АРБАТСКИЙ АРХИВ

В этой книге читатель найдет рассказ и о седой старине Арбата и о его сегодняшнем дне; о людях, его населявших, - как знаменитых, так и простых обывателях одной из старейших московских улиц, которой недавно исполнилось 500 лет. История домов, памятников, картин, мемуары, художественные произведения, архивные документы воссоздают неповторимый облик старого и вечно молодого Арбата. Для специалистов и широкого круга читателей.

Содержание

От редактора

Сигурд Шмидт. Арбат в истории и культуре России

Арбат Булата Окуджавы. От редактора

Булат Окуджава. "Стихи об Арбате - частица моей жизни."

Арбатский дворик
Арбатский романс
Песенка об Арбате
Арбатское вдохновение, или Воспоминания о детстве
Арбатский эмигрант
Надпись на камне
Воспоминание о Дне Победы
Песенка разрушителей Арбата
Нет задворок у Арбата
Ах Арбат, мой Арбат - ты мое отечество, ты мое призвание
Меня воспитывал арбатский двор. Беседа с М. Поздняевым
Арбатский эмигрант Беседа с В. Буртом.
Владимир Голованов. Третье тысячелетие начинается на Арбате. Беседа с М. Полятыкиным

Седая старина Арбата.

Иван Забелин. Черторье или Чертолье Публикация Н. Быстровой и М. Катагошиной
Валентин Шарков. Арбат Вани Забелина
Александр Векслер. Кладоносная земля Арбата.

"Живали арбатцы теснейшей семьей"

А. П. Чехов в доме Гольцевых (по воспоминаниям Н. А. Гольцевой "Забытое прошлое").Публикация О. Простакова.
Наталья Думова. "Сказка" старого Арбата.
Владимир Бессонов. Отважная имитаторша.
Кира Киселева. О Николае Павловиче Ульянове и о людях, его окружавших
Звуковые мемуары из коллекции В. Д. Дувакина. Лузитания. Публикация В. Тейдер
Нина Дорлиак. "Я очень любила Арбат." Беседа с С. Шмидтом

"Пыль Москвы на ленте старой шляпы"

Борис Зайцев. Улица Св. Николая
Ольга Ростова. Свет голубой Веги (Парижский репортаж из архива русского писателя)
Евгения Дейч. Из воспоминаний о Борисе Зайцеве
Ольга Авдеева. Вспоминая Михаила Осоргина.
Ирина Угримова. Это было в Шабри
Ирина Бочарова. Согласно голосу совести
Виктор Леонидов. Библиотека русского зарубежья близ Собачьей площадки.

"Ты рядом, даль социализма"

Евграф Кончин. Революция в Мертвом переулке
Неофилологическая библиотека - Денежный переулок, дом 9/5. Воспоминания М. И. Рудомино. Публикация М. Радзишевской
"Великому архидиакону". Публикация Л. Розовой.
Эмилия Бакунина. Последние дни патриарха Тихона (Воспоминания врача). Публикация А. Серкова
Вячеслав Мешков. Отчий дом, или Арбат Юрия Казакова

Арбат моей памяти

Зоря Серебрякова. Осиротевший дом. Беседа с Я. Писаревской.
Иммануил Левин. Война была за школьным порогом.
Юрий Казарин. "Кажется, это было вчера."
Сигурд Шмидт. 90-летие знаменитой арбатской школы
Евгений Милановский. Учитель Божьей милостью.
Евгений Щукин. Светлой памяти моих учителей.
Артем Дубровин. Его труд - воодушевление и праздник.
Николай Митрофанов. Редакция в доме Гоголя. Тени и силуэты тридцать лет спустя.

Арбатский путеводитель.

Владимир Козлов. Храм Св. Бориса и Глеба на Арбатской площади. История и судьбы
Петр Плютто. Старый Арбат глазами инспектора книгопечатания.
Юрий Федосюк. Арбат торговый.
Людмила Иванова. "Неинтересных домов, как и людей, нет". Памяти Ю. А. Федосюка
Татьяна Коржихина. Кинематографическая улица.
Александр Сенин. Т. П. Коржихина (1932 - 1994)
Иван Гревс. Из московской практики исторических экскурсий (вдоль Остоженки). Публикация Н. Прохоренко
Владимир Бессонов. С путеводителем по Арбату и Приарбатью
Владимир Порудоминский. В Сивцевом и вокруг.

В музеях приарбатья.

Светлана Скрипко. "Вид Арбата".
Александр Крейн. Нина Моисеевна Волович в Музее А. С. Пушкина
Ярослав Леонтьев. "Создание музея П. А. Кропоткина должно быть делом широко общественным."
Сарра Житомирская. Новое о наследии Герцена и Огарева

Юбилеи арбатцев.

"Жить буду не я - жить будут мои картины". Стенограмма вечера, посвященного памяти М. В. Нестерова в Российской академии художеств.
120-летие Дмитрия Николаевича Ушакова (1873 - 1942). Стенограмма вечера в Русском лицее

ОТ РЕДАКТОРА

В 1993 году отмечали юбилей Арбата - его 500-летие. Юбилей этот стал преддверием юбилея Москвы. Был создан юбилейный комитет во главе с мэром Москвы Ю. М. Лужковым, разработавший программу юбилейных мероприятий. Событию этому уделяли немало внимания и московская, и центральная пресса. Состоялись несколько собраний широкой общественности, торжественный юбилейный вечер 1 октября в Вахтанговском театре, к участникам которого обратился с приветственным посланием президент России Б. Н. Ельцин. В послании отмечено, что Арбат - "историко-мемориальный центр города. Сохранив свое историческое имя, он символизирует преемственность и развитие русской культуры, возвращение утраченных ценностей". На следующий день президент и председатель Совета министров посетили праздничный Арбат.

К юбилею экспонировались выставки в Выставочном зале Дома-музея А. С. Пушкина и в филиале Государственного Литературного музея на Сивцевом Вражке, был открыт памятник Пушкину в Пушкинском сквере. Подготовили при поддержке коммерческих структур (вообще принимавших действенное участие в организации арбатского юбилея) и альманах "Арбатский архив". Некоторые материалы из альманаха и информацию о его содержании напечатали в посвященном 500-летию "знаменитой улицы Москвы" специальном приложении к "Литературной газете" "Куда ведет Арбат?" (ЛГ. Досье. 1993. N 6). Однако материальные обстоятельства помешали тогда своевременному изданию книги.

Теперь благодаря содействию издательства "Тверская, 13" и территориального управления "Арбат" замысел наш удалось осуществить, но уже к юбилею - 850-летию Москвы. И в этом видится особое знамение: ибо Арбат - одно из всемирно признанных олицетворений Москвы, ее истории и культуры.

Арбат - средоточие памятных мест и музеев Москвы, среда обитания многих известных людей и место действия многих произведений художественной литературы (уже в середине прошлого века таких выдающихся, как романы И. С. Тургенева, ранние сочинения и "Война и мир" Л. Н. Толстого) и мемуаристики (и едва ли не самого замечательного из них - "Былого и дум" А. И. Герцена). В литературе и в искусстве Арбат становится как бы типологическим образом Москвы (от знаменитого жанрового пейзажа В. Д. Поленова "Московский дворик", где изображен храм Спаса на Песках, до послевоенного кинофильма "Я шагаю по Москве", основное действие которого происходит по другую сторону улицы Арбат, в Кривоарбатском переулке) и в то же время типологическим отражением жизни всей России.

Когда говорят "Арбат", то подразумевают не только улицу с таким названием, но и соседние улицы с переулочьем между бульварами и Садовым кольцом. Понятие "Арбат" - не только географо-историческое. Это и знак культуры, один из символов отечественной культуры. Это хорошо выразил великий наш современник Дмитрий Сергеевич Лихачев - петербуржец по рождению и месту жительства, первым удостоенный высокого звания "Почетный гражданин Санкт-Петербурга". В бытность руководителем основанного по его почину Фонда культуры академик предпочитал останавливаться в гостинице в Плотниковом переулке, получившей сейчас название "Арбат", и мы не раз гуляли по переулкам Приарбатья. Когда ему был послан первый номер газеты "На Арбате", сразу в письме от 30 марта 1995 года пришел отклик: "...Очень тронула и газета "На Арбате" - в Петербурге любят Невский, гордятся им, но без той нежности, которую всегда ощущаешь у москвичей по отношению к Арбату. Невский слишком официален..."

В основе этой книги материалы рукописи 1993 года. Некоторые из них опубликовали за прошедшее с тех пор время в других изданиях. Поэтому включены новые материалы, а в прежде подготовленные добавлены сведения, почерпнутые из новейшей литературы (особенно появившейся в связи с юбилеем Арбата). В альманахе собраны материалы о прошлом Арбата - архив арбатской истории. Но и нынешний Арбат живет интересной полнокровной жизнью - и в альманах включено интервью с начальником территориального управления "Арбат" В. И. Головановым - автором книги 1996 года "Управление устойчивым развитием района в городе", написанной на основе опыта и перспективного планирования жизни в современном Арбатском регионе.

В первом выпуске альманаха "Арбатский архив" печатаются и статьи и художественные произведения (проза и стихи), воспоминания и документальные публикации, интервью-беседы, библиографические и хроникальные материалы. Облик альманаха и структура его только складываются. Мы надеемся на то, что это издание будет продолжающимся, рассчитываем на ваши советы и замечания, ожидаем ваших откликов и приглашаем к участию в альманахе.

Сигурд ШМИДТ

Сигурд ШМИДТ

Арбат в истории и культуре России

В 1993 году отмечалось 500-летие Арбата. Юбилей Арбата - преддверие юбилея Москвы.

Представление о территориальных границах местности с таким названием изменялось. Неоднозначным остается и понимание историко-культурного феномена "Арбат".

Арбат - это и улица Москвы длиной почти с километр, с конечными номерами домов 54 и 57, между Арбатской и Смоленской площадями. В годы моего детства - в межбульварье, между маршрутами трамваев А - "Аннушки" - по бульварному кольцу и Б - "Букашки" - по Садовым улицам, - знаменитая улица Москвы и России.

В то же время Арбат - не только улица в центре Москвы, но и ближние улицы с переулками ("зигзагами кривых переулков", по Андрею Белому), с улицей Арбат посередине. Примерно от Никитских и Поварской до Пречистенки и даже Остоженки, переулочье и Собачьей площадки, и Сивцева Вражка, и близ Успенья на Могильцах: "В старых переулках за Арбатом совсем особый город" Ивана Бунина и "мир Пречистенки и Арбата" Бориса Пастернака. Арбат - это и Приарбатье.

Арбат - это и некая социокультурная общность, характерная для ареала, где с рубежа XVIII и XIX столетий преобладали дома-усадьбы дворян, а со второй половины XIX века оказалось средоточие московской интеллигенции, что формировало представление об Арбате как о своеобразном культурном пространстве, об особом месте Арбата и "арбатцев" (слово Андрея Белого) в истории общественной жизни и в развитии культуры, о характерном именно для них образе поведения и мировосприятии. В наши дни в речевой обиход вошло перенятое у Булата Окуджавы понятие "арбатство".

С этой местностью связана память о тех, кто прославил нашу отечественную культуру. Начиная с самых великих - с Пушкина и Лермонтова. Именник знаменитых арбатцев, перечень сочинений, там написанных, произведений искусств, там созданных, научных открытий, там сделанных, обсуждений, там состоявшихся, могли бы составить энциклопедию. Потому-то здесь и средоточие мемориальных музеев и памятных досок.

Наконец, Арбат - это заповедное поле русской литературы, где писатели поселяли своих героев. Это Москва и романов Тургенева, повестей о детстве и "Войны и мира" Л. Толстого, и "Былого и дум" Герцена, место действия многих произведений художественной, мемуарной, публицистической литературы дореволюционного и советского периодов и российского зарубежья. В литературе, в живописи, в киноискусстве Арбат становится как бы типологическим образом московского, Москвы и в то же время типологическим отражением происходящего в России.

Все это породило миф об Арбате. Арбат, сохранивший в отличие от других ближних старинных московских улиц неизменным свое историческое имя, стал символом преемственности культурных традиций, "нравственной оседлости" (выражение Д. С. Лихачева) московской интеллигенции, памяти о достойном уважения и милом сердцу прошлом.

***

 Местность современного Арбата впервые названа в древнерусских летописях при описании событий правления Государя всея Руси Ивана III Васильевича. В 1493 году (7001 год по старому летосчислению) 28 июля, в воскресенье, случился ужасный пожар, испепеливший в один день московский посад и частично Кремль¹. Начался пожар в семь часов утра, когда "загореся от свечи святый Никола на Песку, и в том часе воста буря велия зело, и кинуло огнь на другую сторону Москвы-реки ко Всем Святым, а оттоле за Неглимну, и нечислено начя горети во многих местех". Среди "многих мест" - в Кремле и на посаде, упомянутых при описании пожара, назван "храм Бориса и Глеба на Орбате". Особо запечатлелись в памяти огромные масштабы бедствия (описание кончается словами: "...а Летописец и старые люди сказывают: как Москва стала, таков пожар на Москве не бывал") и повод его (еще в XIX в. бытовала поговорка: "Москва от копеечной свечки сгорела")².

Распространено мнение, закрепленное трудами П. В. Сытина³ будто пожар начался в церкви, название которой затем перешло к Николо-Песковским переулкам в середине современной улицы Арбат. (Большой Николо-Песковский переулок, где находилась снесенная в 1932 году церковь, в 1924 году переименовали в улицу Вахтангова.) Это повторялось не раз, особенно в связи с празднованием 500-летия Арбата, в том числе и в моих выступлениях (устных и в печати).

Действительно, в Москве каждый из многочисленных храмов Николаю Чудотворцу имел еще отличительное наименование; и понятно, что наименование "Никола на Песку" не могло быть одновременно у двух церквей. Имена церквей, сохраняющие обычно большую устойчивость, чем другие топонимы, - ценные ориентиры в изучении прошлого исторических городов. Установлено и то, что летописные записи конца XV - XVI вв. отличались точностью, подчас почти протокольной, и использовались для архивных справок⁴. Описание пожара 1493 года и, что особенно важно, последовательности распространения огня на территории Москвы совпадает в разных летописях даже в деталях: начавшись в церкви Николая, пожар перекинулся через Москву-реку к церкви Всех Святых. Местоположение церкви, упомянутой еще в 1365 году, хорошо известно - церковь Всех Святых на Чертолье (или "на берегу")⁵. Она дала название Всесвятскому плавучему деревянному мосту (близ нынешнего Каменного) и находилась у левого берега реки, ближнего к Арбату, недалеко от Кремля. И потому-то выдающийся знаток церковной археологии Н. А. Скворцов еще в конце XIX в. утверждал, что огонь первоначально вспыхнул в Замоскворечье⁶.

Однако наименование "Николы на Песку" имела церковь в районе Арбата, известная с XVII в. и памятная тем, что там в 1915 году отпевали А. Н. Скрябина, жившего в доме 11 на другой стороне переулка (где теперь музей композитора). И при упоминании летописной записи о пожаре 1493 года мысль по ассоциации обращалась прежде всего к этой церкви. Лишь в 1945 году М. Н. Тихомиров опубликовал фрагменты составленного современником Василия III (сына Ивана III и отца Ивана Грозного) так называемого Владимирского летописца, свидетельствовавшего о том, что в конце XV столетия так называли церковь в Замоскворечье. О пожаре 1493 года там написано: "... был пожар на Москве велик зело, загореся за рекою церковь святый Никола на Песку и погоре весь посад около града (т.е. Кремля. - С. Ш.) от Черторьи..."⁷ Замоскворецкую церковь позднее (безусловно с начала XVII в., но очень возможно, что и ранее) стали называть Никола на Берсеневке⁸. Сохранились церковные строения (возведенные в XVII в. и позже) ныне на Берсеневской набережной близ т. н. Дома правительства ("Дома на набережной"). Церковь Всех Святых находилась как раз напротив нее, на другом берегу Москвы-реки. И потому М. Н. Тихомиров - крупнейший в середине нашего столетия исследователь истории средневековой Москвы⁹ - убежденно писал, что пожар 1493 года "начался в Замоскворечье" и уже потом "охватил все 3анеглименье"¹⁰.

Топоним "Арбат" отнесен к месту нынешней Арбатской площади. Храм, стоявший ближе к улице Воздвиженке, в 1453 году называли церковью Бориса и Глеба на Рву. Ров этот, видимо, тянулся по линии позднейших каменных стен Белого города (совпадая с линией современного кольца бульваров). Храм, с 1527 года уже каменный, затем не раз перестраивавшийся, был снесен в 1931 году*.

Академик М. Н. Тихомиров признает упоминание Арбата в 1493 году случайным: "район, называемый Арбатом - по его мнению - вероятно, заселен был значительно раньше"¹¹. Археологические раскопки последующих лет** подтвердили справедливость этого суждения, а также то, что пожар 1493 года бушевал и на территории нынешней улицы Арбат: под четырьмя ярусами мостовых XVI - XVII столетий обнаружили слой золы и угля¹².

* О храме см. статью в этой книге: Козлов В. Ф. Храм Бориса и Глеба на Арбатской площади. Жизнь и судьба.

** См. статью в этой книге: Векслер А. Г. Арбат глазами археологов. С. 182.

Следовательно, здесь было оседлое православное население. И люди эти строили церкви (первоначально, конечно, деревянные), где могли молиться, крестить детей, венчаться, отпевать покойников.

Более того, обратившись к указателям томов Полного собрания русских летописей, нетрудно заметить, что 1493 год вовсе не первое летописное упоминание об Арбате. Еще прежде написано при изложении событий 1475 года (и тоже в связи с пожаром): 27 сентября "в 3 часа нощи погорел совсем на Орбате Никифор Басенъков"¹³. Двор этого приближенного Ивана III находился напротив Кремля. Известие же 1493 года первое, которое относится к местности, ныне носящей "арбатское" название.

Следовательно, 1493 год - не дата возникновения русского поселения на месте нынешнего Арбата, а лишь первое упоминание этой местности в памятнике письменности. Так же, как в 1147 году не на пустом месте, не в сыром бору (откуда имя Боровицких ворот) состоялась встреча Юрия Долгорукого с другим князем, от которой отсчитывают возраст Москвы, - "Москва уже существовала"*. Но празднуем юбилей Москвы исходя именно от этой даты. То же и с юбилеем Арбата!

В конце XV - XVI вв. Арбатом (с написаниями "Арбат" и "Орбат") считали, видимо, обширную местность Занеглименья (так называли в XV - XVII вв. территорию на правом берегу реки Неглинной к западу от Кремля), вплоть до современного кольца Садовых. Срединную улицу местности называли Арбатской. В XVI в. такое наименование было у современной улицы Воздвиженка (т. е. улицы между Кремлем и Арбатской площадью); возможно, и у ее продолжения (т. е. современной улицы Арбат). С середины XVII в. - только у улицы Земляного города, т. е. нынешней улицы Арбат, начинавшейся с Арбатской площади. Это прослеживается по описаниям летописцами событий государственно-политической истории и в особенности пожаров.

В описании "великого пожара" июня 1547 года, когда выгорел весь Кремль и началось народное волнение, в летописях указывается, что вначале "загореся храм Воздвижение честнаго Креста за Неглинною на Арбацкой улице"¹⁵. В краткой летописи, сообщающей об учреждении опричнины в 1565 году, отмечено, что Иван Грозный "перешел из Кремля города, из двора своего перевезся жити за Неглинну реку на Воздвиженскую улицу, на Арбат"¹⁶. В другой летописи указывается, что Опричный двор был "за городом, за Неглимною меж Арбацкие улицы и Никицкие", в Опричнину царь взял "Арбацкую улицу по обе стороны и с Сивцевым врагом и до Дорогомиловского всполия"; а во время пожара 1560 г. "погоре... по Пречистую богородицу на Могильцах и Арбат весь и за Арбат по Новинскои монастырь..."¹⁷.

Немец опричник Штаден, рассказавший подробнее других об опричнине, пишет об улице Арбат ("Strasse Orbatta") в опричнине¹⁸. Швед Петрей, описывая Москву начала XVII в., называет Арбатом ("Horbat") "Стрелецкий город" с сильными деревянными укреплениями, где проживает до десяти тысяч стрельцов из великокняжеских телохранителей, а также "ремесленники и простой народ"¹⁹.

Поскольку по современным улицам Воздвиженке и Арбату шел путь из Кремля к Смоленску, то называлась эта дорога и Смоленской улицей**. Это была главная дорога, связывавшая Москву с Западной и Южной Европой. Следовательно, и дорога в Кремль иностранных посольств; а встречи их обычно бывали торжественными и многолюдными.

Лишь в 1658 году Воздвиженку царским указом запрещено было называть Арбатом, сохранив наименование только за улицей, уже за пределами Белого города. Но и в просторечии, и даже в официальной документации такое положение закрепилось, пожалуй, лишь к концу XVIII века с разделением города Москвы на полицейские части, когда одна из них получила название Арбатской и названный в летописи еще в 1493 году храм Бориса и Глеба сделался как бы воротами Арбата, "Арбатской страны".

Примерно тогда же начало формироваться и представление об Арбате как об особом социокультурном ареале Москвы, в пределы которого входит местность не только Арбатской части, но и Пречистенской и даже ближних кварталов других полицейских частей. Уникальное значение существующего около двухсот лет историко-культурного центра Москвы и дает основание для празднования юбилея именно этой исторической местности столицы России (хотя в летописном сообщении о пожаре 1493 года названы и другие). И при всей условности хронологии можно говорить о 500-летии Арбата в истории и 200-летии его знаменательной роли в развитии духовной культуры России.

***

Верно заметил любимый поэт Арбата: "Арбат - странное название". И нет ему однозначного объяснения (как, впрочем, и для многих других географических наименований действительно древнего происхождения). Вероятнее всего, слово это пришло к нам из восточных языков. О значении его ученые рассуждали еще в первой половине прошлого века. Когда служивший в Оружейной палате видный знаток памятников материальной и духовной культуры В. К. Трутовский выступил в 1911 году с докладом "О происхождении слова "Арбат" в Комиссии по изучению старой Москвы***, он заметил, что уже к тому времени "образовалась небольшая литература" такой тематики.

*Это слова великого историка и писателя Н. М. Карамзина, написанные тогда, когда уже находились в печати первые восемь томов его "Истории государства Российского". Составленная им в 1818 году "Записка о московских достопамятностях" начинается так: "Мы знаем по несомненным историческим свидетельствам, что в 1147 году Москва уже существовала: ибо в сем году, марта 28, Князь Суздальский Юрий или Георгий Долгорукий роскошно угощал в ней друга и союзника своего Князя Святослава Ольговича Северского..."¹⁴.

** Хотя название могло быть дано и по иконе Смоленской Божией матери. Вопрос о границах территории, к которой относили в XV - XVII вв. (причем в разные периоды этих столетий) наименование Арбат, остается недостаточно изученным. В последние годы это привлекает особое внимание тех, кто причастен к работе возобновившей свою деятельность комиссии "Старая Москва".

И попытался установить степень состоятельности суждений своих предшественников²¹. Соображения Трутовского нашли подтверждение в наблюдениях последующего времени.

Предполагали, что слово "Арбат" напоминает о жертвоприношениях и, соответственно, о слове "арбуй" (знахарь, колдун, мерзкий язычник); однако в XIV - XV вв. татары приняли уже мусульманство. Слово же "арба", означавшее повозку, телегу, обоз, к которому относил название урочища Арбат историк - князь М. М. Щербатов (в поданном в 1787 году Екатерине II "Прошении Москвы о забвении ее"), вошло в язык православного населения лишь в XVII в. и более распространено было в южных районах страны. Напоминание о Колымажном дворе XVI - XVII вв. (находившемся тогда на территории нынешнего Музея изобразительных искусств) в данном случае тоже не имеет оснований, так как топоним "Орбат" употреблен в летописи прежде возникновения этого двора, да и само слово "колъмаг" в давние века означало не экипаж (что утвердилось в языке XVI - XVII вв.), а стан, т. е. укрепленное место или шатер, кочевая кибитка²². Оспаривал Трутовский и мнение знаменитого историка Москвы И. Е. Забелина, искавшего объяснение топониму "Арбат" в родном языке и производившего его от слова "горб", которым обозначали неровность, кривизну местности, - отсюда "горбат" (перешедшее в написание "Орбат"). Забелин усматривал "горбавьство рекше кривость" в искривлении линии вала, там, где позднее возник Никитский (Суворовский) бульвар: расстояние от стен Кремля до Никитских ворот многим больше, чем до Арбатских ворот²³.

Трутовский постарался обосновать гипотезу, согласно которой "арбад" (Арбат) - переиначенное арабское слово "рабад", означающее пригород, предместье (во французском языке - Faubourg, в немецком - Vorstadt), в таком значении не раз встречающееся в восточноязычной письменности²⁴.

Действительно, обширный район за рекой Неглинной к юго-западу от Кремля в XV - XVII вв. был предместьем территории, огражденной крепостной стеной, т. е. собственно "города" (бурга) в понимании людей средневековья; "загородным" садом московского государя считали тогда местность, где ныне переулок, к которому обращены задние стены нового и старого (Пашков дом) зданий Российской государственной библиотеки.

*** Доклад был сделан на 13-м заседании комиссии 8 марта 1911 года, проходившем под председательством графини П. С. Уваровой. В протоколе заседания кратко излагается содержание доклада и отмечается, что в прениях выступали П. С. Уварова, П. А. Хребтович-Бутенев, И. Н. Бороздин, И. С. Беляев, Т. К. Линдеман, Б. С. Пушкин, С. О. Щербак. На том же заседании после предыдущего доклада о Кузнецком мосте и прилегающих к нему улицах Трутовским же был поднят вопрос об издании печатного органа комиссии, образовавшейся при Московском Археологическом обществе. На следующих заседаниях обсуждались тип издания и содержание первого выпуска, куда сразу же включили и текст Трутовского. Статья опубликована в 1912 году²⁰.

А когда в конце XVI в. на месте земляного вала возвели крепостную каменную стену с воротами (Арбатские башенные ворота на месте современной Арбатской площади, снесенные в 1792 году), образовав Белый город, то Арбатом стали называть и территорию с предместьем уже за стеной Белого города до нового земляного вала (воздвигнутого там, где теперь Садовые улицы), т. е. территорию современных улиц Арбат и Приарбатья (с его улицами и переулками).

Показательно, что позднее появились схожие названия, причем как бы уменьшительные, подле стен Крутицкого подворья на высоком берегу Москвы - улица Арбатец и Арбатецкие переулки. Можно полагать, что топоним "Арбат" отнесен к Занеглименью осевшими в Москве восточными купцами или приходившими воевать и торговать татарами из Крыма и Поволжья. Крымские купцы и торговавшие со странами Востока и с итальянскими колониями гости-сурожане занимали в Москве в XIV - XV вв. влиятельное положение. Слово "рабат" было привычно и для купцов-армян и особенно мусульман ("басурман", "бесермен") Поволжья, Средней Азии, Ирана, связанных торговыми интересами с Москвой XIV - XVI вв.²⁵. И в XVII в. в Москве было много торговых людей с Востока, а войны с Крымом велись на протяжении всего столетия: тогда восточноязычные термины были у всех на слуху, проникали и в разговорную речь, и в топонимику.* Мнение Трутовского не сразу вошло в широкий обиход - в многостраничном, рассчитанном на самого массового читателя справочном ежегоднике "Вся Москва" (за 1914 год) читаем: "Название получила эта улица от слова "арба" - телега, так как в этой местности по преимуществу жили мастеровые, работавшие телеги, или от того же слова, означающего жертвоприношение, и тут, по сказаниям, во время татарского владычества происходили жертвоприношения". Однако самый эрудированный знаток московской старины, неутомимый в своих изысканиях П. Н. Миллер, фактически руководивший научной деятельностью общества "Старая Москва", склонился к гипотезе Трутовского. И со времени издания трудов П. Н. Миллера и П. В. Сытина о названиях московских улиц, с 1930-х годов, она обрела наибольшее распространение²⁷. Ее придерживался и М. Н. Тихомиров²⁸. Теперь обобщены и наблюдения о частых наименованиях словом "рабад" ("рабат") поселений у внешней стороны городских стен, окраин города, предместий и в народных географических терминах восточных языков²⁹. Авторы обобщающего труда по топонимике Москвы М. В. Горбаневский и Г. П. Смолицкая полагают, что "большинство ученых склоняется к тому, что в основе топонима АРБАТ лежит арабское слово АРБАД - форма множественного числа от РАБАД - со значением "пригород, предместье"**. В Москву оно могло попасть либо через татарское посредничество, либо непосредственно от торговцев с Востока³⁰.

Восточное происхождение топонима "Арбат" признают и те, кто придерживается иного толкования. Это убедительно показано в статье профессора лингвиста И. Г. Добродомова 1991 года "Арбат (этимологический этюд)", ценной и обобщением данных по историографии проблемы. В статье проводится мысль о сближении топонима со словом "ропать" ("ропата"): так в древней Руси называли мечеть (и вообще иноверческий храм), а также, видимо, и пограничное поселение (казарму, гостиницу, странноприимный дом), где могли происходить и религиозные действия неправославного культа. (Сближение слов "Арбат" и "ропата" сделано было востоковедом Н. И. Веселовским еще в докладе 1890 года, ставшем основой печатного сообщения 1896 года. Его находим и в Этимологическом словаре русского языка М. Фасмера, составленном в значительной своей части в довоенные годы.) К мнению, будто название "Арбат" происходит от "рабаты" - гостиницы, постоялого двора на большой дороге, склоняется теперь вроде бы и Г. П. Смолицкая³¹.

Небезынтересной представляется гипотеза, предложенная скончавшимся в 1991 году Д. Н. Афанасьевым. Химик-минералог по роду основных занятий, он в последние годы жизни увлеченно занимался москвоведением. И, действуя методом аналогии, обратил внимание на то, что в восточных языках "арбат" - это и гидроним, обозначающий неровное место, изрезанное ручьями, стекающими вниз потоками воды³². Подобные особенности местности близ ручья Черторыя, и прежде всего между нынешними улицами Арбат и Пречистенка, не могли не бросаться в глаза перешедшим Крымский брод (близ нынешнего Крымского моста). Современная топонимия напоминает и о спрятанном теперь в трубу ручье Сивце, протекавшем в глубине оврага, - это почти параллельный улице Арбат длинный переулок Сивцев Вражек. П. А. Кропоткин вспоминал Сивцев Вражек середины прошлого века "с его бурным ручьем, несшимся весною, во время таяния снегов, вниз по Пречистенскому бульвару"³³. А переулок, в конце XVIII в. называвшийся Малый Арбатец (и позднее получивший название Дурасовский), на Воронцовом поле как раз в районе одной из семи главных возвышенностей Москвы. Толкование, получающее впоследствии преобладание, не всегда бывает первоначальным; имеют место и случаи звуковых сближений разных по смыслу топонимов: народные географические термины нередко на протяжении веков претерпевают изменения смысла.

Это можно проследить, когда повторяют объяснение Забелина. Но, исходя уже не из его представлений о неровности расстояния от стены, ограничивавшей Арбат XVI - XVIII вв., до стен Кремля, а из наблюдений о неровности рельефа этой местности. "Горбатость" местности к юго-западу Кремля не такова, конечно, чтобы видеть здесь один из семи холмов, на которых стоит Москва. Но все-таки некоторая неровность, теперь почти не заметная для глаз после застройки зданиями разной высоты, прежде еще просматривалась близ Арбатской площади, откуда начинался спуск к Кремлю, особенно по Знаменке. (Это отмечено в лучшем из путеводителей "По Москве" (1917 г.), недавно переизданном.) В. М. Мешков полагает, что вершиной холма-"горба" - "горба Воздвиженки", по образному определению поэтов XX столетия, был "Остров" - место между Крестовоздвиженским и Староваганьковским переулками, откуда спуск и к Кремлю, и к Черторыю³⁴. Это и сейчас бросается в глаза при сравнении сторон Гоголевского бульвара - сторона с домами четной нумерации явно выше.

Да и сама современная улица Арбат не прямая, что придает ей особый уют, чего нет у длинных прямых улиц. И пока стояла на углу Серебряного переулка так украшавшая Арбат колокольня церкви Николы Явленного, "кривизна" была явно ощутима и казалась особо привлекательной писателям и художникам, восхищенно наблюдавшим с поворота алый закат. Тем более что угол улицы в этом месте подчеркивался и выступающим на тротуар ампирным особняком (дом 14; так называемый дом с привидениями), сгоревшим от попадания зажигательной бомбы в июле 1941 года.

Думается, однако, что попытка сближения слов "Орбат" (Арбат) и "горбат" - это образец народной географической этимологии, приспосабливающей чужеродное слово к смыслу привычной родной речи и к визуально наблюдаемым явлениям. Так и в нашем столетии Галлипольский полуостров в европейской части Турции, куда поселили уехавших из Крыма в 1920 году воинов русской белой армии, довольно скоро превратился в русском разговорном обиходе в Голое поле.

* Любопытно проследить отношение к названиям восточного происхождения на карте Москвы после триумфального успеха драмы "Дмитрий Донской" В. А. Озерова в канун Отечественной войны 1812 года и по прочтении "Истории государства Российского" Н. М. Карамзина. Участник литературного общества карамзинистов "Арзамас" (середина 1810-х гг.), ревнитель устоев православия публицист Ф. Ф. Вигель (автор знаменитых мемуаров) писал в памфлете 1840 - 1850-х гг. "Москва и Петербург" о "татарских названиях" в московской топографии (Арбат, Басманная, Таганка, Балчуг), что "это рубцы, налеченные раны героя-победителя, который с гордостью может их показывать"²⁶. (Название улицы Балчуг от тюркизма "балчык", означающего "грязь, болото"; улица находится в местности, которая издавна носила название Болото и дала наименование Болотной набережной: интересное и в какой-то мере характерное для топонимики Москвы смешение близких по смыслу русскоязычных и восточноязычных топонимов.)

** Причем именно в татарском произношении. (Как заверил меня крупнейший знаток памятников русско-татарских отношений видный казанский ученый М. А. Усманов. Беседа состоялась 14 декабря 1992 г.)

Спор об истолковании названия московской улицы Арбат не закончен. Но ясно, что при появлении топонима "Арбат" его соотносили вначале не с одной только улицей, а с большей территорией Занеглименья перед Троицкими воротами Кремля, которая с годами меняла свои границы. Названию Арбат могли сопутствовать также другие наименования той же местности.

***

С Троицких ворот Кремля и соединенной мостом с его Троицкой башней отводной Кутафьей башни начинался западный луч Москвы. В наши дни привыкли к тому, что наиболее удобные направления путей из Москвы и в Москву закреплены в названиях вокзалов и шоссе (Курский, Казанский, Ярославский вокзалы. Минское, Рязанское шоссе). Тот же принцип еще прежде был отражен в наименованиях московских улиц (Тверская, Дмитровская, Калужская и др.). Но сами возможности передвижения были ограничены особенностями местных природных условий: лошадям (и торговых караванов, и военным) трудно было передвигаться в лесу, в овражистой или болотистой местности города "на семи холмах". Более удобны были районы песков (внимание к этому замечаем в стародавних наименованиях церквей и близлежащих мест: Николопесковские, Спасопесковские переулки в середине Арбата). Москву-реку конница относительно спокойно могла перейти лишь у Крымского брода. А лесистые сырые овраги Чертолья, Успеньев овраг между нынешними улицами Никитской и Тверской, превращавшаяся в топь (особенно в половодье) часть сегодняшней Театральной площади были неприступными препятствиями. И потому-то именно Арбат стал военной дорогой.

Этим путем от Троицких ворот уходили на войну, этой дорогой возвращались с войны; и перед походами и после них служили молебен в храме Бориса и Глеба. Здесь пролегал путь и нападавших на Москву: в 1439 году на месте нынешней Арбатской площади разбили войска хана казанского; в 1571 году она видела крымских татар хана Девлет-Гирея, выжегших Москву. Свое стратегическое значение западная дорога сохраняла и после строительства стен Белого города: в годы польской интервенции с Арбатской площади войска, возглавляемые князем Пожарским, пошли в 1612 году освобождать Кремль. Через двести лет тем же путем пройдут русские войска после Бородинского сражения, а затем конный авангард Мюрата, за ним Наполеон...

Занеглименье долгое время оставалось небезопасным в военном отношении. Родовые усадьбы знати располагались поближе к Кремлю, в пределах Белого города; дворцовые обслуживающие слободы теснились одна подле другой недалеко от городских стен. Стрелецкие же слободы - вдоль больших улиц и на периферии их, близ охраняющего их земляного вала. Причем больше всего стрелецких слобод было к западу от Кремля, так как дороги на восток считались в ту пору более мирными, и восточная часть Земляного города была жилым районом богатых людей (хотя и менее парадным, чем путь европейских посольств).

В XVI - XVII вв. Арбат - это кварталы поселений дворцовой обслуги (потому-то эти части Москвы и включили в состав опричной территории царя Ивана), а затем стрельцов (фамилии их командиров до сих пор в уличных наименованиях - Зубовский, Левшинский, Каковинский). Еще в большей мере отражены в топонимии ремесленные занятия жителей: ближе к Кремлю - Кисловские переулки ("кислошники" приготовляли для дворца кислую капусту, мочили яблоки, делали квасы); далее улица Поварская с переулками Столовым, Скатертным, Хлебным, Ножевым. Напоминают о царской охоте названия Собачья площадка, переулков Кречетниковского, возможно, Медвежьего; о конюхах - Староконюшенный, Остоженка (где заготовляли сено на приречных лугах), Власьевский (Святой Влас - покровитель скота). Поблизости жили и мастера серебряного и денежного дела, плотники, о чем тоже узнаем из названий переулков и храма Николы в Плотниках (отсюда название переулка Никольский, позднее Плотников). Близ церкви Апостола Филиппа в Иконной слободе обитали "казенные" иконописцы. В XVII в. в районе современной улицы Арбат были и загородные садовые участки (пользуясь терминологией наших лет) знатных людей: у церкви Николы в Плотниках владения Стрешневых, родственников царя Михаила Федоровича (женатого на Евдокии Стрешневой). В XVII в. нынешняя улица Арбат была настолько загромождена лавками, мелкими мастерскими, возами приезжих торговцев, что это казалось небезопасным и в пожарном, и в санитарном отношении. И кузницы также, как торговля сеном и мясом, были выведены за границы Земляного города. Тогда надолго обретают особое значение Смоленский и Сенной рынки (по обеим сторонам современной Смоленской площади).

В XVI веке, особенно в годы опричнины, иногда даже в XVII веке история Арбата в государственно-политическом плане обретала как бы индивидуальные черты. Но в социокультурном плане Арбату тогда еще не присущи были особенности, которые отличали бы его более или менее заметно от местностей, где сосредоточивались за границами (стенами) Белого города другие московские слободы. И потому обобщенные в исследованиях ученых данные о каждодневной жизни московских посадских слобод допетровской Руси³⁵ можно отнести и к жителям Арбата. Отличия в образе жизни от других территорий разрастающегося города обнаруживаются с социальным возвышением Арбата: когда Москва стала, употребляя определение Пушкина, "порфироносной вдовой". (Особенно после пожара 1736 года.)

Арбат решительно одворянился и, соответственно, стал средоточием бытовой культуры нового, западноевропейского образца. Точнее сказать, своеобразного совмещения такой культуры, прежде всего ее внешних признаков (архитектура зданий и их внутреннее убранство, одежда и манера прилюдного поведения, времяпрепровождение и круг чтения, иностранный язык в общении с подобными себе по социальному статусу и т. п.), и повседневных традиций укоренившегося крепостничества. Именно такой симбиоз характерен был для больших и малых усадеб Приарбатья. Новые черты повседневного образа жизни, сразу же становящиеся нормой в обживаемых дворянством кварталах строящейся новой столицы - Петербурга, в старой Москве в подобной степени концентрации более всего заметны были в местности между Остоженкой и Дмитровками, где сердцевиной станет та, которую с конца XVIII в. будут именовать Арбатской частью.

В XVII в. в Белом городе было много богатых усадеб знати. В годы правления молодого Петра 1 такого типа усадьбы стали заводить и в отдалении от Кремля - по дороге к селу Преображенскому и Немецкой слободе. Но именно в Занеглименье, между Остоженкой и Волхонкой, с одной стороны, и Тверской и Дмитровкой, с другой, владения "фамильных людей" находились буквально бок о бок: в районе Знаменки и Воздвиженки владения князей Голицыных, Долгоруковых, Трубецких, Волконских, Вяземских, Хованских, графов Шереметевых, Апраксиных, Толстых, еще ранее Нарышкиных и других именитейших фамилий.

С переводом столицы в Петербург дворцовые слободы утрачивают свои основные функции, и ремесленники покидают эти места. Дворянские же усадьбы со службами, жилищами для прислуги (обычно с огородом, садом) все в большей мере располагаются к западу от Кремля. Местность эту стала отличать особенно высокая степень социального однородства обывателей, т. е. постоянных местных жителей. Из этого не следует, конечно, что только дворяне были там землевладельцами и домовладельцами. Ими могли быть (или оставаться) священники, купцы, мещане. Но поселялись в принадлежащих таким собственникам домах обычно дворяне - на весь год или на часть его, особенно на зимний сезон московских балов. Собственных домов не имели ни родители Пушкина (часто менявшие московский адрес), ни бабушка Лермонтова (предпочитавшая район Молчановок и Поварской), ни семья Аксаковых.

Вехой в истории той местности Москвы, за которой позднее и закрепится представление об Арбате и, соответственно, об арбатском образе жизни, можно, пожалуй, признать грамоту 1762 года, освобождавшую дворян от обязательной службы. Второй важнейшей вехой допустимо считать уничтожение в 1861 году крепостной зависимости крестьян. В течение столетия именно здесь сосредоточивается неслужившее (или отслужившее) дворянство, тяготеющее к своим "подмосковным" имениям в центральной России. Оттуда легче было доставлять припасы: жизнь в Москве была дешевле, чем в столице, а земли, близкие к Москве, более "хлебные", чем в северо-западных губерниях. В Москве оседали и столбовые дворяне, т. е. имеющие столбец генеалогического древа (род их был внесен в конце XVII в. в Бархатную книгу), и те, кто лишь недавно, согласно Табели о рангах, обрел дворянское достоинство, следовательно, и лица интеллигентских профессий - врачи, профессора университета, художники и др.

Если Петербург воспринимался как столица чиновной (и придворной) России, а Москва как столица помещичьей, неслужившей России, то сердцем и духовным средоточием такой России постепенно становилась вот эта местность дворянских усадеб и собраний, и это особенно четко выразилось при разделении Москвы на кварталы, когда стали заметны их особенности.

В 1782 году, незадолго до сноса стен Белого города, для наблюдения за порядком территория Москвы была разделена на полицейские части, а те, в свою очередь, на кварталы (отсюда и знакомые по литературе частные приставы и квартальные надзиратели). Московские адресные календари XIX в. указывают в качестве ориентиров названия бульваров, но установленные в XVIII в. официальные границы частей в основном сохранятся.

Части, получившие название Арбатской и Пречистенской, - это территория Земляного города в межбульварье, т. е. между бульварным кольцом на месте стен Белого города (с конца XVIII - начала XIX в.) и бульварами, возникшими в 1830-х гг. на месте земляного вала (так называемое Садовое кольцо). Границы Арбатской части простирались от Арбатских ворот до Тверских, с одной стороны, и от Смоленского рынка за Кудрино (т. е. до пересечения Тверской улицы с Садовым кольцом), с другой. В кварталах Арбатской части улицы и переулки лишь по одну сторону Арбата.

Все переулки по другую сторону улицы Арбат были отнесены к Пре-чистенской части, границы которой шли от Пречистенского (Гоголевского) бульвара и Пречистенских ворот по Остоженке с переулками до Крымского моста, а оттуда до Смоленского рынка (т. е. по линии будущих Зубовского и Смоленского бульваров). А в начале XX века, судя по книгам "Вся Москва", не только храм, стоявший на нечетной стороне улицы Арбат - церковь Святого Николая, что в Плотниках, был отнесен к Пречистенской части, но даже и территории Спасопесковского переулка Собачьей площадки, Серебряного переулка.

Официально Приарбатье с его улицами и переулками оказалось разделенным и находилось в ведении разных частных приставов. Но в общественном сознании и в просторечии, а следовательно, и в литературе, рассчитанной на восприятие широкой публикой, кварталы Приарбатья представлялись включенными в некое характерное для Москвы социокультурное единство, разнящееся вместе с тем от всех остальных регионов города.

Ядром ареала подобной общности мыслились улицы и переулки с обеих сторон улицы Арбат, по которой проходили прямая дорога из Кремля, а затем, с начала XX в., и путь к вокзалу (его сперва называли Брянским, а с 1934 года Киевским). Причем, когда сложились представления о характерных чертах этого ареала, некоторые кварталы, формально входившие в Арбатскую часть, перестают восприниматься как относящиеся к нему. Так, уже не вписывался в укоренившийся в сознании образ Арбата район Бронных с разночинным населением, студенческими землячествами предреволюционных лет*, а в советские годы облюбованный как место обитания правительственной элиты. В то же время как арбатская периферия, а по существу, и принадлежность Арбата рассматривались некоторые кварталы Тверской части (переулки близ Воздвиженки, Знаменки и Волхонки - сначала с обширными дворянскими усадьбами, а затем с многоквартирными домами профессуры) и близлежащие места к западу от Садового кольца - у Зубовского и Смоленского бульваров, включая переулки Плющихи.

Арбат сохранял (да, пожалуй, и по сей день сохраняет) своеобразную независимость от официального районирования и как бы плавающие ограничительные линии своей территории. Родившемуся в Таганроге и переехавшему в Москву после окончания гимназии А. П. Чехову "одной из самых глухих местностей Арбата" мыслилась окраина не Арбатской, а Пречистенской части (к тому же наиболее отдаленная от улицы Арбат, т. е. границы Арбатской части); в рассказе "Страшная ночь" (1884) он пишет о переулках Мертвом и Могильцевских возле церкви Успения на Могильцах³⁷. Но и для родившегося в 1880 году в доме на углу Арбата и Денежного переулка сына профессора математики Н. В. Бугаева, ставшего писателем Андреем Белым, "кривые переулки" Арбата, тоже прежде всего в Пречистенской части, и места детского знакомства с миром Арбата не ограничиваются территорией части, носящей название Арбатской: "...чуялось - там океан описывает, ограничивая "нашу" площадь: Арбат, Поварскую, Собачью площадку, Толстовский, Новинский, Смоленский, Пречистенку: домики, что над бульваром; и снова Арбат; круг смыкался: арбатцы свершали свои путешествия в круге, прогуливаясь на бульваре Пречистенском и возвращаясь Сивцевым Вражком домой: на Арбат"³⁸.

Площадь Арбата, с которой знакомила няня меня в 1920-е гг., та же, что и у мальчика Бори Бугаева в 1880-е гг.: и Пушкинский сквер - "кружок" и зелень за церковной оградой соседнего с ним храма Спаса Преображения на Песках казались такими же арбатскими местами прогулок, игр, чтения, как по другую сторону улицы Арбат - Гоголевский бульвар, сквер у Храма Христа Спасителя и Сивцев Вражек. И именно не сама улица, шумная и небезопасная, с трамваями, автомобилями, извозчиками, а переулочье. Это раздумчиво и ясно выразил Б. Окуджава в статье 1981 года: "...Арбат - хитросплетение переулков и улочек, дворов и сквериков, где бабушки выгуливали нас то по весенней травке, то по зимнему снежку; хитросплетение заученных дорожек и извилистых мостовых; ...Все это, примыкающее к улице Арбат, и есть Арбат..."³⁹.

На рубеже XIX и XX столетий границами местности межбульварья, которую принято было считать Арбатом, представлялись, с одной стороны, Спиридоньевка (Спиридоновка) или даже Никитские, а с другой - Остоженка и первые дома переулков, отходящих от нее к Москве-реке. В тех же примерно границах воспринимался Арбат и в первые два советских десятилетия.

Таким образом, наблюдается несоответствие, подчас даже несовместимость задействованных воображением и вошедших в обиход нашей культуры представлений об Арбате как социокультурном ареале и понятий об официальных границах местности (квартала, тем более улицы), формально установленных законодательным порядком.

Однако знаменательно, что формировавшееся представление о подобном социокультурном единстве и своеобразии определенного региона Москвы обозначалось словом "Арбат". Топоним получает особое историческое и социокультурное осмысление, становится не только географическим понятием, а знаком культуры.

Распространение наименования Арбат на большую местность, чем одноименная улица и даже территория полицейской части с таким именем, происходило тем легче, что короткий и звучный топоним этот отличается от других и в самой Москве и в иных городах** и уж тем самым хорошо запоминается; помогало и то, что его происхождение трудно объяснить привычным путем, исходя из наименований храмов или фамилий землевладельцев, направлений дорог в другие земли и города, природных примет или основных занятий жителей. Помогала и уникальная топонимическая устойчивость даже в советское время, когда все остальные большие улицы межбульварья изменили наименования: Тверская получила имя Горького, Спиридоновка - Алексея Толстого, Малая Никитская - Качалова, Большая Никитская - Герцена, Поварская - Воровского, Пречистенка - Кропоткина, а Остоженку стали называть Метростроевской. Все это способствовало закреплению понятий об Арбате как об отличительной особенности и московской топонимической лексики и московской жизни, восприятию этих кварталов Москвы - и самими москвичами, а затем и другими россиянами - как социокультурного (а позднее и историко-культурного) феномена: и уникального и в то же время типологического.

* Сосед Бугаевых по дому N55 на Арбате, профессор-экономист и академик И. И. Янжул, вспоминая в начале XX в. свое студенческое время середины 1860-х гг., писал о "студенческом квартале на Патриарших прудах", где "тогда большей частью проживала вместе с цыганами студенческая беднота"³⁶.

** Ю- А. Федосюк справедливо заметил: "Если вы скажете: "Я живу на Арбате", уже не надо добавлять: "...в Москве". Показательны и наблюдения Г. П. Смолицкой и М. В. Горбаневского - авторов книги "Топонимия Москвы": "...поистине можно сказать, что Москва так же немыслима без Арбата, как и Арбат без Москвы!"⁴⁰

Навязчиво подчеркиваю определяющую терминологию - "социокультурный" потому, что именно это обусловило представление об Арбате как историко-культурном феномене. Особенности жизненного уклада-бытия Арбата на протяжении более чем столетия предуготовили к рубежу XIX и XX веков понимание его своеобразного места в истории культуры и прошлого и настоящего, во взаимосвязи времен, что нашло отражение и в литературном образе Арбата.

Арбат послепожарный воспринимался как аристократическое Сен-Жерменское предместье (подобно парижскому) - так определил, опираясь на литературу и устную традицию, район Староконюшенной уроженец этих мест князь П. А. Кропоткин, вспоминая в мемуарах начала 1890-х гг. предреформенные годы. А известный юрист и общественный деятель пореформенных десятилетий, близкий знакомый Л. Н. Толстого Н. В. Давыдов в мемуарах, написанных в начале XX столетия, тот же самый район переулков охарактеризовал как место средоточия "московской интеллигентской обывательщины". (Понятно, что слово "обыватель" употреблено в его буквальном и тогда общепринятом - хотя ныне и устаревшем - понимании: "постоянный житель какой-либо местности".)

Понятие о "мире Арбата" закреплялось у вступивших в литературу в начале XX в. В воспоминаниях вынужденного покинуть Россию в 1922 году писателя Б. Зайцева встает образ прежде всего "дворянско-интеллигентско-литературного" Арбата. Таким символом остался Арбат и у нескольких поколений советских людей. Им особо привлекательными казались именно традиции уклада арбатской жизни. Что явственно выражено в творчестве Б. Окуджавы - в стихотворениях, художественной прозе, публицистике. В интервью 8 октября 1983 года для польского еженедельника "Политика" он формулирует: "... Для моего поколения Арбат - это, прежде всего, символ, идея, средоточие московской истории..."⁴¹.

В то же время в советской художественной литературе - и в прозе и в поэзии - Арбат еще в большей мере, чем прежде, избирался фокусом изображения важнейших и многообразных явлений (и позитивных и негативных), характерных для страны в целом - и особенно отображающих соотношение и противостояние нового и прежнего в нашей жизни, в первую очередь в среде интеллигенции: в произведениях А. Н. Толстого, Андрея Белого, И. Ильфа и Е. Петрова, С. Кржижановского, Я. Голосовкера, М. Булгакова, Б. Пастернака, В. Луговского, позднее А. Рыбакова, А. Арбузова, Б. Окуджавы, Н. Глазкова, Б. Ямпольского и многих других. И даже когда, примерно в 1950-е гг., прежний образ арбатской жизни был основательно разрушен, и не только на Арбате, но на всей земле оставалось все меньше людей, воплощавших традиционные для российской ментальности представления о преемственности культуры и нравственного поведения, Арбат по-прежнему мыслился островком живучести этих традиций. Более того, утверждался миф о неистребимости "арбатства".

Питательной средой для подобных понятий об Арбате становился и все увеличивавшийся объем информации о славном прошлом Арбата, о выдающихся обитателях Арбата и об арбатской теме в литературе России.* Богатую информацию такого рода содержит книга "Литературные экскурсии по Москве" (М., 1948), особенно очерк Н. П. Анциферова "Литературная Москва 30 - 40-х годов XIX века". Велико значение новаторского труда Б. С. Земенкова "Памятные места Москвы: страницы жизни деятелей науки и культуры" (М., 1959), снабженного к тому же указателями имен, учреждений и организаций, топографическим указателем. Позднее были изданы путеводители Ю. А. Федосюка "Бульварное кольцо" (1972 г.), "Москва в кольце Садовых" (первое издание в 1983 г., второе - в 1991 г.), К. В. Стародуб, В. В. Емельяновой, И. В. Краусовой "От Кремля до Садовых" (1984); тех же авторов - "Я люблю этот город вязевый...", путеводитель по литературным местам Москвы (1990) С. К. Романюка "Из истории московских переулков" (1988), беллетризированные очерки Л. Е. Колодного "Края Москвы" (1985), "Хождение в Москву" (1990), книжки серии "Биография московского дома"**, многие главы и предисловия в других книгах, журнальные и газетные статьи. Непреходящее значение сохраняют справочного характера материалы старейшего москвоведа В. В. Сорокина "Памятные места Старого Арбата", напечатанные в журнале "Наука и жизнь" (N 7 и 8 за 1985 год)⁴². В канун юбилея Арбата, в 1992 году вышли из печати основанные на изучении разнообразных печатных и архивных материалов книга И. А. Желваковой "Тогда... в Сивцевом (Прогулки по Сивцеву Вражку и воображаемые путешествия в прошлое старого московского переулка)" и путеводитель "Арбат" моей однофамилицы О. Шмидт (благодаря которому я познакомился с Ольгой Рудольфовной). В 1994 году вышел ее путеводитель "Пречистенка. Остоженка"***. В 1993 году издана книга И. И. Левина**** "Арбат - один километр России".*****

Все это закрепляет представление и о редком богатстве и о непрерывности арбатской культурной традиции. Такого обилия памятных имен нет, пожалуй, в других местностях Москвы. Перекрестие, смешение эпох, судеб житейских и творческих, направлений общественного познания, художественной образности, научной мысли! Переплетение - подчас самое причудливое - нитей дальнейших исследовательских поисков! Открываются пути многообразнейших и иногда неожиданных ассоциаций. Все это поражает даже при самом беглом обзоре. 

***

 Избирательно остановимся лишь на некоторых примерах. Начать можно с нынешней Арбатской площади, местности, упомянутой в летописи еще пятьсот лет назад. С тех пор она знала события, связанные с именами Ивана III и Ивана Грозного, князя Пожарского (среди офицеров его войска был Лермонт - предок великого москвича М. Ю. Лермонтова), Петра Великого. Но ограничимся, и в данном случае и в дальнейшем, примерами последних двух столетий.

Сейчас, после всех реконструкций, с места, где стоял порушенный храм Бориса и Глеба, открывается обзор во все стороны. И сразу же приходят на память самые многообразные (и, конечно же, разномасштабные) исторические имена и факты из разных эпох и разных сфер культуры и напоминания из художественной литературы - тоже разных периодов времени.

Не станем ограничиваться только общеизвестными именами. История культуры - это не гряда вершин, которая остается видной из далека последующих столетий. Для познания климата, и особенно микроклимата, культуры необходимо последовательно изучать и менее масштабные факты, но типичные для той или иной эпохи и немало значившие для их современников. Эффективность развития науки, литературы, искусства и тем более распространения представлений о них в широких общественных кругах определяется отнюдь не одними выдающимися и памятными в веках творениями.

* Для второго выпуска "Арбатского архива" В. М. Мешковым подготовлен обзор послевоенной литературы об Арбате. Интересные сведения об этом можно извлечь и из книги того же автора "Открытие Москвы: путеводитель по книгам" (изд. "Книжная палата". М., 1992).

** К сожалению, запланированные издания этой серии перестали выходить; грустно, что в издательстве "Московский рабочий", после ухода оттуда Д. В. Евдокимова, утрачивается просветительская традиция печатания литературы по москвоведению и вообще краеведению.

*** Отклики на книги И. А. Желваковой и О. Р. Шмидт см. в этом издании. С. 503.

**** Некролог И. И. Левина помещен в этой книге. С. 511.

***** О большинстве названных авторов сведения в кн.: Москвоведы: справочник о краеведах, обществах и научных учреждениях. М., 1995.

Пойдем, как в экспозиции музеев, по часовой стрелке. По направлению к Кремлю открывается вид на дом 9* на углу Воздвиженки и Крестовоздвиженского переулка, получившего название от монастыря, монахи которого в середине XV в. отражали на Арбатской площади нападение войска казанских татар. Этот построенный в XVIII в. и не раз перестраивавшийся дом некогда принадлежал деду Л. Н. Толстого по матери, князю Н. С. Волконскому; он описан в "Войне и мире" как дом Болконских ("старый мрачный дом на Воздвиженке"). В 1858 году молодой писатель встретил там на балу, который давали домовладельцы тех лет Рюмины, княжну Прасковью Щербатову, внешний облик которой запечатлен в прообразе Кити Щербацкой в "Анне Карениной". Прасковья Сергеевна вышла замуж за графа А. С. Уварова - археолога и коллекционера, основателя Исторического музея (и сына министра просвещения пушкинских времен) и, овдовев, продолжала начатую совместно с мужем деятельность, стала председателем Московского археологического общества, организатором Всероссийских археологических съездов, председателем общества "Старая Москва": в 1894 году была избрана почетным членом Академии наук (умерла в эмиграции в Югославии в 1924 году).

В советские годы в здании этом помещались различные учреждения, в их числе Агитпроп ЦК РКП(б), редакции газет и журналов, редакции покровительствуемых М. Горьким изданий "История фабрик и заводов" (где заведующим секретариатом редакции стал Леопольд Авербах, бывший прежде руководителем РАПП - Российской ассоциации пролетарских писателей**) и "История гражданской войны" (там руководящую роль играл историк И. И. Минц и формировалась его научная школа), а затем "История Великой Отечественной войны". Ныне в здании расположена Комиссия по делам ЮНЕСКО.

Ближе к площади находились дома, пострадавшие от фашистской бомбы и теперь снесенные - там теперь сквер. В доме 11 - последнее местожительство семьи Карамзиных до переезда историографа в 1816 г. в Петербург. Николай Михайлович Карамзин и прежде, в 1804 - 1810 гг., жил недалеко, в д. N 5 по Большому Знаменскому переулку, принадлежавшем князю Вяземскому (он женился на сестре писателя П. А. Вяземского Екатерине Андреевне). Когда Карамзин "постригся в историки", в 1803 году он был самым популярным писателем России, сочинения его переводились на иностранные языки. Великий писатель и историк, реформатор русского литературного языка очень много сделал и для возвышения Москвы в сфере развития культуры и общественного сознания и для изучения прошлого Москвы и определения ее места во всемирной истории. Основанный им "Московский журнал" (1791 - 1792 гг.) - первый в России литературный журнал, рассчитанный на широкий круг читателей (и, что особенно важно, впервые и на читательниц) и в то же время публиковавший рецензии на новые издания. (Большой успех вызвало его переиздание в 1801 - 1802 гг.) Другой основанный им в 1802 г. журнал "Вестник Европы" был первым в России литературно-политическим журналом. Именно в этих журналах опубликованы всемирно прославившие Карамзина "Бедная Лиза" и "Письма русского путешественника" и другие его прозаические и стихотворные сочинения. На Воздвиженке и в подмосковном имении Вяземских Остафьево Карамзин писал и отшлифовывал для печати первые восемь томов своей "Истории государства Российского" - великого памятника и художественной литературы и исторической мысли и готовил девятый том. Девятый том посвящен второй - зловещей для истории - половине правления Ивана Грозного, времени опричнины (а Опричный двор находился как раз на Арбате XVI столетия). Широко известны слова Пушкина об огромном впечатлении, произведенном изданными одновременно в 1818 году восемью томами - "пример единственный в нашей земле... Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка - Коломбом. Несколько времени ни о чем ином не говорили". Еще больший резонанс произвел вышедший в 1821 году девятый том. Декабрист В. И. Штейгель (в ту пору руководивший строительством Москвы после пожара 1812 года и построивший для себя замечательного изящества дом в Гагаринском переулке - ныне д. N 14) вспоминал: "Явился феномен, небывалый в России, девятый том "Истории государства Российского", смелыми чертами изобразивший все ужасы неограниченного самовластия и одного из великих царей открыто именовавший тираном, какому подобных мало представляет история"⁴³.

В доме II жил в 1893/1894 гг. в меблированных комнатах молодой композитор С. В. Рахманинов, написавший перед тем оперу "Алеко". На стене многоквартирного дома 13 по Воздвиженке была доска, напоминавшая о том, что в январе 1894 года в одной из квартир на нелегальном собрании выступал с критикой взглядов народника В. В. (Воронцова) молодой Владимир Ильич Ульянов - именно после того о нем и в Москве заговорили как о восходящей звезде нарождавшегося российского марксизма. Дом этот в начале XX в. принадлежал коммерсантам братьям Арманд. Из этой семьи Инесса Арманд (жена - последовательно - двух из братьев), впоследствии знаменитая революционерка, друг В. И. Ленина.

В этом доме первоначально помещалась Московская консерватория (с 1866 года). На торжественном открытии Консерватории собралась "вся Москва": П. И. Чайковский в речи своей заявил, что "первой музыкой" там должна быть музыка Глинки, и сыграл увертюру из "Руслана и Людмилы". Здесь происходили не только концерты: в 1867 году был устроен торжественный обед в честь великого французского композитора Г. Берлиоза, на котором выступал с взволнованной речью П. И. Чайковский. Основатель и первый директор Консерватории Николай Григорьевич Рубинштейн жил в квартире флигеля дома, имевшего через пробитую стену прямой ход в один из музыкальных классов. Постоянные посещения преподавателей и учащихся стали помехой творческим занятиям знаменитого пианиста-виртуоза, и он переехал неподалеку в дом 14 по Знаменке. У Рубинштейна останавливался прославленный польский скрипач и композитор Генрик Венявский. У него жили и Чайковский (близкий друг, посвятивший затем его памяти "Трио памяти великого артиста"), и преподававший теорию музыки видный музыкальный критик Г. А. Ларош. Бывавший в гостях у Чайковского (в этой и других квартирах) композитор М. А. Балакирев полушутливо советовал ему, прежде чем сочинять музыку, "вперед воспламениться планом. Тогда вооружитесь мокроступами и палкой, отправляйтесь шествовать бульварами, начиная с Никитского (т. е. с Арбатской площади. - С. Ш.), проникайтесь Вашим планом; и я убежден, что, не доходя до Сретенского бульвара, у Вас уже будет какая-нибудь тема или какой-нибудь эпизод". Москвовед Ю. А. Федосюк полагает, что в этом отрывке, по всей вероятности, упомянут привычный маршрут совместных прогулок обоих композиторов⁴⁴. Последним домом по Воздвиженке - под N15 - числился храм Бориса и Глеба. О церковной службе там напоминают стихи Бориса Пастернака.

Кинотеатр на самой Арбатской площади построили в 1909 г., первоначально принадлежал он знаменитому кинопредпринимателю А. А. Ханжонкову и назывался "Электротеатр". Здание кинотеатра "Художественный" перестроено в 1913 году по проекту Ф. О. Шехтеля. К творчеству этого классика российской архитектуры времени господства стиля модерн сейчас наблюдается всевозрастающий интерес. По его же проектам построены в Приарбатье особняки знаменитого С. Т. Морозова на ул. Спиридоньевке (д. 17), ныне дом приемов Министерства иностранных дел, и Ст. Рябушинского на Малой Никитской улице⁴⁵ (д. 2, Музей-квартира Максима Горького)***. В мае 1917 года в зале кинотеатра происходила общегородская конференция большевиков****, в дни октябрьских боев юнкера содержали там пленных красногвардейцев. В 1931 году в зале кинотеатра показали впервые звуковой фильм "Путевка в жизнь" режиссера Н. В. Экка, а пять лет спустя первый советский цветной фильм "Соловей соловушка" (или "Груня Корнакова") того же режиссера, в котором упоительно танцевала танго игравшая роль жены фабриканта красавица актриса Е. Г. Егорова (арестованная вскоре супруга маршала Д. И. Егорова). В 1954 году там демонстрировали первый широкоэкранный фильм. В фойе в 1930-е гг. выступали выдающиеся мастера эстрады - певцы, музыканты. Осенью 1993 г. в связи с юбилеем Арбата там была фотовыставка.

* Нумерация домов указывается согласно нынешнему расположению.

** Ознакомление с деятельностью Л. Л. Авербаха (1903 - 1937) было бы интересно в плане истории и литературы и общественно-политической жизни первых двух десятилетий советской власти. Авербах - и виднейший из молодых троцкистов, и племянник Я. М. Свердлова (а, следовательно, и усыновленного М. Горьким Зиновия Пешкова, ставшего затем французским генералом), и брат жены Г. Г. Ягоды, и муж дочери В. Д. Бонч-Бруевича, управляющего делами Совнаркома при Ленине, а затем основателя Литературного музея, много сделавшего для сохранения письменных и изобразительных материалов и по истории Приарбатья.

*** В первые послереволюционные годы там помещался Госиздат (а следовательно, и кабинеты его руководителей В. В. Воровского, Н. Л. Мещерякова, О. Ю. Шмидта), затем детский дом-лаборатория "детей Кремля" (среди них и Вася Сталин), позднее квартира А. М. Горького. Там не раз бывали И. В. Сталин с соратниками (что запечатлено и в произведениях изобразительного искусства).

**** В книге О. Шмидт "Арбат" (С. 10) неверно указано, что на конференции выступал В. И. Ленин - он находился в те дни в Петрограде.

На Арбатской площади перед нынешним зданием метро в начале века стоял собственный дом виднейшего московского врача-терапевта, организатора системы научного изучения клинических больных, профессора и любимца студентов университета Алексея Александровича Остроумова, именем которого названа московская больница N 33 (бывшая Бахрушинская). Когда он по болезни вышел в отставку, студенты, встречавшие его обычно овациями в Татьянин день и заставлявшие произносить речь (чего он, по его словам, не любил), в своем адресе назвали Остроумова "другом учащейся молодежи". Об этом враче говорили, что он покорял больных способностью становиться чуть ли не родным для них человеком. Возможно, что в том же не существующем теперь доме (во всяком случае в доме на Арбатской площади) жил в 1903 - 1909 гг. композитор, дирижер и известный общественный деятель Михаил Михайлович Ипполитов-Иванов. Он был директором Консерватории, музыкальным руководителем частной оперы Зимина, учителем многих композиторов, пропагандистом русской музыки. В советские годы одним из первых удостоен звания народного артиста. Супруга его - певица и педагог Варвара Михайловна Зарудная-Иванова.

На углу Знаменки и Гоголевского бульвара - перестроенный дворец графов Апраксиных, где в конце XVIII - начале XIX в. шли театральные представления, устраивались приемы в честь приезжавших в Москву императоров. О богачах Апраксиных говорила вся Москва: все, связанное с ними, - повторяющаяся тема разговоров визитеров графини Ростовой в Натальин день в "Войне и мире" (а Л. Н. Толстой очень основательно был знаком с обычаями высшего московского общества!).

В дни нашествия наполеоновской армии в доме проживал служивший в интендантстве французский офицер Анри Бейль (в будущем великий писатель Стендаль). После 1812 года это был самый гостеприимный дом Москвы: там возродился театр (1814 - 1818 гг.). Во время представления оперы "Диана и Эндимион" за сценой слышали лай охотничьих собак, гремели охотничьи рога, по сцене бегали живые олени. Особо популярен был дивертисмент "Праздник в стане союзных войск" с солдатскими песнями. "На театре" Апраксина выступали и императорские актеры, и итальянская опера, пел замечательный тенор Булахов - отец композитора. "В доме, - пишет автор "Старой Москвы" М. И. Пыляев, - бывали литературные вечера и чтения, концерты и так называемые благородные или любительские спектакли". Среди любителей выделялись заведующий русской сценой Ф. Ф. Кокошкин и заведующий французской сценой Алексей Михайлович Пушкин, родственник великого поэта. В помещении театра Апраксина в трагедии Озерова "Эдип в Афинах" 4 сентября 1817 года дебютировал великий трагик П. С. Мочалов - по словам мемуариста, "вбежал первый раз на сцену... играл великолепно, рукоплескания не прерывались, триумф был полный"⁴⁶.

После смерти расточительного отца обремененный долгами сын (воспитывавшийся у петербургской бабушки по матери, властной княгини Н. П. Голицыной - "princesse Moustache" ("усатой княгини"), ставшей прообразом пушкинской Пиковой дамы) вынужден был продать дом в казну - первоначально там был сиротский институт детей военных, погибших от холеры, а затем, с конца XIX в., Александровское военное училище. Среди его преподавателей выделялся математик генерал В. М. Пржевальский*, "Таблицами логарифмов" которого пользовались еще и советские школьники. В начале XX в. в казенной квартире начальника училища проживал его сын студент - ученик В. И. Вернадского, будущий знаменитый геолог и геохимик, популяризатор научных знаний, академик А. Е. Ферсман. В 1886 - 1887 гг. там учился виднейший моск-вовед Петр Николаевич Миллер, которого называли душой общества "Старая Москва", автор множества трудов о прошлом Москвы, организатор в 1920-е гг. выставок археологических находок "Московский мусор"⁴⁷. В 1888 - 1889 гг. в училище учился писатель А. И. Куприн. Когда он в 1889 году дебютировал в литературе, его арестовали на несколько суток, так как юнкера не смели, не испросив разрешения начальства, выступать в печати. (Вступление на литературный путь описано затем в рассказе "Первенец".) В созданном уже в эмигрантские годы романе "Юнкера" Куприн с тоскою вспоминает именно эту местность: "И вся эта молчаливая, тупая скорбь о том, что уже не плачешь во сне и не видишь в мечте ни Знаменской площади, ни Арбата, ни Поварской, ни Москвы, ни России". Позднее юнкерами Александровского военного училища были видные советские военачальники С. С. Каменев, М. Н. Тухачевский, актер Б. В. Щукин.

В октябрьские дни 1917 года здесь находился один из главных пунктов сопротивления большевикам. В советские годы в здании разместились руководящие органы вооруженных сил. В 1920-е годы его называли зданием Реввоенсовета, руководителями которого были Л. Д. Троцкий, М. В. Фрунзе, К. Е. Ворошилов... Там в 1923 году высшие военачальники позировали петроградскому портретисту Юрию Анненкову, широко известному своими острохарактерными иллюстрациями к "Двенадцати" А. Блока. В книге воспоминаний вскоре эмигрировавшего за границу художника подробно описывается здание, приемная и кабинет Троцкого, его внешность (крепкий, энергичный). Троцкий сразу заговорил о том, что в искусстве живописи нет пафоса революции. Анненков возразил, сказав, что революция в искусстве есть прежде всего революция его форм выражения. Тот ответил: "Вы правы, но это - революция местная, революция самого искусства, притом очень замкнутая, недоступная широкому зрителю. Я же говорю об отражении общей человеческой революции в так называемом изобразительном искусстве, которое существует тысячелетия. "Тайная вечеря" есть, "Распятие" есть, даже "Страшный суд" есть, да еще какой микельанджеловский". Особенно впечатляющим казался портрет заместителя Троцкого Э. М. Склянского - в кабинете у письменного стола, на фоне карты, воспроизведенный затем в статье об Анненкове в первом издании Большой советской энциклопедии. А. В. Луначарский писал о нем: "Портрет доведен при большом внешнем сходстве почти до абстрактной формы - вот вам центральный агент революционного государства"⁴⁸.

Перед этим зданием был поворот с улицы Арбат на дорогу к Боровицким воротам Кремля. И когда ехали Сталин "со товарищи", шуршание асфальта от проносившихся на большой скорости машин слышалось на значительном расстоянии. О Сталине на Арбате читаем в стихотворении Бориса Слуцкого "Бог":

Мы все ходили под Богом,
У Бога под самым боком.
Однажды я шел Арбатом,
Тот ехал в пяти машинах...
Он жил не в небесных далях,
Его иногда видали...⁴⁹

В торце бульвара в 1808 году воздвигли по проекту только еще входившего в славу молодого зодчего К. Росси деревянное здание театра с колоннадой. На его сцене выступали актеры как русские (супруги Сандуновы, Плавильщиков, крупнейшая трагическая актриса начала XIX века Екатерина Семенова), так и французские - среди них популярная трагическая актриса мадемуазель Жорж. При открытии театра в апреле 1808 года поставили пьесу С. Н. Глинки "Боян - русский песнопевец" с хорами и балетами. Е. Семенова прославилась в патриотических драмах В. А. Озерова, напомним строки из "Евгения Онегина": "Там Озеров невольно дани Народных слез, рукоплесканий С младой Семеновой делил..." В соревновании с Жорж в исполнении ролей классического европейского репертуара москвичи отдавали предпочтение Семеновой. В декабре 1809 года театр посетил Александр 1. В 1812 году театр стал одной из первых жертв пожара.

* Домовладение его брата - известного тогда правозащитника В. М. Пржевальского - расположено было там, где нынешний д. 23 на Арбате. У него останавливался и третий брат - всемирно прославленный путешественник, исследователь природы Азии Н. М. Пржевальский.

До XVIII в. с Арбатской площади открывался вид на всю ширь Кремля; с застройкой дворцами улиц и переулочья между Никитской и Волхонкой остались видны только кремлевские башни. Но через Арбатскую площадь по-прежнему шел путь к Кремлю, а следовательно, и прогуливавшихся детей, для которых она становилась границей архитектурных представлений. На Арбате и в его переулочье преобладали небольшие дома, в Белом городе - постройки дворцового типа (о них восхищенно писал Стендаль). И это отражено в "Воспоминаниях о Царском Селе", первом стихотворении, напечатанном за подписью А. Пушкина (1815). Он пишет о послепожарной Москве:

Где прежде взору град являлся величавый,
Развалины теперь одни:
Москва, сколь русскому твой зрак унылый страшен!
Исчезли здания вельможей и царей,
Все пламень истребил. Венцы затмились башен,
Чертоги пали богачей...

Мимо этих "чертогов" по Знаменке или Воздвиженке направлялся мальчик Александр Пушкин с верным своим дядькой Никитой Тимофеевичем Козловым (в какой-то мере прототип Савельича из "Капитанской дочки") к саду Пашкова дома и к Кремлю. Той же дорогой через 10 - 12 лет ходили к Кремлю и мальчики Лермонтов и Герцен, позднее Лев Толстой и Михаил Салтыков (Н. Щедрин), и показательно, что тема первых сочинений некоторых из них - Кремль, его слава.

Тихую и сонную площадь конца 1830-х годов Л. Толстой опишет в повести "Отрочество", а революционные события декабря 1905 г. в этом районе запечатлятся в романе "Жизнь Клима Самгина" М. Горького.

Весной 1909 года, к столетию со дня рождения Гоголя в торце бульвара был поставлен памятник писателю работы Н. А. Андреева (мастерская скульптора и рисовальщика находилась в Большом Афанасьевском переулке, в доме 27, что отмечено памятной доской). Установке памятника предшествовал конкурс (проекты демонстрировались в саду дома художника-коллекционера И. С. Остроухова в Трубниковском переулке), широко собирались средства. К открытию монумента подготовили программы научных заседаний, спектаклей, концертов. На сохранившихся фотографиях Арбатская площадь буквально заполнена людьми*.

На пьедестале памятника - барельеф, изображавший героев гоголевских произведений - от ранних до "Мертвых душ". Для фигуры Тараса Бульбы Андрееву позировал В. А. Гиляровский, король московских репортеров, "дядюшка Гиляй", тогда постоянно писавший о событиях и бытовых особенностях московской жизни, позже запечатлевший их в книге воспоминаний "Москва и москвичи".

Памятник изображал Гоголя именно тех мучительных для писателя лет, когда жилищем его был дом на другой стороне Арбатской площади (ныне дом N 7а по Никитскому бульвару; памятная доска сообщает о месте и дате кончины писателя). Памятник сразу же вызвал разноречивые оценки, правда, более в идейном, чем в художественно-изобразительном плане. Илья Репин, смотревший на него, конечно, прежде всего глазами художника и психолога-портретиста, оценил его очень высоко: "Трогательно, глубоко и необыкновенно изящно и просто. Какой поворот головы! Сколько страдания в этом мученике за грехи России!" Захотел увидеть памятник и Л. Н. Толстой, впервые после отъезда в 1901 году в Ясную Поляну снова оказавшийся в Москве вечером 2 сентября 1909 года.** Уже утром следующего дня он по дороге на Брянский вокзал (откуда отправлялся в подмосковное имение у станции Крекшино, где жил В. Г. Чертков, которому запретили тогда въезд в Тульскую губернию) останавливается на Арбатской площади, внимательно осматривает памятник и говорит: "Мне нравится - очень значительное лицо" (по дневниковой записи пианиста А. Б. Гольденвейзера)⁵¹.

Этот с детства хорошо памятный пожилым арбатцам памятник, изображавший сидящего в грустной согбенной позе мыслителя и установленный на особой площадке, украшенной четырьмя фонарями со львами у подножия их, в 1952 году, к столетней годовщине со дня кончины Гоголя, заменили другим, гораздо менее выразительным, работы скульптора Н. В. Томского, но зато явно более отвечавшим понятиям о "социалистическом реализме" и о том, каким должен видеться советским людям классик литературы прошлого века, с надписью: "От правительства Советского Союза". В книге П. В. Сытина о московских улицах, изданной в 1952 году, в угоду официальному толкованию написано, что если на памятнике 1909 года Гоголь изображен "больным физически и нравственно", то на новом памятнике "во весь рост, в полном расцвете сил"⁵².

Прежний монумент отправили сначала на кладбище отставленных скульптур в Донской монастырь (там уже были барельефы снесенного Храма Христа Спасителя) и лишь в 1959 году вернули на Арбатскую площадь, но уже в скверик у дома, где провел последние четыре года жизни и 12 февраля 1852 года скончался Гоголь. Взаимодействие событий общественно-политической и культурной жизни, как и подчинение их вкусам одного властелина, здесь зримо очевидно! Недаром на заре "оттепели" этот эпизод послужил поводом публичного фрондирования московской интеллигенции. На одном из капустников архитекторов показывали московские памятники писателям в рост - Пушкину, М. Горькому, Маяковскому, а когда очередь дошла до Гоголя, последовала реплика: "Нет, лучше сядьте". Эта, по нашим временам, более чем невинная сценка в те годы казалась дерзостной, и рассказ о ней был у многих на устах.

На Гоголевском бульваре просматривается ограда и за ней дома двора дома N 31. Там в перестроенном после пожара особняке открылась в 1872 году первая в стране женская классическая гимназия С. Н. Фишер, где обучались гимназистки по полному курсу мужских классических гимназий с двумя языками - древнегреческим и латинским (затем для нее выстроили здание в переулке у ул. Остоженки). Этот педагогический эксперимент вызывал международный интерес - в числе иностранных гостей, посетивших гимназию, был бразильский император Педру II (в 1876 году.) Преподавать историю туда приглашали молодых людей, ставших позднее видными учеными и общественными деятелями: В. А. Гольцева (1873 - 1875 гг.), Н. И. Кареева (1875 - 1877 гг.)⁵³.

С 1910 года в другом корпусе дома N 31 помещалось издательство "Мусагет", где готовили к печати произведения писателей-символистов (Андрея Белого и других) и труды московских философов. Появлялись и петербуржцы: А. Блок, Вячеслав Иванов (в начале 1910 г. "давали гостю ужин в "Праге"⁵⁴). Издательство после революции прекратило существование. Руководитель его В. В. Пашуканис много сделал для спасения в первые годы советской власти памятников культуры в оставленных владельцами усадьбах. В начале 1920-х годов он пал жертвой репрессий***.

В соседнем, тоже видном с площади, доходном доме богатых квартир N 29 в глубине бульвара после переезда правительства в Москву в 1918 году (левый подъезд, квартира 12) располагался Народный комиссариат национальностей, возглавляемый И. В. Сталиным. Здесь начала работать секретарем-машинисткой ставшая затем его женой Н. С. Аллилуева (мать Василия и Светланы Сталиных).

В доме 1 по Арбатской площади поселился по окончании университета в 1860 году и жил там до отъезда за границу (1862) будущий глава московской школы физиков, организатор первой в России учебно-исследовательской физической лаборатории А. Г. Столетов.

* События тех дней описаны и в воспоминаниях Б. К. Зайцева 1931 года "Гоголь на Пречистенском".

** Утверждение в книге Я. М. Белицкого и Г. Н. Глезера, будто бы "на праздник открытия памятника приехал Лев Николаевич Толстой, которого власти "забыли" пригласить на торжества",⁵⁰ ошибочно.

*** Во втором выпуске "Арбатского архива" предполагается опубликовать статью Е. Кончина о трагической судьбе В. Пашуканиса.

Первые дома нечетной стороны улицы Арбат не дожили до наших дней. Один из них (номер 7) многим интересен. В годы реформ Александра II там была открыта частная библиотека, где допускали к чтению даже запрещенной тогда литературы - эмигрантских изданий Герцена, книг, не дозволенных цензурой. В революционные 1905 - 1906 гг. там размещался профсоюз текстильщиков, затем один из первых московских кинематографов "Гранд Паризьен", где 18 сентября 1909 года с новинкой техники и искусства знакомится Л. Н. Толстой, утром того дня возвратившийся из Крекшина и вечером оказавшийся у Арбатской площади. Появление его, по словам Гольденвейзера, сопровождавшего писателя, произвело сенсацию. Но по окончании первого отделения он ушел. Гольденвейзер отобразил* реакцию Толстого: "Он был поражен нелепостью представления и недоумевал, как это публика наполняет множество кинематографов и находит в этом удовольствие". По напечатанным в 1912 году воспоминаниям другого современника писателя: "Москва, чувствуя внутри себя Толстого, всколыхнулась... На другой день утром газеты описали каждую подробность его пребывания в Москве"⁵⁵.

Еще до революции здесь была кондитерская, а в первые послереволюционные годы кафе с характерным названием "Литературный особняк". Можно было видеть литераторов круга и Маяковского, и Пастернака, и Есенина. Видимо, тут имели место знакомство Пастернака с Маяковским и переговоры в мае 1914 г. от имени редакции "Центрифуги" (альманаха, в котором участвовал Пастернак) и "Первого журнала русских футуристов" (в редакции которого был Маяковский) - это описано Пастернаком ("Охранная грамота" и "Люди и положения"). Есенин там впервые читал драматическую поэму "Пугачев". Затем в доме обосновались молодежные театральные коллективы, среди которых выделялась любительская студия, называвшаяся грибоедовской, во главе с занимавшимся в школе третьей студии МХТ Иваном Михайловичем Кудрявцевым. С 1924 года он - артист МХТ, исполнитель роли Николки в первой постановке "Дней Турбиных" М. Булгакова; в "Талантах и поклонниках" Островского в роли Мелузова в сцене с Негиной (а это едва ли не вершинная, сильно эмоционально воздействующая роль Аллы Тарасовой) трогательно запоминался привлекательной чистотой своей беспомощной порядочности. В послевоенное время актер увлеченно занимался "Словом о полку Игореве", полагая автором его видного архитектора-строителя и государственного деятеля древнего Новгорода Милонега, публиковал статьи со своими соображениями и в академических изданиях**.

Художественным руководителем студии стал актер первого поколения Художественного театра В. В. Лужский, проживавший неподалеку, в Малом Власьевском переулке (принадлежавший семье Калужских - настоящая фамилия актера - домик был одним из мест притяжения людей театрального мира в первые десятилетия XX века). В студии читал лекции и проверял практикой разрабатываемую им систему К. Станиславский и началась артистическая деятельность первоначально писавшего там декорации М. Н. Кедрова - в 1946 - 1953 гг. главного режиссера МХАТ. А в образовавшейся при ней "малой студии", находившейся в дворовом строении того же дома и руководимой тогда А. М. Лобановым (впоследствии главным режиссером театра имени Ермоловой), начал театральную учебу и другой знаменитый мхатовец - П. В. Массальский. "Грибоедовцем" был в ту пору и М. М. Илловайский. "Навсегда отравленный чудом театра". Он тревожил своими рассказами и сказками об актерской юности и студийцев Омска, среди которых был в середине 1940-х годов наш прославленный современник, нынешний художественный руководитель Театра им. Вахтангова М. А. Ульянов (называющий его учителем в своих "Воспоминаниях")⁵⁶.

Еще в большей мере первые известные страницы творческих биографий видных деятелей советской культуры, причем разных ее сфер, связаны с находившейся в 1922 - 1924 гг. в этом здании экспериментальной театральной студией МАСТФОР, мастерской Н. М. Фореггера - в предвоенное десятилетие видного балетмейстера и оперного режиссера (на Украине, откуда он и родом), а тогда культивировавшего жанр своеобразного синтетического театра - драматического представления с музыкой, танцами, акробатикой - и с пародийно-сатирической направленностью. В какой-то мере это предваряло и театры эстрады и сатиры, и будущие сценарии парадов физкультурников. В 1924 году в пьесе Вл. Масса "Хорошее отношение к лошадям" (уже названием своим обращающейся к стихотворению Маяковского) актрисы вместо юбок имели проволочные каркасы, висящие на разноцветных лентах, расположенных с интервалами, допускающими лицезрение ног исполнительниц, а костюм поэта-имажиниста был разделен на две половины: на левой - крестьянская рубаха в горошек, шаровары и сапоги, на правой - стилизованный фрак и лаковый ботинок. "Народный" конферансье спектакля - прямой предок конферансье из "Обыкновенного концерта" в театре С. В. Образцова. Премьера этой постановки состоялась в Доме печати на Никитском бульваре⁵⁷. На сцене МАСТФОРа в 1924 году выступали Игорь Ильинский и Анатолий Кторов (вскоре на экраны выйдут с их участием и поныне популярные фильмы Я. А. Протазанова, а сами они станут ведущими актерами виднейших московских театров). Оформляли постановки будущие знаменитости мира киноискусства Сергей Эйзенштейн и Сергей Юткевич (он живо описывает студийное бытие в своих воспоминаниях). Музыку писал известный впоследствии композитор-песенник Марк Блантер - автор "Катюши" и вальса "В лесу прифронтовом", боксировать обучал будущий кинорежиссер Борис Барнет, искусству чечетки - живописец Федор Богородский.

В доме 9, где в 1879 году в дворовом строении останавливался у племянницы Л. Н. Толстой, в 1920-х годах было популярное кафе "Арбатский подвальчик". Читали стихи С. Есенин, В. Маяковский, В. Каменский. Как узнали из недавней телепередачи о проживающем в США диссиденте - профессоре математики А. Есенине-Вольпине, мать его - переводчица Надежда Вольпин - познакомилась с Есениным в том самом кафе. Поэт писал: "Когда мне бывает тошно, я направляюсь на Арбат и бреду мимо его домов". Описывая события 1930-х годов, А. Рыбаков привел сюда героев своего романа "Дети Арбата".

На стороне четной нумерации домов улица Арбат начинается закруглением углового дома ресторана "Прага". Здание, в котором еще в прошлом веке находился одноименный трактир, прозываемый извозчиками "Брага", было перестроено в начале нашего столетия архитектором Л. Н. Кекушевым, по проектам которого возведены многие дома Приарбатья - и особняки, и многоквартирные. (Следовательно, на Арбатской площади находятся здания, напоминающие о творчестве самых видных мастеров архитектуры русского модерна - и Шехтеля, и Кекушева.)

*В книге И. Левина (с. 55) неточно указана дата: надо 1909 год, а не 1908-й и дневниковая запись не самого Л. Н. Толстого.

** Артист увлеченно рассказывал и мне об этом, когда мы вместе оказались в Щелыково (имении А. Н. Островского, ставшем домом отдыха). Интерес постоянно занятого в основном репертуаре театра актера к изучению истории и культуры Древней Руси, вероятно, подогревался и братом его, археографом Ильей Михайловичем Кудрявцевым, выдающимся знатоком древнерусских рукописей, публикатором памятников письменности и составителем их мастерских описаний, несколько десятилетий работавшим в отделе рукописей Российской государственной библиотеки. Тогда он помещался в крыле Пашкова дома, которое просматривалось с Арбатской площади, если стоять перед памятником Гоголю.

Ресторан с самого возникновения своего обрел особую популярность у московской интеллигенции. Здесь рассчитывали и на скромные возможности каждодневной еды, и на праздничное угощение, и на вкус гурмана. И главное, что привлекало, - не только общие залы с шумом и смешением гостей, а сравнительно много небольших зальцев и кабинетов. Ресторан "Прага" описан и в произведениях художественной литературы - от романов до журналистских очерков, и в дневниковых записях и мемуарах. К "Праге" возвращается в разные годы память писателя И. А. Бунина, в молодости жившего в недорогой гостинице "Столица" - в соседнем доме N 4. До революции здесь встречались на ежегодных "рубинштейновских обедах" преподаватели и выпускники Московской консерватории, основателем которой был Н. Г. Рубинштейн. В "Праге" чествовали гостей Москвы: в 1913 году петербуржца И. Е. Репина, когда отреставрировали его картину "Иван Грозный и сын его Иван. 16 ноября 1581 года", изрезанную в Третьяковской галерее психически больным, и бельгийского писателя Э. Верхарна (которого так любили переводить московские поэты), отмечались знаменательные события университета, литературные юбилеи, театральные премьеры. Приходили просто поужинать и после обычных научных заседаний*.

После 1917 года в здании помещались и библиотека, и кинотеатр, и магазины. Характерно для такой местности, как Арбат, с ее просветительским уклоном, что в библиотеке занимались и школьники (она получила затем имя поэта Некрасова); перемещенная на другую территорию близ Пушкинской площади, она стала местом составления библиографий по москвоведению и персональных перечней трудов москвоведов). "Пражский" кинотеатр под названием "Наука и знание" много сделал для пропаганды информации, одновременно и художественной, и научной. Одно время здесь были книжные магазины, там же размещались и драматические курсы.

В довоенные годы "Прага" известна была москвичам прежде всего как столовая, так сказать, ресторанного пошиба (ее открыли в 1924 году), которую в стихах рекламировал Маяковский ("Там весело, чисто, светло и уютно, Обеды вкусны и пиво не мутно!"). Остапу Бендеру она казалась "лучшим местом Москвы", а другой персонаж романа "Двенадцать стульев" И. Ильфа и Е. Петрова - Киса Воробьянинов - угощал там юную Лизу. Хорошо помню, как в середине 1930-х годов в столовой научных работников можно было пообедать, имея мамин пропуск. В 1955 году там вновь открыли ресторан.

И "Прага" опять стала излюбленным рестораном арбатцев и работавших в приарбатских учреждениях. Там отмечали премьеры арбатского Театра имени Вахтангова, отмечали юбилеи и "обмывали" защиты диссертаций; у историков (особенно когда Институт истории Академии наук располагался поблизости - в доме 14 на Волхонке) это вошло в обычай. Тогда еще не принято было приглашать иностранцев домой; обедали или ужинали с ними, ведя деловые беседы, обычно в "Праге". В "Праге" всегда можно было встретить академических или университетских знакомцев.

Там мы, выпускники 110-й школы в Мерзляковском переулке (бывшей Флеровской мужской гимназии, носившей в наше время имя Фри-тьофа Нансена), праздновали в 1984 году 90-летие замечательной учительницы математики Веры Акимовны Гусевой, энергии, бесстрашию перед чиновниками и убежденности которой мы обязаны получением разрешения на установление памятника "Реквием 1941-го" (скульптор Д. Митлянский)⁶⁰ погибшим выпускникам и учителям нашей школы. Крохотную сухонькую старушку (в школьные годы прозвали ее Молекулой) подняли в зал на руках прославленные физики-лауреаты.

Каждый год 13 февраля, в день гибели ледокольного парохода "Челюскин" (1934 год) в Чукотском море, в "Праге" стали встречаться все причастные к челюскинской эпопее - сами челюскинцы и их спасатели, а позднее потомки тех и других. Тогда, в конце 1950-х годов, всеобщий любимец, прославленный радист Эрнст Кренкель только еще приступал к написанию своих мемуаров "КАЕМ - мои позывные. Годы и люди", отмеченных незаурядным литературным мастерством, а летчики, ставшие генералами, не вышли еще на пенсию. Приходили на эти вечера встреч и воспоминаний и проживавшие неподалеку, в доме Главсевморпути - Доме полярников (Суворовский, бывший и снова Никитский бульвар, 9), тоже хорошо видном с Арбатской площади, - неутомимый первопроходец Арктики в 1930-е годы Г. А. Ушаков и обладатель "Золотой Звезды" Героя Советского Союза под номером 1 генерал А. В. Ляпидевский (самолет молодого летчика первым прилетел в лагерь Шмидта, откуда он вывез всех женщин и двух девочек) - им обоим установлены барельефы на стене дома. Приходили и генерал М. И. Шевелев - заместитель начальника первой советской экспедиции на Северный полюс в 1937 году, и командир самолета, севшего тогда на полюс, А. Д. Алексеев, другие летчики и проживавшая в переулке (здании за Домом полярника) метеоролог, участница нескольких полярных зимовок с лучистыми до конца дней своих глазами О. Н. Комова (она из семьи известных московских профессоров истории русского языка и литературы Сидоровых, в дни челюскинского похода обучала неграмотных полярников грамоте) и другая челюскинка, ихтиолог А. П. Сушкина, продолжавшая летать в Арктику на восьмом десятке лет и увлекшаяся в пожилом уже возрасте живописью и ваянием, художник полярных экспедиций, мастер шаржа Ф. П. Решетников (тогда уже вице-президент Академии художеств, автор всем знакомой картины "Опять двойка"), известный журналист 1930-х годов Б. Н. Громов, кинооператор А. М. Шафран и другие. В последующие годы вместе с неизменными друзьями, весной 1934 года обеспечивавшими подготовку аэродрома для посадки самолетов в ледовом лагере, Виктором Евсеевичем Гуревичем и Александром Ервандовичем Погосовым (тоже недавно скончавшимися) собирались дети, внуки, правнуки героев тех лет и журналисты, музейные работники, увлеченные историей освоения Арктики. Встречи были трогательны и торжественны, наполнены согревающими душу воспоминаниями**.

Если продвинуться по площади вперед к Знаменке, видны за зданием ресторана "Прага" малопримечательные строения дома N 4, где теперь книжные магазины. Они связаны с событиями и людьми, особенно значительными в истории попечительства о культуре. Там в 1865 году врачи-филантропы открыли первую в Москве амбулаторию. Газеты писали о ней - и это повторяется обычно в путеводителях, что в весьма благодетельном заведении - лечебнице для приходящих больных "каждый может получить советы врача, положивши в кружку 20 коп. серебром", а в аптеке ее покупать лекарства на 30 процентов дешевле сравнительно с другими аптеками. Некоторые пользовались и бесплатными услугами. Там проводили и научные заседания. Первым председателем Общества русских врачей стал профессор Ф. И. Иноземцев - самый знаменитый тогда врач Москвы, хирург, терапевт, невропатолог, пылкий, увлекающийся лектор, инициатор организации университетских клиник, близкий друг многих известных москвичей. В 1870-е годы общество переместилось в другой дом, но тоже на Арбате, в дом 25.

Адрес - Арбат, 4, известен как квартира и музыкальная школа Б. В. Решке - директора Московских регентских классов, где обучали детей с семи лет. Среди преподавателей были и те, кто обучал студентов в Консерватории. Позднее в одном из строений дома 4 проживал композитор С. Н. Василенко - основатель и дирижер утренников симфонической музыки - общедоступных "Исторических концертов" в 1907 - 1917 гг.

* Сами научные заседания, конечно, не могли происходить в ресторане. В те годы такое немыслимо было даже вообразить. Утверждение И. И. Левина, будто "в "Праге" происходили заседания Общества истории и древностей России", возглавляемого В. О. Ключевским⁵⁸, опирается, видимо, на полученную от меня устную информацию. Однако неточно передано не только название общества (правильное название его - Московское общество истории и древностей российских), но и суть запечатленной мемуаристами ситуации, тем более что на заседания этого по существу закрытого общества... могли попадать только его члены⁵⁹.

** Впрочем, люди, причастные к челюскинской эпопее, были еще в 1934 году как бы предопределены для мемуарного жанра. Тогда срочно подготовили книгу "Поход "Челюскина" (в двух томах) и "Как мы спасали челюскинцев", организовав помощь в составлении воспоминаний еще молодым людям. (Опираясь, видимо, при этом на накапливающийся опыт работы над "Историей фабрик и заводов" и "Историей гражданской войны", письменные результаты которого концентрировались, повторяю, в близком доме 9 по Воздвиженке, в ту пору называвшейся улицей Коминтерна.) И тогда - еще до убийства Кирова и последующей "обработки умов" - воспоминания эти были правдивыми, насыщенными подробностями и о событиях и о людях. Думается, что эти и другие издания середины 1930-х годов как бы обязывали челюскинцев (среди которых впоследствии тоже оказались и репрессированные) следовать традициям их молодости.

Имеются сведения, что дом одно время был адресом и выдающейся певицы и педагога М. А. Дейши-Сионицкой - первой исполнительницы в Москве партий Ярославны (в опере "Князь Игорь") и Лизы (в опере "Пиковая дама"). Она организовывала "Музыкальные выставки" - концерты камерной русской и иностранной музыки, была одним из инициаторов создания Московской народной консерватории.

Но наиболее существенно то, что владельцем большого участка земли со строениями между улицами Арбат и Молчановка в 1887 году стал генерал Альфонс Леонович Шанявский, женатый на наследнице сибирских золотопромышленников-миллионеров. Супруги Шанявские стали инициаторами основания в Москве "вольного" университета и обеспечили это благое начинание материально. Лидия Алексеевна Шанявская была одержима идеей организации высшего женского образования. Первоначально Шанявские думали о возрождении в Москве Высших женских курсов, открытых в 1872 году, но спустя 16 лет прикрытых. После восстановления работы курсов в 1900 году планировалось создать учебное заведение, где могли бы обучаться лица обоего пола, независимо от национальности и религии. По мысли устроителей, оно должно было служить целям "распространения просвещения и привлечения симпатий народа к наукам и знанию". Шанявские были поддержаны в своих намерениях видными московскими интеллигентами. Особенно деятельно помогал им известный молодой книгоиздатель М. В. Сабашников; председателем правления стал Н. В. Давыдов (слова которого об арбатских переулках приведены выше). Угрожающее состояние здоровья Шанявского ускорило его решение передать арбатское земельное владение (среди строений которого тогда было более десяти жилых домов в несколько этажей) в дар Московской городской Думе с условием устроения на получаемый от этого доход университета Шанявского*. Московский городской народный университет имени А. Л. Шанявского (таково его официальное название) открылся в октябре 1908 года с двумя отделениями - научно-популярным четырехгодичным (дававшим знания в объеме гимназии) и академическим трехгодичным (в объеме программы университета - и по гуманитарным, и по естественным наукам). Большое внимание уделялось организации лабораторий и семинаров для самостоятельной работы, для чего были привлечены к преподаванию виднейшие профессора. Когда в 1911 году Московский университет покинули в знак протеста против реакционных действий министра Кассо прогрессивно настроенные ученые, то многие из них стали преподавать в университете Шанявского. Занятия проходили в разных зданиях города, пока в 1912 году для университета не было построено здание на Миусской площади, где сейчас размещается Российский государственный гуманитарный университет, решением руководства которого внутри здания установлен бюст Шанявскому.

С Арбатской площади прежде видна была и колокольня храма Николы Явленного на углу Арбата и Серебряного переулка, дивный памятник отечественной архитектуры, составлявший самую большую привлекательность внешнего облика улицы. В 1931 году колокольню безжалостно снесли. Место это дважды упомянуто в "Войне и мире" Л. Н. Толстого. Храм был почитаемый, с прославленным хором. Церковь обрела "выдающуюся почетную известность" попечительством о бедных (особенно о детях священнослужителей). В связи с 300-летием династии Романовых рядом с храмом задумано было расположить благотворительный религиозно-просветительский центр Братства Святителя Николая с библиотекой, училищем, залом для собраний.

Соседний участок получен был в приданое матерью А. В. Суворова; по одной из версий великий полководец там и родился. А дом N 14 - ампирный особняк с колоннами - был заметно выдвинут на тротуар (о жителях его пойдет речь далее). В послереволюционные годы особняк называли домом с привидениями - о преданиях, связанных с ним, в 1927 году рассказывал на заседании общества "Старая Москва" краевед Е. 3. Баранов. Это отражено в его книге "Московские легенды". Дом погиб в 1941 году от зажигательных бомб (в одну ночь с чудом нашей московской архитектуры стиля ампир - особняком, построенным О. В. Бове для князей Гагариных на Новинском бульваре; перед войной там располагалась Книжная палата).

Отсюда теперь хорошо видно первое из высотных зданий Новоарбатского проспекта, обезобразившего эту, казалось бы, заповедную часть Москвы. Там среди многих учреждений помещается радиостанция "Эхо Москвы", героическое поведение работников которой памятно пережившим дни октябрьского путча 1993 года. (Тогда, впрочем, радиостанция находилась на Никольской улице.)

В начале недавно возникшего Новоарбатского проспекта (называвшегося ранее Калининским) видим здание, где долгие годы был родильный дом имени Грауэрмана. (Его прежний адрес: Большая Молчановка, д. 5.) Там многие, в том числе и самые известные, арбатцы послереволюционных поколений впервые увидели свет Божий. В Приарбатье принято говорить: "Мы все - от Грауэрмана". Напротив, на другой стороне проспекта, на подступах к Дому книги, стоит изящная церковь Симеона Столпника - древнейшее и единственное допетровской постройки здание района (воздвигнута в 1679 году). Расположенная на пригорке, она как бы господствовала в ту пору над соседними домами, сейчас же, как грустно замечает Ю. А. Федосюк, "выглядит миниатюрной сувенирной безделушкой"⁶³. В этой церкви нарочито скромно венчались граф Н. П. Шереметев и его бывшая крепостная актриса Параша Жемчугова (Ковалева). Там же позднее была свадьба писателя С. Т. Аксакова. От брака с О. Заплатиной родились известные писатели и общественные деятели Константин и Иван Сергеевичи Аксаковы. Жили молодые Аксаковы в снесенном доме N 2 на Молчановке. Затем часто меняли квартиры (которые снимали обычно лишь на зиму), но чаще всего в переулках Приарбатья**. Церковь была приходской для Гоголя в последние годы его жизни.

Упомянута она и в "Евгении Онегине", в VII главе - в приходе ее поселил Пушкин знакомого юных лет матери Татьяны Лариной: в те годы он был "славный франт, игрок и гвардии сержант", а ныне, отвечает московская кузина, "в Москве живет у Симеона: меня в сочельник навестил, недавно сына он женил".

Указание знатока социальной топографии Пушкина отнюдь не случайно. Он мог наблюдать в те годы то, что в Немецкой слободе и близлежащих местах, как правило, оставались жить либо старомодные баре, обитавшие в больших унаследованных усадьбах с садом и многочисленными службами (как старуха Хлестова, тянущаяся час с Покровки к дому Фамусова), либо обедневшая знать, как отказавшаяся от выходов в свет старая дева - княжна Алина***. Остальные старались поселиться ближе к Дворянскому собранию и дому губернатора (так поступили и родители самого Пушкина). Соседние с церковью Симеона Поварская и Никитский бульвар были, по отзывам современников, в послепожарное время улицами дворцового типа особняков, где обычны бал и вечерний журфикс.

На углу Поварской и Большой Молчановки, в доме князя Гагарина (снесенном при прокладывании нового проспекта), помещалась 5-я мужская гимназия, единственная казенная мужская гимназия на две - Арбатскую и Пречистенскую - полицейские части. Там обучались философ и поэт В. С. Соловьев, психиатр С. С. Корсаков.

* Встречающееся в новейшей литературе утверждение, будто Шанявские жили в Москве в их арбатском доме и двери именно этого дома "были открыты для московской интеллигенции"⁶¹, неосновательно. Действительно, приезжая в Москву из Сибири, Шанявская останавливалась в гостинице "Столица". Но Сабашниковы (сами выходцы из Сибири и давние близкие знакомые Шанявских) уговорили ее переехать в их дом. У них Шанявские впредь и проживали, пока не обосновались на постоянное житье в доме на углу Дурновского переулка и Новинского бульвара, где генерал в 1905 году и скончался. (Это все подробно описано в "Воспоминаниях" М. В. Сабашникова⁶², в предреволюционные годы бывшего председателем правления университета.) Возможно, что сибирская миллионерша не случайно остановилась в сравнительно нереспектабельной гостинице и еще тогда присмотрела этот большой земельный участок для использования в филантропических целях. Неточна и формулировка, будто все обитавшие в доме N 4 известные писатели, ученые, музыканты останавливались именно в гостинице; некоторые из них постоянно проживали в домах, находившихся во дворе, как, например, историк литературы профессор С. К. Шамбинаго (в квартире его любили собираться университетские профессора).

** С осени 1848-го до лета 1849 года Аксаковы жили в особняке по нынешнему адресу: Сивцев Вражек, 30. Постоянными посетителями дома были писатели, актеры, там отмечал свое 40-летие Гоголь. В 1984 году в доме открылась экспозиция Государственного Литературного музея о русской литературе XIX в. К юбилею - 500-летию Арбата экспонировалась выставка "Люди Арбата. Очерк литературной жизни XVIII - XX веков".

*** Доклад мой "Ларины и московская аристократия" о социотопографических приметах московской жизни в "Евгении Онегине", позволивших определить принадлежность матери Лариной к фамильной московской аристократии и тем самым показать, что брак Татьяны с генералом князем (так же, как и возможный брак с родственником его - столичным аристократом Онегиным) в глазах дворянского общества не выглядел мезальянсом, состоялся на научной конференции памяти Ю. М. Лотмана в Государственном музее А. С. Пушкина "Роман А. С. Пушкина "Евгений Онегин" 14 декабря 1993 года.

В разные учебные годы преподавал гимназистам, как бы апробируя составлявшиеся им гимназические учебники по всеобщей истории, знаменитый профессор университета П. Г. Виноградов - знаток истории средневековой Англии (позднее по переезде в Англию - еще до революции - он был удостоен титула сэра). Виноградов был и инициатором создания и редактором многотомного издания конца 1890-х годов "Книга для чтения по истории средних веков", где немалое место отведено и отечественной истории. В 1870 - 1880 годы в гимназии учился проживавший в Денежном переулке будущий академик М. М. Богословский, оставивший о Виноградове воспоминания уже как о своем университетском учителе. Он особенно известен как автор наиболее подробной и научно основательной биографии Петра Великого. Гимназистом начала нашего века был Н. М. Дружинин, вспоминавший, как Богословский вел университетские семинары, используя опыт Виноградова (семинары Виноградова признавали наивысшим образцом научного общения профессора со студентами).

В книге "Воспоминания и мысли историка" Н. М. Дружинин замечает: "Часто в основе ясно осознанного призвания лежат ранние впечатления отрочества и юности, в частности влияние школьного преподавания. Так было и со мною", - и далее характеризует годы учения в 5-й гимназии: увлечение историей, разбор по воскресеньям под руководством любимого учителя С. Г. Смирнова произведений русской классической литературы, самодеятельные гимназические подмостки, где разыгрывали пьесы и декламировали стихотворения, посещение театров, группы для совместного чтения интересующих книг, знакомство в домах гимназистов с нелегальной литературой и рождение в такой обстановке "первых опытов исторических сочинений" (впереди других названо посвященное возникновению и развитию Москвы): "...так закладывались основы моих взглядов на историческое прошлое и на его связь с настоящим и будущим... Я не колебался в выборе факультета..."⁶⁴ В середине 1920-х годов Дружинин руководил составлением историко-топографического справочника-путеводителя по революционной Москве⁶⁵, где выявлен интересный материал и по Приарбатью. Впоследствии Дружинин стал академиком, прожив долгую жизнь: он скончался на 101-м году жизни в 1986 году.

Гимназические впечатления отражены в воспоминаниях другого видного историка Георгия Вернадского - основателя школы изучения российской истории в США, в Йельском университете. Он вспоминает о поездке (вместе с В. Г. Сахновским, ставшим затем режиссером МХАТ, театроведом, ведущим педагогом ГИТИСа) к Л. Н. Толстому, рассказывает о живом интересе своего знаменитого отца академика В. И. Вернадского к его гимназической жизни⁶⁶. В той же 5-й гимназии, когда после смерти отца мать с сестрами переехали в Москву и "сняли квартиренку на Бронной", один год, с осени 1906 года, учился и В. В. Маяковский⁶⁷. 5-ю гимназию, тесно связанную с университетом и его профессурой, отличало новаторство методики преподавания. И вряд ли случайно, что ее учителя предреволюционных лет впоследствии, уже в советский период, возглавляли работу по составлению методик обучения в пединститутах, заведовали там кафедрами. Инспектором гимназии был европейски образованный историк Н. Г. Тарасов - организатор первого в Москве показательного методического кабинета истории, пропагандист наглядности, экскурсионного метода*, а географии обучал А. С. Барков - в советские годы автор широко известных учебников. По окончании университета он преподавал географию в Александровском военном училище, потом долгие годы, до середины 1920-х годов, был директором знаменитой высоким подбором педагогов и либерализмом частной мужской Флеровской гимназии близ Никитских ворот**.

На Никитском бульваре уцелел дом 7а, где жил Н. В. Гоголь с конца декабря 1848 года до своей кончины 21 февраля (по старому стилю) 1852 года. Там в ночь с 11 на 12 февраля он сжег беловую рукопись второго тома "Мертвых душ" (сохранились в неполном виде только пять глав черновых редакций, изданных в 1855 году). В последней квартире Гоголя у него бывали многие замечательные современники-литераторы Погодин, Шевырев, Аксаковы, Тургенев, Островский, актер Щепкин, живописец-маринист Айвазовский и другие.

Теперь там мемориальная квартира-музей. А стоящий во дворе памятник, перенесенный с Пречистенского бульвара, в 1924 году названного Гоголевским, напоминает о гоголевском празднике 1909 года и о нравах 1950-х годов. Любопытно, что и в период, более близкий к революции 1917 года, дом этот принадлежал лицам, обращающим нашу мысль к знаменитому деятелю литературы и общественной жизни - вдове и сыну влиятельнейшего публициста М. Н. Каткова - издателя журнала "Русский вестник" и газеты "Московские ведомости", основавшего в 1868 году единственный в Москве лицей (дом на углу Остоженки и Садовой, у Крымского моста).

В соседнем доме N 5, ближе к Арбату, в послереволюционные годы проживал один из основоположников патологоанатомии болезней детского возраста академик Академии медицинских наук М. А. Скворцов. А с другой стороны, там, где ныне дом N 9, в прошлом веке жил литератор Н. В. Путята - автор сочинений о русских писателях и о политических событиях XVIII - XIX вв., председательствовавший одно время в Обществе любителей российской словесности, друг поэта Боратынского, близкий знакомый Пушкина, зять поэта Тютчева. В том же доме провел юные годы выдающийся историк и археограф академик Л. В. Черепнин***.

Во второй половине 1930-х годов на месте старого дома возвели Дом полярника, куда поселяли героев знаменитых тогда полярных экспедиций. Так, о будущем академике П. П. Ширшове - участнике экспедиций на "Сибирякове" и "Челюскине", возвратившемся туда после пребывания на дрейфующей полярной станции СП-1 (Северный полюс-1) в 1938 году, в домовой книге было наивно написано в графе "Откуда прибыл": "С полярной льдины". На рубеже 1970 - 1980-х годов в доме жил писатель Юлиан Семенов.

У торца Никитского бульвара со стороны Арбатской площади стоял снесенный дом в несколько этажей. Перед ним Воздвиженка, круто поворачивая влево, как бы вливалась в Арбат - такой путь установился, видимо, еще в XVI - XVII веках. Когда решили совершить насилие над вековым образом Москвы и прорубили по живому телу уютного переулочья Приарбатья Новоарбатский проспект, сразу же названный москвичами "искусственной челюстью Москвы" (эти безобразные "зубья Москвы" исказили и вид с Москвы-реки на Кремль!), то продолжением идущей от Кремля Воздвиженки (тогда улицы Калинина) стал этот проспект.

На стороне бульвара с четной нумерацией домов скрыт от обозрения с площади заслоняющим его зданием перестроенный особняк, ставший в 1920 году Центральным клубом работников печати - Домом печати - ныне Центральный Дом журналиста (дом 8а). Там находились редакции изданий, собирались и выступали виднейшие литераторы, часто бывал Маяковский. Там в конце 1925 года провожали в последний путь Сергея Есенина; в 1926 году прощались с Ларисой Рейснер, Д. Фурмановым... В Доме печати выступали общественные деятели, актеры эстрады, перебывали едва ли не все знаменитости****. Помню впечатление юных лет - первое знакомство с Ираклием Андрониковым. В тот период люди интеллигентского круга уже опасались ходить друг к другу в гости, собираться большими компаниями - дух подозрительности и страха придавливал. И какими радостно-просветленными стали лица собравшихся в зале (я - мальчик - стоял около маминого стула и мог обозревать зал), как дохнуло на всех уходящей от нас раскованностью поведения! Сколь важно было в то время показать, что юмор как форма повседневного общения и критического выражения мыслей, даже в отношении известных людей, остается в нашем бытии. В годы сталинщины это имело и особое, так сказать, общественно-оздоровительное значение⁶⁹. В военные годы здание было временно передано Краснопресненскому райкому партии. В 1993 году, в дни арбатского юбилея, в ЦДЖ проявили немалую заинтересованность в привлечении внимания к истории и современности Арбата - состоялись вечера воспоминаний, презентации фильмов, книг, пресс-конференции, выставки.

* Исторический отдел постоянного и передвижного Педагогического музея средних и низших учебных заведений уделял большое внимание ознакомлению провинциальных учителей с научно-популярной литературой, наглядными пособиями и новейшими методическими разработками.

** В советские годы школа (получившая имя Ф. Нансена) стала именоваться 10-й, позже 110-й. Школа эта была одним из воплощений традиций Приарбатья.

*** Сведения эти, а также и о некоторых других лицах, проживавших в Москве в XX столетии, любезно предоставил составитель уникальной картотеки московской биографики XX века Дмитрий Иосифович Бондаренко⁶⁸.

**** Подробно о том, что связано с этим домом, можно прочитать в книге Им. Левина "Арбат - один километр России" (С. 36 - 41).

Сам дом перестроен до неузнаваемости. В основе его одно из зданий большой усадьбы, главный фасад которой некогда выходил в Калашный переулок, а к бульварам тянулись флигеля и службы. Усадьба на рубеже XVIII - XIX веков принадлежала одной из племянниц светлейшего князя Потемкина княгине Варваре Васильевне Голицыной. Дядя называл ее Улыбочкой, Державин воспел как "златовласую Плениру". Голицына переводила французские романы, а сыновьям своим пригласила в учителя И. А. Крылова, и великий баснописец имел там комнаты. В 1820-е годы, когда владелицей усадьбы стала графиня Головкина, среди ее квартирантов был полковник С. Д. Киселев - брат знаменитого государственного деятеля эпохи Николая 1, графа П. Д. Киселева. С. Д. Киселев был близким знакомым Пушкина, в январе 1829 года Пушкин у него читал поэму "Полтава". А серьезные перестройки затеяли уже в конце 1830-х годов новые владельцы Моллеры, к семье которых принадлежал известный портретист Ф. А. Моллер - автор знаменитого портрета Гоголя.

Есть предположение, что Пушкин был в этом доме на балу у А. М. Щербининой 20 февраля 1831 года, через день после своей свадьбы. Это представляется символичным для здания, где уже столько лет собираются журналисты. Однако уверенности в этом нет - Щербинина действительно проживала в ту пору в доме Головкиной, которой принадлежало это земельное владение. Но владение было большое, с тремя жилыми зданиями (Никитский бульвар, 8, 8а, и Калашный переулок, 3), и в каком именно проходил бал, по мнению отметившего этот факт москвоведа С. К. Романюка, установить сложно⁷⁰. При всех вариантах, однако, дом, где жила Щербинина, находился возле Арбатской площади. И существенно то, что Пушкины были не только там на балу, где все любовались красотой Наталии Николаевны, но что сам Александр Сергеевич говорил в тот вечер с А. И. Кошелевым о новейшем произведении близкого ему писателя князя В. Ф. Одоевского. Еще важнее то, что Пушкин в близкое к тому время посетил старуху Щербинину, чтобы послушать ее рассказ о событиях эпохи дворцовых переворотов, и оставил конспективные записи о заговоре, возведшем на престол Екатерину II. Щербинина, вероятно, могла рассказать многое - мать ее, знаменитая княгиня Екатерина Романовна Дашкова, была одним из организаторов этого переворота, а затем стала директором (или, как тогда говорили, президентом) двух академий (Петербургской Академии наук и учрежденной по ее же предложению в 1783 году Российской Академии для изучения русского языка), родная тетка ее по матери Елизавета - фаворитка Петра III, а родные братья матери - графы Воронцовы - виднейшие сановники: Александр - покровитель Радищева, стал в начале XIX в., в период, который Пушкин охарактеризовал как "дней Александровых прекрасное начало", канцлером; другой брат, Семен - многолетний посол России в Лондоне, прием у которого с особой уважительностью описан в "Письмах русского путешественника" Карамзина, и отец, пожалуй, даже слишком хорошо известного Пушкину в дни его пребывания в Одессе новороссийского генерал-губернатора М. С. Воронцова. Пушкин тогда уже творил в себе историка, мыслил себя продолжателем дела "незабвенного" для него Карамзина и особенно интересовался событиями эпохи Петра 1 и последующих царствований. И посещение дома Щербининой становится как бы иллюстрацией-комментарием его к стихам конца 1832 - 1833 гг., напечатанным в 1836 году ("Родословная моего героя"):

...Люблю от бабушки московской
Я толки слушать о родне,
О толстобрюхой старине.
Мне жаль, что нашей славы звуки
Уже нам чужды, что спроста
Из бар мы лезем в tiers etat...⁷¹

Тема государственно-политической истории России XVIII в. волновала Пушкина и накануне его ухода из жизни: об эпизодах этой истории он говорил на вечере в доме австрийского посланника Фикельмона в январе 1837 года⁷².

Соседний дом в глубине бульвара (дом N 8) интересен тем, что после революции там обосновалось знаменитое издательство Сабашниковых в 1918 - 1930 гг.* Дом на Тверском бульваре (у Никитских ворот), где находились в 1906 - 1917 гг. квартира Сабашниковых и контора издательства, сгорел в революционные дни 1917 года. Издатели после того сначала работали в заброшенной дворницкой при складе по Калашному переулку, а с осени следующего года в освободившейся квартире того же владения, где продолжалось издание книг серии "Памятники мировой литературы" и началась новая серия "Записи Прошлого. (Воспоминания и письма)" под редакцией таких видных ученых, как С. В. Бахрушин и М.А. Цявловский. (Эти оба направления работы стали затем основой деятельности издательства "Academia".)

В доме в первое десятилетие своей славы - до революции еще - проживала великая певица А. В. Нежданова, в советские годы - знаменитый певец, тоже народный артист СССР В. А. Канделаки - солист Музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко; главный режиссер Московского театра оперетты (до переезда в Ленинград) - видный режиссер и актер мхатовской школы (во 2-м МХАТ) Б. М. Сушкевич; историк педагогики Н. А. Константинов - академик Академии педагогических наук; историк-славист И. С. Миллер (много сделавший для изучения русско-польских взаимосвязей в XIX в.); старая большевичка М. В. Фофанова, особенно памятная тем, что у нее в квартире в 1917 году скрывался В. И. Ленин. Здесь же квартира известного москвоведа, историка и искусствоведа Н. М. Молевой (много писавшей и об этом районе Москвы).

Более близкий к площади дом N 6 примечателен не только своими жильцами, но и тем, что сам стал объектом краеведческого изучения. Один из жильцов дома, Алексей Феоктистович Родин, педагог-краевед, руководивший работой знаменитого на всю Москву кружка при Московском городском доме пионеров, организатор Московского общества юных историков, автор методических пособий "История родного города" и "История родного села", решил в 1933 году организовать и домовый краеведческий кружок из жильцов дома и ближайшей округи. Там выступали известнейшие знатоки Москвы Е. А. Звягинцев, П. Н. Миллер. Особенно деятельными его сотрудниками стали профессор соседнего Театрального института литературовед Д. Е. Михальчи и ранее упоминавшийся Н. Г. Тарасов, к тому времени уже заведовавший кафедрой в Московском государственном пединституте. Деятельность кружка отражена в главе "Дом на Никитском бульваре"** в книге воспоминаний А. Ф. Родина "Из минувшего"⁷³.

Выяснилось, что во времена Грибоедова и Пушкина в доме, принадлежавшем тогда директору московских театров Ф. Ф. Кокошкину, играли любительские спектакли, организовывали лекции. Он был центром театрально-музыкальной жизни Москвы. А позже, уже в многоквартирном доме, в разное время проживали композитор А. Е. Варламов, автор знаменитых и поныне романсов-песен "Вдоль по улице метелица метет", "На заре ты ее не буди", "Красный сарафан"; герой и жертва революции 1905 г. фабрикант Н. П. Шмит, именем которого назван проезд на Красной Пресне; всемирно известный музыкант В. И. Сафонов; великий актер России первого послереволюционного десятилетия М. А. Чехов; виртуоз игры на балалайке, организатор первого профессионального ансамбля русских народных инструментов Б. С. Трояновский; советский драматург А. Н. Афиногенов (погибший от прямого попадания бомбы в здание ЦК партии летом 1941 года); другие литераторы и деятели искусства***. Естественно, что в те годы можно было только упомянуть о находившемся в эмиграции актере Михаиле Чехове, племяннике писателя. В квартире его постоянно бывали известнейшие люди не только из мира театра. Интересна в этом плане страница его воспоминаний о знаменитом арбатце Андрее Белом:

"В романе "Москва" профессор Коробкин, рассеянный, надел на себя вместо шапки кота. Я прочел, и мне стало неловко, что Белый позволил себе такую неправду. Но однажды, уходя от меня поздно ночью, он в передней схватил вместо шапки кота и (беру из его же романа): "...цап ее (мнимую шапку) на себя!

* Подробности об издательской деятельности этих лет описаны в полном издании "Записок Михаила Васильевича Сабашникова", вышедших под общей редакцией А. Л. Паниной, в 1995 году (С. 468 и след.). Книгой этой новое издательство имени Сабашниковых возобновило мемуарную серию "Записи Прошлого".

** Там образно описано заседание этого своеобразного кружка: "Я никогда не забуду двор нашего дома, построенного колодцем, когда в теплый летний вечер значительная часть жителей собралась около мигающей свечи, горевшей на столе докладчика, а изо всех окон 5-этажного дома-колодца выглядывали лица тех, кто, точно из ложи, слушал гулко отдававшиеся во дворе слова докладчика".

*** По данным картотеки Д. И. Бондаренко, в этом доме проживали известный скрипач, создатель (в 1920-е годы) Персимфанса (Первого симфонического ансамбля Моссовета - оркестра без дирижера), профессор Консерватории Л. С. Цейтлин, драматический актер А. А. Ханов, игравший главные роли в ближайшем Театре Революции (ставшем затем Театром Маяковского), народный артист СССР.

В тот же миг оцарапало голову что-то: из схваченной шапки над ярким махром головы опустились четыре ноги и пушистый развеялся хвост..."

И дальше было точь-в-точь как в романе: стоявшие около душились от смеха, а он "не смеясь, как-то криво им всем подмигнувши, почти со слезами в глазах громко вскрикнул:

- Забавная-с штука-с, да-с, да-с!" - и "побежал катышом прямо в дверь".

Профессор Коробкин стал для меня кошмарной реальностью. Но Белый запомнил придушенный смех, и в другой раз, уходя от меня так же поздно с приятелем, он, хитро покосившись, подал приятелю шапку (дескать, вот видите, разбираюсь и в шапках, когда захочу!). - Ваша? - спросил он.

- Нет, ваша, Борис Николаевич, - ответил приятель. Я видел, как Белый и тут обозлился.

И странности Белого были особые. Вот он говорит, развивает блестящую мысль и вдруг замирает надолго: на губах застывает улыбка, глаза смотрят вдаль, брови сдвигаются, лоб напрягается мыслью, руки раскинуты вправо и влево, плечи приподняты - боится спугнуть две-три одновременно вспыхнувшие мысли. Вихрь в сознании требует неподвижности в теле. Вихрь утихает, и первоначальную мысль он излагает так же стройно, картинно и ясно..."⁷⁴.

В то время нельзя было даже намекнуть на то, что в этом же доме проживала и первая жена актера О. К. Чехова, покинувшая его через несколько лет. Ольга Константиновна - воспитанница актрисы Художественного театра О. Л. Книппер-Чеховой (так две Ольги Книппер породнились с семьей Чеховых!) и сестра композитора Льва Книппера - автора известного "Полюшко-поле". О. Л. Книппер-Чехова первоначально очень противилась браку племянницы. Красавица Ольга Чехова уехала после революции за рубеж и стала звездой экрана гитлеровского рейха. Поговаривали, что она была и агентом советской разведки.

В этом доме одно время проживал видный пианист, дирижер, директор Московской консерватории В. И. Сафонов. Но, конечно, нельзя было и помыслить о возможности указать на то, что там прошли детские годы его средней дочери Анны Васильевны - возлюбленной адмирала А. В. Колчака в период его сибирской эпопеи 1918 - 1919 гг. Фамилия ее первого мужа - героя Порт-Артура - Тимирев. Ту же фамилию носил ее красавец сын Владимир - талантливый живописец, расстрелянный в двадцатипятилетнем возрасте в 1938 г. Она и после 75 лет поражала своей благородной красотой - серебряно-седая и смугло-румяная, с удивительно свежей при ее возрасте кожей и осанкой особого достоинства. Об Анне Васильевне Колчак вспоминал накануне расстрела, а она о своем непогасшем чувстве к Колчаку писала в стихотворении 30 января 1970 года:

Полвека не могу принять -
Ничем нельзя помочь -
И все уходишь ты опять
В ту роковую ночь.
А я осуждена идти,
Пока не минет срок,
И перепутаны пути
Исхоженных дорог...
Но если я еще жива
Наперекор судьбе,
То только как любовь твоя
И память о тебе⁷⁵.

За спиной остается виднеющееся с площади высокое здание в глубине на углу Калашного и Кисловских переулков. Помнится время, когда стены его имели окраску широкими синими полосами и называли его дом Моссельпрома, о котором писал Маяковский ("Нигде кроме, как в Моссельпроме"). Там была последняя квартира скончавшегося в 1969 году крупнейшего русского языковеда академика В. В. Виноградова, имя которого носит теперь Институт русского языка Академии наук, что отмечено памятной доской. Верхний этаж облюбовал под квартиру-мастерскую художник Илья Глазунов. А в доме N 3 по Калашному переулку жил 50 лет (1918 - 1968 гг.) москвовед П. В. Сытин.

Прошлое домов N 14и 16 по Воздвиженке связано с династией промышленников и меценатов Морозовых, обитавших там с конца XIX в.⁷⁶, а в советские десятилетия со многими событиями и людьми, памятными в истории международных связей и культуры. Хорошо просматривается решетка перед садом дома 14, построенного по проекту Р. И. Клейна, автора здания Музея изящных искусств. Это был особняк миллионерши В. А. Морозовой. Гостями фабрикантши и ее гражданского мужа, редактора крупнейшей газеты либерального направления "Русские ведомости", В. М. Соболевского были и видные писатели, и люди театрального мира (В. Г. Короленко, А. П. Чехов, Г. И. Успенский, В. Я. Брюсов, В. И. Немирович-Данченко, К. С. Станиславский), и общественные деятели (особенно кадеты). В 1905 году владелица разрешила читать в своем особняке лекции лекторам МК РСДРП М. Н. Покровскому, И. И. Скворцову-Степанову и другим. В комнатах этого дома работал над портретом В. Морозовой великий Валентин Серов. Современник писал о ней: "Величественно-прекрасная жена, бойкая купчиха-фабрикантша и в то же время элегантная, просвещенная хозяйка одного из интеллигентнейших салонов в Москве, утром щелкает в конторе костяшками на счетах, вечером извлекает теми же перстами волшебные шопеновские мелодии, беседует о теории Карла Маркса и зачитывается новейшими философами и публицистами"⁷⁷. В советские годы там помещались различные учреждения, дольше всего Международный аграрный институт (руководителями которого были видный болгарский коммунист Василь Коларов, польский революционный деятель Томаш Домбаль, видный советский историк С. М. Дубровский); в 1959 году строение вошло в комплекс зданий Союза обществ дружбы и культурных связей с зарубежными странами.

Особое внимание обращает на себя соседнее здание в псевдомавританском стиле (Воздвиженка, дом 16). Этот участок В. А. Морозова подарила младшему сыну, заказавшему построить для себя такой особняк. Л. Н. Толстой в "Воскресении" описал картину строительства "глупого ненужного дворца какому-то глупому и ненужному человеку". А В. А. Морозова будто бы сказала: "Раньше только мы знали, что ты дурак, а теперь все об этом узнали".

В доме этом в первые послереволюционные годы находился Пролеткульт и здесь не раз бывали и А. А. Богданов, и А. В. Луначарский, видные тогда деятели культуры, ставили спектакли В. Э. Мейерхольд и другие режиссеры новаторских направлений. С 1959 года в Доме дружбы с народами зарубежных стран (ныне - Дом Европы) помещалось правление Союза обществ дружбы и культурных связей с этими странами. С 1987 года его возглавляла первая в мире женщина-космонавт Валентина Терешкова.

Легко убедиться в обилии и разнообразии памятных имен, которые приходят на ум, когда находишься на Арбатской площади. И это при том, что не произведено еще последовательного изучения ни домовых, ни исповедальных книг Приарбатья! То же обнаруживается и на самой улице Арбат и в ближайших к ней местностях.

Присмотримся пока лишь к одному сравнительно небольшому отрезку улицы Арбат близ домов, где жили А. Пушкин, Андрей Белый, Б. Окуджава, имена которых названы в приветствии президента России собравшимся 1 октября 1993 года на торжественном заседании, посвященном 500-летию Арбата. Дома эти по нынешней нумерации - 53, 55, 43. Попытаемся выявить то, что относится в той или иной мере к изучению жизни и творчества только лиц, причастных к истории литературы и просвещения.

При этом не дозволяя себе ограничиваться "классикой" - долгожителями нашей литературы и вообще культуры. Для понимания путей развития историко-литературного процесса не менее существенно заметить и типическое, и движение в его каждодневности. История литературы и особенно восприятия ее - воздействие на общественное сознание, формирование нравственных навыков, эстетических вкусов - это история и писателя, и читателя (слушателя). И потому будем уподобляться скорее топографу, старающемуся запечатлеть местность так, чтобы не были упущены и подробности, чем альпинисту, стремящемуся одолеть преимущественно высокие вершины. Да и под литературой подразумеваются не только собственно художественная литература и литературная критика, но и публицистика, мемуаристика, просветительская литература (учебная, научная, религиозная); именно таким представлением руководствуются и составители ценнейшего многотомного словаря "Русские писатели. 1800 - 1917".

Итак, всего несколько домов по обеим сторонам улицы Арбат - между переулками Калошиным и Денежным, с одной стороны (дома с нечетной нумерацией) и Большим Николопесковским и Троилинским - с другой. Но сколько имен!

Дом на углу Арбата и Калошина, в сторону Арбатской площади (N 33), соседствует с домом N31, в левую часть которого вошли стены дома, где поселился в 1839 году возвратившийся из ссылки Н. П. Огарев, и, как вспоминает Герцен в "Былом и думах", "Дом его снова сделался средоточием, в котором встречались старые и новые друзья, Огарев был одарен особой магнитностью". (И сам Герцен, и Грановский, и В. П. Боткин, и другие.) В доме N 33 в начале 1920 года жил писатель А. С. Неверов - автор повести "Ташкент - город хлебный". Особенно известен дом тем, что здесь жил и работал последний из могикан российской философской школы, ведущей начало от Владимира Соловьева, Алексей Федорович Лосев, сохранявший большой творческий потенциал до глубокой старости. Умерший в 1988 году профессор Педагогического института имени Ленина Лосев был очень плодовитым писателем - и собственно философом, историком культуры; особенно много сделал он для изучения античной культуры. Сейчас в доме создается Лосевский культурный центр. Знаменательно, что В. С. Соловьев, проведший детские годы в Москве в семье отца - великого историка, проживавшего на казенной квартире в Денежном переулке, по переезде в северную столицу, бывая в Москве, часто останавливался в квартире обожавшего его брата Михаила на той же линии Арбата, в доме N 55.

В глубине Калошина переулка несколько лет назад можно было увидеть особняк, принадлежавший знаменитой актрисе Малого театра Н. А. Никулиной, поселившейся там с начала 1880-х годов. (Прежде она тоже жила поблизости - у Собачьей площадки в Дурновском переулке.) Ученица Щепкина, она была блистательной исполнительницей в пьесах Островского (лучшая Варвара в "Грозе") и ролей в "высокой комедии". Зал всегда бывал наэлектризован "ее здоровым, чисто русским смехом". Сам Островский писал о ней: "Лучшая блестящая indenenue (инженю), совсем мое создание"⁷⁸.

Здесь пролегал путь полета Маргариты в "Мастере и Маргарите" М. А. Булгакова. По кажущимся основательными предположениям Б. С. Мягкова⁷⁹, прототипом особняка, где жила Маргарита (точнее сказать, его местоположения), был особняк Калужских в Малом Власьевском переулке. (Сын актера В. В. Лужского - Е. В. Калужский, актер и заведующий репертуаром МХАТ, был не только приятелем М. Булгакова, но и свояком - его жена приходилась сестрой Елене Сергеевне Булгаковой) в романе маршрут Маргариты описан предельно точно: "...перелетев ворота, вылетела в переулок... Пролетев по своему переулку", попала "в другой, пересекавший первый под прямым углом. Этот заплатанный, заштопанный, кривой и длинный переулок с покосившейся дверью нефтелавки она перерезала в одно мгновенье, полетела медленнее... Третий переулок вел прямо к Арбату". Длинный переулок - Сивцев Вражек. Там действительно была памятная старожилам нефтелавка, как раз на углу переулка, ведущего прямо к Арбату, Калошина. Далее она "пересекла Арбат", поднялась выше мимо "углового здания театра", "проплыла в узкий переулок с высокими домами". Театр - это несомненно Театр Вахтангова на другой стороне Арбата, а переулок с высокими домами - Большой Николопесковский, который тогда уже назывался улицей Вахтангова. А поднялась она повыше возле высокого дома на углу Калошина переулка и Арбата (дом N 35).

Об этом доме пойдет речь тогда, когда поведем рассказ о Кривоарбатском переулке, на который он выходит другой своей стороной. Пока же отметим, что дом стал одним из главных "героев" фильма "Дом с рыцарями"* кинодокументалиста Марины Голдовской по ее же сценарию; что здесь находился последний адрес видного большевика Г. Е. Зиновьева, известного и своими многочисленными сочинениями. Что позднее там находилось Министерство культуры СССР (когда министром был Н. Н. Губенко); сейчас в доме нашло пристанище Всероссийское театральное общество, где нередки презентации новых изданий.

В единственном сохранившемся на Арбате особняке дворцового типа (построенном в XVIII в. и восстановленном после пожара 1812 г. (дом N 37) родился Д. Н. Свербеев - мемуарист, знакомец Пушкина, женатый на родственнице Чаадаева княжне Щербатовой. В доме Свербеевых, начиная со второй половины 1820-х годов, собирались в дни известных в Москве литературных "пятниц", на которых витийствовали сначала писатели пушкинского поколения, а затем славянофилы и западники. Адреса салона менялись - один из многолетних у Собачьей площадки (Большой Николопесковский, 15), где в 1857 году бывал Л. Н. Толстой. В 1833 - 1835 гг. домом владела Екатерина Семенова, тогда вышедшая уже замуж за князя Гагарина и не выступавшая на казенной сцене. Но и оставив сцену, она иногда участвовала в любительских спектаклях. Рассказывали об ее ответе на одном из вечеров у Апраксиных (т. е. на Арбатской площади) делавшему ей замечание директору московских театров, уже упоминавшемуся Ф. Ф. Кокошкину: "...Вы учите на этих досках не княгиню Гагарину, а Семенову". Дольше всего она жила в доме N 27 на Зубовском бульваре (тоже в районе Приарбатья). В начале артистического пути осваивать богатства культуры России - языка, литературы, изобразительного искусства - ее учили Жуковский и Гнедич; "великолепную Семенову" воспел Пушкин, подаривший ей с дарственной надписью "Бориса Годунова": "Княгине Екатерине Семеновой-Гагариной от Пушкина, Семеновой от сочинителя". Литераторы всегда были желанными гостями салона княгини Гагариной, когда она в 1827 году переселилась в Москву.

Адом N 39, перестроенный для кинотеатра "Ампир" из двух зданий в 1913 году, должен остаться памятным в истории нашего просвещения. До переезда в специальное здание в 7-м Ростовском переулке (между Плющихой и Москвой-рекой) здесь была частная Алферовская женская гимназия - одна из самых передовых в Москве по подбору педагогов, организации обучения и даже форме одежды гимназисток. Владельцами ее были Алферовы - начальница обучала математике, супруг преподавал российскую словесность. После революции супругов обвинили в участии в контрреволюционном заговоре. Накануне расстрела Александра Самсониевна написала трогательное письмо - жизненное напутствие любимым ученицам, которое сохранилось в их благодарной памяти. В гимназии начал преподавать в 1909 г. приехавший из Киева Г. Г. Шпет - в будущем светило русской и мировой философии. Тогда же он собирал материалы к замысленной книге по истории педагогики⁸⁰. Одним из первых в мире он приступил к разработке основ философии языка, семиотики. В работе "Внутренняя форма слова" философ писал, что "смерть имеет разное значение применительно к антропологическому индивиду и социальному субъекту: физическая смерть первого еще не означает смерти его как социального субъекта. Последний живет, пока не исчезло какое бы то ни было свидетельство его творчества". В 1920-е годы профессор Шпет был вице-президентом ГАХН (Государственной Академии художественных наук), помещавшейся в бывшем здании Поливановской мужской гимназии на Пречистенке. Как "идеалист", отлученный от преподавания философии, Шпет много сил отдал переводу классических произведений западноевропейской литературы, составлению словарей. Комментарий к "Запискам Пиквикского клуба" Диккенса (вышедший отдельным томом в издательстве "Academia") - непревзойденный образец комментаторского мастерства. Сосланный в Сибирь, он был там расстрелян в 1937 году. Сочинения Г. Шпета издали в одном из первых выпусков книг философского наследия русских мыслителей - серии "Из истории отечественной философской мысли" в 1989 году.

* Дом был построен в 1913 году. Наверху в нишах, на особых балкончиках, стоят фигуры рыцарей. Изображение на обложке путеводителя "Арбат" О. Р. Шмидт.

В 1936 году находившийся там кинотеатр "Карнавал" превратили в первый кинотеатр для детей "Юный зритель", где демонстрировали и художественные, и учебные фильмы, проводили встречи со школьниками, викторины, устраивали "елки", детские праздники. Одним из руководителей этих утренников была К. О. Вейнхельт - еще в 1911 году соавтор виднейшего историка-методиста М. Н. Коваленского по созданию первого учебника истории для младших классов. На рубеже 1920 - 1930-х годов она работала с М. Н. Тихомировым, когда будущий академик преподававший тогда в средней школе и техникумах, выступал с рассказами по истории перед демонстрацией фильмов в кинотеатре напротив зоопарка. В кинотеатр "Юный зритель" приходили целыми классами, приспосабливая занятия к программам кинопоказа или даже специально заказывая фильмы определенной тематики. Такой практики придерживалась преподававшая историю в 59-й школе в Староконюшенном переулке В. В. Сказкина - жена любимого лектора студентов исторического факультета Московского университета академика С. Д. Сказкина. (Среди ее учеников был В. Буковский.) Тогда еще не знали телевидения с его циклами учебных передач. И я, начиная в 1950-е годы читать общий лекционный курс отечественной истории в Московском историко-архивном институте, старался тоже посещать такие киносеансы, помогающие визуально представить и памятники прошлого, и сами события тех давних лет. А потому, когда начал выступать с 1970-х годов регулярно по телевидению в учебных сериалах "Беседы об истории" и с циклом телепередач по программе отечественной истории до XIX в., стремился ознакомить с фрагментами таких фильмов и телезрителей.

Дом N 43 вошел в историю поэзии XX века, пожалуй, даже в большей мере, чем дом 53, где была квартира молодых Пушкиных - великий поэт именно в те месяцы не писал стихов. Ранее в помещении нынешнего магазина "Свет" был писчебумажный магазин "Надежда", ставший как бы одним из символов Арбата и в прозе, и в стихах Андрея Белого:

И на Арбате мчатся в вечность:
Пролеток черных быстротечность,
Рабочий, гимназист, кадет...
Проходят, ветром взвив одежды,
Глупцы, ученые, невежды.
Зарозовеет тихий свет с зеленой вывески "Надежды"
Над далью дней и далью лет...

В этом доме прошли детские годы Б. Ш. Окуджавы. Там складывались его первые впечатления об Арбате, об "арбатском дворе", об "арбатстве". Тема эта присутствует и в его сочинениях - и поэтических, и прозаических, особенно в автобиографическом романе о детстве "Упраздненный театр", определенном самим автором как "семейная хроника"*. И живя в другом районе Москвы и в Подмосковье, Окуджава называл себя "эмигрантом арбатского двора", возвращался к истокам и мыслил категориями привычного ему "арбатства"⁸¹. В значительной мере именно под впечатлением стихов и песен Окуджавы сложились современные представления об Арбате и в нашей стране, и за ее рубежами, что признает и сам поэт. Стихотворение об Арбате "Ты течешь, как река..." высочайшего, хрестоматийного значения классика отечественной поэзии. Образ Арбата, созданный Окуджавой, оказался удивительно исторически достоверным. Воистину прав был Пушкин, когда в споре о том, кому принадлежит история, царю или народу, заметил: история принадлежит поэту. Вошло в обычай 9 мая (День Победы и день рождения писателя) собираться в дворовом садике: те, кому дороги Булат Окуджава и его творчество, несколько вечерних часов исполняют его сочинения.

В доме N 45, построенном на месте разрушенной церкви Николы в Плотниках** в середине 1930-х годов, сразу же поселили потомков Пушкина и Л. Толстого. Предоставили квартиру и писательнице Мариэтте Шагинян (на доме памятная доска), и А. Я. Коцу, который еще в 1902 году перевел на русский язык с французского стихотворение Э. Потье (1871) "Интернационал", ставшее пролетарским гимном, и знаменитой деятельнице "Народной воли" 1870 - 1880-х годов, шлиссельбургской узнице В. Н. Фигнер - автору многих литературно-публицистических сочинений и мемуаров "Запечатленный труд". Когда в военные годы ей предложили эвакуироваться и врачей тревожило, выдержит ли переезд почти не покидавшая постели девяностолетняя женщина, Вера Николаевна сказала: "Пусть заботятся о живых"⁸². Здесь на ее квартире бывали многие знаменитости, пел И. С. Козловский. А житель этого дома (что тоже отмечено памятной доской), известный полярник И. Д. Папанин издал книгу "Жизнь на льдине" (1938) и воспоминания "Лед и пламень" (1977).

Много имен приходит на ум в связи с самым многоквартирным из дореволюционных домов Арбата - домом N 51. Прежде всего это последнее место пребывания в Москве Александра Блока. В 1920 году он жил в квартире видного в ту пору литературоведа левых воззрений профессора П. С. Когана, ставшего президентом Государственной Академии художественных наук (ГАХН). О Когане с теплом вспоминала за рубежом М. Цветаева; запомнились и слова В. Маяковского из стихотворения "Сергею Есенину": "...чтобы врассыпную разбежался Коган, встреченных увеча пиками усов". Там поселился автор очерка об Арбате первого послереволюционного десятилетия Н. Зарудин (репрессированный в тридцатые годы), жил Д. И. Ортенберг (известный и под псевдонимом Д. Вадимов), ставший затем главным редактором газеты "Красная звезда"; позднее - известный журналист-сатирик В. В. Веселовский - первый руководитель "Клуба "12 стульев" "Литературной газеты". Дом этот сделал местом действия своего романа живший здесь прозаик Анатолий Рыбаков. Переведенный на многие языки роман о столичной молодежи 1930-х годов "Дети Арбата" начинается с описания "самого большого дома на Арбате", его трех восьмиэтажных корпусов, когда "Арбат кончал свой день". Здесь же жил популярнейший на рубеже 1920 - 1930-х годов композитор-песенник А. А. Давиденко (памятная доска установлена в 1973 году). Песни его разучивали все школьники довоенных лет. Здесь жили и видные историки, причастные к литературной деятельности. В конце 1920-х годов там проживала молодая тогда М. В. Нечкина (впоследствии академик) - историк России XIX в. Она много писала и о русских писателях, получив Сталинскую премию за книгу "Грибоедов и декабристы" по разделу литературоведение. По возвращении из ссылки, в конце 1930-х годов, здесь жил знаменитый историк, академик Е. В. Тарле - мастер исторической прозы. Находившийся много лет в доме кинотеатр "Арс" всегда отличался просветительской направленностью отбираемых для показа кинофильмов; недаром именно туда перевели после восстановления ресторана "Прага" кинотеатр "Наука и знание". (Теперь там видеосалон; и улица Арбат, где ранее было несколько кинотеатров, сейчас не имеет ни одного.)

В доме 53 - Музей-квартира А. С. Пушкина - слава Арбата! Естественно, что у Пушкина бывали и выдающиеся его современники и, конечно же, писатели: Денис Давыдов, Е. А. Боратынский, П. А. Вяземский, Н. М. Языков, И. В. Киреевский и другие. О пребывании Пушкина на Арбате имеется немалая литература. О музее и его экспозиции - книга организатора московского Музея Пушкина на Пречистенке Александра Зиновьевича Крейна "Жизнь музея" (1979). Там в главе VI "Квартира Пушкина на Арбате" подглавки - "Хранители даров" и "Пушкинский маршрут" - маршрут пешеходного пути между музеями на Арбате и на Пречистенке с указанием и домов, где бывал Пушкин, и исторических памятников не только пушкинской эпохи, но и иных, и домов, составлявших в пушкинские времена городскую среду. Открылись и выставочные залы в соседнем доме в Денежном переулке: в 1992 году там прошла интереснейшая выставка "Русские литераторы и российская дипломатия XVIII - первой трети XIX в."⁸³, подготовленная совместно с Министерством иностранных дел; запомнилась выставка произведений (акварелей и рисунков) гениального арбатского мальчика (он жил в доме 10 по Плотникову переулку) Коли Дмитриева, которому предрекали будущее великого Серова: он погиб шестнадцатилетним***. Именно там осенью 1993 года открылась юбилейная выставка "500 лет Арбату", подготовленная Государственным Историческим музеем, Музеем Пушкина, а также Музеем истории Москвы.

В том же доме 53 в 1884 - 1885 годах у старшего брата останавливался композитор П. И. Чайковский. В первые годы советской власти там выступал театральный коллектив, где впервые раскрылось актерское дарование Эраста Гарина.

* В 1994 году роман был удостоен Международной премии Букера как лучший роман года на русском языке.

** В храме Николы Плотника приходским священником был известный церковный деятель и писатель Иосиф Фудель. А настоятель храма рубежа 1920 - 1930-х годов отец Владимир Воробьев был арестован в годы, трагические для судеб и храмов и священнослужителей. Репрессированный тогда же философ А. Ф. Лосев (о котором уже шла речь) писал в декабре 1931 г. домашним, что повезли его из Москвы на этап в Кемь, а соседом по "вагонзаку" оказался отец Владимир.

*** Сейчас (при помощи фонда Сороса) готовится к печати книга-альбом о Коле Дмитриеве.

В соседнем доме 55 родился в 1880 году и прожил первую половину жизни Андрей Белый. Дом 55 и соседние дома описаны им с детальными подробностями и в то же время с образной живостью и своеобразной знаковой системой символов, и не только в произведениях мемуарного жанра. Здесь он подружился с соседом, внуком классика отечественной исторической науки Соловьева, названным в честь деда Сергеем. Воспоминания этого литератора и религиозного мыслителя опубликованы⁸⁴. С. М. Соловьев - племянник поэта и крупнейшего русского философа конца прошлого столетия Владимира Соловьева и троюродный брат А. А. Блока. В квартире Соловьевых Борису Бугаеву придумали его литературное имя - Андрей Белый. У быстро приобретшего литературную известность писателя собирается литературный кружок "Аргонавты" - поэты, философы, музыканты (Н. Метнер и другие); не раз был гостем приезжавший из Петербурга А. Блок. Для собраний этих молодых людей характерно не только взаимопроникновение литературно-художественных и философско-религиозных интересов (что в те годы было нередким для мироощущения людей, объединявшихся и в других кружках и салонах обеих столиц), но и тесная взаимосвязь с современными музыкальными устремлениями. И еще особенно высокая, экзальтированная даже степень интеллектуальной напряженности; тем более что в доме не было молодой хозяйки, умеющей ввести все в рамки салонного уюта.

А в квартире профессора университета академика И. И. Янжула - видного экономиста, историка, правоведа, автора мемуаров - постоянными были собрания либеральной профессуры (и гуманитариев, и естественников - К. А. Тимирязева и других). Супруга академика, Е. Н. Янжул, - не только неизменная сотрудница мужа, ею написано немало педагогических сочинений; она организовала в районе Арбата училище для девочек. Коллеги-ученые постоянно бывали и у отца Андрея Белого, профессора математики университета Н. В. Бугаева (среди них и знаменитые в области гуманитарных наук); посещал занимавшегося философией Бугаева и Л. Н. Толстой. В квартире у Бугаевых сейчас открыта музейная экспозиция*, напоминающая и о профессорской Москве конца XIX века и о русской художественно-литературной культуре периода расцвета символизма в начале XX столетия. Квартира до мельчайших деталей описана в прозе Андрея Белого (в воспоминаниях "На рубеже двух столетий", "Начало века", "Между двух революций", романной трилогии "Москва", в повестях "Котик Летаев", "Крещеный китаец"). Квартира стала "главным героем" автобиографической прозы писателя. И потому в музейной экспозиции предполагается присутствие и элементов художественности, театральности. Так как в период написания своих автобиографических произведений автор являлся уже носителем иного сознания, чем в описываемую эпоху, то основной идеей экспозиции музея "Мемориальная квартира Андрея Белого на Арбате" становится Борис Бугаев в сознании Андрея Белого.

С осени 1916 г. по март 1917 г. в квартире 8 жил М. С. Грушевский (с 1929 г. академик Академии наук СССР). Сочинения классика украинской исторической науки, немало писавшего и об украинской литературе, признаются высоким образцом и украинского литературного языка.

В этом же доме провел юные годы и мой младший современник и в известной мере ученик по Историко-архивному институту (где он ныне профессорствует) киновед и кинорежиссер Лев Рошаль. Его фильм "Соло на трубе" о жителях "Дома на набережной", погибшем на войне школьном друге писателя Ю. Трифонова Антоне и его матери - удачная попытка отобразить судьбу поколений через призму биографий жителей одного дома.

На другой стороне улицы Арбат - с четной нумерацией - тоже многое напоминает о значительных именах и явлениях нашей культуры, многообразных традициях литературы и просвещения.

В доме N 26 - тогда еще не перестроенном - в первые послереволюционные годы устраивались выставки произведений искусства из национализированных коллекций. Ныне дом занимает Театр имени Евгения Вахтангова - один из лучших театров России, любимый театр арбатцев. Естественно, что роль театра велика для восприятия и распространения представлений в сфере литературы и просвещения. Сразу прославивший гениального Вахтангова и его учеников спектакль "Принцесса Турандот" (по сказке Гоцци) вот уже 75 лет остается в репертуаре театра. Следует особо отметить, что именно этот театр дал сценическую жизнь многим пьесам современного российского репертуара - в их числе "Егор Булычев и другие" М. Горького, "Виринея" Л. Сейфуллиной, "Зойкина квартира" М. Булгакова, "Интервенция" Л. Славина, "Разлом" Б. Лавренева, "Человек с ружьем" Н. Погодина. В театре происходило торжественное заседание, посвященное 500-летию Арбата.

В доме N 28 жил поэт П. Г. Антокольский, тесно связанный в своей деятельности и каждодневной жизни с Театром Вахтангова и вахтанговцами. Учитель многих поэтов, ставших известными в канун войны, он был, пожалуй, первым из признанных мэтров, который так радостно приветствовал вторгшееся сразу на вершины поэзии молодое поколение поэтов конца 1950-х - начала 1960-х годов.

С переулка во двор был вход (дом N 30) в квартиру, где поселилась семья переехавшей из Ленинграда в Москву певицы К.Н. Дорлиак. Ей первой из профессоров пения была присвоена ученая степень доктора искусствоведения. Там же проживала в 1930 - 1940-е годы ее дочь, тоже замечательная певица и профессор Нина Львовна Дорлиак (ставшая народной артисткой СССР)**, а также первый пианист второй половины нашего века Святослав Рихтер.

В XIX в. на том месте, где в начале XX в. был построен этот дом, проживали знакомые Пушкина и Герцена, известный поэт-петрашевец А. Н. Плещеев, размещалось потом Арбатское начальное (трехклассное) училище, попечительницей которого была уже упоминавшаяся Е. Н. Янжул. Здесь - и адрес редакции справочника-ежегодника "Вся Москва". Для интересующихся Москвой конца XIX - начала XX века - это настольная книга.

В доме 30 жил и работал (о чем напоминает и памятная доска с барельефом) художник С. В. Иванов. В 1890-е годы он создал произведшую большое впечатление на общественность серию картин о крестьянах-переселенцах в духе воззрений народнической литературы, в 1905 году запечатлел события революции. А серия его картин по истории допетровской России, основанная на внимательном изучении первоисточников и научной литературы, по сей день остается непревзойденным по значению материалом познания прошлого нашей страны. Картины эти репродуцируются и в школьных учебниках, и в экспозициях историко-краеведческих музеев.

В. В. Сорокин указывает, что в квартире 9 этого дома останавливался знаменитый путешественник П. К. Козлов***, еще в молодые годы ставший сподвижником легендарного Пржевальского, которого почитал своим "великим отцом". На рубеже веков П. Козлов был руководителем экспедиций Русского географического общества, отправлявшихся в неисследованные районы Центральной Азии. Им сделаны и описаны значительнейшие открытия в области не только естественно-географических знаний, но и историко-культурных. В развалинах мертвого города Тангутского царства Хара-Хото, разрушенного войсками Чингисхана и засыпанного песками, он обнаружил уникальные памятники материальной культуры и свыше двух тысяч томов рукописей и печатных книг.

В том же доме прошли молодые годы талантливого писателя послевоенного поколения Ю. П. Казакова - лирика нашей прозы, с влюбленной душевностью говорившего и писавшего и об Арбате****. А ушедший воевать житель этого дома Иммануил Левин описал довоенный образ жизни, настроения школьной молодежи в книге "Кажется, это было вчера... Записки офицера разведки".

* В день открытия музея слово брали деятели культуры, особенно ярким и запоминающимся было выступление выдающегося литературоведа и литературного критика В. Я. Лакшина. Мое выступление было, видимо, настолько внешне эмоциональным, что газета "Коммерсантъ-Daily" сообщение на первой странице: "В Москве открыт Музей Андрея Белого" в номере от 26 марта 1993 г. сопроводила фотографией экспрессивного вида с подписью: "Вчера в Москве на Арбате, 55, открылся Музей Андрея Белого - в квартире, где поэт родился и прожил 26 лет. На снимке: академик Сигурд Шмидт на открытии музея не скрывал своего ликования". И было приятно, что в том же номере газеты, на третьей странице, помещены информация о собрании акционеров ассоциации "ВЕСТ" и фотография с подписью: "Генеральный директор Международной ассоциации "ВЕСТ" Сергей Радоманов поздравляет учредителей с дивидендами в размере 100 % годовых". "ВЕСТ" много сделал для организации празднования юбилея - 500-летия Арбата и на первых порах для подготовки этого альманаха.

** Беседа с Н. Л. Дорлиак публикуется в этой книге. (С. 293).

*** Однако писать, что Козлов жил в этой "квартире в перерывах между своими путешествиями", некорректно. Козлов постоянно жил в Петербурге и его окрестностях, где хранились и привезенные его экспедициями коллекции⁸⁵. Это прослеживается и по дореволюционным справочным изданиям о Петербурге и по советскому изданию 1934 года "Научные работники Ленинграда".

**** В этой книге публикуется очерк В. Мешкова о Ю. Казакове.

В последние годы жизни писатель немало напечатал об истории Арбата и сделал для организации празднования его 500-летия.*

В доме 30 знакомый с детства уже не одному поколению москвичей зоомагазин, сам ставший возбудителем поэтического творчества. Помните у Агнии Барто:

На Арбате, в магазине,
За окном устроен сад,
Там летает голубь синий,
Снегири в саду свистят...

Владельцем дома N 32 одно время был знаменитый в последние десятилетия XIX в. адвокат князь А И. Урусов. Речи выдающегося судебного оратора, его прекрасная диалектика, а главное - голос, дикция, жесты оказывали захватывающее воздействие на слушателей. И хотя напечатанные речи Урусова признаются высокими образцами ораторской прозы, они, по мнению современников, могли дать "только бледное представление о том, чем они были в момент произнесения". Урусов известен был как писатель и знаток новой отечественной и зарубежной (особенно французской) литературы.

Дом 36 также "обречен" остаться памятным местом в истории российского просветительства. В конце 1860-х годов здесь жил профессор всеобщей истории университета В. И. Герье - организатор в 1872 году Высших женских курсов в Москве и бессменный их ректор (до закрытия в 1888 году). Высшие женские курсы профессора Герье - первое в истории русского общества общеобразовательное с университетским курсом учебное заведение для женщин. К преподавательской деятельности он сумел привлечь лучших профессоров того времени - историков В. О. Ключевского, П. Г. Виноградова, историков литературы А. Н. Веселовского, Н. И. Стороженко, экономиста А. И. Чупрова, астронома Ф. А. Бредихина и других. Так как сам Герье читал лекции по истории европейских цивилизаций и слушательницы его изучали труды французского историка Гизо, их прозвали "гизотками Герье". Некоторые выпускницы стали впоследствии известными педагогами, например сестра А. П. Чехова Мария Павловна, учившаяся там в 1882 - 1885 гг. Она 18 лет преподавала историю и географию в частной гимназии⁸⁶. Владелец дома (с 1891 года) профессор, хирург А. П. Рас(з)цветов был известен и как видный деятель высшей школы (в частности, как председатель экзаменационной комиссии у медиков) и своей благотворительностью на ниве просвещения (пожертвовал библиотеку Обществу русских врачей, учреждал на свои средства премии за научные исследования, оставил капитал на убежище для неимущих врачей). А профессор М. К. Турский, скончавшийся в этом доме в 1899 году, был крупнейшим ученым-лесоводом и пропагандистом знаний о лесе. Герой знаменитого послевоенного романа Леонида Леонова "Русский лес" выступает продолжателем его традиций.

В 1890-е годы здесь помещалась редакция журнала "Вопросы философии и психологии", редактором которого был философ Н. Я. Грот, оригинально разрабатывавший проблемы взаимосвязи логики и психологии. В журнале уделялось внимание и критике выдающихся явлений художественной литературы.

Откровенно просветительской была направленность дела основанного по инициативе Л. Н. Толстого издательства "Посредник", с 1892-го

(после переезда из Петербурга) и вплоть до 1935 года пребывавшего в этом доме. В 1897 - 1925 гг. им руководил писатель И. И. Горбунов-Посадов. Издательство специализировалось на выпуске "копеечных" изданий, доступных и малоимущим, - художественной и нравоучительной литературы (с издательством тесно связан был не только Л. Н. Толстой, не раз бывавший в редакции, но и А. П. Чехов), книг по сельскому хозяйству, домоводству, ежегодного "Сельского и деревенского календаря", "Азбук-картинок" с подвижными разрезными буквами, первых книг для чтения. Неутомимой детской писательницей и верным помощником в издательской работе мужа была Елена Евгеньевна Горбунова-Посадова. Иван Иванович был одним из самых близких Л. Н. Толстому людей: "Очень умен и даровит. И чист. Легко полюбить его" (дневниковая запись Толстого)⁸⁷. После 1917 года издательство в основном специализировалось на печатании книг для детей. С ним сотрудничало и переехавшее туда же преобразованное в издательство "Север" издательство Сабашниковых, правление которого возглавили историк Д. М. Петрушевский и литературовед и историк М. А. Цявловский.

