убежища к моей подруге З., у которой и я поселилась на последнюю неделю.

20 января утром я пошла купить что-то в дорогу и еще кое с кем проститься. Вернулась — встретила меня заплаканная хозяйка дома и сообщила, что чехи сейчас уже увезли в своем автомобиле моего мужа; за вещами они пришлют к вечеру грузовик, с которым уеду и я. Сердце мое дрогнуло... Я дала знать сестре моей о близком своем отъезде. Наш хороший знакомый К. обещал увезти меня к месту стоянки поезда на своей лошади. Моей подруги З. не было, она не вернулась еще со службы. Пришла сестра; мы обе горько разрыдались при прощании, и сейчас еще я так ясно вижу ее понурую фигуру, одиноко шедшую впереди меня по улице, когда я уже ехала на поезд... Сердечно простилась я с семьей З., благодаря ее за все, что она сделала для меня с мужем в это тяжелое для нас время. По дороге встретила З., которая подошла к моим саням, и так мы с ней простились — можно сказать, на ходу. Сквозь слезы я проговорила:

— Не горюй, милая, скоро увидимся, — на что она только безнадежно покачала головой.

Потом еще кто-то окликнул меня по дороге — Саша Б. подошел и спросил:

— Уже едете? А где же муж? — и, узнав, что его уже нет в городе, печально сказал:

— Жаль: хотел с ним увидеться и проститься, — и передал мне для него подарок — коробку папирос. До глубины души тронуло меня его дружеское внимание, и такую мучительную жалость почувствовала я к нему: затаенная тоска и [662] тревога глядели из его глаз, и весь он был как в воду опущенный. Я тепло распрощалась с ним.

И вот я уже за пределами города. Едем снежной дорогой, параллельно железнодорожному полотну: перед нами, указывая путь, движется чешский грузовик с моими вещами. Темнеет — январские дни коротки. Мелькают впереди огни станции Иннокентьевской; мы переезжаем через рельсы, лошадь наша останавливается, и чешский солдат, соскочив с грузовика, ведет нас к чернеющему вдали длинному поездному составу. На площадке вагона четвертого класса стоит закутанная до самых глаз женская фигура и машет мне рукой: сюда, сюда! Я прощаюсь с К., несколько секунд слежу глазами, как он удаляется, — с ним уходит как бы последнее напоминание о родном городе; затем вхожу в душный, темный вагон, где встречает меня муж.

С этого момента начинается наша вагонная жизнь. Иркутск, все прошедшие в нем годы, родные и близкие, милые сердцу люди — все осталось за гранью, отошло вглубь. Бог весть, увидимся ли мы еще когда-нибудь, вернемся ли назад... И первое, что я делаю при входе в вагон, — бросаюсь вниз лицом на приготовленную для меня скамью и горько плачу...

Этот первый вечер нашего изгнания долго будет памятен мне. В вагоне было неуютно: жесткие деревянные койки, холод, тускло горящие лампочки, наши соседи, которых я еще не успела разглядеть, переговариваются между собой сдержанными голосами... Грустно, грустно...

На другой день зашел к нам полковник П. Он говорит на очень ломаном русском языке, но все же понимать его можно. Сказал, между прочим, что он собирается на автомобиле — под чешским флагом, конечно, поехать в город по каким-то делам. У меня мгновенно вспыхнуло страстное желание еще раз взглянуть на родных и знакомых, перекинуться с ними еще несколькими прощальными словами.

— Возьмите меня с собой, — сказала я полковнику П-у.

Он согласился, но муж стал отговаривать:

— Мало ли что может случиться, вдруг тебя арестуют, и застрянешь там!

Я осталась, сознавая, что он был отчасти прав в своих опасениях; но, Бог знает, как я стремилась хоть минуту еще подышать воздухом родного города, покидаемого мной, быть [663] может, навсегда — как будто после этого мне легче было бы уехать...

Познакомились с соседями. Женщина, встретившая меня на площадке вагона вчера вечером, оказалась русской, женой капитана Когута, молодого, очень милого и приятного чеха: она была тоже молода и симпатична. Начальник нашего эшелона, поручик Маршалек, произвел на нас прекрасное впечатление: зато его жена, тоже русская, немного свысока и пренебрежительно относившаяся к окружающим, не привлекла к себе наших симпатий. Что было хорошо в ней, это ее тяжелые, длинные косы и живые, блестящие глаза. Был тут один инженер, Ц., затем молодой и красивый капитан К. с золотым браслетом на руке; семейство Каутских: отец, мать и рослый, румяный сын, которого они, видимо, боготворили; пожилой пивовар из Омска, Гамплов, с женой, бойкой и говорливой особой; добродушный, серьезный Бенеш. Офицерам прислуживали денщики-солдаты, которые все отличались большой опрятностью.

Мы еще не едем: быть может, эшелон отправится только через несколько дней. Сидеть на месте, так близко от Иркутска, и не иметь возможности попасть туда снова — эта мысль точит и точит меня непрестанно. Сюда же примешивается и страх перед возможностью вторжения большевиков в наш поезд. Поручик Маршалек уверяет нас, что он ни в коем случае не допустит этого, но мы с мужем очень неспокойны и боимся даже выйти из вагона на воздух.

Проходит день, другой. Все стоим на месте. Начинаем нервничать сильнее. Входит как-то в наш вагон человек, одетый в полувоенный костюм защитного цвета: садится, начинает разговор с поручиком Маршалеком. До нас долетает его фраза: «Я назначен комиссаром Военного городка». У меня замирает сердце: сейчас спросит, нет ли в эшелоне белых, приведет солдат... Разговор длится всего минуты две-три, которые кажутся мне, однако, нескончаемо длинными. Потом комиссар встает и уходит, вежливо кланяясь чехам.

Нам уже было известно, что с 21 января власть в городе перешла от Политического центра к большевикам, и потому час от часу увеличивалась наша тревога и нервность.

Пять томительных дней провели мы, не трогаясь с места, на станции Иннокентьевской. Наконец поздно вечером [664] 25 января началось какое-то движение в нашем эшелоне, вагоны дрогнули, как бы отряхиваясь от нападавшего на них за эти дни снега; паровоз дернул раз, другой — и колеса скрипя и визжа по рельсам, как будто с трудом отдираясь от них, отяжелев от долгой стоянки, пошли выстукивать одно и то же печальное слово: уехали, уехали, уехали... Но доехали мы лишь до станции Иркутск, где опять остановились на час или два.

После глуши и тьмы Иннокентьевского тупика, где стоял ранее наш поезд, попасть на ярко освещенный Иркутский вокзал нам был не очень приятно. При полном свете увеличивалось чувство опасности, труднее было спрятаться, стушеваться... И вот в дверях нашего вагона показывается вооруженный красноармеец и хриплым голосом спрашивает начальника эшелона: «Можно посмотреть вагоны, нет ли здесь белогвардейцев?»

Опять момент полной потерянности для меня: я чувствую, что дыхание почти останавливается в моей груди. Но поручик Маршалек уже загораживает своей высокой, плечистой фигурой вход в вагон, и я с радостным облегчением слышу его спокойный и решительный ответ:

— Нет, нельзя. Белогвардейцев здесь нет.

Скоро ли, скоро ли поедем?

Но мы стоим еще и еще. Так странно: вот тут, напротив нашего поезда, совсем близко, за рекой, спит в глубокой тишине зимней морозной ночи наш родной город. Встать бы, выйти из вагона — и опять дома, опять жить, как жили раньше... Что такое случилось, какие злые чары опутали нашу родину, которых она не может стряхнуть с себя? Почему мы сидим здесь, в этом холодном, черном вагоне, среди чужих людей, вместо того чтобы спать спокойно в теплой комнате своей уютной квартиры? Почему бежим от своего народа, из своей земли, куда-то в неизвестное будущее?.. Мысли путались, толпились в голове, отдаваясь тупой болью в сердце...

Миновали и эти долгие, томительные минуты ожидания: мы наконец едем — на этот раз окончательно и без остановок до Байкала.

26 января утром мы были уже на Байкале, а после обеда — в Слюдянке. Проезжали бесконечные тоннели, в могильной тьме которых мне и раньше было не по себе, а [665] теперь даже совсем страшно. С тоской вглядывалась я в знакомые места: когда-то в счастливые и мирные дни, летом, я проезжала этими же берегами нашего «славного моря, священного Байкала», и любовалась синевой его глубоких вод и высокими вершинами чудесных, живописных Байкальских гор. Незадолго до революции жили на Байкале, на дачном отдыхе, молодые тетушки моего мужа, петербургские барышни, приехавшие служить в Иркутск. Они в восторге были от красот Байкала и находили, что даже на Черном море (где у их отца было собственное имение) нет таких прекрасных закатов, такого чистого, ясного неба и такой прозрачной синей воды. Я вспомнила об этом сейчас, смотря в окошко вагона на замерзший Байкал, и с горечью подумала: кто теперь будет восторгаться его красотами и любоваться пламенем закатов над ним? Все это ушло, на земле нашей остались теперь лишь слезы, тоска и ужас...

27-го утром мы приехали на станцию Утулик. Приближаясь к станции, едва не столкнулись с другим эшелоном, который слепо летел на нас, невзирая на тревожные гудки и свистки нашего паровоза. В 50 шагах от нас его все же удалось остановить.

Так как стало известно, что мы простоим в Утулике некоторое время, все обитатели нашего поезда отправились погулять на свежем воздухе. День был ясный и тихий, под лучами яркого солнца ослепительно сверкали чистые, белые снега, лежащие кругом девственными сугробами. После копоти и духоты нашего вагона так легко дышалось этим вкусным морозным воздухом. Мы с мужем и капитан Когут с женой также пошли погулять по Байкалу. Чехи рассыпались по озеру и забавлялись, стреляя в стоящие торчком прозрачно-зеленоватые глыбы; эхо от выстрелов красиво отражалось горами, прилетая назад громкими и звучными залпами.

Будем стоять в Утулике два дня. Узнали, что тут есть хорошая железнодорожная баня. Я и м-м Когут пошли и вымылись с большим удовольствием. Потом ходили мыться наши мужья.

На станции продавалось много молока; в наш вагон купили несколько четвертей его. Хотела я купить хлеба, но его нигде не оказалось. [666]

В эшелоне мы с мужем получали от чехов полное офицерское довольствие: обед и ужин, чай, сахар, кофе, консервы, папиросы, спички и мыло. Но хлеба давалось немного, его заменяли знаменитые чешские кнедлики.