В доме N 38 в начале века жил писатель Б. К. Зайцев, частым гостем которого был другой, тогда становившийся все более знаменитым писатель Л. Н. Андреев⁸⁸. Для Зайцева именно Арбат - "образ юности отошедшей", такими словами начинается очерк "Улица св. Николая". С образом улицы связаны для него и образы двух арбатских поэтов - "бирюзоглазый" проносился, подобно облаку, по стороне улицы с нечетными номерами домов, а "златоглавый", прихрамывающий, ходил по другой стороне, ближе к переулку, где он жил (в Большом Николопесковском, 15). Первый - это Андрей Белый, второй - К. Д. Бальмонт.

В доме N 40 в последние годы жизни работал М.С. Наппельбаум, замечательный фотопортретист, запечатлевший облик Ленина и его сподвижников, многих известных своих современников, в их числе и литераторов. Им написаны воспоминания "От ремесла к искусству". Он дожил до глубокой старости (умер почти девяностолетним в 1958 году); внешний образ красивого бородатого старика в художническом стильном берете памятен пожилым арбатцам.

Небезлюбопытны для историка литературы и те, кто обитал в XIX веке в доме, имеющем ныне N 42. Там жила графиня Н. А. Зубова - дочь великого Суворова. Своей любимой Суворочке полководец, несомненно обладавший недюжинным и оригинальным литературным дарованием (недаром сочинения его вышли в свет в такой престижной академической серии, как "Литературные памятники"), адресовал трогательные письма, интересные и как образцы эпистолярной прозы XVIII в. В конце 1860-х - начале 1870-х гг. там проживала вдова упоминавшегося уже полковника в отставке Киселева, которому Пушкин в Москве читал "Полтаву", и сама близкая знакомая Пушкина; когда она носила еще девичью фамилию Ушаковой, поэт ухаживал за ее сестрой Екатериной. В конце 1820-х годов альбом Елизаветы Николаевны Пушкин заполнял стихотворениями и рисунками и именно там написал "перечень всех женщин" (имена или первая буква имени), которыми увлекался, - так называемый донжуанский список⁸⁹. Известно, что через 40 - 45 лет после этого в салоне Е. Н. Киселевой (среди посетителей его был и П. И. Чайковский) не раз вспоминали о Пушкине. Воспоминания ее, начатые в 1861 году, обрываются на 1826 году. Полагают, что последующая часть была ею уничтожена. В советское время дом 42 был адресом экономиста академика П. П. Маслова, автора исследований по аграрному вопросу и многих публицистических сочинений. В молодые годы он был арестован по делу одного из ранних марксистских кружков (Н. Е. Федосеева), а затем стал идеологом аграрной программы меньшевиков.

А дом N 44 имеет и косвенное - и притом дальнее - отношение к биографиям классиков литературы XIX в. и прямое - к истории литературы советских лет. В XVIII в. владение принадлежало в разное время прапрадеду И. С. Тургенева и бабушке Ф.И. Тютчева, а после 1812 года Кикину. Старик А. А. Кикин был знакомым бабушки юного Лермонтова Е. А. Арсеньевой, проживавшей недалеко на Молчановке и бывавшей здесь вместе с внуком. В 1837 году Лермонтов написал в Кисловодске портрет Кикина.

В советское время здесь жили писатели очень разные, но схожей судьбы: С. Д. Кржижановский и Н. И. Глазков. Обоих при жизни мало печатали, оба очень нуждались и оба, быть может, именно потому были подвержены сильному воздействию зеленого змия. Утонченнейший высокообразованный Сигизмунд Кржижановский пробавлялся переводами, лекциями по истории театра, небольшими очерками. Из небытия его возвратила подготовленная В. Г. Перельмутером книга "Воспоминания о будущем: избранное из неизданного" (1989), преимущественно московской тематики 1920 - 1940-х годов. Книга предварена интересной статьей, заголовком которой сделана цитата из записной книжки писателя: "Трактат о том, как невыгодно быть талантливым". Открывает книгу фотопортрет работы Наппельбаума, который избирал моделями только тех, кого высоко ценили современники**. В книге "Страны, которых нет" (1994) собраны статьи о литературе и театре, записные тетради.

Посмертно приходит все в большей мере слава и к Николаю Глазкову***, при жизни известному больше по устному исполнению своих стихотворений. Помнится, тогда часто цитировали такие строки:

Я на мир взираю из-под столика:
Век двадцатый - век необычайный!
Чем он интересней для историка,
Тем для современника печальней.

Повторяли не без злорадства и четверостишие:

Люблю грозу в конце июня,
Когда идет физкультпарад
И мрачно мокнет на трибуне
Правительственный аппарат.

Внешне демонстративно чудаковатый, он был внутренне свободным человеком, "вечным рабом своей свободы", убежденно верящим в будущее своих стихов: ("Писатель рукопись посеял... Она валялась средь Расеи и начала произрастать...") и стихов других поэтов - "не вторителей, а творителей".

* В этой книге публикуется очерк И. Левина о его школьных друзьях и их судьбах: "Война была за школьным порогом" и некролог писателя.

** Только теперь становятся мне понятными слова, сказанные моим дядей, философом и писателем, когда однажды в его комнате коммунальной квартиры дома 26 по Трубниковскому переулку застал у него С. Д. Кржижановского: "Этого человека будут, как и Андрея Белого, называть одним из самых выдающихся писателей России, хотя ты о нем и не слыхал". (В те годы в зазнайстве мальчишеской полуобразованности и быстрой памяти на внешне нахватанные знания я мнил себя осведомленным в известных именах литераторов.) Разговор происходил, видимо, после кончины Андрея Белого (он умер в январе 1934 года), когда в печати осуждали авторов некролога в редактируемой Н. И. Бухариным газете "Известия" Б. Пастернака, Б. Пильняка, Г. Санникова за переоценку значения творчества умершего писателя. Но не позднее весны 1936 года, когда дядя был в той же комнате арестован за связь с руководством возглавляемого Л. Б. Каменевым издательства "Academia". У меня хранится книга из его библиотеки 1933 года издания "Избранные произведения Бернарда Шоу" (два из них перевел Кржижановский) с надписью: "Многоуважаемому Якову Эммануиловичу Голосовкеру. М-р Шоу шлет свои best wishes (лучшие пожелания) герру Ницше. 15.1Х.ЗЗ. С. К.". Дядя тогда подготовил для "Academia" с комментариями полный перевод "Так говорил Заратустра" Ницше. (Перевод был издан лишь в 1994 году в библиотеке журнала "Путь" в кн.: Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Стихотворения. (Подг. текста, комментарии, предисловие А. В. Михайлова.))

*** О Н. И. Глазкове см. в кн. Им. Левина "Арбат - один километр России". С. 159 - 160. См. также: Иванов ан. Надо быть очень умным, чтоб сыграть дурака (Новая газета. 1997. N 12 (432). С. 15.)

Одно из стихотворений дало название посмертно изданному сборнику стихотворений Н. Глазкова "Арбат, 44". Содержание его показательно:

Арбат, 44,
Квартира 22,
Живу в своей квартире
Тем, что пилю дрова.
В деньгах нуждаюсь больше,
Чем в отпущении грехов.
И материальной пользы
Не вижу от стихов.
Но их писать не брошу
Ни за каким трудом...⁹⁰

***

 Такое же перекрестие эпох, исторических лиц, литературных персонажей обнаруживаем, когда знакомимся с прошлым и переулков Приарбатья.

Взять, скажем, Кривоарбатский переулок, почти прилегающий к Арбату, где даже находящиеся в глубине дома имели проходные дворы, ведущие к главной улице. То же самое заметно и в исторической биографии переулков, удаляющихся от Арбата по перпендикуляру.

Кривоарбатский переулок, до середины прошлого века именовавшийся Кривым, уже названием своим обращает мысль к Арбату, хотя он изначально был на территории не Арбатской, а Пречистенской части. Собачья же площадка, отделенная Большим и Малым Николопесковскими переулками от улицы Арбат с домами четной нумерации, относилась к территории Арбатской части. Теперь она сравнена с асфальтом Новоарбатского проспекта - самой широкой магистрали столицы. И если наблюдения о прошлом Кривоарбатского переулка можно в известной мере проверить визуально, то составить представление поколениям, начавшим сознательную жизнь после середины 1960-х годов, о Собачьей площадке* помогут только описания и изображения давних лет и воспоминания старших современников.

Название Собачьей площадки восходит, видимо, к тем временам, когда в этой местности располагался двор, где держали собак для царской охоты; двор назывался Кречетным и дал наименование соседнему Кречетниковскому переулку. (Кречеты - из семейства соколиных - уже тогда были редкими ловчими птицами.) Согласно бытовавшему в годы моего детства преданию, необычное название местности пошло от захоронения в сквере каким-то барином своей любимой собачки, которой он соорудил памятник в виде фонтана. Стертая ныне безликим асфальтом Собачья площадка считалась уютнейшим, особо привлекательным и красивым местом дворянской Москвы. В путеводителе "По Москве" (1917) читаем: "В стороне от шумной жизни столицы лежат две небольшие площади, сохранившие старинный облик и обвеянные духом уходящей Москвы. Это Спасопесковская площадь и Собачья площадка, обе близ Арбата... Собачья площадка, неподалеку от Спасопесковской, сильнее искажена современными строениями, но все же отмечена старинными, хоть и не стильными особняками. Против старого дома Хомяковых сыном поэта-славянофила недавно поставлен классический фонтан, вполне соответствующий духу этого тихого уголка Москвы"⁹¹. Описание фонтана из восприятия его детьми рубежа 1920 - 1930-х находим в неопубликованных пока воспоминаниях Е. Б. Костяковой**: "В центре памятника возвышался граненый красный столб с черными собачьими мордами на гранях. Во рту у собак были трубочки, из которых когда-то били фонтанчики. В наше время фонтанчиков уже не было, мальчишки - "хулиганы" вставляли в эти трубки папиросы, тогда собаки "курили". Бывший водоем вокруг столба тоже был граненый. На гранях были вылеплены амурчики с трубами: весь памятник окружали гранитные ступени. По бокам круглого сквера стояли лавочки, а у чугунной ограды росли ясени. Поскольку амурчики по углам барельефов были уже частично отбиты, по ним удобно было влезать внутрь фонтана и бегать там, что маленькие дети и делали с удовольствием".

Собачья площадка вошла в русскую художественную литературу. Здесь разворачивается действие популярной повести В. А. Соллогуба "Тарантас" (1845) - приезжий среднерусский помещик оттуда начинает свой путь. В романе И. С. Тургенева "Дым" "около Собачьей площадки, в одноэтажном деревянном домике, с полосатым парадным крылечком на улицу, зелеными львами на воротах и прочими дворянскими затеями" автор поселяет семейство Осининых. Л. Н. Толстой, приехав в 1848 году из Ясной Поляны, остановился у приятеля своего В. П. Перфильева (Васиньки), жившего на углу Малого Николопесковского и Собачьей площадки. Васиньку признают прообразом Стивы Облонского - характерной фигуры типологии дворянской пореформенной Москвы.

В послереволюционные годы Собачья площадка казалась средоточием образа прежней жизни состоятельных классов или, во всяком случае, негативной памяти о ней, обретая тем самым отрицательную социальную семантику, что отразилось в стихотворении Маяковского 1925 года:

Образина малая,
Как твоя фамилия?
Петя стал белей чем гусь.
Петр Буржуйчиков зовусь.
Где живешь, мальчишка гадкий?
На Собачьей, на площадке.

Напротив, в последнем автобиографическом романе Андрея Белого "Котик Летаев" "Телячья площадка" (так зашифровал известное наименование писатель) имеет иной социальный статус.

В просторечии площадку ласково именовали Собачка: "Пойду посидеть (или погулять) на Собачку". Но прохлаждались там обычно лишь пожилые люди или мамы с колясками. Чтению мешало цоканье копыт со всех сторон по булыжникам мостовой. Это движение - особенно когда появились автомобили - делало ее небезопасной для заигравшихся детей: думается, потому-то М. И. Цветаева давала наказ маленькой дочери: "На бульвар можно брать с собой мячик, на Собачью площадку не бери и вообще там не гуляй". Спасопесковская площадка, с одной стороны почти примыкающая к ближним особнякам, казалась более приспособленной для детских игр.

В 1952 году идущий от Новинского бульвара Дурновский переулок, Собачью площадку и вытекающий из нее переулок объединили в одну улицу, присвоив ей название Композиторской. Название возникло от дома N 10, где в бывшем особняке, построенном в модернистском смешанном русско-готическом стиле для Мазуриных (старик Мазурин в конце XIX в. был видным коллекционером древнерусских рукописей), располагались Союз композиторов и Музфонд, а следовательно, бывали и многие деятели музыкальной культуры.

С этим районом Москвы, с Собачьей площадкой и близкими домами сходящихся к ней переулков связана жизнь интереснейших людей.

Широко известно, что на Собачьей площадке, в доме N 12, на углу Борисоглебского переулка в одноэтажном особняке квартировал С. А. Соболевский - острослов-эпиграммист, библиофил и библиограф, у которого в 1826 - 1827 гг. жил Пушкин после возвращения из ссылки в Михайловское. Спустя сорок лет Соболевский писал М.П. Погодину: "Мы ехали через Собачью площадку. Сравнявшись с углом ее, я показал товарищу дом Ренкевичевой, в котором жил я и у меня - Пушкин. Сравнялись с прорубленною мною дверью на переулок - видим на ней вывеску "Продажа вина"... Вылезли из возка и пошли туда. Дом совершенно не изменился расположением: вот моя спальня, вот кабинет, та общая гостиная, в которую мы сходились из своих половин и где заседал Александр Сергеевич в самоедском ергаке. Вот где стояла кровать его; вот где так нежно возился и нянчился он с маленькими датскими щенятами. Вот где он выронил (к счастью, что не в кабинете императора) свое стихотворение на 14 декабря, что с час времени так его беспокоило, пока оно не нашлось... Вот где собирались Веневитинов, Киреевский, Шевырев, Рожалин, Мицкевич, Боратынский, Вы, я и другие мужи; вот где болталось, смеялось, вралось и говорилось умно!!" В ответном письме Погодин восклицал: "Помню, помню живо этот знаменитый уголок, где жил Пушкин в 1826-м и 1827 гг.; помню его письменный стол между двумя окнами, над которым висел портрет Жуковского с надписью: "Ученику-победителю от побежденного учителя".

* В журнале "Социум" (N 7(50) за 1995 год) помещен очерк Николая Малинина "Собачья площадка: Москва, которую мы потеряли" (с фотографиями).

** Астроном, доктор наук Елена Борисовна Костякова, обладая необычайно четкой памятью, отобразила многое из повседневной жизни арбатской интеллигенции.

В большом оштукатуренном деревянном доме N 12 (флигелем которою был дом, где обитал Пушкин) квартировали в конце прошлого века Мария Александровна Ульянова и дочь ее Анна Ильинична Елизарова с мужем. Владимир Ильич Ленин проездом в сибирскую ссылку останавливался здесь у матери 18 - 22 февраля 1897 года, что было отмечено памятной доской.

На другой стороне, ближней к Арбату, был дом известного мыслителя-славянофила и поэта А. С. Хомякова, наследники которого владели им вплоть до революции 1917 года. Там на рубеже 1830 - 1840-х годов собирались лучшие умы образованной Москвы и старшие по возрасту Чаадаев, Языков, Погодин и более молодые Герцен, Грановский, Огарев, Аксаковы. Здесь происходили описанные в "Былом и думах" Герцена и во многих мемуарах жаркие споры западников и славянофилов. Рядом с кабинетом хозяина была небольшая комната, уставленная диванами, которая так и называлась "говорильня" (до закрытия на длительный ремонт Исторического музея она входила в его постоянную экспозицию). После революции в доме открылся уникальный музей дворянского быта 1840-х годов. (Ведал им друг М. А. Булгакова Б. В. Шапошников). Философ и историк Г. П. Федотов в 1926 году так описывал этот музей: "Хотите видеть теперь воочию, как жили в них (усадьбах. - С. Ш.) поколения наших дедов? Войдите в дом Хомяковых на Собачьей площадке, где все, кажется, ни один стул не тронут с места с 40-х годов. Какой тесный уют, какая очаровательная мелочность! Низкие потолки, диванчики, чубуки, бисерное бабушкино рукоделие - и полки с книгами; все больше немецкие романтики и любомудры" (т. е. русские поэты и философы 1820 - 1830-х годов).

Музей был закрыт, когда на рубеже 1920 - 1930-х годов, преследуя историков-краеведов, варварски закрывали многие музеи, особенно мемориальные историко-культурные "гнезда" прошлого. Затем здание было передано музыкальному училищу Гнесиных, основанному в 1895 году и до того занимавшему небольшой двухэтажный домик на углу Большого Николопесковского переулка. В квартире при училище проживали его основательницы сестры Гнесины и муж одной из них - видный историк зарубежной Европы XVI - XVII веков профессор университета А. Н. Савин, оставивший дневник, насыщенный многими подробностями о жизни московской интеллигенции предреволюционных лет, а впоследствии и брат их, М. Ф. Гнесин - композитор и педагог, автор книг "Начальный курс практической композиции" и "Мысли и воспоминания о Н. А. Римском-Корсакове". Директор, пианистка-педагог Елена Фабиановна Гнесина - автор фортепианных педагогических сочинений для детей (на Поварской ул. в новом здании института, ставшего ныне Российской академией музыки имени Гнесиных, ее мемориальные комнаты). Среди преподавателей музыки и вокала и выпускников немало имен в энциклопедических словарях.

На другом углу Большого Николопесковского переулка и Собачьей плошадки в ампирном особняке в 1830-е годы жил опальный генерал декабрист М. Ф. Орлов, подписавший в 1814 году по поручению союзного командования (подготовленный им же) текст капитуляции Парижа. Орлов был и даровитым публицистом. Декабристы предполагали поставить его во главе восстания, но в декабре 1825 года его арестовали. Благодаря заступничеству брата, одного из самых приближенных лиц к Николаю 1, Орлов сослан был в свое имение, ас 1831 года поселился в Москве, находясь под надзором полиции. Герцен вспоминал в "Былом и думах": "Бедный Орлов был похож на льва в клетке. Везде стукался он в решетку, нигде не было ему ни простора, ни дела, а жажда деятельности его снедала... Лев был осужден праздно бродить между Арбатом (так называл Герцен район Собачьей площадки. - С. Ш.) и Басманной (там жил Чаадаев. - С. Ш.), не смея даже давать волю своему языку". Друг его сына-студента университета поэт Я. П. Полонский, ставший как бы домашним человеком в этом доме и остававшийся не раз в начале 1840-х годов ночевать там на диване в комнате сына, замечал в своих мемуарах: "Вся тогдашняя московская знать, вся московская интеллигенция как бы льнула к изгнаннику Орлову; его обаятельная личность всех к себе привлекала... Можете вообразить сами, как это расширило круг моего знакомства. Там, в этом доме, впервые встретил я Хомякова, и профессора Грановского, только что приехавшего из Германии, и Чаадаева, и даже молодого Ив. Сер. Тургенева..."⁹² Позднее в том же доме собирались гости упоминавшегося уже салона Свербеевых.

В нашем веке там жил до эмиграции поэт К. Д. Бальмонт. Об этом стихи грузинского поэта Тициана Табидзе:

Собачьей площадкой пройду я снова,
Минуя ограду церковки старой,
Замедлит рука у звонка дверного,
Тут - храм, где живут моей юности чары.

О бедствиях Бальмонта в дни гражданской войны вспоминали и Б. К. Зайцев ("...нищенствовал и голодал в леденевшей Москве, на себе таскал дровишки из разобранного забора, как и все мы, питался проклятой "пшенкой" без сахару и масла"), и М. И. Цветаева, делившаяся с ним тогда табаком и картошкой. В советские годы в доме жили драматург В. Н. Билль-Белоцерковский (спекулянтка в его пьесе "Шторм" - одна из коронных характерных ролей Ф. Г. Раневской) и старый социал-демократ П. Г. Дауге - инициатор создания (в 1928 году) Института стоматологии.* На Собачьей площадке после замужества предполагала снять квартиру Марина Цветаева (поселившаяся затем совсем рядом, в доме N 11 по Борисотлебскому переулку); на Собачьей площадке жила сестра ее Анастасия.

Между переулками, идущими к бульвару, стояло здание знаменитой бесплатной лечебницы имени князя В. А. Долгорукова, более 25 лет бывшего генерал-губернатором Москвы (1865 - 1891 гг.). Среди почетных консультантов ее - профессора университета, крупнейший хирург-гинеколог В. Снегирев (в советские годы больница стала носить его имя, в просторечии ее называли Снегиревкой), А. П. Губарев, директор терапевтической клиники медицинского факультета В. Д. Шервинский; прием вели известные всей Москве врачи С. И. Благоволин, М. П. Кончаловский и другие.

На Собачью площадку сверху глядели высокие здания, расположенные через дом, подле бывшей квартиры Соболевского в Борисоглебском. Один из них - доходный дом, принадлежавший дяде великой певицы Н. А. Обуховой - автору романса "Калитка" (да и действие романса могло происходить в этом районе особняков, окруженных садами). Со стороны Большого Николопесковского - дом Театра имени Вахтангова, где были квартиры чтеца Д. Н. Журавлева, ведущего актера театра М. С. Державина, а затем и его сына, выступающего в дуэте с А. Ширвиндтом, и др. Не забудем и театральное училище театра, получившее имя Б. В. Щукина, откуда вышли многие корифеи театра и кино, и, прежде всего, конечно, пополнялся вахтанговский коллектив.

В Дурновском переулке обращал на себя внимание двухэтажный дом, где были квартиры академиков. Там жил виднейший микробиолог Г. А. Надсон, репрессированный уже стариком в конце 1930-х годов; здесь была последняя квартира Владимира Ивановича Вернадского (в определенные часы его можно было видеть задумчиво гуляющим по переулкам: зимой с палочкой в шубе темно-синего сукна с бобровым воротником), а также президента Академии наук, физика и большого книголюба Сергея Ивановича Вавилова. Там же получил квартиру известный языковед В. В. Виноградов.  

***

 Кривоарбатский переулок, в отличие от Собачьей площадки, уцелел, более того - сохранил свою конфигурацию. Однако в последние десятилетия на месте старых двухэтажных домов мы видим или новые высокие здания, или пустыри. Там тоже проживали лица, имена которых небезлюбопытны для историка, особенно интересующегося сферой культуры**. Когда Александр Иванович Герцен подыскивал себе семейную квартиру, он попросил своего друга, переводчика и врача Н. X. Кетчера осмотреть "дом Меншикова в Кривом переулке, также на Арбате"⁹³. Владение князя Меншикова расположено было между улицей Арбат и переулком, тогда еще называвшимся Кривым.

* Сведения о том, что там жила старшая дочь Пушкина М. А. Гартунг, видимо, неосновательны: по свидетельству потомков Пушкина, она жила неподалеку - в Среднем Николопесковском переулке.

** Тут нам опять помогают сведения из картотеки Д. И. Бондаренко.

Угловой дом N 1 ("дом с рыцарями", выходящий лицом на Арбат (N 35) и в Калошин переулок) уже упоминался. Это - по определению О. Р. Шмидт - "самый большой и импозантный дом на Арбате". С самого начала часть дома была предназначена его владелицей - крупной коммерсанткой (по имени которой старожилы и сейчас называют его Дом Филатовой, тем более что она жила здесь и после 1917 года) для учебных и образовательных заведений (частной женской гимназии с особым педагогическим классом и преподаванием танцев, почти как в балетных училищах, частного пансиона, а также детского сада) и для жилья (полностью сторона с Кривоарбатского). Со времени революции 1917 года дом - только жилой; респектабельные квартиры его с высокими потолками и широченными коридорами после т. н. уплотнения превратились в знаменитые арбатские коммуналки. Судьба обитателей дома прослежена в кинофильме М. Е. Голдовской "Дом с рыцарями" (1993 год) - это художественно впечатляющий и наводящий на глубокие размышления источник по истории Арбата и арбатцев и вообще России нашего столетия (особенно устные воспоминания, рассказы бывших обитателей дома). А среди жителей "дома с рыцарями" - имена видных военных деятелей - Н. И. Подвойского - переехавшего затем в "Дом на набережной" (на фасаде его памятная доска), бывшего одним из руководителей октябрьского вооруженного восстания, председателем Петроградского военно-революционного комитета, и расстрелянного в 1938 году командарма 1 ранга, командующего войсками Московского округа И. П. Белова (о нем в фильме рассказывает его дочь).

Еще до революции в филатовском доме поселился известный ученый-эндокринолог и широко практикующий врач, профессор Н. А. Шерешевский, женатый на хорошо знакомой московской публике виолончелистке А. С. Любошиц (до отъезда в середине 1920-х годов в США ее сестры-скрипачки и брата-пианиста немалый успех имело трио Любошиц). Шерешевского арестовали в начале 1950-х годов в связи с подготовкой т. н. дела врачей. Еще раньше, в годы ежовщины, арестована была актриса Театра имени Вахтангова В. Г. Вагрина, жена репрессированного ответственного работника. Она очень трогательно играла Луизу в "Коварстве и любви" Ф. Шиллера. (Помню, после спектакля в партере трое или четверо молодых людей растерянно утешали своих плачущих спутниц.) А вместе с Д. Л. Дорлиаком они были на редкость красивой парой молодых героев в пользовавшейся особым успехом постановке "Много шума из ничего" Шекспира, где главные роли блистательно исполнял дуэт Ц. Мансуровой и Р. Симонова.

В этом же доме прошла юность племянника мужа Вагриной, композитора Эдуарда Колмановского. В формировании его будущих композиторских пристрастий велика роль первых впечатлений от музыки, насыщавшей замечательные спектакли вахтанговцев⁹⁴. Сочиненные Колмановским мелодии песен у всех на слуху - песня "Я люблю тебя, жизнь" была любимой песней первого космонавта планеты Юрия Гагарина.

Соседний семиэтажный дом N 3 интересен тем, что его построили в 1912 году по проекту новатора домового строительства тех лет архитектора-инженера Э. К. Нирнзее, который был автором самого высокого московского "небоскреба" в Большом Гнездниковском переулке⁹⁵. В доме жили писатель А. С. Некрасов (его юмористическая повесть для детей "Приключения капитана Врунгеля", написанная в 1937 году, переведена на многие языки), ветеран научно-издательского дела О. К. Дрейер, многолетний руководитель издательства "Восточная литература", лауреат Государственной премии.

Рядом стоял тогда двухэтажный оштукатуренный деревянный особняк, где в третьей четверти XIX в. обитал знаменитый в ту пору врач-терапевт профессор Г. И. Сокольский, одним из первых ставший пользоваться методом перкуссии - обследования больных путем выстукивания. Здесь же, в доме N 5, положил начало основанию своей галереи произведений русского изобразительного искусства (прежде всего рисунков) Иван Евменьевич Цветков. Позднее для цветковской галереи выстроили специальное здание на набережной Москвы-реки на углу Соймоновского переулка; в 1909 году Цветков подарил свой музей городу Москве.

В Кривоарбатском переулке в доме N 7 жили известные медики - в начале XX в. крупнейший психиатр П. Б. Ганнушкин (именем которого названа больница), разрабатывавший учение об изменении характера человека на протяжении его жизни, суммировавший свои наблюдения в книге 1933 г. "Клиника психопатий, их статика, динамика, систематика" (памятная доска установлена на доме в Хлебном переулке, где была его последняя квартира); в 1930-е годы там жил видный психиатр В. П. Осипов, развивавший патофизиологическое направление в психиатрии.

На месте нынешних домов N9 - II был дом "девицы Пелагеи Александровны Вельеминовой", где жила в начале 1807 года семья Пушкиных, а следовательно, и маленький Александр Пушкин, что отмечено в исповедной книге церкви Николая Чудотворца, что в Плотниках⁹⁶.

В доме, где в начале века торговали скобяными товарами, жил в студенческие годы участник революционного движения Н. Н. Авдеев (партийный псевдоним - Алексей). В 1918 году он вместе с женой О. Дилевской был арестован белогвардейцами в Сибири и подвергся расстрелу (жену убили, его тяжело ранили). В 1920-е годы Авдеев работал в Истпарте и являлся одним из первых исследователей архивов коммунистической партии.

Построенный в 1906 году доходный дом с красивыми эркерами мог запомниться многим по кинофильму режиссера Г. Данелия "Я шагаю по Москве". С этого фильма 1964 года началась широкая известность тогда восемнадцатилетнего Никиты Михалкова. Там же жили в годы своей московской, всероссийской и всемирной славы чемпионы по скоростному бегу на коньках 1910 - 1920-х годов братья Василий и Платон Ипполитовы, "по совместительству" бывшие победителями многих состязаний по велоспорту.

В доходном доме N 13, построенном в 1911 году, останавливалась Марина Цветаева (в 1911 г.). В квартире N 9 с 5 декабря 1912 года до начала мая 1913 года жил поэт и художник Максимилиан Александрович Волошин. Он поселился с матерью в квартире сестер мужа Марины Цветаевой - Сергея Яковлевича Эфрона. В январе 1913 года Волошин записывает рассказы художника В. И. Сурикова для книги о нем. В феврале 1913 года выступает с критикой картины И. Е. Репина "Иван Грозный и сын его Иван" - и на диспутах, и в печати. Богемный образ жизни обитателей и посетителей квартиры - людей, незаурядно даровитых, - и впечатление от общения с ними респектабельной хозяйки одного из арбатских салонов Рашели Мироновны Хин-Гольдовской - писательницы и супруги преуспевающего адвоката - запечатлены в ее дневниковой записи от 18 февраля 1913 года: "Волошинская компания состоит из двух частей: "обормотников" - сюда входит своеобразная коммуна - мать Волошина (старуха в штанах и казакине!), он сам и две сестры Эфрон, Лиля и Вера. Они живут все на одной квартире, которую они сами окрестили именем "обормотник"... Остальные: Марина Цветаева, двадцатилетняя поэтесса, жена 19-летнего Сережи Эфрона, ее младшая сестра Ася, тоже замужем за каким-то мальчиком (обе эти четы имеют уже потомство - у Марины девочка, 6 месяцев, у Аси такой же мальчик, причем каждый из этих младенцев перебывал у 6 кормилиц - по одной на месяц!). Я называю эти "менажи" "Детский сад" (Марина, Ася, Майя - 18-летняя русская француженка, пишет - и как читает! - очаровательные французские стихи), так сказать, естественные "сочлены" "обормотника". Толстые хотя и тесно с ними дружат, но уже понемножечку "отодвигаются" от этого кочевого табора и стремятся занять более солидное положение. Кандауров и Богаевский - что-то вроде почетных, сочувствующих посетителей. Как зрелище, вся эта компания забавна чрезвычайно. Сестры Эфрон очень хороши собой, особенно Лиля. Марина и Ася вдвоем читают Маринины стихи. Стройные, хорошенькие, в старинных платьях, с детскими личиками, детскими нежными голосами, с детскими вздохами, по-детски нараспев они читают, стоя рядышком у стенки, чистые, трогательные, милые стихи..."*

Упомянутые в дневнике лица: Лиля (Елизавета) Эфрон - впоследствии театральный педагог, режиссер; у нее уже по другому адресу поселится, возвратившись из эмиграции в Россию, Марина Ивановна Цветаева. Вера - актриса и режиссер. Прожившая долгую и во многом трагическую жизнь, Анастасия Ивановна Цветаева - автор интересных, написанных с художественным талантом "Воспоминаний". Майя (Мария Павловна) Кювилье, по первому браку княгиня Кудашева, потом вышла замуж за великого французского писателя Ромэна Роллана; вместе с ним она посетила Москву в 1930-е гг. Толстые - это знаменитый уже тогда писатель Алексей Николаевич (который, как полагают, и придумал название "обормотник") и его супруга тех лет, актриса и художница С. И. Дымшиц-Толстая. Художник К. В. Кандауров был секретарем объединения "Мир искусства". Живописец К. Богаевский известен как автор картин, стилизованных в духе классических западноевропейских пейзажей XVI - XVII веков (со многими зданиями и руинами). Богаевский и Цветаевы уже прежде жили в доме Волошина в Коктебеле. В мае 1911 года он сочиняет стихи "Первое лето обормотов в Коктебеле".

* (См.: Хин-Гольдовская Р. М. Из дневников 1913 - 1917 (Минувшее. Вып. 21. М. - СПб., 1997. С. 526 - 527; 579 - 581.)).

Жилой ныне дом N15 до революции был специально построен для женской гимназии Н. П. Хвостовой, происходившей из семьи либеральных профессоров истории и права Хвостовых. Председателем совета преподавателей гимназии был профессор римского права университета Вен. М. Хвостов. Квартира Хвостовых находилась в этом же доме. (На их семейном месте на Новодевичьем кладбище захоронен прах их племянника - выдающегося советского историка и педагога академика Вл. М. Хвостова.) Среди преподавателей в справочнике "Вся Москва" находим имена Ивана Никаноровича Розанова - в советские годы профессора, несравненного знатока истории русской поэзии и библиофила (его уникальная библиотека, которой могли пользоваться интересующиеся и при жизни владельца, а затем переданная в дар вдовой ученого К. А. Марцишевской Музею А. С. Пушкина на Пречистенке, и по сей день открыта для исследователей); В. Ф. Ржиги - исследователя древнерусской литературы, издававшего и изучавшего сочинения публициста времен Ивана Грозного Ивана Пересветова. Историю преподавал будущий академик В. И. Пичета, а после него живший в соседнем доме (N 13) Г. А. Новицкий, в послевоенные годы декан исторического факультета университета, заведующий существовавшей тогда кафедрой музееведения. Врачом пригласили Г. И. Россолимо, основавшего в 1911 г. на свои средства Институт детской невропатологии и психологии (в 1961 г. именем скончавшегося в 1928 г. профессора Россолимо названа улица в районе клиник близ Пироговских улиц).

После перевода Алферовской гимназии за Садовое кольцо Хвостовская гимназия стала главной школой для младшеклассниц из приарбатских интеллигентских семей: там училась правнучка Пушкина Наталья Сергеевна Шепелева (ее мать В. А. Мезенцева - дочь старшего сына поэта, упоминавшегося уже Александра Александровича), одно время писательница Наталья Петровна Кончаловская - автор книги в стихах "Наша древняя столица: картины из прошлого Москвы" (она дочь живописца П. П. Кончаловского и внучка - по матери - В. И. Сурикова, самые великие картины которого "Боярыня Морозова" и "Утро стрелецкой казни" о Москве XVII столетия). В послереволюционное время школа, естественно, стала школой и для девочек и для мальчиков. В 7-й школе, носившей одно время имя видного историка-методиста М. Н. Коваленского, обучались президент Академии наук, знаменитый "главный теоретик" нашей космонавтики М. В. Келдыш и его одноклассник Г. Н. Бабакин, руководивший затем конструированием лунохода; актер М. Названов (этот видный актер театра и кино сыграл роль князя Курбского в фильме Эйзенштейна "Иван Грозный"). О школе и своих соучениках рассказывает в видеофильме "Роман об Арбате", сделанном режиссером А. Е. Берлиным к арбатскому юбилею, писатель Евгений Долматовский. А другой выпускник, писатель Анатолий Рыбаков, избрал свою школу местом действия литературных произведений - "Кортик" (преподавателя рисования и черчения Борфеда помним и мы, школьники 1930-х годов), "Дети Арбата"...

Исчезнувший двухэтажный соседний особняк (тогда дом N 17) до революции был владением популярного московского врача В. А. Щуровского, к которому с особым доверием относился лечившийся у него А. П. Чехов. Его вызывали к Л. Толстому в Астапово в последние дни жизни писателя. В советские годы Щуровскому оставили для жилья часть второго этажа собственного дома; его приглашали лечить правящую элиту, и правительственные машины самых дорогих заграничных марок отвозили неизменно старомодно и одновременно элегантно одетого старика с тростью и в котелке для консультаций в Кремль.

В угловом с Плотниковым переулком доме (N 21/20) жил известный своими учебниками по теоретической механике не одному поколению студентов профессор Н. Н. Бухгольц. Когда в военный 1942 год решено было наградить сталинскими премиями за многолетнюю деятельность некоторых особенно видных деятелей науки, искусства и литературы, среди них был и Бухгольц. Тот же адрес имел в 1930-е годы В. В. Сахаров, с именем которого связано учение о химическом мутагенезе (процессе возникновения в организме наследственных изменений).

Небезынтересен и набор имен и круг событий, связанных с домами по четной стороне переулка. Об угловом доме N 2 (по Арбату N 37), принадлежавшем одно время актрисе Е. С. Семеновой, уже шла речь. С недавних пор стена, выходящая на Кривоарбатский переулок, в просторечии стала называться "стеной Цоя": там собираются поклонники рано погибшего Виктора Цоя - звезды отечественной рок-музыки; на стене (и даже на стенах домов противоположной стороны переулка) надписи и изображения Цоя.

А дом N 4 первых послереволюционных лет не раз упоминается - иногда со значительными подробностями - жившим там в то время в большой комнате второго этажа писателем Б. К. Зайцевым. Именно сюда приехал с ним проститься тесть, хранитель монет в коллекциях Исторического музея, крупнейший наш нумизмат А. В. Орешников.

Покинувший Россию писатель связывал свое представление о Москве прежде всего с Арбатом и его переулочьем, при описании дома Бердяевых (в Большом Власьевском переулке) и своего временного пристанища в Сивцевом Вражке: "все это недалеко от Арбата, место Москвы дворянско-литературно-художественной". В очерке "Прощание с Москвой" (вошедшем затем в книгу "Далекое") он писал: "Вспоминая московскую свою жизнь, видишь, что и началась она, и окончилась близ Арбата. На углу Спасопесковского было первое, юное наше пристанище, в этом Кривоарбатском - последнее. Вижу его теперь, через много лет, взором неравнодушным..."⁹⁷. Эссеистский очерк Зайцева "Улица св. Николая" - лучшее и по глубине наблюдений и обобщения и по прелести художественной стилистики из написанного об Арбате прозой.

В том же зайцевском доме жил театральный критик и драматург Н. Д. Волков - автор сценариев знаменитых балетов, музыку к которым сочиняли Асафьев, Прокофьев, Хачатурян, а также инсценировки "Анны Карениной" для МХАТа. В конце 1930-х годов этот спектакль с Н. П. Хмелевым и А. К. Тарасовой в главных ролях вызывал необычайный интерес и особенно понравился Сталину. Женой Волкова была актриса Д. В. Зеркалова, с конца 1930-х годов игравшая на сцене Малого театра и приобретшая особую известность в роли Элизы Дулитл в "Пигмалионе" Б. Шоу.

В квартире второго этажа, принадлежавшей Волковым (возможно, что в той же обширной комнате, где ранее обитали Б. Зайцев с женой и дочерью), позже поселились режиссер и педагог Московского художественного театра Н. М. Горчаков, автор книги "Режиссерские уроки К. С. Станиславского" (переведенной на многие языки), и его молодая супруга, артистка того же театра Ангелина Иосифовна Степанова (впоследствии народная артистка СССР, Герой Социалистического Труда) из плеяды второго поколения замечательных актрис МХАТа. Она вспоминает: "Шел 1928 год... Мы с мужем жили в Кривоарбатском переулке, дом наш - одну большую комнату - друзья любили за тепло и гостеприимство. К нам часто заходили коллеги-мхатовцы, писатели, художники. Всегда находилось, чем угостить их или просто накормить обедом, ужином. Частыми гостями были в доме Марков (заведовавший литературной частью МХАТа, видный театровед. - С. Ш.), Бабель, неразлучные тогда Олеша и Катаев, художники Дмитриев и Вильямс. Заходил и замечательный актер Театра сатиры Владимир Яковлевич Хенкин, остроумный, неутомимый рассказчик. Несколько раз мы принимали у себя Всеволода Эмильевича Мейерхольда с Зинаидой Райх и обязательно подавали на закуску соленые грузди, так любимые знаменитым режиссером. Много времени проводил у нас Владимир Захарович Масс: они с мужем работали тогда над инсценировкой мелодрамы "Сестры Жерар". Владимир Захарович и познакомил нас со своим другом и соавтором Николаем Робертовичем Эрдманом и его женой Диной Воронцовой. Мы подружились и в свободное время ходили всей компанией на выставки, концерты, в теа-клуб. Было весело и интересно. Эрдман стал часто приходить к нам, приходил один, а потом стал приходить, когда я была одна... Возник роман, продлившийся ни много ни мало семь лет. Первое объяснение, запомнившееся каждому из нас, произошло на 30-летии МХАТа в 1928 году. В то время Николай Робертович был уже знаменит, его пьеса "Мандат", поставленная Мейерхольдом, имела шумный успех, вокруг заговорили о появлении талантливого драматурга. Чувство, возникшее к Эрдману, было так сильно, что заставило меня разойтись с мужем. Я переехала к подруге-актрисе..."⁹⁸. Вскоре ее пригласили перебраться в особняк Калужских в Малом Власьевском переулке (о нем уже не раз упоминалось), где она прожила более года в отведенной ей отдельной комнате*.

* У В. В. Лужского - "прекрасного актера старшего поколения" (слова Степановой) - Ангелина Иосифовна чувствовала себя своей в доме. Еще прежде Степанова играла с Лужским в нескольких спектаклях. "После спектакля, - вспоминает актриса, - он обычно возвращался домой на извозчике и, зная, что я живу на Арбате, нередко подвозил меня. По дороге мы обычно обменивались впечатлениями о прошедшем спектакле, обсуждали удачи или погрешности в исполнении, реакцию публики. Когда у своего Кривоарбатского переулка я прощалась, благодарила и соскакивала с пролетки, то Василий Васильевич неизменно говорил, обращаясь к извозчику: "Ох-ох, Семен! Сколько же я денег на эту артистку просадил!!!" Семен улыбался, кивал головой, и они ехали дальше".

В письмах Эрдмана упоминается не раз дом в Кривоарбатском переулке ("я проходил по Кривоарбатскому переулку и смотрел в ваши окна. До чего же мне было тоскливо...", "Нас выселяют из квартиры, великодушно предоставляя для жилья любую улицу под открытым небом. Я выбрал себе Кривоарбатский переулок. Буду жить на ступеньках Твоего парадного..."). Переписка Степановой и Эрдмана издана с разрешения здравствующей девяностолетней актрисы в 1995 году с предисловием и обширными комментариями Виталия Вульфа. Это памятник истории большой любви двух людей и самопожертвования женщины в те годы, когда ее любимый после ареста находился в сибирской ссылке. Степанова говорила через шестьдесят с лишним лет: "Прожив долгую жизнь и вспоминая разные периоды своей жизни, не могу найти ничего похожего на ту молодую порывистость, бесстрашие, безудержную смелость в преодолении преград, стремление к самопожертвованию. Это бывает раз в жизни, это удел молодости!"⁹⁹ Степанова писала ссыльному Эрдману ежедневно; и уцелевшие письма (часть их не сохранилась) - это потрясающие документы, отражающие эпоху: и общественную жизнь, и быт, и театральный обиход (особенно МХАТа) 1930-х годов.

В домике, ныне снесенном, между зданиями N 6 и 4 жил в 1914 году писатель Борис Садовской, сейчас становящийся снова (главным образом благодаря усилиям С. В. Шумихина) все более известным читателю¹⁰⁰. Сверстник Андрея Белого, сотрудник издательства "Мусагет", в то время он инсценировал для театра Н. Балиева "Летучая мышь" произведения Пушкина, Гоголя, Лескова. Еще в расцвете сил паралич приковал его к постели, он утратил способность передвигаться и последние годы своей жизни провел в бывшей келье первого этажа Новодевичьего монастыря.

В доме N 6 обитал драматург В. 3. Масс, писавший и для постановок МАСТФОРа и других театров. Вместе с Н. Эрдманом он был автором сценария кинофильма "Веселые ребята"; вместе их и арестовали в 1933 году. После возвращения в Москву Масс писал либретто оперетт, комедии-обозрения (часто совместно с М. Червинским), сатирические стихотворения.

Самый знаменитый дом в переулке - дом N 10, где над огромным многометровым окном фасадной стены на камне написано "Константин Мельников - архитектор". Это построенный в конце 1920-х годов частный дом-мастерская К. С. Мельникова, прославившегося к тому времени на весь мир своими новаторскими выставочными павильонами - особенно советским павильоном на выставке в Париже в 1925 году. Необычный облик дома и его внутреннее убранство не раз воспроизводились в изданиях, посвященных и истории архитектуры и самому архитектору и дизайнеру*. Поражает то, что в этих ультрасовременных, необычайно удобных для каждодневной жизни человека нашего столетия и в то же время аскетически скромных по внешнему оформлению комнатах замечательно смотрится тяжеловато округлая мебель красного дерева, пришедшая сюда с рубежа XVIII и XIX веков. Человек неутомимой творческой изобретательности, не склонный следовать моде и тем более поддакивать вкусам властей, Мельников прожил долгую, но не легкую жизнь. Объявленный формалистом, он не смог увидеть осуществления большинства своих творческих замыслов - новая волна признания пришла к нему лишь в глубокой старости. Сейчас его считают одним из выдающихся мастеров мировой архитектуры XX века. Живет в доме и бережет наследие отца сын Виктор - художник; в 1991 году издан каталог его персональной выставки¹⁰¹.

В середине XIX в. на этом месте был дом, где проживал ученый-ориенталист Петр Яковлевич Петров - колоритнейшая фигура истории русской научной культуры. Однокашник В. Белинского по университету, участник кружка Станкевича, он обладал феноменальными способностями к овладению живыми языками. Пройдя великолепную филологическую и историко-культурологическую подготовку в университетах России и за рубежом, он после преподавания санскрита в Казанском университете занял кафедру в Москве, которая вскоре получила название кафедры восточных языков (санскрита, арабского, персидского, еврейского). Осваивая язык, Петров старался как бы преобразиться в настоящего индуса, араба, перса, изучал способ писания того или иного народа, употребляя при этом туземные орудия письма, и - по словам знавших его - "не только говорил, но и писал, и пел, и молился, кланяясь в обе стороны и закрывая глаза". В библиотеке ученого, завещанной им Московскому университету, собраны книги более чем на 100 языках.

В конце 1870-х годов в соседнем здании (на этом месте построен в канун первой мировой войны шестиэтажный дом N 12) жил артист Н. И. Музиль - первый комик-простак Малого театра, отец замечательной комической старухи этого театра Рыжовой. Сын ее, Н. Н. Рыжов, тоже артист Малого театра и тоже народный артист СССР, издал в 1984 году книгу "Рыжов о Рыжовой" с длинным и характерным подзаголовком "О своей матери Варваре Николаевне Рыжовой, народной артистке СССР, и о своей Семье - знаменитой актерской династии Бороздиных-Музилей-Рыжовых, о своем Доме - Малом театре, а также о друзьях этой Семьи и этого Дома". Музиль удивительно по-новому и, по сути, трагически играл даже самые общеизвестные роли - Митрофанушку из "Недоросля" (а это его дебют в Малом театре) как будущего изверга. А. Н. Островский, восхищавшийся дарованием Музиля, специально давал новые пьесы для его бенефисов. Станиславский вспоминал, как начинал артистическую деятельность: "Каков был мой тогдашний идеал? Мне хотелось только быть похожим на моего любимого артиста Николая Игнатьевича Музиля". В то время он жил в Кривоарбатском. Круг почитателей таланта Музиля был широк и разнообразен, и дом их посещали не только Островский и другие писатели и актеры, но и университетские профессора, художники, крупные меценаты.

В советское время в доме N 12 первый московский адрес писателя и философа Якова Эммануиловича Голосовкера, основные сочинения которого были изданы после его смерти - "Логика мифа" (1987), "Сожженный роман" (1991). Филолог-классик по образованию, он известен и как автор переиздающихся "Сказаний о титанах", переводчик, составитель огромной антологии переводов древнегреческих и римских поэтов поэтами России - от Ломоносова до наших современников. Проживавшая еще прежде там сестра его Маргарита Эммануиловна - одна из зачинательниц советского музейного дела, автор экспозиций первых больших исторических тематических выставок о Великой французской революции и о Парижской коммуне в музее Института Маркса и Энгельса, заведовавшая затем сектором художественных иллюстраций Института мировой литературы Академии наук, подготовившая к печати новаторского типа альбом-выставку "М. Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество", изданный в 1941 году¹⁰². Долго, около семидесяти лет, проживала в доме С. Ю. Гольдат, удостоенная за труды по подготовке лекарственных препаратов Сталинской премии. В середине 1920-х годов у экономиста Макса Блюменфельда собирались молодые троцкисты, в том числе участники троцкистской демонстрации 7 ноября 1927 года. Позднее в том же доме жил Н. И. Корицкий - сын царского генерала и фрейлины, сам ставший генерал-майором в 1940-е годы и начавший свою "советскую" карьеру начштабармом М. Н. Тухачевского, когда Красная Армия овладела городом Симбирском в 1918 году и уроженец его Ленин сказал после ранения, что это "самая целебная, самая лучшая повязка на мои раны".

В этом же доме, когда началась новая волна сталинских репрессий и решено было в одну ночь освободить столицу от детей "врагов народа", арестовали 22 апреля 1949 года студенток - дочерей одного из самых даровитых и оригинальных наших прозаиков Артема Веселого (погибшего еще в 1939 году) Гайру и Заяру. Эти трагические события детально описаны в книжке воспоминаний 3. Веселой¹⁰³. Сейчас писательница - жена известного москвоведа В. Б. Муравьева - издает литературно-художественные произведения узников (и особенно узниц) ГУЛАГа.

В невзрачном двухэтажном доме N 16 на углу Плотникова переулка в 1876 году снял квартиру молодой тогда профессор университета, этнолог, социолог, правовед, историк Максим Максимович Ковалевский (впоследствии академик и видный общественный деятель). Дом его был средоточием молодой либеральной профессуры. Здесь собирались К. А. Тимирязев, И. И. Янжул, А. И. Чупров, С. А. Муромцев и другие. Ковалевский был к тому времени уже известен и своими лекциями в зарубежных университетах, личными связями с зарубежной общественностью. Его арбатский адрес в записной книжке К. Маркса записан русскими буквами: "Москва. Дом Коротнева, близ Арбатских ворот"**.

* Об этом доме и его зодчем вышла книжка в серии "Биография московского дома": Хан-Магомедов Р. Кривоарбатский переулок, 10. М., 1985.

** Ковалевский был хорошо знаком с К. Марксом и Ф. Энгельсом; в их библиотеках сохранились книги русского ученого на разных языках с дарственными надписями. Они названы в составленном Марксом списке "Русское в моей библиотеке"¹⁰⁴. Ученый переписывался с Марксом и оставил воспоминания о нем. Маркс доверительно рассуждал в письме к Ковалевскому 1879 года в связи с книгой русского историка Н. И. Кареева о взглядах французских экономистов-физиократов и делился соображениями, так сказать, общеметодического порядка: "...Сверх того необходимо для писателя различать то, что какой-либо автор в действительности дает, и то, что дает только в собственном представлении. Это справедливо даже для философских систем..."¹⁰⁵

В советское время в доме N 16 (недавно снесенном) жил поэт и драматург Андрей Глоба, активно сочинявший в 1910 - 1920-е годы, но приобретший особенно широкую известность после войны, когда постановка его написанной в первом варианте еще в 1930-е годы трагедии в стихах "Пушкин" в 1949 году в Театре имени Ермоловой с Всеволодом Якутом в главной роли стала значительнейшим событием культурной жизни Москвы тех лет. Якут играл бесподобно. Передавали слова, будто бы сказанные посетившим спектакль старейшим нашим академиком химиком Н. Д. Зелинским (жившим рядом с театром): "Благодарю судьбу за то, что за мою долгую жизнь мне удалось познакомиться и с Пушкиным". В то же время повторяли строки с антисемитским душком, приписываемые мхатовскому острослову актеру Еремееву: "Не ведал темный Еремеев, что он всю жизнь играл (читал) евреев". (Примерно в то же время в Театре имени Станиславского, тоже на Тверской, роль Грибоедова в пьесе С. А. Ермолинского с большим успехом исполнял Борис Левинсон. В том же спектакле обворожила всех исполнением роли Нины Лилия Гриценко.) В салоне Т. Л. Щепкиной-Куперник, в квартире великой Ермоловой, где жила и дочь актрисы М. Н. Зеленина, продолжали придерживаться стиля "тематических" вечеров-встреч. Якут необычайно интересно рассказывал, как он творил в себе Пушкина: просил оставить его одного в квартире на Мойке, учился ходить по Невскому с пушкинской быстротой и в то же время гармонией движений, не задевая прохожих*. За ужином хозяйка преподнесла Якуту штоф времен Александра 1.

Образ Пушкина, воплощение его на сцене, сплачивал все поколения. У дома N 16 по Кривоарбатскому и N 22 по Плотникову теперь общий проходной двор с домами 45 и 43 на Арбате, где жили и потомки Пушкина и Булат Окуджава.  

***

 В дни арбатского праздника, 29 сентября 1993 года, был установлен памятник Пушкину в рост (скульптор Ю. Динес) в Пушкинском сквере подле храма Спаса на Песках. Сквер этот, созданный в 1871 году у конца идущего от Арбата Спасопесковского переулка, не случайно его устроителем был назван Пушкинским. Здесь особая атмосфера связи с Пушкиным, близкими ему современниками, с детьми его, с теми, для кого Пушкин - олицетворение русской литературы и России, кто изучал и изучает жизнь и творчество Пушкина, стремится воплотить его замыслы в своем творчестве. И арбатская Пушкиниана опять-таки убедительно подтверждает характерное для истории и культуры этой местности перекрестие эпох и памятных имен, направлений творческой деятельности.

Арбатская Пушкиниана, "Пушкин на Арбате", это не только Арбат, арбатцы в жизни самого Пушкина, восприятие арбатского обывателя Пушкина его современниками и творчества Пушкина арбатцами тех лет. Это и Пушкин в жизни и культуре Арбата последующего времени, изучение творчества и биографии Пушкина арбатцами, воплощение ими "пушкинского" в своем творчестве, "пушкинское" в социокультуре Арбата, в представлении об арбатстве.

Для Пушкина Арбат - самая знакомая и самая близкая ему местность Москвы. Родился он близ храма Богоявления на Елоховской, где был крещен. Но семья Пушкиных, часто менявшая квартиры, жила в 1807 году и на Кривоарбатском, а в сентябре 1810 года в небольшом деревянном доме священника близ церкви Николы на Курьих ножках. Это угол Борисоглебского переулка и Большой Молчановки. Отсюда мальчика в середине июля 1811 года дядя Василий Львович отвез в Царскосельский лицей. Это время формирования поэтического дара Пушкина, а также и закрепления сознательных впечатлений о Москве. Прежде он был уже знаком с районами и Малой Бронной и Мясницкой, где в декабре 1809 года стоял "на высоком крыльце" церкви в толпе встречающих Александра 1. Величие Кремля - его башен, храмов и близких к Кремлю вельможных дворцов и парков особенно явственно чувствовалось рядом и при сравнении с небольшими особняками усадеб переулков Приарбатья. Такое зрительное ощущение, как отмечалось уже, передано в стихотворении 1814 года "Воспоминания о Царском Селе".

Еще до отъезда в лицей Пушкин, всегда столь наблюдательный и памятливый на впечатления, мог убедиться в том, что отдельные местности Москвы отличаются своеобразием внешнего вида, состава населения, ритма каждодневной жизни. Тогда еще была зрительно ощутима точность высказывания умной Екатерины II о Москве как "средоточии нескольких миров". Пушкин в раннем детстве жил в местностях основных гнездовий аристократии - и к северо-востоку от Кремля, близ Немецкой слободы, и к западу, в Занеглименье. Пушкин, "родовой москвич" (выражение П. А. Вяземского), можно полагать, рано усвоил, что главным аристократическим урочищем Москвы к началу XIX в. стали кварталы к западу от Кремля в Тверской, Арбатской, Пречистенской частях города и что образ и ритм жизни отличают эти кварталы от остальной Москвы. Там жизнь начиналась, по словам современника, тогда, когда сравнительно близкие купеческое Замоскворечье и Китай-город (русский "Сити") уже засыпали. В этом ареале и дом Благородного дворянского собрания, и дом губернатора, и театры, и Английский клуб, и большие храмы с многолюдной службой. Это места и балов, и журфиксов, и вечеринок студентов-аристократов, встреч в книжных лавках, кофейнях, на бульварах. Именно межбульварье от Остоженки до Тверской (т. е. Арбат в нашем современном социокультурном толковании) описывается в разделе "Дворянская Москва" в путеводителе "По Москве" 1917 года.

В 1826 году по возвращении из ссылки в Москву Пушкин останавливается у С. А. Соболевского, жившего в домике на Собачьей площадке, и его приходской церковью, видимо, снова стал знакомый с детства храм Николы на Курьих ножках (кстати, в этом же храме прощался в "окаянные дни" с Москвой И. А. Бунин).

Показательно, что первые биографы Пушкина, писавшие еще в середине XIX века о его детстве (П. И. Бартенев, П. В. Анненков), уверены были в том, что Пушкин родился в Приарбатье. Книга Анненкова начинается словами: "Александр Сергеевич Пушкин родился в Москве, в 1799 году, майя 26, в четверг, в день Вознесения Господня, на Молчановке". Комментаторы переиздания книги пишут, что Анненков, как и Бартенев, опирался на предания, восходящие к словам самого Пушкина (в пересказе С. А Соболевского и других¹⁰⁶). Вероятно, "арбатство" тех лет казалось Пушкину более знакомым и родным, чем покинутая им в младенчестве Немецкая слобода. Да и первым биографам его, еще в большей мере ощущавшим тогда отличительные социотопографические особенности отдельных районов Москвы - особенно после публикаций сочинений об этом В. Г. Белинского, П. Ф. Вистенгофа, М. Н. Загоскина, М. П. Погодина, - естественным представлялось полагать, что Пушкин родом из Приарбатья.

Близ Собачьей площадки обитало особенно много "приятелей" Пушкина, не говоря уже о светских знакомых, и находились места жительства многих литераторов, профессоров университета, музыкантов, актеров той поры**. В Занеглименье можно было запросто ходить друг к другу в гости пешком, вместе прогуливаться, неожиданно встречаться на улицах. Пушкина после ссылки в Михайловское тянуло к такому образу жизни; особенно недоставало ему общения с кругом писателей; ибо, как заметил сам Пушкин, "...с 1820 года, будучи удален от московских и петербургских обществ, я в одних журналах мог наблюдать направление нашей словесности". Собачья площадка стала местом встреч Пушкина с близкими ему людьми. И на знаменитом портрете работы Тропинина Пушкин изображен таким, каким его видели в жилище Соболевского: в халате. Интересно в этом плане замечание московского почтмейстера А. Я. Булгакова, проживавшего в доме N 20 по Арбату. Приглашенный молодыми Пушкиными на прием в их арбатскую квартиру 27 февраля 1831 года, он писал брату - петербургскому почтмейстеру: "Мы уехали почти в три часа ночи, куда рад я был, что это близехонько от нас, что можно было отослать карету домой часов на шесть".

* Возможно, что такого рода рассказы становились как бы репетицией-черновиком написанных позже мемуаров артиста. См. о том же во вдохновенно написанном очерке "Главная роль". Якут В. С. Мой мир - театр. М. 1987.

** Это выявлено еще в книге Б. С. Земенкова "Памятные места Москвы: страницы жизни деятелей науки и культуры" (1959). Земенков - одаренный художник и литератор, по-милому дотошный историк-эрудит, вдохновенно изучал и старался запечатлеть красками и карандашом следы внешнего облика зданий и образ жизни людей московской культуры¹⁰⁷. Понятие о методике его научной и просветительской работы дают публикации выступлений, подготовленные Д. А. Ястржембским для Археографических ежегодников за 1996 и 1997 годы.

Пушкин посещал палаты на Пречистенке, где жили его посаженая мать на свадьбе графиня С. П. Потемкина (сестра декабриста князя С. П. Трубецкого) и посаженый отец со стороны невесты обер-церемониймейстер М. А. Нарышкин; бывал он на Большой Никитской - у вельможного старца князя Н. Б. Юсупова, у молодой четы князей Долгоруковых (Оленька - дочь московского почтмейстера А. Я. Булгакова). На Новинском бульваре (д. N 19 - 21), близ владений семьи А. С. Грибоедова собирались литературно-музыкальные собрания у Н. А. Мельгунова - однокашника по Благородному пансиону при Петербургском университете брата Пушкина Льва, С. А. Соболевского и композитора М. И. Глинки. "Архивный юноша" (как и Соболевский, т. е. переводчик Московского главного архива Министерства иностранных дел), литератор, музыкальный критик, Мельгунов не раз встречался с Пушкиным. Сочинил в 1832 году музыку на его стихотворение "Я помню чудное мгновенье" (прежде Глинки, гениальное произведение которого относится к 1849 году). При его участии появилась книга немецкого исторического романиста Г. И. Кенига "Literarische Bilder aus Russland", изданная в Штутгарте в 1837 году с биографией и портретом Пушкина, характеристикой его творчества. "Русские литературные очерки", познакомившие Западную Европу с Пушкиным, вскоре были переведены на французский, чешский, голландский языки; почти во всех немецких журналах появились большие рецензии на это издание. Книга побудила к изучению русской литературы в подлиннике, переводам сочинений Пушкина, написанию ведущим немецким литературным критиком тех лет К. А. Варнгагеном фон Энзе статьи о Пушкине, перепечатанной затем - в переводе - в российских журналах. У внука самого Гете возникло желание сочинить оперу на сюжет пушкинских "Цыган", и музыкант импровизировал за роялем ее мотивы¹⁰⁸.

Консультант Пушкина в занятиях российской историей Дмитрий Николаевич Бантыш-Каменский проживал по адресам - Арбат, 23, также Сивцев Вражек, 38. Он автор и перепечатываемых жизнеописаний знаменитых соотечественников и первой печатной биографии Пушкина, помещенной в 1847 году в издаваемом им "Словаре достопамятных людей Русской земли". Совсем недалеко от Собачьей площадки, на Подновинских гуляньях, Пушкина видела "вся Москва", о чем читаем в письмах, дневниках, воспоминаниях*.

При обращении к Пушкинским местам Москвы, отмеченным в книгах Н. С. Ашукина, Н. М. Волович, С. Т. Овчинниковой, Л. А. Черейского**, легко убедиться в том, что адреса лиц, которых посещал Пушкин в 1820 - 1830-е годы, находились в подавляющем большинстве в Арбатской и в Пречистенской частях и в близкой к ним по образу жизни Тверской***.

В Арбатской части обитали Е. А Боратынский, Гончаровы, И. И. Дмитриев, кн. Долгорукова, С. П. Жихарев, В. П. Зубков, С. Д. Киселев, П. В. Нащокин, М. П. Погодин, Римские-Корсаковы, С. А Соболевский, Сушковы, князья Урусовы; в Пречистенской - А Я. Булгаков, Д. В. Давыдов, М. Н. Загоскин, братья Мухановы, Нарышкины, М. Ф. Орлов, Потемкины, Сольдейн, Сонцовы, Ф. И. Толстой и другие.

Однако при этом не следует упускать из виду то, что к Пречистенской части с самого начала, т. е. с конца XVIII в., приписаны были земельные владения улицы Арбат с нечетной нумерацией домов; следовательно, и адрес Пушкина, написанный его рукою в письме Н. И. Кривцову: "Пиши мне на Арбат в дом Хитровой", относится не к Арбатской, а к Пречистенской части.

Показательно, что, когда Пушкин вздумал обустраивать семейное гнездо, он избрал местом для квартиры дом на Арбате, где ныне Квартира-музей Пушкина. И венчание происходило недалеко отсюда. И дом, где жили Гончаровы, стоял на углу Большой Никитской и Скарятинского переулка. От всех этих мест недалеко до Собачьей площадки, а следовательно, и до нынешнего Пушкинского сквера.

Но приблизимся к нему еще больше. Ограничиваясь местностью приходов ближайших церквей - Спаса на Песках, Николы на Курьих ножках и трех храмов Николая Угодника, которые дали Арбату название улицы Святого Николая, - Николы на Песках (в Большом Николопесковском переулке), Николы Явленного (на углу Серебряного переулка и Арбата) и Николы Плотника (на углу Никольского - ныне Плотникова переулка и Арбата). Из них уцелел - увы! - только Спас на Песках. Именно в местности этих приходов тогда или в иное время - до пребывания Пушкина в Москве или после того - жили многие лица его окружения.

В 1820-е годы, когда Пушкин был еще в ссылке, в Карманицком переулке поселился дорогой ему лицейский товарищ Иван Иванович Пущин, о котором поэт писал: "Мой первый друг, мой друг бесценный". Это он посетил ссыльного поэта в Михайловском II января 1825 года, отправившись к нему из Москвы. Встреча длилась девятнадцать часов. Гость познакомил тогда Пушкина со списком полного текста "Горя от ума". О Пущине вспоминал Пушкин, умирая. Декабрист Пущин напишет потом о Пушкине воспоминания.

А в доме, который примыкает к скверу (Спасопесковская площадка, дом N 8), в усадьбе, принадлежавшей в начале XIX в. Щепочкиной и которой владел в момент образования сквера его устроитель Н. А. Львов, в 1821 - 1822 гг. жил очень близкий к Пушкину человек, князь П. А. Вяземский. Он был для Пушкина и связующим звеном с Карамзиным (сестра писателя - жена историографа). Эпиграфом из стихотворения Вяземского начинается "Евгений Онегин": "И жить торопится, И чувствовать спешит". Сохранилась часть их переписки - 74 письма Пушкина (больше, чем к другим корреспондентам, исключая лишь Н. Н. Пушкину) и 46 писем Вяземского. Имя Пушкина неоднократно фигурирует и в письмах Вяземского и в сочинениях, предназначенных для печати. Он приглашен на мальчишник в канун свадьбы, а на самой свадьбе был посаженым отцом со стороны жениха.

* Москва тех лет, когда там жил Пушкин, внешний облик города, образ мыслей и поведение москвичей отражены в произведениях Л. Н. Толстого (повестях о своем детстве, в "Войне и мире"): действие их московских частей в Приарбатье.

Литературная деятельность великого писателя начиналась в особняке Сивцева Вражка (дом N 34), где он снял квартиру на пять месяцев в конце 1850 года, описанную позднее как квартира обедневших графов Ростовых.

Толстой неизменно восторгался написанным Пушкиным - и стихами, и прозой, к сорока пяти годам семь раз перечитал "Повести Белкина", советовал их читать другим. Он возвращался к Пушкину до конца своих дней - это отражено и в дневниковых записях самого писателя и в записях разговоров с "великим старцем". Секретарь Толстого Н. Н. Гусев записал сказанное им 8 июня 1908 года: "Я сегодня все время читал... "Евгения Онегина". И всем советую его перечесть. Удивительное мастерство - двумя-тремя штрихами обрисовать особенности быта своего времени. Не говорю уже о таких шедеврах, как письмо Татьяны"¹⁰⁹. Воздействие литературного стиля, образа мыслей Пушкина на Толстого очевидно; ясно и то, что без Татьяны не появилась бы и Наташа Ростова (московская жизнь которой целиком связана с Занеглименьем, с местностью Приарбатья, где и "известный всей Москве" особняк графов Ростовых, и дом Офросимовой, и первый бал...).

** Ашукин Н. С. Москва в жизни и творчестве А. С. Пушкина. М., 1949; Волович Н. М. Пушкинские места Москвы и Подмосковья. М., 1979; Ее же. Пушкин и Москва. Сб. статей, I и II. М., 1994; Ее же. Пушкинская Москва. М., 1996; Овчинникова С. Т. Пушкин в Москве: летопись жизни А. С. Пушкина с 5 декабря 1830 г. по 15 мая 1831 г. М., 1984; Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. 2-е изд. Л., 1989. Если сведения об адресах и адресатах почерпнуты из этих изданий, в данной статье это особо не оговаривается.

*** См. в кн. Н. М. Волович "Пушкинские места Москвы и Подмосковья". Указатель Пушкинских мест Москвы и Подмосковья (с. 222 - 230), где отмечены и наименования "частей".

Недалеко от нынешнего Пушкинского сквера жили в то или иное время и другие участники мальчишника - и любимый Пушкиным Воиныч - П. В. Нащокин, который, как полагают некоторые московские краеведы, тогда обитал совсем рядом, в домике в Большом Николопес-ковском переулке, где ныне дом N 5; о встрече именно в этом доме вспоминала цыганка Таня - там Пушкин с горестью слушал ее пение за два дня до свадьбы. Поэт и генерал Денис Давыдов в середине 1820-х годов проживал в Трубниковском переулке. А поэт Н. М. Языков в 1840-е годы - в Рещиковом.

В осенне-зимние месяцы 1826 года Пушкин, чаще чем другие дома, посещал дом Василия Петровича Зубкова¹¹⁰, где, по выражению П. И. Бартенева, он "проводил беспрестанно время". С Зубковым он только познакомился, но тот был из московского кружка И. И. Пущина, привлекался по делу декабристов, провел даже некоторое время в Петропавловской крепости (о чем оставил "Воспоминания"). Потому-то, вероятно, именно в его доме написаны Пушкиным "Стансы" с призывом милосердия к декабристам - на рукописи рукою Пушкина помечено: "22 декабря 1826 году у Зубкова". У Зубкова сохранился и лист с рисунками Пушкина, изображавшими некоторых декабристов. Адрес Зубкова в ту пору: Малая Никитская, дом N 2. Но позднее, с 1828 года, местом его проживания стал дом N12 по Карманицкому переулку, проходя по которому, можно видеть памятник Пушкину в Пушкинском сквере.

В ближний Серебряный переулок (дом N 3) привезла осиротевших маленьких братьев Чаадаевых заменившая им мать их тетка княжна А.М. Щербатова. В ее небольшом домике провел Петр Чаадаев детские годы на рубеже XVIII и XIX столетий. Мальчик Александр Пушкин проживал поблизости, но познакомились они в Царском Селе лишь в 1816 году. Это близкое знакомство очень обогатило обоих, став знаменательным событием в истории нашей культуры.

Рядом со Спасопесковской площадкой, но не тогда, когда Пушкин пребывал в Москве, а ранее или позднее, жили и другие знакомые Пушкина, имена которых важны для изучения его жизни и творчества.

Будущий декабрист Александр Бестужев (писатель, широко известный тогда под псевдонимом Марлинский), в письме к которому А. С. Пушкин в 1825 году поделился впечатлением от впервые узнанного им полного текста "Горя от ума", останавливался в Москве совсем недалеко в доме N30 по Арбату. А рядом в доме N 34 чуть раньше жила с сестрой-дансеркой (т. е. танцовщицей) драматическая актриса и певица Мария Васильевна Репина. Партнерша Щепкина и Мочалова, она исполняла роли в инсценировках пушкинских произведений - Земфиры в "Цыганах" (1829 г.), Лизы в "Барышне-крестьянке". Позднее вышла замуж за близко знакомого Пушкину композитора А. Н. Верстовского - автора музыкальных сочинений на слова Пушкина (среди них чудесные романсы "Старый муж", "Черная шаль").

Как уже отмечалось, семья декабриста генерала М. Ф. Орлова, с которым Пушкин был знаком еще со времен заседаний петербургского общества "Арзамас", в конце 1830-х годов поселилась в доме у Собачьей площадки. Вблизи, по другую сторону от Большого Николопесковского переулка, обитал А. С. Хомяков, хорошо знакомый Пушкину и как литератор и как человек его круга, приглашаемый к сотрудничеству в организуемых им периодических изданиях. Возле Пушкинского сквера, т. е. Спасопесковской площадки, на углу Трубниковского и Дурновского переулков стоял доходный дом, принадлежавший профессору университета И. И. Давыдову. В связи с его лекцией Пушкин в 1832 году (как вспоминает писатель И. А. Гончаров) вступил в спор со сторонниками мнения профессора М. Т. Каченовского, отстаивая подлинность "Слова о полку Игореве".

Известно, что в период пребывания Пушкина у Соболевского знаменитый московский портретист В. А. Тропинин написал портрет Пушкина который находился с середины 1850-х годов у князя М. А. Оболенского, проживавшего в доме N 14 по Арбату. Оболенский - директор Московского государственного архива иностранных дел (упоминавшегося не раз), т. е. места службы "архивных юношей", среди которых немало близких знакомых Пушкина. Местонахождение тропининского портрета - отнюдь не единственная косвенная линия связи владельцев земельного участка домов N 12и 14 (разделенного позднее), а точнее дома 14, с лицами, имена которых непосредственно напоминают о Пушкине. Считается, что это земельное владение - приданое матери великого полководца Суворова, возможно, и место его рождения. Пушкин писал в стихотворении "Бородинская годовщина" (1831)0 "младом внуке" Суворова и был, видимо, лично знаком с князем А. А. Суворовым и уж безусловно был близким знакомым его сестры Марии Аркадьевны (ставшей затем княгиней Голицыной) по Петербургу и по Одессе, посвящал ей стихи. В конце XVIII в. владельцем земельного участка стал князь П. С. Гагарин - родной дядя жены П. А. Вяземского Веры Федоровны, урожденной Гагариной. После него землевладельцем был князь П. А. Шаховской из разветвленного рода князей Шаховских; из них драматург А. А. Шаховской был многолетним - с конца 1818 г. - знакомым Пушкина; встречался поэт и с другими Шаховскими. Домом же N 14 прежде владели генерал А. Д. Арсеньев - двоюродный дед М. Ю. Лермонтова*, после него двоюродный брат особенно любимого Пушкиным лицейского друга поэта Антона Дельвига. И такого рода пушкинский "пучок" (или, быть может, точнее - "узел") связей личностных, родственных, но ведущих тем или иным путем к Пушкину, характерен для пушкинского Арбата.

Но когда Пушкин, а затем и его сверстники ушли из жизни, местность вблизи Пушкинского сквера многим напоминала о нем. Сквер стал любимым местом прогулок старшего сына Пушкиных генерала Александра Александровича, особенно когда тот жил на углу переулков Дурновского и Трубниковского. В особняке были два входа - один вел к нему, другой в квартиру сына В. А. Жуковского - художника, статского генерала¹¹¹. В. А. Жуковский, один из самых почитаемых Пушкиным людей, едва ли не более других сделал для него и при жизни и после кончины.

Совсем рядом жила и старшая дочь Пушкина Мария Александровна Гартунг, внешность которой передана Л. Толстым в облике Анны Карениной. Ее адрес в 1910 - 1913 гг. - Большой Николопесковский пер., 15. Устроитель общественного сада, названного Пушкинским сквером, Н. А. Львов, несомненно, был наслышан о том, что связывало Пушкина и лиц его окружения с этой местностью. И сам он - внук достойнейших наших соотечественников - был воспитан в представлениях о преемственности традиций российской истории и культуры, носителями которых были его знаменитые родственники. Дед его, тоже Н. А. Львов, человек блистательных и многосторонних талантов - архитектор, литератор, музыкант, инженер, скончавшийся, когда Пушкину было около пяти лет, был женат на сестре жены великого поэта XVIII века Державина и считался близким его другом. А ведь именно Державин стоит у истоков славы Пушкина. Это он, прослушав чтение "Воспоминаний о Царском Селе", бросился целовать мальчика-лицеиста, по словам самого Пушкина, "и, в гроб сходя, благословил". В архиве Державина сохранился автограф стихотворения, поднесенный ему юным поэтом, вероятно, в тот же на всю жизнь памятный день 8 января 1815 года. Дед Львова по матери адмирал граф Н. С. Мордвинов, председатель Вольного экономического общества, был знаком с Пушкиным и очень высоко ценим им как человек глубоких моральных устоев и передовых общественных взглядов¹¹². Пушкин писал Вяземскому в 1824 году: "Мордвинов заключает в себе одном всю русскую оппозицию". Мордвинов единственный из членов Государственного совета поддерживал выдвинутое предложение об отмене "кнута и плети" как средства наказания, и поэт заклеймил несогласных с адмиралом эпиграммой "Заступники кнута и плети" (1825). В 1827 году после того, как Мордвинов выступил против смертной казни и не подписал смертный приговор декабристам, Пушкин сочинил послание Мордвинову, избрав намеренно стилистику, близкую поэзии XVIII в., и цитируя ее образцы. Вряд ли случайно и такое совпадение, как употребление одинакового сочетания слов в первой строчке тогда же написанного послания декабристам ("Во глубине сибирских руд...") и предпоследней строчки послания Мордвинову ("и дань сибирских руд"). Пушкин, всегда такой неожиданный в откровенности своей поэтической мысли, такой богатый на выдумку, явно объединял в своем сознании представление о Мордвинове - государственном деятеле и о судьбе декабристов. В 1832 году Мордвинов подал свой голос за избрание Пушкина членом Российской академии.

* Бабушка Лермонтова арендовала особняк тоже близ Собачьей площадки - дом N 2 по Малой Молчановке, где сейчас Дом-музей М. Ю. Лермонтова. Свидетельства мемуаристов о личном знакомстве двух великих поэтов не все признают достоверными. Но несомненно то, что созданное Пушкиным оказало сильнейшее воздействие на творчество младшего поэта, а стихотворение его "Смерть поэта" и по сей день предопределяет наши представления об отношении различных групп общества к дуэли Пушкина и его гибели.

Историк В. О. Ключевский в речи-статье "Евгений Онегин и его предки", написанной к 50-летию со дня кончины Пушкина - в 1887 году, сформулировал: "Жизнь поэта - только первая часть его биографии; другую и более важную часть составляет посмертная история его поэзии"¹¹³.

Известно, каким значительным событием в истории культуры и общественной жизни стал Пушкинский праздник в Москве в июне 1880 года, торжественное открытие памятника Пушкину¹¹⁴. И оказывается, что лица, особенно заметные в те дни, в той или иной мере связаны с кварталами Москвы, прилегающими к Пушкинскому скверу.

Наибольшее впечатление произвели тогда, в дни Пушкинского праздника, речи Достоевского и Тургенева в зале Благородного дворянского собрания, получившие всероссийское звучание. Выясняется, что оба великих писателя бывали у места, где установлен был в 1993 году, в дни арбатского юбилея, еще один памятник Пушкину.

Наставником Достоевского в ранние московские годы его жизни был дядя его матери В. М. Котельницкий - доктор медицины, профессор университета. В 1829 году он стал домовладельцем в приходе храма Спаса на Песках (дом N 4 по Рещикову переулку). Котельницкий - член нескольких ученых обществ, переводчик, коллекционер старинных рукописей и изданий (книг и лубков), картин, монет, "курьезов", знаток древностей допожарной Москвы, ее обычаев, преданий. Бездетные Котельницкие, по воспоминаниям брата писателя, "поставили родителям в обязательство, чтобы во время праздников и масляницы мы все приходили к ним на целый день"; детей водили и на соседние Подновинские балаганы. Воздействие всех этих впечатлений - и "высокой" культуры (деда, его коллекций) и народной культуры (причем в ее карнавальной форме) - на творчество писателя очевидно. Полагают, что характеристика искусства каллиграфии в "Идиоте" восходит еще к детским впечатлениям от памятников древнерусской письменности¹¹⁵.

Знаменитые писатели выступали на торжестве также и с чтением стихотворений Пушкина. Федор Михайлович Достоевский читал стихотворение "Пророк". И знаменательно, что оно же прозвучало в исполнении великого Станиславского в день рождения ближайшего к Пушкинскому скверу Театра Вахтангова, а актер этого театра Василий Лановой прочел стихотворение "Пророк" у памятника Пушкину в этом сквере в день его открытия 29 сентября 1993 года.

В доме N 8 на Спасопесковской площадке в 1880 - 1890-х годах жил двоюродный брат Тургенева С. П. Тургенев, поддерживавший материально храм Спаса на Песках. (В храме несколько десятилетий был настоятелем известный своим проповедническим даром отец Сергий Успенский, живописное изображение которого оставил арбатский житель знаменитый художник Павел Корин.) Храм Спаса на Песках (к счастью, уцелевший до наших дней) знаком многим по прелестному пейзажу В. Д. Поленова "Московский дворик", ставшему одним из символов и внешнего образа Москвы и ее культуры. Художник жил в небольшом деревянном доме в Трубниковском переулке (дом N5(17); поленовский пейзаж 1877 года - вид из окна этого дома. Приехавший на Пушкинский праздник шурин художника И. П. Хрущов (преподававший ему ранее литературу в Петрозаводской гимназии) пригласил и его принять участие в торжествах и писал в письме Е. Д. Поленовой в Петербург, что они оба "были и на открытии монумента, и на обеде, и на заседаниях... Праздник был такой возвышенный, примирительный и вместе глубоко гражданский, что нельзя было не порадоваться...". Тургенев после этого посетил мастерскую Поленова, "который ему поднес повторение "Дворика". (В примечаниях к публикации писем уточняют, что это на самом деле повторение первого этюда к картине¹¹⁶). Картину эту писатель увез с собой во Францию и, по преданию, со слов Ф. Д. Поленова, умирая и уже не вставая с постели, просил поместить ее так, чтобы лучше видеть. С этим образом России, Москвы писатель уходил из жизни.

Тургенева характеризуют как "посла от русской интеллигенции". Он старался познакомить западноевропейцев с литературой и историей России. Самый близкий ему человек, певица мировой славы, Полина Виардо-Гарсия сочинила 15 романсов на слова Пушкина¹¹⁷ и исполняла их. Небезлюбопытно и то, что родные Пушкина особо уважительно оценивали отношение Тургенева к его памяти: ведь именно Тургеневу доверила младшая дочь Пушкиных Наталья Александровна, тогда уже графиня Меренберг и жена принца Нассау, в 1876 году публикацию писем Пушкина к жене.

Вероятно, уважительное и трепетное отношение к творчеству Пушкина, к его памяти особенно сближало Тургенева с художником Поленовым. Поленов и на старости лет не расставался с образами Пушкина. В 1921 году в имении Борок он помогал детской постановке сцен из "Бориса Годунова" и тогда же писал: "Много читаю и перечитываю любимые отрывки из русской прозы. Составилось как бы ожерелье". Самым ярким его "камушком" Поленов назвал сцену на почтовой станции из "Дубровского", отметив, что "с этих немногих страничек начинается русская литература!"¹¹⁸.

И другие видные организаторы и участники Пушкинского праздника, выступавшие публично в эти торжественные дни, проживали недалеко от Пушкинского сквера, и чаще всего именно в это время (в чем убеждает адрес-календарь по Москве за 1880 год).

Деятельное участие в подготовке Пушкинского праздника принимал писатель Алексей Феофилактович Писемский. Переехав в Москву в 1863 году, он обосновался в переулках Приарбатья (в Гагаринском, Нащокинском), а с лета 1865 года в купленном им доме в Борисоглебском переулке (дом N11), еще в недавнее время после переименования носившем его имя. На его адрес (в летнюю пору дачный) приходили письма желавших принять участие в торжествах; туда же "почти каждый день" приходили съехавшиеся на праздник очень многие "приятели и знакомые". Об этом узнаем из письма 20 мая 1880 года: "Я лично весь поглощен предстоящим празднованием открытия памятника Пушкину. Это, положа руку на сердце, могу сказать, мой праздник, и такого уж еще у меня больше в жизни не повторится..." Писемский выступал с докладом "Пушкин как исторический романист" на чтениях Общества любителей российской словесности (далее - ОЛРС), читал стихи Пушкина на думском обеде.

С чтением стихов "Памяти Пушкина" выступил и поэт-петрашевец А. Н. Плещеев, автор популярнейших тогда стихов "Вперед без страха и сомненья!", проживавший в 1870-е годы в доме N 30 по Арбату. Его стихотворение 1880 года начинается словами, напоминающими о детском восприятии Пушкина: "Мы чтить тебя привыкли с юных лет..." Стихотворение "На памятник Пушкину" написал в том же году и близкий знакомец Пушкина В. А. Соллогуб, действие повести которого "Тарантас" начиналось с Собачьей площадки. На углу Малого Николопесковского переулка и Арбата была позднее квартира литературоведа (с 1890 года академика) Н. С. Тихонравова, председательствовавшего в качестве ректора на собрании университета и открывшего его своей речью. Членами юбилейной комиссии были жившие в разное время в Приарбатье П. И. Бартенев и М. М. Ковалевский.

Председателем Пушкинского комитета, главным организатором подготовки и выставки и юбилейных заседаний, душой всего дела был Лев Иванович Поливанов - педагог-просветитель, автор большой книги о Жуковском, постоянно приобщавший молодежь к творениям Пушкина в многочисленных, неоднократно переиздававшихся учебных пособиях и хрестоматиях. В 1887 году к 50-летней печальной годовщине гибели Пушкина он откроет своей речью заседание памяти поэта в актовом зале университета и издаст сочинения Пушкина в пяти томах, с комментариями и сводом отзывов критиков и будет удостоен за это премии Академии наук. Поливанов - основатель первой в Москве частной мужской гимназии, которая стала одним из центров Пушкинского праздника. Педагоги и ученики участвовали в организации юбилейных мероприятий, а участники торжеств посещали гимназию. В праздничный день 25-летия гимназии, в 1893 году, Поливанов отмечал, что "это дало возможность многим нашим воспитанникам быть особенно воодушевленными слушателями всех корифеев русской литературы недавнего времени"¹¹⁹.

В гимназии на Пречистенке (дом N 32) царил культ Пушкина; сам директор мастерски читал его стихи. Сын Л. Н. Толстого Лев писал сразу после кончины Поливанова в 1899 году: "Кто из нас не помнит, с какой любовью, с каким пониманием Л. И., может быть, в сотый раз в жизни, но все с той же свежестью чувства читал перед нами какое-нибудь стихотворение Пушкина". По словам Андрея Белого, "его требования рассказать не от себя, а от Пушкина, по Пушкину были апелляцией к процессу нашего вживания в стиль Пушкина". В 1899 году учащимся гимназии была предложена тема сочинения о юбилее Пушкина: среди сохранившихся сочинение гимназиста Бориса Бугаева. Позднее он напишет о себе: "Скажу с гордостью: я ученик класса словесности Поливанова и как воспитанник "Бугаев" и как "Андрей Белый"¹²⁰.

В Поливановской гимназии учились дети интеллигентских семей, аристократии, культурных коммерсантов, главным образом аборигены Приарбатья. Конечно, были ученики и из других московских кварталов - Валерий Брюсов, например, добирался на Пречистенку с Цветного бульвара (Брюсов - издатель сочинений Пушкина, автор многих статей о нем; посмертно в 1929 году издана его книга "Мой Пушкин" с библиографическим указателем "Пушкинские работы В. Я. Брюсова"). Поливановцами были граф П. С. Шереметев - сын видного сановника и историка, председателя императорской Археографической комиссии С. Д. Шереметева (в перешедшем во владение Шереметевых подмосковном Остафьево ими был установлен памятник Пушкину), актер МХТ, исполнявший роли в пушкинском "Борисе Годунове" В. В. Лужский, актер столичного Александринского театра Ю. М. Юрьев - племянник одного из устроителей Пушкинского праздника 1880 года, писателя и общественного деятеля С. А. Юрьева, произнесшего речь при открытии памятника.

В топонимокультурном ареале пушкинского Арбата 1820 - 1830-х годов оказываются места жительства и "средоточия общежитий" (выражение П. А. Вяземского) тех, кто позднее изучал сочинения и биографию Пушкина, кого поэт вдохновил на творчество в сфере искусств и художественной литературы.

Так, композитор Чайковский, три оперы которого сочинены на сюжеты произведений Пушкина, меняя адреса, никогда не уезжал далеко от Арбата (и, конечно, консерватории). Удивительно, но и тех, кого можно называть пушкинистами (или, как ранее выражались, пушкиноведами), словно магнитом тянуло к арбатским переулкам. М. О. Гершензон жил в Плотниковом переулке (дом N 13), В. В. Вересаев - в Шубинском (там барельеф с его изображением), М. А. и Т. Г. Цявловские - возле Плюшихи в Новоконюшенном переулке, Н. К. Пиксанов - в Кропоткинском, Л. П. Гроссман - на Пречистенке, М. А. Булгаков в период работы над пьесой "Последние дни (Пушкин)" - в Нащокинском (тогда он назывался улицей Фурманова); в том же доме в так называемой писательской надстройке в 1930-е годы жил О. Э. Мандельштам, неизменным спутником творчества которого всегда был Пушкин: сохранился черновой вариант его статьи "Пушкин и Скрябин", топографически близкой к Пушкинскому скверу (квартира-музей композитора в доме N11 по Большому Николопесковскому переулку).

Не раз изображавший Пушкина художник Н. П. Ульянов жил в доме N 37 по Староконюшенному переулку. В доме N 27 по Арбату до конца 1920-х годов жил крупный историк (впоследствии академик) С. Б. Веселовский - автор генеалогических исследований о роде Пушкиных. Ранее речь шла о проживавшем в Кривоарбатском переулке драматурге А. Глобе.

На углу Денежного и Глазовского переулков жили академик П.Н. Сакулин - директор Пушкинского дома и председатель Общества любителей российской словесности, изучавший эпоху Пушкина и много сделавший для направления интересов своих учеников и сотрудников к исследованию пушкинской проблематики, и сменивший его на посту директора Пушкинского дома в 1931 году академик А. В. Луначарский. Как нарком просвещения 1917 - 1929 годов, он убежденно отстаивал положение о непреходящей ценности пушкинского наследия, противостоя тем, кто склонен был сбросить Пушкина "с корабля современности", внушал "образованцам" мысль о том, что в основе фундамента социалистической культуры должен находиться и Пушкин, много писал и выступал устно о Пушкине, редактировал его сочинения. Но ограничимся опять лишь близкой местностью - между Арбатом и Поварской, с одной стороны, и Садовой и Серебряным переулком, с другой, а на Арбате немногими домами четной нумерации.

Там, где теперь на Арбате дом под номером 16, в молодые годы жил Петр Иванович Бартенев - известнейший археограф России, основатель и в течение почти пятидесяти лет неизменный редактор периодического издания "Русский архив", ставшего уникальным по ценности собранием материалов о России XVIII - XIX вв. М. А. Цявловский охарактеризовал Бартенева и как виднейшего пушкиноведа: "Один из основоположников пушкиноведения и последний хранитель устной традиции о Пушкине". Бартенев успел расспросить о Пушкине многих его современников и записать эти рассказы, сумел и побудить написать воспоминания о Пушкине и его времени, опубликовал многообразнейшие материалы о Пушкине. Бартеневу подарил Соболевский кушетку, на которой в его квартире на Собачьей площадке отдыхал Пушкин, и шкафчик, где хранил рукописи. Со "старейшим из русских пушкиноведов" (слова Ю. Г. Оксмана) почтительно консультировались пушкинисты вплоть до его кончины в 1912 году*.

Знаменитый адвокат А. И. Урусов, владелец дома N32 на Арбате (ранее долго живший в доме N15 по Плотникову - тогда Никольскому - переулку), в 1898 году выступил с предложениями создать Словарь языка Пушкина (эта идея заинтересовала жившего в Ялте Чехова, о чем он писал Урусову 1 февраля 1899 года), приобрести в национальную собственность у наследников библиотеку Пушкина, выпустить пушкинское лото (вроде викторины на пушкинские тексты), поставить памятник Пушкину в Петербурге. Внук декабриста В. Е. Якушкин (проживавший в доме N17 по Трубниковскому переулку) 27 мая 1899 года на торжественном заседании Общества любителей российской словесности произнес речь, которую невозможно было тогда напечатать: он обосновывал мысль о том, что Пушкин и после поражения декабристов сохранил революционные общественно-политические взгляды, изменив лишь тактику. Якушкин впоследствии редактировал тома академического собрания сочинений Пушкина.

В доме N 6 по Борисоглебскому переулку определила место своего семейного очага Марина Цветаева. Выбирая район Собачьей площадки, она думала, по ее же словам, о том, что "здесь Пушкин бывал. Вот по этим камням ходил". Оттуда Цветаева уехала за рубеж. Цветаева много и в разное время писала о Пушкине - ее пушкинские сочинения теперь составили целый том. Ныне в Доме Цветаевой, сохраненном в основном благодаря усилиям проживавшей там в послевоенные годы Н. И. Катаевой-Лыткиной, действенно поддержанной академиком Д. С. Лихачевым, сосредоточено уникальное собрание изданий российского зарубежья. Притягательное имя основателя Фонда культуры Д. С. Лихачева обеспечило передачу в фонд нашими зарубежными соотечественниками многих ценных письменных и изобразительных материалов**.

* Подробнее об этом в главе III, озаглавленной "Старейший из русских пушкиноведов", в книге А. Д. Зайцева "Петр Иванович Бартенев" (М., 1989), написанной с большой увлеченностью и опирающейся на богатейшую базу малоизвестных материалов.

** См. статью В. В. Леонидова в этой книге.

В дореволюционные годы Большой Николопесковский переулок, д. 13, - один из адресов Ходасевича - поэта, эссеиста, литературоведа. В. Набоков называл его "гордость русской поэзии", "литературный потомок Пушкина по тютчевской линии". Заглавие второй книги стихов Ходасевича "Счастливый домик" (1914) навеяно стихотворением Пушкина "Домовой" (у Пушкина: "от недружеского взора Счастливый домик сохрани"). В рецензии на этот сборник М. Шагинян писала: "Его счастливый домик - это совсем особый домик, в котором следовало бы хоть немного погостить каждому из нас". С весны 1918 года Ходасевич читал лекции о Пушкине в Пролеткульте (в бывшем особняке мавританского стиля А. Морозова на Воздвиженке). Еще в советской России до его отъезда за границу вышла книга В. Ходасевича "Поэтическое хозяйство Пушкина" (Л., 1924), в Берлине - книга "О Пушкине"¹²¹.

Мы уже упоминали двухэтажный дом академиков в Дурновском переулке. Там жил В. И. Вернадский - великий натуралист (он сам любил употреблять это определение) и опередивший своих современников мыслитель-провидец. В его сочинениях не раз встречаем имя Пушкина. В трудах по истории науки в России Вернадский выделяет роль Пушкина и отношение к нему современников и потомков как показатель уровня развития отечественной культуры и места ее в мировой культуре. Современники не всегда могут понять и оценить степень масштабности наблюдаемого ими во времени и пространстве исторического явления. По мнению Вернадского, "Пушкин не сразу выявился тем, чем он был через несколько поколений после своего рождения"¹²². С. И. Вавилов после посещения Святых гор, Михайловского, Тригорского писал в юношеском дневнике летом 1913 года: "Пушкину я верю, Пушкина я люблю... его фразы стали законом". Вавилов произносил вступительное слово во время празднования 150-летия со дня рождения Пушкина на заседании в здании Царскосельского лицея¹²³.

Позднее в том же академическом доме получил квартиру Виктор Владимирович Виноградов (до этого он жил неподалеку - в доме N 46 по Большому Афанасьевскому переулку). Среди многочисленных, поражающих разносторонностью научных трудов маститого языковеда и литературоведа книги и статьи о Пушкине: книгу "Язык Пушкина" издала "Academia" (1935), монография "Стиль Пушкина" вышла в свет в 1941 году. В ночь на 8 февраля 1934 года, когда ученого пришли арестовывать по фабрикуемому "делу славистов", на его столе лежала незаконченная статья о стиле "Пиковой дамы". При переводе из Лубянки в другую тюрьму жена Надежда Матвеевна передала ему на прощание томик Пушкина, и он в одиночной камере продолжал писать прерванную статью¹²⁴. Пушкинская тема увлекала академика до конца его дней, а наблюдения над пушкинским языком легли в основу важных его выводов о развитии русского литературного языка.

Вблизи, в доме N 20 по Арбату, жил другой классик науки о языке российской литературы - Г. О. Винокур, как и Виноградов, принимавший действенное участие в составлении Словаря языка Пушкина, точнее сказать, даже инициатор в те годы организации такой работы, после подготовивший к печати текст "Евгения Онегина" для девятитомника сочинений Пушкина в издательстве "Academia". Проблематика трудов Винокура на редкость широка - от особенностей древнерусского языка до стиха Маяковского и языка газет. Но тема докторской диссертации - язык и стиль Пушкина. К столетию со дня кончины Пушкина решено было выпустить новое академическое Полное собрание сочинений его, с приведением всех вариантов, редакций и с многообразным научным комментарием. Согласно плану, сумели издать в 1935 году только драматические сочинения - том VII по нумерации собрания сочинений. Затем властным распоряжением сопровождать собрание сочинений столь солидным научным комментарием в тех же томах было запрещено¹²⁵. "Бориса Годунова" в VII томе с обширными комментариями - текстологическими, языковедческими, литературоведческими, историческими - и насыщенной новыми данными статьей подготовил к печати Г. О. Винокур. Ныне часть тома переиздают отдельной книгой, подготовленной к печати заботами покойной дочери Григория Осиповича доктора филологических наук Татьяны Григорьевны Винокур, проживавшей там же и известной многим радиослушателям по передачам из истории русского языка, где не раз обращались к словарю Пушкина.

В нескольких минутах ходьбы от Пушкинского сквера, еще в коммунальной квартире, в доме N 26 по Трубниковскому переулку (дом ЦЕ-КУБУ), где в каждой почти квартире обитало несколько профессорских семейств, жил Н. К. Гудзий. Наиболее известны его труды о древнерусской литературе и Л. Н. Толстом. Но имеются и работы о Пушкине и пушкиноведении, особенно по теме "Пушкин и "Слово о полку Игореве". В 1949 году вышла книга "Пушкин. Критико-биографический очерк".

Неподалеку, в доме N 25 на Поварской с середины 1930-х годов помещается Институт мировой литературы (ИМЛИ) Академии наук, сотрудники которого, и это понятно, отдают много сил изучению пушкинского наследия и всего того, что относится к широкой сфере пушкиноведения. А на другой стороне Поварской, во флигеле старинной городской усадьбы, здание которой передали Союзу писателей, регулярно заседала Пушкинская комиссия, возглавлявшаяся М.А. Цявловским.

Первым директором ИМЛИ по рекомендации М. Горького был утвержден в июне 1934 года Л. Б. Каменев, ранее уже назначенный на пост директора Пушкинского дома (Института русской литературы) Академии наук в Ленинграде. Последняя квартира Каменева в доме N 3 по Карманицкому переулку видна из Пушкинского сквера. Опальный партийный сановник в то время руководил издательством "Academia", книги которого стали вершинным достижением книжного дела и по оформлению, и по сопровождавшим издания статьям и научному аппарату. В "Academia" было издано Полное собрание сочинений Пушкина в девяти томах, изящное, малого формата, очень удобное в обращении, а также отдельные произведения и труды о Пушкине - его языке, системе стихосложения ("Метрический справочник к стихотворениям"), рисунках и воспоминания с уникальными сведениями о Пушкине, его окружении, восприятии его творчества.

Отодвинутый от активной политической деятельности, Каменев со всей неутомимостью отдался литературоведению и организации работы в этой сфере науки. Только сейчас (усилиями более всего историка-архивиста В. В. Крылова) мы узнаем о незавершенных авторских трудах Каменева и о запланированных по его инициативе авторских работах. На первом плане Пушкин и Герцен (уцелела корректура предисловия к факсимильному переизданию герценовского "Колокола" - это большая статья, опубликованная в Археографическом ежегоднике за 1994 год*.

По существу именно Каменев был руководителем подготовки к Пушкинскому юбилею 1937 года, "Пушкинского фронта" (по определению Ю. Г. Оксмана). Предполагалось организовать конференцию, готовить разного типа издания и Пушкина и о Пушкине. Оксман писал М. А. Цявловскому 23 августа 1933 года, что большую конференцию, "которая бы объединила пушкиноведов с писателями", будут "проводить Академия наук и А. М. Горький, академическое издание будет возглавлять Горький, а легкую промышленность в области пушкиноведения - Л. Б. Каменев". Каменев фактически руководил подготовкой нового академического издания полного собрания сочинений Пушкина. Точнее сказать, всего написанного Пушкиным (включая деловые бумаги, выписки из прочитанного, маргиналии и пр.), сопровожденного многообразным научным комментарием (помощником его был Ю. Г. Оксман - тогда заместитель директора Пушкинского дома). В архиве (в РГАЛИ) сохранились соображения Каменева о примечаниях в сочинениях Пушкина (указатели терминов, которые на его взгляд надлежит комментировать). Задумана была Пушкинская энциклопедия, к участию в которой привлекли специалистов Москвы и Ленинграда (сохранились протоколы заседаний с указанием ответственных за подготовку статей в ее разделах, с наименованиями самих разделов). Каменеву во многом обязаны музеефикацией пушкинских мест в Псковском крае. Даже в тюрьме, уже после убийства С. М. Кирова, он занят подготовкой биографии Пушкина.

* Летом 1933 г. мы с мамой провели два месяца в Форосе, где тогда отдыхал Лев Борисович с женой Татьяной Ивановной и маленьким сыном. Он целые дни работал: писал, читал, сидя в единственной и именно ему предоставленной беседке парка. Делал со всеми, в трусах, утреннюю зарядку, но затем уединялся, не теряя времени на разговоры возле дома (и вообще почти ни с кем публично не общался), не видели его и лежащим на пляже. Не задерживался в столовой (наши столики были соседними), торопился...

В письме от 24 сентября 1935 года жене (сосланной в Сибирь) читаем: "В прошлом письме я написал тебе "диссертацию об "Истории села Горюхина". Сейчас я дошел уже до дуэли и смерти. Это собственно тема для трагедии...¹²⁶. Каменев побуждал заняться Пушкиным и своего соратника по партии Г. Е. Зиновьева*, тогда уже вовсе отодвинутого от какой-либо активной деятельности. (Последняя квартира Зиновьева тоже на Арбате, дом N 35.) Вдова его расстрелянного сына вспоминала, что свекор тогда "больше занимался литературой; я видела у него на столе многотомное собрание Пушкина"¹²⁷.

В Большом Николопесковском переулке, сначала на углу Арбата, затем возле Собачьей площадки, в доме N 12 жил поэт П. Г. Антокольский. В 1960 году вышла его книга сочинений разных лет "О Пушкине", где стихи на пушкинские темы чередуются со статьями, содержащими анализ отдельных произведений Пушкина, "заметками на полях", предположениями о возможных толкованиях пушкинского текста, критическими наблюдениями о современной Пушкиниане. Написанное Антокольским о Пушкине отличает и просветительская направленность. И он сам декларирует подобный подход к литературе о Пушкине. Так, высоко оценивая новейшие труды И. Л. Фейнберга о Пушкине-историке и мемуаристе и И. Л. Андроникова о тагильской находке, Антокольский считает "очень важным и примечательным" то, что они, "оставаясь исследовательскими", обращены и к широким читателям. В 1937 году вышел под его редакцией стихотворный сборник "Пушкину", подготовленный "коллективом молодых поэтов при Гослитиздате". В сборник вошли стихи К. Симонова, М. Алигер, М. Матусовского, Л. Ошанина и др., ощущается плодотворная связь времен. Но откровенно заметны и тягостные приметы зловещего 1937 года. Особенно, когда читаешь такие строки:

Прошло столетье.
Наш товарищ вольный
С тунгусами теперь заговорил...
Встал Пушкин рядом с нашими вождями
И наше счастье Родина ему.
Он долго ждал, чтоб сделаться счастливым,
Теперь сосредоточенно тихи,
Районные партийные активы
До ночи слушают его стихи.

С Пушкинского сквера виден дом, где жил человек, ныне гораздо менее известный, чем названные прежде, но озаряющий и по сей день светом память многих, - один из виднейших тогда школьных преподавателей русской словесности Иван Иванович Зеленцов. И именно этой дорогой, мимо Пушкинского сквера, провожали мы его в довоенные годы домой из нашей 110-й школы на углу Мерзляковского переулка (теперь там Центральная детская школа Московской консерватории). Не обиженный с детства близким знакомством с незаурядными людьми, я понимал, что соприкасаюсь с едва ли не гениальным дарованием, а став профессором - учителем высшей школы, осознал это еще в большей мере. Начав занятия с нами с восьмого класса, И. И. Зеленцов приобщал учащихся к лекционной манере и в то же время делал соучастниками этого действа. Им был организован литературный кабинет. Собирался кружок из школьников разных классов, где практиковали обсуждение докладов (чаще всего специально для того подготовленных)**. Высшим эталоном для него оставался Пушкин, и убеждение свое он старался внушить нам. Когда были первые массовые награждения орденами школьных учителей, И. И. Зеленцов среди немногих, как и директор школы Иван Кузьмич Новиков, был награжден орденом Ленина. С введением раздельного обучения Иван Иванович перешел в женскую школу, в помещение бывшей гимназии Брюхоненко (где преподавал ранее - после переезда из Рыбинска в Москву) и оставил такой след в душах своих учениц, что они (и, прежде всего Г. Д. Поневежская) подготовили сборник статей и воспоминаний о своем учителе и о том, как он побудил некоторых из них вступить на преподавательскую стезю в школе. Затем к работе подключились выпускники школы совместного обучения, 110-й, а позже и рыбинский краевед Ю.И. Чубукова, выявившая много сведений о его преподавании до революции в рыбинских гимназиях, организации учителями общества, где слушали и доклады И. И. Зеленцова о Пушкине. Книге дано название "Ты, солнце святое, гори. Книга о московском учителе русской словесности Иване Ивановиче Зеленцове" ("Вакхическую песню" Пушкина учитель просил исполнить в день похорон в оставшейся после него записке.)

Совсем рядышком, во дворе дома по Спасопесковскому переулку, вход в подъезд, где была квартира, в которой прошла большая часть жизни выпускника нашей 110-й школы, но уже послевоенных лет, Натана Эйдельмана. Не сомневаюсь в том, что будущие авторы трудов о развитии советской науки признают его едва ли не крупнейшим исследователем истории России конца XVIII - первой половины XIX вв., и особенно истории общественного сознания. Среди многих его сочинений и тем более устных выступлений (Натан был великолепным лектором, увлекающимся и вовлекающим в орбиту своей мысли, мастером устной полемики) "Пушкин" - одна из самых заметных тем. О Пушкине, его жизни и творчестве, его современниках, об изгибах его биографии, о путях поисков новых данных Эйдельман писал и рассказывал много и вдохновенно. "Я в состоянии заниматься только тем, что меня волнует", - говорил Натан. И эта взволнованность, тем более что у него была особая, призывающая к вопросам, манера письма, передавалась читателям и слушателям - к нему лично, и к творчеству его никогда не относились безразлично. (И отношение это не было, конечно, однозначным.) Отдельными изданиями с 1963 года им напечатаны книги с 28 названиями (не считая переизданий)¹²⁹. Имя Пушкина прямо обозначено в названиях некоторых из них: "Пушкин и декабристы", "Пушкин: История и современность в художественном сознании поэта", "Пушкин. Из биографии и творчества. 1826 - 1837". В день, когда его сразила смертельная болезнь, Натан Эйдельман думал о публичном выступлении, в котором намеревался разъяснить тайну пушкинского стихотворения "Андрей Шенье", пытался - ухе бессвязно - говорить об этом в санитарной машине, увозившей его с последней (уже не арбатской) квартиры в больницу. Том сочинений Пушкина был с ним в реанимационной палате. С этим уходил из жизни...

Недалеко обитали и многие из тех, кто черпал вдохновение своему творчеству в сотворенном Пушкиным: композиторы С. В. Рахманинов, Н. К. Метнер (им сочинено 32 романса на слова поэта), скульптор В. В. Домогацкий (мастерская его в Серебряном переулке, что отмечено памятной доской) и другие. Рядом киностудия, откуда вышли фильмы пушкинской тематики. Совсем близко жили выдающиеся исполнители в операх на пушкинские сюжеты: певица Н. В. Салина, первой в Москве выступавшая в операх Чайковского (в доме N 4 по Большому Николопесковскому), а прославленный исполнитель партии Евгения Онегина П. А. Хохлов жил сначала в доме N 26 по Трубниковскому переулку, а затем в доме N 5 по уничтоженному ныне Кривоникольскому переулку, подле Собачьей площадки. В Большом Николопесковском (дом N 12) была квартира замечательного чтеца Д. Н. Журавлева, буквально завораживавшего слушателя своими пушкинскими программами.

* Показательна запись Ю. Г. Оксмана 1960-х годов о плане своих воспоминаний: "Обязательно надо написать о своих встречах летом 1934 г. с Л. Б. Каменевым в Ленинграде, о поездке с ним в Михайловское. О встречах с ним же осенью 1934 г. в Москве. Встречи с Зиновьевым, которого Л. Б. сватал на роль автора популярной брошюры о Пушкине к юбилею. Репетицией этой брошюры должна была явиться статья Зиновьева в пушкинском томе "Литературного наследства".

** Здесь, полагаю теперь, следует искать корни любимой мною кружковой работы в вузе, в Историко-архивном институте (на базе которого образовался Российский государственный гуманитарный университет) - там с 1949/50 учебного года руковожу студенческим научным кружком источниковедения отечественной истории, откуда вышло около двадцати докторов наук, более сотни кандидатов, а главное, так много друзей и науки и моих¹²⁸.

Пушкин - знамя Отчизны, пароль ее языка, культуры и для тех, кто оказался после революционных лет за ее рубежами*. Задумав покинуть советскую Россию, В. Ходасевич в начале 1921 года заметил: "...мы уславливаемся, каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в надвигающемся мраке"¹³⁰. Это последняя фраза доклада "Колеблемый треножник" - поразительного по глубине мысли и красоте формы размышления о Пушкине и отношении к нему последующих поколений. В эмигрантском отлучении от родной земли с особым чувством обращались к Пушкину в пушкинские годовщины - в 1924 и особенно в 1937 году, когда было создано много юбилейных комитетов. В руководстве Центрального комитета в Париже видим знакомых нам арбатцев - председателя В. А. Маклакова, заместителей И. А. Бунина, П. Н. Милюкова. Членами комитета были К. Д. Бальмонт, Б. К. Зайцев, В. Ф. Ходасевич, М. И. Цветаева.

Названы, конечно, отнюдь не все имена - даже из самых памятных в истории культуры. Связи многих из них с Арбатом и Приарбатьем еще не выявлены. Но обнаруживается естественная для характера развития нашей культуры закономерность - в жизни большинства из них Пушкин значил очень много, и тому находятся документальные подтверждения. Существенно и то, что даже если Пушкин и пушкинское не становились непосредственно темой творчества, то это влияло в той или иной мере (иногда очень значительной) на характер творчества, развитие мироощущения. Пушкиным проверялось собственное взросление.

Хотя растущее с годами внутреннее притяжение к Пушкину не всегда можно объяснить, ясно, что без продолжающегося осмысления пушкинского наследия трудно осознать происходившее и происходящее и в мире и в самом себе. Сошлюсь на писателя, которого более других цитирую в этом сочинении, - на Булата Окуджаву, учившегося в школе по Рещикову переулку у самого Пушкинского сквера. Он действительно поэт Арбата и сам полагает, что "рос истинным арбатцем", и все согласны в том, что его творчество особенно чувствительно отражает арбатство и изменения и в понимании "арбатства" и в отношении к нему.

В одной из бесед с Б. Ш. Окуджавой было отмечено, что на вопрос, кого считаете своими учителями, он неизменно - и в прозе и в поэзии - первым называет Пушкина. Тогда сформулировали вопрос: "Что значит Пушкин в вашей писательской, человеческой судьбе?" Сказанное Б. Ш. Окуджавой примечательно: "Пушкина я по-настоящему открыл для себя поздно, в 40 лет. Хотя читал его с детства и думал, что люблю. Но именно думал. Оказалось, что я его не знал, не понимал, я просто участвовал в общем хоре. А в сорок лет я почувствовал Пушкина и стал перечитывать его другими глазами. Как стихи моего близкого хорошего знакомого, как стихи дорогого мне человека, чья трагедия аукнулась во мне очень сильно. Я не литературовед и не могу объяснить свое внутреннее притяжение к Пушкину. Я вижу в Пушкине для себя идеал. Он недостижим, но важно стремление к нему. И потом, Пушкин для меня колоссальная личность во всех отношениях - и в литературном, и в человеческом. Среди прочих у него есть еще одно достоинство, очень мне дорогое, которое заключается в умении смотреть на самого себя иронически. Пушкин - олицетворение русской культуры не одного века".¹³¹

Именно потому, что Пушкин действительно "олицетворение русской культуры не одного века", со временем, несомненно, выявятся еще факты связей с Пушкиным, с пушкиноведением жителей и этого и иных районов Приарбатья: Пушкин в жизни стольких так много значил, хотя и осознается это зачастую с возрастом. И для каждого особое, иногда определяющее значение имеют факты сугубо личной биографии, только им памятные. Но ведь история народа и складывается из подобных биографий!^**

Большей частью наше внимание фокусируется преимущественно на лицах, более или менее заметных, имена которых включены в словники энциклопедических словарей. И ясно, говоря словами Пушкина, что "историческая страница, на которой встречаются имена "таких людей", не должна быть затеряна для потомства"¹³².

Однако социокультурный подход к изучению прошлого Арбата (т. е. и улицы Арбат и достаточно обширного Приарбатья - ближнего и дальнего) не допускает ограничения именами достопамятными, именитыми памятниками истории и культуры и событиями, которые признают историческими, т. е. значимыми (когда понятие "исторический" употребляется в оценочном смысле - "значительный"). Хотя полученные в результате плодотворной работы москвоведов данные такого рода особенно много дают и для объяснения феномена Арбат в истории и культуре России***.

Как проникновенно заметил Б. Окуджава, характеризуя Арбат: "Пешеходы твои - люди невеликие". И дух "арбатства" и "арбатского романса старинное шитье", и своеобразие жизни недавнего "арбатского двора" олицетворялись прежде всего в обычных арбатских обывателях. Они-то и "дети Арбата" - и в девятнадцатом веке и в двадцатом!

Да и для великих "Арбат" - не столько арена славы, сколько среда обитания и сфера бытовых наблюдений и жизненных импульсов. Здесь они оставались и "обывателями" Арбата, и становились творцами того, что принесло славу и им и Арбату. И следует уяснить, что побуждало тех из них, кто не возрос в этих кварталах, избирать именно "Арбат" местом жительства. Не сводить же все к понятию о престижности, тем более моде?

* Помню, как поразило и порадовало меня то, что увидел в 1958 году, когда первый раз оказался за рубежом, в Чехословакии. В фамильном замке князей Меттернихов, оставленном владельцами при приближении советских войск, сохраняли в неприкосновенности часть комнат. В одной из них на стене висел портрет молодой красивой дамы (кажется, работы Сорина), как сообщили, урожденной русской княжны Васильчиковой, и на столе лежала последняя книга, которую она читала, - том стихотворений Пушкина на русском языке (если память не изменяет, зарубежного, тогда мне не знакомого издания).

** О моем детском восприятии Пушкина и вообще пушкинского напоминает и Пушкинский сквер. В зелени, за церковной оградой, Тата, няня моя (тогда еще совсем молодая), приобщала маленького мальчика к восприятию на слух читаемого ею текста и к самостоятельному чтению. И едва ли не самые запомнившиеся из первых книжек моей жизни "Сказки" Пушкина с иллюстрациями И. Я. Билибина. Крупные буквы, сочные цвета картинок, реалистические, но в то же время и с долей условности изображения - это и начальные представления о силе изобразительного искусства и взаимосвязи его с искусством слова. Однажды мама повесила близ моей кровати - тогда еще детской - обрамленное под стеклом изображение юного Пушкина (по знаменитой гравюре Е. Гейтмана 1822 года) - первое изображение исторического лица в нашей с няней комнате. И это изображение до войны находилось на стенке первой полки "моих" книг. Получилось так, что и самые первичные понятия об информативных возможностях исторических источников, особенно мемуаров, о важности их сопоставительного рассмотрения восходят к теме "Пушкин". Первой книгой, побудившей об этом задуматься, была книга В.В. Вересаева "Пушкин в жизни. Систематический свод подлинных свидетельств современников". 5-е издание ее, подготовленное издательством "Academia" в 1932 году, мне подарил мой дядя. И это, видимо, так заворожило меня в 10 лет, что следующим летом в Форосе, где была хорошая библиотека, я преимущественно читал мемуары в издании "Academia". И тогда же почувствовал (хотя и не имел еще, конечно, понятия о предметах науки и о развитии представлений об этом), что сфера источниковедения истории общественной жизни и общественного сознания на стыке наук истории и литературоведения.

*** Несомненно, что дальнейшие изыскания позволят установить связи с Арбатом и других исторических лиц и событий. Безусловно и то, что могут существенно расшириться наши познания о собственно арбатской жизни тех, чьи имена уже попали в труды об Арбате. Этому всему должна способствовать работа по созданию энциклопедии "Арбат".

А писатели, наблюдая образ жизни арбатцев, нередко избирали "Арбат" местом действия героев своих сочинений, делали "Арбат" средой и их обитания. И коли им было дорого "арбатское" начало, то арбатолюбие авторов (особенно если присутствовало и мемуарное начало) порождало арбатолюбие и читателей.

Что же обусловило образование социокультурной атмосферы "Арбата", ее особую благоприятность для развития интеллигентско-литературной жизни, формирования столь своеобразного биополя* культуры? В публицистике, художественной и мемуарной литературе такой вопрос был по существу поставлен еще в 1830 - 1840-е годы с элементами научной основательности - через 150 лет, на рубеже 1970 - 1980-х годов, когда стали обсуждать проблему реконструкции улицы Арбат и убедились в том, что строительство на месте переулочья с его своеобразием стандартного типа широкого проспекта Новый Арбат, сразу же прозванного Хрущатиком, решительно порушило не только дома и зелень садиков, но особность "арбатского" уклада жизни, приводило к утрате характерных для "арбатцев" настроя мысли, манеры общения.

Поиски ответа на этот вопрос в русле изучения вызывающей ныне особое внимание проблематики и социологии, и исторической психологии, и культурологии отражает возрастающий во всем мире интерес к роли ментальности (менталитета)** в нашей каждодневной жизни - и в прошлом и в настоящем. Особенно с распространением книжной грамотности и средств массовой информации.

Художественно запечатленный образ "Арбата" закрепился в общественной памяти, естественно, в большей мере, чем соображения историко-экономического характера. Следует попытаться рассмотреть то и другое в сравнительном плане - обратиться одновременно и к справочно-статистическим материалам и делопроизводственной документации, к газетной и журнальной публицистике, к дневникам, переписке, мемуарам, к произведениям художественной литературы и искусства (включая и кинокадры). При этом желательно, конечно, избегать и быстро конструируемых схем и соблазна слишком решительных выводов типологического характера на основании лишь немногих наблюдений, без проверки степени "представительности" таких данных и воздействия обаяния эффектных формулировок предшественников.

Тем самым мы приблизимся к возможности соотнести миф об "Арбате" и "арбатстве" с живым "Арбатом", а следовательно, и уяснить реальный генезис арбатской "мифологии": как складывались конкретные понятия о типологии явлений и их семантике? На основании чего, в какое время, в какой среде возникали такие представления? Что в них оставалось устойчивым, что и как изменялось? Как порождалась традиция и кем и какими путями она поддерживалась?

Это же позволяет наблюдать, как влияют представления, порожденные в устных разговорах и письмах, в художественной литературе и публицистике, и на составителей мемуаров, пишущих по прошествии лет и десятилетий, и, в конечном счете, на формирование собственно исторических, т. е. научных в своей основе понятий. А это - лаборатория отбора (кем? когда? при каких обстоятельствах?) достойных истории явлений, а следовательно, и суд истории.

Средоточием культурной жизни Москвы "Арбат" начал становиться примерно двести лет назад. И поскольку автор обитает в арбатской среде треть этого отрезка времени, то конструкциям научного воображения на основе привычного опыта изысканий в хранилищах книг, рукописей, музейных предметов неизбежно сопутствуют впечатления памяти старожила - и свои и воспоминания, заложенные в сознание теми, кого застал еще из старых поколений. Для арбатца-историка моего возраста "Арбат" не может оставаться лишь темой науки: это и пережитое - свое былое и думы о нем.

(Окончание следует.)

* Очевидно, что специалистам в области естественных и других наук негуманитарного профиля предстоит еще выяснить: нет ли в этой местности каких-либо способствующих тому аномалий, обусловленных географическими, геологическими, астрологическими и иными особенностями. Ведь вряд ли случайно тут возводили так много храмов - церкви, как правило, не строят на случайных местах!

** От французского "mental" - "мысленный", "совершающийся в уме" и в то же время и "душевный", "психический"; отсюда - "mentalitete" - направление мыслей, умонастроение, умственное развитие, склад ума, индивидуальная психология. Эти трудно переводимые слова, отсутствующие в словарях и русского языка и иностранных слов, и в энциклопедических, буквально вторглись в наш язык сегодняшнего дня.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Полное собрание русских летописей (далее: ПСРЛ). Т. VIII. С. 226; Т. XII. С. 236 - 237; Т. XVIII. С. 278; Т. XXIV. С. 212; Т. XXVII. С. 294 и др.

² Михельсон М. И. Ходячие и меткие слова. СПб., 1896. С. 214.

³ Сытин П. В. История планировки и застройки Москвы. Т. 1. 1147 - 1762. М., 1950. С. 53 (далее: Сытин П. В. История планировки); Он же. Из истории московских улиц. Изд. 2-е М., 1952. С. 282.

⁴ Об этом см.: Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М. - Л.,1947. Гл. 19; Шмидт С. О. Российское государство в середине XVI столетия: Царский архив и лицевые летописи времени Ивана Грозного. М., 1984.

⁵ Фехнер М. В. Москва и ее ближайшие окрестности в XV и начале XVI в. Материалы и исследования по археологии СССР. N 12 (Материалы и исследования по археологии Москвы. Т. II). М. - Л., 1949. С. 120.

⁶ Скворцов Н. А. Уничтоженные церкви в местности Пречистенского сорока Московские церковные ведомости. 1896. N4. С. 44; ОН. А. Скворцове, его архиве и печатных трудах см.: Авшаров Е. Г. Материалы по истории Москвы и Московской области в личных фондах Н. А. Скворцова и М. И. Александровского Археографический ежегодник - далее АЕ - за 1975 год. М., 1976. С. 294 - 295, 298 - 299.

⁷ Тихомиров М. Н. Из "Владимировского летописца" Исторические записки. Т. 15. М., 1945. С. 290.

⁸ Фехнер М. В. Указ. соч. С. 122.

⁹ О нем см.: Шмидт С. О. И краевед, и академик. Михаил Николаевич Тихомиров. 1893 - 1965 Краеведы Москвы. Вып. 1. М., 1991. С. 216 - 236. Перечень работ М. Н. Тихомирова по истории Москвы в кн.: Тихомиров М. Н. Древняя Москва XII - XV вв.; Средневековая Россия на международных путях. XIV - XV вв. М., 1992. С. 291 - 293. См. также: Михаил Николаевич Тихомиров. Библиографический указатель (Сост. И. Е. Тамм) М., 1996.

¹⁰ Тихомиров М. Н. Средневековая Москва в XIV - XV вв. М., 1957. С. 52.

¹¹ Там же. С. 50.

¹² Векслер А. И оживает прошлое... Куранты. Историко-краеведческий альманах. Вып. 2. М., 1987. С. 170 - 173.

¹³ ПСРЛ. Т. XII. С. 158; Т. XXV. С. 304.

¹⁴ Наше наследие. 1991, N 6. С. 39.

¹⁵ ПСРЛ. Т. XIII. С. 152; Т. XXIX. С. 51, 151; Т. XXXI. С. 130; Т. XXXIV. С. 29 и др.

¹⁶ Тихомиров М. Н. Русское летописание. М., 1979. С. 226.

¹⁷ ПСРЛ. Т. XXIX. С. 355, 350, 287.

¹⁸ Staden Н. Aufzeichnungen uber der Moskauer Staat. Hamburg. 1964. 5. 50; Штаден Г. О Москве Ивана Грозного. М., 1925. С. 97.

¹⁹ Петр Петрей де Эрлезунда. История о великом княжестве Московском... О начале войн и смут в Московии. "История России и дома Романовых в мемуарах современников XVII - XX вв". М., 1997, С. 160.

²⁰ РГБ ОР Ф. 177. Карт. 1, N 3, л. 19 об. - 20, 21 об. - 22 об.; Филимонов С. Б. Историко-краеведческие материалы архива обществ по изучению Москвы и Московского края. Под ред. С. О. Шмидта. М., 1989. С. 146.

²¹ См.: Мартынов А. А. Названия московских улиц и переулков с историческими объяснениями. М., 1888. С. 10 - 11. (Приведены и толкования из энциклопедического лексикона Плюшара и П. М. Строева, производившего Арбат от слова "арба".)

²² О слове "арбуй" см.: Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. 1., М., 1964. С. 84; Словарь русского языка XI - XVII вв. Вып. 1 (А - Б). М., 1975. С. 45; Там же. Вып. 1 (слово "арба"); вып. 7 (М., 1980) - слово "колымага".

²³ Забелин И. Е. Опричный двор царя Ивана Васильевича. М., 1893. С. 8 - 12.

²⁴ Трутовский В. Происхождение названия Арбат Старая Москва. Вып. 1. М., 1912. С. 34 - 41. Книга переиздана репринтным способом в 1993 г.

²⁵ См. об этом: Тихомиров М. Н. Древняя Москва XII - XV вв.; Средневековая Россия на международных путях. XIV - XV вв. М., 1992. С. 235 и след.; Он же. Бесермены в русских источниках Тихомиров М. Н. Российское государство XV - XVII веков. М., 1973. С. 84 - 90.

²⁶ Русский архив. 1893, N 8. С. 583.

²⁷ Миллер П. Н., Сытин П. В. Происхождение названия улиц, переулков, площадей Москвы. М., 1938. С. 23 - 24; Сытин П. В. Из истории московских улиц. М., 1952. С. 282; Имена московских улиц. М., 1979, С. 36. (В этой книге упоминают и о другой версии - происхождения топонима от "арбы".)

²⁸ Тихомиров М. Н. Средневековая Москва в XIV - XV веках. С. 219; Он же. Россия в XVI столетии. М., 1962. С. 80.

²⁹ Мурзаевы Э. и В. Словарь местных географических терминов. М., 1959. С. 186; Мурзаев Э. М. Словарь народных географических терминов. М., 1984. С. 472.

³⁰ Смолицкая Г. П., Горбачевский М. В. Топонимия Москвы. М., 1982. С. 144; Горбаневский М. В. Москвоведение. М., 1997. С. 55 - 57 (глава "Арбат и Смоленский бульвар").

³¹ Добродомов И. С. Арбат (Этимологический этюд) Топонимика и межнациональные отношения. М., 1991. С. 95 - 108; Веселовский Н. И. О названии "Арбат" Древности восточные, Труды Восточной комиссии имп. Московского археологического общества. Т. II. Вып. 1, М., 1896. Протоколы. С. 66 - 67; Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. III. М., 1971. С. 502. (См. также: Т. 1. М., 1964. С. 83); Смолицкая Г. П. Названия московских улиц. М., 1996. С. 160.

³² Ар и Бат (Беседа И. Кузнецова с Д. Н. Афанасьевым) Газ. "Московский старожил". 1991, N 1.

Арбат Булата Окуджавы

От редактора

Сочиненное Б. Ш. Окуджавой об Арбате и арбатстве у всех на слуху и во многом определяет распространенные представления об этом. В 1993-й, юбилейный год 500-летия Арбата, не было, пожалуй, ни статей, ни устных выступлений где б не вспоминали и не повторяли слова поэта Арбата. Такие цитаты непременно были на пригласительных билетах, плакатах, рекламах выставок. Имя Б. Ш. Окуджавы названо в приветствии президента Российской Федерации Б. Н. Ельцина участникам юбилейного вечера 1 октября 1993 г.

Ставшие знаменитыми поэтические строки об Арбате сочинены почти сорок лет назад. Но тема эта оставалась и остается одной из главных привязанностей поэзии Булата Окуджавы, а теперь уже и художественной прозы. Изданной в 1996 году книге стихов разных лет дан заголовок "Чаепитие на Арбате". После того как тема "Арбат" приобрела особый общественный интерес - прежде всего в связи с реконструкцией улицы Арбат и Приарбатья, - стали печатать и статьи Б. Ш. Окуджавы, во многом повлиявшие на становление нынешних понятий о прошлом и настоящем Арбата. "Арбатская тема" - во множестве интервью Б. Ш. Окуджавы и в России, и за ее рубежами.

Творчество Булата Окуджавы воспринимается за рубежом как символ "арбат-ства", а сам "Арбат" как особо характерное для поэта: когда в США в 1980 и 1982 гг. издавали книгу "Булат Окуджава. 65 песен" (стихи по-русски и в переводе на английский язык, ноты, много черно-белых фотографий), то на обложке поместили изображение автора, сидящего на стуле, посреди родной ему улицы - поэт представлен неотъемлемым от арбатского пейзажа и его ментальности.

Б. Ш. Окуджава представляется и воплощением дорогих всему миру демократических и интернационалистских традиций русской интеллигенции - знаменательно, что в 1993 году в Швецию на торжество вручения Нобелевских премий из России решили пригласить только Дмитрия Сергеевича Лихачева и Булата Шалвовича.*

Библиография написанного и сказанного Б. Ш. Окуджавой об Арбате еще не составлена. Всестороннее исследование тематики "Арбат в творчестве Окуджавы" и "Значение творчества Окуджавы для формирования представлений об Арбате" еще впереди. Но, начиная такое продолжающееся издание, как "Арбатский архив", нельзя не напечатать материал "Арбат Булата Окуджавы".

Пока же тем, кто задумывается о феномене Арбата, кому дорог Арбат, кто хочет приблизиться к познанию духа "арбатства", предлагаем подборку некоторых стихотворений Б. Ш. Окуджавы об Арбате, отобранных автором (два из них публикуются впервые), две статьи 1981 г. и одно из интервью 1988 года в основном именнно арбатской тематики. Теперь добавили еще и недавнее интервью 1997 года, напечатанное в газете "На Арбате". Булат Шалвович согласился предварить эту публикацию своим предисловием.

P.S. Когда наша книга была в производстве, пришла скорбная весть о кончине Булата Шалвовича. Зимой 1992 - 1993 годов, в канун юбилея - 500-летия Арбата, Б. Ш. Окуджава поддержал идею издания альманаха "Арбатский архив". Сразу же отобрал стихотворения, затем и беседы-интервью разных лет, принес ко мне домой детские фотографии, говорил об альманахе на заседаниях юбилейного арбатского комитета. С появлением надежды на издание альманаха - теперь к юбилею Москвы - порадовался, согласился стать членом редколлегии. Ожидал выхода книги. Последний наш телефонный разговор, за день до отъезда Булата Шалвовича за рубеж, был об "Арбатском архиве": договорились о включении в нашу публикацию только что напечатанного интервью в газете "На Арбате" ("Арбатский эмигрант"). Булат сетовал на то, что из-за болезни нас обоих так и не передал мне последнюю книгу своих стихов. Я же сообщил, что в моей книге 1997 года перепечатан текст беседы накануне его 70-летия (где есть сведения и об "Арбатском архиве" и воспроизведено предисловие Булата к публикации его стихотворений). "Вот и обменяемся книгами при встрече", - были последние его слова...

Б. Ш. Окуджава скончался вдали от Родины, от Арбата - в Кламаре близ Парижа. Но именно в Кламаре долгое время был очаг арбатского духа: там жил и умер всемирно знаменитый мыслитель Николай Александрович Бердяев - обитатель Малого Власьевского переулка, в квартире которого и после революции сохранялся обычай традиционных журфиксов. Бердяевых выслали на "философском пароходе" в 1922 году. Спустя два года они осели в Кламаре - в их доме собирались русские, видели русские сны, говорили по-русски, писали по-русски стихи о заснеженных переулочьях Приарбатья.

Булат Окуджава воспитан духом Арбата, сам стремился воспитать "арбатством" других, одарил мир Арбатом. С Окуджавой Арбат вошел в поэзию, в мировую литературу. В наши дни образ Арбата неотделим от творчества и образа Булата Окуджавы. В проникнутой истинной печалью телеграмме Б. Н. Ельцина вслед за словами: "Он был духовным наставником...", читаем: "А сейчас умолк и опустел Арбат, его Арбат..."

На Арбате всенародно прощались с Булатом Шалвовичем 18 июня - в Театре имени Е. Вахтангова, в том самом зале, где он выступал в 1993 году на юбилейном заседании к 500-летию Арбата. Гроб стоял на освещенной сцене затемненного зада; тихо звучали песни в авторском исполнении - первой в повторявшейся подборке "Песенка об Арбате". По Арбату медленно текла река прощавшихся, молчаливых, подавленных людей, в большинстве своем скромно одетых, но с цветами. Давно не видел столько истинно интеллектуальных лиц. Пришли в зал театра по велению души, не смотрели по сторонам, не искали глазами знаменитостей, не показывали их друг другу, да и сами знаменитости старались оставаться в полутени зала, и о присутствии их узнавали позднее из газет. Как не было Другого юбилейного праздника, равного по душевности, искренности радостных чувств собранию в театре на Трубной площади в день, когда отмечали 70-летие Булата Шалвовича, так и не было похорон, полных такой достойной светлой печали, неподдельной любви и уважения к усопшему.

Булат Окуджава проявил свое дарование в разных литературных жанрах, но более всего прославился как поэт-певец, и в нашей стране, и за рубежами ее. И это объясняется не только чудом таланта и обаяния личности Булата Окуджавы, Но и особенностями, закономерностями развития и восприятия поэзии в наше Время. В век торжества телевидения, когда публичность вошла в каждый дом и Приникать к этой культуре (или псевдокультуре) можно и сидя и даже лежа на диване, не выходя из дома, авторская песня обрела грандиозную аудиторию. Раньше уединялись с книгой; теперь эпоха книги сменилась эпохой кассет и дискет. Но среди великого множества поэтов-песенников лишь единицы оказались песнотворцами, тем более сумели создать творения не сиюминутного общественно-политического звучания или удовлетворяющие, ублажающие настроения лиц определенного возраста или в определенных жизненных ситуациях. И историко-культурное значение поэтического (или поэтически-музыкального) творчества Окуджавы потому особенно велико и плодотворно для будущего, что он, избрав форму, абсолютно отвечающую запросам своего времени, более того, вкусам современной молодежи, как глубокий поэт-мыслитель продолжал, поддерживал действенность великих традиций отечественной классической поэзии - пушкинские традиции. И потому оказался близок и дорог и старшим поколениям, и интеллектуалам, возросшим на высоких образцах всемирной литературы. Такое песнотворчество восходит к великим - к Гомеру, поэтам и драматургам древней Эллады, к библейским псалмопевцам, к "Слову о полку Игореве", к Шекспиру, к Бернсу, к гениям первой половины XIX столетия - Пушкину, Лермонтову, Гейне. Это влекло к знакомству со стихотворениями Булата, не ставшими песнями, к обнаружению среди них глубочайших по мудрости, душевно необходимых.

* См.: Шмидт С. О. "Не покупаются, не покупаются доброе имя, талант и любовь". К 70-летию Булата Окуджавы В кн.: Шмидт С. О. Путь историка: Избранные труды по источниковедению и историографии. М., 1997. С. 570 - 573. (Впервые опубликовано в посвященном юбилею Б. Ш. Окуджавы сб. Авторская песня. 1994, N 2.С.13 - 14.)

Булат Окуджава пришел в литературу вместе с шестидесятниками и, хотя и старший по возрасту, первоначально воспринимался как принадлежащий к этому поколению. Но он пришел в литературу с огромным жизненным опытом, пережив и репрессии 1930 годов, и войну, пришел со сложившимися устойчивыми представлениями о добре и зле, о человеке и людских взаимоотношениях, об истории и настоящем, с опытом и нравственного романтического просветительства школьного учителя (а его корни еще в новиковско-карамзинских традициях, породивших и декабристов, и Пушкина). Булат Окуджава был своим и в среде русской культуры - причем и в ее "арбатском" варианте совмещения старомосковского и интернационалистски-интеллигентского, и в провинциальном - и грузинской культуры, познав и особенности повседневности общежития и внешние национальные черты этих культур. Он воспринял традиции и великой русской литературы с ее нравственными исканиями, историзмом мышления и наставническим устремлением, и простодушие искусства Пиросмани, благожелательную мудрость и приметливость грузинского тамады, традиции и устной и письменной культур.

И в творчестве, и в поведении Булата Окуджавы во всем достоинство, во всем самоуважение и уважение к другим - а значит, и к читателю, слушателю. Ему чужда была торопливость самовыражения более молодых, эффект формирующих общественное сознание. И Булат Окуджава стал бардом не только того шумного стихами десятилетия, но поэтом и последующих десятилетий. Любовь и уважение к нему с годами усиливались. Никто из современных ему писателей не обладал таким даром объединения людей разных поколений, не совмещал в себе в такой мере мудрость и доброту, не дошел, говоря словами Бориса Пастернака, до той "неслыханной простоты", которая "всего нужнее людям". И потому кончина Булата Окуджавы для многих стала горестной личной утратой - ощущалась потеря не только для литературы, для России, но для каждого из нас.

Как историк, понимаю, что должно пройти не менее ста лет, чтобы выяснилось, кто из видных российских поэтов второй половины XX века ближе к пушкинской вершине, оказал заметное влияние на развитие дальнейшей поэзии и в наибольшей мере востребован потомками. Многое будет зависеть и от того, какого масштаба поэты придут на смену нынешним и как долог будет их век, ведь самый великий наследник Пушкина - Лермонтов - ушел из жизни четыре года спустя после него, не дожив до возраста погибшего Пушкина. И все-таки позволяю себе выразить уверенность в том, что книги Б. Ш. Окуджавы и через сто лет будут выходить в сериях однотомников типа большой и малой серий "Библиотеки поэта".

Уже сейчас можно утверждать, что сочинения Б. Ш. Окуджавы - первостепенной важности источник по истории общественного сознания второй половины XX века - и стихи, и проза, причем не только художественная (автобиографическая и историческая), но и публицистика - печатная и устная. И потому должно собрать воедино все его статьи, интервью в печати, беседы перед телезрителями, письма в редакции и личные, расположить в хронологическом порядке, сопоставить с оставшимся ненапечатанным при жизни, с записанным другими лицами.

Творческое наследие Окуджавы и то положение, которое он занимал в общественной жизни своего времени, побуждают задуматься о подготовке его полного собрания сочинений академического типа - с учетом различных редакций, незавершенных фрагментов, эпистолярных материалов, с многообразными комментариями, выявить отклики на сотворенное им (в печати, записки во время выступлений). И это тем более показательно для эпохи, что отношение к Булату Окуджаве, к его творчеству и личности было отнюдь не однозначным. Впереди одна или (что вероятнее) несколько книг типа "Литературного наследства", включающих и воспоминания об Окуджаве, и письма, ему адресованные, и отклики на его кончину; "Архив Булата Окуджавы" - это и архив истории России конца второго тысячелетия.

Это, безусловно, выявит и место темы "Арбат" в творчестве Булата Окуджавы, развитие его представлений об Арбате в прошлом и настоящем, об "арбатстве". Когда и при каких обстоятельствах формировались и изменялись эти представления? В какое время? По какому поводу? В связи с какими ассоциациями? Как изменялись подходы, оценки? Какое место занимал Арбат в представлении о России, о Москве, об эпохе, о взаимосвязи времен и историко-культурных традиций, о событиях политической истории и личной биографии, о процессе творчества, о поэзии, искусстве, о мифотворчестве в жизни и литературе?..

Это поможет определить: каково соотношение, соответствие во времени художественных произведений об Арбате и публицистических, каково воздействие созданного Окуджавой на формирование и закрепление в общественном сознании и расхожих и собственно научных представлений об Арбате? Хотя уже и сейчас ясно (доказательство тому материалы этой книги - ссылки на сочинения Б. Ш. Окуджавы, опора на суждения его), что написанное и сказанное Булатом Окуджавой в основе и представлений об "арбатстве, растворенном в крови", и научных понятий об арбатоведении - образ Арбата, созданный Булатом Окуджавой, оказывается удивительно исторически достоверным, проникновенным, соответствующим накапливаемым новым фактическим данным о прошлом Арбата.

Хотя Булат и в стихах, и в прозе подчеркивал, что историю Арбата, тем более "короткого коридора от ресторана "Праги" до Смоляги, и рай, замаскированный под двор", не следует сводить к истории российской интеллигенции, и запечатлел запоминающиеся образы арбатских обывателей неинтеллигентских профессий и неинтеллигентского происхождения (и в этом плане он близок к тому, о чем писал и арбатец Андрей Белый), именно Булат Окуджава обрисовал "арбатство" как интеллигентность, воплощающую нравственно-культурную преемственность московских традиций. И тем самым привлек пристрастное внимание к этой роли Арбата в истории России и культуры. И потому-то именно Булату в наибольшей мере обязан сегодняшний Арбат определенному ему в общественном сознании последних десятилетий славному месту в прошлом Москвы и России. И сам Булат Шалвович воспринимался как символ российской интеллигенции и арбатской интеллигентности.

На Арбате решено установить памятник Булату Окуджаве. Окуджава и Арбат останутся неотделимыми один от другого на все времена. Пусть и эта книга станет одним из памятников любви и уважения к знаменитому арбатцу.

Сигурд ШМИДТ 13 июля 1997 г.

Булат Окуджава. "Стихи об Арбате - частица моей жизни."

Я много раз говорил о том, что Арбата больше нет. Я сетовал об этом Действительно, его физическое существование так резко преобразилось что ничего иного и не скажешь. И это, увы, не только мое мнение. Так думают многие арбатцы. Но, к счастью, Арбат стал символом еще задолго до своей физической гибели. Он продолжает им оставаться и до сих пор. Нельзя уничтожить историю, дух. Они продолжают существовать и подогревают и вдохновляют нас на деятельность. И то, что мы скорбим, засучиваем рукава, пытаясь уберечь свое прошлое то есть самих себя - разве это не признак того, что истинный Арбат уже прочно в нашей крови.

А стихи об Арбате, написанные еще тогда, когда он существовал что ж это ведь частица моей жизни тоже. Стихи, как и жизнь, невозможно переписать заново...

Булат ОКУДЖАВА

Август 1993 г.

Арбатский дворик

...А годы проходят, как песни.
Иначе на мир я гляжу.
Во дворике этом мне тесно,
и я из него ухожу.

Ни почестей и ни богатства
для дальних дорог не прошу,
но маленький дворик арбатский
с собой уношу, уношу.

В мешке вещевом и заплечном
лежит в уголке небольшой,
не слывший, как я, безупречным
тот двор с человечьей душой.

Сильнее я с ним и добрее.
Что нужно еще? Ничего.
Я руки озябшие грею
о теплые камни его.

Арбатский романс

Арбатского романса знакомое шитье,
к прогулкам в одиночестве пристрастье,
из чашки запотевшей счастливое питье
и женщины рассеянное "здрасьте"...

Не мучьтесь понапрасну: она ко мне добра.
Светло иль грустно — век почти что прожит.
Поверьте, эта дама из моего ребра,
и без меня она уже не может.

Бывали дни такие — гулял я молодой,
глаза глядели в небо голубое,
еще был не разменян мой первый золотой,
пылали розы, гордые собою.

Еще моя походка мне не была смешна,
еще подметки не поотрывались,
за каждым поворотом, где музыка слышна,
какие мне удачи открывались!

Любовь такая штука: в ней так легко пропасть,
зарыться, закружиться, затеряться...
Нам всем знакома эта мучительная страсть,
поэтому нет смысла повторяться.

Не мучьтесь понапрасну: всему своя пора.
Траву взрастите — к осени сомнется.
Вы начали прогулку с арбатского двора,
к нему-то все, как видно, и вернется.

Была бы нам удача всегда из первых рук,
и как бы там ни холило, ни било,
в один прекрасный полдень оглянетесь вокруг,
а все при вас, целехонько, как было:

арбатского романса знакомое шитье,
к прогулкам в одиночестве пристрастье,
из чашки запотевшей счастливое питье
и женщины рассеянное "здрасьте"...

***

На арбатском дворе — и веселье и смех.
Вот уже мостовые становятся мокрыми.
Плачьте, дети!
Умирает мартовский снег.
Мы устроим ему развеселые похороны.

По кладовкам по темным поржавеют коньки,
позабытые лыжи по углам покоробятся...
Плачьте, дети!
Из-за белой реки
скоро-скоро кузнечики к нам заторопятся.

Будет много кузнечиков. Хватит на всех.
Вы не будете, дети, гулять в одиночестве...
Плачьте, дети!
Умирает мартовский снег.
Мы ему воздадим генеральские почести.

Заиграют грачи над его головой,
грохнет лед на реке в лиловые трещины...
Но останется снежная баба вдовой:
будьте, дети, добры и внимательны к женщине.

***

Часовые любви на Смоленской стоят.
Часовые любви у Никитских не спят.
Часовые любви по Петровке идут неизменно...
Часовым полагается смена.

О великая вечная армия,
где не властны слова и рубли,
где все — рядовые: ведь маршалов нет у любви!
Пусть поход никогда ваш не кончится.
Признаю только эти войска!..
Сквозь зимы и вьюги к Москве подступает весна.

Часовые любви на Волхонке стоят.
Часовые любви на Неглинной не спят.
Часовые любви по Арбату идут неизменно...
Часовым полагается смена.

Песенка об Арбате

Ты течешь, как река. Странное название!
И прозрачен асфальт, как в реке вода.
Ах Арбат, мой Арбат, ты — мое призвание.
Ты и радость моя, и моя беда.

Пешеходы твои — люди не великие,
каблуками стучат — по делам спешат.
Ах Арбат, мой Арбат, ты — моя религия.
Мостовые твои подо мной лежат.

От любови твоей вовсе не излечишься,
сорок тысяч других мостовых любя.
Ах Арбат, мой Арбат, ты — мое отечество:
никогда до конца не пройти тебя!

Арбатское вдохновение, или Воспоминания о детстве

Антону

Упрямо я твержу с давнишних пор:
меня воспитывал арбатский двор,
все в нем, от подлого до золотого.
А если иногда я кружева
накручиваю на свои слова,
так это от любви. Что в том дурного?

На фоне непросохшего белья
руины человечьего жилья,
крутые плечи дворника Алима...
В Дорогомилово из тьмы Кремля,
усы прокуренные шевеля,
мой соплеменник пролетает мимо.

Он маленький, немытый и рябой
и выглядит растерянным и пьющим,
но суть его — пространство и разбой
в кровавой драке прошлого с грядущим.
Его клевреты топчутся в крови...
Так где же почва для твоей любви? -
вы спросите с сомненьем вам присущим.

Что мне сказать? Я только лишь пророс.
Еще далече до военных гроз.
Еще загадкой манит подворотня.
Еще я жизнь сверяю по двору
и не подозреваю, что умру,
как в том не сомневаюсь я сегодня.

Что мне сказать? Еще люблю свой двор,
его убогость и его простор,
и аромат грошового обеда.
И льну душой к заветному Кремлю,
и усача кремлевского люблю,
и самого себя люблю за это...

Он там сидит, изогнутый в дугу,
и глину разминает на кругу,
и проволочку тянет для основы.
Он лепит, обстоятелен и тих,
меня, надежды, сверстников моих,
отечество... И мы на все готовы.

Что мне сказать? На все готов я был.
Мой страшный век меня почти добил,
но речь не обо мне — она о сыне.
И этот век не менее жесток,
а между тем насмешлив мой сынок:
его не облапошить на мякине.

Еще он, правда, тоже хил и слаб,
но он страдалец, а не гордый раб,
не безопасен и не безоружен...
А глина ведь не вечный матерьял,
и то, что я когда-то потерял,
он в воздухе арбатском обнаружил.

Арбатский эмигрант

Ч. Амиреджиби

Я выселен с Арбата — арбатский эмигрант.
В Безбожном переулке хиреет мой талант.
Вокруг чужие лица, безвестные места.
Хоть сауна напротив, да фауна не та.

Я выселен с Арбата и прошлого лишен,
и лик мой оккупантам не страшен, а смешон.
Я выдворен, затерян среди чужих судеб,
и горек мне мой сладкий, мой эмигрантский хлеб.

Без паспорта и визы, лишь с розою в руке
слоняюсь вдоль незримой границы на замке,
и в те, когда-то мною обжитые края,
все всматриваюсь, всматриваюсь, всматриваюсь я.

Там те же тротуары, деревья и дворы,
но речи несердечны и холодны пиры.
Там так же полыхают густые краски зим,
но ходят оккупанты в мой зоомагазин.

Хозяйская походка, надменные уста...
Ах, флора там все та же, да фауна не та...
Я эмигрант с Арбата. Живу, свой крест неся...
Заледенела роза и облетела вся.

Надпись на камне

Посвящается учащимся 33-й московской школы,
придумавшим слово "арбатство"

Пускай моя любовь как мир стара —
лишь ей одной служил и доверялся я —
дворянин с арбатского двора,
своим двором введенный во дворянство.

За праведность и преданность двору
пожалован я кровью голубою.
Когда его не станет — я умру,
пока он есть — я властен над судьбою.

Молва за гробом чище серебра
и вслед звучит музыкою прекрасной...
Но ты, моя фортуна, будь добра,
не выпускай моей руки несчастной.
Не плачь, Мария, радуйся, живи,
по-прежнему встречай гостей у входа...
Арбатство, растворенное в крови,
неистребимо, как сама природа.

Когда кирка, бульдозер и топор
сподобятся к Арбату подобраться
и правнуки забудут слово "двор" —
согрей нас всех и собери "арбатство".

***

Дама ножек не замочит,
друг мараться не захочет,
и на свалку спишут старый двор.
Защитите его, струны,
от изменчивой фортуны.
Наша жизнь — короткий разговор.

Что ж вы дремлете, ребята:
ведь осколки от Арбата!
А какая улица была!
Разрушители гурьбою
делят лавры меж собою.
Вот какие в городе дела.

Ни золота и ни хлеба
ни у черта, ни у неба,
но прошу я без обиняков:
ты укрой Арбат, гитара,
от смертельного удара,
от московских наших дураков.

Пусть мелодия простая,
но, из сердца вырастая,
украшает наше ремесло.
Ты прости меня, гитара,
может, я тебе не пара,
просто мне с тобою повезло.

***

У Спаса на Кружке забыто наше детство.
Что видится теперь в раскрытое окно?
Все меньше мест в Москве, где бы душе погреться,
все больше мест в Москве, где пусто и темно.

Мечтали зло унять и новый мир построить,
построить новый мир, иную жизнь начать.
Все больше мест в Москве, где можно долго спорить,
все меньше мест в Москве, где есть о чем молчать.

Куда-то все спешит надменная столица,
с которою давно мы перешли на "вы"...
Все меньше мест в Москве, где помнят наши лица,
все больше мест в Москве, где и без нас правы.

Воспоминание о Дне Победы

Была пора, что входит в кровь, и помнится, и снится.
Звенел за Сретенкой трамвай, светало на Мясницкой.
Еще пожар не отгудел, да я отвоевал
в те дни, когда в Москве еще Арбат существовал.

Живые бросились к живым, и было правдой это.
Любили женщину одну — она звалась Победа.
Казалось всем, что всяк уже на век отгоревал
в те дни, когда в Москве еще Арбат существовал.

Он нашей собственностью был, и мы клялись Арбатом.
Еще не знали, кто кого объявит виноватым.
Как будто нас девятый вал отныне миновал
В те дни, когда в Москве еще Арбат существовал.

Какие слезы на асфальт из круглых глаз катились,
когда на улицах Москвы в обнимку мы сходились -
и тот, что пули избежал, и тот, что наповал...
В те дни, когда в Москве еще Арбат существовал.

Песенка разрушителей Арбата

Арбат покроем туалетной плиткою,
о прошлом вовсе не скорбя.
Нас не заставить даже и под пыткою признать невеждами себя.
Пусть кто-нибудь от зависти считает,
что будто бы нам вкуса не хватает...
Но это нас не очень-то заботит,
а может, призадуматься, и льстит:
ведь гость малохольный и это проглотит,
москвич недовольный смолчит.
Трактир откроем перед иностранцами.
Швейцары встанут у дверей.
А сами станем вегетарианцами...
Подите с критикой своей!
Пусть кто-нибудь от зависти считает...
Улыбку вашу спрячьте ироничную:
ирония не к месту тут.
Пусть выглядит Арбат по-заграничному —
зато нам премию дадут.
Пусть кто-нибудь от зависти считает...
Арбат продать на вынос и распивочно —
задачка в общем не сложна.
Декоративный, ярмарочный, рыночный...
Какого ж вам еще рожна?
Пусть кто-нибудь от зависти считает...

Нет задворок у Арбата

Булат ОКУДЖАВА

"От любви твоей вовсе не излечишься, сорок тысяч других мостовых любя... Ах, Арбат, мой Арбат, ты - мое отечество, никогда до конца не пройти тебя".

Я написал эти строки четверть века тому назад, как уроженец Арбата, как долгий его житель и как его солдат, вовсе и не полагая, что удостоен какой-то особой чести, а просто любя этот мир своего рождения, что свойственно всем нормальным людям, любя это кажущееся столпотворение кривых переулочков, втекающих в не менее кривую улицу, эти дворы и их обитателей и легко отличимый арбатский выговор с едва заметной претензией на небрежность, и специфический аромат арбатской зимы, и совершенно особую стилистику строений, содружество веков - особняки XVIII столетия и доходные громадины XX века, мягкий русский ампир и буржуазный модерн и вдруг послевоенный Вахтанговский театр, удачно вросший в этот мнимый архитектурный сумбур... Изысканность, строгость, лень, доброжелательность, хлебосольство и достоинство, но никогда высокомерие или чванство, я уж не говорю об уюте - уют, сам собой сложившийся, врожденный, теплый...

Вот каков этот мир весь в целом, а не только короткий отрезок пространства меж Арбатской и Смоленской площадями, который известен лишь непосвященным. Итак, я не полагал, что удостоен особой чести, но за четверть века в моих личных пристрастных представлениях об Арбате произошли необратимые перемены, не позволяющие мне нынче думать о нем как о родине только моей или моих товарищей по юности. Постепенно выяснилось, что Арбат не страдает от недостатка народонаселения, что это многочисленное племя не меньше меня подвержено любви к нему; мало того, выяснилось, что арбатские узы слишком прочны, чтобы даже расстояния могли утихомирить и утешить эту любовь, и бывшие его дети, вскормленные им, но по разным обстоятельствам переселившиеся в другие части столицы, продолжают с не меньшей горячностью клясться его именем. Наконец, я не знаю ни одного истинного москвича, проживающего в любой части Москвы, который мог бы даже наедине с собой подумать об Арбате, как это говорится, без трепета и вдохновения.

Я встречал множество людей, живущих, к примеру, на не менее прекрасной Пречистенке, говорящих о своем местожительстве: "Это в районе Арбата", проживающих на Гоголевском бульваре: "Да вот же он, Арбат, сразу за углом..." И все они, говорящие о своей любви к Арбату без аффектации и показной дрожи, все они представляют себе не серо-желтый разноэтажный извилистый коридор, лишенный зелени, даже, может быть, раздражающий приезжих отсутствием блеска и гармонии, а все, что вокруг этого коридора и около, связанное меж собой историей, традициями, великими именами, былями и небылицами, что, собственно, и составляет истинную городскую гармонию, ибо у Арбата нет задворок, а есть вообще Арбат - район, страна, живая, трепещущая история, наша культура, что у него есть душа, и она вот уже несколько столетий источает невидимые волны, благотворно действующие на наше нравственное здоровье, как, впрочем, действовавшие и ранее на многих замечательных наших предшественников во главе с Александром Сергеевичем.

История Москвы по необъяснимой своей прихоти избрала именно этот район для наиболее полного самовыражения. Вот нам и карты в руки. В суете будней мы поняли это, мягко говоря, несколько с запозданием. Но когда мы это осознали и почувствовали, уже не требовалось никаких особых побудительных мотивов, чтобы обвести эти места охранным пунктиром и провозгласить их заповедными, драгоценными, нуждающимися сегодня в нашем повышенном внимании и даже в защите. И вот в настоящее время разрабатывается проект реконструкции улицы Арбат. При этом предполагается освободить улицу от городского транспорта, историческую застройку обеих сторон улицы решено полностью сохранить и, возможно, даже дополнить, воссоздав утерянные в прошлом здания и построив несколько новых сооружений, соответствующих духу и характеру улицы. Предполагается, к примеру, восстановить знаменитый "Дом с привидениями", который находился когда-то рядом с существующим магазином "Цветы". И хотя проблем немало, мысль о том, что Арбат должен быть сохранен как один из самых достойных памятников нашей великой культуры, мысль об этом придает нам силы, возбуждает нашу фантазию, превращает нас в единомышленников.

Конечно, легче сохранить для себя, а главное, для наших наследников, ну, предположим, старинную церковь, здание, сквер, даже Триумфальную арку, но... улицу, магистраль, целый район! Легко говорить, провозглашать, даже требовать, но крайне трудно вторгнуться в громадный, густонаселенный, клокочущий современный мир и навязать ему уже забываемые, уже малопривычные, почти легендарные формы существования. А мы все-таки решили вторгнуться, пока еще не совсем поздно. И священное имя Арбат вновь зазвучало средь нас. И сотни людей засучив рукава...

Есть легкий путь выражения своей любви и увековечения дорогого имени. И часть энергии устремилась в этом направлении: вот уже замелькало старинное название на вывесках ресторанов и кафе; появились в продаже "Арбатское" вино и ликер "Старый Арбат", и мыло "Арбатское"; еще, правда, не додумались назвать этим именем, ну, скажем, средство от пота.

Провозглашая здравицу в честь Арбата, я вовсе не закрываю глаза на несуразные, случайно возникшие когда-то, давно отжившие свое клоповники, пристроившиеся по дворам как попало. Давайте очистим Арбат, облагородим, отмоем, отскребем. Давайте направим машины в объезд, создадим заповедник, и пусть его пересечет "Пушкинская тропа". Но пока мы вынашиваем эти прекрасные планы, наш кругозор почему-то сужается, и все наши усилия сходятся к самой улице, а все прилегающее тонет и гаснет за молчаливыми стенами ее домов. Та самая арбатская среда со своим неповторимым эстетическим климатом, благодаря чему Арбат и стал Арбатом, разрушается, и арбатский мир утрачивает свой облик. Заодно с клоповниками порой сносятся в кривых переулках типичные арбатские дома, исчезают дворы, будто и не были, рождаются свежие пустыри... А новые сооружения не всегда соответствуют историческому сооружению. До сих пор строительство здесь ведется таким же способом, как и на окраинах: сначала сносится застройка вдоль переулка, а затем в глубине квартала, с отступом возникает инородное тело, которое, может быть, могло бы украсить любой из многочисленных новых районов Москвы. Да, мы думаем об улице Арбат, а забываем об Арбате.

В Законе об охране памятников истории и культуры есть положение об охране планировочной структуры. За этим специальным и сухим словосочетанием как раз и скрывается еще живой Арбат. Уже научились охранять отдельные здания - памятники старины и культуры, но в данном случае речь идет обо всем районе, который весь, в комплексе является таким памятником. Трудность заключается в том, что мы не научились пока обосновывать ценность "рядовой" исторической застройки в целом. Поэтому здания моложе 150 лет (середина и конец XIX века - начало XX), да к тому же не являющиеся памятниками старины, постоянно находятся под угрозой сноса. И в этом случае общество и инспекция по охране бессильны. Даже исторически ценные здания, подвергшиеся в разное время перестройкам, выпадают из сферы их влияния.

Разрушая исторически сложившуюся "рукотворную" среду, мы постоянно теряем подлинные ценности, а ничего адекватного создать уже не в состоянии: индустрия и технология в архитектуре постоянно диктуют схематизм решений, ибо нет тех заказов, той квалификации, тех неторопливых сроков.

Я поделился своими тревогами с одним знакомым человеком. Он улыбнулся, похлопал меня по плечу.

- Не расстраивайтесь. Жизнь не остановишь, - и добавил, помолчав: - Новое, как известно, вторгается неумолимо...

Улыбался он обаятельно, но глаза при этом были холодны. Ему было не до моих сантиментов. И тут мне следовало бы опустить руки, но я не властен это сделать, ибо невероятно, чтобы Арбат погиб. Нет, не улица Арбат (с ней, кажется, все благополучно), а АРБАТ, тот самый АРБАТ, который - наше отечество.

Советская культура. 21 апреля 1981 года. N 32 (5456).