Еще на станции Иннокентьевской начальник нашего эшелона распорядился выдать моему мужу чешское военное обмундирование, чтобы обеспечить ему большую безопасность при проезде. Был дан ему и документ, удостоверяющий, что предъявитель сего, доброволец чешской армии Ян Пенкава, едет в служебную командировку во Владивосток.

Для услуг нам был назначен в наше полное распоряжение денщик — чешский солдат по имени Франц Поспехал. Он приносил нам кипяток, воду для умывания, обед и ужин и исполнял все наши мелкие поручения; был очень вежлив и аккуратен.

28-е и 29-е провели на месте. В нашем подневольном путешествии у нас с мужем было много дел: мы начали изучать английский язык по учебнику Нурока, купленному еще в Иркутске, и с большим интересом и усердием заучивали слова и делали переводы. Прислушивались мы также и к чешскому языку и уже научились понимать отдельные слова и фразы. В нем много общего с языком польским, которым я раньше хорошо владела.

В ночь с 29-го на 30-е ударил жестокий мороз. Мы порядочно померзли на своих койках, спали одетыми в шубы, укрываясь одеялами и пледами. Глубокой ночью сонная тишина нашего вагона была вдруг нарушена сильным взрывом. Все вскочили: что случилось? Где стреляют? Оказалось, что под моей скамейкой лопнула от холода бутыль с молоком.

Выехали из Утулика вечером 1 февраля: 2-го были в Танхое, где простояли немногим более суток. Чехи в пути издавали газету «Дневник», получая для нее на станциях телеграммы, и каждый день сообщали нам последние новости. В Танхое мы узнали, что каппелевцы уже приближаются к Иркутску. Слава Богу, подумалось невольно: теперь адмирал Колчак будет спасен.

Ночью 3 февраля наш эшелон двинулся дальше и утром остановился в Переемной. Масса снега кругом — чистого, белого, сверкающего всеми цветами радуги. Я любуюсь на [667] него так, как будто больше никогда в жизни не придется мне увидеть его.

Чехи принимают меры предосторожности против заноса «нежелательных элементов» в наш эшелон: все вагоны политы и опрысканы крепко пахнущей дезинфицирующей жидкостью.

В Переемной был получен нами очередной номер «Дневника» с сообщением, что красные бегут из Иркутска под натиском каппелевцев. Господи, наконец-то! С жадным нетерпением ждем дальнейших известий.

Узнали, что будем стоять на месте еще порядочно времени. Нет паровозов. Наш состав стоит в тупике. Мимо проходят поезда с чешскими боевыми частями, стремящимися пробиться скорее на восток.

Я много гуляю с A. M. Когут и ее мужем; погода приятная — тихий мороз, без ветра. Мой «Ян Пенкава» предпочитает отсиживаться в вагоне, боясь каких-нибудь нежелательных встреч на станции.

Лишь 7-го вечером пришли два паровоза, которые должны были довезти нас до Мысовой. Слышала, как начальник эшелона употребил в разговоре слово «саботаж»; он, видимо, был очень рассержен. Конечно, все железнодорожники настроены большевистски и, обязанные договором советской власти с чехами пропускать их беспрепятственно, все же стараются вредить им, где только могут.

Двинулись в путь. В самом начале подъема эшелон наш перервался, и несколько вагонов укатились назад. Опять остановка, все немного нервничают. Один паровоз ушел за беглецами и привел их обратно. Снова едем, на этот раз благополучно. Однако нас довозят только до Мишихи, а не до Мысовой, как полагалось. Опять слышу слово «саботаж».

В Мишихе мы простояли до вечера 8 февраля. В ночь с 7-го на 8-е я увидела странный сон. Снилось мне, что я брожу по незнакомому большому кладбищу, ярко освещенному луной; блестят белые кресты, белые памятники — все залито этим неживым, холодным светом. Между могилами качаются на высоких, тонких стеблях необычайно крупные, желтые, призрачные цветы. Мне жутко, и страшная тоска давит мое сердце, мучит сознание, что я одна, затеряна на этом кладбище, где все так недвижно и тихо, только странные цветы медленно кивают мне своими головками... [668]

С этим чувством давящей тоски проснулась я утром 8 февраля, и она, подобно глухому предчувствию, не покидала меня весь день. Поздно вечером мы узнали от чехов, что в Иркутске расстрелян большевиками адмирал Колчак.

Итак, он все-таки погиб. Погиб в оказавшейся неравною борьбе за свободу и счастье русского народа — того народа, именем которого его убили. Честный патриот, мужественнейший сын своей Родины, на посту Верховного правителя призывавший все время к исполнению долга, к жертвам во имя родины, к дружной работе — все для Родины, ничего для себя! — он в результате какого-то постыдного торга предан «союзниками» в руки палачей...

Трудно передать чувства возмущения, ужаса, скорби, бушующие в моей душе, — больше всего скорби и беспросветной тоски. Муж мой также потрясен и сидит в глубоком молчании, с выражением страдания на лице. Смотрю на чехов, наших соседей по вагону, и у меня закипает раздражение и злоба на всех них, за их преступное попустительство этому вопиющему делу. Но сейчас они — наши хозяева, любезно предоставившие нам приют и убежище, спасающие нас от беды, быть может, от гибели... Мы должны быть благодарны им за это. Ну, что ж: история когда-нибудь рассудит всех и найдет виноватых...

Настала ночь. Наш поезд уже прибыл в Мысовую и остановился там. Мы с мужем не могли уснуть, изредка перекидывались короткими фразами. На рассвете, часов в пять, я глядела в окно вагона: чуть брезжил тусклый свет зачинающегося дня; ущербленный месяц печальным серпом качался в свинцовом небе; где-то далеко глухо выли собаки... Щемящая тревога и боль росли в моей душе. Что-то будет дальше с нами? Что ждет Россию? Какой ужасный, какой тяжкий путь стелется перед нашей Родиной — путь крови, мрака и жертв без конца...

9 и 10 февраля провели в Мысовой. Был произведен ремонт всего эшелона. Я выходила гулять на станцию, где увидела в первый раз в жизни броневик; как я узнала потом, он принадлежал чехам и носил красивое название «Орлик».

На станции много продуктов. Около них стоят и бродят кучками неизвестно откуда взявшиеся цыгане — неужели тоже бегут от грядущих прелестей большевистского рая? Женщины, с пестрыми шалями и платками на головах, зябко [669] кутающиеся в какое-то подобие зимней одежды, мужчины в рваных полушубках, все черномазые, говорливые, несколько «театрального» вида — в этой обстановке бегства, на станции, с грозно чернеющим броневиком, напоминающим о войне и гибели, производят какое-то странное, неестественное впечатление, точно им тут не место, совсем не должно им быть здесь...

Чешский «Дневник» сообщает, что каппелевцы уже заняли Иркутск. Но я не верю больше ничему. Если даже и заняли, все равно, Колчака это не вернет: его уже нет в живых.

Погуляли мы по Байкалу. Чехи пробовали свою батарею, сделали несколько выстрелов, на которые горное эхо ответило громовыми раскатами.

10 февраля, в двенадцать часов ночи, мы получили паровоз и двинулись дальше, к Татауровой, куда прибыли 11-го утром. Не задерживаясь здесь долго, поехали в Дивизионную, простояли там два часа. Снова едем — и вот мы уже на станции Верхнеудинск. С этим городом у меня связаны приятные воспоминания: когда-то я провела там хорошее лето у родных моего мужа, в прелестной дачной местности вблизи Березовки.

Узнав, что в Верхнеудинске будет остановка на несколько часов, я хотела поехать в город, чтобы повидаться и проститься с живущими там родными и знакомыми. Но мне сказали чехи, разузнавшие об этом на станции, что в городе военное положение и после шести часов вечера там никому не позволяется ходить. С большим сожалением я должна была отказаться от своего намерения.

На вокзале много ниппонцев, в военной форме.

Уехали мы из Верхнеудинска в ночь на 12 февраля. Узнали, что красные партизаны сделали налет на станцию Заиграеву и временно захватили ее. Было неспокойно стоять на этой станции; мы с мужем боялись даже подходить к окошкам нашего вагона, особенно после того, как стало известно, что на вокзале красные чуть не арестовали двух наших «обчанов» (штатские чехи). Понадобилось вмешательство начальника эшелона, удостоверившего их личность: тогда их освободили.

12 февраля к вечеру приехали в Петровский завод. Очень красивое место: кругом горы, покрытые сосновым лесом, [670] который на фоне ослепительно белого снега кажется почти черным. В центре поселка — круглое озеро, над которым местами низко свешиваются ветки деревьев. Как хорошо тут, должно быть, летом.

Чехи говорят, что мы будем долго стоять здесь. Ну, что ж, мы уже привыкли к таким остановкам: festina lente. Дел у меня накопилось достаточно: нужно отдать в стирку белье, побывать в бане, если таковая имеется, кое-что починить и зашить, пройти еще несколько уроков английского языка по Нуроку и заняться чешской поэмой, которую я перевожу на русский язык. Это — поэма К. Гавличка «Крещение св. Владимира», очень остроумная и оригинальная. В переводе я стараюсь сохранить близость к подлиннику: размер стиха — тот же, что в оригинале.

Чехи — спутники по вагону — весьма заинтересованы моей работой. Капитан Когут и Бенеш прочли первую главу и одобрили ее, а Когут взялся даже иллюстрировать поэму и тотчас же набросал рисунок к первой главе. Когут — отличный художник; он сделал для меня на небольших клочках бумаги несколько тонких, прекрасных рисунков, которые я бережно храню до сих пор.

Первые два дня гуляли по поселку; осматривали железоделательный завод. Там работает громадная паровая машина — чуть ли еще не Уатта, поставленная в весьма давние времена. Рабочих на заводе 500 человек. Мы расспрашиваем их, узнаем, что получают они от 50 до 120 рублей в день, но вот уже два месяца денег нет и им выдают плату продуктами. Рабочие — все местные жители, имеют свои хозяйства и пока не жалуются.

15 февраля, в ясный солнечный день, мы с мужем пошли разыскивать могилы декабристов: несколько человек их сюда были сосланы и работали здесь, в заводских рудниках. Сначала разыскали часовню, где в склепе схоронены некоторые из них. В этой часовне находятся четыре прекрасные иконы, написанные одним из декабристов; кем именно, нам не удалось узнать.