Ах Арбат, мой Арбат - ты мое отечество ...ты мое призвание

Булат ОКУДЖАВА

Когда я говорю, что родился на Арбате, меня обычно спрашивают: "На улице Арбат?" Раньше этот вопрос казался мне неуместным: что еще может называться Арбатом, кроме улицы Арбат? Ведь Трубниковский переулок - это просто Трубниковский переулок... Прошли годы, и я понял, что заблуждался, ибо есть улица Арбат, но есть Арбат - хитросплетение переулков и улочек, дворов и сквериков, где бабушки выгуливали нас то по весенней травке, то по зимнему снежку; хитросплетение заученных дорожек и извилистых мостовых, всего, всего со своим запахом, и цветом, и интонацией типично арбатской, не склонного к внешним эффектам, не падкого на подражание, знающего себе высокую цену и истинное свое предназначение. Все это, примыкающее к улице Арбат, и есть Арбат, о чем я не догадывался в молодости, хотя он наложил на меня свою руку, и если есть во мне, кроме грехов, что-то заслуживающее уважения, то это дело его рук.

Так случилось, что волею судьбы или же по стечению обстоятельств этот старинный московский район стал постепенно олицетворять историю, стал памятником нашей культуры, и не одно поколение замечательных наших соотечественников испытало на себе силу его нравственного воздействия: и Пушкин здесь прогуливался, и Герцен здесь жил, и многие другие, вырастая в этом благоприятном климате, обучались мужеству, любви и великодушию. Мне кажется, что термин "арбатство", изобретенный безвестным нынешним школьником, не случаен. Он вместил в себе и связь времен, и связь людей, когда-то живших и ныне живущих.

Однако время, как говорится, на месте не стоит, ветшают здания, рождаются современные идеи. Каждый второй считает себя защитником и спасителем отечественной культуры. Засучиваются рукава, начинается реализация вдохновенных замыслов. И я с тревогой начал замечать, как возникает арбатская проблема: боялся, чтоб не попала она в руки людей слишком суетных и не слишком влюбленных в Арбат. Возьмут, думал я, заторопятся и начнут перекраивать, как и не раз бывало, а уж потом их преемники спохватятся, да будет поздно... С одной стороны, видимо, мои тревоги были напрасны, ибо интерес к Арбату вылился в решение сохранить его. У архитекторов выросли крылья, радетели за исторические ценности вздохнули с облегчением, появились многообещающие материалы, и многочисленные проекты, один другого краше, кружили головы. Улица Арбат будет превращена в заповедник, городской транспорт с нее исчезнет, ресторанчики, кафе и магазины украсят ее и оживят, некоторые здания, являющиеся историческими памятниками, будут реставрированы, а некоторые, которых мы уже не успели лишиться, будут даже восстановлены! Да, тревоги мои были напрасны. Казалось, можно и успокоиться, да не тут-то было... Улица Арбат обласкана нашим вниманием, а сам Арбат? То есть самое главное, то, что оказалось "за забором"? И проходя по улице, радуясь решимости людей, я вижу, как за этим "забором", там, в переулочках арбатских, в улочках, в сквериках, грохочут бульдозеры, клубится пыль, битый кирпич застилает мостовые, и здание за зданием уходят в небытие, а на благословенных пустырях (ибо свято место пусто не бывает) возводятся современные башни, возводятся хаотично, в беспорядке, по какому-то торопливому нелепому капризу, разрушая структуру Арбата, его формы, его силуэт, сам дух его, будто к здоровому телу пришивают искусственную руку... Быть может, сносится пяток-десяток случайных клоповников, не стоящих реставрации и доброго слова? О, нет! Если хотите, вот лишь самый краткий перечень разрушений:

Композиторская улица - остались только проезжая часть и два дома. Карманицкий переулок - снесена нечетная сторона (уцелело лишь четыре дома).

Улица Федотовой - снесена целая сторона (осталось три дома). Староконюшенный переулок - снесена четная сторона. На 120м - пустырь. Остались лишь дом на углу Арбата и изба. Улица Аксакова - пустырь на 200 м.

Трубниковский переулок (арбатская часть) - от нечетной стороны уцелел один дом.

Каковинский Большой переулок - не существует вовсе. Гибнут здания XVIII и прошлого веков, гибнут без рекламы, без пышных и торжественных проводов... А как же наша старина, наша история, культурное наследие, наши корни, наконец?..

Те, кто призван охранять памятники старины, разводят руками, ибо они призваны охранять памятники старины, а не вообще здания. Да, говорю я им, но в том-то и хитрая штука, что Арбат весь, в целом памятник старины. Да, говорят они, но у нас нет такого пункта, такого мнения, такого правила, и поэтому мы бессильны, это вне нашей компетенции. Хитрая штука.

Некоторые из тех, кто должен бы вместе со мной, как говорится, стучать кулаком и требовать, просто пожимают плечами.

Ради каких унылых стандартных типовых жилых строений разрушаются ценности, сносится лучшая часть Арбата и почему? Как же это так случилось, что некоторые арбатские переулки перестали существовать вовсе? Находя оправдание собственной слабости, мы потакаем строительной анархии в том месте, где порядок застройки столетиями определялся типичной московской традицией, логикой: мы позволяем бесчинствовать безвкусице там, где всегда царили исторический вкус и гармония; мы забываем в будничной лихорадке, что кровные московские улочки и переулки замечательны именно своей трогательной кривизной, а иначе это же иное, незнакомое, может быть, по-своему тоже прекрасное, но чужое, немосковское.

Видимо, я упрямец и ретроград, если не желаю с легкостью воспринять новые веяния и согласиться с тем, что современному городу тесны арбатские рамки. Но "новые веяния", случается и так, бывают порождением банальной скоропреходящей моды или же просто наилегчайшим путем в решении трудной проблемы. Мне жаль Большую Молчановку и Собачью площадку! Арбат еще жив, хотя состояние его тревожно. Мы слишком часто признаемся в любви к нему, но слишком легкомысленно любим. Или среди его детей оказались посторонние? Мы вскормлены им - пора бы и руку ему протянуть. Во спасение.

...А годы проходят, как песни,
иначе на мир я гляжу,
во дворике этом мне тесно,
и я из него ухожу.

Ни почестей и ни богатства
для дальних дорог не прошу,
но маленький дворик арбатский
с собой уношу, уношу.
В мешке вещевом и заплечном
лежит в уголке небольшой,
не слывший, как я, безупречным
тот двор с человечьей душой.
Сильнее я с ним и добрее.
Что нужно еще? Ничего.
Я руки озябшие грею
о теплые камни его.

Декоративное искусство СССР. 1981. N 6

Меня воспитывал арбатский двор...

Булат ОКУДЖАВА

Упрямо я твержу
с давнишних пор:
меня воспитывал
арбатский двор,
все в нем от подлого
до золотого.
А если иногда я кружева
накручиваю на свои слова,
так это от любви.
Что в том дурного?..

- Кстати, как родился этот неологизм - "арбатство"? - Придумал это слово не я. Авторство принадлежит учащимся одной из старых московских школ. В стихах, мне подаренных, была строка: "Кануть сладко в пучине бескорыстья и песен арбатства...". Это придуманное ребятами "арбатство" не только в данном стихотворении, но вообще как-то удивительно рифмуется со словом "братство". Арбатство - это определение очень важного для меня качества. Это моя натура, моя психология, мое отношение к окружающим. Это воспитание и почва...

- Простите, Булат Шалвович, мне хотелось бы здесь привести еще несколько строк из стихотворения "Арбатское вдохновение, или Воспоминания о детстве".

Тут, мне кажется, прозвучит не просто слово, только что вами произнесенное, - "почва", но прозвучит вопрос, главный в нашем сегодняшнем разговоре...

...На фоне непросохшего белья
руины человечьего жилья,
крутые плечи дворника Алима...
В Дорогомилово из тьмы Кремля,
усы прокуренные шевеля,
мой соплеменник пролетает мимо.

Он маленький, немытый и рябой
и выглядит растерянным и пьющим,
но суть его - пространство и разбой
в кровавой драке прошлого с грядущим.
Его клевреты топчутся в крови...
Вы спросите с сомненьем, вам присущим...

- Да, где же почва... Трудная задача. Я на Арбате с первых дней, как родился, и прожил там 17 лет. Отец мой был командирован в 1922 году с Кавказа в Москву учиться в Институте красной профессуры. И он и моя мама вступили в партию еще до революции. Как студенту и партийцу отцу дали две маленькие комнаты в коммуналке на Арбате. С нами жила еще бабушка - мамина мама, а спустя десять лет после моего рождения появился мой младший брат - вот такая семья.

Я действительно всю жизнь воспевал эту улицу, этот двор, этот дом. Мой дом выходил фасадом на Арбат, это N 43, внизу шашлычная, прежде это был ресторанчик, напротив - зоомагазин, а чуть левее - дом N 44, где тогда жил удивительный человек, поэт Николай Глазков. Но мы с ним, конечно, тогда знакомы не были - я был школьник, а он уже студент и популярный среди пишущей молодежи автор. Я начал писать стихи годы спустя после войны...

Наш двор - это пространство, замкнутое несколькими разными домами, а по бокам - двухэтажными флигелями главного здания, моего дома. В годы моего детства там была частная сапожная мастерская чеха Ятнека, "Шляпы" мастера Усса; жили здесь слесари, плотники, конторские служащие, обычная публика старой Москвы. Несколько старух-гувернанток или нянек, оставшихся доживать тут свой век, после того как хозяева уехали во Францию... Татарин дворник Алим - фигура весьма колоритная, как вообще все дворники в те годы. Но он вдвойне замечателен: он был татарский князь, и к нему на совет ехали татары со всей Москвы и из-за города. Когда "Арбатское вдохновение" было напечатано в этом году в "Дружбе народов", я получил письмо от внука Алима, и он мне поведал о конце своего деда: он был арестован в 38-м, прошел тяжкий крестный путь по сибирским лагерям, всего этого с лихвой попробовал...

Году в тридцать шестом над нашим домом надстроили еще два этажа, и в них с шумом и весельем поселились работники наркомата мясной и молочной промышленности. Они получили отдельные квартиры, а все, буквально все, жили в коммуналках; у нас, к примеру, в бывшей квартире фабриканта Каминского - четыре семьи, и это было роскошью... И вот справили эти работники новоселья, отплясали, отшумели - и по ночам их стали арестовывать.

Эту чашу многие вкусили. Отца взяли в 37-м, следом - маму. С отцом я больше не увиделся, а с мамой встретился в Тбилиси десять лет спустя. Я вспомнил об этой встрече в рассказе "Девушка моей мечты".

Почему я об этом говорю? Это одно из отчетливых впечатлений детства: почти каждое утро во дворе недосчитывались кого-то, многих выхватывали...

Их брали - и квартиры заселялись новыми людьми. И отдельных квартир скоро не стало, все опять стали равны...

Да, "где же почва для твоей любви"...
... Что мне сказать? Я только лишь пророс.
Еще далече до военных гроз.
Еще загадкой манит подворотня.
Еще я жизнь сверяю по двору
и не подозреваю, что умру,
как в том не сомневаюсь я сегодня.

Что мне сказать? Еще люблю свой двор,
его убогость, и его простор,
и аромат грошового обеда.
И льну душой к заветному Кремлю,
и усача кремлевского люблю,
и самого себя люблю за это...

Мы были типичные дети того времени - плохо информированные, наивные, жившие по официальным, я бы сказал, "парадным" законам общества. Мечтали бежать в Испанию, играли в Чапаева, в армию собирались идти в один танковый экипаж, боготворили заграничных коммунистов. Долгое время предметом вожделенных рассказов было то, как одного из нас на Красной площади чешский коммунист взял на руки. На счастливчика смотрели, как на... слов не подберу! Все в этом дворе было, все уживалось и страшно переплеталось. Пьянство, воровство, полупритоны и просто притоны, в 20-е годы - беспризорные в асфальтовых котлах и тут же рядом - восторги от всяких перелетов, челюскинцев, папанинцев... Уровень культуры был низким, дружба - возвышенной, не побоюсь этого слова - благородной. Был всеобщий дворовый патриотизм. Всем жилось плохо, все нуждались, но некоторые, даже многие - за гранью. Помню семью Сочилиных: он слесарь, она уборщица, пятеро детей, моих товарищей, все жили в одной подвальной сырой комнатке... Ужасно грустно это было. Но оттого, быть может, так крепок был дух соседства. Все знали друг о друге, друг друга, и, если нужда была, допустим, посидеть с ребенком, - это всегда можно было решить, постучав в стену соседу. И особенно чувствовалось такое отношение друг к другу у нас, детей. Я однажды подарил свое новое пальто сыну прачки - правда, потом долго подвергался дома "гонениям"...

- Скажите, а вот то, что всех так волнует, - разобщение, отчуждение, неумение или забытая привычка услышать стук соседа в стену или даже самому постучать за помощью - это откуда, по-вашему, пошло?

- Вы знаете, некий ученый заинтересовался причиной большого количества разводов и выдвинул такую гипотезу как одну из причин: когда люди жили "дверь в дверь" - в коммунальных ли городских квартирах, в больших деревнях, - семья сплачивалась в борьбе с соседями. "Борьба", конечно, слово неточное, но суть именно такова. Это удивительный парадокс. Я думаю, в нем есть резон...

Существовали какие-то обязательства, нормы, и люди старались их не преступать, держаться "в рамках" - такой был собирательный момент. Нет, случались и скандалы, все зависело от темперамента. Но люди искали простые, разумные, мудрые пути решения конфликтов... Вот висит в коридоре телефон. И в квартире 10 - 15 семей. Надо платить - как и за лампочку в уборной... А как платить - поровну? Какая-то старуха заявляет: "А я вообще не разговариваю!" И тогда старший по квартире вывешивает бумагу и карандаш на ниточке - и тут уже было дело твоей совести: ты поговорил по телефону - поставь против своей фамилии палочку. У кого больше палочек, тот больше платит... Это смешно, но разумно: что делать! Сейчас ведь даже таких путей к миру люди не находят.

И из квартир все это выплескивалось во двор. Совместно сажали деревья - они сейчас растут во дворе, выше крыши. Устраивали какие-то спортивные соревнования по бегу, прыжкам. И в то же время - воровали пищу на кухне ресторана, устраивали пиры тут же в подъездах, тайное становилось явным, попадало нам за это... Все было перемешано во дворе. Вечером с какими-то урками курили и играли в карты, тащили из ресторанной кухни здоровенного гуся, порой и вино, а наутро шли в школу, днем играли в Чапаева, громко произносили красивые революционные лозунги, потом опять был вечер... Я не знаю, если бы я в этом доме на Арбате жил взрослым человеком, не думаю, чтобы дом и двор играли бы какую-то роль. Это с детством связано: где играть - во дворе, кто лучшие в мире люди - те, кто рядом... Вот я рассказал вам про Алима, а у нас еще во дворе жил слесарь Паша, и у него была красивая молодая жена. Хотя я был мальчишкой, я понимал (или мне это передавалось от друзей), что она красавица. Такая изящная, стройная, сильная, насмешливая... Мы все на нее глаз клали, и она над нами иногда подтрунивала. Я позабыл, как ее зовут... Прошли годы. Я знал, что Паши нет в живых, говорили, что он погиб на войне. Лет пять назад я оказался вновь в своем дворе - финны снимали телефильм и попросили туда их привести. Мы начали съемку, я что-то им говорю и вдруг вижу: выходит из подъезда женщина, тучная, с толстыми больными ногами - и что-то такое знакомое в лице ее... Нюра! И я сразу вспоминаю ту молоденькую красавицу. Она меня не вспомнила, но мы все равно очень тепло с нею поговорили, долго вспоминали общее. У меня нет никакой идеализации прошлого, никакой И прошлой, старой Москвы, в частности. Но единственное, что у меня осталось из этого: город должен состоять из таких сообществ, как раньше. Двор - гениальное изобретение, и большая глупость, что сейчас дворов практически нет. Разве можно назвать двором полосу асфальта, которая приспособлена для рокеров, и не для общения? У нас были разные отношения ко двору и к улице, улица носила характер очень функциональный: на работу, в школу, в магазин, никакого праздного шатания. Улица не может и не должна заменять в сознании, в жизни ребенка уют родного двора.

Тут ведь с моим отношением к Арбату как улице еще одна важная вещь связана.

Арбат тогда, в 30-е годы, был прежде всего правительственной магистралью. Он проезжал по Арбату насквозь, пролетал из Кремля в Дорогомилово, на "ближнюю дачу", как я рассказал в стихах. И каждый подъезд, каждая подворотня забиты были охраной. Под особым контролем находились окна, выходящие не во двор, а как раз на Арбат. Я это запомнил, хотя тогда был маленький, и все это как-то в моем сознании преломлялось. Но сейчас я об этом вспоминаю с отвращением.

Я не понимаю прорывающейся сегодня на страницы газет, в письмах откровенной тоски по прошлому, по тем временам. Люди смешивают два совершенно разных явления. Я, как и каждый человек, с удовольствием вспоминаю свое детство, свою юность, вспоминаю с нежностью себя - маленького, слабого, беззаветно доверчивого. Но стоит ли с тем же чувством вспоминать времена - грязные, жестокие, когда лжи и показухи было много? Я почти ничего не соображал, но помню, как однажды меня очень неприятно поразила показуха тех времен. На Зубовской площади, в клубе пищевиков, был организован "Джаз веселых поварят". И двое ребят из нашего двора как-то туда попали, в этот "Джаз веселых поварят"... - Одаренные, наверное, были?

- Какие одаренные! Там играли на пищалках, на гребешках с заправленными клочками папиросной бумаги... Им, видимо, понадобились "типажи" - вот они и взяли этих ребят. И вот, с одной стороны, двое ребят из очень бедных, голодных семей - и с другой стороны, эти маленькие советские повара, в белых колпачках, в красных галстуках, поют: "Эх, хорошо в стране советской жить! Эх, хорошо...". А после концерта приходят домой, где страшно пьют, матерятся... И я сижу в зале и вижу, что вот эти, с которыми я живу во дворе, сам с ними курю, хулиганю (правда, в меру), и я знаю, что у них творится дома, - вот они, эти самые, в красных галстуках... Мне тогда запомнился этот контраст, очень неприятное было ощущение...

- Но все это как-то вас подготовило к тем тяжелым, драматическим обстоятельствам, которые потом были в вашей жизни, - к аресту родителей, к войне, к учительству в деревне под Калугой? Ведь и на войне, и там, в деревне, вы общались с иными, чем вы, людьми, и не был ли ваш двор школой демократизма?

- Вы знаете, моя беда (а я думаю, всего поколения), что мы были очень романтично настроены. И война застала нас врасплох...

- То есть вы не были готовы ко всему этому - к жизни? - Нет. Нет... Я был готов к чему - "Если завтра война, если завтра в поход", ура, готов ко всему, что угодно, пожалуйста!.. Пошел я на войну азартно. И через пять дней все это сошло. Закваска некрепкой оказалась. Увидел кровь, грязь, вшей, узнал, что такое недоедание, недосыпание... Стало гадко, страшно. Не было подготовки - никакой... Лозунгами все подменялось. Энтузиазм - хорошая вещь, если надо во дворе деревья сажать. А сажали-то не только деревья... То есть какая-то работа проводилась, парады физкультурников, маршировали спортивные люди, внедрялся культ мускулов, культ силы. А есть ведь еще и душа. Твоя личная жизнь, воля, право выбрать, как поступить...

И я не знаю, разумно ли в таком возрасте относиться к тем временам так, будто не минуло полвека. Увы, это говорит лишь о каком-то смещении, сломе в душе, об отсутствии опыта души, который все-таки должен накапливаться вместе с жизненным опытом. И сегодня, в наши времена, попросту опасно видеть теми же наивными, детскими, восторженными очами Москву, Арбат и то, как

Он там сидит, изогнутый в дугу,
и глину разминает на кругу,
и проволочку тянет для основы.
Он лепит, обстоятелен и тих,
меня, надежды, сверстников моих,
Отечество... И мы на все готовы!

Я думаю сегодня, что готовность "всегда и на все" налагает очень большую ответственность на людей. И непонимание того, что такая готовность должна быть все-таки не нормой, а редким исключением из правил, - это непонимание чревато психологией раба. И взрослому такая ломка дорогой ценой дается, а уж ребенку... - А кто мог устоять?

- Ну, кто мог устоять... К примеру, мой товарищ Владик Ермаков, с которым я познакомился позже, после потери родителей. Что нас свело, я даже не понимаю, но, думаю, тут судьба распорядилась: мне нужен был сильный друг, человек умнее, мудрее меня. Владик всегда жил своей жизнью, у него были свои товарищи, свои книги, свой круг интересов, во двор он никогда не выходил, читал Хемингуэя, о котором я понятия не имел. Он просто презирал двор. И тогда же я стал как-то остывать ко двору. Хотя и совмещал эту мою большую дружбу с законами двора. Но тут тоже все было на роду написано. Незадолго до войны нам стало жить совсем туго - мне, брату и бабушке, и я подался в Тбилиси, к тетке. Потом началась война, и я ушел на фронт. И на Арбате вновь очутился пятнадцать лет спустя... - И это была уже другая улица? - Нет, это была все та же улица. - Почему?

- Не знаю. Но это была такая же улица. Внешним обликом, духом своим, отношениями между людьми. Арбатца можно было угадать по произношению, по манере говорить. Какие-то типично арбатские интонации, словечки. У этой улицы был свой ритм. Был облик толпы - хотя толпой это не назовешь. Люди шли по своим делам, и не чувствовалось ни суеты, ни праздности. Были в этом потоке и приезжие, но они с их заботами не бросались в глаза, не вызывали раздражения, как теперь, когда в центре уже москвичи теряются в их толпе. Наверное, и в старой планировке были какие-то биологические законы, потому что Арбат оставался Арбатом до той поры, пока не прорубили проспект. Его прорубили - и Арбат сразу выдохся и закис...

- Булат Шалвович, понятно, что вопрос дерзкий - и все-таки: что вы думаете о сегодняшнем Арбате? - Арбата больше нет.

Я неохотно приезжал на Арбат и в годы после разрушения приарбатских переулков, строительства проспекта. А в нынешнюю пору, после реализации проекта превращения Арбата в пешеходную зону, после всего этого декорирования, "офонарения", я вообще туда ни разу не приходил. Боюсь. Боюсь. Беда не в утрате фрагментов архитектуры, не в фальшивости раскрашенных в яркие цвета фасадов, традиции жизни на виду, в невольном контакте, вот какая беда.

Меня огорчают статьи о "Детях Арбата" Анатолия Рыбакова, в которых Саша Панкратов и другие герои обвиняются в отрыве от народа, от трагедии крестьянства, к примеру... Это глупость. Во-первых, Арбат - народная, демократичная улица. Рыбаков очень точно все это показал. Все персонажи - могу как старый арбатец поручиться - узнаваемы, типичны. Потом, арбатское население лишь на очень малую часть состояло из жителей привилегированных, вроде работников пищевого наркомата, о которых я упоминал, да и они, как видим, разделили горькую судьбу народа. Думаю, первопричина критики все та же: Рыбаков написал книгу о том, что принудительная готовность всех ко всему ни к чему доброму не ведет. И показал людей, которые и тогда оставались свободны, оставались сами собой. Наверное, критиков устроил бы не такой Сталин, каким показал его Рыбаков, а проезжающий на черной машине, с ветерком, сопровождаемый на всем пути через Арбат охраной, готовой стрелять в любого, кто высунет голову из окна... Это книга о трагических чертах моего поколения, о том, какой ценою оплачено позднее наше прозрение...

Что мне сказать? На все готов я был.
Мой страшный век меня почти добил.
Но речь не обо мне - она о сыне.
И этот век не менее жесток,
а между тем насмешлив мой сынок:
его не облапошишь на мякине.
Еще он, правда, тоже хил и слаб,
но он страдалец, а не гордый раб,
небезопасен и небезоружен...
А глина ведь не вечный матерьял,
и то, что я когда-то потерял,
он в воздухе арбатском обнаружил.

Истребление Арбата шло несколько десятилетий: исчезли вначале отдельные люди - так называемые щепки, летящие при рубке леса; потом вышел уникальный воздух Арбата (подобное происходило и в других районах Москвы, и в других городах); потом дошли руки до материальной оболочки, внешнего вида. Но любопытно - фасады перекрашены, а дворы, говорят, остались все те же. Может быть, я еще и поэтому боюсь сегодня прийти во двор дома N 43...

Один из авторов проекта мне сказал: а вот жители Бирюлева приезжают сюда побродить, отдохнуть - им нравится. Я ответил: вот и построили бы такую улицу в Бирюлеве. Ничего не хочу опять-таки сказать плохого о Бирюлеве (может, и стоило бы), не хочу приукрасить тот, довоенный, Арбат, хочу сказать одно: дом, двор, улица должны быть такими, чтобы хотелось прожить целый век, от рождения и до конца. Арбата нет - и больше не будет.

Грустнее, что нет былого соседского, "соборного" начала. Я вроде давно махнул рукой на то, что произошло. Но, мне кажется, мы скоро почувствуем потребность в соседстве. В желании вечером выйти во двор, посидеть под деревом, посаженным твоим отцом. Мы уже сегодня чувствуем это. Во что это выльется? Бог весть...

Беседу вел Михаил ПОЗДНЯЕВ Семья. N 18. 1988 г.

Арбатский эмигрант

Булат Окуджава не нуждается в представлении - его проза и стихи давно завоевали известность. Он давно пишет об Арбате, и не счесть замечательных строк, воспевающих эту улицу. Окуджава прожил на Арбате 17 лет, и все было за это время. Но главное: "И если вам, читатель торопливый, он не знаком, тот гордый, сиротливый, извилистый, короткий коридор от ресторана "Праги" до Смоляги и рай, замаскированный под двор, где все равны: и дети, и бродяги, спешите же... Все остальное - вздор". Это слова влюбленного человека. Поэтому первый вопрос тоже о любви.

- Булат Шалвович, если выражаться предельно лаконично, что для вас значит Арбат? "Живописцы, окуните ваши кисти в суету дворов арбатских и зарю..."

- Для меня это та самая родина, о которой говорят. Место, где я рос, воспитывался. Где было много друзей, знакомых, родственников. Я никогда не утверждал: Арбат - самое лучшее место на земле, но для меня оно прекрасно.

Нынче многие, даже самые малозначительные эпизоды воспринимаются с примесью удивительно светлой грусти. Я жил в доме 43, где были шашлычная "Риони" и магазин "Электросбыт". Серый такой дом... Вы знаете, память даже больше возвращается к печальному - здесь в 1938 году арестовали мою маму, на 18 лет она исчезла из моей жизни. Между прочим, Арбат был главной улицей, по которой проезжал Сталин, и там в большом количестве дежурили "топтуны". Однажды арестовали моего друга и его сестру - мол, она готовила... покушение на проезжающего по улице вождя. Девочка возражала: "Но мои окна выходят во двор". На ее слова никто не обратил внимания. И за этот абсурд ей пришлось жестоко расплачиваться.

- И все же, Булат Шалвович, вспомните о радостях: "На арбатском дворе и веселье, и смех"...

- Влюбился в девочку, вот вам радость. Украли как-то с приятелями из ресторана со стороны кухни жареного гуся, на чердаке пировали... Понимаете, я очень рано остался без родителей, на попечении бабушки, и "меня воспитывал арбатский двор". Выпивали, в двенадцать лет начал курить. Какие у меня были мечты? Должен вас разочаровать - отнюдь не возвышенные, поэтические, а, наоборот, очень приземленные... Мечтал стать таким, как Костя Ежик - уже взрослый парень, вор. Он ходил в тельняшке, сапоги в гармошку, этакий лихой чубчик. Вот такой идеал детства.

- Вы можете назвать свои лучшие строки об Арбате? - Пожалуй, нет. Для меня большая честь, если кому-то что-то нравится. Но сам оценивать себя не могу и не хочу, поскольку человек я не тщеславный. Да и перечитываю себя очень редко. Понимаете, определить собственный уровень невероятно трудно... Конечно, я профессионал и писать буду до конца жизни. Хотя сознаю и то, что литературных открытий за мной не числится.

- Кстати, кем вы считаете себя в большей степени - прозаиком или поэтом?

- В большей степени я - литератор. Ибо во всех жанрах, в которых я работал, я выражаю себя. Просто делюсь впечатлениями об окружающем меня мире.

- Давайте возвратимся на Арбат сегодняшний. Вы часто там бываете? - Нет. У меня есть строки: "Арбата больше нет, растаял, словно свеченька, весь вытек, словно реченька. Осталась только Сретенка, Сретенка, Сретенка, ты хоть не спеши, надо, чтобы что-нибудь осталось для души". Ушел колорит, неповторимый дух. Эта улица и теперь, наверное, по-своему хороша, но в ней нет ничего общего с тем Арбатом. Есть у меня и другие строки: "Во дворике этом мне тесно. И я из него ухожу..."

- Но, к счастью, вы остаетесь в литературе. Простите, но не так хорошо слышно нынче ваше творчество. Неужто "допеты все песни. И точка. И хватит, и хватит о том. Ну, может, какая-то строчка осталась еще за бортом?" Осталась?

- Смею надеяться. В конце прошлого года написал цикл стихов, опубликованных в последнем номере "Знамени". Есть и проза - в "Новом мире" напечатаны "Автобиографические анекдоты". Сейчас я их продолжаю.

- Прекрасно, что вас не оставляет надежда "увидеть в усмешке фортуны улыбку надежды своей". Если же снова оглянуться назад, то от чего вы некогда приходили в восторг? И знакомо ли вам ощущение счастья?

- Вы знаете, счастье недостижимо. Ощущение это быстро проходит. Вот я писал несколько лет роман, наконец я его закончил, стал читать. Меня охватило удивительное состояние. Восторг, опьянение... - Какой это был роман?

- Неважно. Но спустя два месяца, снова прочитав его, я увидел, что он несовершенен. Так повторялось много раз. Вот почему это чувство мимолетное, постоянно ускользающее. Как у Блока: "Что счастие: короткий миг и тесный".

- Писатели пишут, но читают ли их? Кажется, незаметно мы из страны читающей превратились в страну смотрящую - денно и нощно не слишком умный телеящик, набитый триллерами, клипами, рекламой...

- Я не оракул, могу лишь высказать надежду. Все это не слишком приятно, но я могу назвать издательства, выпускающие только умную, серьезную литературу, магазины, торгующие ей же. Да и людей, ищущих ее и читающих, тоже немало. Значит, светлый ручеек не иссякает. Вы упомянули телевидение. Вот оно тревожит по-настоящему. Преобладает практически на всех программах ресторанный уровень. Кстати, против него я ничего не имею. Но когда он становится главным в искусстве, это ужасно. И это выдается за идеал, совершенство!

- Когда-то вы написали такие строки: "Пока земля еще вертится, пока еще ярок свет, Господи, дай же ты каждому, чего у него нет..." А что бы вы сами попросили у Всевышнего, если представилась такая возможность?

- Я попросил бы его привить нам всем нужные черты для скорого выздоравливания от напастей и бед. Спасти нас всех от невзгод жизни. - "...и не забудь про меня"?

- Побольше здоровья. Понимаю, возраст есть возраст, но в последний год я резко заболел... В общем, здоровья, хотя бы в пределах моих немалых уже лет. Недавно я бросил курить, мне стало трудно работать. Представляете, 60 лет дымил, и рефлекс очень мощный. Пишу и нервничаю - сигареты не хватает.

- Часто ли для вас играет "надежды маленький оркестрик под управлением любви"?

- Благодаря ему я живу и нахожу возможные точки соприкосновения с будущим.

- Мы начали беседу Арбатом. Наверное, им же следует завершить интервью. "Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант". Эти строки актуальны для вас и сегодня?

- Да, и осталась легкая грусть. Я часто вижу сны о детстве, друзьях с моей родной улицы. Арбат навсегда в моей душе.

...Уже в метро я раскрыл томик Окуджавы и натолкнулся на строки: "Куда-то все спешит надменная столица, с которою давно мы перешли на "вы"... Все меньше мест в Москве, где помнят наши лица, все больше мест в Москве, где и без нас правы". Вот тут-то, Булат Шалвович, вы, извините, не правы. И, надо полагать, великое множество читателей думают так же.

Валерий БУРТ На Арбате. N 1(5), апрель 1997. С. 1, 3.

Третье тысячелетие начинается на Арбате

Об Арбате, про Арбат и на Арбате можно проговорить несколько лет и даже не заметить смены эпох, не говоря уж о поколениях. Особенно если попадется заинтересованный собеседник - скажем, начальник районного управления "Арбат" ВЛАДИМИР ГОЛОВАНОВ. Родившийся в другом районе, он с первых своих шагов по древним мостовым кривых арбатских переулков "заболел" ими и всем тем, что на Арбате и вокруг него происходит. А происходит здесь немало интересного не только для жителей этого древнейшего в Москве оазиса старины, культуры и искусства, но и для всех прочих москвичей. И мы по справедливости решили, что лучше всего расскажет об этом сам В. Голованов, отвечая на вопросы нашего корреспондента.

- Владимир Иванович, что такое Арбат для вас, что называется, в личном плане? - Коротко или пространно? - Как хотите...

- Арбат - это моя жизнь! Потому что здесь я провожу времени больше, чем в семье, чем в любом другом месте. Это жизнь, расцвеченная делом, которым мы здесь занимаемся. В первую очередь это, конечно, возрождение Арбата. Походите по нашим переулкам, посмотрите, сколько мы строим! Небольшая в сущности территория, меньше которой нет в Центральном округе, разве что Якиманку можно сравнить с нами, а строек на ней около 50. Если помнить, что у нас на территории 538 зданий, то, значит, 10 ее процентов занимает большая строительная площадка - колоссальная цифра! Для меня, строителя по специальности, это настоящий бальзам на душу: я прохожу мимо площадок, вижу, как встают дома на месте бывших пустырей или разрушающихся зданий, как возрождается жизнь.

Кроме того, приводим в порядок территорию, восстанавливаем скверы, сажаем деревья. Присмотритесь - и увидите: давно уже не было на наших улицах такой чистоты к началу весны, такого порядка, какой удается нам поддерживать сейчас.

- Думаю, надо бы объяснить, за счет чего удается добиваться результата - метод подряда играет роль, конкурсность при выборе исполнителей, сознательность персонала. Что на самом деле?

- Да все в комплексе. Во-первых, стабилизировался состав сотрудников, остались истинные патриоты Арбата, поскольку денег у нас огромных, как вы понимаете, не платят. Большинство наших людей болеют за дело, преданны своему участку, своему арбатскому уголку, днюют и ночуют на работе. И это, как правило, - женщины. - Женщины Арбата...

- Можно сказать и так, если вам это определение нравится. Ведь именно они сохраняют то отношение к кусочку старой Москвы, которое передается следующим поколениям. Из-под палки оно не родится...

- В перспективе многих жителей Арбата должны переселить в новые районы и количество населения значительно сократится. Не приведет ли это в конце концов к тому, что Арбат просто вымрет? Или потеряет свой менталитет культурного и исторического центра, изыдет, как сказали бы когда-то, дух Арбата?

- Думаю, в таком аспекте вопрос и ставить-то нельзя. Ведь у нас строятся не только офисные, административные здания, но и жилые дома. Действительно, в процессе строительства мы расселяем коммуналки, предоставляем людям благоустроенные квартиры. Вы же знаете: большинство домов построено здесь в конце прошлого века, они обветшали, и путем латания дыр или испытанным методом косметических ремонтов поддерживать их в нормальном состоянии очень трудно, если не сказать - невозможно.

Надо же не просто поменять перекрытие, потолок, а обновить коммуникации, инженерию, инфраструктуру. Единственный путь при этом - коренная реконструкция с перекладкой сетей коммуникаций. Взявший подряд инвестор получает одновременно и условия присоединения к сетям, и зачастую стоимость их перекладки превышает сметную стоимость реконструкции всего дома.

- Известны случаи, когда инвестор берется за дело, а после отказывается по разным причинам, в том числе, возможно, и ввиду неожиданного, на его взгляд, удорожания за счет перекладки труб и кабелей. Как вы преодолеваете такие препятствия? - В последнее время подобное происходит все чаще... - Невыгодно?

- Причин несколько. Здания, которые привлекают инвесторов и расположены на выгодных местах, давно разобраны желающими потратить на это деньги - солидные компании вложили в Арбат немало. Остаются же менее привлекательные дома, например, такие, в которых все еще живут люди, и их надо переселять, причем это - обязанность инвестора, а не властей, хотя и находится под их контролем. Переселение же обходится сегодня в такие суммы, что заключенные во времена бума на рынке реконструкций зданий контракты становятся невыгодными. Тенденция эта, замечу, не собственно арбатская, а общегородская, во всяком случае Центрального округа - совершенно точно. Проблема существует, мы ею занимаемся, видим и пути решения.

Допустим, префектура или город отселяет часть жителей за свои средства, и тогда инвестор наверняка появится. Возможны варианты, когда двое или несколько будущих хозяев вкладывают деньги в реконструкцию, а потом делятся между собой и с городом.

- Но ведь хорошо осведомленные люди с деньгами не очень-то торопятся тратить их на нужды города, который, согласитесь, тоже немало теряет, отдавая недвижимость. Тем, кто реконструирует пятиэтажки, приходится отдавать 75 - 80 процентов от вновь возведенного жилья - разве это выгодно?

- А что вы предлагаете? Совсем ими не заниматься, ждать, когда начнут рушиться? Мы, например, поставили себе задачу: те дома, которые намечено отремонтировать к 850-летию Москвы, закончить именно к этой дате, тут волей-неволей приходится изменять процентное соотношение в пользу инвесторов, жизнь заставляет.

- В Центральном округе предстоит переселить 6 тысяч семей, для этого требуется построить всего-то пять домов. Подготовлены и площадки, но нет инвесторов и, следовательно, нет денег. На Арбате есть такие "запасные аэродромы"?

- Таких площадок у нас, к сожалению, нет. Существует постановление правительства города, в котором определено, что Комитет муниципального жилья, получив эти площадки, должен за свой счет построить дома в связи с реконструкцией центра. Однако в комитете денег не оказалось, и теперь готовится новое постановление, которым предусматривается строительство домов из средств Управления внебюджетного планирования развития города. Как только появятся деньги, можно будет вести речь о постепенном, волновом переселении людей из ветхого фонда.

Представьте ситуацию: в Москве несколько сотен домов, в которых проживают одна - пять семей, а дома тем не менее надо отапливать, содержать, создавать людям нормальные условия. Это огромные средства из бюджета, и возведение новых домов - первейшая необходимость и серьезнейший шаг в направлении переселения, говоря высоким стилем - шаг навстречу людям, их пожеланиям.

- Когда создавалось ваше территориальное управление, вы прошли несколько этапов в своем развитии: были муниципальным предприятием, судились много раз с Киевским райсоветом, затем перешли организационно в новое качество - какая структура местной, районной власти видится вам оптимальной?

- Правовой статус района закреплен в 1993 году распоряжением мэра Москвы, разработано положение об управлении, такое же, как и для всех других территориальных управлений Центрального округа, оно действует с 1993 года, и после этого вопрос о правовом статусе не поднимался.

- В свое время у вас был довольно шумный комитет самоуправления. Существует ли он сегодня, поскольку все его члены, или во всяком случае большинство, сошли на нет, и их совсем не слышно? Некоторые бывшие активисты этого движения пересели во властные структуры, другие "прислонились" к депутатам как помощники и чиновники, а есть и такие, что не выдержали испытание властью и отправились на лесоповал. Что сталось с комитетом "Арбат"?

- Пять лет назад, едва пришел сюда работать, я задал себе простой вопрос: а для чего я вообще-то работаю? Ведь такая деятельность редко приносит удовлетворение, нас бьют со всех сторон, причем не всегда по делу, но тут уж деваться некуда, должность такая. И вот тогда решил, что нужно работать для людей.

Комитет же самоуправления, в том числе и наш, выбирали люди, поэтому хотим мы или не хотим, но мы должны искать и находить с ними общий язык. И с удовлетворением могу сказать, что за все пять лет "новой" жизни у нас не было ни одного конфликта. Мы однажды решили взглянуть на все проблемы вроде бы со стороны и задали себе опять же простой вопрос: а чего хотят наши жители? И сами же на него ответили: хотят они, чтобы на улицах было чисто, а в доме свет, вода и тепло, чтобы большинство малоимущих получали хоть какую-то помощь. Мы попросили комитет самоуправления заняться вопросами социальной направленности, что у них стало получаться вместе с нами хорошо, а иногда и лучше, чем у нас.

Многочисленные просьбы о материальной помощи от бабушек и дедушек поступают в управление. Мы создали комиссию из общественности, правда, под нашим патронажем. Члены комиссии хорошо знают, кому сегодня живется труднее, чем другим, они и распределяют адресную помощь. Причем здесь знают и родственников, материальное положение практически каждого нуждающегося. Мы выделяем деньги на эти цели, а распределяют их общественники.

- Скажите, когда вы впервые появились на Арбате и уже знали, что здесь предстоит работать, вы почувствовали ауру, особенную атмосферу Арбата, историю, художественное наполнение и запах столетий? Или это прошло незамеченным?

- Вы, однако, попали в точку. До того, как здесь появиться, я много слышал и читал об Арбате, много о нем знал, но не ожидал, что подобные ощущения могут материализоваться в зданиях, атмосфере, листве скверов и даже - вы не поверите - в квадратных метрах асфальта. Это удивительное состояние способствует творчеству, и, может быть, именно поэтому Арбат вечен, он неизбывен, он до глубины своих пяти веков индивидуален и в то же время общественен, интернационален. Иногда я жалею, что родился не на Арбате.

Видимо, не случайно один из авторов предпослал своему произведению об Арбате заголовок: "Район, излюбленный творцами". Это истинная правда, и в преддверии третьего тысячелетия могу смело заявить: Арбат войдет в него обновленным и ухоженным, древним и юным. Могу со спокойной совестью утверждать, что новый век начинается на Арбате.

- Приближаются выборы представительных органов власти в районах - советников районных управ. Каким видится вам их место в сложившейся ухе системе власти в городе? Они же не будут сторонними наблюдателями, а станут щипать вас как власть исполнительную, требовать, добиваться. Не боитесь стать, ну не заложниками, конечно, новых перемен, а постоянно контролируемыми и инспектируемыми?

- У нас активно действует общественный совет района, где половина представителей избрана по желанию депутатов, а другие предложены администрацией района. Это основа будущей управы, мы один раз в месяц собираемся, обсуждаем, как идет выполнение долгосрочных программ, текущие вопросы, отчитываемся перед людьми. И если вы думаете, что мы сегодня абсолютно бесконтрольны, то я вас разочарую: подконтрольны и сами же этому способствуем. Хотя никто не застрахован от того, что в управу не попадут случайные люди, умеющие горланить и представляющие это умение как крупное свое достижение. Опасения такие есть, каждого не проверишь на мандат соответствия слов деловым качествам, но туг нам вместе с общественностью придется хорошо потрудиться.

Вообще-то я бы с нововведениями не торопился, имея в виду выборы. Можно было бы попробовать в нескольких округах провести выборы советников, посмотреть, что получилось, а потом двигаться дальше. Нас же сегодня никто не гонит, куда спешить? Вспомните, администрации города трудно было справляться и с 33 райсоветами, а сейчас их почти 130, нельзя решать все с бухты-барахты.

Часть вновь избранных районных советов может быть настроена оппозиционно по отношению к городской власти - и что тогда? Опять будем воевать, добиваться неизвестно чего? А страдать от неурядиц будем опять мы, те, кто занимается непосредственно городом и конкретными проблемами, а также жители. Возможны и проявления "принципиальных позиций", например, в сфере бюджетного финансирования. Не секрет, что нам выделяют от потребности только половину, а из этой половины доходит до территории 70 процентов - больше город дать не в состоянии. Что делать? Можно деньги искать, добывать, а можно просто горланить: отдайте наши денежки. Но где их взять?

- Кстати, о деньгах. Видите ли вы какие-либо способы и методы зарабатывания себе на жизнь", кроме хорошо известных - сдачи в аренду помещений) какой-то доли налоговых поступлений, обязательных платежей? Или других способов просто не существует?

- Есть пути и другие, так сказать, неизведанные, на которых я уже набил себе не одну шишку. Коль мы говорим о районах, об их собственности, которую, как уже совершенно ясно, нам никто не отдаст и не передаст, то, значит, надо ее создавать. За счет организации муниципальных районных предприятий. То, что учреждает Москомимущество, фактически не является муниципальными предприятиями в полном смысле слова. А вот если бы вновь созданное предприятие работало на район, платило налоги и делилось с районом прибылью, тогда его можно считать районным, муниципальным.

Мы должны быть учредителями предприятий, контролировать цены, находить тех, кто готов работать на территории, создавать конкуренцию соседям и обеспечивать при этом социальную защиту населения за счет низких цен. Хотим создать, например, магазин "Милосердие", а Москомимущество уперлось - и все тут, хотя оно ведь по существу не управляет подобными предприятиями и не получает никакой прибыли. Без нормативной базы по вновь возникающим проблемам ничего не получится, но и базу кто-то должен готовить, обеспечивать - вот мы и пытаемся побороть неурядицы, которые нам подарены как от прошлого, так и от нынешнего времени. Но, думаю, поборем. - Желаю вам удачи на этом непростом пути. - Спасибо.

Беседовал Михаил ПОЛЯТЫКИН

Седая старина Арбата.

Черторье или Чертолье

Иван ЗАБЕЛИН

И. Е. Забелин (1820 - 1908) - одна из наиболее ярких фигур среди русских историков и археологов второй половины XIX - начала XX века. В круг его интересов входили прежде всего жизнь и быт средневековой Руси, ее культура, искусство, зодчество. При всем разнообразии научных интересов Забелина его излюбленной темой оставалась старая Москва, история которой была для него олицетворением истории всей русской жизни.

В течение многих лет собирая и изучая разнообразные источники, связанные с Москвой, Забелин предполагал на их основе создать капитальный труд по истории древней столицы. В 1902 году вышла в свет первая часть "Истории города Москвы", посвященная Кремлю и его урочищам. До последних дней жизни ученый работал над продолжением этого труда, но не успел окончательно подготовить его к печати. Рукопись второй части "Истории города Москвы", известная в научных кругах под названием "Посад", хранится в Государственном Историческом музее в составе научного архива И. Е. Забелина¹. Она отражает историю формирования московского посада вдоль торговых путей, вокруг торжищ, дворцовых слобод, монастырей в XIII - XVIII вв.

Предлагаемый читателю отрывок рукописи "Посада" посвящен древней местности Белого города - Чертолью². В основу повествования положены активы и летописные источники, разрядные книги, клировые ведомости церквей и другие документальные материалы, в основном из архива Оружейной палаты и обширной коллекции самого ученого. В поле зрения Забелина находились все наиболее значительные труды и документальные публикации по истории Москвы, изданные в XVIII - XIX вв. Обращает на себя внимание глубокий анализ древних топонимов, выявленных им в письменных памятниках.

Забелин использовал и археологические данные, например, древний некрополь, обнаруженный при строительстве храма Христа Спасителя.

Несмотря на незавершенность и некоторую фрагментарность, данный отрывок, как и вся рукопись "Посада" в целом, представляет несомненный интерес как для ученых-историков, так и для широкого круга читателей.

Текст публикуется по автографу, в соответствии с правилами современной орфографии, но с сохранением авторских особенностей. Как было отмечено выше, рукопись местами имеет характер незаконченных набросков и даже архивных выписок, порой без указания источника или же с сокращенными ссылками, не всегда поддающимися расшифровке. Чтобы не перегружать текст, изобилующий авторскими примечаниями, использованные Забелиным сокращения названий источников и литературы раскрыты в отдельном списке в конце публикации. Библиографическое описание составлено по изданиям, принадлежавшим И. Е. Забелину.

Черторье или Чертолье - так издревле прозывалась местность Белого города и прежнего посада, лежавшая с западной стороны Кремля по высокому берегу ручья Черторыя и составлявшая Москворецкий угол Занеглименья³. Относительно Кремля и всего остального посадского расселения эта местность именовалась также верхом, соответственно верхнему течению Москвы-реки, и в первое время (1365, 1493, 1508, 1517) обозначалась не Черторьем, а Черторьею, в женском роде, что может обозначать вместе с тем и первую посадскую слободу, поселившуюся здесь над Черторыем. Имя Черторья принадлежало собственно угловой местности Белого города, ограниченной в виде неправильного четырехугольника с одной стороны Москвою-рекою, между устьем Неглинной и устьем Черторыя, с другой и третьей стороны - потоком этого Черторыя и, наконец, с четвертой стороны - Арбатом или улицею Знаменкою (план), которая составляла пограничную линию Арбата.

От древнего времени по этой местности пролегала дорога от Боровицких ворот Кремля к селу Семчинскому и, главное, к обширным поемным Москворецким лугам, простиравшимся до Воробьевских круч и составлявшим весьма важную статью в великокняжеском хозяйстве. На этих лугах паслись стада великокняжеской животины и по преимуществу стада коней. Должно полагать, что в первое время в Семчинском сельце сосредоточивалось управление и заведывание всею этою стадною частию великокняжеского хозяйства. Потом, как мы упоминали, это сельцо по завещанию Калиты было отдано второму его сыну Ивану Ивановичу, который, по всему вероятию, здесь же устроил свой загородный удельный двор и по духовной отказал село своей княгине. С того времени оно оставалось собственностью великих княгинь, переходя к ним также по духовному завещанию. К селу, впрочем, принадлежал только один обширный луг, Самсонов, возле Девичьего монастыря. Остальные луга оставались в хозяйстве великокняжеского дворца. Конюший путь, как именовалось все ведомство по этой части, составлял особую заботу великих князей и поручался в управление самым близким и первым людям из бояр. Первые московские князья в духовных завещаниях поставляли необходимым упоминать и о своих коневых стадах, о жеребцах и кобылицах, наделяя ими своих княгинь и сыновей. Иван Данилович упоминает, что отдал "сыновьям одно стадце Семену, другое Ивану, а другими стадами пусть поделятся между собою сыновья мои и Княгиня моя". Великий князь Семен Иванович таким же образом отдает своей княгине "из ездовых своих коней 50 конь, да и стад два стада: стадо Коломенское да стадо детино Ивашково", т. е. малолетнего его сына.

Большие запасные стада и табуны располагались на лугах в подмосковных дворцовых селах, каково было, например, Коломенское, с одной стороны, и Павшино, с другой, обладавшие обширнейшими Москворецкими лугами.

Неездовые или собственно выездные кони оберегались и паслись именно в Семчинских лугах под Воробьевыми горами, где и сено запасалось для дворца на весь год, привозимое из дворцовых же вотчин по оброку.

Стоявшие здесь бесчисленные стоги сена всей Семчинской местности дали наименование Остожья, отчего и вся дорога к стогам, ставшая потом улицею, получила также имя Остоженка. По этой дороге-улице, потом по Черторью, или по Пречистенке, до самого Кремля, до его Боровицких ворот, все было отдано на устройку Конюшенного обихода.

Возле самых Боровицких ворот внутри Кремля помещались государевы Аргамачьи конюшни, государев Конюшенный двор, где стояли любимые и дорогие государевы кони, собственно придворные.

По самой средине Черторья на дороге к Остожью и к Лугам, то есть на Черторской, или Пречистенской улице (ныне Волхонка, а прежде Ленивка), стоял государев Колымажный Конюшенный двор, прозывавшийся и просто Конюшнями.

Очень естественно, что вблизи государевых конюшен должны были селиться и всякие служители Конюшенного пути или Конюшенного обихода, и потому далее за пределами Черторья, или Белого города, в Земляном городе мы встречаем слободы с наименованием Конюшенных. Прямо за Черторьею находилась Большая Конюшенная слобода, или Старая Конюшенная, с церквами Иоанна Предтечи и Мученика Власия между Пречистенкою и Арбатскими улицами. По всей Остоженке также жили конюшенные чины и была особая Конюшенная слобода близ Сем-чинского села.

К концу XVII столетия населилась новая Конюшенная слобода уже за Земляным городом (церковь Неопалимые Купины).

Таким образом, расселение государева конюшенного чина от Боровицких ворот внутри Кремля, через Черторье, или Пречистенку, в Белом городе, через Пречистенку и Остоженку в Земляном городе, уходило на Девичье Поле и дальше к Москворецким лугам. Весь этот юго-западный угол древней посадской Москвы, по всей местности, в улицах и переулках, был заселен по преимуществу людьми конюшенного чина: конюхами, стряпчими, задворными, стремянными, конюшенными сторожами и разного наименования деловыми конюшенными людьми, колымажниками, подковщиками, уздниками, седельными мастерами.

Вначале каждый особый род занятий или особая служба и работа всегда отделялась и особою слободою поселения, главным образом по случаю налагаемого на работу или промысел особого тягла или особой службы, которая была таким же тяглом.

Множество таких отделенных слобод с населением особого рода труда, ремесла и промысла и до сих пор сохраняет свои имена в урочищных прозваниях приходских храмов. Впоследствии мало-помалу эта замкнутость тяглового или служебного порядка в жизни обывателей распадалась и население смешивалось: к дворам первых поселенцев уже примыкали и пристраивались дворы поселенцев с иными занятиями. Это происходило по мере распространения и увеличения населения во всем городе, когда постепенно и повсюду пустые места занимались новыми пришельцами. Так и Черторье в древнее время исключительно было заселено конюшенными большими и малыми чинами великокняжеского дворца, теснившимися вокруг государевых конюшен, стоявшими, как упомянуто, по самой средине Черторья.

Против конюшен к Москве-реке были устроены так называемые Водяные ворота, существовавшие прежде в Земляном валу, а потом и в стене белокаменного города⁴. От стоявшей вблизи одной из древних церквей Москвы, во имя Всех Святых, ворота прозывались Всесвятскими, а к концу XVII столетия и Тресвятскими. Как Водяные, они исключительно служили и для водопоя коней, и для добывания москворецкой воды на обиход всех обывателей близлежавшей местности. В древнее время моста от этих ворот через реку на ту сторону не существовало, существовал только перевоз на лодках.

Однако уже в 1611 г. во время борьбы с засевшими в Кремле поляками мост перед этими воротами был даже укреплен, и на нем поставлены орудия против поляков (Сказания о Дмитрии Самозванце, 1, 207). Сравним V, 97, где Маскевич говорит не о мосте, а об остроге, так что является сомнение, не употреблял ли Бер (1, 207) слова "мост" вместо слова "ост-рок" - укрепление, тем более что через строку ниже он говорит о действиях русских пушек через реку. Во всяком случае если и был какой-либо мост в это время, то он был устроен только на плотах, подобно Москворецкому, называвшемуся по такому же устройству Живым.

В 16..⁵ году Всесвятские ворота названы Берсеневскими по имени урочища на той стороне Москвы-реки и церкви Николы на Берсеневке. Такое название должно указывать на постоянное сношение здешней местности с Берсеневским Замоскворечьем, а это в свой черед служит указанием, что переправа через реку происходила по постоянному мосту⁶.

О каменном мосте через Москву-реку, где именно не известно, помышляли еще при царе Михаиле Федоровиче, когда для этой цели в 1643 г. был вызван палатный мастер Яган Кристлер⁷ представивший царю мостовой образец (модель) с чертежами на три статьи и подробную смету. Дело, впрочем, ограничилось только одними предположениями и сметами, которые хотя не были приведены в исполнение даже и при царе Алексее, но послужили, по всему вероятию, немаловажным материалом при сооружении моста при царевне Софье.

К концу XVII столетия сношения по этому пути с Замоскворечьем настолько увеличились, даже и по случаю Крымских походов князя В. В. Голицына, что, наконец, было признано необходимым построить здесь постоянный каменный мост. Почин в этом деле принадлежал тому же князю В. В. Голицыну, и потому сооружение моста ему и приписывается. Однако при его управлении было положено только начало этому делу. Мост начат постройкою в 1687 году, в год первого его Крымского похода, весьма неудачного, как оказалось. В тот год был сделан только один столп (бык) каменный. Затем постройка продолжалась пять лет. Следовательно, был окончен уже в 1692 году. Строителем был какой-то чернец (Записки Желябужского, изд. Языкова, стр. 18; Русская Старина, III, 191). Снегирев неправильно относит постройку от 1682 до 1687, ссылаясь на Желябужского, который начало постройки относит к 1687 году.

Древнейшая из церквей, находившихся в Черторье, была церковь во имя Всех Святых, прославившая это имя страшным пожаром, начавшимся в 1365 г. в ее местности и опустошившим весь город и посад без остатка. Пожар так и прозывался "пожаром от Всех Святых" и долго был памятен народу как небывалое великое бедствие. Вместе с другими причинами этот пожар послужил главным поводом к постройке первых каменных стен вокруг Кремля, которые были заложены на другой же год, в 1366 г. Летописец описал это бедствие такими словами⁸: (П. С. Р. Л., VIII и VII).

Церковь стояла над крутым берегом Москвы-реки почти на самом его краю, так что когда местность Черторья была укреплена со стороны реки земляным валом, то пришлось этот вал насыпать возле самой церкви, отчего впоследствии она стала обозначаться Всех Святых, что в Валу. Кроме того, она обозначалась, что у Алексеевского монастыря, что у Алексеевской башни.

Она стояла в расстоянии нескольких сажен от сохранившейся доныне тоже старинной церкви Николы Старой Прощи или Похвалы Богородицы, что в Башмакове, по направлению к Храму Спасителя. При устройстве площади вокруг этого храма поднято было при раскопках целое кладбище, на котором сохранялось множество гробов, высеченных из цельных белых мячковских камней от 2,5 до 3 аршин длины, что обнаружило значительную зажиточность древних прихожан церкви Всех Святых.

Вначале этот храм был деревянный. О постройке каменного существуют два свидетельства, и оба ссылаются на надпись, высеченную на камне, находившемся в стене паперти⁹. Одно (Путеводитель к древностям и достопамятностям Москвы. Ч. III, 59) утверждает, что церковь построена в 7023 (1515) г. князьями Иваном и Федором Ивановичем Репниными. Другое (Географический словарь Щекатова, 1, 687), приводя те же имена, утверждает, что построена в 7203 (1695) г. В родословных (Долгорукого и Бархатной) таких имен не оказалось. В Дворцовых разрядах также не встретилось этих имен. В 1629 г. по случаю пожара церковь значится каменною.

При описи церковных земель для устройства кладбищ в 1657 г. она тоже означена каменною, следовательно, она была построена гораздо раньше и, быть может, именно в 1515 г. Но затем, к концу XVII столетия, она обветшала и построена вновь в 1695 г., когда, генваря 21-го, была освящена (Материалы Москвы, стр. 416).

В 1637 г. при ней существовал теплый храм во имя Макария Желтов-ского, который первоначально был построен в 1619 г. деревянный и до московского разорения не существовал. В 1629 г. он сгорел и был выстроен снова и обозначен теплым. В 1681 г. упоминается у Всех Святых придел Дмитрия Святого, и самая церковь обозначена, что на Берегу.

В 1685 г., августа 27, церковь погорела, почему была освобождена от платежа с причта денег.

В 1731 г. прихожанин генерал-майор Иван Васильевич Панин построил в трапезе придел во имя Пресвятой Богородицы Явления Живоносного Источника.

В 1738 г. другой прихожанин, комнатный стольник Федор Бутурлин, испросил себе в приделе Макария Унженского особого священника (Материалы, 1,416).

Как упомянуто, вблизи церкви Всех Святых и ближе к Водяным воротам стояла и доныне стоит другая церковь во имя Николая Чудотворца, именуемая Старая Проща (1668 г. Вивлиофика, XI, 44), известная ныне по приделу под именем Похвалы Богородицы¹⁰.

В XVII столетии, напротив того, она носила прямое имя Похвалы Богородицы с приделом Николая Чудотворца и обозначалась, что в Чертолье у Водяных ворот - 1625 г., у Всесвятских ворот - 1681 г., но в XVIII столетии все еще именовалась Старою Прощею (1730 г.).

В 1657 г. она обозначена главным храмом Николы Чудотворца Явленского, что в Пречистенской улице, следовательно, во имя Похвалы Богородицы было поставлено во главу уже после этого года.

1681 г. - на берегу за Старым Дровяным Двором (М., II, 400). 1699 г. - Похвалы (513).

На 5-й неделе Великого поста, когда праздновали Похвале Богородицы, здесь в XVII столетии совершалась духовными властями праздничная служба, по патриаршему указу с 1677 г. посылка властей к этой службе была прекращена.

Но перед тем в свое время Старая Проща, по всему вероятию, пользовалась в народе большою славою по случаю происходивших здесь прощений, то есть чудесных исцелений от различных недугов, почему и народ прозывал самую церковь Прощею. Старая Проща вместе с тем указывает, что в то время существовали уже явления исцеления на новом месте, в новом храме, каким был в 1628 - 1636 гг. Никола Явленный на Арбате, точно так же славившийся благодатию чудесных исцелений¹¹ и потому в народе называвшийся Новою Прощею¹².

Никола Старая Проща

По месту это один из старейших храмов Москвы. Впервые он упоминается еще в 1475 г., когда 12 сентября он погорел вместе с соседним храмом Всех Святых. Более 150 лет храм все оставался деревянным и только после нового пожара в 1629 г. был выстроен каменный, как он обозначен по переписи 1657 г. В 1685 г. он снова погорел, после чего был выстроен в том виде, как теперь существует.

В 1688 г. подьячий приказа Большого дворца Алексей Максимов Шандин приказал после себя душу свою поминать своему отцу духовному, этой церкви священнику Симеону Григорьеву, и на церковное строение по духовному завещанию дал денег 200 рублей. Но священник вскоре заболел и спустя четыре года скончался, передавши деньги очень известному в то время обжигальщику полевых сараев (кирпичных заводов) Леонтию Полунину, который к постройке стал готовить кирпич и бут. Между тем вступился в это дело знатный прихожанин церкви думный дворянин и печатник Дементий Минич Башмаков и стал просить у патриарха отдать деньги в его распоряжение. Тогда душеприказчик покойного Шандина, подьячий того же приказа Еремей Хлебников, обжигальщик Полунин просили патриарха передать эти деньги в Патриарший Казенный приказ, что и было исполнено в начале 1694 г., с которого времени и начата постройка новой церкви (М., 1, 414).

Но, само собой разумеется, что тех денег не было достаточно для сооружения нового храма и, по всему вероятию, прихожанин Башмаков уже на свои средства окончил постройку. Недаром с того времени храм приобрел и урочищное обозначение что в Башмакове.

Кроме Башмакова в числе прихожан в 1657 г. упоминаются стольник князь Семен Львов, думный дворянин Афанасий Осипович Прончищев (М., II, 34).

В 1699 г. в приходе числилось всего 4 двора: 1 думного дворянина, 2 дьячих, 1 иноземческой.

В 1727 г. числилось 5 дворов, причем обозначено: во имя Похвалы Богородицы Старые Прощи (Розанов, 1716 г.), что у Нового Каменного моста, Николы Чудотворца Старой Прощи.

1760, 1770 - что в Башмакове (N 43). 1780. Прихожане 1737 г.: губернаторская вдова Марья Васильевна Пашкова. 1761 - сын Петр, дом Ивана Пашкова, вдова Ивана Михайловича, статская советница Марья Ивановна Нарышкина 1760 - 1780, 1801, лет 78 и содержала причт. 1770, 1780 - Петр Егорович Пашков, содержал причт.

1780 - вдова Василия Васильевича Нарышкина, генерал-поручика, Анна Ивановна, по клировой ведомости, содержала причт.

1790 - тайный советник Алексей Васильевич Нарышкин, 1785, содержал причт. 1790 - у Всесвятских ворот.

1801 - генерал Иван Николаевич Ефимовский. Граф Николай Толстой, генерал Василий Андреевич Пашков. 1813 - купец Василий Васильевич Суровщиков и потомство. 1821 - генерал Алекс. Васильевич Новосильцов. Кончается 1867 г. Клировая N 27.

Домовая церковь у вдовы Марьи Ивановны Нарышкиной, без главы, во имя Происхождения Честных Древ, дозволена в 1760 г., а в 1784 г. перешедшая на имя дочери ее, девицы Натальи.

Содержание попа потребно от Нарышкиной. Поп Семен Григорьев определен в 1773 г., получал от Нарышкиной: 40 р. денег, муки ржаной 2 четверика, пшеничной 1 четверик; солоду ржаного 2 четверика, яшного 3 четверика; крупы грешневой 10 четвериков; семя конопляного 4 четверика; масла постного ведро, коровьего пуд; соленой рыбы 5 пуд; мяса 12 пуд, 20 фунтов; соли пуд.

Любопытно первое обозначение, что в Пречистенской улице, от которой церковь находится в стороне, но которая в этом случае заменяла древнее урочищное прозвание Черторьи.

На самой улице против ее переулка, ведущего к Водяным воротам на Каменный мост, и возле государева Большого Конюшенного, а потом Колымажного двора стояла каменная же (в 1657 г.) церковь во имя Зачатия (Рождества) Иоанна Предтечи, что на Торжку, иначе Ленивом Торжку¹³. Прозвание указывает, что на этом крестце или перекрестке, как и следовало, существовал небольшой торг и притом "ленивый", вообще тихий и поздно расходившийся, как можно объяснить это прозвание. Другой Ленивый торжок в Москве упоминается (в 1727 г.) за Москвою-рекою при церкви Пятницы Прасковеи (Мартынов. Улицы), тоже прозывавшейся Прощею по являвшимся там чудесным исцелениям.

Улица Пречистенка, в древности Черторья, ныне Волхонка, именовалась в половине XVIII столетия Ленивкою, вначале (1770) только до переулка - поворота на Каменный мост (Описание моровой язвы, 256), а потом и с ее продолжением до Пречистенских ворот вместо Пречистенки, как это обозначалось на планах Москвы 1825 г. На плане 1841 г. (СПб.) она снова названа Пречистенкою (N 12), стало быть, наименование Волхонки она получила уже в недавнее время (см. планы).

Волхонкою собственно стала прозываться Ленивка, часть Пречистенской улицы от Знаменки до поворота на Каменный мост, а далее к Пречистенским воротам продолжалась Пречистенка. Так правильно показано на плане Хотева 18.. года. Волхонкою она стала прозываться от кабака - питейного дома Волхонки, существовавшего...¹⁴.

Примечательно, что и здесь возле государевых конюшен, подобно тому, как и в Кремле возле государевых Аргамачных конюшен, находим церковь во имя Зачатия Иоанна Предтечи.

На другом, заднем конце Конюшенного двора, также на углу улицы, стоит и доселе церковь Святого мученика Антипия Чудотворца, целителя от зубной болезни, к благодати которого прибегала вся Москва и даже цари-государи. До пожара 1629 года она была уже каменная.

Церковь Антипия Чудотворца обозначалась по местности, что в Чертолье, 1625 г. - у Государевых конюшен, 1682 г. - у Больших конюшен, 1692 г. - у Конюшен¹⁵.

В 1629 г. она значится каменною, что обнаруживает немалые достатки ее старых прихожан, к погребению которых нередко приходил сам патриарх. Так, в 1626 г. святейший патриарх Филарет Никитич отпевал в храме Антония Быкасова, в 1627 г. погребал Дмитрия Скуратова, в 1634 г. - Федорова Чемоданова, в 1635 г. - дьяка Венедикта Махова, в 1639 г. отпевал тещу Григорья Львова, в 1693 г. - жену боярина Ивана Богдановича Милославского Дарью Прохоровну (М., 1, 418).

В1657г. в числе прихожан были Петр Дмитриевич Скуратов и боярин князь Михаил Михайлович Темкин-Ростовский, во владение которого перешел и двор Петра Скуратова (М., II, 42).

В числе ружных в1681 г. не поминается. В 1685 г. погорела (М., 1,418). В 1699 г. в приходе числилось 10 дворов: 1 окольничего, 1 думного дьяка, 6 стольничьих, дьячий и вдовий.

В 1727 г. упоминается придел Николы Чудотворца, в приходе 9 дворов (Розанов, 1716 г., N 23). Прихожане: князь Федор Семенович Хованский, Сергей Иванович Милославский, думный дьяк Гавриил Федорович Деревнин.

1737 г. и 1750 - князь Сергей Алексеевич Голицын. Любимые люди его. Петр Иванович Машков, гофинтендант государыни¹⁶. 1780 - его вдова Агрипина Алексеевна.

Графиня Марья Михайловна Апраксина, 1750 - 1770. Андрей Сергеевич Милославский, 1750. Дом Николая Александровича Лопухина, 1750 г. Алексей Сергеевич Голицын. Генерал-поручик Федор Матвеевич Воейков, 1760. 1770 - князь Николай Алексеевич Оболенский, князь Андрей Дани-лович Друцкой.

1790 - вдова княгиня Екатерина Алексеевна Меньшикова. 1813 - генерал-майор Алексей Тимофеевич Тутолмин. Действительный статский советник Павел Иванович Глебов.

1841 - сенатор Петр Семенович Полуденский, сыны Сергей, Николай, Михаил. Кончается 1864 г.

Петр Иванович Кошелев. 1785. Князь Степан Борисович Куракин. Домовая церковь в доме княгини Анны Ивановны Голицыной, без главы, дозволена в 1755 г. (Клировая N 18.)

Далее, следуя по Антипьевскому переулку к стене Белого города к Пречистенскому бульвару, встречаем упраздненную церковь Луки Евангелиста, до пожара 1629 г. она была деревянная и сгорела, но в 1657 г. числилась уже каменною.

Урочищное обозначение этой церкви (Лука Евангелист) заслуживает внимания по различию поминаемых местностей. В 1625 г. она значится на Полянках, в 1629 г. - в Чертолье. Это более древнее ее обозначение может указывать, что возле ее существовали еще если уже не поля, то, по крайней мере, полянки, пустые незастроенные площади. В конце XVII столетия в 1678 г. В 1681 г. она числится на Арбате, в 1679, 1699 гг. - на Знаменке, по близости ее и к Знаменке, и к Арбату в значении кривизны городовой стены, как мы объясняем имя Арбат. Иначе нельзя растолковать указание этой местности для церкви, отстоящей и от Арбатских ворот и от Арбатской улицы (Воздвиженки) в столь далеком расстоянии 200 и 300 сажен. Или нужно признать, что в этом случае именем Арбат означена самая Знаменка.

Точное время основания этой церкви неизвестно, но должно полагать, что она существовала уже в XVI столетии.

В 1722 - 1727 гг. она именуется уже Сретенскою, что на Знаменке, с приделом Святого апостола Луки¹⁷ (Материалы, II, 594), а в клировых ведомостях 1775 - 1785 гг. - Владимирскою или Апостола Луки (Розанов, 24), но первоначальное имя она сохранила до последнего времени (1799 г., Розанов).

В 1699 г. в приходе у ней было 10 дворов, в том числе 8 стольничьих, 1 дворянский, 1 подьяческий (Материалы, II, 511), из них упоминаются фамилии: 1716 г. - Юрья Шишкина, княгини Феклы Львовой, Никифора Кондратьевича Вяземского (Розанов), учителя царевича Алексея Петровича. В 1727 г. в приходе числилось 5 дворов, а в 1737 - 1769 гг. от 6 до 9 дворов. В это время в числе прихожан упоминаются дворяне княгиня Марья Волконская, Лопухин, Сергей Нестеров, Никита Нащокин, действительный статский советник Василий Гурьев, Федор Озеров, князь Алексей Масальский, Иван Нечаев, Федор Левшин, Петр Мельгунов, князь Сергей Алексеевич Голицын и др. (Розанов, упраздненные, 9), Иван Нечаев (клировые ведомости).

Затем, поворотя налево к теперь существующей церкви Ржевской Богородицы по несуществующим переулкам по направлению Большого Знаменского переулка, встретим церковь Пятницы Ржевской, стоявшую в ...¹⁸ саженях, не доходя первой церкви. Она по местности обозначалась в Чертолье 1629 г., у Пречистенских ворот 1690 г. (М., 1, 421).

В 1681 г. ружная Пятница у Быдаревы (М., II, 401), 1699 г. - в Кисловке?

Основание этой Пятницкой церкви относится к 1530 году и совершилось по нижеследующему поводу: в то лето великий князь Василий Иванович повелел принести в Москву изо Ржевы две чудотворные иконы Преподобной Прасковьи и Великомученицы Прасковьи, нареченные Пятницы, которые от многих лет очень обветшали и требовали поновления¹⁹. Государь с великою верою и желанием повелел их возобновить и написать с них точные копии. На месте, где были встречены принесенные иконы, государь повелел воздвигнуть церковь прекрасну их имени на новом месте близ Покрова Богородицы, что у Пречистенских ворот²⁰. Строев указывает: под Новинским (Выходы, указ. 79) существующая доныне Покров на Грязи с приделом Св. Духа. Нет ли смешения в имени?

Это новое место находилось на высоте берега Черторыя против Сивцева Вражка, подле которого шел проселок с Смоленской дороги по ближайшему направлению к Кремлю, к Боровицким воротам.

Обновленные старые иконы были великолепно украшены сребром и златом, также были украшены и новые, снятые с них иконы, и, когда был выстроен в честь их новый храм, это было 27 ноября²¹, государь с крестным ходом пришел к освящению новопоставленной церкви, которое совершилось с особым торжеством. На освящении присутствовала и великая княгиня Елена с маленьким однолетним сыном Иваном Васильевичем (Грозным) и бояре. Новонаписанные иконы были поставлены в новом храме, а старые обновленные отпущены с церковною почестью и торжественными проводами во Ржеву. С того времени государь уставил каждогодно ходить со кресты к храму и праздновать честно, ноября в 27 день (Воскресенская летопись, 277 - 278; Вивлиофика, VI, 182; РИБ, III, 37 - ноября 29).

Публикация и примечания Н. Быстровой и М. Катагошиной

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ ОПИ ГИМ. Ф. 440. Оп. 1. Ед. хр. 254.

² Там же, лл. 63 - 73.

³ На полях: "Общее топографическое имя, которое встречается во многих местностях Русской Земли. Известен Черторый - бешеный приток Десны под Киевом".

⁴ На полях: "Водяные улицы" - значит, только до берега реки для езды за водою.

⁵ В рукописи пропуск.

⁶ На полях: "на плотах".

⁷ На полях: "Анц Кезель, часовой мастер. Архив Оружейной Палаты. N 979. 151 г.".

⁸ Текст летописи не приведен.

⁹ На полях: "В 1699 г. в приходе числилось 29 дворов, в том числе: 1 думного дворянина, 7 стольничьих, 7 певческих, 1 дьячий, 6 подьяческих (Материалы, II, 512). В 1727 г. - 10 дворов (596). В 1737 г. - 14 (Розанов), в 1760 - 12, в 1770 - 8, в 1813 - II. Прихожане 1737 - 1813: генерал Иван Васильевич Панин, сын Николай Иванович, Василий Михайлович Юсупов, Алексей Талызин, Устинья Аничкова, бригадирша; Панины: Никита да Петр Иванович, генералы 1760 г. Колычев Петр Степанович, Шереметев Александр Владимирович 1770 г. Доктор барон Аши, иноземец, Петр Федорович, Нарышкина Марья Ивановна 1770. Плохово Софья Михайловна, Васильчиков Григорий 1801. Двор Никиты Панина в 1629 г. Перепись 173...г.".

¹⁰ На полях: "Карамзин, VI пр. 629 - 93. 1475 г. Погорело 12 сентября меж Николы и Всех Святых и те церкви погореша на Посаде за Неглинною".

¹¹ На полях: "Быт цариц, 317".

¹² Далее следует текст, зачеркнутый карандашом: "в 1657 г. она обозначена уже каменною: церковь каменная Николы Чудотворца Явленского, что в Пречистенской улице. Однако, судя по архитектуре ныне существующего храма, должно полагать, что его сооружение относится к концу XVII столетия, когда в 1694 г. на его постройку подьячий Алексей Шандин, его прихожанин, завещал 200 р., почему были готовлены и запасы (Материалы Москвы, стр. 413). Знатным прихожанином этого храма был думный дьяк Дементий Минич Башмаков. Вероятно, он был и строителем нового храма, почему церковь получила урочищное прозвание, что в Башмакове". На полях против этого текста запись: "биография: 1658 - дьяк в Государево имении, 1658 - 1676 - 1692 думный дворянин и печатник" (IV, 702).

¹³ На полях: "в 1884 г. она обозначена что за Неглинною у конюшен (Доп. Акт. Истор., 1, 190), причем Кремлевский конюшенный двор именуется уже Старым, Старыми конюшнями, что за дворцом".

¹⁴ Фраза недописана.

¹⁵ На полях: "у Государевых каменных конюшен - 1750 г., у Больших конюшен - 1760, у Колымажного двора, у Старых колымажных конюшен 1790 - 1813, 1821 г. - у Старых государевых колымажных конюшен".

¹⁶ На полях: "дом".

¹⁷ На полях: "в 1769 г. Владимирскою, что на Малой Знаменке (Розанов)".

¹⁸ В рукописи пропуск.

¹⁹ На полях: "Никоновская летопись, VI, 244, 1530 г. и Воскресенская летопись, 278".

²⁰ На полях: "в 1699 г. в приходе 3 двора - 1 окольничего и 2 стольничьих (М., II, 512). В 1727 - тоже (596). Прихожане в 1716 г.: стольник Алексей Федорович Нарышкин (N 43, упраздненные 16), в 1737 г. - Федор Иванович Головин, 1750 - Петр Петрович Нарышкин, 1761, 1790 - его вдова. 1775 - его жена, вдова Прасковья Васильевна. Михаил Васильевич Сушков. 1761. Кончилось 1801 г. (Клировая N 22.) Церковь домовая, без главы, Федора Стротилата, дозволена в 1756 г. у госпожи Головиной Ирины Онисимовны, вдова".

²¹ На полях: "Русская Историческая библиотека, III, 37, ноября 29".

Арбат Вани Забелина

Валентин ШАРКОВ

Многих великих деятелей, принесших славу России, помнит многовековая история Арбата и его переулков. Среди них был и маленький мальчик, живший в начале XIX в. в арбатских переулках, - Ваня Забелин, будущий знаменитый историк русского средневекового быта и создатель Российского Исторического музея (ныне Государственный Исторический музей) в Москве. Он прожил долгую и плодотворную жизнь: родившись в 1820 году в семье бедного тверского чиновника Егора Степановича Забелина, он умер в 1908 году известным всей России археологом и историком, оставившим после себя обширное научное наследие. Есть среди него и воспоминания Ивана Егоровича о своей жизни, начиная с 6 лет. Начал он их писать в 90-е годы XIX в., но, к сожалению, не окончил. Хранятся они, так же, как и весь богатейший архив ученого, в его детище - Государственном Историческом музее¹. В этих воспоминаниях есть прекрасные по своей детской непосредственности и наивности страницы, посвященные трем годам (1829 - 1832), проведенным им в переулках Арбата. Это было время второго приезда Забелиных в Москву, после пребывания его с "матушкой", как он ласково ее называет в своих воспоминаниях (впредь и мы ее будем так называть для большей приближенности к тексту Забелина), коллежской секретаршей Авдотьей Федоровной, в селе Ботня, имении князя Вадбольского близ города Алексина, где она служила экономкой. Из Ботни Забелины вернулись 26 июня 1828 года, год прожив на Тверской-Ямской, в приходе церкви Св. Пимена в Воротниковском переулке. В октябре 1829 года они уже снимали комнату в 1-м квартале Пречистенской полицейской части, о чем свидетельствует список полицейских частей, где находились забелинские квартиры, обнаруженный нами в архиве ученого². Всего же Авдотья Федоровна за три года сменила в арбатских переулках пять адресов. Первые две квартиры находились в приходе церкви Параскевы Пятницы Божедомской, стоявшей в современном Чертольском переулке³. О первой своей арбатской квартире Забелин вспоминает очень скупо: "Осенью 1830 г. в холеру мы жили где-то в одном из переулков близ Пречистенского бульвара, внизу, окна выходили в уровень с тротуаром. Очень помню это помещение по случаю невыносимой духоты в комнате от хлоровой извести"⁴. И все, навечно запомнился лишь запах.

Первая арбатская квартира Забелиных находилась в полуподвале, что напоминает об их незавидном материальном положении - после смерти в 1828 году мужа Авдотья Федоровна, коллежская секретарша, по закону не имела права поступать в горничные, а в экономки с ребенком не брали. Поэтому и начались для Забелиных с этого времени тяжелые времена. Вдове приходилось "чинить всякое белье и платье, капоты, салопы и т. п., вязать из шерсти теплые ботинки, какие иногда заказывали рядовичи, особенно ко времени Макарьевской ярмарки"⁵. От такой тяжелой жизни Авдотья Федоровна в сердцах ругала Ваню: "Связь! Ты мне связь! С тобой мне некуда деться! Только и остается, что ходить по миру". Но вспышки гнева скоро проходили, особенно когда в доме появлялись деньги. "Тогда у нас наступало веселье". В ее трудной работе помогал и Ваня: "...собирал кисточки к вязаным ботинкам и шил исправно холщевые рубахи".

Хотя жалобы Авдотьи Федоровны на сына случались не часто, именно с этого времени Ваня начал чувствовать себя никому не нужным, даже любимой матушке. Материнские упреки сделали свое дело - до конца жизни Забелин жил с обостренным чувством приниженности, излишней мнительности, "а потому много терял в развитии своих отношений к людям"⁶. В эти трудные для Забелиных минуты Ваня вспоминал время первого их приезда в Москву, когда еще был жив отец и они жили в отдельном дворике с зеленым лужком, куда выносили маленького Ванечку, сломавшего ногу, "с игрушками, накупленными для моего утешения"⁷.

Накануне зимы 1830 года Забелины покинули душную комнату, в которой провели около года, перебравшись "в маленькую темную каморку, тоже внизу, с одним окном в двери, тоже почти в уровень с землею, в доме пономаря у Пятницы Божедомской"⁸. Когда Иван Егорович писал свои "Воспоминания о жизни" (1899 г.), домик этот еще стоял у кирпичной стены церкви. Живя здесь, маленький Ваня не только помогал матушке, но в свободное время "сделался церковником, помогая пономарю в его обязанностях"⁹. Он научился звонить в колокола, выделившись этим среди своих сверстников. Живя на второй квартире, семья также нуждалась, о чем напоминают строки забелинских воспоминаний: "Пришло Рождество и все по указанию пономаря отправились славить Христа по приходу. Помню, что на мою долю мы собрали 60 коп. Впервые я видел столько денег у себя в руках"¹⁰. Эти деньги Ваня долго берег, пока они не понадобились его матушке (как он колоритно пишет) для "радостей для питания". Пришла Пасха, а они не имели в доме не то что кулича и пасхи, но даже вдоволь хлеба. И как же был рад тогда маленький Ваня (запомнив это событие до глубокой старости), когда одна из заказчиц матушки нежданно-негаданно принесла деньги за работу: "Вот была радость, даже до слез". Сразу же к Пасхе все было закуплено, да и Ваня получил пряник. Они в это время жили настолько бедно, что Авдотья Федоровна не имела возможности купить сыну обувь, поэтому он бегал в лавку босой (будем думать, что она находилась неподалеку).

На этой квартире Ваня выучился читать "по отцовскому молитвеннику"¹¹. Вероятно, в этом ему помогал пономарь. После того, как он выучился читать, Забелин с упорством, присущим ему, как выясняется, с детства, начинает учиться писать, списывая печатные церковные буквы. Первой книгой гражданской печати, прочитанной Ваней в это время, была повесть Н. М. Карамзина "Остров Борнгольм". Весной 1831 года Ваня чуть не погиб из-за собственного любопытства. Он полез под церковную крышу за яйцами галок и застрял, прижатый кровлей. "Напало на меня, - пишет Забелин, - полное отчаяние. Холодный пот выступил на моей голове, волосы стали дыбом. Кричать я побоялся, да и не услышал бы никто - высоко и глухо на церковном чердаке. Несколько минут я был в безнадежном отчаянии. Что делать, как быть! Умирать под крышей! Пришло на ум перекреститься. И только я подвинул для креста правую руку и по необходимости должен был поднять правое плечо, железо дрогнуло от этого движения и я тотчас высвободился из опасности"¹². А ведь до этого он вертелся и так и сяк.

Летом 1831 года Забелины переехали на третью по счету арбатскую квартиру - на углу Остоженки и 1-го Ушаковского (Коробейникова) пер.¹³. Эту квартиру Забелин вспоминает как самую приятную: "Новая квартира была светлая комната с одним окном на улицу, двумя во двор и с небольшой русскою печкою. Собственно, это была кухня, чистая и светлая. Мебель наша во всех квартирах состояла из стола, двух стульев, кровати и сундука"¹⁴. По прибытии на новое место Ваня сразу же начинает изучать окружающий его мир. "Ушаковский переулок от Стоженки проходил к берегу Москвы-реки, где устанавливались платы и сваливались их бревны. На средине переулка находились развалины какого-то дома, сгоревшего при нашествии французов. Внутри был пустырь"¹⁵. На него и ходил маленький Ваня, постепенно приобщаясь к загадочному миру природы, где "под листами крапивы" он находил "прелюбезные куколки, покрытые золотистым чем-то, а другие серебристым. Вид их походил на спеленатого ребенка и они висели под листом вниз головой"¹⁶. По этим строкам можно судить, что Забелин с детства был очень любознательным ребенком (что пригодилось ему впоследствии). На пустыре его удивляли куколки, а на пруду в конце переулка - "разные маленькие чудовища, плавающие и ныряющие"¹⁷. Тут он впервые встречает продавца лубочных книжек и узнает у него, что они продаются на Ильинке и около Лобного места. После встречи с книгоношей Ваня, загоревшись покупкой книг, "проторил эту дорогу к сказкам и к концу осени накупил уже 8 сказок"¹⁸. И хотя сказки эти были потеряны, все же покупки у Кремля положили начало тяге Забелина к Книге. Известно, что после его смерти от него осталась одна из крупнейших библиотек России XIX в.

Тогда же Авдотья Федоровна нашла ему учителя чистописания - соседского лакея, к которому Ваня чувствовал огромную симпатию, но не за навыки в чистописании, а за то, что лакей был собирателем лекарственных трав и брал Ваню с собой на Воробьевы горы. "Там я впервые увидел поле, покрытое разнообразными цветами", - вспоминал в старости Забелин¹⁹.

Осенью 1831 года Забелины покинули очередную арбатскую квартиру - Авдотья Федоровна устроилась экономкой к мадам Яр, в открывшийся на Кузнецком мосту французский ресторан "Яр". Ваня же продолжил свое арбатское путешествие - матушка отдала его к знакомой швее, "куда-то по Стоженке, ближе к Крымскому мосту, верхний этаж"²⁰. (Адрес этой квартиры, даже приблизительно, установить теперь невозможно.) От этого периода его жизни у Забелина осталось лишь одно воспоминание: поход в Донской монастырь к знакомому швеи - монаху, чтобы научить его рисовать. Как выяснилось, ходили зря. Монах отказался - далеко было ходить. Случай этот Забелин вспомнил неспроста - он всегда любил рисовать: на страницах его воспоминаний можно встретить рисунки - то парты, за которой он сидел в Сиротском училище, то схему его классных комнат. В бумагах историка встречаются рисунки интерьеров его московских квартир. Вот почему историк запомнил именно этот поход и ничто более - он был связан с его интересами.

Летом 1832 года Авдотья Федоровна, по разрешению мадам Яр, взяла Ваню с собой на дачу в Петровский парк²¹.

Последний арбатский адрес Вани Забелина - левый угол Сивцева Вражка и Пречистенского бульвара, куда Забелины переселились после того, как должность экономки у мадам Яр была упразднена и Авдотья Федоровна вновь вернулась к шитью²². Именно отсюда 12-летний Ваня Забелин отправился в далекое Сиротское училище, так как Авдотья Федоровна ходатайствовала перед Приказом Общественного Призрения о принятии Вани Забелина, сына умершего чиновника Егора Степановича Забелина, в Сиротское Преображенское училище.

Так закончилось арбатское детство маленького Вани и начинались трудные годы учения в училище Ивана Забелина. Милая его сердцу матушка увела его из дому в новую жизнь 12 ноября 1832 года.

Но все равно, хоть и голодно, и холодно было Забелину в годы его детства, которое он впоследствии назвал временем неодолимых бедствий, это было время, когда маленький мальчик начинал постигать окружающий его мир, впитывая его своей детской душой. Весь этот мир он в конце своего жизненного пути запечатлевает на страницах своих воспоминаний рукой умудренного опытом старца.

Именно в детские годы Забелина начинает привлекать природа, любовь к которой отразилась в его книгах, таких, как "Кунцево и Сетунский стан". Пытливость, внимательность и интерес к окружающему миру - вот качества, которые помогли маленькому мальчику из бедной семьи стать известным русским историком.

P.S. Настоящая статья была написана в 1993 году специально для альманаха, посвященного 500-летию Арбата, как предисловие к забелинским воспоминаниям. По не зависящим от автора причинам опубликована не была. За это время "Воспоминания о жизни" И. Е. Забелина были полностью опубликованы в первом выпуске исторического альманаха "Река времен" (1995). Поэтому в первоначальный текст статьи были сделаны небольшие вставки-цитаты из "Воспоминаний".

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ ГИМ ОПИ. Ф. 440. Ед. хр. 12.

² ГИМ ОПИ. Ед. хр. 13. Л. 55.

³ Церковь во имя Параскевы Пятницы (второе название - Спаса Нерукотворного образа) в Божедомке на Убогих домах стояла с XVII в. по 1932 год в Царицынском (Чертольском) пер. Убогими, т. е. кладбищами, назывались на Руси места, где хоронили умерших без церковного покаяния.

⁴ ГИМ ОПИ. Ф. 440. Ед. хр. 12. Л. 41.

⁵ Одна из крупнейших ярмарок России, существовала с XVI в. по 1917 год. Воссоздана во времена нэпа. Находилась у Макарьевского монастыря на Волге.

⁶ ГИМ ОПИ. Ф. 440. Ед. хр. 12. Л. 37 об.

⁷ Там же. Л. 17.

⁸ Царицынский пер., д. 3. Сейчас на этом месте - здание школы.

⁹ ГИМ ОПИ. Ф. 440. Ед. хр. 12. Л. 41.

¹⁰ Там же Л 42

¹¹ ГИМ ОПИ. Ф. 440. Ед. хр. 12. Л. 43 об.

¹² Там же. Лл. 44 об., 45.

¹³ Вероятнее всего, Забелин жил в районе строений N 33 или 35 по Ушаковскому пер.

¹⁴ ГИМ ОПИ. Ф. 440. Ед. хр. 12. Л. 45 об.

¹⁵ ГИМ ОПИ. Ф. 440. Ед. хр.12. Лл. 47 об. - 48. После пожара 1812 года Москва недосчиталась 6532 домов. В Пречистенской части сгорело около 90 % построек, из 427 осталось всего 8. Поэтому неудивительно, что к 1830 году здесь встречались еще неотстроенные дома.

¹⁶ ГИМ ОПИ. Ф. 440. Ед. хр. 12. Лл. 47 об. - 48.

¹⁷ Там же. Л. 48 об.

¹⁸ Там же. Л. 51 об.

¹⁹ ГИМ ОПИ. Ф. 440. Ед. хр. 12. Л. 52.

²⁰ Там же. Л. 53.

²¹ Петровский парк (Ленинградский пр., д. 40) был создан при Петровском дворце, построенном М. Ф. Казаковым в 1776 - 1796 гг.; в 1827 году парк проектировался архитектором А. А. Менеласом. Излюбленное место отдыха москвичей в XIX в. Летом ресторан "Яр" открывался в парке.

²² Вероятнее всего, это было строение N 45.

Кладоносная земля Арбата
(Строки истории, археологические находки, клады)

Александр Векслер

Лет пятнадцать назад почти полностью был перекопан старый Арбат. На всем его протяжении менялись коммуникации, с перегруженной прежде движением трассы был полностью снят транспорт - улица готовилась стать пешеходной. Тогда постоянно в арбатских котлованах рядом со строителями можно было видеть археологов, которые фиксировали сложные по составу, нередко напоминающие слоеный пирог, напластования, отложившиеся за столетия истории. Поистине "не вдруг Москва строилась", непрерывно при этом обновляясь... Сооружения разрушались от времени, на их месте воздвигались новые постройки, а основания старых, их строительные фундаменты оставались в земле, все глубже в нее врастая. Извечным бедствием для деревянной в своей основе древней застройки города были пожары, которые зачастую буквально опустошали город. О крупнейших из них повествуют летописи и напоминают земные пласты. В основании трех-четырех-метровой толщи земли вдоль начала Арбата залегает горизонт докрасна прокаленной глины, золы, угля. По археологической датировке, обнаруженные обугленные сооружения - это следы пожара 1493 года, в летописном описании которого и прозвучал впервые городской топоним "Орбат" (Арбат). Пожар начался в воскресенье 28 июля от церкви Святого Николы "на Песку", а затем при сильном ветре перебросился к храму Бориса и Глеба "на Орбате" - далее до Петровской слободки. Полностью выгорел посад "за Неглимною", т. е. вся арбатская местность за рекой Неглинной, даже в Кремле сгорели дворы великого князя и митрополита. Более двухсот человек погибло тогда в огне, и "многим бо тогда людям скорбь бысть"¹. По преданию, страшный пожар произошел от оставленной в арбатской церкви свечи, и память о трагическом происшествии конца XV века надолго запечатлелась в народной поговорке: "От копеечной свечки Москва сгорела". Дотла выгорело все вокруг - и далеко за пределами Арбата, о происхождении названия которого существует ряд версий.

По одной из них слово имеет арабское происхождение, занесенное восточными купцами, и означает "предместье"² - совершенно несомненно при этом, что не только в XV веке, но и до XVII столетия Орбатом (Арбатом) называлась вся местность к западу от Кремля, лежавшая между древними дорогами, ставшими позже улицами Знаменкой и Большой Никитской.

Касаясь вопроса о древности торговых связей с арабским миром, можно отметить, что клады арабских монет в Москве известны издревле, причем один из ранних, много старше самого города, относящийся к IX веку, был найден поблизости от древнего Арбата у устья ручья Черторыя³. А в самом Кремле в одном из археологических кладов XII - XIII вв. был найден массивный золотой перстень со вставкой редкого камня - огненного топаза с арабской надписью⁴. Восточные купцы торговали в Москве у кремлевских стен с XV века, и по одной из версий современных лингвистов-тюркологов слово "рабад" ("арбат") может быть истолковано как произвольное от глагола "вязать", "привязывать лошадей", а само понятие означало постоялый двор⁵. Известна в науке и теория происхождения названия Арбат на основе русского слова "горбат" - знаменитый историк Москвы И. Е. Забелин в конце XIX века высказывал предположение, что древний топоним отражал "кривизну местности, сохранившуюся до сих пор в искривлении Никитского бульвара". Работая со старинными планами Москвы, Забелин установил, что "местность Арбата, изображая кривую линию, уходила внутрь города на 150 сажен"⁶. Гипотеза эта вызывает возражение современных лингвистов: в московской топонимии неизвестны случаи образования названий в краткой форме прилагательного, к тому же форма "горбат" не отмечена ни в одном письменном источнике.

По старинным документам прослеживается развитие срединной дорожной трассы средневековой местности Арбата, название которой в дальнейшем сохраняет только улица в пределах исторического Земляного города. Первоначально это была Можайская дорога от Московского града на запад, проходившая по нынешним улицам Воздвиженке и Арбату - она отмечена в документах 1410 - 1431 гг.⁷. С ростом торговых связей со Смоленском улица стала именоваться Смоленской, но долго еще называлась она и Арбатской, как и ее продолжение - современный Арбат. В 1658 году царским указом улица официально переименовывается в Смоленскую, а Арбатские ворота Белого города - в Смоленские. Но с течением времени (в XVIII веке) старое название было вытеснено названием Воздвиженка - по Крестовоздвиженскому монастырю, стоявшему на ней с начала XVI века. Смоленская дорога - древний Арбат - и тогда являлась главной по направлению на запад, весь же путь от Москвы до Смоленска в XVI в. можно было преодолеть за семь дней⁸. В 1563 году по Смоленской дороге возвращался в Москву из похода под Полоцк Иван IV Грозный. Летопись рассказывает о встрече царя: "...царь и великий князь поехал из Крылацкого к Москве. А приехал царь к Москве и встретил его со кресты Макарий митрополит у Бориса и Глеба на Орбате... иде же государь с Макарием митрополитом и со всем освященным собором в град наш, а с ним князья и бояре и вельможи и множество народа"⁹.

Въезжали по Смоленской дороге в город и западноевропейские посольства. В описании дипломата Стефана Гейса путешествия в Москву посла австрийского императора Николая Варкоча читаем: "...Перед тем, как въехать в Москву, невдалеке от этого города мы переправились сначала на пароме через Москва-реку, довольно большую и судоходную... затем взобрались на гору... Нас провели через первую обводную стену города - деревянную, а потом очень длинной дорогой (Арбат) в средний город, за другую стену крепкой каменной стройки..."¹⁰ Характер застройки Москвы XVI века описан посланником английской королевы Елизаветы Джильсом Флетчером: "Дома их деревянные, без извести и камня, построены весьма плотно и тепло из сосновых бревен, которые кладутся одно на другое и скрепляются по углам сваями. Между бревен кладут мох... для предохранения от действия наружного воздуха. На улицах вместо мостовых лежат обтесанные сосновые бревна, одно подле другого"¹¹. При реконструкции Арбата в 1985 году москвичи могли узреть те самые бревенчатые мостовые, удивлявшие некогда иностранных путешественников. Во время строительных работ линии бревен, частью срезанные ковшом экскаватора, выступали из земли вдоль стенок траншеи по всему Арбату. Археологические наблюдения позволили тщательно зафиксировать ярусы деревянных мостовых, проследить их трассировку, а образцы бревен были взяты с различной глубины на дендрохронологический анализ. Оказалось, что деревянные мостовые ярусами наслоились в земле Арбата. Это объясняется тем, что в разное время обветшалые, заплывшие землей бревна при ремонте не вынимались, просто на них накладывали новые ряды. При этом каждый горизонт мостовой непременно укреплялся на длинных продольных бревнах - лагах. Таких ярусов в арбатских напластованиях, отложившихся в XVI - XVII веках, выявлено четыре¹².

Вдоль раннего Арбата, что стал потом Воздвиженкой, на участке, ближнем к кремлевскому граду, уже в XV веке располагались владения крупных феодалов - например, боярина Ф. Б. Басенка. Немало связано в истории Арбата с именем Ивана IV. В 1565 году он вошел в опричные владения грозного царя, который повелел: "...Взяти в опришнину... да Арбацкую улицу по обе стороны и с Сивцовым Врагом и до Дорогомиловского всполиа... И которые улицы и слободы поимал государь в опришнину, и в тех улицах велел быти бояром и дворяном и всяким приказным людям, которых государь поимал в опришнину, а которым в опришнине быти не велел, и тех на всех улиц велел перевести в иные улицы на посад"¹³. К этому времени можно отнести возникновение первых стрелецких поселений на арбатской территории. Посредине Арбата и в конце его среди других, в основном дворцовых, слобод находились две стрелецкие, одна из которых полка Степана Каковина - отсюда название переулка - Каковинский. Две другие стрелецкие слободы размещались между Арбатом и Пречистенкой, ближе к Земляному валу - по имени стрелецкого головы Левшина именуется теперь Левшинский переулок. Кроме стрельцов, в районе Арбата жили дворцовые плотники, слобода которых насчитывала 38 дворов (современный Плотников переулок), дворцовые живописцы - Иконная слобода была в Филипповском переулке, слободами жили мастера серебряного дела (Серебряный переулок), Денежного двора (Денежный переулок); у самых Арбатских ворот Белого города находилась небольшая Поварская слобода, населенная дворцовыми поварами; крупнейшая из дворцовых слобод - Большая Конюшенная - лежала между Пречистенкой и Сивцевым Вражком - в 1632 году в ней было 199 дворов¹⁴. Размещались в арбатской местности и другие слободы, но при этом стрелецкие полки на этой важной московской улице-дороге занимали привилегированное положение. В XVI - XVII вв. слободская застройка была по преимуществу деревянной и включала кроме жилья и различные мастерские, и торговые лавки: стрельцы помимо несения основной военной службы занимались ремеслом и торговлей. Деревянные лавочки выходили непосредственно на улицу, о чем свидетельствуют сохранившиеся планы XVII века. Кроме слободских дворов в эти времена здесь стояли дворы "иных чинов людей".

В результате многовековой застройки, интенсивной строительной и хозяйственной деятельности на арбатской территории отложились археологические напластования - горизонты культурного слоя, фоновая мощность которого составляет 2 - 3 метра¹⁵. Необходимо, однако, иметь в виду, что не только крупные феодальные владения, но и средневековые слободские дворы имели жилые дома на глубоких подклетах, а также конюшни, погреба, бани, колодцы и водоотводы, на месте которых культурный слой достигает значительно больших глубин.

Сегодня каждый интересующийся историей Москвы знает, что широкое археологическое изучение города неразрывно связано с застройкой, реконструкцией, развитием исторического центра столицы. В начале 1930-х годов крупномасштабные земляные работы, связанные со строительством Арбатского радиуса метро, дали интереснейший материал по истории застройки трассы от кремлевской башни Кутафии до Смоленской площади. На многочисленных земляных выработках рядом с проходчиками шли археологи из Государственной академии истории материальной культуры, бригадой которых руководил Артемий Владимирович Арциховский, создавший впоследствии московскую научную школу археологии средневекового города. Древнейшая из археологических находок, возраст которой старше самой Москвы, была сделана в 1934 году при проходке шахты метро во дворе дома на углу улиц Воздвиженки и Моховой, где теперь приемная Верховного Совета России. Обнаруженный здесь в песке на 10-метровой глубине шлифованный молоток по археологической периодизации относится к эпохе неолита, датируется третьим тысячелетием до н.э. и отмечает начало освоения территории будущей арбатской местности¹⁶. На противоположной стороне начала улицы Воздвиженки были обследованы сохранившиеся части палат XVII - XVIII вв., принадлежавших боярам Нарышкиным и Стрешневым, в дальнейшем перестроенных для помещения архива Министерства иностранных дел (в советское время здание было снесено). Археологи обнаружили здесь подвал, сложенный из крепких гладкотесаных плит белого камня, являвшийся образцом высокого строительного искусства. При расчистке в нем был найден небольшой тайник в виде каменного сундука с низким и узким арочным входом, который был тщательно замурован известняковой кладкой¹⁷.

Не менее интересное открытие было сделано на участке между улицами Б. Никитская, Воздвиженка и Моховая. На значительной глубине шурфы Метростроя прошли через пласт белого речного песка, лежавшего на большой площади. Объяснить происхождение этого песка было бы невозможно, если бы не свидетельство немца-опричника Генриха Штадена, описавшего опричный дворец Ивана IV Грозного и отмечавшего, что площадка перед зданием из-за сырости была засыпана белым песком на локоть в вышину. Историки Москвы давно, но безуспешно пытались определить местоположение этого дворца, куда за реку Неглинную царь переселился из Кремля. Археологи определили его достаточно точно - у начала трассы древнего Арбата¹⁸. На самой Арбатской площади, когда кладки оказались обнажены траншеей на площадке шахты метро, было открыто и изучено основание Арбатской башни Белого города. Эти исследования позволили выявить как технику сооружения, так и древний уровень площади, который в XVI веке был значительно ниже современного. Археологи установили, что башня, сооруженная выдающимся зодчим Федором Конем, имела не прямой, а коленчатый проезд, обращенный скорее всего не в сторону Арбата, а в сторону Поварской¹⁹. Земляные работы Метростроя, проводившиеся траншейным (открытым) способом вдоль Арбата - по правой его стороне переулками, - позволили провести наблюдения за всей его стратиграфией (взаиморасположением слоев), дали разнообразные находки предметов материальной культуры XVI - XVIII вв., в числе которых печные изразцы, железные топоры с частично сохранившимися деревянными рукоятями, посеребренный красной меди ковш, посуда Аптекарского дворца конца XVII века, стоявшего на берегу Неглинной. Здесь же у речного берега был прослежен деревянный настил - часть древней мостовой, ведшей в сторону башни Кутафии, к старому боковому въезду в Кремль²⁰.

Вернемся вновь к деревянным мостовым, обнаруженным на целом ряде мест по трассе древнего Арбата. Вполне возможно, как нам кажется, допустить, что именно арбатские плотники-древоделы и вымостили улицу: средства для этого давал особый налог - "мостовые деньги", которые собирал с москвичей Земский приказ. Кстати, при расчистке ярусов деревянных мостовых на Арбате нам посчастливилось между бревнами обнаружить несколько монет²¹. В их числе оказались те медные копейки, чеканка которых в непомерном количестве при царе Алексее Михайловиче вызвала столь "дороговь великую", что в 1662 году привела к взрыву народного возмущения, известного в истории под названием Медный бунт.

Среди других находок при археологических раскопках на Арбате можно назвать белокаменный жернов от ручной мельницы, кованые железные изделия кузнецов, керамические сосуды. Собраны в недрах улицы и прилегающих к ней переулков разнообразные и разновременные изразцы - от ранних рельефных конца XVI века до гладких расписных, характерных для московского интерьера XIX века. Археологические находки являются своеобразной иллюстрацией многовековой жизни Арбата.

Неотъемлемой частью духовной жизни средневекового общества являлась церковь. Археологические исследования в зонах расположения древних арбатских храмов дали немало новых фактов об архитектуре, строительном искусстве, художественных ремеслах старой Москвы. В 1986 году в Староваганьковском переулке - у самой Воздвиженки, - во дворе дома, где провел последние годы жизни художник Валентин Серов, при раскопках были прослежены кладки церкви Благовещения, "что в Старом Ваганькове", сооруженной в начале XVI века видным итальянским зодчим Алевизом Новым. (Здание не сохранилось.) Белокаменный подклет другого храма той же эпохи был раскрыт внутри существующей церкви Николы, "что в Старом Ваганькове", стоящей на территории усадьбы Пашкова. В подземной части здания на месте древнего некрополя обнаружены белокаменные резные надгробные каменные плиты, надписи на которых затейливой вязью являются ценнейшим историческим источником для изучения средневекового состава населения Арбата. Само название переулка - Староваганьковский - хранит память о древнем селе, известном по документам с 1446 года, где за рекой Неглинной стоял загородный дворец великой княгини Софьи Витовтовны²². А первые поселенцы на вершине Ваганьковского холма, как показывают раскопки, пришли сюда еще до нашествия Батыя на Москву, т. е. до 1238 года. Кстати, именно по Знаменке, как издавна предполагают исследователи истории города Москвы, проходила трасса древнейшей сухопутной дороги - Волоцкой, шедшей с XII века от Рязани к Новгороду Великому через Москву и Волоколамск²³. Сама улица Знаменка уже до XV века была главной, "Большой" улицей Занеглименья²⁴, причем иногда в источниках именно она звучит под названием Арбат. Строительство церкви, от которой улица носит название, на древней дороге, возможно, было связано с поселением здесь новгородских купцов - сам праздник Знамения имел новгородское происхождение. Каменная церковь Знамения Пресвятыя Богородицы, "что на Знаменке", была построена в 1629 году²⁵ на месте старой деревянной.

Одна из редчайших находок прикладного искусства была сделана при земляных работах в захоронении у основания здания церкви в 1948 году (сам храм был снесен в 1931 году²⁶). Под обнаженными строителями пластами земли, в белокаменном резном саркофаге, покрытом белокаменной же плитой с надписью, при раскрытии археологами погребения знатной женщины был найден плетенный из шерстяных посеребренных нитей головной убор - волосник. Золотой нитью на нем вышит узор, в композиции которого происходит причудливое чередование растительного орнамента и фигур мифологических единорогов²⁷. Надпись на плите сохранила лишь имя и дату погребенной Марии - 30 марта 1603 года, возраст же уникального по тончайшему мастерству убора старше и восходит ко времени Ивана Грозного²⁸.

Прекрасные образцы художественной мелкой пластики - ажурные бронзовые нательные кресты XVII - XVIII вв. были найдены во время археологических раскопок на Арбате в 1991 году - за домами 15 - 17 на углу Б. Афанасьевского переулка. На рельефных изображениях - крест с надписью "Иисус Христос - царь славы" и различная религиозная символика. Эти находки, как и многие другие изделия "доброго московского ремесла", обнаружены при охранных, опережающих строительство, работах, которые проводил здесь Центр археологических исследований Москвы, созданный при Управлении охраны памятников Москвы. В культурном слое будущего котлована для арбатского распределительного центра теплосети и подземных инженерных коммуникаций были исследованы исторические каменные и деревянные сооружения разных эпох, собраны предметы материальной культуры москвичей - металлические украшения и костяные шахматные фигурки, керамические игрушки и рукомои-водолеи, ружейные кремни и костяные накладки на оружейные рукояти, словом, вся та утварь, которой пользовались жившие здесь стрельцы, мастера-иконописцы, царские конюхи, а позднее обитатели "дворянских гнезд".

Уникальные предметы, обнаруженные в исторических недрах Арбата, поистине являются кладом для археологов. Найдены в арбатской земле и подлинные денежные клады древности - наполненные серебром кубышки, укрытые в тревожные дни нашествий, социальных потрясений, спрятанные от пожаров и обнаруженные спустя века, в основном при земляных работах.

Сообщение об одной из таких находок опубликовано в отчете московского обер-полицмейстера за 1840 год: "...Экономический крестьянин Иван Никитин, 19-ти лет, в октябре месяце копал ямы для поставления воротных столбов, при доме лейб-гвардии уланского полка штаб-ротмистра Гурьева, состоящем Арбатской части в Серебряном переулке, вырыл из земли глиняный горшочек, наполненный старинными серебряными монетами, весом 2 фунта 24 золотников"²⁹. К сожалению, этот клад разошелся по рукам, и лишь одна монета попала в руки известному археологу и нумизмату тогдашнего времени А. Д. Черткову.

Другой клад - и вновь в том же Серебряном переулке - был найден в 1910 году. При постройке дома строители обнаружили в котловане два глиняных кувшина, в которых оказались серебряные монеты - приблизительно 9 тысяч штук общим весом 10 фунтов 60 золотников, - относящиеся к первой половине XVII века, времени правления царя Михаила Федоровича³⁰.

На Арбатской площади в 1836 году напротив церкви Св. Тихона, стоявшей там, где теперь павильон станции метро "Арбатская" Филевского радиуса, был обнаружен клад, в котором представлены и ранние московские монеты от времени великого князя Дмитрия Ивановича Донского и до копейки чеканки последующих правителей - вплоть до царя Михаила Федоровича, всего весом около 800 граммов, т. е. до 1800 монет³¹. На Арбатской же площади в 1954 году при реконструкции подвала ресторана "Прага" был обнаружен клад серебряных копеек, укрытых при Петре 1, но при этом среди монет оказались чеканенные во времена правлений Ивана Грозного, Василия Шуйского, всех последующих правителей³². В конце XVII - начале XVIII вв. близ Арбатских ворот Белого города теснились лабазы и лавочки, в которых вели торговлю жители ближней Стрелецкой слободы. Кто знает, быть может, в канун стрелецкого бунта и был укрыт клад, а его владелец тогда же попал под горячую руку молодого царя? Клад хранится теперь в Государственном Историческом музее. Также в районе Стрелецкой слободы, почти у стен Земляного города, там, где теперь Композиторская улица, в 1913 году в железном кувшинчике был найден клад из 1100 серебряных копеек времен царя Михаила Федоровича. Интересно, что среди них оказалась одна монета короля Христиана IV, чеканенная в Дании для торговли на русском Севере³³. Немало кладов хранит и земля дворцовой Конюшенной слободы, размещавшейся в южной части арбатской местности. Так, археологами Музея истории Москвы во время прокладки теплосети в Гагаринском переулке в 1948 году на Староконюшенной улице было найдено два клада. Клад из 1687 монет в кубышке времени конца правления царя Ивана IV содержал также копейные деньги великих князей московских - Василия Темного, Ивана III, Василия III. Другой клад в количестве 231 серебряной монеты, обнаруженный на былой Староконюшенной улице, относится ко времени царя Михаила Федоровича и датируется приблизительно 1645 годом³⁴. В районе арбатских переулков встречались и более поздние клады. В 1974 году в Хлебном переулке при рытье траншеи был отрыт клад из 36 серебряных монет - рублей екатерининского времени, завернутых, видимо, некогда в плотную, а затем истлевшую ткань³⁵.

Находки свидетельствуют - поистине драгоценна для науки каждая пядь кладоносной земли Арбата, огромна ее значимость для археологии всей многовековой истории Москвы. Уверен, что современный строительный бум принесет археологам еще не одну ценную находку.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Полное собрание русских летописей (ПСРЛ). Т. XIII. С. 226.

² Трутовский В. Происхождение названия "Арбат" Старая Москва. Вып. 1. М., 1912. С. 34-41.

³ Савельев П. С. Мухаммеданская нумизматика в отношении к русской истории. СПб., 1846. С. 122- 123.

⁴ Мурзаев Э. М. Словарь народных географических терминов. М., 1984. С. 472.

⁵ Смолицкая Г. П., Горбаневский М. В. Топонимия Москвы. М., 1982. С. 144.

⁶ Забелин И. Е. Опричный дворец царя Ивана Васильевича Археологические известия и заметки. 1893. N II. С. 407.

⁷ Акты, до юридического быта относящиеся. Т. II. СПб., 1857. С. 563.

⁸ Белокуров С. А. Русские летописи по рукописи, принадлежащей Н. П. Никифорову. М., 1897. С. 64.

⁹ ПСРЛ. Т. XXIX. Александро-Невская летопись.

¹⁰ Чтения Общества истории и древностей российских. 1874. Кн. 4. С. 15.

¹¹ Джильс Флетчер. О государстве Русском Иностранцы о древней Москве Сост. М. М. Сухман. М., 1991. С. 133.

¹² Векслер А. Г. И оживает прошлое... Археологические находки в Москве заповедной Куранты. Историко-краеведческий альманах. Вып. II. М., 1987. С. 170.

¹³ ПСРЛ. Т. XIII. С. 395.

¹⁴ Сытин П. В. История планировки и застройки Москвы. Т. 1. М., 1950.

¹⁵ Рабинович М. Г. Культурный слой центральных районов Москвы Материалы и исследования по археологии Москвы. Т. IV. М., 1971. С. 72.

¹⁶ Коробков Н. М. Метро и прошлое Москвы. М., 1935. С. 46.

¹⁷ Там же. С. 100 - 101.

¹⁸ Там же. С. 84.

¹⁹ Киселев С. В. Остатки Белого города и Земляного на Арбатском радиусе По трассе первой очереди Московского метрополитена. Л., 1936. С. 102.

²⁰ Пассек Т. С. Культурный слой древней Москвы По трассе... С. 97 - 98.

²¹ Векслер А. Г. Указ. соч. С. 171.

₂₂ ПСРЛ. Т. VI. С. 172.

²³ Сытин П. В. Указ. соч. С. 25.

²⁴ Памятники архитектуры Москвы. Белый город. М., 1989. С. 36.

²⁵ Историческое известие о всех церквах города Москвы. М., 1796. N 284.

²⁶ Романюк С. К. Москва. Утраты. М., 1992. С. 90.

²⁷ Рабинович М. О древней Москве. М., 1964. С. 283.

²⁸ Гиршберг В. Б. Материалы для свода надписей на каменных плитах Москвы и Подмосковья XIV - XV вв., с. 11 Нумизматика и эпиграфика. Т. III. М., 1962. С. 219 - 220.

²⁹ Журнал Министерства внутренних дел. 1840 г. N4. С. 100 - 101,

³⁰ Старая монета. 1910. N 8.

³¹ Древности. Изд. Московского Археологического общества. Т. II. Вып. 3. 1870. С. 336.

³² Векслер А. Г., Мельникова А. С. Московские клады. М., 1988. N 225. С. 221.

³³ Отчеты Археологической комиссии за 1913 - 1915 гг. С. 192, 257.

³⁴ Векслер А. Г., Мельникова А. С. Указ. соч. N 78. С. 192; N 172. С. 208.

³⁵ Там же. N281. С. 227.

"Живали арбатцы теснейшей семьей"

А. П. Чехов в доме Гольцевых

Имя Натальи Алексеевны Гольцевой трудно отыскать в справочниках и энциклопедиях. Быть может, оно напомнит читателю, знакомому с письмами Чехова, имя ее мужа Виктора Александровича Гольцева (1850 - 1906), известного в свое время редактора и публициста журнала "Русская мысль", который стал близким другом Антона Павловича в последнее десятилетие его жизни. Их внушительная переписка служит тому веским подтверждением и насчитывает 101 письмо от Чехова и 146 от Гольцева¹.

Но о самой Наталье Алексеевне нам известно немного. В глазах москвичей того времени она играла, скорее всего, роль хлебосольной хозяйки гостеприимного и открытого дома Гольцевых, в котором не раз бывали Чехов, Лев Толстой и другие русские писатели. Их "литературные вторники", или "журфиксы", как тогда их называли, были одними из самых популярных в Москве и собирали видных представителей русской интеллигенции. (Сначала семья Гольцевых жила в собственном доме в одном из арбатских переулков, близ церкви Успенья на Могильцах, а потом переехала в Дурновский переулок тогдашней Пречистенской части.)

Н. А. Гольцева не была чужда общественной деятельности и литературных занятий. Для организованных при ее участии Пречистенских рабочих курсов она написала популярные биографии Н. Н. Миклухо-Маклая² и Н. И. Пирогова³. Но, наверное, самыми интересными в ее наследии остаются для нас воспоминания "Забытое прошлое"⁴, писавшиеся в Москве в 1929 году. Они отчасти не были завершены и до сих пор не опубликованы. В своих записках Наталья Алексеевна рассказывает не только о перипетиях нелегкой судьбы своего мужа, но и о встречах с А. П. Чеховым, Л. Н. Толстым, В. С. Соловьевым, В. Г. Короленко, Н. С. Лесковым и другими деятелями русской культуры и науки, которым она посвятила отдельные законченные небольшие главки своих воспоминаний.

Конечно, в сегодняшней чеховиане найдется немало более важных и содержательных воспоминаний и портретов великого писателя. Но вряд ли благодарного читателя оставят равнодушным те искренность и сочувствие, с которыми Н. А. Гольцева передает свои впечатления от знакомства с Антоном Павловичем. Именно такие бытовые зарисовки порой создают полнокровный образ классика или высвечивают неожиданную черту в его облике. Так, например, судя по его письмам, писатель представляется тонким и ироничным наблюдателем, остроумным собеседником, не склонным ввязываться в общественные диспуты. Тем неожиданнее мемуаристка описывает ситуации, когда Чехов вдруг становился страстным спорщиком, бесповоротно уверенным в правоте отстаиваемых взглядов. И даже передаваемые Н. А. Гольцевой слухи, которые ходили при жизни писателя, тоже вводят нас в атмосферу того времени.

Мемуаристка упоминает также о дружеских отношениях между Чеховым и В. А. Гольцевым, которые начинались, однако, далеко не просто. Журнал "Русская мысль" и его редактор действительно сыграли не последнюю роль в литературной биографии Антона Павловича. Такие его хрестоматийные произведения, как "Палата N 6", "Чайка", "Человек в футляре", "Дама с собачкой", "О любви", и другие были впервые опубликованы именно в этом журнале. Однако многолетнему сотрудничеству предшествовал двухгодичный разрыв (1890 - 1892) Чехова с "Русской мыслью" и его редактором. (В интересной статье Л. М. Долотовой⁵ об отношениях писателя с журналом подробно разбирается этот эпизод.) В этом конфликте Чехов реально столкнулся с глухостью и догматизмом идеологической критики, выискивающей, на чьей он стороне, какого цвета и куда причислить его: по классу "прогрессивной" или "охранительной" беллетристики. В ее доктринах и принципах писатель видел лишь явное непонимание литературы и законов художественного творчества. И хотя Гольцев не принадлежал к числу ортодоксов "идейного искусства", он тоже поначалу оказался не способен оценить художественное новаторство Чехова и его независимость как свободного художника.

Но в конечном счете, как это часто бывало с Антоном Павловичем, верх взяла человеческая симпатия между ними и большое уважение Гольцева к таланту Чехова. (В 1894 году редактор "Русской мысли" выступил с лекцией о писателе и посвятил ему несколько сочувственных статей.) Чехов остается, может быть, менее всего политизированным писателем в русской литературе, и не случайно, что Антон Павлович был одним из немногих, кто печатался как у "реакционера" А. С. Суворина, так и у "либерала" В. А. Гольцева. Для него скорее были важны человеческие качества этих людей, чем их политические пристрастия.

В заключение хотелось бы отметить, что наша чеховиана, дорожащая, казалось бы, любым свидетельством о гениальном писателе, прошла как-то мимо воспоминаний Н. А. Гольцевой, и насколько известно, до сих пор не было публикации даже отрывков из них. Ее записки "Забытое прошлое", в которых очерк о Чехове является лишь малой их частью, еще ждут своего достойного опубликования. В тексте приводимых воспоминаний исправлены вкравшиеся неточности в написании имен и дат, а включенное мемуаристкой письмо Чехова к Гольцеву печатается по Полному собранию сочинений писателя.⁶

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Чехов А. П. Полное собрание сочинений. Письма: в 12 тт. М., 1977. Т. 3. С. 524.

² Гольцева Н. А. Труды и подвиги Миклухо-Маклая. М., 1903.

³ Она же. Н. И. Пирогов. М., 1916.

⁴ ОР РГБ. Ф. 77. Карт. 23. Ед. хр. 1; Карт. 19. Ед. хр. 1.

⁵ Долотова Л. М. Чехов и "Русская мысль". (К предыстории сотрудничества в журнале.) Чехов и его время. Сб. ст. М., 1977.

⁶ Публикация других фрагментов воспоминаний Н. А. Гольцевой предполагается в следующих выпусках альманаха "Арбатский архив".

Забытое прошлое

Наталья ГОЛЬЦЕВА

Чехов с большой любовью относился к В. А.*, поэтому он часто бывал у нас в доме. Я также встречала Чехова у Лаврова¹ и Тихомирова² на журфиксах.

Когда А. П. бывал у нас с кем-нибудь из литературного мира: с Потапенко, Эртелем, Короленко и др., он был оживлен - много говорил и порою спорил; так, я помню, какой оживленный спор он вел с А. И. Эртелем³ (вопрос касался психологии преступника). А. П. так горячился и так сильно отстаивал свои положения и взгляды, указывал на не <...> доводов А. И. Эртеля, что становился совершенно неузнаваемым. Совершенно иное впечатление производил А. П. Чехов на вечерах (журфиксах), где собиралось большое общество. Он как будто уходил в самого себя. Он все время молчал и смотрел куда-то вдаль; казалось, что он смотрит поверх нас и никого не видит, настолько он (был) углублен в свои собственные мысли. Как-то Лавров на одном из своих журфиксов хотел привлечь А. П. в компанию молодых дам: он взял его под руку и притащил в гостиную, где находилось много молодых интересных женщин, и просил А. П. Занят(ь) их, но Чехов мгновенно куда-то исчез из глаз женского общества и появился только к ужину. С отдельными женщинами он любил беседовать, и я его часто видела с Мизиновой, подругой М. П. Чеховой, или с какой-либо близко знакомой дамой, с которой он проводил время за обедом или сидя где-нибудь в стороне от большой публики. Он также часто приезжал на наши журфиксы в сопровождении Мизиновой и своей сестры М. П. Нужно сказать, что Л. С. Мизинова была очень красивой девушкой. У нее были большие темно-серые глаза с поволокой, правильные черты лица, бледно-матовый цвет кожи, прекрасные каштанового цвета волосы, которые волнисто и пышно лежали вокруг ее головы. Нам всем казалось, что А. П. был неравнодушен к молодой девушке. Его внимательное и слишком заботливое отношение порою выдавало его чувство к ней. Слышна была даже следующая версия по поводу А. П.: указывали, что между А. П. и его сестрою М. П. существовала такая глубокая дружба, что они дали друг другу слово не соединять свою судьбу ни с кем. А. П. не был последователен в своем слове и влюбился, а затем и женился на артистке О. Л. Книппер. Женщины очень увлекались А. П. Чеховым. Приходилось наблюдать довольно комические сцены - когда несколько дам ждали своей очереди, чтобы поговорить с Чеховым, как это бывало в доме Д. И. Тихомирова.

Держался А. П. очень просто, и молодежь часто обращалась к нему со всевозможными вопросами, на которые он отвечал или серьезным тоном, или в шутливой форме.

Так однажды кто-то из молодых девушек обратился к нему со следующим вопросом после того, как им были написаны "Чайка" и "Вишневый сад": "Почему, А. П., пишете вы все грустные вещи?" На этот вопрос А. П. отвечал в шутливой форме следующее: "Пусть другие пишут вам более веселые вещи, да вот Шабельская пишет веселенькие повести, вы их и читайте, а я не могу писать иначе". А. П. был в высшей степени чутким и добрым человеком. Однажды он обедал у нас вместе с другими писателями. Я сильно волновалась во время обеда, не зная, удачно и вкусно ли приготовлен обед.

А. П., заметивши мое смущение (он сидел недалеко от меня), стал отвлекать мои мысли в другую сторону: он говорил о своей рыбной ловле, о своем имении под Москвой, рассказывал, как он разводит фруктовый сад и огород, и т.д. Он был большим любителем деревенской жизни и в особенности любил рыбную ловлю. Приехав к нам на дачу, он немедленно отправился на Москву-реку, близ которой стояла наша дачка, и просидел с моим подростком-сыном Владимиром до самого обеда за рыбной ловлею. Когда В. А. Гольцев купил клочок земли на Москве-реке, где он отдыхал от тяжелой московской работы и разводил маленький огород и фруктовый садик, то Чехов давал ему указания насчет хозяйства и даже прислал ему в подарок небольшой плужок. А И. Эргель прислал В. А. лошадь под именем Цензор, любимая лошадь моих детей. Приведу письмо А П. к В. А. по поводу присылки ему плужка для начала сельской работы. "8 марта 1893 года. Мелихово. Timeo Danaos et dona ferentes**

Липгарт и К° вышлют плуг 20-го марта на Шолковку, а накладную принесет Вам рассыльный в редакцию.

Le moution*** прыгает. Если бы я жил около Шолковки, то подарил бы Вам еще борону, соху, телегу, гуся мужеска пола, дворняжку и вишневых деревьев. Не забудьте заказать себе в Москве водовозку, а то около Шолковки с Вас сдерут. Железные лопаты и вообще инструменты у Линдемана на Мясницкой. Высокие сапоги и кожаное пальто у Пихлау на Петровке - обязательно. Без беговых дрожек нельзя быть вполне счастливым. Одним словом, придется вам вывалить из кармана тысчонки полторы на то да на се, окромя прочего. Плужок очень хорош.

Если В(укол) М(ихайлович) купит имение, то и ему подарю такой же. Ваш А. Чехов"⁴.

На это письмо В. А. отозвался ему следующим письмом: "Дорогой Антон Павлович, получал ли кто-либо подарок с таким эпиграфом, с каким я от Вас? Начиналось ли чье-либо хозяйство и домоводство с плужка, когда нет еще дома и стоит один лес? Не доброе ли все это предзнаменование? Большое Вам спасибо. От всей души желаю Вам светло встретить светлый праздник. Крепко жму Вашу руку, искренно преданный Вам В. Гольцев"⁵.

Чехов очень любил русскую природу. С каким увлечением он рассказывал всегда о житье в своем именьи; как приветливо принимал всех гостей, приезжающих к нему, и был бесконечно любезным хозяином. Вообще мне казалось, что Чехов любил русскую деревню и ее природу больше, чем крымскую, южную, в которой ему пришлось поселиться в конце его жизни. Мать А. П. Е. Я. передавала мне, как А. П. тосковал в одиночестве в Крыму. "Целыми ночами, - говорила она, - он не спал и все ходил взад и вперед по комнате". Она, взволнованная этим, часто обращалась к нему со следующим вопросом: "Антоша, почему ты не спишь?" Он, желая ее успокоить, отвечал ей по обыкновению: "Не беспокойтесь, мама, что-то не спится, а Вы лучше ложитесь и усните".

Все приезжающие в Крым и в Ялту обязательно посещают дачу Чехова. Мне также пришлось быть в ней и навестить сестру Чехова Марью Павловну и посмотреть последнее убежище Антона Павловича. Все сохраняется в его доме в таком же порядке, как было при его жизни. Его кабинет с портретами любимых и близких людей отличается своею красотою и уютом. Марья Пав. так бережет и ценит все предметы, любимые ее братом, такую чистоту и порядок сохраняет в его доме, что не верится, что А. П. давно нет на свете: кажется, он куда-то временно уехал, а не покинул свой дом навсегда.

Много красивых деревьев окружает дом Чехова. Все насаждения в саду А. П., по-видимому, сделаны его рукою. Широкий вид на море с террасы поражает своею красотою. Эта терраса была, вероятно, любимым местом Чехова, где он отдыхал от тяжелых и печальных дум во время болезни и одиночества.

Публикация и примечания О. ПРОСТАКОВА

^* Виктор Александрович Гольцев.

** "Бойся данайцев, даже и дары приносящих". Овидий (лам.).

***Баран (фр.).

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Лавров Вукол Михайлович (1852 - 1912) - редактор-издатель "Русской мысли". В 1890 г. Чехов направил ему письмо о разрыве всех отношений с этим журналом.

² Тихомиров Дмитрий Иванович (1844 - 1917) - редактор журнала "Детское чтение".

³ Эртель Александр Иванович (1855 - 1908) - писатель.

⁴ Чехов А. П. Полное собрание сочинений. Письма. М., 1977. Т. 5. С. 182 - 183.

⁵ Там же. С. 459.

"Сказка" Старого Арбата*

Наталья ДУМОВА

В начале 1892 года в старинную усадьбу, украшавшую собой угол Смоленского бульвара и Глазовского переулка (названного по имени ее первой владелицы, генерал-майорши Аграфены Глазовой), въехали новые хозяева. Это была совсем молодая супружеская чета Морозовых. Едва достигший совершеннолетия (21 года) и вступивший в права наследства после умершего десять лет назад отца-миллионера, Михаил Абрамович был студентом последнего курса историко-филологического факультета Московского университета. В жены он взял восемнадцатилетнюю Маргариту Мамонтову, считавшуюся одной из первых красавиц Москвы.

По отцовской линии она происходила из не менее богатого и уважаемого, чем Морозовы, семейства. Кто не знал кузена ее отца Савву Ивановича Мамонтова - богача, покровителя искусств, друга артистов и художников? А ее родная тетка Вера Николаевна была замужем за другим не менее известным и уважаемым купцом-меценатом - Павлом Михайловичем Третьяковым.

Такими родственниками можно было гордиться. Но отец Маргариты Кирилл Николаевич не пошел характером в свою почтенную родню. Получив хорошее наследство, он опрометчиво бросался в различные предприятия и совершенно запутал свои дела. Бежал от кредиторов за границу, в конце концов проигрался в пух и прах и застрелился в Марселе, оставив без всяких средств вдову с двумя маленькими дочерьми-погодками. Попав в безвыходное, казалось бы, положение, молодая женщина, однако, не растерялась: заняв денег, отправилась в Париж, научилась там кроить и шить и, вернувшись домой, открыла в Москве мастерскую, со временем ставшую одной из самых фешенебельных в городе.

"Считалось большим шиком, - пишет в своих мемуарах дочь П. М. Третьякова В. П. Зилоти, - иметь приданое, сшитое Маргаритой Оттовной, как ее все звали в Москве. Редко можно было видеть такое всеобщее уважение, как это было по отношению к этой женщине, работавшей с невероятной энергией"¹. Тем не менее объектом постоянных, хотя и беззлобных пересудов служили ее отношения с московским обер-полицмейстером, а затем генерал-губернатором А. А. Козловым. Будучи холостяком, Козлов не скрывал своих нежных чувств к Маргарите Оттовне, каждый день навещал ее (он жил напротив), был опекуном ее дочек и имел большое влияние на их воспитание.

Сестры Мамонтовы начали учиться очень рано, "как-то сами", потом у домашних учительниц - сначала русской, а позже у француженки и немки. Очень любили рисовать, много читали. В гимназию их отдали, лишь когда старшей - Маргарите - исполнилось тринадцать лет.

Фамильной чертой Мамонтовых была тяга к музыке; недаром В. П. Зилоти писала, что эта семья и музыкальность стали в Москве синонимами. Сестры посещали симфонические концерты, часто бывали в опере. Маргарите особенно нравились новые, не в русле привычных традиций произведения. Это потом, во взрослые годы, определило характер ее меценатской деятельности в области музыки.

Обстановка квартиры М. О. Мамонтовой на Тверском бульваре была, по воспоминаниям ее дочери, "несмотря на большую скромность средств, очень изящной и комфортабельной. У мамы сохранились кое-какие остатки ее приданого, кое-какие вышивки и вещицы, привезенные из Италии и Испании, - все это придавало маленьким комнатам уютный и красивый вид"².

В мемуарах Маргариты Кирилловны ее детские годы выглядят вполне благополучными, ничем не затуманенными. А в письме-исповеди любимому человеку - князю Е. Н. Трубецкому - от 3 апреля 1911 года она писала: "Детство было полно страданья! Все кругом было не то, оскорбляло, угнетало меня, замыкало в себя, в полное одиночество". Может быть, девочку тяготила неопределенность социального положения ее семьи, ситуация, сложившаяся в личной жизни Маргариты Оттовны? В упомянутом выше письме речь шла и об отношении к матери: "Бессознательной любовью я много за нее и с ней перестрадывала. Но всем своим существом я ей не отдалась!.. Мне мешало ей отдаться то, что мы были разные - она меня не понимала и не любила того мира, который был мне дорог всегда"³.

О каком мире идет речь? Думается, о мире серьезных, глубоких религиозных переживаний и верований, о поисках высоких идеалов, к которым с юности стремилась Морозова. "Для меня, - читаем в ее письме Трубецкому от 7 февраля 1911 года, - сначала инстинктивно, а потом и сознательно весь духовный смысл был в идеале христианства, в пути внутреннего совершенствования"⁴.

В соответствии с этими идеалами Маргарита Кирилловна и в ранней юности, и потом, уже в зрелые годы, старалась заниматься самовоспитанием. Страстность, порывистость своего характера, наличие в нем противоборствующих черт она считала результатом смешения различных кровей - русской и (по материнской родне) немецкой, армянской, еврейской. Впоследствии, говоря об экспансивности, излишней эмоциональности своей натуры, Морозова шутливо замечала: "Жидишка и армяшка вовсю работают"⁵ - и пыталась (впрочем, безуспешно) эти качества в себе преодолевать.

Хотя дочери вдовы Мамонтовой были бесприданницами, обе они сделали прекрасные партии, едва успев переступить порог гимназии и оттанцевать сезон на московских балах (младшая, Елена, тоже красавица, вышла замуж за Родиона Вострякова - одного из известных в первопрестольной богачей).

Муж Маргариты Кирилловны был членом могучего купеческого клана Морозовых, главой той ее ветви, что прозывалась Морозовыми-"тверскими", или Абрамовичами. Дед Михаила, Абрам Саввич (в старообрядческих семьях часто давали детям библейские имена), возглавил основанное в 1858 году "Товарищество Тверской мануфактуры бумажных изделий". Отец, Абрам Абрамович, рано скончался от тяжелого психического заболевания. Его вдова Варвара Алексеевна происходила из семьи миллионщиков Хлудовых. Они "были известны в Москве как очень одаренные, умные, но экстравагантные люди, - вспоминала Маргарита Кирилловна, - их можно было всегда опасаться, как людей, которые не владели своими страстями"⁶. Брат Варвары Алексеевны, Михаил Хлудов, тоже окончил свои дни в сумасшедшем доме. Эта страшная наследственность в будущем дала себя знать и в болезненно-раздражительном характере мужа Маргариты Кирилловны ("бурном", по ее определению) и в истерической, с проявлениями психической ненормальности, натуре ее старшего сына.

Свадьба молодых Морозовых, состоявшаяся 10 ноября 1891 года, была отпразднована с традиционной для купеческой среды пышностью: в церкви на Большой Никитской, где происходило венчание, собралась "вся Москва".

Оплывают венчальные свечи,
Под фатой "поцелуйные плечи",
Храм гремит: "Голубица, гряди!"*

* Из цикла "Женщины Серебряного века".

* Здесь и далее стихи Анны Ахматовой.

Потом - роскошный обед в ресторане "Эрмитаж", после которого новобрачные тут же отправились в свадебное путешествие: месяц они провели в Петербурге, месяц - в Париже, полтора - в Ницце. И, вернувшись в Москву, обосновались в роскошном глазовском "палаццо".

После материнского гнездышка на Тверском бульваре новый дом казался юной хозяйке огромным. Предыдущий его владелец - чаеторговец К. С. Попов, для которого это старинное здание было перестроено в 1874 году, обладал необычными понятиями об уюте и о гармоничности интерьеров. "Внутри дом был очень причудливый, - вспоминала Маргарита Кирилловна, - по-моему, очень некрасиво отделанный. Было смешение всех стилей: передняя была египетская, зала - вроде ампир, аванзала - помпейская, столовая - русская, еще комната - мавританская". Она мечтала все переделать, но потребовались бы такие огромные траты, что пришлось отказаться от этой затеи. Не каждый, кто бывал у Морозовых, знал, что внутренняя отделка особняка вовсе не по душе хозяйке, и многие удивлялись экстравагантности ее вкусов.

Хотя Михаил Абрамович был всего на три года старше жены, управление домом, поставленным на очень широкую ногу, он взял целиком на себя, считая Маргариту Кирилловну слишком молодой и неопытной. В доме имелась своя маленькая электрическая станция (тогда в Москве только еще начинали проводить электричество), свой электротехник. У хозяев были два экипажа с лошадьми: один для Маргариты Кирилловны, другой - для Михаила Абрамовича. Весь нижний этаж их дома был занят кухнями, кладовыми, прачечной, комнатами прислуги, где многие жили целыми семьями.

Морозовы держали повара, буфетчика, горничную, прачку, швейцара, камердинера... Кухонный мужик в красной кумачовой рубахе и белом переднике "только и делал, что ставил самовары и подавал их прислугам и гостям"⁷.

По вечерам хозяева редко бывали дома - обычно они ездили в театр или в Консерваторию (где Михаил Абрамович был казначеем). Кроме того, вспоминала Маргарита Кирилловна, "мы тогда много учились. Мой муж поступил, окончив филологический факультет, на естественно-научный факультет Московского университета. А я, кроме французского языка, который я любила и недурно знала с детства, еще училась по всеобщей истории и русской литературе. В это же время я начала ежедневно упражняться на рояле, чему я с каждым годом все больше уделяла времени"⁸.

После окончания университета Михаил Абрамович был избран в Городскую думу, но вскоре остыл к этой деятельности и вышел из состава гласных. Несколько лет он являлся почетным мировым судьей. Но постепенно, по словам Маргариты Кирилловны, "театр и живопись его окончательно захватили, и он безраздельно им предался"⁹.

В образе жизни Морозовых проявилась тенденция, вообще свойственная молодому поколению московского купечества, - стремление к широким дружеским контактам в творческой среде. Каждое воскресенье к двум часам дня, к завтраку, в особняке на Смоленском бульваре собирались художники. Чаще всего бывали Серов, Коровин, А. Васнецов, Переплетчиков, Виноградов, Остроухов, Архипов. Изредка приходили Виктор Васнецов, Паоло Трубецкой (когда приезжал в Москву из Петербурга), Михаил Врубель.

По рекомендации С. И. Мамонтова, Врубель принимал участие в отделке дома Морозовых. "Я особенно любила его произведения, - вспоминала Маргарита Кирилловна, - поэтому для меня было большой радостью, когда моему мужу совершенно случайно удалось купить "Царевну-Лебедь" и большое панно "Фауст и Маргарита" работы Врубеля. Не помню, у кого он их нашел за необыкновенно дешевую цену: "Царевну-Лебедь" за 300 рублей, а панно - за 500 рублей"¹⁰.

Бесспорно портретное сходство одного из персонажей врубелевского панно "Венеция" с Морозовой. Живая картина "Карнавал в Венеции" была представлена на одном из благотворительных вечеров Литературно-художественного кружка (меценатами которого являлись, кстати, Елена Кирилловна Вострякова и ее муж), потом повторена в Малом театре и в Дворянском собрании: на фоне исполненной Коровиным красочной декорации Маргарита Кирилловна изображала венецианку в гондоле. Видимо, Врубель вспомнил об этом представлении, работая над панно, в композиции которого, как считают искусствоведы, есть что-то от живой картины.

Михаил Абрамович восхищался искусством Валентина Серова. Художник писал портреты супругов Морозовых и их детей. Самой удачной была знаменитая картина "Мика Морозов", признанная лучшим детским портретом в русской живописи (она находится теперь в Третьяковской галерее). Когда Серов в 1903 году тяжело заболел - в течение полугода он находился между жизнью и смертью, Маргарита Кирилловна одолжила ему крупную сумму на длительный срок, чем очень помогла художнику. В его письме к Морозовой из Рима (май 1911 года) читаем: "Вы всегда были добры ко мне - чего я никогда не забываю"¹¹. После смерти Серова Маргарита Кирилловна внесла 5 тысяч рублей в фонд, собранный несколькими меценатами для обеспечения его семьи.

М. А. Морозов, как и многие его сверстники из купеческой среды, был страстным коллекционером. Всего в его собрании насчитывалось 60 икон, 10 скульптур и около 100 картин. Михаил Абрамович был обладателем большого собрания произведений русских мастеров - Боровиковского, Сурикова, Левитана, Перова, Коровина, Серова, А. и В. Васнецовых, Остроухова, Переплетчикова и других. Потом у него появилась новая страсть - современные французские художники (Дега, Ренуар, Мане, Моне, Гоген, Боннар, Вюйар, Дени и другие). М. А. Морозов был одним из первых в России собирателей и почитателей искусства импрессионистов. По словам С. П. Дягилева, он "относился к своей задаче коллекционера с большой любовью и тонким чутьем"¹².

Необычный и по-своему интересный человек был Михаил Абрамович. Жизнь своей молодой жены он старался украсить, как мог. После первых полутора лет, проведенных довольно замкнуто - поскольку через десять месяцев после свадьбы родился сын Георгий (дома его звали Юрием), дом Морозовых стал одним из самых гостеприимных и широко посещаемых домов в Москве. Супруги много путешествовали: каждый год ездили в Париж (где имели собственную квартиру с горничной), иногда в Биарриц - курорт на юге Франции, побывали в Египте, совершив экзотическую экскурсию по Нилу, в Англии и Шотландии, в Испании и Италии...

Большую роль в жизни Маргариты Кирилловны играла музыка. Желая доставить особенное удовольствие жене, увлекшейся в то время творчеством Вагнера, Михаил Абрамович повез ее в Германию, в вагнеровский театр в Байрейте (каждый билет на цикл из пяти оперных спектаклей стоил огромные по тем временам деньги - пятьсот долларов, или тысячу рублей). Посещение театров в Байрейте и Мюнхене, где пели прекрасные артисты и первоклассными оркестрами управляли лучшие дирижеры мира, навсегда осталось в памяти Морозовой как одно из сильнейших художественных впечатлений.

"Сколько моя любовь к Вагнеру во мне пробудила, - писала впоследствии Маргарита Кирилловна Трубецкому, - какой подъем сил для борьбы с жизнью мне дала, какой красотой ее осветила. Это первый восторг, который я пережила в жизни. Это был толчок к освобождению"¹³.

Мы музыкою бредим...

Под влиянием Вагнера в молодой женщине пробуждалась мечта об иной жизни, тяга к знанию, к исполненной общественного смысла деятельности. Все это впервые возникло в ней в Байрейте, по ее словам, "через музыку и переживалось в полном одиночестве"¹⁴. Маргариту Кирилловну не удовлетворял больше привычный, насыщенный светскими развлечениями образ жизни (который не изменило рождение в 1895 году дочери Елены).

В цитированном выше письме к Е. Н. Трубецкому от 3 апреля 1911 года Морозова рассказывала о "драме" своих отношений с мужем: "Я все хотела для него сделать, но чем дальше жила, тем больше видела, что я одна, и мы идем разными путями. Вечно я чувствовала всю неправду, всю греховность моей жизни". Она ощущала в себе постоянное стремление "куда-то уйти от этого"¹⁵. Возможно думать, впрочем, что ее слова навеяны настроениями более позднего времени, сложившимися под влиянием Трубецкого.

Но, так или иначе, несмотря на окружавшую роскошь, жизнь с Михаилом Абрамовичем оказалась для молодой жены совсем не сладкой. Об этом она со сдержанной горечью пишет в своих мемуарах. Были беспричинные вспышки раздражения, оскорблявшая молодую женщину мужицкая грубость (куда девался в эти минуты внешний лоск университетского образования?). Была и тяжелая, мучительная для обоих ревность - и неудивительно: поклонники роем вились вокруг молодой элегантной красавицы.

Всегда нарядней всех, всех розовей и выше...

Летом 1897 года обстановка в семье настолько накалилась, что Маргарита Кирилловна поспешила на некоторое время перебраться из мужнего дома к матери. Скандал в семье молодых Морозовых сделался достоянием всего московского бомонда. Причиной тому была поставленная в Малом театре пьеса А. И. Сумбатова-Южина "Джентльмен", в герое которой зрители безошибочно узнали Михаила Абрамовича Морозова. Премьера состоялась 29 октября 1897 года. А в декабре Л. Мизинова писала А. П. Чехову: "Вся Москва говорит, что он (автор пьесы. - Н. Д.) описал Мих. Морозова, и теперь опять поднялись прения всюду, имеет ли автор право - литератор или драматург - брать всю жизнь другого целиком. Куда ни придешь, все об этом говорят!"¹⁶

Но героине московских сплетен было не до них. В конце 1897 года тяжело заболела М. О. Мамонтова. Известие о том, что болезнь матери неизлечима, как громом поразило дочь, которая была на последних месяцах беременности. Произошли преждевременные роды; казалось, что младенец безнадежен... Роженицу и ее дитя спас известнейший в Москве врач-гинеколог Владимир Федорович Снегирев - с тех пор он стал одним из близких друзей Маргариты Кирилловны.

Может быть, потому, что появление на свет третьего ребенка - Михаила (Мики) - было сопряжено с опасностью для ее жизни, с большими мучениями, отношение матери к нему навсегда осталось совсем иным, чем к двум старшим детям. "Старшие были лишены моей материнской любви, - писала она Трубецкому. - Разве это не страдание для меня, что я вижу и понимаю... что оттого они такие неразвитые душой, что я не дала им своей настоящей души! Только Мика один и Маруся (самая младшая. - Н. Д.), конечно, составляют нечто светлое для моей души и успокаивают ее"¹⁷.

С рождением Мики трещина в отношениях между супругами не заросла. Михаил Абрамович стал много пить, вечера проводил в Купеческом клубе за карточным столом. Один из его проигрышей - миллион рублей за вечер - стал одной из московских сенсаций.

Морозовы больше не совершали совместных путешествий. Летом муж уезжал в Париж, где пополнял свою коллекцию, жена с детьми отправлялась в лесную глушь, на Волгу (там находилось имение Морозовых-"тверских" Поповка). В ту пору она приближалась к своему тридцатилетию, и красота ее сияла радужным, ослепительным блеском.

В феврале 1901 года, слушая в концертном зале симфонию Бетховена, Маргарита Кирилловна почувствовала на себе чей-то упорный взгляд: на нее восторженно смотрел сидевший неподалеку юноша - "весь легкий, легкий, как пух собственных волос" (по определению Зинаиды Гиппиус¹⁸), с детскими светло-лучистыми глазами. Двадцатилетний студент физико-математического факультета Борис Бугаев (будущий поэт Андрей Белый), сын известного профессора математики, был подлинное "дитя Арбата". Здесь в общении со светилами русской науки прошли его детство, юность.

Встреча с Морозовой оказала огромное воздействие на все мироощущение Андрея Белого. Он испытал тогда, по собственному признанию, "мгновенный вихрь переживаний, мной описанный в поэме "Первое свидание". С той поры совершенно конкретно открывается мне все учение о Софии Премудрости Вл. Соловьева, весь цикл его стихов к Ней; и моя глубокая и чистая любовь к М. К. М., с которой я даже не знаком и которую я вижу издали на симфонических концертах, становится символом сверхчеловеческих отношений"¹⁹.

Весь тот год, по словам поэта, был для него "окрашен первой глубокой, мистическою, единственной своего рода любовью к М. К. М.". Через много лет Андрей Белый вспоминал о том времени: "Душа обмирала в переживаниях первой влюбленности; тешила детская окрыленность; ... встреча с дамой ужаснула бы меня: пафос дистанции увеличивал чувство к даме; она стала мне Дамой".

"Беатриче", - говорил я себе; а что дама большая и плотная, этого не хотел я знать, имея дело с ее воздушной тенью, проецированной на зарю и дающей мне подгляд в поэзию Фета, Гете, Данте, Владимира Соловьева"²⁰.

Отношение Белого к Маргарите Кирилловне перекликалось с культом Прекрасной Дамы у его друга - Александра Блока. Оба они, по словам Белого, "записали "мистические" стихи и почувствовали интерес к любовной поэзии Гете, Лермонтова, Петрарки, Данте; историко-литературный жаргон - покров стыдливости"²¹.

Кроме поэмы "Первое свидание", с образом Дамы связаны многие стихотворения Белого, а также его первая книга, вышедшая в 1902 году, - прозаическая "2-я драматическая симфония", где Морозова названа им именем "Сказки".

Маргарита Кирилловна дорожила поклонением, а впоследствии и дружбой Белого. Своей близкой приятельнице Е. И. Полянской она писала 15 сентября 1909 года: душа Бугаева "нежная, тонкая до бездонности. Мне нужны такие души"²². Морозова сберегла письма поэта, которыми он и до и после личного знакомства (оно произошло лишь весной 1905 года) буквально засыпал ее. "Вы - моя зоря будущего, - писал Белый. - В Вас - грядущие события... Мне не надо Вас знать как человека, потому что я Вас узнал как символ и провозгласил великим прообразом... Вы - Идея будущей философии!" Он подписывался: "Ваш

рыцарь"; называл ее "мое счастье, мое воплощенное откровение, благая весть моя, тайный мой стяг"; просил простить ему "безумные письма" и не сердиться за "лихорадочный бред"²³.

Шли годы, а послания поэта оставались по-прежнему пламенными. "Сквозь вихрь снегов, восторг метелей слышу лазурную музыку Ваших глаз, - писал Белый 26 января 1903 года. - Лазурь везде. Со мной небо!"

Когда их знакомство наконец состоялось, письма поэта оставались по-прежнему восторженными. "Вы всегда мне такая радость!" - восклицал он в письме от 3 - 5 июля 1905 года. А 4 ноября писал: "Захотелось безумно сказать Вам - нет, крикнуть через пространство, что Вы - Свет для меня. Не знаю, чему радуюсь, чему улыбаюсь, глядя на Вас, - но смеюсь, улыбаюсь, радуюсь. Душа моя сияет".

И хотя в 1906 году Белый уже был пламенно влюблен в Любовь Дмитриевну Блок, 12 октября из Мюнхена он писал в Москву "Сказке": "Вы - светлый луч моей жизни!" В письмах к ней из Парижа, датированных 1907 годом, читаем: "Громадная жажда Вас видеть. Не покидайте меня дружбой, милая, милая!" И еще: "Люблю Вас любовью несказанной. Не могу сказать, не умею. Знаю, знаю одно: Вы - счастье, Вы - и тишина, Вы и сказка..."²⁴ Через Андрея Белого Маргарита Кирилловна тесно сблизилась с его друзьями - братьями Метнерами. Николай Карлович, композитор, посвятил ей романс, написанный на слова известного стихотворения Белого "Друзьям". Эмилий Карлович, музыкальный критик, литературовед, философ, был особенно близок ей духовно. В беседах с ним и с Андреем Белым она проводила долгие вечера в ее уютной комнате (описанной поэтом в "Начале века"), засиживаясь порой до раннего утра.

К тому времени дом на Смоленском бульваре уже лишился своего хозяина. Михаил Морозов скоропостижно скончался в 1903 году - как раз тогда, когда, по всей видимости, наладились его отношения с женой. У него были больные почки - осложнение после перенесенной в детстве скарлатины. От невоздержанности в еде и питье начался нефрит. В сентябре из Берлина вызвали знаменитого терапевта, профессора Лейдена (его же, кстати, вызывали в 1894 году к умиравшему от той же болезни императору Александру III). Ничто не помогло: в октябре тридцатитрехлетнего Михаила Абрамовича не стало. Через три месяца после его смерти родился четвертый ребенок Морозовых - дочь Мария.

В архиве сохранилось духовное завещание М. А. Морозова: "Первое. Все движимое и благоприобретенное недвижимое имущество мое... я завещаю в полную собственность любезной супруге моей Маргарите Кирилловне Морозовой. Второе. Все ранее совершенные мною духовные завещания сим уничтожаю и прошу считать их недействительными. Аминь!"²⁵ Видимо, в период охлаждения супружеских отношений Михаил Абрамович хотел по-другому распорядиться своим трехмиллионным состоянием, но перед лицом смерти изменил прежнее решение. Его последняя воля знаменовала собой полное примирение с женой, а может быть, и прощение, если была в таковом нужда...

Прости меня теперь,
Учил прощать Господь...

Чужие отношения, как и чужая душа, - потемки. Всей правды мы уже никогда не узнаем. Но в своем исповедальном письме к Трубецкому Маргарита Кирилловна пишет: "...Миша перед смертью меня упрекал! Ужасная жизнь!"²⁶ Не сознанием ли вины перед мужем (возможно, и мнимой - ее обычно ощущают совестливые люди, теряя близких) объясняется заявление М. К. Морозовой в Московский окружной суд в отказе от наследования недвижимого имущества в пользу детей. Оно хранится в Тверском архиве: "Настоящим имею честь заявить окружному суду, что я навсегда отрекаюсь от своей указанной части". Там же содержится документ о том, что "26 августа 1904 г. утверждены в правах наследства к недвижимому имению Георгий, Михаил, Елена и Мария"²⁷.

Какие бы чувства ни побудили Маргариту Кирилловну совершить столь неординарный поступок, ее память о покойном была окрашена искренней грустью. "...Когда остаюсь одна, - писала она Е. Н. Полянской, - я ужасно горюю о Мише, бесконечно страдаю о напрасно погубленной жизни! Как он мог быть счастлив, если бы мог себя преодолеть! (В своих привычках, способствующих развитию болезни? Или в своей ревности? - Н. Д.) Бедный, милый мальчик!"²⁸

Вспоминаешь облик Михаила Абрамовича, донесенный до нас кистью Серова: высокая, массивная фигура с властной осанкой, лысая голова... А в памяти вдовы он запечатлелся едва перешагнувшим порог совершеннолетия юношей, который когда-то подвел ее к алтарю.

Вскоре после кончины муха Морозова уехала с детьми в Швейцарию. Впервые в жизни она была сама себе хозяйкой, могла распоряжаться своей судьбой по собственному выбору. "С одной стороны, мое сердце и душа наполнены прошлым и мистически связаны невидимыми путами с тем, который ушел, - писала Маргарита Кирилловна из Швейцарии В. Ф. Снегиреву. - С другой стороны, я вся полна стремления думать, узнавать, освещать и создавать мой новый путь. Как я жажду спокойной, чистой, умозрительной жизни!"²⁹ По ее словам, для нее сначала инстин-ктивно, а потом и сознательно весь духовный смысл жизни был в идеале христианства, в пути внутреннего совершенствования. "Когда мой муж умер, - писала впоследствии Маргарита Кирилловна, - я свободно отвергла многие соблазны, ушла и одна жила и работала"³⁰.

Она всерьез занялась тем, к чему давно стремилась: изучением философии. "Я тружусь сейчас над Сократом, приближаюсь к Платону, - читаем в письме к Снегиреву. - Конспект мне дается с трудом. Зато предвкушаю радость, когда мне конспект будет нипочем. Стараюсь о личной жизни не думать. Да она как-то исчезла в занятиях, так мне интересно все узнавать, и в детях"³¹.

Е. И. Полянской Маргарита Кирилловна сообщала, что читает по-немецки "ужасно трудные вещи". "Я иду историческим путем и ощущаю необыкновенную радость, следя, как развертывается передо мною развитие человеческой мысли! Самый процесс меня увлекает. Я прохожу подготовительную работу к Канту". Занимается она, по ее словам, "запоем", "с подъемом и успешно", "увлечена ужасно"³².

Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу...

Распорядок дня установлен строго: два часа занятий по философии, полтора часа - чтение других книг, три часа - игра на рояле. В Швейцарии Морозова берет уроки музыки у А. Н. Скрябина, с женой которого, Верой Ивановной, состоит в большой дружбе. Эти уроки служат своего рода предлогом, позволяющим ей материально поддерживать композитора (в 1905 - 1907 гг. она продолжала занятия музыкой под руководством Николая Метнера).

Еще в ноябре 1903 года Маргарита Кирилловна написала Скрябину в Петербург: она предлагала ему материальную помощь, чтобы он смог уехать за границу и, освобожденный от житейских забот, заниматься исключительно творчеством. "А Морозова-то, - писал композитор жене 15 ноября 1903 года, - действительно милый человек! Дай Бог ей здоровья..."³³ Уже 5 декабря он получил от Маргариты Кирилловны "первый залог нашей дружбы", как она шутя выразилась. С тех пор до конца 1908 года композитор был обеспечен "пенсией" (по его выражению), состоявшей из 2 тыс. руб. в год. Деньги высылались по полугодиям, но не раз Скрябин телеграфировал Морозовой с просьбой о досрочной присылке необходимых сумм, и она всегда поспешно откликалась.

Сверх того Маргарита Кирилловна щедро субсидировала концертную деятельность композитора. "Морозова написала премилое письмо, - сообщал он жене 23 ноября 1904 года, - и предлагает денег для концертов". 7 февраля 1905 года она дала 3 тыс. руб. и в апреле еще тысячу по просьбе Скрябина на организацию его выступлений в Париже. "...Когда-нибудь я Вам расскажу, - писал Александр Николаевич 29 сентября 1906 года, - от каких неприятностей Вы меня избавили. Вы очень-очень милая, и я не могу выразить Вам всей моей признательности"³⁴.

Морозова глубоко поклонялась таланту Скрябина, его композиторское новаторство было близко ее душе, его музыка доставляла ей подлинное наслаждение. "Как бы хотелось мне делиться с вами всеми моими музыкальными и философскими мыслями, - писала она Скрябину, - и я бесконечно сожалею, что еще не могу делать этого"³⁵.

В марте 1908 года Московское отделение Русского музыкального общества решило пригласить Скрябина на авторские выступления в Москве для исполнения "Поэмы экстаза". Принимая лестное для него предложение, композитор не знал, что обязан им Морозовой, входившей тогда в состав дирекции общества и согласившейся покрыть все убытки Московского отделения в конце сезона 1908/09 года.

К сожалению, личные их связи к этому времени оборвались. Скрябин, ушедший от Веры Ивановны к Татьяне Федоровне Шлецер, был возмущен тем, что жена не давала ему развода. В комментариях эпистолярного наследия композитора читаем: "Как-то М. К. Морозова публично продемонстрировала свое дружеское отношение к Вере Ивановне - и Скрябин прекратил с ней переписку и всякое дальнейшее знакомство"³⁶. Это тем проще было сделать, что как раз в тот год был заключен устный договор с известным дирижером С. А. Кусевицким, обеспечивающий Скрябину определенную материальную независимость.

Хочется думать, что это досадное недоразумение было бы забыто и в конце концов прежние дружеские отношения композитора с женщиной, так безоглядно и бескорыстно дарившей ему возможность творить, должны были восстановиться, но этому помешала смерть Скрябина весной 1915 года - нелепая, трагическая, в неполных сорок четыре года, от случайного фурункула на губе...

Возвратившись из-за границы в конце марта 1905 года, Маргарита Кирилловна после швейцарского уединения попадает в бурный водоворот московской жизни. В ее особняк, привычный к светским раутам и литературно-музыкальным вечерам, все чаще вторгается бушующая за окнами политическая стихия. Дом на Смоленском бульваре распахнул двери перед представителями различных политических течений. Здесь, по воспоминаниям Маргариты Кирилловны, "как-то само собой организовались лекции, на которые стекалось очень много народа. Лекции эти читались на две основные темы, которые занимали тогда все либеральные круги общества: на тему о различии конституций (английской, французской, германской и американской) и на тему о социализме... Вторая тема... была, конечно, гораздо сложнее. Хотелось хоть сколько-нибудь в ней разобраться"³⁷.

На эти лекции (очень многолюдные) стали приходить социалисты-нелегалы; не обращая внимания на лектора и публику, они яростно спорили между собой. Андрей Белый описывает одно такое "сражение-побоище" бундовцев с меньшевиками, окончившееся "крупным скандалом", когда чуть ли не были пущены в ход стулья³⁸. Здесь же, в доме Морозовой, происходило однажды и нелегальное собрание большевиков³⁹.

Лекции о конституционных идеях и либеральных учениях читал в особняке на Смоленском бульваре только что вернувшийся из-за границы и очень популярный тогда в петербургском и московском обществе Павел Николаевич Милюков. Будущий лидер кадетской партии, министр иностранных дел Временного правительства также имел прямое отношение к Арбату: здесь, в доме Арбузова в Староконюшенном переулке, прошло его детство, а поблизости (на Зубовском бульваре, на Плющихе) - молодые годы.

Милюков играл значительную роль на так называемом коалиционном съезде земских и городских деятелей, который состоялся 24 - 26 мая 1905 года в Москве. "Меня просили предоставить для этого съезда мой дом, - вспоминала Маргарита Кирилловна, - потому что легально собраться съезду не давали возможности. Так как я лично знала многих земских деятелей и относилась к ним с полным доверьем и уваженьем, то я переговорила конфиденциально с московским генерал-губернатором... А. А. Козловым... и он дал мне свое согласье, также конфиденциально. Между прочим, генерал Д. Ф. Трепов, в то время бывший министром внутренних дел и почти диктатором России, позвонил А. А. Козлову из Петербурга и просил его не разрешать мне давать помещение для съезда, но А.А. нашел такое отношение к съезду неправильным. Вскоре... съезд состоялся у меня в доме; съехалось около трехсот человек"⁴⁰.

В своих мемуарах Милюков рассказывает о том, как Маргарита Кирилловна, пожертвовавшая несколько тысяч рублей на создание либеральной партии в России, просила его руководить ее ориентацией "в чуждом ей лабиринте политических споров". По свидетельству Андрея Белого, она тогда приглашала к себе и подолгу беседовала с видными деятелями общественного движения, с представителями различных литературных течений. Ей хотелось не понаслышке, а всерьез разобраться в борьбе политических страстей, в сложных конфронтациях, свойственных культурной жизни того времени.

Милюков вспоминает о содержании их бесед - философия, литература, музыка. Во всех этих сферах Морозову, по словам мемуариста, в отличие от него, притягивали "последние крики моды". "Интерес к беседам ослабевал у моей собеседницы по мере выяснения противоположности наших идейных интересов, - пишет Милюков. - В результате увлекательные tete-а-tet'ы в египетском зале дворца прекратились так же внезапно, как и начались"⁴¹. Перед читателем мемуаров возникает образ взбалмошной, озабоченной прежде всего погоней за модой, весьма недалекой богачки, которая своими мистическими настроениями вызывает у автора не слишком снисходительную ироническую усмешку.

А ты письма мои береги,
Чтобы нас рассудили потомки.

Письма Милюкова к Маргарите Кирилловне, сохранившиеся в ее личном архиве, рассказывают совсем другую историю их отношений. Вот одно из них, из Петербурга от 5 июня 1905 года: "Милая Маргарита Кирилловна! (Извините за фамильярность; так уж написалось: "многоуважаемая" как-то не идет с языка...) Очень был бы рад опять отвести душу в долгих беседах с Вами - если, конечно, Вам это так же приятно, как мне".

А вот другое, от 28 сентября 1905 года (ответ на ее письмо в связи с освобождением Милюкова из-под ареста после месячного пребывания в тюрьме в августе-сентябре 1905 года): "Милая Маргарита Кирилловна. Ужасно Вы меня тронули своим сердечным письмом. Ну как же можно писать такие славные, ласковые письма!.. Растаю, ей-богу растаю, как сахар в горячей воде, - и Вы будете в ответе. Нет, кроме шуток, как бы хотелось сейчас, сию минуту, пожать Вашу руку и поблагодарить за дружеский отклик". Арест пошел на пользу, шутит он: "И вот не написали бы, кабы ничего не случилось!" А подпись такая: "Ваш всем сердцем Милюков"⁴².

Следующее письмо - на шести страницах, исписанных мелким милюковским почерком, - не датировано: судя по содержанию, его можно отнести к середине ноября 1905 года. Письмо начинается с обращения: "Милый друг!" Оно длинное, подробное, написано не за один день. Милюков обстоятельно рассказывает о политической ситуации в Петербурге, о совещании общественных деятелей с министрами, о затруднениях в своих хлопотах по изданию газеты "Народная свобода". Это доверительное послание человека, которому хочется излить душу, поскольку для него очень важно мнение той, к которой обращено письмо, ее советы, ее одобрение его мыслей и действий.

Переходя, по собственному выражению, к отделу "неофициальному", Милюков пишет: "Мне страшно нужно Вас видеть, Вас чувствовать близко: я уверяю себя, что Вы ведь скоро приедете... и сам себе не верю... Я и жду Вас и боюсь смертельно этого свидания. Оно столько должно дать, столько выяснить, и вдруг, что если с спокойным тактом светской женщины Вы мне скажете, что я думаю и чувствую, как мальчик!" Видный историк, популярный деятель современной политической жизни, чье имя на устах у всей либерально-интеллигентской России; человек, известный своей выдержкой, логическим рационализмом, профессорской респектабельностью, - и такая страсть, такая пылкость: будто влюбленный Онегин пишет Татьяне! Да и сам Милюков чувствует эту несообразность. "Перечитал все письмо, и стало немножко стыдно... Может быть, потому, что писал его как будто 16-летний, а не 46-летний субъект; может быть, потому, что как-то очень уж бледно легло на бумагу все, что терзало и мучило в последние дни... Но пусть все идет к Вам; Вы уж там разберете - и должно быть, поставите три с минусом, если не меньше".

"Почему я люблю Ваше лицо? - пишет он далее. - Ведь не потому, что оно абсолютный образец красоты. Я люблю не одну его красоту, но и его недостатки; и, может быть, даже недостатки в нем люблю больше его красоты, потому что эти недостатки делают это лицо индивидуальным, личным, дают ему характер. Мне эта живая связь дорога".

В конце письма читаем: "Страшно больно и тяжело делается, и одиноко на душе, когда вы чувствуете, что в Вас интересуются не Вами самими, а каким-нибудь гастролером в Вас, чем-нибудь показным, что всем видно, тем, что блестит, а не тем, в чем корень Вашей жизни. А уж если кто и этим заинтересовался, подошел поближе, разобрал внимательно, поморщился и пошел мимо: угадайте сами, каково это вынести. Да и не "кто-нибудь", а тот один человек в мире, которого (по Платону) Вы признаете своей половинкой"⁴³.

Можно ли не верить искренности этих слов? И хотя в жизни Милюкова было немало романов (разной степени серьезности), все же кажется, что чувство к Маргарите Кирилловне было отнюдь не мимолетным...

Последнее из сохранившихся в архиве писем Милюкова к М. К. Морозовой (всего их пять) написано после декабрьского восстания в Москве (видимо, 19 декабря). Из него следует, что ответ на предыдущее, ноябрьское, еще не получен и Павел Николаевич томится в ожидании. Он пользуется оказией и потому пишет наскоро, коротко. "Откликнитесь ради Бога, - взывает Милюков к Маргарите Кирилловне. - Живы Вы, здоровы, целы? Что с Вами происходило в эти ужасные дни?" Он уговаривает ее приехать в Петербург, уверяет: "...здесь безопаснее". Сообщает, что 28 - 30 декабря состоится, вероятно, суд над ним (в связи с закрытием властями газеты "Народная свобода"). "Потом (тут я хочу Вас разжалобить), - пишет Милюков, - меня засадят, а Вас я так и не увижу. Не увижу?"⁴⁴

Скорей всего и не увидел, как можно заключить из ответного письма Морозовой (в архиве сохранилось лишь начало его черновика без даты). "Я получила оба Ваши письма, Павел Николаевич! - писала Маргарита Кирилловна. - Не отвечала Вам, так как была поглощена всею разыгравшейся у нас в Москве драмой. Мы все, слава Богу, живы и здоровы, спасибо за Ваше участие. Вы знаете, что я очень ценю Ваше доброе отношение. Мне всегда бывает приятно Вас видеть и интересно с Вами беседовать. В последней нашей беседе, мне кажется, я очень ясно выяснила Вам ту громадную пропасть, которая разделяет наши внутренние пути и делает положительно невозможным какое бы то ни было сближение, кроме хорошего знакомства"⁴⁵.

И если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу.

Было ли отправлено ее письмо в таком виде или сформулировано иначе, но факт тот, что переписка оборвалась, а вместе с нею, по всей вероятности, прекратилось и всякое неофициальное общение. Думается, что "пропасть", о которой пишет Маргарита Кирилловна, - это в корне различное отношение к религии, к христианству, к православной идее. Может быть, именно это различие сыграло решающую роль в том, что их едва лишь наметившееся сближение не продолжилось. Но, возможно, отказ Морозовой от такого сближения определился под воздействием знакомства с другим человеком, не только разбудившим ее женские чувства, но и поразившим Маргариту Кирилловну созвучием своего внутреннего мира ее духовным исканиям и идеалам. Этим человеком, навстречу которому впервые распахнулась ее душа, был князь Евгений Николаевич Трубецкой.

Потомок старинного княжеского рода - гедиминович, он родился в 1863 году. Вырос в семье глубоко религиозной и очень музыкальной (отец, кн. Н. П. Трубецкой, возглавлял то самое Московское отделение Русского музыкального общества, одним из директоров которого спустя полвека была М. К. Морозова!). Профессор, автор многих философских трудов, Евгений Николаевич говорил, что его философия являлась "дочерью музыки". Светлый религиозный экстаз (под девизом: "Или Бог есть, или жить не стоит"), патриотизм - глубокий, непоказной, всосанный с материнским молоком; редкостная высота культурного облика; талант эстетического восприятия мира, искусства, природы; наконец, приверженность к философии и музыке - благодаря этим чертам своей натуры Трубецкой казался Маргарите Кирилловне воплощением ее мечты.

Окончив в 1885 году юридический факультет Московского университета (по кафедре философии права), князь преподавал в Демидовском юридическом лицее в Ярославле, затем с 1893 года - в Киевском университете. В 1897 году Трубецкой защитил докторскую диссертацию на тему "Религиозно-общественный идеал западного христианства в V в. Миросозерцание папы Григория VII и публицистов - его современников". Евгений Николаевич был близким другом и последователем Владимира Соловьева, как и его старший брат Сергей Николаевич, профессор Московского университета (он тоже жил на Арбате, в Староконюшенном переулке).

Когда С. Н. Трубецкой скоропостижно скончался в конце 1905 года, Евгений Николаевич, как бы переняв из его рук преемственную эстафету преданности их общей alma mater, стал профессором Московского университета. В Москве Е. Н. Трубецкой глубоко окунулся в политическую жизнь. Хотя, как вспоминал в своих мемуарах "Минувшее" старший сын князя Сергей, "политика совсем не была сферой Папа, но он считал своим долгом заниматься ею и бросался в нее с самоотвержением, потому что горел патриотизмом"⁴⁶.

Е. Н. Трубецкой участвовал в земском движении, являлся одним из основателей кадетской партии, был избран в Думу по кадетскому списку. Во время переговоров кадетов с С. Ю. Витте о формировании "кабинета общественных деятелей" его кандидатура даже намечалась на пост обер-прокурора Святейшего Синода. Но Трубецкому было противно внутрипартийное политиканство, налет бюрократизма, а главное (как он отмечал в одной из своих статей) - "нежелание проводить точную границу налево"⁴⁷. Расшифровать эту туманную формулу помогают мемуары известной кадетской деятельницы Ариадны Тырковой-Вильямс. "Трубецкой считал, - вспоминала она, - что Дума обязана вынести моральное осуждение террористам... твердил, что этого требует совесть народная... На все свои моральные и правовые доводы он неизменно получал один ответ: "Пусть правительство сначала прекратит свой террор, а там посмотрим!"⁴⁸

В январе 1906 года Трубецкой ушел из кадетской партии. Свою политическую цель князь видел в консолидации либеральных сил на борьбу за мирное обновление России путем реформ. Осуществлять эту цель он намеревался посредством издания журнала "Московский еженедельник", первый номер которого вышел 7 марта 1906 года. Редактором-издателем журнала был сам князь, а в число пайщиков входила М. К. Морозова, вскоре принявшая на себя львиную долю расходов. Именно благодаря ее финансовой поддержке (как узнаем из письма одного из сотрудников "Московского еженедельника" к А. Ф. Кони от 14 июня 1908 года) журнал в полном смысле слова "процветал"⁴⁹.

Связанные общим делом, Морозова и Трубецкой с самого начала почувствовали симпатию друг к другу. Когда летом 1906 года Маргарита Кирилловна уехала с детьми из Москвы в Ораниенбаум, князь в письмах информировал ее о положении журнала. "...Подписка прибавляется, - сообщал он 10 июня. - Когда Вы у нас были, было 440 подписчиков. Теперь у меня полная надежда, что мы вскоре перевалим за 600... Теперь наше дело, кажется, налаживается, и это, разумеется, благодаря Вам".

Для Трубецкого особенно ценно, что Морозова не только поддерживает журнал материально, но и тревожится о его судьбе, радуется его успеху. Князь пишет: до глубины души "я тронут тем живым интересом, с каким Вы относитесь к нашей газете"⁵⁰ (так он иногда называл "Московский еженедельник").

Маргарита Кирилловна любила бывать в редакции журнала на Пречистенке (в доме Кальмейера), участвовала в заседаниях его "ближайших сотрудников", в числе которых на обложке "Московского еженедельника" значились младший брат Трубецкого Григорий Николаевич, Н. В. Давыдов, А. А. Кауфман, С. А. Котляревский, Н. Н. Львов, В. А. Маклаков, А. Л. Погодин, П. Б. Струве. Часто они собирались в ее доме на Смоленском бульваре, еще чаще Евгений Николаевич и Маргарита Кирилловна встречались там вдвоем, обсуждая журнальные дела.

Вместе с Трубецким М. К. Морозова вошла в число основателей и затем активных участников Религиозно-философского общества памяти Владимира Соловьева. "Нельзя не любить Соловьева самой живой любовью, - писала она в одном из писем летом 1909 года. - К нему относишься не как к писателю, а как к самому близкому, дорогому другу и учителю"⁵¹. Созданное в 1906 году общество объединило в своем составе блестящее созвездие русских мыслителей - Н. А. Бердяева, С. Н. Булгакова, П. А. Флоренского, В. Ф. Эрна и других. Путь к решению стоящих перед человечеством "мучительных вопросов" (выражение Достоевского) они видели в нравственном очищении личности, в обновлении ее религиозного сознания.

Собрания общества происходили в доме Маргариты Кирилловны, при ее содействии и материальной поддержке. На этих вечерах, где собиралась философская и литературная Москва, Морозова обычно сидела в кресле вблизи длинного, покрытого зеленым сукном стола президиума, а иногда и в первом ряду среди публики. "В Москве шли споры о серьезности духовных исканий Маргариты Кирилловны, о ее уме и о том, понимает ли она сложные прения за своим зеленым столом, - вспоминал философ и публицист Ф.А. Степун. - Допускаю, что она не все понимала...но уверен, что она понимала всех". Степун особенно отмечал тактичное искусство, с которым хозяйка салона на Смоленском бульваре сближала в нем очень различающихся по духу людей: она "многое объединяя в себе, не раз мирила друг с другом и личных и идейных врагов"⁵².

Это качество (кстати, характерное и для Трубецкого, стремившегося всегда к объединению, согласию) подчеркивал также Андрей Белый. Маргарита Кирилловна, свидетельствовал он, "обладала огромным умением мирить и приучать друг к другу вне ее салона непримиримых и неприручаемых людей; в этом ее роль сказалась впоследствии". Салон Морозовой открывал, по словам Белого, новую эру "высоко-культурного" будущего: она впервые установила тон необыкновенной вежливости и терпимости к позициям друг друга между маститыми университетскими профессорами и задиристыми литераторами-символистами, пришедшими в ее салон вслед за Белым. Маргарита Кирилловна была способна утихомирить любые полемические страсти своим "мягким, грудным контральто" и в конце концов создала такой стиль, что "кроме приятных улыбок... под музыку Скрябина"⁵³ нельзя было ничего иного себе позволить.

С каждой встречей в редакции "Московского еженедельника" и в особняке на Смоленском бульваре росло взаимное увлечение Трубецкого и Морозовой. Росло, но оставалось невысказанным. "...Мы встретились и оказались близки во всем! - писала она ему впоследствии. - В самой любви мы одно... Все различие только в одном - ты несвободен, я свободна!"⁵⁴

У тебя заботы другие,
У тебя другая жена.

Князь имел семью, троих детей. К жене Вере Александровне - урожденной княжне Щербатовой - он испытывал глубокую привязанность, уважение, бесконечную преданность. Решиться на любовную связь с другой женщиной ему мешала не только высокая человеческая порядочность, но, прежде всего обостренное сознание греховности такой связи.

Евгений Николаевич долго боролся с захватывающим его чувством. Спустя годы он писал Маргарите Кирилловне: "Захотелось мне крепко-крепко прижать тебя и поцеловать в ту самую красную губку (нижняя губа у нее была ярче верхней. - Н. Д.), о которой я столько лет мечтал, покуда не поцеловал". Лишь впоследствии он смог рассказать ей о том, какое ощущение испытывал рядом с ней ("...всегда ты своей близостью зажигаешь во мне подъем и восторг, а главное - будишь во мне какую-то изо всех пор брызжущую веселость и радость"), о том, как хотелось ему сидеть рядом с ней часами и смотреть в ее "чудные... глаза, то голубые и ласковые, то зеленые и бурные, то помутневшие, то с какими-то молниями. Вот так иногда сидишь на корабле и часами не можешь оторваться от моря. И все-то в нем каждую секунду ново и ничто вполне не повторяется!" Ее взгляд он сравнивал с "игрой солнечных лучей в зелени"⁵⁵.

Маргарита Кирилловна полюбила впервые и на всю жизнь. Она жила интересами Трубецкого, разделяла его мнения и взгляды, страстно увлекалась тем, что было для него близко, и категорически отвергала все, что казалось ему неприемлемым.

И внешне они были под стать друг другу - оба крупные, очень заметные, излучавшие - каждый по-своему - какое-то магнетическое обаяние. "В Москве ее хорошо знали, - вспоминала о Морозовой народная артистка СССР С. В. Гиацинтова, - стоило ей появиться, высокой, стройной, в шляпе с большими полями над прекрасным лицом, в публике пробегала волна восхищения". А вот что писала о Евгении Николаевиче (как депутате первой Думы) Ариадна Тыркова-Вильямс: "...Он сам, его личность не могли не произвести впечатления. В нем было много прирожденного шарма. Широкоплечий, стройный, с легкой юношеской походкой, он быстро проходил через толпу, высоко над ней нес свою красивую, породистую голову. Умные, темные глаза смотрели пристально и решительно... Его так же легко было себе представить на коне в ратном бою, как и на профессорской кафедре"⁵⁶. Недаром в письмах к князю более позднего времени Маргарита Кирилловна называла его Солнечным Всадником. Письма ее в большинстве своем сохранились - по просьбе Морозовой Евгений Николаевич по прочтении сразу же отсылал их ей обратно или уничтожал.

Они любили друг друга, не отваживаясь признаться в этом. "Ты уже взял мою душу три года назад... - писала Маргарита Кирилловна в январе 1910 года. - Я работала над собой, чтобы не показывать тебе всей моей тоски, всего моего отчаяния"⁵⁷.

Зимой 1909 года решились наконец объясниться. В письме Трубецкого Маргарите Кирилловне из Петербурга от 16 февраля читаем: "Пусть наши отношения останутся нашим интимным достоянием, чтобы никто не совал туда свой нос и не смел говорить о Вас дурно и думать то, чего нет". Словно влюбленный юноша, он предлагал ей: "Давайте условимся: мы думаем друг о друге ровно в 11 1/2 вечера. Это будет заочное общение". И подписывался: "Горячо Вас любящий кн. Е. Трубецкой"⁵⁸.

Конечно, так не могло продлиться долго. Произошел взрыв: "Вы признали фальшью нынешние отношения... и предложили мне прекратить "дальнейшее истязание", - читаем в письме князя. - Я не вижу иного способа сохранить Вас в моей душе, кроме ухода"⁵⁹. Но иной способ нашелся. Об этом свидетельствует его записка, без даты, без подписи, со следами ее слез: "Милая, дорогая, хорошая. ВЫ не можете себе представить, как я радуюсь Вас видеть после страха утраты. Крепко и много раз целую Ваши руки"⁶⁰.

Жизнь, любовь не могли не взять свое... И вот еще одна записка (относящаяся, по всей вероятности, к концу марта 1909 года): "До скорого свидания, милая и дорогая! Чувствуешь ли ты, как я, сколько в этом радости и какой это праздник? Буду у тебя 31 вечером. С каким восторгом я увижу любимые насиженные уголки в твоем доме - под образами, под зеркалами и везде, где было столько волнения и радостей. Ну, прощай, крепко, крепко целую тебя"⁶¹.

О, как весело мне думать,
Что тебя увижу я!

Радость, праздник... Но уже в эти первые счастливые мгновения вторгается горькая, унизительная для Маргариты Кирилловны реальность. В постскриптуме Трубецкой просит в час свидания не душиться: не нужно, чтобы от него пахло ее духами. С самого начала их отношения омрачаются незримым присутствием его жены. В письме от 12 апреля 1909 года князь убеждает любимую помнить, что для Веры Александровны "я - все. Самоотречение у нее безгранично, но столь же безгранично она меня чувствует - всякое мое слово, даже не сказанное, всякое чувство, даже зарождающееся... Всякое изменение мое, во мне ощущает как муку и болезнь"⁶².

Постоянное сознание вины перед женой Трубецкого и перед Богом терзало, мучило не только князя, но и Маргариту Кирилловну, и все же до следующей зимы они счастливы. "Ты целый мир красоты, радости и счастья!" - читаем в ее письмах к нему.

Конечно, больно было оставаться одинокой, когда немало достойных, известных людей мечтали бы соединить с ней свою жизнь. "Один Бог знает, - писала Маргарита Кирилловна князю, - как не по натуре, как не по характеру мне это одиночество, в котором я все время нахожусь... Но что же мне делать, если я единственно в тебе и с тобой нашла воплощение на земле всего мне близкого, светлого и родного!"

Сколько ласковых, страстных и нежных слов находит она для него: "Я так горжусь тобой, так радуюсь и вижу, как во всем и везде, сколько раз уже на моей памяти ты умнее, благороднее, талантливее всех... Уверяю тебя, что твоя работа, постоянные мои мысли о ней удивительно мне много дают! Я начинаю лучше во всем разбираться, чувствую, что становлюсь даже немножко умнее!"⁶³

В их оживленной переписке горячие любовные признания переплетаются с самыми серьезными сюжетами. В письме, написанном на Пасху 1909 года и лишенном всякой интимной ноты (из опасения, что его могут прочесть чужие глаза), Маргарита Кирилловна пишет: "Надо пользоваться каждым случаем, чтобы подымать в сознании общества любовь к России, национальное чувство... Это Ваша миссия, по-моему, во всех сферах Вашей деятельности. Так я в Вас верю и, обозревая все Вас окружающее, никого, кроме Вас, не вижу, кто мог бы это осуществить"⁶⁴.

Возвратившись на родину из поездки за границу, князь писал Морозовой: "После Германии меня обдает все большее чувство, что я в стране "кое-каков"... Охватывает чувство тяжести и ответственности перед этим беспредельным и хаотическим простором. И в каждой пяди этой земли я сильно то радостно, то мучительно чувствую тебя, милая, родная, хаотическая и неограниченная Гармося, самый милый и бесценный из кое-каков"⁶⁵. Евгений Николаевич любил ее смешное детское имя, иногда прибавляя к нему "катастрося" - в ответ на горестную интонацию в ее письмах.

Увы, с 1910 года эта интонация на долгое время стала доминирующей. В январе Трубецкие всем семейством отправились в Италию и четыре месяца прожили в Риме. Сын князя Сергей Евгеньевич в своих мемуарах "Минувшее" подробно описывает их пребывание в Вечном городе, наслаждение всеми его достопримечательностями. Едва ли сын подозревал, что в это самое время его родители переживали тяжкую драму, о которой узнаем из письма Трубецкого Маргарите Кирилловне от 17 января: "Я чувствую себя точно раздавленным. Верочка все узнала сама, каким-то ясновидением, с такою точностью, что даже определила срок и указала на прошлую весну, когда это произошло. Она все угадала по внутренним переменам в моей душе... Я долго молчал, пораженный громом, а потом не мог не сказать всю правду. Я чувствую, что если я оставлю все по-прежнему, то убью ее и погибнет моя душа". В полном отчаянии Евгений Николаевич заключает: "Мне остается одно из двух: или сойти с ума, или в самом деле стать отшельником, уйти от мира"⁶⁶.

На всю зиму князь уезжает с семьей в свое имение Бегичево в Калужской губернии, перестает бывать в Москве. С. Е. Трубецкой вспоминает, что его отец, как мог, уклонялся от пут светской жизни, что всего больше он любил "проводить время в тесном семейном кругу"⁶⁷, в деревенском уединении. Если бы так! Живя вдали от Москвы, от своей "ненаглядной, бесконечно любимой, обожаемой" (так называл он ее в письме от 15 июня 1910 года), Евгений Николаевич руководствовался, по его словам, "не чувством, а совестью". "Вспомни, - писал он Маргарите Кирилловне, - как горячо, нежно и безгранично я тебя люблю, с какой тоской и болью я должен бороться, отказывая себе в самых дорогих мечтах, как сердце мое рвется к тебе. И не приходи в отчаяние, а скажи, что этому мы покоряемся"⁶⁸.

Для Морозовой то, что случилось, - страшная катастрофа. Смысл писем Трубецкого Маргарита Кирилловна формулирует в одной фразе: "Мы не должны видаться, мы должны забыть о любви, и она (В. А. Трубецкая. - Н. Д.) это должна знать и видеть".

Что делать? Подчиниться настояниям князя - "мука бесконечная", но для любимого Маргарита Кирилловна готова сделать все ("чего я не вынесу, чтобы только сохранить тебя!"). "Все делать по-твоему я буду... - читаем в письме Трубецкому от 7 февраля 1911 года, - но чувствовать и быть другой я не могу... Хотя моя любовь и мои желанья грешны, но я знаю, что живя так, я больше в своей жизни сделаю добра и больше буду жить общей жизнью, чем живя в безгрешном браке! Это я про себя говорю и про любовь свою к такому человеку, как ты"⁶⁹.

Конечно, как всегда в подобных случаях, ее мучает ревность: любимый человек далеко от нее, с другой... Ей и жаль ту, ни в чем не повинную, с "выражением подстреленной птицы, которое - по признанию князя - всегда так гнетет душу"⁷⁰. Основным духовным качеством Веры Александровны Трубецкой, как свидетельствует ее сын, было смирение. У Морозовой другой характер. "Одно меня главным образом утешает, - пишет она, - что В. А. всегда была и есть с тобой и ей представлено все, чтобы тебя свободно завоевать, а этого не происходит. Ведь нельзя же одним законом и жалостью завоевать душу! То, что она действительно завоевала, т. е. твою ДРУЖБУ-любовь, твою преданность. Ваше семейное начало, - то и есть! А твою настоящую, страстную любовь - об этом я буду спорить и не уступлю! Хотя бы ценой жизни - но буду воевать и не уступлю!"

И говорят - нельзя теснее слиться,
Нельзя непоправимее любить...

Во всем остальном Маргарита Кирилловна стремится действовать так, чтобы ее соперница поняла и поверила, что "не на словах только, а на деле есть желание все сделать к лучшему"⁷¹. Она согласна прекратить всякие встречи с князем и сохранить с ним лишь дружеские отношения, и то на расстоянии. "Бог послал тебе испытание, - писал ей Трубецкой, - можешь ли ты для него поступиться самыми большими твоими личными желаниями, самым для тебя дорогим... Ты сказала да, я могу ради любимого человека... Этого я никогда не забуду... Страсть загорается, сгорает и потухает, а это бесконечно больше, выше, сильнее страсти и не потухнет никогда"⁷².

Закрывается "Московский еженедельник" (последний номер вышел 28 августа 1910 года). Поводом послужил конец срока аренды редакционного помещения - 1 сентября 1910 года, предлогом - возникшие якобы сложности материального порядка. На самом деле Маргарита Кирилловна никаких финансовых затруднений не испытывала - согласно документам, капитал "гг. наследников М. А. Морозова" составлял к 1 января 1910 года 3466599 руб. 21 коп.⁷³ В литературе недавнего времени утверждается, что "главная и решающая причина гибели" этого издания - "крах мирнообновленческого направления либеральной мысли и идеи консолидации либеральных сил...". Считается, что "сыграла свою роль и личная заинтересованность редактора в закрытии журнала, желание его освободиться "от лишнего балласта" еженедельного издания во имя свободного ухода в мистику"⁷⁴.

Переписка Морозовой и Трубецкого высвечивает бесспорную и, по существу, единственную причину ликвидации журнала. "Надеюсь, - пишет Маргарита Кирилловна, - Веру Александровну успокоило хотя известие о прекращении еженедельника". Конечно, горько сознавать, "сколько труда, жертв, сил и мечты было положено в это дело", но она понимает: "...нужно устроить жизнь так, чтобы ежедневно ты мог спокойно работать, а В. А. не волновалась бы тем, что ты сейчас где-то со мной! И уверена, что в этом отношении закрытие Еженедельника - огромная вещь. Это одно внесет большую перемену и успокоение"⁷⁵.

И в своей жизни Морозова меняет многое. Она стремится занять себя житейскими, будничными хлопотами, пытаясь хоть как-то преодолеть, затушить неизбывную душевную муку. Может быть, для того, чтобы оправдать версию о финансовых трудностях, продано - за 216,5 тыс. руб.⁷⁶ - роскошное жилище на Смоленском бульваре (оно так и не стало ей родным).

Узнав об этом, Эмилий Метнер писал Маргарите Кирилловне: "Жаль мне, я любил Вашу комнату, переулок и весь путь от Гнездниковского (где он жил. - Н. Д.) в Глазовский... Особенно весной, когда, пробегая по арбатским лабиринтам, всматриваешься в очертания старых особняков, вдыхаешь аромат сиреней, приближаясь какими-то кривыми, нелепыми зигзагами к жилищу "Сказки"..."⁷⁷

В связи с продажей дома на Смоленском бульваре встал вопрос о размещенной в нем коллекции картин. В архиве сохранилось заявление в совет Третьяковской галереи от "вдовы коллежского асессора" М. К. Морозовой, в котором сказано: "Покойный муж мой Михаил Абрамович Морозов выражал при жизни свое желание, чтобы его собрание картин русских и иностранных художников перешло впоследствии в собственность художественной галереи (имени П. и С. Третьяковых)". Во исполнение воли покойного его вдова передала галерее шестьдесят картин, а двадцать три произведения искусства оставила пожизненно в своем пользовании, заявляя, что "они должны поступить в галерею после моей смерти"⁷⁸ (некоторые картины, кроме того, Маргарита Кирилловна пожертвовала в провинциальные музеи). Впоследствии, в годы Советской власти, коллекция была разделена: картины русских художников остались в Третьяковской галерее, рисунки Тулуз-Лотрека и морской пейзаж Ван Гога переданы в Музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина, остальные произведения французских импрессионистов - в ленинградский Эрмитаж.

Со Смоленского бульвара Морозова с детьми переехала в арендованный ею неподалеку особняк на Новинском бульваре (теперь N13 по ул. Чайковского). Особенным обустройством этого временного приюта она не занималась, тем не менее заседания Религиозно-философского общества памяти Владимира Соловьева продолжались и здесь. "Теперь предполагается целый ряд рефератов кружка, - сообщала Морозова князю. - Я очень рада, что эти собрания сами собой возрождаются, без моего усилия, значит, они нужны".

Маргарита Кирилловна по-прежнему с энтузиазмом относится к религиозно-философским диспутам последователей Владимира Соловьева. "Пусть пока это кружок, - писала она Трубецкому 29 марта 1910 года, - но ведь мы можем завоевать и молодежь. Потом я мечтаю, что можем пересоздать преподавание по многим вопросам, особенно религиозному... Вообще, надо делать, надо верить! Мы все так честны и бескорыстны, а таким ли людям в России и не работать!"⁷⁹

Еще одно свидетельство того, как широко были распространены в российском обществе настроения Тузенбаха из "Трех сестер" или Пети Трофимова из "Вишневого сада", мечты которых кажутся их потомкам настолько наивными, нелепо идеалистичными, что в современных постановках эти чеховские герои порой изображаются чуть ли не в карикатурном виде. Впрочем, и сама Маргарита Кирилловна стала прототипом весьма иронически обрисованного автором персонажа "светской дамы" с претензией на "ученость" в пьесе Вл. И. Немировича-Данченко "Цена жизни", шедшей в 1910-х годах на сцене Малого театра.

Летом 1910 года Морозова пытается лечить душевную рану погружением в любимую ею природу среднерусской полосы. В одном из писем она писала, что для нее дороги не только Москва и "весь ее дух", но и "самая природа около Москвы".

Пора, пора к березам и грибам,
К широкой осени московской...

С помощью брата покойного мужа - Ивана Абрамовича - было куплено небольшое имение Михайловское в Калужской губернии на берегу реки Протвы. Покупка была оформлена еще летом 1909 года. В письме Е. И. Полянской от 4 июля 1909 года М. К. Морозова писала: "Я очень глубоко рада, что имение куплено. Это большое событие для меня. Наконец-то я успокоюсь и устроюсь. Эти заботы будут мне милы, да и перспективы открываются широкие и глубокие. Идти из корня, коснуться корня русской жизни - это ли я не люблю!! Это меня углубит и умудрит - я знаю".

Маргарита Кирилловна со страстью занялась "миллионом хлопот" по устройству усадьбы и через несколько лет писала Трубецкому, что чувствует себя "лучше всего здесь, где мне каждый уголок дорог, каждый уголок мной устроен, столько вложено любви в каждое деревце, цветок, травку! Все здесь до последней песчинки мне мило и дорого и мной все из дебрей устроено".

В Михайловском мать и младшие дети наслаждались природой, деревенским уединением, широким привольем. "Я их обоих так обожаю, - пишет Маргарита Кирилловна о Мике и Марусе (дома ее звали Пуленькой), - что малейшая тень на их лицах меня мучит"⁸⁰. Но эти тени редки, младшие не доставляют ей огорчений.

По сравнению с ними в старших детях ощущается "разный дух". В деревне они не находят себе места. Юрий и Елена, каждый по-своему, по словам матери, "составляют вопрос серьезный". Особенно старший сын, о котором она писала еще в 1904 году Е. И. Полянской: "...Очень, очень жалею и боюсь за него. Он физически очень здоров, но нервы у него ужасны! Вы понимаете, каково мне, когда я за дверью слышу крики, топот, ругань, ну точь-в-точь Миша! Даже те же слова... Он не понимает того, что понимает ребенок 4 лет и что Мика прекрасно понимает! У него в мозгу или где-то есть дефект"⁸¹.

С годами Юра не становится лучше. В 1910 году Маргарита Кирилловна жалуется в письме Трубецкому: "...Это прямо психически больной человек. Это постоянная душевная рана для меня, которая болит всегда, но особенно ноет, когда мы с глазу на глаз, и я вижу, что это будет в жизни. Больно за него... Несчастный человек. Ты можешь себе представить, когда видел и наблюдал годами гибель одного (Михаила Абрамовича. - Н. Д.), видеть и наблюдать симптомы возможной гибели другого. Хорошо с человеком здоровым, ты его можешь убедить, повлиять, но с больным разумом и душой ничего не поделаешь. Я его ласкаю, успокаиваю, сколько могу, но вижу, что ничего не достигну. Тут только сама жизнь или спасет, или окончательно разрушит. Очень грустно"⁸².

Заглядывая вперед, проследим по письмам материнское горе до печального конца. В 1915 году Юрий выдержал экзамен в морской корпус, уехал в Кронштадт. В опубликованных в последние годы статьях о М. К. Морозовой сообщается, что ее "младший сын пропал еще в первую войну"⁸³ (имеется в виду Юрий - старший из детей). Однако хранящиеся в архиве письма по-другому рассказывают о его судьбе.

Сразу после февральских событий 1917 года Маргарита Кирилловна пишет Трубецкому: "Юра в санатории в Сокольники (видимо, психиатрического профиля. - Н.Д.). ...Иван Абрамович все очень хорошо обсудил и устроил". В июле 1917 года в ее письме к князю читаем: "Насчет Юры не хочется и писать тебе, как все тяжело и мучительно"⁸⁴. Письма Морозовой в ее фонде в ОР РГБ обрываются на августе 1917 года. В них больше нет упоминаний о старшем сыне. Осенью этого же года состояние Юрия, по всей вероятности, безнадежно или его уже нет в живых, поскольку в завещании бабушки Варвары Алексеевны Морозовой, умершей 4 сентября, он не упомянут в числе других наследников. Видимо, Юрий кончил жизнь так же, как его дед Абрам Абрамович. Письма Морозовой Трубецкому - зеркало ее переживаний и надежд.

И после разлуки она продолжает писать князю регулярно, изменяя почерк на конверте (при этом просит сообщить, "удачно ли"). С прежним жаром говорит о своих чувствах ("...вся моя любовь к тебе есть сплошная выстраданная радость и бесконечная мука"), о своей тоске ("Бог только знает, что это для меня, не видеть тебя, не целовать тебя, не изливать всей души...").

И страшно мне, что сердце разорвется,
Не допишу я этих нежных строк.

Оказалось, что признанную красавицу, с юных лет избалованную мужским вниманием, поклонением, обожанием, природа наделила редким даром любви - самоотверженной, готовой на любые жертвы, любые испытания. Какая глубокая боль женской души слышится в ее обращенных к любимому словах: "Я задумалась над тем, что мне осталось 5 лет жизни в силе и молодости, и вдруг я никогда не побуду с тобой где-нибудь совсем одна и близко-близко! Мне стало страшно"⁸⁵. Она не подозревала тогда, что жизнь готовит ей сюрпризы пострашнее.

В письмах к князю Маргарита Кирилловна рассказывает о том, что находит утешение в младших детях ("они меня веселят и оживляют душу"), в музыке (играя по 2 - 2 1/2 часа в день), в занятиях философией, которая, по ее словам, "всегда была моей спасительницей и убежищем в трудные минуты".

"Мы здесь устраиваем елки - у себя и в сельской школе для деревенских ребятишек, - пишет Маргарита Кирилловна 29 декабря 1910 года, - очень весело смотреть на их радость"⁸⁶. По соседству с Михайловским располагалось село Белкино, и для его крестьян Морозова сделала много хорошего. Совестно ей было заботиться о своем комфорте, видя рядом деревенскую нужду и бескультурье. В 1915 году началось строительство Народного дома в Белкине на ее средства и под ее активным наблюдением.

Когда постройка была закончена, Маргарита Кирилловна писала: "Как вышел красив зал Народного дома - как картина! Уютно, весело, красочно, особенно буфет с прилавком и окна! Все раскрашено ярко-красным и синим по дереву, а фон белый..." Помещение Народного дома состояло из залы-аудитории (служившей и в качестве чайной) на 300 человек, комнаты для правления сельскохозяйственного общества (отделение которого было учреждено Морозовой в Белкине), потребительской лавки и кухни. Маргарита Кирилловна сообщала Трубецкому, что открытие Народного дома 25 сентября 1916 года прошло с подъемом и "было большой и светлой радостью для меня. Чувствовалось радостное единение и начало новой лучшей жизни"⁸⁷.

Там же, в Михайловском, долго жила память и о другом добром деле М. К. Морозовой. В 1911 году она предложила известному энтузиасту-педагогу Станиславу Теофиловичу Шацкому построить на ее земле и на ее средства колонию для мальчиков, где бы он мог воплощать в жизнь свои идеи о свободном воспитании и о создании для трудных подростков благотворной социальной среды.

"Вчера имела отрадное, умилительное впечатление - колония, - писала Маргарита Кирилловна Трубецкому*. - Теперь я, кажется, окончательно начинаю убеждаться в том, какое это чудное дело! Не вообще какое-нибудь морально-благотворительное, а живое, жизнерадостное, творческое! И в Шацком я начинаю серьезно убеждаться... Ты не можешь себе представить, как эти дети были веселы, свободны, благородны, скромны вместе с тем! Ни тени пошлости, озорства или чего-нибудь грубого, распущенного".

В письме 1914 года она рассказывала: "Колония... налаживается, много милых маленьких мальчишек, моих любимцев". И через несколько месяцев: "Колония уже начала функционировать. Всего поселилось 50 человек - пока у них еще беспорядок и неустройство. Как-то все пойдет и что даст?"

В 1915 году Морозова строит школу для колонии и для детишек белкинских крестьян. В августе она сообщает Трубецкому: "Я здесь очень занята с Шацким и с будущими учителями нашей будущей школы обсужденьем этой школы и ее программы и системы веденья. Нашла очень милых молодых людей - будущих учителей"⁸⁸.

В автобиографической книге "Годы исканий" Шацкий рассказал об огромном значении помощи Маргариты Кирилловны в создании колонии "Бодрая жизнь". Деятельность этой колонии, просуществовавшей семьдесят лет, вошла в историю русской и советской педагогики.

Но главное удовлетворение из всех благотворительных акций приносило продолжение общего с Трубецким дела. Взамен "Московского еженедельника" на средства Морозовой в 1910 году было создано издательство "Путь", публиковавшее произведения русских религиозных философов. Издательство разместилось в арендованном ею доме на Новинском бульваре.

Хотя Трубецкой участвовал в деятельности "Пути" лишь издали - как рецензент и как автор (здесь был выпущен один из его крупнейших трудов "Миросозерцание Владимира Соловьева" в 2-х томах), тем не менее именно ему принадлежала идея организации подобного рода издательства. После вынужденного закрытия "Московского еженедельника" князь убеждал Маргариту Кирилловну (а может быть, и самого себя), что журнал все равно не соответствует теперешним задачам. "Чтобы оказывать глубокое духовное влияние, мысль должна очиститься и углубиться, - доказывал Трубецкой. - Публицистика должна питаться философией и углубленным религиозным пониманием".

Лишь на религиозное сознание народа возлагал он надежды, думая о том, что "скоро в России засвистит самая жестокая из бывших доселе бурь". "Мне все казалось" (писал князь Маргарите Кирилловне 15 февраля 1910 года), что "до заключительной катастрофы еще далеко. А теперь она страшно приблизилась, надвинулась совсем! И эта быстрота назревания революции - фатальна. Всю культуру сметут. И чего не разрушили справа, то завершат слева... Вот он, крест России. И сколько бы она его ни несла, ничего приличного в государственной жизни она не создаст. Безотносительно прекрасное в религии, искусстве, философии она произведет, но в области относительной, житейской все и всегда будет безотносительно скверно: тут мы бездарны. Оттого наша повседневная, будничная жизнь есть и будет невыносима"⁸⁹.

Религиозное просвещение народа, воспитание в нем приверженности к высоким христианским идеалам - такова была задача, которую ставили перед собой организаторы и сотрудники "Пути". Для Маргариты Кирилловны счастьем было то (как она писала Трубецкому), что "будет дело, что наше дело вновь воскреснет, хотя и в другой форме! Боже мой, да это единственная моя вера и надежда! Вся цель, весь смысл всего прекрасного, что мы с тобой переживаем, все в этой вере и надежде: должно быть дело вместе, общее живое дело - и будет! Я все положу на это - лягу костьми".

Лишенная возможности личного общения с любимым человеком, Морозова старается принести максимальную пользу в осуществлении его планов. "Все силы напрягу, - обещает она в письме к князю, - все сделаю, чтобы быть настоящим твоим другом и помощником во всем"⁹⁰.

В издательской деятельности "Пути" активно участвовали члены Религиозно-философского общества. Переписка с ними не только по вопросам книгоиздательской практики, но и по проблемам философии сохранилась в фонде Морозовой. Особенно ценила она помощь Сергея Николаевича Булгакова. Благодарным чувством к нему пронизано письмо Маргариты Кирилловны Трубецкому. "Булгаков действительно живет этим делом, он на него смотрит как на свое, не жалеет сил и времени, - писала она. - Ты не можешь себе представить, как он мне помогает!"⁹¹

Трубецкой считал создание "Пути" событием огромной важности и высоко ценил энергию и усилия Морозовой по организации издательства. "Ты собрала у тебя в твоем милом "Пути", - писал он ей 26 декабря 1913 года, - все, что есть наиболее значительного в русской религиозной мысли"; выпущенное за 1913 год "так хорошо своею чистотой". Отрадой для нее были его слова: "Настоящая собирательница "Пути" - именно ты, а двигательница твоя - любовь ко мне..."⁹²

Да, это было так. "...Мне хочется только служить тебе, - писала она, - и знать, что мои беспредельные любовь и преданность могут быть нужны для осуществления твоей цели". Цель, о которой шла речь, была одинаково дорога им обоим - "проложить путь к приведению философии, а за ней и всей культуры к Богу, к Христу".

С "Путем" Морозова связывала большие планы. "Я мечтаю, - писала она князю, - что мы наконец будем издавать для народа. Это очень важное и живое дело и вместе с тем практическое. Только тогда "Путь" может развиться широко и прочно"⁹³.

С глубоким уважением, с преклонением даже отзывался о Морозовой Василий Васильевич Розанов. "Удивительная по уму и вкусу женщина, - читаем в его "Опавших листьях", - не просто "бросает деньги", а одушевлена и во всем сама принимает участие. Это важнее, чем больницы, приюты, школы.

* М. К. Морозова не любила ставить на письмах даты. Возможно, цитируемое письмо относится к 1912 году.

Загаженность литературы, ее оголтело-радикальный характер, ее кабак отрицания и проклятия - это в России такой ужас, не победив который, нечего думать о школах, ни даже о лечении больных и кормлении голодных. Душа погибает: что же тут тело. И она взялась за душу..."

Розанов отмечал, что изданные "Путем" книги отличаются глубокой содержательностью, интересом, ценностью. "Между тем книги эти все и не появились бы, не будь издательницы". Таким образом, заключал он, простое богатство, "нищая вещь перед Богом"⁹⁴, в умных руках сотворило великое дело.

"Вот что, радость моя и сокровище, спутник мой дорогой, - писал в ноябре 1911 года Трубецкой. - Уж очень мне нужно твое сотрудничество, твое участие в моей работе. И бодрит оно меня, и радует... Ах, душа ты моя и радость, как весело мне с тобой и как мне хочется этого веселья".

Летом того года князь побывал в Михайловском. "Бывают степени очарования, - читаем в одном из его писем, - которым может противостоять только сверхчеловеческая сила". Стать сверхчеловеком Евгений Николаевич, несмотря на свои душевные муки, не смог. "Не совладал я на этот раз с волной восторга, которая меня унесла, - писал он любимой сразу же после отъезда из Михайловского. - Не совладал с чудными вечерами, с одуряющим запахом сена, с невероятной красотой природы, а всего больше - с твоим очарованьем".

Теперь встречи их хоть редки, но регулярны. В Москве они видятся в снятой ею квартире на Знаменке. "...Вижу серебряный чайник, финики, пастилу, шоколадные конфеты в свинце, словом, всякую милую ерунду, и среди всего этого ты..."⁹⁵ - так вспоминаются князю те свидания.

Когда Трубецкой ездит в Петербург, Маргарита Кирилловна спешит туда же, предпочтительно в ту же гостиницу: пусть "самую плохую, но, ради Бога... ближе к тебе... Хотя на минуту, а ты забежишь". Им хорошо вдвоем и там, в этих чужих стенах, в непривычно пошлой обстановке. "А вокруг тебя все мило, - читаем в письме князя, - даже номер в Европейской гостинице с ненужным офицером в рамке и деревянным потоком среди картонных Альп"⁹⁶.

Верно, мало для счастья надо
Тем, кто нежен и любит светло.

Разлучаясь с ней, он пишет: "Много было положено на бумагу из того, что было переговорено, пережито и прочувствовано с тобой, моя милая", благодарит ее за "весь тот пыл и жар душевный, который ты вносишь в мою работу". Но сердце не перестает щемить, и вина перед женой гложет по-прежнему. "Душа моя, не сетуй на меня слишком, - пишет князь Маргарите Кирилловне в июле 1913 года, - уж очень мне трудно и уж очень много мучительного в моей жизни. И не переделаешь ты меня. Любить и даже обожать тебя никогда не перестану, но никогда не заставишь ты мою душу не осуждать того, что она нутром своим осуждает, и никогда не сделаешь так, чтобы она без муки выносила те глубокие противоречия, которые достались ей на долю"⁹⁷. Но горечь раскаяния не могла заглушить ощущение счастья.

Маргарита Кирилловна справила новоселье: купленный ею в 1914 году дом N 9 в Мертвом переулке (за 160 тыс. руб.) был перестроен И. В. Жолтовским (на расходы по пристройке, ремонту и отделке здания ушло еще 86 тыс. руб.)⁹⁸. Строгий и простой, в отличие от прежнего жилища на Смоленском бульваре, новый особняк, по словам часто бывавшего в нем Ф. А. Степуна, "был по своему внутреннему убранству редким образцом хорошего вкуса. Мягкие тона мебельной обивки, карельская береза гостиной, продолговатая столовая, по-музейному завешанная старинными иконами, несколько полотен Врубеля и ряд других картин известных русских и иностранных мастеров, прекрасная бронза "empire", изобилие цветов - все это сообщало вечерам, на которые собиралось иной раз до ста человек, совершенно особую атмосферу красоты, духовности, тишины и того благополучия, которое невольно заставляло забывать революционную угрозу..."⁹⁹.

Начавшаяся летом 1914 года война принесла большую тревогу и множество новых забот. В доме на Новинском бульваре, откуда Морозова с детьми переехала в Мертвый переулок, она организовала госпиталь. "Я сейчас в больших хлопотах, - пишет Маргарита Кирилловна Трубецкому. - Все езжу на вокзал за ранеными и не могу еще их получить! Сегодня в 5 час. к нам привезут 20 человек. Мы в ожидании и волнении! Наш лазарет очень уютен и все устроено хорошо. Весь персонал для ухода - серьезный и опытный"¹⁰⁰. В архиве сохранилось много благодарных писем от излеченных в лазарете солдат.

С прежним рвением Морозова продолжает работу по издательству. В военную годину особенно важно, как она пишет князю, "делать все, чтобы воскресить в общественном сознании идею святой Руси как религиозный идеал". Об этом говорят и спорят, встречаясь у нее в доме, Булгаков, Струве, Эрн, Рачинский, Вячеслав Иванов, Котля-ревский, Новгородцев, Ильин, Гершензон... "Я очень этим захвачена, - читаем в письме Маргариты Кирилловны Трубецкому. - Хочу, чтобы без рассуждений провозглашалась любовь и обожание к России и все силы были положены... на раскрытие сокровищ и святыней нашей народной души!"¹⁰¹

Много забот было в Белкине, тяжко страдающем от войны (как и вся русская деревня).

Над ребятами стонут солдатки,
Вдовий плач по деревне звенит.

Чтобы оказать реальную помощь, Морозова сама обошла все дома ушедших на войну, проверила положение их семей. "Сколько несчастий здесь кругом! - пишет она Трубецкому в 1915 году. - То придет баба - четыре сына на войне, а она одна - старая и разбитая! То другая: мужа убили, она одна с тремя малышами, без земли и изба развалилась, вся в дырах! Надо помогать! И много таких!"

Нищета царила нередко и в семьях, где никто не был взят в армию. Маргарита Кирилловна решила и им помочь, "тем более что урожай неважный", - выдавать муку, крупу, обувь и одежду детям. "Просто беда, как справимся мы с этой войной, если она затянется!" - писала Морозова Трубецкому в 1915 году и летом 1916-го. "Здесь у нас идут ужасные слухи, все возбуждены! Упорно все неудачи приписывают измене, в которой замешаны высокие особы. Все это ужас чем грозит". Как и каждому в ее окружении, Маргарите Кирилловне не дает покоя тревожная мысль: "Не было бы правда взрыва возмущенья?"

Несмотря на тревоги, на сложность и неопределенность положения в стране, этот последний (перед решающими событиями в судьбе России и в ее личной судьбе) год был для Маргариты Кирилловны радостным. "Как я была счастлива с тобой всю эту зиму, - писала она Трубецкому, много времени проводившему тогда в Москве. - Страшно сказать, но для меня, для моей души этот год был самый счастливый в жизни! И с тобой и с детьми никогда мне так хорошо не было!"¹⁰²

В 1916 году выходит замуж старшая дочь Елена. Зять, В. А. Клочков, выходец из московской купеческой семьи, не очень по душе Маргарите Кирилловне. Молодые уехали во Францию; тогда еще никто не предполагал, что уехали они навсегда.

И вот февраль 1917-го... "Переживаю много чувств, аналогичных 1905 г., но насколько серьезней, насколько страшней, - пишет Маргарита Кирилловна Трубецкому. - И хорошо, и страшно. Страшно в глубине души - страшно торжества совсем не того, чего все хотели. Я очень рада, что Государь отрекся и за наследника: несчастный ребенок, пусть уж лучше живет с своей семьей... Молю Бога, чтобы новому правительству удалось удержать власть"¹⁰³.

После Февральской революции Е. К Трубецкой вернулся в покинутые им когда-то ряды кадетской партии; по его мнению, это была единственная оставшаяся в России "государственно мыслящая" политическая организация. Рассказывая в письме к Маргарите Кирилловне о кадетском съезде в конце марта 1917 года, князь писал: "Воодушевление - гигантское!.. Мы чувствовали себя все время подхваченными могучей волной". Речи кадетских министров вызывали, по его словам, "прямо неописуемое волнение, потому что чувствовалось национальное единство, чувствовалась мощь России. А перед этим - что хаос, что разруха, что беспорядки. Есть живая сила, которая все это побеждает"¹⁰⁴. Тогда казалось:

До желанного водораздела,
До вершины великой весны,
До неистового цветенья
Оставалось лишь раз вздохнуть...

Эйфория мартовских дней испарилась очень скоро, в то время как хаос, разруха, беспорядки усиливались с каждым днем. Что касается "живой силы", то она, как и власть, стремительно перемещалась влево.

Маргарита Кирилловна не одобряла приобщения князя к активной политической жизни. "Я не верю в политику в России, да и вообще чистую политику ненавижу, - писала она Трубецкому еще в 1916 году. - Можно верить в торжество каких-нибудь политических принципов, когда они вытекают из органической государственной работы. Тогда, само собой, стоит на это класть жизнь... А тут дело идет о "блоках", "резолюциях", газетном крике, собраньях с речами! Неужели ты в это веришь и тебе это не противно?"

В послефевральские месяцы подобное отношение еще усиливается. "Брось все это! - убеждает Маргарита Кирилловна князя. - Для политики надо быть Милюковым... или Керенским, тогда стоит все отдать этому"¹⁰⁵.

Трубецкой придерживался другого взгляда. На заседании Религиозно-философского общества 15 апреля 1917 года он говорил: "В спокойное, тихое время "политика" может быть предоставлена профессиональным политикам, но в такие минуты, как нынешняя, должна действовать всеобщая политическая повинность. Как бы ни было тяжело нам заниматься политикою - бывают дни, когда любовь к родине делает такое послушание обязательным"¹⁰⁶.

Лето 1917 года Маргарита Кирилловна, как обычно, проводит в своем имении. Сразу же по приезде к ней пришли крестьяне - будто бы попросить на чаек в честь прибытия в Михайловское, посоветоваться, к какой партии пристать. С виду беседа велась "любезно, ласково", собеседники посмеивались дружески, тем не менее "и они и я прекрасно понимаем, - писала Маргарита Кирилловна Трубецкому, - что дело идет об отобрании земли. Видимо, им совестно этого, их останавливает чувство неловкости передо мной". Оказалось, что все они стоят за эсеров, против собственности, за социализацию земли. Характерно, что эту помещицу, лишь недавно обретшую подобный статус, позиция крестьян не возмущает. "Думаю, - замечает она в другом, более позднем письме, - что надо отчасти провести социалистические начала в деревне - иначе я не представляю себе, как можно поднять жизнь крестьян".

Несмотря на внешнее дружелюбие мужиков, Морозова остро почувствовала: "Приди ловкий большевик, и они заберут, что могут... В них все приподнято, и они неуклонно считают, что земля их".

В июльские дни открытого выступления ленинцев появляется надежда, что "ловкий большевик" не придет. "Я сначала очень испугалась этому мятежу в Петрограде, - признавалась в письме к князю Маргарита Кирилловна, - но потом, по ходу дела, успокоилась и, когда пришло известие о разоблачении Ленина и большев(иков), я даже обрадовалась. Для хода революции большевистск(ое) движение окончательно провалилось!"

Радость была явно преждевременная. События нарастали и становились все более непредсказуемыми, все более пугающими. Письмо Трубецкому, написанное в августе, уже не просто полно тревоги, это крик отчаяния: "Что же это будет с нашей Россией, что будет с нашими детьми, что будет с нами? Какой ужас, какое горе, какой позор! Неужели доведут до победы немцев... Это невероятно. Не знаю, что думать, чему верить, чего ждать?"¹⁰⁷

Так и видишь эту женщину, все еще редкостно красивую в свои сорок четыре года, полную жизни, энергии, любви, очень богатую (в 1917 году капитал ее и детей составлял без малого семь миллионов), бьющуюся в тисках страха перед неумолимым роком, нависшим над родиной, над ее семьей, над любимым... Переживания, страдания, душевные муки прежних лет казались теперь ничтожными перед лицом грядущих глобальных катаклизмов. Безошибочным женским инстинктом Маргарита Кирилловна провидела свою близкую трагедию.

Здесь мой покой навеки взят
Предчувствием беды...

"Какие мы все сейчас несчастные и какие бессильные! - читаем в ее письме Трубецкому. - Нам все равно не поверят и нас смешают с грязью, несмотря на то, что мы гораздо больше жертвовали для свободы, чем эти крикуны!"¹⁰⁸ (Имеется в виду, по всей вероятности, руководство Советов.) Вспоминает ли она в те дни, как привечала "этих крикунов" в своем доме в 1905-м, думает ли о том, что многие из них прошли через тюрьмы и ссылки, посвятили целую жизнь борьбе за свободу (в собственном, конечно, понимании). А ведь такое самоотвержение, пожалуй, весит на весах истории не меньше, чем жертвы, на которые шли люди ее круга. У каждого своя правда...

"Думаю, что все идет к военной диктатуре"¹⁰⁹, - писала Морозова князю. Это казалось ей наилучшим выходом; диктатора в лице генерала Корнилова Маргарита Кирилловна приветствовала принародно, со свойственной ей экспансивностью. Когда генерал прибыл на Московское совещание 11 - 12 августа 1917 года, она была в толпе, встречавшей его на перроне. Нервы собравшихся на вокзале людей были напряжены до последнего предела. Едва Корнилов показался из вагона, Морозова вырвалась вперед и упала перед ним на колени, как бы моля о спасении. Но спасения не было.

После Октября немало знакомых и родных Маргариты Кирилловны бежало из Москвы. Многие, однако, не тронулись с места, в их числе ее друзья из Религиозно-философского общества - Бердяев, Флоренский, Гершензон. А главное - в Москве оставался Трубецкой.

Евгений Николаевич и его политические единомышленники возлагали большие надежды на религиозность русского народа, пытались сделать христианскую идею знаменем в борьбе с большевиками. В ноябре 1917 года духовенство восстановило отмененное еще Петром 1 патриаршество в православной церкви. Состоявшийся в те дни Всероссийский поместный церковный собор избрал патриархом Тихона. Трубецкой, бывший товарищем председателя Церковного собора, вошел в состав созданного при Московском патриаршестве Главного объединенного совета всех приходских общин. Князь явился одним из деятельных организаторов подготовки хода к поруганным во время октябрьских боев в Москве святыням кремлевских храмов.

28 января 1918 года изо всех московских церквей двинулись верующие к стенам Кремля. Это грандиозное шествие было задумано как мирный, без злобы и ненависти, но непреклонный протест против власти безбожников. "Многие шли на этот крестный ход, готовые к мученичеству, - рассказывал в мемуарах С. Е. Трубецкой, - иные специально для этого говели и причащались"¹¹⁰. Настроения тех, кто шел тогда на Красную площадь, с тонкой проникновенностью отразил Павел Корин в серии картин-этюдов к так и не написанному эпическому полотну "Русь уходящая".

И безмолвнее шествия нет...
А вокруг погребальные звоны
Да московские дикие стоны
Вьюги, наш заметающей след.

Евгений Николаевич в цитируемом в книге его сына письме к близкому другу семьи Трубецких княгине Н. Г. Яшвиль так описывал этот крестный ход: "Толпа, где были сотни и тысячи только что приобщившихся, ожидала расстрела и шла с пением "Кресту твоему поклоняемся, Владыко...". А, пройдя Спасские ворота и увидав площадь, полную десятками тысяч, в порыве неудержимой радости запела: "Христос воскре-се...". Вот смысл всероссийской Голгофы! То, что мы видели на Красной площади, - есть начало воскресенья России, а воскресенье не бывает без смерти..."

Ожидаемого кровопролития не последовало. Власти не помешали верующим выразить свою волю. Это породило в участниках шествия надежду на то, что их обращение к Богу услышано. "...Такого светлого подъема, - писал Е. Н. Трубецкой, - я не видал за всю мою жизнь"¹¹¹.

Шла ли Маргарита Кирилловна тем крестным ходом? Ритуальных церемоний она вообще не любила, но, думается, что в столь значительный для князя день скорее всего находилась вблизи него.

Недолго им оставалось быть рядом. Весной 1918 года Трубецкой оказался вынужденным немедля скрыться из Москвы. Дальний родственник князя, генерал Жилинский, был выпущен из тюрьмы на его поруки. Кстати говоря, этот факт нельзя обойти без внимания: хотя Трубецкой не скрывал враждебного отношения к новой власти, хотя вместе со всеми членами кадетской партии еще в ноябре 1917 года он был объявлен "врагом народа", тем не менее широко известная высочайшая порядочность князя и верность своему слову делали его приемлемым для большевиков поручителем. Вскоре после выхода на свободу Жилинский узнал, что готовится его новый арест. Решив спастись бегством, он предупредил об этом Трубецкого - ведь поручитель мог поплатиться жизнью за исчезновение генерала.

Пришлось бежать и самому князю, положение которого и без того было далеко не безопасным. Он уезжал из Москвы в спешке, без семьи, с фальшивым паспортом, кое-как изменив свою внешность. Сохранилось его последнее, прощальное (видимо, впопыхах написанное) письмо Маргарите Кирилловне: "Дорогой друг! Теперь вынужденное решение принято и я - накануне отъезда... Обстоятельства вынуждают... Увидимся ли мы с Вами, дорогой безценный друг, перед отъездом, увидимся ли вообще и когда, вот вопрос, который я с ужасом себе ставлю: времена такие, что не знаешь, будешь ли еще жив завтра. С бесконечно дорогой памятью о Вас - друге и поверенном всех моих любимых и сокровенных дум"¹¹².

Трубецкой добрался до Киева, затем был в Одессе, потом в Ростове. Там он, по воспоминаниям очевидца - профессора Н. Н. Алексеева, "производил впечатление уже старого, ослабевшего и нравственно подавленного человека"¹¹³. Белая армия отступала все дальше на юг. Очутившись в Новороссийске, князь стал одной из бесчисленных жертв свирепствовавшей в городе эпидемии сыпного тифа. Он скончался 23 января 1920 года.

"Грустно было его отпевание, - вспоминал князь П. Д. Долгоруков, бывший свидетелем похорон Трубецкого, - простой, дощатый гроб, почти пустая церковь..."¹¹⁴ Младший брат князя, Григорий Николаевич, в письме к его семье рассказывал: в гробу у Евгения "было прекрасное тихое лицо, на котором не было никаких следов болезни". Заканчивалось это письмо словами: "Так он лежит на Русской земле, на последнем ее краю, у моря"¹¹⁵.

И сердце то уже не отзовется
На голос мой, ликуя и скорбя.
Все кончено...

Особняк в Мертвом переулке был национализирован, и в нем разместился только что учрежденный Отдел по делам искусств при Наркомпросе. 17 августа 1918 года заведующая отделом Наталья Троцкая (жена военного наркома) подписала документ, в котором гражданку М. К. Морозову ввиду состоявшейся реквизиции ее дома просили срочно сообщить, "не встречается ли с Вашей стороны препятствий к немедленному перемещению нижеследующих произведений искусства, имеющихся в этом доме, составляющих собственность Третьяковской галереи и находящихся в пожизненном Вашем пользовании, как это видно из имеющихся в Галерее документов за Вашей подписью". Затем следовал перечень: четыре этюда Левитана, "В Версали" Александра Бенуа, "Мельница" К. Коровина, "Утро" Г. Макса, "Равнина" Д. де ла Пенья, пейзажи Галлена, Пуантелена и Будена, а также скульптура Родена "Ева". На обороте этого предписания имеется расписка Третьяковской галереи о получении всех перечисленных произведений искусства "за исключением одной картины Пуантелена, находящейся в деревне".

В документе, подписанном Н. Троцкой, говорилось далее: одновременно с этим Отдел по делам искусств обратился в городские органы власти "с просьбой предоставить Вам в Вашем доме две комнаты для размещения в них оставшихся у Вас весьма ценных произведений русских и иностранных художников, а также особенно ценных и других предметов прикладного искусства"¹¹⁶.

Разместившись в одноэтажном особняке Морозовой, отдел сохранил всю его стильную обстановку, включая не значившиеся в перечне для Третьяковской галереи картины, панно "Фауст и Маргарита" Врубеля, хрустальные люстры и т. д. Это помещение имело вид не советского учреждения, а аристократического салона (впоследствии в особняке размещалось норвежское посольство).

А сама хозяйка поселилась в подвале своего дома (в двух бывших комнатах для прислуги) вместе с сестрой Еленой Кирилловной Востряковой, родственную и дружескую близость с которой сохраняла всю жизнь. Из России Морозова не уехала, хотя были времена, когда единственным безопасным для нее местом оставался склеп покойного мужа (работы В. А. Васнецова), в котором ей приходилось прятаться на Рогожском кладбище близ Покровского храма¹¹⁷.

Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь.

Скорбный след в душе оставила потеря друзей. Остался в Швейцарии со времен первой мировой войны Эмилий Метнер, уехал в Германию Белый. Выслали за границу Булгакова (из Крыма), Бердяева, Франка, Степуна из Москвы. Грустно было прощание с ними. "... Вспоминая свое последнее перед высылкой из России посещение этой замечательной женщины, не пожелавшей эмигрировать, - писал о Морозовой Ф. А. Степун, - я невольно чувствую, что в советской Москве пока еще жива и моя Москва"¹¹⁸.

Обе дочери Маргариты Кирилловны оказались за рубежом: Елена осталась во Франции, Марии во второй половине 20-х годов удалось уехать в Германию под видом гувернантки детей итальянского посла в СССР¹¹⁹ (говорили, что помог в этом Луначарский); она вышла замуж за Александра Фидлера - сына директора одной из лучших московских гимназий. Разлука с младшей дочерью причиняла матери особую боль. Морозова не раз обращалась к властям с просьбой разрешить ей выезд в Берлин, чтобы повидаться с Марусей, но неизменно получала отказ.

Когда фашизм пришел к власти в Германии, кто-то донес о наличии у Марии Михайловны примеси еврейской крови, и ей со страшными трудностями пришлось бежать - сначала в Италию, потом в Южную Америку; в конце концов она поселилась в США.

Из четырех детей рядом с матерью оставался только сын Мика - Михаил Михайлович. После Октября он учился в подмосковном театральном техникуме, потом преподавал там историю театра. Занимался изучением творчества Шекспира и стал крупнейшим в стране специалистом в этой области. Но сын жил отдельно от матери, у него была своя, достаточно сложная личная жизнь.

В 30-х годах Маргариту Кирилловну с сестрой окончательно выселили из дома в Мертвом переулке, и они вынуждены были поселиться в дачной местности - Лианозове, где сами пилили дрова, таскали воду... С. В. Гиацинтова, дружившая с Михаилом Михайловичем, вспоминала, что он хотел как-то привезти ее к матери в гости. "Зачем? - сказала Маргарита Кирилловна. - Соня видела меня молодой и нарядной - пусть такой я останусь в памяти тех, кто меня знал. Никому не покажусь"¹²⁰.

Я друзьям своим сказала:
"Горя много, счастья мало".
И ушла, закрыв лицо.

Во время войны Морозова отказалась эвакуироваться из Москвы. Потом жила вместе с сестрой в комнатке под лифтом на Покровке, страдала от лютого послевоенного голода, от тяжкого безденежья. Но и в нищей, убогой своей старости она осталась красивой, открытой навстречу музыке, искусству, природе. Радовалась успехам сына: профессор, любимец студентов, он был одним из ведущих деятелей Всероссийского театрального общества, Всесоюзного общества культурной связи с заграницей. Жене Михаила Булгакова, Л. Е. Белозерской, часто бывавшей в одной дружеской компании с М. М. Морозовым, он запомнился как "человек, красивый какой-то дикой тревожной красотой"¹²¹.

Примечателен рассказ одного из известных художников Кукрыниксов - Николая Соколова. Однажды в зрительном зале Центрального Дома работников искусств он увидел очень знакомое лицо, но никак не мог вспомнить, кто это. Пожилой человек с всклокоченной, вихрастой седой головой сидел в кресле, чуть привстав и слегка приоткрыв рот, внимательно вглядывался в происходившее на сцене. Оказалось, это был Михаил Морозов. В постаревшем Мике ясно проступали черты, которые давным-давно уловил и выразил в его портрете Валентин Серов¹²². Маргарита Кирилловна писала в неопубликованных воспоминаниях о своем сыне: "В нем Серов схватил основную черту его натуры, его необыкновенную живость, оттого все находили этот портрет очень похожим до последнего времени"¹²³.

"Такое счастье для меня - Мика"¹²⁴, - писала когда-то Маргарита Кирилловна Трубецкому. И в поздние свои годы она продолжала преданно его любить, прощая многое... Но рок отнял у нее и эту последнюю радость. В 1952 году матери пришлось пережить скоропостижную кончину пятидесятичетырехлетнего сына.

Лишь в 50-х годах окончательно решился вопрос с жильем: сестры получили две комнаты в новом доме на Боровском шоссе. Наверное, название улицы напоминало Маргарите Кирилловне о ее имении в Боровском уезде. Бывала ли она в Михайловском, в селе Белкине, для крестьян которого столько когда-то делала (теперь там поблизости возник город Обнинск)? Конечно, нет. Ведь даже в конце 60-х годов Морозова была известна в Обнинске "как некое допотопное чудовище, эксплуататорша, паразитка и т. д."¹²⁵. Об этом говорится в адресованном видному краеведу Н. С. Ашукину письме местного журналиста, пытавшегося замолвить в печати доброе слово о бывшей владелице Михайловского.

Свой девятый десяток Маргарита Кирилловна доживала в беспросветной нужде, существовала за счет материальной помощи нескольких друзей. В их числе была жена композитора А. Н. Александрова Нина Георгиевна. "Они так бедны, - с горечью рассказывала она общим знакомым о жизни Морозовой и ее сестры, - что от них пахнет нищетой. Но те, кто знал Маргариту Кирилловну в былые годы, навсегда сохранили в душе ощущение исходившего от нее "душистого, мягкого очарования"¹²⁶.

В сентябре 1957 года усилиями и хлопотами друзей Морозовой была назначена персональная пенсия размером в 50 руб. "Мне теперь немного легче живется, - писала она Н. Г. Александровой 5 января 1958 года, - но все-таки вдвоем с сестрой, которая ничего не получает, - это трудно. Кроме того, я ни копейки не получаю за моего покойного сына... Ужасная вещь - такая старость при этих условиях... Я очень, очень Вас прошу, зная Вашу доброту, милая Нина Георгиевна, продолжить Вашу помощь мне на это время, Вы меня очень выручите, я так Вам благодарна. Пожалуйста, дайте мне сто рублей - это будет за январь и февраль. Дорогая Нина Георгиевна, еще раз простите"¹²⁷.

В письме тому же адресату от 2 сентября 1958 года Морозова сообщала, что "только что пережила глубокое горе, похоронила свою единственную сестру". И вновь умоляла помочь ей материально, чтобы выручить попавшего в беду взрослого уже внука Михаила, сына Михаила Михайловича от первого брака. "Я так всегда горячо любила Мишу, - писала она, - я так его жалела"¹²⁸. (Мать Михаила-младшего заболела психически и бросилась в окно с пятого этажа.) На этот раз Маргарита Кирилловна просила денег взаймы, она надеялась расплатиться, получив гонорар за статьи в сборниках Музыкального музея (видимо, имелся в виду Музей А. Н. Скрябина на Собачьей площадке).

Эти статьи представляли собой отрывки из мемуаров М. К. Морозовой, которым она посвящала теперь все свободное время. Писала просто, безыскусно, для себя, а не в расчете на будущего читателя. "Воспоминания - самая сильная способность души нашей", - заметил когда-то Пушкин. Для Маргариты Кирилловны это был способ забыть о страшных потерях, о будничных тревогах и хоть на время мысленно оказаться в своем прошлом, представлявшемся из горького далека таким безмятежно счастливым. Вновь она проживала пору детства, молодости, вспоминала путешествия, впечатления, встречи. Вспоминала своих друзей. Вспоминала старую Москву, которая осталась в памяти ее поколения, по словам И. А. Бунина, "как нечто похожее на сновиденье"¹²⁹. Но окончить рукопись не успела - скончалась от инсульта в возрасте восьмидесяти пяти лет.

И кажется такой нетрудной...
Дорога не скажу куда.

Это было в 1958 году, совсем в общем-то недавно, в дни молодости тех, кого сейчас называют ветеранами. Какая же, в сущности, недолгая временная дистанция отделяет нас, сегодняшних, от ставших уже легендарными девятисотых годов, когда в морозовском особняке велись нескончаемые споры о будущих судьбах России.

...И серебряный месяц ярко
Над серебряным веком стыл.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Зилоти В. П. В доме Третьяковых. Нью-Йорк, 1954. С. 78.

² Морозова М. К. Мои воспоминания. Наше наследие. 1991. N6. С. 96.

³ ОР РГБ. Ф. 171. К. 3. Ед. хр. 3. Лл. 58 об. - 59. Здесь и далее подчеркнуто авторами писем.

⁴ Там же. Л. 27.

⁵ Там же. Ед. хр. 10. Л. 43.

⁶ Наше наследие. 1991. N 6. С. 98.

⁷ Там же. С. 96.

⁸ Там же. С. 107.

⁹ Там же. С. 97.

¹⁰ Там же. С. 98.

¹¹ ОР РГБ. Ф. 171. К. 2. Ед. хр. 22. Л. 1.

¹² Цит. по: Думова Н. Г. Московские меценаты. М., 1993. С. 96.

¹³ ОР РГБ. Ф. 171. К. 3. Ед. хр. 2. Л. 25.

¹⁴ Там же.

¹⁵ Там же. Ед. хр. 3. Лл. 59 - 59 об.

¹⁶ Переписка А. П. Чехова в 2 тт. Т. II. М., 1984. С. 50.

¹⁷ ОР РГБ. Ф. 171. К. 3. Ед. хр. 3. Лл. 56 - 56 об.

¹⁸ Гиппиус 3. Живые лица. Воспоминания. Тбилиси, 1991. С. 14.

¹⁹ Белый А. Начало века. М., 1990. С. 566.

²⁰ Там же. С. 24.

²¹ Там же. С. 25.

²² ОР РГБ. Ф. 171. К. 3. Ед. хр. 10. Л. 56 об.

²³ Там же. К. 24. Ед. хр. 1а. Лл. 4 об., 6 - 8.

²⁴ Там же. Лл. 9, 22, 39, 44 об., 47 об., 53.

²⁵ Там же. К. 20. Ед. хр. 7. Л. 1.

²⁶ Там же. К. 3. Ед. хр. 3. Л. 59 об.

²⁷ Цит. по: Думова Н. Г. Указ. соч. С. 98.

²⁸ ОР РГБ. Ф. 171. К. 3. Ед. хр. 10. Лл. 48 об. - 49.

²⁹ Там же. Ед. хр. II. Лл. II об. - 12.

³⁰ Там же. К. 3. Ед. хр. 3. Л. 27.

³¹ Там же. Ед. хр. II. Лл. 8 - 8 об.

³² Там же. Ед. хр. 10. Лл. 5, 6, 8.

³³ Скрябин А. Н. Письма. М., 1965. С. 293 - 294.

³⁴ Там же. С. 296, 325, 348.

³⁵ Там же. С. 304.

³⁶ Там же. С. 27.

³⁷ Наше наследие. 1991. N 6. С. 103.

³⁸ Белый А. Указ. соч. С. 505.

³⁹ Федосюк Ю. В кольце Садовых. М., 1991. С. 408.

⁴⁰ Наше наследие. 1991. N 6. С. 103.

⁴¹ Милюков П. Н. Воспоминания. М., 1991. С. 192.

⁴² ОР РГБ. Ф. 171. К. 2. Ед. хр. 1. Лл. 2 об., 3, 4.

⁴³ Там же. Лл. 6 - 8 об.

⁴⁴ Там же. Л. 4.

⁴⁵ Там же. К. 3. Ед. хр. 14. Лл. 1 - 2.

⁴⁶ Трубецкой С. Е. Минувшее. М., 1991. С. 58.

⁴⁷ Русские ведомости. 25 марта 1906 г.

⁴⁸ Тыркова-Вильямс А. На путях к свободе. Лондон, 1990. С. 283.

⁴⁹ Балашова Н. А. Российский либерализм начала XX века (Банкротство идей "Московского еженедельника"). М., 1981. С. 37.

⁵⁰ ОР РГБ. Ф. 171. К. 6. Ед. хр. 1. Л. 2.

⁵¹ Там же. К. 3. Ед. хр. 2. Л. 22.

⁵² Степун Ф. А. Бывшее и несбывшееся. Лондон, 1990. С. 259 - 260.

⁵³ Белый А. Указ. соч. С. 505 - 506.

⁵⁴ ОР РГБ. Ф. 171. К. 3. Ед. хр. 3. Л. 27 об.

⁵⁵ Там же. К. 16. Ед. хр. 2а. Л. 42 об.; К. 7. Ед. хр. 1а. Лл. 1 об., Зоб.-4, 7 об.; Ед. хр. 46. Л. 31; К. 8. Ед. хр. 2а. Л. 42 об.

⁵⁶ Гиацинтова С. С памятью наедине. М., 1985. С. 413; Тыркова-Вильямс А. Указ. соч. С. 282.

⁵⁷ ОР РГБ. Ф. 171. К. 3. Ед. хр. 3. Л. 10.

⁵⁸ Там же. К. 6. Ед. хр. За. Лл. 3 об. - 4.

⁵⁹ Там же. Ед. хр. 1. Л. 34.

⁶⁰ Там же. Л.12.

⁶¹ Там же. Ед. хр. 1. Л. 17.

⁶² Там же. Л. 46.

⁶³ Там же. К. 3. Ед. хр. 3. Лл. 23, 56 об.; Ед. хр. 3. Лл. 85а, 155.

⁶⁴ Там же. Лл. 41 - 42 об.

⁶⁵ Там же. К. 6. Ед. хр. 46. Лл. 10-II.

⁶⁶ Там же. К. 7. Ед. хр. 1а. Лл. II, 19 об.

⁶⁷ Трубецкой С. Е. Указ. соч. С. 22.

⁶⁸ ОР РГБ. Ф. 171. К. 6. Ед. хр. 46. Л. б об.; К. 7. Ед. хр. 1а. Лл. 34 об., 42.

⁶⁹ Там же. К. 3. Ед. хр. 3. Лл. 30а, 32 об.; Ед. хр. 66. Л. 158 об.

⁷⁰ Там же. К. 7. Ед. хр. 1в. Л. 1.

⁷¹ Там же. Ф. 171. К. 3. Ед. хр. 2. Лл. 35 об. - 36; Ед. хр. 66. Л. 159 об.

⁷² Там же. К. 7. Ед. хр. 1а. Лл. 1 об. - 2.

⁷³ Там же. К. 20. Ед. хр. 2. Л. II об.

⁷⁴ Балашова Н. А. Указ. соч. С. 38, 39.

⁷⁵ ОР РГБ. Ф. 171. К. 3. Ед. хр. 66. Лл. 147, 162.

⁷⁶ Там же. К. 20. Ед. хр. 2. Л. 10.

⁷⁷ Наше наследие. 1991. N 6. С. 107.

⁷⁸ ОР РГБ. Ф. 171. К. 3. Ед. хр. 18. Л. 1.

⁷⁹ Там же. Ед. хр. 3. Л. 3.

⁸⁰ Там же. Ед. хр. 10. Л. 43; Ед. хр. 66. Л. 131; Ед. хр. 7. Л. 4 об.

⁸¹ Там же. К. 3. Ед. хр. 10. Лл. 49 - 50.

⁸² Там же. К. 3. Ед. хр. 3. Лл. 115 - 115 об.

⁸³ Огонек. 1991. N 7. С. 16; см. также: Наше наследие. 1991. N6. С. III.

⁸⁴ ОР РГБ. Ф. 171. К. 3. Ед. хр. 8. Лл. 52 об., 73 об.

⁸⁵ Там же. Ед. хр. 7. Л. 4 об.

⁸⁶ Там же. Ед. хр. 2. Л. 54; Ед. хр. 3. Лл. 13 - 15.

⁸⁷ Там же. Ед. хр. 8. Лл. 45 об. - 48.

⁸⁸ Там же. Ед. хр. 5. Л. 13; Ед. хр. 6а. Лл. 56 - 56 об.; Ед. хр. 66- Л. 131 об.; Ед. хр. 7. Лл. 64 - 64 об.

⁸⁹ Там же. К. 6. Ед. хр. 46. Л. 45 об.; К. 7. Ед. хр. 1а. Лл. 44 об. - 45.

⁹⁰ Там же. К. 3. Ед. хр. 5. Лл. 144, 174.

⁹¹ Там же. Л. 155.

⁹² Там же. К. 7. Ед. хр. 16. Лл. 48 - 49.

⁹³ Там же. К. 3. Ед. хр. 6а. Л. 156 об.; Ед. хр. 7. Лл: 1 об., 2 об.

⁹⁴ Розанов В. В. Уединенное. М., 1990. С. 182 - 183.

⁹⁵ ОР РГБ. Ф. 171. К. 7. Ед. хр. 1в. Лл. 7, 7 об.; Ед. хр. 1а. Л. 18 об.; Ед. хр. 1в. Л. 5 об.

⁹⁶ Там же. К. 3. Ед. хр. 7. Л. 5 об.; К. 8. Ед. хр. 1а. Л. 1.

⁹⁷ Там же. Ед. хр. 2. Л. 6; К. 8. Ед. хр. 2а. Л. 19 об.; Ед. хр. 1а. Л. 4.

⁹⁸ Там же. К. 20. Ед. хр. 2. Лл. 60 об., 62 об.

⁹⁹ Степун Ф. А. Указ. соч. С. 262.

¹⁰⁰ ОР РГБ. Ф. 171. К. 3. Ед. хр. 66. Л. 110.

¹⁰¹ Там же, Ед. хр. 7. Лл. 84 об., 88 об.

¹⁰² Там же. Лл. 45, 56, 64 об.

¹⁰³ Там же. Ед. хр. 8. Лл. 70 - 70 об.

¹⁰⁴ Там же. К. 9. Ед. хр. 2. Лл. 9-9 об.

¹⁰⁵ Там же. К. 3. Ед. хр. 7. Л. 70 об.; Ед. хр. 8. Л. 52.

¹⁰⁶ Там же. К. 12. Ед. хр. 7, Л. 3.

¹⁰⁷ Там же. К. 3. Ед. хр. 8. Лл. II об. - 12, 49, 56.

¹⁰⁸ Там же. Л. 56.

¹⁰⁹ Там же.

¹¹⁰ Трубецкой С. Е. Указ. соч. С. 182.

¹¹¹ Там же. С. 183.

¹¹² ОР РГБ. Ф. 171. К. 9. Ед. хр. 3. Лл. 1, 2.

¹¹³Алексеев Н. Н. Из воспоминаний. Архив русской революции. Т. 1. 1926. С. 237.

¹¹⁴ Долгоруков П. Д. Великая разруха. Мадрид, 1964. С. 157.

¹¹⁵ Цит. по: Половинкин С. Евгений Николаевич Трубецкой. Литературная газета. 24 мая 1989 г.

¹¹⁶ ОР РГБ. Ф. 171. К. 20. Ед. хр. 9. Л. 1.

¹¹⁷ Наше наследие. 1991. N6. С. III.

¹¹⁸ Степун Ф. А. Указ. соч. С. 258 - 259.

¹¹⁹ Своими воспоминаниями об отъезде Марии Михайловны за границу любезно поделилась с автором В. А. Решикова, дочь друзей М. К. Морозовой - Угримовых.

В 1918 году эмигрировала во Францию и дочь Елены Кирилловны - Татьяна Вострякова. В начале 20-х годов она служила компаньонкой у бывшей жены атамана Семенова. Впоследствии Татьяна жила в Марокко на ферме, приобретенной ею совместно с мужем Т. Новрузовым, некогда офицером Дикой дивизии (см.: Аксакова Т. А. Дочь генеалога. Минувшее. М., 1991. N 4. С. 22, 86).

¹²⁰ Гиацинтова С. В. Указ. соч. С. 413.

¹²¹ Белозерская-Булгакова Л. Е. Воспоминания. М., 1990. С. 117.

¹²² Долгополое И. Мастера и шедевры. Т. II. М., 1987. С. 728.

¹²³ РГАЛИ. Ф. 2526. Оп. 2. Ед. хр. 24. Л. 3. В большей своей части воспоминания М. К. Морозовой о сыне опубликованы в виде ее предисловия к книге: Морозов М. М. Творчество Шекспира. М., 1956.

¹²⁴ ОР РГБ. Ф. 171. К. 3. Ед. хр. 5. Л. 105.

¹²⁵ РГАЛИ. Ф. 1890. Оп. 3. Ед. хр. 174. Л. 9.

¹²⁶ " Там же. Ф. 2748. Оп. 1. Ед. хр. 438. Л. 12.

¹²⁷ Там же. Л. Зоб.

¹²⁸ Из устных воспоминаний В. А. Рещиковой.

¹²⁹ Бунин И. А. Записи Новый журнал. 1965. N 80. С. 128.

Отважная имитаторша

Владимир БЕССОНОВ

В июле 1913 г. в московском еженедельнике "Жизнь" появилась заметка следующего содержания: "Артистка М. И. Ртищева предложила свои услуги профессору П. И. Бахметьеву, желая подвергнуть себя анабиозу на один год. Замораживаться она решила безвозмездно. "Только бы не мочили волос и не портили прическу! И науке принесу пользу и обогащу себя столькими впечатлениями. Смерти я не боюсь, кроме того, я слишком уверена в действенности анабиоза", - говорила она".

В течение нескольких недель московские газеты наперебой обсуждали эту сенсацию, тем более что будущая пациентка мирового светила подлила масла в огонь, заявив в интервью корреспонденту "Голоса Москвы", что "это вовсе не шутка". Кто знает, какое продолжение имела бы эта история - рассказывали, что заядлые спорщики уже заключили на сей счет пари, - но с заморозкой дело не получилось. Замечательный русский биолог Бахметьев, первым в мире поставивший успешные опыты по анабиозу на летучих мышах, скоропостижно скончался. Впрочем, для тех, кто знал Ртищеву близко, эта экстравагантная выходка не была столь уж неожиданной - она всегда отличалась бесстрашием и жаждой новых ощущений. Достаточно прочитать начало ее автобиографии, чтобы понять, что эта женщина знала себе цену: "Родилась я в Москве на Пятницкой улице, номер дома не знаю, года не помню и не знаю, да и знать не желаю..."¹ И дом знала (и любила!), и год помнила, да только не хотела быть "в плену у времени". Одно слово - Артистка! Зато званием москвички гордилась, всегда подчеркивала. Отец ее - И. А. Цветухин, председатель Московского кредитного общества, часто менял адреса, когда же она обзавелась собственным домом, то прочно осела в районе Арбата, дольше всего жила на Новинском, неподалеку от Смоленского рынка.

Театром она "заболела" с юных лет. Однажды на даче ставили водевиль "По публикации", и она выговорила себе роль старухи кухарки, которую, несмотря на свои 14 лет, исполнила с блеском. Затем последовали многочисленные любительские кружки, провинциальные театры. В 1909 г. по рекомендации известного театрального критика и редактора журнала "Рампа и жизнь" Л. Г. Мунштейна (Lolo) Ртищева была принята в труппу московского Интимного театра, играла в Сергиевском народном доме. Репертуар был самый разнообразный - от классических пьес до роли Кота в сапогах и веселых водевилей доморощенных авторов.

Случилось так, что во время затянувшегося по техническим причинам антракта режиссер уговорил Ртищеву спасти положение и прочитать со сцены один из ее коротких рассказов, которыми она нередко забавляла друзей в узком кругу. Зрители, уже было решившие потребовать деньги обратно, сменили гнев на милость - номер прошел под аплодисменты и смех, пришлось читать еще и еще. Так возникла идея составить собственную программу. А сочиненная Ртищевой пародия на модную в ту пору "Анатэму" Леонида Андреева даже удостоилась чести быть записанной на граммофонную пластинку и обошла всю Москву...

Но наибольшую популярность среди москвичей приобрели знаменитые своей потрясающей близостью к оригиналу имитации Ртищевой. Как-то, выступая в одном концерте с Н. В. Плевицкой, она попросила ту дать разрешение на имитацию ее песен².

Довольно скоро эти дружеские пародии получили такой успех, что импресарио Плевицкой даже уговорили Ртищеву отправиться с ними на гастроли по России. В конце концов она настолько вжилась в образ, что не только манерой исполнения, но даже внешностью стала походить на знаменитую исполнительницу русских народных песен. Когда однажды, загримировавшись в уборной театра И. С. Зона, она села рядышком с Плевицкой возле зеркала, то внезапно вошедший муж певицы невольно отшатнулся от столь фантастического раздвоения. В другой раз подруги решили на концерте подшутить над публикой, исполнив друг за другом одну и ту же песню. Бешено аплодировавшие зрители так ничего и не заметили. Каково же было их изумление, когда из-за кулис появились две Плевицкие и запели дуэтом!..

Невозможно перечислить, скольких московских знаменитостей Ртищева запечатлела в своих дружеских пародиях-имитациях. (Очень любила ее, например. Варя Панина.) Отмечая этот факт, журнал "Кулисы" опубликовал такую эпиграмму, обращенную к Ртищевой:

Все сымитированы вами,
И, всех талантливо дробя,
Вы скоро, может быть, себя
Покажете в "кривозеркальной" драме?

Вскоре, однако, увлечение имитациями отошло на второй план, зато сочиняемые Ртищевой рассказы, пародии и песенки стали пользоваться не меньшей популярностью. Исполняла их она, как правило, сама и делала это блестяще. Заметим, что Ртищева не была лишь артисткой сугубо развлекательного жанра, ее смех нередко звучал сквозь слезы, по окончании концерта всегда было над чем задуматься. "В один вечер она бывает французской, немецкой и русской шансонетной певицей. И все это примелькавшиеся фигуры из жизни. А эта бедная русская "шансонетка"... поющая под гармонь, положительно "шедевр". Что-то во всей фигуре, во всем существе этой Дуньки Комаровой - Ртищевой есть схожее с какой-то затасканной, попорченной, убогой и смешной шарманкой... Так схвачена сама московская улица, породившая такое жалкое существо - существо жалко-увеселительное", - писал известный в начале века поэт и театральный критик Н. Вильде, добавляя при этом, что "для госпожи Ртищевой нужно специально писать: она может создать театр-жанр, театр-тип". Высокого мнения об актерском даровании Ртищевой был А. А. Бахрушин, с которым ее связывала давняя и крепкая дружба. В альбоме основателя Театрального музея сохранилось несколько записей Ртищевой. Летом 1911 г. она под впечатлением увиденного в музее записала: "Удивительный Алексей Александрович! Будь то в моей власти, я бы Вам при жизни поставила памятник. Хвала и честь Вам"³.

В начале 1914 г. Ртищева открывает собственное театральное предприятие - театр "Водевиль" - в помещении дома купца П. Г. Солодовникова возле Б. Каменного моста. В программе значились литературные и театральные пародии, пьески и миниатюры, многие из которых были написаны самой Ртищевой. Свою пьесу "Клоун" передал ей для постановки А. И. Куприн⁴. "Водевиль" пытался конкурировать со знаменитой "Летучей мышью" Балиева. Отметим, что музыку для театра писал штатный балиевский композитор А. А Архангельский, а среди присутствующих большинство составляли актеры, журналисты, писатели. "Во всем укладе театра много семейного, простого", - отмечала газета "Вечерние новости".

В некотором роде "Водевиль" на самом деле был семейным предприятием. Вел программу, объявлял номера, соединяя их веселыми репризами, муж Ртищевой, Олег Леонидов (Шиманский). Позднее, в 20-х гг., он был председателем правления группы "Литературный особняк", сочинял киносценарии ("Дети капитана Гранта", "Остров сокровищ" и др.), пробовал писать стихи. В библиотеке М. А. Булгакова сохранился подаренный ему сборник стихов "На бледном шелке" с дарственной надписью автора⁵. Леонидова знали в Москве как талантливого журналиста. К. Паустовский вспоминал, что это был "очень вежливый и шумный человек с беспощадными глазами" и что обмануть или разыграть его было невозможно, зато сам он по праву считался мастером всевозможных веселых мистификаций и еще "королем сенсаций". К слову сказать, супруга помогала ему добывать эти сенсации, нередко увязываясь за ним в самые рискованные походы по ночной Москве, связанные с раскрытием преступлений (Олег Леонидов одно время вел в газетах хронику происшествий), не раз бывала и в самом сердце воровской Хитровки, преследуя, по ее словам, задачу "по собиранию материалов для новых рассказов и имитаций".

Октябрьский переворот 1917 г., на первый взгляд, ничего не изменил в ее жизни: Ртищева все такая же неугомонная, ищущая себя в творчестве натура. Она организует самодеятельный военный театр, выступает с концертами на заводах, фабриках, рабфаках, устраивает благотворительные вечера в пользу инвалидов войны. Театральная критика относится к ней весьма благожелательно. Так, в июне 1923 г. журнал "Театр и музыка" отмечал ее "свежий, незатасканный репертуар, тонкое мастерство, что при современном эстрадном голоде является находкой".

Увы, иначе думали чиновники от искусства. В 1924 г., в то время как Ртищева находилась на гастролях в Сибири, она была исключена из членов РАБИСа (профсоюза работников искусств) за подкачавшее "социальное происхождение" и выселена из комнаты на Новинском бульваре, которая, вполне вероятно, приглянулась кому-то из аппаратчиков. В довершение всего "в счет уплаты чрезвычайного революционного налога" у нее изъяли собранные за долгие годы уникальное собрание севрского фарфора и редчайшие кубки эпохи Ренессанса. Уполномоченные не побрезговали даже такой безделушкой, как коллекция старинных вееров. От былой роскоши остался лишь музыкальный ящик с изображением улыбающихся маркизов...

В этой невеселой ситуации помогли ее друзья и друзья мужа, выхлопотав комнату, и снова, по счастью, на любимом Арбате - Денежный переулок, 12, кв. 7. Соседом по дому был старый знакомый - Е. Б. Вахтангов. По воспоминаниям историка театра Н. Д. Волкова (он жил в соседнем Кривоарбатском переулке и часто захаживал в гости), Олег Леонидов любил "петь с Вахтанговым в два голоса с разных этажей, и это пение было полно комизма"⁶. Зная способности Ртищевой, можно представить, как она затем имитировала этот "художественный дуэт"! А среди слушателей самыми благодарными были арбатские соседи - С. Эйзенштейн и Я. Протазанов.

Вскоре Ртищева задумывает издать сборник своих рассказов. "Дается это нелегко, - писала она, - потому что рассказы у меня бытовые. Старый быт уже умер, а новый еще, пожалуй, не родился". Ртищева, как всегда, лукавила. Она была в самой гуще этого нового быта, и он, мягко говоря, не вызывал у нее восторгов. В рассказе "Мать и дитя" она с таким злым юмором схватила жизнь современной коммуналки, что становилось не по себе. И это неудивительно. Рассказывают, что К. С. Станиславский во время репетиции пьесы, действие которой происходило в коммунальной квартире, никак не мог взять в толк - что делают совершенно чужие люди в одной квартире. Ртищева испытала все прелести коммунального жилища (а Арбат за первые годы революции уплотнился основательно) на собственной шкуре. Должно быть, не случайно цензорский карандаш довольно скрупулезно потрудился над текстом, и политически вредными были признаны не только отдельные места (например, ругательство "пионер паршивый"), но и весь рассказ⁷. И хотя известный писатель Н. Пазухин поддержал Ртищеву, написав в рецензии, что в ее рассказах содержится "неповторимый московский колорит", мнение в известных кругах, видимо, уже сложилось, и сборник так и не увидел света. В утешение Пазухин написал рассказ "Квартиранты", на котором поставил посвящение Ртищевой.

Если правда, что есть вечные юноши, то должны быть и вечные девушки. Маргарита Ртищева из их числа. Она никогда не боялась показаться наивной и даже восторженной, а попросту говоря, никогда не изменяла самой себе, была естественной и в жизни, и в творчестве. Прочитав весной 1931 г. только что вышедший из печати роман П. А. Ширяева "Внук Тальони", она пишет автору восторженное письмо, сделав в конце такую приписку: "Прошу Вас, Петр Алексеевич, не смеяться над моими, может быть, наивными суждениями. Вероятно, я и в могилу сойду, сохранив ум 6-летнего ребенка"⁸. Жизнелюбию Ртищевой можно позавидовать. Тяжело больная (перелом ноги), она на несколько месяцев оказывается прикованной к постели. И что же? В письме к Сергею Эйзенштейну ни намека на жалобы, и даже более того: она сообщает ему, что "необыкновенно хорошо чувствовала себя морально: пела песни, читала и вообще нашла себя!"⁹.

Кто знает, однако, о чем размышляла она, оставаясь одна, долгими бессонными ночами? Не жалела ли о том, что давным-давно ей так и не удалось прибегнуть к услугам профессора Бахметьева? Такую ли Москву, такую ли жизнь ожидала она увидеть, очнувшись от анабиоза? Шел 1935 год. Настоящее она воспринимала философски. В письме к С. Эйзенштейну советовала ему "не падать духом": "Ничего не поделаешь. И эпоха и энтузиазм требуют жертв..."¹⁰ Она уже многое повидала, но еще многого не знала...

Едва сняв гипс, она снова в творческих исканиях, получает согласие Эйзенштейна на совместную работу над киносценарием. В последнем известном мне письме к мэтру (ноябрь 1938 г.) она сообщала о себе: "А я еще жива, я еще хочу встать на ноги. А без посторонней помощи не подняться. Уважающая и обожающая Вас бывшая Ртищева Маргарита Ивановна"¹¹. На конверте стоял ее последний арбатский адрес: "Б. Левшинский переулок, дом 8а, кв. 31 ". В этом доме, возведенном для жилищного кооператива "Искусство и труд" в 1927 - 1928 гг., проживали многие выдающиеся актеры - Б. Захава, Ц. Мансурова, А. Попов, Р. Симонов...¹² Героиня нашего рассказа не была ни артисткой, ни писательницей этой "большой обоймы". И, может быть, поэтому ее имя сегодня совершенно забыто.

О себе она говорила в конце жизни с легкой грустью - бывшая. То есть вся в прошлом. Но, вдумаемся, слово это имеет и другой оттенок. Бывшая - значит, была, жила, дышала, творила. И, восстанавливая пестрый облик старого Арбата, ясно сознаешь, что без таких людей, как Маргарита Ивановна Ртищева, он был бы не полон. Да и, как известно, не все ли равно, о ком говорить, того заслуживает каждый, живший на Земле...

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Театральный музей им. А. А. Бахрушина. Ф. 233. N 106456. Л. 1.

² Театральный музей. Ф. 233. N 24.

³ РГАЛИ. Ф. 1949. Оп. 2. Д. 7. Л. 8 об.

⁴ Голос Москвы. 1915. N 249.

⁵ Чудакова М. К творческой биографии М. Булгакова. 1916 - 1923. Вопросы литературы. 1973. N 7. С. 254.

⁶ Театральный музей. Ф. 468. Д. 409.

7 Театральный музей. Ф. 233. Д. 7 - 8.

8 РГАЛИ. Ф. 2241. Оп. 1. Д. 21.

9 РГАЛИ. Ф. 1923. Оп. 1. Д. 2086. Л. 4.

10 Там же.

11 Там же, л. 5.

12 Романюк С. Из истории московских переулков. М., 1988. С. 168.

О Николае Павловиче Ульянове и о людях, его окружавших

Кира КИСЕЛЕВА

Воспоминания Киры Александровны Киселевой попали ко мне совершенно случайно - через моего друга Сергея Терехова, который, вручая их мне, сказал: "Тут кое-что о Булгакове, много о Москве, об Арбате. И старушенция, между прочим, ого-го - Личность".

Сергей несколько лет работал врачом на "скорой" и за эти годы, имея доброе сердце и отзывчивый характер, коротко познакомился со многими московскими стариками и старушками, для которых стал не только знающим доктором, доставателем лекарств, но и, что для них самое главное, внимательным собеседником, умеющим слушать и понимать.

Я проглотил эти воспоминания залпом - столько там было действительно интересного, подмеченного зорким взглядом неравнодушного человека. И каким ярким светом вдруг озарились для меня знакомые картины Н. П. Ульянова. Как зримо увидел я его квартиру в Староконюшенном, хотя никогда в жизни в ней не был...

Мне не терпелось встретиться с Кирой Александровной, поговорить, но со слов Сергея я знал: она тяжело больна, порой никого не хочет видеть. Когда же появилась возможность опубликовать рукопись и личная встреча стала необходимой, я проявил настойчивость.

Долгое время она болела, а когда ей стало чуточку лучше и Сергей уже договорился о рандеву, она вдруг неожиданно перенесла встречу. Это повторилось несколько раз. Впоследствии выяснилось, что ее волновало, как она выглядит после болезни - она не желала "в таком виде показываться незнакомому мужчине". И в свои восемьдесят "с гаком" (да простит меня Кира Александровна за разглашение самой сокровенной женской Тайны) она оставалась Женщиной!

И вот наконец я в Глинищевском переулке, возле знаменитого театрального дома, на фасаде которого тесно от мемориальных досок - О. Л. Книппер-Чехова, И. М. Москвин, В. И. Немирович-Данченко... Дверь открывает женщина (ей-богу, язык не поворачивается сказать - старушка) небольшого роста, гладко причесанная, с живыми проницательными глазами. На вопрос, как она себя чувствует, она ответила: "Я скоро умру". Прозвучало это не грустно, не жалобно, просто как констатация факта, как будто речь шла не о жизни и смерти, а о чем-то будничном, вроде похода в соседний магазин.

В небольшой квартире было тесно от книг, всевозможных папок и картин. Картины царили повсюду - на стенах, на столе, даже на полу. И на всех в правом углу бросалась в глаза подпись художника - "Н. П. Ульянов". Вот и знакомый по репродукциям "Дом в Староконюшенном". Нет, что ни говорите, а подлинник есть подлинник! Что за прелесть этот старенький, покосившийся от груза лет московский особнячок с мезонином, это акварельное деревце, эта смесь серого (дождь) с зеленым, чуть розоватые крыши домов ("дождь пополам с солнцем"?), эти случайные прохожие без лиц (зонты, зонты), выделенные световыми пятнами - синее, красное, желтоватое. Чуть выше - портрет самой Киры Александровны кисти Н. П. Ульянова - молодые, по-детски распахнутые в мир глаза.

Матерый кот Митрофан сопровождает нас от картины к картине как полноправный хозяин, благо хозяйка позволяет ему буквально все. "Он у меня газет не читает и не знает, что в стране творится, поэтому каждый день требует минтая", - смеется она. А Митрофан, словно услышав, что говорят о нем (конечно, услышал!), подал голос, прыгнул на стол и улегся возле огромной папки с ботиночными тесемками, на которой было написано: "Н. П. Ульянов. Эскизы к "Мольеру". "Попахивает мистикой, - усмехнулся я про себя, - парафраз на тему "Булгаков и коты"...

Давным-давно по стечению обстоятельств Кира Александровна оказалась душеприказчицей Николая Павловича Ульянова, и теперь все в ее квартире напоминает о нем, и не только картины, но даже мебель - старинный буфет с кузнецовским фарфором, напольные английские часы, резные кресла из мореного дуба и безделушки вроде градусника "О. Швабе в Москве", показывающего температуру в комнате по давно забытому Реомюру. И мне показалось, что угасающие (увы) жизненные силы Киры Александровны поддерживаются прежде всего Памятью о своем Учителе, заботой по сохранению ульяновской ауры, ощущаемой каждым, кто хотя бы раз побывал в ее доме.

Перед визитом к Кире Александровне что-то потянуло меня перечитать "Старика" Юрия Трифонова. И пока Сергей разговаривал с ней о болезнях и лекарствах, я украдкой вынул из дипломата коричневый томик и прочитал: "Дни мои все более переливаются в память. И жизнь превращается в нечто странное, двойное: есть одна, всамделишная, и другая, призрачная, изделие памяти, и они существуют рядом... Памятью природа расквитывается с нами за смерть. Тут и есть наше бедное бессмертие". "Это и о ней тоже", - подумалось мне.

И действительно, можно было поверить, что в этой квартире художник Ульянов еще жив, еще дышит спустя много лет "где-то под горючим сланцем, под глыбами матерой руды, в непроглядных, без воздуха катакомбах", и даже его квартира в Староконюшенном чудесным образом материализовалась здесь, в Глинищевском, в 15 минутах ходу от Арбата... Года три назад к Кире Александровне нагрянули сотрудники Астраханского музея. Двое молодых, интеллигентного вида мужчин. Вели себя подчеркнуто вежливо, рассыпались в комплиментах, один даже поцеловал руку. Пили чай, рассказывали "про музей" - "сколько там много туристов бывает". Околдовали хозяйку и унесли четыре лучших картины Н. П., в том числе и прекрасный "Дождь в Староконюшенном", антикварные часы, что-то еще. Оставили, правда, расписки, но после их ухода они со стола исчезли. Кира Александровна было на Митрофана погрешила, но потом почуяла недоброе. Навела справки и получила ответ - таких сотрудников в Астраханском музее нет (память на фамилии у нее феноменальная). Стало ясно, что ее попросту обокрали. На вопрос, как же она так доверилась незнакомцам, она простодушно ответила: "Уж очень я была рада, что берут в музеи вещи Ульянова". После этого случая Кира Александровна на восемь месяцев слегла в больницу.

Когда-то она почти ежедневно бегала отсюда на Арбат, в знакомый дом в Староконюшенном, к Ульянову. Он был ее Учителем, советчиком, источником творческого вдохновения (в своих лучших театральных работах она нередко отталкивалась от идей, высказанных мастером). Теперь она не может даже выйти на улицу. Когда мы прощались, Кира Александровна подала нам руку и снова повторила те страшные в своей обыкновенности слова: "Я скоро умру". Сказать на это было нечего, и мы молчали. И хозяйка дома, словно почувствовав неловкость перед гостями, добавила: "А мне писать хочется. Я столько о старой Москве помню..."

Кира Александровна, несмотря на болезнь, пыталась продолжать работу над своими "московскими записками" (так она их называла), интересовалась судьбой "Арбатского архива". Увы, она так и не дождалась его выхода в свет. К. А. Киселева умерла в январе 1996 года.

Владимир БЕССОНОВ

Рисовать я любила - всегда. Завидовала своим друзьям и ровесникам Нине и Вове Егоровым, потому что они рисуют лучше меня. Рисовала жарко на всем, что попадалось под руку, - на кухонном столе и скамейке, на каменных подоконниках нашей квартиры, на собственных игрушках. У зеркального шкапа меня, трехлетнюю, не вовремя заметили и оттащили. На огромном зеркале навечно остался лишь один узор в виде довольно большой, сдвоенной толщей стекла спирали, а у меня в душе приятный звук чего-то острого, врезающегося в зеркальное стекло. Хрустальные избушки и грибы выше избушек - в мечтах. Единственно неприкосновенным в доме был черный мамин "Бехштейн" - от глубокого к нему уважения.

Моим "художественным" воспитанием занималась бабушка Анна, любившая живопись, сама хорошо рисовавшая. Она мне с детства накрепко внушила, что самый замечательный русский художник - Репин.

С годами страсть к рисованию не прошла. Я любила людей и мечтала стать портретистом. И росло упрямое, неодолимое желание написать себя в зеркале. Я не спала ночами, мечтая об этом. По собственному разумению, ни с кем не посоветовавшись, купила какие-то краски (запомнилась неаполитанская желтая), мягкие кисти, разбавитель, грунтованный картон. Пристроила картон на спинке кровати, прислонив его к светлой, серо-голубой стене. Зеркало стояло в противоположном углу комнаты.

В робких мечтах, боясь поверить, что получится (а вдруг получится?!), отважно принялась за работу. Поглядев на себя в зеркало, обернувшись к картону, писала по памяти, жидко, почти как акварелью. Иногда подходила к зеркалу рассмотреть себя поближе, в том же крутом повороте. Главное было - глаза. Искусство - отзвук души, ее частица, это я понимала. Слышала, что на хороших картинах глаза живут. Мои глаза на моем портрете за мной следили.

Потом мне захотелось попробовать свои силы в натюрморте. Написала его в "голландском" стиле, переиначив по-своему с маленькой открытки натюрморт Хруцкого "Цветы и фрукты". К моему великому изумлению - получилось! Прозрачные виноградинки в светлой плетенке, сочные, разломленные пополам персики мягко смотрелись на охристом фоне. Надо было учиться...

Помочь мне взялся старый друг нашей семьи Христофор Мартынович Тэриан, высокой доброты и порядочности человек. Как я впоследствии услышала, Николай Павлович называл его Христов Мартыныч. Сохранилась книжка Зелениной 1928 года "Рисунки Ульянова" с дарственной надписью: "Дорогому Христофору Мартыновичу на добрую память. Любящий Н. Ульянов". Любовь их была взаимной. В день семидесятилетия Николая Павловича Христофор Мартынович посвятил ему стихи:

Н. П. Ульянову

Вам семьдесят? Поверить трудно!
Где дряхлой старости намек?
Хотя, чтоб сотворить так много и так чудно,
Конечно, нужен не короткий срок.
И вот теперь, в войну, как стойкий рыцарь чести,
Как жизни господин, а не слуга,
Вы из пучины тяжких бедствий
На берег вынесли охапкой жемчуга.
И все ж Вам семьдесят? Нет, в паспорте ошибка!
Давайте сызнова считать.
Ведь арифметика так гибка -
Вам только дважды тридцать пять.
2/V-45 г. X. Т.

Эскизный портрет маслом X. М. Тэриана в Елецком музее. Юрист по профессии, большой любитель и ценитель живописи, увлеченный ее собиратель, он жил на углу Борисоглебского переулка в старинном розовом особняке с мезонином, с таинственными темными переходами и закоулками, скрипучими входами и непередаваемым, влекущим запахом когда-то бывшей и ушедшей жизни. ("А в том доме, напротив, на другой стороне Борисоглебского, там, где керосиновая лавка, - сказал мне Христофор Мартынович, - жил Пушкин".)

Наверху, в мезонине, обитала чья-то вечно голодная собака, рыжая боксериха, с совершенно человечьим просящим взглядом. Христофор Мартынович жалел ее и подкармливал. Он любил и жалел всех на свете. Вечным укором осталось ему более позднее, военных лет, воспоминание. В тяжелую годину первой военной зимы на Палашевском рынке стояла женщина, безнадежно и от отчаяния уже безразлично державшая в протянутой руке кусок замусоленной, увядшей колбасы - на продажу. Всю жизнь потом Христофора Мартыновича мучило угрызение совести - почему не подошел тогда, не помог, не купил?

Все стены его комнаты на первом этаже, с высоким окном в крошечный садик, были увешаны небольшими картинами-подлинниками. Запомнились Коровин, Маковский, акварель Ульянова "Итальянский пейзаж". Сам радостно любуясь, показывал в услужливо предложенную лупу чудесную коллекцию старинных миниатюр. Видны были каждая нарисованная ресничка, каждая крошечная бисеринка на платье.

Христофор Мартынович обещал поговорить обо мне со своим другом, замечательным художником Ульяновым. Имя Ульянов мне было неведомо. По постоянной привычке все видеть в цвете, я ощутила его весенним, зеленым.

Ульянов сказал, что будет заниматься, если способная.

Замирая душой - будет, не будет? - бежала я теплым осенним днем родными арбатскими переулочками, мимо тихих особнячков в сиренях, с террасами в старые липово-тополиные сады. Мне было семнадцать лет.

Староконюшенный, 37, большой серый дом. Третий этаж, квартира 9. Трижды, как было велено, стукнула узорчатым медным кольцом в массивную темную дверь. Просторная сумрачная прихожая. Навстречу мне неслышной походкой вышел быстрый и легкий, как птица, седой человек. Артистическое изящество и вместе с тем четкая собранность облика, очень прямая посадка головы, юношеская, до конца сохранившаяся стать, пристальный, все в себя вбирающий светлый взгляд. Таким он остался в моей памяти с первой встречи и навсегда: подвижным, жизнелюбивым, остроумным, с готовой сорваться с губ шуткой. Стройностью, легкостью движений, остротой мысли и творческого восприятия - до конца молодым и крылатым. Искусствоведы называли его "художником гениального вкуса".

Протянул мне тонкую руку, приветливым жестом пригласил в мастерскую. Я подивилась очень большой, светлой - окна "фонарем" - увешанной картинами комнате.

Мы сели друг против друга на расстоянии. Я принесла ему все, что у меня было, две мои первые работы маслом - автопортрет и натюрморт. Николай Павлович взял автопортрет в руки. Взгляд - два светлых кинжала из-под нахмуренных бровей - на меня, на портрет, на меня, на портрет, на меня. Усмехнулся одобрительно: "Ишь ты! Глаза, как у натуры, так и стреляют. И поворот тициановский". Про натюрморт покачал головой удивленно: "Я бы так не сумел", заметив деликатно: "Так не надо".

"Кто из художников вам больше всего нравится?" Ответила без запинки: "Врубель". И с некоторым вызовом, ожидая взбучки, добавила: "Репин - не нравится". (Позднее скажет мне Николай Павлович: "Репин - гениальный самоучка. У него есть прекрасные вещи - портрет Стрепетовой". И, может быть, к тому же: "О таланте художника надо судить по тому, как он начинает работать. Художник должен уметь вовремя остановиться".)

И еще спросил: "Врубелевский "Пан" злой или добрый?" Я молчала. Тогда он ответил сам: "Пан - это природа. А природа не злая и не добрая. Она просто - природа". И разговор у него был острый, легкий, как он сам.

Дверь в соседнюю комнату неслышно отворилась, и в мастерскую, сильно припадая на правую ногу, вошла невысокая женщина. Я замерла, онемев, так она была необычна, ни на кого из прежде виденных не похожа. Вся коричнево-черная. Черные стриженые волосы, насмешливый прищур больших темных глаз, тонкий насмешливый рот, черные чулки и башмаки, скромное коричневое платье. Больше всего поразил меня цвет ее кожи - оливково-желтый, как на старых иконах.

"Познакомься, Нюшенька, это Кира", - ласково сказал Николай Павлович. Анна Семеновна улыбнулась: "Черноглазая и на щеках ямочки. Похожа на итальянского мальчика". Голос у нее был густой и звучный. Пригласили в маленькую, соседнюю с мастерской комнату за круглый стол. Николай Павлович сказал уже по-деловому строго: "Живописью с вами будет заниматься Анна Семеновна, в живописи она сильнее меня". И назвал ее великой мастерицей сочинять натюрморты. "Рисунком буду заниматься я. Сначала будет рисунок. Без рисунка не может быть живописи". Плату за уроки брать отказались.

Я приходила к Ульяновым дважды в неделю, по молодости своей бездумно не ценя счастья, мне жизнью подаренного, - быть и дышать около таких больших людей в искусстве. Если почему-нибудь не приходила и не успевала позвонить (с восемнадцати лет против воли родителей я пошла работать), Николай Павлович всегда звонил мне сам, обеспокоенный: "Кира, это Ульянов. Что случилось?"

Николай Павлович жил среди своих картин, и это было прекрасно. На двери его мастерской висела палитра красного дерева - память о Серове. На левом от входа столе стоял гипсовый, под бронзу выкрашенный бюст Анны Семеновны молодой, работы Шервуда. С ним Николай Павлович никогда не расставался.

И еще был жилец в их доме любимый - черная кошка Мурка. Как-то она погналась за голубем, сорвалась с третьего этажа на асфальт и разбилась. Николай Павлович и особенно Анна Семеновна очень о ней горевали.

В их доме в любую погоду мне было солнечно: так глубоко нежны и любовны были их отношения. Он называл ее Нюшенькой, она его Мусенька или Детинька. Анна Семеновна и Николай Павлович удивительно ладили, ни тени недовольства друг другом. При всей несхожести внешней были друг от друга неотделимы, как бы составляли одно нерасторжимое целое. Представить Анну Семеновну и Николая Павловича врозь было невозможно, их соединяла внутренняя, духовная общность - общие взгляды на жизнь, на людей, на искусство. Даже живопись их была иногда похожа.

Еще Серов обратил внимание Николая Павловича на необычное лицо Анны Семеновны. Писал ее Николай Павлович много раз. И совсем юную, с распущенной косой (Музей им. Пушкина в Москве), и молодую на фоне черного ковра и на фоне красного ковра (Третьяковская галерея), и в зрелом возрасте, и вместе с собой в двойном портрете; в профиль на стуле (Музей искусств в Нукусе), больную на кресле-каталке (Елецкий музей), акварелью в Самарканде, незадолго до ее кончины (Музей им. Пушкина в Москве).

Прекрасный портрет Анны Семеновны в темном платье на фоне светлого неба и листьев был отправлен на выставку в Америку. По дороге пароход застала война 1914 года. Он вернулся в шведский порт Мальме. В музее Мальме и находится сейчас этот портрет. Небольшой вариант его - в Музее искусств в Нукусе.

О Николае Павловиче известно многое. О судьбе и творчестве его жены и друга, удивительной художницы Анны Семеновны Глаголевой-Ульяновой не знает почти никто.

Предки Анны Семеновны по отцу, прасолы Глаголевы (мать ее в девичестве была Пономарева), перегоняли стада скота с юга в среднюю полосу России. В одну из таких поездок на юг дед Анны Семеновны привез себе "южную" жену: гречанку, татарку, турчанку - не помню. Южная кровь сказалась в Анне Семеновне: сильно острый нерусский профиль, большие темные косы, нрав горячий, южный, фантазия неуемная.

Отец Анны Семеновны, человек с воображением, купил в небольшом городке Крапивне под Тулой старинный двухэтажный дворянский, чуть ли не бывший губернаторский дом с росписью стен и потолков и бережно все сохранил. В 1873 году в этом доме родилась Анна Семеновна. Есть незавершенный этюд этого необыкновенного дома с ее надписью "Дом, в котором я родилась" и рисунок Н. П. Ульянова. Анна Семеновна росла среди прекрасной росписи, любовалась ею, и, может быть, это определило ее дальнейший жизненный путь.

При доме был большой сад. При рождении каждого ребенка отец сажал яблоню, а под ней куст цветов: роз или пионов. Рос ребенок, росло дерево, расцветали цветы. У каждого был свой сорт яблок, свои цветы.

В саду был круг старых лип. Кроны их разрослись так могуче, что не пропускали никакой дождь. Дети любили сидеть в этой природной "беседке", играть или фантазировать. Во всех затеях главарем была Анна Семеновна, старшие сестры беспрекословно ей подчинялись. Несмотря на больную ногу, она лихо лазила по деревьям. Соседи приходили к отцу: "Опять твоя хроменькая на дереве сидит!"

Анна Семеновна была очень впечатлительным ребенком. Самая младшая, шестая, сестра умерла в раннем детстве. Анне Семеновне было семь лет. Детей взяли на кладбище. Когда гробик опустили в могилу и стали забрасывать землей, с Анной Семеновной случился сильнейший нервный припадок. Она билась в неистовстве и кричала: "Не надо засыпать сестрицу землей!" Любимая сестра Анны Семеновны, Юлия Семеновна Захарова, считала, что это потрясение оставило у Анны Семеновны след на всю жизнь.

Две младшие, Анна и Юлия, на сон грядущий любили пофантазировать. Анна говорила младшей: "Юлька, закрой глаза, увидишь, как ангелочки летают". Юлька покорно закрывала глаза и тоже видела ангелочков.

В доме было много печей, у каждой сестры - своя печь. Их топили лузгой - шелухой от зерна. Мешок с лузгой ставили около печи. В обязанности детей было совком на длинной ручке все время подбрасывать лузгу в горящую печку. Бросать надо было очень осторожно - лузга, мгновенно вспыхнув, превращалась в пылающее золото. Было очень красиво и страшно. Закрывать "борова" (тяжелые камни на дымоходах) тоже входило в обязанности детей и тоже было страшно. На чердаке было сумрачно, "водились привидения". Кому идти - всегда спорили. Когда семья разорилась, дом продали.

Отец Анны Семеновны был человеком для своего времени незаурядным. Небогатый провинциальный купец, он сумел всем своим детям дать помимо аттестата местной гимназии столичное образование. Все они вышли на самостоятельную дорогу.

Старшим в семье был брат Илья. Окончив среднее образование в Крапивне, он уехал в Москву, поступил в университет. По мере того как сестры (Александра, Любовь, Мария, Анна и Юлия) подрастали и кончали крапивненскую гимназию, брат забирал их к себе в Москву продолжать образование. Жили все вместе у брата, учились на курсах. Анна поступила в Московское училище живописи, ваяния и зодчества.

Анна Семеновна была весела, остроумна, хороша собой, пользовалась большим успехом. Николай Павлович увлекся ею. Она не ответила на любовь, уехала в Петербург, поступила в Тенишевскую школу, училась у Репина. Когда окончила школу, Николай Павлович приехал за ней, увез в Москву, и они поженились. Сняли квартиру в Крестовоздвиженском переулке на Воздвиженке в доме Лесснера. Николай Павлович открыл в квартире художественную школу. В этой школе занималась у него Евгения Владимировна Муратова, жена искусствоведа и писателя П. Муратова.

Жили очень весело, собиралась большая компания молодежи. В этой компании бывали сестры Анны Семеновны, художники Борисов-Мусатов, Сулержицкий, композитор Илья Сац. Много танцевали, с восторгом вспоминали потом, как прекрасно танцевала Женя Муратова.

В 1912 году, в Италии, Анна Семеновна заболела циркулярным психозом, периодически у нее повторявшимся. Николай Павлович чрезвычайно тяжело переживал болезнь жены, во время приступов никуда от нее не отходил, был к ней очень внимателен, называл ее с нежной заботой "мой больной ребенок".

Очень тяжело пережил он ее кончину. Вот что писал мне Николай Павлович из Самарканда в 1943 году: "Дорогая Кира! Не писал Вам потому, что Анна Семеновна все время болела и мучилась, а 3 октября умерла. До сих пор я никак не могу оправиться и чувствую себя очень плохо". До конца дней своих хранил фотографию Анны Семеновны - мертвой. Лицо ее, изможденное долгими муками до неузнаваемости, было ужасно. И все время переводил плату на уход за ее могилой в Самарканд.

У Николая Павловича был очень интересный двойной портрет - он с Анной Семеновной молодые. Трагический портрет - время размолвки Николая Павловича с Мейерхольдом. Местонахождение его неизвестно, сохранилась лишь фотография. Может быть, он пропал во время войны из квартиры Ульяновых, как и другие его картины. Среди них прекрасная картина "Пояс Венеры" и большой портрет молодой блондинки в розовом на сером фоне - "Тона". Унесено было 25 вещей "со знанием дела" - лучшие. Вторая жена Николая Павловича, Вера Евгеньевна, говорила мне, что знакомый Николая Павловича, инженер из Загорска, унес эти картины самовольно. Разыскать этого человека по возвращении из Самарканда они не смогли - он исчез.

Приятельница Ульяновых, Н. А. Кастальская, много позднее говорила мне другое - будто бы Николай Павлович перед эвакуацией сам просил своего знакомого забрать и сохранить у себя его лучшие работы. Вспомнить фамилию этого человека она не смогла.

***

Недоброжелатели называли Николая Павловича "затворник из Староконюшенного". Затворником он никогда не был, шел в ногу с жизнью, от жизни никогда не отставал. И никогда не был одинок, всегда около него были друзья, почитатели. Не было в доме Ульяновых празднословия, докучливых бытовых разговоров. Никогда не слышала, чтобы Николай Павлович или Анна Семеновна кого-нибудь обсуждали или осуждали. Воздух в их доме был пропитан искусством, в нем не было старости. Было молодо, легко, интересно. Николай Павлович всех заражал своим жизнелюбием, люди около него молодели.

Приветливый, радушный хозяин, остроумный, глубоко содержательный собеседник, он радовался всем, кто его посещал, любил пошутить, ввернуть в разговор острое словцо. Анна Семеновна, умница и насмешница, менее сдержанная, чем Николай Павлович, могла, сощурившись, с милой улыбкой "поддеть" - язык у нее был как бритва.

Приходил мой крестный отец в искусстве - Христофор Мартынович Тэриан. Глаза лукавились, от него как бы летели искры веселья и остроумия. Христофор Мартынович не мог жить без забавных историй и анекдотов.

Приходил почитатель Николая Павловича - искусствовед Михаил Порфирьевич Сокольников, большой, шумный, многоречивый. Вел с Николаем Павловичем долгие беседы. Сотрудники Музея изобразительных искусств им. Пушкина во все времена относились к Ульянову с постоянным вниманием, глубоким уважением и огромной заинтересованностью.

Ум Николая Павловича был всеобъемлющ. Он интересовался всем: политикой, литературой, наукой, историей - от древности до наших дней. Не любя "князей церкви", знал историю всех римских пап, судьбу и характер каждого, ко многому относился с юмором. Своим насмешливым испытующим взором видел человека насквозь, но был очень деликатен, сдержан, больше слушал, чем говорил. Мнение свое о людях высказывал редко и неохотно. Даже художников, совершенно ему противоположных, никогда не критиковал. Если уж очень кто-нибудь или что-нибудь возмущало - высказывался коротко и уничтожающе.

Анна Семеновна рассказала мне, что Николай Павлович задумал для своей дипломной работы в училище живописи написать карусель.

Долго эту мысль вынашивал, поделился ею со своим товарищем и однокурсником Сапуновым и очень скоро увидел свой замысел воплощенным на холсте у товарища. Возмутился, но ничего не сказал, выдержал удар молча, а для своего диплома выбрал другую тему.

Постоянным и любимым местом прогулок Ульяновых был сад напротив их дома. Они часто ходили туда с раскладными стульчиками. Николай Павлович, сосредоточенный и серьезный, в теплую погоду в светлом чесучовом пиджаке и светлой кепке. Сад этот Николай Павлович писал из окна своей мастерской много раз: "Зимний день", "Морозный день" (пейзаж с вороньими гнездами), "Весеннее небо", "Весенняя лужа", "Осенний пейзаж", "Осенний пейзаж с первым снежком", "Летний дождь", "Весенний дождь" с домом крестной матери художника В. Конашевича, описанным в его воспоминаниях детства.

***

На первом же уроке Николай Павлович поставил мне античную маску. Наглядно, с карандашом в руке, объяснил пропорции античного лица. Пошутил мимолетно: "У вас хорошей формы лоб и уши. А носу до классической длины не хватает целого сантиметра. Это занятно, есть к чему прицепиться. Если бы нос у вас был классической длины, было бы скучно". И ушел в соседнюю комнату, оставив меня одну. Через час подошел, легко прикоснулся к плечу: "Отдохните". И только в конце второго часа снова подошел, сел на мое место, взглянул, нахмурясь сосредоточенно, на маску, потом на мой донельзя замученный рисунок, молча подчистил его резинкой. Легкий взмах руки с остро отточенным карандашом, и вместо моей лохматой, беспомощной мазни с молниеносной быстротой возникло на листе бумаги прекрасное и строгое античное лицо такого мастерства и выразительности, что казалось живым.

Рисунок у меня не пошел сразу. Я очень старалась, но застылый гипс не давался. Бывали иногда минуты озарения, но редко. Николай Павлович утешал меня как мог. Говорил, что у меня хороший глазомер.

"Если хотите научиться рисовать, - сказал он, - все время делайте наброски - дома, на улице, на работе. Быстрый набросок разовьет глаз, освободит руку. Когда сделаете тысячу набросков, научитесь рисовать".

Живые лица получались лучше и легче. Николай Павлович беспокоился, что у меня нет натуры, старался помочь. Позировали иногда по просьбе Николая Павловича его знакомые, домашняя работница Ульяновых. Приходили, когда было возможно, мои родные - мама, ее сестра Валентина. "Удивительное лицо у вашей мамы, словно из сказок Гофмана", - сказал Николай Павлович. И про тетю Валю: "Какое интересное лицо у вашей тети". Тетя Валя вспыхнула от удовольствия, она любила краснеть.

"Надо уметь ухватить в человеке самое главное, самое характерное, - учил Николай Павлович, - выявить именно эти черты, отбросив все остальное. Не останавливаться на мелочах, не засорять ими рисунок, брать только то, что дает характер и сходство". Рисунки мои поправлял молча. Помедлив немного, пристально вглядевшись в модель, как бы вобрав ее в себя, пошевелив по привычке слегка губами, взмахнув два раза в воздухе рукой с карандашом или углем, как бы прицеливаясь, он рисовал решительно и наверняка. Позднее, встречая в жизни многих художников, я не видела, чтобы кто-нибудь рисовал с такой уверенностью и силой, весь уйдя в рисунок, с таким непревзойденным мастерством. Рисунок его был скуп, без лишних подробностей, безупречно точен по внешнему сходству, а по внутреннему глубоко психологичен и беспощадно правдив. Будто про него в такие минуты его творческой сосредоточенности написала Анастасия Цветаева: "Молниеносное - глаза в душу - наблюдение и весь человек насквозь".

Глаз его видел безошибочно, а рука была так точна, что даже резинкой Николай Павлович почти никогда не пользовался. Не терпел растушевки. Только иногда, если рисунок был углем, позволял себе кое-где растушевать одним прикосновением своего тонкого, гибкого пальца.

У Николая Павловича были необыкновенно пластичные, выразительные - "одухотворенные" - руки. Однажды, не выдержав, я сказала: "Николай Павлович, какие у вас красивые, говорящие руки. Как у музыканта". Николай Павлович, фыркнув, как всегда (он фыркал и когда веселился, и когда был недоволен), рассмеялся: "В молодости я играл на скрипке. А сам я похож на Вагнера!"

Зная мою с детства неистребимую любовь к старине, Николай Павлович подарил мне стеклянный бочонок для вина, еще петровских времен. Счастливая, тронутая его добротой и вниманием, я поблагодарила его и тут же наивно и глупо спросила: "Николай Павлович, а почему он кривой?" Николай Павлович посмотрел укоризненно: "В этом вся его прелесть!" Позже я видела подобный бочонок на выставке в Историческом музее.

В 1932 году Николай Павлович начал работать для театра, оформлял сразу два спектакля - "Мольер" М. Булгакова для МХАТа и "Кармен" для Театра Станиславского. Всюду стояли, лежали его прекрасные эскизы. Но уроки со мной не прекратил, в то время я бывала у Ульяновых часто. Теперь мне мучительно вспоминать, с каким бесконечным терпением и тактом он со мной занимался, с какой добротой и щедростью тратил на меня свое драгоценное время. Тогда я была счастлива.

Шли горячие дни. Однажды во время урока в мастерскую вошла невысокая, очень полная, средних лет блондинка со светлым до прозрачности взглядом - Вера Евгеньевна Лунина, художница - "строгачка" (окончила Строгановское училище), неизменная помощница Николая Павловича во всех его театральных работах. (Дарственная надпись на монографии Грифцова и Муратова: "Дорогому сотруднику по театру, чуткому другу моей музы Вере Евгеньевне. Н. Ульянов".) Она принесла эскиз - пожилая дама в кринолине табачного цвета. Эскиз запомнился, был очень красив по цвету. Цвет Вера Евгеньевна чувствовала очень хорошо. Много лет спустя в эвакуации в Самарканде Николай Павлович написал "Чайхану", навеянную акварельным наброском Веры Евгеньевны.

Вера Евгеньевна приходила после работы почти каждый вечер, рассказывала, как в театре идут дела по "Кармен", приносила зарисовки орнамента, куски ткани. Они подолгу сидели с Николаем Павловичем за круглым столом в маленькой комнате, заваленной книгами, журналами с описанием испанских, цыганских костюмов, горячо обсуждая все подробности по работе над спектаклем.

Николай Павлович работал увлеченно, но очень уставал. Много и долго думал, читал, просматривал очень много книг, журналов, давал исчерпывающую живописную характеристику каждого персонажа. Всю жизнь проработав в театре, я не видела более грамотно и тщательно сделанных эскизов, где был прорисован не только каждый орнамент, но каждый в орнаменте завиток и уже сразу, в эскизе, давался не только костюм, но и внутренняя характеристика персонажа.

Выполнением всех работ по костюмам "Кармен" руководила Вера Евгеньевна, в то время заведующая пошивочной мастерской Театра Станиславского. Прекрасная батичка, она сама, по собственным рисункам, расписывала на шелку великолепные испанские шали. Иногда заходила ее помощница по работе над костюмами "Кармен", талантливая художница театра, высокая темноглазая красавица, очаровательная Вера Николаевна Пикунова. Николай Павлович очень хорошо к ней относился и всегда оживлялся, когда она приходила.

Для женских костюмов позировала крестница Николая Павловича Таня, Татьяна Александровна Захарова, дочь любимой сестры Анны Семеновны, Юлии Семеновны Захаровой, занимавшей с семьей комнату напротив мастерской Николая Павловича и маленькую комнату при кухне. (Две сестры Анны Семеновны - Любовь и Мария - занимали комнату рядом с мастерской.) Чудесный карандашный портрет Тани - "Племянница" - сохранился только в монографии Грифцова и Муратова. Оригинал после смерти Юлии Семеновны попал в недостойные руки и судьба его неизвестна. Там, в монографии, Таня - "Дама с красной перчаткой", и она же, прекрасно сложенная, позировала Николаю Павловичу для "Пояса Венеры". Для мужских костюмов позировал муж Тани, Юрий Карпович Кожухар, чех по национальности, очень высокий, хорошо сложенный молодой мужчина, товарищ ее недавно погибшего брата Левы.

Тут же около Николая Павловича постоянно вертелся трехлетний Танин сынишка Саша со своей любимой игрушкой - большим рыжим мягким тигренком. Светловолосый, с большими серыми глазами в темных ресницах и нежным точеным фарфоровым личиком, Саша ласкался к Николаю Павловичу, называл его "дедушка Мусенька". "Мне страшно за этого мальчика, - сказал мне Николай Павлович, - так он красив".

Работа по "Кармен" шла успешно, К. С. Станиславский был доволен. Относился он к оформлению спектакля очень внимательно и строго. Однажды на репетиции два артиста хора поменялись поясами. Константин Сергеевич сразу заметил и заставил их одеться как положено, сказав при этом: "Каждое фальшивое цветовое пятно на сцене то же самое, что фальшивая нота в оркестре".

С "Мольером" дела обстояли не так благополучно. Эскизы Николая Павловича были прекрасны. Но актрисы капризничали, не умели и не хотели ходить в кринолинах. На репетиции одна из актрис неловко села, кринолин стал дыбом, показалось нижнее белье. Актриса устроила истерику, получился скандал. Николай Павлович волновался.

Весной 1933 года неожиданно, за одну неделю, умер от сыпного тифа мой папа, совсем не старый, никогда ничем не болевший, полный жизненных сил человек. Слов соболезнования сказано не было, но по их теплому, бережному отношению к себе я почувствовала, что Ульяновы меня жалеют.

***

Однажды, придя к Ульяновым (это был конец 1933 года), я поняла, что в доме тревога, всем было не до меня - у Николая Павловича был инфаркт. Никому не нужная, плакала я в темном углу прихожей. Ко мне подошла Таня (она была лет на 8 старше меня), обняла за плечи: "Не надо так плакать, Николай Павлович выздоровеет и все будет хорошо. А пока он болеет, с вами буду заниматься я", - и увела к себе в комнату.

Одаренная художница, она занималась в студии Фаворского, но полностью впитала творчество Ульянова, прекрасно писала и рисовала в его манере. Таня не была так красива, как ее младший брат Лева, но внешность ее была столь необычна, что на нее обращали внимание художники. Однажды прямо на улице к ней подошел художник Якулов, пригласил в мастерскую, просил позировать для портрета. Таня отказалась. Летом, смуглая, загоревшая, нарядилась в мордовский или чувашский народный костюм. Николай Павлович только ахнул - так она была хороша!

Фамильное сходство Тани с Анной Семеновной молодой угадывалось сразу, хоть ростом Таня была выше и нос короче. Те же огромные глаза-фонари, серые, от разлитых зрачков казавшиеся черными, тот же желтоватый цвет кожи, та же фантазия неуемная. Статная, выше среднего роста, всегда элегантно одетая, с черной бархоткой, как когда-то у Анны Семеновны, в пышных каштановых волосах. Несмотря на больное сердце, Таня была всегда энергичная, бодрая, собранная. Взрослую ее лечил профессор Максим Петрович Кончаловский, брат художника Петра Петровича Кончаловского, высокий, красивый человек. Николай Павлович без иронии называл его "красавец мужчина". Фотография его всегда стояла на столе у Захаровых. Таня дружила с дочерью Максима Петровича, своей сверстницей, художницей Татьяной Максимовной Кончаловской. Анна Семеновна называла их весело: "Танька Захарова и Танька Кончалович".

Ульяновы были близки с семьей Кончаловских, гостили у них на даче в Кунцеве, писали там могучие дубы.

Николай Павлович очень веселился, когда Петр Петрович привез ему из Парижа подарок - черный шерстяной берет на клетчатой шелковой подкладке, и носил его с удовольствием.

Николай Павлович считал, что огромному таланту Кончаловского не пошла на пользу поездка в Испанию. От обилия испанских впечатлений он потерял чувство меры и наряду с великолепными вещами мог иногда сделать и посредственную.

Муж Тани, Юрий Карпович Кожухар, инженер по профессии, обладал незаурядным актерским дарованием. Он уморительно и очень похоже представлял в лицах, как Ульяновы в сопровождении Веры Евгеньевны отправляются гостить на дачу к Кончаловским.

Жили Ульяновы летом и на "хуторе" Захаровых в Подлипках, где ими написано немало прекрасных вещей - "Дубки" Николая Павловича, на одном из пейзажей слева в траве фигура Анны Семеновны в синем, деревенские пейзажи, натюрморт Анны Семеновны "Танины игрушки".

Николай Павлович очень любил свою крестницу Таню. Сказал мне как-то с досадой: "Стоит ли с вами, женщинами, заниматься? Вот Таня - вышла замуж, родила сына, бросила работать, загубила талант". Но это было не так. Таня писала, рисовала, работала для театра (помню пьесу Островского и "На дне" Горького, которые она оформляла вместе с Верой Евгеньевной) до последнего часа своей жизни. Умерла она скоропостижно, весной 1938 года, 32 лет. Придя с работы, подошла к Николаю Павловичу и, успев сказать только: "Знаешь, крестный", упала около него. На страшный крик Николая Павловича прибежала из кухни Юлия Семеновна. Сейчас же вызвали со второго этажа приятеля Ульяновых, кардиолога, профессора Берлина. Все было напрасно - Таня была мертва. Отпевали ее почему-то в венчальном платье в храме на Молчановке (сейчас на этом месте школа), похоронили на Дорогомиловском кладбище.

Считали, что Танин муж, Юрий Карпович Кожухар, ленив, по утрам не могли добудиться на работу. Оказалось, не просто лень. Очень скоро вслед за Таней он умер от скоротечной чахотки. Четырнадцатилетний Саша погиб под трамваем на улице Герцена напротив Консерватории в 1942 году. Ульяновы тогда были в эвакуации. Упал и умер внезапно на улице Герцена, возвращаясь из Кустарного музея, где он работал много лет, муж Юлии Семеновны, Александр Федорович Захаров.

Юлия Семеновна осиротела. Но не упала духом. Она свято верила в бессмертие души и радостную встречу на том свете. Один только раз выдержка ей изменила. Уничтожали Дорогомиловское кладбище, Таню переносили на Ваганьково. Когда вскрыли гроб, Таня лежала в своем подвенечном наряде так, как ее отпевали. И тут же, на глазах у матери, рассыпалась в прах. Юлия Семеновна потеряла сознание. Сейчас вся семья Захаровых и сестры Глаголевы Любовь Семеновна и Мария Семеновна покоятся на Ваганьковском кладбище.

***

Таня занималась со мной усердно больше года, водила по музеям, читала книги по искусству, многое помогала понять, осознать, глубже вникнуть в творчество Ульянова. "Николай Павлович очень большой художник, - сказала мне Таня, - но оценят его не скоро, когда его не будет в живых. У него огромный, неистраченный дар художника театрального". Она посоветовала мне перейти из учреждения, где я работала секретарем, в театр, поближе к искусству. Николай Павлович дал мне письмо к главному художнику Большого театра Ф. Ф. Федоровскому, и я была принята ученицей. Была занята вечерами, дневные часы освободились для живописи.

Через год Николай Павлович поднялся, окреп, но злая болезнь не оставляла - после обширного инфаркта он всегда носил в нагрудном кармане пиджака или халата нитроглицерин и часто изящным движением тонких пальцев доставал таблетку и отправлял ее в рот.

Мои занятия с Ульяновыми возобновились, на этот раз с Анной Семеновной.

Николай Павлович высоко ценил талант своей жены и друга. Называл ее шутя "мастерицей ставить натюрморты" и "мастерицей писать розы". Роз Анна Семеновна писала множество и так замечательно, как никто. Иногда рядом со мной писала Елена Петровна Пестель. Знали Ульяновы ее смолоду, называли Леночкой. "Какой замечательный Леночкин портрет написала Анна Семеновна, - сказал мне Николай Павлович, - настоящая девушка-русалка в жемчугах" (портрет находится у сына Елены Петровны Юрия Анатольевича Пестеля).

Из-за больной ноги Анна Семеновна писала сидя, сильным, округлым движением кисти, необыкновенно красиво и, казалось, так просто, даже по-детски, изнутри исходящей силой чувства. Живопись ее была декоративна, "немногословна" и очень выразительна. Была большая эмоциональная сила сказать, выразить многое в одном-единственном лаконичном мазке. Ни в ней самой, ни в ее живописи не было ничего "дамского". Она была Художник.

"От пейзажей Анны Семеновны веет античностью, мощностью, вечностью, - сказала давняя приятельница Ульяновых Н. А. Кастальская, - они запоминаются сразу и на всю жизнь". Так они монументальны, даже маленькие.

Не было у Анны Семеновны ничего и от Репина, было - от сказки. С детства запомнились мне ее чудесные иллюстрации к "Птице Рох" и "Синдбаду-мореходу" ("Тысяча и одна ночь"). Запомнился исчезнувший в войну натюрморт - букет нежно-сиреневых астр на золотисто-охристом фоне и крупных желтых груш или айвы. Запомнились вещи, висевшие в комнате ее сестры Ю. С. Захаровой: большие декоративные деревенские пейзажи, возы с сеном (сохранился небольшой незавершенный этюд). Большой поколенный портрет двоюродной сестры Глаголевых, недавно вышедшей из больницы, - молодая женщина в темном, на тревожном оранжевом фоне, сидит задумчиво, чуть подавшись вперед. Прозрачный взгляд больших светлых глаз с выражением тоски и отрешенности, тонкая рука прижата к бледной щеке, светлые распущенные косы. Все это исчезло неизвестно куда. За ничтожно малым исключением все уцелевшие работы Анны Семеновны (около сорока вещей), а также ее бюст работы Шервуда отданы Верой Евгеньевной Ульяновой в Музей искусств в Нукусе.

Два случайно уцелевших рисунка Анны Семеновны находятся в Музее им. Пушкина в Москве.

Николай Павлович писал движением иным, чем Анна Семеновна, - быстрым, уверенным, точным, как взмах дирижерской палочки. Живопись его, предельно правдивая, одухотворенная, при высокой обобщенности смотрелась вполне завершенной и осталась в моей душе навсегда.

И Николай Павлович, и Анна Семеновна писали почти без разбавителя, оба любили крупнозернистый "репинский" холст. Николай Павлович предпочитал фактурный, а не бесчувственный гладкий грунтованный картон. На фактурной поверхности живопись получается выразительнее, это я почувствовала отчетливо.

Анна Семеновна любила оставлять пробелы на холсте или холст, едва тронутый краской. Иногда писала и вовсе без грунта.

Мой первый урок с Анной Семеновной я помню так ясно, как будто это было вчера. Была весна, звенел апрель, на улицах продавали цветы. Я принесла Анне Семеновне букет пушистой, светло-желтой мимозы. Она опустила его в воду, обернула банку синей тряпкой, поставила на кусок старинной желтовато-розовой в синих узорах ткани. Сказала: "Пишите!" - и удалилась. Я быстро набросала углем контур и начала писать. Николай Павлович подходил заинтересованно, стоял за моей спиной, отходил и опять подходил. Потом сказал: "Молодец! Будете хорошо писать". Мне захотелось запрыгать от радости, но я сдержалась и быстро продолжала писать, торопясь ухватить то, что вдруг мне открылось. В то серое апрельское утро я увидела мир по-иному, своим "изнутри". Я летела домой "на крыльях".

Одобрил Николай Павлович и второй мой натюрморт, гораздо большего размера: апельсины, полузавернутые в тонкую бумажку, как тогда продавались, лимоны на той же старинной розовой ткани и букет - таких синих! - подснежников, любимых моих цветов. Писала я увлеченно. Мне нравилась упругая сила мазка под кистью, возможность исправить ошибку давала смелость. Оба эти натюрморта Ульяновы почему-то оставили у себя в мастерской, и они уцелели. Все остальное, написанное мною за несколько лет с Анной Семеновной, исчезло из нашей квартиры. Спохватилась я слишком поздно.

Когда я писала с Анной Семеновной, Николай Павлович никогда не оставался безразличным. Я всегда чувствовала его внимательный, ободряющий взгляд, а в конце - одобрительное слово, и могу сказать, что занимались со мной оба. Расхождений у них не было. Анна Семеновна ставила натюрморт и уходила, не мешая мне высказаться до конца. Оба давали мне полное право видеть по-своему, лишь бы цветовые соотношения были правильны. Я видела все немного холоднее. Николай Павлович не считал это грехом и называл меня в шутку "Борисов-Мусатов".

Николай Павлович требовал абсолютной чистоты в процессе работы. Краски раскладывались в определенном порядке по краю палитры. В центре белила (много), слева от них теплые тона - от светлого к темному. Справа в таком же порядке - холодные. В двух местах, в середине палитры, - еще белила, поменьше. Берлинская лазурь и черная на палитре отсутствовали. Черная составлялась из феодосийской коричневой или натуральной умбры с ультрамарином. После урока я обязана была завернуть тюбики с красками (вернее, сразу после того, как выдавила из них краску), снять мастихином с палитры остаток краски, вытереть бумагой, потом тряпкой, смоченной в скипидаре, и вымыть теплой водой с мылом палитру и кисти.

Время постановки было строго ограничено - два дня подряд по два часа, 15 минут перерыв. Это не давало "раскисать". Я все время работала собранно, с напряжением. Перемазывания на холсте не терпели, ошибка счищалась мастихином до грунта. В конце работы Анна Семеновна не словом, а кистью "говорила", что не дотянуто, два-три мазка - и натюрморт оживал.

Через какой-то срок Николай Павлович поставил рядом мои первые натюрморты и все последующие: "Видите вы разницу между этими работами?" Я не видела. Николай Павлович рассердился: "Как - не видите? В первых работах у вас все несобранно, смотрится вразброд, а в последних все гармонично. Это уже глаз художника".

Была весна, цвела любимая черемуха. Мне захотелось написать себя на фоне черемухи. Цветы получились. Портрет не давался. "Схватить" себя сразу, как в ранней юности, не смогла. Писала, переписывала на куске старого, пробитого гвоздями холста от "Мазепы", подаренного мне рабочими сцены. Да и задача была другая - весна, черемуха. Наконец пришла с ним к Ульяновым. Николай Павлович, ни слова не сказав о портрете, нахмурился и приказал сурово: "Цветы немедленно запишите". Вместо черемухи появился синий фон. Анна Семеновна, поняв, что я очень огорчена, сама написала мне в утешение в уголке синего фона несколько веточек вербы, стоявшей рядом.

Не все цветы любил Николай Павлович. Про нарциссы и белые лилии говорил, что они хороши только для архангела Гавриила в день Благовещения. Тюльпаны называл "ситценабивная фабрика". И никогда этих цветов не писал.

Одновременно с моими занятиями возобновились и работы по "Кармен". Часто приходил режиссер "Кармен" (ставил спектакль К. С. Станиславский), Павел Иванович Румянцев, баритон Театра Станиславского, лучший Онегин в Москве, как тогда говорили. Подолгу сидел с Николаем Павловичем, смотрели эскизы, обсуждая, советуясь. Дружба Николая Павловича с Павлом Ивановичем, потом переехавшим в Ленинград, сохранилась до конца.

Приходила исполнительница роли Кармен Мария Соломоновна Гольдина со своим мужем, наркомом здравоохранения Николаем Александровичем Семашко. Рассказывала, как не удавалась ей роль Кармен, стеснялась, все время чувствовала себя скованной. Константин Сергеевич потерял терпение и, желая ей помочь, велел тут же при нем броситься на пол и кататься. После этого Мария Соломоновна почувствовала себя свободнее и нашла нужные краски для роли.

У Николая Павловича образ Кармен тоже не возникал, он хотел ее сделать особенной, не "оперной", не шаблонной. Николай Павлович нервничал. На следующий день я принесла ему свою слабо нарисованную акварель. На светлом охристом фоне (помня светлый эскиз первого акта) стоит Кармен, гордая и бесстрашная, в вызывающей позе, заложив руки за спину, в белой кофте и оранжево-огненно-черной полосатой юбке, с пунцовым цветком в черных разметавшихся волосах.

Николай Павлович быстро взял тоненький листочек: "Спасибо. Это то, что мне нужно". Сходство Тани с Кармен на эскизе Николая Павловича удивительно - ее стать, ее улыбка, ее чуть диковатый взгляд.

В день премьеры случился небольшой конфуз - на дверях у входа в театр красовались большие афиши с фамилией художника-автора "Фролов" (старичок декоратор Театра Станиславского, писавший по эскизам Николая Павловича декорации "Кармен"). Все очень волновались, как воспримет эту ошибку Николай Павлович. Николай Павлович отнесся к этому с юмором - засмеялся.

Премьера прошла шумно, были овации, Николая Павловича вызывали на сцену.

Почти сразу после "Кармен" Ульянов начал работать над большой картиной "Пушкин с женой перед зеркалом на придворном балу". Писал этюды для Натальи Николаевны с жены поэта В. Казина Анны Ивановны и актрисы Театра им. Станиславского Зои Полянкиной. Лежали на столе несравненные по красоте и выразительности рисунки Николая Павловича, книги о Пушкине и XIX веке. Запомнилась книга Вересаева "Пушкин в жизни". С Вересаевым Николай Павлович был в дружеских отношениях.

Когда Николай Павлович писал картину, в мастерской закрывался. Вхож был туда лишь один человек - маленький улыбчивый старичок Катков, специалист по старому военному костюму, консультациями которого Николай Павлович пользовался, работая над картиной.

В 1937 году, к столетию гибели Пушкина, картина сияла на выставке в Историческом музее.

Вполоборота всепроницающим взглядом смотрит Пушкин на тех, кто стоит за его спиной на дворцовой парадной, крытой малиновым ковром лестнице. На мир враждебный, чуждый, шелестящий шелком нарядов и сплетнями. На лице поэта тень его неотвратимой скорбной судьбы.

Пушкин был божеством Николая Павловича. Окончив картину, он сказал: "Теперь я спокоен, основное дело моей жизни сделано". А в мастерской уже стоял прекрасный большой рисунок итальянским карандашом "Друзья Пушкина из "Зеленой лампы".

***

Недолгое и неудачное замужество, развод, тяжелая мамина болезнь и ее смерть - в конце тридцатых годов я редко бывала у Ульяновых. За это время случилось несчастье - Анну Семеновну разбил паралич.

В 1940 году из Большого театра я перешла в Театр им. Немировича-Данченко и там по работе над "Периколой" встретилась с художником Алексеем Николаевичем Рудневым, учеником Николая Павловича по Строгановке. Теперь мы бывали у Ульяновых вдвоем.

Николай Павлович знал Алексея Николаевича еще мальчиком, по Строгановскому училищу, любил за одаренность, неисчерпаемую доброту и высокую порядочность, ласково называл по старой памяти Алешей. Шутил, что у Алексея Николаевича римский профиль и что он похож на американского индейца.

И Алексей Николаевич относился к своему учителю, большому художнику и человеку, с трепетным уважением и горячей привязанностью, с восторгом вспоминая, как легко и строго, каким артистичным жестом (повторяя рукой жест Николая Павловича) поправлял он ему в Строгановке рисунки. Тяжело переживал все его жизненные затруднения и несправедливости.

Да к Николаю Павловичу и невозможно было относиться иначе! Четвертого июля 1941 года шли мы с Алексеем Николаевичем по непривычно тихой, странно обезлюдевшей Кропоткинской соединить две наши жизни в одну. Ярко светило солнце, было тепло, пахло сиренью. Светлое утро не радовало - высоко в летнем небе кружили белесые точки, чуть слышный, но грозный, доносился гул. Тоска, гнетущий страх, предчувствие большой беды гасили счастье - шла вторая неделя войны.

Из ЗАГСа мы сразу пошли к Ульяновым. Николай Павлович, встревоженный и невеселый, сидел один на диванчике в маленькой комнате. Он очень обрадовался, что мы поженились, поцеловал, поздравил нас.

Анна Семеновна, уже совсем больная, полулежала на кровати и, повернув к нам голову, молча смотрела печальными, все понимающими глазами. Руки беспомощно лежали на одеяле. От белизны простыней и подушек кожа ее казалась еще темнее.

Время катилось темно и страшно. Немцы приближались к Москве. Эвакуировались заводы, учреждения. Опустевшие улицы вызывали чувство тоски и одиночества. Начались налеты...

В Староконюшенном пока было спокойно. Николай Павлович с неподвижной Анной Семеновной находились во время тревог в своей квартире, в доме прочном, как крепость.

В начале августа бомбили Арбат. Одна бомба попала в Театр Вахтангова. Погиб пожарный, дежуривший на крыше театра, и вместе с ним кого-то заменивший в тот вечер на дежурстве артист В. Куза. Погиб, заваленный обломками, допоздна засидевшийся на работе бухгалтер.

Другая бомба упала в Староконюшенном. К счастью, в тот вечер, словно почувствовав опасность, Николай Павлович находился с Анной Семеновной в убежище.

Подгоняемые беспокойством за Ульяновых, бежали мы с Алексеем Николаевичем угрюмо затаившейся Москвой, мимо закрытых, заклеенных белыми бумажными крестами окон. На площадях, оберегаемые молоденькими девушками в пилотках, лежали огромные серебряные рыбы - аэростаты заграждения, готовые по первому сигналу подняться в воздух.

Мы не узнали знакомого входа. Широкая лестница была завалена обломками кирпича, кусками сорванной штукатурки - бомба попала в соседний дом. В стене ульяновской квартиры, рядом с развороченной дверью лифта, зияла огромная дыра в чулан. Кто открыл нам - не помню. В опустевшей квартире было темно и тихо - Ульяновых не было. Сразу же после бомбежки они перебрались к старому своему другу Христофору Мартыновичу Тэриан. Мы бросились к нему в Борисоглебский переулок и узнали, что Николай Павлович в очень тяжелом состоянии, оставив в квартире все, с парализованной, страдающей Анной Семеновной на носилках, ее няней и Верой Евгеньевной Луниной только что уехал с Академией художеств из Москвы.

Удрученные, мы вышли на улицу. Молчаливый, в себя ушедший Алексей Николаевич сказал неожиданно со скрытой угрозой: "Если немцы придут в Москву, пусть меня расстреляют, но хоть одного из них я убью кирпичом". Мне стало страшно. Я знала, что это не просто слова.

Из эвакуации Николай Павлович писал мне грустные, озабоченные письма о том, как сложно и трудно им живется, как мучается Анна Семеновна, как плохо ей в чужом месте, о своей тревоге и боли за нее, как тоскуют они о Москве и с каким нетерпением ждут возвращения в свой Староконюшенный.

"Надо помочь Ульянову, - писал Вл. И. Немирович-Данченко в сентябре 1941 года из Нальчика в Москву своему секретарю Ольге Сергеевне Бокшанской. - Он сам каждые 10 минут принимает что-то от одышки (нитроглицерин), жена его лежит, разбитая параличом, и четверо в одной комнате".

Зная, что Ульяновым материально трудно, я перевела им немного денег и сразу по письму Николая Павловича поняла, что он обижен. При встрече в Москве он мне об этом напомнил.

В одном из писем Николай Павлович просил меня зайти зачем-то к Каткову, специалисту по старому военному костюму, консультациями которого пользовался, работая над картиной "Пушкин с женой перед зеркалом". Но достучаться в старинный особняк в начале Сивцева Вражка (теперь он сломан) я не смогла.

К сожалению, из всего, что писал мне Николай Павлович, уцелело лишь две открытки. В одной из них он сообщал о кончине Анны Семеновны, в другой - о возвращении в Москву.

***

Николай Павлович вернулся из эвакуации в конце 1943 года. В это время и мы с Алексеем Николаевичем в перерывах между фронтовыми поездками были в Москве. Приехали они сразу в комнату Веры Евгеньевны на Сивцевом Вражке, поблизости от Староконюшенного. На другой день студенты Московского художественного института, где Николай Павлович был в эвакуации профессором, перевезли на саночках их нехитрый багаж в Староконюшенный. Вера Евгеньевна очень похудела, Николай Павлович показался мне не изменившимся.

В квартире было печально. Пропала часть картин Николая Павловича, ценные книги по искусству из его библиотеки, исчезли уникальные антикварные рамы, сломан был массивный мольберт. Алексей Николаевич перевез ему свой, точно такой же. На нем написал Николай Павлович три больших картины: "Лористон в ставке Кутузова", портрет К. С. Станиславского и портрет В. И. Ленина.

Взамен тяжелого мольберта Николай Павлович подарил Алексею Николаевичу свой легкий, их у него было два.

Вскоре после возвращения Николая Павловича и Веры Евгеньевны я пошла зачем-то в чулан. На дне корзины из-под картошки, оставленной выехавшими жильцами, валялся вместо подстилки смятый холст. Блеснул мне из грязи кусок лошадиного черепа. Душа замерла - я поняла, что нашла что-то необыкновенное. Отнесла грязный ком к Николаю Павловичу. Он подарил его профессору А. Д. Чегодаеву. И через год в руках искусного реставратора Чуракова вновь ожила чудесная ранняя картина Николая Павловича "Модель и конь Селены", под впечатлением которой В. А. Серов написал свое "Похищение Европы".

По случаю возвращения Николая Павловича из эвакуации в Москву академик Жолтовский прислал ему подарок - пушистого бело-серого котенка. В память той давно погибшей черной Мурки Николай Павлович назвал его Мур. Пушистый комочек скоро погиб. Жолтовский прислал второго, тоже бело-серого, но гладкого. И его Николай Павлович назвал Мур. Из Мура вырос большой, злой, плоский, как селедка, кот с умной мордой и весьма самостоятельным характером. Вера Евгеньевна очень следила за здоровьем Николая Павловича. Когда Николай Павлович нарушал режим, Вера Евгеньевна повышала на него голос. Мур свирепо бросался ей на ноги или бил по рукам лапой. Довольный Николай Павлович говорил внушительно: "Правильно! Защищай меня, Мур".

Вера Евгеньевна была очень начитанна, много знала, но характер имела суровый и замкнутый, была очень раздражительна и нервна, может быть, из-за тяжелого детства.

Иногда все же рассказывала интересные вещи. Дед ее вел дела семьи Гончаровых. Вера Евгеньевна часто просила бабушку рассказать, какой был Пушкин. Бабушка, вздохнув, отвечала неизменно: "О, ма шер, это был сущий черт. Бедная Натали!" Дед со стороны матери, Марии Васильевны, архитектор Карнеев принимал участие в строительстве Музея изящных искусств (ГМИИ им. Пушкина).

Рассказывала, как в самом начале войны 1914 года громили на Кузнецком мосту немецкие магазины. Летели со второго этажа "Бехштейны" и, разбиваясь о мостовую, кричали, неслыханно, многоголосо и страшно. Рвали и жгли книги в немецком издательстве "Кнебель".

Сначала война 1914 года в Москве чувствовалась только тем, что было много благотворительных балов. Художница Галина Валериановна Медведева вспоминала много лет спустя, как легко танцевала очаровательная тоненькая блондинка с пышной прической Верочка Лунина, подруга ее сестры Оболенской.