Затем мы отправились на кладбище и в самом дальнем углу нашли могилу с надписью на высоком кресте: «Иван Иванович Горбачевский» — тоже декабрист. Постояв у могилы, я оглянулась кругом — вид был бесподобный: кладбище расположено на пригорке, и во все стороны от него [671] разбегались такие яркие снежные просторы, так сияло и даже чуть-чуть грело солнце, так высоко голубело чистое небо, и такая чудная тишина, мир и покой царили здесь, что на миг забылись и отошли вдаль все пережитые испытания, и душа благодарно отдыхала среди этого торжественного спокойствия природы.

Но очень скоро напомнила о себе непрекращающаяся Гражданская война, со всей ее жестокостью и зверством.

Гуляя как-то днем одна, я встретила дровни, накрытые рогожами, — из-под них торчали окаменевшие ноги без сапог. Я разглядела наваленные друг на друга несколько тел. В ужасе я ускорила шаг. На дороге стояли три-четыре женщины, тихо разговаривали о чем-то. До меня долетели слова: «Пятерых убили...» Я подошла к ним и спросила: «Кто кого убил?» Мгновенно лица их приняли непроницаемо-хитрое выражение, свойственное сибирским крестьянам; притворно-равнодушными голосами они ответили: «А кто их знает? Мы не знаем!» — и, повернувшись, пошли от меня.

Еще утром этого дня я, гуляя по поселку, подошла к берегу озера и невольно залюбовалась им: раскинувшись глубокой круглой чашей, лежало оно, покрытое тусклым, серовато-голубым льдом, слабо отблескивавшим под солнцем, и голые ветки нависших над ним деревьев тонко и четко рисовались на безоблачном синем небе. Вся эта акварельность, нежность тонов и необыкновенная красивость ландшафта остро поразили мои глаза. Но теперь я с ужасом отвернулась от всей этой красоты, вспомнив о том, что совершилось совсем недавно под этим безмятежным синим сводом, быть может, вот здесь, у этого чудесного озера...

Жестока и страшна Гражданская война — наихудшая из войн по своей беспощадности...

На станции встречаем иногда ниппонских солдат и офицеров. По-видимому, ниппонцы плохо переносят суровую сибирскую стужу. Все они закутаны до самых глаз и носят меховые наушники.

Один из местных жителей рассказал нам, что при наличии в Петровском заводе ниппонцев и небольшого стоящего там отряда белых русских на поселок недавно сделал внезапный набег отряд красных в 300 человек: убили одну женщину, произвели грабежи у некоторых лиц и, нагнав на жителей [672] страшную панику, ушли. Так ли это было на самом деле — не знаю. Слухов разных много.

Еще на второй день нашей стоянки я и м-м Когут отдали в стирку местной прачке наше белье. Она принесла нам его через несколько дней выстиранное, неглаженое: «Утюгов нет, уж погладьте сами». Заплатила я ей за стирку 550 рублей сибирскими деньгами. Сговорились с одним железнодорожником выгладить белье в его квартире — у него были утюги: гладили и все время с боязнью посматривали в окошко на стоявший вдали наш поезд: а вдруг он уйдет без нас дальше? Шел тогда уже 7-й день нашей стоянки в Петровском. Разговаривали с хозяином: он старательно ругал нам большевиков, но в тоне его не было искренности, а глаза воровато бегали по сторонам. Заплатили ему за утюги нашими вагонными продуктами: чаем, сахаром, мылом и папиросами.

20 февраля все наши дамы в складчину пекли блины по случаю близкой масленицы. Пекли у себя, на вагонной печке; страшно начадили, но были довольны, что соблюли традицию и поели блинов.

На другой день была вторичная дезинфекция вагонов в нашем эшелоне.

22-го и 23-го стоят сильные морозы, 35 градусов, с сильным ветром. Сидим в вагоне, боимся высунуть нос на улицу.

Простояли мы в Петровском двенадцать дней. 24 февраля вечером выехали, и в 8 часов утра 25-го прибыли на станцию Хилок. Узнали, что ночью за нами красные взорвали два моста.

Хилок — неприглядное село, какое-то голое, пустынное. Нам сказали, что тут есть хорошая баня; решили воспользоваться ею. Пошел и муж — с большой неохотой; и я, признаться, хотя усиленно и посылала его помыться, но с тайной тревогой ждала его возвращения. Он вернулся благополучно и остался очень доволен чистой баней и отличной горячей водой. В тот же день вечером отправились мы дальше, приехали в два часа ночи в Могзон — и утром узнали там, что следом за нами в Хилок пришли красные и рыскали по всей деревне.

У меня захолонуло на сердце: а вдруг они пришли бы в то время, когда муж мой мылся в бане, и могли встретить его потом на улице! [673]

Так как выяснилось, что поезд наш простоит в Могзоне несколько дней, мы с мужем решили разыскать живших там наших хороших знакомых К. и погостить немного у них. При первых же расспросах в деревне нам указали их дом, и мы явились туда как снег на голову.

Приняли нас чрезвычайно радушно, захлопотали с угощением, засыпали вопросами. В доме у них уютно, хорошие, чистые комнаты, и видно, что всего — полная чаша. Странно было после вагонной копоти и тесноты сидеть на удобном стуле перед столом, накрытым чистой скатертью, и вместо приевшихся кнедликов и консервного супу есть вкусные, горячие, домашние блюда. Ночью же, лежа на прохладных простынях, в удобной кровати, я долго не могла уснуть — и от необычности обстановки, и от тайной боязни, как бы нас тут не застигли красные, хотя хозяева и успокоили нас на этот счет.

Следующий день мы также провели у К., а к вечеру отправились «домой», на поезд. Они надавали нам на дорогу всякой всячины: бараний окорок, копченых языков, чаю, домашних булочек. Мы сердечно распрощались с милыми хозяевами, унося с собой теплые воспоминания об их радушии и заботливости о нас, бедных странниках.

Уже начинало слегка темнеть, когда мы выехали из гостеприимного дома К. Была маленькая оттепель, снег под нашими санями мягко поскрипывал; все казалось каким-то тусклым вокруг: серое небо, покрытое облаками, серый сумрак над землей, серая унавоженная дорога... Могзон — неприглядная деревушка: разбросанные дома, мало леса; кругом — одни буряты. К., который поехал проводить нас на станцию, рассказывал по дороге, что зимой в деревню иногда заходят волки. От этих рассказов и на душе стало так же серо и печально.

Вот и станция; на первом пути длинной черной лентой растянулся наш поезд. К. внес в вагон корзинку с припасами, посидел немного с нами. Не понравилось ему наше черное, прокуренное жилье.

— Ну, надо идти. Может быть, скоро поедем обратно, — сказала я шутя: — непременно побываем опять у вас.

Распростились. К. был очень печален, уходя, и мы с мужем проводили его с грустным чувством. [674]

27 февраля, вечером, мы уехали дальше. Был большой подъем до Яблоновой, потом поезд летел вниз, громыхая буферами, лязгая всей своей железной снастью, как будто одержимый какой-то злой силой... 28-го утром мы остановились на станции Чита 1, на несколько часов. На вокзале я купила местную газету: было приятно читать антибольшевистские статьи, которых мы уже давно не видели. В 3 часа приехали в Читу.

На вокзале оживленно, людно; снуют взад и вперед военные. Я никогда раньше не бывала в Чите, и теперь с интересом смотрела из окна вагона на город, который виден как на ладони — он расположен очень близко от вокзала: виднеются две белые церкви, двухэтажные каменные дома, деревянные скученные постройки. Я хотела проехать в город, чтобы выполнить там одно иркутское денежное поручение, но чехи не разрешили никому выйти из вагонов, ибо не знали точно, когда поезд тронется дальше: «Может быть, через час, а, может быть, и через десять минут». Видно было, что они несколько тревожно настроены: вероятно, опасались каких-либо недоразумений с местными властями. Делать нечего, пришлось остаться.

Простояли мы, однако, под Читой больше часу. Погода скверная, ветер, снег. Грустно, что мы все дальше и дальше отодвигаемся от родного Иркутска.

Вечером мы уже гуляли по Туринскому разъезду, а 29 февраля приехали на станцию Карымскую.

Уже более месяца находимся мы в пути. За это время я хорошо присмотрелась к нашим дорожным спутникам-чехам, и общее впечатление от них было весьма приятное. Офицеры — воспитанны, культурны, скромно держат себя; за все время нашего путешествия мы ни разу не видели пьяного среди них, хотя они и пили вино почти каждый день. Солдаты — вежливы и чистоплотны. Наш «денщик», Франц Поспехал, очень нравился нам своим добродушным румяным лицом, с вечной приветливой улыбкой; каждое утро, являясь к нам с чайником кипятку, он вежливо произносил: «Добро ютро!» — и затем прибавлял, ставя чайник: «Вот, пошалюста!» Денщик нашего милого художника, капитана Когута, по имени Коварж, был также славный малый, но был несколько угрюм и любил браниться по-чешски, когда был чем-нибудь недоволен. [675]

Не нравился нам только денщик капитана К., Фриц, державший себя несколько развязно и дерзковато. В отсутствие своего барина он иногда забирался на его верхнюю койку и курил или ужинал там, нимало не заботясь о том, что крошки и пепел от папирос сыпались чуть ли не на головы обитателей нижних коек. Капитан К. его не останавливал: заметно было, что он его побаивался немного. В то время чешские солдаты уже становились чуть-чуть распущенными, устав от долгой интервенции в чужой стране.

Как-то я от нечего делать написала шуточное стихотворение, пересыпанное чешскими словами, которых я знала уже достаточное количество. Показала его капитану Когуту; ему понравилось, он перепечатал мне это стихотворение на машинке, и потом оно было помещено в номере рукописного журнала, который чехи выпускали еженедельно во все продолжение пути. В этом журнале мой муж помещая свои небольшие статейки на сибирские темы.

Вот это мое стихотворение.

Расскажу, друзья, вам повесть —
Посидите тихо —
Как мы с чехами когда-то
Ехали на выход{47}.

Рано утром все в вагоне
Ото сна восстанут.
«Вот, пошалюста!» — Поспехал
Кипяток нам ставит.

Бенеш, Каутские, Когут
Каву{48} попивают.
«Добро ютро!» — все друг другу
Вежливо желают.

День хороший — всех на воздух
Манит солнца ласка.
Отправляемся попарно
Вскоре на прохаску{49}. [676]

Смотрим мы, как влаки{50} разны
Мимо пробегают:
Вшецки{51} люди в них на выход
Скоро утикают{52}.

Лишь успеем прогуляться,
Уж посуду просят,
И к обеду, всем на радость,
Кнедлики{53} приносят.

В одиночестве утеха,
В горе развлеченье —
С творогом пекут нам бухты{54}
Вшецко воскресенье.

День идет в занятьях разных,
Много всем работы:
Пан Пенкава по-английски
Учит анекдоты.

Пани Каутская каву
Иль какао варит,
Пани Гамплова лепешки
В сковородке жарит...

Подле влака бродят бабы,
Млека{55} предлагают:
Все пенезами{56} богаты,
Цены не пугают.

День кончается. Приходят
Гости дорогие.
Тут «Наздар!»{57} звучит повсюду,
«Иезус-Мария!»

Ночь настанет. Развлечений
И тогда не мало: [677]
Чья-то надоба{58} вдруг с гуры{59}
На скамью упала.

Фриц развесит сверху ноги,
Всем на загляденье,
Сыплет на головы крошки,
Пепел от куренья.

Спать ложимся. Сверху жарко,
Холод адский снизу:
И у нашего вагона
Есть свои капризы.

Понемногу все стихает.
Ночь глухая длится...
Только Коварж, вероятно,
Где-нибудь бранится...

Моя поэма «Крещение св. Владимира» почти закончена. Остается только отделать и отшлифовать ее. Чехи очень хвалят мой перевод и, видимо, довольны, что я заинтересовалась их поэтом. Английский язык у нас с мужем тоже подвигается успешно вперед: мы уже прочли и перевели больше половины рассказов, помещенных в конце самоучителя Нурока, знаем очень много слов, которые друг у друга спрашиваем для проверки, и, вообще, относимся к этому новому для нас занятию с большим увлечением.

В этой разнообразной работе незаметно летят часы нашей дорожной жизни. Работа помогает нам забываться, поддерживает бодрое настроение; но вечерами, при тусклом вагонном освещении, когда нельзя ни читать, ни писать, опять подкрадывается и сосет сердце глухая тоска.

Иногда в сумерках чехи-офицеры начинали петь небольшим хором свои родные песни. Я любила их слушать: не было среди них отдельных хороших певцов, но слияние голосов было удивительно музыкально и гармонично и доставляло мне большое удовольствие. В эти минуты, лежа на своей вагонной койке, я уносилась мыслями далеко назад, в незабвенное прошлое; иное пение мерещилось мне, иная обстановка — большой концертный зал, эстрада, любимые артисты, нарядная публика, спокойное и беззаботное наслаждение [678] красивой, обеспеченной, нормальной жизнью... Забудешься — и вдруг очнешься и смотришь растерянно: где же это я? Прислушиваюсь — согласно и мягко звучат в красивой мелодии мужские голоса в соседнем купе, стучат колеса вагонов, равномерно встряхивая их на стыках; в вагонные окошки заглядывает мертвеющее вечернее небо... Не вернется прошлая жизнь, говорит безжалостный голос в душе: этот прекрасный сон отлетел от нас навсегда...

Итак, 29 февраля мы прибыли на станцию Карымскую. Наш поезд остановился на втором пути — первый занят каким-то длиннейшим вновь прибывшим составом. Оказалось, это каппелевский санитарный поезд. Из вагонов его, держась за поручни, выползают худые, истомленные человеческие фигуры в оборванных солдатских шинелях, больше похожие на тени, чем на живых людей. Садятся на ступеньках вагона, начинают обирать на себе насекомых. Я подошла к ходившему по перрону офицеру-анненковцу, ехавшему с этим поездом, стала расспрашивать его об условиях их путешествия — это какой-то страшный кошмар: вагоны полны больными и умирающими, почти все — сыпнотифозные. Умирают каждый день; здоровые и больные лежат подчас рядом с мертвецами. На весь поезд нет ни одного врача, и только две сестры, едва держащиеся на ногах от нечеловеческого утомления. Ужасающая грязь, насекомые, с которыми некому и нечем бороться. Хлеб есть, есть кое-какие продукты. Белья совсем нет.

Все это офицер рассказывал с каким-то тупым безразличием, точно все чувства в нем одеревенели. Заметив, вероятно, на моем лице выражение ужаса и отчаяния, он со слабой улыбкой произнес:

— Слава Богу, что выбрались хоть так — хуже было бы остаться на съедение красным.

«Боже, Боже мой! — думала я, уходя от него и чувствуя, что какой-то комок подкатывается к моему горлу — чье это преступление, чья вина, что люди доведены до такого ужасного состояния?..»

Потом я не раз подходила к бродившим по станции солдатам этого эшелона, разговаривала с ними, давала им хлеба, папирос и денег. Они тихи и покорны, не жалуются, не ропщут... Несчастные, несчастные люди! [679]

Настало 1 марта. Очень тепло, снег тает, пахнет весной. Мы с мужем гуляли по Карымской. Дома в деревне хорошие: есть аптека, бакалейные лавки. На одном заборе до сих пор висит, вызывая невольное чувство грусти, воззвание, подписанное адмиралом Колчаком.

Часов в 9 вечера в этот день сидели мы маленькой компанией в вагоне, разговаривали и смеялись чему-то. Вдруг тряхнуло наш вагон; лязгнуло и зашумело что-то под его полом, прямо под нашими ногами. Капитан К. сказал, что это протаскивают мертвецов из соседнего поезда на другую сторону станции. Жуткое и скорбное дуновение пронеслось между нами; все замолчали.

Этим же вечером сообщили нам чехи, что в Оловянной идет бой красных с семеновцами. Кажется, это задержит нас здесь. Наш поезд предполагают увести в тупик, так как ожидается прибытие новых чешских эшелонов с запада.

2 и 3 марта мы еще на Карымской. Каппелевский «поезд мучений и смерти» все еще стоит перед нами как живой укор, и я не могу избавиться от чувства тягостной вины перед теми, кто страдает и умирает там, в таких ужасных условиях. Умирают без покаяния, без чьего-либо теплого напутствия, без прощальных молитв — и закапываются в землю, никем не оплаканные, быть может, за тысячи верст от родного угла, и даже креста не будет на их безымянных могилах...

3 марта каппелевский поезд ушел далее на восток. Пришли и чешские эшелоны и, почти не останавливаясь, проследовали дальше. Много имущества нагружено на их платформах: автомобили, аэропланные части, рельсы, стрелки, машины...

4 марта, в 8 часов вечера, мы выехали и сразу же застряли на 64-м разъезде — говорят, что до утра. Часов в 10 мы с мужем и Когуты вышли из вагона на разъезд. Ночь лунная, морозит. Кругом высокие горы, по сторонам дороги разбросаны большие камни — какой-то первобытный хаос. Дошли до паровоза; машинист обрадовал, что до утра стоять не будем, так как угля мало, нужно торопиться запасать: «Но пока что постоим».

Возвращаемся с этим утешением к себе. Ложусь спать. Чувствую себя плохо от вагонной тряски, закачало, болит голова. [680]

Конечно, ночью мы не уехали, и когда уедем — по обыкновению, неизвестно. Паровоз наш ушел в Андриановку за углем.

5 марта — чудный весенний день. Ходили гулять по горам. Подошли к железнодорожному мосту, оглянулись: наш поезд виднеется далеко-далеко от нас. Боже мой, ушел! В ужасе мы бежим сломя голову назад, задыхаемся, торопим друг друга. Прибежали к разъезду — поезд стоит на том же месте, где мы его оставили, и без паровоза. Произошел какой-то смешной оптический обман.

С Карымской виден поворот на Амурскую железную дорогу. Я постояла, посмотрела: так пустынна была эта дорога, так сиротливо белели рельсы, тишина, не слышно веселых гудков паровозов и постукивания колес быстро бегущего поезда, точно навсегда заброшенный путь. Грустно было сознавать, что это — последнее звено, еще связывающее нас с родной землей; дальше пойдет дорога на чужой и незнакомый нам Дальний Восток...

В 5 часов вечера мы были уже в Андриановке. Рядом с нами стоит ниппонский поезд, полный солдатами. Мы смотрели в окно, как они развлекаются: идет у них, видимо, какая-то игра — хлопают друг друга по рукам, ладонь в ладонь, раскачиваясь и ритмично приговаривая отрывистые слова на высоком, горловом, чуждо звучащем для нас языке; добродушно и весело смеются.

Гуляя, мы с мужем поднялись на высокую гору, сразу же за вокзалом. Красивое место. Снег почти сошел, обнажились сухие подснежники и прошлогодняя трава. Небо чисто — и неуловимо, но ощутительно в воздухе веет весна.

Наш поезд, оказывается, на том же самом месте, где стоял до нас каппелевский поезд. Все кругом загрязнено до крайности: сор, бумаги, разлитая вода, корки хлеба, черепки разбитой посуды... Чехи усиленно поливают везде крепчайшим дезинфекционным раствором.

Собрались уезжать в 7 часов вечера 5-го, но у паровоза лопнула какая-то трубка. Судьба положительно преследует нас. Простояли 6 и 7 марта. 7-го глубокой ночью выехали, и я проспала красивые виды по дороге.

Кругом железнодорожного полотна тянется голая степь. В первый раз в жизни я видела, как зимой скот пасется на прошлогодней траве, «ветоши», и как ездят на верблюдах. [681]

В 4 часа дня 7 марта приехали в Оловянную. Чешских эшелонов здесь больше нет, и потому мы должны через 4–5 часов уехать. Хоть бы ничто не помешало отъезду: уже надоели эти долгие стоянки в пути. Я успела пробежаться по станции, была на Ононском месте — с ним связаны многие грустные воспоминания о минувшем периоде Гражданской войны в Сибири. Взорван мост красными был основательно: целый железный пролет заменен теперь деревянным, второй разрушен наполовину. Резкий ветер принудил меня вернуться.

Выехали мы из Оловянной в 9 часов вечера. Ночью поезд шел очень быстро, вагоны немилосердно качало, дребезжала посуда на столах и на полках. В 3 часа утра 8 марта приехали в Борзю, где, по-видимому, простоим от одного до трех дней. Походила по поселку, купила жареных рябчиков, по 60 рублей сибирскими за штуку; мы с мужем с удовольствием съели их потом за обедом.

Начинает уже сказываться близость Маньчжурии. В Борзе много китайцев, китайские лавки. В изобилии имеется белый хлеб в продаже.

10-го, в 6 часов вечера, двинулись дальше. Какой-то спекулянт хотел пристроиться со своей теплушкой к нашему поезду, ему отказали. Тогда он сунул взятку железнодорожникам, и те потихоньку прицепили теплушку к нашему составу, но чехи увидели и приказали отцепить. Спекулянт обозлился, ругался яростно: «Чехо-собаки, чтоб вас черт побрал!» Смешно было глядеть на его перекошенное от злобы лицо и уморительные угрожающие жесты по адресу чехов. Солдаты чешские разобиделись за «чехо-собак» и поколотили нахала.