***

Кончилась война, мои занятия с Николаем Павловичем возобновились. Он так же, как и Анна Семеновна, уходя из комнаты, давал мне полную свободу "высказаться", но в отличие от Анны Семеновны о живописи со мной говорил. Помню один из его монологов: "Многое в картине условно. Живописцу не дано абсолютно точно передать цветом все, что он видит, например свет электрической лампочки. Этого можно добиться контрастом цветовых отношений, свет без тени не смотрится. Начиная работать, берите в полную силу цветом самую светлую и самую темную точки и между ними, все время все сравнивая, охватывая взглядом весь холст, стройте цветовые отношения. Никогда не пишите кусками, идя кистью из одного конца холста в другой. Не сосредоточивайтесь на одном, так можно очень ошибиться, и в картине не будет равновесия. Не останавливайтесь на мелочах, в картине не все должно быть равноценно, в одну силу написано - есть главное и есть аккомпанемент. Не добивайтесь объема специально. Объем получится сам при правильных цветовых отношениях. Излишний объем не нужен, картина не должна "вываливаться" из рамы, нарушать плоскость холста. Контур не должен быть жестким, его смягчает слой воздуха. Тени не должны быть тяжеловесными".

Николай Павлович требовал брать цвет сразу верно: "Нельзя как попало мазать по холсту красками, искать форму цветом, разводить на холсте фузу. Не все краски соединяются безболезненно. Художник обязан знать технологию, иначе его живопись погибнет.

Умейте трудиться так, чтобы картина "не пахла потом". Не пишите равнодушно или в дурном настроении. Пишите и радуйтесь. Без радости творчества искусство не порадует зрителя. Настроение, взгляд художника передастся через живопись людям. Своей живописью художник обязан сказать свое слово о том, что он пишет, прочувствовать, пережить через свое "я".

Все импрессионисты великолепно рисовали, прекрасно знали природу и человека. Если бы это было иначе, они не смогли бы создавать такие картины. То, что они отступали от классического рисунка, - их мастерство и их право.

Не надо сосредоточиваться на мелочах, выписывать все детали, все до последнего лепестка на цветке, живопись - не энциклопедия, не наглядное пособие, не ботанический атлас. Умейте уловить сущность того, что пишете, а не только внешнюю форму. Должно быть единство внешней формы и внутреннего содержания. Слепое, бездумное копирование, когда художник формально, до последней мелочи списывает все, что видит, списывает внешнюю форму, не вкладывая своего внутреннего отношения к ней, доказывает несостоятельность художника, его неумение, неспособность творчески видеть. Натурализм, форма, не наполненная внутренним содержанием, - не реализм, а формализм с другого бока. Такую пустую, бессодержательную живопись вполне можно и даже лучше заменить цветной фотографией".

Этюд ради этюда Николай Павлович не признавал: "У каждого этюда должна быть цель, для чего он написан".

Часто заходил со своей молодой женой старый товарищ Николая Павловича, ученик Левитана Борис Николаевич Липкин, тихий добрый старичок, преподававший в Училище имени 1905 года. Когда я писала, Борис Николаевич подошел ко мне и стал давать указания совершенно вразрез с требованиями Николая Павловича. Николай Павлович вспыхнул от гнева и не сумел своего раздражения скрыть. Борис Николаевич все без слов понял и никогда больше во время урока ко мне не подходил.

***

Я поступила в вечернюю студию ВЦСПС при Доме Союзов, возглавляемую К. Ф. Юоном. Для занятий с Николаем Павловичем выкраивала время от своей театральной работы.

Константин Федорович встретил меня очень приветливо, он помнил меня по Большому театру, где оформлял спектакль, называл меня шутя тургеневской девушкой. А я помнила еще с середины тридцатых годов большие цветные дружеские шаржи на стенах Дома журналиста недалеко от Арбатской площади. Константин Федорович был изображен с большой головой, большой палитрой и маленьким туловищем и под ним надпись: "К. Ф. Юон, К. Ф. Юон, как много дум наводит он!"

На занятиях живописью мне сказали: "Каким необычным движением вы пишете". И только тогда, проследив за собой, поняла, что без всякого подражательства, сама того не замечая, за много лет общения переняла я этот жест от Николая Павловича.

В студии получила задание - написать автопортрет. Была очень утомлена большой и срочной театральной работой, писать не хотелось.

Пришла с ним к Николаю Павловичу, нехотя смотрела на себя в заботливо поставленное зеркало, долго и безразлично возила кистью по холсту. Николай Павлович неодобрительно за мной наблюдал. Потом, потеряв терпение, подошел, усадил меня поодаль, сам сел на мое место: "Улыбнитесь!" Улыбаться я не хотела, продолжала сидеть с недовольной миной. И Николай Павлович, побагровев, взорвался единственный раз за все годы: "Улыбнитесь сейчас же! Как вы не понимаете, что улыбка вас украшает!" Так я и сидела, сдерживая слезы обиды, через силу улыбаясь, а Николай Павлович, прокалывая меня взглядом насквозь из-под нахмуренных бровей, быстро писал...

Это был счастливый день в моей жизни и последний в его жизни портрет. Через некоторое время, отдохнув, набравшись сил, я снова принялась за работу. Писала, глядя на себя в зеркало и на портрет, написанный Николаем Павловичем. Опять пошла с ним к Ульяновым. Николай Павлович, успокоившийся, повеселевший, прошелся по нему своей кистью и остался доволен.

И еще один давно ушедший, солнцем наполненный день. Забыв о своем натюрморте, смотрела я, как пишет Николай Павлович, глядя в окно мастерской на крышу соседнего дома. Прямой, с высоко поднятой головой, самоуглубленный, отрешенный от всего окружающего, он весь был как натянутая струна. Движения его были отточенны, уверенны, вдохновенны, как будто душа переселилась в пальцы. Иногда отходил неслышно, зорко всматриваясь в окно и в написанное, опять подходил к мольберту, и под кистью его трепетно оживало мгновение - ясный морозный день, холод заснеженных крыш, освещенные солнцем стены старинного желтого дома.

Последний в жизни раз видела я, как пишет Николай Павлович. Вечерами мы с Алексеем Николаевичем часто заходили к Ульяновым на чай. Николай Павлович любил сидеть с Алексеем Николаевичем на диванчике в маленькой комнате с огромным черным незанавешенным окном. Мечтал вместе с нами о нашей будущей даче, интересовался всеми московскими и международными новостями, театром и даже спортом. Был почитателем Инги Ворониной. Алексей Николаевич, обычно немногословный и сдержанный, теплел и раскрывался с Николаем Павловичем, рассказывал ему о театральных делах и театральных художниках.

Иногда шли в большую комнату, Николай Павлович советовался, где, как и что лучше повесить. Алексей Николаевич приносил высокую лестницу и охотно ему помогал. Он с радостью и незамедлительно делал все, о чем просил Николай Павлович. Запомнилось, как зимой, в лютый мороз и вьюгу, с больным сердцем тащил он через Бородинский мост из Дорогомилова тяжелый сверток больших стекол для Николая Павловича. Страдал, что не может загрунтовать кусок холста, который должна была надшить снизу Вера Евгеньевна к этюду "Молодые актеры приветствуют К. С. Станиславского, стоящего на балконе", - Николай Павлович хотел увеличить композицию. Так это и не было сделано никогда.

Алексей Николаевич приносил Николаю Павловичу свои работы. Тот, довольный, хвалил его пейзажи, натюрморты, акварели и очень одобрил эскизы к "Севильскому цирюльнику" для разъездного оперного, бывшего фронтового театра. (Эскизы находятся в Музее им. Пушкина в Москве, два варианта в Музее искусств в Нукусе.)

Несмотря на болезнь и огромную занятость, Николай Павлович никогда не замыкался, не отдалялся от людей. Много лет навещали ученики, с которыми свела его судьба в войну, и всех принимал с участием, каждому старался помочь, если не делом, то советом. Не скупясь отдавал молодым все, что знал и умел. Живейшее участие принимал в Игоре Савицком, считал его гораздо талантливее его однофамильца.

С особой теплотой и глубоким уважением вспоминал Николай Павлович о своем учителе Валентине Александровиче Серове, поддерживал дружеские отношения с его дочерьми Ольгой Валентиновной и Натальей Валентиновной. Младшая, Наталья Валентиновна (Николай Павлович и Вера Евгеньевна называли ее просто Наташа), невысокая, сероглазая, плотная, так же рано умершая, как отец, часто навещала Николая Павловича со своим мужем, скульптором Горловым.

Много уважительных слов слышала я о профессоре Андрее Дмитриевиче Чегодаеве, но встретиться нам пришлось гораздо позднее, в 1967 году, у постели умирающей Веры Евгеньевны.

Старый приятель Николая Павловича, издатель Соломон Абрамович Абрамов, румяный, всегда очень оживленный и очень деятельный человек, принес как-то рисунки своей дочери Нюры. Крошечные картинки (что-то вроде лото) были сделаны акварелью превосходно. Николай Павлович остался очень доволен.

Николай Павлович и Анна Семеновна в самые трудные первые послереволюционные годы жили у Абрамовых в старинном имении Вяземы, в доме чуть ли не времен Годунова, где Соломон Абрамович организовал художественную школу для детей. Николай Павлович преподавал в ней. В этой школе у Николая Павловича учились и четыре дочери Соломона Абрамовича.

Детские рисунки этой школы Николай Павлович хранил всю жизнь. Часто навещали Николая Павловича друзья молодости Ульяновых - Наталья Александровна Кастальская и Евгения Владимировна Муратова.

Еще в 1910 году Николай Павлович писал Наталье Александровне из Рима: "Той, чье имя слилось с Кастальским источником, где некогда смотрелись все музы. До свидания, до свидания, до свидания... Не забывайте! Гадатель карточного театра Н. Ульянов". На открытке: "Карточный театр" Ульянова.

Наталья Александровна была талантливой танцовщицей-босоножкой в труппе Элли Тильс - Елены Ивановны Бартельс, родственницы владельцев небольшого кафе у Никитских ворот, где в детстве бывали Цветаевы (недавно дом сломан). Ездила с ее труппой за границу.

Елена Ивановна была женой Льва Рабенека, одного из владельцев Щелковской мануфактуры. Ульяновы жили у Рабенеков в их имении под Щелковом. Там, на террасе, окутанной липами, написал Николай Павлович портрет Анны Семеновны на фоне красного ковра. На лице Анны Семеновны отсветы зеленой листвы. Там же, под Щелковом, написан портрет Льва Рабенека - "Молодой человек на синем фоне". (Портрет другого молодого человека на синем фоне, оставшегося пока неизвестным, в Русском музее Ленинграда. Николай Павлович настолько очевидно не к выгоде портретируемого выявил его внутреннюю суть, что тот, обидевшись, от портрета отказался.)

Наталья Александровна Кастальская была дочерью композитора и директора Московской консерватории, основавшего в старинном доме рядом с Консерваторией хоровое синодальное училище. Об отце своем, замечательной доброты человеке, рано умершем, она вспоминала с глубокой любовью и нежностью. Он был ее кумиром. Она рассказывала, как красиво в пасхальную ночь мальчики - ученики синодального училища, выстроившись по росту парами, в парчовых серебряных стихарях шли по Никитской улице к Кремлю петь в Кремлевском соборе заутреню.

Наталья Александровна характер имела строптивый, своенравный, спорила и с Николаем Павловичем и с Анной Семеновной. С людьми сходилась туго, но мы с ней ладили отлично, мне и сейчас ее не хватает, так с ней было интересно. Одарена она была безмерно, писала и кистью и пером, очень много читала, знала. У нее прекрасные воспоминания о Николае Павловиче - короткие, точные и полные, вся его жизнь на шести страницах. Воспоминания ее о художнике Крымове, менее острые, чем о Николае Павловиче, но тоже очень интересные, опубликованы.

Жила она в бывшей квартире своего отца при Консерватории, в отгороженной половине его кабинета, длинной и не очень светлой. В вестибюле этой огромной квартиры сохранился большой мраморный камин.

Как-то я хотела закрыть форточку, чтобы ей не дуло. Она сказала быстро: "Я сама!" - и в девяносто лет легко очутилась на высоком каменном подоконнике. Девяностолетняя, она была еще красива, с розовым без морщин лицом. Чтила Валентина Распутина, его "Прощание с Матерой". Была поклонницей Андрея Белого, считала, что в своих произведениях он гениально предвидел атомную бомбу. Дала читать его мне. Потом настороженно и требовательно спросила: "Понравилось?" Мне не все понравилось, я ощутила болезненность его творчества. Чтобы не огорчать, сказала: "Понравилось". Последнее, что она читала в лупу, почти ослепшая, был Андрей Белый "О Гоголе". Ум и память ее до конца дней были ясными. Скончалась она в 95 лет, в начале 80-х годов.

Карандашный ульяновский портрет молодой красавицы Кастальской - в Пермском музее.

Подруга Натальи Александровны, Евгения Владимировна Муратова, жена искусствоведа и писателя П. Муратова, которую она называла просто Женька, танцевала в той же труппе Элли Тильс, но недолго и не очень удачно. Евгения Владимировна была совсем другая - мягкая, покладистая, простодушная, иногда до наивности, жизнь принимала легко. Ей поклонялся поэт В. Ходасевич, посвятив цикл стихов "Звезда над пальмой", где есть такие строки: "Боже, избавь меня от женщины с черным бантом" - Евгения Владимировна носила в волосах черный бант. Когда-то она занималась живописью с Николаем Павловичем. Наталья Александровна говорила: "Женька очень талантлива. Ее живопись - талантливый примитив".

Евгения Владимировна работала машинисткой в Союзе писателей, была знакома со многими писателями. У нее очень интересные воспоминания о ее няне, поэте Ходасевиче и Вербном воскресенье, о П. Муратове. Воспоминания о Н. П. Ульянове - бледнее.

Очень интересно рассказывала мне Евгения Владимировна о своей двоюродной сестре с необычайными глазами, сироте, воспитывавшейся в институте, - Наташе Волоховой. Навещала Наташу в институте кавалерственной дамы Чертовой на Пречистенке, показывала этот дом (Кропоткинская, 7, если память мне не изменяет). Представляла, как чинной шеренгой, особенной, мелкими шажками походкой выводили институток по воскресеньям к посетителям.

Позже ей, "Снежной маске" - Наталье Николаевне Волоховой - посвятил Блок целую книгу своих стихов.

История предков Евгении Владимировны очень интересна. Император Николай 1 пригласил из Италии для строительства Исаакиевского собора итальянского архитектора Пагануцци. Пока архитектор добирался на лошадях от границы до Петербурга, его убили и ограбили. В столицу приехала молодая вдова с грудным младенцем. В возмещение сиротства царь пожаловал вдове кусочек земли в Тамбовской губернии, мальчика, когда подрос, устроил в военное заведение, впоследствии он дослужился до генеральского чина. Это был дед Евгении Владимировны. Все старинные документы Евгения Владимировна уничтожила в 1937 году. Отец ее работал в типографии (типография "Гудок" в Вознесенском переулке) (бывшая ул. Станкевича. - Ред.).

Евгения Владимировна училась в той же Алферовской гимназии, где моя мама и ее сестры. Обожаемое, балованное дитя, Женечка Пагануцци ходила в гимназию мимо их дома в Долгом переулке. Ранец за ней несла горничная - чтобы Женечке не было тяжело.

Позднее я училась в одном классе с ее сыном Никитой в 11-й школе ХОНО, бывшей Алферовской гимназии. Большой шалун, талантливый, умный Никита погиб в муках от саркомы в 28 лет. До сих пор хранится у меня детская Никитина игрушка - резная деревянная лошадка, которой Николай Павлович пользовался, когда писал акварель "Маневры Московского военного округа".

До конца дней Евгения Владимировна сохранила спокойствие и непосредственность. Дожила она, как и Наталья Александровна, до глубокой старости и умерла почти одновременно с ней. Похоронены она и ее сын Никита на Введенских горах, недалеко от Ульяновых.

Карандашный ульяновский портрет Евгении Владимировны Муратовой - в монографии Грифцова и Муратова. Большой овальный портрет маслом, написанный А. С. Глаголевой, в Музее искусств в Нукусе.

Но дороже и ближе всех была мне младшая сестра Анны Семеновны, Юлия Семеновна Захарова, такая же темноглазая, темноволосая, такого же роста и с таким же грудным голосом, как у Анны Семеновны. Потеряв все на свете, получая ничтожную пенсию за мужа, она никогда не жаловалась, глубоко в себе храня боль, радовалась жизни, хотела жить и всегда говорила: "Я богаче всех!" В молодости была учительницей в имении Лосевых близ Переделкина по Киевской дороге. Дочь Лосевых, Анна Алексеевна, была замужем за художником В. Н. Бакшеевым. Юлия Семеновна рассказывала много интересного о своей прошлой жизни, многое о жизни Ульяновых я знаю от нее. Ее рассказы о старине я слушала с упоением.

Большой души и благородства человек, Юлия Семеновна была самобытна, оригинальна, очень быстра, общительна и весела, друзей у нее было много. Дружила и с Кастальской, и с Муратовой, в молодости с композитором Сацем, и в первую очередь, конечно, с Николаем Павловичем. Про Веру Евгеньевну говорила: "Вера Евгеньевна большой человек, она совсем не мелочная".

Мы нежно любили друг друга, часто спорили, ссорились и тут же мирились - разницы в возрасте не чувствовалось, хотя Юлия Семеновна была лет на сорок старше меня.

С особенной нежностью Юлия Семеновна относилась к моему мужу. Очень любила нашу дачу, много лет жила с нами на ней, сердилась, если мы поздно переезжали. Несколько лет самоотверженно и терпеливо ухаживала за моей больной тетей Валей.

Долго прожив в деревне, любила землю. Накануне составляла план работ на следующий день и, если что-нибудь не успевала выполнить, была очень собой недовольна.

Часто ездила в Москву. Накрутив накануне папильотки, наряжалась в черный костюм, белую блузку с черным бантиком, черную шляпу с полями и отправлялась в путь.

Приехав однажды поздно, когда мы уже не ждали и заперли калитку, полуслепая, в восемьдесят с лишним лет, перелезла через забор, просидела всю ночь под любимой цветущей сливой и только на заре, окончательно заледенев и промокнув от росы, тихонько поцарапалась в окно.

Глубокой осенней ночью я вдруг услышала, как Юлия Семеновна, внезапно сорвавшись с кровати, босая, в одной ночной рубашке помчалась по темному саду. Бежала так, что я не могла ее догнать, - ей почудилось, что в сад залезли воры. При всей своей уживчивости, необыкновенной доброте и любви ко всему сущему упряма была необычайно и в упрямстве своем неподражаема. Последнее слово в споре всегда оставалось за ней. Рассердилась, что весной не так посадили грушу - в тени. Я ей показала: "Смотрите, она вся освещена солнцем". - "Ну и что? Светит, но не греет и тепла не дает!" Так и вошло в обиход у нас это выражение: "Светит, но не греет и тепла не дает".

Карандашный ульяновский портрет Юлии Семеновны Захаровой в Музее им. Пушкина в Москве. Портрет маслом, очень похожий, но не совсем законченный, написанный ее дочерью Татьяной Александровной Захаровой, - в Музее искусств в Нукусе.

***

Николай Павлович знал, что очень болен. Часто молча глотал нитроглицерин, иногда хватался за сердце и уходил в другую комнату, тоже всегда молча. Перенеся тяжелый инфаркт, щадил себя, берег для большого дела, которым жил и которое делал для людей, не думая, не стремясь добиться наград или почестей. С неизменным чувством собственного достоинства никогда ни перед кем не заискивал, предпочитал в этом случае оставаться в тени. Свое место в искусстве он знал.

В любом одеянии, даже в теплом своем сером халате до пят был всегда элегантен, подтянут, при белом воротничке и галстуке "бабочке".

Творческая мысль его работала неустанно. Ежедневно, встав в шесть часов утра, как только позволяло освещение, он становился к мольберту. В эвакуации, в труднейших жизненных условиях написал виды Тбилиси, Нальчика, два варианта картины "Партизаны", три прекрасных портрета, "Чайхану", рисунки, акварели, целую серию прекрасных картин "Самарканд".

Вернувшись в Москву, мечтал написать или нарисовать эскалатор метро. Его привлекала непрерывная лента людей, движущихся одновременно в разных направлениях, - "туда-сюда". Мечту эту осуществить ему не удалось.

После возвращения из эвакуации, тяжело больной, существовавший только на нитроглицерине, Николай Павлович написал три большие картины.

К каждой работе подходил мучительно для себя и сложно. Не писал по наитию, а глубоко изучал много исторических материалов, чтобы против исторической правды ни в чем не погрешить.

Замысел картины "Лористон в ставке Кутузова" возник еще до войны, но приступил Николай Павлович к работе над картиной в начале 1944 года. На столе у него лежала книга академика Тарле о Наполеоне.

Мысль, высказанная Николаем Павловичем уже после возвращения из эвакуации, была воплощена им в этой картине.

Когда французы позорно бежали из Москвы, Наполеон направил своего посла графа Лористона к Кутузову с предложением заключить мир. Кутузов ответил коротко и сурово: "Если я заключу с французами мир, Родина мне этого не простит".

В тяжком раздумье, в мучительной тревоге стоит Лористон в ставке Кутузова - как он посмеет доложить всесильному императору об отказе русского полководца и о трагическом исходе войны для Франции?

Для Кутузова позировал народный артист СССР Михаил Михайлович Тарханов, для Лористона - артист и режиссер Театра им. К. С. Станиславского Павел Иванович Румянцев. Старинные иконы доставала Вера Евгеньевна.

В 1946 году картина была закончена и выставлена в Третьяковской галерее.

Сразу после "Кутузова" Николай Павлович начал писать большой портрет К. С. Станиславского, два портрета которого и рисунки были сделаны еще при жизни Константина Сергеевича, в 1938 году. В 1947 году портрет был закончен и выставлен на юбилейной выставке "30 лет советской власти". За этот портрет Николаю Павловичу была присуждена Сталинская премия.

Вскоре после портрета К. С. Станиславского Николай Павлович приступил к работе над большим портретом В. И. Ленина, своего однофамильца, за что он был выслан когда-то из Парижа. Образ Ленина, необычное, интересное его лицо привлекали Николая Павловича давно. Еще в начале революции он рисовал Ленина с натуры во время выступления в Доме Союзов, откуда-то сверху и сбоку, в большом ракурсе. Лежала на столе посмертная маска Ленина.

Ездил в кабинет Ленина с художником И. В. Савицким, где И. В. Савицкий делал по указанию Николая Павловича небольшие этюды маслом - письменный стол Ленина, старинный телефонный аппарат. Позировал для портрета Ленина дядя моего мужа - А. Н. Руднева - Иван Андреевич Нюнин.

Портрет был закончен в конце зимы 1948 года. В начале января 1949 года Николай Павлович заболел, начала повышаться температура. Сначала небольшая - 37,3 - 37,4. Прикрепленный к Николаю Павловичу доктор К. из поликлиники на Сивцевом Вражке установил диагноз - грипп, прописал противогриппозные лекарства. Таблетки не помогли, состояние ухудшалось. Температура становилась все выше и выше - 39 с десятыми, потом внезапно падала. Когда температура была повышенной, Николай Павлович чувствовал себя относительно прилично, был румян, весел, шутил. Как только температура падала до нормы, становилось страшно. Он смертельно бледнел, глаза закатывались, были видны только белки. Его приводили в чувство. Через некоторое время припадок повторялся, и так по нескольку раз в день до тех пор, пока температура опять не начинала повышаться.

Мы с Игорем Савицким убеждали Веру Евгеньевну пригласить другого врача. Приглашать другого врача Ульяновы из-за своей чрезмерной деликатности не захотели, боясь обидеть доктора К. Через некоторое время Вера Евгеньевна привела старую женщину-врача, когда-то лечившую ее мать, которой она доверяла. И это не помогло. Положение становилось угрожающим.

Я взяла отпуск и от Ульяновых не выходила. Постоянно бывал Игорь Савицкий. Вечерами, после работы приходил мой муж. Тихий, ласковый, сидел он около Николая Павловича, занимал его разговорами, ходил в магазины, в аптеку, делал мелкие домашние дела. Приходила Ира Ватагина, дочь художника Ватагина, дело находилось всем. Чтобы как-то помочь Вере Евгеньевне, мы с Игорем поочередно дежурили ночами у больного. Жалобно выли в ванне за стеной, рядом с Николаем Павловичем, трубы, нагоняя тоску.

Наконец в середине апреля был созван консилиум. Запомнился мне статный, широкоплечий красавец-богатырь в синем костюме профессор Бунин, племянник писателя Бунина.

Температура оказалась не гриппозной - сердечной, лечили Николая Павловича неправильно. Противогриппозные средства приносили только вред, были выписаны новые. Новые лекарства не помогали, было слишком поздно. Организм отказывал, начались муки, появились кислородные подушки. Пригласили медицинскую сестру делать Николаю Павловичу уколы. Был предписан полный покой, даже в соседнюю комнату пускать посетителей не разрешили. Тяжелую обязанность отказывать посетителям поручили мне - Вере Евгеньевне было не до разговоров.

В один из последних дней пришел А. П. Глоба просить Николая Павловича оформить его спектакль "Пушкин" в Театре Ермоловой. "Простите меня, я не знал, что Николай Павлович так болен", - сказал Андрей Павлович, узнав, в каком состоянии тот находится. На другой день пришел старый товарищ Николая Павловича еще по училищу живописи, художник Павел Варфоломеевич Кузнецов. Он сказал почти те же слова: "Простите, я не знал, что Николаю Павловичу так плохо". И как-то сгорбившись, тихо пошел вниз по лестнице. Я смотрела вслед старому другу Николая Павловича, и так хотелось что-нибудь ему сказать, но слов утешения не находила.

Второго мая, в день своего и Юлии Семеновны рождения, Николай Павлович позвал ее к себе. "Умираю, Юля". - "Что вы, Николай Павлович, мы еще с вами поживем!" - "Нет, умираю. Как ты думаешь, после смерти что-нибудь будет?" Юлия Семеновна была глубоко, по-настоящему верующим человеком. "Конечно, Николай Павлович, душа человека бессмертна". - "Ну тогда хорошо", - сказал он успокоенно и затих, уйдя в свои мысли.

В ночь с 4 на 5 мая около Николая Павловича дежурил Игорь Савицкий, я ушла домой немного отдохнуть. Пятого мая утром мы с Алексеем Николаевичем возвращались к Ульяновым. Утро было жаркое, на Арбате было многолюдно и душно. Щедрое солнце не снимало тоски и тревоги.

В квартире толкалось много народа, стояла напряженная тишина, все говорили шепотом. Николай Павлович был уже без сознания.

К вечеру все разошлись. Муж ушел в дальнюю аптеку за лекарством. Ира Ватагина - за кислородными подушками, Юлия Семеновна - в храм ко всенощной, Игорь уехал на вокзал провожать брата. Медсестра приводила в порядок свои инструменты на кухне (кухня в огромной квартире Ульяновых была далеко). Вера Евгеньевна, измученная за тяжелый день, отдыхала в комнате Юлии Семеновны и, вероятно, забылась. Я осталась одна рядом с больным в мертвенно затихшей квартире. Николай Павлович лежал на спине неподвижно, тяжело и часто дышал. С покрасневшего лица струйками стекал пот, глаза были закрыты. Внезапно он резко поднялся и сел на кровати, лицо исказилось от муки. Я обняла его, прижала к себе. Никто не слышал мое отчаянное: "Подойдите кто-нибудь поскорее!" Николай Павлович, сморщившись от сильной боли, хватал руками воздух и прикладывал их к сердцу и чуть ниже, к левому боку. Не закричал, а скорее зарычал от боли, отяжелев, навалился на меня, голова беспомощно упала на мое плечо. Я бережно опустила его на подушки, губы чуть шевельнулись в последнем дыхании, лицо побелело. Прибежали Вера Евгеньевна и медсестра, стали в изножье кровати. Вера Евгеньевна сказала: "Все кончено".

"Как это ужасно, - сказал поздно вечером вернувшийся Игорь Савицкий, - сколько прекрасного он мог бы еще сделать!"

Дальнейшее помню смутно. В мастерской, на высоком, сооруженном из чего-то постаменте стоял большой светлый гроб. Был народ, были цветы, преимущественно гортензии. "Мертвые цветы", - говорил когда-то Николай Павлович. Лица не помню, Николай Павлович навсегда остался для меня живым. Помню красивые, сложенные на груди руки-птицы, теперь успокоенные совсем.

Когда гроб выносили из дома, ярко сияло весеннее солнце, у подъезда толпился народ - Ульяновы прожили в этом доме много лет.

На гражданской панихиде в сумрачном зале МОСХа было много народа, говорили какие-то речи, на атласной подушечке лежали награды Николая Павловича. Больно ранила кем-то недоуменно брошенная фраза: "У Ульянова правительственные награды? Звания? Ордена?" Смутно помню толпу провожающих на Введенском кладбище, брошенную мною горсть земли, глухо стукнувшую о крышку гроба*.

На следующий день - заочное отпевание в храме в Филипповском переулке. "Это я делаю для вас и для Юлии Семеновны, - сказала Вера Евгеньевна. - Николай Павлович этого не признавал".

После кончины Николая Павловича к Вере Евгеньевне, в комнату, где когда-то жили сестры Анны Семеновны, переехал Христофор Мартынович Тэриан со своей женой Екатериной Алексеевной.

Вера Евгеньевна держалась героически, старалась мне как-то помочь, отвлечь. Ходила со мной к своей знакомой, жившей неподалеку от Староконюшенного, чудесной художнице Марии Петровне Гортынской, жене известного скульптора Андреева, милой, худенькой, седой женщине. С младенчества любила я ее прекрасные иллюстрации к детским сказкам - ночь, тишина, снег, елки в снежном уборе, санки-самокатки, остановившиеся у наполненного оранжевым теплом деревенского окна. А позднее - прекрасные эскизы к оперетте "Дочь мадам Анго" в Театре Немировича-Данченко.

В 1967 году Вера Евгеньевна заболела. Мужчина, сбегая с лестницы с большим листом картона или фанеры на плече, не заметив, сбил ее с ног. Вера Евгеньевна грузно упала на каменную площадку. Начались боли в ноге. Мы с Алексеем Николаевичем умоляли Веру Евгеньевну сделать рентген, она еще двигалась, поликлиника была рядом. Предлагали вызвать рентген на дом. Но она с неслыханным безрассудством твердила: "Я знаю, это нервные спазмы. Я вся - в нервных спазмах". Была приглашена массажистка; превозмогая боль, Вера Евгеньевна делала гимнастику, ходила до тех пор, пока нога не перестала двигаться совсем. Веру Евгеньевну поместили в больницу.

В больнице у постели Веры Евгеньевны я встретилась в профессором Андреем Дмитриевичем Чегодаевым. "Андрей Дмитриевич, - сказала Вера Евгеньевна, - Кира пришла к Николаю Павловичу семнадцатилетней. Ближе нее у нас никого нет. Ей я оставляю все. Если Кире будет трудно, я очень прошу вас ей помочь".

Наконец-то сделанный рентген показал - была трещина в бедре, от движения кость разломилась совсем. Необходима была операция. С операцией опоздали - поднялась температура, появились пролежни, началось застойное воспаление легких.

Никто, наверное, не желал так страстно Вере Евгеньевне выздоровления и долголетия, как я. Завещание, составленное на мое имя, висело надо мной дамокловым мечом. Всю тяжесть ответственности, которая на меня ляжет, я понимала.

Состояние Веры Евгеньевны ухудшалось, температура становилась все выше и выше. 24 ноября она сказала: "Сегодня ночью за мной приходила моя мама!" В предсмертной тоске повторяла: "Все забыли, что я - художница!" И глядя на меня затуманенным уже взором, с невыразимой нежностью сказала: "Кирушка", как когда-то называла меня моя мама. Я просидела около нее до 11 часов вечера, сознание ее было уже неясным. В ночь с 24 на 25 ноября 1967 года Вера Евгеньевна скончалась.

Несколько месяцев Андрей Дмитриевич Чегодаев помогал мне разбираться с наследием Ульяновых - рисунками, живописью, книгами, письмами, архивными документами.

Неоценимую помощь оказали художники Кукрыниксы, очень тепло относившиеся к Николаю Павловичу, на долгий срок приютившие его картины в своей мастерской, пока я не получила по просьбе Академии художеств маленькую комнату, освободившуюся в нашей квартире.

Тяжело было уходить из дома, ставшего почти за сорок лет мне родным. Еще тяжелее - оставаться. В квартире все были чужие (Христофор Мартынович и Екатерина Алексеевна скончались незадолго до Веры Евгеньевны) и все стало чужим. Выкинуты были на помойку из чулана бретонские стульчики, перевезенные Ульяновыми еще с Воздвиженки. В передней, затоптанный чужими ногами, валялся любимый Юлии Семеновны домотканый шерстяной половик в изумрудно-зеленую, синюю и красную полосы.

Остались картины, а в них - частица ушедшей жизни. И теперь я вспоминаю Веру Евгеньевну и Николая Павловича с теплым чувством благодарности.

* Могила Н. П. Ульянова находится на 23-м участке Введенского кладбища. (Артамонов М. Д. Введенские горы. - М.: Моск- рабочий. 1993. С. 106.) (Прим. Ред.)

Звуковые мемуары из коллекции В. Д. Дувакина

В Московском университете им. М. В. Ломоносова хранится необычная коллекция фонодокументов. Ее создатель - Виктор Дмитриевич Дувакин (1909 - 1982), известный литературовед, педагог, доцент кафедры советской литературы МГУ, последние 15 лет своей жизни собирал, записывая на магнитофонную ленту, неопубликованные воспоминания современников о культурной жизни России первой половины XX века¹.

Коренной москвич, воспитанник Московского университета, он хорошо знал культурную среду Москвы своего времени, был участником многих литературных и художественных событий. Этому способствовали и семейные традиции. Его отец - Дмитрий Дмитриевич Дувакин (1854 - 1934), тоже выпускник Московского университета, врач, одно время заместитель городского головы, после революции участвовал в спасении художественных ценностей Кремля, был одним из организаторов Коммунального музея города.

Семья жила в Большом Левшинском переулке, затем - на Поварской. Плющиха, Девичье поле, Пречистенка, переулки Арбата - места обитания старой московской интеллигенции - были знакомы с детства. Университет на Моховой, Литературный музей, где под руководством В. Д. Бонч-Бруевича начинал свою научную деятельность будущий исследователь, Цветаевский музей изобразительных искусств, Политехнический музей определяли круг его интересов. Здесь жили и работали друзья, коллеги и знакомые, многие из которых впоследствии помогали ему в создании оригинального мемуарного фонда, насчитывающего сегодня более 1000 единиц хранения.

В 20-е годы круг московской интеллигенции был довольно тесным, и арбатская тема так или иначе звучит во многих воспоминаниях. Это истории отдельных домов и их обитателей, рассказы об известных людях, живших в переулках Арбата: поэтах и писателях (А. Белом, М. Волошине, М. Булгакове, М. Цветаевой), художниках и архитекторах (бр. Кориных, П. Кузнецове, М. Нестерове, бр. Весниных, К. Мельникове), ученых (М. Гершензоне, Н. Лузине, А. Сидорове, Н. Тимофееве-Ресовском), воспоминания об арбатских гимназиях, школах, частных коллекциях, библиотеках, литературно-художественных кружках, - словом, многое, чем была так богата арбатская жизнь начала XX века.

Собеседники В. Д. Дувакина - люди разных профессий, родившиеся на рубеже веков и сохранившие культурные традиции прошлого. Среди записей, хранящихся в Научной библиотеке МГУ, есть воспоминания ученых, объединившихся в юности вокруг профессора Московского университета, будущего академика Николая Николаевича Лузина (1883 - 1950), одного из создателей московской математической школы.

История Лузитании - содружества молодых талантливых математиков начала 20-х годов - подробно описана Л. А. Люстерником².

Рассказы Д. Е. Меньшова, П. С. Александрова, Л. А. Люстерника, А. П. Юшкевича и других ученых, записанные В. Д. Дувакиным в конце 1970-х - начале 1980-х годов, дополняют уже опубликованные материалы конкретными фактами, деталями, неожиданными подробностями.

Необходимо учесть, что В. Д. Дувакин - представитель гуманитарной культуры, и поэтому в первую очередь его привлекали проблемы не столько узкопрофессиональные, сколько общечеловеческие: нравственные, психологические и, конечно, гуманитарные интересы собеседников. Этим объясняется стиль и направленность его бесед, комментарии и неожиданные на первый взгляд отклонения от основной темы.

Приводимые ниже материалы из отдела фонодокументов Научной библиотеки МГУ публикуются впервые.

Лузитания

Я вспоминаю: каждый раз
Волнение тебя охватит,
Когда придешь в урочный час
В его квартиру на Арбате.
Л. А. Люстерник

Лузин Н. Н. жил в доме N 25 на углу Арбата и Б. Афанасьевского переулка. В 1905 году, будучи студентом университета, он по рекомендации кого-то из товарищей снял здесь комнату в семье вдовы врача А. Г. Малыгиной. Семья состояла из старушки вдовы и ее дочери Надежды, которая год спустя станет женой Николая Николаевича. "Дом был тихий, внимания полиции не привлекал, и в бурные дни октября 1905 года в комнате Н. Н. Лузина не только ночевали нелегальные лица, но под его кроватью одно время был даже склад бомб"³.

1906 - 1914 гг. - годы учебы и научных командировок (Париж, Геттинген, снова Париж), после чего Н. Н. Лузин возвращается в Москву и с осени 1914 года приступает к преподаванию в Московском университете в качестве приват-доцента.

Один из его первых учеников член-корреспондент АН Д. Е. Меньшов рассказывал: "Пока я учился на первых двух курсах университета, Лузин был в заграничной командировке. За это время он только один раз приезжал в Москву на заседание математического кружка, который, между прочим, организовали сами студенты... Уже тогда я почувствовал, насколько он крупный математик, хотя знаком с ним не был⁴.

<...> А увидели мы его впервые в сентябре с началом нового учебного года. Слушать его было очень интересно, а еще интереснее были беседы с ним, в которые он охотно вступал со студентами. Читал он курс вполне гладко и очень увлекательно. Не знаю, готовился ли он специально к лекциям: ведь он как раз занимался теорией функций <... > Соображал на ходу он довольно быстро, хотя нельзя сказать, что очень быстро. Иногда он привлекал на помощь и слушателей, особенно при чтении специальных курсов, это был интересный педагогический прием, активизировавший слушателей. В этом первом курсе, который я слушал осенью 1914 - 1915 учебного года, никаких пробелов и запинок не было. Замечательны были не только лекции Н. Н. Лузина, но и последующие за ними беседы в университете и на его квартире⁵. <...>"

По воспоминаниям современников, "среди профессоров Московского университета едва ли можно указать кого-нибудь, чьи лекции пользовались бы таким исключительным успехом, как лекции Н. Н. Лузина". Блестящий лектор, он не излагал готовый материал, а "непрерывно открывал перед аудиторией все новые и новые горизонты, непрерывно закалял аудиторию в преодолении трудностей, которыми так богато научное искание"⁶.

"Сама форма преподавания носила у него такой характер, что, в сущности, терялась грань между учением и научным исследованием, <...> он умел с исключительным успехом своим личным воздействием внушить учащимся мысль, что каждый из них не только может, но и должен сам творить науку"⁷.

"Это был совершенно изумительный лектор, - вспоминает профессор МГУ А. П. Юшкевич. - Он производил впечатление человека, который у вас на глазах создает науку, о которой он рассказывает. Мы все его обожали, ждали его. Он приходил иногда с опозданием. Мы смотрели в пролет лестницы - видна ли его фигура, и когда она показывалась, мы забегали в аудиторию. Один из студентов стоял в дверях, помогал Лузину снять пальто, клал его на подоконник, и Лузин начинал какие-то волшебные вещи делать на наших глазах. Он рассказывал, задумывался, припоминал, а может, делал вид, что припоминает, но нам казалось, что он творит математику на наших глазах. Бывало, он к нам обращался с вопросом: "А как же дальше это доказывается?" Из аудитории сыпались советы, обычно бесполезные, я полагаю. За это время он, очевидно, соображал, как надо вести доказательство далее, и благополучно доводил лекцию до конца. Читал он тогда (1923 - 1924 гг. - Прим. ред.) курс высшей алгебры. Это была не его специальность, он занимался другими вопросами <...>

Лузин на меня произвел впечатление и как человек. Он был необыкновенно обаятелен, во всяком случае, когда хотел; чрезвычайно прост в обращении. К нему можно было всегда подойти за советом. Его засыпали вопросами в перерывах между лекциями. Спрашивали о чем угодно:

"Верно ли, что приедет Эйнштейн?", "Как вы относитесь к теории относительности?", "Вот будет международный шахматный турнир в Москве, что вы думаете об игроках, которые будут в нем участвовать?" Он на все вопросы старался ответить <...>

Я сказал, что Лузин был очень сложной и в некотором смысле трагической фигурой. Это был человек большого таланта, он был совершенно исключительным воспитателем молодых ученых. Он их заражал своим энтузиазмом, совершенно переменил стиль обращения профессора со студентами. Он был доступен, держал себя как равный: как первый, но среди равных. К нему можно было всегда прийти. Его провожали гурьбой после лекций до дому, он рассказывал, ставил вопросы. Он с удовольствием читал студенческие работы, представлял их в "Доклады Парижской Академии наук", в другие места, он рекомендовал их геттингенским математикам и т. д. и т.д. В общем, это был человек, который умел очаровывать"⁸.

Неудивительно, что очень скоро он оказался окруженным группой молодых и начинающих ученых - горячих поклонников и единомышленников.

Один из них - академик П. С. Александров - считал, что наивысшего успеха Н. Н. Лузин достиг в годы, непосредственно предшествующие Лузитании.

По свидетельству Д. Е. Меньшова, "в 1914 - 1916 гг. младшие представители московской школы теории функций уже получили и частью опубликовали свои первые открытия. Естественно, - замечает он, - что мы на первых порах еще не умели самостоятельно ставить вопросы в области математики, которой только начинали заниматься. Лично мои работы представляли собой ответы на вопрос Н. Н. Лузина. (Помню, ему пришла мысль организовать семинар, посвященный сравнению интегралов - Данжуа и Бореля. Я стал усиленно над этим вопросом думать и вскоре решил поставленный вопрос. Лузин сказал, что тема мною исчерпана, так что незачем организовывать особый семинар по данному вопросу.) Самостоятельно я научился ставить перед собой вопросы с 1923 года. П. С. Александров и А. Я. Хинчин в этом меня опередили⁹.

На эти же годы (1916 - 1919) приходится короткий, но очень яркий расцвет таланта одного из создателей современной дескриптивной теории множеств М. Я. Суслина.

"С ним я встретился, - продолжал Д. Е. Меньшов, - кажется, осенью 1915 года <...>

М. Я. Суслин глубоко заинтересовался мемуаром¹⁰ Лебега и статьей П. С. Александрова, тщательно разобрал вторую часть мемуара и обнаружил в ней ошибку.

Насколько помню, Суслин не сделал доклад о своем замечательном открытии, но сперва лишь рассказал о нем в частных беседах.

Н. Н. Лузин проверил результат Суслина, высоко оценил его и предложил написать о нем статью <...> Посылая работу Суслина в Париж, Лузин заодно письменно известил Лебега об ошибке в его мемуаре 1905 года. Лебег ответил, что лишь теперь узнал о допущенной им некогда глупой ошибке и сейчас этим вопросом больше не занимается. Его письмо было выдержано в этой части в шутливом тоне, заканчивалось оно пожеланием нам успеха и в науке и в войне. Не знаю, сохранилось ли это письмо.

А-множества, по предложению П. С. Александрова, именуются теперь суслинскими. К сожалению, сам Суслин, скончавшийся в 1919 году, не смог принять участия в дальнейшей разработке теории А-множеств, и если получил какие-либо новые результаты, то не успел их опубликовать <...>

Таковы были начальные плоды деятельности первых учеников и последователей Н. Н. Лузина. Как видно, он сильно стимулировал наши исследования, вводя в близкую ему проблематику теории функций, поощряя нас к самостоятельной работе и содействуя быстрейшему выходу в свет наших первых статей. При этом он держался с нами почти как равный, выделяясь только большой эрудицией и особого рода сообразительностью, как я уже говорил, не очень быстрой, но весьма глубокой и проникновенной, своего рода пробивной способностью или проницательностью. Правда, некоторые наши результаты оказывались для него неожиданными и опровергали его первоначальные предположения <...>

В эти годы математическое отделение Московского университета окончили блестящие математики, пополнившие ряды нашей школы теории функций: в 1919 году - П. С. Александров, в 1921-м - Н. К. Бари, в 1922-м - М. А. Лаврентьев и Л. А. Люстерник и т. д. Когда я в 1922 году вернулся в Москву и вновь приступил к работе в университете, я нашел здесь огромную, исполненную энергии школу так называемой Лузитании"¹¹.

По воспоминаниям Л. А. Люстерника, само слово "Лузитания" возникло осенью 1920 года. "Иногда говорили Орден Лузитания, и тогда Н. Н. Лузина называли командором Ордена. Позже появился термин "совершенное ядро" Лузитании, куда вошли те, кто первыми поверил в Лузина: В. В. Степанов, П. С. Александров, В. Н. Вениаминов, П. С. Урысон и четыре студентки - Н. К. Бари, Ю. А. Рожанская, Б. И. Певзнер и Т. Ю. Айхенвальд. Остальные входили в "несовершенное ядро" Лузитании. Тогда же была введена в Лузитании иерархия "алефов" (символы для обозначения мощности в теории множеств). Каждый вступающий в Лузитанию получал звание алеф-нуль. За каждое достижение к индексу добавлялась единица. П. С. Александров и П. С. Урысон получили высокие звания алеф-пять <...> Самому Н. Н. Лузину было присвоено звание алеф-17 <...>, а знак -17 стал гербом Лузитании <...> Был и свой лузитанский марш <...>

Этот веселый математический маскарад продолжался весь 1921 год"¹². А теперь на минуту представим себе университет начала 20-х годов. "Первое впечатление от университета, - рассказывал Л. А. Люстерник, - это зверский, собачий холод. Он не отапливался в течение долгого времени, так что мы сидели в полушубках, во всем зимнем. Я помню, на нас производило большое впечатление, когда профессор Лузин приходил, снимал с себя все и перчатки - и в сюртуке продолжал в этой холодной аудитории читать так, как полагается.

Это очень располагало. И даже то обстоятельство, что его теории были очень абстрактны и очень далеки от этой суровой действительности. Студентов тогда было мало. Но, несмотря на все это, это были годы, когда становилась советская математическая школа. Фактически она создана в основном после революции и закладывалась как раз на протяжении 20-х годов.

Если взять поколение математиков, которым теперь (1970 год. - Прим. ред.) между 75 и 65 годами, то в основном они все вышли из Лузитании. Она распалась потом, люди ушли в разные стороны, но она оставила большой след в науке.

Когда я лежал в больнице, мне запретили заниматься. Я хотел писать воспоминания, но мне не давали писать, и тогда я написал воспоминание об этой Лузитании в стихах в 1960 году:

Суровый двадцать первый год.
В научный двинулись поход.
Московский университет.
Хоть я пока и очень молод,
Хоть в полушубок я одет,
Брр, брр... какой собачий холод?
Каток в пустынном коридоре,
Горячие тут только споры.

Примкнул с доверием бездумным
Я к группе молодой и шумной.
Презрев классический анализ,
Здесь современным увлекались.

Пусть мой багаж не очень грузен,
Вперед! В себе уверен будь!
Великий бог - профессор Лузин
Укажет нам в науке путь.

А божество уж окружало
Созвездие полубогов:
Иван Иванович Привалов,
Димитр Евгеньевич Меньшов,
И Александров островзвинченный,
И милый Павел Урысон,
И философствующий Хинчин,
И несколько других персон.
Дни легендарной Лузитании -
Дни увлечений и исканий.

Мы в Лузина все влюблены,
Его ревнуем мы друг к другу.
Блеснуть хоть малой мы должны
Математической заслугой.

Я вспоминаю: каждый раз
Волнение тебя охватит,
Когда придешь в урочный час
В его квартиру на Арбате.

Пан Млодзеевский удивленно
Звал нас презрительно "пижоны".
Насмешек слышалось немало.
Заслуга Лузина, меж тем,
В том именно и заключалась,
Что, вызвав в нас такой экстаз,
Сплотил в условьях столь тяжелых
Математическую школу...*

Он был очень своеобразный человек, повышенной нервности. Но дело все в том, что более спокойные люди, например Чаплыгин, не могли в трудных условиях собрать вокруг себя молодежь. Нужна была вот эта нервозность. Он был героем таких трудных времен. Когда жизнь наладилась, его влияние стало меньше. Это очень любопытно: максимум его влияния было в военные годы и в первые послевоенные - 1914 - 1924-е, дальше - начало падать. Чем труднее времена, тем его влияние возрастало <...> Когда в университете было холодно, когда на улицах были сугробы снега - несколько "романтическая" суровая обстановка, - он был создан для этого <...>

Вот такая нервная личность - она больше как-то привлекала, чем такой крупный ученый, как Чаплыгин. Понимаете, чтобы увлечь, надо было как-то эмоционально заразить. Надо было иметь эмоциональный потенциал"¹³.

Жизнь научной молодежи была тогда нелегкой. "Но молодость, - пишет Л. А. Люстерник, - есть молодость. И жизнь украшалась выдумкой, шуткой и смехом <...> В ходу в то время были шуточные стихотворения, пародии, которые сочиняли многие из тогдашних математиков. Во всем этом шутливом творчестве был, если хотите, элемент "интеллектуального озорства". Но он присутствовал и в большом искусстве тех лет: в изящной "Турандот" Вахтангова и особенно у Мейерхольда, а Маяковский звал Солнце "на самовар", подсаживал Пушкина на пьедестал и составлял счастливую парочку с лермонтовской Тамарой.

А ведь это была форма вызова трудностям жизни, форма жизнеутверждения <...>

В самой Лузитании был сильный элемент игры с участием такого талантливого артиста, каким был ее мэтр. Эксцентричность Лузитании и восторженное поклонение мэтру давали повод к ироническим насмешкам. Но игра лишь помогала тогда серьезной работе, поклонение было искренним и бескорыстным, всех связывали общие научные интересы <...>

* Один из вариантов был опубликован в сборнике: Историко-математические исследования. - М.: Наука. Вып. XXXII - XXXIII. С. 511 - 514.

Мне кажется, что одно обстоятельство помогало московскому математическому коллективу быстро преодолеть некоторую свойственную ему вначале узость: это довольно высокий уровень общей, в том числе гуманитарной, культуры <...> Среди московских математиков того времени были люди, тонко чувствовавшие и знавшие литературу, как В. В. Степанов, А. Я. Хинчин, Л. Г. Шнирельман и другие, любившие и понимавшие музыку, как П. С. Урысон, В. В. Степанов <...> Это не только украшало жизнь, но и расширяло кругозор <...>

Когда жизнь стабилизировалась, романтическая "экзотика" Лузитании исчезла. Далее математиков становилось все больше, и элемент интимности в их отношениях исчезал"¹⁴. Осталась просто лузинская теория функции.

Лузитания просуществовала сравнительно недолго. Ее распад, по свидетельству очевидцев, был следствием ее быстрого роста: в ней стало тесно.

Как считает А. П. Юшкевич, "(Лузин) умел очаровывать, но он мог и разочаровывать. Дело в том, что тематика, которой он занимался, сама по себе очень важная и интересная, была все-таки ограниченной в том направлении, которое разрабатывал он. И складывалось дело так, что целый ряд молодых ученых, не чувствуя уже интереса к проблематике, казалось бы, в основном изученной и малоперспективной, во всяком случае, с трудом поддающейся дальнейшей разработке, переходил на другие темы. И школа, которую они получали у Лузина, в высшей степени содействовала занятиям в другой области. Они получали великолепные навыки для последующего творчества - и технические средства, и разработка интуиции математической, - они были готовы заняться многим другим. Они выходили из сферы его влияния и постепенно создавали собственные школы. Вот П. С. Александров и П. С. Урысон ушли в типологию, Александр Яковлевич Хинчин - в основном в теорию вероятности и т. д. Его трагедия (как педагога) заключалась в том, что постепенно с ним остались очень немногие, верные его тематике люди. Они, конечно, шли дальше, но шли в том же направлении: Дмитрий Евгеньевич Меньшов шел все в том же направлении, правда ушел далеко и глубоко, или Нина Карловна Бари, очень талантливая женщина-математик, она тоже оставалась в его пределах. А иные уходили. Вот Лаврентьев Михаил Алексеевич перешел на прикладную математику. Конечно, он Лузину обязан очень многим, но он от него отошел. В этом была большая личная трагедия Лузина.

Я не говорю о том, что он испытывал лично. В середине 30-х годов ему был предъявлен ряд сильных идеологических обвинений в идеализме. В отношениях с зарубежными математиками его обвинили в низкопоклонстве. И в его поведении как педагога <...> У нас же бывали годы, когда начиналось гонение на одного или другого. Это была, конечно, его персональная драма. Но вообще, с точки зрения развития математики в нашей стране, он сыграл исключительно положительную роль"¹⁵.

Значение Н. Н. Лузина как педагога и теоретика неоспоримо. Об этом уже немало написано. Размышляя о судьбе московской математической школы, "летописец" Лузитании Л. А. Люстерник выскажет точку зрения, с которой согласны многие: "То, что служило источником внутренней драмы Лузина, оказалось источником его последующей славы: именно распад Лузитании превратил ее в комплекс школ и направлений и тем самым сделал ее этапом в развитии московской, а значит, и советской математики. Были позже научные школы, сравнимые по силе с Лузитанией, и более устойчивые; были математики не менее авторитетные, чем Н. Н. Лузин, но никогда больше в Москве не повторялась ситуация, когда целый этап развития математики персонифицировался, назывался именем одного человека"¹⁶.

Педагогические принципы этого выдающегося ученого продолжают развивать его последователи. "Я следую традиции Лузина, - скажет Д. Е. Меньшов в феврале 1975 года, - и считаю, что это лучший способ почтить его память: вести работу с молодежью так же тщательно и основательно, как он вел с нами. Это прочная традиция московской математической школы, которой придерживаются все, а теперь и более молодые математики, в частности мои ученики и ученики моих учеников"¹⁷.

В дополнение к сказанному хочется привести слова члена-корреспондента АН Б. Н. Делоне, который не был учеником Н. Н. Лузина: в 1913 году он закончил Киевский университет, а в 20-е годы, вплоть до 1935 года, был профессором Ленинградского университета. Это мнение ученого иного научного направления: "Лузин перенес на московскую почву самую глубину французской, так сказать, европейской мудрости <...> А потом начали появляться ученики: Александров, Колмогоров, Меньшов... А потом началась "лузинщина". И все мы его проклинали в официальном порядке - этого Лузина. А ученый он был крупнейший, глубочайший ученый. Несколько, может быть, односторонний, абстрактный, очень далекий от петербургских. На выборах в Академию наук в 1929 году москвичи выдвинули Лузина, но ленинградцы эту лузинскую "французскую математику" даже математикой не считали: считали философией какой-то. Его и избрали-то "в пику" москвичам - по философии. И Лузин потом долго, много лет через Алексея Николаевича Крылова добивался перевода на математику <...>

Между школой Эйлера - Чебышева и школой Лузина, московской, собственно, парижской, французской, все время был такой антагонизм: эти тех не принимали, те - этих. Пока академию не перевели в Москву. И только в 34-м - начале 35-го, когда академию перевели в Москву, они начали сближаться. Из этого сближения и получилось то, что мы сейчас называем советской математикой.

Она возникла из двух источников: одного совсем старого - Эйлер - Чебышев, имевшего два столетия, и лузинского 20-х годов. Это московское течение оказалось очень важным, потому что исправило в ленинградском некую одностороннюю направленность на все прикладное <...> А московское, наоборот, - совсем не прикладное направление, абстрактное. Но в математике хорошо, когда одно другое оплодотворяет. Это и есть сейчас советская математика"¹⁸.

Воспоминания П. С. Александрова¹⁹

Александров: <...> На нашем факультете центральными фигурами были Дмитрий Федорович Егоров и Николай Николаевич Лузин.

Дмитрий Федорович воспринимался как глава всей московской математической школы, Николай Николаевич - как человек исключительного творческого дарования, очень быстро сгруппировавший вокруг себя плеяду молодых учеников <...> В чисто математическом отношении и в творческом Лузин был на первом месте. Егоров превосходил его своей эрудицией, но в смысле творческой продуктивности Лузин стоял выше <...>

Более молодое поколение, прежде всего Вячеслав Васильевич Степанов и Иван Иванович Привалов, они были тогда доцентами (в 1913 году Степанову было 24 года, а Привалову - 23, потом они стали очень яркими фигурами на математическом горизонте) и входили в качестве старших членов в так называемую Лузитанию.

Дувакин: Какое хорошее слово! Лузитания - это что? Ученики Лузина?

А.: Да, да. Об этом можно прочесть в статьях, об этом имеются воспоминания Люстерника. Мы с ним вместе входили в Лузитанию, он был на четыре года моложе меня, но весь этот лузитанский период мы проходили вместе...

Д.: Простите, а Лузин, по вашим впечатлениям, был как-то сопричастен с искусством?

А.: У него были очень широкие литературные интересы. Несомненно, он был большим знатоком литературы. Он очень хорошо читал вслух. Обладал большим чувством юмора и очень был интересным собеседником с чрезвычайно широким кругом познаний и интересов. В музыке он мало разбирался и мало ее любил, хотя среди математиков были люди, любившие музыку и связанные с музыкой. Это, прежде всего, Дмитрий Федорович Егоров, который был женат на дочери Гржимали²⁰ - был такой очень крупный скрипач, участник камерных ансамблей. Например, первое исполнение "Трио" Чайковского, знаменитое, было в составе: Танеев, Гржимали, Брандуков. Гржимали, конечно, очень большую роль играл в музыкальной жизни. Я его узнал уже в старости, очень мимолетно, через моего брата, который учился в Консерватории...

Д.: А у вашей среды, лузитанской, какие-то интересы в области живописи были? Что-нибудь было для вас биографически значительно?

А.: Нет... Ну ходили, конечно, смотрели то, что можно было смотреть: коллекции французской живописи, которыми Москва славилась, ходили в Третьяковскую галерею, но музыка играла гораздо большую роль.

Д.: Но вы же сами были "театральным деятелем"²¹. Помнится о театральной Москве тех лет?

А.: Я не могу себе простить, что ни разу не видел Ермолову по той причине, что я тогда, как и многие люди моего возраста, находился всецело в орбите Художественного театра. Мы считали, что Художественный театр есть последнее слово Театра. Постановки Художественного театра я почти все видел. А Малый - мы считали, что это уже такое устарелое...

Д.: Провинциальное?

А.: Не провинциальное, но, во всяком случае, относящееся к минувшей эпохе. Я себе этого сейчас никак не могу простить. Потом я был большим любителем Большого театра, очень много слушал Собинова, Нежданову, преклонялся перед ними как перед действительно великими артистами. Это еще в студенчестве.

Д.: Ну и Шаляпин, конечно?

А.: Шаляпина я один раз в своей жизни слышал и, представьте себе, почитателем его никогда не был, потому что считаю, что с чисто музыкальной стороны и Собинов, и Нежданова выше Шаляпина.

У Шаляпина музыка чересчур была подчинена драматическому искусству. Шаляпин все-таки был в основном драматическим артистом с великолепным голосом <...>

Я слышал Шаляпина один-единственный раз в "Борисе Годунове". Но Собинов и Нежданова - это были музыканты, для которых голос был прежде всего, хотя они были, особенно Собинов, конечно, и замечательными артистами. Лоэнгрин - это было колоссальное творческое достижение. Известно суждение Артура Никиша²², великого музыканта и, конечно, величайшего исполнителя Лоэнгрина, который считал, что такого Лоэнгрина, как Собинов, не было никогда. И такой Эльзы, как Нежданова <...>

Но мы, кажется, ушли в сторону. Так вот - Лузитания. Высший расцвет Лузина - это десятилетие с 1915-го по 1925 год <...> А потом - вторая половина 20-х годов - тут уж появляется более молодое поколение: Люстерник, Лаврентьев, Бари Нина Карловна, чрезвычайно талантливая, Колмогоров, Шнирельман, Гельфонд - это была блестящая плеяда московских математиков, которые прямо или косвенно вышли из лузинской школы. Большинство - прямо. Самые близкие отношения с Лузиным из всех его бывших учеников, ныне живых, были, конечно, у Дмитрия Евгеньевича Меньшова.

Лузин был представителем наиболее абстрактной области математики. И все его ученики начинали в разных областях, относящихся к этому направлению <...> В этих направлениях работало и старшее поколение: Хинчин, Меньшов, чрезвычайно одаренный математик Суслин, ваш покорный слуга.

Д.: Я никогда не слышал о Суслине.

А.: Михаил Яковлевич Суслин, происходивший из крестьянской семьи, из деревни Саратовской губернии, родившийся в 1894 году и умерший трагически от сыпного тифа в 1919 году. Трагически потому, что он так и не получил работы. Есть воспоминания о Лузине, где Лузин...

Д.: ...не поддержал его?

А.: Да. Короче говоря, Суслин не нашел работы в этот момент, уехал к себе в деревню.

Д.: А Лузин, что же, был, так сказать, немножко аристократичен в этом смысле?

А.: Нет, он не был аристократичен. Лузин переживал тяжелый период в своей собственной научной работе, и на этой почве осложнились отношения с его учениками.

Д.: Он считался представителем буржуазной профессуры? А.: Здесь никакого социального момента нет. Есть учителя, которые в какой-то момент своей деятельности... Д.: ...ревнуют учеников к их успехам? А.: Да, если хотите. Д.: Это, конечно, тяжелая вещь.

А.: Тяжелая вещь. Она была. В первом периоде своей деятельности он чрезвычайно широко ставил свои проблемы ученикам, а потом у него появился момент некоторого такого опасения <...>, вообще, такого острого переживания своих собственных научных успехов и своего признания. Это пошло под тяжелым таким углом.

Д.: Довольно обыкновенная вещь, на этом спотыкаются иногда очень большие люди.

А.: Но тут это имело характер трагический, прежде всего для самого Лузина, потому что по существу, я думаю, он никогда до конца этого не мог пережить: вот эту трагедию с Суслиным. Во всяком случае, после смерти Суслина, надо прямо сказать, уже мало было действительно таких работ Лузина, которые бы шли в уровень с его прежними <...>

Образ Лузина, я считаю, есть образ, прежде всего, трагический. Это человек с очень большими внутренними конфликтами, если бы был жив Достоевский и если бы Достоевский получил доступ в научные наши круги, то, я думаю, Лузин мог бы сделаться одной из центральных фигур какого-нибудь романа Достоевского.

Д.: Вот как?!

А.: Да. Фигура в полном смысле трагическая, в высшей степени противоречивая, потому что Лузин, конечно, был гораздо более крупным ученым, гораздо более крупным талантом, чем то, что ему удалось осуществить. Его возможности как математика были, несомненно, гораздо больше. Его возможности как человеческой личности были тоже очень велики: он был способен к чрезвычайно большим взлетам и вдохновениям, но, как часто бывает у крупных людей, он был способен и к глубоким падениям. Вот, в частности, история с Суслиным принадлежит к таким.

Д.: Он не пустил его в университет?

А.: Он написал характеристику ему, в силу которой он не был принят в Саратовский университет. Д.: Прекрасный университет.

А.: Но тогда это был молодой университет. Суслин ведь сам был из Саратовской губернии. Ему было очень важно там остаться работать, где у него сохранились бы связи со своим домом крестьянским, - легче было бы просто жить. Но вот он не оказался ни в Московском, ни в Саратовском университете, а остался у себя в деревне и там умер... Д.: Я думаю, что для самого Лузина это осталось большой (трагедией). А.: Согласен. Во всяком случае, там возникли очень тяжелые переживания. Портрет Суслина стоял у него на письменном столе. Я думаю, что отношения с Суслиным никогда не были им забыты <...>

Публикация и примечания В. ТЕЙДЕР

ПРИМЕЧАНИЯ

Привалов И. И. (1891 - 1941) - чл.-корр. АН СССР (1939)
Степанов В. В. (1889- 1950) - чл.-корр. АН СССР (1946)
Хинчин А. Я. (1894 - 1959) - чл.-корр. АН СССР (1939)
Урысон П. С. (1898 - 1924)
Бари Н. К. (1901 - 1961)
Шнирельман Л. Г. (1905 - 1938) - чл.-корр. АН СССР (1933)
Колмогоров А. Н. (1903 - 1987) - действ, чл. АН СССР (1939)
Лаврентьев М. А. (1900 - 1980) - действ, чл. АН СССР (1946)
Люстерник Л.А. (1899 - 1981)- чл.-корр. АН СССР (1946)
Меньшов Д. Е. (1892 - 1988) - чл.-корр. АН СССР (1953)
Юшкевич А. П. (р. 1906)
Гельфонд А. О. (1906 - 1968) - чл.-корр. АН СССР (1939)

¹ Подробнее о коллекции см.: Археографический ежегодник за 1989 г. - М.: Наука. 1990. С. 306 - 313; Литературная газета, 4 августа 1993 г.

² Люстерник Л. А. Молодость московской математической школы Успехи математических наук. 1967. 22:2, 22:4.1970, 25:4 (в дальнейшем - УМН).

³ Бари Н. К., Голубев В. В. Биография Н. Н. Лузина Лузин Н. Н. К 100-летию со дня рождения. Сб. статей. - М.: Знание. 1983. С. II.

⁴ Воспоминания Д. Е. Меньшова были записаны В. Д. Дувакиным в 1975 году. Оригинал хранится в отделе фонодокументов Научной библиотеки МГУ (в дальнейшем - о/ф НБ МГУ), кассета N 445.

⁵ Меньшов Д. Е. Воспоминания о молодых годах и о возникновении московской математической школы теории функций Историко-математические исследования - М.: Наука. 1983. Вып. XXVII. С. 319.

⁶ Бари Н. К., Голубев В. В. Указ. соч. С. 17.

⁷ Там же. С. 18.

⁸ Беседа с А. П. Юшкевичем состоялась 24.12.1980 г. О/ф НБ МГУ, кассета N 834.

⁹ Меньшов Д. Е. Воспоминания... Историко-математические исследования. - М.: Наука. 1983. Вып. XXVII. С. 319 - 320.

¹⁰ Мемуар - жанр математического исследования.

¹¹ Меньшов Д. Е. Указ. соч. С. 325.

¹² Люстерник. Л. А. Молодость московской математической школы. - УМН. 1967 22:4. С. 15.

¹³ Беседа с Люстерником состоялась 26.11.1970 г. Оригинал - в о/ф НБ МГУ, кассета N 143.

¹⁴ Люстерник Л. А. Указ. соч. 22:2. С. 215 - 217.

¹⁵ Юшкевич А. П. О/ф НБ МГУ, кассета N 783.

¹⁶ Люстерник А. Л. Указ. соч. 22:4. С. 161.

¹⁷ Меньшов Д. Е. О/ф НБ МГУ, кассета N 445.

¹⁸ Беседа с Б. Н. Делоне состоялась 14.12.1973 г. О/ф НБ МГУ, кассета N 349.

¹⁹ Александров П. С. (1896 - 1982) - один из первых учеников Н. Н. Лузина, закончил математическое отделение Московского университета (1913 - 1917), с 1929 г. - профессор МГУ, чл.-корр. АН, с 1953 г. - действ, чл. АН. Воспоминания П. С. Александрова, фрагменты которых приводятся ниже, были записаны В. Д. Дувакиным 6 апреля 1971 года. Оригинал хранится в о/ф НБ МГУ, кассеты N 178 - 179.

²⁰ Гржимали И. В. (1844 - 1915) - скрипач, педагог.

²¹ П. С. Александров в 1919 году руководил театральной секцией подотдела искусств отдела народного образования в Чернигове.

²² Никиш Артур (1855 - 1922) - венгерский дирижер. Неоднократно выступал в России.

"Пыль Москвы на ленте старой шляпы"

Улица Св. Николая

Борис ЗАЙЦЕВ

Образ юности отошедшей, жизни шумной и вольной, ласковой сутолоки, любви, надежд, успехов и меланхолий, веселья и стремления - это ты, Арбат. По тебе снегом первым летят санки, и сквозь белый флер манны сыплющейся огневисто золотеют все витрины, окна разные Эйнемов, Реттере, Филипповых, и восседает "Прага", сладостный магнит. В цветах и в музыке, бокалах и сиянье жемчугов, под звон ножей, тарелок веселится шумная Москва, ни о чем не гадающая, нынче живущая, завтра сходящая, полумиллионная, полубогемская, сытая и ветром подбитая, и талантливая, и распущенная. Гремят и вьюги над Арбатом, яростно стуча по крышам, колотясь в двери облаками снега. Но сквозь мглу и вой метели невозбранно проплывает седенький извозчик в санках вытертых, на лошаденке дмитровской, звенигородской, как корабль нехитрый, но и верный. К Рождеству елки на Арбатской площади - зеленым лесом. Приезжают дамы в соболях; везут чиновники, тащит рабочий елочку на праздник детям. И, отбушевавши Новый год, в звоне ль шампанского, в гаме ли водочки с селедкой, входят в ледяной январь, бегут, краснея носом, с усами заиндевелыми, обдуваясь паром, - кто на службу, кто торговать, по банкам и конторам. Кто - и по трактирам. Ночью же остро, хрупко-колюче горит Орион семизвездием, тайно прельщающим, над кристаллом снегов.

Не навсегда! Не навсегда! Там февраль, там и март с теплым ветром, с буйным дыханием; весна, грязь и лужи, блеск, солнце, первый разрыв лазури над Арбатом, ведущим к югу, к Брянску, Киеву, Одессе. И поэт золотовласый, чуть прихрамывая, припадая на одну ногу, в черной шляпе художнической, бежит по тротуару, приветствуя весну и милых женщин. А поэт бирюзоглазый, улетающий и вечно проносящийся и в жизни и в пространствах, точно облако белеющее, также пробегает по другому тротуару и приветствует лазурь, и ждет пришествия, и изнывает от томлений по закатам огненно-златистым над Арбатом - там, в конце, где он спускается к Москве-реке, в ней утопая. Смутны и волнующи, и обещающи закаты эти! Чище и хрустальнее, и дивно-облегченнее те миры, что там рисуются, в фантазмах златоогненных.

А когда апрель настанет, то растают почки в многочисленных садах вокруг Арбата, и зеленое благословение выльется душистым, милым оперением. В старых тополях грачи вьют гнезда. Голубым оком глянет весна, заблестит в крыльях пролеток, в лакированных штиблетах и в зеркальных окнах, и в глазах веселых и воздушных. Мягко треплет ветерком локоны девушек, бороды мужчин; смеется и перебегает по Арбату в блеске луж, в криках мальчишек, предлагающих фиалки.

Лето насыщает Арбат зноем и оцепенением. Маркизы магазинов никнут под огнем небесным. Налетает пыль - тучкой азиатской. И к вечеру Арбат замучен. Млеют служащие в магазинах; барышни обрадовались блузочкам своим легчайшим. Но нет поэтов - ни златоволосого, бегущего Арбатом слева, ни бирюзоглазого - Арбатом справа. Улетели, как и их друзья, как и те жители, что занимают целые квартиры в домах с лифтами, - кто на море, кто в деревню, кто на дачу. Врачи и адвокаты сладкогласные умчались за границу. "Ах, Карлсбад! Нет, Киссинген! Ну разве можно же сравнить!" И многих обитателей Арбата поразносят и международные вагоны по углам богатой, сытой и самодовольно крепкой бабушки Европы. Сапожники же, медники и парикмахеры, кондуктора трамваев, булочники, мясники и бакалейщики сидят все лето, душное ль, дождливое ль, все на своих насестах, не подозревая о Карлсбадах и об ожиреньях сердца.

Священники звонят в церквах Арбата - Никола Плотник, Никола на Песках и Никола Явленный - спокойные и важные, звоном малиновым, в ризах парчовых, вековечных, венчавшие и хоронившие тузов и знать, и бедноту. Привыкшие к молебнам, требам, к истовому пению и жизни истовой, замедленной в бездвижности и с ожиреньем сердца.

Гудят колокола, поют хоры, гремит трамвай, звенит румын в летнем зале "Праги" пышноволосой. Солнце восходит, солнце заходит, звезды вонзаются и над Арбатом таинственный свой путь ведут. И жизнь прядет, и все как будто чинно, все так крепко и серьезно, и зажиточно, благонамеренно. Строят дома - сотни квартир с газом и электричеством; новые магазины - роскошь новая; новые мостовые, новый, нерусский шик города. Льют свежий асфальт и белят стены, и возятся, и пьют, и накопляют, ходят в церковь и венчаются, и любятся, и умирают между трех обличий одного святителя - Николы Плотника, Николы на Песках и Николая Чудотворца. Зима, весна и лето, осень, хлад и жар, и мленье, и закаты - все себе равно или кажется таким.

II

Первые грозы, полумладенческие бури! Немотствовавший великан пытается сказать, выкрикивает и грозит, и смутно встряхивается - впотьмах и наудачу. И пылают барские усадьбы, останавливаются дороги и рабочие выходят с фабрик - демонстрации идут Арбатом. "Господа" банкеты собирают и изящно бреют русское самодержавие, между икрой и балыком, меж "Эрмитажем" и "Прагою". Ах, конституция, парламент, Дума, новая Россия! А те, кто помоложе и попроще, кому до "Эрмитажей" далеко, торопятся, им некогда: все совершить бы завтра, всю бы жизнь вверх дном перевернуть. И митинги гудят, толпы чернеют и кричат газеты об одном: вперед, вперед!

А там дружинники уже засновали по Арбату - и в папахах, и в фуражках; дворники, мальчишки помогают выворачивать столбы фонарные - для баррикад. Веселый рыцарь Дон Жуан и декадент, он же издатель, спирит и мистик, собственноручно водружает красный флаг на баррикаде у Никольского; флаг - юбка женина. Большевики, эсеры, анархисты и художники, и гимназисты, и студенты пробуют себя: вместо "Моравии", где пропивали по рублю на пиво и закуски, целятся из маузеров из-за поваленных трамваев и калиток, снятых с петель, опутанных проволокой телефонною. Седой и старенький извозчик, годы плетшийся Арбатом, обликом похожий на св. Николая, затруднен теперь: от баррикады лишь до баррикады. А там нужно санки перетаскивать. Да и под пулю угодишь как раз. Но все-таки он ездит, ровный и покойный, как патрон его, святой из Мирликии. Поэт златоволосый не сражается, но на словах громит, анафематствует жандармов, губернаторов, властей - заочно и в лицо. Поэт бирюзоглазый ждет пришествия иной культуры, вспоенной громами бурь, кипением и массой. Но массе - еще рано. Еще сильно былое, крепок штык, тверда шеренга. И в декабрьский день, морозный, заревом пылает Пресня под шрапнелями семеновцев. Бегут папахи. Спрятались и маузеры и карабины. Москва затихла. Молодежь по тюрьмам, кое-кто погиб. Серо, туманно, пасмурно и на Арбате. Будто б окончился спектакль, где нашумели, наскандалили ребята, а в конце прогнали их. И вот распутывают проволоку заграждений, чинят фонари, ездят патрули и гвардейцы-офицеры, победители на нынче, пьянствуют по "Метрополям", "Прагам", "Эрмитажам". Лавочки открылись на Арбате, магазины, снова свет и сутолока, веселье, блеск - одним забава, труд, забота для других. А седенький извозчик снова невозбранно проплывает по Арбату, снимает шапку у Николы Плотника и крестится, и крестится на углу Серебряного, где Никола Явленный. Священники же рады, что все кончилось: опять привычное, все то же, вековое и непотрясаемое.

Положим, что есть Дума, что там говорят и критикуют, и постановляют. Но ведь это так, все только так, для формы, прежнее - все то же. И городовой, и мирное служенье, и богатство треб, и пышность похорон. И лик св. Николая в трех церквах все тот же - строгий и покойный лик. И снова строятся дома, фабрики возрастают, везут зерно на вывоз и приходят в порты русские из дальних странствий корабли с товарами: как будто крепнет, богатеет Русь. Как будто процветает и Арбат. Не нынче-завтра весь он будет вымощен гранитом, как в Европе, и кафе его сияют, и огромный дом воздвигнется на углу Калошина, с бронзовым рыцарем в нише. Рыцарь задумчив, задумчив рыцарь. И стало уже тесно в "Праге" - думают надстроить новое святилище, выводят стены. И как будто весело, благополучно. Бегают художники, писатели и декаденты, процветают и шумят по клубам, по эстрадам, маскарадам. Сколько лирики! И темной, светлой, тонкой, уснащенной и скользящей, нежной и летящей! Поэт златоволосый улетел в Париж изгнанником - за резкости о троне. Но другие мифотворствуют и богоборствуют, и препираются, и лекции читают, а иные, как поэт бирюзоглазый, все чего-то ждут. Идет ли? Не идет ли? Начинают уставать, и хриплые рога услышал уже кто-то. Ах, да так ли все благополучно? Нет ли тлена легкого, но острого под танцем жизни?

И повсюду - на Тверской и в Камергерском, на Воздвиженке и на Арбате - смутный, соблазнительный и наглый, разлагающий, дурманящий и за собой влекущий, над великой пустотой поднявшийся: танго.

И пляшут его пары на Тверской, и на Воздвиженке, и на Арбате. Сумрак! Сладко утомление. Танго, танго! И ничего не надо. Ни страстей, ни действий и ни силы любви, ни долга и восторга творчества, бессмертия, свободы - сладкий плен полуразврата-полукрасоты.

III

Страшный час, час грозный. Смертный час - призыв. Куда? Вперед. Вперед, и в ногу, в ногу, и под барабан. Вперед. О, содрогнулась Русь, оделась в серую шинель и, смертно лоб перекрестивши, руки сжавши, тяжко в ряды стала, тяжко марширует сапогом тяжелым: раз-два, раз-два! А черно в сердце и мила Москва, и горько уходить. Идет Арбатом серый, крепкий строй; и на Угодника, что на углу Серебряного, взглянет ненароком проходящий, под винтовкой, ненароком перекрестится и далее шагает. Раз-два, раз-два. Вот и Спасопесковский с красным домом угловым, Никольский, где Никола Плотник с позолоченной главой, за ним Смоленский, на углу толпа, и машут, слезы блестят; а там дорожка ниже, ниже, на Москву-реку к вокзалу - голову клони, солдат. Уж дожидаются вагоны, паровозы, быстрые еще и аккуратные; там снова бабий вой, крик и рыданье; и влекут тебя во мгле слепой на жертву. Велика твоя повинность родине.

Родина же притихла. И насупилась. И затрезвела даже. Пьет из-под полы и удивляет старую Европу воздержанием. Надолго ли? Ну там посмотрим. А пока поблекли "Праги", "Метрополи", "Эрмитажи", и все блекнут, задыхаясь в худосочии. Голубки все реже мчатся по Тверской, Арбату. И все больше лазаретов - знак кровавого креста над ними, знак печали-милости, - и чаще попадаются их вывески в укромных переулках вкруг Арбата. Старые хоромы, гнезда дворянские, видевшие Герценов и Хомяковых, наполняются людьми в халатах, с лицами серо бледнеющими, и в повязках, и на костылях. Серый суп, смутность, дрема, бледная тень жизни бедной! Хочется ль чего? Нет. Жалко ли чего? Нет, тоже нет, и все было как было и как будет - тихий затон в буре страшной.

Буря же бурлит. Яростны люди, свирепы пушки, пули бессчетны и бессчетна смерть, в поле реющая и в лесах, горах, ущельях и окопах. Волна мрака накопилась, облака и тучи, и гремит, гремит бессмысленный Дракон, и пожирает, и других зовет; калек, усталых и полуживых, на родину, посмеиваясь, направляет. И идут полки вниз по Арбату, на Дорогомилово, а возвращаются в вагонах санитарных по трамвайной линии из-за реки.

Сердобольные же хлопочут дамы, посещают, навещают, развлекают, музицируют и умиляются на "мощь героя серого". Серый же герой еще покорен. Все еще вытягивается и козыряет, и безмолвно умирает на полях далеких, неизвестно за кого и за что. Но еще крестится на углу Серебряного на древний образ Николая Чудотворца, глядит еще почтительно на две иконы, что под тротуаром, - святитель Николай, спасающий матроса и освобождающий пленного в темнице. Слушает еще и всенощные, и обедни на полях Галиции, и в Польше, и под Ригой.

Но клонится к закату, внутренне склоняется, сгнивая, старое. И бесподдержно, и вдруг, бесповоротно, расползается сам трон, и нету больше древних генералов, губернаторов и полицеймейстеров, и гимна, и сурового орла монархии.

Все быль, сон былой, и новый сон уж начинается, пока лишь многословно-легкомысленно-пустопорожний. Молчали долго - и заговорили! Хочется сказать: и здесь и там, у памятника Скобелеву и под Пушкиным, и на Арбатской площади, и где угодно. Все серые шинели, серые герои, и один лепечет за другим, все тем же еще получленораздельным звуком, все о том же - о войне, свободе, революции. О том же говорят и также длинно, но изящнее и грамотнее, и бесконечные политики с Арбата, адвокаты, инженеры и военные, ныне страной правящие. О русские интеллигенты, о слова, слова, прекраснодушие, приятность, барственность, народолюбие! Сурова жизнь, и не приятна, и не прекраснодушна. Но профессора, экономисты из соседних переулков, получившие портфели министерские, гласные свободной Думы из домовладельцев и врачей еще надеются на что-то, думают управиться с героями в шинелях серых, воевать до одоления врага, и все тому подобное. Лишь более прозорливые, из богатых, денежки пересчитав, проверив, утекают, кто в Японию, а кто на Запад.

И вовремя, и вовремя! Ведь надоело словопрение, шатание, незнание. И надоело жить в окопах, видеть смерть и ждать ее, и надоело зрелище богатых рядом с бедными, и так отлично прекратить все это, отобрать что можно, поделить с кем нужно и, на белый свет провозгласивши братство всех трудящихся, из ничего стать всем. И вал растет, буря идет. Поделена земля, и допылали те усадьбы, что не тронуты двенадцать лет назад. Разведен скот, диваны вытащены, зеркала побиты и повырублены кое-где сады. Библиотеки отпылали, сколько надо, - в пламени ль пожаров, в мирных ли цигарках. И ты идешь домой, серый герой, трудно ведь на войне сидеть, когда в Рязанской, Тульской и Тамбовской, дома, добро делят. Ну-ка, господин буржуй, иди, кому угодно, под шрапнели, в мерзлые окопы, в вонь, ко вшам, на смерть! И облепились уже вагоны воинами без щитов, пустеет дикое и горестное поле бранное. Но вряд ли надоело драться. Драться, да не там, не так.

И ты увидел наконец, Арбат, опять войну - не детскую, как прежде, не задорно-шуточную, нет, но настоящую войну, братоубийственную, с треском пулеметов, с завыванием гранат. Туго пришлось тебе, твоим спокойным переулкам, выросшим на барственности, на библиотеках и культурах, на спокойной сытости, изящной жизни. Неделю ты прислушивался, как громили бомбами - ныне не Пресню уж, а самый Кремль. И за дверьми, за ставнями шептал: "Не может быть, нет, невозможно!"

Но пока шептал, уж новое пришло на твои камни, в серенькие дни ноябрьские, спустилось крепкой, цепкой лапой, облепило стены сотнями плакатов и декретов, выпустило новые слова, слуху несвычные, захватило банки, биржи, магазины и твои, спокойный, либеральный и благополучный думец, сейфы и бриллианты.

Ты же протирал глаза, о обыватель, гражданин и пассажир международных lux'ов, посетитель вод, Карлсбадов, Киссингенов; ты, страдавший ожиреньем сердца, ощутил, что все заколебалось в смутном дьявольски-бесовском танце. Проносились новые автомобили, грузовые, полные людей вооруженных, тех же серых все героев, заработала машина смерти; заработала машина голода. И прежние подвальники и медники, и вся мастеровщина, туго жизнью пригнетенная, из щелей повыползала, из темных нор своих и вверх задвигалась. "Попировали, и довольно! Нынче наш черед!"

Выходи, беднота, тьма, голь и нищенство, подымай голос, нынче твой день.

IV

В январе толпы героев серых, возвращающихся с брани. Ночью, отлипая смутными гурьбами от площадок, крыш вагонов, буферов тех поездов, что добирались кое-как до Брянского, хмурые и молчаливые, с котомками через плечо, валят они валом неслабнущим в темноте Арбата к площади. "Эй, товарищ, как к Рязанскому?" Все Русь и Русь. Рязань, Тамбов, Саратов - все спешат домой, подальше от окопов, смерти хладной, голода. Грязь, вши и мрак. Грязь, хлад в Москве, стон, вой и мерзость и в вагонах тех, куда спешат, стремятся на родину - в ту же мразь беспросветную. Арбатский житель, с ними повстречавшись, пожимается, карманы попридерживая, впрочем, пусто в них, как и в желудке, но сермягам и не до его карманов. Может быть покоен. А последнее пальтишко стащут с него в переулке, вежливо прикладывая дуло револьвера к уху. Ну что ж, отдавать так отдавать! Все равно нету ничего. Ни дров, ни хлеба, ни угла - скитайся, голь, святая бедность! И скитаются и мерзнут темной ночью, в сумраке пустынных ветров.

Но и утро занимается над городом. Пробрели все серые герои, призакончились убийства, грабежи и казни - солнце продирается в туманах инея, в огнезлатистых пеленах, столбах жемчужно-радужных. Пар от всего валит, что дышит. Как много серебра, как дешево оно! И на усах, и на обмызганных воротниках пальтишек людей жизни новой. Люди новой, братской жизни, парами и в одиночку, вереницами, как мизерабли долин адских, бегут на службу, в реквизированные особняки, где среди тьмы бумаг, в стукотне машинок, среди бритосытых лиц начальства в куртках кожаных и френчах будут создавать величие и благоденствие страны. Вперед, вперед! К светлому будущему! Братство народов, равенство, счастье всесветное. А пока что все ворчат. И все как будто ненавидят ближнего. Тесно уж на тротуарах, идут улицей. Толкаются, бранятся. Барышня везет на саночках поклажу. Малый со старухой, задыхаясь, тащит на веревке толстое бревно, откуда-то слимоненное. А магазины, запертые сплошь, уныло мерзнут промороженными стеклами. И лишь "закрытые распределители" привлекают очереди мизераблей дрогнущих - за полуфунтом хлеба. Да обнаженные витрины двух или трех советских лавок выставляют пустоту свою. Но не задумывайся, не заглядывайся на ничто: как раз в морозной мгле ты угодишь под серо-хлюпающий, грузный грузовик с торчащими на нем солдатами верхом на кипах, на тюках материи иль на штанах, сотнями сложенных. А может задавить автомобиль еще иной - легкий, изящный. В нем, конечно, комиссар - от военно-бритых, гениальных полководцев и стратегов, через товарищей из слесарей, да спецов, совнархозов - эти буржуазней и покойней. Но у всех летящих общее в лице: как важно! как велико! И сиянье славы и самодовольства освещает весь Арбат. Проезжают и на лошадях. Солдат на козлах или личность темная, неясная. В санях, за полостью - или второстепенный спец, или товарищ мастеровой, но тоже второстепенный, в ушастой шапке, вывороченной мехом куртке. Это начальство едет заседать, решать, вязать. С утра весь день будут носиться по Арбату резвые автомобили, снеговую пыль взрывая и гудя. Чтоб не было для них ухабов, обыватель, илот робкий, разгребает и вывозит снег. Барышни стучат лопатами, гимназисты везут санки. И солидные буржуи, отдуваясь, чистят тротуар. Профессора семьями тусклыми везут свои пайки в салазках; женщины бредут с мешками за плечами - путешественницы за картофелем, морковью. В переулках близ Смоленского торгуют молоком, дровами, яйцами. Мальчишки выкликают: "Папиросы рассыпные - "Реже", "Ява", "Ира"!" И краснощекие красноармейцы, молодые люди, в галифе, бритосытые, с красной пентаграммой на фуражках, отбирают себе "Иру". Полусумасшедшая старуха, в рваной кофте и матерчатых полусапожках, широко расставив ноги, бредет с палкой и бессмысленно бормочет: "Помогите! Помогите!" - и протягивает руку. Старый человек, спокойный, важный, полузамерзающий, в очках, сидит на выступе окна и продает конверты - близ Никольского. А у Николая Чудотворца, под иконой его, что смотрит на Арбат, в черных наушниках и пальто старовоенном, с золотыми пуговицами, пристроился полковник с седенькими, тупо-заслезившимися глазками, побелевшим носом и неукоснительно твердит: "Подайте полковому командиру!" Рыцарь задумчивый, задумчивый рыцарь с высот дома в Калошином вниз глядит, на кипение, бедный и горький бег жизни на улице и цепенеет в седой изморози на высоте своей. А внизу фуры едут, грузовики с мебелью. Столы, кровати, умывальники; зеркала нежно и небесно отблескивают, покачиваясь на толчках. Люди в ушастых шапках, в солдатских шинелях, в куртках кожаных въезжают и выезжают, из одних домов увозят, а в другие ввозят, вселяют, выселяют, все перерывая, вороша жизнь старую. Туго старой жизни; притаилась в тихих переулках, думает, гадает, выселяется и тащит на Смоленский кружева, браслеты, чашки, шали, юбки, мундштуки, подсвечники и кольца и спускает мужичкам, красноармейцам, спекулянтам, чтобы купить проклятой пшенки, радости советской. И все ждет и надеется: "Ну теперь уж близко!" - "Слышали: ведь заговор. Нет-с, когда и среди них пошли раздоры, это агония!" Но от разговоров не слабей морозы, не дешевле дрова краденые - и дороже пшенка.

И теперь узнал поэт златоволосый, что есть печка дымная, что есть работа в одной комнате с женой и дочкой, что есть пуд картошки мерзлой, на себе тащимой с Курского вокзала. Но все так же, не теряя жизненности, силы и веселья, пробегает он по правой стороне Арбата, ловя взоры девушек. По левой же все так же пролетает и поэт бирюзоглазый, сильно поседевший, в пальто рваном и шапчонке тертой, он спешит на лекцию, на семинарий, в пролеткульт и пролетдрам, политотдел и наробраз и в словах новых будет поучать людей новейшим старым откровениям писаний.

Так идет, скрипит, стонет и ухает, гудит автомобилями, лущит семечками, отравляется денатуратом, выселяется и арестуется, жиреет и околевает с голоду жизнь на улице-долине, на улице, ведущей от Николы Плотника к Николе на Песках и далее к Николе Явленному. Средь горечи ее, стонов отчаяния, средь крови, крика, низости, среди порывов, деятельности, силы и ничтожества, среди всех образов и человека и животного - всегда, в субботний день перед вечером, в воскресный - утром, гудят спокойные и важные колокола Троих Никол, вливаясь в сорок сороков церквей Москвы. На зов их собирается различный люд. И старый, и молодой, и бедный, и богатый. Из холодающих углов идут старухи, чья судьба недолга; из уплотненных, некогда покоев важных - фрейлины, аристократки. Лавочники лысые и мелкие служащие, и девушки, какие-то из скромных - может быть, из тех, что надрывались днем, таща бревно, работая на кухне, добывая пшенку. Интеллигент русский, давняя Голгофа родины, человек невидный и несильный, перекрестит лоб. И матери, и сестры, и невесты, что оплакивают ближних, пожранных свирепой жизнью. Наконец, даже и ты, солдат-красноармеец, воин новой жизни. Все сюда собрались, все равно здесь, равенством страдания, задумчивости, равенством любви к великому и запредельному, общего стояния пред Богом.

Служат старые священники. Есть, впрочем, также молодые, но иные уж, чем раньше; все иное. Все попроще, побледней и будто строже. Будто многое отмылось - вековое, цепенившее. И будто бы Никола сам, помощник страждущим, ближе сошел в жизнь страшную.

Колокола звонят. Свечи теплятся. Ризы сияют на иконах, хор поет. Любовь, спокойный, светлый мир зовет. "Приидите ко Мне вси труждающиеся и обременные, и Аз упокою Вы". И снова, и снова, как Рахиль древняя, как Мария - Матерь Господа, омывает мать слезами постаревшее свое лицо, мать над сыновним трупом, над женихом невеста и сестра над братом. И сердца усталые, души, в огне мятущиеся, души, грехом палимые, изнемогшие под грузом убиенных, - все идут сюда, быть может, и палач и жертва, и придут, доколе живо сердце человеческое.

Хор поет призывно: "Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение". Девушки в платочках беленьких, как сестры милосердия, прислуживают при служении.

V

Образ юности отошедшей, жизни шумной и вольной, ласковой сутолоки, любви, надежд, успехов и меланхолий, веселья и стремления - это ты, Арбат. Ты и шумел и веселился, богател и беззаботничал - ты поплатился. По тебе прошли метели страшные, размыли тебя и замертвили, выели все тротуары твои, омрачили, холоду нагнали по домам, тифом, холодом, голодом, казнями пронеслись по жителям твоим и многих разметали вдаль. Залетел опять, как некогда, поэт златоволосый в чуждые края; умчался и поэт бирюзоглазый к иностранцам. Многие поумирали. А кто выжил, кто остался, те узнали, жизнь, грозный и свирепый лик твой. Из детей стали мужами. Окрепли, закалились, поседели. Некогда уж больше веселиться и мечтать, меланхоличничать. Борись, отстаивай свой дом, семью, детей. Вези паек, тащи салазки, разгребай сугробы и коли дрова, но не сдавайся, русский, гражданин Арбата. Много нагрешил ты, заплатил недешево. Но такова жизнь. И не стоит на месте. Налетела буря, пронеслась, карая, взвешивая, встряхивая, стала тихнуть. Утомились воевать и ненавидеть; начал силу забирать обычный день - атомная пружина человечества. Снова стал ты изменяться сам, Арбат. И с удивлением взирает рыцарь в латах, рыцарь задумчивый с высот Калошина, что человек опять закопошился за витринами магазинов и за дверками лавчонок, мастерских; что возится и чинит плотник и стекольщик заменяет пулями пробитый бём на новый, и старательно расписывает живописец вывеску над булочной. Вновь толпа нарядней. Вновь стремятся женщины к одеждам, а мужчины - к деньгам. Вновь по вечерам кафе сияют, и из книжных магазинов книги смотрят, и извозчики снуют. Блестит Арбат, как полагается по вечерам. И тот же Орион, семизвездием тайно прельщающим, ведет свой путь загадочный в пустынях неба, над печально-бурной сутолокой людей.

А ты живешь в жизни новейшей, вновь беспощадной, среди богатых и бедных, даровитых и бездарных, неудачников, счастливцев. Не позабывай уроков. Будь спокоен, скромен, сдержан. Призывай любовь и кротость, столь безмерно изгнанных, столь поруганных. Слушай звон колоколов Арбата. В горестях, скорбях суровых пей вино благости, опьянения духовного, и да будет для тебя оно острей и слаще едких слез. Слезы же приими. Плачь с плачущими. Замерзай с замерзшими и голодай с голодными. Но не гаси себя и не сдавайся плену мелкой жизни, мелкого стяжательства, ты, русский, гражданин Арбата.

И Никола Милостивый, тихий и простой святитель, покровитель страждущих, друг бедных и заступник беззаступных, распростерший над твоею улицей три креста своих, три алтаря своих, благословит путь твой и в метель жизненную проведет. Так расцветет мой дом, но не заглохнет.

А старенький, седой извозчик, именем Микола, проезжавший некогда на санках по Арбату на клячонке дмитровской, тот немудрящий старичок, что ездил при царе и через баррикады, не боялся пуль и лишь замолк на время, он уж едет снова от Дорогомилова к Большому Афанасьевскому. Москва, 1921

***

Родина, Москва, молодость для классика русской литературы Б. К. Зайцева (1881 - 1972), прожившего более половины долгой жизни за рубежом, во многом олицетворяются в Арбате, в арбатском. Без понимания этого непостижимы ни Зайцев-писатель, ни Зайцев-человек. Но и формирование представлений о социокультурном образе Арбата, о месте его в истории невозможно без осмысления созданного Зайцевым. Б. К. Зайцев, как и Андрей Белый, сделал Арбат героем русской литературы и тем самым ввел Арбат и арбатцев в сферу широкого общественного сознания.

Выходец из калужской провинции Борис Константинович избрал в Москве местом самостоятельного обитания Арбат и остался верен первоначальному выбору.

Он ощущал себя своим именно в среде "дворянско-интеллигентско-литературного" Арбата (его же определение), в сугубо жилом ареале существования преимущественно обеспеченных людей и в то же время литературно-артистической богемы. Арбатский образ жизни нашел отражение уже в рассказах дореволюционных лет.

Через судьбу знакомых улиц и переулков Арбата и Приарбатья осмысливал писатель судьбу России. С образом дорогого ему Арбата как воплощения России и происходивших в ней перемен покидал он Родину в 1922 году. И первому зарубежному сборнику рассказов, изданному в 1923 году, дал название по включенному туда одноименному московскому еще рассказу 1921 года "Улица Св. Николая". В этом произведении, написанном нехарактерной для стиля писателя ритмизированной прозой, пронзительном по боли об отошедшем и поражающем глубиной обобщений, впечатляет совмещение деталей бытовой повседневности и глобальности обзора историко-социальных явлений.

Дав книге такое название, Б. К. Зайцев явно ожидал встретить понимание читателя - и думающего о России в зарубежной разлуке, и живущего в обновленной России (тогда эмигрантская литература еще доходила до Страны Советов). К образу Арбата "юности отошедшей" и "дорогого" его сердцу не раз возвращался писатель и в произведениях последующих десятилетий, в переписке - до последних дней своих. И многим другим, оказавшимся вдали от Родины, это казалось естественным. Ибо и для них Арбат оставался символом Москвы и России, прежней жизни. Так мыслили и такими себя видели эмигранты-интеллигенты, группировавшиеся в Париже вокруг улицы Пасси, находившейся возле православной церкви. В очерке "Возвращение от всенощной", вошедшем в сборник Б. К. Зайцева "Далекое" (1965), писатель напоминал о том, что говорил поэт К. Д. Бальмонт (выехавший за границу после многих лет жизни у Собачьей площадки) об улице Пасси: "Это парижский Арбат. Правда, похоже..." В романе о московской интеллигенции "Сивцев Вражек" М. А. Осоргин поместил именно туда типичный профессорский особняк. И для Марины Цветаевой изменение лика Арбата равнозначно изменению лика России. Б. К. Зайцев особенно много сделал для формирования образа Арбата в культуре русского зарубежья*.

И делал это целенаправленно. Живя за границей, бывший глава московских писателей (в 1922 году его избрали председателем Московского отделения Всероссийского союза писателей), став главой писателей российского зарубежья, чувствовал себя в Западной Европе прежде всего носителем традиций отечественной культуры. И полагал своим долгом приобщать к познанию России, ее прошлого, ее культурных достижений. И отбирал имеющее непреходящую ценность. Для него - знатока всемирной литературы, переводчика сочинений Данте, Флобера - это Сергий Радонежский, классики русской литературы (книги о Жуковском, Тургеневе, Чехове, множество очерков - в эссе о Пушкине сравнительное рассмотрение жизни и творчества его и великих погодков Рафаэля и Моцарта) и... Арбат.

В мироощущении Б. К. Зайцева, в его исторической памяти, в его литературно-художественном творчестве, в его представлении о Москве, в его понимании истории России и общественной роли российской интеллигенции Арбат занимал многоопределяющее место "Б. К. Зайцев и Арбат", "Арбат в творчестве Б. К. Зайцева"* - темы научно-перспективные, даже обязательные при исследовании и творческой биографии этого светлого мастера русской прозы, и общественной мысли и культуры двадцатого столетия (особенно взаимосвязей сфер культур российского зарубежья и советской), и, конечно же, феномена Арбата в истории и культуре, становления мифа об "Арбате" и "арбатцах". Ныне, когда настала пора изучения места "Арбата" в развитии общественного сознания, важно освоить опыт осмысления "Арбата" средствами литературно-художественной образности. Написанное Б. К. Зайцевым - и прежде всего перепечатанный в этой книге рассказ "Улица Св. Николая" - у истоков и научного "арбатоведения". Хочется думать, что к темам этим мы еще будем возвращаться и на страницах "Арбатского архива".

Сигурд ШМИДТ

* См.: Шмидт С. О. Арбат в культуре российского зарубежья Культурное наследие российской эмиграции. 1917 - 1940. Кн. 2. М., 1994. С. 470 - 478. Перепечатано в кн.: Шмидт С. О. Путь историка: избранные труды по источниковедению и историографии. М., 1997. С. 331 - 338.

* Об этом неоднократно шла речь и на заседаниях памяти Б. К. Зайцева в Доме-музее М. И. Цветаевой, и в Библиотеке российского зарубежья.

Свет голубой Веги

(Парижский репортаж из архива русского писателя)

Ольга РОСТОВА

В центре Парижа, на тихой и неширокой улочке Фремикур, среди старинных зданий из розовато-серого камня приютился дом постройки конца шестидесятых: с бесшумным лифтом и подземным паркингом, с огромными, в стену, окнами и светящейся панелью домофона с фамилиями жильцов... Нет на этом доме мемориальной доски или памятной таблички, его не показывают экскурсантам, да и мало кто знает в Париже, что дом этот - последняя обитель выдающегося русского писателя, 50 лет прожившего в этом городе, - Бориса Константиновича Зайцева.

Здесь, в квартире на шестом этаже, в семье дочери - Натальи Борисовны Соллогуб - тихо и неспешно завершалась долгая, трудная, но прекрасная жизнь достойнейшего сына России. Зайцев умер 26 января 1972 года - через две недели ему должен был исполниться 91...

Из окна кабинета видны лишь красные кирпичные крыши. Большое кресло с высокой бархатной спинкой придвинуто к окну - писатель любил отдыхать здесь: звезды смотрели на него, а он - на них. Этот безмолвный диалог велся много лет... Свою "покровительницу", голубую Вегу, Борис Константинович находил с юности: "В счастье и беде, сквозь ветви притыкинских лип и из колодца дворца Лубянки..." Вега и сейчас светит в окно, но кресло давно уже опустело.

Поздний вечер. Спущены жалюзи. На большом письменном столе зажигается лампа. Тишина.

В кабинете писателя все так же, как было при его жизни: огромная библиотека, где каждая книга имеет свое место, репродукции с картин Леонардо над столом, иконы и образки, портрет жены Веры Алексеевны с грудной дочуркой на руках, фотография Чехова, Библия, молитвенники в шкафчике у постели, альбомы с видами Италии, бюст Данте...

Этот кабинет мы бы в нашей стране назвали мемориалом, открыли бы в квартире музей, посадив на стуле в уголке классический персонаж нашего музейного дела - пожилую даму интеллигентной наружности, а на витрины "под стекло" поместили бы "личные вещи": очки, ручки, ножи для разрезания бумаг, раскрытые страницы рукописи и что-нибудь еще в этом роде, оградив веревочкой кушетку и "любимое кресло писателя"... Не хочется думать об этом. Но, увы, неисповедимы пути Господни...

Рукописи Зайцева. Почти два месяца я разбирала их - немного пожелтевшие от времени, исписанные четким крупным почерком сдвоенные листы плотной бумаги. От ровности зайцевских строк сначала немного рябит в глазах. Удивительна правка писателя - ненужное тщательно затушевано, даже заштриховано, никаких стрелок и крючков, поэтому даже вымаранный текст читается легко и удобно. Борис Константинович не пользовался пишущей машинкой: рукопись печаталась только для издания и от машинистки возвращалась к автору. Часто на его рукописях есть пометки: "После считки прошу вернуть. Б. 3.". Однако многие рукописи не вернулись, и отнюдь не из-за забывчивости корректора или редактора: иногда писатель был вынужден продавать их вместе с правом на издание. Письма, подтверждающие такие факты, сохранились. Говоря о рукописях Бориса Константиновича, я имею в виду только произведения, написанные после 1922 года, рукописей российского периода в семье нет. Сохранились ли они?

Рукопись может рассказать о многом: легко ли писалось, сразу ли находил автор точные слова, менялась ли мысль в процессе творчества, как рождался сюжет, откуда происходило название? Со всем этим я столкнулась, работая с подлинниками - ведь нужно было идентифицировать оригиналы с изданными произведениями, упорядочить их в соответствии с библиографией (на сегодняшний день единственной, составленной французом Рене Герра), по главам собрать книги, уточнить хронологию. Всего не расскажешь. Работа захлестнула, вытеснила ощущение времени и места - я забыла, что нахожусь в Париже. Жизнь за окном потеряла для меня всякий интерес.

Как рождается книга? Наверное, у каждого писателя по-своему. Да и у одного и того же писателя - каждая по-разному. Дневники, письма, черновые наброски, копии исторических документов - вот основное "поле", где разворачивается поиск, где устанавливается истина. Как работал Зайцев? Почему эта тема, а не иная - так хочется понять этого удивительного человека: светлого лирика и романтика в одних произведениях и яростного борца, бесстрашного правозащитника - в других... Нахожу газетные вырезки о событиях в Венгрии 1956 года с подчеркнутыми Б. К. строчками и вот уже держу в руках текст его выступления по радио "Свобода" - выступления, написанного сердцем, горячего, страстного, покаянного, в котором он умоляет венгерский народ не винить народ России в злодеянии: преступления режима и народ - не одно и то же...

Статьи о Б. Л. Пастернаке и в его защиту... Зачеркнуты первые строки, отредактированы первые абзацы. Зайцев ищет нужные, точные слова. "Одиночество и несвобода" - вот суть драмы Пастернака, которую формулирует Зайцев, преклоняясь перед талантом своего далекого соотечественника.

В тонкой папке полтора десятка писем Бориса Леонидовича в Париж, Зайцеву. Он не уверен, доходят ли они. Прибегает к хитростям - пересылает с оказией, через третьи руки. 1960 год. Переписка обрывается... Сын Пастернака пересылает Б. К. Зайцеву посмертную маску отца, фотографии, сделанные на могиле в Переделкине, пишет теплые, сердечные письма благодарности за поддержку Бориса Леонидовича в тяжелые годы травли. А ведь встретились они впервые в 1921 году: Пастернак принес Зайцеву домой - в Кривоарбатский - свою рукопись, прозу, которая Борису Константиновичу понравилась... И вот уже статья в газете "Русская мысль" под рубрикой "Дни": "К годовщине Пастернака".

"Дни" - еще одна загадка Бориса Зайцева. Дни его жизни... Дни испытаний и утрат, дни счастливых встреч и горького одиночества. Несочтенные дни раздумий и упорной, всепоглощающей работы...

Почти тридцать три года писал свои "Дни" Борис Константинович. Писал, не думая о том, что дневниковые записи, начатые в сентябре 39-го, в часы потрясения от развязанной мировой войны, он впоследствии продолжит как долгую цепь статей, в которых всегда будет говорить о самом главном, связанном со своим прошлым или настоящим.

Держу в руках знаменитые статьи Зайцева из "Дней", которые включались в самые разные сборники и в первую очередь вошли в книгу "Далекое": "Возвращение от всенощной", "Павел Муратов", "Александр Бенуа", "Другие и Марина Цветаева", "Конец Петрарки"... Моя задача - разобраться, ведь впервые все эти работы были опубликованы в "Русской мысли" под общим заголовком "Дни", а книга "Далекое" - сборник портретов современников - вышла в Вашингтоне в 1965 году.

Вот и собраны все "Дни" - это 87 статей и рукопись 1939 - 1945 гг. Огромная книга. Пожалуй, наибольший по масштабу труд писателя. Немного выцвели чернила в записях военных лет... Вот между страниц засушенный цветок, маленькая газетная вырезка о положении на фронтах, недописанные по каким-то причинам и вновь начатые на другом листе строчки времени 42-го года. 1960-е годы, та же "старая" орфография, яти, но замечаешь, что вдруг начинает слегка "падать" строка, буквы теряют ровность - писателю очень много лет, но работает он каждый день. Последняя глава "Дней" - без названия - была закончена им за несколько дней до кончины. Борис Константинович посвятил ее Ф. М. Достоевскому, одному из своих любимых писателей, тайну творчества которого стремился постичь всю жизнь.

Наброски в записных книжках, в тетрадках. Выписки, сделанные в библиотеке: вот подборки "официальных" документов из жизни И. С. Тургенева, В. А. Жуковского, переписанные стихи Тютчева. Почерк Веры Алексеевны: по просьбе мужа она переписывает начисто отдельные главы, статьи, но везде пометки или небольшая правка Зайцева. Все копии, сделанные ее рукой, имеют в конце его четкий, не изменившийся за долгую жизнь автограф: "Бор. Зайцев".

Борис Константинович бережно хранил письма всех своих корреспондентов. Раскладываю по датам переписку с Буниными (Иваном Алексеевичем и Верой Николаевной) и его письма к дочери, жене - за всю их жизнь.

Разбираю удивительные послания зарубежных почитателей и друзей писателя - из Америки, Германии, даже с Аляски; наших, "советских", литераторов, ученых, музейных работников, писавших Б. К. Зайцеву, запрещенному на своей Родине.

Письма родных из России: от матери - Татьяны Васильевны Зайцевой, от родителей Веры Алексеевны, ее двоюродных сестер, 20-е, начало 30-х, а затем - провал... Из России писем все меньше - короткие вести о том, что и как на Родине, живы ли родственники, приходят окольными путями через Швецию или США.

Алексей Васильевич Орешников, отец Веры Алексеевны, - член-корреспондент Академии наук, историк, виднейший нумизмат с мировым именем, всю свою жизнь отдавший Государственному Историческому музею... Это ему, своему тестю, человеку огромной культуры и высочайших душевных качеств, посвятил Борис Константинович едва ли не лучшие страницы автобиографической книги "Древо жизни". Письма Алексея Васильевича и Елены Дмитриевны Орешниковых в Париж, к Зайцевым, Борис Константинович хранил в особой коробке, перевязанной лентой. Он возвращался к ним часто: тонкие листы, исписанные мелкой "клинописью" ученого и приписками красивым "кудрявым", как и сама Елена Дмитриевна, почерком жены. Они остались в России в страшное время: голод, разруха, репрессии, собственный дом на Земляном валу конфискован - старый ученый с женой ютятся в маленькой комнате, холод, болезни, старость... Но они не жалуются, не пишут о своих трудностях (о них Зайцевым сообщают другие люди) - Орешниковы беспокоятся о дочери и ее семье. Они скучают, но одновременно подбадривают "Верочку, Борю и маленькую Таточку", понимая, что никогда уже не увидятся. Пока есть силы, Алексей Васильевич пишет Зайцеву большие подробные письма, насыщенные удивительными "историческими рассказами", многое объясняет писателю, зная, наверное, что Борис Константинович не просто читает, а впитывает письма тестя.

Орешников умирает в 33-м, через год уходит жена; живущие в России три дочери Орешниковых, потрясенные утратой, описывают сестре в Париж все, что они пережили, рассказывают о последних днях отца и матери...

В "Древе жизни" изменены лишь имена героев, все остальное - и место действия, и события - из жизни автора. Это зайцевские квартиры в Спасопесковском переулке, в Гранатном, Благовещенском, на Спиридоньевке и Большой Никитской. Это последняя квартира в Кривоарбатском (дом N 4, по счастью, сохранился), откуда Зайцевы уезжали из России навсегда. Эта книга о Москве, в которой Борис Зайцев знал и любил каждый переулок, в которой он жил и учился, книга о друзьях юности и огромной любви, которую он пронес через всю жизнь. "Древо" - это исповедь вынужденного эмигранта, обстоятельствами отторгнутого от Родины... И в 80 лет память вела его узкими арбатскими переулками к Гоголю на Пречистенском, вновь и вновь он мысленно бродил по заснеженному ночному городу начала 20-х, а глядя на черное небо оккупированного Парижа, видел голубую звезду, ту же, что и над Россией.

Вот о чем я думала, работая над архивом Бориса Константиновича Зайцева - огромным художественным и историческим наследием. Даже в нескольких статьях не расскажешь о всех находках и открытиях, о важных документах и милых, но весьма существенных штрихах. Очень хотелось, чтобы здесь, на Родине, скорее вышли все его сочинения - и художественная проза, и публицистика, и, конечно, письма. Издателей ждет большая работа.

Евгения ДЕЙЧ

Из воспоминаний о Борисе Зайцеве

Первая встреча с Борисом Константиновичем Зайцевым произошла в Париже, куда мы с А. И. Дейчем приехали работать в архивах. Март 1966 года. Мы идем по шумной Avenu Mozart (ул. Моцарта) от de Passy, сворачиваем направо и неожиданно попадаем в тихую, зеленую улочку. Это и есть Aven de Chalets. Подходим к дому N 5. За решетчатым забором уютный особняк, в котором живет Б. К. Зайцев вместе с семьей дочери Натальи. Она гостеприимно встречает нас у входа.

Со второго этажа по лестнице навстречу нам спускается Борис Константинович - подтянутый, моложавый, с приветливой улыбкой. Русское радушие, добросердечие дома, душевная теплота живущих в нем - первые впечатления.

Поднимаемся в кабинет писателя. В углу иконы с лампадой, на столе книги Чехова и Данте. И сразу разговор Бориса Константиновича с Александром Иосифовичем начался о Данте. Они читали наизусть строки оригинала дантовской "Комедии", тут же звучал русский перевод Д. Минина и М. Лозинского. Последний нравился Зайцеву, но он утверждал, что ритмической прозой можно перевести ближе по смыслу к оригиналу. Читал фрагменты своего перевода "Ада", который, как известно, стал заметным явлением в русской Дантеане. Беседа о Данте длилась несколько часов. Речь шла и о русских переводах, и о философской сути "Комедии", и о ее общечеловеческом звучании в веках. Помню, как Борис Константинович интересно говорил о том, что Данте в своей бессмертной "Комедии", которую позже назвали "Божественной комедией", создал мощный сплав, вложив в героев и самого себя, и свои наблюдения над окружающим его миром. И современный писатель, на его взгляд, должен прежде всего воплотить в произведение личный опыт, свои жизненные наблюдения. Александр Иосифович удивлялся, как Борис Константинович, оторванный от родины, следил за всей литературой, особенно о Данте, выходящей у нас. Он даже прочитал эссе Ал. Дейча "Живая тень Данте", которое ему понравилось. Он сказал об этом К. Г. Паустовскому, незадолго до нас посетившему Зайцева в Париже. Константин Георгиевич и дал нам парижский номер телефона Бориса Константиновича. "Нашу встречу благословили древний Данте и современный Паустовский", - шутя сказал Б. К. Любовь к Италии, поразительные знания ее истории, литературы, языка, деятелей разных эпох у Зайцева были естественными и органичными, поскольку многие годы жизни он посвятил изучению прекрасной страны, на которую смотрел влюбленными глазами.

Мы еще не раз встречались с Борисом Константиновичем и в этот приезд, и в последующие (в 1968-м, 1970-м). И всегда - многочасовой разговор. Одной из волнующих тем беседы была Москва, которую Б. К. помнил, любил и унес с собой в далекий Париж. Удивительно ясно вспоминал он годы молодости, связанные с Арбатом и "его окружением". Живо, как будто это было вчера, он описал нам деревянный дом Сусоколова на Молчановке, где он студентом снимал комнату на мансарде, "а за окном рос такой же тополь, как здесь" (он показал на окно кабинета, в которое заглядывали зеленые ветви могучего дерева). С Молчановки Б. К. часто ходил к Бунину, обитавшему в "Столице" на Арбате. С особенной нежностью он вспоминал Спасопесковский переулок, угловой дом, где сначала жила Вера Алексеевна Орешникова, его будущая жена, а потом они вместе. Ему нравилась "причудливость переулков Арбата" (как он сказал, а я записала в дневнике).

Мысленно Борис Константинович проходил по Арбату, вспоминал дом за домом от "Праги" до конца улицы. При этом спрашивал, не снесли ли то или иное здание и что в нем сейчас находится. Особенно скорбел, что были взорваны и разрушены церкви. Вспомнил, как посещал в Большом Афанасьевском переулке огромную мастерскую скульптора Николая Андреевича Андреева, автора памятника Гоголю на Пречистенском бульваре, как был "натурой" у скульптора и сидел на вертящемся стуле. "Вот Гиляровского скульптор увековечил в образе Тараса Бульбы, а я остался "в глине", - сказал он, смеясь.

Он подарил нам несколько своих книг с сердечными надписями и среди них книжечку небольшого формата "Москва". Там есть глава "Прощание с Москвой", где Б. К. пишет: "Есть в Москве улица Арбат. Некогда названа она была улицей Св. Николая - по трем церквам святителя на ней: Никола Плотник, Никола на Песках, Никола Явленный. Вокруг всякие улочки и переулочки с именами затейливыми - Годеинский, Серебряный, Кривоарбатский. Этот последний в самой середине Арбата, рядом со зданием Военно-окружного суда - и переулок действительно кривой: назван правильно.

Вспоминая московскую свою жизнь, видишь, что и началась она и окончилась близ Арбата. На углу Спасопесковского было первое, юное наше пристанище, в этом Кривоарбатском последнее. Вижу его теперь, через много лет, взором неравнодушным".

Далеко не равнодушным. Еще в мае 1912 года Б. К. писал своему другу - писателю Павлу Сухотину: "Вчера мы с Верой возвращались от Кругликовой поздно ночью и проезжали по Молчановке мимо дома, где я жил студентиком и где мы познакомились. Десять лет! Все это стало сном, и неповторимость, невозвратность прошлого чувствуется иногда с удивительной силой. Еще я думаю о Москве: быть может, в единственном русском городе можно так полюбить разные переулки, углы, места. Да еще в итальянских городах. Как Философов сказал про нашу деревню: всякая она, и такая, и сякая, но где-то в ней есть "неугасимая лампада". Она дает возможность жить. Есть такая лампада и в Москве".

А вот из письма Ивану Новикову (14 сентября 1911 г. (?): "Находясь во Флоренции, которую я так люблю, думаю о моей Москве". Ему же (23 июня 1913 г.): "Петербург - это не мой город, люблю матушку-Москву, всегда ей верен, верен моему Арбату".

В заключение мне хочется привести полностью одно из писем Б. К. Зайцева к нам (публикуется впервые): "5, AV. des Chalets, Paris. 17 мая 1966 Дорогие Дейчи, несколько дней собираюсь написать Вам, и мысленно письмо сложилось у меня в голове. Вот наконец сижу за столом, как при беседе с Вами. Вспоминаю разговор о Данте, об Италии. Мне было приятно, дорогой Александр Иосифович, наше единочувствие в понимании великого поэта. И Вы с юности полюбили его и посетили Италию, он так же, как для меня, сделался вечным спутником жизни Вашей и Вы ставите выше Данте только Библию. Скажу откровенно: давно я не получал такого удовольствия от встречи с россиянами. После Ваших рассказов о Москве, о дорогом моему сердцу Арбате я снова стал видеть его во сне, а ведь давно уже такие видения отошли, хотя душа моя всегда живет в родной России.

И Ваш подробный и живой рассказ о похоронах Пастернака помню. Упокой, Господи, душу его! И сколько еще великих теней мы вызвали в устных воспоминаниях!

Боже, мне не хватает вот таких встреч, как с Вами. Каждый день сижу за столом и стараюсь продолжать свое странное занятие литературой. Мысли есть, но пока еще не осуществленные. А надо поспешить, кто знает, кроме Всевышнего, сколько мне отсчитано лет. Медлительность моей натуры невольно отражается на работе.

Сейчас вспомнил Ваш юмористический рассказ о московской встрече с Ло Гатто и невольно стал хохотать. Артистично, смешно и совершенно совпадает с характером моего старого друга.

Благодарю Вас за книги - радость нашей жизни. Евгения Кузьминична, голубушка, конечно, передам Кириллу (Кирилл Дмитриевич Померанцев. - Е. Д.) все, что Вы оставили. Он сейчас в отъезде.

Будьте здоровы, благополучны. Подайте голос. Вот бы еще встретиться. На все воля Божья. Москве арбатской поклонитесь от меня. С лучшими чувствами

Бор. Зайцев".

И в долгой жизни Бориса Константиновича Зайцева Москва была "неугасимой лампадой".

Вспоминая Михаила Осоргина

Ольга АВДЕЕВА

Темный ноябрьский вечер 1992 года. В старинном особняке на Сивцевом Вражке ярко освещены окна: здесь под добрым кровом Музея А. И. Герцена состоялся вечер памяти замечательного русского писателя Михаила Андреевича Осоргина, умершего пятьдесят лет назад в трагическом 1942 году в небольшом французском городе Шабри.

Вряд ли кто в России знал тогда об этой смерти, лишь немногие помнили талантливого журналиста, постоянного корреспондента "Русских ведомостей" в Италии. Революционер, преследуемый царской охранкой, он нелегально вернулся в Россию в 1916 году, оказавшись в вихре недолговечной русской свободы; много печатался, издал свои первые книги, стал первым председателем Союза журналистов и товарищем председателя Московского отделения Союза писателей. В 1918 году, когда русская вольная печать прекратила свое существование, Осоргин создал Книжную лавку писателей, ставшую литературным клубом, много сил отдал организации Комитета помощи голодающим. За это последнее "преступление" и был брошен во внутреннюю тюрьму Лубянки, сослан в Казань, а затем в 1922 году вместе с большой группой ученых и писателей вовсе выслан из страны. Его лучшие книги были написаны за рубежом, там к нему пришла литературная известность. От российского же читателя Осоргин был отлучен на долгие годы. Первая его книга ("Заметки старого книгоеда", подготовленная к печати О. Г. Ласунским) появилась на родине только в 1989 году.

Случайно ли вечер памяти Осоргина проходил в Музее Герцена? Нет, конечно. Музей Герцена - островок культуры, созданный живой и умной душой Ирины Александровны Желваковой. Здесь нет казенщины, которая поразила многие наши музеи, превратив их в пустые и пыльные чиновничьи конторы. Сюда люди шли и в так называемые застойные годы, идут и теперь. На знаменитых литературных вечерах Музея Герцена выступали Д. Самойлов и Б. Окуджава, Н. Эйдельман и А. Битов, Ф. Искандер и Вяч. Кондратьев и многие, многие другие замечательные поэты, писатели, литературоведы, историки.

И на этот раз небольшой зал музея, вмещающий сотню человек, был полон, еще и еще приносили стулья, образовалось несколько дополнительных рядов. Заинтересованной была тишина в зале. Ю. В. Давыдов говорил в тот вечер о московском Доме Герцена со "светом в окошке": "Здесь мы собирались и при всевластии тайной полиции. И вот собрались в дни ее относительного безвластия. Но это не значит, что у меня, например, исчезло чувство катакомбного собрания".

И. А. Желвакова, открывавшая вечер, рассказала об утреннем телефонном звонке из Парижа. Татьяна Алексеевна Бакунина, вдова М. А. Осоргина, сказала: "Хочу приветствовать всех, кто придет на вечер!" Не раз вспоминали выступавшие эту прекрасную русскую женщину, так много сделавшую для слияния двух пластов русской культуры, разъединенных после 1917 года несокрушимой, казалось, стеной.

И еще один интересный вопрос затронула И. А. Желвакова. Читатели Осоргина знают, что первым романом, принесшим ему литературную известность, переведенным на многие иностранные языки, был "Сивцев Вражек" (1928). "Почему роман был назван именно так?" - спросила вдову писателя Ирина Александровна. Т. А. Бакунина ответила, что для Осоргина Сивцев Вражек был "центром старой интеллигентной Москвы".

С. О. Шмидт, развивший в своем выступлении эту тему, подчеркнул, что "Арбат и его переулки в начале XX века действительно были средоточием интеллигентной жизни". Он говорил о живших здесь друзьях и знакомых Осоргина - Б. К. Зайцеве, Н. А. Бердяеве, М. О. Гершензоне, семье Угримовых и многих других. Сигурд Оттович рассказал и еще об одной "арбатской истории" в жизни Осоргина, который в тяжелые послеоктябрьские годы умел радоваться сам и радовать других. "Вся Москва, все "арбатство" воспитывались на замечательном вахтанговском спектакле "Принцесса Турандот", но немногие знали, что это был перевод Осоргина и что ему принадлежала идея реприз, которые каждый раз менялись и были восхитительны".

Осоргин писал: "Неумирающие слова Герцена! Их можно цитировать без конца - они никогда не потеряют значения: "Зло боится света, зло боится гласности, зло боится свободы..." И, конечно, не раз говорилось на вечере о перекличке во времени этих двух писателей. С.О. Шмидт заметил, что с Домом Герцена связана "идея сохранения и распространения нашей отечественной культуры за рубежом". "Для Осоргина, - говорил Шмидт, - высылка из страны была великой трагедией, потому что он прежде всего чувствовал себя русским. При его блестящем знании языков и европейской культуры он мог бы этим зарабатывать. Но Осор-гин, живя на Западе, оставался верен теме России. Он чувствовал особую миссию сохранения русской культуры и верил, что в конце концов произойдет соединение ее разъятых частей".

Вечер вел известный литературовед и библиофил О. Г. Ласунский. Он первый в нашей стране обратился к изучению творчества Осоргина, много сделал для его возвращения российскому читателю.

Его усилиями была создана небольшая выставка: прижизненные издания Осоргина с дарственными надписями, вырезки из парижских газет, подлинные фотографии и мемориальные вещи - ручка, которой были написаны последние книги писателя, печатка для писем, трубка и кисет. Все эти вещи, полученные от Т.А. Бакуниной, были переданы на родину писателя в Пермь. Туда же отправились и пермские фотографии из семейного архива, переданные М. А. Красюк, внучатой племянницей Осоргина.

"Не красота - душа растворенная", - говорил Осоргин о своих родных местах. Т. П. Чуракова, приехавшая из Перми, рассказала, что земляки Осоргина лишь в последние годы открыли для себя его книги и были поражены той любовью, с которой он писал о Перми. Теперь выставка, посвященная Осоргину, займет постоянное место в Пермском краеведческом музее.

Естественно, что на вечере присутствовали люди, которые способствовали изданию книг Осоргина. Вслед за "Заметками старого книгоеда" вышли "Времена" ("Современник", 1989). Н. М. Пирумова рассказала, с каким трудностями она столкнулась при подготовке этого издания. Ей, автору многих книг, доктору исторических наук, редакция "Современника" не доверила написать вступительную статью, оказав предпочтение более "идеологически выдержанному" автору, крупному партийному функционеру. Но главным, конечно, было то, что книга, в которую вошли все политически острые вещи Осоргина, увидела наконец свет на его родине.

Чуть позже появились две книги Осоргина в "Московском рабочем": "Сивцев Вражек" (1990) - иллюстрированный том, включивший в себя кроме уже известного романа поэтичную "Повесть о сестре", а также несколько циклов рассказов; и "Вольный каменщик" (1992) - книга о русском масонстве в Париже, которую сам Осоргин называл очень ему дорогой. Редактор издательства И. М. Геника говорила о работе над этими книгами, о помощи Т. А. Бакуниной, которую она оказала издательству в их подготовке.

В 1992 году книги Осоргина вышли в Воронеже, Екатеринбурге, Перми. По словам С.О. Шмидта, теперь уже происходит своеобразное соревнование издателей в разных городах России.

Да, книги Осоргина нашли своего читателя, но не будем идеализировать, сейчас уже ясно - безоговорочное признание их не ждет. Осоргин не укладывался в старые идеологические рамки, не укладывается и в теперешние*. Демократ, революционер и - о ужас! - масон, он и сегодня вызывает раздражение тех, для кого было и остается нормой приклеивание ярлыков. Не случайна мысль Ю. В. Давыдова: "Набоков отметил два русских феномена: удивительное развитие русской культуры и не менее удивительное развитие русской тайной полиции. Русский писатель, о котором мы вспоминаем, ненавидел тайную полицию, ибо принадлежал к русской культуре. И своим духовным обликом, и сферой своего духовного обитания Михаил Осоргин - достояние демократической России.

Мохнатая лапа занесена. Не "правая", не "левая", а именно мохнатая. Были у нас воинствующие безбожники. Есть у нас воинствующие невежды. Историк-публицист, брезгаю назвать имя, вдохновенный певец черной сотни зачислил всех "герценых-огаревых" в разряд "плохих русских". Мохнатые, очевидно, присоединят к ним и Михаила Андреевича Осоргина".

Осоргин, верный идее гуманизма, действительно уважительного отношения к человеческой индивидуальности, всю жизнь боролся против тирании во всех ее видах - против насилия над личностью, против порабощения мысли. Эту важную грань облика Осоргина раскрыл О. Г. Ласунский: "Осоргин легко пришел в революцию 1905 - 1907 годов. Он примкнул к партии эсеров, за это пострадал, просидел полгода в Таганской тюрьме. Он всей душой принял эту революцию, называл ее "героической" и считал, что она совершена не пролетариатом, а интеллигенцией, причем молодой: студентами, гимназистами, которые смело шли на толпы охотнорядцев и разгоняли их. Осоргин, человек неравнодушный к идее освободительного движения, принимал участие в революции 1905 года совершенно искренне. И так же искренне принял и февральскую революцию 1917 года. Осоргин даже считал, что это была вершинная точка не только в его собственной судьбе, но и в судьбе всей России. Но он категорически не принял октябрьский переворот. Не принял потому, что очень быстро увидел, как большевизм перерос в заурядный режим, основанный на насилии; увидел, как большевики стали требовать от интеллигенции не просто признания пролетарской диктатуры, но и воспевания ее. И уж с этим Осоргин никак не мог примириться. Он оказался во внутренней оппозиции к этому режиму и, естественно, попал в те проскрипционные списки, которые составлялись на Лубянке".

А. И. Серков рассказал о судьбе парижского архива М. А. Осоргина и Т. А. Бакуниной, который в 1940 году был разграблен фашистами и исчез: "Фашисты вели яростную пропагандистскую кампанию против масонства. Практически в каждом городе, где они появлялись, сразу же создавались специальные комиссии по расследованию масонской деятельности. Такая же комиссия была создана в Париже, был составлен и список наиболее видных русских масонов, включавший свыше пятисот имен. Одним из первых в него попало имя Осоргина, который руководил в Париже двумя масонскими ложами. Именно поэтому его архив был целенаправленно конфискован. Фашисты создали специальный институт по изучению масонского наследства, находившийся в лесах Моравии. Туда было свезено множество архивных дел о деятельности масонских лож. После отступления немецких войск этот архив захватили советские войска и вывезли в Москву. Сначала он хранился в Центральном государственном архиве Октябрьской революции, потом часть документов, связанных с российской культурой, была передана в Центральный государственный архив литературы и искусства, где был образован фонд Осоргина (Ф. 1464), где хранится большая часть творческих рукописей писателя.

Однако часть материалов Осоргина присоединили к масонским фондам (в том числе к фонду масонской ложи Астрея), которые находятся в так называемом Особом архиве. Там оказались и материалы Осоргина, которые не имеют никакого отношения к масонству: и личная переписка, и переписка с издателями, и письма Т. А. Бакуниной. Сейчас все архивы, связанные с Францией, в том числе и архивы русских масонских лож, будут передаваться стране-владелице. Все эти материалы никогда не были доступны для наших исследователей. Большинство из них не имело разрешения на работу в Особом архиве, а те, кто был допущен, делали записи в секретных тетрадках, которые потом отбирались и уничтожались. Поэтому если сейчас не объединить две части архива Осоргина, случайно оказавшиеся в разных местах, то материалы из Особого архива будут навсегда утрачены для российских ученых.

Надо учитывать, что никто из владельцев документов, оказавшихся в Особом архиве, не знал об их местонахождении. Не знала и Т. А. Бакунина о том, что в этом московском "тайнике" хранятся ее письма. Да и возвращать архивы будут не их владельцам. Поэтому, если самой Т. А. Бакуниной не будет предоставлено право распоряжаться судьбой архива, то получится уже не двойной, а тройной грабеж"**.

Лишь немногие страницы жизни Осоргина удалось осветить выступавшим. И все же интересный, пусть и незавершенный, портрет писателя, творческий путь которого пока так мало исследован, был создан. Прислушаемся еще раз к голосам, звучавшим в Доме Герцена в тот ноябрьский вечер.

О. Г. Ласунский. М. Алданов говорил об Осоргине, что он был одним из самых порядочных людей в русской литературе. Б. Зайцев вспоминал о нем как о человеке тонкой и мягкой души, подчеркивая изящность его натуры. В тексте небольшого по объему мемуарного очерка Б. Зайцева пять или шесть раз повторяется определение "изящный", "изящность". Это очень тонко найденное слово. М. Осоргин был изящен во всем: в быту, в повседневной жизни, в общественной и литературной деятельности.

Сам Осоргин называл себя приверженцем "осмеянного ордена русских интеллигентных чудаков". Он принадлежал к тем людям, которые превыше всего ставили независимость души, независимость внутреннего мира, полагая это самой высочайшей нравственной ценностью.

Ю. В. Давыдов. Говорят, стиль - это человек. По мне, подлинный стиль - тот, что сам по себе не заметен, то есть лишен изобретательства, штукарства. У писателя Осоргина нет ни на грош нарциссизма.

Г. Флобер однажды написал в письме Жорж Санд - цитирую на память, но за смысл ручаюсь, - что любит и считает настоящими художниками Тургенева и Золя. Однако оба резко отрицательно отзываются о прозе Шатобриана и Готье. "Фразы, которые меня у них восхищают, им кажутся пустыми", - пишет Флобер и спрашивает: "Кто прав?"

Я думаю, что не ошибается только тот, кто обладает средним вкусом. Для меня хорошо ошибаться вместе с Осоргиным. В книгах Осоргина есть страницы, которые меня приводят в восхищение.

За подлинные книги всегда идет медленное "тайное голосование". За книги Михаила Андреевича голосование в России уже началось.

3. Н. Парнос. Больно за Осоргина, которого выслали из России. Как это ужасно, что его оторвали, и какое это счастье, потому что иначе бы его замучили, убили. Но еще больше мне жалко нас, потому что отсутствие таких людей, как Михаил Андреевич, нас всех страшно обеднило. Мы лишились даже настоящего понятия интеллигентности, забыли, что это слово включает и терпимость, и уважение к чужому мнению.

С. О. Шмидт. По крайней мере три поколения русских людей были отлучены, отрезаны от русской зарубежной культуры. И для тех, кто в возрасте дедушек и родителей приобщился к ней, большая радость знать, что для молодых не будет разделения на "до 17-го" и "после 17-го", они будут обогащены великой единой русской культурой...

***

"На десерт" предлагаем читателю две небольшие публикации. Первая - прозвучавшая на вечере фонозапись воспоминаний Ирины Николаевны Угримовой, вероятно, единственного в сегодняшней Москве человека, который лично знал Осоргина. Ее свидетельство, подлинное и безыскусное, вносит новые живые черточки в облик Михаила Андреевича.

Вторая подготовлена Ириной Аркадьевной Бочаровой, тридцать лет проработавшей в Архиве Горького и подготовившей к изданию переписку М. Горького и М. А. Осоргина. Один из ее фрагментов - письмо Осоргина о Ф. Дзержинском - привлек всеобщее внимание на вечере. Этот уникальный документ, долгие годы находившийся за семью спец-храновскими замками, не был известен даже исследователям творчества Осоргина.***

* Любопытно, что уже в год выхода романа "Сивцев Вражек" наряду с восторженными откликами в среде русской эмиграции зазвучали и довольно резкие оценки. Характерно в этом смысле безапелляционное высказывание 3. Гиппиус, считавшей, что "книгу эту читать нельзя, больше - <...> в руках ее удержать нельзя: она, как песок, сквозь пальцы просыпается <-..> Трудно ли доказать, что печенье пирожков из песку - не искусство, а разве искусность; да и то печь надо из сырого; держатся, пока песок не высохнет". Не стоило бы, наверное, приводить здесь столь длинную цитату, если бы известная писательница, скрывшаяся за псевдонимом А. Крайний, не вывела эту "формулу" из облика самого М. Осоргина: "На эту "правду" критики наши не дерзнули. И уж, конечно, не от страха причинить боль автору. Он один из тех писателей, мысль о ранах которым в голову не приходит. Слишком он легок для человеческих ран, слишком мило симпатичен..." (Возрождение, 24 мая 1928 г.)

** В кругах русского зарубежья также выражается опасение, что "судьба архива будет решаться чохом, без разборки и возврата отдельных документов лицам, которым они принадлежали, или их наследникам". (См.: Иванов А. Вечер на Сивцевом Вражке Русская мысль. Париж. II декабря 1992 г.)

*** Всего в архиве обнаружено сорок шесть писем М. А. Осоргина.

Это было в Шабри

Ирина УГРИМОВА

Я познакомилась с Михаилом Андреевичем Осоргиным во Франции. В то время я училась в Германии, но на каникулы приезжала к моей матери, которая жила во Франции.

В 1926 году Бакунины всей большой семьей и даже с двумя собаками, прекрасными породистыми сеттерами, выехали в Италию. Я с Таней Бакуниной училась еще в школе, так что у нас было очень давнее знакомство и дружба. Летом я поехала к Бакуниным в Италию. У них была снята квартира в маленьком местечке Кави, недалеко от Генуи. Там же жил и Михаил Андреевич, который и раньше прекрасно знал Италию. Он поразил меня совершенно своей молодостью, хотя и был намного старше нас. Худощавый, очень подвижный, легкий, страшно остроумный, веселый - таким я его запомнила.

Позднее мы встретились в Париже, они с Таней Бакуниной тогда уже поженились. Я часто встречалась с Михаилом Андреевичем и Таней, одно время мы даже жили в одном доме. Вокруг Михаила Андреевича всегда толпилось много молодых начинающих писателей. Я там очень часто встречала Вадима Андреева, потом Г. Газданова, которого наши читатели недавно узнали. Газданов работал ночным таксистом, зарабатывал этим себе на жизнь, но писал. Михаил Андреевич его поддерживал, считая интересным и талантливым писателем. Было и много других, которым он помогал найти себя в писательской жизни.

Родители Тани Бакуниной жили в Сент-Женевьев де Буа, довольно известном теперь местечке под Парижем. Там помещался большой дом для престарелых русских. Эмилия Николаевна Бакунина работала в нем врачом. Михаил Андреевич и Таня проводили лето тоже в Сент-Женевьев де Буа, снимали там домик.

Михаил Андреевич очень много работал. В то время он начал писать крупные вещи, а не только занимался журналистикой. Жили они тогда

материально довольно скромно. В 1930 году произошло неожиданное и счастливое событие. В Америке раз в год выбирают лучшую книгу иностранного писателя. В тот год выбрали книгу Михаила Андреевича "Сивцев Вражек", которая была переведена на несколько языков, в том числе на английский, и издана в Америке. Ему дали премию, которая выразилась и в материальной субсидии. После этого он тут же купил в Сент-Женевьев де Буа небольшой участок земли. Все очень увлеченно возились "в земле", и Михаил Андреевич первый. Он любил природу, любил все растительное вообще и очень много отдавал любви и внимания этому участочку земли. Он сам посадил массу кустарников, цветы, огород. Домика не было. Денег на него не хватило...

Когда стало известно в Париже, что Осоргин получил премию в Америке, то у него буквально не стало отбоя от так называемых "стрелков". "Стрелки" - это безработные русские или просто лентяи, которые не хотели работать. Они ходили по домам, зная, куда можно обратиться за помощью. Как-то раз - я была у Осоргиных в квартире в это время - раздался звонок в дверь, Михаил Андреевич пошел открывать, вскоре вернулся, и я спросила: "Кто это был?" Он говорит: "Опять "стрелок". И рассказал, что, оказывается, эти "стрелки" друг другу перепродавали адреса тех людей, куда можно пойти в надежде что-то получить. Михаил Андреевич знал об этой "купле-продаже". Я тогда спросила Михаила Андреевича: "Зачем же вы даете, если вы знаете, что это "стрелок"?" Он ответил совершенно серьезно: "Как же можно не помочь тому, кто об этом просит?"

В 1939 году началась война, к весне 1940 года стало известно, что немцы рвутся во Францию и что они уже прошли Бельгию. Тогда мы нашли дом в Шабри в двухстах с чем-то километрах от Парижа. Это местечко стояло на берегу большой, очень красивой реки Шер. Впоследствии она стала демаркационной линией, то есть по одну сторону реки была оккупированная немцами зона, по другую - свободная. В Шабри у нас были знакомые, и мы сняли большой, очень поместительный дом, куда переехало несколько семейств с маленькими детьми, в том числе и я с дочерью. К нам приехали знакомые парижане, бежавшие от немцев. Так что набилось страшное количество людей. Приехали Михаил Андреевич с Таней и ее родители.

Было ужасно, никто не думал, что немцы полезут так далеко. Все пережили страшный момент, когда на мосту через Шер целый день стоял французский лейтенант с двумя солдатами, не пуская немцев пройти на нашу сторону. Они держались весь день, но потом лейтенант погиб, и в конце концов немцы вошли в Шабри. Позже они отступили.

Прошло несколько дней, и родители Тани Бакуниной решили вернуться в Париж. Они врачи, им надо было ехать в тот русский дом для престарелых, где работала Эмилия Николаевна. Потом поехали Михаил Андреевич с Таней, но через несколько дней вернулись обратно. Оказалось, что их квартира в Париже опечатана немцами. Им удалось выяснить, что немцы вытащили все, что можно, все архивы, бумаги, письма, великолепную библиотеку, которую собрал Осоргин. Все было увезено. И даже как будто бы вытащили и мебель оттуда. В дальнейшем, когда удалось открыть квартиру, там нашли только валяющиеся на полу отдельные папки и листки...

Осоргины вернулись обратно в Шабри. Жизнь здесь была не очень-то легкая, но как-то ухитрялись выкручиваться. Ездили на велосипедах на фермы, доставали у знакомых фермеров что могли. Помогал, конечно, огород. До тех пор, пока Михаил Андреевич с Таней не отселились в свой домик, мы жили в большом доме все вместе. Михаил Андреевич обладал необыкновенным умением ни с кем никогда не вступать в ненужные споры, всегда выслушать чье-то мнение, у него была необыкновенная легкость в общении с людьми. Может быть, были какие-то люди, с которыми ему было трудно, но я таких не встречала.

Летом 1940 года Осоргины сняли маленький отдельный домик, в котором Михаил Андреевич оставался до конца жизни. Он очень много писал, много работал, редко позволяя себе небольшой отдых - рыбалку. Он был увлеченным рыболовом, а в реке Шер в ту пору было много рыбы. В Шабри Михаил Андреевич и скончался в 1942 году. Это была неожиданная смерть. У него просто остановилось сердце. В Шабри он и похоронен.

Согласно голосу совести

Ирина БОЧАРОВА

В архиве М. Горького хранится большая переписка М. Горького и М. Осоргина. К сожалению, до нас дошло только пять писем Горького к Осоргину в черновиках: как сообщила Т. Бакунина, горьковские письма были изъяты немцами в сентябре 1940 года; их местонахождение до сих пор неизвестно. Письма М. Осоргина, адресованные М. Горькому, много лет пролежали в спецхране.

В письмах Осоргина поражает прежде всего их тональность: удивительная тональность человека, который уважает корреспондента, способен выслушать его и понять и при этом ясно и свободно передать свою правду, не навязывая ее собеседнику. Это качество, характерное, как я узнала позднее, для Осоргина как личности в целом, объясняет длительность данной переписки (1910 - 1936 гг.). А ведь восприятие и оценки одних и тех же явлений чаще всего у Горького и Осоргина были различны. Вспоминаются слова Горького, обращенные к Осоргину, которые могли бы стать эпиграфом к этой переписке: "Мы оба дети одной матери и одной эпохи, настроенные так разнотонно"¹.

Назовем лишь некоторые, наиболее существенные темы писем. Прежде всего это беседа двух литераторов: одного, уже всемирно известного художника (о котором Осоргин впоследствии написал: "Он был одной из замечательных и несомненных фигур первой трети XX века. Мимо него история русской литературы и даже русской революции никоим образом пройти не может. Это могли бы признать даже злейшие его враги")² с другим, только входящим в большую литературу, несмотря на то, что за его плечами было тридцать лет литературно-журналистской работы.

Осенью 1924 года Горький предложил Осоргину участие в своем журнале "Беседа" (издавался в Берлине, Горький надеялся на пересылку журнала в Россию). Осоргин после некоторых колебаний послал первую часть неоконченного еще романа "Сивцев Вражек". Вскоре был получен ответ Горького с пространным анализом главной темы произведения, в целом - очень доброжелательный. "Искренно желаю Вам удачи и меня сильно волнует, - писал Горький, - Ваше начинание, значимость коего я понимаю"³. Отзыв Горького - первого читателя и критика романа - несомненно стимулировал дальнейший путь Осоргина-художника.

С 1924 года их "литературная беседа" в письмах приобрела постоянный характер. Оба понимали, что политические события, происходящие в России, разрывают живой организм единой русской культуры, и оба, с разных сторон, пытались этот процесс предотвратить. "Восстановить напрасно прерванную связь многих из нас с многими "там", - писал Осоргин в феврале 1925 года, - и можно, и нужно. Все же и здесь не все и не совсем умерли, и там не все развинтились и потеряли независимое писательское лицо"⁴. Это была одна из причин их взаимозаинтересованности. Начинается обмен книгами и отзывами о них. Осоргин просит Горького информировать его о всех новинках советской литературы, в свою очередь рассказывает Горькому о событиях парижской литературной жизни. Один только перечень имен, которые упоминаются в переписке, дает представление о диапазоне их литературных бесед: с советской стороны - А. Фадеев, К. Чуковский, Ю. Олеша, Л. Леонов, Б. Пильняк, Ф. Гладков, А. Соболь, А. Белый, Б. Лавренев, П. Романов, С. Сергеев-Ценский, Б. Пастернак, А. Ахматова, В. Маяковский, Ал. Толстой, М. Шолохов, В. Каверин, М.Булгаков, В. Шкловский; со стороны эмигрантской литературы - Ф. Степун, В. Ходасевич, З. Гиппиус, Г. Адамович, В. Набоков, Ив. Бунин, И. Шмелев, М. Алданов, Г. Газданов...

Оба корреспондента старались не затрагивать в письмах острых политических вопросов. Однако в обстановке раскаленной политизации, которая происходила в двадцатые годы и в советской, и в эмигрантской литературной среде, почти невозможно было удержать диалог в рамках чисто литературных. Особый интерес представляет письмо Осоргина от 19 августа 1926 года о смерти Ф. Э. Дзержинского.

После смерти главного чекиста СССР Горький написал взволнованное письмо Я. С. Ганецкому, в котором дал высокую оценку Дзержинскому как человеку и революционеру, присоединяясь к словам Е. П. Пешковой, которая писала ему: "Нет больше прекрасного человека, бесконечно дорогого каждому, кто знал его". Советские газеты - "Правда" и "Известия" - перепечатали это письмо 11 августа как некролог: "Максим Горький о тов. Дзержинском". Эмигрантская печать немедленно и резко отреагировала на эту публикацию, ставшую вехой в процессе разрыва эмиграции с Горьким.

М. А. Осоргин воздержался от высказывания своей реакции в печати, но счел нужным совершенно определенно, без обиняков выразить все, что он по этому поводу думал, в личном письме. Приведем его полностью, поскольку оно представляет большой общественный интерес и в наши дни: "Я читал Ваше письмо о Дзержинском, напечатанное в "Изв(естиях)".

Я знаю, что судить можно только того человека, которого знаешь близко, и что душа человека - потемки, и что действующий согласно с голосом совести прав и нравственен даже тогда, когда он душит ребенка и насилует мать, - все это я твердо знаю и проповедую. Знаю также тяжкий путь, пройденный Дзержинским, и его бескорыстие личное. Видал его мало, говорил с ним только раз, и то три слова. Но, Алексей Максимович, но Марата, Робеспьера и других героев гильотины я только издали и литературно могу почитать людьми и даже героями. В приближении же (хотя бы в портретах Ленотра) они, конечно, злодеи.

Не потому злодеи, что убийцы. Террорист в моих глазах не злодей, но только "красный" террорист, революционный; а "белый", т. е. власть имеющий, убивающий от имени и правом государства, равен убийце вульгарному, а, впрочем, много его хуже. "Взять на себя грехи мира", нести на плечах моральную ответственность за всех и пр. - все это прекрасные слова, но только слова. Литературно я готов любого "мосье де Пари", как и нашего самодержавного или большевистского палача, признать интересной фигурой и выделить с любовью (тоже литературной). В "славном воре и разбойнике Ваньке Каине" легко вижу человека. Но "государственный убийца", инициативный палач - уже не человек, а извращение идеи человека, и ни человеческой к нему любви, ни оправданий его - во мне найтись не может. Жалеть больного - я плохой для этого христианин. Наша "слюнявая интеллигенция", которая на словах все принимала и освящала, а на деле испугалась и отступила, стократ права; эта сторона ее слюнявости почтенна и свята.

Дзержинский был "топором государства", т. е. извращением человека. О нем можно говорить литературно, но человеческое (простое, настоящее) слово "любовь" в отношении его неприложимо. Простым человеком, настоящим и искренним, имя его будет в России навеки проклято. Если будет иначе - мы не люди. А история - черт с ней, история может оправдать кого угодно. Заметьте - гильотинщики не пример и не аналогия; гильотина стояла на площади и народ ее приветствовал; убийств в застенке ни один человек не приветствовал, даже жесточайший (по вашей оценке) русский. К гильотинщикам потомство холодно; чекистов оно проклянет открыто.

Это не политическое мое суждение, а человеческое. Вообще же мне очень досадно, что письмо Ваше опубликовано, - легко объяснимое письмо, написанное друзьям об общем товарище. Лет десять спустя я бы прочел его с большим удовольствием - тогда оно будет нужно. Сейчас оно страшно бьет по нервам матерей, жен, детей и даже взрослых, мужественных людей. Екат. Павл. пишет: "...любили все, кто знал". Понимаю. Допускаю. Но допускаю для тех, кто знал не менее близко, право глубокой ненависти и вековечного отрицания. Нужно сначала решить, стоит ли счастье поколений капли крови ничтожнейшего из людей. Идя этим путем, мы возведем в святые всех Александров и Николаев, которые были недурными отцами, симпатичными пьяницами и добрыми полковниками. Впрочем, это и делается.

Вообще же, по-моему, проблемы нравственности не настолько сложны, чтобы заниматься эквилибристикой и оправданием садизма. Франциск Ассизский - понимаю, а остальные - отчаянная литературщина. Ну зачем, скажите, тащить Ленина в рай? Зачем его памяти любовь потомства, эта наивная надстройка? А вот - на моей памяти - Дзержинский со товарищи убил старичка рабочего (от Нобеля) и Алешу, пасынка Б. Зайцева. Этим прямой ход в рай, но хотелось бы их защитить от нежелательных там встреч.

Вы извините меня, А. М., ведь я пишу о Вашем бывшем друге, ныне покойном. Но дело в том, что память моя нелегко расстается со смертями моих друзей в царские и нынешние времена. За себя - сколько угодно, но за них никогда не прощу их палачам, носителям государственного топора, все равно от чьего имени. И всегда радуюсь, когда этот топор, вырвавшись, рубит самое государство, тоже все равно какое. Не страну, конечно, а государственную идею. И тогда памяти Каляевых, Мазуриных, Куликовских, рабочих Нобеля, Алеш посылаю привет: "Ну, милые, вы немножко отомщены". Знаете, кто был Куликовский? Его всю жизнь мучили при царях, жестоко мучили, но замучить до конца не смогли; добили же его чекисты в Сибири ударом револьвера по затылку.

Я слишком расписался, простите. Очень прошу Вас кланяться Екатерине Павловне, если она в Сорренто. Среди тысяч людей, которых участь она облегчила, был и я.

Преданный Вам Мих. Осоргин"⁵.

Суровые откровения этого письма были изложены в такой искренней и интеллигентной форме, что Горький переписки не прервал; она продолжалась.

Был и еще один постоянно возникающий в этой переписке мотив, который следует отметить, - желание Осоргина напечататься в России. Он часто писал об этом Горькому, просил его помощи. И Горький, тут сказались особенности его характера, до конца, до 1936 года, поддерживал иллюзию Осоргина. То он говорил: "Я перешлю Ваш "Сивцев Вражек" в наши библиотеки", то: "Я поговорю с Госиздатом", то (даже в 1936 году, когда уже было совершенно ясно, что ничего в России не напечатают) продолжал уклоняться от прямого ответа.

Осоргин долго сохранял советское гражданство и даже получал гонорары за переводы пьес, поставленных в России (в том числе за "Принцессу Турандот"). В середине тридцатых годов порвалась и эта тоненькая ниточка. Тогда Осоргин обратился за помощью к Горькому. Его письмо вызвало в Горьком смятение, он советовался со своим секретарем П. П. Крючковым о том, как ответить Осоргину. И в конце концов сочинил: "Запрещение правительством переводить литгонорары за рубеж касается не только Вас персонально, а имеет общий характер и, как мне сказали, не может быть отменено. Я думаю, что исторические очерки Ваши могут быть изданы здесь и советую Вам их прислать"⁶.

Конечно, это была очередная ложь горьковского Луки. Вероятно, и сам Осоргин это понимал. Его желание вернуться в Россию, хотя бы пером, носило характер не политический; по меткому выражению М. Вишняка, редактора "Современных записок", это было "лирико-психологическое" желание. Мечта всей жизни.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ РГАЛИ. Ф. 1464. Оп. 1. Д. 51.

² Там же.

³ Архив М. Горького.

⁴ Там же.

⁵ Там же.

⁶ Там же.

Библиотека русского зарубежья близ Собачьей площадки

Виктор ЛЕОНИДОВ

И ты не забудешь на темной дороге,
Как русские сосны качают верхи,
Как русские мальчики спорят о Боге,
Рисуют пейзажи, слагают стихи.

Иван ЕЛАГИН

Пять лет назад московская интеллигенция торжественно открывала Дом Марины Цветаевой. Наперекор любому здравому смыслу и рассуждениям о бесполезности каких-либо начинаний в наше нестабильное время, под многочисленные крики о гибели культуры и всеобщем крахе этот сверкающий особняк на Борисоглебском стал не только новым культурным центром. Он явился своего рода символом вечной жизни настоящей культуры и поэзии.

Дом стал излюбленным местом для многих писателей, художников, любителей поэзии еще до своего открытия. Сейчас в нем проходят многочисленные литературные вечера, концерты классической музыки, научные конференции. В Доме работает пользующийся большой популярностью книжный киоск, куда приходит "вся Москва", т. к. тут уж точно можно приобрести подлинную литературу.

Однако не только это определяет культурную ауру Дома. Далеко не все знают, что Дом Марины Цветаевой гостеприимно принял в двух больших светлых комнатах библиотеку Российского (бывшего Советского) фонда культуры, хорошо всем известного по имени председателя - Дмитрия Сергеевича Лихачева.

С первых дней создания фонда многочисленные представители русского зарубежья, поверив, что с началом перестройки неисчерпаемое наследие эмиграции наконец-то будет востребовано Россией, стали передавать в фонд картины, скульптуры, драгоценности, семейные реликвии и, конечно, книги, фотографии, архивные документы. В фонде был создан отдел дарений, регистрировавший буквально поток многочисленных пожертвований. Часть дарителей четко обозначала свою волю: картины в Третьяковку или Русский музей, книги - в определенную библиотеку или какую-нибудь школу. Все, наверное, хорошо помнят многочисленные репортажи об открытиях выставок даров Фонда культуры, о торжественных передачах в дар уникальных архивных документов.

Например, по воле Натальи Львовны Барановой-Шестовой, дочери замечательного философа Льва Шестова, книги И. А. Бунина с автографами автора, подаренные им ее отцу, были переданы в Музей И. А. Бунина в Ельце. Известный исследователь творчества Бунина Милица Грин через Фонд культуры передала реликвии, связанные с именем Ивана Алексеевича, в Литературный музей Одессы.

Однако многие представители русской эмиграции, хорошо зная порядки хранения в тогда еще советской системе Государственного архивного фонда и многочисленные (и до сих пор не во всем преодоленные) традиции спецхрана, поставили непременным условием передачи книг и документов в Россию хранение их в фонде. И тогда при Советском фонде культуры был создан архив-библиотека. Сначала это собрание помещалось в маленькой комнате в самом здании правления на Гоголевском бульваре, а незадолго до торжественного открытия Дома Цветаевой библиотека переехала в Борисоглебский переулок.

Есть, наверное, что-то символическое, что в районе Арбата, воспетого Буниным и Зайцевым, одного из духовных центров России, разместилась теперь коллекция уникальных комплектов периодики, мемуаров, сборников стихов русской эмиграции, в основном ее первой волны.

Сегодня в составе архива-библиотеки - автографы В. Ходасевича, И. Бунина, Г. Иванова, А Куприна, Н. Тэффи. Здесь собраны полные комплекты журналов "Русские записки", "Иллюстрированная Россия", "Современные записки", "Числа", коллекция изданий евразийцев, альбомы фотографий, связанных с самыми разными сторонами жизни эмиграции, буклеты, афиши, брошюры, объявления "русского Парижа". В архиве-библиотеке хранится литературный архив Бориса Савинкова, личные фонды некоторых русских эмигрантов, умерших в Чехословакии.

Узнав о существовании библиотеки, люди шлют книги из Америки и Германии, почти каждый день на этот арбатский адрес приходят бандероли с изданиями русского зарубежья и письмами: "Слышали о Вашей библиотеке, были бы рады, если б Вы приняли на хранение и наши книги". Наверное, такое признание архива-библиотеки Российского фонда культуры связано не только с тем, что появилось наконец-то место для хранения эмигрантской литературы, но и с доступностью этого собрания для любого исследователя. К нам приходят студенты и историки, литературоведы и журналисты; материалы архива-библиотеки публиковались в различных изданиях, прежде всего в "Нашем наследии". Книги и документы выставляли на выставках, показывали по телевидению, о библиотеке был сделан цикл теле- и радиопередач.

Дать какой-то общий обзор архиву-библиотеке довольно трудно, так как в основе комплектования лежит коллекционный принцип. То есть, проще говоря, каждый даритель образует отдельный фонд. Кто-то подарил целые комплекты журналов, кто-то одну фотографию, кто-то несколько, а кто-то целую коллекцию книг. Уже вышли два каталога "Русское зарубежье. 1917 - 1991 гг.", изданные Домом Марины Цветаевой.

Хотелось бы подробнее рассказать о составе архива-библиотеки и о тех, благодаря которым она была создана.

Прежде всего это знаменитые "алмазные короли" Оппенгеймеры. Их благотворительный фонд и фирма "Де Вире (Сентинери)" финансировали покупку во Франции ряда уникальных архивных материалов, реликвий русской культуры.

О размахе деятельности этих меценатов в рамках сотрудничества с Советским фондом культуры свидетельствует простой перечень возвращенного ими. Например, письмо А. С. Пушкина Александру Ваттемару, написанное в 1834 году (передано в Пушкинский дом), автограф И. С. Тургенева, рисунок И. Е. Репина, на котором изображен Л. Н. Толстой с дочерью Александрой Львовной (в Музее Л. Н. Толстого в Москве), портрет княгини 3. Н. Волконской кисти Д. де Ромилли (в Музее А. С. Пушкина на Пречистенке). Как мы видим, Фонд Оппенгеймеров способствовал поступлению в музеи России уникальных материалов. Но наибольшая часть нашего культурного и исторического достояния, возвращенная с помощью Фонда Оппенгеймеров, хранится в архиве-библиотеке Российского фонда культуры.

Маленький листок бумаги, короткая надпись: "Ты знаешь, чей крест". И подпись - "Н". "Н" - это Николай 1, недавно вступивший на престол. Адресат - Алексей Федорович Орлов, только что получивший графский титул за участие в усмирении декабристского выступления. Алексею Орлову еще предстояло стать шефом жандармов и главным начальником III отделения. Орлов просит за брата Михаила. Это письмо - одно из одиннадцати единиц хранения переписки Николая 1 с графом Алексеем Орловым за 20 - 30-е годы XIX века. В письмах отражены самые острые вопросы, волновавшие властителей России того времени, - восстание декабристов, холерные бунты, военные поселения. И, конечно, Алексея Орлова не могла не мучить судьба родного брата, генерал-майора Михаила Федоровича Орлова, одного из организаторов декабристского восстания. "Я ограничусь, сир, предоставлением Вам сожалений и пожеланий моего несчастного брата. Если Ваше решение не оправдает моего несчастного брата, оно даст по крайней мере какое-то утешение его надорванной болью душе", - так писал Алексей Орлов императору.

Другая уникальная коллекция писем в собрании Российского фонда культуры - переписка графа Павла Александровича Строганова и Николая Николаевича Новосильцева - "молодых друзей" Александра 1, стоявших у истоков конституционного процесса в России.

А теперь о коллекции уникальных автографов, связанных с историей первой волны русской эмиграции, хранящихся в архиве-библиотеке.

Почти все они уже экспонировались на многочисленных выставках "Культура русского зарубежья" в Доме Марины Цветаевой. Посетители могли увидеть за толстым стеклом витрин удивительные автографы Ремизова, фотографии с подписями И. А. Бунина, афиши выступлений С. М. Лифаря и А. Н. Вертинского, буклеты, посвященные Анне Павловой, рукописи И. С. Шмелева. Внимание посетителей привлекла большая кожаная тетрадь, где на развернутых страницах среди различных росписей четким почерком написано: "Марина Цветаева. 30 июня 1936 г.". Внизу под несколькими другими подписями: "Г. Эфрон".