У меня скверное настроение. Все надоело, устала от вагонной жизни, от тряски, холода и тесноты. Муж тоже невесел и утомлен. Самое главное — нет еще у нас уверенности в полной своей безопасности. Хоть бы скорее уж приехать в Маньчжурию!

И вот, наконец, 11 марта, в 12 часов дня, мы — в Маньчжурии.

Первым нашим чувством, когда мы вышли из вагона, была великая радость и облегчение — точно гора свалилась с наших плеч. Наконец-то мы на нейтральной территории, в свободной области, где нам не угрожает красная опасность. [682] Все наши страхи остались позади. Муж мой сразу повеселел и отправился со мной гулять по поселку, где все было ново и чрезвычайно интересно для нас.

Прежде всего у самого вокзала увидели китайца, продававшего мандарины. Все наше вагонное население на них накинулось. Штука стоит 15 рублей; я была поражена такой дешевкой, думала — не меньше 60-ти.

Потом мы с мужем попали, видимо, в торговую часть поселка (или города, как здесь его называют), сплошь занятую магазинами, в которых торгуют китайцы, русские, армяне и греки. Товаров множество: больше всего поразили нас богатые винные выставки в окнах — давно мы не видели такого изобилия разных вин. Муж пожелал угостить наших спутников-чехов по поводу нашего благополучного прибытия в Китай и мы купили две бутылки водки и бутылку наливки для дам. Цены высокие; потом оказалось, что купцы сильно запрашивают и нужно с ними торговаться.

Ходя по лавкам, я от нечего делать приценивалась к разным товарам. Банка зубного порошка — 75–100 рублей. Лакированные дамские туфли — 1800–2000 рублей. Аршин китайского хорошего тяжелого шелку — 750 рублей сибирскими, 40 — романовскими мелкими деньгами или 100 крупными. Удивительно, что здесь все еще берут сибирские деньги. На улицах идет ужасный торг деньгами, которого я никогда раньше не видела и от которого меня коробит.

В общем Маньчжурия мне не понравилась. Голо, пусто — ни деревьев, ни кустов. По виду — не то город, не то деревня; на улицах шумно, но как-то неуютно. Все странно и чуждо для нас: в магазинах — русские торговцы, русская речь, но русским духом и не пахнет; китайщина все собою подавляет. Представилось мне вдруг, что и в Харбине будет точно так же: торгашество, спекуляция и ни одного дружеского или знакомого лица — и на момент мне стало очень грустно.

Вечером в нашем вагоне был кутеж: все накупили вина, и в каждом отделении слышен был звон стаканов, веселые разговоры, смех и пение. Наши две бутылки водки разошлись без остатка; чехи чокались с нами, пили за наше здоровье, мы тоже отвечали им маленькими тостами. Вино всем развязало языки и раскрыло настежь сердца; даже пани Гамплова, неизвестно за что сердившаяся на меня целых [683] две недели, теперь милостиво приняла от меня стаканчик наливки и стала разговаривать со мной по-прежнему.

11 марта нам сказали, что поезд наш будет отправлен дальше завтра, после обеда, и мы собирались 12-го утром отправиться в город за кой-какими покупками. И вдруг в половине пятого утра нас увезли. Теперь, по-видимому, задержек больше не будет. Везут нас хорошо, на остановках стоим очень мало, и если так пойдет дальше, то дня через два мы будем уже в Харбине. Даже не верится, что скоро конец нашему путешествию, которое длится уже полтора месяца.

В полдень 13 марта мы остановились на станции Мяньдухэ. До сих пор места, которые мы проезжали, были очень скучны и однообразны: равнина и равнина, сливающаяся с горизонтом: не на чем остановиться глазу. Пошли было небольшие холмы с широкими, низкими соснами, которые мы называем «карликовыми», потом опять потянулась та же плоская, бесконечная равнина. Погода стоит неспокойная: вечерами — ярко-красные зори, к утру налетает буран, утром тихо, а часов с двенадцати весь день бушует резкий, но теплый ветер. Снег сходит, там и тут видна земля.

Мяньдухэ мне понравилась. На прежних станциях, которые мы уже миновали, вокзалы были скучного, казарменного типа, построены из серого камня с кирпичом; перроны были пустынны — ни садиков, ни деревьев вблизи. В Мяньдухэ же — чистые, белые веселые дома, кругом много тополей, которые своими голыми ветвями, без пушинки снега, отчетливо рисуются на ярко-голубом небе и говорят о близкой весне. Хороший мотив для художника-акварелиста — этот хрустальный воздух, с тонкими очертаниями деревьев на его прозрачном, нежном фоне.

Понравилась мне и следующая станция — Унур. Серые каменные вокзальные строения с красными черепичными крышами имеют нерусский, заграничный вид. С нетерпением ждем Хингана, за которым, как рассказывали нам, начинается длиннейший тоннель и знаменитая «петля».

Проехали и эту «петлю». Действительно, это чрезвычайно интересно. Едешь в поезде по высокой насыпи, а внизу, в ложбине, почти параллельно поезду, видишь путь, по которому потом поедешь. Путь заворачивается, делает петлю, ныряет под насыпь почти в том же месте, где только что [684] вышел из тоннеля, и дальше идет уже прямо, под уклон. Таким образом, разъезд Петля виден два раза — один раз слева, другой справа.

Это сделано с таким расчетом, чтобы облегчить движение поездов под уклон, который очень крут в этом месте.

Мчались мы вниз все же со страшной быстротой, несмотря на заторможение поезда. Когда пришли в Бухэду, у всех вагонов тормоза от трения раскалились и горели, как жар. По этому поводу дамы наши ахали и ужасались задним числом.

Неприятная новость: на Китайской Восточной железной дороге вспыхнула забастовка, будто бы направленная против управляющего дорогой, генерала Хорвата. Если это правда, нам придется жить в Бухэду неопределенное время. Назавтра, в семь часов утра, чехи обещают выяснить положение. Быть может, чешские эшелоны будут продвигать.

Настроение наше опять упало: большевики, от которых мы спасаемся, положительно гонятся за нами по пятам. Конечно, эта забастовка не обошлась без участия наших коммунистов.

Настало и 14 марта. Слух о забастовке оказался верным — значит, мы засели на месте. Китайская Восточная железная дорога начала забастовку, пользуясь прохождением чешских эшелонов, вероятно, в расчете на их сочувствие, — так рассказывали здешние железнодорожники. Свои действия забастовщики мотивируют тем, что они якобы десять месяцев не получают жалованья, но мы думаем, что подкладка здесь, несомненно, политическая, и забастовка имеет целью удаление генерала Хорвата. Чехи, с их постоянным сочувствием нашим левым выступлениям, теперь сами попали в переделку: в Бухэду застряли вместе с нашим поездом еще четыре чешских эшелона, и когда им удастся двинуться дальше — неизвестно.

Днем мы слушали музыку на вокзале: оркестр 6-го чешского полка сыграл довольно хорошо несколько концертных вещей. Этот 6-й полк вел себя на стоянке очень шумно: солдаты много пили, пели нестройным хором чешские и русские песни, в числе их «Катеньку». Ходили слухи, что солдаты этого полка начали немного «большевичить»; случались среди них нарушения дисциплины по отношению к офицерам, и чешское командование спешило переотправить их поскорее [685] на Дальний Восток. Но забастовка Китайской Восточной железной дороги задержала и этот эшелон вместе с другими.

Мы с мужем долго гуляли сегодня по Бухэду. Это большой железнодорожный поселок, расположенный на горе и поэтому весь открытый солнцу. Дома казенной постройки, но не казенного типа: очень веселые, яркие, из розового, белого и серого камня, с застекленными верандами и балконами, окруженные густыми тополевыми садами. Тополей множество кругом; летом улицы, вероятно, представляют собой настоящие аллеи. Очень оригинальная церковь, похожая на жилой дом: украшенная резьбой, с большими итальянскими окнами, длинная, одноэтажная. Если бы не крест, можно было принять ее за маленький «дворец». Большое Железнодорожное собрание, солидной каменной стройки. На входной двери висит объявление о том, что сегодня состоится спектакль и танцы. Совсем культурный город!

Зашли мы с мужем в несколько лавок. Торгуют все китайцы. Товаров много, изобилие вина и съестных продуктов. Сибирских денег уже нигде не берут, кроме двух-трех лавок. Боясь, что к нашему приезду в Харбин эти деньги совсем выйдут из обращения, я купила за 5000 рублей 20 аршин чесучи. Начинаю страшиться за будущее. Романовских денег у нас очень мало. Пожалуй, в Харбине, пока найдем работу, нам придется туго.

В 7 часов вечера пришли с вокзала Гампловы и рассказали, что оттуда все разбежались, так как 6-й чешский полк получил приказание немедленно взяться за оружие. Рядом с нами стоит хорватовский броневик, который пришел якобы на усмирение забастовщиков, а из Мяньдухэ должны прийти семеновцы, и железнодорожники, чтобы воспрепятствовать соединению их с хорватовцами, приступили к забастовке. Во всем этом имелась, быть может, только крупица истины, но факт, что положение снова осложнилось, был налицо.

Когда мы поехали по Китайской Восточной железной дороге, я облегченно вздохнула: вот наконец поедем дальше спокойно и без препятствий. Но, видно, в революционный момент ничего нельзя предвидеть или предсказать даже на час вперед. [686]

Будем ждать. Вот что значила утренняя пальба, которую я слышала сегодня: должно быть, чехи «пристреливались» на всякий случай.

15 марта, в 12 часов дня, сказали нам, что нас сейчас повезут до следующей деповской станции Чжаланьтунь, так как в два часа будто бы начнется бой с бастующими железнодорожниками. Последнему я не поверила, а первому обрадовалась. Действительно нас повезли, но не в 12 часов, а в половине 4-го.