Да, великая русская поэтесса и ее сын Мур тоже расписались в этой тетради, которая принадлежала известному библиофилу Александру Ксенофонтовичу Семенченкову. В выходные дни познакомиться с библиотекой этого коллекционера приходил весь "русский Париж", и каждый оставлял автограф и отзыв в книге для гостей. Здесь и Бунин, и Керенский, и Милюков, и Лифарь, и Вышеславцев...

В архиве-библиотеке есть еще один автограф Марины Ивановны, причем, судя по всему, он из альбома А. К. Семенченкова. Это написанный от руки перевод на французский отрывка из "Пира во время чумы" А. С. Пушкина. Под ним автограф - "Марина Цветаева, Париж, июнь 1936". На оборотной стороне листа еще две подписи: "П. Милюков" и "А. Руманов". Они помечены 5 и 7 мая 1936 года. Судя по всему, этот лист был вложен в альбом, скорее всего другой, А. К. Семенченкова.

Другая поистине "золотая тетрадь", приобретенная Российским фондом культуры при содействии Фонда Оппенгеймеров, - записная книжка 3. Н. Гиппиус за 1939 год. Уже в 60-е гг. эта маленькая книжечка в потертом обычном кожаном переплете была оправлена ее парижскими хранителями в роскошный, очень красивый футляр. В этой книжке отражены все ужасы времени начала второй мировой войны. "Варшава еще держится, а большевики ее в спину", - одна из записей.

Говоря о Зинаиде Гиппиус, нельзя не упомянуть о человеке, с которым она прожила рядом 45 лет, ни разу не расставаясь ни на один день, - замечательном писателе и философе Дмитрии Сергеевиче Мережковском. В архиве есть два наброска планов его книг - "Данте" и "Наполеон", а также черновая заметка о книге "Франциск Ассизский". На средства Фонда Оппенгеймеров для архива-библиотеки была приобретена коллекция буклетов и афиш, связанных с историей русского зарубежья. Среди них - буклет с прекрасным портретом Дмитрия Сергеевича работы неизвестного автора. Буклет был издан к открытию памятника на могиле Д. С. Мережковского на кладбище Сент-Женевьев де Буа. (Автору этих строк довелось беседовать со священником, отпевавшим Мережковского и впоследствии освящавшим этот памятник, - протоиереем Борисом Старком, который потом жил в Ярославле.)

Автографы другого писателя, воспевшего старую Москву, религиозную Россию, - Ивана Сергеевича Шмелева также могут быть перечислены в нашем списке. Это наброски его будущих замечательных книг "Богомолье" и "Лето господне". "Здесь как бы сведены в одно неразрывное целое две сущности русской души: небесная и земная, здесь быт русский, уклад жизни русской показаны в преломлении чрез религиозную жизнь. На фоне праздников церковных изображается жизнь, в многообразных проявлениях русской природы завершается сложная форма русской сущности. <...> Всевозрастная Русь дана в художественных образах, ищущая Божьей правды, совестливая, кающаяся, детски ликующая перед Святыней, радующаяся благочестию и красоте чистой, которую она чувствует в природе. Здесь дана картина живописного и ласкового до трогательности русского быта, чувствование народом Бога, душевное горение". Рукописи с этими словами Ивана Сергеевича хранятся в описываемом нами собрании.

В той же коллекции автографов, полученных с помощью Фонда Оппенгеймеров, находятся наброски рассказов Н. Тэффи, письма А. И. Куприна художнику К. А. Коровину, деловое письмо С. П. Дягилева; есть несколько пригласительных билетов на вечера В. Ходасевича, его переписка с Асей Ульпе, двоюродной сестрой Н. Н. Берберовой. Так, в письме к А. Ульпе В. Ф. Ходасевич сообщает о предстоящем вечере 15 февраля 1939 года, где он должен был читать переводы из еврейской поэзии. Высылая несколько билетов и прося помочь "организовать публику", поэт пишет: "Говорите покупателю: "Ах, как интересно - поэма Черняховского "Свадьба Эльки". Еврейская свадьба - как на ладони! ...А как читает этот Ходасевич - заслушаешься! Да-да, это его перевод с древнееврейского".

В этом перечне уникальных источников, конечно, необходимо упомянуть письма Б. Д. Григорьева, Г. К. Лукомского, автографы А. Н. Бенуа, М. В. Добужинского, послания С. В. Рахманинова, фотографии с автографами Ф. И. Шаляпина, большую коллекцию удивительных рисунков, стилизованных под древнюю вязь писем А.М. Ремизова.

Одно из самых крупных приобретений архива-библиотеки Российского фонда культуры, полученных при содействии все тех же Оппенгеймеров, - архив замечательного писателя Марка Александровича Алданова. "Желаю освобождения России. Человеку свойственно и естественно желать свободы - бытовой, политической, свободы от страха, свободы веры и мысли и уверенности в том, что его не могут в любой день ни за что ни про что посадить в тюрьму или расстрелять. Желаю человеку человеческой жизни", - говорил Марк Александрович Алданов накануне своего семидесятилетия в 1957 году.

Сейчас книги Алданова широко издаются. Он автор шестнадцати романов, множества рассказов, очерков. В его архив входят многочисленные корректуры, правки, записные книжки, письма, черновики. Как известно, значительная часть его архива хранится в Колумбийском университете. Другую часть вдова, по воле самого писателя, уничтожила, но 28 коробок, хранящихся сейчас в архиве-библиотеке, были переданы племяннику вдовы Марка Александровича, сыну известного библиофила, редактора журнала "Временник общества друзей русской книги" Александру Полонскому.

Теперь мы имеем счастливую возможность исследовать переписку Алданова с многочисленными редакциями и издательствами русского зарубежья, в архиве имеются автографы М. Осоргина, В. Набокова, А. Керенского, В. Н. Буниной. Кроме этого в состав обширного (почти пять тЬ1сяч единиц хранения) собрания входят небольшие коллекции Павла Милюкова и Георгия Адамовича.

Павел Николаевич Милюков - лидер конституционно-демократической партии, один из основоположников русского либерализма. В архиве представлена его переписка с Михаилом Осоргиным в дни фашистской оккупации Франции. Смертельно больной Осоргин находил в себе силы присылать Милюкову какие-то продукты. Переписка его с Милюковым частично была издана в "Новом журнале", но часть писем еще ждет своего издателя. Огромный интерес представляют дневники Павла Николаевича за 1918 год. Здесь же редкие фотографии Милюкова в последние годы жизни.

В собрании Г. В. Адамовича, патриарха русской эмигрантской литературной критики, - статьи и материалы о масонстве, о Пушкине, Солженицыне. Таковы сокровища русской литературы, вернувшиеся в Россию благодаря помощи Фонда Оппенгеймеров.

Русские корни этих людей, их стремление помочь культуре России воплотились в коллекцию уникальных автографов, хранящихся в Доме Цветаевой, в архиве-библиотеке Российского фонда культуры.

Лидия Борисовна Варсано и ее сын Серж - также наши меценаты. Они помогли в приобретении комплектов ведущих литературных журналов русской эмиграции, коллекции поэтических изданий. "Мне доставило большую радость узнать, что книги и журналы, с такой тщательностью и любовью подобранные одним из крупных специалистов в Париже, будут доступны в Москве ученым, студентам, писателям, станут как бы мостиком, соединяющим два рукава одной реки русской культуры", - говорила Лидия Борисовна Варсано (урожденная Ногина), преподнося свой дар Фонду культуры.

Наверное, самое ценное, что было ею подарено архиву-библиотеке, - это коллекция русской эмигрантской поэзии. В ней более 500 книг - Северянина, Бальмонта, Гиппиус, Бунина, Дона-Аминадо, причем почти все с авторскими автографами! Поэтическая коллекция Варсано не имеет пока аналогов, поскольку большинство книг русского поэтического зарубежья представляют совершенно неизвестный нам пласт эмигрантской поэзии. Многие из этих книг изданы тиражом сто, двести экземпляров. На последние, скудные сбережения люди издавали книги, пропадавшие, гибнувшие при переездах, эвакуациях, бомбежках. Читая их, ужасаешься - сколького же лишилась русская культура! Большая часть книг из этого поэтического собрания принадлежит перу неизвестных нам поэтов. В литературоведении бытовал такой термин - "тихий расстрел". Им обозначалось стремление составителей антологий поэзии русского зарубежья включать в издания только известных поэтов. Но уровень первоклассных, выдающихся авторов в поэзии "изгнанников поневоле" был очень высок.

Уникальность этого собрания и в том, что в нем есть сборники, написанные от руки или вышедшие тиражом всего 20 экземпляров! Поэтические книги выходили в Париже и Торонто, Белграде и Софии, Калифорнии и Эстонии, выходили в самых различных издательствах - "Петрополисе" и "Рифме", "Русской книге" и "Нескучном саду", "Святой Руси" и "Роднике"...

Недаром сквозь страхи земные,
В уже безысходной тоске,
Я сильную руку России
Держу в своей слабой руке -

так писал поэт Владимир Смоленский. Лучшие представители российского зарубежья верили, что испытания пройдут, Россия снова будет свободной. Этой вере нам у них порой стоит поучиться.

Среди самых значительных даров семьи Варсано - коллекция русских периодических изданий. Прежде всего, полный комплект "Современных записок" - одного из лучших журналов эмиграции, да и всей русской литературы XX века. Журнал выходил с 1920-го по 1940 г. и был прерван в связи с фашистской оккупацией Парижа. Как писал В. Ходасевич о редакторах журнала: "...Не будучи ни художниками, ни специалистами-литературоведами, они в беллетристическом и поэтическом отделах журнала собрали все или почти все наиболее выдающееся, что было написано за эти годы за рубежом". Действительно, почти все произведения И. Бунина, В. Набокова, Н. Тэффи печатались в "Современных записках". Поэтическую рубрику журнала представляли М. Цветаева, Г. Иванов и многие другие.

Выходцы из России и на чужой земле старались объединиться, сохранить общие интересы. В результате возникли печатные органы не только литературных, но и военных, исторических, технических и других обществ - слишком велик и разнообразен был социальный состав людей, покинувших Россию.

В коллекции Варсано такие редкие издания, как "Вестник Союза русских дворян" или "Армия и флот. Вестник сухопутных, морских и воздушных сил"; есть издания обществ взаимопомощи донских казаков во Франции "Казачий литературно-общественный альманах" и "Казачий быт"; среди подаренного Л. Варсано мы видим сборники "Белого архива" - материалы по истории белого движения, издававшиеся Я. Лисовым в Париже. В них воспоминания Врангеля, Деникина, документы белого движения.

Для любителей военной истории наверняка будут интересны редкие издания "Военная быль" (орган общекадетского объединения) и выходивший под эгидой Общества русской военной старины "Военно-исторический вестник"; журналы, посвященные истории русского военного искусства, оружия, составленные превосходными знатоками своего дела. Перечислять журналы из этой коллекции можно долго. Здесь полный комплект "Возрождения", "Русских записок"; "Новый град", "Путь", который издавал Н. А. Бердяев; есть и литературные альманахи - "Окно", "Круг", "Версты", "Числа".

Все эти издания - золотой фонд литературы русского зарубежья. Имена авторов - А. И. Куприн, В. Ф. Ходасевич, Л. И. Шестов, И. А. Бунин, Д. С. Мережковский, Н. А. Бердяев, М. А. Алданов, Г. П. Федотов... И как хорошо, что их мысли, их язык вернулись к нам.

И еще об одной из главных ценностей дара Лидии Борисовны - книги знаменитого танцовщика и коллекционера, наследника и ближайшего сподвижника С. П. Дягилева - Сергея Михайловича Лифаря. Это его воспоминания "Страдные годы" - портрет Киева времен гражданской войны, юность и бедствия Лифаря до его бегства во Францию. Другая книга - роскошно изданный том "Дягилев и с Дягилевым", рассказывающий о жизни и деятельности великого русского антрепренера. Книга богато иллюстрирована редкими фотографиями Дягилева, Лифаря, Шаляпина, Нижинского, Прокофьева, Стравинского и многих других. Размышляя и вспоминая о Дягилеве, Сергей Лифарь еще раз напоминает о вечности настоящего искусства в эпоху даже самых суровых испытаний.

Как уже говорилось, многие наши соотечественники, узнав о существовании библиотеки эмигрантской литературы, присылают и привозят свои издания. Прежде всего, хотелось бы отметить Валентину Алексеевну Синкевич, девочкой вывезенную на работы в фашистскую Германию, а потом после долгих мытарств оказавшуюся в Америке. Вместе с другими энтузиастами (Сергей Голлербах, Владимир Шаталов, Иван Буркин) она стала издавать поэтический альманах-ежегодник.

Наверное, нет нужды объяснять, что издание альманаха русской поэзии в Америке - дело вовсе не прибыльное. Первый выпуск - "Перекрестки" - вышел в 1977 году, а потом стал выходить под названием "Встречи". Среди авторов - Иосиф Бродский, Наум Коржавин, Бахыт Кинжеев. Все выпуски "Встреч" Валентина Алексеевна подарила архиву-библиотеке Российского фонда культуры.

Из США вдова известного писателя и литературного критика Леонида Денисовича Ржевского - Агния Сергеевна - прислала книги своего мужа. В сопроводительном письме она написала, что автор был бы счастлив хранить книги в нашей библиотеке, открытой для всех, кто интересуется культурой русской эмиграции.

Редкие книги философа и писателя Н. И. Ульянова прислала наследница его достояния и верная спутница Надежда Николаевна Ульянова. Десять книг известного мыслителя пришли в бандероли из Америки, среди них одна, вызывающая сейчас повышенный интерес, - "Происхождение украинского сепаратизма".

Как-то в Дом Марины Цветаевой пришла москвичка, доктор химических наук Майя Викторовна Владимирова, и подарила в собрание архива-библиотеки фотографии с автографами Ф. И. Шаляпина. Ей очень понравилась выставка из собрания архива, и она решила подарить нам реликвии, которые берегла всю жизнь.

Во многих приходах Москвы и Санкт-Петербурга хорошо знают грузовики с гуманитарными грузами, приходящие из Парижа. Эти поставки организует Фонд помощи верующим в России. Один из руководителей этого фонда - Александр Ельчанинов, внук знаменитого пастыря, которого также звали Александр Ельчанинов, с этими караванами переправил в архив-библиотеку 2 тысячи книг, которые хранились в русских семьях и которые их владельцы захотели передать в Россию.

Автографы писем Георгия Иванова, великого мастера поэтической миниатюры, передала недавно Ирина Ивановна Туроверова, вдова брата замечательного казачьего поэта русской эмиграции Николая Туроверова.

Есть что-то неслучайное в том, что сборники стихотворений поэтов первой волны эмиграции встретились на полках архива-библиотеки с изданиями наших современников, покинувших Родину после второй мировой войны. Культура русского зарубежья, российской эмиграции - одна из основ русской культуры XX века. И в какой-то степени символично, что некогда знаменитая и давно погибшая Собачья площадка на Арбате стала местом хранения мыслей этих замечательных людей, веривших, что они вернутся. Значит, и она жива - хотя бы в памяти. "Мы не в изгнании, мы в послании", - любила повторять Зинаида Гиппиус. Они были посланы, как считала она, чтобы сохранить культуру России и рассказать о ней миру.

Что и пытается по мере сил исполнять архив-библиотека Российского фонда культуры, что в Доме Марины Цветаевой на Борисоглебском... Близ некогда существовавшей здесь Собачьей площадки...

"Ты рядом, даль социализма"

Революция в Мертвом переулке

Евграф КОНЧИН

Так назвал свою статью, напечатанную в 40-м номере журнала "Красная Новь" за 1923 год, известный театральный и литературный критик Абрам Маркович Эфрос. "Мертвый переулок, особняк Морозовой, - пишет он, - этот типичный московский старозаветный адрес стал уже историческим. Здесь развертывалась одна из самых значительных страниц русской революции. Три с лишним года, наиболее вулканических и трудных, здесь была штаб-квартира русского искусства, русских музеев". Здесь - это Мертвый переулок, 9 (ныне переулок Н. А. Островского, здание посольства Австрии), на углу со Староконюшенным переулком. Памятник архитектуры, истории, культуры. Возведен в стиле неоклассицизма в 1906 году архитектором-инженером Н. Г. Лазаревым для предпринимателя и фабриканта Н. Г. Миндовского. Перед революцией особняк занимала М. К. Морозова. Она украсила его помещения роскошно: стильной мебелью, люстрами с хрустальными подвесками, украшением зала было панно "Фауст и Маргарита", созданное М. А. Врубелем.

Здесь-то и разместился летом 1918 года Музейный отдел Народного комиссариата по просвещению Советской Республики, или, как его еще называли, Всероссийская коллегия по делам музеев и охраны памятников искусства и старины. Он сыграл огромную, беспрецедентную роль в сохранении национального культурного достояния, художественных сокровищ России, в новом музейном строительстве. К сожалению, архивные сведения, особенно о первых месяцах существования отдела, не обладают полнотой, они подчас весьма скудны, отрывочны и противоречивы.

Организатором Музейного отдела, его "мозговым центром" стал видный искусствовед, позже академик, Игорь Эммануилович Грабарь. Нарком по просвещению А. В. Луначарский в статье "Игорь Грабарь" сообщал, что в начале 1918 года в Москву из Петрограда приезжают тт. Ким-мель и Ятманов и предлагают Грабарю организовать при Наркомпросе Коллегию по делам музеев, что подтверждается письмом самого Грабаря брату Владимиру 26 апреля 1918 года: "Думаю, что мне удастся настоять на своей мысли об изъятии Третьяковки из города и передаче ее в тот новый отдел Комиссариата народного просвещения, который там организуется..." В статье "О музейных делах", опубликованной в журнале "Художественная жизнь" за январь 1920 года, Игорь Эммануилович утверждает: "Худо ли, хорошо ли, но центральный музейный орган был создан в Москве весной 1918 года в виде Отдела по делам музеев и охраны памятников искусства и старины". Точная дата создания отдела указывается в 4 - 5 номерах журнала "Народное просвещение" за 1918 год: "Отдел по делам музеев и охраны памятников искусства и старины Народного комиссариата по просвещению был утвержден Большой государственной комиссией по просвещению 28 мая с. г., являясь, таким образом, одним из самых молодых отделов комиссариата... Он является центральным и единственным органом, объединяющим, руководящим, контролирующим и управляющим музейной жизнью и делами охраны памятников искусства и старины в РСФСР". 28 мая 1918 года можно считать днем рождения Музейного отдела.

Грабарь со свойственной ему энергией, деловитостью и размахом берется за новое дело. Пишет брату 1 августа 1918 года: "Моя коллегия называется так: Коллегия по делам музеев и охраны памятников искусства и старины. Она сконструирована почти целиком мною, мною написана ее декларация, разработана вся программа и т.д. ...Я перенес всю энергию на дело создания органа, который мог бы внести порядок в общемузейное дело России и наладить охрану памятников искусства и старины. И все это дело увлекло меня всецело. Я не ошибся. Луначарский предоставил мне и подобранной мною группе деятелей искусства полную свободу действий. Я написал обширную декларацию, в которой разработал постепенный план реорганизации всех столичных музеев, создания ряда новых..."

Под декларацией Игорь Эммануилович имеет в виду статью "Задачи Коллегии по делам музеев и охраны памятников искусства и старины". Он также разрабатывает программу музейного строительства в статьях "О музейной политике в государственном масштабе", "Для чего нужно сохранять и собирать сокровища искусства и старины", "Способы пополнения государственных фондов", "Основы государственной охраны памятников искусства и старины", которые становятся первыми теоретическими трудами и практическими наставлениями в советском музееведении. Но главное, что везде подчеркивал Грабарь, - это всяческое сохранение художественных ценностей. В воззвании "Очнитесь, граждане!" он призывает: "...Всенародное добро тогда будет всенародным, когда отдельные граждане не станут растаскивать его по клочкам. Что растаскивают, того уже не станет: каждому по клочку - от добра и помину нет... Берегите же сами и уговаривайте других беречь все предметы искусства и старины. Не растаскивать, а собирать и охранять их надо, на благо нашим детям и внукам, чтобы на этих древних, высоких образцах, завещанных нам отцами и дедами, они могли учиться..."

Первыми сотрудниками Музейного отдела стали: хранители Румянцевского музея Николай Ильич Романов и Трифон Георгиевич Трапезников, из Третьяковской галереи - Николай Георгиевич Машковцев и Борис Сергеевич Петровский, а также Сергей Агапович Детинов, давний знакомый Игоря Эммануиловича, хорошо знавший делопроизводство, он был весьма образованным человеком - окончил Московское училище живописи, ваяния и зодчества, где был учеником В. А. Серова, а затем Московский археологический институт.

К осени 1918 года Музейный отдел имел восемь подотделов (фамилии заведующих в скобках): 1. Центральных музеев (П. П. Муратов); 2. Национального музейного фонда (И. Э. Грабарь); 3. Провинциальных музеев (Н. Г. Машковцев); 4. Столичной охраны памятников искусства и старины (М. М. Хуссид); 5. Провинциальной охраны памятников искусства и старины (Т. Г. Трапезников); 6. Архитектурной и живописной реставрации (И. Е. Бондаренко); 7. Документальной регистрации (Н. Б. Бакланов); 8. Археологический (В. А. Городцов). Активное участие в работе коллегии отдела - своеобразного коллегиального руководства - принимали Н. М. Щекотов, А. М. Скворцов, М. С. Сергеев, А. А. Рыбников, Ю. П. Анисимов, Н. Д. Бартрам, В. М. Викентьев, П. А. Незнамов, Б. Р. Виппер, Д. Т. Янович, А. М. Эфрос. Словом, это был отдел, о котором Луначарский сообщал Ленину, что здесь "хороший аппарат", где все делают "недорого, скоро и хорошо". В Музейном отделе собрались крупнейшие специалисты, цвет русской искусствоведческой и художественной науки, музейного дела и реставрации. Это были люди широко образованные, обладающие большой культурой и широким кругозором, нравственной чистотой и порядочностью, что в тех условиях сохранить было непросто. То, что они сделали, спасая памятники культуры и истории, наше национальное достояние, трудно переоценить. Эта была "кучка музейных фанатиков", как с гордостью писал о них Грабарь Луначарскому 12 ноября 1927 года, которая "небольшую вначале работу подняла до размеров огромного культурного фактора". Это был славный подвиг русской интеллигенции, в достаточной степени и раньше не оцененный, а сейчас подвергающийся иногда несправедливой и недобросовестной критике.

Большинство специалистов Музейного отдела не приняли, да и не могли принять Советскую власть, взявшую на вооружение методы террора и насилия, прикрывая их благими целями. Но в 1918 - 1920 годах они честно исполняли свой профессиональный и нравственный долг, понимая его как служение отечественной культуре, делая все возможное для спасения, сохранения бесценных произведений искусства и старины. Подвижники, люди без страха и упрека, многие из них позже эмигрировали, другие были репрессированы - расстреляны, попали в тюрьмы и лагеря. Такова была "оценка" их работы...

В том же 1918 году И. Грабаря, заслуженно считавшегося руководителем Музейного отдела, ждал неприятный сюрприз. Луначарский предоставил ему "полную свободу" менее чем на месяц.

22 июня по решению Малой государственной комиссии по просвещению "заведующей Отделом по делам музеев утверждается Н. И. Троцкая". Грабарю пришлось довольствоваться положением члена коллегии отдела и скромной должностью заведующего подотделом Национального музейного фонда. Игорь Эммануилович был весьма обижен. Но он был человеком разумным, достаточно гибким и осторожным. В конце концов он понял, что больше пользы музейному делу принесет именно руководство жены всесильного председателя Реввоенсовета и наркома по военным и морским делам Л. Д. Троцкого, в то время фактически второго после Ленина лица в иерархии государственной и партийной власти. Поэтому авторитет Натальи Ивановны в высших правительственных кругах был бесспорно высок. Грабаря же там не знали или же относились к нему сдержанно, как к "буржуазному специалисту", а значит, и человеку, чуждому Советской власти и "политически неблагонадежному".

Кто же такая Наталья Ивановна Троцкая? В Центральном государственном архиве Российской Федерации мне любезно предоставили ранее "совершенно секретное" ее личное дело, датированное 1923 годом, очень тощее - всего несколько листиков, исписанных таким небрежным почерком, что подчас невозможно было прочесть. Родилась Наталья Ивановна Седова в 1882 году в Полтавской губернии. Отец - почетный гражданин, семья вполне обеспеченная. Образование - 8 классов гимназии, затем естественно-исторические курсы в Женеве; слушала лекции в Сорбоннском университете в Париже. Профессия - педагог. Хорошо владеет французским языком. В социал-демократической партии с 1902 года. В 1905 году за революционную пропаганду среди рабочих Петербурга была арестована, шесть месяцев просидела в тюрьме. Затем эмигрировала за границу, где провела двенадцать лет. Жила во Франции, Швейцарии, Португалии, Австрии, Германии, Соединенных Штатах Америки.

За границей встретилась с Львом Давидовичем Троцким, вышла за него замуж. Вернулась вместе с ним из Нью-Йорка в Петроград в мае 1917 года. Сразу включилась в революционную деятельность, став одним из руководителей профсоюза деревоотделочников. Участница Октябрьской революции. На вопрос анкеты, чем предпочитала бы заниматься, ответила: "Административной работой в центральных учреждениях". Вот ей и нашли вполне подходящую должность. Анкету дополняли сведения о семейном положении: муж Лев Давидович Троцкий, 42 лет, сыновья - Сергей, 15 лет, и Лева, 17 лет. Адрес: Кремль, телефон 820.

Надо отдать должное Троцкой - она не стала вводить какие-то свои порядки в Музейном отделе, сохранив на всех руководящих постах "команду Грабаря", не стесняя ее действия административными рамками. Более того, она нередко защищала своих сотрудников от притеснений, обысков и арестов, старалась облегчить их материальное положение. В архивах сохранилось немало запросов, ходатайств, просьб и требований Н. И. Троцкой, касающихся судьбы "своих" эмиссаров. Ей удавалось вытаскивать сотрудников даже из камер смертников, как произошло с арестованным ВЧК известным реставратором и искусствоведом А. И. Анисимовым. Она выдавала охранные грамоты на неприкосновенность личного имущества, библиотеки или художественной коллекции, ограждала от конфискаций квартиры.

Яркий пример тому - письмо Луначарского Ленину, посланное в марте - апреле 1920 года и явно составленное по настоянию Троцкой. В нем нарком по просвещению просил председателя Совнаркома "...дать указание наркомфину, что этот вопрос (удовлетворительного продовольственного пайка. - Е. К.) совсем особенный, совсем исключительный, не терпящий никаких отлагательств, что нужно вне всякой очереди, вне всякой нормы дать нам возможность зафиксировать достаточный охранительный персонал при этом гигантском имуществе, которое необходимо охранять в наше бандитское и беспокойное время...". Подчеркивается, что "одной из сторон деятельности Наркомпроса, которой мы вправе до некоторой степени гордиться, является охрана гигантского даже по материальной ее ценности имущества в музеях, дворцах, церквах, признанных источников памяти... Что все это сохранено до сих пор и сохранено в величайшем порядке - это положительное чудо!.." Эти слова Анатолий Васильевич повторял неоднократно, говоря о работе Музейного отдела.

В своих сотрудниках Троцкая ценила не только профессионализм и знания, но (цитируя ее слова) "умение особенно в первые годы революции "разговаривать" с представителями местной власти, подойти к ним, внушить доверие к себе и своей работе, разъяснить цель и задачи Музейного отдела по охране культурного достояния народа". На этой почве не обходилось без "недоразумений", доходящих нередко до арестов сотрудников отдела как защитников "имущества буржуазии". Самоотверженность и преданность, с которыми работали рядовые музейные сотрудники по спасению культурных ценностей страны в период гражданской войны, должны быть отмечены с особой признательностью..."

Свои взгляды на музейное строительство в Советской Республике Н. И. Троцкая подробно изложила в двух статьях - "Основные задачи музейного строительства" (сборник "Советская культура", 1924 год) и "Музейное строительство и Революция" (первый номер журнала "Наука и искусство", 1926 год). В них она, в частности, утверждает, что "не уничтожать пришла Революция памятники старой культуры, а овладеть ими для всех, исправить великую несправедливость в отношении трудящихся, сделав все историко-художественное имущество страны достоянием, которое действительно обеспечивало бы как сохранность ценностей, их систематизацию, так использование их в интересах не "цивилизованных" верхов общества, а всех трудящихся масс".

С первых же дней своей работы в Музейном отделе Наталья Ивановна заявила, что основной его задачей является строжайший и всеобъемлющий учет историко-художественных ценностей, где и у кого бы они ни находились. Но знаменитый декрет "О земле" отдавал бывшие дворянские усадьбы и дворцы, расположенные в сельской местности, со всем их имуществом, в том числе и представляющим большое историко-художественное значение, местным Советам, которые могли делать (и делали!) с ними все, что угодно. Надо было обладать энергией и целеустремленностью Троцкой, чтобы "урезать" ленинский декрет. С большим трудом при сопротивлении ряда ведомств, прежде всего Наркомзема, ей удалось добиться принятия Совнаркомом 5 октября 1918 года декрета "О регистрации, принятии на учет и охранении памятников искусства и старины, находящихся во владении частных лиц, обществ и учреждений". Позже она с гордостью признавалась: "Музейным отделом был проведен через Совнарком основной и главный декрет от 10 октября 1918 года (время опубликования документа в печати. - Е.К.) - поистине Исторический декрет!"

Декрет постановлял, что отныне единственным обладателем всех историко-художественных богатств страны является Народный комиссариат по просвещению, а точнее - его Музейный отдел. "В целях, - так говорилось в нем, - охранения, изучения и возможно более полного ознакомления широких масс населения с сокровищами искусства и старины, находящимися в России... произвести первую государственную регистрацию всех монументальных и вещевых памятников искусства и старины как в виде целых собраний, так и отдельных предметов, в чьем бы обладании они ни находились... Взять на учет находящиеся во владении обществ, учреждений и частных лиц монументальные памятники, собрание предметов искусства и старины, а также отдельные предметы, имеющие большое научное, историческое или художественное значение".

Декрет предусматривал незамедлительную реквизицию исторических и художественных предметов, если им угрожали порча, расхищение или гибель от "небрежного отношения владельцев или вследствие невозможности для владельцев принять необходимые меры охраны..."

Музейный отдел принимал активное участие в подготовке другого важного государственного документа - декрета Совнаркома "О запрещении вывоза и продажи за границу предметов особого художественного и исторического значения", который был подписан Лениным 19 сентября 1918 года. К сожалению, в архивных бумагах не удалось отыскать фамилии людей, которые непосредственно готовили декрет. Но известно, что он принимался трудно, сложно, несколько раз дорабатывался.

Итак, время убеждений, уговоров и разъяснений кончилось. Теперь сотрудники Музейного отдела, их официально называли эмиссарами (по предложению Троцкой, чтобы повысить их правовой статус), на совершенно законных основаниях устраивали охрану историко-художественных ценностей на местах или эвакуировали их, в большинстве своем в Москву, в губернские центры. И местные власти, доселе кичившиеся своей "суверенностью", вынуждены были подчиняться. Тем более что им предъявляли мандаты, подписанные Троцкой, женой всем известного революционного вождя. Они оказывали магическое действие. Притом бланки мандатов, инструкции, другая музейная документация, даже специальные брошюры, как указывалось на них, печатались в "Походной типографии поезда Председателя Реввоенсовета тов. Троцкого".

Сам Лев Давидович по поводу работы супруги на посту заведующей Музейным отделом пишет в книге "Моя жизнь", выпущенной в Берлине в 1930 году: "Ей приходилось бороться за памятники прошлого в обстановке гражданской войны. Это была нелегкая задача. Ни белые, ни красные вообще не склонны были очень заботиться об исторических усадьбах, кремлях или церквах. Таким образом, меж военным ведомством и управлением музеев не раз возникали противоречия. Хранители дворцов и музеев обвиняли военных в недостаточном уважении к культуре, военные же и комиссары обвиняли хранителей в предпочтении мертвых вещей живым людям. Формально выходило, что я находился в непрерывном ведомственном препирательстве с собственной женой. На этот счет было немало шуток..."

На практике же меж Музейным отделом Наркомпроса и Наркоматом по военным и морским делам, который возглавлял Троцкий, было менее всего разногласий. Напротив, военные часто помогали сотрудникам отдела в исполнении их обязанностей - транспортом, что было в тех условиях очень важно, людьми, охраной, продовольствием. Члены военных советов фронтов и армий сами сообщали в Музейный отдел о тревожном положении тех или иных старинных усадеб, просили прислать специалистов для их сохранения, оказывали им содействие. Конечно, большинство командиров и комиссаров никогда не слышали о каком-то Музейном отделе Наркомпроса, призванном почему-то сохранять буржуйское добро, но мандаты за подписью Троцкой оказывали надлежащее впечатление...

Все же было невероятно трудно спасать культурные богатства республики. Эмиссары Музейного отдела вечно были в дороге, они месяцами не появлялись в Мертвом переулке. Некоторые из них, например, В. А. Мамуровский, Я. А. Тепин, А. В. Трушковский, В. В. Пашуканис, А. Н. Тришевский, А. В. Лебедев, В. И. Раевский, Ю. П. Анисимов, казалось, не вылезали из командировок. Иногда уезжали за тысячи километров от Москвы. Подчас бывали в местах, охваченных гражданской войной, восстаниями и мятежами. Они отправлялись в рискованный, смертельно опасный путь, чтобы взять под государственную охрану старинный усадебный комплекс, спасти от разорения художественную коллекцию или знаменитую библиотеку, помочь на месте организовать музей.

Напомню о страшной транспортной разрухе, голоде, тифе, бытовых неурядицах. Несмотря на солидные мандаты, даже занимать место в вагоне приходилось с боем, а затем "пехом" добираться за несколько десятков километров до заброшенного имения или глухой деревушки. Не раз эмиссары рисковали жизнью, попадали под бандитские пули, уходили от погони. А уж если попадали в руки белогвардейцев, то мандат со словом "эмиссар" был смертным приговором.

Иногда ящики с картинами, гравюрами, рисунками, скульптурами, предметами прикладного искусства, старинными книгами, древними рукописями привозили прямо в особняк в Мертвом переулке. Прежде чем отправить все это в хранилища Музейного фонда, их осматривали, составляли подробные описи. Какие только художественные и исторические богатства не перебывали здесь!

Работа Музейного отдела, его коллегии - тема необъятная. Ограничусь лишь несколькими впечатляющими цифрами. В 1918 - 1920 годах было взято на учет и сохранено 520 старинных усадеб и дворцов. Образовано 19 усадебных музеев - Останкино, Архангельское, Кусково, Остафьево, Суханово, Ольгово, Вяземы, Дубровицы и другие. Созданы новые музеи: в 1918 году - 101, в 1919 году - 58, в 1920 году - 38, в 1921 году - 26... Вывезено в хранилища музейного фонда из бывших дворянских имений для последующего распределения по музеям 110 тысяч произведений изобразительного и декоративно-прикладного искусства, сотни библиотек и фамильных архивов.

Справедливо писал А. М. Эфрос в статье "Музейное строительство в Советской республике" (1924 год): "Мы считаем необходимым подчеркнуть, в какой значительной доле обязано музейное строительство энергии и такту Н. И. Троцкой, сыгравшей, несомненно, историческую роль своим руководством работы Центрального музейного органа Революции". Правда, были и другие мнения. Реставратор и искусствовед Н. Н. Померанцев в разговоре со мной весьма критически отзывался о Наталье Ивановне. Называл ее "самонадеянной, властной и вздорной: подхалимов любила, на работе редко бывала, а если и появлялась в Мертвом переулке, то непременно на машине... ну, конечно, она была женой Троцкого, ей все позволялось. Ее даже Луначарский побаивался...". Как-то состоялся у меня такой разговор с Н. Н. Померанцевым: - Несмотря на мрачное название переулка, где мы размещались, отдел музеев напоминал шумный, жужжащий пчелиный улей. И уж никак не походил на канцелярию! С утра до вечера в нем толкались художники и антиквары, писатели и музейные работники, хлопотавшие о коллекциях фарфора, артисты, имеющие ценные собрания картин, вроде балерины Большого театра Е. В. Гельцер, другие люди. Тут можно было встретить и монаха из далекого северного скита, и старца из Оптиной пустыни, московских старообрядцев, пекущихся о древних иконах и старопечатных книгах. И, конечно, масса ходоков с самых отдаленных концов страны - учителей, заведующих новыми музеями, работников только что организуемых на местах отделов народного образования, представителей ревкомов, волостных и уездных Советов, даже чрезвычайных комиссий, которым приказывалось "принять решительные меры борьбы против бессовестного хищения народного достояния...". - Как вы размещались в доме?

- Когда заходили в особняк, то наперво видели Сергея Агаповича Детинова. Строгий, сухой, пунктуальный. Мы его звали меж собой "пунктуатором" или "хранителем государственной печати". Он ее, эту печать, всюду таскал с собой и никому не доверял. По своему складу он был больше архивистом...

Работать приходилось в условиях "военного коммунизма". Грабарь сообщал в одном из писем брату весной 1919 года: "В Москве в этом году было множество домов, в которых температура не поднималась выше нуля... Мои знакомые и сослуживцы, перенесшие все это, уверяют, что в сущности оно не так уж и страшно: сначала неприятно, а потом ничего... Вот до чего человек терпелив и вынослив. Только работать в такой комнате невозможно. Можно надеть шубу и читать, но писать нельзя - стынут руки даже в теплых перчатках". В другом письме добавляет: "...все письма написаны на желудочную тему: видно, ни о чем больше думать не можешь, с чего бы ни начал, а кончил желудком".

Старейший музейный работник Николай Павлович Пахомов на вечере памяти одного из первых сотрудников Музейного отдела Николая Васильевича Власова рассказывал: "Был 1918 год. Это было время, когда в Москве лежали дохлые лошади, когда в городе насчитывалось мало народу, когда в переулках росла трава. Никакие помещения не отапливались. Но в это незабываемое время нами владел высокий революционный пафос! Мы спасали ценности, которые оставались в имениях, в безлюдных помещичьих домах. Нас называли тогда любопытно - "эмиссарами". Это звание значилось в мандатах, с ними мы ездили и свозили в Москву историко-художественные предметы. Обязательно вспоминаю И. Э. Грабаря. Он помнил все имения наизусть, знал, что там хранится, поэтому мы ему верили. Нам было трудно, мы голодали. Получали в своей коллегии селедочные хвосты, а Грабарь с юга привозил чудесные яблоки. Мы ели селедочные хвосты с этими яблоками..."

В 1925 - 1927 годах началось преследование и шельмование некогда всемогущего Л. Д. Троцкого. Он был снят со всех государственных и партийных постов. Это незамедлительно аукнулось на Наталье Ивановне и Музейном отделе. В 1927 году ей пришлось оставить должность заведующей отделом, которую она занимала почти десять лет. Через два года подал в отставку и нарком по просвещению Луначарский, который так восторгался Музейным отделом и его руководством. В январе 1928 года Троцкий и его семья высылаются в Казахстан, а в феврале 1929 года - за границу.

Наталья Ивановна умерла в 1962 году во Франции и похоронена в Мексике, рядом с прахом своего мужа. Перед смертью послала письмо Н. С. Хрущеву с просьбой - нет, нет! - не реабилитировать мужа, но сказать правду о том, что он не был "иностранным шпионом", "наймитом фашизма", "убийцей Менжинского, Кирова, Горького...". Ответа она не дождалась.

После отставки Троцкой на Музейный отдел как "на гнездо троцкистов" обрушились репрессии. Он подвергся бесчисленным, чаще всего совершенно непродуманным и бессмысленным, реорганизациям. В 1930 году его фактически ликвидировали, предварительно основательно "вычистив".

Несколько десятилетий о Музейном отделе предпочитали не вспоминать. Когда же стали интересоваться его деятельностью, то единодушно, подчас с изумлением и восторгом, отмечали его огромные, немыслимые для того времени достижения и успехи. Но с таким же единодушием не упоминали заведующую отделом, словно ее вообще не существовало. В своей книге "Эмиссары восемнадцатого года", изданной в "Московском рабочем" в 1981 году, я было попытался упомянуть - просто упомянуть! - фамилию Троцкой как руководительницы отдела, о котором и была, по существу, книга, но ее тотчас же "вырубили". И в некоторых недавно вышедших справочниках и путеводителях по Москве тоже не упоминается о том, что в доме 9 по бывшему Мертвому переулку некогда размещался Музейный отдел, деятельность которого навсегда останется в истории отечественной культуры.

Неофилологическая библиотека - Денежный переулок, дом 9/5

Воспоминания М. И. Рудомино

Уже четверть века в Московском университете им. М. В. Ломоносова ведется научно-исследовательская работа по созданию фонда мемуарных звукозаписей, посвященных истории русской науки и культуры первой половины XX века. Организатором и создателем большей части этой коллекции был старший научный сотрудник, известный исследователь творчества В. В. Маяковского Виктор Дмитриевич ДУВАКИН (1909 - 1982). Беседуя с участниками или свидетелями событий культурной жизни того времени, он записывал на магнитофонную ленту эти, как правило, нигде ранее не публиковавшиеся воспоминания*.

Маргарита Ивановна РУДОМИНО (1900 - 1990), основатель и бессменный директор Всесоюзной государственной библиотеки иностранной литературы с 1921 по 1972 год, подробно рассказала историю создания и развития библиотеки, поделилась своими воспоминаниями о встречах с отечественными и зарубежными деятелями науки и культуры.

Записи бесед с М. И. Рудомино проводились в 1974 и 1985 гг. В предлагаемом фрагменте из первой беседы, которая состоялась 13 августа 1974 года, речь идет о начальном, арбатском, периоде существования

библиотеки, когда она носила название Неофилологической.

***

- Маргарита Ивановна, прежде чем начать рассказывать об истории Библиотеки иностранной литературы, расскажите немного о себе.

- Я ровесница века. Недавно, 3 июля, мне исполнилось 74 года. Самое время как-то подытожить свою жизнь. В ней очень много интересного, очень много красивого, очень много счастливого, в ней очень много удовлетворения, но вместе с тем, я должна сказать, жизнь, конечно, была очень сложная и трудная. В детстве я сама себя называла "ванькой-встанькой": уж очень часто меня наклоняли, а я опять ускакивала на старое, прежнее, место. И так до бесконечности. Моя семья была совсем не богатая, она относилась к той трудовой интеллигенции, которая жила на свой собственный заработок. Мать была преподавательницей иностранных языков, отец - агроном. Иностранные языки меня окружали с самого детства: все мои тетки были преподавательницами иностранных языков. Окончив гимназию, я знала немецкий и французский. Я еще говорю и на английском, но его я выучила в Москве, окончив факультет общественных наук Московского университета; знала немножко шведский, немножко знаю испанский и итальянский, по крайней мере могу читать. Говорю же на трех: немецком, французском и английском.

В 1917 году я окончила саратовскую гимназию. К этому времени я была уже круглой сиротой (мать моя умерла в 1915-м, а отец - в 1916 году), и мамины коллеги по гимназии решили меня поддержать и дали мне возможность работать в той же гимназии библиотекарем. Потом я работала библиотекарем еще и на курсах иностранных языков. В начале 1921 года я приехала в Москву в командировку, и тут мне предложили работу в Неофилологическом институте. - А что это за институт?

- Неофилологический институт был организован Иваном Ивановичем Гливенко и еще целым рядом преподавателей для подготовки лиц со знанием иностранного языка, которые могли бы в дальнейшем преподавать. Этому институту было дано помещение в Денежном переулке, угол Глазовского.

- Это тот дом, где кабинет Луначарского? - Именно сама квартира, куда в дальнейшем, в 1924 году, переехал Анатолий Васильевич, была передана Неофилологическому институту. Это была пятикомнатная квартира бывшего присяжного поверенного Мандельштама, который эмигрировал в 1918 году. В то время она уже была совершенно разрушена, там жили беспризорники: спалили весь паркет, срезали всю кожу и материю с диванов, вещей уже никаких не было. Помещение нужно было капитально ремонтировать.

- Какова была цель создаваемого института?

- Подготовка преподавателей иностранных языков. Кроме того, предполагалось организовать подготовительные курсы для поступления в высшие учебные заведения, так как в последние годы, уже в советское время, в школе иностранный язык очень принизился и подготовка учащихся была очень слабая. Но все это было только в периоде организации: была печать, были бланки, было несколько преподавателей, и осенью институт должен был открыться. Мне предложили там работать, и я согласилась. Но я находилась в Москве в командировке и сначала должна была уладить дела в Саратове: я приехала сюда за современной печатью для саратовских библиотек и саратовских организаций. Через Центропечать мне удалось получить товарный вагон, доверху набитый книгами и газетами. Его нужно было отправлять, но отправлять было не с кем, и я решила, что поеду сама. Мне тут же на вокзале проводник сказал: "Девушка, милая, вы же понимаете, что вы живая не доедете, потому что это время, когда с фронта идут: выбросят эту вашу печать, и вы ничего не сможете сделать. Тут нужно по крайней мере двое мужчин с наганами". Я отвечаю, что у меня никого нет, кто бы мог помочь. Тогда этот проводник, приятный старый рабочий, сказал: "Ну давайте, я возьму вас под свою опеку, но, смотрите, не выходить, не показываться и не топить. Я вас закрою на замок. Вот вам кусок сала, кусок хлеба и вода. Сколько будем ехать - не знаю. Может быть, неделю". На мое счастье, я в этом запертом состоянии пробыла, вероятно, суток двое, не больше. И все в целости довезла до Саратова. Там это произвело такое большое впечатление, что когда я попросила отпустить меня в Москву, то меня сразу же отпустили. Таким образом в июне 1921 года я оказалась в Москве. Как выяснилось, навсегда.

Тут выяснилось, что руководители Неофилологического института разъехались кто куда, и я осталась - в августе 1921 года - совершенно одна. Денег на содержание института не давали, счет был закрыт. У меня была одна помощница, которая немножко позже приехала, еще осталась уборщица, которая тоже была при этом институте. Я не сказала еще, что когда я приехала в Москву, то мне при институте, на мансарде, дали комнатку. Там-то и было мое первое московское жилище.

- Выходит, институт проработал всего несколько месяцев?

- Да, с февраля по август 1921 года. Но это была чисто организационная работа. Даже приема не велось. Были только бумаги, печать. Когда я работала над архивом нашей библиотеки, то наткнулась на архив этого института, нашла план учебный, какие-то докладные записки, сметы, мелкую переписку.

* Подробно о фонофонде Научной библиотеки МГУ см.: Археографический ежегодник за 1989 год. М.: Наука, 1990. С. 306 - 313.

Так вот. Института фактически не существовало. Что мне было делать? Возвращаться в Саратов? Поступить куда-нибудь на фабрику? Но я была из интеллигентской среды, меня бы вряд ли приняли. Идти еще куда-нибудь просто работать? Но куда? А тут у меня еще и жилище. Так что в моем решении остаться при библиотеке было, возможно, и простое желание как-то себя устроить. Но было и "идейное": мысль, почему иностранные языки действительно не могут в советское время найти настоящего применения. Вот хотели же в Неофилологическом институте специально готовить преподавателей иностранных языков. Так давайте сохраним хотя бы библиотеку, тем более что поблизости, на Новинском бульваре, был большой книжный фонд, куда свозились все книги из бывших помещичьих имений, из квартир безнадзорных, из квартир, где была конфискация. Там были десятки тысяч, может, даже сотни тысяч томов. Это была в основном литература на иностранных языках. Я всегда говорила: "Почему аристократия могла иметь эту литературу, читать на иностранных языках, а мы не можем то же самое читать?" Может, в этом сказывалось мое происхождение из семьи, где иностранные языки были плотью и кровью.

И вот я начала ходить в Наркомпрос и убеждать, что вот, мол, все есть: помещение, книги - давайте создадим библиотеку иностранной литературы. Мне сочувственно отвечали: "Девушка, ты ж понимаешь, что у нас голодная, холодная Москва, сейчас не до этого. У нас многие не знают русской грамоты, а ты с иностранными языками..." Так в течение двух месяцев почти ежедневно, как на работу, я ходила в Наркомпрос и каждому доказывала, что это необходимо. Однажды попала на прием к члену коллегии, который ведал отделом педагогического образования (к сожалению, забыла его фамилию). Он как-то сразу понял и поверил мне и, имея, вероятно, какие-то права, в Главпрофобре провел строчку: "Неофилологическая библиотека", а в скобках: "Опытно-показательная". Так она и называлась по первому Уставу. Идея была взята из Неофилологического института, т. е. не просто библиотека как таковая, но библиотека, которая берет на себя функции обучать иностранным языкам наш пролетариат, чтобы он мог читать иностранную литературу. Через какое-то время был утвержден штат в три человека. В него вошли уборщица, я, а третьего человека мы брали по очереди из тех энтузиастов, которые хотели нам помочь. Это были в основном преподаватели иностранных языков, которые работали еще в том самом Неофилологическом институте и которые, хотя уже имели другие работы, очень хотели, чтобы такая библиотека существовала.

Теперь нужно было привести в порядок квартиру. Она не отапливалась, не было стекол, обивки, даже полов. Было очень тяжело, но я к тому времени обросла друзьями, которые готовы были мне помочь. Директор Книжной палаты, которая находилась тогда в здании редакции "Правды", на углу улицы Горького и Пушкинской площади (там, где сейчас газета "Труд"), дал мне большие стекла. Но ведь их нужно было доставить. И вот, я помню, уже снег выпал, я шла с ними пешком, потому что в трамвай со стеклами не очень-то полезешь. Три-четыре раза ходила я туда-обратно - от Страстного монастыря до Денежного переулка. Потом нужно было на пятый этаж подниматься, потому что лифт не работал. Таким же методом таскали и книги с Новинского бульвара. Во-первых, их нужно было отобрать. Конечно, отбора тщательного не было: лишь бы скорее-скорее, чтобы побольше книг. В самом начале у нас стоял всего один шкаф с учебниками Неофилологического института. Потом я вспомнила, что у меня в Саратове остались мамины книги и я могла бы их привезти. И я действительно очень быстро съездила в Саратов, привезла их, получив контейнер. Перевезла с ними даже некоторые мамины вещи: шкаф, стол, еще что-то. Таким образом библиотека пополнилась литературой по специальности. А книжный фонд давал беллетристику. Из него снабжались библиотеки, но мало кто брал иностранную литературу. К декабрю мы набрали тысячи две книг. Сделали полки. Отапливали печуркой, которую я обменяла на мамину подушку. Знакомый инженер провел трубу прямо в окно, но печка все равно дымила ужасно. Особенно большого тепла она не давала, потому что стояла в большом двухсветном зале. Ужасно руки болели, мерзли пальцы. Мы около самой печурки сидели, чтобы записать в инвентарь книги. Замазки не было, чтобы стекла замазать, мы их как-то приколачивали. Но некогда было дрожать от холода, потому что в это время возник вопрос: для кого библиотека существует? Ни одного читателя, холод невероятный. В декабре нагрянула комиссия, как раз в тот момент, когда печка страшно дымила и когда в этой большой комнате никого не было. Двое инспекторов прошлись по всему низу - никого не увидели. Я, вероятно, в это время сидела наверху, во всяком случае, я их не видела. На следующий день получаю письмо за подписью помощника Ивана Ивановича Гливенко о том, что библиотека с 1 января закрывается. Это было где-то в середине декабря. Ну я, конечно, чуть не со слезами: "В чем дело? Почему?" Мне и объяснили, что "ваше учреждение - один дым, и никого нет. Надо его ликвидировать". Я стала уговаривать, упрашивать - безрезультатно. Тогда решили передать эту самую библиотеку Академическому центру.

- А что это за Академический центр?

- Потом это была Главнаука, а Академический центр вначале. Недавно, когда я работала в архиве, попадались докладные записки на имя начальника Академического центра Ивана Ивановича Гливенко, и среди них нашла просьбу о сохранении библиотеки и о решении передать ее во 2-й МГУ, который как раз в тот момент был организован. Вообще, библиотеку все время хотели куда-нибудь присоединить: то к Библиотеке имени Ленина, то ко 2-му МГУ, то еще к какой-нибудь библиотеке, то к разным институтам. Но у меня с самого начала возникла твердая убежденность, что если будешь самостоятельная, то библиотека будет развиваться, а если будешь "при", то никакого развития не будет. Откуда у меня было это убеждение, не знаю, но я все время боролась за самостоятельность библиотеки. В дальнейшем во главе Главнауки стал Федор Николаевич Петров, старый большевик, он был в этой должности примерно с 23-го по 27-й год и очень нам помог. Кстати, при нем библиотека получила свое современное название. Но это все позже, а тогда, в 1921 году, удалось отстоять ее самостоятельность, и в 1922 году она открылась. В апреле мы открыли отдел выдачи на дом, а в мае - читальный зал. Тут пришла очередная жалоба на нас, что наш читатель - "это старые салопницы, которым делать нечего. Они читают старые французские, немецкие романы вроде "Жипа и Марлитт" и тому подобное. Это надо прекратить". Опять явилась комиссия, но, по счастью, в ней нашлись люди, которые решили, что библиотека приносит большую пользу и что она должна сохраниться. И даже было сказано: "Ну и пусть эти салопницы читают "Жипа и Марлитт". Это лучше, чем если бы они в коммунальных кухнях ругали советскую власть". Вот так проходила наша жизнь. Но мы и сами, конечно, понимали, что нужен и другой читатель. А для того, чтобы его привлечь, нужно, чтобы он знал иностранные языки. Здесь выяснилось, что вместе с революционерами из-за границы обратно в Советскую Россию реэмигрировало много людей, которые в свое время эмигрировали из царской России. Они знали иностранный язык, и им очень нужна была современная печать, особенно коммунистическая, а ее почти не было. Она была в Коминтерне, но была закрыта, а ни в одной открытой библиотеке ее не было. Случай помог мне познакомиться с Кларой Цеткин. Я ей рассказала, что в библиотеку ходят только "старые салопницы" с Арбата, а рядом в Глазовском переулке - общежитие Коминтерна, и эти люди с удовольствием приходили бы к нам по вечерам, но для этого нужна современная литература. Она сказала: "Ну что ж, девочка, давайте сделаем так: я получаю со всего мира коммунистическую прессу, буду ее прочитывать, а прочитанное вам передавать". Она жила в одном из переулков улицы Кропоткина. Я пришла к ней, она сидела в кресле, ноги ее были закутаны пледом, в комнате - полумрак. Она сказала: "Справа новые газеты, которые я еще не читала, а слева те газеты, которые я уже прочла. Значит, если даже я сплю, отдыхаю, можете войти потихоньку и забрать их". Так я и сделала. Это были в основном коммунистические газеты: "Rote Fahne", "Humanite", "Unita". Когда я начала получать эти газеты, то появился и новый читатель. Газеты зачитывались до дыр, и я даже попросила Клару Цеткин, нельзя ли достать еще экземпляры. И она мне помогла: брала у кого-то из коллег-революционеров и откладывала для меня.

- Читальный зал у вас был?

- Читальный зал был, но, знаете, пешком на пятый этаж не очень-то походишь. Учащихся было мало, ходили в основном люди пожилого возраста. За коммунистической прессой бегали, но, в общем, читальный зал посещали мало. А вот что посещалось - это отдел выдачи на дом. Вскоре мы совершенно неожиданно стали получать новую беллетристику. В этом нам помогли бывшие руководители Неофилологического института, в частности Захар Гринберг, очень милый человек. Он был командирован в Германию заведовать комиссией по закупке книг за границей и стал присылать нам новые французские, немецкие и английские романы. К нам начали приходить архитекторы, медики, профессора. Помню, приходил сам Ганнушкин, поднимался на пятый этаж, потому что был заинтересован в новой литературе. "Международной книги" тогда не было, и только один пункт, через который можно было получить нужную книгу, - это была наша библиотека. Из архитекторов помню Сергея Чернышева. Я его потом встречала, и он говорил, что наша библиотека просто открывала ему мир. Через нас он выписывал из-за границы архитектурные журналы. Жолтовский и Щусев тоже выписывали. Щусев был наиболее активный наш заказчик. Братья Веснины к нам приходили. Потом пошли математики: Люстерник, Лаврентьев, Лузин, Тумаркин; сын Гливенко, Валерий Иванович, тоже математик, был нашим постоянным читателем. Возможно, что он-то и привел их всех. Потом пошли искусствоведы, литературоведы: Виктор Никитич Лазарев, Евгений Львович Ланн, Борис Александрович Грифцов, Иван Александрович Кашкин, Лозинский, Кельин, Павел Григорьевич Антокольский и многие другие. Кашкин, Грифцов, Лозинский, Кельин стали нашими консультантами, а в дальнейшем, в 1930 году, ими же в нашей библиотеке было организовано бюро переводов. Михаил Александрович Зенкевич даже жил в 1922 - 1923 годах у нас в библиотеке на Денежном, мы его приютили в Москве.

Но вернемся к событиям в самой библиотеке. 1924 год. Умер Ленин. В понедельник после похорон Ленина, вечером, я сижу, судорожно переписываю книги, холод в квартире ужасный, руки все синие. Вдруг стук в дверь - и в комнату входит целая комиссия. Среди них управляющий делами Наркомпроса и Анатолий Васильевич Луначарский. Он осмотрел квартиру, она ему понравилась. "Хорошо, я ее беру", - говорит. Нужно сказать, что на меня они не обратили никакого внимания. У меня страшно забилось сердце, я очень испугалась, предчувствуя что-то недоброе. И действительно, через два дня меня вызывает Федор Николаевич Петров и говорит: "Милая моя, должен вам сказать неприятную вещь: квартиру библиотечную отдают Анатолию Васильевичу Луначарскому. Ничего не сделаешь. Мы вам поможем, передадим две комнаты в помещении ГАХНа". Это Государственная Академия художественных наук, которая в то время помещалась на Кропоткинской, угол Большого Левшинского переулка, сейчас там, по-моему, музыкальная школа. Когда я посмотрела это помещение, то поняла, что переезд будет равносилен закрытию библиотеки. В двух малюсеньких комнатках просто нельзя было поставить те книги, которые на стеллажах стояли у нас на пятом этаже. Что было делать? Я получила письменное распоряжение о том, что 12 февраля должна освободить помещение в Денежном, что прибудут телеги для перевозки книг. В тот день я решила закрыть библиотеку, а самой уйти в Наркомпрос. Ко мне первым делом с вопросом: "А как же книги?" Я говорю: "Я не могу это сделать, это равносильно закрытию библиотеки". Те: "Вы поймите, есть же распоряжение начальства, мы ничего сделать не можем". Я опять к Федору Николаевичу, но добиться отмены распоряжения не смогла, и через некоторое время приехали подводы, перевезли книги, сложили их штабелями, просто завалили обе комнаты книгами в пачках. С разрешения Федора Николаевича мы их не распаковывали, потому что их просто некуда было ставить. И стали ждать.

- А у вас не было мысли к самому Луначарскому обратиться? Ведь все-таки он много спасал культурных ценностей, а тут сам выступил как бы в роли разрушителя.

- Нет. Я боялась. Кто-то из моих архитекторов сообщил Е. К. Малиновской, которая в то время была, кажется, директором Большого театра и одновременно крупным партийным функционером. Она это дело приостановила. Знаю, что у Луначарского были неприятности, а у меня - февраль, март, апрель - полное молчание. Я сидела в Денежном, жила там (библиотека, конечно, была закрыта, так как книг не было) и выжидала. Где-то в начале апреля вышло решение предоставить нам помещение в Историческом музее, помещение Музея восточных культур, который начал организовывать там профессор Авдиев. Потом мы с ним стали большими друзьями, но тогда были лютыми врагами, потому что я, въезжая в Исторический музей со своей библиотекой, якобы уничтожала его музей.

- И это все для того, чтобы Анатолий Васильевич получил квартиру в пять комнат? Ай-яй-яй! Не думал, что он на такие вещи способен...

- Ну вот, мы переехали в Исторический музей. Я была страшно довольна, потому что месторасположение музея такое, что библиотека получила совсем другое звучание. Начался следующий период развития Библиотеки иностранной литературы.

Публикация М. РАДЗИШЕВСКОЙ

"Великому архидиакону..."

Этот скромный адрес на листе ватмана с акварельным рисунком и искренно-непосредственным его изложением (из архива моего отца К. В. Розова) побуждает вспомнить глубинные события прошлого к памятной дате 850-летия Москвы.

Недавно восстановлены многие названия московских улиц и переулков, появились Воздвиженка, Крестовоздвиженский, Камергерский... Они хранят память давних лет, как, например, угловой дом N 7 на Воздвиженке против здания Военторга.

Близ Московского Кремля когда-то стоял монастырь - "иже зовется на Острове". Он впервые упомянут в описании Москвы 1547 года: "Церковь Воздвижения Честного Животворного Креста Господня "стоит на месте острова", куда в 1540 г. из Ржева принесли чудотворные иконы Богоматери и Воздвижения. Церковь была деревянная, после пожара 1547 г. стала каменная. Прошение игумения Макария о постройке нового храма подано в 1707 г."*

Возведение храма было длительным. Изображение его на рисунке датируется 1711 - 1728 гг. Это одна из последних построек "московского барокко", а в пределах центральной части города - единственный центрический храм с лепестковым планом, к тому же необычайно развитым. Колокольня церкви была построена в 1848 - 1849 гг. по проекту архитектора П. П. Буренина.

О жизни Крестовоздвиженского монастыря в 1812 году ярко свидетельствует исторический труд "Сорок сороков". Перед нашествием неприятеля архимандрит Крестовоздвиженского монастыря Парфений вывез ризницу в Вологду, монастырские ворота засыпали землей. Французы бревнами отбили ворота и двери в церквах, смертельно били казначея и монахов, пытаясь узнать, где спрятано имущество. По вскрытии полов нашли спрятанное. В нижней церкви стояли лошади, в иконостасе вбивали гвозди для развешивания сбруи, в алтаре стояли кровати; престол, жертвенник и несколько икон сожгли вместо дров. Монастырь был уставлен фурами с провиантом. Служители монастыря, застав одного француза в кладовой, убили его и зарыли. После ухода Наполеона из Москвы Крестовоздвиженский монастырь был упразднен, церковь обращена в приходскую. На территории бывшего монастыря построены дома для семейства священноцерковнослужителей Успенского собора. Соборяне взошли в них в 1820 г.**. Здесь и размещались они по своей иерархической принадлежности к Большому Успенскому собору Кремля вплоть до 1917 года. В квартире N 13, кабинете моего отца, при ремонте мастер обнаружил в монастырской стене клад, с которым и исчез, забыв свой инструментарий. Осталась лишь памятная большая дыра.

Протодиакон Розов, провозглашенный патриархом Тихоном архидиаконом, а в 1921 году Великим архидиаконом, был прихожанином храма, где и обрел свое первое посмертное богослужение в 1923 году. "Особое какое-то благочестие царило в этом древнем храме, когда архиепископ Трифон совершил первую панихиду, присутствовали те, кто жил поблизости: А. Д. Кастальский, Н. М. Данилин, Н. С. Голованов, П. Г. Чесноков, когда он сказал: "Константин Васильевич относился к вере очень непосредственно, подобно ребенку" (из воспоминаний А. П. Смирнова).

Древний храм был разобран и рухнул в 1934 году. Последние белокаменные ворота монастыря исчезли, когда строили переход по проспекту Калинина от Военторга. Угловой дом N 7 на Воздвиженке и Крестовоздвиженском переулке потом долгое время был обозначен табличкой "Редакция журнала "Шахматы-64". А народная память о живших в этом доме хранит духовное наследие современной жизни. Изданы книга, долгоиграющая пластинка под названием "Великий архидиакон". С 1993 года ежегодно проводится Международный праздник певческого искусства имени Великого архидиакона К. В. Розова.

О. Великому Архидиакону Константину Васильевичу Розову

Глубокоуважаемый Константин Васильевич, Совет Церковно-Приходской Общины Крестовоздвиженской Церкви, от себя и от прихожан, позволяет себе, не дожидаясь часа официального торжественного чествования, приветствовать Вас, своего Почетного Сочлена, с днем четвертьвекового юбилея Вашего состояния в священном сане.

Там, в Храме Спасителя, Вы, дорогой юбиляр, встретите, несомненно, множество депутаций от многих московских храмов и обществ; там Вы увидите своих почитателей и друзей, которые будут приветствовать Вас в торжественной обстановке и отметят справедливо Ваши заслуги; там будет вся церковная Москва; там будет много лестных слов, много подношений, много выражений симпатий...

Здесь же, у Вас на квартире, мы, скромная горсточка Ваших друзей, почитателей и соработников, с своим простым приветом и скромным, по обстоятельствам лихолетья, подношением - хлебом-солью желаем засвидетельствовать и выразить Вам те искреннейшие чувства глубокого уважения к Вам, общей симпатии и сердечной благодарности, как к нашему ревностному прихожанину, щедрому жертвователю своим трудом и талантом и как просто к хорошему, обязательному и милому человеку. Не взыщите на простом слове и скромном подношении: они идут от чистого сердца.

Желаем Вам, глубокоуважаемый о. Великий Архидиакон, доброго здравия на многие, многие годы; желаем преуспеяния талантам Вашим; желаем полного благополучия и счастия.

Председатель Совета (Н. Клопов)
Настоятель храма (Ив. Карзин)
Члены Совета (6 подписей неразборчиво)

* Сорок сороков. Т. II. М., 1994. С. 201.

** Там же.

Публикация и примечания Л. РОЗОВОЙ

Последние дни патриарха Тихона
(Воспоминания врача)

Эмилия БАКУНИНА

Личность и деятельность патриарха Тихона (1865 - 1925), в миру Василия Ивановича Беллавина, не может оставить равнодушным ни одного человека, который, пусть даже косвенно, имеет отношение к Православной Церкви. Бесспорно, патриарх Тихон как проповедник единства Церкви навсегда останется в истории Православия учителем и отцом Церкви. Однако в творениях патриарха, которые подчас кажутся внутренне противоречивыми, каждый пытается найти мысли и чувства, отвечающие его собственному мироощущению. Избежать идеологической "игры" с творениями патриарха Тихона, вероятно, не удастся в ближайшее время, до тех пор, пока Православная Церковь внутренне не окажется готовой к единству. Деятельность патриарха и даже внешняя канва его жизни также оказываются предметом идеологических споров. Единственная возможность их преодоления - публикация всех без исключения и идеологической "чистки" материалов, связанных с патриархом Тихоном. Конечно же, приоритет должен быть отдан не очередным теоретическим построениям, где факты жизни и высказывания патриарха будут выбираться в соответствии с личными пристрастиями, а максимально отрешенным от идеологической суеты документам.

Воспоминания Эмилии Николаевны Бакуниной, урожденной Лопатиной, о последних днях жизни патриарха Тихона - один из немногочисленных документов, который не ставит во главу угла политику. Не случайно они имеют подзаголовок: "Воспоминания врача". В небольших мемуарах напрочь отсутствует навязывание идейных воззрений самого автора воспоминаний.

Э. Н. Бакунина после окончания Арсеньевской гимназии в Москве получила медицинский диплом в Женеве в 1901 году. Деньги для обучения помогла добыть одна из знакомых. Этот долг Эмилия Николаевна завершила выплачивать лишь во время войны 1914 года. Вернувшись в Россию, Эмилия Николаевна работала в земской больнице небольшой деревеньки, носившей по странному совпадению название Лопатино. Там же она вышла замуж за Алексея Ильича Бакунина.

А. И. Бакунин, племянник известного анархиста, слушал лекции в Московском университете, затем был выслан из Москвы после студенческих беспорядков, окончил медицинский факультет в Бреславле, сдав государственный экзамен при Казанском университете. Медицина была для Бакуниных не профессией, а служением. Да и как иначе могла называться работа в земской больнице, на родине Алексея Ильича, за 100 рублей в месяц? Чтобы оставаться вместе, Бакунины занимали вдвоем одно врачебное место; из скудной зарплаты оплачивали труд фельдшерицы, нуждавшейся в поддержке. Во время первой мировой войны Эмилия Николаевна служила хирургом в госпитале. Хотя Алексей Ильич и был избран депутатом Второй Государственной Думы, а при Временном правительстве был товарищем министра Общественного призрения, врачебная практика всегда оставалась для Бакуниных главным служением.

После 1917 года они содержали частную лечебницу, где делали операции заключенным Бутырской тюрьмы. Понимая, чем это грозит, они приняли в лечебницу патриарха Тихона. Опасения оказались основательными. В 1925 году, когда они подали прошение о возобновлении контракта на аренду помещения, занимаемого лечебницей, то получили категорический отказ. Вскоре Бакунины были вынуждены уехать за границу. Эмилии Николаевне не довелось больше в полном объеме заниматься хирургией. Она приняла обязанности врача первого старческого дома, созданного для русских во Франции, и проработала в нем 23 года. Ее умение подходить к больному человеку, неизменное доверие, которое она к себе внушала, скрашивали последние годы многим и многим одиноким людям.

Меня часто расспрашивают о последних днях и смерти патриарха Тихона, скончавшегося в нашей лечебнице, в Москве, на Остоженке. Этот интерес понятен, если только не ждать от врача каких-нибудь "политических разоблачений", в связи с толками о завещании покойного патриарха. Для нас патриарх был больным старым человеком, почти обреченным, или, как он был записан в больничной книге, "гражданином Беллавиным", здоровье которого требовало отдыха от всяких дел и тяжелых вопросов. Поэтому никаких с ним бесед, кроме обычных житейских - об его самочувствии, о необходимости для него беречься, - мы никогда не заводили; не склонен был к этому и сам наш больной. Неуместны были бы и какие-нибудь догадки об иной стороне его жизни, по случайным его словам или по намекам окружавших его лиц. Поэтому и рассказать о нем я могла бы только как врач о пациенте, около трех месяцев пробывшем под его постоянным врачебным наблюдением.

Конечно, патриарх Тихон не был рядовым больным; исход его болезни тревожил и Москву и всю Россию, и этого исхода ждали не только люди, ему преданные, но и полицейские власти. Это заставляло нас уже не для собственного, а для общественного успокоения во всех, даже пустяшных с медицинской точки зрения случаях (как, например, зубная боль) обращаться к консультации других врачей и разделять с ними ответственность за состояние больного. С другой стороны, именно это особое положение больного, его высокий духовный сан, часто не давало возможности подвергнуть его строжайшему режиму; свои обязанности главы Церкви он ставил выше забот о здоровье, и с этим приходилось мириться в тех случаях, когда не удавалось убедить его беречь свои силы. К сожалению, нельзя было убедить бережнее относиться к немощам старого и тяжко больного человека его окружение, главным образом имевшее к нему постоянные дела духовенство, и еще менее - агента и следователей ГПУ. Тут, в российских условиях, мы были бессильны. Возможно, что полный покой продлил бы на год-два жизнь патриарха Тихона, но сам он говорил, что "належаться" он еще успеет, что бросить дела он не имеет права.

Таким образом, в моих воспоминаниях о патриархе не может быть ничего сенсационного. Это просто история последнего периода его болезни и той стороны его общественного служения, которая была видна и нам, относившимся к нему как к трудному пациенту, слишком мало о себе заботившемуся. Эти воспоминания я кратко записала, исполняя настоятельную просьбу нескольких лиц.

***

Поздно вечером 12 января 1925 года в нашу лечебницу на Остоженке зашел знакомый врач и спросил меня, можем ли мы принять к себе больного с тяжелыми сердечными припадками, нуждающегося в серьезном лечении и внимательном уходе. Я ответила, что можем, но ввиду тяжкого заболевания не в общую, а в отдельную палату.

- Значит, можно привезти больного завтра?

- Привозите. - Этот больной - патриарх Тихон.

- Почему же вы сразу не сказали?

- Боялся, что не примете.

И доктор рассказал мне, что сегодня же должны были перевезти патриарха Тихона в одну частную лечебницу, где была занята для него комната, но вчера вечером оттуда позвонили и сказали, что боятся его принять. На патриарха это так подействовало, что он отказался переезжать куда-нибудь из Донского монастыря, и врачам пришлось настоятельно требовать, а близким долго уговаривать больного, чтобы он согласился на новую попытку найти для него лечебницу. Что помощь патриарху Тихону была сопряжена с известным риском - в том вряд ли могло быть сомнение; больницы боялись, что их закроют за это. На опыте своей лечебницы нам пришлось впоследствии убедиться, что опасение это было не напрасно.

О том, что патриарх Тихон очень болен, в Москве было известно; его положение стало серьезным после того, как в Донском монастыре, в одной из комнат отведенного ему помещения, неизвестными лицами был убит его келейник, как говорили - по ошибке, вместо самого патриарха. Патриарх еще не был очень старым, в нашей лечебнице ему исполнилось шестьдесят лет, но жизнь в постоянной тревоге, домашний арест в монастыре, которому он был подвергнут, и в особенности толпа посетителей, отказывать которым в приеме он не хотел и не мог, тяжко отзывались на его сердечной болезни. Было важно подвергнуть его больничному режиму и создать часы обязательного отдыха, который был ему необходим, и внимательному наблюдению и лечению, которое единственно могло продлить его жизнь. Кроме давнего хронического воспаления почек и общего склероза, за последнее время у него появились припадки грудной жабы, особенно участившиеся после происшедшего у него на глазах убийства.

Привезли патриарха на следующий день. Высокого роста, прямой, седой, очень худой, на вид гораздо старше своих лет. Несмотря на плохое состояние, он хорошо собой владел, ни на что не жаловался, хотя видно было, что очень нервен и возбужден. Приехал он на своем постоянном извозчике; с ним прибыли два его келейника, один - бесцветный монашек, другой - светский, сын его друзей.

Постоянными врачами патриарха были профессор К. и его ассистент доктор П. Оба продолжали навещать его и в лечебнице. После их консультации с врачами лечебницы патриарху был предписан полный покой, ванны и укрепляющее лечение.

Мы поместили его в небольшой светлой комнате, которая ему понравилась, придав ей, по возможности, "домашний" вид. Комната белая, с окном, выходящим в сад, с видом на Зачатьевский монастырь. Белая тюлевая занавеска, покойное кожаное кресло, небольшой письменный стол. Было воспрещено пускать к больному посетителей без разрешения врачей.

Больной был особенно доволен, что его окно выходит в сад. Когда наступила весна, он любовался видом на монастырь и говорил:

- Вот хорошо! И зелени много, и птички.

Были у него свои иконы, стоявшие на маленьком столике, покрытом скатертью, и перед ними лампадка. На стене висела единственная картина: два мальчика смотрели с моста вдаль.

Когда он чувствовал себя лучше, то много читал, сидя в кресле у кровати. Читал Тургенева, Гончарова и "Письма Победоносцева".

В облачении, белом клобуке и с посохом патриарх казался очень видным и торжественным. Обычно его водили под руки, делая это не столько ввиду его слабости (он был еще достаточно бодр), сколько как бы для почета. Честь выводить его приняли на себя одна из сиделок и муж кастелянши, относившиеся к нему с величайшим вниманием и исключительной заботливостью. Но когда патриарх лежал или сидел в кресле в своей комнате, он сразу превращался в больного и жалкого старичка. Здесь он надевал старый и потертый зеленоватый подрясник, устраивался поудобнее и, видимо, радовался возможности посидеть одному и воспользоваться столь редким для него досугом.

Из наших врачебных предписаний труднее всего было соблюсти самое главное и важное - покой для больного. Со дня переезда его в лечебницу не было отбоя от посетителей, одни из которых приходили по делам, другие - навестить патриарха. Были такие, "не пустить" которых было очень трудно. На другой же день явился в лечебницу Тучков, заведующий отделом ГПУ, за которым числился патриарх. Вызвал меня и потребовал свидания с "гражданином Беллавиным". Тучков - среднего роста, плотный, крепко скроенный и сшитый полуинтеллигент, обходительный и достаточно развязный. Я сказала ему, что видеть больного сейчас нельзя, так как врачами предписан ему полный покой; всякое волнение для него опасно. - А что, разве патриарх опасно болен?

- Грудная жаба всегда опасна, а кроме того, у него болезнь почек.

- Так что он может у вас скапутиться?

Я ответила, что при такой болезни патриарх может умереть от сердечного припадка.

- Как же вы не побоялись принять его в лечебницу? Ведь если он у вас умрет, фанатики могут обвинить вас в том, что вы способствовали его смерти.

Объяснила Тучкову, что смерть пациента всегда тяжела и что нередко близкие винят в смерти не болезнь, а лечивших врачей. И все-таки мы должны принимать в лечебницу всех, кому нужны медицинская помощь и уход. Впрочем, нам не приходится опасаться таких обвинений со стороны лиц, близких к патриарху; наша лечебница достаточно в Москве известная. - А чем вы его кормите? - Даем то, что предписано врачами. - Ну а со стороны ему ничего не приносят? - Со стороны мы разрешаем ему принимать только фрукты. - А, это хорошо, что вы со стороны не принимаете.

Не знаю, насколько была искренна такая заботливость Тучкова: боялся ли он возможных случайностей или только хотел знать, насколько бережно охраняется патриарх в лечебнице.

На этот раз на немедленном личном свидании он не настаивал и приехал снова только через два дня, когда патриарх мог его принять.

Но нелегко было оберегать патриарха и от других посетителей, в особенности от приходивших к нему по делам Церкви - от митрополита Петра Крутицкого и других. Только две первые недели нам удавалось ограничивать их визиты, часто вопреки просьбам самого больного. Позже, когда он немного оправился и особенно когда он стал выходить, эти визиты были ежедневными и явно для него утомительными. Но патриарх считал своей обязанностью лично вникать во все дела, подлежащие его ведению.

За эти две первые недели патриарх Тихон очень отдохнул и, насколько мог в его положении, поправился. Он, видимо, наслаждался своим покоем и предписанным ему режимом. Нервное возбуждение улеглось, и частые анализы показывали, что улучшилось состояние почек. Сам он не раз говорил, что чувствует себя гораздо лучше и бодрее. Врачей принимал всегда с ласковостью и охотой, любил поговорить, пошутить. К персоналу лечебницы относился с исключительной приветливостью - и к нему относились с тем большим почтением и предупредительностью. Во всех своих нуждах старался обходиться помощью Кости, своего светского келейника, к уходу которого он очень привык. Бывший при нем монашек заботился о нем меньше; так, например, он нередко пускал к патриарху посетителей без нашего ведома и даже вопреки запрещению.

В разговоре с патриархом мы старались не подымать никаких волнующих его вопросов. Сам он говорил на темы, посторонние его болезни, всегда в шуточной форме. С моим мужем, доктором, говаривал подолгу о предметах посторонних; в беседе со мной упомянул однажды о живоцерковниках, но сейчас же свел на шутку, чтобы не продолжать разговора на эту тему.

Мы, все врачи, очень просили больного продолжить строгий режим и дольше не заниматься делами, но убедить его не удалось. На третью неделю пребывания в лечебнице он уже ежедневно принимал Петра Крутицкого, своего ближайшего помощника, а также часто вдову его убитого келейника, которой он многим помогал. Эти визиты всегда его очень утомляли. Но и помимо них приходило много людей по делам, за советами, за благословением, за помощью, просто навестить. В приемной была всегда толпа, которую приходилось убеждать дать больному покой. Дважды приходили к нему депутации от рабочих фабрик, бывшей Прохорова и какой-то другой. Приносили ему подарки. Рабочие поднесли ему пару хороших сафьяновых сапог на белом кроличьем меху, в которых позже он всегда выезжал на церковные службы и которыми очень гордился. В морозную зиму эти сапоги были для него действительно спасением. От другой рабочей депутации он получил церковное облачение.

Петра Крутицкого патриарх, по-видимому, не очень долюбливал, хотя в приеме ему никогда не отказывал. Это был высокий, тучный, пышноволосый, грубоватый и довольно неприятный в общении человек. Говорили, что патриарх недолюбливал его за то, что он слишком настойчиво добивался перед ним поста московского митрополита и почти вынудил у патриарха это назначение. Петра Крутицкого монашек пускал часто без разрешения, как и других архиереев. Бороться с этим нарушением предписанного режима было очень трудно, сам же патриарх не протестовал и не жаловался.

Заходили к патриарху и наши больные; их посещения его не волновали и, напротив, очень ему нравились; он сам расспрашивал про больных и интересовался их судьбой. Помню, что одна наша больная очень боялась предстоявшей ей тяжелой операции; перед самой операцией попросилась к патриарху поговорить, и мы ей разрешили. От патриарха она вернулась совершенно успокоенной; он поговорил с ней ласково, уверенно и утешительно. Это была помощь патриарха врачам. Каждый хирург знает, как облегчает его работу спокойствие и полное доверие больного.

Несколько раз был у патриарха Тихона чекист Тучков. Когда он заходил, патриарх отсылал всех. Однажды он рассказал, что Тучков неоднократно предлагал ему уйти на покой - уехать куда-нибудь на юг.

- Что на покой... Успею належаться, а пока нужно работать! Так же он отвечал и нам, когда мы уговаривали его отдохнуть подольше и не выезжать по приглашению на церковные службы.

- Нет, поехать надо. Работать нужно! Если так подолгу не показываться, так и забудут меня.

Не останавливали его и холода. На уговоры отвечал, показывая на теплые сапоги, подаренные ему рабочими: - А вон они стоят. С ними никакой холод не страшен. Приезжал в больницу следователь ГПУ и долго допрашивал патриарха. Перед визитами Тучкова и следователя патриарх волновался, но старался шутить, говорил:

- Вот завтра приедет ко мне "некто в сером". О допросе и о разговорах с Тучковым никогда ничего не рассказывал. Едва немного оправившись, патриарх стал принимать много народа и выезжать на церковные службы, обычно к обедне, но иногда и ко всенощной. Во время его службы церкви были всегда переполнены, и при выходе патриарх долго не мог пробраться к своему экипажу. Каким-то образом верующие во всей Москве узнавали о том, когда и где служит патриарх; никаких публикаций, конечно, не могло быть. Служил он в церкви Воскресения (рядом с нашей лечебницей, на Остоженке), иногда у Бориса и Глеба; особенно много народа собиралось, когда он служил в Замоскворечье, на Якиманке, а также на Елоховской. Чаще служил в Донском монастыре, а на первой неделе Великого поста провел там пять дней в ежедневной службе. С церковных служб возвращался всегда в крайнем утомлении; вероятно, утомляла его не столько служба, сколько толпа, встречавшая и провожавшая его и подходившая под благословение. Эта толпа стояла не только у храмов, но и у дверей нашей лечебницы, когда ожидался его выезд.

Не было никаких способов воспрепятствовать этим выездам больного. На наши советы и возражения он отвечал одним словом "нужно" и, конечно, сам сознавал, что окончательно губит свое слабое здоровье. Все, что мы могли делать, это хотя бы в самой лечебнице, по возможности, охранять его покой и следить за его лечением. И наблюдения и исследования показывали, что в состоянии его здоровья произошло ухудшение, и значительное: плохая деятельность почек, постоянная усталость и недомогание. Особенно плохо он себя почувствовал после открытия заседания Синода, откуда он вернулся поздно вечером. Как нам рассказывали, на патриарха угнетающе подействовала создавшаяся там обстановка. Он почувствовал себя совершенно одиноким, так как всех близких ему людей, на которых он надеялся опереться, своевременно удалили из Москвы.

Незадолго до смерти у патриарха разболелись зубы. Его беспокоили два корешка, и он хотел их удалить. Был приглашен к нему врач В., который и удалил ему, под новокаином, несколько корешков. После этого у него распухла десна, и опухоль распространилась к глотке. Хотя ему было больно не только глотать, но и говорить, он все-таки выехал служить обедню, а вернувшись, рассказывал мне, что последние возгласы произносил с большим трудом. Тут только удалось убедить его прекратить выезды, пока не пройдут боли. Опасаясь каких-нибудь осложнений, мы пригласили на консультацию врачей-специалистов по горлу - профессора С., доктора Г. Строго говоря, это местное заболевание было настолько пустяшным, что к консультации мы прибегли только потому, что это был патриарх Тихон. Врачи не нашли ничего серьезного и предписали покой и лечение ингаляциями и полосканиями. Крайняя слабость патриарха объяснялась общим тяжелым состоянием и крайним нервным утомлением. Правда, за три месяца пребывания в лечебнице у него не было припадков грудной жабы, но организм был совершенно расстроен, и надеяться было можно лишь на некоторое продление его жизни, а не на излечение.

Так как патриарх продолжал жаловаться на горло, мы вторично созвали консультацию специалистов, причем все врачи подтвердили, что в этой области ничего опасного и серьезного нет.

Эта консультация состоялась 6 апреля вечером, в день смерти патриарха.

Узнав о предстоящей консультации, к патриарху пришел митрополит Петр Крутицкий. Келейник пустил его, но так как митрополит долго не уходил и о чем-то горячо говорил с патриахом, то келейник вызвал меня и сказал, что патриарх взволнован, страшно утомлен беседой и чувствует себя очень плохо. Чтобы прекратить это, я пошла к больному и у его дверей встретила Петра Крутицкого, спешно выходившего с какими-то бумагами.

После консультации патриарх вышел в столовую, которая была рядом с его комнатой, потом сказал, что хочет лечь, а так как боится, что не будет спать, то просит впрыснуть ему морфий. Когда он боялся сердечного припадка, он иногда прибегал к этому средству и очень в него верил. Вероятно, на этот раз он чувствовал приближение последнего припадка; его келейник после рассказывал мне, что крайне утомленный патриарх делал какие-то странные движения руками, как всегда у него бывало перед припадками. Заметив это, келейник посоветовал ему лечь сразу, но он ответил:

- Успею, Костя, належаться. Ночка будет долгая, ночка будет темная. Своего келейника он знал с его детства и всегда называл уменьшительным именем.

С моего разрешения сестра впрыснула больному морфий. Позже я заходила к нему. Он успокоился, сказал, что теперь чувствует себя хорошо и надеется заснуть.

К полуночи я ушла к себе на квартиру, которая помещалась в том же доме, но скоро за мной прислали, так как больному опять сделалось очень плохо. Прибежав, я застала патриарха в припадке грудной жабы. Он был очень бледен, уже не мог говорить и только показывал рукой на сердце. В глазах был смертельный ужас. Пульс еще был, но тотчас же стал исчезать. Впрыскивания камфоры и кофеина не произвели никакого действия.

Через несколько минут патриарх скончался. Кроме меня при этом присутствовали: сестра отделения, дежурный келейник и доктор Щ., живущий рядом, которого вызвали по телефону. Было около 12 часов ночи.

***

Послали немедленно за митрополитом Петром и дали знать по телефону в Донской монастырь.

Едва появился Петр, как вслед за ним приехал Тучков и с ним два человека. Очевидно, наш телефон был соединен с ГПУ, так как Тучкову никто из лечебницы не звонил. Когда кто-то из врачей спросил Тучкова, как узнал он о смерти патриарха, Тучков только улыбнулся и ничего не ответил.

Вызвали меня, и Тучков подробно расспросил, как все произошло, какие лекарства давали патриарху и кто к нему заходил. Затем приехавшие поднялись в палату покойного, выразили удивление, что он очень бледен, а один из компании Тучкова внимательно осмотрел шею патриарха - как смотрят, когда хотят определить, нет ли признаков задушения. По-видимому, это был врач.

Весть о смерти патриарха разнеслась по Москве в ту же ночь. Звонки были беспрерывны. Запрашивали милицейские участки, редакции газет, частные лица, духовенство. Много духовных лиц сейчас же явилось в лечебницу, и некоторые предложили тут же ночью перенести тело патриарха в соседнюю церковь, чтобы наутро торжественно доставить его в Донской монастырь. Не решаясь сделать это самостоятельно, запросили ГПУ и получили категорический отказ. Мало того, по распоряжению ГПУ была вытребована карета скорой медицинской помощи для перевозки тела в Донской монастырь. При этом произошла такая сцена. В "Скорой помощи" в доставке кареты отказали:

- Мы перевозим больных, а не мертвых.

Агент ГПУ вызвал какой-то номер телефона, рассказал об отказе и попросил собеседника:

- Надави!

Тот, очевидно, "надавил", и вскоре карета была подана. Когда тело патриарха увезли, его комната была опечатана. Несколькими днями позже приехал Тучков и в присутствии администрации лечебницы и митрополита Петра произвел опись вещей. Среди вещей были найдены 4000 рублей, которые Тучков взял со словами:

- Они нам пригодятся.

Это были деньги, собранные прихожанами и отданные патриарху. Лежали они в корзиночке около кровати, и патриарх говорил мне про них:

- Вот хотят прихожане устроить мне домик, собрали деньги. А то в монастыре помещение низкое, тесное и очень неудобное. Как соберется много народу - дышать нельзя.

Любимые сапожки патриарха, подарок рабочих, взял себе митрополит Петр.

В Донском монастыре, где тело патриарха было выставлено в течение четырех дней, днем и ночью толпился народ. Живая очередь запрудила всю Донскую улицу. В день похорон к монастырю лился людской поток почитателей покойного, и были в толпе люди всех классов и возрастов. Самый монастырь был черен от людей: был занят весь двор, лестницы, приступки, ниши стен.

Вынос тела и погребение окончились в 4 часа дня. В газетах о смерти патриарха была напечатана маленькая заметка петитом среди остальной хроники. Было сказано, что похороны патриарха привлекли мало публики, причем бросилось в глаза "полное отсутствие среди этой публики рабочих и крестьян".

Тучков был прав, когда спрашивал, как мы не боимся принять в лечебницу тяжело больного патриарха. Смерть его наполнила Москву самыми смутными и нелепыми слухами. Говорили, что врач, вырывая ему корешки зубов, впрыснул какой-то яд вместо новокаина, путали фамилии лечивших патриарха врачей, распространяли слухи об аресте. Трудно было в этих слухах разобраться и понять, кого именно обвиняют и в чем.

Ко мне в лечебницу пришел некий Беллавин, будто дальний родственник патриарха. Он был однажды и при патриархе, но тот не захотел его принять, сказав, что это вовсе не родственник, а только его однофамилец. Этот Беллавин явился спросить, почему тело патриарха не подверглось вскрытию. Ему объяснили, что когда причина смерти вполне ясна и понятна, то вскрытия не делают, и что патриарх умер в припадке грудной жабы.

- А уверены ли вы, что у него была грудная жаба? Ему ответили, что сомнения быть не могло. Но, кажется, это его не убедило.

Вскоре после смерти патриарха было опубликовано в газетах его известное завещание. Решительно никто в Москве не хотел поверить, что патриарх подписал добровольно и собственноручно; текст был написан не им, но на подлинности подписи газеты настаивали. Странно было то, что в одной газете при подписи стояла пометка "Донской монастырь", а в другой "Остоженка".

В завещании патриарх Тихон назначал своим заместителем Петра Крутицкого. Как-то невольно вспомнилась бумага, которую митрополит Петр вынес из комнаты патриарха за два часа до последнего рокового припадка, окончившего жизнь патриарха.

("Последние Новости". N 3442. 14 сентября 1930 г.; "Вестник Русского Христианского движения". 1975. N 5.)

Публикация и предисловие А. СЕРКОВА

Отчий дом, или Арбат Юрия Казакова

Вячеслав МЕШКОВ

"Я ложусь и смотрю в окно. Мы живем очень высоко, на седьмом этаже. Из наших окон видны крыши многих домов. А вдали, там, откуда летом встает солнце, видна звезда Кремлевской башни. Одна только звезда видна. Я люблю подолгу смотреть на эту звезду. Ночью, когда в Москве тихо, я слышу бой курантов. Ночью все очень хорошо слышно..."¹

Лукавый прием молодого писателя: поселить героя на другом этаже, чтобы отвести подозрения: нет, это не я!.. ("Как будто нам уж невозможно...")

В действительности Юрий Казаков жил на пятом, последнем этаже дома 30, в квартире 29. Окно из коммунальной кухни выходило на запад, в сумрачный двор, над которым светились кресты Спасопесковской церкви. А его с матерью тесная, узкая комната смотрела на восток, где за коробкой Вахтанговского театра, за серыми крышами Приарбатья поднимались отдаленные готические башни Кремля. Этот густо-московский вид, такой родной, домашний и в то же время такой надмирный, надбытовой, располагающий к бесконечным раздумьям о жизни и судьбах, - этот вид Юрий Казаков созерцал более полувека: от своего рождения в 1927 году (мать, конечно же, подносила младенца к окну!) до кануна последнего своего 1982 года, когда жильцов дома выселили отсюда в связи с приснопамятной реконструкцией Арбата.

Между тем литературовед Е. Ш. Галимова в своей изумительной книге "Художественный мир Юрия Казакова" верно заметила:

"Юрий Казаков, особенно в пятидесятые-шестидесятые годы, пожалуй, меньше времени проводил дома, чем в поездках. "Господи, как я люблю Арбат!" - это признание, сделанное им в 1979 году, наверное, явилось неожиданностью для многих его читателей. В самом деле, много ли у него рассказов, где действие происходит в Москве (разве что "Голубое и зеленое"), часто ли упоминается в его книгах Арбат?.."²

Арбат и вправду поминается писателем нечасто. Читатель может больше рассчитывать на то, что Юрий Казаков одарит его белыми ночами на берегу северного моря с клюквенной полоской зари на горизонте, с чайками, спящими на неподвижной воде; звездным небом над росистым среднерусским лугом; запахом распускающихся почек и весенними голосами птиц; морозной осенью в дубовых лесах над Окой; подав ему, читателю, кусок малосольной семги с краюхой пахучего ржаного хлеба, плеснув в его стакан тульской водки-сучка, облагороженной собственноручно выжатым пенисто-желтым соком рябины.

Но, познакомившись с Казаковым поближе, читатель увидит сам: перед ним - арбатец, арбатец настоящий, и узнает, какое огромное, поистине фатальное значение имел Арбат в жизни писателя.

Не случайно петербургский критик И. С. Кузьмичев, автор монографии о Юрии Казакове, первую главу своей книги так и назвал: "Старый Арбат".

"И Москва, и Арбат - о них едва ли не каждый русский человек может лишь мечтать - достались ему, что называется, волею судьбы, сами собой оказались его "малой родиной", и это нельзя недооценивать, поскольку сознание кровной причастности к Москве, к старому Арбату с детства вселяло в него особую гордость, одаривало его счастливым, победительным чувством вершинности"³

Верные слова! Именно это "чувство вершинности" заставило молодого Казакова задумать "нечто грандиозное".

"А задумал я, дядя, не более, не менее, как возродить и оживить жанр русского рассказа со всеми вытекающими отсюда последствиями. Задача гордая и занимательная"⁴.

Задумал - сделал! Русский рассказ возродил и вновь поднял уровень русской литературы до высоты подлинного искусства - до высоты великих своих предшественников: Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Толстого, Чехова, Бунина. И теперь в одном ряду с ними его, Юрия Казакова, проходят на уроках литературы российские школьники⁵.

Однако родной Арбат вселял в Казакова не только "счастливые, победительные" чувства. С Арбатом были связаны у него и чувства совсем не счастливые, отнюдь не победительные. Думается, добрый критик, уважаемый И. С. Кузьмичев, с этим согласится, тем более что он сам разбирал архивы писателя и составил из них посмертный сборник "Две ночи".

"Ночь шла на убыль. Самолеты, частью отбомбившиеся, частью отогнанные, начали уходить один за другим на восток и на запад, прожектора стали гаснуть, зенитки умолкать - приходило время отбоя.

Но последний, одинокий самолет еще бродил, как заблудившийся, еще ныл и вибрировал на недосягаемой высоте, в посоловевшем небе. На него уже не обращали внимания, хоть он с подозрительным упорством все возвращался и возвращался. Один только далекий прожектор вяло бродил по небу в надежде на счастье, и одна пушка (с соседнего высокого дома) посылала в высоту редкие неохотные очереди. Все остальные молчали и ждали. Скоро угас и прожектор, и только пушка все стреляла. Внизу перекликались и громко ходили дежурные во дворах и на Арбате.

- Эгей! - заорал Губан, и стало ему весело, закрутил над головой клещами. - Давай все сюда! Отбой! <...>"⁶

"Улыбка еще не успела сойти с их лиц, когда это случилось. Резкий, молниеносный грохот, подобного которому не слыхал никто из них ни разу за все ночи, потряс дом, раскидал всех, задушил и оглушил.

Если бы кто-нибудь в эту секунду (а все последующее, описанное в этой пространной цитате, продолжалось всего две секунды. - В. М.) посмотрел на Вахтанговский театр, он увидел бы, как в нежнейшем сиянии рассвета к небу вздымается тугой толстый столб чего-то плотного, черного. Это плотно-черное будто до сих пор находилось в сдавленном, спертом состоянии, а теперь, освободившись, все время расширялось, распухало, росло вверх и в стороны, из него все время вырывались новые перекрученные клубы и клубочки, и клубочки эти были уже не такие черные, как сердцевина, а посерее. И еще в этом громадном расширявшемся столбе черного мелькали, показываясь и пропадая, какие-то небольшие предметы, похожие на кубики и спички. Но это были не спички, а куски стен и балки, они были огромными, но на большой высоте казались маленькими, и только по тому, как медленно они переворачивались, выныривали из черного и опять прятались там, как в прибое, как в пене, можно было догадаться по медленности их кувырканий, какие они огромные и тяжелые. Но они не только летели вверх и кувыркались, они еще распадались на более и более мелкие куски, а балки, мгновение назад еще прямые, вдруг оказывались уже скрученными, и все это разрасталось, распухало, умножалось, как лавина, как снежный ком, и по своей похожести на лавину это должно было падать вниз, а оно двигалось, поднималось вверх, будто стало легче воздуха, как аэростаты, и движению этому, удалению от земли, казалось, не будет конца.

Наконец все остановилось, какое-то время висело неподвижно, а потом стало неохотно валиться назад и далеко в стороны по каким-то странным траекториям, дым совсем поредел и стал расползаться шапкой и тоже оседать вниз, но еще медленнее, чем валились обломки.

Этой устрашающей красоты никто не видел, потому что не только там, наверху, но и тут, на земле, все падало, рассыпалось, съезжали и разрывались крыши, валились стекла и рамы, отбитые карнизы, текла кирпичная пыль из глубоких оспин, оставленных на стенах визжащими раскаленными осколками, и уже давно - секунды две - лежали без сознания или убитые люди, застигнутые взрывом на открытом месте"⁷. Страшные впечатления той июльской ночи 1941 года - одной из тех ночей, когда Юрию Казакову, мальчишке, приходилось дежурить во время фашистских авианалетов на крыше своего арбатского дома, эти впечатления не давали ему покоя даже спустя десятилетия.

...И был бы он счастлив, если бы не бывали у него ночи...
Бывают у него ночи, когда снятся ему ужасные сны.

Снится ему, что опять война, только уже атомная. И что ночь, и он знает уже, что куда-то надо убежать, где-то скрыться, потому что сейчас это произойдет. Он выбегает из дому во двор, в страшный черный двор, потому что затемнение, нигде во всем мире ни проблеска света. И город вроде не Москва, а какой-то незнакомый город, чужой, и он не знает, куда бежать. И из других подъездов тоже бегут люди, их становится все больше во дворе, все рвутся на улицу, все сдавливаются, стесняются в подворотне, как под гробовой крышкой, кричат, и он тоже кричит, рвется на улицу, но не может никак вырваться, куда-то пропала вся его сила, но все-таки медленно подвигается к выходу вместе со всеми. И вот, когда он уже на улице, раздается крик всего города, все обращают лица свои кверху, а там, как новая звезда, разгорается и заливает все вокруг невыносимым зимним блеском атомная бомба <...>

Просыпается он в поту, с мучительно колотящимся сердцем, задыхаясь, весь облитый холодом смерти..."⁸

Опубликование набросков - увы, незавершенной повести "Две ночи" ("Разлучение душ") - в одноименном сборнике писателя получило живой отклик и читателей, и критиков. Особенно интересна рецензия С. Федякина в "Литературном обозрении":

"Неоконченная повесть высветила какой-то совершенно новый смысл всего творчества Юрия Казакова, она приоткрыла нам тот далекий миг, из которого могло родиться в писателе Казакове это особенное видение мира... Быть может, этот ужасный миг, отпечатавшись в детской памяти и возрождаясь у взрослого уже писателя апокалипсическими кошмарами, и родил в Казакове то ощущение самоценности каждого мгновения, прожитого человеком на земле?"⁹

Иначе говоря, за того Юрия Казакова, каким мы его знаем и любим, с его великорусским талантом, с его тайной, - не обязаны ли мы за это той роковой ночи над Арбатом?

Жутковатый по своей прямоте вопрос. Но сможет ли кто-либо на него ответить? Пусть он так и останется вопросом...

Но каждый год в дни летнего солнцестояния Юрий Казаков с замиранием сердца ждал войны.

Он ждал войны 22 июня.
Он ждал войны 23 июня.
Он ждал войны 24 июня.
Он ждал войны 25 июня...

В сороковую годовщину начала войны он написал мне на своей книге: "Славе Мешкову с надеждой на его будущее... Ю. Казаков. Абрамцево, 28 июня 81 г. Войны пока нет!"

И все-таки больше Арбат дарил светлого.

В интервью "Для чего литература и для чего я сам?", опубликованном в 1979 году в "Вопросах литературы", Юрий Казаков публично признался в любви своей к Арбату. Беседу с писателем вели Т. Бек и О. Салынский:

"Т. Б. и О. С.: Вы говорили о компаниях прошлых лет. Что-то, наверное, ваших ровесников объединяло...

Ю. К.: Климат был общий. <...>

В юности я любил шляться по Арбату. Друг у друга мы тогда не собирались, как сейчас: квартир отдельных не было, дач. Коммуналки, где в комнате - по семье. Вот мы и бродили...

Мы считали, что мы - лучшие ребята в мире! Родились не только в Москве, в столице нашей Родины, но и в "столице Москвы" - на Арбате. Мы друг друга называли земляками.

Раньше еще существовало целое понятие "двор", теперь его нет. Мой десятилетний сын, живущий в высоченном новом доме, в своем дворе никого не знает.

Т. Б. и О. С.: При словах "Арбат", "двор" сразу же вспоминаешь песни Булата Окуджавы. Многие из них именно об этих уходящих понятиях нашего двора, нашей улицы. Когда-то говорили, что песни Булата Окуджавы - однодневки. И вы утверждали в нашем разговоре, что, если явление, лежащее в основе литературного произведения, преходяще, его со временем становится скучно читать.

Как же, по-вашему: долговечна поэзия Окуджавы? Или нет? Ю. К.: Долговечна, поскольку за этими ушедшими реалиями у Окуджавы всегда стоит нечто большее. Судьба поколения... Да и дворов в Москве еще весьма много. Ну да разве дело в этом?.. Помню, как Окуджава только-только начинал... Перед вами человек, который один из первых услышал едва ли не самую первую песню "Девочка плачет"... Помню, как я случайно встретил Вознесенского, и тот, зная, что я бывший музыкант, сказал мне: "Появился изумительный певец. Жаль, у меня нет слуха - я бы тебе напел..."

Помню, чуть позже, большой дом на Садовом кольце, поздняя компания. Окуджава взял гитару... (Да простится мне, но вспоминается туг:

...и огненной настурцией,
робея и наглея,
гитара, как натурщица,
лежала на коленях...

Она была смирней,
чем в таинстве дикарь,
и темный город в ней
гудел и затихал...¹⁰

Это из тогдашнего стихотворения А. Вознесенского, посвященного Б. Окуджаве. Однако слушаем вновь Юрия Казакова. - В. М.)

Ю. К.: Потом всю ночь бродили по улицам, по арбатским переулкам. Чудесная огромная луна, мы молодые, и сколько перед нами открывалось тогда... 1959 год.

Господи, как я люблю Арбат! Когда я из своей коммуналки переехал в Бескудниково, то понял, что Арбат - это как бы особый город, даже население иное.

Вы, наверно, не раз видели мой дом на Арбате, где "Зоомагазин". Удивляюсь сейчас многотерпению моих соседей: каждый божий день играл я на контрабасе. К счастью, это не скрипка, звук глухой - и не жаловались. Понимали, что человек "учится музыке". Кстати, в нашем дворе жил Рихтер со своей женой Ниной Дорлиак. И когда летом, с открытыми окнами, он играл на рояле, а она пела, я бросал все и слушал. Правда, тогда я не знал еще, что он - Рихтер.

Т. Б. и О. С.: А все-таки: что толкнуло вас к писательству? Была ли для вас тяга к литературе желанием высказать нечто конкретное или это была страсть писать "вообще"?

Ю. К.: Если вам это очень интересно, скажу. Я стал писателем, потому что был заикой.

Заикался я очень сильно и еще больше этого стеснялся, дико страдал. И потому особенно хотел высказать на бумаге все, что накопилось.

Т. Б. и О. С.: Вот интересно: ваша любимая атмосфера - арбатская. А рассказов о ней у вас раз-два и обчелся. Критики склонны причислять вас скорее даже к "деревенщикам": странник, Манька, старуха Марфа...

Ю. К.: О городе я зато начинаю писать теперь. А тогда все получилось по контрасту.

Так сложилось, что в детстве я никогда далеко не уезжал, жили мы плохо, трудно. Потом война - не до поездок было. Потом - учился, учился. Некогда разъезжать..."¹¹

" - Вы любите Москву? - вдруг спрашивает она и смотрит на меня очень строго. Я вздрагиваю от ее глубокого голоса. Есть ли еще у кого-нибудь такой голос!

Некоторое время я молчу, переводя дух. Наконец собираюсь с силами. Да, конечно, я люблю Москву. Особенно я люблю арбатские переулки и бульвары". ("Голубое и зеленое")¹²

22 февраля 1994 года мы шли с почтенным арбатцем, академиком С. О. Шмидтом по темным, слегка освещенным окнами, обледенелым арбатским переулкам, говорили о Юрии Казакове.

- Казаков, как он сам вспоминал, лет до двадцати природы и в глаза не видел, - сказал я.

- Но у нас есть бульвары, - заметил Сигурд Оттович.

- Бульвары?.. Да, - кивнул я (но про себя подумал: "Бульвары - природа?.. Милый Шмидт!..").

Впрочем, еще один арбатец - Николай Глазков - тоже замечал:

Щебечут птицы по весне
У нас на стареньком Арбате.
Приятно в день весенний мне
Лесной коснуться благодати¹³.

Вновь и вновь, перелистывая страницы казаковских книг, с некоторым даже удивлением убеждаешься, что истоки его самых любимых пристрастий, самых дальних дорог, самых неожиданных и судьбоносных встреч - здесь, на Арбате!

"Моя охота началась тридцать лет назад на Арбате, в здании нынешнего ресторана "Прага" - тогда дом этот был набит всевозможными учреждениями, от милиции до собеса, - в читальном зале библиотеки.

В детстве мне не повезло в том смысле, что близких родных, к которым бы я мог поехать в деревню, у меня не было, каникулы я проводил на арбатских дворах, природы и в глаза не видал и не думал о ней... Тем удивительнее теперь кажется мне величайшая страсть, которая овладела вдруг мною в темной, холодной и голодной Москве. С чего бы вдруг? И до чтения ли было тогда мне?

Но ежедневно, покачиваясь иногда от слабости, брел я к вечеру в читальный зал и сидел там до закрытия, набирая каждый раз гору книжек про охоту. До сих пор помню запах этих книг, шрифт, рисунки, чертежи, описания птиц и зверей"¹⁴.

И казались несбыточными те мечты о лесах и охоте. А Москва была еще военная: "...баррикады, жирные туши аэростатов по бульварам, редкие, отчаянно громыхающие, битком набитые трамваи. Пепел летал по улицам, временами где-то рвались снаряды. Листовки, как снег, с неба, и в листовках обещания сладкой жизни. И мы на загородных полях, за Потылихой, ранние морозы, закаменевшая земля, неубранные вилки капусты, морковь, которую выковыривали палками. (Я вспоминаю тут, как Устинья Андреевна Казакова рассказывала: сынок ее, четырнадцатилетний Юрочка, нес на спине мешок мерзлой капусты из Потылихи - через Бородинский мост, мимо Смоляги, на Арбат - на полусогнутых ногах, шатаясь из стороны в сторону. - В. М.) Противотанковые рогатки всюду, железобетонные колпаки, амбразуры в подвалах, патрули - полупустой город. Замерзающие дома, мрущие старухи, холод в квартирах,

железные печки, и всю зиму потом темнота, коптилки, лопнувшие трубы водопровода и бледные грязные лица..." ¹⁵

И все-таки пришла пора, и весна наступила, и лес вздохнул, и глухари проснулись, и началась охота...

"Неужели, - думал я, - сейчас все произойдет, и я услышу и увижу то, о чем я с таким упоением читал в зимние, голодные, военные вечера? Неужели сейчас он цокнет, как ногтем по табакерке, вслушается, снова цокнет, потом еще и еще, чаще и чаще, и засвиристит, заскиркает, тряся своей бородой, а я, спотыкаясь о коряги, стану скакать на это скирканье? Неужели бывает, что, когда долго кричишь, тебя кто-то и услышит - человек ли, судьба ли?..

А было это на Севере, в пустыне, в мае, в счастливую пору"¹⁶.

(На своем "Северном дневнике" Ю. П. Казаков мне написал: "...Если вы соблазнитесь поехать на Север, я буду счастлив, а если нет, то я напрасно все это писал".

Я съездил на Север, был в Архангельске, на Соловках, на Мурмане. Живал в Тарусе и в Абрамцеве, был почти во всех "казаковских" местах, даже специально ездил в Сычевку, на родину его предков, но не об этом пока речь...)

Тот факт, что взгляд Ю. Казакова на природу - это именно взгляд москвича и арбатца, был замечен критикой. Но оценен при этом... негативно. Так, А. Марченко усмотрела в рассказе "Адам и Ева" грех "арбатского пантеизма", который обанкротился, поскольку-де герой рассказа, художник, пытается противопоставить современности "биологическую весну" и "человека во плоти"... Надуманность этих обвинений (не в адрес героя даже, а в адрес автора!) убедительно показал в своей монографии И. С. Кузьмичев.

Напротив, свежий, сдержанно-восхищенный, внимательный взгляд коренного арбатца на природу Севера позволил, в свою очередь, упоминавшейся уже нами Е. Ш. Галимовой, литературоведу из Архангельска, заметить: "Мне доводилось слышать от людей, родившихся на берегу Белого моря, удивительные признания. Они говорили о том, что, читая Казакова, не просто узнавали знакомые с детства пейзажи, а словно впервые по-настоящему видели красоту своей родины"¹⁷

Подобное же привелось слышать 2 декабря 1982 года на гражданской панихиде в Малом зале ЦДЛ от такого северянина, как Федор Абрамов (увы! - ему самому оставалось всего полгода жизни!). И тогда же умный, сдержанный Абрамов первым сказал: "Мы все должны понимать, что сегодня происходит. Умер классик!.."

Думаю, не случаен интерес Казакова к выдающимся деятелям литературы и искусства, жившим некогда на Арбате. Начиная с Пушкина...

Замечу, кстати, что С. О. Шмидт в своих устных и печатных выступлениях на тему "Арбатская пушкиниана" делает любопытный обзор: как личность Александра Сергеевича на протяжении полутора столетий находила отражение в творчестве многих поколений арбатцев¹⁸. Не был исключением и Юрий Казаков:

"В 1958 году мне захотелось написать рассказ о Лермонтове и Пушкине. Меня заняла мысль, почему Лермонтов, который боготворил Пушкина, не был знаком с ним"¹⁹.

Как видим, речь идет даже сразу о двух великих арбатцах. Хотя действие рассказа "Звон брегета" происходит не на Арбате, а в Петербурге²⁰.

К 100-летию со дня смерти С. Т. Аксакова (1959 г.) Юрий Казаков написал очерк "Вдохновенный певец природы". Факт этот тем более примечателен, что Казаков старому арбатцу Аксакову был земляк вдвойне: в 1968 году он купил дом в Абрамцеве на земле бывшего аксаковского имения.

Но еще удивительней случай с художником-передвижником Сергеем Ивановым: и он, С. Иванов, и Ю. Казаков жили на Арбате в одном и том же доме 30, и мало того - оба подолгу живали и работали в деревушке Марфино под Тарусой ("Осень в дубовых лесах", например, - это Марфино). Сам Казаков дивился этому совпадению и говорил мне об этом. И, конечно, не только мне...

Об этом вспоминает в своей книге "У подножья радуги" Федор Поленов - внук знаменитого автора "Московского дворика". Вот, кстати, еще одно перекрестье путей арбатцев: "поленовская" Спасопесковская церковь - это ведь украшение и двора Юрия Казакова! Однако приведу свидетельство Федора Поленова, не смущаясь длиной цитаты, поскольку в ней немалое место занимает и Арбат.

Речь идет о весне 1958 года, о поре их молодости, когда они на моторной лодке ушли в шестидневное плавание вверх по Оке - от Поленова до реки Угры. Музыкант Казаков, выпускник Гнесинского училища (тоже - Арбат!), ублажал друзей русскими романсами:

"Вечера у костров над половодьем проходили под его задушевное пение. Не было гитары. Но и отсутствие аккомпанемента не смущало Казакова. И, странное дело, он переставал заикаться.

Я знал - откуда дефект его речи. В одну из ночей конца лета 1941 года он едва не был сброшен с крыши своего арбатского дома ударом взрывной волны. Спасла его печная труба, о которую он ударился. Заикание - память той ночи, когда в Театр Вахтангова на Арбате угодила немецкая авиабомба. Я помню искалеченное и разрушенное взрывом здание Театра Вахтангова, еще более памятен мне соседний дом, в котором жил Казаков, и памятен не только увлекательным миром размещенного в нем зоомагазина... На доме висит мемориальная доска, посвященная жившему в нем Сергею Иванову, одному из учеников Поленова. Одновременно со своим учителем С. Иванов поселился в девяностых годах прошлого века на Оке, в деревне Марфино, выше Тарусы. Игра судьбы - Казаков несколько лет подряд жил в Поленове и в ивановском Марфине. Может быть, со временем на этом доме будет висеть доска, посвященная писателю Казакову, но в ту весну он был лишь скромным студентом Литературного института, написавшим уже, впрочем, чудесный рассказ "Голубое и зеленое"²¹.

Поистине неисповедимы пути Господни!.. Конечно же, и Ф. Поленов, когда писал эти свои воспоминания, вряд ли предполагал, что сам он через несколько лет станет народным депутатом России, будет возглавлять Комитет по культуре в Верховном Совете, и в этом качестве к 500-летнему юбилею Арбата будет рекомендовать московским властям установить мемориальную доску на стене родного дома Ю. Казакова. Увы! Накануне упомянутого юбилея начались известные события, Ф. Поленов ушел из Верховного Совета, и вопрос о мемориальной доске на доме 30 по сей день остается открытым.

Наконец, упомянем еще двух арбатцев, с которыми свела Юрия Казакова судьба. И свела далеко - ох, далеко! - от Арбата.

Первого из них он посетил - увы! - на кладбище Сент-Женевьев де Буа, во Франции, в 1967 году (куда ездил он по официальному приглашению, получив накануне премию, как автор лучшей иностранной книги, переведенной на французский язык). Речь об Иване Алексеевиче Бунине, которого Казаков почитал за "самого могучего, самого прекрасного русского писателя".

Впрочем, арбатцем Бунина можно назвать условно. Он ведь вообще не имел в России определенного места жительства - в буквальном смысле бомж по современной терминологии! Но Арбат любил, писал о нем, жил здесь в разные периоды жизни месяцами, в общей сложности - годы: то в гостинице "Столица" (Арбат, 4), то в Староконюшенном у брата Юлия, то у родственников жены - В. Н. Муромцевой в Столовом переулке (кстати, он и познакомился с ней на Арбате - на квартире у Б. Зайцева). Здесь же в молодости любил посещать дом Лопатиных в Гагаринском переулке, а в зрелые годы был завсегдатаем "сред" В. Е. Шмаровина на Б. Молчановке. Здесь же, на Поварской, 26, провел свои "окаянные дни", более полугода прожив в большевистской Москве...

По заранее расписанной программе Казаков попал в Ниццу, а оттуда - ведь это же рядом! - решил ехать в Грасс, чтобы увидеть последнее пристанище своего кумира - виллу Бельведер... И не нашел ее - никто не мог подсказать ему адреса... И осталось Юрию Казакову вспомнить лишь парижскую квартиру Бунина на рю Оффенбах - "совершенно ободранную, тысячу лет не ремонтировавшуюся" - и представлять, "в какой - даже не бедности - нищете доживал он последние дни..."²²

В Париже Юрий Казаков посетил Бориса Зайцева, расспрашивал его о Бунине. Запись их беседы сохранилась, и в 1990 году она была опубликована в N 7 "Нового мира"... Но - увы, и этого жаль до слез! - Казаков, как и все мы тогда, не читал книг Зайцева, которые за семью печатями лежали в спецхранах.

Хочется выразить абсолютное согласие с И.С. Кузьмичевым: "...Конечно, Казаков не мог бы остаться равнодушным к рассказу Б. Зайцева "Улица Св. Николая" - поэтическому монологу об Арбате. "Образ юности отошедшей, жизни шумной и вольной, ласковой сутолоки, любви, надежд, успехов и меланхолий, веселья и стремления - это ты, Арбат..." - так грустил Б. Зайцев в 1921 году, и легко себе представить, какой сердечный отклик эти строки могли бы вызвать у Казакова. Образ Арбата в этом рассказе одновременно конкретен и символичен, пленителен и жесток, провидчески тревожен и взывает к мужеству. Волны истории, набегая, меняли его облик в XX веке, Арбат торжествовал и каялся, богател и беззаботничал, шумели над ним "метели страшные", и житель его, "гражданин Арбата", закалялся в горниле событий, "грозных и свирепых". "Много нагрешил ты, - обращался к нему писатель, - заплатил недешево. Но такова жизнь. И не стоит на месте. Налетела буря, пронеслась, карая, взвешивая, встряхивая, - стала тихнуть. Утомилась воевать и ненавидеть; начал силу забирать обычный день - атомная пружина человечества... А ты живешь, - и это звучало уже как обращение Б. Зайцева к потомку, - в жизни новейшей, вновь беспощадной, среди богатых и бедных, даровитых и бездарных, неудачников, счастливцев. Не позабывай уроков. Будь спокоен, скромен, сдержан. Призывай любовь и кротость, столь безмерно изгнанных, столь поруганных... Плачь с плачущими. Замерзай с замерзшими и голодай с голодными. Но не гаси себя и не сдавайся плену мелкой жизни, мелкого стяжательства ты, русский, гражданин Арбата..." Этот призыв Казаков, автор "Голубого и зеленого", имел полное право отнести к себе"²³.

О том, как созвучен этот мотив душе Юрия Казакова, свидетельствует его литинститутский товарищ Михаил Рощин (здесь немножко о другом речь - о кино, но по сути - все о том же, и об Арбате в том числе):

"Ничто другое не оказало на наше поколение столь сильного влияния, как итальянский неореализм, где жизнь была увидена и показана ясно, жестко, до последней степени правдиво, но с такой пронзительной любовью к человеку, ко всем "малым сим", униженным и оскорбленным, бедным и обездоленным, но добрым и чистым сердцем, что, бывало, после каждого сеанса выходишь заплаканный, а сердце кипит жаждой справедливости. О, это была великая наука, и я знаю, помню, как много значило это и для писателя Казакова, коренного москвича, арбатского парня, который жил в коммуналке возле Вахтанговского театра, в доме, где "Зоомагазин", как раз напротив "Юного зрителя"²⁴. Я был у Юрия Павловича на Арбате всего раза три... Чаще встречи случались у него на даче, в Абрамцеве, где, по его собственным словам, он жил анахоретом 340 дней в году.

Как известно, еда и анахоретам вещь нужная. Между тем в абрамцевском магазине в ту пору продавались лишь: мышиного цвета вермишель, лавровый лист, зеленые помидоры в трехлитровых банках и настойка "Имбирная". Хочешь не хочешь, а приходилось иногда Казакову, оставив в Абрамцеве подслеповатую старуху мать, выбираться на день-два за продуктами в Москву.

В разгар жаркого лета 1981 года, в полдень, я встретил Казакова, рассеянно бредущего с авоськой, набитой продуктовыми свертками, хлебом, толстыми кабачками, - от "Диеты", от овощного - домой. Я был и удивлен, и обрадован, хотя разлука не была долгой, взял у него сумку, которую он отдал с готовностью: после тяжелой полостной операции тяжести ему были воспрещены.

- Конечно, - отдуваясь, заговорил Юрий Павлович, - чего Толстому не писать "Войну и мир", если у него и повар, и кухарка!.. А тут великий писатель Юрий Казаков... и великий писатель Вячеслав Мешков (он не скупился на этакие призы!)... должны полдня стоять за куском паршивой колбасы!

Слушать Казакова можно было бесконечно. И он любил, когда его слушали.

- Я утром больше часа простоял за квасом!.. Раньше на Арбате у каждого перекрестка стоял газировщик. Или газировщица... Здесь у него сироп. А внизу - сепаратор... или сетератор - как бишь там? - для охлаждения... Так он тебе за четыре копейки нальет - не жалея, на палец! - сиропу, потом - с клокотаньем - воды... Когда этот стакан подносишь ко рту, пузырьки величиной с булавочную головку бьют тебе в нос!.. Куда все это делось?.. Устроили какой-то... "Русский квас"!.. В очереди передо мной стоял мужчина. Такой же лысый, как я. Я целый час наблюдал, как у него по затылку за шиворот текли струи. Думаю, что, пока он стоял в очереди, с него сошло столько пота, как если бы он отработал смену в мартеновском цеху.

Я шел, слушал и только кивал: "Угу..." Стоит ли пояснять, что это было время, когда "маразм крепчал"?..

- Ну ладно, очереди! - неторопливо продолжал Казаков. - Но разве это колбаса?.. Раньше, если кто-то из подъезда купил колбасу, пусть на последнем этаже, запах стоял на первом!.. А продавцы!.. До войны в Москве еще работали продавцы, которые начинали у Елисеева, у Филиппова... Он нарезал тебе колбасу ломтиками толщиной в три миллиметра, перекладывал их особой лопаточкой на пергаментную бумагу, аккуратно заворачивал и протягивал тебе с поклоном... А теперь!.. Она на тебя и не смотрит, кидает... Селедка: оттуда голова торчит, оттуда хвост... Течет...

С Арбата свернули во двор, вошли в подъезд, в котором пахло... ну, во всяком случае, не колбасой...

- Я убедился: если у нас что-то пропадает - то это навсегда! - пока ждали лифта, пока поднимались, говорил Юрий Павлович. - Я даже думаю книгу написать - про еду, которая исчезла навсегда!.. Вот были, например, сардельки. Толстенькие, упругие, в тонких кишочках. Ее, горячую, положишь на тарелку, надавишь вилкой, и она свистнет, брызнет соком!..

Неспешно возился с дверным ключом.

- А что теперь выпить?.. Тебе продают отраву: "Пей, милый!.." Соседей в тот час в квартире не было.

Комната же Казакова являла собой вид временного и убогого пристанища: не было комнатных цветов (некому поливать), книг (все, что было, свезли в Абрамцево), прочее же - стандартный набор комнаты рабочего 40 - 50-х годов (все покрыто было соответствующей патиной): платяной шкаф, обеденный стол, несколько стульев, железная кровать и старый, провалившийся диван.

- На этом диване я и писал свои первые рассказы, - поведал Юрий Павлович. - Именно на диване. Машинку брал на колени и печатал...

А теперь мы знаем, что тогда же, а точнее - 9 октября 1957 года, студент Литинститута Юрий Казаков писал отсюда в Тарусу - К. Г. Паустовскому: "... Хочу, чтобы Вы знали, что в Москве сидит на Арбате человек, читает Вашу книгу, поминутно растрагивается и любит Вас"²⁵.

А Паустовский ответил молодому автору "совершенно ошеломляющим" письмом:

"Я не могу без слез читать Ваши рассказы. И не по стариковской слезливости (ее у меня нет совершенно), а потому, что счастлив за наш народ, за нашу литературу, за то, что есть люди, способные сохранить и умножить то великое, что досталось нам от предков наших - от Пушкина до Бунина. Велик Бог земли Русской!" ²⁶ ...Ах, коммуналка!..

Вспоминаю, что, спустя некоторое время после смерти Юрия Павловича, мне встретились стихи Евг. Евтушенко "Плач по коммунальной квартире":

Плачу по квартире коммунальной,
будто бы по бабке повивальной
слабо позолоченного детства,
золотого все-таки соседства.

Стирка сразу шла на три корыта.
Лучшее в башку мне было вбито
каплями с чужих кальсон, висящих
на веревках в белых мокрых чащах"²⁷.

"Мой гениальный друг" - так назвал Юрий Казаков Евгения Евтушенко в одном из своих очерков... Гений может позволить себе подобную ностальгию. Но для простого смертного коммуналка не может не рождать чувства

ущербности своего существования и жгучего стыда. Во всяком случае, герой рассказа Юрия Казакова "Зависть", уроженец арбатской коммуналки (какое совпадение!), не слишком плачет по ней:

"Я смотрел в те годы картину "Серенада Солнечной долины". Я смотрел на экран, как на тот свет, мне не верилось, что люди так могут жить где-нибудь. Потому что каждый раз после кино я шел домой в свою темную грязную конуру".

Неудивительно, что с годами все чаще Казаков задумывался о собственном доме.

"Как жалею я иногда, что родился в Москве, а не в деревне, не в отцовском или дедовском доме, - признавался он в своем позднем рассказе "Свечечка". - Я бы приезжал туда, возвращался бы в тоске или в радости, как птица возвращается в свое гнездо"²⁹.

Дивился тому, что И. А. Бунин, которого критики называли не иначе как барином, помещиком, не имел своего угла, а жил то у родственников, то по гостиницам!.. В очерке "Вилла Бельведер" Казаков замечал: "Трудно понять человека, дожившего почти до старости и нажившего два чемодана рукописей и любимых вещей. Не говорю уже о Толстом - скромнейший Чехов всю жизнь мечтал стать домовладельцем и стал им"³⁰.

Завидовал он другу своему - Федору Поленову, тому, как тот, возвращаясь на Оку, под отцовский, дедовский кров, спешил, бежал - здороваться с домом!

И Владимиру Солоухину завидовал, все потому, что "есть у него родная деревня, есть дом "о семнадцати окон", как он любит говорить, и не покупной дом, а родовой..."³¹

А потому, став признанным, знаменитым писателем (причем за рубежом, пожалуй, более знаменитым, чем у нас!), Юрий Казаков купил по случаю дом - зимнюю дачу - в Абрамцеве.

"Он, кажется, мстил судьбе за то, что в детстве у него не было на Арбате даже двора, и потому он так вцепился в огороженный абрамцевский лес, в усадьбу свою, жил там месяцами..."³² Виктор Лихоносов в своих воспоминаниях о Казакове несколько сгущает краски (двор-то как раз был!), но в принципе это близко к действительности. Стоит, пожалуй, добавить, что это было не в последнюю очередь выполнением, как ему казалось, своего долга перед сыном Алешей. Вспомним ту же "Свечечку":

"Счастливый ты человек, Алеша, что есть у тебя дом! - вдруг неожиданно для самого себя сказал я. - Это, малыш, понимаешь, хорошо, когда есть у тебя дом, в котором ты вырос. Это уж на всю жизнь... Недаром есть такое выражение: отчий дом! Хотя не знаю, почему, например, не "материнский дом"? Как ты думаешь? Может, потому, что дома испокон веку строили или покупали мужики, мужчины, отцы?

Так вот, милый, у тебя-то есть дом, а у меня... Не было никогда у меня отчего дома, малыш!"³³

Начался новый, "абрамцевский" - и, увы, последний! - период в жизни Юрия Казакова... Между тем к лесной своей обители было у него отношение двойственное: он и любил ее, и тяготился, называл иногда обузой ("ремонты всякие..."), хотел продавать.

Арбат же навсегда остался для него (как бы он сам ни отрицал этого) Домом. Отчим. Материнским.

Так, 14 декабря 1975 года, во время очередного писательского съезда, Казаков писал Глебу Горышину - из Абрамцева в Ленинград: "Пишу тебе, хоть ты ведь, наверное, делегат и - в Москве, на съезде? Я дома не был, не знаю, делегат ли я. Скорее всего, нет"³⁴. "Дома" - значит, на Арбате, 30.

А в другом письме Казакова к Горышину из Абрамцева (декабрь 1968 г.) я встретил такие строчки:

"У нас тут поселок пуст, три дома только, живут - Леонтовичи, еще кто-то и я. Темно, дико, крыши белеют в черноте лесов, иногда чуть слышен перестук электрички. Если бы в Троице-Сергиевой лавре звонили, у нас бы слышно было..."³⁵

И что-то очень знакомое напомнили мне эти строчки ("... видны крыши многих домов... Ночью все очень хорошо слышно...").

И, кажется, чудился ему в этой тишине далекий-далекий - не по радио, а живой - бой курантов. Как в детстве. Как в юности. На Арбате.

23 июня 1994 г.

Р. S. Спустя год после написания этой статьи довелось прочесть в "Вопросах литературы" (1994 г. Вып. III) эссе М. В. Холмогорова "Это же смертное дело!.. Перечитывая Юрия Казакова". Приведу из него несколько строк:

"Москва такой город, что здесь важно для всей последующей жизни конкретное место рождения, детских лет и свежей глазастой юности. А Юрий Казаков родился в самом центре Москвы, и не просто в центре, а на Арбате...

Культура входит в нас неслышными шагами, только вдруг настает момент, и ты осознаешь, что, не будь декора "московского модерна" на фасаде "Зоомагазина", незамечаемого в повседневной жизни, в беготне то в булочную, то в керосиновую лавку, что в Спасопесковском, не будь "московского дворика" в том же Спасопесковском, была бы другая душа, а соответственно - и другая судьба".

20 июня 1995 г.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Голубое и зеленое Казаков Ю. Избранное. М., 1985. С. 48.

² Галимова Е. Ш. Художественный мир Юрия Казакова. Архангельск, 1992. С. 43.

³ Кузьмичев И. С. Юрий Казаков: Набросок портрета. Л., 1986. С. 9.

⁴ Конецкий В. Опять название не придумывается: Повествование в письмах Нева. 1986. N 4. С. 76.

⁵ Казаков Ю. П. (1927 - 1982) Литература: Учебник-хрестоматия для 7 кл. средн. шк. М., 1993. С. 281 - 295.

⁶ Из повести "Две ночи" ("Разлучение душ") Казаков Ю. Две ночи. М., 1986. С. 56 - 57.

⁷ Там же. С. 58 - 59.

⁸ Там же. С. 64 - 65.

⁹ Федякин С. Ностальгия Литературное обозрение. 1989. N 4. С. 95.

¹⁰ Вознесенский А. Дубовый лист виолончельный: Избр. стихотворения и поэмы. М., 1975. С. 503.

¹¹ Вопросы литературы. 1979. N 2.С.179 - 181.

¹² Голубое и зеленое Казаков Ю. Избранное. С. 43.

¹³ Глазков Н. Автопортрет: Стихи и поэмы. М., 1984. С. 237.

¹⁴ Долгие крики Казаков Ю. Избранное. С. 495 - 496.

¹⁵ Зависть Казаков Ю. Две ночи. С. 90 - 91.

¹⁶ Долгие крики Казаков Ю. Избранное. С. 527.

¹⁷ Галимова Е. Ш. Указ. соч. С. 55.

¹⁸ Шмидт С. О. Цикл лекций.

¹⁹ Ответ на анкету журнала "Вопросы литературы". 1964. N10. - К 150-летию со дня рождения М. Ю. Лермонтова. - Цит. по кн.: Две ночи. С. 259.

²⁰ Казаков Ю. Голубое и зеленое. М., 1963. С. 182 - 191.

²¹ Поленов Ф. Д. У подножья радуги: Докум. рассказы. М., 1984. С. 95.

²² Вилла Бельведер Две ночи. С. 284.

²³ Кузьмичев И. С. Мечтатели и странники: Лит. портреты. Л., 1992. С. 215.

²⁴ Рощин М. Лит. обозрение. 1986. N8. С. 102- 103.

²⁵ Письма Ю. Казакова к Паустовскому Литературное обозрение. 1986. N 8. С. 103.

²⁶ Цит. по: Нева. 1986. N4. С. 71.

²⁷ Евтушенко Евг. Собр. соч. в 3 т. Т. 3. М., 1983. С. 516.

²⁹ Казаков Ю. Избранное. С. 312.

³⁰ Казаков Ю. Две ночи. С. 280.

³¹ О Владимире Солоухине Казаков Ю. Две ночи. С. 272.

³² Лихоносов В. Волшебные дни Лихоносов В. Время зажигать светильники. М., 1991. С. 416.

³³ Казаков Ю. Избранное. С. 310.

³⁴ Горышин Г. Жребий. Л., 1987. С. 311.

³⁵ Кузьмичев И. Юрий Казаков. С. 234. См. также: Мешков В. М. "Не идет ли дождь?": 10 лет назад, когда был жив Юрий Казаков (1927 - 1982) Кн. обозрение. 1996. 20 ноября. N 47. С. 7.

Осиротевший дом

Зоря СЕРЕБРЯКОВА

Отец мой был секретарем ЦК еще при Ленине и поэтому жил в Кремле. Квартира у него была такая, что, очевидно, она представляла какой-то интерес для Сталина. Троцкий пишет: "сговорчивый Серебряков" отдал свою квартиру Сталину. Когда папа познакомился с мамой (это был, кажется, 21-й год), он жил еще в Кремле, как мне Авель Софронович Енукидзе показывал, в маленькой комнатке, в одной с ним квартире. Потом они переехали в "Метрополь", где я и родилась. И первый год... может, немножко дольше... да нет, я жила там дольше, потому что мама с нами там жила год или полтора, а потом она вышла замуж за Сокольникова, который был тогда наркомфин, известный тем, что провел денежную реформу знаменитую, введя конвертируемый золотой червонец. В 25-м году мама от нас ушла, трудности у отца были деловые и всяческие, и ребенок у него остался на руках. Но я его всегда помнила улыбающимся, веселым...

А мама в то время уже начала печататься. Потом она с Сокольниковым стала ездить за границу, потому что его перевели на дипломатическую работу. Но в это время как раз наступил 27-й год, XV съезд, когда мой отец был исключен из партии как активный деятель оппозиции, выслан, и поэтому меня взяли к себе Сокольниковы. Я жила с ними, когда Сокольников был назначен послом Советского Союза в Англии.

Для меня самым близким человеком на свете был отец. В Лондоне я очень тосковала по нему. Вскоре отца вернули, причем Сталин сделал попытку опять его привлечь на свою сторону, назначив наркомом автомобильного транспорта. В тот год (31-й) он получил дачу и участок на Николиной Горе, куда я приехала после возвращения из Лондона. В то время он уже был женат на Татьяне Михайловне, очень красивой женщине, которую я всегда вспоминаю добрым словом. Для меня Николина Гора - самое-самое счастливое место. Но мама, когда вернулась, все-таки захотела, чтобы я пришла к ней на Арбат, в наш Карманицкий переулок. Там я жила с мамой и с Сокольниковым. Во дворе я дружила большей частью с мальчишками. Один из них, историк, профессор Полетаев, недавно умер, а с Андрианом, сыном Наталии Сац, которая жила с нами на одной площадке, я дружу и сейчас. Потому что время, которое мы прожили на Арбате, сдружило нас на всю жизнь.

Но тут наступил страшный 37-й год. Еще в конце 36-го арестовали Сокольникова, потом моего отца, потом пошли процессы, начался террор страшный, маму выслали тоже, меня забрали в детский приемник Даниловский. А потом многих ребят с нашего двора, что были детьми "врагов народа", позабирали. Потом война, мальчики пошли в армию, воевали, многие из них погибли. Помню полуслепого Мишу Зака, который даже играл ощупью, очень был близорукий мальчик в очках, в первом же бою погиб. Юра Арго тоже погиб одним из первых. А вот Андриан и Вадик вернулись...

- Дача на Николиной Горе была богатой?

- Это был просто сруб. Там было две или три маленькие-маленькие комнатки, отгороженные друг от друга, не было даже веранды, потому что балкончик пристраивали позже. И вместе с тем за отцом приезжал служебный "Линкольн", потому что он возглавлял автомобильный транспорт. Еще он мог, например, проложить на дачу шоссейную дорогу, первую в тех местах, это он мог, а дом был довольно скромный.

- А как с наркомовским бытом?

- Когда я теперь знаю, что в стране царил страшный голод, то мне становится страшно, ибо я совершенно не помню, чтоб голодно было. Но помню, что в Англии я все свои деньги, которые мне тогда давали на карманные расходы, тратила на английских нищих. Англия переживала период депрессии, и там было невероятное количество нищих. Это мне запомнилось на всю жизнь: они не просили милостыню с протянутой рукой, а держали какой-нибудь завядший букетик цветов или что-то рисовали. Я выносила еду и раздавала детям. Когда я это рассказываю, все с трудом верят, но это было так. Мне казалось, что там, в Англии, очень трудно детям. Некоторых я смутно помню, каких-то уличных моих подружек. Посольство это стоит и сейчас рядом с Кенсингтон-парком - это роскошное место, но откуда-то брались эти нищие дети, которым я старалась помочь.

Я стеснялась своей заграничной одежды. Помнится, у меня было одно потрясающе нарядное платье: шифон, кружева и цветы искусственные. Но в Москве я его ни разу не рискнула надеть, потому что оно выглядело слишком вызывающе. Даже в Карманицком, где жили дети элитарной интеллигенции, где были знаменитости - Лиля Брик в соседнем доме, под нами жил Каменев и другие, несомненно обеспеченные для того времени люди. И все равно я там ни разу этого платья не надевала. Потому что мне было стыдно. А что касается квартиры, то у нас была просторная отдельная квартира, что сейчас кажется совершенно естественным. Но в школе меня однажды учительница спросила (она спрашивала всех), кто в каких условиях живет. Я ответила, что у меня отдельная комната. Она громко на весь класс сказала: "И тебе не стыдно? Когда в Москве целые семьи ютятся в одной комнатенке, ты одна живешь в хоромах - как это возможно вообще, чтобы девочка имела комнату?!" В общем, она меня ругала так, что довела до слез. Конечно, я не рассказала об этом родителям. Ну что я могла им сказать: "Вы нехорошие, вы так живете..." Для меня этот случай был тяжелым потрясением. А произошло это в школе, которая называлась МОПШиком - московская образцово-показательная, я там недолго проучилась, в основном с детьми из "дома на набережной"...

- Что вы читали в детстве?

- "Робинзона Крузо", "Тома Сойера", кроме того, Чарскую читала в раннем детстве. "Маленький лорд Фаунтлерой" - это еще туда-сюда, но Чарская!.. До сих пор помню "Княжну Джаваху". А потом начались взрослые книги. У мамы была огромная библиотека, у отца тоже, и книги все время были рядом. Потом ребята все были много читавшие, и мы часто обсуждали прочитанное. Очень потрясли меня мемуары Казановы (я прочла их лет в 12, кажется). Это была книга, которая открыла мне еще непонятные чувства. - Родители не ограничивали в выборе книг?

- Нет-нет. Отец принципиально, наверное, а мама - ей не до этого было, она была в вихре успеха. У нее уже вышла книга "Женщины в годы французской революции", которая тогда же была переведена на разные языки. У нее появилась масса поклонников. Она была молода, они все еще были очень-очень молоды. Ни мама, ни Наталия Сац на детей внимания почти не обращали, мы как-то привыкли делать все сами. Одно время крутили блюдечки, спиритизмом занимались. Потом организовали драмкружок.

- Расскажите подробнее о доме.

- Он и сейчас стоит. Обыкновенный дом красного кирпича - напротив американского Спасо-хауса. Спасопесковский, потом угловой дом и наш второй от угла - дом три, квартира семь, а у Наталии Ильиничны Сац - восемь.

Я уже говорила, что простору хватало - пять комнат: спальня, потом гостиная, где стоял рояль, за которым Шостакович играл, и где мама писала, там у нее секретер и книги. Красивая комната, красиво обставленная, потому что мама получала солидные гонорары, и я очень хорошо помню, как она говорила Сокольникову: "На твои деньги вообще ничего нельзя купить". (Имелся в виду т. н. партмаксимум.) Потом шел кабинет Сокольникова, столовая, моя с бабушкой комната. - Кто были ваши соседи, кроме Сац?

- На этой площадке были только две квартиры. Под нами жили Каменевы, но дети у них были один старше, другой моложе, и я с ними не общалась. Из подружек-девочек помню Дину, которая потом окончила физический факультет, у нее муж был очень видным физиком, лауреатом Государственной премии. Еще припоминаю Нору, очень красивую девочку, Сережу. В нашу компанию входили: Андриан, Вадик, Адька и я.

- Вадик Полетаев из вашего дома?

- Да, пока не арестовали его родителей. Затем он оказался в детском доме, откуда его забрал дед, а потом он ушел на фронт...

- Гости часто заходили?

- У нас бывали очень знаменитые люди. Мама слыла красавицей, потом она пела очень хорошо. Однажды даже возникли сомнения: Большой театр или литература? У нас сохранилась книжка, подписанная Бернардом Шоу: "Сокольниковой в день ее отъезда из несчастной Англии", со специально для нее сделанным переплетом с вытесненным на обложке серпом и молотом. Она писала только о Марксе, Энгельсе, о революционерах, и сейчас ее считают большевичкой, хотя она 20 лет провела в заключении...

- Кто из поклонников матери вам запомнился?

- Шостакович. У нас сохранился его портрет с дарственной надписью. Он еще в 20-е годы сделал ей предложение, во всяком случае очень серьезно ухаживал за ней. Бабушка говорила: "Ну не могла же ты выйти замуж за такого, как Шостакович!" У меня есть письмо пианиста Владимира Горовица, это ее первый жених был, а разошлись они, под Киевом это было... она совсем девчонка была, уже в годы февральской революции, что-то они там спорили. Мама рассказывала, что он подарил ей кольцо, не обручальное, а простое, и она его бросила в воду. Потом они встретились, когда она была женой посла, а он концертировал. У нее очень много было интересных поклонников из партэлиты, и бабушка ворчала: "Ну зачем тебе эти революционеры, Бог с ними, ну хотели делать революцию, пусть бы и делали, а ты-то тут при чем?"

- Что за человек был Сокольников? Как он к вам относился?

- Он был настоящий рафинированный интеллигент. Но очень замкнутый. Мама писала, что Серебряков и Сокольников - две диаметральные противоположности. Насколько мой отец был общителен, жизнелюбив, к людям относился с открытой душой, настолько Сокольников был замкнут, суров. Когда к маме приходили ее поклонники, он уходил к себе в кабинет.

- Как он относился к ее популярности?

- Ну, видно, терпел: она была у него не первая жена. Между прочим, отец считал, что революционер в принципе не имеет права себя связывать семьей.

- Извините за нескромный вопрос: кто был инициатором развода?

- Она просто ушла и оставила его одного с ребенком. Что меня как женщину потрясает, это то, что в своих воспоминаниях она пишет, будто бы ей было очень его жаль, и она чувствовала вину перед ним. И ни одного слова о том, что оставался ребенок! Она только одну фразу пишет, и даже не в этих воспоминаниях, что она оставила ребенка, чтобы "ему легче было" перенести этот разрыв. А мне ведь еще двух лет не исполнилось, это было в конце 25-го года...

Сталин с Сокольниковым играл в кошки-мышки до самого конца. Позвонил однажды по "вертушке", спросил: "Григорий, у тебя нет дачи?" Сокольников ответил, что нет. "Будет тебе дача". Это было вроде бы в мае 36-го года. Буквально весь Мосстрой был прислан, чтобы дачу эту за несколько дней построить. Причем в отличие от того, что было у папы, там шелком обили все стены, рояль привезли. Даже построили флигель обслуживающий, пригнали корову, кур и, что было самое потрясающее, каждую неделю приезжали и привозили список бесплатных продуктов, которые можно было заказать. Мама однажды посмотрела его при мне и промолвила с раздражением: "Ну зачем опять предлагать шоколад, когда в прошлый раз я его уже выписывала, сколько можно бутылок вина присылать?"

- В каком районе была дача?

- Это неподалеку от Баковки, сейчас на этом месте ничего нет. Что с ней сделали, я не знаю, но найти ее я не смогла.

В июле 1936 года Сокольников не вернулся с очередного заседания ЦК, на дачу приехали черные машины с обыском. В мае Сталин, конечно, прекрасно обо всем знал, все было решено, зачем понадобился этот жуткий фарс? После этого мы с мамой ушли оттуда навсегда.

- Когда вы бывали в Кремле, то видели Сталина?

- Мы однажды играли. И, по-моему, там были дети Сталина, Вася или Светлана, потому что вдруг крикнули: "Отец идет!" И мы все - врассыпную. Так это у меня и осталось в памяти. Вроде бы черт появился.

- А прямо о Сталине принято было говорить?

- У отца не произносилось его имя. Вторая жена отца вспоминала, что если на заседании Совнаркома должен был появиться Сталин, то отец не ходил, находил тысячу предлогов.

- Вы пошли в школу, когда жили в Англии, расскажите немного об этом.

- Я действительно в первый класс пошла в Лондоне. Язык я немножко знала, потому что, как только мы туда приехали, меня бросили, что называется, на улицу и не ограничивали совершенно. В новом городе, таком большом, шестилетний ребенок мог ходить куда захочет. Наверное, это было правильно, потому что я довольно быстро выучила разговорный язык. Впечатления от класса - я помню, там по стенам висели картинки на сюжеты Библии. Это было необычно. Такие яркие, красивые картинки. Потом, вообще очень суровое обучение. В Москве - ребенок и все такое, а там нет. Например, перерыв - и на циновке надо было лежать с вытянутыми руками на спине.

Удобно - не удобно, хочешь - не хочешь - это никого не касается. На физкультуре нужно было крутиться на турнике: умеешь - не умеешь, упадешь - не упадешь - это тоже никого не касалось. Очень суровое отношение к детям, во всяком случае в привилегированных слоях.

Свобода полная. И еще, поскольку мне давали деньги, я часы себе купила сама, в семь лет. Беатриса Вебб говорила: "Мадам Сокольникова очень тоскует по Москве, главным образом потому, что считает, что здесь ее дочь получает буржуазное воспитание и это может ее испортить на всю жизнь".

- Когда вернулись в Москву и пошли в советскую школу, то в чем увидели разницу?

- Я сначала пошла в этот МОПШик, где меня сурово обличали, мол, я и буржуйка, и живу не так, и одеваюсь не так. Русский я знала плохо, очень много болела, был перерыв большой. Потом была англо-американская школа, где учился Овидий Горчаков. Он стал потом известным разведчиком. Обучение шло на английском, другая половина на немецком. Там мне было вроде бы полегче и привычнее, учителя были англичанки. У нас даже оперы на английском ставились, распевали, помню: "Шайн, шайн, шайн ю шуз". Но в 37-м году, кажется, поскольку отца и Сокольникова уже арестовали, меня перевели в обычную школу. Вскоре там арестовали всех преподавателей и школу эту закрыли.

- Это ту, в которой вы раньше учились?

- Да, англо-американскую школу для детей английских и американских рабочих. Для детей антифашистов, коминтерновцев и так далее.

- В какие игры играли во дворе?

- В казаки-разбойники. Лезли на крышу - ужас! Шестиэтажный дом, по пожарной лестнице. Родители почему-то нас не останавливали. Потом у нас был драмкружок.

- Где он размещался?

- В домоуправлении, в подвальном помещении. У нас костюмы были (мы "Снегурочку" ставили) из марли, но сшитые так тщательно. Мы выступали в клубах больших. Какая-то женщина (фамилии я не помню) опекала детей из нашего дома. Кто-то, помню, прочитал "Тримушкетера", и я все обижалась, что я в мушкетеры не гожусь, а королевой мне неинтересно было быть.

- А куклы?

- Ну, эти игры рано кончились. Хотя первый раз, когда мне не подарили куклу, я помню. Это было в 10 лет, когда я болела и меня отправили к отцу. Рядом с кроватью, когда я просыпалась, подарки были. И там я увидела фотоаппарат "Кодак".

- А вы ждали куклу?

- Ну конечно! Отец много бывал за границей и привозил всегда кучу игрушек. Но он требовал, чтобы я их все раздаривала. А так как мы ездили часто в Гагры, я должна была те игрушки, куклы, которые я везла с собой, там оставить детям. И как-то я одну свою любимую куклу положила тихонечко в чемодан. Приехали в Москву, открываю чемодан. Отец увидел куклу и очень-очень рассердился. Сказал, что у меня буржуйские наклонности. Ха-ха-ха! Тогда это звучало очень обидно, и он вполне серьезно говорил: "Ты жадная!", "Из таких, как ты, вырастают самые что ни есть буржуи, которые только о том думают, чтобы побольше накопить". - Отличался ли быт дома вашей мамы от дома отца? - Очень, потому что у Серебрякова было только-только самое необходимое. А у мамы какие-то безделушки, хотя драгоценностей не было. Зато интерьеры...

- Кто вам готовил?

- Домработницы. Это была все же элита, высший эшелон. Хотя свою комнату я должна была убирать сама. На кухню ни там, ни тут не любили, чтобы я заходила. Потому что там Татьяна Михайловна хозяйничала, а у мамы домработница была. У отца Татьяна Михайловна в основном все делала. Она была артисткой до замужества, а потом ушла из театра и занималась домом.

- Кем вы мечтали стать в детстве? Какие планы строили на жизнь?

- Вы знаете, я помню, что не один раз думала на эту тему: вроде все открыто, революция сделана - кем же я буду? Так что надо было кем-то быть... необычным. Это я помню. И потом мечты тоже были: изобрести такой камень или кольцо волшебное, чтобы можно было помогать заключенным. Как я уже сейчас понимаю, тогда вошла в жизнь эта проблема... Желание это появилось, я думаю, после 34-го года, когда стали исчезать друзья родителей. Вот бы иметь возможность проникнуть к ним в тюрьму и там что-то сделать! Кстати, самое сильное впечатление от чтения в детстве - это "Овод" Войнич. Я плакала просто навзрыд. Но вот что характерно: желание иметь то, что ты хочешь, чтоб неограниченно - это просто было исключено, такого не могло быть. Никто из нас никогда не высказывал желание иметь там какие-то белые "мерседесы". - Родители брали с собой в театр? - "Принцессу Турандот" я часто смотрела, потому что Вахтанговский был рядом и туда вход был в ложу правительственную свободный. Поэтому захотелось - можешь сходить. Или "Синяя птица" - я смотрела ее много раз. Но самое незабываемое - это когда меня Енукидзе с собой взял в правительственную ложу на спектакль (это было году в 35-м) "Лебединое озеро" с Мариной Семеновой. Совершенно незабываемый ее танец. И потом, как мы ехали из Кремля и нам козыряли. После этого меня мама стала допрашивать через несколько месяцев: "Енукидзе как с тобой разговаривал?" Он считался другом отца, отец был в командировке, почему он и взял меня одну. Кормил всякими вкусными вещами, показывал, где отец жил. Скромная квартира: карты на столе и огромное количество телефонов. Через некоторое время Енуквдзе обвинили в том, что он морально разложился и чуть ли не малолетних растлевал. Это я уже потом вспомнила, когда мама меня спрашивала. Видно, она узнала и подумала: а чего это он меня с собой берет?

- В кино ходили?

- На Арбате много всяких киношек было. И сами, и со взрослыми ходили, с Сокольниковыми тоже. Но самый незабываемый фильм - это когда мне было шесть лет, в Лондоне, первая картина цветная, звуковая, по рассказу А. Конан Дойля "Пестрая лента", начиналась с того, что падает женщина по лестнице и кричит: "Я умираю, я умираю!"

- В каких местах Сокольниковы имели дачи?

- В 32-м году, когда они только приехали из Лондона, снимали дачу рядом со сталинской. Я это знаю, потому что там Сванидзе жили, его родственники, с ними мама дружила. Помню, приходил старший сын Сталина, его даже подкармливали. Помню, Сванидзе говорила: "Надо Яше оставить, он всегда голодный". Это около Зубалово. Потом еще где-то снимали. Я же все время стремилась на Николину Гору.

- Какие места на Арбате вам особенно дороги?

- Прежде всего - это Спасопесковский, потому что там эта церковь, вокруг которой наша жизнь протекала. Потом Спасо-хаус. Еще до того, как там разместилось американское посольство, в особняке хотели оставить бабушке комнату, чтобы она жила отдельно, своей жизнью, она же еще работала, моложавая была, ей было всего за пятьдесят. И мы пошли смотреть эти комнаты. Бабушке предназначалась огромная комната. Она мне еще сказала: "Вот подрастешь и будешь здесь танцы устраивать". Потом, это уже 32-й год, когда туда американский посол Буллит приехал. У нас был шотландский терьер, пес, которого мама купила в Шотландии, потом его привезли в Лондон (он все время убегал, я его ловила) и потом его привезли в Москву. Жил он в Карманицком переулке, первый шотландский терьер в Москве. Но у него не было "жены", не было "детей" и так далее, а очень многие хотели иметь такую собаку. И тогда одна наша знакомая обещала, что пришлет нам "невесту". И, действительно, через некоторое время сообщили, что в Ленинград прибыл пароход, на котором привезли Кенси - невесту Бульки. Но Булька на нее никак не прореагировал. Ну, в общем, Кенси подарили, а щенков так и не было. И вдруг кому-то пришла идея, что у Буллита есть тоже шотландский терьер - сука и, может быть, наш Булька в нее влюбится, надо попробовать. И я отправилась с Булькой в Спасо-хаус, уже когда там жил американский посол.

- Вы одна пошли туда?

- Одна, конечно. Я не помню, там договорились, наверное, чтобы меня пропустили. Так я побывала еще раз в здании, где, как бабушка говорила, "мы будем танцы устраивать".

- Магазины арбатские помните?

- Нет, вот это начисто, все, что связано с питанием. Спросите, что мы ели - ничего не вспомню, потому что это настолько тогда не главным было в нашей жизни.

- Но ведь откуда-то появлялась одежда, обувь и так далее... - Всего этого было в достатке, оттого, должно быть, и не запомнилось. Единственное, повторяю, что было плохо - то, что иногда ощущалась неловкость перед менее обеспеченными ребятами. Кокетства тогда еще не появилось, мальчишки ценили не за это, а за какие-то доблести личные, за прочитанные книги, игру в шахматы.

Летом 37-го года маму выслали в Семипалатинск, в декабре ее арестовали, дали 8 лет, потом добавили... А я осталась в Москве, чуть позже поехала к ней, потом вернулась, вскоре второй раз собралась туда, но меня забрали в детский дом.

- Как это произошло?

- Позвонили, я открыла, вошел мужчина и сказал: "Собирайся, поедешь с нами". Когда мы проходили по двору (ребята потом рассказывали, я этого не помню), за мной шли два человека с винтовками. По-моему, их подвело воображение, но то, что у ребят были испуганные лица, это я помню. Привезли в этот приемник-распределитель Даниловский. Стали допрашивать. Показали копию телеграммы Сокольникову (ему дали тогда 10 лет), я посылала ему телеграмму, что-то вроде "Целую тебя..." Сняли отпечатки пальцев, сфотографировали с номером. Сначала меня завели в какую-то камеру с решетками на окнах, на полу лежал мальчик полуголый - то ли он был избит, то ли мертв. Потом меня забрали обратно, я не успела опомниться даже от этого кошмара. Тяжелые были допросы, потому что спрашивали, как преступника, и было ощущение безысходности. Но в итоге меня отвезли на вокзал и отправили. Только разрешили зайти домой, потому что я оставила собаку, Бульку этого, и еще я взяла картину под мышку. Посадили в поезд, где все взрослые как-то хорошо ко мне относились, потому что собаку везет девочка, и картина такая интересная, ее рассматривали. Кормили даже в пути, кто-то что-то давал. Когда я приехала в Семипалатинск, мама обрадовалась: "Бульку привезла!", картину тоже увидела. Вдруг вскрикнула: "А вещи где?" А вещей я никаких не взяла с собой. В распределителе я провела около месяца. Мама уже считала, что я погибла, всюду посылала телеграммы. - Чем занимались дети в тюрьме: во что-то играли? - Такое даже в голову не приходило, все были безумно подавлены, часто рыдали. Не помню, что я ела, но помню, что говорила следователям, что не буду есть и ничего не буду отвечать.

- Наверное, дети там часто сменялись: кого-то увозили, кто-то новый появлялся?

- Совершенно не помню... Только врезался в память этот мальчик на полу, страшный, и насколько вся эта процедура приема отчетливо перед глазами, настолько потом - какой-то провал. И, наоборот, уже четко - я с Булькой и картиной еду в поезде. Все дальше и дальше от любимого дома в Карманицком переулке...

Беседу вела Я. ПИСАРЕВСКАЯ

Война была за школьным порогом

Иммануил ЛЕВИН

У нашей школы в Спасопесковском переулке - единственной в Москве - есть своя всемирно известная "визитная карточка". Это картина В. Д. Поленова "Московский дворик", написанная в 1878 году. Полудеревенский пейзаж с колодцем на переднем плане, а на заднем - прекрасная, чисто московского "покроя" церквушка XVIII века Спас-Преображения на Песках. Так вот, именно бок о бок с этой церквушкой в 1936 году выросла школа-новостройка, до войны значившаяся под номером 71. Я проучился в ней вторую половину моей школьной жизни и с ее порога шагнул вместе со сверстниками в войну.

Одно из самых ярких школьных впечатлений, пронесенных через всю жизнь, - наш драматический кружок. Даже не кружок, а своего рода студия, существовавшая параллельно с классными занятиями. В репертуаре были не отрывки и фрагменты, а целые спектакли, в двух и трех действиях, готовившиеся не второпях, а основательно. Бессменным руководителем студии была Наталья Львовна Дружинина, мать моего одноклассника Левы, в прошлом актриса Театра Мейерхольда.

Занятия строились, как в настоящем театре: застольные периоды, этюды, отработка мизансцен... Настоящими были не только занятия, но и костюмы, реквизит, которые одалживали нам шефы-вахтанговцы. Директором театра был в предвоенные годы Борис Мефодиевич Королев - немногословный, малоулыбчивый, но бесконечно доброжелательный человек. Без проволочек и лишних рассуждений он отдавал распоряжение соответствующему цеху, и мы получали все - от ботфорт со шпорами до шапокляков и от атласных туфелек до кринолинов. Естественно, все бесплатно.

"Стационаром" нашего драмкружка был школьный коридор, который мы в дни представлений переделывали под зрительный зал. Сами сколачивали подмостки, устанавливали самодельные светильники, сшивали и сами вешали разномастный занавес, натаскивали отовсюду стулья.

Непременно на спектакли приходили родители (пригласительные билеты разрисовывали лучшие наши художники). Кое-кто приводил и друзей. Словом, нам верили, на нас смотрели как на людей, способных своим творчеством нести радость. Как это поднимало нас в собственных глазах!

Наиболее значительные, оставившие след в памяти театральные работы: "Мещанин во дворянстве" Мольера и "Странный человек" Лермонтова - одно из самых ранних произведений поэта, которое можно рассматривать как набросок к "Маскараду". Автору было тогда 16 или 17 лет.

Случались выездные спектакли, и не где-нибудь, а даже в клубе МГУ на улице Герцена, в самом центре Москвы. Играли в декорациях, костюмах, при переполненном зале - своя школа, друзья, родственники, просто арбатские "болельщики".

У меня каким-то чудом сохранилась рукописная красочная афиша, извещавшая о премьере гоголевской "Женитьбы" 23 и 29 апреля 1938 года. Указаны и исполнители ролей.

Давно уже афиша звучит как реквием по ушедшим навсегда ровесникам. Перечислю лишь мужской состав: Подколесин - Женя Ананьев (погиб на фронте), Жевакин - Саша Турецкий (инвалид войны), Яичница - Женя Кашников (погиб на фронте), Анучкин - Володя Сидоров (инвалид войны), Стариков - Толя Буланов (погиб на фронте)...

Кто знал тогда, что через несколько лет всем нам придется сыграть совсем другие роли, совсем в другом театре - всенародном театре военных действий. И для многих это окажется последней ролью в жизни.

Даже годы спустя война настигала солдат. Саша Костюк, весельчак и отличник, вернулся домой получеловеком. У него была страшная черепная травма: он не узнавал никого из окружающих, забыл свое имя, не мог читать и писать. Вскоре он умер.

Лева Дружинин вернулся на Арбат после фронта, плена и наших спецлагерей... Словно живая иллюстрация к скорбным строчкам Твардовского:

Одна страшна была судьбина:
В сраженье без вести пропасть.
И до конца в живых изведав
Тот крестный путь, полуживым -
Из плена в плен - под гром победы
С клеймом проследовать двойным.

Лева так и не смог смириться с несправедливостью. Жизнь его пошла наперекосяк, он умер, не дожив до сорока...

"Мы были высоки, русоволосы, Вы в книгах прочитаете как миф О людях, что ушли, не долюбив, Не докурив последней папиросы", - сказал о себе и своем поколении павший в первый же год войны поэт Николай Майоров.