Проехали верст двадцать, оставалось до станции Ялу восемь верст. Вдруг раздался выстрел, другой, третий... Я лежала с книгой на своей койке — смотрю, в нашем вагоне началось смятение: пани Каутская, бледная и испуганная, возбужденно говорит что-то, молодой Каутский бежит стремглав к выходу: послышались тревожные свистки. Что такое? Оказывается, через вагон от нас горит теплушка, занятая солдатами; в открытое окно нашего вагона виден огонь на крыше теплушки. Стреляли и свистели, чтобы остановить паровоз, но машинист не слышит, и поезд мчится дальше. A. M. Когут стала махать в окно своим красным шарфиком — безрезультатно. Минута была тревожная. Наконец появившийся откуда-то на площадке нашего вагона кондуктор начал усиленно размахивать красным флагом, и поезд остановился. Тотчас же наши денщики побежали с ведрами воды, высыпали из всех вагонов чехи, быстро залили огонь — и страх сменился смехом и весельем. Оказывается, в этой теплушке ехали солдаты-спекулянты; они наложили тюки с товаром на крышу вагона, рядом с трубой, и на них попали искры от топившейся печки. Тюки загорелись, прогорел насквозь потолок, и огонь стал проникать внутрь теплушки. Солдаты уже начали выкидывать в окна свои вещи, которые потом, при остановке поезда, подобрали.

После этого «веселого» дорожного приключения мы двинулись дальше.

По дороге нам предстояло новое развлечение, на этот раз совсем другого порядка. По обе стороны железнодорожного пути высились скалистые горы самых фантастических очертаний: то развалины крепости, то целый замок, то аналой; вот гигантская сова с распростертыми крыльями, а там священник в длинной мантии, поднявший руку для благословения. На фоне яркой, почти кровавой зари [687] эти скалы казались черными и представляли собой очень красивое и оригинальное зрелище. Совсем близко от железнодорожного полотна попадались иногда совершенно красные деревья, никогда не виданные мною.

В Чжаланьтунь мы приехали без всяких приключений в 8 часов вечера.

На станции стоит пассажирский поезд, пришедший с запада; видимо, тоже застрял здесь. Около вокзала хорошая лавка, лежат груды белого хлеба. Мы купили кое-что, заплатив сибирскими деньгами. Я уже ничего не понимаю: в Бухэду сибирских денег не брали, а здесь, за 300 верст от Харбина, берут. Может быть, и в Харбине эти деньги ходят — это было бы хорошо.

Кажется, будем стоять всю ночь.

На другой день, 16-го, мы еще не уехали, простояли до 6 часов. Наши спутники, Гампловы, продают свою швейную машину за шесть тысяч сибирских рублей, или 700 романовских. Пришли в наш вагон трое штатских, должно быть, железнодорожники, смотрели машину, торговались. Один из них, плюгавого и невзрачного вида, с неприятным, изрытым лицом, хвастливо сказал: «Вот Хорвата столкнем, тогда везде одинаковые деньги будут». Другой подхватил: «Где же золота и серебра взять? Все Семенов да Колчак забрали!» Было тяжело и противно слушать их. Видно, эти господа уверены в сочувствии чехов, если не стесняются в их присутствии говорить о таких вещах.

В 6 часов вечера пришел паровоз с двумя вагонами, в которых помещался отряд китайских солдат. Их встречал на вокзале местный гарнизон в полном составе, с несколькими офицерами во главе. Китайские солдаты — маленькие, тщедушные, без надлежащей военной выправки; серая, мышиного цвета форма придает им невзрачный, обезличивающий вид.

Грустные чувства испытывали мы, глядя на них. Совсем еще недавно была тут наша, русская охрана, состоявшая из бравых и дисциплинированных солдат пограничной стражи. И это, как и все остальное, отошло теперь в забвение, в небытие под напором революционных событий в нашем многострадальном отечестве...

Надоело сидеть в вагоне, пошли с Когутами гулять. Зашли внутрь вокзала — очень чисто, красиво, нарядно, лепной [688] потолок, мягкая мебель и пахнет, как в дорогих ресторанах: вином, духами, еще чем-то неуловимым. Потом прошли за вокзал — широкие улицы, сплошь засаженные деревьями, из-за которых едва выглядывают белые дома. Кругом горы. Красивое местечко! Чжаланьтунь, оказывается, — дачный курорт, куда летом съезжается много харбинцев. Жаль, что сейчас не лето — в зеленой одежде этот уголок, должно быть, очарователен.

Вечером слушали импровизированный концерт. Недалеко от нашего поезда, в тупике, стоит салон-вагон, в котором ехала на восток семья генерала Афанасьева. Вагон был затребован обратно в Читу, но железнодорожники его не пустили, и теперь он стоит здесь один, с роскошным роялем Мюльбаха внутри, на котором пани Гамплова и разыгрывала нам Шопена, Бетховена и Листа. Мы сидели в нарядном, чистом салоне, на мягких кожаных диванах, слушая нежные переливы или грозный рокот музыки — и наше путешествие, наш душный, черный, прокуренный вагон, и вся наша жизнь последних трех лет казались мне какой-то нереальностью, каким-то тяжелым сном, от которого хочется скорей проснуться: стоит только сделать усилие — и все снова будет, как прежде...

17-го мы все еще в Чжаланьтуне. Ходили в китайскую деревню — точно в настоящем Китае побывали: узенькая, грязная уличка, низенькие лавчонки, кругом кишмя кишат китайцы — женщины, старики, ребятишки. Девочки-китаянки, лет 14–15, очень мило причесаны, с бумажными цветами в волосах; почти у всех — крошечные, изуродованные ножки. Одеты женщины и девочки в мужские штаны и кофты из пестрой или черной, с крупными цветами, материи. В лавках китайцы очень вежливы: здороваются, а когда уходишь, забегают вперед и отворяют двери. Один маленький китайчонок вдруг подлетел к нам на улице и со словами: «Здравствуй, здравствуй!» — сунул всем нам свою грязную ручонку, а потом с хохотом убежал.

Вечером на горах зажглись своеобразные костры: горела во многих местах трава. Постепенно вспыхивали все новые и новые такие костры, за вокзалом стояли яркие зарева. Было очень красиво.

Китайские солдаты встречали какое-то свое начальство: выстроились на перроне, винтовки у плеч, трубачи пропели [689] «зорю», совсем по-нашему, по-русски. Прошел длинный поезд: никого нигде не было видно, только ярко горело масло у одного колеса.

Поздно вечером чехи сообщили нам, что забастовка кончилась. Хорват будто бы бежал. Железнодорожники хотели арестовать русских офицеров в стоявшем рядом с нами пассажирском поезде, но китайцы не позволили это сделать. Тогда они увели поезд куда-то подальше, чтобы китайцы не увидели, и, наверное, все-таки арестовали несчастных офицеров.

18 марта, в 9 часов утра, мы выехали из Чжаланьтуня. Инженер Ц., только что вернувшийся из Бухэду, рассказывает, что там хорватовский броневик сдался без боя; генерал Хорват вовсе никуда не бежал, как говорили чехи. Рабочие железнодорожники выставили будто бы свои требования: удаление ген. Хорвата, подчинение земско-городской власти во Владивостоке и еще какие-то. Хорвату будто бы даже предлагали остаться при новом порядке, комиссаром, но он отказался.

Сегодня жарко как летом; я гуляла в летнем костюме. Хороший день, яркое солнце — и в душе зароились смутные надежды на что-то лучшее впереди...

В 5 часов вечера приехали в Цицикар. Город расположен в 20 верстах от станции. Походили по станционному поселку, зашли, по традиции, в одну-две лавки. Целые груды хлеба сложены на станции — горы мешков пшеницы и ржи.

Вероятно, завтра утром будем в Харбине. Я начала складывать вещи. Капитан Когут с женой, а также начальник эшелона, поручик Маршалек, предлагали нам проехать с эшелоном дальше во Владивосток, там дождаться чешских транспортов и с ними уехать в Чехию, где можно, по их словам, найти заработок. За провоз они ничего не взяли бы с нас. Мы с мужем сердечно благодарны были за это предложение, но не решились им воспользоваться: уж очень далека была Чехия от пределов нашей родной страны, куда мы все-таки надеялись скоро вернуться. И мы решили сойти в Харбине.

Поручик Маршалек отказался также взять с нас плату за проезд и довольствие в его эшелоне. Это сделало нам большую экономию в наших скудных наличных средствах. [690]

Кроме того, у меня за дорогу накопилось целое хозяйство, так как мы за все время получали офицерский, довольно обильный паек, и не могли израсходовать его целиком. В нашем владении теперь находилось несколько фунтов сахару, фунта два чаю, консервы, мыло, пачек пять-шесть спичек, две большие коробки папирос, несколько банок молока. Не зная, как нас встретит Харбин, я очень довольна была этим запасом. Самое главное, у меня был целый мешок высушенного на сухари белого хлеба. Мы не имели, конечно, никакого понятия о том, как обстоит хлебный вопрос в Харбине: в Иркутске, перед нашим отъездом, хлеба уже давно недоставало.

Весь день 17 марта я провела за сборкой и укладкой нашего имущества. За два месяца вагонной жизни пришлось пользоваться многими вещами из нашего багажа — все это теперь опять вернулось в чемоданы и корзины. В 7 часов вечера мы приехали в Харбин, простояв на последнем перед ним разъезде Метайцзы почти три часа.

Тотчас же я пошла разыскивать контору для хранения багажа. На вокзале шум, суета, давка — я совсем одурела. С помощью Каутского контору скоро нашла, и Франц Поспехал перетаскал туда все наши вещи. Мы дали ему за его дорожную службу нам тысячу рублей сибирскими, чем он остался очень доволен. Вернувшись в вагон, мы тепло простились с нашими спутниками-чехами и их русскими женами, горячо поблагодарили поручика Маршалека за оказанную нам неоценимую услугу, за его неизменное внимательное и благожелательное к нам отношение. Кап. Когут и некоторые другие чехи дали нам карточки с их адресами в Чехословакии и обещали писать нам. На момент мне стало даже грустно расставаться со всеми этими милыми и симпатичными людьми, с которыми на два месяца связала нас судьба.

И вот мы в Харбине, идем искать себе пристанище на ночь. Стелется перед нами туманной завесой неизвестное будущее в чужом городе, среди чужих людей... Что будет, как сложится дальше наша жизнь, что еще предстоит пережить нам, дурного и хорошего? Пока же мы счастливы тем, что ничто не угрожает нам, что мы в безопасности и свободны, что красный враг как будто остался далеко позади... [691]

Библиография

Краткий перечень публикаций И. И. Серебренникова

Отдельные издания

Иркутская летопись. (Летописи П. И. Пежемского и В. А. Кротова.) С предисловием, добавлениями и примечаниями И. И. Серебренникова. Иркутск, 1911. — 418 с. // Труды Восточно-Сибирского отдела Императорского русского географического общества. № 5.