Эти строки я бы выбил на надгробных плитах многих моих школьных друзей. Если бы еще ведал, куда эти плиты положить...

Может быть, в священной земле у Кремлевской стены под Вечным огнем лежит прах и их, ребят с Арбата. Почти все они пали безвестными в сорок первом под Москвой, отдав свои восемнадцать лет за бессмертие Родины.

Не случайно Женька Ананьев играл героя "Женитьбы". Он всегда и во всем по праву был первым. Наверняка сужу о нем сегодня, более полувека спустя, пристрастно: он был моим лучшим другом. Отчетливо вижу его: фигуру, лицо, улыбку, слышу его четкий, неторопливый голос. Чуть выше среднего роста, крепко сбитый, русоволосый, с грубоватыми, но очень мужественными чертами лица, он по своей природе предназначен быть лидером.

Никто его вверх не "тянул", он сам утверждал свое превосходство - не силой, не хитростью, не дипломатией. Просто он был среди нас самым рассудительным, не по годам мудрым, не боявшимся принимать решения и нести за них ответственность, самый собранный и волевой.

И отнюдь не за внешние данные (были у нас в кружке настоящие красавцы) Наталья Львовна отдавала ему, как правило, главные роли. И он с ними блистательно справлялся. Видимо, сказывалась врожденная артистичность. Женька был бессменным председателем учкома (10-й класс он оканчивал в другой школе, но и там занимал тот же пост) и вел дело с выдумкой, улыбкой и легко. Уже тогда он распространял какие-то анкетки с вопросами, носившими характер тестов, пытаясь по ответам определить характер, интересы и кругозор учащихся. И это помогло ему точнее находить каждому общественную работу по душе.

Было еще одно качество, которое придавало его слову особую весомость, - чувство справедливости. Он не прощал себе того же, чего не терпел в других.

Учился Ананьев всегда отлично. Многие думали, что занятия ему даются шутя. Но это было не так. Женя, как и все мы, жил с родителями в густонаселенной коммуналке в Карманицком переулке. Семья занимала комнатушку, перегороженную фанерной стенкой, плюс бывшая ванная, переоборудованная под Женькин кабинет. По существу, он был предоставлен сам себе: мать приходила с работы поздно, а отец - Поликарп Алексеевич, ответственный работник Наркомата внешней торговли - часто находился в длительных командировках.

Кабинет-ванная был полон книг, в углу фотолаборатория, за дверью - спортинвентарь: гири, гантели, а под потолком турник... "В жизни нужно быть сильным, чтобы помогать слабым", - говорил он. И стремился следовать своему "фирменному" жизненному девизу: быть сильным физически и духовно.

В своей темной, безоконной экс-ванной при свете настольной лампы Женя за книгами проводил часы и часы, если не был занят какими-то другими серьезными делами (к пустякам, например праздношатанию по улицам, у него была стойкая аллергия).

В старших классах все большую роль в нашей мальчишеской жизни начинали играть сверстницы. Вечеринки устраивали то у одного, то у другого, выгадывая время, когда родители уходили на вечер. Но больше всего - у Женьки. У него был один из лучших по тем временам патефон марки "Хис майстерс войс" с великолепным набором пластинок, в числе которых были полузапрещенные Вертинский и Петр Лещенко. Танцевали в основном танго и фокстрот. Для вальсообразных па мы просто не располагали площадью. Женька и тут пользовался наибольшим успехом, хотя танцевал ничуть не лучше других парней. Просто девчонки каким-то особым чутьем угадывали в нем сильную личность.

Юношеские увлечения носили обычно романтический характер. Никто не афишировал своих чувств. Записочки передавались тайно, из рук в руки либо с помощью "почтового ящика" - укромных мест, известных только двоим - ему и ей. Пройти под руку с девушкой по Арбату было немыслимо. Я уже не говорю о том, чтобы пройтись в обнимку. Такой поступок мог положить несмываемое позорное пятно на репутацию твоей спутницы. Поэтому, если ты хотел встретиться с Валей или Любой, то шел на прогулку с ближайшим другом, а та со своей подругой или подругами. И так, встречаясь как бы невзначай, мы шли целой компанией.

Не каждый решался пойти со своей девушкой на поздние вечерние сеансы. Вот в театр или на концерт - другое дело, тут честь девушки ничем не пятналась.

- Наивно и достаточно глупо, - иронически улыбнется молодой читатель.

- Да, - отвечу я, - но только с точки зрения сегодняшних понятий и моральных норм. Мы жили в другой "системе координат".

Настоящая любовь пришла к Жене Ананьеву в десятом. Ее звали Таня Дагаева, и в сочетании двух имен - Евгений и Татьяна - звучало что-то пушкинское. Друзья так и говорили, что оба исправят классика, и наконец-то Татьяна выйдет за своего избранника Евгения, а не за старого Гремина.

Расцвет их любви пришелся на коротенький отрезок времени - десятый класс плюс трехмесячные курсы военных переводчиков.

На эти курсы, открытые в авральном порядке в начале сентября 1941 года (до войны в штатах Красной Армии такой должности не было), мы поступили вчетвером - Женька Ананьев, Женька Кашников, Миша Любарский и я. Тани тогда уже в Москве не было: она с семьей была эвакуирована на Урал. В середине октября курсы из Москвы были передислоцированы в Ставрополь-на-Волге. (Ныне этого полугородка - полудеревни не существует, он ушел на дно Куйбышевского моря.) И вот однажды мы увидели Таню. Узнав, где мы находимся, она умолила родителей отпустить ее туда же, где был Женя. С ним она окончит курсы и вместе будет воевать. Родители пытались отговорить, но она добилась своего. И, увидев Таню, никто из нас не удивился. Мы знали о ее чувствах к Жене и о его чувствах к ней. Да и то сказать, мы были уже не детьми, а взрослыми людьми, солдатами. Они и на войне хотели быть вместе. Для долгого счастья им не хватило одного - жизни.

Тот прощальный вечер перед отправкой на фронт, как ни странно, помню смутно. Знаю лишь, что грусть расставания мы пытались заглушить шуткой, озорством, танцами. Собственно, танцевали двое: Он и Она. Миша выводил на своей неизменной флейте (с ней он и ушел на фронт) мелодию танго, а мы с Женькой Кашниковым подвывали и отбивали на стульях такт. Отбивали, любуясь прекрасной, увлеченной друг другом парой.

Кто мог предугадать тогда, что из всей нашей дружной пятерки до Победы суждено будет дошагать только мне? Война развела всех нас по разным фронтам.

Военная переводчица 57-й резервной армии Татьяна Дагаева погибла летом 1942 года на Юго-Западном фронте при выходе из окружения. Подробности неизвестны, могила ее не установлена. Женя Ананьев погиб еще раньше, в январе, под Москвой. Он получил назначение в разведотдел 50-й армии. По одной версии, он погиб в тылу врага, будучи в составе разведпартии, по другой - его убил пленный офицер при допросе выстрелом из припрятанного и не обнаруженного при обыске пистолета.

Пробыл Женя на переднем крае всего несколько дней. Когда полгода спустя наш одноклассник, артиллерийский лейтенант Саша Турецкий, оказался в разведотделе штаба 50-й армии и пытался выяснить обстоятельства гибели Жени, то никто не смог даже вспомнить такого парня. Лишь когда Турецкий сказал, что он его друг с Арбата, откликнулась машинистка, уроженка Плющихи: "Да, прибыл с курсов в январе почти мой земляк, арбатский парень-переводчик, широкоплечий блондин. Но мы даже как следует не успели к нему приглядеться. Ушел на задание и не вернулся".

Прошло столько лет, но смириться с этим нельзя. От самого одаренного из нас, деятельного и целеустремленного парня не осталось ничего. У него не было ни сестер, ни братьев. А родителей, переживших его, давно не стало. Даже дома в Карманицком переулке, в котором он жил и где находилась наша мушкетерская штаб-квартира, больше не существует.

Зимой 1942 года прибыл со Ставропольских курсов на фронт под Москву и Женя Кашников. Был, как и Ананьев, послан в разведку и погиб. Точнее, пропал без вести. Его мать до конца своих дней отказывалась верить в гибель сына, время от времени звонила мне и спрашивала, нет ли каких вестей о Жене или хотя бы о тех, кто был с ним рядом в последнюю минуту.

Трудно осознать гибель Кашникова. Он был настоящий русский богатырь с необъятной грудной клеткой и мощными бицепсами. Для него ничего не стоило приподнять двух сверстников и "чокнуть" их лбами. Не больно, а так, на спор или в шутку. Добродушный, застенчивый, немногословный и справедливый - он был арбатским Портосом. Его так и звали - Женька-Портос. Когда он находился радом; мы могли быть спокойны: самые отчаянные арбатские забияки не решались задирать нас. На фронте Женька мог погибнуть только в неравном бою против трех-четырех, а то и пяти врагов. Если только его не сразила в сердце пуля или не разорвал снаряд.

Хрупкий Миша Любарский был прирожденным музыкантом. Его богом была флейта. Он не расставался с ней даже в школе. Ни на кого не обращая внимания, играл на переменах в коридоре, а весной и во дворе. Любимая мелодия - ария Орфея из оперы Глюка "Орфей и Эвридика".

Мишка окончил Ставропольские курсы позднее всех и попал на фронт лишь весной сорок второго. Он смог дойти до Румынии.

Приказом от 02.09.44 года по 34-му стрелковому корпусу военный переводчик старший лейтенант М. А. Любарский был награжден орденом Отечественной войны. Но об этой награде Миша так никогда и не узнал. 3 сентября он скончался от ран в госпитале. Его похоронили на братском кладбище советских воинов в Констанце...

Из каждых ста парней-фронтовиков рождения двадцать третьего - двадцать четвертого годов, как говорит статистика, в живых осталось пять-шесть человек. Видимо, во всей истории человечества это самые обездоленные, обескровленные годы. Физическую и нравственную нехватку почти тридцати миллионов, павших на войне, мы ощущали все эти десятилетия, ощущаем по сию пору и, несомненно, будем ощущать еще и в XXI веке. Ибо погиб не только каждый восьмой гражданин страны. Погибли самые беззаветные, самые благородные, самые честные и самые пламенные романтики в тяжелых солдатских сапогах. Арбат пережил все действия российской трагедии в полной мере.

Послевоенное расселение коммуналок довершило процесс. Очаг высокой интеллигентности и духовности, старый Арбат потерял своих законных наследников. Осталось название, декорация улицы, но ушла ее живая плоть.

Разговор об Арбате мне хотелось бы закончить рассказом о том, как родная улица помогала своим сыновьям на фронте выстоять, словно была с ними рядом.

На войне, как известно, никто не интересовался национальностью, социальным положением или иными анкетными данными однополчан. Лишь одно слово открывало сердца, дарило нерушимую солдатскую дружбу. Это слово - земляк!

Таким фронтовым моим другом-земляком был майор Борис Сахаров. Мы всегда обживали с ним одну и ту же землянку, а после войны, когда наша 2-я ударная армия располагалась в Шверине на севере Германии, то и неплохой особнячок сбежавшего нацистского бонзы. До войны Борис успел окончить Московский институт тонкой химической технологии имени Ломоносова и в год его окончания стал кандидатом химических наук, специализируясь на малоизученной в то время отрасли - полупроводниках. Блестящий и бесстрашный офицер-разведчик, Сахаров был отмечен многими боевыми наградами. Уйдя в 1953 году в отставку в звании полковника, Борис Сахаров вернулся в родной Государственный научно-исследовательский и проектный институт редкометаллической промышленности, где работал до войны. За десять лет он прошел путь от младшего научного сотрудника до генерального директора.

Борис был необыкновенно красив и талантлив во всем: международный мастер спорта по шахматной композиции, высокопрофессиональный фотограф (лучших портретов, чем его работы, у меня дома нет), тонкий ценитель музыки (его фонотека еще в пятидесятые годы состояла из тысяч грампластинок), обладатель звучного баритона и прекрасный разносторонний спортсмен...

Скончался член-корреспондент Академии наук СССР, лауреат Ленинской и Государственных премий Борис Андреевич Сахаров в 1973 году, чуть-чуть не дожив до своего шестидесятилетия...

Стоя у его гроба, я подумал, что мы так и не успели с ним доиграть нашу главную арбатскую "фирменную" игру, которую начали еще осенью 1944 года на ораниенбаумском "пятачке", буквально с первых же дней, как Борис прибыл в наш разведотдел.

Суть ее заключалась в том, что мы по очереди на память шли от дома к дому, начиная с Арбатской площади. Требовалось назвать номер дома, описать внешний вид (этажность, цвет, количество подъездов), вспомнить вывески магазинов, мастерских, ателье, витрины, дворовые арки, "заглянуть" и в арбатские переулки. Естественно, следовало припомнить и известных людей, живших в том или ином доме.

Сначала мы "шли" по одной стороне, потом по другой. Никогда не "проходили" весь Арбат в один присест. Мы "обкатывали" каждый дом, стараясь не пропустить ни одну подробность. Шли, возвращались, снова шли. Очки засчитывались тому, кто поставит последний штрих в биографии и физиономии дома. Своего рода арбатский путеводитель - кто лучше знает родную улицу.

Нередко возникали споры, доходившие до высокого накала. Но потом мы постановили: спорные вопросы разрешим после войны. И верховным арбитром станет сам Арбат!

Мы аккуратно записывали в двух экземплярах наши расхождения, каждый твердо веря в свою правоту. Если не ошибаюсь, мы даже установили какой-то символический приз победителю...

Но игра осталась с нами на войне. Вернулись мы в Москву в разное время: я в сорок шестом, Борис еще через год. Потом я уехал работать в Карелию, а когда вернулся через семь лет, у каждого из нас были другие заботы. Правда, нет-нет, в суете дел мы с ним четко договаривались доиграть и выяснить победителя. Но дальше благих намерений дело не шло. Тем временем бумажки со спорными вопросами, естественно, потерялись. Да и зачем играть в Арбат, когда вот он, рядом, можешь каждую минуту ощутить его дыхание... И еще в одном качестве был с нами на фронте Арбат.

В том самом шверинском особнячке, что мы с Борисом занимали летом и осенью 1945 года, стоял превосходный рояль, если не ошибаюсь, марки "Бехштейн". И вот по вечерам мы приглашали друзей и устраивали нечто вроде домашних концертов. Я садился за рояль (до войны окончил шесть классов Гнесинки), а Борис пел шлягеры тех лет - "Темную ночь", "Шаланды", "Синий платочек", словом, приспосабливал под свои возможности репертуар Утесова, Шульженко, Бернеса. Пытались сочинять и сами, т. е. придумывать свой текст на популярные мелодии. Тогда-то и пришла нам в голову мысль создать здесь, в Германии, гимн родному Арбату. Но тут мы потерпели сокрушительную неудачу. Трудность заключалась в том, что рифма, как мы сами постановили, должна быть только созвучна Арбату. Мы набирали большую коллекцию слов: собрат, горбат, Сократ, стократ, добра, домкрат, набат, наряд и т. д. и т.п. Набрать-то мы набрали, а вот сложить из этих "кирпичиков" достойный Арбата песенный монумент не смогли...

Только много лет спустя появился арбатский гимн, и автором его стал тоже арбатский парень, фронтовик, Булат Окуджава. Это всем известная песня "Ах, Арбат, мой Арбат!".

Есть в этой песне строчки, которые мне особенно дороги: "Никогда до конца не пройти тебя..." Парадокс? Как это нельзя пройти и познать сравнительно небольшую улицу, длиной всего в один километр, примерно с сотней домов?

Но не будем забывать, что Арбат - это еще и один километр России. И этим все сказано.

"Кажется, это было вчера..."

Иногда я снимаю с полки его книжки. Начинаю - в который уже раз - просматривать. И за первой листаю вторую, третью. Написал он довольно много. Но у меня их четыре или пять, с его дарственными надписями и уже без них... "Записки военного переводчика", "Кажется, это было вчера...", "Арбат. Один километр России", "Генерал Власов по ту и эту сторону фронта" - все это история его поколения, теперь уже поколения 70 - 80-летних. Сначала сверстников Иммануила Левина вырубила война, а теперь и годы берут свое. Недавно я вдруг сообразил, что со дня его смерти прошло больше трех лет, и не поверил. Он был прав: "Кажется, это было вчера..."

Он красивый человек. И очень живой. Непоседа и... даже не знаю, как назвать. Если он принес в редакцию очерк или рассказ и они приняты, то покоя не даст: когда же будет это опубликовано? Справедливости ради надо сказать, в редакции "Вечерки" (и, насколько знаю, "Крокодила", где он много лет сотрудничал и с которым, в отличие от "Вечерки", как-то даже был связан формально, а не числился внештатным корреспондентом, как у нас) его материалы долго не лежали - они отличались злободневностью, сегодняшней заряженностью и просто грех было держать их в редакционном портфеле.

Критики, литературоведы, конечно, определят его место в литературе, журналистике. Великую Отечественную войну он закончил в Германии капитаном, офицером разведки 2-й Ударной армии. Думаю, и в том, чему он затем посвятил свою жизнь, став известным литератором, он тоже не остался рядовым - хотя какие тут могут быть погоны, петлицы, звездочки? Мне не раз доводилось участвовать в его встречах с читателями - это были увлекательные беседы, и те, кто выделял его книги из огромного потока других, буквально влюблялись в их автора - блистательного, остроумного, казалось, совсем открытого.

Он дружил с артистами и писателями, журналистами и обыкновенными арбатскими старушками, с немцами из города Грайфевальда, где встретил май 1945-го, и современными деловыми людьми (он застал перелом нашей жизни в начале 90-х и сам не сломался).

И, конечно, настоящим гражданским подвигом было то, что он сделал, добиваясь празднования 500-летия Арбата. И как точно назвал он свою книгу, последнюю вышедшую при жизни, - "Один километр России". Помню, как года за полтора до того юбилея он появился в редакции "Вечерки". - Вы знаете, что в 93-м Арбату - 500?

Конечно, стали расспрашивать. Появилась идея устроить настоящий московский праздник. Хотя, честно говоря, и политическая обстановка, и жизненная ситуация, и крутое начало экономических реформ совсем не способствовали проведению такого уличного праздника. Но Иммануил Ильич всех заразил своей идеей. Он и его единомышленники (это потом их стало много, а вначале по пальцам можно было пересчитать) пробились в самые высокие кабинеты, добились благосклонного отношения и важных решений от самых влиятельных лиц. И в том, что "Вечерняя Москва" регулярно писала о приближающейся дате, об одной из самых знаменитых московских улиц, его заслуга... Вообще многие кампании, проведенные "Вечеркой", придуманы им. А он не был ведь нашим штатным сотрудником.

Как он говорил, он "вечерочник" по крови. В газете перед войной работал отец Иммануила. И вот в конце тридцатых годов одна из его публикаций вызвала реплику в "Правде". Реплику, поданную в стиле политического доноса. И "Правда" прямо призывала коллектив "Вечерней Москвы" "дать должную оценку" вредной публикации. Вряд ли стоит говорить, что тогда это означало - Илье Левину грозил по меньшей мере ГУЛаг. Но в "Вечерке" не стали его разбирать и клеймить, а просто дело заволынили, заволокитили... А потом и Иммануил и Илья, сын и отец, ушли на фронт.

Сейчас, перед 850-летием Москвы, мне кажется, что история города невозможна без Левина, без того, что он написал, без его книжек об арбатских ребятах, друзьях и одноклассниках, без его книжки об Арбате, где он рассказал о каждом доме на этой улице. Помните, у Михаила Булгакова: как определить, писатель перед вами или нет, - дать несколько фраз текста, и все будет ясно. Иммануил Левин - хороший писатель. И удивительный человек, человек, без которого трудно представить себе столичную, как сегодня говорят, тусовку на протяжении нескольких десятилетий. Мне радостно понимать, что судьба одарила меня дружбой с этим человеком.

Юрий КАЗАРИН июль 1997 г.

90-летие знаменитой арбатской школы

В этом году исполняется девяносто лет со времени основания Флеровской мужской гимназии, в советские годы превратившейся в 10-ю (позднее 110-ю) школу, широко известную не только в Москве. Как выяснила историк педагогики М. В. Михайлова, Министерство народного просвещения разрешило 16 февраля 1907 года А. Е. Флерову преобразовать открытое им годом раньше учебное заведение второго разряда (с приготовительным и первым классами) в частную мужскую гимназию. В 1909/10 учебном году в гимназии числилось 176 учеников и 16 преподавателей. С 14 сентября 1910 года занятия начались в новом специально построенном здании на углу Мерзляковского и Медвежьего переулков с оборудованными кабинетами для занятий природоведением, физикой, химией, т. е. совсем рядом с местом расположения в Столовом переулке Арбатской полицейской части.

Александр Ефимович Флеров, живший в собственном доме при гимназии (Медвежий переулок, д. 4), стал ее почетным попечителем. В книге "Вся Москва на 1914 г." отмечено, что "мужская гимназия, учрежденная А. Е. Флеровым, пользуется всеми правами правительственных гимназий". В ней обучались преимущественно дети состоятельных родителей (причем разных вероисповеданий), многие из семей лиц интеллигентских профессий. При гимназии было общество вспомоществования недостаточным ученикам, выдававшее стипендии нуждающимся. Впечатления о гимназии предреволюционных лет, ее учениках и учителях находим в воспоминаниях учившихся там биолога-генетика Н. В. Тимофеева-Ресовского (раздел на страницах 58 - 74 его книги "Воспоминания". М., 1995) и его друга с гимназических времен филолога А. А. Реформатского, актера И. В. Ильинского и других прославленных ее выпускников.

А. Е. Флеров был редактором-издателем журнала "Педагогическое обозрение". Первый директор гимназии, известный географ Александр Сергеевич Барков (1873 - 1953), уже тогда имел репутацию выдающегося педагога-методиста (он преподавал в единственной казенной мужской гимназии Арбатской части - Пятой, на углу Большой Молчановки и Поварской). Когда в 1944 году определили состав организованной в 1943 году Академии педагогических наук РСФСР, профессор А. С. Барков оказался среди первых ее тринадцати действительных членов, и справочник Российской академии образования "Персональный состав. 1943 - 1993" начинается с его портрета. Среди гимназических учителей были преподававшие в высших учебных заведениях, авторы научных трудов, учебных пособий, научно-популярных книг. Н. В. Тимофеев-Ресовский, пришедший в гимназию в начале 1914 года, а до того учившийся в Первой киевской классической гимназии (выпускниками которой были те, чьи жизнь и творчество позднее оставили след и в истории Москвы - писатели М. А. Булгаков, К. Г. Паустовский, актеры И. Н. Берсенев. А. Н. Вертинский, ученые Н. П. Анциферов, А. А. Богомолец, Л. А. Зенкевич, Е. В. Тарле, первый советский нарком А. В. Луначарский и другие, некоторые из них тоже стали "арбатцами"), утверждал: "Флеровская гимназия была в те времена во многих отношениях замечательная. Во Флеровской гимназии был необычайно высокий даже для столичных гимназий... процент талантливых учителей". Он увлекательно рассказывает о том, как директором поддерживались кружки; хотя Барков и говорил, "что официально я не обязан знать, но устраивайте кружки", однако сам вне стен гимназии принимал участие в географическом кружке. Преподаватель природоведения С. И. Огнев впоследствии стал автором многотомного издания "Звери СССР"; преподаватель физики профессор А. В. Цингер - автор учебников по физике и в то же время переведенной на иностранные языки "Занимательной ботаники". Эта книга стала эталоном для других "занимательных" пособий; его ассистент по Коммерческому институту Я. Перельман сочинил "Занимательную физику" и "Занимательную математику". Преподаватель русского языка и литературы В. М. Фишер, тоже автор учебных книг и исследований и о русской, и зарубежной литературе, рекомендовал учащимся некоторые учебники и хрестоматии, а сам "читал интересное", раз в месяц спрашивая то, что нужно было выучить, и - вспоминает Тимофеев-Ресовский - "всем, включая уже в то время безнадежных математиков, физиков и естественников, привил любовь к настоящей хорошей литературе".

В советские годы школа получила имя знаменитого норвежского исследователя Арктики и видного общественного деятеля Фритьофа Нансена, организовавшего в 1921 году международную помощь голодающим Поволжья; в 1923 году он был удостоен Нобелевской премии мира. В 1921 году Нансену присвоили звание почетного члена Моссовета, его портрет с автографом висел на стене кабинета директора школы (очевидно, еще со времен Баркова), а большой портрет маслом украшал актовый зал. В 1925 году директором школы стал Иван Кузьмич Новиков (1891 - 1959), обретший известность как видный деятель советской педагогики. Десятилетие его работы в школе было отмечено статьей Карла Радека в газете "Известия". Он - автор вышедшей двумя изданиями учебно-методической книги "Организация учебно-воспитательной работы в школе: из опыта 110-й мужской средней школы Москвы" (во втором издании 1950 года - около тридцати печатных листов). И. К. Новиков едва ли не первым из педагогов-практиков был избран в 1950 году членом-корреспондентом Академии педагогических наук (по специальности "школоведение").

Когда в 1944 году состоялось первое массовое награждение учителей, двое из 110-й школы - И. К. Новиков и учитель русского языка и литературы Иван Иванович Зеленцов - получили высшую тогда награду - орден Ленина, а учительница математики Вера Акимовна Гусева - орден Трудового Красного Знамени. После введения раздельного обучения И. И. Зеленцов перешел в женскую школу N100 - бывшую женскую гимназию Брюхоненко, где началась его преподавательская работа в Москве в революционные годы. Вскоре после возращения к совместному обучению здание бывшей Флеровской гимназии было передано детским учебным заведениям Московской консерватории, 110-я и 100-я школы объединились, и название 110-й школы перешло к этой новой школе. (Правда, без имени Нансена, которое было заменено в предшествующие годы именем академика Н. Д. Зелинского, когда школа приобрела химический уклон.)

И уже во дворе новой 110-й школы на углу Столового и Ржевского переулков был поставлен памятник не вернувшимся после Великой Отечественной войны учителям и учащимся школы имени Нансена "Реквием. 1941" работы выпускника школы фронтовика Д. Митлянского, изобразившего пятерых своих соучеников. Это осуществлено было усилиями учителей и выпускников школы и на их средства. Больше всего приложила стараний В. А. Гусева. Фотография, изображающая пожилую учительницу в день открытия памятника, не раз воспроизводилась в печати. К ужасу нашему, с начала 1990-х годов памятник стал подвергаться глумлению - выворачивали штыки и бронзовые буквы с доски с именами погибших. И потому в юбилей Арбата решено было перенести памятник на безопасное место - теперь он прикреплен к стене школы со стороны Ржевского переулка, над тротуаром, над головами прохожих. Выпускникам школы того же года, что и запечатленные в памятнике, посвящен недавний фильм известного кинодокументалиста М. Е. Голдовской "Дети Ивана Кузьмича". И памятную доску с изображением И. К. Новикова открыли тоже в вестибюле новой 110-й школы.

Выпускницы 100-й школы несколько лет назад начали готовить сборник статей и воспоминаний, посвященных Ивану Ивановичу Зеленцову (составитель Г. Д. Поневежская). Затем к ним присоединились те, кто учился у И. И. Зеленцова в 110-й школе имени Ф. Нансена. Позже обратились к помощи рыбинских краеведов (там он преподавал до революции). Теперь сборник материалов, включающих и то, что было напечатано прежде об И. И. Зеленцове, озаглавленный "Ты, солнце святое, гори. Книга об учителе российской словесности Иване Ивановиче Зеленцове", подготовлен при содействии АО "Московские учебники и картолитография".

Выпускники 110-й школы писали не только об Иване Ивановиче, но и о других своих учителях, о соучениках, о школьных годах, о влиянии школы на их дальнейшую жизнь.

Три статьи этого сборника помещаются и в нашем альманахе. Авторы их - геолог, профессор Московского университета, академик Российской академии наук Евгений Евгеньевич Милановский, физикохимик академик Российской академии образования и иностранных академий наук Евгений Дмитриевич Щукин, покойный профессор Всероссийского государственного института кинематографии доктор философских наук Артем Григорьевич Дубровин.

История Флеровской гимназии - школы имени Нансена - несомненно может быть темой и исследовательских трудов и научно-популярных в сфере не только истории педагогики, но и общественной жизни, тем самым и истории "арбатства".

Сигурд ШМИДТ

Учитель Божьей милостью

Евгений МИЛАНОВСКИЙ*

Мне посчастливилось учиться в 110-й московской школе у Никитских ворот, по праву считавшейся в 30 - 40-е годы одной из лучших в СССР, и окончить ее 21 июня 1941 года - накануне Великой Отечественной войны. Школа наша, унаследовавшая вместе со своим прекрасным зданием лучшие традиции дореволюционной Флеровской гимназии, выделялась высоким качеством преподавания - в числе наших учителей были и авторы нескольких учебников, по которым мы занимались (проф. Кабанов - автор "Анатомии и физиологии человека", Малинко - автор "Геологии и минералогии"), а такие, как наши преподаватели литературы Иван Иванович Зеленцов и математики Вера Акимовна Гусева, были воистину Учителями Божьей милостью и навсегда сохранились в благодарной памяти тысяч своих питомцев. Наши педагоги - историк Иван Иванович Кузьмин и химик Борис Михайлович Вайнштейн, ушедшие добровольцами на фронт и погибшие на полях сражений с фашистской Германией, преподали нам высокие уроки гражданского мужества и непоказного патриотизма.

Школу отличала здоровая нравственная атмосфера, в ее создании и поддержании в противоречивую и трагическую предвоенную эпоху великих надежд, энтузиазма, массового героизма и высоких достижений и вместе с тем нарастающего идолопоклонства, лицемерия и террора, искалечившего судьбы сотен семей воспитанников нашей школы, огромную роль сыграла деятельность ее директора Ивана Кузьмича Новикова. Он возглавлял 10-ю (позднее 110-ю) школу на протяжении более 25 лет. Мы гордились тем, что еще с 20-х годов наша школа носила имя великого полярного исследователя, общественного деятеля и гуманиста, большого друга нашей страны Фритьофа Нансена. Его благородное лицо, запечатленное на большом черно-белом портрете, выполненном в простой и строгой манере, внимательно всматривалось в нас со стены школьного актового зала на протяжении всей нашей учебы. В рекреациях нас окружали портреты великих ученых, писателей и педагогов и огромные, во всю стену, копии знакомых с детства картин Васнецова - "Аленушка", "Иван Царевич на сером волке" и других.

Усилиями директора при активной помощи родителей в школе постоянно проводились литературные вечера, на которых мы встречались с А. Гайдаром, К. Паустовским, А. С. Новиковым-Прибоем и многими другими известными писателями и поэтами той поры, а также встречи с учеными, шахматистами (помню интересную беседу с молодым тогда М. М. Ботвинником). Почти ежегодно в Большом зале Консерватории устраивались благотворительные концерты в пользу школы; на них выступали замечательные мастера сцены: Обухова, Лемешев, Жадан, Тарасова, Москвин, Тарханов и другие. Старшеклассники посещали публичные лекции и вечера в комаудитории и клубе Московского университета, шефствовавшего над нашей школой.

Иван Кузьмич вел с нами так называемые уроки газеты. В доступной нашему возрасту форме он говорил о текущих событиях в нашей стране и за ее рубежами и учил нас умению "читать между строк". В годы разгула политических репрессий в конце 30-х годов И. К. Новиков прилагал все усилия к тому, чтобы дети из пострадавших семей, лишившиеся родителей, не чувствовали себя в школе изгоями и ощущали моральную поддержку своих товарищей и учителей. Когда, например, подобная беда постигла моего близкого друга Габора Рааба (увы, погибшего на фронте в последние дни войны), он был по совету директора избран председателем учкома школы.

История 110-й школы, более сотни воспитанников которой отдали свои жизни за нашу Родину, а многие другие внесли значительный вклад в развитие отечественной культуры, науки и народного хозяйства страны, заслуживает специального исследования и подробного рассказа. На этих страницах мне хочется вспомнить и рассказать о самом дорогом и любимом из моих учителей и наставников, оказавшем, пожалуй, наибольшее влияние на духовное воспитание моих одноклассников, - Иване Ивановиче Зеленцове.

Он преподавал литературу в старших классах, и я непосредственно встретился и близко познакомился с ним лишь в начале осени 1938 года, когда перешел в 8-й класс, а он стал нашим учителем и классным руководителем.

Незабываемыми были уже первые его уроки, посвященные древнерусскому эпосу - былинам, "Слову о полку Игореве" и фольклору Архангельского, Олонецкого и Вологодского Севера. Он выразительно читал нам многие фрагменты из этих произведений и комментировал их, приобщая нас к своеобразию и красоте древнерусской поэтической речи, и мы с удовольствием разучивали наизусть целые страницы "Слова..." в подлиннике и многочисленные поэтические переложения его фрагментов (в особенности "Плача Ярославны"), начиная от Козлова и Майкова вплоть до наших современников - Тарковского, Заболоцкого и других. Ни разу ни в этот начальный период нашего знакомства с отечественной словесностью, ни в последующие три года он не отсылал нас к "стабильным учебникам" литературы, как правило, довольно скучным, трафаретным, навязывавшим канонизированную оценку тех или иных писателей и трактовку их произведений и литературных образов и отбивавшим охоту к самостоятельному их восприятию, и мы практически ими почти никогда не пользовались. Он рекомендовал нам знакомиться как со многими литературными произведениями, не входившими в школьную программу, так и с серьезными работами литературно-критического и биографического характера.

К сожалению, вскоре Иван Иванович тяжело заболел, и мы встретились с ним лишь несколько месяцев спустя, когда добрались с заменявшей его на уроках литературы учительницей до XVIII века. Встреча была радостной - во всяком случае для нас, его учеников, - и ознаменовалась торжественно отмеченным юбилеем Ивана Ивановича. Мы преподнесли ему приветственный адрес в виде свитка со стилизованным под старинную грамоту текстом и огромное, in folio, художественное издание "Слова о полку Игореве" с прекрасными цветными иллюстрациями и заставками в стиле лаковых миниатюр знаменитого палехского художника Голикова.

Изучение русской литературы эпохи сентиментализма и романтизма конца XVIII - начала XIX века началось с обстоятельного знакомства с литературными течениями во Франции (Руссо и другие), Англии и особенно в Германии. Поскольку мы штудировали немецкий язык, Иван Иванович мог читать нам в подлинниках отрывки из произведений поэтов и писателей "Sturm und Drang Period'a" (эпохи "бури и натиска") - Гердера, Виланда, Новалиса, из "Вертера" и стихотворений Гете и Шиллера, многие из которых я помню с тех пор наизусть; звучали слова Sehnsudrt, Weltschmerz, Eweich Veibliches и т. п. И уже на этом широком европейском фоне развернулось затем обстоятельное изучение творчества Карамзина, Жуковского, Грибоедова, Пушкина и их современников.

В начале 1939 года возобновилась работа руководимого И. И. Зеленцовым школьного литературного кружка, собрания которого проводились в специально предназначенной для них, уютной и со вкусом стильно оформленной "синей" комнате. Ученики старших классов выступали с докладами и участвовали в литературных дискуссиях, которые с большим тактом направлял и резюмировал Иван Иванович.

Весна и осень 1939 года прошли под знаком подготовки к предстоявшему 125-летию со дня рождения М. Ю. Лермонтова. Каждый класс готовил к юбилейной дате большую стенную газету со статьями, стихами и рисунками учеников, посвященными памяти поэта, и стремился сделать ее как можно более интересной, оригинальной и художественно оформленной. Начало следующего учебного года совпало с неожиданным и обескуражившим всех сближением с фашистской Германией, ее вероломным нападением на Польшу и, наконец, вступлением Красной Армии (как мы теперь знаем, в сговоре с Гитлером) в Западную Украину и Западную Белоруссию для "защиты наших единокровных братьев". Помню, как 17 сентября, прервав ход школьных занятий, Иван Иванович сдержанно и строго, без комментариев, сообщил притихшему классу о начале этого "освободительного похода". Между тем война в Европе все более разгоралась. В такой тревожной политической обстановке, в ожидании приближающегося начала войны мы заканчивали школу.

Между тем наше знакомство с русской литературой и историей отечественной культуры на уроках Зеленцова шло своим ходом. Мы писали домашние сочинения, выбрав тему из предложенных Иваном Ивановичем, часто выходящих за рамки обязательной школьной программы. На подготовку и написание сочинений отводилось около двух месяцев, объем их обычно измерялся несколькими десятками страниц, а при их составлении использовалось довольно много художественных произведений и литературно-критических работ. У меня сохранилось несколько таких моих сочинений, написанных в 9-м и 10-м классах и испещренных многочисленными замечаниями Ивана Ивановича на полях (красными чернилами). Вот их названия: "Славянофильство и западничество 40-х годов", "Философия жизни у Тургенева", "Литература и жизнь по Горькому".

Мне особенно хорошо запомнились рассказы, а по существу лекции учителя в начале 10-го класса, предварявшие изучение русской литературы конца XIX - начала XX века - творчества Чехова, поэтов-символистов Блока, Брюсова и их современников. Иван Иванович начал с широкой картины развития художественной культуры и литературы Франции во второй половине XIX века, с произведений Мопассана, поэзии Верлена, Бодлера, Рембо, возникновения и развития импрессионизма во французской живописи и скульптуре, с шедеврами которой мы тогда познакомились в замечательной коллекции Музея нового западного искусства на Кропоткинской, навсегда закрытого в начале войны, как и с музыкой Дебюсси и Равеля. Иван Иванович прослеживал истоки русского символизма (Владимира Соловьева, раннего Блока, Брюсова, Белого) в учении Платона, увлеченно рассказывал о творчестве Врубеля, художников "Мира искусства", стиле модерн и пр. Мы слушали завороженно.

Программа изучения истории литературы в предвоенные годы заканчивалась знакомством с произведениями мировой литературы: "Гамлетом" Шекспира, "Фаустом" Гете и т. п. Их трактовка, предлагавшаяся Иваном Ивановичем, была исключительно интересной. С тех пор остались в моей памяти монолог "Быть или не быть" и заключительные слова монолога Фауста:

Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день за них идет на бой.

Конечно, далеко не обо всем он мог с нами в те годы открыто говорить, а многое, что назойливо пропагандировалось и прославлялось в печати, по радио и с различных трибун, не соответствовало его жизненным принципам или находилось в вопиющем противоречии с повседневной практикой нашей тогдашней жизни. И тем не менее в нашем воспитании Ивану Ивановичу удалось достичь немалого.

Началась война. Почти все юноши - мои одноклассники - ушли на фронт.

Помню, как обрадовался я, когда уже незадолго до конца войны, будучи на фронте, "в полях за Вислой сонной", получил из дома письмо, в которое была вложена вырезанная из газеты фотография Ивана Ивановича, получающего орден Ленина.

Горько осознавать, что многие из учеников Ивана Ивановича, моих дорогих товарищей по нашему 10-му классу "А", не вернулись с кровавых полей войны. Среди них - один из самых близких моих друзей, любимец Ивана Ивановича, живой и непоседливый Юра Рыбаков, обещавший стать при своем ярком даровании первоклассным ученым-физиком или блестящим инженером, но погибший в танковом сражении на Курской дуге, а также Костя Былинский, Витя Юровский, Ипполит Нордштейн, Сережа Полозов, Шура Минасян и другие. Но те из нас, кого пощадила война, внесли свою лепту в развитие нашего отечества, его науку и культуру. Многие из моих одноклассников стали известными художниками, литераторами, историками, естествоиспытателями, прекрасными врачами, инженерами, педагогами, авторитетными юристами и военачальниками. К сожалению, уже нет с нами некоторых любимых учеников Зеленцова, участников войны: Юры Филатова - ставшего в послевоенные годы одним из лучших знатоков новейшей истории Италии, обаятельного и пылкого Коли Аванесова - впоследствии полковника авиации, талантливого литературоведа, исследователя творчества Шекспира и других английских писателей Юры Шведова, рассудительного и принципиального Алеши Хрулева, не случайно избранного членом Верховного суда, нет наших дорогих подруг - очаровательной Аллочки Луниной, по которой вздыхало немало мальчишек из нашей школы и ставшей доктором медицины, выделявшейся своим независимым, искренним, прямым и горячим характером журналиста и режиссера Иры Сахаровой и некоторых других моих школьных друзей и подруг.

В послевоенные годы Иван Иванович преподавал литературу в 100-й женской школе, соседней с нашей 110-й и "отпочковавшейся" от нее. Мы с радостью и нежностью приветствовали его на традиционных ежегодных вечерах выпускников 110-й школы, начиная с первой послевоенной такой встречи в конце ноября 1945 года, а позднее я иногда навещал Ивана Ивановича в его скромной комнате в Карманицком переулке близ Арбата. Было грустно видеть, как он постепенно стареет и слабеет.

В последний раз мне пришлось повидаться с ним 6 июня 1949 года - в памятный день празднования 150-летия со дня рождения А. С. Пушкина. Был прекрасный солнечный день. Мы с женой шли по Тверскому бульвару к памятнику, тогда еще стоявшему на своем первоначальном месте в конце бульвара. Возле одного из многочисленных книжных прилавков, выстроившихся вдоль бульвара, мы встретились с Иваном Ивановичем. Он был в хорошем настроении, приятен был его сердцу этот истинный всенародный праздник русской культуры. Я представил ему мою спутницу - мы тогда только что поженились и вместе окончили геологический факультет университета. Он тепло поздравил нас, расспросил о наших планах на будущее и пожелал нам интересной и дружной семейной жизни. К счастью, его добрые пожелания сбылись.

Вскоре Ивана Ивановича не стало. Мы, его ученики, прощались с ним на Ваганьковском кладбище, где его друг и друг нашей школы, мастер художественного чтения, заслуженный артист А. С. Киселев, выполняя его волю, прочитал у свежевырытой могилы одно из любимых им стихотворений Алексея Кольцова "Лес".

Светлой памяти моих учителей

Евгений ЩУКИН*

В 1940-м для меня, пятиклассника, Иван Иванович Зеленцов был полубогом. По благоговению, с которым произносилось его имя, чувствовалось, что в Иване Ивановиче все самое доброе, высшее, человечное, что должно быть в человеке, хотя я и не владел тогда, по сути, этими понятиями.

Любовь к Учителю была искренней. Может быть, Ольга Николаевна Лаврова-Леви - учительница первая моя (в 1936-м мы, первоклассники, были ее первыми после окончания ею педагогического училища учениками) - сама и не подозревала, что открыла нам школу любви своей чистой душой, доброй улыбкой, находившей отзыв в еще неокрепших духовно юных душах. Среди моих самых дорогих реликвий хранится подаренная ею "Занимательная минералогия" Ферсмана с дарственной надписью: "Моему дорогому первому ученику в день рождения. Желаю тебе, Геня, много радости и счастья в жизни". Когда в середине нашего третьего класса она должна была уехать с семьей на Балхаш - это было для меня одной из первых жизненных драм.

Через всю жизнь я пронес благодарность моей учительнице русского языка Вере Николаевне Соковой. Вероятно, увлечение грамматикой принесло и первое знакомство с логикой, а загадочная архаичность спряжения глагола быть оказалась прологом к открытию прелести чтения по-старославянски. Учитель и подросток, мы были друзьями. Впоследствии мы играли вместе в преферанс.

Конечно же, и сам директор школы Иван Кузьмич Новиков, при той противоречивости его образа, которая стала понятна мне уже взрослому, был не только всеведущим, грозой Олимпа, но и прежде всего - мудрым, всепонимающим наставником в хорошем, правильном, добром. Когда в 1938-м арестовали отца и мы с матерью остались совсем без средств, он сразу же взял ее на работу. В 1944-м вышло постановление об аттестатах зрелости. В середине осени я пришел к Ивану Кузьмичу, фактически без восьмого и девятого классов (после непродолжительной учебы в техникуме и сезона на лесоповале), с просьбой принять меня в десятый класс: я обещал догнать и сдать все пропущенное. Таковы были свойственные духу нашей школы взаимное доверие и ответственность, что он поверил мне, и я не подвел. В июне 1945-го он добился для меня, сына репрессированного, первой в стране золотой медали. Я так никогда и не узнал, как ему это удалось. Первых медалистов представляли общественности в прессе, печатали их фамилии, номер школы. Мы попали на газетную полосу рядом с Указом Президиума Верховного Совета СССР о присвоении И. В. Сталину звания Генералиссимуса. Такова история. Учитель и учащийся были друзьями. За погрузку угля школа расплачивалась со мной табаком; я же никогда принципиально не курил на территории школы и сворачивал цигарку только выйдя на улицу.

В такой школе дружбы занимает в моей жизни совершенно особое место Вера Акимовна Гусева.

В июле 1941-го школа была эвакуирована, первоначально в деревню Марьино-Заречное, под Касимовом; к началу учебы переехали в Касимов, а в середине осени, когда немцы уже приближались, состоялось трудное переселение в село Панино Горьковской области, в тридцати километрах от Павлово на Оке. Именно к этому времени посланная из Москвы Вера Акимовна стала директором нашего интерната-детдома, который объединил и детей из других школ, всего, вероятно, человек до двухсот, преимущественно младших классов, голодных, завшивевших полусирот, оборванных и без теплой одежды. Трудно поверить, что эта маленькая женщина, маленькая, как девочка (безжалостные недоумки дали ей кличку Молекула), смогла сплотить учителей-воспитателей и помощников, которые были часто так же беспомощны, как и дети. Мы жили в одноэтажном, П-образном, деревянном здании больницы; рассказывали, что в прошлом году больные сбежали отсюда от холода. Действительно, печи были сложены плохо, кое-где зазоры между кладкой и стеной были забиты паклей, и мы несколько раз горели.

Особенно голодно и холодно было в первую зиму. Пурга, заносы, ночью слышался вой волков. Вера Акимовна одна, пешком уходила за двадцать километров в райцентр Сосновское, чтобы добыть деньги, карточки, привезти распоряжения сельсовету... Энергичная, подвижная (действительно, как молекула!), никогда не унывающая, нерасслабляющаяся, не жалующаяся, она была сама замечательной школой силы духа, веры и оптимизма. Мы, старшие мальчики, шестых - восьмых классов, человек десять, еще не могли оценить это сознанием. Но силой своего духа и необыкновенным даром педагога, без лозунгов, окриков и угроз, Вера Акимовна сумела увести нас от хулиганских, подчас скверных затей и сделать своими верными помощниками в повседневном тяжелом труде: лютой стужей таскать для всего интерната воду из-под горы, валить и разделывать старые березы, гасить пожар, копать огород, а иногда и впрягаться в плуг, косить сено в колхозе по тридцать пять соток на трудодень... Потом появилась лошадь, стало легче ездить и с бочкой к колодцу, и в лес за дровами. В июне 43-го, в ночном с нашей лошадкой, слышали мы "уу - уу - уу" юнкерсов, летящих бомбить Горький, и Вера Акимовна прибегала сказать, чтобы мы спешили загасить костер.

Вера Акимовна отправлялась в Горький за средствами. Мы с Юрой Васюковым, потом моим многолетним другом, сопровождали ее до Павлова, тридцать километров. Усталые, доплелись до дома колхозника; уже ночь. Она оставляет нас там и не разрешает проводить ее до вокзала. До сих пор стыдно, что подчинились... Другой раз я один провожал ее в Павлово; Вера Акимовна - в Горький, а я рано поутру - за двадцать километров в райцентр, с какими-то денежными документами, по легкому морозцу, по старой булыжной саше, с кисетом и огнивом в кармане, кусочком хлеба и яйцом. Догоняю женщину, присевшую передохнуть у верстового столба, поделился этим кусочком. В Сосновском она привела к себе в дом: патриархальная семья за столом, посредине большая глиняная миска со щами, и мне целых два ломтя хлеба. После дел в райсовете - еще двадцать километров домой в Панино, к ночи. Тут нет места звучным словам о закаливании стали, но так в 14-летнем пареньке воспитывалась ответственность.

За все два года только одному Жене Салову мы поставили дощечку на кладбище в Павлове; он умер в больнице от туберкулеза. Вера Акимовна спасала наши жизни и наши души от безверия, равнодушия, от очерствения.

Когда осенью 43-го, уже после лесных делянок в Ярославской области за Буем и погрузки леса, я вернулся в 110-ю школу, то не мог участвовать с одноклассниками (собравшимися преимущественно из других школ) в их шалостях вроде выдергивания морковки из горшка в биологическом кабинете, распевания на мотив "Варяга" злобных куплетов об учительнице немецкого языка (я глубоко благодарен ей за приобщение к немецкой поэзии, особенно Гейне) или рисования на доске костыля (хромающего завуча - учителя истории - звали Костыль). Но я любил рисовать для Веры Акимовны на доске большие чертежи к ее урокам по стереометрии - она не доставала до верха доски.

Мы с матерью еще больше сдружились с Верой Акимовной. Позднее счастье стать ее другом выпало и моей жене.

Среди рассказов Веры Акимовны о ее жизни острее всего врезались в память посвященные ее младшему брату Александру Акимовичу. Они родились в бедной семье в Тульской губернии. У Веры Акимовны хранилась фотография, где она - маленькая девочка - стоит среди детей вокруг Льва Николаевича Толстого. Эта девочка силою своей убежденности в правоте добра сумела убедить начальницу частной гимназии взять Сашу бесплатно - платить было нечем. У Веры Акимовны не было семьи. Я знаю лишь, что она с особой теплотой вспоминала друга своей юности, героя гражданской войны Колю Руднева. В 51 - 52-м годах я провел год в Харькове, в офицерской казарме на площади Руднева и неизменно, проходя возле его памятника, думал о Вере Акимовне и ее роли в моей жизни.

Преданность брату и забота о нем - может быть, самые яркие страницы ненаписанной повести об этой героической женщине. В 36-м его, комсомольского вожака, посадили. И эта маленькая женщина, казавшаяся ребенком, пробиралась к нему, за колючую проволоку и 1-х, и 2-х Онежских лагерей... Только в Тобольский централ ей не удалось проникнуть. После его реабилитации они жили в ее комнатке в коммунальной квартире. Мы с женой бывали у них. Самые тяжелые рассказы Веры Акимовны - о его болезни, об отчаянных попытках прорваться сквозь бездушие и жестокость той бесплатной медицинской помощи, помимо которой им не на что было рассчитывать, о смерти беспомощного старика. Они жили очень бедно. Осенью в тапочках Вера Акимовна могла часами находиться на улице, организуя установку знаменитого памятника погибшим солдатам - ученикам 110-й. И никогда ни одной жалобы. Вера в людей, в их разум никогда не покидала ее, и ее счастьем было передавать эту веру нам.

*Автор в 1945 году получил первую золотую медаль в советской школе.

Его труд - воодушевление и праздник

Артем ДУБРОВИН*

Отвечая на вопрос анкеты "Был ли ты его любимым учеником", я подумал: "Господи, да какое это имеет значение! Важно, что он, Иван Иванович, был - и остался! - любимейшим учителем".

Помню первую с ним встречу. В классе возник невысокий, скорее маленький, человек в диковинных очках-полумесяцах. Сама подтянутость.

Благородное лицо, аккуратная бородка, позолоченные куревом усы, а вокруг головы - сияющий нимб белых-пребелых волос, пушистых, точно поздний одуванчик: дунь - и полетит пух по всему раздольному свету. Его немножко старомодная торжественность не была ни на гран выспренной, он весь был на редкость органичен.

Небудничными явились уже начальные его слова: "Мы открываем не просто первую страницу классного журнала. Мы открываем новую страницу жизни..." Сказано это было негромким, каким-то мягким и вместе с тем приподнято-строгим голосом. Словно он вел нас по сочной траве сквозь тихий лес, омытый дождем и пригретый солнцем. Врезалось в память и такое его выражение, прозвучавшее на этом уроке: "Русская литература - она благоухает"...

С тех пор каждый его урок воспринимался как новая, безукоризненно чистая страница жизни.

Мое первое домашнее сочинение у Ивана Ивановича "Степь в русской литературе" задано было мне лично. Класс проходил еще только "Слово о полку Игореве", а я должен был самостоятельно, на свой страх и риск, протянуть нить и к "Степи" Чехова, и к степным мотивам у Блока...

Такие же сугубо персональные задания Иван Иванович давал и другим. Вот одна из тем подобных домашних работ: "Образ скупца в мировой литературе (Мольер, Шекспир, Пушкин, Бальзак)".

В классе на уроке кому-то из нас он предложил написать вообще не о литературе: "Как я лично представляю себе общество будущего".

Формулировки привожу, естественно, на память, не ручаясь за дословную точность. Принципы, однако, ясны: ставка на непосредственное помимо учебника восприятие художественного текста; историзм, стремление проследить закономерную эволюцию тех или иных мотивов; приобщение к началам сравнительного эстетического анализа; связь проблематики литературной с проблематикой гражданственной; поощрение самостоятельности, вдумчивости и раскованности (но не разболтанности) мысли; учет индивидуальности ученика, его интересов и возможностей.

Не знаю как кому, а мне он открыл не отдельные какие-нибудь имена или произведения, но нечто гораздо большее.

Пытался он меня влюбить, например, в раннюю поэзию Николая Тихонова, даже подарил переписанное от руки стихотворение - ничего из этого не вышло, не стал для меня серапионовский романтик своим. А вот влюбленность в Высокое, в Дух, в Служение привил навсегда (хоть слов этих, по-моему, не употреблял).

Не в рационализации "приемчиков" была суть, не в методических изобретениях, фокусах и трюках, а в системе. Что лежало в ее основе? Во-первых, личный пример человека, для которого его труд - воодушевление и праздник, и, во-вторых, - отношение к литературе не как к очередному учебному предмету, не как к обязательной дисциплине, а как к чему-то святому. А "приемы" - это были лишь частные проявления такой системы.

Идет, бывало, по классу, услышит дельную реплику, ненароком брошенную кем-то из нас вполголоса своему соседу (на партах мы, "заведенные" им, вступали иногда в увлеченные мини-беседы меж собой - допустим, о Пушкине), и тут же обнародует эту мысль ученика да еще и пятерку выставит: молодец, мол, зажегся и пришел к самостоятельной догадке! Что это: "прием" или восторженно-импульсивный порыв?

Или такой "прием". Урок идет своим чередом, а он тебе персонально дает письменное классное задание: ответь до звонка на листке на такой-то вопрос. Покажи знания, а главное - свое отношение к герою или писателю.

Вообще - пытался воспитать в каждом личность, пуще всего ненавидел официозную и всякую иную клишированность. И литература должна была для каждого стать делом личным. Свободным или скованным я был в его присутствии? Свободным - даже, пожалуй, чересчур. Как и все остальные. Умение держать класс в узде не было стихией Ивана Ивановича. Какие его заветы выполнял в своей жизни?

Когда я сам уже был учителем литературы (во Ржеве), то старался следовать его примеру. Иногда, быть может, и излишне рьяно. Так, за каждую собственную мысль ученика (пускай спорную или неточную) повышал оценку на балл, а за ответ хоть и верный, но не творческий, вызубренный - на балл снижал. Но, повторяю, не в методических "секретах" была главная сила его влияния на души, а в бескорыстном горении, которым он умел заразить нас. Удалось ли каждому из нас передать эстафету дальше - это уж судить не нам. Пытались, однако, жить по совести, как он.

Эффект Ивана Ивановича? Не очень понимаю, что означает этот вопрос. Может быть, имеется в виду: чем он производил свое неотразимое впечатление? Разным.

Пришел к нам в класс новичок - Юрка Ханютин. Вскоре вызван к доске. Рассказывает о жизненном пути Ломоносова. И слово "академия" произносит непривычно для нас, москвичей: "акадэмия". Все мы, конечно: ха-ха-ха! Думаем, выкаблучивается парень, выговаривает слова "понауч-ней", на греко-латинский манер. Как же возмутился Иван Иванович, с какой яростью набросился на нас, недорослей:

- Человек, наверное, приехал с Украины, вот у него и произношение соответствующее. Так ведь? - Да, я из Харькова. - Ну вот! И ничего смешного.

С тем же Ханютиным был позже такой случай. Один за другим наши одноклассники излагали биографию Некрасова, по простоте душевной начиная канонически, еще не привыкнув к зеленцовским критериям:

- Великий русский поэт Николай Алексеевич Некрасов родился в 1821 году...

Шаблонность эту Иван Иванович воспринял как личное оскорбление, как издевательство над собой. Гневно сажал он отвечавших на место, распалялся все больше, двойки сыпались одна за другой. И только тогда оттаял, когда находчивый Юра Ханютин сообразил сопоставить два портрета Некрасова: один - в роскошной барской шубе, другой же - "под мужичка", с бороденкой, напоминающей крестьянскую. Почему помещичий сын стал в поэзии выразителем мужицких чаяний? Дальнейшее обращение к фактам жизни поэта становилось осмысленным, подчиненным решению проблемы...

Может быть, такое умение заставить уже в юности задаться каким-то трудным вопросом, к тому же найдя для этого занятную, необычную, заинтриговывающую форму, это и есть "эффект Ивана Ивановича"?

Не помню, рассказывал ли он о Боге и религии, а вот о великом богоборце Маяковском говорил восхищенно: "Это - ноги циркулем!" Любимый его писатель, поэт?

Он был очень широк в своих пристрастиях. И как большой артист входил в мир того писателя, которого мы изучали. Как сейчас вижу: проходим "Мертвые души" - и он поразительно, точно актеры МХАТа, перевоплощается то в одного, то в другого из гоголевских типов. Чуть заметный жест, черточка мимики - и перед тобой, например, живой Плюшкин - да и только!

Одной из главных удач каждого его ученика была уже сама встреча с Иваном Ивановичем, сама учеба в 110-й школе.

А как судить о последующих удачах? По чинам и регалиям? Есть среди нас, живых и уже ушедших его учеников, и мужи науки, и известные артисты, и литераторы, и народный депутат, и признанный репортер... Но далеко большинству из нас, грешных, до нашего учителя. Я вот, если судить по визитной карточке, удачлив: действительный член академии экранных искусств, доктор философии, член союзов писателей и кинематографистов... И у других - нечто подобное. И вроде без обмана пытаемся делать свое дело. Но как же бренно многое из этого в сравнении с духовной силой Ивана Ивановича! Вот это был действительно, как говаривали в старину, властитель дум! Моих по крайней мере.

Я его огорчал, должно быть, плохой учебой (я все свое время отдавал театральному коллективу и был одним из последних учеников класса, хотя словесности это касалось менее всего: литературу я любил). А радовал ли? Бог весть. Надеюсь, он чувствовал любовь и к себе, и к дорогой ему литературе. Может, ценил и то доверие, с которым мы приходили к нему советоваться по вопросам, далеко выходившим за околицу учебной программы. На школьном вечере я обещал посвятить ему книгу. Увы, выполнил это обещание, когда его уже не было в живых; лишь через много лет в начале одной из своих книжек, адресованной учителям, я решился написать: "Если усилия окажутся не совсем напрасными, осмелюсь ее посвятить памяти моего школьного педагога, вдохновенного преподавателя литературы Ивана Ивановича Зеленцова".

Он никогда не унижал чувство достоинства. Ругал, правда, ругательски: "Митрофаны! Я не шут! Я уйду!" Но не унижал, нет. Возвышал - каждым взглядом, интонацией, жестом. (А ведь была, была у нас и училка-садистка, которая унижала! До сих пор не могу ей этого простить.) Настроение Ивана Ивановича в классе чувствовалось всегда.

Если подумать, в чем были его трудности? Думаю, в той атмосфере удручающего бескультурья, которая даже на нашей знаменитой 110-й школе, столичном интеллигентском полулицее с налетом элитарности, конечно же, сказывалась.

В чем был я с ним не согласен, не помню, право. Главное - что он и не требовал послушного согласия во всем, напротив: требовал самобытности от каждого. Он был щедр не столько на похвалы, сколько вообще - душевно щедр. Сплошная радость: его творчество, рассчитанное на наше сотворчество.

А горечью стал его уход из жизни. Впрочем, он и на смертном ложе был красив и, помню, не только мне казался живым.

Выгонял ли из класса и за что? Я запомнил другое наказание. В то время принято было правило: в конце урока каждый педагог выставлял всему классу оценку за поведение. Именно классу в целом, а не отдельным ученикам. И вот кончается урок литературы. И что же? Совершенно неожиданно любимый учитель влепил нашему славному коллективу "пару" как самому недисциплинированному. Мы:

- Иван Иванович, за что?! Мы же тихо сидели, как мыши... - Вот за это вам и двойка. За стерильную тишину. За равнодушие. Молчали - значит, не волновались, не мыслили. На уроке должен возникать творческий шумок!

Оправдались ли его прогнозы? Не помню никаких прогнозов. Советы - да, были. Но существеннее советов - заветы. Их-то надо было оправдывать до конца дней.

Что обрадовало и что возмутило бы его сейчас в литературе? Гадать об этом - занятие сомнительное: это значило бы авторитетом замечательного человека подкреплять свои собственные нынешние симпатии и антипатии. Не думаю, однако, что его бы порадовало модное нынче повальное ниспровержение вчерашних авторитетов и ценностей. Когда его наградили орденом Ленина, он пришел на урок с этим орденом на груди и сказал волнуясь:

- Теперь мы не одни. Теперь с нами Ленин.

И уж поверьте, не казенная парадность, а искренняя гордость и ответственность прозвучали в этой реплике.

И в его отношении к советской литературе была та же гордость причастностью к историческому дерзанию. Нет, никогда он не был подпевалой при очередных кампаниях, не конъюнктурил, так сказать, вправо; но и влево, полагаю, не стал бы конъюнктурить. Ну а всяческое черносотенство и тому подобное непотребство в литературе и вне ее, конечно, его возмутили бы крайне.

Какие слова писателей были ему наиболее близки? Характеризуя нашего брата-оболтуса, он частенько повторял щедринские определения: пустословие, пустомыслие, пустоутробие.

Гражданские поступки. "Правдив и свободен мой вещий язык... " - это и про него.

Категорически не соглашался, скажем, с прозвучавшим тогда официальным приговором творчеству Ахматовой и Зощенко: "Какой же, - говорил, - Зощенко проповедник пошлости? Как раз наоборот". И это не исподтишка, а прямо и резко.

Благо наш директор Иван Кузьмич Новиков, тоже выдающийся, абсолютно нестандартный педагог, пусть совсем иной по своему складу и стилю (сильная, холодноватая личность, властный, умный, смелый хозяин), способствовал, несмотря на свою внешнюю суровость, подобной свободе и независимости суждений - как у учителей, так и у ребят.

* Выпускник 1947 года.

Редакция в доме Гоголя
Тени и силуэты тридцать лет спустя

Николай МИТРОФАНОВ

Меньше всего ожидал я, что гоголевский дом - этот маститый арбатский старожил, мое давнишнее обиталище - вдруг удивит меня чем-то радостно-неожиданным. А вот и зря сомневался! В последний апрельский день 1997 года преподнес он мне сюрприз. Только я переступил его порог - батюшки, да тут, оказывается, кипит большой ремонт! Оставшийся в памяти с прежних времен мрачноватый вестибюль преобразился в принца. Кругом царила бальная белизна. Снежное сияние текло со стен и потолка, распространялось от четырех матово-молочных колони, подпирающих своды обочь крутой парадной лестницы.

Уж точно, десятки верст прошел по ней Николай Васильевич Гоголь за четыре года гостевой жизни в особняке графа Александра Петровича Толстого. Было это почта полтораста лет назад. Вход в апартаменты писателя на первом этаже был на нынешнем месте - по правую руку. Здесь он готовил собрание сочинений, здесь после наступления тяжелейшей болезни в ночь с II на 12 февраля 1852 года сжег свои рукописи, отсюда его гроб выплыл в последний путь. Сейчас в эту прихожую площадью метров тридцать со всех сторон глядят пять покрашенных белилами дверей. Картину полного кругового свечения мягко согревают две обширные голландки, как водится, облицованные крупными изразцами, незамутненные никакой цветной глазурью и несущие на себе лишь начищенные медные блюдечки "отдушин". Наверное, хорошо вспоминалось бы здесь о минувшем, о его образах и фантомах, позволь нам владельцы разжечь в печках пару охапок поленьев. Может быть, и Николаю Васильевичу приходило такое в голову. Говорят, он тоже любил жаркое пламя в камине, итальянское солнце. Любил жизнь на свету. А ведь в его время еще и газовых фонарей не было...

Окинув взглядом скромные графские сени, я подумал, что сюда недурно бы повесить хрустальную люстру да полдюжины бра. До сих пор никому это не пришло в голову. А их так не хватало однажды вечером, когда я и мои коллеги-журналисты вместе с артистами Театра сатиры разыгрывали на этой вздыбленной лестнице сцену из пьесы Эжена Ионеско "Пробел" перед несколькими фотокамерами. Этажом выше, где когда-то давно были покои графа А. П. Толстого и где с ним, бывало, обедал, беседовал или молился Николай Васильевич Гоголь, располагалась редакция авантажного журнала радиокомитета под названием "РТ", которому и предназначались результаты нашей возни в лучах юпитеров. А еще вот тут, на лестничной площадке, был забавный случай... Об этой истории теперь, наверное, и некому-то вспомнить.

Пожалуй, выше не стоит подниматься. Там зона памяти вообще неощутима - все перестроено полностью. От прежнего дома остались только вестибюль да мемориальный угол здания. На втором этаже абсолютно новые интерьеры библиотеки: сам видел, как много лет назад сюда загружали железобетонные плиты - перекрытия и перегородки. Так что еще минутку постоим у квартиры Николая Васильевича, а потом возле андреевского памятника ему во дворе. Там тоже хорошо вспоминается, поскольку неисповедимыми путями судьба униженного монумента и его глубинный смысл сочетались с жизнями и карьерами некогда служившей здесь пищущей и снимающей братии. Впрочем, на Руси подобное явление не редкость. Праведники, просто люди и бронза здесь легко переходят друг в друга.

***

Кончался 1965 год... В доме радиокомитета на Пятницкой улице сведущие люди приметили быстрое разрастание команды из журналистов "со стороны". Почти каждому присоединявшемуся к ней было лет тридцать, но опытом работы в эфире они, как правило, похвастаться не могли. Зато в творческом багаже "пришельцев" в изобилии обнаруживалось нечто несвойственное их здешним коллегам, а именно - следы сотрудничества в крупных периодических изданиях в виде заметных печатных работ. Оценивали ступающих на штатную стезю в комитет, их былую корреспондентскую деятельность руководитель главной редакции массовых музыкальных изданий Борис Хессин и покинувший "Огонек" ради нового поприща Владимир Крупин (полный однофамилец будущего шефа арбатского ежемесячника "Москва") - знатоки и провидцы столичного журналистского рынка. Они хотели набрать свежие, потенциально крепкие кадры для запуска еженедельника "РТ", пока еще существующего только на бумаге.

Новое издание должно было служить целям Большого Эфира: привлекать внимание к его передачам, рассказывать о всех "этажах" его творческого обеспечения, людях эфирного корпуса и их героях, фигурах культуры и науки, чей вклад ощутим по работе электронных средств массовых коммуникаций. Сейчас такие издания достигли определенных высот, но тогда многое приходилось изобретать, идя на какие-то личные потери, поскольку на практике решение такого рода утилитарных задач сильно связывает самостоятельность пишущего. Комитетское начальство любило повторять, что журналу надо "высококвалифицированно формировать общественное мнение вокруг телерадиопрограмм". Но как на деле подстраиваться к ним как к объекту, должны были творчески решать набираемые молодые "перья", которым подспудно были обещаны разные поблажки в воплощении собственных замыслов и наработок. За первыми шагами редакции ревниво следили аборигены косного идеологического учреждения, возбужденные слухами о повышенной зарплате у неофитов. Здесь привыкли иметь дело с безропотно подчиняющимися людьми, профессионально прикованными к традиционной (и единственной!) эфирной кормушке, и какие-то вольные птицы изначально порождали антипатию.

Задуманное издание мыслилось как красочный общественно-политический журнал небольшого объема (16 полос), но крупного формата - в полполосы большой газеты, что позволяло броско подавать художественные иллюстрации. Уговорив элитного дизайнера, специализировавшегося на внешнеторговой рекламе, Николая Кирилловича Литвинова

пойти на должность главного художника (это была его первая в жизни штатная работа), закоперщики еженедельника заполучили оригинальнейший макет, успешно решающий проблемы размещения ТВ-программ и дающий возможность ярко представлять журналистские произведения разных жанров, достойное место отвести фотополотну, подборке репортажных снимков, сочетать все это с рисунками. Николай Кириллович привел отличных исполнителей своего проекта: Юрия Колюшева, Михаила Верхоланцева, Алексея Шторха. Большая часть усилий по раскрутке издания легла на плечи фотоотдела, на заведование которым пришел Эдуард Кравчук, в чьем штате с первых дней работал такой корифей мирового уровня, как Николай Рахманов, а также ряд других талантливых мастеров светописи: Нина Свиридова, Игорь Гневашев, Виталий Арманд, Роберт Папикьян. Свои лучшие работы давали в журнал известнейшие мастера, работавшие в цвете и "черно-беляки": Александр Макаров, Всеволод Тарасевич, Лев Устинов и другие.

В силу необходимости весьма сжато упоминая о деяниях редакции "РТ", отдельными штрихами обозначая эпизоды из ее жизни, участником которых я был сам, хочу заметить: чтобы понять, чем мы жили в гоголевском доме, надо внимательно перелистать подшивку еженедельника. Ибо выход первого номера был отпразднован в его стенах. Справедливости ради должен сказать - сюда редакция перебралась уже сформированная целиком. А потому продолжу рассказ о ее дальнейшей "лепке" и о профессионалах, которые удостоились чести быть приглашенными в ее состав. Тут уместно подчеркнуть, что он и по тем временам, и по более поздним выглядел чрезвычайно неординарным, а порой даже неправдоподобным. Многим просто не верилось, что ряд таких личностей - глубоких и профессионально шлифованных, не перегоревших и не подавивших творческих амбиций под гнетом советских рутинных отношений - могут собраться под один кров и начать продуктивную работу.

Когда я был принят в штат и появился в редакционной "зале", за вплотную сдвинутыми столами уже сидели Виктор Веселовский, Андрей Золотов, Лола Шакина, знакомые мне по редакции "Недели", а также Виталий Моев, Павел Гуревич, Вячеслав Щербатов. Кроме заведующих отделами юмора, искусства, иллюстраций, публицистики, радио и телевидения, информации обозначились и "рядовые" сотрудники: Владимир Санин, Александр Васинский, Рена Шейко, Виталий Гербачевский, Татьяна Аверина, Людмила Невенгловская. По комитетским лестницам и коридорам деятельно сновали заместители ответственного секретаря: пришедший из "Юности" Илья Суслов (в паре с Веселовским поставивший потом "Клуб 12 стульев" в еженедельной "Литературке" и впоследствии эмигрировавший в США, где выпустил несколько книг рассказов), Игорь Саркисян, перебравшийся к нам из сопредельного дружественного ежемесячника "Кругозор". Этот довольно модный квадратный журнальчик с несколькими гибкими пластинками-шлягерами внутри, тоже "ходивший" под Хессиным, имел в своем штате несколько отменных перьев: Юрия Визбора, Евгения Велтистова, Сергея Есина.

Быстрота, с какой росла и сплачивалась редакция, ощущалась ежедневно. Вот заметался по еще более сузившимся проходам между столами поджарый Саша Тер-Григорян - заведующий отделом международной жизни, успевший, несмотря на свои тридцать лет, поработать корреспондентом во Вьетнаме и Китае. Впереди у него еще будет экзотическое продолжение этого пути - собкорство известинца в Непале и Венгрии. Сашины знания пригодились как нельзя кстати. Именно в это время задымила культурная революция в Китае, все успешнее развивал боевые операции хошиминовский Север. Прекрасно дополнял его Анатолий Куров, хорошо изучивший Вьетнам за три года пребывания в этой стране. Появились в нашей орбите две корреспондентки: Ада Петрова и Алла Гербер. Отдел информации взял Олега Ларина, Григория Фрумкина и Всеволода Гордеева.

Солидно выглядел среди молодежи пожилой, на наш взгляд (ведь он и Отечественную отвоевал), мэтр Леонид Лиходеев, находившийся тогда в зените славы. Не хватало в нашей команде только главного редактора. Но вот возник и он. Как всегда, неожиданный и непредсказуемый, как и полагается вождям.

Борис Ильич Войтехов был легендарной личностью. Он родился в 1911 году и успел многое повидать в жизни. Первое, о чем вспоминали старые литераторы при упоминании его имени: до войны он вместе с Леонидом Ленчем написал скандальную пьесу, которая в эпоху чисток чуть не стоила соавторам жизни. В центре ее была драма некоего уполномоченного, который в трудных условиях (кажется, в Таджикистане) добивается поставок хлеба для нашего грозного государства. Второе: после войны Войтехов был главным редактором "Смены" - известного комсомольского журнала. Третье: он был безвинно репрессирован и отправлен в лагерь. Все перечисленное было чистой правдой. Но кроме нее было еще много другого, потрясающе интересного, о чем он сам мне рассказывал в доме Гоголя.

С приходом Бориса Ильича жизнь завертелась в бешеном темпе. Между тем дата выхода первого номера еженедельника по-прежнему была неизвестна. Многомудрые "старики" говорили, что его выпуск будет приурочен к ближайшему съезду партии, другие - ко дню рождения Ленина. У Литвинова появилась мысль предложить спокойную и для всех времен годную обложку: в тонких белых линиях компьютерной графики, как бы радиоволнах-лапше, изящно запутались гипсовые ухо и глаз. Пушкинские строки из "Пророка" тут пришлись как нельзя кстати: "И виждь, и внемли". Войтехов проект одобрил, а Хессин скептически заметил: "Куда вы денетесь, все равно надо Ленина давать". Так оно в конце концов и вышло. Только Ильич вышел какой-то странный. Кириллыч поручил сфотографировать в багровом свете голову типового гипсового основоположника, пылившуюся в любом магазине канцелярских принадлежностей. Комитетское начальство поежилось, но стерпело.

На ходу изучающий людей и их амплуа Войтехов проникся огромным уважением к Литвинову. Другим он то и дело устраивал сногсшибательные экзамены. Дошло как-то и до меня дело.

Однажды вечером, за считанные дни до выхода первого номера, Войтехов позвал меня и спросил, могу ли я предложить тему для рубрики "Дома и люди". Ему, видимо, внушал симпатию такой прием литературного открытия забытых имен и утраченных связей. Свою идею он пояснил так: "Однажды в Ленинграде шел я со знакомым по Морской улице (между прочим, Войтехов имел пристрастие к употреблению старых названий. Он даже МИД всерьез называл Наркоминделом). И вдруг тот остановился и с загадочным видом тихо сказал мне, указывая на довольно обычное здание: "А вот тут жила Пиковая Дама". Нам надо писать о таких вещах". Помнится, меня удивила точность, присутствовавшая в эпизоде, ведь многие питерцы считали, что пушкинская старуха графиня обитала на Литейном проспекте, и разве что узкий круг специалистов знал, что ее прототип - княгиня Голицына - жила именно на Морской. По-видимому, как раз с таким человеком Борис Ильич прогуливался по северной столице. Узнав, что у меня есть подходящая для рубрики тема, причем тоже связанная с городом на Неве, главный редактор вынул из кармана, словно приготовленный заранее, червонец: "На обратную дорогу деньги достанете сами, гостиница вам не нужна - следующую ночь проведете в поезде по дороге в Москву. Утром заметку сдадите в номер, место для нее оставляем. До свидания!" Это веселое редакционное заданьице я выполнил с пунктуальной точностью. Однако рубрика по непонятным причинам так никогда и не открылась.

Мятущийся характер Бориса Ильича далеко не всем пришелся по вкусу. Постоянно выстраивая планы оригинальной подачи материалов, он ориентировал на яркость решений, на риск, на динамизм, на проламывание брешей в заскорузлых порядках. Он "пробил" впервые съемку ночной Москвы, решительно заменял подготовленные тексты, отчего секретариатчики отчаянно впивались пальцами в свои лохмы. От него исходила мощная самореклама, он был асимметричен, порой безумно остроумен. Он жил по законам собственной драматургии, не без основания полагая, что люди - это в основном актеры, с которыми можно говорить по делу, а можно и сыграть в дело. Он сам признавался, что дом Гоголя его преображает. Да это и чувствовалось, как только он появлялся на втором этаже, перемещаясь по священной территории перегороженных анфилад барских комнат. Шаги его слышались издалека, они были четки и уверенны. Отдававшиеся тут же распоряжения завораживали властной интонацией. Если ему надо было высказать неудовольствие, он никогда не бывал грубым. С ледяным спокойствием он ронял несколько фраз и замыкался в себе. Но этой редкостной фигуре не была чужда и проникновенность, он способен был спонтанно обрушить на человека комплименты, которых от него, казалось, и ждать было невозможно.

Войтехов быстро понял, что его неуемная энергия блокируется самой обстановкой гигантского офиса на Пятницкой. К нему настороженно присматривался глава комитета Николай Месяцев, видимо, получивший загодя нелестную информацию о непредсказуемом кандидате на редкостную руководящую должность. Воспрепятствовать его назначению он не мог - за Войтехова ходатайствовал сам Александр Шелепин. Между прочим, Борис Ильич и не скрывал имени своего покровителя. Как-то, стремительно скликнув всю наличную редакцию, он в своей своеобразной загадочной манере пообещал, что скоро мы с помощью верных друзей избавимся от назойливой опеки начальства и покинем "Титаник". Так именовал он в обиходе наше комитетское здание. Тогда же он намекнул, что некоторые вхожие в начальственные кабинеты скоро к общему благополучию окажутся в отдалении от своих повелителей и займутся наконец-то настоящей работой.

Замысел переезда грел всех. Мы жили скученно, безалаберно, авторы не могли запросто прийти в редакцию, не имея заказанного пропуска. Особенно трудно приходилось ответственному секретарю Борису Прохоровичу Краевскому, который вскоре стал замом главного. Желание исчезнуть подальше ускорилось ужасным образом. Однажды вечером, в феврале или марте 1966 года, кто-то открывал верхнюю оконную фрамугу в закутке, где располагался штаб главного редактора, из рамы вылетело стекло и сильно рассекло ему голову. Раненого увезли в больницу, где ему на лоб наложили швы.

В эти дни мы и нацелились на дом номер 7а по Суворовскому (ныне Никитскому) бульвару. Вот-вот оттуда должны были выехать остатки служащих киргизского постпредства. Другая половина этажа была освобождена жильцами (он выходил торцом на Мерзляковский переулок). Не дожидаясь никаких специальных бумаг, к дому выехали первые сотрудники журнала. Расселение прошло в стиле штурма. Мне досталась комнатка на антресолях, куда вел деревянный трап со второго этажа. Тут же рядом по обе стороны поместились Виктор Веселовский, Наталья Карцева, пришедшая заведовать отделом писем, Альберт Петерсон, вскоре сменивший Тер-Григоряна. В больших комнатах, оставшихся от "киргизов", обосновался Николай Литвинов со всеми подопечными. Поскольку они, как и я, были любителями вечерней работы, мы часто сходились на их территории выпить пива или чая, закусить чем Бог послал. Такие застолья были не слишком часты. Для более основательного подкрепления через дорогу существовал признанный очаг хлебосольства - Дом журналиста. В "литвиновской половине", располагавшейся над гоголевскими мемориальными комнатами, была приятная творческая атмосфера. Тут постоянно можно было встретить лучших столичных фотомастеров и фотокорреспондентов во главе с авторитетнейшим и всезнающим Николаем Рахмановым. Он один умел бесподобно снимать нарождавшуюся в то время Останкинскую телебашню. Однажды принес ее портрет, снятый через окно знаменитого музея-усадьбы, выразительно представлявший столь разные эпохи, честно говоря, плохо взаимодействовавшие (может быть, точнее - монтировавшиеся?) в той даже относительно оттепельной поре. Со всей определенностью я это видел по своей работе.

Дело в том, что накануне грядущего съезда партии кому-то из руководящих нами лиц пришла в голову мертвая идея создать из фрагментов протоколов и решений партсъездов (от первого до самого последнего!) этакое подобие эфирных перекличек, некий монтаж, по которому виделось бы неуклонное восхождение советского общества к вершинам любвеобилия и свободы. И название придумали под стать: "Родословная нашей демократии". Ничего более надуманного и занудного нельзя было заварить. Ведь даже не все стенограммы съездов можно было заказать в открытом доступе библиотек. Удивительно, что на эту "демократическую удочку" клюнули даже выжившие в сталинских лагерях (А. В. Снегов и другие), которых кто-то специально собирал для консультаций. Нащипав примерно два печатных листа, мы, возможно, опубликовали бы эти наборы ничего не значащих цитат в нескольких номерах. Однако кто-то, скорее всего, убоялся слишком вольной самодеятельности, и дайджест из партийных афоризмов упал на дно редакционного "сундука".

К счастью, у меня была еще одна замечательная сфера работы - литература. Я исполнял обязанности завотделом литературы и публикаций, отбирал стихи из папок самотека разных редакций, искал в подшивках давно забытые рассказы и мечтал открыть новые имена. В сохранившемся нереализованном макете первого номера стоит предложенный мною рассказ И. Бунина "Полуночная зарница", принесенный знатоком его творчестна Павлом Вячеславовым, с которым познакомил меня известный мне с 50-х годов литературовед Александр Храбровицкий. По его же рекомендации один исследователь (кажется, Скуратов) принес рассказ Юрия Олеши "Ангел" (Илья Суслов рассказывал потом, что по нему был снят фильм, сразу же запрещенный "инстанцией", поскольку по ходу сюжета батько Ангел зверски убивал комиссара, расплющивая его голову на наковальне). Свои интересно написанные "вещицы" передал для публикации Владимир Сосинский, первым открывший мне творчество своего друга писателя Алексея Ремизова. На моем редакционном чердаке мы долго рассматривали вывезенные Владимиром Брониславовичем из парижской эмиграции подаренные ему рисунки мастера "самовитого" слова, говорили о тесте Сосинского - лидере правых эсеров Викторе Чернове. Однажды Войтехов поинтересовался: а что дают новые раскопки литнаследия? Когда он внимательнейшим образом выслушал дословную передачу рассказов Николая Ляшко и Герберта Уэллса, то тут же распорядился быстро их напечатать. Что и было сделано появившимся "на хозяйстве" заведующим отделом литературы Михаилом Рощиным, известность которого как прозаика в то время еще не думала перерастать в славу драматурга. Войтехов уважительно прислушивался к его мнениям и с большой симпатией называл его "вылитым Алехиным", хотя знаменитого гроссмейстера он мог видеть только на фотографии.

Борис Ильич вообще предпочитал все воспринимать на слух. Даже планы номеров и заголовки. Однажды, когда ему докладывали макет очередного номера, он вооружился было очками (которые, по-моему, употреблять совершенно не любил). Но, услышав произнесенный заголовок "Смуглая леди сонетов", мечтательно заулыбался, что-то вспомнив, и, бросив очки на стол, торжественно провозгласил: "Номер принят! Все свободны!" Вот так милое создание Бернарда Шоу предотвратило назревавшее обсуждение.

В нашем пристанище маляры наводили марафет, под ногами хрустела сбитая штукатурка, когда в начале двадцатых чисел апреля 1966 года мы радостно ставили друг другу автографы на номер-первенец. В нем нашел приют мой очерк "Копьями потрясающие", посвященный совпадающим юбилеям Сервантеса и Шекспира. "Обмывали" событие в первом отделанном помещении - маленьком кабинете главного редактора - угловой комнате, противоположной по диагонали апартаментам Гоголя. Как ни странно, он был и моим кабинетом, поскольку недавно Войтехов отозвал меня из отдела и сделал своим помощником, распорядившись поставить здесь еще один стол, где в его отсутствие должен стоять его телефон. Кроме того, я должен был принимать редакторскую корреспонденцию, встречаться с посетителями, жаждавшими увидеть главреда. Помимо всего прочего ему нужен был человек, умеющий писать деловые бумаги и общаться с разными структурами.

В первом же официальном письме я изложил (от его имени) нужды коллектива: кабинетный рояль, ковры, часы, графины и т. п. Войтехов обладал талантом гипнотизировать любое начальство - вплоть до самого Николая Месяцева. К какому-то высокому хозяйственнику на сей раз с ним отправился Н. К. Литвинов. Пораженный обилием запрошенного чиновник расстроенно вопросил: "А ковры-то зачем?" Ответ Войтехова был мгновенным: "Для акустики!" Список был тут же подписан. Однако получили мы по нему только рояль. Взглянув на полированное каштановое чудо, главный усмехнулся и таинственно промолвил: "Они нас еще не знают".

Привлекательный внешне и свежий по содержанию журнал при 100-тысячном тираже разлетался мгновенно. Читателям нравились смелые поп-артовские зачины номеров, подбор произведений изобразительного искусства на 4-й обложке (самая устойчивая рубрика "Из собрания "РТ"), масштабные фоторазвороты, изысканная стилистика иллюстративных рядов и графических решений. Редакция пользовалась исключительно своими специально заказанными шрифтами и элементами оформления. Поэтому не случайно в некоторых изданиях все чаще замелькали и соответствующие заимствования. Но обскакать Литвинова с его фирмой было невозможно.

Западала в память публицистика еженедельника, его приверженность экономике и социологии. Нестандартные суждения высказывали В. Селюнин, А. Стреляный, Ю. Черниченко, А. Бирман, уехавший потом в эмиграцию. Заметны были результаты поездок по стране и за рубеж А. Васинского, В. Веселовского, А. Золотова, ряда фотожурналистов. Темы культуры разрабатывались великолепными авторами, среди которых выделялись режиссеры Сергей Образцов, Николай Акимов, писатели Виктор Шкловский, Алексей Гастев и другие. Откликаясь на проблемы телевидения и радио, журнал не жалел места (а его было не так уж и много) для литераторов, которых привечали далеко не везде: Фазиля Искандера, Сергея Залыгина, Льва Славина, еще не уехавших "за бугор" Виктора Некрасова, Льва Копелева. Регулярно писали для журнала телекритики С. Муратов, Г. Фере. Весьма интересны были публикации отдельных произведений, созданных специально для радио: фельетонов В. Катаева, радионовелл Г. Броха, Г. Белля. Удавалось не оставлять читателей без юмора. Тут отличались Курляндский и Хайт, Ф. Камов, Г. Дробиз, Марк Захаров и другие. Удалось привлечь молодых и зрелых литературоведов, которые украсили страницы "РТ" рассказами Андрея Платонова, Михаила Булгакова, Аркадия Аверченко. Шеф литературного раздела Михаил Рощин открыл серию "Наша антология", в которой в алфавитном порядке предполагалось печатать малоизвестные рассказы и стихи, прозаические фрагменты, эссе. Когда после недолгой помощнической службы у Войтехова я был назначен заведующим отделом науки и тематических разработок, я подрядился готовить такой "пакет" по букве "3". С большим наслаждением открывал я для себя и читателей Замятина, Зазубрина, Заболоцкого, Зозулю... Увы, именно на этой букве антология закрылась.

В те блаженные времена, когда неподалеку от редакции мирной жизнью жил наш друг Арбат, когда в известном антикварном магазине напротив "Праги" можно было почти даром купить флорентийскую камею или подлинного Поленова, журнал не мог не сказать своего слова о замечательной улице. Арбат блестками посверкал в воспоминаниях драматурга Гладкова о репетициях "Давным-давно" в Театре Вахтангова в первый военный год, рассказах о Гоголе, стихотворении Юрия Смирнова:

По соседству с магазином
"Папиросы и табак",
Преграждая путь машинам,
Собралась толпа зевак.

На Арбате шампиньоны
Рвут асфальта кожуру!
Их суют в плащи пижоны,
Участковый - в кобуру.

Видно, нечто боевое
В анемичном есть грибе,
Непременно все живое
Пробивает путь себе.

Однако путь продвижения в лидеры с самого начала оказался обставленным для журнала непробиваемыми препятствиями и непроходимыми ловушками. Издание уходило в типографию, в то время как на Шаболовке еще не имели готовой программы. Приходилось объявлять: "Художественный фильм", а о названии умалчивать. Это раздражало не только читателей, но и начальство. Много конфликтных разговоров приходилось вести Войтехову и нашим производственникам из-за извечной ломки программ вплоть до эфира. Свое неудовольствие содержанием журнала Николай Месяцев излил после первых же его номеров. На коллегии он с помощью верных оруженосцев попытался сделать выволочку Войтехову. Их раздражение вызывала самостоятельная публицистическая линия, отклонение ее от буквалистского разжевывания того, что именовалось проблемами эфира. При этом проявилась родовая черта комитета - приверженность к жесткому подавлению своих печатных изданий, примитивному приспособлению их к нуждам идеологии и функционирования собственного учреждения. Это всегда играло плохую роль. Люди, распоряжавшиеся судьбою подведомственных изданий, как правило, были далеки от настоящей журналистики, не способны были выдерживать спокойный оппонентский тон, были заурядными инструкторами по применению действующей идеологии. Ведь замечено давно: тот, кто сам не может явить дело, тот начинает ему учить.

Войтехов стоически перенес первый удар. Он по-прежнему казался энергичным и полным планов. Они простирались и за стены редакции. Он не потерял еще надежды на возобновление своего драматургического амплуа. После снятия готового спектакля в Театре Вахтангова по его пьесе "Ливни" и резкого разговора по этому поводу с министром культуры Екатериной Фурцевой он считал, по-моему, принципально важным еще раз "тряхнуть стариной" и заставить заговорить о себе. После реабилитации он уже не раз вынужден был бороться за свои права и, как никто, знал, что это непросто. Много усилий заняла его тяжба за восстановление авторства в фильме "Малахов курган" - знаменитом боевике военных лет. А однажды вечером он торжественно извлек из папки и показал мне книгу на английском языке, изданную в США под его именем. На мой немой вопрос он, торжественно водя пальцем по абзацу на суперобложке, пересказал этот текст примерно в таком духе: это первая книга, текст которой получен в Штатах из воюющей Европы. В этом толстом томе, добытом Борисом Ильичем в неведомых ухоронках, были его репортажи из осажденного Севастополя, где он тогда находился в качестве корреспондента "Правды". Только часть их была опубликована у нас, целиком же они из Наркоминдела переправлялись в западную печать. Полученные по кабелю в Америке они стали премьерной книгой такого рода. Теперь Войтехов мечтал вернуться к ним, чтобы... Но это уже был его секрет, который остался при нем.

Постепенно тучи над редакцией "РТ" сгущались все больше. 20 ноября 1966 года в "Правде" появилась статья некоего В. Косина, в которой говорилось, что "допускаются серьезные изъяны в идейном содержании и оформлении журнала". Первый декабрьский еженедельник (N 28) еще был подписан Войтеховым. Потом он уже не появлялся в редакции.

В гоголевском доме журнал просуществовал еще год. За это время один за другим ушли почти все старые работники. В журнале обосновалась приземленная газетная вкладка, для которой не нужны были ни прежние литературные силы, ни фотографы высокого полета. Дом Гоголя был немым свидетелем заката единственного в своем роде собрания личностей, которые посетили его стены накануне капитальной переделки здания под библиотеку.

Взяв под мышку папку с несколькими оставленными на память макетами и фотографиями, я вышел на Арбат. Назавтра редакция "РТ" переезжала во 2-й Троицкий переулок у Самотеки, где журнал окончательно потерял прежнее лицо вместе с названием.

Арбатский путеводитель.

Храм Св. Бориса и Глеба на Арбатской площади. История и судьбы

Владимир КОЗЛОВ

Старый Арбат имел много ликов. Сравнительно хорошо известен Арбат дворянский - средоточие городских усадеб и особняков московской знати. Образ Арбата рубежа XIX - XX вв., тесно связанный с жизнью творческой и научной интеллигенции, нашел отражение в русской литературе. Но есть и Арбат православный, на который как-то было не принято обращать внимание в XX веке с его эстетствующими или же атеистическими запросами.

Православные богомольцы хорошо знали щедро разбросанные по арбатским улицам, переулкам и бульварам храмы, полные исторических воспоминаний и святынь. Арбат ведь и начинался с православных церквей. Достаточно взглянуть на дореволюционную карту города, чтобы понять, какое место занимали церкви в истории района. Только на Арбате и прилегающих к нему переулках и площадях находилось пять старинных приходских храмов.

Пожалуй, более других известна церковь Святых Бориса и Глеба на Арбатской площади. Этот храм стал "виновником" одного из первых упоминания и собственно названия Арбата. В 1493 году в древнерусской летописи - "Софийском Временнике", где упоминается о грандиозном Пожаре 28 июля 1493 года, записано, в частности, что "...выгоре посад за Неглимною от Духа Святаго по Черторию и по Борис-Глеб на Орбате..."¹. История и драматическая судьба этого древнейшего арбатского храма и воздет предметом нашего рассказа.

Борисоглебская церковь была еще старше знаменитого пожара - впервые храм упомянут в летописи под 1453 годом. В другой летописи сообщалось, что церковь Бориса и Глеба у Арбатских ворот построена в 1527 году. Однозначное толкование летописи дало основание историкам позднего времени назвать этот год первоначальной датой постройки храма². Сегодня принято считать, что Борисоглебская церковь была построена как каменная на месте старой деревянной.

Каменный Борисоглебский храм простоял до 1763 года. В XVI веке он был хорошо известен в Москве, что и отразилось в летописных источниках. Как полагают, в середине XVI столетия храм считался даже собором и имел особое значение, так как был местом царского моления перед началом военных походов.

Царь Иван Грозный отправлялся к этой церкви с крестным ходом и получал напутственное благословение. Вот как описывал летописец такое действо 21 мая 1562 года: "...Царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии шел на свое дело Литовское, а стояти ему в Можайску. А шел царь и великий князь к Борису и Глебу на Арбат пеш за образы, а с ним царь Александр Казанской и бояре и дети боярские многие, которым с ним быти на его деле; а со образы шел архиепископ Ростовский Никандр и архимандриты и игумены. И слушал царь и велики князь обедню у Бориса и Глеба на Арбате"³.

В том же 1562 году, 30 ноября, царь Иван Грозный, вновь решив пойти на "безбожную Литву", отправился после моления в кремлевских соборах крестным ходом к церкви Св. Бориса и Глеба. Во главе хода с царем шли Московский митрополит всея Руси Макарий и Никандр, архиепископ Ростовский, в сопровождении священников "...к святым страстьтерпцем к Борису и Глебу на Орбат, и чюдотворным образом Пречистые Богородицы Милостивые еже бе тот чюдотворный образ Пречистые. С прародителем его, с великим князем Дмитреем Ивановичем был, егда князь велики Дмитрей победи безбожного Мамая на Дону".

За царем, его семьей, архиереями следовало воинство, и все они слушали обедню в храме и "молебная совершив". Летописец подробно сообщает, о чем молился царь и присутствовавшие в церкви: "...чтобы их христиан ради святых молитв Господь Бог путь его царю дал мирен и безмятежен и победу на враги его, где же бы дом Пречистые Богородицы и град Москву и вся живущая в них и все грады государства его от всякого злаго навета Бог сохранил"⁴.

Борисоглебский собор был и местом встречи царя после великих походов. Известно летописное описание встречи у Бориса и Глеба 21 марта 1563 года после взятия русскими Полоцка.

Мы не знаем, откуда произошел сей благочестивый обычай подобных молебнов в храме. Но все это, а также участие в крестных ходах необычайно почитаемой на Руси чудотворной иконы Донской Божией Матери свидетельствует о центральном месте церкви, во всяком случае на Арбате.

Прошли десятилетия, окончилась Смута, прошедшая, кстати, войной и через Арбат, литовцы и поляки перестали угрожать России. Ушли в историю и были постепенно забыты благочестивые обычаи древнего Борисоглебского храма. В приходе его стали селиться известные вельможи. В самом конце XVII века один из именитых прихожан, Иван Алексеевич Мусин-Пушкин, занимая в Монастырском приходе место главного судьи, пристроил к Борисоглебскому храму придел Воскресения Господня. С течением лет придел стал своеобразной домовой церковью, в ней служил особый священник, и Мусины-Пушкины содержали придел, запирая его своим замком. Здесь же погребались и члены рода графов Мусиных-Пушкиных.

С 1677 года известен другой придел храма во имя иконы Казанской Божией Матери, где еще в XVII веке хоронили представителей другого знатного рода - Бестужевых⁵.

В середине XVIII века Борисоглебский храм на Арбатской площади стал настоящей ареной столкновения представителей этих двух известных московских фамилий. Все началось с идеи коренной перестройки древней Церкви. Как известно, вторая половина XVIII века была довольно драматичным периодом в истории московской церковной старины. Чрезмерное увлечение западными архитектурными стилями и забвение национальных традиций привели к массовой сломке старомосковских храмов с их пятиглавиями, наличниками, шатровыми колокольнями. На их месте строились церкви, своими куполами, колоннами, колокольнями и декоративными украшениями напоминавшие скорее Рим, Вену и Париж, чем старую православную Русь.

Подобное случилось и на Арбатской площади. История сломки старого храма Св. Бориса и Глеба и строительства на его месте нового весьма драматична. В 1871 году известный церковный историк Москвы Н. П. Розанов нашел в архиве Московской духовной консистории связку дел об этой истории и опубликовал на их основании статью. Доверимся же этому серьезному исследователю и проследим захватывающую хронику сноса старой и строительства новой церкви⁶.

Возвращенный из ссылки вступившей на престол Екатериной II именитый прихожанин, действительный статский советник, сенатор (произведенный к тому же в генерал-фельдмаршалы), граф Алексей Петрович Бестужев-Рюмин объявил, что берется на свои деньги построить новое здание Борисоглебской церкви. Далее дело шло по традиционному пути. В ноябре 1762 года приходской священник Иоанн Иванов подал Московскому архиепископу Тимофею прошение о постройке храма. 3 апреля 1763 года митрополит дал разрешение на сломку старого и постройку нового здания. Обычный в этих случаях ход событий был неожиданно нарушен решительным противодействием со стороны Мусиных-Пушкиных, имевших в приделе своеобразную домовую церковь.

Потомки Ивана Алексеевича Мусина-Пушкина наотрез отказались дать разрешение на сломку их церкви-придела с гробами предков. Дело встало. Мусины-Пушкины стали доказывать, что новый храм можно построить, не разрушая особо устроенный придел. Однако жертвователь на храм А. П. Бестужев-Рюмин и приглашенный им известный архитектор К. Бланк настаивали на строительстве нового здания непременно на месте старого.

Теперь все зависело от окончательной позиции Московской духовной консистории и конторы Св. Синода. Церковные власти и архиепископ Московский, обсудив ситуацию, постановили в 1763 году сломать старый Борисоглебский храм, а Бестужеву-Рюмину при новой церкви построить придел во имя Воскресения Христова, куда и перенести гробы Мусиных-Пушкиных. Однако и это компромиссное решение, видимо, не устроило потомков древнего графского рода, не хотевших терять домовый храм и тревожить покой своих предков. В сентябре 1763 года служитель Мусиных-Пушкиных даже не допустил пришедших из консистории в свою придельную церковь. Лишь приехавшая в октябре 1763 года из Петербурга графиня Алевтина Платоновна Мусина-Пушкина скрипя сердце дала разрешение на разборку семейной святыни. Таким образом, исчезло последнее препятствие, и к середине следующего 1764 года церковь Св. Бориса и Глеба с приделами была разобрана. Тогда же А. П. Мусина-Пушкина перенесла гробницы своих родителей и предков в Кремлевский Чудов монастырь, где также были древние захоронения рода.

Борисоглебскую церковь строили долго - пять лет. В новом храме также устроили два придела - Казанский и Воскресенский. Последний как бы напоминал о домовом храме Мусиных-Пушкиных и перипетиях, связанных со сносом старинного памятника. Новую, изящную, с огромным куполом церковь освятили 6 декабря 1768 года. В нее перенесли многие древние святыни старого храма, а в алтарь поместили и портрет храмоздателя графа Бестужева-Рюмина.

Опустошительный московский пожар 1812 года пощадил новый храм. Пострадавшие же от пожара церкви Филиппо-Апостольскую, Тихонов-скую, Иоанно-Милостивскую, Космодамиановскую и Ризположенскую приписали к Борисоглебскому храму. Некоторые из этих церквей вскоре разобрали за ветхостью, а материал от их разборки употребили на сооружение третьего и четвертого (Ризположенского и Марии Магдалины) приделов Борисоглебского храма. Многие иконы и утварь из упраздненных церквей перенесли в храм Бориса и Глеба.

В нем хранились многие почитаемые богомольцами святыни: большая древняя икона Св. Бориса и Глеба с житием (XVI век), икона Св. Иоанна Милостивого (XVI век) из одноименной церкви, снесенной в 1817 году, образ Св. Нила Столобенского с частью мощей и др.

Храм подновляли в XIX веке. Придельные его иконостасы были сооружены из позолоченной бронзы.

Наступивший XX век обернулся трагедией для храма, неразрывно связанного с историей Арбата. Уже первые послереволюционные годы принесли много волнений его прихожанам. Вслед за насильственным изъятием церковного серебра в конце 1923 года некое общество "Культурная смычка" возбудило ходатайство о закрытии церкви и передаче ее здания под клуб. Руководство Музейного отдела Наркомпроса немедленно обратилось в Моссовет с письмом, в котором указывалось, что Борисоглебская церковь построена знаменитым Карлом Бланком в 1764 году и является "одним из лучших образцов барокко в Москве". Внутренняя отделка, указывали специалисты, представляла собой отличный образец стиля ампир. Реставраторы настаивали на "полной неприкосновенности памятника"⁷. Власти прислушались к авторитетному мнению, и "Культурной смычке" был дан отказ.

Но уже тогда четко определилось враждебное отношение к Борисоглебскому храму. Инструктор административного Моссовета некто Фортунатов в начале 1924 года докладывал начальству, что "группа верующих храма не желательна по своему социальному составу". Сценарий был определен.

Но судьба отпустила еще пять лет жизни историческому храму Арбата. Наступил 1929 год - первый страшный год для православной Москвы, когда разом были закрыты десятки церквей. Новое законодательство в отношении государства к церкви позволяло сравнительно легко, в административном порядке закрывать и затем сносить храмы первопрестольной. Православный Арбат с его переулками пострадал на рубеже 1920 - 1930-х годов особенно жестоко. И сегодня, продолжая восхищаться этим прекрасным уголком Москвы, мы не вполне осознаем, что Арбат и Приарбатье в целом потеряли в те страшные годы большую часть украшавших его храмов.

Невиданное для старожилов Арбата зловещее действо развернулось уже в 1929 году. В апреле президиум Моссовета принимает решение о закрытии и сносе церкви Ржевской Божией Матери у Пречистенских ворот. Снос этого памятника XVII века власти мотивировали необходимостью возведения на его месте жилого здания кооператива "Показательное строительство". Жалобы верующих во ВЦИК не принесли успеха - сам "всенародный староста" М. И. Калинин подтвердил решение Моссовета о сломке.

Летом 1929 года сгустились тучи над другим старинным храмом Арбата. В июле Моссовет проинформировал музейных работников о намерении снести церковь Иконы Божией Матери Неопалимой Купины в Новоконюшенной слободе (Смоленский бульвар, угол Неопалимовского и Полуэктова переулков). На месте этого храма XVI - XVIII веков, известного особо чтимыми иконами - Неопалимой Купины и Нечаянной Радости, - власти разрешили построить жилой дом кооперативному товариществу ВСНХ. И опять верующие так и не смогли отстоять свою святыню - весной 1930 года началась ломка храма⁸.

Городские власти сделали арбатские храмы экспериментальным полигоном сооружения безликих жилищ рабочих, вероятно, с целью "разбавить" арбатское дворянство и интеллигенцию пролетарским элементом.

Инициаторами атеистического наступления на Борисоглебский храм выступили члены Хамовнического райсовета, просившие Моссовет разрешить им снести памятник для расширения площади. Просьба была передана в административный отдел Моссовета, давшего в духе того времени заключение: "...церковь расположена как бы на островке Арбатской площади; причем со всех четырех сторон наблюдается усиленное и беспорядочное движение, грозящее жизни и безопасности проходящим гражданам". Повод для уничтожения храма был найден. Все до деталей напоминало историю сноса в 1927 - 1928 годах Красных ворот и церкви Трех Святителей на Красноворотской площади. Тогда после варварского разрушения этого замечательного ансамбля обнаружилась практическая бессмысленность произведенной сломки. Но этот урок советских геростратов вовсе не смутил.

Против уничтожения арбатского памятника старины выступили музейные работники, обратившиеся в июле 1929 года с письмом протеста в Президиум Моссовета. Специалисты предлагали для улучшения движения снести двухэтажный дом перед храмом и указывали на возможность уменьшения широких тротуаров, "т. к. пешеходное движение здесь ничтожно". Но разве эти основания могли повлиять на Президиум Моссовета, состоявший из людей, безразлично или даже враждебно относившихся к старой Москве? 4 октября Президиум Мособлисполкома принимает решение о сносе Борисоглебского храма, указав в постановлении, что "...здание церкви Бориса и Глеба на Арбатской площади стесняет движение и, кроме того, по проекту новой планировки указанной площади подлежит сносу..."⁹.

В долгой летописи храма начинался самый короткий, но самый драматичный период его истории. У защитников храма-памятника - архитекторов, реставраторов, верующих прихожан - оставалось всего два месяца. Именно этот срок отводило новое законодательство общине для обжалования решения московских властей.

Но беда, как говорится, одна не приходит. После рокового решения по Борисоглебскому храму прошло лишь несколько дней, и 10 октября 1929 года Президиум Мособлисполкома принимает решение закрыть и снести соседнюю церковь Св. Николая с уникальной высокой шатровой колокольней XVII века, а на месте этого древнего памятника построить дом Всесоюзного Металлсиндиката.

Если реставраторы и музейные работники почти без борьбы уступали предыдущие арбатские храмы, то октябрьские решения 1929 года были встречены в Центральных реставрационных мастерских в штыки. На заседании архитекторов и реставраторов ЦГРМ 16 октября 1929 года под председательством П. Д. Барановского было принято следующее однозначное решение-протест, которое стоит процитировать полностью: "Подтвердить, что здание церкви Бориса и Глеба, выполненное по проекту архитектора Бланка, является памятником XVIII века выдающегося историко-архитектурного значения как по своим строго выдержанным формам и наружной обработке, так и по внутреннему, отвечающему внешнему облику устройству. Отметить целесообразность в смысле разгрузки площади - сноса находящегося на таковой двухэтажного здания, не имеющего историко-художественного значения.

Резюмируя все вышеуказанное, признать уничтожение ценного и хорошо сохранившегося памятника совершенно необоснованным и нецелесообразным, ввиду чего считать необходимым принять меры к его сохранению"¹⁰.

В тот же день, 16 октября, и приходский совет направил заявление в Президиум ВЦИК в защиту храма. Верующие писали, что церковь обслуживает большой район, она недавно отремонтирована на средства прихода¹¹. Но все было напрасно, высшая власть оказалась беспощадна и к уникальному памятнику, и к религиозным чувствам своего народа. В преддверии Рождества 20 декабря 1929 года Президиум ВЦИК постановил закрыть и снести сразу три старинных памятника - Борисоглебскую церковь на Арбатской площади, храмы Неопалимой Купины по Новоконюшенному переулку и Марии Египетской в Сретенском монастыре.

Древнейший арбатский храм, не раз отстраивавшийся после бедствий и пожаров, помнивший страшный пожар 1493 года, великого князя Василия III, крестные ходы и моления царя Ивана Грозного и митрополита Макария, поменявший свой образ и архитектуру благодаря вельможному генерал-фельдмаршалу графу А. П. Бестужеву-Рюмину, доживал последние дни. Не злые иноземцы, не пожар и молния, а атеистическая власть, не признававшая старую историю России и ее памятники, разрушала православную святыню. Жаловаться больше было некуда, и в феврале 1930 года Борисоглебский храм закрыли. Вскоре вывезли в хранилища Музейного фонда древние иконы, церковные пелены и облачения, а колокола, золоченые иконостасы, подсвечники и другую металлическую утварь передали на утилизацию¹².

Оставленный верующими, опустевший храм с разбитыми стеклами еще долго стоял на Арбатской площади. Лишь в ноябре 1930 года Моссовет прислал рабочих и грузовик и был начат снос церкви. Реставраторы и студенты Московского университета успели провести обмеры разрушаемого памятника. Исчезла еще одна уникальная страница каменной летописи города.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Храм во имя первых русских святых-мучеников стал одной из первых, но, увы, не последних жертв в районе Арбата. В 1931 году власти снесли замечательную церковь Св. Николы Явленного, а еще через год не стало и Николы в Плотниках. Действующие храмы подвергались яростному наступлению атеистов. Иллюстрацией того, что творилось в то время на Арбате, может служить жалоба во ВЦИК прихожан закрываемого Крестовоздвиженского храма на Воздвиженке: "Район, прилегающий к Воздвиженскому храму, когда-то обильный храмами, ныне является районом с массовым закрытием церквей, в размерах, которые не наблюдаются в других частях Москвы. В районе между Воздвиженкой, Знаменкой и Волхонкой к настоящему времени уже закрыты семь церквей: Никитский монастырь (ул. Герцена), Знамения (ул. Грановского), Николаевская (Ваганьковский пер.). Знамения (на Знаменке), Антипьевская (по Антипьевскому пер.). Ржевская (по Знаменскому пер.) и Борисоглебская (на Воздвиженке)"¹³.

Прошло лишь несколько лет, и были безжалостно разрушены упоминавшиеся в этом письме Воздвиженский, Знаменский, Иоаннопредтеченский храмы, Никитский монастырь.

Все напоминало далекую эпоху гонения христиан. Наиболее стойкие прихожане закрытых или разрушенных арбатских храмов Иоанна Предтечи, Троицы на Арбате, Николы в Плотниках, Покрова в Левшине, Успения на Могильцах и др. собрались в затерявшуюся в переулках церковь Св. Власия. Этот небольшой храм был единственным действующим на огромной территории Арбата от Воздвиженки до Пречистенки и от Садовой до бульвара. По другую сторону Воздвиженки доживали последние годы храмы Николы на Курьих Ножках на Молчановке и Св. Бориса и Глеба на Поварской. Последняя церковь как раз и приютила общину снесенного тезки - Борисоглебского храма на Арбатской площади. Но и этот последний в Москве храм во имя первых русских мучеников тоже был обречен. В мае 1933 года Мособлисполком постановил закрыть, а потом и снести его, чтобы построить там здание ТАССа. Хотя ТАССу был выделен для застройки другой участок, Борисоглебскую церковь все же снесли¹⁴.

К концу 1930-х годов во всем районе Большого Арбата, недавно украшенном десятками храмов, действующей осталась единственная церковь Св. Симеона Столпника у начала Поварской¹⁵. Заканчивалась невиданная трагедия первопрестольной и древнейшего ее района Арбата. Менее десятилетия понадобилось, чтобы лишить этот древний самобытный район Москвы его церквей, разрушить исконно русскую приходскую жизнь с ее взаимопомощью, особенным духовным укладом. Прошли десятилетия, неузнаваемо изменился этот уютный уголок Арбата. Прямо под площадью, где стоял Борисоглебский храм, был прокопан автомобильный туннель, а рядом построено подавляющее все кругом огромное здание Министерства обороны. Но старые москвичи помнили Бориса и Глеба на Арбате, и в юбилейный для Москвы 1997 год правительством Москвы было принято решение о сооружении Борисоглебской часовни близ места, где стоял храм. 8 мая состоялась церемония закладки первого камня, на которой присутствовали президент России Борис Ельцин, Патриарх Всея Руси Алексий II и мэр Москвы Юрий Лужков. В середине июля 1997 года на купол здания монументальной часовни в присутствии патриарха был водружен крест.¹⁶ Восстановление лучших забытых традиций старого Арбата, его памятников - православных храмов, элементов уклада жизни его обитателей - надежда на то, что и Арбат скажет свое веское слово в возрождении Москвы.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Полное собрание русских летописей (далее ПСРЛ). Т.11-12. М., 1965. С. 236-237.

² Бухарев И. Церковь Св. Бориса и Глеба у Арбатских ворот в Москве Московские епархиальные ведомости (МЕВ). 1871. N3. С. 29 - 31.

³ ПСРЛ. Т. 13. С. 341.

⁴ Там же. С. 346.

⁵ Центральный муниципальный архив Москвы (ЦМАМ). Ф. 1215. Оп. 3. Д. 8. Л. 82 - 88.

⁶ Розанов Н. П. Справка из архива Московской духовной консистории с делом о построении церкви Св. Бориса и Глеба на Арбате МЕВ. 1871. N 18. С. 170 - 172.

⁷ ЦМАМ. Ф. 1215. Оп. 3. Д. 8. Л. 94.

⁸ Козлов В. Ф. Вакханалия. 1929 - 1930 годы Московский журнал. 1991. N 5. С. 43 - 45.

⁹ Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Ф. 1235. Оп. 74. Д. 2692. Л. 123.

10 ЦМАМ. Ф. Р-1. Д. 12. Л. 123 - 124.

11 ГАРФ. Ф. 1235. Оп. 74. Д. 2692. Л. 123.

12 ЦМАМ Ф. 1215. Оп. 3. Д. 8. Л. 150 - 156.

13 ГАРФ. Ф. 1235. Оп. 74. Д. 2692. Л. 17 - 18.

14 Романюк С. К. Москва. Утраты. М., 1992. С. 90 и след.

15 Козлов В. Ф. Сумерки златоглавой. 1931 - 1935 годы Московский журнал. 1991. N 12. С. 15.

16 Крест водружен. Работы продолжаются Вечерняя Москва. 1997. 17 июля.

Старый Арбат глазами инспектора книгопечатания

Петр ПЛЮТТО

...Я ведь давно эту белую книгу читаю.
Этот, с картинками вьюги, старинный букварь.
Юрий ЛЕВИТАНСКИЙ

Поговорим о книжном мире старого Арбата. О книжном Арбате и, конечно, Приарбатье сто или чуть меньше лет назад: есть на этот случай интересный повод. Но сначала немного о словах.

Уже от Приарбатья стараниями бардов московских веет на нас ныне, пожалуй, не меньшей романтикой, чем от Приморья. Если даже когда-нибудь и удастся установить, от чего произошло само это странное название - от "арбы" ли (здесь жили ремесленники, "работавшие телеги") или от татарского "жертвоприношения" (Арбат, по преданиям, был местом жертвоприношений при татарском владычестве), слово "Арбат" всегда будет иметь другое, гораздо более широкое, символическое звучание. "Арбат" останется главнейшим символом, знаком московско-русской культуры XX века. Сейчас, в конце этого века, данное значение слова очевидно.

Гарантией всеобщего признания символа становится живое и яркое его закрепление в искусстве. Собственно, это и есть символ. Какие скрытые силы, однако, стоят за тем или иным знаком? Здесь взор невольно обращается к культурным корням Арбата.

Возьмем известные арбатские переулки: без них Арбат - голый ствол без ветвей. Удивительная звонкость в их именах (Денежный, Серебряный, Годеинский, Троилинский, Никольский), как веет от них "домашностью" (Калошин) и стариной (Кривоарбатский, Староконюшенный, Большой Афанасьевский).

Но был, конечно, Арбат и частью богомольной Москвы - свидетели тому Спасо-Песковский да три - Большой, Средний и Малый - Николо-Песковских переулка (здесь стояли церкви Николы и Спаса, что на Песках).

Если взять за "корневище" нашего "арбатского древа" Смоленский рынок, то "кроной" его, безусловно, будет Арбатская площадь с былыми воротами. Посмотрим теперь по улице снизу вверх. По правую нашу руку разместятся дома в порядке нечетных "полицейских номеров": на самом верху - у Арбатской площади - Иерусалимское подворье (дом N 1), затем N 3 (Голикова) и т.д., а по левую - дома с четными номерами: N 2 - Юрасова, N 4 - Шанявского и проч. В разные времена, однако, номера домов не были одинаковыми. Так, значительные изменения в домовой нумерации на Арбате (как и по всей Москве в пределах Садовой улицы) произошли в 1910 году: четная и нечетная стороны на пять номеров сократились.

Теперь немного о терминах в нашем рассказе. В отечественной книговедческой литературе немалое количество страниц посвящено разъяснению специального словаря книжников: от простых воспоминаний о "книжном" языке в многочисленных "букинистических записках" до объемных научных трудов, посвященных книготорговой терминологии, где прослеживается, например, "эволюция понятийного содержания слова "офеня" в зависимости от того значения, которое придавалось деятельности торговцев книгами вразнос как проводников просвещения в самые глубины России"¹. Нам, однако, будут необходимы лишь самые общие сведения, и потому целесообразнее обратиться к некому общему своду информации о книге в России, например "Книга в России. 1861 - 1881".

"Стационарные книготорговые заведения в 1860-х - начале 1880-х гг., - читаем мы в главе "Книжная торговля в Петербурге и Москве", - были представлены в основном книжными магазинами и лавками (среди них надо выделить книжные магазины и лавки с библиотеками для чтения и книжно-музыкальные магазины), ларями (синонимы: шкафы, киоски; они торговали главным образом газетами и в незначительном количестве книгами) и книжными складами. Кроме этого распространена была также торговля книгами в табачных, писчебумажных и мелочных лавках и при типографиях.

Трудно провести четкую грань между понятиями "книжный магазин" и "книжная лавка", но можно предполагать, что термином "книжный магазин" обозначались более современные, хорошо оборудованные книготорговые заведения. С начала 1860-х гг. термин "книжный магазин" постоянно встречается на страницах журнала "Книжный вестник", с 1866 года он фигурирует и в официальных ведомостях инспекторского надзора по делам книгопечатания и книжной торговли... Среди владельцев книжных магазинов преобладали купцы, среди владельцев лавок и ларей - мещане и крестьяне"².

Для "правления" дел книгопечатания и книготорговли в Москве еще в эпоху реформ 1860-х гг. была учреждена специальная инспекция "по надзору за типографиями, литографиями и т. п. заведениями и за книжною торговлей при канцелярии Московского генерал-губернатора". Возглавил ее старший инспектор, имевший в подчинении младших. Те в свою очередь ведали определенными московскими территориями: ведь вся Москва, как известно, была разбита на части, а те - на участки. Для надзора за книготорговлей и книгопечатанием также было создано четыре участка, куда входило сразу по нескольку частей административного деления.

Сто лет назад должность старшего инспектора исправлял действительный статский советник 3. М. Мсерианц. Его перу, между прочим, принадлежит замечательный труд "Законы о печати". Эта "настольная справочная книга" (подзаголовок самого автора) выдержала несколько изданий (1-е - М., 1868; 4-е - М., 1876) и является одним из фундаментальных трудов для историка книги и поныне.

3. М. Мсерианц наблюдал также за первым из упомянутых инспекторских участков (в него входила Мясницкая часть). За вторым наблюдал статский советник К. И. Стоцкий, за четвертым - коллежский асессор Н. П. Поспелов. Но особо нас интересует в звании камер-юнкера Двора Его Величества статский советник князь А. Н. Кудашев. Он надзирал за третьим участком, куда входил и Арбат с прилегающими к нему улицами, бульварами и площадями.

Документы старшего инспектора книгопечатания и книжной торговли в Москве хранятся ныне в Государственном историческом архиве г. Москвы (Ф. 212). Множество удивительных находок содержат мало листанные папки его дел! Перед читателем порыжелых от времени страниц проходят порой самые неожиданные сюжеты. Так, здесь можно узнать, например, историю помещения в рекламных целях столь знаменитым сейчас "виноторговцем Смирновым" государственного герба на этикетках своих бутылок, увидеть автограф министра внутренних дел П. Н. Дурново под предписанием о нежелательности проникновения в газеты сведений относительно принятия и ношения царем болгарского ордена (дабы не осложнять отношения с Турцией) или, наконец, ознакомиться с арестованными номерами известных и малоизвестных газет различного политического направления: социал-демократическими ("Истина"), Союза русского народа ("Вече"), монархистскими ("Голос русского"), конституционно-демократическими ("Новь") и другими, чьи аресты падают в основном на 1906 - 1907 гг.³

Чтобы составить представление об обязанностях и правах инспекции, а также о содержании документов ее архива, откроем один из них: "МВД. Московский цензурный комитет в Москве. Мая 29 дня 1903 г. Господину Старшему инспектору для надзора над типографиями и книжной торговлей в г. Москве.

21 мая сего года Главное управление по делам печати уведомило Московский цензурный комитет, что отпечатанное без предварительной цензуры и временно задержанное в типографии Общества распространения полезных книг издание под заглавием "К. Д. Бальмонт. Будем как солнце, Книга символов. Москва. 1903. Книгоиздательство "Скорпион" может быть выпущено в свет лишь под условием исключения из него, а также и из приложенного к книге заголовка следующих стихотворений: 1) "Воздушное обладание" (стр. 143); 2) "Первоцвет" (стр. 145); 3) "Лепет искушенной" (стр. 151); 4) "Да, тебя одну люблю я" (стр. 157); 5) "Сладострастие" (стр. 159); 6) "Волнообразно двигая спиной" (стр. 160); 7) "Как жадно я люблю твои уста" (стр. 162); 8) "Святой Георгий" (стр. 220) и на странице 215-й стихов: "Весь дикий бред, весь ужас христианства. Люблю волну. И только Сам Христос мне чужд, как влаге моря чужд утес".

Вызванный в цензурный комитет для объявления означенного предписания Главного управления по делам печати, владелец книгоиздательства "Скорпион" С. А. Поляков, изъявив на все указанные выше исключения беспрекословное свое согласие, обратился в комитет с ходатайством о разрешении заменить подлежащие удалению стихотворения восемью новыми, при сем прилагаемыми. Не встречая препятствий к удовлетворению такового ходатайства, Московский цензурный комитет имеет честь сообщить об этом на зависящее распоряжение Вашего высокородия, покорнейше прося не отказать доставить в комитет, по исправлении названной книги, установленное количество вырезок для представления их в Главное управление по делам печати.

За председательствующего А. Винкстерн
И. Д. Секретаря Г. Креницын"⁴.

Помимо этих специальных данных в документах инспекции содержится много "прикладной" информации. Здесь можно ознакомиться, например, с уставом Литовского вспомогательного общества в Москве (утвержден 18 мая 1905 года), с проспектом "Политической энциклопедии", начавшей выходить в 1907 году (под ред. Л. 3. Слонимского, с участием Н. А. Слонимского, Н. А. Бердяева, Евг. Трубецкого, А. Ф. Кони, С. Н. Прокоповича, Ф. А. Щербины и др.)⁵, с рекламной и иной подобной, небольшой по формату, печатной продукцией, вызывавшей сомнение относительно законности ее существования.

Подобные приложения окажутся бесценным кладом для искусствоведа. В отдельных делах фонда, которые легко распознать по заголовку ("О художественных выставках"), хранятся каталоги многочисленных - больших и малых, общественных и частных, известных и позабытых - московских выставок в широком значении этого слова. Старший инспектор книгопечатания и книготорговли был облечен полномочиями цензора не только на выставках картин и рисунков, но также и при открытии разнообразных музейных экспозиций. Чрезвычайно интересен, например, обширный каталог Толстовской выставки, проходившей в Москве, в Историческом музее. в октябре-ноябре 1911 года.Любопытно,что его обложку оформлял Леонид Пастернак. Не нужно забывать и о важных сведениях, содержащихся в переписке старшего инспектора, хотя бы с той же комиссией по устройству Толстовской выставки в Москве, к которой, собственно, вышеназванный каталог и приложен⁶. Документы, касающиеся выставок живописи и графики, также весьма небезынтересны:

"МВД. Старший инспектор книгопечатания и книжной торговли в Москве. Декабря 2 дня 1911 г. Срочно. г. Приставу 1 уч. Мясницкой части.

Имею честь уведомить Вас, милостивый государь, что по снятии четырех картин с выставки "Мир искусств", помещающейся на Мясницкой в Д. Художественного о-ва, а именно: Чурляпова - "Анданте", Шагалова -

1) "Внутренность дома" и 2) "Покойник на улице", и Ларионова - "Солдатская девушка" - все остальные признаны мною доступными для обзора публики.

Старший инспектор А. Тарновский.

Настоящее отношение объявлено и картины сняты. Завед. выстав. (подпись нрзб.) 5/Х111911 г.

Пом. пристава (подпись нрзб. )"⁷.

Итак, сто лет назад за книжным миром Арбата наблюдал младший инспектор князь А. Н. Кудашев. Вытаскиваем из пачки толстых синих томов "Книгу о наличном имуществе типографий, литографий и других подобных заведений, находящихся в Арбатской, Пречистенской, Пресненской, Пятницкой, Серпуховской, Хамовнической и Якиманской частях города Москвы и состоящих под надзором Младшего инспектора типографий и книжной торговли, надворного советника князя Кудашева". В ней восемь разделов. Нас интересуют последние три: "Книжные магазины, лавки и лари, шкафы, склады и киоски", "Библиотеки и кабинеты для чтения", "Музыкальные и нотные магазины".

Арбат и Приарбатье, как известно, принадлежали к Пречистенской части, ко второму ее участку. Не будем забывать и об Арбатских воротах и площади (Арбатская часть), а также о Смоленском рынке (Хамовническая часть).

Всего под надзором кн. Кудашева находилось 23 книжных магазина и один ларь (его с 1882 года держал в Даниловой слободке, "около шлахбаума" (Серпуховская часть), рузский мещанин К. П. Чистенков)⁸. Семь из этих магазинов находилось на самом Арбате, один - у Арбатских ворот и еще один - книжный и газетный киоск - у Смоленского рынка.

Известно, что в последние десятилетия XIX века Москва весьма отличалась своеобразием своего книжного лица от других городов. "Особенностью книжной торговли в Москве, - читаем в цитированном уже труде "Книга в России", - по сравнению с Петербургом было большое количество книжных магазинов и лавок при церквах и монастырях, а также более интенсивное развитие уличной торговли"⁹. Традиция повсеместной и вместе с тем специализированной в определенном месте и под определенного покупателя московской торговли наличествовала еще со времен крепостного права. Еще в те времена по каким-то подспудным, негласным законам за определенными площадями, улицами, рынками Москвы закреплялась торговля особым ассортиментом книг. Так, избранным - букинистическим - местом в районе Арбата, да и Москвы в целом, до 1861 года считался Смоленский рынок. Говоря о специфическом облике старой книжной Москвы, известный московский книготорговец А. А. Астапов касается, между прочим, и этих арбатских "корней": "Книжная торговля производилась в Москве почти повсюду... и везде имела свой особый, местный характер. Так, около университета, по решетке, торговали книгами более серьезными, научными; у Александровского сада, у первой решетки, можно было найти большею частью книги народные и романы, издания Никольской улицы; в Охотном ряду, где теперь Большой Московский трактир, в воротах, тоже была торговля книгами, которыми одолжались охотнорядцы на прочет... Смоленский рынок был лучшим местом для букиниста, потому что рынок этот прилегает к местности, населенной в то время по преимуществу аристократией, помещиками и другими состоятельными людьми... На Смоленском навещали книжников люди денежные и знатные... С падением крепостного права пало и книжное значение Смоленского рынка. Торговцы этой профессии перебрались на площадь к Сухаревой башне..."¹⁰

Но кто и чем торговал на Арбате сто лет назад?¹¹

К этому времени, во-первых, Прасковья Антонова, вдова унтер-офицера, вот уже 10 лет ведет торговлю в своей книжной лавке в большом доме у Арбатских ворог. Это дом N 2 по Арбатской площади московского купца 2-й гильдии Ивана Тимофеевича Савостьянова. После его смерти домом владели наследники - два сына и две дочери, а также мать их - потомственная почетная гражданка Ирина Васильевна Савостьянова, державшая в доме хлебопекарню и булочную. В начале века рядом с торговлей И. В. Савостьяновой "хлебом насущным" продажей "пищи духовной" занялся Осип Захаров - он торговал печатными рисунками и гравюрами. Позже И. И. Иванов открыл в доме свой книжный магазин - словом, преемственность книжного дела на видном месте очевидна.

Еще с 1886 года торгует на Арбате книгами, учебниками и нотами под фирмою "Город Ницца" 2-й гильдии купчиха А. Ф. Берг. К началу века она торгует (под этой же фирмою) уже только картинами (здесь имеются в виду, конечно, печатные "картины"). Торговля шла в одном из домов потомственного почетного гражданина М. А. Скворцова на углу Арбата и Б. Никольского переулка.

Кроме унтер-офицерши П. Антоновой и купчихи А. Ф. Берг в 1893 году на Арбате торговали представители самых разных сословий: московский мещанин Н. А. Ерофеев (книжная торговля); дворянин А. А. фон Ланге (торговля книгами, учебниками и нотами¹²); вдова коллежского советника Е. П. Новикова (книжная торговля при библиотеке и кабинете для чтения); потомственный почетный гражданин Н. И. Пастухов держал на Смоленском рынке киоск для продажи книг и газет. К началу века, однако, все они - кроме А. Ф. Берг - закрыли свои арбатские заведения. Любопытным показателем новых веяний в книготорговом деле может служить, например, тот факт, что к 1906 году все книжные и газетные киоски в Москве (кроме одного - С. Е. Бодрягина в Средних торговых рядах) принадлежали Товариществу Сытина: 25 киосков, расставленных по всем главным площадям, включая Арбатскую и Смоленскую.

Но были и среди арбатских книжников люди, задержавшиеся с прошлого века. Помимо "Города Ниццы", отпраздновавшего в 1911 году четверть века своей торговли, здесь в первую очередь необходимо назвать известную среди знатоков фамилию И. Я. Папышева. С 1892 г. он торговал в одном из домов княгини Анны Николаевны Оболенской, что стояли по Арбату после Калошина переулка. Книжная традиция в этом доме давняя: свою книжную лавку московский мещанин Папышев приобрел у кашинского мещанина М. Березина, торговавшего книгами в доме Оболенской еще в 1881 году. К началу века И.Я. Папышев - уже известный букинист (букинистов, т. е. торговцев старой, редкой и дорогой книгой, в ту пору было трое на весь Арбат - И. Папышев, Ф. Леонов и Н. Фиклисов. Букинист Мартын Слонов торговал в крытых рядах Смоленского рынка).

Другая замечательная фигура - губернский секретарь Д. X. Померанцев. Дмитрий Харлампиевич, видимо, был хорошо известен не только гимназистам Арбата: в 1908 году исполнилось 30-летие его торговли детскими книгами, учебниками и учебными играми в одном из арбатских домов потомственных почетных граждан Орловых (М. Д. и Д. Д. Орловы имели дома по Арбату, расположенные после Кривоарбатского и после Годеинского переулков).

Последним, девятым, зарегистрированным в 1893 году в книге младшего инспектора Кудашева книгопродавцом на Арбате оказалась жена майора И. А. Потулова. С 1886 года ее "Надежда" торгует книгами и учебниками в доме дворянина В. И. Серебрякова на углу Арбата и 1-го М. Николопесковского переулка. В начале века мы застаем А. И. Потулову торгующей в том же доме в одном из обычных арбатских книжных магазинов. Теперь только на самом Арбате их насчитывается с десяток (не считая четырех особых - букинистических, упомянутых выше).

Арбатские библиотеки... В списке за 1893 год подведомственных А. Н. Кудашеву подобного рода книгохранилищ, помимо частной с "кабинетом для чтения" библиотеки Е. П. Новиковой, нами была обнаружена только Городская бесплатная читальня имени А. Н. Островского, получившая разрешение на свое открытие в 1888 году и располагавшаяся в доме Рукавишниковского исправительного городского приюта на Смоленском рынке. Это был исправительный приют для малолетних преступников, состоявший в ведении Городской управы под попечительством К. В. Рукавишникова. В 1893 году библиотекарем в читальне им. А. Н. Островского, видимо открытой и для воспитанников приюта, значится домашняя учительница Александра Ивановна Барановская.

К 1893 году прекратила свое существование на Арбате одна из старейших московских библиотек. Говоря о ней, мы невольно должны коснуться частицы истории известного среди москвоведов дома Шанявского - Арбат, дом 4. Генерал-майор Генерального штаба А. Л. Шанявский после своего ухода в отставку был известен в Москве в качестве председателя наблюдательного комитета Московско-Казанской железной дороги, а главным образом - в качестве крупного домовладельца (помимо большого дома на Арбате он владел двумя домами в Дурновском переулке и тремя на Новинском бульваре), а также организатора и благотворителя в области российского просвещения. В начале века книжный мир в его обширных арбатских владениях был представлен магазином И. С. Козлова, успешно торговавшим на бойком месте почти у самой Арбатской площади.

Частная библиотека вдовы помощника присяжного поверенного М. В. Успенской с непременным, конечно, кабинетом для чтения была известна на Арбате еще с 1880-х гг. Однако именно в доме А. Л. Шанявского эта библиотека была открыта лишь в 1891 году. М. В. Успенская в отличие, скажем, от Е. П. Новиковой (также перемещавшей свою библиотеку по Арбату - первоначальное ее открытие значится по документам в 1890 году в доме церкви Спаса, что на Песках) торговлю книгами не вела. В ноябре 1891 года владельцем библиотеки в доме Шанявского стал "действительный студент" Яков Львович Папер. Но и он пробыл на Арбате недолго: в книге князя Кудашева за 1892 год напротив заведения Папера находим пометку: "Переведена в Тверскую часть, в участок г. инспектора К. И. Стойкого"¹³.

В целом же можно отметить, что Арбат никогда не был ни фабричным, ни студенческим, ни научным центром и создание широкой сети общественных библиотек, начавшее осуществляться с оживлением жизни русского общества после 1905 года, никак особым образом его не коснулось. Быть может, здесь и приоткроется нам тайна Арбата: дух его "старины". Ведь именно старинной традицией определяется присутствие в арбатских домах богатейших частных библиотек и таким образом отсутствие необходимости в библиотеках общедоступных. Не кроется ли в глубокой тишине частной жизни Арбата объяснение абсолютного преимущества арбатского книжного дела перед библиотечным?

И все же... И все же "есть новое под луной". В 1917 году мы насчитали по меньшей мере три общественные библиотеки на Арбате. Это библиотека Общества русских врачей, расположившаяся в собственном доме данного общества (Арбат, 25); библиотека Педагогического кружка (Арбат, 29) и библиотека Общества воспитательниц и учительниц, местопребыванием которой стал дом N 6, принадлежавший генерал-лейтенанту Владимиру Константиновичу Тишенинову, который был старшиной Английского клуба.

От создания инспекции книгопечатания и книжной торговли в 1864 году до ее упразднения в 1917-м - более полувека. 1917 год стал, таким образом, итогом определенной эпохи развития книжного дела в России. Как встретил его книжный Арбат? Пройдем по нему с суворинской "Всей Москвой". История этого замечательного справочного издания Товарищества А. С. Суворина, между прочим, также прямо связана с Арбатом: 24-й год издания редакция популярного справочника встретила здесь, в доме А. И. Таирова (дом N 30, второй после Б. Николопесковского переулка).

Первый интересующий нас дом стоит на углу Арбата и Троилинского переулка. Это дом N 48, где торгует первый из наших старых знакомых - Ф. И. Леонов. Он давно уже не букинист, а простой книжник, торгует книгой "разной".

Через дом от него (дом действительного статского советника Д. Б. Нейдгардта - Арбат, 44) в своем книжном магазине поджидает нас еще более старинный знакомый - Иван Яковлевич Папышев, оставшийся верным Арбату с 1893 года. Ну и, конечно, наистарейший арбатский "Город Ницца": Александра Федоровна Берг по-прежнему торгует печатными картинами в доме М. А. Скворцова (Арбат, дом N 28).

Купив понравившуюся картину у старой приятельницы А. Ф. Берг, мы можем в этом же доме приобрести и книги: здесь процветал книжный магазин с емким названием "Русское книгоиздательство". Заметим что к 1917 году у А. Ф. Берг появились на Арбате конкуренты. Прежде всего магазинчик "Грамотей", торговавший печатными картинами в доме купца А. Ф. Чулкова (N38, на углу Арбата и Спасопесковского переулка).

На противоположной стороне Спасопесковского переулка, рядом с церковью Спаса Преображения, расположен знаменитый дом братьев Тестовых (Арбат, 36). Чем знамениты их обширные владения? Здесь обосновался "фабрикант" книгоиздательского дела Арбата - Иван Иванович Горбунов-Посадов, возглавлявший сразу девять издательств: "Библиотека И. Горбунова-Посадова для детей и юношества", "Борьба с пьянством", "Взаимная помощь", "Деревенское хозяйство и крестьянская жизнь", "Календарь для всех", "Посредник", "Свободное воспитание", "Сельский и деревенский календарь", "Учебные книги И. Горбунова-Посадова". Между прочим, в том же доме открыл И. И. Горбунов-Посадов и частную библиотеку. Она носила наименование одного из издательств - "Посредник".

В списке арбатских книгоиздателей 1917 года находим еще одну фамилию - А. Д. Друтман (Арбат, 35, дом А. Т. Филатовой - единственный между Катошиным и Кривоарбатским переулками). При своем книгоиздательстве Александра Дмитриевна открыла, кстати, и книготорговую точку.

Мы перешли на нечетную сторону и теперь, пройдя мимо дома Московской городской управы (угол Арбата и Калошина, дом N 33 - здесь размещался один из городских бесплатных родильных приютов), можем видеть большой дом (N 25), принадлежавший Обществу русских врачей, в котором располагалась редакция журнала "Медицинское обозрение", а также московское отделение Российской лиги равноправия женщин под председательством М. К. Бурдаковой. Далее по этой стороне виден Московский частный ломбард (дом N 11 ), а если обернуться назад - огромный комплекс Военно-окружного суда, образующий угол Кривоарбатского переулка и Арбата.

Вернемся, однако, на четную сторону. Дом N 20 вдовы коллежского секретаря М. С. Алексеевой: здесь под председательством К. П. Бахрушина собирается "Клуб Союза 17-го октября". Центральный комитет этой партии находится тут же - в квартире N 1. Сам А. И. Гучков, следовательно, должен был регулярно посещать этот адрес. Через три дома от этого достопримечательного места (мы направляемся к вершине нашего "арбатского древа", т. е. к Арбатским воротам) расположился преемник книжного дела Д. X. Померанцева - И. Г. Кузьмин. Он торгует учебными пособиями и играми все в том же доме Михаила Дмитриевича Орлова (Арбат, дом N 12). Вот уж поистине памятный дом для всех "детей Арбата", учившихся дореволюционной порой!

Двигаясь далее, проходим мимо дома Комитета Императорского человеколюбивого общества (дом N 8 на углу Арбата и Годеинского переулка). Общество это было одним из крупнейших домовладельцев в Москве, причем владело домами в самых престижных местах города - на Лубянской и Солянской площадях, на Маросейке и т. д. Через одно строение стоит дом А. Л. Шанявского (N 4) - он давно продан городской управе, теперь в нем городской кинематограф, которым заведует И. Ф. Фонарева. Здесь же встретила революцию и редакция двухнедельного музыкального журнала - "Свирель Пана".

Замыкают Арбат, как бы обрамляя его, заведения элитарного характера. У самой "подошвы" "арбатского древа" (Смоленский рынок, дом N 2 на Смоленской площади) в 1917 году принимал посетителей в своем ресторане Игнатий Александрович Зверев, на самой "верхушке", у Арбатских ворот (Арбат, 2), царит знаменитая "Прага" Семена Петровича Тарарыкина. Аналогичным образом "разведены" были и букинисты. Один - Ф. И. Ларионов - ближе к Смоленской площади, второй - на "макушке", у самых Арбатских ворот. Речь идет о доме, с которого мы начали свое повествование, - доме наследников И. Т. Савостьянова (Арбатская площадь, 2). И книжный торговец здесь все тот же - Иван Иванович Иванов.

Любая, даже малая группа людей, исповедующая одну систему ценностей, придерживающаяся одной системы языка и одних (часто неписаных) законов в ее творческой деятельности, - как следствие всего этого - обладает своей индивидуальной, уникальной культурой. "Культурой" от слова "культивировать", "обрабатывать". Таков и "отряд" книжников - московских, петербургских, киевских... С этих же позиций можно говорить о тонком своеобразии арбатской книжной культуры. Или даже, как это ни покажется странным, о культуре цензуры¹⁴, в частности московской, московского книгопечатания и книжной торговли и т. д.

Остановимся на последней из перечисленных культур, проиллюстрировав нашу мысль "живыми" документами из папок самой инспекции, которая этой культурой ведала и в этом смысле участвовала в ее творении (во всяком случае, в ее регистрации). Частица официальной культуры старой России - рассматриваемая нами "микрокультура" - входит вместе с первой в более широкое понятие культуры национальной. В документах инспекции зримо "застыло" различающееся национальное сознание сменяющихся эпох, что в конечном итоге дает возможность говорить о самой исторической национальной "разнице", "смене", "движении" и т. д.

"1911 года, 12 января, вследствие отношения Московского комитета по делам печати, от 10 января сего года, о наложении ареста на отпечатанное в типографии Русского т-ва, в количестве 2200 экземпляров, издание под заглавием "А. П. Пругавин. Предполагавшееся заточение графа Льва Николаевича Толстого в Суздальский монастырь", книгоиздательство "Посредник", М., 1908, я, нижеподписавшийся, инспектор книгопечатания и книжной торговли 3 участка, явился в вышеупомянутую типографию, причем спрошенный заведующий Адольф Андреевич Шпор заявил, что издание это было полностью выпущено из типографии еще 18 марта 1908 г. издательству "Посредник", представителем которого является Иван Иванович Горбунов-Посадов, Арбат, дом Тестовых. Брошюра эта получила распространение и была своевременно представлена в комитет, на что указывает билет оного от 18 марта 1908 г., набор разобран. Постановлено записать сие в настоящий протокол.

Заведующий А. Шпор
Подписал и верно: инспектор 3 уч. Вл. Эренбург"¹⁵.

И. И. Горбунов-Посадов продолжал известные сытинские проекты издания "дешевой книги для народа", монополизировав на Арбате все главные направления этой деятельности. Тенденция умножения издательств книжной продукции "для простого народа" была чрезвычайно характерна для начала века. Вернемся, впрочем, к "делам арбатским".

"МВД. Московский комитет по делам печати. Июня 17 дня 1911 г. г. Старшему инспектору книгопечатания и книжной торговли в г. Москве.

Прокурор Московского окружного суда отношением от 13 июня 1911 г. уведомил Комитет, что приговором Московской судебной палаты от 2 апреля с. г. постановлено уничтожить брошюру "Лекции и рефераты по вопросам программы и тактики социал-демократии. Вып. III. М. Покровский. Экономический материализм. Москва. 1906 г.".

Об изложенном Комитет сообщает Вашему превосходительству в дополнение к отношению от 5 сентября 1909 г.

Председатель (подпись нрзб.)
Врем. завед. делопр. (подпись нрзб.)"¹⁶.

Склад издания "Лекции и рефераты по вопросам программы и тактики социал-демократии" находился на Арбате в книжном магазине П. Д. Путиловой¹⁷. В эпоху революции 1905 - 1906 гг. она владела книжным магазином "Московский" в доме купца С. Ю. Бобович на углу Арбата и Б. Афанасьевского переулка. Рядом стоял дом купчихи О. Ф. Бромлей, в котором торговала книгами самой различной тематики Анастасия Павлова, имея в своем соседстве (в тех же бромлеевских владениях) известный торговый дом "СиуА. и К". Последний продавал "открытые художественные письма". Словом, в эпоху первой российской революции это был настоящий маленький арбатский книжный центр. К 1911 году, однако, в центре остался один "СиуА и К": Павлова вообще закрыла свою арбатскую торговлю, а П. Д. Путилова перебралась на противоположную сторону Арбата и теперь торговала в доме художника С. И. Тоон (второй дом после Годеинского переулка) изданиями "революционного характера".

В процитированных документах инспекции интересно отметить один факт: основная масса документов о запрещении, аресте и последующем уничтожении произведений печати касается книг, брошюр и журналов, выходивших в 1905 - 1908 гг., разрешенных в то время цензурою и получивших таким образом определенное распространение. Так оживает и наполняется смыслом известный штамп из учебников истории о пореволюционных "годах реакции"; с другой стороны, долгое хождение всех запретов по государственно-охранительным инстанциям, обусловленное буквой закона, дает особое чувство зримости медленного "разворачивания" государственных механизмов:

"МВД. Московский комитет по делам печати. Мая 2 дня 1911 г. г. Старшему инспектору книгопечатания и книжной торговли в г. Москве.

На основании ст. 3 отд. IV Высочайшего указа от 26 апреля 1906 года Московский комитет по делам печати в заседании 30 минувшего апреля постановил наложить арест на книгу под заглавием "Октав Мирбо. Себастьян Рок. Перевод с французского. Москва. 1908. Цена 1 рубль. Типография А. П. Поплавского" и возбудить судебное преследование пост. 1001 Улож. о наказ.

О вышеизложенном, вследствие отношения от 13 апреля 1911 года, Комитет имеет честь сообщить на зависящее распоряжение Вашего превосходительства, покорнейше прося доставить непосредственно от себя прокурору Московского окружного суда сведения об ответственных по настоящему делу лицах.

Вышеназванная книга представлялась в Комитет из типографии Поплавского 23 июля 1908 г. и в то время инкриминированию не подвергалась.

За председателя С. Соколов
За секретаря С. Пермский"¹⁸.

В делах "состоящего при Московском генерал-губернаторе Старшего инспектора типографий и т. п. заведений и книжной торговли в Москве" можно увидеть обилие казенных бумаг относительно взысканий "за неразрешенную торговлю на улице": и в те "старые, добрые времена" мы встречаем многих книжных коробейников, желавших быстрее заработать и торговавших без "билета". За провинность эту полагался штраф в размере 5 рублей в доход казны или, по несостоятельности, арест на одни сутки. На имя старшего инспектора высылались копии решений мировых судей относительно наложения подобных наказаний.

Ведомство старшего инспектора московского книгопечатания и книготорговли по преимуществу имело дело с литературой, запрещенной Московским цензурным комитетом. В основном это были книги "революционного", "эротического" и "духовно-вредного" характера. Интересно отметить, что сам цензурный комитет никаких прямых распоряжений типографиям о приостановлении печатания или аресте того или иного издания не давал. Об этом комитет просил книготорговую инспекцию, которая, впрочем, также сама этих арестов не производила, а лишь ставила в известность приставов тех участков, на которых вышеуказанные типографии находились.

Листая дела об аресте книг и их задержании к выходу, снова возвращаемся к "седому Арбату":

"МВД. Московский цензурный комитет в Москве. Октября 5 дня 1896 г.

Господину Старшему инспектору над типографиями в Москве. Московский цензурный комитет имеет честь покорнейше просить распоряжения Вашего превосходительства приостановить выпуск в свет из типографии К. Александрова (Арбат, близ Арбатских ворот, д. Платонова) книгу А. Емельянова-Коханского "Шопот сатаны", представленную в комитет 5 сего октября в порядке бесцензурных изданий.

За председательствующего Н. Егоров Секретарь (подпись нрзб. ).
Читал листы означенной книги, обязуюсь сохранять в целости. Октября 6 дня 1896 г.
Содержатель типографии К. Александров"¹⁹.

Кроме подобных "криминальных" сюжетов хранят документы и иные, более мирные: разнообразные свидетельства из арбатской жизни конца прошлого - начала нынешнего столетий. Для примера можно заглянуть хотя бы в папки с перепиской инспекции (прошения, подписки, свидетельства и т.д.), из которых мы можем получить представление не только о "социальном составе" и занятиях арбатских жителей, но и о процедуре получения разрешений на торговлю печатной продукцией. Подобное разрешение в начале века мог выдать только московский градоначальник - инспекция несла лишь контрольные функции. А. Д. Елита фон Вольская, например, открыла свою торговлю 27 августа 1907 года. В ее прошении к градоначальнику читаем: "Желая открыть по улице Арбат в доме Комитета Человеколюбивого общества магазин модных журналов, имею честь просить Ваше превосходительство разрешить мне продажу в нем модных журналов"²⁰. Любопытно, что сама "г-жа фон Вольская проживала на Арбате в доме Комитета Человеколюбивого общества"²¹.

Огромное количество интересных фактов и фактиков встречаем мы в делах инспекции:

"г. Инспектору IV уч. К. Ф. Прей. 8 августа 1903. Ввиду того, что из доставленного мне Московским цензурным комитетом каталога предназначенной к распродаже библиотеки покойного Николая Георгиевича Егорова, помещающейся в д. Пантелеева по Олсу-фьевскому пер., усматривается присутствие недозволенной к обращению и перепечатыванию в России книги "Пушкин А. С. Стихотворения, не вошедшие в последнее петербургское издание в 6 томах. berlin. 1870 г.", покорнейше прошу Ваше высокородие книгу эту изъять для приобщения, как конфискованной, к делам инспекции.

Ст. инсп. (подпись нрзб. )"²².

В документе сказано: "...для приобщения... к делам инспекции". В архивном деле этой книги нет (хотя некоторые из запрещенных книг и брошюр в папках встречаются). Где же она могла сохраниться? Библиофилам, конечно, интересно было бы узнать хотя бы начальные сведения из истории этого двойного (если учесть место и год издания, а также недозволенность со стороны цензуры "к обращению и перепечатыванию в России") пушкинского раритета. Еще один документ: "Протокол.

24 июля 1903 года в помещении типографии Тов-ва А. И. Мамонтова и К° в присутствии инспектора книгопечатания в М(оскве). И. Остроглазова и заведующего типографией уничтожены, посредством сожжения, двести двадцать шесть (226) экз. книги "Самодержавие и самоуправление.

Исследование С. Ф. Шарапова. Второе исправленное издание. М., 1903 г.", запрещенной в порядке 149 ст. Уст. ценз.

Оставлены: двадцать экз. для библиотеки Главного управления по делам печати, семь экз. для дел М(осковского) цензурного комитета и семь для архивов Москов(ской) инспекции книгопечатания (основного - при М(осковском) губернском архиве и справочного - в помещении инспекции). Моск(ва). 24 июля 1903 г.

Инспектор книгопечатания А. Остроглазов
Завед. типографией Т-ва А. И. Мамонтова (подпись нрзб.)"²³.

Помещение инспекции книгопечатания находилось, видимо, в известном казенном доме по Чернышевскому переулку, где размещалась вся канцелярия Московского генерал-губернатора. Возможность сохранения берлинского экземпляра Пушкина среди остатков вышеперечисленных былых книгохранилищ чрезвычайно мала, но относительно других запрещенных и потому редких изданий обнадеживает система их дублетного хранения в четырех разных ведомственных архивах.

Чтобы покончить с отступлением в область пушкинианы, добавим следующее. Среди документов, в которых речь идет о запрещенных книгах после 1905 г., часто встречается указание на то, что отпечатаны они были в упоминавшейся выше (по поводу книги О. Мирбо) типографии А. П. Поплавского, с энтузиазмом печатавшей все три условные разновидности запрещенных книг ("духовно-вредные", "эротические", "политические"). Не обошлось здесь и без издания, аналогичного "берлинскому Пушкину". Что говорят, однако, по этому поводу сами библиофилы?

Обратимся к свидетельству двух крупнейших величин - к знаменитому собирателю Н. П. Смирнову-Сокольскому и не менее известному книгопродавцу Л. А. Глезеру. В "Записках букиниста" последний, в частности, пишет: "Среди легендарных книг смело можно назвать "Стихотворения, не изданные в России" А. С. Пушкина. Без указания года выпуска, они напечатаны в Москве в типографии А. Поплавского в 1908 году... Но тираж дальше типографии не пошел. По утверждению Н. П. Смирнова-Сокольского, "весь тираж до последнего экземпляра попал под нож резальной машины, был уничтожен". Как пишет Николай Павлович в "Рассказах о книгах", лишь ему удалось добыть один экземпляр "тягостного вида" - разрезанный на три части, которые едва-едва скреплены между собой полосками клейкой бумаги. Экземпляр принадлежал владельцу типографии А. Поплавскому.

"В принципе, - пишет Глезер, - Н. А. Смирнов-Сокольский прав - издание это редчайшее. Но сохранилось не менее пяти экземпляров. Правда, целые. Не "порубанные"²⁴. Далее Л. А. Глезер увлеченно рассказывает историю своих встреч с четырьмя экземплярами этой книги, умалчивая о том, почему они остались не уничтоженными и где могли сохраниться.

Если это действительно "государственные" экземпляры, т. е. экземпляры архивов ведомств государственного книжного надзора, то небезынтересным в этой истории будет социологический аспект - ведь ныне все они, по свидетельству Глезера, находятся в частных руках, являя собой своеобразные осколки от распадавшейся некогда мощной государственной машины.

На страницах своей книги Л. А. Глезер неоднократно упоминает о поплавском издании Пушкина как о величайшем раритете²⁵. Однако находка этого издания оказалась делом случая. Л. А. Глезер мог также случайно столкнуться, например, с еще более ценным берлинским изданием: документы книжной инспекции в значительной степени способны стать полезной лоцией в туманном море книжных находок.

Ода мелким архивным фактам увела, однако, нас в сторону от Арбата. Впрочем, отступление не было случайным. Книжная культура Арбата создавалась и воспроизводилась, как уже было замечено, будничной работой множества людей. Именно перипетии будней, вкрапленные в официальные архивные документы, способны лучшим образом передать аромат каждого этапа в "произрастании" книжной микрокультурной "флоры" Арбата. И если в самом инспектировании книжного дела заложен смысл некой "зеркальности", то тем дороже нам эти архивные свидетельства, т. к. на Руси "зерцала", с легкой руки классиков, давно уже ассоциируются с нелицеприятностью.

Последнюю из архивных иллюстраций (но отнюдь не последнюю, конечно, в "арбатском" комплекте документов инспекции) хотелось бы привести именно по этому поводу. Это некое "прошение с продолжением" - необходимый штрих эпохи, русского общества, его культурной среды. Документ вольно или невольно выдает то ответственное место, которое книжность издавна занимала в России:

"Его превосходительству господину Московскому градоначальнику. Жены приписанного к городу Риге по служительскому окладу Елизаветы Дмитриевны Ульман, живущей в Москве, Пречистенской части, 2 участка, по Кривоарбатскому пер., в д. Стромилова прошение.

Честь имею просить Ваше превосходительство выдать мне разрешение на право открытия и содержания в г. Москве магазина для производства торговли новыми и подержанными книгами, а также писчебумажными принадлежностями. Москва. Декабря 21 дня 1906 г.

В числе письменных принадлежностей честь имею просить Вас разрешить мне торговлю открытыми письмами.

Елизавета Дмитриевна Ульман"²⁶.

На документе значатся резолюции: "В М. Охран. Отд. 23/Х11" и "Раз-реш. г. Градоначальн. 15/1-907". Расшифровываются они просто: "Охр. - 24 дек. 1906 - Отд. Секретно.

МВД. Старший инспектор книгопечатания и книжной торговли в Москве. Декабря 23 дня 1906 г.

В Отделение по охранению общественной безопасности и порядка в Москве.

Имею честь покорнейше просить Отделение сообщить мне сведения о политической благонадежности жены приписанного к г. Риге Елизаветы Дмитриевны Ульман, ходатайствующей о разрешении ей производить книжную торговлю.

Г-жа Ульман проживает в доме Стромилова, по Кривоарбатскому пер., 2, ул. Пречистенской части.

Старший инспектор А.Тарновский.
Контр(ольный экземпляр). Арх(ив инспекции)"²⁷.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Виноградова Л. А. Некоторые вопросы формирования русской книготорговой терминологии. Дисс. канд. филол. наук Моск. полигр. ин-т. М., 1975. С. 62.

² Книга в России. 1861 - 1881 гг. В 3-х т. Т. 3 (Гос. публ. б-ка им. М. Е. Салтыкова-Щедрина). М., 1991. С. 46.

³ ЦГИА г. Москвы. Ф. 212. Оп. 2. Д. 369а. Л. 75, 38; Д. 172. Т. 1. Л. 33; Д. 175 и др.

⁴ Там же. Д. 123. Л. 50 - 50 об. Здесь и далее делопроизводственные номера в документах нами опущены.

⁵ Там же. Д. 172. Т. 1. Л. 10 - 18, 258 - 261 об.

⁶ Там же. Д. 250. Л. 298, 300 - 348 и др.

⁷ Там же. Л. 357. Каталога этой выставки в деле нет.

⁸ Там же. Д. 376. Л. 69 об.

⁹ Книга в России. 1861 - 1881 гг. Т. 3. М., 1991. С. 61.

¹⁰ Астапов А. А. Воспоминания старого букиниста Ушедшая Москва. М., 1964. С. 232 - 233.

¹¹ Обращение к столетним датам, обусловленное, вероятно, естественным отождествлением старины с вековой давностью, а также круглостью самой большой - в масштабах человеческой жизни - временной единицы измерения, соответствует определенной традиции и в книговедении. См., напр.: Краткий обзор книжной торговли и издательской деятельности Глазуновых за сто лет. 1782 - 1882. СПб., 1883 и др. подобные "вековые" труды.

¹² Любопытно, что торговля нотами в конце прошлого века была поставлена весьма обстоятельно: ими торговали не только совместно с книгами, но и в отдельных больших магазинах, что свидетельствует о повышенном спросе на эту продукцию. Можно говорить об особой истории нотно-издательского дела в России. См. по этому поводу: Бессель В. В. Материалы к истории нотно-издательского дела в России. СПб., 1895.

¹³ РГАЛИ. Ф. 212. Оп. 2. Д. 375. Л. 94 об.

¹⁴ Относительно истории этой культуры см., напр.: Скабичевский А. М. Очерки истории русской цензуры (1700 - 1863). СПб., 1892. О развитии и юридическом оформлении особой культуры книгопечатания и книготорговли в России в конце прошлого - начале нынешнего века может свидетельствовать создание Русского общества книгопродавцев и издателей. См.: Устав Русского общества книгопродавцов и издателей. СПб., 1900.

¹⁵ РГАЛИ. Ф. 212. Оп. 2. Д. 248. Л. 12 - 12 об.

¹⁶ Там же. Л. 236.

¹⁷ 1-й вып. этой серии - Н. Рожков. Капитализм и социализм. М., 1906. Тип, А. П. Поплавского - был осужден на уничтожение по приговору Московской судебной палаты 21 дек. 1910 года (там же. Л. 170); один экземпляр этого выпуска остался в деле инспекции книгопечатания и книжной торговли (там же. Л. 289 - 310 об.).

¹⁸ Там же. Д. 248. Л. 157 - 15706. Интересным штрихом к нашим рассуждениям о смене эпох может служить факт переиздания уже в наше время одного из романов О. Мирбо "Дневник горничной" (М., Скифы. 1992) со вступительной статьей Н. М. Солнцевой "Эрос Октава Мирбо". В начале века в России вышло собрание сочинений этого писателя.

¹⁹ Там же. Д. 68. Л. 148.

²⁰ Там же. Д. 172. Т. 2. Л. 116.

²¹ Там же. Л. 117.

²² Там же. Д. 123. Л. 56.

²³ Там же. Л. 41. В делах инспекции можно встретить приложенные к документам небольшие брошюры. Есть, например, две книжки запрещенного Эрна: Эри В. Ф. Христианское отношение к собственности. М., 1906; его же. Как нужно жить христианам? (Церковь Апостольская). М., 1906 (Д. 248. Л. 654 - 683, 777 - 786). Нередко, однако, встречаются только обложки: Вал. Свенцицкий и В. Эрн. Взыскующим Града. М., 1906 (Д. 248. Л. 619).

²⁴ Глезер Л. А. Записки букиниста. М., 1989. С. 116. Между прочим, сам Л. А. Глезер в 50-х годах нашего века также торговал в одном из букинистических магазинов Арбата. В его домашнем архиве хранится пригласительный билет на вечер любителей книги в ЦДРИ "...С книгами и книжниками... Рассказывает букинист Л. А. Глезер", где среди прочих там значится и тема нашего повествования - "На Старом Арбате" (Глезер Л. А. Указ. соч. С. 106, 148).

²⁵ Глезер Л. А. Указ. соч. С. 116- 117, 235.

²⁶ ЦГИА г. Москвы. Ф. 212. Оп. 2. Д. 172. Т. 2. Л. 307.

²⁷ Там же. Л. 308.

Арбат торговый

Юрий ФЕДОСЮК

Наше представление об Арбате как о сугубо интеллигентской еще в далеком прошлом улице односторонне. Да, квартиры населяли преимущественно работники умственного труда: если к улице добавить прилегающие переулки, то один лишь перечень самых видных, попавших в энциклопедию арбатских жителей-интеллигентов, наверное, составил бы не один десяток имен. Однако нижние этажи улицы были сплошь заполнены магазинами и иными торговыми предприятиями. И в этом отношении Арбат уникален: царство Мнемозины здесь непосредственно соседствовало с царством Гермеса.

На Арбат жители других районов города ездили не для прогулок, а для покупок. Улица славилась разнообразием и высоким качеством товаров. Самим же арбатским жителям отправляться для покупок в другие места не было особой нужды: все необходимое находилось под боком.