К вопросу о Ленской железной дороге. Отзыв о труде А. Е. Богдановского. Ленская дорога и ее экономическое значение. Иркутск, 1912. — 25 с.

Записка об экономическом положении района железной дороги Иркутск — Жигалово (Усть-Илга), вероятном грузообороте этой железной дороги и о продолжении ее до г. Бодайбо. Иркутск, 1912. — 300 с.

Календарь-справочник по Иркутску и Иркутской губернии на 1914 год / Издание В. Ф. Хардина и И. И. Серебренникова. Год первый. Иркутск, 1913. — 342 с.

Романов Н. С. Иркутская летопись 1857–1880 гг. (Продолжение Летописи П. И. Пежемского и В. А. Кротова). Под ред. И. И. Серебренникова. Иркутск, 1914. XV. — 410 с. // Труды Восточно-Сибирского отдела Императорского русского географического общества. № 8.

Памятники старинного деревянного зодчества в Иркутской губернии. Иркутск, 1915. — 11 с. 36 фотографий. [692]

Об автономии Сибири. Иркутск, 1917. — 15 с. (Вып. I. Библиотека сибирских областников-автономистов.)

Инородческий вопрос в Сибири. Иркутск, 1917. — 16 с. (Вып. II. Библиотека сибирских областников-автономистов.)

Программы обследования животноводства в Монголии: Экономическая программа. Харбин, 1920. — 49 с.

Материалы к вопросу о состоянии скотоводства у бурят Иркутской губернии и Забайкальской области. Монгольская экспедиция по заготовке мяса для действующих армий. Маньчжурско-Владивостокский район. Харбин, 1920. — 83 с.

Материалы к вопросу о численности и составе скота в Сибири (сельскохозяйственная перепись 1916 года). Монгольская экспедиция по заготовке мяса для действующих армий. Маньчжурско-Владивостокский район. Харбин, 1920. — 60 с.

Сибиреведение: Конспект лекций по сибиреведению, читаемых на кооперативных курсах в г. Харбине в мае — июне 1920 года. 26 лекций. Харбин, 1920. — 213 с.

Албазинцы. Пекин. Восточное просвещение, 1922. — 15 с.

Русский путеводитель по Пекину и его окрестностям. Пекин, 1922. — 68 с.

Буряты, их хозяйственный быт и землепользование. Т. I / Под ред. проф. Н. Н. Козьмина. Верхнеудинск: Бурят-Монгольское издательство. 1925. — 226 с.

Очерк экономической географии Китая. Харбин. Вестник Азии. 1926. Кн. 52. — ИЗ с.

Князь Гантимур. Исторический очерк. Шанхай: Far bastern, 1934.

Великий отход. Рассеяние по Азии белых русских армий, 1919–1923. Харбин: Издательство М. В. Зайцева, 1936. — 267 с.

Мои воспоминания. Т. I. В революции (1917–1919). Тяньцзинь: Тип. «Star Press», 1937. — 289 с.

Серебренниковы А. Н. и И. И. Цветы китайской поэзии. Приложение: Китайские религиозные гимны. Тяньцзинь: Idral Press. 1938. — 168 с.

Мои воспоминания. Т. II. В эмиграции (1920–1924). С приложением А. Н. Серебренниковой. С чехами от Иркутска [693] до Харбина: Дорожные записи. С. 219–260. Посвящение жене. Тяньцзинь: Наше знание, 1940. — 263 с.

К истории Азии: Сборник статей, очерков и рассказов из истории Китая, Монголии, Маньчжурии и Сибири. Т. I. Тяньцзинь, 1941. — 444 с. (Т. II не издан, находится в рукописи в архиве Гуверовского института, США.)

Статьи в сборниках и журналах

О старинных домах и церквах в Иркутской губернии // Сибирский архив. Иркутск. 1912. № 4. С. 273–295.

Иркутская губерния в изображении «Чертежной книги Сибири Семена Ремизова» // Сибирский архив. Иркутск, 1913. № 4. С. 169–197.

Инородцы Восточной Сибири, их состав и занятия: статистический очерк // Известия Восточно-Сибирского отдела Императорского русского географического общества. Иркутск, 1914. Т. 43.

Первоначальное заселение Иркутской губернии: Материалы к истории Иркутской губернии и г. Иркутска // Известия Восточно-Сибирского отделения Императорского русского географического общества. Иркутск, 1915. Т. 44. С. 196–224.

Памяти Г. Н. Потанина // Русское обозрение. Пекин, 1920. Декабрь. С. 226–233.

К характеристике быта линейных служащих Китайской Восточной железной дороги // Русское обозрение. Пекин.

1921. № 5. С. 226–236.

К истории Сибирского правительства // Сибирский архив. Прага: Издание общества сибиряков в ЧСР. 1929. № 1. С. 5–22.

Аборигены Южного Китая // Вестник Маньчжурии. Харбин, 1929. № 9.

К характеристике перевозочных средств в Китае: Бытовые и экономические факторы // Экономический бюллетень: Приложение к журналу «Вестник Маньчжурии». Харбин, 1929. № 23–24.

Трехреченская голгофа // Вольная Сибирь. Прага: Издание общества сибиряков в ЧСР. 1930. № 8. С. 71–84.

Тихоокеанская проблема с экономической точки зрения // Вольная Сибирь. Прага: Издание общества сибиряков в ЧСР. 1930. № 9. С. 47–63. [694]

Памяти 350-летия завоевания Сибири. Иркутская группа областников. Из воспоминаний. О будущем сибирского областничества. Сибирская реликвия в Пекине // Слово (Рождественское приложение). Шанхай. 1932. 18 декабря.

Четырнадцатая наложница. Отвоеванное благополучие: Рассказы из китайской жизни // Парус. Шанхай. 1933. № 10.

О русских в Китае в XVIII и XIX столетиях // Феникс. Шанхай. 1935. № 10.

Конфуций и Дзылу // Вестник Китая. Тяньцзинь. 1936. № 1. С. 5–7.

Сыновнее благочестие по учению Конфуция // Родная школа. Тяньцзинь. 1940. № 2. 21 апреля.

Синологическая деятельность Русской духовной миссии в Пекине // Китайский благовестник. Пекин. 1941. № 1, 2.

Статьи в газетах

Праздник: Рассказ // Восточное обозрение. Иркутск. 1901. № 41. 23 февраля.

Побег с кладбища: Рассказ // Восточное обозрение. Иркутск. 1905. № 84. 17 апреля.

Письма с Лены: Из записной книжки статистика.

I. Ленское судостроение прежде и теперь // Иркутск.

Сибирь. 1911. № 285. 18 декабря.

И. Ленский сплав // Сибирь. 1912. № 52. 2 марта.

III. Ленское пароходство: К пятидесятилетию существования Ленского пароходства // Сибирь. 1912. № 57. 8 марта.

IV. Экономическое значение Ленского пароходства для местного населения // Сибирь. 1912. № 63. 15 марта. Памятники пребывания декабристов в Иркутской губернии // Сибирь. 1912. № 196. 5 сентября.

Кустарные промыслы в Иркутской губернии // Сибирь. 1912. № 263, 264, 265. 22, 23, 24 ноября.

Чунарь: Наброски из быта крестьян Выдринской волости, Канского уезда // Сибирская жизнь. Томск. 1912. № 52. 23 февраля.

Разная быстрота: Из перехваченных разговоров // Русский голос. Харбин. 1920. № 38. 14 августа.

Маленький фельетон. Копоть отечества // Русский голос. Харбин. 1920. № 65. 18 сентября. [695]

Европизация Азии // Гун-Бао. Харбин. 1928. № 639.

Русский исторический архив в Праге // Гун-Бао. Харбин. 1928. № 694.

Смерть адмирала Колчака // Слово. Шанхай. 1930. № 246. 7 февраля.

Барон Унгерн: Опыт характеристики. Слово. Шанхай. 1934. № 1769. 2 марта.

Першин Д. П. Некролог// Слово. Шанхай. 1936. 21 апреля.

Первый гонец в Китай. Сибирский казак Иван Петлин // Возрождение Азии. Тяньцзинь. 1938. № 1820.

Русские в гвардии китайских императоров // Новая заря. Харбин. 1938. 6 августа.

Иркутские купцы // Возрождение Азии. Тяньцзинь. 1940. № 2362.

На цыганской свадьбе // Голос эмигранта. Харбин. 1942. 16 августа.

Литература о И. И. Серебренникове

Городской Голова и Городской Секретарь: Из Городской думы. Конфликт И. И. Серебренникова с Городским Головой Бобровским // Сибирь. 1915. № 121. 28 мая.

И. И. Серебренников // Сибирский вестник. Омск. 1918. № 5. 22 августа.

Талызин М. Творчество И. И. Серебренникова // Харбинское время. Харбин. 1941. 6 марта.

Перед юбилеем И. И. Серебренникова. На юбилейном торжестве в честь И. И. Серебренникова // Наша заря. Тяньцзинь. 1941. № 4086, 4087, 4088. 15, 16, 18 марта.

Б. П. Выдающийся сибиряк: Пять лет со дня смерти в Тяньцзине 19 июля 1953 года И. И. Серебренникова // Русская жизнь. Сан-Франциско. 1958. № 4136. 24 июля.

Хисамутдинов А. А. Российская эмиграция в Азиатско-Тихоокеанском регионе и Южной Америке: Библиографический словарь. Владивосток: Издательство Дальневосточного университета. 2000. С. 277–278. [696]

Краткий перечень публикаций А. Н. Серебренниковой. Статьи в журналах и газетах

Восстание поляков за Байкалом в 1866 году // Русское обозрение. Пекин. 1920. Декабрь. С. 152–182.

Русская женщина в мировую войну // Возрождение Азии. Тяньцзинь. 1939. № 2143. 12 мая.

Зарубежная деятельность сибиряков. Наша анкета. // Вольная Сибирь. Прага: Издание общества сибиряков в ЧСР. 1930. №9. С. 116–117.

Примечания

{1} Сборник статей, очерков и рассказов из истории Китая, Монголии, Маньчжурии и Сибири.

{2} См.: Ситников Л. А. Книжные сокровища Сибири. Век восемнадцатый: По следам старинных сибирских библиотек и их читателей. Новосибирск: Западно-Сибирское книжное издательство, 1985. Он же. Западноевропейская книга в Сибири во второй половине XVIII века. Книга в Сибири XVII — начала XX в. Новосибирск: ГПНТБ, 1980. С. 78–97. Он же. Открывая книжную Америку // Библиофил Сибири. Вып. I. Иркутск: Восточно-Сибирское книжное издательство, 1988. С. 63–94.

{3} См.: Черказьянова И. В. Немецкая национальная школа в Сибири (XVIII в. — 1938 г.). М., 2000.

{4} См.: Матханова Н. П. Высшая администрация Восточной Сибири в середине XIX века: Проблемы социальной стратификации. Новосибирск: Сибирский хронограф, 2002.

{5} См.: Вашкевич В. В. Ламаиты в Восточной Сибири. СПб., 1885.

{6} Цам — это религиозный танец, пантомима монахов (см.: Цыбиков Г. Ц. О центральном Тибете, Монголии и Бурятии. Т. II. Новосибирск: Наука, 1981. С. 239).

{7} Фашинг (нем. der Fasching) — весенний карнавал в католических районах Германии (см.: Издание Лангеншайдта. Карманный словарь русского и немецкого языков. Ч. II. Берлин — Мюнхен — Вена — Цюрих — Нью-Йорк, 1960. С. 199).

{8} См.: Кейзерлинг А. Воспоминания о русской службе. М.: Академкнига, 2001.

{9} Словарь русского языка: В 4 т. Т. I. M.: Государственное издательство иностранных и национальных словарей, 1957. С. 923–924.

{10} Свод Законов Российской Империи, повелением Государя Императора Николая Павловича составленный. Свод законов о состояниях. О состоянии инородцев. СПб., 1842. С. 209–245.

{11} См.: Серебренников И. И. Об автономии Сибири. Вып. 1. Иркутск: Библиотека сибирских областников-автономистов, 1917. С. 9.

{12} См.: Попов И. И. Забытые иркутские страницы: Записки редактора. Иркутск: Восточно-Сибирское книжное издательство, 1989. С. 252–253.

{13} См.: Серебренников И. И. К сорокалетию Сибирской железной дороги // Слово. Шанхай, 1931. № 769. 23 мая.

{14} См.: История железнодорожного транспорта России. Т. I. 1836–1917. СПб.; М.: АО «Иван Федоров», 1994. С. 158–160.

{15} Утуги — искусственные заливные луга.

{16} См.: Романов Н. С. Летопись города Иркутска за 1902–1924 гг. Иркутск. Восточно-Сибирское книжное издательство, 1994. С. 498.

{17} См.: Манассеин B. C. Очерк исторической деятельности Восточно-Сибирского отдела Русского географического общества за 75 лет существования. Иркутск, 1926.

{18} См.: Конопацкий А. К. Прошлого великий следопыт. Академик А. П. Окладников: страницы биографии. Новосибирск: Сибирский хронограф, 2001. С. 56–58. См.: Конопацкий А. К. Прошлого великий следопыт. Академик А. П. Окладников: страницы биографии. Новосибирск: Сибирский хронограф, 2001. С. 56–58.

{19} См.: Винокуров М. А., Суходолов А. П. Экономика Сибири. 1900–1928. Новосибирск: Наука, Сибирская издательская фирма РАН, 1996. С. 54, 58.

{20} Шендриков И. К истории сибирского областного движения девять лет тому назад // Гун-Бао, Харбин. 1929. № 628. 22 января.

{21} См. Муров Г. Т. (Гантимуров Г. С. ). По русскому Дальнему Востоку. Люди, их жизнь и нравы: Дневник странника. Т. I. M., 1909; т. II. М., 1911.

{22} См.: Якушев И. А. Февральская революция и сибирские областные съезды. (К вопросу областнического движения в Сибири.) // Вольная Сибирь: Литературно-общественный и экономический сборник. Вып, И. Прага: Общество сибиряков в ЧСР, 1927. С. 13–40.

{23} См.: Мелихов Г. В. Российская эмиграция в Китае (1917–1924). М.: РАН, 1997. С. 43.

{24} Серебренников И. И. К истории Сибирского правительства // Сибирский архив. Ст. I. Прага: Издание общества сибиряков в ЧСР, 1929. С. 22.

{25} «Воззвание почетного гражданина Сибири Г. Н. Потанина»:

«К оружию, граждане! Банды большевистские у ворот. Нет, они уже сломали ворота, озверевшие, озлобленные, беспощадные, в крови и огне ворвались в родную Сибирь. Наши войска, наши защитники, сыновья, мужья, отцы изнемогают в усилиях сдерживать их. Опасность великая, смертельная, грозит стране, нашим семьям, нашему государству.

Сдержать или умереть? Иного выхода нет. Мы все должны сознавать, должны дружно откликнуться на призыв правительства идти в ряды защитников Родины. Граждане! Не уклоняйтесь от выполнения своего долга, идите в строй, идите в войска, в те части Сибирского войска, которые подобно первой Сибирской штурмовой имени генерала Пепеляева бригаде покрыли себя вечной славой и теперь умирают за отсутствием свежих сил взамен падших убитыми и ранеными. Я — дряхлый старик, но я с радостью приду туда, куда призовут меня, чтобы остаток дней и сил своих отдать на защиту горячо любимой мною Родины. Если мои немощи делают меня непригодным для активной работы, я готов отдать себя в заложники, чтобы освободить более сильных, более нужных Родине людей.

Граждане, не подлежащие призыву, дабы собрать урожай для войска, для разоренных злыми людьми местностей, для умирающих от голода — приложите все старания, чтобы оправдать возлагаемое на вас упование и накормить голодных; поддержите, помните: без них вас не будет, враг безумен, беспощаден, гибель и горе на его пути.

Женщина, русская женщина! К тебе мое горячее слово, тяжелая доля выпала тебе в лихую годину, ты оплакала своих сыновей, отцов, братьев, провожая их в бой, ты охраняешь душу подрастающего поколения от растлевающего влияния, падения нравственности; ты неимоверными усилиями, при чрезвычайных экономических условиях, при поголовном грабеже спасаешь жизнь семьи и поколения — Родина не забудет и не может забыть твоих жертв и усилий, — принеси еще новую жертву Родине, затаив в душе свое личное горе, с тоской в сердце, но с улыбкой на устах снова проводи своих сыновей, отцов, братьев на фронт, вдохни в них бодрость, мужество, сознание долга перед семьей. Отечеством и, подобно римской гражданке, вручи им щит с твердыми, мужественными словами: «Либо с ним — либо на нем».

Григорий Потанин».

{26} Калюжная Н. М. Восстание ихэтуаней 1898–1901. М.: Наука, 1978. С. 221.

{27} См.: Россия и Япония на заре XX столетия: Аналитические материалы отечественной военной ориенталистики, составленные к 1910 году Генерального штаба генерал-майором П. Н. Симанским. М.: АРБИЗО, 1994. С. 233–251. Серебренников И. И. Русские войска спасли иностранный Тяньцзинь // Возрождение Азии. Тяньцзинь. 1938. № 1857. 1 июля.

{28} См.: Мелихов Г. В. Российская эмиграция в Китае (1917–1924). М.: РАН, 1997. С. 116.

{29} Серебренников И. И. Тихоокеанская проблема с экономической точки зрения // Вольная Сибирь. Вып. IX. Прага: Общество сибиряков в ЧСР, 1930. С. 61.

{30} Серебренников И. И. О будущем сибирского областничества: статьи членов общества сибиряков в Шанхае // Рождественское приложение к газете «Слово», посвященное памяти 350-летия завоевания Сибири. Шанхай, 1932, 18 декабря. С. 10–11.

{31} Китайская восточная железная дорога: Исторический очерк / Составлен канцелярией правления общества КВЖД. (Не подлежит оглашению.) Т. I (1896–1905 гг.). СПб., 1914. С. 29.

{32} Отмолец — Отдел молодежи, харбинское отделение ВЛКСМ.

{33} См.: Мелихов Г. В. Российская эмиграция в Китае (1917–1924). М.: РАН, 1997. С. 67.

{34} Деревянное масло — низший сорт оливкового масла, не идущий в пищу, употребляется для масляных ламп и лампадок. (См.: Словарь русского языка. Т. I. M.: Государственное издательство иностранных и национальных словарей, 1957. С. 525.)

{35} «Сливанчик» — суп или чай за Байкалом. Кирпичный чай, сваренный в чугунке на живом огне в русской печке с добавлением молока с пенками и масла и слегка подсоленный. (См.: Першин Д. П. Кое-что о чае // Слово. Шанхай. 1931. № 753. 7 мая.)

{36} См.: Дальний Восток России — Северо-Восток Китая: исторический опыт взаимодействия и перспективы сотрудничества. Хабаровск, 1998. С. 150.

{37} Гинс Г. К. Сибирь, союзники и Колчак. Поворотный момент русской истории. 1918–1920 гг.: Впечатления и мысли члена Омского правительства. Т. I. Ч. I. Пекин. Типолитография Русской духовной миссии. 1921. С. 112–115.

{38} Полански П. Русская печать в Китае, Японии и Корее: Каталог собрания Библиотеки имени Гамильтона Гавайского университета / Под ред. Амира Хисамутдинова. М: Пашков дом, 2002. С. 152.

{39} См.: На юбилейном торжестве в честь И. И. Серебренникова. Сорок лет славных научных, общественных и литературных трудов // Наша заря. Тяньцзинь. 1941. № 4088. 18 марта.

{40} См.: Сибирское областничество: Библиографический справочник. Томск-М. Водолей, 2002.

{41} См.: Показания Павла Дмитриевича Яковлева// Сибирский архив. Иркутск, 2000. Вып. I. С. 34–68.

{42} См.: «Русская поэзия Китая: Антология / Сост. В. Крейд и О. Бакич. М.: Время, 2001. С. 495, 496, 694, 695.

{43} Известный в Сибири большевистский деятель.

{44} Ниппонский (от японск. Ниппон — Япония) — принятое в начале XX в. на Дальнем Востоке и в Сибири название Японии. — Примеч. ред.

{45} От huoji (хуоцзи) (кит.) — компаньон, напарник.

{46} Японское название г. Дальний. — Примеч. ред.

{47} Выход — восток.

{48} Кава — кофе.

{49} Прохаска — прогулка.

{50} Влак — поезд.

{51} Вшецки — всякие, разные.

{52} Утикают — убегают.

{53} Кнедлики — национальное чешское блюдо, вроде больших клецок, с острым соусом.

{54} Бухты — сдобные булки.

{55} Млеко — молоко.

{56} Пенезы — деньги.

{57} «Наздар» — приветствие, равное нашему «здравствуйте».

{58} Надоба — посуда.

{59} С гуры — сверху.