Кажется, представить себе Арбат без магазинов невозможно. Но так было не всегда: торговля прочно обосновалась здесь начиная только с 1860-х годов. А до того со второй половины XVIII века Арбат был усеян дворянскими особняками, вытеснившими отсюда строения купцов, ремесленников, духовенства. Еще в 1845 году Белинский причислял Арбат к улицам, которые "состоят преимущественно из господских (московское слово!) домов". Мемуарист тех же 1840-х годов П. Ф. Вистенгоф писал об Арбате как об улице, "где московские гранды дают балы на славу". И далее: "Житель Замоскворечья (разумеется, исключая несколько домов, где живут дворяне) уже встает, когда на Арбате и Пречистинке только что ложатся спать". История Москвы свидетельствует, что дворянство в старину не терпело соседства торговых заведений. И до сих пор былые дворянские улицы западной части Москвы - Знаменка, Пречистенка, Поварская - в силу традиции не отличаются обилием магазинов. В середине же прошлого века, как можно прочитать в воспоминаниях П. И. Щукина, "на Арбате не было не только магазинов, но и где-нибудь приютившейся табачной лавчонки".

Почему же дворянский Арбат столь быстро стал улицей преимущественно коммерческой? Во-первых, сказалось влияние обеих замыкавших его площадей - Арбатской и Смоленской, где исстари кипел торг. Вовторых, Арбат вел к Дорогомилову, откуда начинался оживившийся после реформы 1861 года Смоленский тракт, а в 1900 году появился Брянский (впоследствии Киевский) вокзал. К 1914 году обе стороны Арбата представляли собой почти непрерывную торговую галерею, своего рода гостиный двор.

Имена владельцев лучших арбатских магазинов были известны не только москвичам, но и всей России: булочные Филиппова и Савостьянова, молочные продукты Чичкина, вина из погребов Шустова, кондитерские товары Абрикосова, Эйнема, Сиу, галантерея Староносова, аптекарские товары Феррейна и Эрманса. Знаменитый гастрономический магазин Белова, находившийся в доме N 33, увековечен в рассказе Бунина "Муза": героиня этого рассказа просит "купить у Белова яблок ранет, - тут на Арбате". Октябрьская революция 1917 года, а затем гражданская война и период военного коммунизма прервали кипучую торговую жизнь Арбата. Вот как описывает в своем романе "Сивцев Вражек" писатель М. Осоргин Арбат летом 1918 года: " На Арбате все окна магазинов были забиты досками и запорошены пылью; выставок в окнах не было, вывесок осталось мало, и они ничего не значили. По углам, на перекрестках жались мальчики-папиросники, всегда готовые пуститься наутек".

НЭП возродил арбатскую торговлю. Дом N 9, где открылся ресторан "Арбатский подвальчик", привлекал к себе московских литераторов: его стены помнят Есенина, Маяковского, Пастернака. В советское время на Арбате появились новые популярные магазины: зоомагазин, в доме N 30, воспетый Агнией Барто; Смоленский гастроном; магазин "Диета" на углу с Плотниковым переулком. Без них трудно представить современный Арбат.

***

Много поведал мне о торговом Арбате местный старожил, для которого Арбат поистине был отечеством, - физик Борис Дмитриевич Егоров, родившийся в 1906 году и проведший большую часть жизни (он умер в 1992 году) в Большом Могильцевском переулке; там снимал квартиру его отец, видный историк-германист Дмитрий Николаевич Егоров. В 1930 году семья осиротела: осужденный по так называемому платоновскому делу, целиком надуманному, Д. Н. Егоров в числе других крупных московских ученых был выслан в Ташкент, где вскоре скончался.

Сама внешность Егорова-сына импонировала: стройный седой красавец, потомственный московский интеллигент, при взгляде на которого хотелось слегка перефразировать Грибоедова: "На всех арбатских есть особый отпечаток". В октябре 1974 года Борис Дмитриевич повел меня на экскурсию по арбатским переулкам - единственным, но зато преисполненным внимания экскурсантом был я. Он поведал мне много увлекательных арбатских тайн. А к концу жизни Борис Дмитриевич увлекся темой "торговый Арбат". В 1989 году он составил полный и подробный перечень торговых заведений Арбата на 1912, 1917 (апрель) и 1989 годы. Пользовался личными наблюдениями, справочниками, старыми фотографиями. Ни один дом, ни одна лавчонка не была им пропущена. Вот его итоговые статистические данные: в 1912году на Арбате было 206 торговых заведений 63 назначений; в 1917 году - 203 предприятия 65 назначений; в 1989-м - соответственно 62 и 35. Любопытно, что в 1912 году больше всего было шляпных магазинов - 15, за ними шли кондитерские - 8, далее - магазины белья, тканей, обуви и парикмахерские - по 7.

Свои статистические выкладки Борис Дмитриевич завершил печальным четверостишием собственного сочинения:

В Москве так много говорят:
Восстановить хотят Арбат.
Болтать - ведь это очень мало;
Смотри - что было и что стало.

***

Современному москвичу небезынтересно будет узнать, какие торговые предприятия сохранились от дореволюционных времен, не изменив своей функции.

Это прежде всего "правофланговый" Арбата - ресторан "Прага". Нижние этажи здания с угловой полуротондой дошли до нас с конца XVIII века.

Трактир под названием "Прага" (в просторечии "Брага") существовал здесь еще с 1870-х годов. В начале нашего века купец Тарарыкин перестроил его в первоклассный ресторан, собиравший нередко сливки московский интеллигенции. После революции ресторан стал общедоступной столовой Моссельпрома, затем на долгие годы закрылся и открылся после восстановления в чешском национальном стиле только в 1955 году. "Прага" отражена во многих литературных произведениях: рассказе Бунина "Далекое", романах "Двенадцать стульев" Ильфа и Петрова и "Наши знакомые" Ю. Германа, в рекламном стихотворении Маяковского.

Другие "долгожители" улицы - магазин "Хлеб" в доме N 9, бывшая булочная Филиппова; аптека в доме N 25, открытая Обществом русских врачей еще в 1870 году; маленький цветочный магазин, бывший Карпова, возник вместе с домом в 1909 году (N 16) и с тех пор не изменял своей функции; в доме N 40 поныне находится фотоателье, в котором многие годы работал выдающийся фотомастер Наппельбаум; до революции оно носило название "Идеал". В доме N 36 помещалось основанное Л. Н. Толстым и руководимое его единомышленником И. И. Горбуновым-Посадовым издательство "Посредник" с книжным магазином; можно полагать, что существующая здесь книжная лавка - еще "посредниковская".

Кажется, это все. Остальные староарбатские предприятия исчезли, точнее - наполнились иным содержанием. Память о них осталась только на фотографиях и в справочниках, иногда в художественной литературе. Таков, например, чрезвычайно популярный в Москве магазин писчебумажных товаров "Надежда", в помещении которого ныне поместился "Свет". Именно об этом доме старожил и бытописатель торгового Арбата поэт Андрей Белый писал:

И на Арбате мчатся в вечность:
Пролеток черных бесконечность,
Рабочий, гимназист, кадет...
Проходят, ветром взвив одежды,
Глупцы, ученые, невежды,
Зарозовеет тихий свет
С зеленой вывески "Надежды"
Над далью дней и далью лет...

Кстати, в этом доме жил в молодые годы признанный поэт Арбата - Булат Окуджава.

Что касается Андрея Белого, то он имеет самое непосредственное отношение к нашей теме: в своей книге "Начало века" он целую главу посвятил магазинам и лавкам Арбата 1900-х годов.

***

А что сейчас? Подводить итоги еще рано, многие дома реконструируются, но тенденция ощутима. Количество торговых заведений на Арбате увеличилось, приближаясь к 80. Многие новожилы вытеснили конторы, кроме того, произошла своего рода парцелляция торговых помещений: большой торговый зал разделился на два или даже на три, теперь уже часто здесь можно встретить лавочку с одной дверью и одной витриной - явление обычное для дореволюционной Москвы, но редчайшее для советской.

Беда не в этом, а в том, что для московского старожила Арбат стал чужим и недоступным. Покупают преимущественно иностранцы и отечественные нувориши. Вывески и надписи говорят с вами по-английски. Арбат потерял русский характер, его легко принять за какую-нибудь улицу Англии или Северной Америки. Страшно коренному москвичу вдруг почувствовать себя нежеланным гостем в собственном городе!

Древняя улица, своего рода символ города, обиталище в недавнем прошлом научной и художественной интеллигенции, предназначавшаяся авторами реконструкции для тихих, созерцательных прогулок, для культурного времяпрепровождения, превратилась в бледную копию западных торговых улиц.

Легче всего убрать, перевести в другое место уличную торговлю с рук, лотков, пристенков. Тут хочется вспомнить Иисуса, изгнавшего торгующих из храма; храм этот для нас - Арбат. Труднее освободить улицу от "модных и бисквитных лавок" (главным образом первых), торгующих заграничным тряпьем, парфюмерией, алкоголем. По всему видно, что обосновались они прочно.

Прежний магазинный Арбат был скромен и непритязателен, он мирно сосуществовал с его коренными обитателями. Нынешний торговый Арбат, как мне кажется, нахален и криклив, он разрушил духовную атмосферу здешних мест. Нам обещали создание на Арбате новых культурных центров, пока же открылся только "Мзиури"...

Никто не выступает против торговой деятельности Арбата. Но пусть она сохранит благородный характер, соответствующий духу улицы.

Однако не хочется заканчивать на грустной ноте. Все же я верю в то, что Арбат станет таким, как его желали видеть москвичи, в то, что "арбатство, растворенное в крови, неистребимо, как сама природа". Дело и за нами, москвичами, за общественностью.

1993 год

"Неинтересных домов, как и людей, нет"

Памяти Ю. А. Федосюка

В марте 1993 года ушел из жизни Юрий Александрович Федосюк - москвовед, литературовед, журналист - хорошо известный всем, кто любит и знает Москву. Читатель всегда с нетерпением ждал выхода в свет его путеводителей: "Бульварное кольцо" (1972), "Лучи от Кремля" (1978), "Москва в кольце Садовых" (1982). С этими книгами мы бродили по московским улицам и переулкам и с неослабевающим интересом соотносили свои впечатления с удивительно содержательной и емкой информацией, которую автор давал буквально о каждом доме.

Теперь, когда книги Ю. А. Федосюка выдержали испытание временем, стало очевидно, что они открыли новый и очень важный этап в москвоведении - этап микроизучения Москвы, изучения истории каждого московского владения.

Юрий Александрович шел к этому сознательно и целеустремленно. "Вовсе не интересных домов, как и людей, нет. Есть здания более или менее интересные, но каждое заслуживает изучения", - считал он. За два десятка лет работы с московскими архивами, мемуарами, художественной литературой им был создан законченный цикл путеводителей по всему историческому центру Москвы.

А первая его книга о Москве могла бы появиться еще в 1958 году, когда он "открыл" для себя и работников ВОКСа знаменитый морозовский особняк на Воздвиженке. Но публиковать материалы о домах фабрикантов было тогда трудно, и книга вышла только через четверть века.

Дом этот стоит на одной из самых древних улиц, которую в XIV - XV веках называли Орбатом (Арбатом). И сегодня от него открывается вид на площадь Арбатских ворот, Старый и Новый Арбат, мир арбатских переулков. Мало кому удалось сказать об Арбате лучше, чем Ю. А. Федосюку:

"Само название этой древней улицы носит особый московский отпечаток и заставляет сильнее биться сердце коренного москвича. Если вы скажете: "Я живу на Арбате", уже не надо добавлять: "...в Москве".

Юрий Александрович был коренным москвичом и подлинным интеллигентом. В 1941 году, окончив филологический факультет Института философии, литературы и истории (ИФЛИ), он ушел в армию и закончил войну на Балтике в мае 1945 года, работал в послевоенные годы в ВОКСе, Совинформбюро, АПН, общался и дружил со многими интересными людьми, накапливал впечатления и знания. Первая книга Ю. А. Федосюка была посвящена любимому композитору - "Чайковский в родном городе" (1960); он впервые точно установил все московские адреса композитора - их почти 90, - из которых около двух десятков приходится на район Арбата и Пречистенки, где жили многие друзья Петра Ильича. Увы, книга, как говорил Юрий Александрович, стала синодиком жилищ композитора - почти все эти дома снесены. Сохранился, по счастью, старинный дом N53 на Арбате, где он останавливался у брата Анатолия спустя полстолетия после того, как здесь жил А. С. Пушкин, и это место "связует дорогие тени столь близких друг другу двух сыновей гармонии".

Книги Ю. А. Федосюка о Москве известны и за рубежом: в 1967 году в Вене и в 1989 году в Нью-Йорке издавались специально написанные им для иностранцев путеводители по нашей столице.

Юрий Александрович страстно любил русскую классическую литературу. Его книги о Москве, его "Заметки о пользе "медленночтения" ("Наука и жизнь", N 2 за 1985 г. и N II за 1986 г.), его последний труд "Что непонятно у классиков" - это, по существу, обширный интереснейший историко-литературный комментарий москвоведа. И одновременно труд талантливого литератора, ибо Юрий Александрович никогда не оставлял и этой своей профессии. Москвичи помнят его умное и образное слово по телевизионным передачам. И всем нам он оставил подарок - вышедший двумя изданиями (в 1972-м и 1981 г.) популярный этимологический словарь "Русские фамилии", где впервые раскрыл происхождение свыше 2500 фамилий. Многие арбатцы найдут в нем о себе немало интересного.

Юрий Александрович всегда занимался любимыми делами - русским языком и литературой, историей родного города и его обитателей. Необычайно доброжелательный к людям, глубоко эрудированный и очень скромный человек, он вызывал общие симпатии. С ним охотно делились воспоминаниями старые москвичи. И он сам часто выступал с мемуарами, в которых зримо вставал облик Москвы 20-х годов, предвоенных лет. Его радовал растущий интерес к истории столицы, и он мечтал о том, что Москва XXI века будет "не только возрожденной в своем неповторимом историческом облике, но и обогащенной новыми достижениями цивилизации и искусства". Любимыми строками Аполлона Майкова завершил Юрий Александрович свой автобиографический очерк москвоведа: "Жива Москва - сильна Россия, и Божий свет рассеет тьму".

Людмила ИВАНОВА

Кинематографическая улица

Татьяна КОРЖИХИНА

В начале XX века Арбат по количеству кинотеатров уступал только Тверской. Чудо XIX века - люмьеровское изобретение - появилось в Москве в 1896 году и с быстротой скоротечной чахотки распространилось по городу. Жажда наживы охватила многих дельцов. Конторские служащие, лавочники, купцы и домовладельцы мечтали разбогатеть с помощью кинематографа. Под кинотеатры приспосабливались склады и магазины, трактиры и даже жилые квартиры. На Арбате размещались кинотеатры "Художественный", "Гранд-Паризьен", "Ампир", "Арс".

Осенью 1906 года - не в самое лучшее "историческое" время первой русской революции - на Арбате появилось несколько кинотеатров. Еще несколько месяцев назад - в декабре 1905 года - улицу перегораживали баррикады и боевые дружины под руководством молодого скульптора С. Т. Коненкова в кровопролитных схватках защищали Арбат, переходивший из рук в руки. А спустя несколько месяцев владелец часового магазина Абрам Гехтман открыл здесь два кинотеатра, один из которых - "Гранд-Паризьен". Здание это сегодня, к сожалению, не сохранилось. Однажды в нем побывал Л. Н. Толстой. Как сообщают нам авторы книги "Адреса московского кино", "посмотрев хроникальные и видовые картины, он заинтересовался возможностью применения кино в школе, возлагая большие надежды на его просветительные функции", о чем упомянул в беседе с Леонидом Андреевым¹.

В 1908 году был открыт кинотеатр "Художественный", затем он в 1912 году был перестроен заново по проекту известного архитектора Ф. Шехтеля и для своего времени был одним из самых больших в Москве, вмещая до 900 зрителей. С "Художественным" связаны исторические события 1917 года. В октябрьские дни кинотеатр, находившийся рядом с Александровским военным училищем, оказался в центре ожесточенных боев, здесь размещался пункт записи в белогвардейские отряды. В годы гражданской войны из-за топливного кризиса он несколько месяцев не работал. С 1921 года "Арс" назывался "Первым показательным", затем "Первым кинотеатром Госкино", в котором в столице стали регулярно демонстрировать кинохронику, журналы "Киноправда" и "Госкинокалендарь". 18 января 1926 года в "Художественном" состоялась премьера фильма С. М. Эйзенштейна "Броненосец "Потемкин". Событие было театрализовано: фасад здания закрывал огромный макет легендарного броненосца, на корабельных мачтах которого трепетали под ветром сигнальные флаги, а зрителей у входа встречали билетеры в черных бушлатах и бескозырках. В марте 1931 года здесь демонстрировался один из первых звуковых фильмов - "Путевка в жизнь", а в 1936 году - один из первых цветных художественных фильмов - "Груня Корнакова".

Примерно в это же время кинотеатр "Художественный" сделался достопримечательностью Москвы, но, как говорят в Одессе, с иного бока. В середине 1930-х годов здесь выступала джаз-банда под руководством "настоящего негра". После кинофильма "Цирк" это зрелище приобрело сногсшибательный эффект. Словом, от зрителей не было отбоя.

Современный адрес - Арбат, 39. Здесь находился кинотеатр, называвшийся сначала "Ампир", потом "Карнавал", а с 1936 года - "Юный зритель". В доме N 51 располагался кинотеатр "Арс". Претенциозность названий кинотеатров объяснялась прихотью хозяев, упрямством или амбициями и приводила к тому, что довольно часто встречались одинаковые названия кинотеатров в разных частях города: два "Ампира" (на Арбате и в Марьиной роще), два "Арса" (на Арбате и Тверской). Поэтому, в отличие от "Арса" на Тверской, второй из них называли "Арбатский Арс". Здесь в небольшом кинозале собиралась самая разная публика - рабочие, служащие, торговцы, уличные лоточники, студенты. "Загляните в зрительную залу, - писал А. С. Серафимович в "Русских ведомостях" 1 января 1911 года. - Вас поразит состав публики. Здесь все - студенты и жандармы, писатели и проститутки, интеллигенты... рабочие, приказчики, торговцы, дамы света, модистки, чиновники - словом, все... Как могучий завоеватель надвигается кинематограф".

С кинотеатром "Арс" связано одно важное событие, положившее начало огосударствлению этой области искусства. Само по себе оно настолько показательно и поучительно, что следует рассказать о нем подробнее.

Русские кинопредприниматели давно мечтали создать по примеру американцев единый киносиндикат или трест, который был бы монополистом в этой области. Однако коммерческое соперничество, погоня за легкой прибылью не способствовали объединительным тенденциям. В этом их явно обошли "рабочие" кино. Еще до революции было несколько попыток создать профессиональные союзы киноработников. Вначале 1917 года был образован Союз механиков, пианистов-иллюстраторов и служащих в кинотеатрах. В январе 1918 года он был переименован в Союз киноработников. В него объединились мелкие разрозненные союзы киномехаников, лабораторных рабочих, конторских служащих и т. п.². В союз вошли служащие 33 кинотеатров (в том числе двух арбатских - "Художественного" и "Арса"), 31 киноконторы, 8 лабораторий, 9 кинофабрик³. Этот союз сыграл большую роль в формировании первых государственных органов по руководству кинематографией.

Среди руководителей этого союза были молодые кинематографисты, в будущем режиссеры, сценаристы, актеры кино - А. А. Аркатов, В. Ф. Ахрамович, В. Р. Гардин, А. И. Громов, А. Е. Разумный, М. А. Шнейдер и др. Но, пожалуй, самой колоритной фигурой среди них был Н. Ф. Преображенский.

Николай Федорович Преображенский (1886 - 1952) был известным партийным работником, с 1904 года членом РСДРП, участником революции 1905 - 1907годов, после октября 1917 года - он член Моссовета. Был он невысокого роста, с большой пролысиной и длинными нестрижеными волосами. Кожаная куртка и маузер придавали ему вид грозного комиссара. Человек неуемной энергии, он увлекся кинематографом, впоследствии стал сценаристом, режиссером, даже актером (снялся в главной роли в киноагитке "Сказка о попе Панкрате"). Впоследствии, когда под его председательством будет создан Кинокомитет, он привлечет к его работе писателей, актеров, в том числе Маяковского, Серафимовича, Брюсова и др.

В феврале 1918 года в кинотеатре "Арс" состоялось совещание представителей Союза киноработников Моссовета. Предполагалось обсудить вопросы об учете имущества и национализации кинотеатров и кинофабрик, о государственном регулировании кинодела. Владельцы кинотеатров и прокатчики призывали к бойкоту Советской власти и тех кинотеатров, которые были уже этой властью реквизированы. А надо заметить, что арбатские кинотеатры все были реквизированы Хамовническим Советом рабочих депутатов еще до Октябрьского переворота. Киновладельцы считали, что необходимо создать наконец свой монопольный трест или комитет, который будет ведать регламентацией всей жизни кино: открытием кинотеатров, киноцензурой, определением цен и т. п. И это тем более удивительно, что в это время новая власть еще пока не ввела цензуры, налоги со зрелищ не взимались. Власти пока было не до кино.

На собрании присутствовали и кинопредприниматели. Оно было необычайно бурным. Это было первое столкновение творческих работников кино и служащих с объединенным фронтом кинопредпринимателей и прокатчиков.

По воспоминаниям А. И. Громова, когда на собрании зашла речь о создании всероссийского кинокомитета как государственного органа по руководству кинематографией, один из владельцев, Сахаров, закричал с места:

- Кто вам, собачьим воротникам, доверит такое дело!⁴

Было решено временно, до организации Кинокомитета, избрать Исполнительный комитет Союза киноработников. Союз создал контрольную комиссию для надзора за Прокатчиками и учета кинокартин с тем, чтобы предприниматели не могли вывезти за пределы страны или продать ни одну картину⁵. И, возможно, благодаря такой предусмотрительности мы сегодня имеем уникальные кадры хроникальных съемок начала века. Хотя правомочен и такой взгляд - благодаря тому, что многое удалось тогда увезти за границу, теперь спасено и возвращается к нам из забвения.

Вскоре в марте 1918 года при поддержке союза был создан Кинокомитет. Он перебрался в тихий Малый Гнездниковский переулок в роскошный по тем временам особняк, который накануне первой мировой войны приобрел нефтяной магнат Лианозов для кинофирмы "Кинотоварищество", пайщиком которой он был. В этом доме позднее размешались Госкино, Союзкино, Министерство кинематографии, Госкино СССР. Весной 1918 года его занял Московский кинокомитет. Последний ввел контроль над частными кинофабриками, ателье, прокатными конторами, чтобы, как полагала новая власть, предотвратить попытки монополии бывших предпринимателей. На кинопредприятиях стали создаваться группы рабочего контроля. Не рискуя объявлять массовый локаут, хозяева стали свертывать производство в Москве, стараясь под разными предлогами уехать на юг под видом необходимости "натурных съемок". Надо признать, что у них были свои резоны. Другие под видом дипломатического багажа отправляли оборудование на Украину...

Что касается арбатского "Арса", то позднее он был "специализирован" - превратился в кинотеатр научных и учебно-технических фильмов "Наука и знание". Таким он и запомнился на долгие годы москвичам.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Будяк Л. М., Михайлова В. П. Адреса московского кино. М., 1987. С. 63. На самом деле ситуация была несколько иной. При посещении кинотеатра на Арбате публика узнала Л. Н. Он был сконфужен и ушел после первого отделения. Присутствовавший с ним знакомый вспомнил, что Толстой "был поражен нелепостью (выделено мной. - Т. К.) представления и недоумевал, как это публика наполняет множество кинематографов и находит в этом удовольствие". Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. Том 1. М., 1922. С. 347.

² ГА РФ. Ф. 5561. Оп. 1. Д. 1. Л. н/н.

³ ГАМО. Ф. 4653. Оп. Т.Д. 1. Лл. 31-32.

⁴ ГА РФ. Ф. 6879. Оп. 1. Д. 22. Л. н/н.

⁵ Там же. Ф. 5561. Оп. 1. Д. 1. Л. 3. Г. Я.

Т.П. КОРЖИХИНА 1932 - 1994

Вся жизнь Татьяны Петровны Коржихиной, крупного исследователя истории государственных учреждений и общественных организаций Советского государства, оставившего заметный след в отечественной историографии, талантливого педагога, связана с Московским государственным историко-архивным институтом. Здесь она получила диплом о высшем образовании, здесь она защитила кандидатскую и докторскую диссертации, здесь она преподавала в течение 30 лет.

Свое первое учебное пособие по истории государственных учреждений Т. П. Коржихина опубликовала в 1974 году. Позднее на его основе был дважды опубликован соответствующий учебник, хорошо известный в кругу профессиональных историков и архивистов.

Наиболее плодотворным оказалось для Т. П. Коржихиной последнее десятилетие ее жизни. Оно совпало с началом перестройки в обществе, политики гласности. К. запретному, к скрытому в спецхранах потянулись сотни и тысячи исследователей. При этом тернистая тропинка к знаниям оказалась размытой девятым валом конъюнктурной и демагогической публицистики. Т. П. Коржихиной удалось избежать соблазна писать в появившиеся на этой волне газеты и журналы, рассказывать о пикантных исторических фактах с экрана телевизора. Но ни одна из ее статей, опубликованных в научных изданиях в эти годы, не оставалась незамеченной.

Во второй половине 80-х годов Т. П. Коржихина сосредоточила свое внимание на анализе административно-командной системы управления (АКСУ) 1920 - 1930-х годов. Она отмечала, что возникновение АКСУ связано со множеством экономических, политических, личностных и иных причин. При этом обращено внимание на столь характерные для всех периодов отечественной истории, вплоть до сегодняшнего дня, авторитарные методы, использовавшиеся властью для решения проблем модернизации страны. Одновременно Т. П. Коржихина разрабатывала историю общественных организаций, в том числе многочисленных творческих объединений. В ее статьях на эту тему и в монографии "Извольте быть благонадежны!" рассматриваются вопросы взаимоотношений власти и искусства: история возникновения, статус, деятельность творческих союзов и обществ, прежде всего московских, существовавших в России с начала XX века до конца 30-х годов, в области литературы, живописи, музыки, кино и театра, а также их место в общественной жизни страны. Подробно анализируются законодательство 20 - 30-х годов о союзах и обществах, роль государственной идеологии в формировании официальной политики по отношению к творческим организациям.

На рубеже 80 - 90-х годов Т. П. Коржихина опубликовала несколько статей по вопросам так называемой номенклатуры - перечня наиболее важных должностей в государственном аппарате и общественных организациях, кандидатуры на которые предварительно рассматривались, рекомендовались, утверждались и отзывались партийными комитетами. Номенклатурный принцип руководства обществом сложился и окончательно утвердился к концу 30-х годов. По мнению Коржихиной, этому способствовали отсутствие в стране опыта и традиций демократических методов осуществления власти, конфронтационный стереотип массовой психологии как наследие первой мировой и гражданской войн, внутрипартийная борьба и т. п. Она считала, что знание истории номенклатуры необходимо для "ранней диагностики" подобных явлений уже в наши дни.

Творческий потенциал Т. П. Коржихиной был так высок, что позволил ей одновременно работать по совершенно разным темам. Она писала о кооперации и военной реформе в 20-х годах, о сущности бюрократизма и борьбе с алкоголизмом в годы нэпа и т. п. В 1992 - 1993 гг. Т. П. Коржихина, что называется, для себя, для души написала монографию о В П Ногине, о том, как революционер-профессионал стал в 20-е годы преуспевающим коммерсантом. Это была одна из четырех неизданных рукописей, оставшихся после ее внезапной смерти в мае 1994 года.

Последний год жизни Татьяна Петровна работала над темой "История российской государственности". Фактически она оказалась у истоков теории российской государственности, о необходимости которой сегодня пишут юристы и политологи.

Татьяна Петровна прожила трудную, но, по ее словам, счастливую жизнь. Она посвятила ее любимому делу, а ее книги и статьи еще долгие годы будут образцом добросовестного подхода к изучению отечественной истории.

Александр СЕНИН

Из московской практики исторических экскурсий
(вдоль Остоженки)

Иван ГРЕВС

Иван Михайлович Гревс (1860 - 1941), известный русский историк, воспитавший большую школу медиевистов*, замечательный педагог и реформатор высшей школы, был основоположником семинарской системы и экскурсионного метода в университетском образовании. Из созданного им в университете "исторического семинара" вышли известные историки Л. П. Карсавин, Н. П. Опокар, О. А. Добиаш-Рождественская, организаторы музейного и экскурсионного дела, краеведы Н. П. Анцифиров, А. Я. Закс и многие другие. Гревс писал: "Все самые главные мои силы уходили на профессорство... В своем преподавании и в своих учениках я был счастлив..." Иван Михайлович преподавал в Петербургском (Ленинградском) университете (1899 - 1941) и на Высших женских (Бестужевских) курсах (1892 - 1918). Как лектор и руководитель семинаров он был очень популярен у молодежи.

Большую роль в процессе обучения Гревс отводил путешествию по местам изучаемых событий. Он писал: "Всего сильнее на меня влияло и действовало не столько правильное учение у кого-нибудь, сколько переживаемые впечатления..." Иван Михайлович стремился приблизить учеников к истории, так сказать, непосредственно; им был сформулирован девиз: "От книг к памятникам, из кабинета на реальную сцену истории и с вольного исторического воздуха опять в библиотеку и архив". В 1907-м и 1912 годах он организовал экскурсии студентов в Италию, предварительно подготовив их на соответствующих семинарах. Он продумывал каждый шаг знакомства с замечательным центром человеческой культуры. Гревс был мастером исторической экскурсии. "Экскурсии должны сделаться постоянным и интегральным элементом изучения и преподавания истории в общеобразовательной и научной школе", - считал он.

После революции, желая принести пользу просвещению народа, И. М. Гревс наряду с академиками С. Ф. Ольденбургом и С. Ф. Платоновым активно включается в краеведческое движение, переживавшее тогда свое "золотое десятилетие". Он становится организатором, теоретиком краеведения и экскурсионного дела. В 1918 - 1920 гг. участвует в работе экскурсионной секции музейного отдела Губполитпросвета, с 1921 года возглавляет гуманитарный отдел Петроградского экскурсионного института, входит в Центральное бюро краеведения, выступает на съездах краеведов, публикует ряд программных статей. Гревс считает, что краеведом-историком может быть не только специалист, но любой "образованный сын края", любящий свою малую родину и приобретший необходимые методические навыки; уважение к своему прошлому и любовь к отечеству должны быть в основе краеведческой работы.

Секретарь гуманитарного отдела Петроградского экскурсионного института А. Я. Вейнерт вспоминала о работе Гревса в институте: "Бесчисленные собрания, заслушивание и критика докладов; активнейшее участие в наших семинарах; авторские статьи и лекции по вопросам экскурсионной методики, участие в прослушивании новых руководителей, в организационных и экскурсионных поездках то в Павловск, Гатчину или Петергоф, то в Москву, то в Вологду, Галич или вообще на Север..."

Во время одной из таких поездок, предпринятой группой организаторов гуманитарного отдела Петроградского экскурсионного института в целях обмена опытом, и была написана предлагаемая ниже работа. В ней содержится подробный анализ экскурсии по Остоженке, дается ее методический разбор, а также предлагается увлекательный рассказ об истории этой части Москвы, описываются дивные уголки ее, к сожалению, в настоящее время во многом утраченные. Экскурсия проходила 7 декабря 1920 г.**: холод, голод, разруха, но для участников ее как будто не существует этих суровых реалий действительной жизни - так велики их горение, любовь к своему труду, который они считали "важным орудием просвещения" народа.

Работа, написанная в 1921 году***, публикуется впервые. Подлинник хранится в Петербургском филиале Архива Российской академии наук (Ф. 726. Оп. 1. N197). В тексте сохраняются подчеркивания автора, устранены без оговорок ошибки и описки, переводы иноязычных слов приведены в подстрочных сносках, равно как и примечания самого И. М. Гревса. Примечания автора публикации даны в конце статьи.

Москве принадлежит пальма первенства, хронологического и качественного, в деле разработки теории и осуществления на практике гуманитарных экскурсий в школе****. В последние годы (уже до войны) дело двинулось там сильно вперед, и Петербургскому экскурсионному институту необходимо самое близкое и постоянное соприкосновение с Москвою для совместной дальнейшей разработки вопросов в дружеском сотрудничестве. Группа организаторов гуманитарного отдела института хорошо оценила это на примере состоявшегося уже общения; она устраивала поездки в Москву и встречи с москвичами в Петербурге для взаимного ознакомления и заложения фундамента общей работы.

Мы вынесли очень много из такого общения, методически и практически. Главные работники гуманитарного экскурсионного дела в Москве - Н. Г. Тарасов, Н.А. Гейнике, А. В. Бакушинский, А. Я. Закс, Н. С. Елагин - сильно двинули вперед выработку системы и проведение ее на опыте, они создали около себя группы, даже "школы" деятельных продолжателей. Полезно делиться впечатлениями о полученных результатах и, может быть, небезынтересно, если они собираются благожелательным, заинтересованным свидетелем со стороны, посмотревшим надело взглядом сочувствующего критика.

В таком смысле здесь предлагается описание одной экскурсии, устроенной в Москве для нас, приезжих петербуржцев-экскурсионистов, 7 декабря 1920 г. по инициативе Н. А. Гейнике. Она типично воплощает одно из направлений разрабатываемых в Москве экскурсий по гуманитарным предметам. То была чисто историко-культурная экскурсия, причем художественные памятники и их эстетическая оценка привлекались лишь как вспомогательные средства для разрешения бытовой проблемы. Поручено было проведение ее одной из старших и надежнейших специалисток, прошедших семинарий Н. А. Гейнике¹ Лидии Евлампиевне Случевской. Общая цель ставилась методически-опытная, роль экскурсантов-наблюдателей должны были играть мы сами, приехавшие из Петербурга методисты. Это было любопытно и приятно.

* Историков, изучающих средние века.

** Вравская О. Б. в статье об архивных материалах И. М. Гревса и Н. П. Анциферова ошибочно связывает эту экскурсию с поездкой Гревса в Москву с группой учителей Петроградской стороны с 1 по 8 октября 1921 года (Вравская О. Б. Архивные материалы И. М. Гревса и Н. П. Анциферова по изучению города Археографический ежегодник за 1981 год. - М., 1982. С. 306).

*** См. описание дома Коробкиных: "Так, по той же правой стороне, до прошлого года сохранился... дом Коробкиных".

**** Уже с начала настоящего века появляется экскурсионная литература по Москве (см., например, очень хорошую статью А. А. Кизеветтера в 1 томе "Трудов Московского педагогического общества "История Кремля" с литературою, тогда имевшеюся, для изучения Москвы. Сравни обстоятельную библиографию в книге "Москва - путеводитель" Е. А. Звягинцева, М. Н. Коваленского, М. С. Сергеева и К. В. Сивкова (издательство И. Н. Кушнерева. Москва, 1915) - Петербург несколько отстал.

Экскурсия, о которой идет речь, принадлежит к категории образовательных прогулок по городу, направленных к изучению его роста. Она должна показать, может ли улица старого города, в современном ее виде, открыть глаза на культуру прошлого и ее развитие и тем самым сыграть роль, однородную с музеем, в деле монументального изучения истории; вместе с тем она освещает предмет по-новому, дополняя музей, даже ставя особые, им не разрешаемые задания.

Избрана была Остоженка, и специальною темою данной экскурсии было дать картину эволюции быта города преимущественно на примере трансформации господствующих типов обиталищ и открываемых ими форм жизни. Остоженка не хранит на себе таких следов старины, которые можно бы назвать первоклассными памятниками, но она заключает богатый бытовой материал и является поучительным объектом применения такой разновидности культурно-исторической экскурсионной работы.

Руководительница исходила из предположения, что ею ведется группа, школьная или внешкольная, обладающая некоторою общею историческою подготовкою, но мало занимавшаяся историек) Москвы. Остоженка - это часть, ближайшая к Кремлю, дороги, соединявшей некогда Москву с Калугою. Экскурсия начинается на Крымской площади и имеет конечным пунктом площадь храма Спасителя².

Прежде всего собравшиеся усаживаются на скамье здесь кончающегося Зубовского бульвара с целью опознаться в местности*: где мы? Нельзя ли извлечь что-нибудь из самого названия - Крымская площадь? Сразу дело не выясняется. Всматриваемся дальше кругом, прежде всего вниз к Москва-реке. Видим - Крымский проспект, Крымский мост, в старину Крымский брод. Крымский вал и еще дальше, в Замоскворечьи после заворота, - Коровий вал, Серпуховские ворота, Зацепский вал и т. д. Получается уже характерная цепь элементов топографической номенклатуры.

После того экскурсанты оборачиваются в другую сторону. Что перед нами? Зубовский бульвар. Вспоминаем, что идет дальше? Смоленский бульвар и рынок, Новинский бульвар, Садовые... Группа, когда нужно, пользуется планом Москвы, общим и схематическим, особенно нужным для данной цели, приготовленным руководительницею. Усилием воображения снимем деревья, украшающие бульвары: получится широкая полоса, дугою уходящая и загибающаяся в обе стороны - на север и на юг. Продолжим мысленно эту линию, образуется сомкнутый круг или, вернее, овал.

Перед нами развернулось второе (внешнее) кольцо бульваров, а в прошлом Земляной вал³, четвертая ограда Москвы после Кремля, Китай-города и Белой стены (делается реконструкция вала и ворот). Земляной вал опоясал растущую столицу "собиравшейся" Руси в XVI в. Здесь особенно всматриваемся в схематический план, символизирующий рост Москвы**, и так устанавливается характер места, у которого мы находимся. Теперь ясно: начало нашей прогулки - Крымская площадь (= ворота). Крымский вал - это часть оборонительного пояса против татар на одной из дорог, которыми крымчаки ходили на Москву. Мы стоим около одного из ответственных пунктов крайней защитной линии московских укреплений против южного врага. Невольно вспоминается еще улица Ордынка по Серпуховской и Тульской дороге (в Замоскворечье): так и пахнет старою татарскою грозою. Имена улиц, площадей, урочищ - важный источник познания "биографии города"***, и наша руководительница постоянно прибегала к анализу имен.

Здесь возникает важный вопрос, может быть, предмет методического спора: надо ли подготовлять участников к экскурсии ознакомлением с историею города по плану или он должен служить подспорьем только при ее выполнении? Москвичи придерживаются отрицательного решения, говорят: лучше сначала личное, наглядное наблюдение, потом закрепление его планом. Петербуржцы возражают: предварительное изучение истории плана тоже наглядно; оно много развивает экскурсионный подход и обычно очень интересует экскурсантов, особенно молодых, школьников. Впрочем, и некоторые москвичи это признают: мы присутствовали тогда же на отличной, именно вводной лекции Н. Г. Тарасова - рост Москвы - с большим числом показываемых при помощи диапозитивов картин и планов, в качестве как раз начала экскурсионного цикла для особой группы.

Опознавшись, из какого места Москвы мы исходим, участники приближаются к истоку улицы, по которой предстоит шествовать. Остоженка! Опять таинственное имя. Что оно значит? Стога! Стало быть, в далеком прошлом мы бы тут находились среди местности, с которой сбиралось сено. Тут были мало застроенные нераспаханные пустоши, луга заливные и травою покрытые, низкие холмы - покосы и, должно быть, между ними небольшие поселки. Опять вспоминается недалеко (за Москвою) бегущая улица - Полянка. Здесь было "на лугах", там "на полях". Получается важная черта для восстановления старого пейзажа.

"Остьжье" - накопление стогов, может быть, государевы луга и сенокосы, запасы, склады сена, возможно, и царские конюшни****. Как нынче к картине Остоженки мало подходят такие наименования! Велико влияние труда веков. Но подвинемся вперед и посмотрим.

Входя на улицу, замечаем сейчас направо на углу решетку, окружающую двор бывшего Катковского "лицея цесаревича Николая"⁵. По бокам - два флигеля, очевидные остатки (части) стоявшего здесь большого, монументального строения. За решеткою двор-сад; в нем сбоку направо главное здание лицея, налево - в глубине (асимметрично с флигелями) - другой большой дом. Оба - явно новее, чем флигеля (здесь два слоя строений), а в центре - пробел. Экскурсия входит внутрь двора-сада. Ясно чувствуется искусственное насаждение - аллея, лужайки, беседки; но есть и старые деревья - свидетели чего-то предшествующего. Они выросли, возможно, на свободе, когда место было еще пустошью, и сохранены позднейшими насадителями как элементы садовой красоты. Но вся планировка сада соответствует вкусам и нуждам архитектоники большой барской усадьбы.

Интересно, находясь здесь, бросить внимательный взгляд в перспективную даль, к реке: волнистый спуск, отчасти покрытый деревьями, отчасти пустой, мало застроенный невысокими домишками. Сверху - незагражденное небо. Тут легче представить себе былое, когда люди здесь обитали "на лугах", "среди стогов". Это хороший вспомогательный прием, чтобы вжиться в старину.

Возвращаемся на улицу, формулируем вывод из наблюдений. Мы имеем дело с вельможною городскою усадьбою без барского дома (он исчез!). Судя по флигелям с "ампирными" орнаментами, постройка ее относилась к началу XIX в. Надо будет на дальнейшем пути присмотреть, нельзя ли отыскать образец, какой естественно вставился бы на это пустое место. Руководительница почему-то (это тоже московская повадка!) не говорит, что здесь было, и только позже, когда многое будет увидено, сообщит вскользь, что тут стоял дворец, принадлежавший в половине XIX в. великой княгине Елене Павловне⁶, сотруднице Александра II. Сохранились ли его снимки? Сказано не было, и вообще старыми гравюрами, реконструкциями она не пользовалась.

* Форма беседы применяется эвристическая: предлагаются в стройном порядке вопросы, направленные к уразумению общими активными силами всего открывающегося взору, чтобы (помогали) научить смотреть, видеть, судить, понимать.

** См. хотя бы тот, что помещен около 360 стр. прекрасного путеводителя "По Москве", составленного под ред. Н. А. Гейнике, Н. С. Елагина, Е. А. Ефимовой, И. И. Шитца (изд. М. и С. Сабашниковых. - М. 1917)⁴.

*** См. об этом принципе "биографии города" статью пишущего эти строки "Монументальный город и исторические экскурсии" в N 1 "Экскурсионного дела" (Петроград, 1921 г.).

****Рядом идущий к Москве-реке Ушаковский переулок прежде назывался Конюшенным.

Надо подвигаться дальше*. Смотрим в глубину улицы: она длинная, но до конца ее не видно: она заворачивает направо. Общий вид при беглом взгляде обычный, современный, масса домов новые, но огромных "небоскребов"⁸, как любят говорить в Москве, пока (в верхней части) не видно. Но при сосредоточении внимания сейчас же выявляются остатки прошлого.

По правой стороне тотчас же бросается в глаза особняк желтого цвета с фронтоном и белыми колоннами, небольшой, с мезонином, отделенный от улицы палисадником за решеткой, характерный по стилю для перехода от XVIII к XIX в., точнее для начала XIX в. ("дворянский ампир"). Подъезд расположен сбоку, за воротами, во дворе. Дальше вглубь развертывается довольно просторный, характерный хозяйственный двор с различными службами: очень цельная, реалистическая обстановка деревенского помещичьего дома-двора средней руки, перенесенного в город с переселением сюда и своеобразия бытового склада - законченной особности и уюта: все под рукою; живут в городе (удобно), но и отгородились от него (все свое во дворе).

Невольно всплывают в сознании этюды жизни семейства Лариных из "Евгения Онегина". Но тут же опять возникает методическое недоумение: можно ли, и в какой степени, и в каком качестве пользоваться при монументальных исторических экскурсиях литературным материалом, иллюстрировать их чтением отрывков. У нас об этом шел большой спор на вечерней беседе после экскурсии. Москвичи опасаются таких чтений, петербуржцы горою стоят за них**.

Картинка, во всяком случае, нарисовалась конкретно-яркая. Но она тотчас же затуманилась разочарованием: дом, который только что так напомнил нам дворянскую старину, оказывается новым: он построен по плану современного архитектора братьями Абрикосовыми под старый лад. Какая досада! Не памятник, значит, а декорация. Снова (и на этот раз остро) возбуждался вопрос: допустимо ли пользоваться, хотя бы временно (руководительница открыла секрет, только когда мы окончили обзор усадьбы), такою "мистификациею", скрыванием реальной новизны объекта наблюдения под иллюзиею его "похожести" на старину? (Иллюзия поддерживалась архаизациею всего целого современным разрушением.) Мы склонны были думать, что нет.

Утешение и оправдание находилось в том, что почти рядом стоит за деревянною решеткою уже подлинный сюжет дворянской архитектуры начала XIX в. - особняк Всеволожских, розовый с колоннами, в стиле позднего empir***. Его можно переставить воображением на место абрикосовского, сохранив ценность архаического образа от комплекса надворных построек последнего. На том мы и помирились. Дом Всеволжских - очень известный. В нем живали и бывали Киреевские⁹, Бакунин¹⁰. На фронтоне дворянский герб. Хороши классические медальоны фасада, дом деревянный, одноэтажный, но с антресолями сзади, под одну крышу с фасадом: там были низенькие детские. Говорят, дом и внутри хорошо сохранился¹¹.

Еще несколько ниже по той же (правой) стороне, если войти во двор одного из следующих домов, вытянутых по линии улицы, то перед нами обнаружится между двух садов расположенный, с красивым въездом к парадному крыльцу, видный и пышный дом князей Волконских (даже при нынешнем запустении). Это средний тип между сравнительно скромным особняком Всеволжских и грандиозным по размерам плана бывшим дворцом Елены Павловны, насколько можно по нем судить по сохранившемуся окружению. Кругом - великолепные остатки обширной, когда-то благоустроенной дворянской усадьбы.

По направлению к реке поверх полуразрушенных, а то и совсем снятых заборов - и прямо, и налево, и направо - ощущаются целые ансамбли таких же дворянских оседлостей с церквами среди них, очевидно, составляющих особенность заселения всего изучаемого "конца". Это определенный, выразительный пейзаж старой дворянской Москвы.

Материал, который дает Остоженка для восстановления такого образа, обнаруживается очень богатым, представляющиеся типы многоразличными. Так, по той же правой стороне до прошлого года сохранился смиренный пережиток этого колоритного прошлого - дом Коробкиных¹². За деревянным забором, в густой тени деревьев стоял вросший в землю, как гриб, старенький домик, в два тройных (итальянских) окна, обитый тесом "под камень" (шашками). Небольшая усадебная земля занята ветхими деревянными надворными постройками. Тут же стояла собачья конура. От домика тихо веяло самыми первыми годами XIX в. Чудом держался замечательный образчик жилищ "малодушных" дворян старого времени. В последнюю зиму он пал жертвою топливного вандализма****.

При таких обильных наглядных впечатлениях вполне уместно экскурсии остановиться, сделать передышку, пристроиться в уголке и побеседовать - "методом живого слова" (москвичи очень дорожат терминологиею), как слагалась московская дворянская старина. Образовались первые поселения дворян в городе очень рано; в этой части, должно быть, уже в XVII в., когда местность обнесена была валом, будучи, вероятно, еще в значительной степени пустынною; это делалось для защиты царских угодьев, возникшего вторичного посада и отдельных деревень или сел. Все сначала шло медленно, но темп колонизации Москвы дворянами ускорился вместе с подъемом значения сословия, увеличением его средств и расширением вольностей, особенно после их раскрепощения¹³, и, наоборот, усиления крепостничества крестьян в XVIII в. Тут-то они и стали переносить в город свои деревенские гнезда, то есть устраивать здесь, в Москве, их повторения. При этом сохранилась живая связь городской усадьбы с деревенскою. Материал для описания старого дворянского быта в городе изобилует у наших писателей-художников (яркий образец - "Война и мир") и в мемуарной литературе. Вслед за обоснованием в городе самих усадеб, вместе с развитием образованности сословия, особенно после соприкосновения дворянства с западноевропейским миром (после Отечественной войны)¹⁴, произошло расширение их вкусов, потребность в комфорте, в украшении жилищ средствами изящных искусств.

Можно отметить тут же еще один характерный пережиток далекой старины: это название одной церкви, возвышающейся несколько ниже по Остоженке: она сама XVII в., но носит имя, может быть, еще более древнее - Успенье, что в селе Семчинском¹⁵. Это село было великокняжескою вотчиною (Иван Калита уже упоминает о ней в своей духовной). Весь берег Москвы-реки был некогда собственностью великих князей (упоминаются в грамотах Самсоньевские поемные луга у села Семчинского). Дворянам, вероятно, постепенно жаловались участки под усадьбы для заселения Москвы.

Если, следуя все дальше вниз, смотреть в переулки, то получаются также напоминания о прежнем: открываются тихие захолустные уголки, захудалые домики, заборы, зеленая травка или чистый снежок, смотря по сезону, река вдали. Когда взор возвращается к главной улице, часто чувствуется несоответствие с названием ее, уносящим в сельское прошлое. Теперь видим мостовую, рельсы трамвая, поднимающиеся банальные кубы-дома.

*Выходя на улицу, невольно бросаешь взор прямо напротив, на длинное здание, суровое, но эффектное, уходящее за угол назад на Зубовский бульвар. Это Провиантские склады интендантства, построенные знаменитым действовавшим в Москве архитектором - "классиком" Джиларди⁷ в 30-х гг. XIX в. (Может быть, тут и раньше находилась подобная же хозяйственная постройка.) Их нельзя не заметить (и не заинтересоваться), хотя они и отклоняют от темы или, по крайней мере, от порядка экскурсии. Потому-то не приходится обойти их молчанием: неизбежно при расположенных по топографическому приему экскурсиях иногда делать скачки или нарушать незыблемую стройность и последовательность плана: невозможно же опять возвращаться назад. Но надобно соблюдать экономию: руководительница умеет ограничиться необходимым при эстетической оценке архитектурного памятника, да и сам создатель его был очень сдержан в украшении делового фасада.

** У нас было несколько подобных бесед в Москве; они дали много не только бодрости и воодушевления, но и знаний, понятий, выводов.

*** Ампир (франц.).

**** Краски для описания дома Коробкиных почерпаю из той же книги "По Москве", в которой содержится немало хороших рисунков, штрихов и исторических справок для той же Остоженки.

Но зорко вглядываясь и дальше в подробности, извлекаешь все новый исторический материал*. Пониже Успенья, на противоположной (левой) стороне Остоженки, занимая целый квартал между двумя переулками, раскинулся роскошный дворец классического стиля екатерининской эпохи¹⁶. Это длинное, монументально-грандиозное здание в два высоких этажа, терракотово-красное, с простым, строгим фасадом и гладкою колоннадою, расположенное среди широкого парадного двора. Знатные хоромы были выстроены в 1771 г. для крупного вельможи, "генерал-аншефа" Еропкина**, бывшего московским главнокомандующим после чумы¹⁷. Семья его отличалась хлебосольством. Дом всегда был открыт "для званых и незваных"; в нем устраивались лукулловские пиры¹⁸. Сама Екатерина II ездила к нему на обеды и балы***.

Окало решетки именитого дворца можно также остановиться. Руководительница - опять же "методою живого слова", строит описание поезда императрицы из Кремля ко дворцу Еропкина. Можно было бы показать и картинки, изображающие выезды, балы, пиры и костюмы того времени или устроить особую иллюстрированную беседу после экскурсии.

Мы продолжали двигаться вперед по Остоженке, сосредоточиваясь согласно заданию, на наблюдении старых (или вообще - типичных) домов. Появились новые разновидности, также дворянские, но иные, более поздние, от средины XIX в. Меньше чуется в них заботы о красоте (утрачивается эстетическое ощущение в архитектуре и орнаменте), уюте, особности. Это уже настоящие городские жилища. Видим неуклюжие "дома-комоды" для одной и для двух семей; еще зародыши доходных домов, двухэтажные, с четырьмя однообразно-симметрично разбитыми квартирами¹⁹. Наглядно меняется картина быта: усадебная, полудеревенская оседлость превращается в обиталище постоянного городского обывателя средней руки. Чисто дворянское житье перерождается в чиновничье: здесь также можно подыскать отличные иллюстрации в литературе.

Вырисовываются и купеческие дома, казарменного вида, почти неукрашенные, голые, длинные, двухэтажные: наверху помещался хозяин, Тит Титыч, внизу скучивались "молодцы"; иногда под такими домами подвалы для склада товаров, может быть, для лавок. Здесь снова представляется сюжет для бытового этюда: вырастает Москва комедий Островского.

Очень поучительный делаем мы дальше заворот направо переулками к Зататьевскому монастырю²⁰. Возник он при Димитрии Донском. Это - один из монастырей ближайшего кольца их, огибающих Москву с юга. Он на пригорке, близ реки, недалеко от Кремля; может быть, сторожевой пост. В нем сохраняется остов петровского времени: стены, ворота, широкая колокольня. Хорошо бы войти во двор монастыря, взобраться на вышку, осмотреть ближайшую окрестность. Но некогда: надо кончать...

Площадь перед дворцом**** и прилегающие улички дают превосходный образчик***** провинциальной или старомосковской картины. Все до сих пор изученные разновидности жилищ здесь резюмируются в живом соприкосновении, неподражаемой гирляндой. Убедительный аргумент для развития темы! Проходим последнее колено Остоженки. Улица, по мере приближения к центру столицы, принимает все более современный вид (современный стиль)******. По обе стороны высятся огромные (самоновейшие) доходные дома; они принадлежат отдельным капиталистам крупнейшего пошиба или акционерным обществам и банкам. Прямолинейность этого конца улицы соответствует типу ее застройки. "Полотно" ее тут совсем подходит к окаймляющим его зданиям: сплошная с обоих боков стена высоченных домов. Есть между ними и характерные экземпляры, изобретения недавних лет: дома собственных квартир, обширных, аристократических или более мелких, но также "со всеми удобствами" - кооперативных товариществ. В динамику пройденного нами пути вносится последний, очень своеобразный момент, раздается завершительный аккорд.

Остоженка кончается: мы у Пречистенских ворот, у круга стен Белого города, прорезали насквозь (вертикально) третий московский концентр, Земляной вал. Шествие от XVI до XX века закончилось.

Обширнейшая площадь, на которую мы вышли, являет и памятники старины, и воплощения современности в несколько расстраивающей пестроте. Сейчас налево подъем Пречистинского бульвара, явный след прежнего вала; старые дома начинающейся Волхонки; огромные новейшие дома прямо напротив; старая великолепная церковь Похвалы Богородицы²¹ изумительного московского барокко, исчезающая размерами перед колоссальною массою храма Христа Спасителя²² (о нем сейчас, конечно, не место говорить!); ничтожный перед ним же, также давимый массою собора, памятник Александру III²³; вдали силуэты Замоскворечья; круто направо пустыри и развалины, признаки нынешней разрухи, упадка городской культуры, разрушения (жутко становится: что предстоит в будущем Белокаменной, первопрестольной?).

Но после только что пережитого господствует в душах ощущение удовлетворенного, радостного чувства, когда так по-особенному прочтена развернутая внушительная страница прошлого, и связь ее с настоящим тоже ощущается - непрерывность процесса культуры, несмотря на кризисы, вера в жизнь.

***

Вот, что мы видели, что строили воображением и о чем думали, когда ходили по следам московской старины на Остоженке 7 декабря 1920 года. Экскурсию, которую мы проделали, надо назвать превосходною и по замыслу, и по осуществлению. Она воочию убеждает, как много дает монументальная прогулка даже по обрывочным и непервостепенным памятникам, если она разумно поставлена, научно освещена и талантливо выполнена. А руководительница наша, Лидия Евлампиевна Случевская, была выше всякой похвалы, соединяя в себе солидные знания и добросовестность подготовки, планомерность задания с живостью интуиции, колоритностью языка и искренним воодушевлением. Вместе с хорошею осведомленностью в ней горела и нас зажигала любовь к работе, становящеюся все более дорогою и объединяющею обе стороны, водительницу и ведомых.

Был сияющий солнечный день, хотя и порядочный морозец щипал лицо. Экскурсия продолжалась не менее двух часов (скорей более). Мы вышли на нее после утра, уже детально проведенного в картинной Цветковской галерее²⁴ за работою с А. В. Бакушинским, но она не утомила, а подняла в нас дух. Мы имели перед собою, очевидно, одну из лучших, родившихся и развивающихся под живым дыханием экскурсионной работы специалисток нашего дела. Все шло очень хорошо у Л. Е. Случевской. Чувствовалась минутами только разве излишняя боязнь "нарушить методу". Такой несколько чрезмерный методический педантизм с опасностью слишком подчиниться "школе" является, кажется, тенденциею московской группы; но чутье жизни победит "теоретизацию", даже теперь побеждает: ощущается и гибкость приемов.

Что касается нас самих, мы могли на себе лишний раз убедиться, насколько важно продолжение практики экскурсированья для нас самих, работников экскурсионного дела. Конечный вывод: только экскурсируя в сотрудничестве с другими, компетентными исследователями и практиками, будем мы двигаться сами и подвигать вперед важное орудие просвещения*******.

Публикация и примечания Н. ПРОХОРЕНКО

* Не могу изобразить всю экскурсию с протокольною полнотою; но необходимо касаться и подробностей: иначе грозит опасность засушить описание, вытравить схемою свежесть, какою она была полна.

** Один из переулков до сих пор называется Еропкинским.

*** Впоследствии здесь помещалось Коммерческое училище ведомства императрицы Марии; 6 мая 1820 г. родился историк С. М. Соловьев, учился (1822 - 1830) И. А. Гончаров. Однороден должен был быть размах и того дворца, что стоял на месте катковского лицея. **** Так в тексте. ***** В тексте по-английски.

****** В тексте по-английски.

******* Надеюсь, что московские собратья не найдут, что я в своем описании испортил картину их целей, планов, подхода, приемов и достигнутых результатов и не посетуют на то, что я выступаю, не спросив их, с изображением отдельного примера их практики в печати²⁵. Думаю, такие оповещения полезны для всех интересующихся. Было бы очень любопытно рассказать и о других экскурсиях "по Москве", выработанных Н. Гр. Тарасовым, Н. А. Гейнике и другими их сотрудниками, например, Москва-крепость (вдоль стен Кремля в разных направлениях и сочетаниях), Москва-посад (по Китай-городу), рост самодержавия (по Кремлю), дворянская Москва (в интереснейших разновидностях), культурный перевал на грани XVII и XVIII вв.; затем прекраснейшие "пейзажные" прогулки, чудно освещающие душу города, поездки в великолепные "подмосковные" и т. д. и т.д.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ О семинарии Гейнике пишет Ю. Александров в статье об экскурсионной работе в Москве: "Лучшей школой экскурсионных работников по Москве в 1918 - 1919 гг. стал Культурно-исторический семинарий, которым руководил Н. А. Гейнике. Участники семинария не только знакомились с основами экскурсионной методики, но также систематически и всесторонне изучали историко-художественные памятники Москвы с помощью лучших специалистов. Они создали ряд новых экскурсий по городу и музеям..." (Александров Ю. Экскурсионная работа в Москве. Исторический очерк Вопросы массовой научно-просветительской работы музеев. Сост. Зузыкина Н. С. - М., 1961. С. 345)

² Храм Христа Спасителя построен по проекту К. А. Тона в 1837 - 1883 гг. как памятник победы русского народа над наполеоновскими войсками в Отечественной войне 1812 года. В декабре 1931 года взорван. В настоящее время воссоздается вновь.

³ Земляной вал сооружен в 90-х гг. XVI в. после нашествия крымского хана Кази-Гирея. Вал уничтожен после 1812 года. На образовавшейся кольцевой улице были разбиты бульвары, и она стала называться Садовое кольцо. В начале 1930-х гг. бульвары были сняты.

⁴ В 1991 году в Москве вышло репринтное воспроизведение этого путеводителя.

⁵ Закрытое высшее учебное заведение - Императорский лицей - в память цесаревича Николая был основан в 1868 году по инициативе и частично на средства русского публициста Михаила Никифоровича Каткова (1818 - 1887). Современное здание (Остоженка, 53) построено в 1875 г. архитектором А. Вебером. С 1921-го по 1930 год - Институт красной профессуры, ныне - Дипломатическая академия.

⁶ Елена Павловна, вел. кн. (1806 - 1873), жена брата императора Николая 1 - вел. кн. Михаила Павловича. Известна благотворительной деятельностью, покровительством науке, искусству; имела отношение к подготовке реформы освобождения крестьян 1861 года.

⁷ Проект ансамбля Провиантских магазинов, или Армейских продовольственных складов (Крымская пл., 2), в то время ошибочно приписывался Д. И. Жилярди. В настоящее время установлено, что Провиантские магазины построены архитектором Ф. М. Шестаковым по проекту В. П. Стасова в 1829 - 1831 гг. на месте огородов.

⁸ "Небоскребы" находились в нижней части Остоженки, самым высоким из них был семиэтажный дом N 5 Остоженского кооперативного товарищества. Самым большим "небоскребом" Москвы - десятиэтажным - являлся в то время дом N 10 в Большом Гнездниковском переулке, построенный в 1913 г. архитектором Э. Р.-К. Нирнзее.

⁹ Киреевские - Иван Васильевич (1806 - 1856), религиозный философ, литературный критик и публицист, и брат его Петр Васильевич (1808 - 1856), фольклорист, археограф, публицист. Являлись представителями одного из направлений русской общественной мысли середины XIX в., называемой славянофильством; выступали за принципиально отличный от западноевропейского путь развития России на основе ее самобытности.

¹⁰ По-видимому, имеется в виду Михаил Александрович Бакунин (1814 - 1876), русский революционер, теоретик анархизма, один из идеологов революционного народничества.

¹¹ Дом N 49 на Остоженке - бывшая городская усадьба Лошаковского-Всеволожского; построен между 1817-м и 1825 г., сохранил планировку и оформление части помещений до наших дней.

¹² Это был дом N 27 на Остоженке, который находился напротив Полуэктовского (ныне Сеченовского) переулка. Не сохранился.

¹³ Имеется в виду провозглашенное Екатериной II в 1762 году освобождение дворян от обязательной службы, закрепленное затем в своде дворянских привилегий - Жалованной грамоте дворянству 1785 года.

¹⁴ Отечественная война 1812 года.

¹⁵ Церковь Успенья Пресвятой Богородицы была построена в бывшем селе Семчинском в 1670 году; приделы XVIII в. Снесена в 1933 году. На ее месте пустырь между современными домами N39 и 47 по Остоженке. См.: Романюк С. Утраты. - М., 1992. С. 172- 173.

¹⁶ Здание (Остоженка, 38) представляет собой конгломерат разновременных сооружений, на основе которых в 1770-х гг. был выстроен двухэтажный дом для П. Д. Еропкина. Дом зафиксирован в альбомах М. Ф. Казакова. В 1806 году владение перешло к Коммерческому училищу, открытому в 1804 году для обучения купеческих детей. Позже дом расширен пристройками и надстройками 3-го этажа. В наши дни в нем помещается Университет иностранных языков.

¹⁷ Еропкин Петр Дмитриевич (ум. 1805) - сенатор, позже генерал-губернатор Москвы, усмирил в Москве народный бунт 1771 года во время свирепствовавшей там чумы.

¹⁸ Лукулл (ок. 117 - ок. 56 гг. до н. э.) - римский полководец. Славился богатством, роскошью и пирами.

¹⁹ Случевская Л. Е. в статье "По Остоженке" описывает образец такого дома (Остоженка, 12): "Следующая остановка перед небольшим деревянным двухэтажным домом. (С Остоженки видна только задняя его часть, фасад выходит в Зачатьевский пер.) Входной дверью дом делится на две равные части; на двери четыре звонка - каждый - в отдельное помещение... позади дома еще и садик с яблонями, с недавно еще здесь стоявшей беседкой (теперь она сломана); и амбарчик деревянный с четырьмя погребами - по одному на каждую квартиру" (Случевская Л. Е. По Остоженке Культурно-исторические экскурсии. Ч. 3. Под ред. Н. А. Гейнике. - М., 1923. С. 18).

²⁰ Зачатьевский монастырь основан в 1584 году. Сохранились некоторые монастырские постройки, в том числе возведенные в 1696 году парадные въездные ворота с надвратной церковью Спаса Нерукотворного (2-й Зачатьевский пер., 2), и часть ограды.

²¹ Церковь Похвалы Богородицы в Башмакове построена в 1705 году. Находилась на Пречистенской набережной возле храма Христа Спасителя. Снесена в 1932 году.

²² См. примечание 2 к настоящей работе.

²³ Памятник Александру III создан по проекту архитектора А. Н. Померанцева и скульптора А. М. Опекушина; открыт в 1912 году. Снят и разрушен после принятия декрета СНК от 12 апреля 1918 года "О снятии московских памятников, воздвигнутых в честь царей и их слуг".

²⁴ Цветковская галерея создана известным московским коллекционером И. Е. Цветковым и передана городу. Галерея функционировала до 1925 года, когда ее фонд был передан в Государственную Третьяковскую галерею. Здание для галереи (Пречистенская наб., 29) построено в 1899 - 1901 гг. по проекту В. М. Васнецова.

²⁵ Эта работа по неустановленным причинам опубликована не была. Об отношении Гревса к опубликованию своих трудов Н. П. Анциферов писал: "Иван Михайлович совершенно не заботился о печатании своих трудов. Ящики его большого стола были полны рукописями. Иван Михайлович работал с изумительной щедростью, лишенный малейшей корысти" (Н. П. Анциферов. Из дум о былом. - М., 1992. С. 177).

С путеводителем по Арбату и Приарбатью

Владимир БЕССОНОВ

Город познается ногами. Правда, жюль-верновский Паганель ухитрялся делать географические открытия не вставая из-за письменного стола, но ему помогали книги, карты, путеводители. И если в городских прогулках вас сопровождает добрый и эрудированный собеседник, не сомневайтесь - вас ждут приятные и неожиданные открытия.

Книга Ольги Рудольфовны Шмидт "Арбат"* - как раз и есть такой умный и знающий путеводитель. Он не навязывает своего мнения, не диктует маршрут, а просто в нужную минуту оказывается рядом. А на Арбате и в окружающих его переулках все еще есть на что посмотреть!

Об Арбате, кажется, известно буквально все. Но путеводитель О. Р. Шмидт на нашей памяти, как ни странно, - первая попытка подобного рода. Он несомненно поможет ощутить неповторимое очарование арбатских переулков и заставит поразиться тому, сколь многое еще предстоит узнать из их многовековой истории.

В. В. Маяковский ежедневно "взмахами шагов" мял одну сторону старого московского переулка. Однажды он зачем-то перебежал на противоположную сторону и остановился пораженный: с другого "берега" знакомый дом показался ему чужим. Все правильно - нужна дистанция, привычный взгляд лишает возможности пристальнее вглядеться в знакомые черты. Знакомясь с Арбатом с помощью путеводителя, поймал себя на мысли, что не только почерпнул что-то новое, но и на уже известное посмотрел другими глазами.

Сведения об арбатских домах, приведенные в путеводителе, разнятся по уровню информативности. Биография одного особняка умещается в одной строке, о другом адресе, как, например, о доме N 11 по ул. Вахтангова и его жильцах, помещена целая глава. Для меня до сих пор это был дом А. Н. Скрябина. Теперь же, останавливаясь возле двухэтажного особняка в Б. Николопесковском переулке, не могу не вспомнить трагическую судьбу историка М. К. Любавского. И таких мини-открытий на страницах путеводителя немало.

Однажды К. И. Чуковский, прогуливаясь в окрестностях Переделкина, обратил внимание на клочок газеты, валявшийся в придорожной траве. Подняв смятый обрывок, он увидел, что там были напечатаны стихи. Точнее одна строфа - что-то про весну и туман, вполне обычно. Чуковский выкинул обрывок газеты и пошел дальше наматывать новые круги. На очередном "витке" листок снова попался на глаза, и какая-то сила вновь заставила его нагнуться. Чуковский развернул газету и увидел подпись - "Александр Блок". "Строфа вдруг наполнилась для меня смыслом", - рассказывал позднее Корней Иванович.

Мимо многих арбатских домов проходил я спокойно и без волнения. Благодаря путеводителю О. Р. Шмидт немало адресов наполнилось для меня смыслом.

Составительница поступила по-научному добросовестно, уже на первой странице назвав фамилии историков, краеведов, журналистов, работы которых были использованы ею во время работы над книгой (разумеется, здесь перечислены не все фамилии, поэтому следовало бы поставить обычное в таких случаях" и др."). Особенно ощутимо влияние книги С. К. Романюка "Из истории московских переулков". Подчас сведения, приводимые О. Шмидт, почти текстуально совпадают с соответствующими ее местами. Но, разумеется, было бы совершенно несправедливо назвать путеводитель компиляцией (пусть и добросовестной) - автор приводит массу новых и малоизвестных фактов, почти всегда называются сегодняшние владельцы и арендаторы зданий.

Особенно отмечу карту Арбата, представленную в путеводителе в качестве приложения, но имеющую вполне самостоятельное значение. Составительница удачно выделила и цветом, и графически различные типы городской застройки, так что достаточно взглянуть на карту, чтобы сразу отыскать древний памятник архитектуры, доходный дом эпохи "строительного бума" или квартал современной застройки, который почти символически помечен белыми прямоугольниками (пустотами, или, как их еще называют, вставными челюстями Арбата).

Путеводитель проиллюстрирован 37 фотографиями, по которым можно живо представить себе Арбат в лицах и в камне. Но подбор их, на мой взгляд, предельно хрестоматиен - Музей А. И. Герцена, лермонтовская Молчановка, дом коллекционера И. С. Остроухова, особняк В. И. Штейнгеля, дом архитектора К. С. Мельникова... Эти виды давно растиражированы в десятках тысяч экземпляров. У Давида Самойлова есть такие строки:

...Люблю обычные слова, Как неизведанные страны. Они понятны лишь сперва, Потом значенье их туманно. Их протирают, как стекло, И в этом наше ремесло.

А ведь если вдуматься, то одна из главных задач путеводителя в том и состоит, чтобы помочь нам в обычном, привычном арбатском "пейзаже" разглядеть необычное, незаурядное, "стереть случайные черты". Стоит лишь свернуть с проторенного экскурсионного маршрута, пройтись проходными дворами, подняться по скрипучей лестнице через черный ход, чтобы отыскать приметы ушедшего Времени. Еще сохранились кое-где старые номерные знаки, зеркала в рамах - остатки былой роскоши в "буржуйских" подъездах, латунные таблички на дверях с "ятью"... Впрочем (ловлю себя на мысли), может быть, и остались-то именно потому, что не отмечены ни в каких справочниках и путеводителях, а то быть бы им добычей "любителей старины"...

И все же путеводителю следовало бы уделить больше внимания тем домам, которые называют рядовой застройкой (встречаются и такие эпитеты, как "унылая", "ничем не примечательная"). "Двухэтажный с мезонином, он типичен для своего времени" - это сказано в путеводителе о доме N36 на Арбате. "Рядовой дом прошлого века" - это о доме N 30 по Б. Молчановке. Уверен, что за этими лаконичными строками скрыто немало тайн и захватывающих историй. Согласен - знаменитые адреса ("генералы" арбатской застройки) заслужили своей биографией наше внимание и почет (хотя бы в виде охраняющих табличек и памятных досок), но, как известно, "и под серой солдатской шинелью бьется благородное сердце"...

В содержании путеводителя чуть-чуть заметен этот "хрестоматийный глянец". Может быть, следовало более основательно использовать справочники "Вся Москва", "Научные работники Москвы", а еще лучше - сохранившиеся старые домовые книги, дабы Арбат предстал, как в жизни, пестрым и многоголосым, "разным, натруженным и праздным". А как заманчиво было бы использовать сведения, почерпнутые у старожилов коммуналок, которые, не сомневаюсь, поведали бы не одну "сказку старого Арбата"... Но я, пожалуй, впадаю в маниловщину - ведь это работа для целого авторского коллектива.

Со своей стороны позволю сделать себе некоторые мелкие дополнения и замечания.

* Шмидт О. Р. Арбат. Путеводитель. М.: Культура. 1993. 55 с. 5000 экз.

В доме N 28 на Арбате жил известный эстрадный и театральный режиссер Эм. Краснянский; в доме N 12 по Денежному переулку - поэт, журналист, киносценарист Олег Леонидов (Шиманский); дом N 30 по Сивцеву Вражку одно время принадлежал председателю совета Остожен-ской старообрядческой общины С. П. Рябушинскому.

Особенно следует обратить внимание на те адреса, когда, кроме даты постройки дома (да и то весьма приблизительной), не приводится никаких других сведений. Например, дом N 4 по Малой Молчановке ("начала XX в. в стиле неоклассицизма"). Нам удалось выяснить, что в нем в 1917 году работала Студия стиховедения под руководством В. Я. Брюсова, в которой читали лекции поэт Г. Иванов, литературовед М. Гершензон, писатель С. Заяицкий. Немало случаев, когда тот или иной дом в путеводителе не указан вовсе, что можно понять как факт полной непримечательности этого адреса. Но в отношении, скажем, дома N 1 на углу Сивцева Вражка и Гоголевского бульвара этого не скажешь. В нем в течение нескольких лет в начале нынешнего столетия находилась редакция популярного в то время журнала "Перевал", которую возглавлял поэт С. А. Кречетов (Соколов), владевший издательством "Гриф". Первый номер "Перевала" увидел свет в ноябре 1906 года. В передовице журнала говорилось, что он будет чисто аполитичным изданием, ибо "любая партийность - есть иго и цепь". В доме на Сивцевом почти ежедневно бывали А. Белый, К. Бальмонт, И. Бунин, В. Ходасевич, приезжали А. Блок, 3. Гиппиус.

Нельзя не упомянуть и дом N33 на углу Арбата и Калошина переулка, в котором жил с 1941 года и умер выдающийся русский философ А. Ф. Лосев. В октябре 1993 года на доме установлена памятная доска. Долгое время в нем находились редакции исторических журналов отделений истории АН СССР.

Наверное, стоило бы разъяснить и некоторые "пустоты" в арбатском ландшафте. Укажем лишь на один пример такой "лакуны" - скверик между домами 44 и 48 на Арбате. На этом месте стоял так называемый дом Старицкого, в котором жил скульптор А. А. Мануилов - автор памятника А. С. Грибоедову.

К сожалению, есть в путеводителе и досадные ошибки. Повторена расхожая история о венчании Александра Пушкина и Наталии Гончаровой в церкви Б. Вознесения. Она, как известно, в 1831 году еще только достраивалась, и венчались они в приделе Невесты Б. Вознесения. (См.: Волович Н. М. Пушкинские места Москвы и Подмосковья. М., 1979. С. 158.)

Мать историка П. И. Бартенева была не кузиной гусара И. Г. Бурцова, а родной сестрой известного в Москве бретера и забияки А. П. Бурцова (см.: Зайцев А. Д. Петр Иванович Бартенев. М., 1989. С. II - 12).

У автора, к сожалению, иногда проскальзывает дань моде нашим недавним путеводителям, когда политизация текста шла в угоду фактам истории города. Так она пишет, что "М. К. Любавский принял революцию". Стоит ли говорить, что за этой фразой скрывается настоящая трагедия. Режут слух и такие обороты, как "оплот контрреволюции" и пр.

В доме N13 по Трубниковскому переулку жил историк Л. М. Савелов, а не Савельев, как это указано в путеводителе.

Разумеется, эти мелкие погрешности (увы, вполне обычные в издательской спешке) не могут испортить общего благоприятного впечатления от большой и профессионально выполненной работы. Что же до наших замечаний, то это не критика, а желание по-дружески помочь в дальнейшей работе.

О. Р. Шмидт определила цель своего путеводителя как попытку "показать то, что еще сохранилось, и напомнить о том, что безвозвратно ушло". На мой взгляд, эта первая попытка вышла удачной. И яркое доказательство тому то, что небольшой тираж книги мгновенно разошелся. Забавно, что для написания настоящей рецензии мне пришлось выпрашивать книгу у своих знакомых.

И последнее. Путеводитель - это не книга для настольного чтения, а собеседник в блужданиях по Арбату. И потому было бы резоннее переиздать его (для удобства) меньшим форматом. Вспомним, в 20-х годах существовала такая издательская форма - "Москва в кармане".

***

Прошел всего год, и О. Р. Шмидт продолжила задуманную ею серию путеводителей по старой Москве, выпустив книгу о Пречистенке и Остоженке*, вместе с прилегающими переулками, составляющими огромный мир Приарбатья (термин, кажется, введенный в обиход Б. Пастернаком).

Москвичи, арбатцы (им в первую очередь адресован путеводитель) получили в подарок еще одну умную, насыщенную интереснейшими (подчас малоизвестными, а то и вовсе не известными) фактами книгу. Особенно ценно в ней то, что автор, в отличие от установившейся традиции, обратил наше внимание не только к людям (и домам!) известным, знаменитым, но и к тем, кого принято называть обывателями, справедливо полагая, что именно они и делают (творят, если хотите) "историю каждодневности".

Так, рядом с именами А. Пушкина, П. Чайковского, Н. Гоголя, К. Станиславского, С. Есенина, С. Танеева в книге, как это и было в повседневной жизни, соседствуют купец Суровщиков, фармацевт А. Фор-брихер, галантерейщик М. Филин, "простой" миллионер - промышленник А. Ушков, фабрикант К.-М. Жиро, трактирщик Красовский, знаменитый на всю Москву и широко известный в узких кругах голубятник Шустров, певец Н. Лавров, актер "второго плана" Е. Васильев, нотоизда-тель К. Гутхейль, коллекционер фарфора Н. Медынцев, архитектор С. Соловьев, царский генерал Канивальский и советский маршал Б. Шапошников, врач В. Шервинский, пользовавший остоженско-пречистенских пациентов, и его сын - поэт С. Шервинский, друживший с писателем М. Булгаковым...

Автору "Мастера и Маргариты" отведено в путеводителе больше места, чем прочим "персонажам". М. Булгаков жил в этом районе несколько лет, не раз менял адреса и настолько хорошо знал и изучил этот уголок, что описал его (вплоть до интерьеров квартир и подъездов - вспомним знаменитый колобухинский дом из "Собачьего сердца") во многих своих произведениях. Добавим, что у Булгакова в 20-х годах, т. е. как раз в то время, когда он жил в приарбатских переулках, созрел замысел написать роман "Пречистенка" (к обитателям которой, как вспоминала Е. С. Булгакова, он относился с изрядной долей иронии).

Читая путеводитель, ясно понимаешь, что люди жили здесь целыми поколениями, а если и меняли адреса, то селились, как правило, по-соседству, где все было "знакомо до слез". Эта многолетняя оседлость отразилась в топонимике города: названия большинства переулков сохранили нам имена тамошних домовладельцев. Таковы Зубовский бульвар, Хрущевский, Мертвый (по фамилии живших здесь дворян Мертваго), Лопухинский, Барыский переулки (не забудем и старые, исчезнувшие названия - Полуэктов, Савеловский и др.).

* Шмидт О. Р. Пречистенка. Остоженка. Путеводитель. М., АО "Домостроитель". 1994. Тир. не указан.

Обе книги О. Р. Шмидт, которые мы коротко представили читателям "Арбатского архива", нынче днем с огнем не сыщешь. Причин читательского успеха, на мой взгляд, несколько. Прежде всего, конечно, книги получились интересными, да и вышли они ко времени - в год 500-летия Арбата и в канун 850-летия Москвы, когда наблюдается повышенный интерес к литературе подобного рода. Во-вторых, оба путеводителя доступны по цене даже пенсионеру (а среди читателей со стажем немало коренных арбатцев, для которых такие книжечки как бальзам на раны), что в наше время ба-а-льшая редкость: дефицит популярной, относительно дешевой по цене литературы по москвоведению давно стал притчей во языцех. Еще один плюс - прекрасные иллюстрации (их в путеводителе 47 и в отличие от первой - арбатской - книги они более качественны как по исполнению, так и по подбору сюжетов) и, наконец, великолепная план-карта, на которой можно отыскать не только все дома, но даже гаражи (!), сараи (!!), а также крупные деревья старше 200 лет (!!!). Не хватает разве что - для экзотики - системы проходных дворов.

Признаюсь, не без удовольствия приступал я к дежурной обязанности рецензента сделать необходимые дополнения и замечания. И, конечно, вовсе не для того, чтобы "срезать" уважаемого автора. Зарывшись во всевозможные справочники и путеводители, копаясь в своем домашнем архиве, я лишний раз убеждался в том, насколько огромен и бездонен мир Арбата и Приарбатья, если даже такой обстоятельный труд, как книга О. Р. Шмидт, опирающийся на твердые плечи предшественников (автор приводит список 34 использованных книг плюс имена 60 (!) авторов отдельных публикаций), можно в чем-то дополнить.

Начнем, как это ни покажется странным, с... В. И. Ленина. Если в предыдущей книге мы углядели некоторый налет политизации (некий краеведческий атавизм), то здесь наблюдаем пример обратного свойства. С огромным трудом отыскал я единственное упоминание имени "вождя пролетарской революции". Разумеется, негоже, как встарь, писать его выпуклыми буквами, но уж если бывал он, например, в доме N 37 на Пречистенке, где размещался в ту пору Народный комиссариат по военным делам, то почему не упомянуть (пускай петитом) сей факт нашей истории? Из песни слов выкидывать не стоит.

А теперь дополнения врассыпку, что называется, заметки на полях. Стоило бы отметить, что дом N11 по Савельевскому переулку (стр. 100) принадлежал архитектору А. Л. Оберу, жившему здесь в 1878 - 1894 гг. Это тем более интересно, что одно время Обер исполнял должность архитектора Пречистенской части г. Москвы (см.: Русский город. Вып. 5. М., 1982. С. 127).

К упомянутым в путеводителе жильцам дома N 8 на Остоженке (стр. 48) не лишне будет добавить историка Н. М. Дружинина, арестованного здесь в начале февраля 1905 года на снятой большевиками нелегальной квартире. Дружинин хорошо запомнил и этот дом, и эту квартиру (незадолго до него здесь же была арестована И. Ф. Арманд) и описал ее в своих "Воспоминаниях историка" (см.: Дружинин Н. М. Избранные труды. М., 1990. С. 150 - 151).

В доме N 43 по той же Остоженке в 20-е годы жил В. П. Полонский, редактор журналов "Печать и революция" и "Новый мир", а в доме N 37 - бывший министр Временного правительства генерал А. И. Верховский, в советское время занимавший пост заместителя главного руководителя Военной академии Генштаба.

В доме N 25 по Кропоткинскому переулку проживал видный советский литературовед Н. К. Пиксанов, участвовавший в издании ПСС А. С. Пушкина под редакцией А. С. Венгерова (тт. 1 - 16, 1907 - 1915 гг.). Николай Кирьякович интересен для нас еще и тем, что был инициатором литературного краеведения (см. его книгу "Областные культурные гнезда". М., 1928).

О. Р. Шмидт, описывая дом N 7 по Остоженке, подробно рассказывает о его владельцах Всеволожских, фамилия которых дала название одноименному переулку. Забрасывая ниточку из прошлого в будущее, было бы любопытно добавить, что здесь, в этом переулке, 7 сентября (ст. ст.) 1895 года родился ученый-биолог Н. В. Тимофеев-Ресовский (широко известный по документальной повести Д. Гранина "Зубр"): его мать была урожденная Всеволожская. (См.: Истории Тимофеева-Ресовского, рассказанные им самим Человек. 1991. N2 - 6; 1992. N 1 - 6.)

В литературе об Арбате часто упоминается так называемый дом с привидениями (Арбат, 12). Но мало кому известно о существовании его пречистенского двойника - это угловой со Смоленским бульваром дом N 40/2, о котором ходили самые невероятные истории. Небезынтересно, что о них помнили спустя многие годы даже вдали от Родины - настолько они врезались в память. (См.: Чебышев Н. Близкая даль. Париж, 1930; Ренников А. Из мира неясного. Париж, 1929.). Добавим, что автор одной из книг - Н. Чебышев - почти всю свою жизнь, вплоть до вынужденного отъезда за границу после рокового 1917 года, прожил в Кривоарбатском переулке.

А propos - по поводу эмиграции, в которой оказалось, увы, немало обитателей Арбата и Приарбатья. В упомянутом списке использованной литературы значится лишь одна книга, представляющая эмиграцию, - "Купеческая Москва" П. А. Бурышкина, которая за последние пять лет переиздавалась у нас неоднократно. А ведь "там" издавалось целое море книг и статей, в которых в той или иной степени шла речь о "далекой стране Арбат". Как бы обогатили рецензируемые путеводители ссылки на эти издания! За неимением места укажу на книгу "Семейная хроника Зерновых" (Париж, Ymca-Press, 1970), почти целиком посвященную Арбату. Многие поколения этой старомосковской семьи жили в районе Арбата (один из авторов-составителей книги, С. Зернова, училась с сестрой в гимназии Н. Хвостовой в Кривоарбатском переулке, ее дед служил священником в церкви Николы Явленного, а другие члены семьи и многочисленные родственники жили в окрестных переулках.

Кроме упомянутой книги Н. Чебышева сошлемся на сочный очерк Л. Ф. Снегирева "Старая Москва" (Иллюстрированная Россия. Париж. N41,5 октября 1935 г.), в котором отдельная главка посвящена Остоженке и окружающим переулкам...

Еще один (и последний) пример о пользе чтения русской зарубежной литературы. О. Р. Шмидт, описывая взлет "Летучей мыши" из подвала дома П. Н. Перцова (N 1 по Соймоновскому проезду), сообщает, что театр Н. Ф. Балиева сложил свои крылья в 1928 году. На самом деле датой закрытия театра миниатюр принято считать 1934 год. Хотя и это, как выясняется, не совсем точно. Оказывается, даже после смерти "генерала русского смеха" Балиева (сентябрь 1936 года) театр под руководством Н.Н. Евреинова гастролировал во Франции и в Англии, где и окончательно распался уже после окончания мировой войны (см.: Кашина-Евреинова. Н. Н. Евреинов в мировом театре XX в. Париж, 1964. С. 73.).

Все эти мелкие замечания (может быть, и не всегда бесспорные), как уже было сказано выше, преследуют единственную цель - побудить автора замечательных путеводителей, столь нужных москвичам и всем любителям московской старины, к дальнейшей работе, в которой, я уверен, нас ждут еще новые открытия. Ибо Арбат неисчерпаем, как и атом.

В Сивцевом и вокруг

Мне посчастливилось узнать, что можно день за днем ходить на свиданья с куском застроенного пространства, как с живой личностью..." - слова Бориса Пастернака, так удачно и, конечно, не случайно воскрешенные в книге И. А. Желваковой, точно и эмоционально определяют и позицию автора, и содержание, сюжет, если угодно, и тональность ею написанного*.

Вот уже многие годы почти всякий день приходит Ирина Александровна, один из создателей и бессменный директор Музея А. И. Герцена, на свидание со своим отмеченным неискореняемой особостью Сивцевым, в зоне притяжения которого, к слову, прошло и ее собственное детство, и (об этом замечательно свидетельствует книга) вновь и вновь проживает сосредоточенное в этом пастернаковском "посчастливилось узнать" счастье открытия, умеет не привыкнуть к нему.

Быть может, одна из причин увлекательности книги И. А. Желваковой именно в той увлеченности, которая неизменно сопутствует ее беседам с дорогим ей "куском застроенного пространства", - ее искренность и горячность делают и нас такими же увлеченными собеседниками пространства и строений, в которых как раз благодаря стараниям исследователей и писателей, таких, как автор книги "Тогда... в Сивцевом", навсегда воплощены для нас живые личности бывших их обитателей.

И. А. Желвакова, кропотливый посетитель историко-архитектурного архива, не упускает, конечно, из виду внешний облик Сивцева, в нем тоже по-своему отражается история, она же о том и старается, чтобы увидеть и передать в истории улицы историю страны, но при этом ей всего дороже, по собственному признанию, "рассказ об атмосфере Сивцева в историческом движении времени", то есть история духовная.

История страны, улицы, домов вочеловечивается под пером И. А. Желваковой в образах выдающихся представителей русской культуры, действующих часто в рубежных для развития страны и культуры ситуациях, все остальное, в том числе и быт с его реалиями, который тоже предлагал автору обильный и занимательный материал, подчинено основной теме, сопровождает ее, оснащает подробностями, но нигде не подменяет.

Историю русского общества, нашу духовную историю И. А. Желвакова захватывает в книгу очень широко: речь и о временных пределах - от начала XIX столетия и, по сути, до наших дней (среди "действующих лиц" - Пушкин, Вяземский, Гоголь, Герцен и Аксаковы, Федор Толстой-Американец и его двоюродный племянник Толстой Лев, но также Цветаева, Андрей Белый, Осоргин, Пастернак, Булгаков - "список" очень обширен), и о пространственных "внутри" одного времени - здесь и общественное движение, и истории человеческих отношений, и биографические и литературоведческие розыски. (Автор не упускает случая высказать свою точку зрения на дело о стихотворении "Андрей Шенье", сообщить новые сведения о матери Герцена, развить тему о значении четырех "сивцеввражских" месяцев в биографии Л. Н. Толстого - примеров не занимать.) И все это в той многозначности сцеплений, связей, причин и следствий, закономерностей и случайностей, подробностей, значительных и малых, трагических и нелепых, которая отличает шекспировскую, а для нас прежде всего пушкинскую традицию (хоть Пушкин и декларировал ее преемственность от великого англичанина) в отношении к истории как материалу для воссоздания в литературе для самого воссоздания ее.

Очерки о Герцене и об Аксаковых возвращают нас к непримиримым спорам западников и славянофилов, но как разительная подробность: почти тотчас после отъезда Герцена за границу в его доме, "носившем еще следы предотьездной спешки (нетронутая мебель, сваленные в ящиках книги)", поселяются именно Аксаковы, и он радуется тому, что в комнатах, где недавно жил сам, живет теперь "семейство препочтенное и преблагородное". Но Аксаковы - это еще и Гоголь со всей сложностью своей натуры и дружбы, "Выбранные места" и чтение вслух "Одиссеи", переведенной Жуковским. Во двор того же дома будет, по свидетельству Бориса Зайцева, семь десятилетий спустя смотреть из окон своего кабинета Бердяев, продолжавший незадолго перед высылкой создавать свои философские системы "в переулках, где возрастали Герцены". "Герцены" - здесь образ явно собирательный, справедливо замечает автор: в самом деле, не только сам Александр Иванович, но и Аксаковы, соседи, друзья, оппоненты и Грановский, готовивший и проговаривавший здесь свой курс публичных лекций, и Тургенев, находивший здесь мысли и образы своих будущих рассказов и романов, и юный Толстой, здесь начинавший, и "профессорские дети" - Андрей Белый, Марина Цветаева - все они герои повествования о Сивцевом Вражке, в известном смысле "Герцены", если иметь в виду наследование и приумножение духовного богатства, годами составлявшегося на этом небольшом (859 м длины) куске "застроенного пространства".

Увлекательность книги, развитие темы вширь и вглубь создается еще и разнообразием, отличающим подход автора к материалу, "многоликостью" автора в обретении материала и воплощении его в слове. Перед нами и умелый писатель-популяризатор, и самостоятельный ученый-исследователь - историк, литературовед, архивист и путешественник, гоняющий за своими сюжетами на край света. Но в тексте весь разнообразный и разнообразно добытый материал претворяется в некую цельность - сказывается склонность автора к живому размышлению и сопряжению "далековатых понятий". (Так в далеком калифорнийском городке, одном из тех, что описаны в "Одноэтажной Америке" И. Ильфа и Е. Петрова, установлена по старой фотографии неизвестная прежде встреча Герцена и Достоевского.)

"Рассказ об атмосфере Сивцева в историческом движении времени" имеет четко обозначенную сверхзадачу выявить нечто неизменное в этой атмосфере, неизбежно изменяющееся с движением времени, но притом сохраняющее свою основу, начало, то нечто, в котором соседствуют, сопрягаясь, гибель достойного юноши, не пожелавшего открыть жандармам, откуда достался ему список признанного крамольным стихотворения Пушкина, и любовь-вражда Герцена и Константина Аксакова ("Мне было слишком больно проехать мимо вас... Я хотел пожать вам руку и проститься..." - "Он бросился ко мне, обнял меня и крепко поцеловал. У меня были слезы на глазах. Как я любил его в эту минуту ссоры"), и напряженная умственная жизнь салонов и гостиных, куда, по замечанию П. В. Анненкова, скрывалась русская мысль, когда недоставало еще возможностей для ее публичного проявления (Герцен, в свою очередь, писал о важности служить центром в обществе разобщенном и скованном), и "Мы - профессорские дети. Это ведь целый круг, целое Credo" Андрея Белого, как бы заключившего все сказанное в дерзкую гиперболу: "История мира - Арбат".

* Желвакова И. А. Тогда... в Сивцевом. Прогулки по Сивцеву Вражку и воображаемые путешествия в прошлое старого московского переулка. М., Московский рабочий, 1992.

Само собой подступаем к понятию "арбатства" - мифу, в наши дни (чему непременно есть свои причины) в известной части общества укоренившемуся и любимому: "Арбатство" дает возможность говорить о преемственности, человеческом братстве, так сказать, о передаче эстафеты". "Арбатство" при всех особенностях и закономерностях заселения района - понятие никак не географическое, а нравственное. И лишь в этом случае оно присуще и Пушкину, который нетерпеливо поспешая на "вредный" для него север, если полагать его москвичом, был все же в основном жителем Хамовников, а не Сивцева, и Чехову, вообще обитавшему на Малой Дмитровке и Кудринской, и Аполлону Григорьеву в его Замоскворечье, и многим героям книги "Тогда... в Сивцевом", никак не исконным арбатцам, если и обретавшим тут пристанище, то ненадолго, или вовсе не обретавшим, и тем, кто по той или иной причине не сделался героем книги, но при этом преисполнен "арбатства". Поэтому, во многом разделяя с автором романтическую приверженность мифу, никак не в силах довериться всей вдохновенности мифологических гипербол вроде: "Люди здесь живут особые, с особенным характером, повадками, лицом и даже с особенным выражением глаз - арбатским" (пишу, наверное, с некоторым пристрастием, скоротав свой век в отдаленном от Арбата медвежьем углу возле Юсуповского сада и "Харитонья в переулке"). Историю не делают люди с одинаковыми повадками и глазами, недаром очерк "Друзья 14 декабря" начинается словами Палена, обращенными к Пестелю, о тайном обществе: "Если вас двенадцать - двенадцатый непременно окажется предателем", а завершается указанием, что среди домовладельцев Сивцева окажутся потомки Шервуда-Верного, предателя декабристов.

Мы целиком, не сомневаясь, принимаем формулу Булата Окуджавы: "Следом - дуэлянты, флигель-адъютанты. Блещут эполеты, - все они красавцы, все они таланты, все они поэты", но как формулу поэтическую. Вне поэзии она не работает хотя бы уже потому, что едва задумаешься о поэтах - тотчас приходят на память не красавцы флигель-адъютанты, а, к примеру, камер-юнкер и поручик, не говоря о прочих.

Один из удачнейших в книге - очерк о Л. Н. Толстом. Из сжатого, но вместе глубокого и тонкого исследования узнаем, как повлияло недолгое время, прожитое в Москве зимой 1850 - 1851 года, на становление личности будущего писателя, как отразилось в его замыслах, какой след оставило в его писаниях. (В очерке, как и по всей книге, разбросаны подробности, открывающие связь людей и связь времен, вносящие в историю живое, личностное начало: "Дочь Ф. И. Толстого-Американца, сватавшего Пушкина, стала посаженой матерью на свадьбе Л. Н. Толстого".) Но трудно согласиться с выводом, что в писательской и человеческой предыстории, позволившей молодому человеку "вдруг" написать "Детство", наибольшую роль сыграли именно эти четыре месяца на Сивцевом Вражке. Биография Л. Н. Толстого хорошо известна, очерк поможет нам лучше оценить одну из ее страниц, но не меняет ее основных "пропорций". Сам Толстой полагал, что не мог бы понять России без своей Ясной Поляны, где прожил более полувека (на втором месте, конечно, Хамовники), но вряд ли это повод отказать ему в "арбатстве".

В недавно опубликованной главе из нового романа, повествующей о детстве героя, Булат Окуджава с замечательным самоотречением показал относительность им же введенных или утвержденных понятий "арбатец", "арбатство", "арбатский оккупант", "эмигрант": способ наследования этих званий прост, но не прямолинеен, причастность к "арбатскому двору", откуда начинается и где кончается жизненная "прогулка", дается с принятием определенного нравственного кодекса, определенной жизненной миссии, ощущением своего родства с определенным кругом людей, исповедующих определенные принципы поведения, а не со справкой о месте жительства.

Размышляя о рождении и укоренении арбатского мифа, вспоминаем обостренный интерес Герцена к декабристам в последнее его десятилетие, когда в общественную борьбу в России широко и энергично влились новые силы. Из всего, что в эту пору печатается и пишется им о декабристах, складывается обобщенный и, собственно, мифологизированный образ человека, слова и поступки которого, его деятельность и личная жизнь основаны на высоких нравственных принципах, почти генетическом кодексе чести, внимании к общечеловеческим ценностям.

Можно, без сомнения, обнаружить, осознать и почувствовать общее начало, связывающее духовные и нравственные искания Герцена с арбатским мифотворчеством Бориса Зайцева и Булата Окуджавы. Но миф выстраивает свои закономерности, в чем-то совпадающие с реальными историческими, а в чем-то идущие параллельно им, хоть и берущие от них нечто важное и необходимое для саморазвития.

"Никого нет! Всех ушли" - эпиграф к очерку Зайцева о Бердяеве взят эпиграфом к главе о послереволюционном Сивцевом. "Всех ушли"... Читаем о расставании Пастернака с будущими прототипами его романа. Но разве "никого нет"? Пастернак остается!

Судьба оставшихся трагична, в чем-то, бесспорно, куда более трагична, нежели судьба уехавших. Судьба подлинного художника складывается, как правило, особенно сложно. И. А. Желвакова поведала об этом, рассказывая о живописце М. В.

Нестерове, о композиторе Н. Я. Мясковском, - "Никого нет! Всех ушли" (тут же авторская транскрипция: "Цвет интеллигенции русской выдворен из страны").

Это все же из мифа. Было бы общим местом напомнить о Шостаковиче и Ахматовой, о возвратившемся в не слишком гостеприимное отечество Прокофьеве, о Булгакове, Платонове, Мандельштаме и иных многих. Помимо уехавшей была культура оставшаяся (не "остаточная", как может почудиться из последних, несколько скороговорчатых глав книги), обретаемая и созидаемая вопреки насилию, неволе, лжи, и сотворение "Доктора Живаго" (мнение, конечно, сугубо личное) заявило об этом много сильнее и значительнее, чем роман М. Осоргина. Дух Сивцева Вражка не "ушли", вряд ли его вообще "уйдешь" из России - потому мы и держались "арбатства", потому и выжили, потому и не испугались свободы, сумели достойно встретить ее.

Пушкин хоть и не селился на Сивцевом, проходит через всю книгу естественно и необходимо, присутствуя на ее страницах либо побуждая возвращаться к себе мыслью, - оно и понятно: коли он "наше все", значит, и Сивцев Вражек, в прямом, и иносказательном, и мифологическом смысле слова. Натверженно повторяем за Аполлоном Григорьевым про это "наше все", но у него чуть-чуть, на одну буковку иначе: "А Пушкин - наше все". "А" - союз противительный поставлен здесь оттого, что несколькими строками выше речь идет о старании представителей разных направлений и в литературе, и в жизни приноровить Пушкина и его поэзию к собственным тактическим задачам и идеологическим потребностям. "И до Пушкина, и после Пушкина, - пишет Аполлон Григорьев, - мы в сочувствиях и враждах постоянно пересаливали: в нем одном как нашем единственном цельном гении заключается правильная художественно-нравственная мера... В великой натуре Пушкина... заключается оправдание и примирение для всех наших теперешних, по-видимому, столь враждебно раздвоившихся сочувствий..." В этих строках, касающихся Пушкина, но не только его, таится нечто очень существенное для понимания "арбатства", напоминающего о возможности, сбыточности цельной и гармонической личности и таких же отношений между людьми, духовной и душевной преемственности, человеческого братства. Об этом непременно задумываешься, читая серьезную и увлекательную книгу И. А. Желваковой о Сивцевом, набираясь его духа, проникаясь его надеждами.

Владимир ПОРУДОМИНСКИЙ

В музеях приарбатья.

"Вид Арбата"

Светлана СКРИПКО

В экспозиции мемориального отдела музея "Квартира А. С. Пушкина на Арбате" привлекает внимание небольшая по формату акварель В. Н. Нечаева "Вид Арбата", которая датируется 1830 - 1840 гг.

С ученической, чуть наивной тщательностью художник запечатлел часть улицы с какой-то высокой точки. Справа - колокольня и церковь, убегающий вдаль ряд домов. Слева на переднем плане - угол особняка с портиком, воротным столбом и арочной калиткой, заслоненной от наблюдателя створкой деревянных ворот. На мостовой - карета, коляски и дрожки. На передней границе листа трое молодых людей оживленно жестикулируют. День ясный, солнечный...

Трудно сразу определить, в чем секрет обаяния работы. Она не блещет высоким уровнем мастерства художника: колокольня и церковь "падают" в разные стороны, гигантская упряжка "опрокидывается" вместе с каретой... И в то же время все это живет, дышит, сохраняет обаяние подлинности. Только чрезмерно высокое небо вносит легкое чувство тревоги в ощущение умиротворения и теплоты, которое исходит от акварели, приподнимает и романтизирует нехитрый сюжет.

Безусловно, работа В. Н. Нечаева "покоряет достоверностью"¹, представляет научный, краеведческий интерес как самое раннее (насколько нам известно) изображение одной из старомосковских улиц.

Графические иллюстрации (лист из альбома "Русская старина в памятниках церковного и гражданского зодчества"²) донесли до нас облик одноглавого храма с горкой кокошников, узнаваемый на акварели В. Н. Нечаева. Этот "символ Старого Арбата" - церковь Николы Явленного, уничтоженная в 1931 году³.

Основание церкви относят к эпохе Бориса Годунова, хотя московская легенда долго связывала ее строительство с именем Ивана Грозного. Примечательны были колокола Николы Явленного. Один из них весил 212 пудов, другой точно соответствовал ноте "соль", чем немало удивлял любителей и знатоков.

Итак, на акварели изображена средняя часть Арбата с церковью Николы Явленного. По архивным планам, исповедным ведомостям нетрудно расширить наше представление об этой местности Арбата, восстановить имена домовладельцев и помещиков, дворовых, духовных лиц, мещан, населяющих мир акварели.

"Нужно толпе домов придать игру, чтобы она врезалась в память и преследовала бы воображение" (Гоголь). Последуем этому совету и прокомментируем строения правой стороны Арбата, представленные на картине Нечаева (от угла Серебряного переулка почти до Спасопесковского). Справа налево (см. илл.): 1. Церковь Николы Явленного; 2. Колокольня церкви; 3. Церковная богадельня (сейчас здесь магазин "Продукты"); 4. Через Серебряный пер. - домик дьячка; 5. Дом с колонным портиком - владение отставного поручика Николая Петровича Киреевского; 6. Следующий дом на акварели Нечаева - подпоручика Василия Петровича Сергеева; 7. За ним - на углу М. Николопесковского пер. (нынешняя ул. Федотовой) - дом сенатора Л. А. Яковлева, дядюшки Герцена; затем дом на месте современного Театра им. Вахтангова - поручицы Катерины Павловой, дочери Бутурлиной; после Б. Николопесковского пер. (сейчас ул. Вахтангова) - дом губернской секретарши Коробьиной; следующее владение (дом с колоннами) - Насакиных, родственников Герцена. Наконец, последний дом на акварели Нечаева - капитана Николая Масалова⁴.

Возможны некоторые уточнения. Например, было известно, что владение на углу Староконюшенного пер. (на месте современного д. N 25) с начала и вплоть до 60-х гг. XIX в. принадлежало семейству Тиньковых, родственников Грибоедова⁵. Как удалось установить, владелица усадьбы в 20 - 50-е гг. А Ф. Тинькова - родная тетка Грибоедова. Примечательно, что вдова брата ее мужа, Ильи Яковлевича Тинькова, в 1804 году продала село Захарово М. А. Ганнибал, бабке поэта⁶. Интересно отметить, что родство арбатских Тиньковых с прежними владельцами Захарова устанавливается по родословной семьи, хранящейся в составе коллекции Шмарова в ГМП.

Дом Тиньковых, по плану 1817 года, - одноэтажный с мезонином. Правее на красную линию Арбата выходил одноэтажный деревянный флигель с антресолями. Он стоял на границе с соседней усадьбой справа, и можно предположить, что именно его портик мы видим на акварели. В Тиньковом доме, на углу Староконюшенного, помещалась "отдаточная лавочка", а на другом углу переулка (место современного магазина "Подарки") красовалось деревянное здание трактира. Не исключено, что молодые люди на акварели Нечаева - приказчики лавки или канцеляристы - уже побывали в этом заведении, судя по их оживленной жестикуляции. Возможна и другая трактовка жанровой сценки. По предположению Е. В. Павловой, на переднем плане изображены сам художник и лица из ближайшего его окружения. Действительно, у В. Н. Нечаева было два брата: Александр и Ераст. Однако, как мы увидим ниже, в период наиболее вероятного написания акварели им было от 5 до 13 лет, что вряд ли соответствует возрасту персонажей на авансцене.

Информативная насыщенность, краеведческий "пласт" материала, тем не менее, не исчерпывают содержания работы Нечаева и, разумеется, не в силах объяснить то особое волнение, которое испытывает, вглядываясь в акварель, посетитель пушкинского музея. Возможно, он узнает ту Москву, о которой писали современники поэта:

Тревога, суета средь улиц и домов
И вечный шум карет и дрожек,
Извечный звон колоколов...
(Филимонов),

и тот самый Арбат, где в 1831 году жил Пушкин и где зритель готов к встрече с поэтом...

Действительно, два из ряда домов на акварели связаны с именем Пушкина. Один из них (N 5 на илл.) - владение Киреевского - уже давно привлек внимание биографов поэта. Здесь с 1829-го по 1832 г. жил "передатчик новостей", знакомый Пушкина, А. Я. Булгаков. Именно отсюда он приезжает на бал к Пушкину в феврале 1831 года. В классических работах по пушкинской Москве утверждается, что именно здесь 20 марта 1829 года у А. Я. Булгакова побывал Пушкин⁷. Однако, по сведениям С. К. Романюка, сообщенным автору настоящей статьи в частной беседе, дом Киреевского нанят Булгаковым лишь 1 мая 1829 года. До этого вместе с семейством он занимает квартиру во дворе Ив. Ив. Возницына в Староконюшенном пер. Второй введен в научный оборот в 1987 году. По сведениям С. К. Романюка, дом Насакиных (N 10 на илл.) в 1832 - 1833 гг. нанимает семейство Солцовых (тетки Пушкина), у которых останавливаются родители поэта.

В 60-е годы XIX в. в доме священника за церковью (этих домов мы уже не видим на акварели Нечаева) живет один из первых биографов Пушкина, П. Бартенев. В 1820 году в Серебряном пер. в усадьбе, где прошло несколько лет раннего детства друга Пушкина Чаадаева, нанимает квартиру постановщик балетов на пушкинские сюжеты А. Глушковский⁸. Забавное происшествие, случившееся с ним у стен церкви, он описывает в своих "Воспоминаниях балетмейстера"⁹. В начале 1830-х годов (а нас, естественно, более всего интересует временной срез на 1831 год, когда арбатским жителем был Пушкин) близ церкви Николы Явленного живут тайного советника дочь, девица Прасковья Михайловна Сушкова, тетка Софьи Сушковой, предмета детского увлечения Пушкина в Москве, Софья Харитоновна Мудрова, жена домашнего врача Пушкиных. Сам Матвей Яковлевич Мудров умирает в петербургскую холеру 1831 года, а его жена и дочь Велипольская владеют участком в М. Афанасьевском пер. вплоть до 40-х годов XIX в. Поэтому история с дарением портрета маленького Пушкина Софье Велипольской, которая датируется 1833 годом, должна иметь именно арбатскую географию*.

* В дополнение к сказанному можно упомянуть еще об одном "пушкинском месте" средней части Арбата. Здесь, как традиционно считалось, в 1831 году жил друг Пушкина, Нащокин. Однако разыскания С. К. Романюка дают иной адрес: Б. Девятинский пер., 6. (Ул. Немировича-Данченко, 6. М., Моск. рабочий. 1983. С. 50.)

Самоценная* "биографическая география" (Цявловский) поэта, мозаика пушкинских адресов Среднего Арбата - как попавших в поле зрения художника, так и оставшихся "за кадром" - в свою очередь лишь приоткрывают завесу над акварелью Нечаева. Что за дом, который остался невидим на акварели, как кулисой прикрытый воротами и портиком соседнего флигеля? Здесь, по-видимому, у окна второго этажа, за столом с пюпитром или за мольбертом скрывается неизвестный нам наблюдатель - автор акварели. В каком месте усадьбы стоял дом, кому она принадлежала? Кем, когда, по какому поводу выполнена акварель?

Чтобы ответить по крайней мере на один из этих вопросов, обратимся к архивным источникам. По плану участка 1821 года¹⁰ главный дому усадьбы выходит на красную линию улицы, причем "крыльцо", т. е. "подъезд" (как и на акварели Нечаева!), обозначено слева от дома. Согласно экспликации к плану, здание было двухэтажным. (Однако отметим, что каменный полуподвал нередко принимался за этаж, и, как мы увидим позднее, дом был деревянным одноэтажным на каменном подвале с антресолями.) Эти выкладки важны при вычислении ракурса, точки зрения автора. Если учесть значительный отход от красной линии и гипертрофированную ширину улицы на акварели, то можно предположить, что работа выполнена из бокового антресольного окна одноэтажного, стоящего на красной линии дома.

Забегая вперед, скажем, что история "дома с воротами" (того, из которого сделано изображение) любопытна и безотносительно к акварели Нечаева. Одним из его последних владельцев был брат известного путешественника Пржевальского. Среди жильцов дома находим, в частности, семью Ал. Стефановича Хомякова, будущего славянофила, с которым Пушкин встречался у Елагиных, у Д. Веневитинова, и семью историка Д. Н. Бантыш-Каменского, знакомство с которым Пушкина относится к 1831 году. Собственно, договор о найме "нашего" дома женой историка Бантыш-Каменского и является первым упоминанием о нем именно как о владении Нечаевых:

"Тысяча восемьсот двадцать девятого года августа 20 дня я, нижеподписавшаяся действительная статская советница Елизавета Ивановна дочь Бантыш-Каменская, заключила сие условие по данной от г-жи коллежской асессорши Юлии Александровны Нечаевой доверенности... в том, что наняла я... для жительства своего деревянный одноэтажный с антресолями дом... с кухней, прачечной с подвалом... и в протчем весь без остатку..."¹¹ (Отметим имя коллежской асессорши Юлии Александровны Нечаевой.)

Следующий по времени документ, в котором фигурируют Нечаевы, - договор 1830 года о найме дома в Кривом переулке неким коллежским асессором Николаем Ивановичем Нечаевым¹². Естественно, возник вопрос: не родня ли коллежский ассесор Нечаев коллежской асессорше Нечаевой, о которой шла речь выше, и не приходятся ли они оба родителями автору акварели? (Почерк автографа-договора был скреплен подписью Н. И. Нечаева - выдавал руку человека старшего поколения, учившегося письму в XVIII в., но уже употреблявшего скоропись, и делал эту гипотезу допустимой.) Догадка подтвердилась. В Исповедной ведомости Николоявленской церкви за 1831 год (ЦГЙА) находим как бы "семейный портрет" Нечаевых. В ней значатся "коллежский асессор Николай Иванович Нечаев 44 лет, жена его Юлия Александровна 34". Здесь же первое упоминание о будущем авторе акварели: "Владимир II лет", его братья и сестры: Александр 8 лет, Ераст 5, Карелия, Нина, Вера, Зинаида¹³. Запись не только дает приблизительный год рождения автора: 1820-й. Полный перечень всех членов семьи Нечаевых позволил начать поиск родословной.

Генеалогия Нечаевых оказалась достаточно разветвленной. Существовали боровские Нечаевы, предки Достоевского, казанские, тверские. Известен Степан Дмитриевич Нечаев, декабрист, который в 1825 году жил на Арбате в доме Насакиных. Надежда Ив. Салтыкова, урожд. Нечаева, фигурирует в одной из надписей редких книг ГМП**.

Родословную "наших" Нечаевых удалось найти в фонде Чулкова в архиве Литературного музея (указанием на этот источник мы обязаны О. В. Рыковой, зав. сектором ГМП). Оказалось, что это ветвь симбир-ского дворянства; наследственное владение - село Новоспасское Сыз-ранского уезда Симбирской губернии; Николай Иванович Нечаев, отец автора акварели, показан здесь потомком в четвертом колене некоего Ивана Нечаева¹⁴. Согласно найденной росписи, со смертью Владимира Николаевича Нечаева, художника, прекратилось мужское потомство семьи*** и фамилия их была высочайше присоединена к имени Амбра-занцева (племянника Николая Ивановича Нечаева)¹⁵.

Оставалось выяснить, какова была судьба автора, не сталкивался ли он на "жизненных браздах" с людьми, имевшими отношение к Пушкину.

Единственные сведения об авторе, которыми мы располагали, - запись, сделанная на обороте паспарту акварели, хранящейся в фондах Всесоюзного музея Пушкина, рукой, как мы предположили, Ераста Николаевича Нечаева: "Нечаевым. Вид из дома нашего на ул. Арбат в Москве, рисованный братом моим, поручиком Конногвардейского полка, Владимиром Николаевичем Нечаевым, умершим в Неаполе 1846 г. марта 24. Положен там на Аглицком кладбище. Незабвенного друга драгоценная память". Биографическая подробность - "поручик Конногвардейского полка" - побудила нас обратиться в Военно-исторический архив, где удалось найти формулярный список В. Н. Нечаева¹⁶. Он учился в петербургской Школе гвардейских подпрапорщиков и юнкеров¹⁷ (которую в 1843 году закончит его брат Александр); служил в Конном полку (с 1844 года полком командует П. П. Ланской, ставший в том же году мужем Н. Н. Пушкиной). С 1845 года В. Н. Нечаев - адъютант главнокомандующего Отдельным кавказским корпусом графа М. С. Воронцова, известного по эпиграмме Пушкина, и участник Даргинской экспедиции против горцев. Об этом походе существует обширный свод мемуарных свидетельств. В одном из таких "воспоминаний" - "Записках" гр. К. К. Бенкендорфа - находим упоминание об адъютанте гр. Воронцова Нечаеве: "Еще ранее, лишь только завязался бой, гр. Воронцов послал ко мне своего адъютанта, Нечаева..."¹⁸. Не исключено, что тяготы похода в Дарго расстроили здоровье В. Н. Нечаева. Около 1846 года он едет за границу и, если верить записи на обороте паспарту, умирает в Неаполе.

Биографические сведения о В. Н. Нечаеве (его жительство на Арбате с 1831г., учеба в Школе гвардейских подпрапорщиков и юнкеров приблизительно с 1836-го по 1839 год) позволяют определить дату написания работы: 1831 - 1836 гг. Автору в эти годы примерно 11 - 16 лет. Это обстоятельство в какой-то мере объясняет дилетантизм почерка художника и романтический настрой, который присутствует в акварели.

Конечно, тайна акварели В. Н. Нечаева до конца не разгадана. Невыясненным остается ряд вопросов, которые касаются и судьбы ее автора, и судьбы самого листа, и повода к созданию акварели; хотелось бы сузить временные рамки ее написания. Тем не менее некоторые выводы можно сделать уже сегодня.

Необходимо подчеркнуть, что картина В. Н. Нечаева - единственное известное в настоящее время изображение Арбата, выполненное при жизни Пушкина. В этом, вероятно, ее основное значение.

Участок Арбата, представленный на акварели, в известной степени дополняет наше представление о пушкинской Москве. Он связан с окружением поэта, его современниками, одним из которых был и юный автор акварели.

Биографические связи автора, история бытования листа, само обаяние работы делают акварель В. Н. Нечаева уникальным памятником дворянской культуры пушкинской поры.

* "Окружение Пушкина органически входит в его биографию и творчество, - утверждает автор известного словаря "Пушкин и его окружение" Л. А. Черейский, - и наше понимание его наследия во многом зависит от того, насколько мы знаем ту среду, в которой он жил и работал". (Указ. соч. Л., Наука. 1988. С. 3.)

** Сообщено ст. научным сотрудником ГМП О. В. Асниной.

*** Не ошибка ли это автора "Родословной"? Александр Николаевич Нечаев, подпоручик лейб-гвардии Егерского полка, действительно умирает в феврале 1846 года, за месяц до кончины брата. Остается младший в семье Ераст Николаевич, умерший "в молодые годы от чахотки", однако точная дата его смерти нам неизвестна.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Овчинникова С., Рысина ф., Светлова Г. Музей-квартира А. С. Пушкина на Арбате. М., 1989. С. 46.

² Мартынов А., Снегирев И. Русская старина в памятниках церковного и гражданского зодчества. 1847 - 1851 годы.

³ Подробно о церкви Николы Явленного см.: Смирнов С. А. Арбат без Николы Явленного Московский журнал. 1991. N 4, 5.

⁴ Приводится по материалам Историко-архитектурного архива УГК. ОИП г. Москвы; фамилии владельцев даются на 1830-е годы. Дела N: 8/8, 9/9, 10/10, 11/11, 12/ 12, 13/13, 14/14, 200/185 значится как 200/183, 201/185.

⁵ Романюк С. К. Москва шаг за шагом. Арбат Строительство и архитектура Москвы. 1987. N 1 - 3.

⁶ Ульянский А. И. Няня Пушкина. Л., 1940. С. 31.

⁷ Ашукин Н. Москва в жизни и творчестве А. С. Пушкина. М., 1949; Левинсон Н. Р., Чулков Н. П., Миллер П. Н. Пушкинская Москва. М., 1937; Пушкин в Москве сб. ст. Виноградова Л. А., Чулкова Н. П., Розанова Н. И. М., 1930; Волович Н. М. Пушкинские места Москвы и Подмосковья. М., 1979.

⁸ Романюк С. К. Из истории московских переулков. М., 1988.

⁹ Глушковский А. Воспоминания. Л. - М., 1940. С. 153.

¹⁰ Историко-архитектурный архив УГК ОИП г. Москвы. Д. 629/479.

¹¹ ЦГИА. Ф. 14. Оп. 7/1/. Д. 3643. Л. 91.

¹² ЦГИА. Ф. 14. Оп. 7/1/. Д. 3928. Л. 42.

¹³ ЦГИА. Ф. 203. Оп. 747. Д. 1174. Л. 232.

¹⁴ Архив Литературного музея. Ф. 230. Оп. 1. Д. 413. Лл. 10 - 12.

¹⁵ А. Н. Нечаев, подпоручик лейб-гвардии Егерского полка, умирает в феврале 1846 года, за месяц до кончины брата. Дата смерти Ераста Ник. Нечаева нам неизвестна. (См.: Петербургский Некрополь. СПб., 1912. Т. III. С. 241.)

¹⁶ ЦГВИА. Ф. 3543. Оп. 1. Дд. 3057, 3060, 3064.

¹⁷ Исторический очерк Николаевского кавалерийского училища гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. СПб., 1898. Приложение ("Личный состав"). С. 26.

¹⁸ Колюбакин Б. М. Воспоминания гр. К. К. Бенкендорфа. СПб., 1911. С. 113.

Нина Моисеевна Волович в Музее А. С. Пушкина

Много ли мы знаем, держим в памяти имен музейных работников? Писателей, режиссеров, актеров, художников - множество. А музейных деятелей? Разве что имена нескольких выдающихся директоров музеев... Рядовых же музейщиков помним в очень редких случаях.

Наше слово - в память рядового и вместе с тем выдающегося музейного деятеля. Впрочем, имя ВОЛОВИЧ могло многим запомниться как имя писателя, автора двух весьма примечательных книг.

Первая из них - "Пушкинские места Москвы и Подмосковья" (М., Московский рабочий, 1979. - 12 печ. листов. Тираж 100 тыс. экз.). В книге сведения о 136 московских домах и местах, связанных с пребыванием Пушкина, более 120 иллюстраций. Но книга эта не только о домах, но и о московских друзьях, об окружении поэта в старой столице: "Москва! Как много в этом звуке..." И как много значил этот город, как много значили москвичи для поэта! Пересказать книгу здесь нет возможности. Но смеем уверить, что написана она превосходно, что ее стоит прочитать каждому, кто хотел бы узреть в Москве современной Москву пушкинскую! Н. М. Волович своей работой заполнила 30-летнюю брешь, образовавшуюся после выхода в свет известной книги Н. Ашукина "Москва в жизни и творчестве Пушкина" (1949). Ищите книгу у букинистов, ибо она разошлась в первые же дни. Обращайтесь в издательства о ее переиздании! Она принесет издателю и славу, и... доход!

Кстати говоря, трижды Н. М. Волович издала "Туристскую схему" под тем же названием: карту Москвы с нанесением пушкинских "точек" и обширным текстом (Гл. управление геодезии и картографии при СМ СССР).

Вторая книжка Волович называется "Кропоткинская, 12", из серии "Биография московского дома", тоже изданная 100-тысячным тиражом. История дома восходит к XVIII веку. После московского пожара 1812 года усадьбу заново выстраивает известный русский зодчий Аф. Григорьев в модном тогда классическом стиле, а лучше сказать, в духе "московского ампира", на Пречистенке. Полуусадьба, полудворец значится в государственных охранных списках как "усадьба Хрущевых-Селезневых". Но скольких владельцев она пережила, особенно в советское время, прежде чем стать Музеем Пушкина! Более же всего интересовало Нину Моисеевну: а бывал ли в этом доме Пушкин? Установила она множество знакомцев поэта - посетителей дома. Совсем не исключено, что и поэта кто-либо из друзей мог затащить в гостеприимный и хлебосольный дом А. П. Хрущева. Как в известной игре "горячо-холодно" - тепло! Нужны новые поиски. Только кто без Нины Моисеевны с ее поразительной дотошностью, увлеченностью продолжит поиск, продолжит эту "игру"?.. Но заслуга автора непреходяща: она открыла удивительную, почти детективную и трогательную историю одной из красивейших усадеб пушкинской Москвы.

Кстати говоря, на страницах "арбатского сборника" уместно упомянуть, что и в "Пушкинских местах", и в истории дома на Пречистинке находим множество сведений о Старом Арбате, о Старой Конюшенной, как нередко называли в старину прилежаший район, вместилище дворянских усадеб. Пусть и XIX, и XX века вторглись, застроили этот район новыми домами, вплоть до шестнадцатиэтажек из белого кирпича - поселений "дворянства" нашего времени, - но пытливый москвич все же может угадать в этом районе ту Москву, ту улицу, которую Пушкин увековечил строчкой: "Когда Потемкина в потемках/ Я на Пречистинке найду..."

Итак, Н. М. Волович - ученый-москвовед, пушкинист. Казалось бы, и довольно? Но жизнь и труд Нины Моисеевны - несомненно шире и значительней. Мы бы даже назвали ее книги (а также десятки статей, выступлений в "электронных" СМИ) талантливыми, важными, но как бы отходами ее музейного производства. Не была бы она музейщиком - быть может, не было бы этих книг или явились бы они в совсем ином качестве.

Нина Волович родилась в 1938 году; окончила историко-филологический факультет МГУ, два года проучительствовала. Но от судьбы не уйдешь: ею владела идея - войти в мир пушкинского музея. И в 1963 году это осуществилось. Она прошла путь от научно-технического сотрудника до зав. ответственейшим отделом - экспозиционным.

Музейщиков нельзя научить (на базе высшего образования), не заставив пройти школу своего музея, с его неповторимой темой, требующей неизмеримо больших пушкиноведенческих знаний, чем может дать любой вуз, с его неповторимыми (как в любом музее) коллекциями, наконец, с его неповторимым стилем.

Н. М. Волович оказалась "губкой", которая впитывала все лучшее, все, что шло на ее индивидуальность, на ее дело. Счастливое общение с великими пушкинистами, коллекционерами, деятелями искусства и куль-туры, со старшими музейщиками - ее учителями - было ее вторым, музейным, университетом. Музей делал своего сотрудника, а сотрудник с каждым годом все более делал свой музей. Так было все 30 лет, которые достойно прожила в музее Нина Моисеевна!

А далее - пусть простят читатели перечислительность, но на отведенном здесь пространстве мы не можем хотя бы не назвать ту колоссальную музейную работу, которую выполнила и оставила в качестве своего вклада Нина Моисеевна Волович.

Экскурсовод... Вообще-то, слово это устаревшее. Да, начинала Нина как экскурсовод, действующий по методичке. Но постепенно экскурсоводческий стереотип ею был преодолен. Она стала хозяйкой экспозиции, которая дарила людям музей, дарила своего Пушкина. Сколько экскурсий провела она за 30 лет - установить уже нельзя. Но в лучших ее выступлениях слушатели видели человека, как будто приобщенного к тому, пушкинскому, времени, и вместе с тем своего живого современника. Личностность содержания и интонации, интеллигентность, предельная доброжелательность к слушателям составляли то трудно достижимое совершенство, которым отличалась Волович. (Без общения с публикой, может быть, и книги ее были бы другими?) Экскурсионная, бесконечно повторяющаяся работа - труд, поверьте, каторжный. И надо было обладать той долей идеализма, свойственного Волович, чтобы испытывать от общения с группами (увы, не всеми!) высокое удовлетворение. Она и лектор в самых разных аудиториях Москвы, других городов страны, даже за рубежом. Она и создатель новых жанров выступлений, даже художественных композиций, исполняемых на сцене музея артистами.

Другая ипостась Волович - музейного деятеля: участие в изучении, в атрибуции коллекций музея. Рассказ об этом долог. Итог же отложился в научных сотах музея, куда ученые складывают свой научный мед - научные паспорта на каждый музейный предмет.

Но Волович не просто вносила свою "дань", она узнала в лицо тысячи музейных предметов - портретов, книг, рукописей, предметов быта и прикладного искусства, что стало главной для нее базой музейщика-экспозиционера. Тонкая способность к подбору и извлечению из коллекций предметов, необходимых для той или иной экспозиции, - признак высокого профессионализма.

Она - автор множества экспозиций и выставок. Каждая из них требовала предварительной научной работы, вхождения в тему, разработки концепции, тематико-экспозиционного плана, тщательной работы с художниками и тысячи организационных дел.

На ее счету большие экспозиции и выставки: прежде всего многолетнее научно-художественное поддержание строя основной экспозиции на Пречистинке; авторские (вместе с коллегами) выставки к 100-летию памятника Пушкину в Москве; к 150-летию выхода в свет "Медного всадника"; не менее 20 крупных выставок, в которых она выступала в качестве заведующего экспозиционного отдела; большая авторская выставка "Русские литераторы и российская дипломатия XVIII - начала XIX века". Что касается малых выставок - их не счесть.

Особый, многолетний опыт Волович составляют стационарные выставки - вне стен музея: "Пушкин и Мицкевич" в здании быв. гостиницы "Север" на ул. Немировича-Данченко, где встречались два великих поэта; "Из истории дома Зинаиды Волконской на Тверской"; в подмосковном Остафьеве; в Институте русского языка имени Пушкина - для студентов-иностранцев; на теплоходе "Александр Пушкин" - лайнере, обслуживавшем иностранных туристов; в Тбилиси в доме потомков близкой знакомой Пушкина Александры Осиповны Смирновой-Россет; в Бродзянах (Словакия), где организован Музей русско-словацких культурных связей имени Пушкина. Каждый такой "выносной" музей - это целая музейная новелла, это многолетний подготовительный труд. Это - музейные "пушкинские десанты".

Целую эпопею в жизни Государственного музея А. С. Пушкина и в жизни Н. М. Волович составляет создание мемориальной квартиры Пушкина на Арбате (ныне дом N 53). Ведь это единственный сохранившийся в Москве дом, где была квартира поэта. Мало того, здесь началась его семейная жизнь. Он снял квартиру в конце 1830 года, готовил ее для приема Натали Николаевны, которую и ввел в дом сразу после венчания. Это было 18 февраля 1831 года. Здесь молодые прожили до мая. Как бы противоречива ни была история семейной жизни Пушкина, но ведь не зачеркнуть написанных им слов: "Я женат и счастлив..." Дом на Арбате - это дом счастья. Москва дала жизнь поэту. Москва подарила ему свою первую красавицу, горячо им любимую жену.

Как ни странно, но этот уникальный дом полтора столетия находился в нашей столице, на родине поэта, в полном небрежении. Эта была коммуналка, "воронья слободка".

Государственному музею А. С. Пушкина целиком принадлежит инициатива, труд и честь создания в этом доме музея, который по замыслу должен стать для Москвы чем-то хоть отдаленно эквивалентным петербургской "Квартире на Мойке". Что же это за Москва, которая не увековечила в себе единственный дом, единственное пространство, где жил Пушкин?

Создание музея продолжалось 14 лет: доказательства, подготовка документов, переселение жильцов, проектирование, практическая реставрация, оборудование и т. д. И все 14 лет - напряженная творческая работа по осмыслению содержания и образа музея, тем более трудная, что никаких данных об обстановке, о сохранившихся вещах из этого дома не было. В первоначальных проектах дом рассматривался как центр притяжения большого "пушкинского маршрута" по сохранившимся в округе объектам пушкинского времени. Сам дом планировалось как бы обнять с дворовой стороны красивым архитектурным объемом - рамой для драгоценности. В этом объеме мыслились два экспозиционных кольца: "Пушкин и Москва" и "Кольцо даров", своеобразное дарохранилище из прекрасных материалов пушкинской эпохи. Шла напряженная научная работа. И маршрут, и музей были созданы, но... в виде подробнейшего макета (автор проекта Е. А. Розенблюм). Началось и архитектурное проектирование. Но, увы, большому проекту не суждено было реализоваться. Будем радоваться и тому, что дому возвращен его первоначальный облик, и тому, что удалось в нем экспонировать. Открытие состоялось 18 февраля 1986 года, в годовщину свадьбы Пушкиных. Впервые и навсегда увековечено в Москве пространство, где жил Пушкин. Сама Москва и уж, конечно, Арбат, стали от этого чуть другими, выше, лучше (несмотря на временную, надеемся, пошлость, заполонившую эту замечательную улицу).

Нет возможности и необходимости описывать в деталях этапы научной, экспозиционной и иных работ, итогом которых явился музей. Нам важно сейчас лишь поведать, что на всех этапах роль Нины Моисеевны Волович в коллективном труде по созданию мемориала была чрезвычайна велика - она внесла в это святое дело и опыт, и талант, и свойственную ей собранность, и самоотверженность, и любовь.

Да, если бы в музейной жизни Нины Волович (как и других участников) не было иных свершений, то и "Квартиры Пушкина" хватило, чтобы жизнь не казалась прожитой зря...

Она была яркой личностью - предельно сосредоточенная, не отвлекающаяся во время работы, в рекреационное время она поражала совершенно своеобразным и тонким юмором. Она умела дружить - и потому у нее было много друзей. Кажется, у нее не было недоброжелателей. У нее была прекрасная семья, она с мужем воспитала двух сыновей.

Нина Моисеевна - из тех музейных деятелей, которые "поддерживают священный огонь", которые ценят и хранят традиции.

О музейных работниках нередко говорят: это скромные люди! Да, Нина Моисеевна была безусловно очень скромным, достойным человеком, ей было чуждо ячество. И вместе с тем она была гордым человеком, необычайно много сделавшим для славы Пушкина, для своего музея, для людей!

Александр КРЕЙН

Уже после кончины Н. М. Волович стараниями ее товарищей в Государственном музее А. С. Пушкина был подготовлен к печати сборник статей и докладов Н. М. Волович "Пушкин и Москва", в котором представлены ее работы последних лет, основанные на ранее не публиковавшихся архивных материалах, редких изданиях XIX в. на английском, немецком, французском языках. Книга вышла в свет в издательстве "Alinka - Press" в прошлом году (тираж 10000 экз.) с предисловием Ю. М. Лужкова. Мэр столицы оценил труд Н. М. Волович как ценный подарок к 850-летнему юбилею Москвы и 200-летию со дня рождения А. С. Пушкина.

"Создание музея П. А. Кропоткина должно быть делом широко общественным..."

Ярослав ЛЕОНТЬЕВ

И Москва, колыбель и место последнего упокоения Кропоткина, должна соединить с его именем великое предстоящее ей дело: наладить жизнь свою могучим творческим порывом к самодеятельности и к свободному строительству.

Д. И. ШАХОВСКОЙ

В долгой жизни Петра Алексеевича Кропоткина Москва занимала особое место. Здесь он родился, провел детство и часть отрочества, в течение трех лет учился в Первой московской гимназии на Пречистенке. Не раз приезжал сюда в молодости, поселился здесь после возвращения из многолетнего изгнания в 1917 году. Морозным февральским днем 1921 года москвичи простились с Кропоткиным и проводили его в последний путь.

Вскоре после похорон в Москве возник комитет по увековечению его памяти, открывший мемориальный Музей им. Кропоткина. Его именем были названы улица, набережная, площадь и переулок, станция Московского метрополитена. Ныне в Москве работает комиссия по научному наследию Кропоткина.

Наряду с "Былым и думами" Герцена Кропоткинские "Записки революционера" по праву считаются одним из лучших памятников мемуарной литературы XIX века. Писанные вдали от родины "Записки" открываются ностальгическими строчками о Москве, полными искренней любви к родному городу. Каждая часть Москвы, вспоминал Кропоткин-мемуарист в главе "Детство", "составляет сама по себе отдельный мирок, со своей собственной физиономией, и живой своей особой жизнью"¹. "И из всех московских частей, - пишет он далее, - быть может, ни одна так не типична, как лабиринт чистых, спокойных и извилистых улиц и переулков, раскинувшийся за Кремлем, между Арбатом и Пречистенкой, и известный под названием Старой Конюшенной"². В этом "Сен-Жерменском предместье Москвы" (по собственному его выражению) прошли первые пятнадцать лет жизни Кропоткина.

Дом, в котором он родился, находился в бывшем Штатном переулке³. Его современный адрес - Кропоткинский переулок, 26. В фонде П. А. Кропоткина, хранящемся в Госархиве Российской Федерации на Большой Пироговке, есть "памятка" об истории этого дома, составленная известным историком Москвы Н. П. Чулковым. Текст ее гласит: "Владение Кропоткиных прежде составляло одно целое с соседним слева владением (на углу Большого Левшинского пер.). В начале XVIII века здесь были три владения. Два принадлежали подьячим, а третье карлику Петра 1 Якову Иововичу Волкову. В 1708 - 1721 гг. все эти три двора были скуплены секретарем Василием Григорьевичем Казариновым. По его фамилии и переулок Штатный получил название Казариновского. Потомкам Казаринова владение принадлежало около 100 лет - до 1806 года, когда оно перешло к Богдану Васильевичу Хвощинскому. В 1812 году в пожар и здесь дома погорели, осталась обгорелая пустая земля.

В 1817 году построены были два новых деревянных дома и два флигеля. В следующем году они перешли к лейтенанту Александру Павловичу Извольскому, а через пару лет владение разделилось на две части - будущее владение Кропоткиных перешло к майору Василию Лаврентьевичу Львову. На его участке были построены два одноэтажных дома, один за другим. Владение выходило в Малый Левшинский переулок.

В 1829 - 1835 гг. оно принадлежало тетке П. А. Кропоткина - сестре его отца Татьяне Петровне Мусиной-Пушкиной.

В ноябре 1835 года оно перешло к матери Петра Алексеевича - княгине Екатерине Николаевне Кропоткиной. В доме было 4 покоя (покой - мера измерения комнат). В 1836 году к дому были пристроены помещения справа и слева по два окна с каждой стороны. В 1837 году на плане показано семь покоев. В 1839 году дом оценен в 4000, а остальные строения в 18 000 рублей ассигнациями. В 1849 году дом уже принадлежал поручику Ивану Васильевичу Сатину. В 1852 году за ним числилось девять покоев. Алексей Петрович Кропоткин купил другой дом в Малом Левшинском пер., которым владел до апреля 1856 года"⁴.

Отец Кропоткина купил второй дом на Старой Конюшенной после смерти первой жены - матери князя-революционера - и новой женитьбы на Елизавете Марковне Карандино. По адресу: М. Левшинский пер., дом 4, и прошла большая часть детства Петра Алексеевича. В 1855 году А. П. Кропоткин приобрел у генерала Пуля новый дом - в Малом Власьевском переулке (ныне ул. Танеевых, дом 8). Несколько зим между покупками второго и третьего дома семейство Кропоткиных жило в наемных домах на той же Старой Конюшенной. Увы, оба этих дома не уцелели.

Нет надобности лишний раз пересказывать воспоминания А. П. Кропоткина Вместо этого процитируем письмо Петра Алексеевича (хранящееся в его архиве), адресованное редактору московской газеты "Русское слово"⁵. Приводим фрагменты этого письма, датированного 3 июня 1914 года: "Благодарю Вас очень за номер "Искры" (N 47) с фотографией дома, принадлежащего моему отцу, в Малом Власьевском переулке. В этом доме мы жили зимы 1855 - 1857 гг., и он связан у меня со многими воспоминаниями, с первым пробуждением литературных наклонностей, а потом - с эпохою нашего "народнического" движения.

Здесь мы переписывали с моим "русским" учителем Ник. Павл. Смирновым, кандидатом Московского университета, второй том "Мертвых душ", ходивший тогда по рукам в рукописи, и здесь же я прочел впервые "Евгения Онегина" (в прелестном издании Эльзевир) и "Горе от ума", - тоже в маленьком издании, где цензура не позволяла называть Скалозуба полковником, и слуга докладывал, в ущерб размеру:

"Господин Скалозуб. Прикажете принять?" Сам же Скалозуб так обрывал свой монолог:

"Мне нравится при этой смете Искусно как коснулись вы Предубеждения Москвы".

И только. Стихи: " К любимцам гвардии, гвардейцам, гвардионцам" и т. д., конечно, пропускались.

Здесь же я прочел и "Войнаровского", написанного для меня братом на память, он знал всю поэму наизусть. Он был уже в 1-м кадетском корпусе и под влиянием учителя словесности Некрасова хорошо уже ознакомился с русской поэзией и сам писал стихи, очень звучные, должен сказать. Здесь же, поощряемые Ник. Павл. Смирновым, мы принялись с братом издавать "журнал", для которого он писал стихи, а я повести, т. е. то, что считал повестями.

Рядом с нашим домом стоял белый оштукатуренный дом, - он виден в правой части вашей фотографии. В нем жила графиня Салиас (Евгения Тур), и я помню, с каким любовным уважением Н. П. Смирнов, а за ним и я заглядывались на ее окна.

Тут же поблизости, за углом, в Сивцевом Вражке, во дворе с чугунными воротами, стоял дом Герцена, и мы проходили мимо него с полурелигиозным чувством. С таким же чувством, когда мы доходили в наших прогулках до Тверского бульвара, мы останавливались перед домом (вернее, кажется, флигелем), где болел и умер Гоголь.

А Сивцев Вражек с его бурным ручьем, несшимся весною, во время таяния снегов, вниз к Пречистенскому бульвару, не знаю почему, всегда представлялся мне центром студенческих квартир, где по вечерам ведутся между студентами горячие разговоры обо всяких хороших предметах.

Много других воспоминаний будит во мне этот дом в Мало-Власьевском переулке и весь этот угол Старо-Конюшенной.

В этом доме осенью 1871 года умер мой отец, и хоронили его в той же самой церкви, Иоанна Предтечи, где его крестили. Она стояла тогда - может быть, и теперь еще стоит - в довольно обширном дворе⁶, выходившем на Большой Власьевский переулок.

Если выйти из Малого Власьевского пер. в Гагаринский переулок и взять влево, то сейчас за углом был дом Завадовской, а следующий дом (очень похожий на дом отца) принадлежал нашей бабушке, матери нашего отца, рожденной Гагариной, сестре того кн. Гагарина, который был женат на знаменитой актрисе Семеновой.

В этот дом меня и брата возили на именины бабушки - прочесть ей по-французски <...> У нашего "гувернера", как у всякого порядочного гувернера тех времен, конечно, имелся запас таких подходящих mots* на всякие случаи жизни - день рождения отца или производства его в чин, годовщина свадьбы, именины родителей и т. д. Находился подходящий комплимент и для престарелой бабушки. Нам оставалось только затвердить каждому свой, изящно подойти к бабушкиному креслу и красиво произнести по-французски заученные фразы. А бабушка, разбитая параличом, шептала что-то непонятное, крестила нас и давала поцеловать свою бледную, дрожащую руку.

После смерти бабушки этот дом перешел ее дочери Елене Петровне Друцкой, а потом он был продан генералу Дурново. Здесь выросла известная революционерка Елизавета Петровна Дурново⁷, вышедшая впоследствии замуж за Якова Ефрона и трагически умершая в Париже в 1910 году.

Вправо, наискось от этого дома, тоже в Гагаринском переулке, стоял такой же деревянный дом, одноэтажный, с мезонином, тоже в семь окон на улицу. В него почти упирался Малый Власьевский переулок. В этом доме наша семья тоже прожила одну зиму, раньше, чем отец купил сфотографированный вами дом в Мало-Власьевском переулке. В этом доме в 1872 году жила семья Армфельд, и в этом доме летом этого года мы основали с Чайковским, Цакни, Батюшковой наш Московский кружок. Наташа Армфельд была его деятельным членом. Об этом доме и собраниях в нем говорил недавно Н. А. Морозов в своих воспоминаниях ("Голос минувшего", 1913 года). О Наташе Армфельд писал Дж. Кеннан, и об этой замечательной, глубоко симпатичной девушке с любовью вспоминали все писавшие о Забайкальской каторге.

Еще одно воспоминание пробудила во мне ваша фотография. В левой ее части виден забор и ворота. Тут во дворе в 1872 - 1873 году был деревянный флигель, который наняла в то время моя сестра, Елена Алексеевна Кравченко. Я гостил у нее⁸, когда в двери флигеля постучался какой-то плотник, спрашивавший меня. Этот плотник был Кравчинский ("Степняк"). Он ходил тогда пильщиком вместе с Рогачевым в Тверской губ. <...>

Когда Кравчинский, одетый еще пильщиком, зашел ко мне, он уже нашел себе приют у (Лебедевых)⁹, о которых тоже писал Морозов.

Вот сколько воспоминаний пробудила во мне ваша фотография"¹⁰. <...>.

Случай с С. М. Степняком-Кравчинским, о котором поведал Кропоткин, произошел не в январе или феврале 1874 года, как он пишет в "Записках", а, скорее всего, в первых числах декабря 1873 года. Этот приезд Кропоткина в Москву оказался последним перед сорокалетним изгнанием из России, которое уготовила ему судьба.

***

В ночь на 1 июня 1917 года Кропоткин вместе с женой вернулся в революционный Петроград. "Дедушка русской революции", как именовала его пресса, наотрез отказался от министерского поста в правительстве Керенского. В то же время он не вошел ни в одну из организаций анархистов, заняв тем самым позицию невмешательства в кипевшую страстями политическую жизнь России. Это обстоятельство послужило причиной приглашения его наряду с Г. В. Плехановым и несколькими другими старыми революционерами в качестве "вне групповых" участников на Государственное совещание в Москве, проходившее 12 - 15 августа в Большом театре. На нем Кропоткин выступил с речью, призвав враждующие стороны к политике национального примирения в интересах строительства новой России, которую он мыслил как федеративную демократическую республику¹¹. На второй день совещания Кропоткин на автомобиле отправился в Штатный переулок, к родному дому. Он даже заглянул в сам дом и прошел в комнату, в которой умерла его мать. Осмотрел другие дома на Старой Конюшенной, где прошло его детство.

Болезнь задержала Кропоткина в Москве. Недолгое время он жил в Кремле, а затем они с женой сняли двухкомнатную квартиру по адресу: Большая Никитская, 44. Своим основным занятием Кропоткин хотел было избрать дело помощи Городской Думе в хозяйственном строительстве. Не успел - вскоре Дума была распущена захватившими власть большевиками. В дни октябрьского переворота снимаемая Кропоткиными квартира оказалась в зоне боевых действий. Став свидетелем начала гражданской войны, "дедушка" перестал жаловать свою "внучку". "Соня! Это они хоронят революцию!" - заявил он жене¹².

Своим занятием в новых обстоятельствах Кропоткин избрал работу в двух общественных организациях - Обществе сближения с Англией, поставившем своей целью "бороться с недоверием к Англии" и "сделать все возможное для близкого ознакомления русского и английского народа"¹³, и в Лиге федералистов. Последняя была основана 16 декабря 1917 года кружком лиц, поставивших задачей "разработку, разъяснение и пропаганду идей федерализма и содействие объединению России путем устроения Российской федеративной демократической республики". Кропоткина избрали председателем временного Совета Лиги, в который также вошли известный московский журналист и публицист И. И. Попов, историк и издатель С. П. Мельгунов, другие общественные деятели. В выпущенном типографским способом обращении Московской лиги федералистов указывался следующий адрес "для сношений": Арбат, Годеинский пер., д. 5, кв. 2¹⁴.

В 1918 году Кропоткины переехали в дом к Софье Александровне Петрово-Соловово, куда их пригласил известный русский философ Е. Н. Трубецкой, женатый на сестре Петрово-Соловово - Вере Александровне Щербатовой¹⁵. Дом располагался по адресу: Новинский бульвар, III. Здесь Кропоткин оставался до лета 1918 года, когда он получил приглашение от Д. А. Олсуфьева пожить в его пустующем доме в подмосковном Дмитрове. Уставший от беспокойной жизни в Москве Петр Алексеевич принял это предложение.

На сей раз судьбе было угодно, чтобы он пережил в Дмитрове период военного коммунизма и умер накануне его финальной развязки в вихре восстания кронштадтских моряков. Разумеется, Кропоткин не раз приезжал в Москву, в частности для двух личных встреч с Лениным. Как всегда, смело и решительно Кропоткин высказывал вождю социальной революции все свои неудовольствия ходом последней, и особенно вакханалией красного террора. В эти приезды он останавливался по адресу: Леонтьевский пер., д. 26, кв. 39. Леонтьевский переулок вызывает ассоциацию со взрывом в здании Московского комитета РКП(б), совершенным анархистами подполья. Кропоткин, конечно, здесь был ни при чем, ибо меньше всего связывал себя с какой-либо из действующих тогда организаций анархистов.

Раз уж пришлось вспомнить о сторонниках анархии, то будет кстати отметить, что в те годы в Москве действовало порядка двух десятков различных анархистских федераций, союзов и групп, крупнейшими из которых были Союз анархо-сивдикалистской пропаганды (позже - Российская Конфедерация анархо-синдикалистов), Всероссийская Федерация анархистов-коммунистов, Московский Союз анархистов и Общество Истинной Свободы в память Л. Н. Толстого. Весной 1920 года была создана Всероссийская Федерация анархистов. В Москве выходили их газеты, существовали клубы, кафе, молодежная федерация, "университет", социотехникум и даже театр анархистов "Изид". По адресу: Поварская, 19, располагалось издательство анархо-синдикалистов "Голос Труда", выпускавшее сочинения Бакунина, Кропоткина, Реклю¹⁶. В морозовском особняке на Воздвиженке помещался один из многочисленных анархистских клубов, красочно описанный К. Паустовским в его "Повести о жизни". А прямо посреди Арбата находилась конспиративная квартира (д. 30, кв. 58) боевиков из Московской организации анархистов подполья¹⁷.

***

В январе 1921 года П. А. Кропоткин тяжело заболел¹⁸. В ночь на 8 февраля он скончался. В тот же день были посланы три радиограммы о смерти Кропоткина в Европу и по России. В Москве спешно образовался Комитет анархических организаций по устройству его похорон. В городе расклеивались выпущенные им листовки, оповещавшие москвичей о смерти вождя анархистов. В фонде Кропоткина в отделе рукописей Российской государственной библиотеки сохранилось несколько экземпляров подобных объявлений. Вот текст одного из них: "Товарищи! Братья!

8-го февраля в три часа утра в городе Дмитрове почил Петр Алексеевич Кропоткин, наш общий любимый учитель, десятки лет боровшийся неустанно за полное освобождение угнетенных всего мира.

Долгие годы он окрылял наши надежды, побуждал и укреплял нашу веру в революционное дело, направлял наши шаги. Дело его - наше дело. Оно живет в нас.

Сохраним же в нашей памяти на все времена его великий подвиг и скорбный день его кончины. Пусть всегда, пока жив еще гнет капитала и власти, будет он днем нашей общей скорби и революционного протеста против насилия.

Так самая смерть его будет неугасимым революционным маяком в сознании трудящихся и угнетенных всего мира.

Анархические организации"¹⁹.

Вечером 10 февраля на Савеловский вокзал прибыл специальный траурный поезд. Накануне центральные газеты ("Известия", "Правда") поместили извещение Президиума Моссовета о предстоящих похоронах Кропоткина. На вокзале поезд встречали толпы людей с черными и красными знаменами. Гроб с телом покойного был выставлен в Колонном зале Дома Союзов для прощания. Около гроба в почетном карауле стояли единомышленники Кропоткина. Но далеко не все анархисты смогли почтить память своего вождя, так как многие их товарищи в то самое время находились в ряде московских тюрем. А. П. Кропоткина, дочь Петра Алексеевича, направила письмо Ленину с личной просьбой "освободить хотя бы на день похорон, для участия в них тех товарищей анархистов, которые находятся в данный момент под арестом"²⁰. Аналогичное ходатайство Комитета анархических организаций по устройству похорон было рассмотрено на заседании Президиума ВЦИК, который предложил ВЧК по своему усмотрению отпустить арестованных. Однако к утру 13 февраля, когда был намечен вынос тела из Дома Союзов, они выпущены не были. По словам Е. Ярчука, одного из членов похоронной комиссии, "только категорическое заявление Каменеву дочери Петра Алексеевича... о том, что все коммунистические венки будут сняты с гроба, если анархисты не будут выпущены на похороны", заставило чекистов освободить семерых анархистов из Внутренней тюрьмы на Лубянке²¹. Из Бутырской и других московских тюрем не был выпущен никто.

Из-за скандала с анархистами вынос тела состоялся в 12 часов дня, с опозданием на один час. Согласно утвержденному Президиумом Моссовета порядку похоронной процессии, ее маршрут был определен следующим образом: Охотный ряд - Моховая - Волхонка - Пречистенка - Зубовская площадь - Большая Царицынская - кладбище Новодевичьего монастыря. Порядок шествия был установлен следующий: "Непосредственно за гробом следует семья, родственники и близкие друзья П. А. Кропоткина; затем следуют: Комиссия объединенных анархических организаций, "Голос Труда", Российская Конфедерация анархо-синдикалистов, Всероссийская Секция анархо-универсалистов, Рабочий Союз анархистов, Союз идейной пропаганды анархизма, Украинская Конфедерация анархистов "Набат", организация анархистов-ассоцианистов (последователи Л. Черного. - Я. Л.), Студенческая Анархическая организация; за ними идут рабочие фабрик и заводов, рабочие организации, группы красноармейцев и матросов, научные, литературные и художественные организации и общества, революционные организации, советские и прочие организации"²².

Проводить Кропоткина в последний путь пришли тысячи москвичей. Участникам процессии было предложено строиться не более пяти человек в ряду. Свидетельница этого величественного шествия эсерка М. Свирская вспоминала: "Какой солнечный день выдался тогда <..-> Пришли и выпущенные под честное слово <...> анархисты - неудобно было все же лишить права хоронить вождя его последователей. Теперь же под черным знаменем с пением "Вы жертвою пали..." и "Споем же мы песню под звуки набата..." они провожали того, кто уже более шестидесяти лет был для них символом их борьбы. Похороны Кропоткина вылились в мощную демонстрацию единения всех прогрессивных сил, для кого были священны имена шлиссельбуржцев, деятелей Народной Воли, и в том числе имя Петра Кропоткина. Привлеченные необычным зрелищем, видом знамен с лозунгами эсеров, эсдеков и анархистов, рабочие близлежащих предприятий покидали свои заводы..."²³. Лились траурные мелодии Бетховена, Грига, Чайковского, Шопена. Соблюдался строжайший порядок. Проходя мимо дома другого великого бунтаря, известного всей России и всему миру, - Л. Толстого - катафалк с телом Кропоткина остановился. Шествие замерло, и хор пропел "Вечную память". Позже, когда на кладбище, примыкающем к стенам Новодевичьего монастыря, стали произноситься слова прощания, секретарь Толстого - В. Ф. Булгаков - выступил с проникновенной речью. Над свежей могилой учителя и друга прозвучало много скорбных слов²⁴. Невосполнимость утраты глубокомысленно выразила в своем прощальном слове, напечатанном в числе других некрологов в газете анархических организаций, Вера Фигнер: "В нем гармония писателя и человека полная. И это производит чарующее впечатление. Да и вся его жизнь, в великом и малом, вплоть до мелочей повседневности чиста и гармонирует с его революционными взглядами и социальными идеалами. Удивительно ли, что потеря, поразившая нас, окутывает печалью, и хочется только молчать и горевать"²⁵.

***

Сразу же после похорон Кропоткина возникла мысль о создании в Москве музея его имени. Последователи его учения возбудили ходатайство перед Моссоветом о предоставлении под музей одного из домов, принадлежавших ранее Кропоткиным. На своем пленарном заседании 15 февраля 1921 года Московский Совет принял постановление о переименовании улицы Пречистенка в улицу Кропоткина, Штатного переулка - в переулок Кропоткина, о передаче под музей дома N 26 по Штатному переулку, о прибитии на доме доски, сообщающей, что в нем родился Кропоткин, а также о других мерах по увековечению его памяти²⁶.

Вскоре в Москве образовалась инициативная группа по созданию всероссийской мемориальной организации. Так как Кропоткин был не только революционер-анархист, но и всесторонний ученый, общественный деятель с мировым именем, инициаторы начинания считали, что будущий комитет должен носить широкий социальный характер. Вследствие этого, когда осенью 1921 года произошло образование Всероссийского общественного комитета по увековечению памяти П. А. Кропоткина, в него вошли не только анархисты и близкие друзья покойного, но и представители научных учреждений, учебных заведений, различных обществ и кооперативных организаций. Персонально можно назвать таких общественных деятелей, как И. И. Горбунов-Посадов, Д. И. Шаховской, председатель Русского Технического общества П. И. Пальчинский, адвокат Н. К. Муравьев, писатель В. В. Вересаев, В. Ф. Булгаков от Толстовского общества, и таких ученых, как Д. Н. Анучин, А. Ф. Фортунатов, Н. А. Кабанов, М. А. Мензбир и др. Непременным условием для вступления в комитет различных учреждений, организаций и групп было требование, чтобы их задачи и деятельность не противоречили "основным принципам и идеалам П. А. Кропоткина"²⁷.

Председательницей комитета была избрана В. Н. Фигнер, а почетной председательницей - вдова Петра Алексеевича - С. Г. Кропоткина. Для координации работы было создано исполнительное бюро из шести человек. Секретарем бюро стал душеприказчик Кропоткина Н. К. Лебедев. Временным адресом комитета для переписки и собраний служила его квартира в Большом Афанасьевском пер. (д. 7, кв. 7)²⁸.

С конца 1921 года исполнительное бюро приступило к созданию музея. Собственно, приступить к его немедленному устройству комитет не мог ввиду того, что дом требовал серьезного ремонта. После революции в нем сначала помещался детский дом, а затем - военно-инженерная служба "Лесгвиу". Летом следующего года, предварительно заняв в Дмитровском финотделе 1 млн. руб., С. Г. Кропоткина поручила Г. И. Аносову (делегированному в комитет от Всероссийской Федерации анархистов и анархистов-коммунистов) привести дом в порядок, что и было сделано. Первой на призыв помочь создавшемуся музею средствами откликнулась нью-йоркская группа анархистов, приславшая около 100 долларов. Затем начали поступать другие пожертвования. Наконец, усилиями таких подвижников, как супруги Лебедевы, М. П. Шебалин (первый заведующий музеем), Е. П. Ростковский (казначей комитета), С. С. Анисимов и др., через год с небольшим удалось открыть экспозицию.

Церемония открытия Музея им. Кропоткина состоялась 9 декабря 1923 года - в день рождения Петра Алексеевича. На ней присутствовало свыше двухсот человек, еще столько же осталось на улице из-за невозможности вместить всех желающих²⁹.

Первым экспонатом музея стал кропоткинский портрет работы Л. О. Пастернака, купленный С. Г. Кропоткиной на деньги, занятые у издательства "Голос Труда"³⁰. Основным ядром музейного собрания явилась коллекция фотографий, рисунков и рукописей Кропоткина, переданных комитету Софьей Григорьевной. Позже оно пополнилось семейными портретами и документами, переданными родственной Кропоткину семьей Поливановых, а также материалами, собранными его друзьями. Первоначально все экспонаты уместились в трех комнатах, и в таком виде музей просуществовал до 1925 года.

Средства музея формировались за счет добровольных взносов членов комитета, его изданий, пожертвований и разных благотворительных вечеров. В фонде В. Фигнер в Российском госархиве литературы и искусства сохранилась программа "музыкально-вокального вечера в пользу Музея им. Кропоткина"³¹, в котором принимали участие артисты Вахтанговского театра Журавлев, Орочко, Андреева, Лебедев, Тутышкин, скрипач Шереметьев, певцы Баскин и Петров. Устраивались и литературные вечера. На одном из них выступила В. Фигнер с чтением своих воспоминаний. В другой раз В. Вересаев читал открывки из романа "В тупике"³². Кроме того, устраивались мероприятия в пользу Музея им. Кропоткина в других местах. Известно, например, о лекции "О туризме и альпинизме на Кавказе" С. С. Анисимова, читанной им в большой зале Государственной академии художественных наук (Кропоткинская, 32)³³. Так что у автора путеводителя по музею Н. К. Лебедева имелись все основания написать: "Кропоткинский Музей создан и поддерживается на добровольные пожертвования. Комитет по увековечению памяти П. А. Кропоткина, стремясь следовать духу учения П. А. Кропоткина, верившего в свободное творчество народа и считавшего основным принципом жизни добровольное сотрудничество и кооперацию, полагает, что создание Музея им. П. А. Кропоткина должно быть делом широко общественным и международным, плодом добровольного сотрудничества всех, кто хранит благоговейную память о великом революционере"³⁴.

Когда вдова Кропоткина привезла из Лондона личную библиотеку и архив Петра Алексеевича, черновые рукописи его работ и предметы обстановки рабочего кабинета, экспозиция начала расширяться. Увеличился и приток денежных средств, в первую очередь из Англии, где образовался Комитет содействия Музею им. Кропоткина с участием Бернарда Шоу и Герберта Уэллса. К 1928 году музей занимал восемь комнат. Первые четыре комнаты были посвящены детству и отрочеству Кропоткина, его научной и революционной деятельности в 1870 - 1876 гг. Пятая комната воспроизводила обстановку рабочего кабинета Кропоткина в Лондоне, шестая (траурная) - освещала обстоятельства смерти и похорон Петра Алексеевича. Экспонаты седьмой отражали его роль и место в мировом революционном движении, а в восьмой находилась библиотека-читальня.

Делом создания музея занималась преимущественно Научная секция Всероссийского Общественного комитета по увековечению памяти Кропоткина и его музейная комиссия. Но внутри комитета существовала и Анархическая секция, деятельностью которой в разное время руководили члены Секретариата Всероссийской Федерации анархистов и анархистов-коммунистов Г. И. Аносов, А. А. Солонович, И. В. Хархардин, лидеры Союза анархо-синдикалистов А. А. Боровой и Г. Б. Сандомирский, лидер Рабочего Союза анархистов Н. И. Петров-Павлов и другие видные анархисты. Свои цели Анархическая секция декларировала следующим образом: "Являясь частью Комитета, (секция) автономна в своей работе и имеет целью изучение жизни, учения и деятельности П. А. Кропоткина и распространение его идей"³⁵. Секция дважды в неделю проводила собрания при открытых дверях в читальне музея. Из читателей библиотеки был образован библиографический кружок по изучению наследия Кропоткина и Бакунина, которым руководили Н. Р. Ланг и Д. А. Бем.

Музей им. П. А. Кропоткина был тесно связан с деятельностью Всесоюзного Общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев, клуб которого располагался между Пречистенкой и Остоженкой по адресу: Лопухинский пер., д. 5. Особенно близкие связи у него были налажены с Центральным музеем каторги и ссылки и с Кружком народовольцев при Обществе политкаторжан. Руководившие работой кружка А. В. Якимова-Диковская (председатель президиума), М. П. Шебалин, М. Ф. Фроленко, И. И. Попов, Н. И. Ракитников, Е. П. Ростковский, А. Н. Макаревский являлись членами Комитета по увековечению памяти Кропоткина. Следует особо отметить активное участие в комитете старейшего русского революционера-бакуниста, члена Юрской федерации 1 Интернационала - М. П. Сажина (Армана Росса), второго по известности и влиянию после Кропоткина человека в анархическом движении - Аполлона Карелина, старых анархистов А. М. Атабекяна и К. Н. Медынцева.

Объективности ради, следует сказать, что историю Кропоткинского музея нельзя живописать в одном только радужном свете. Далеко не все обстоит в ней благополучно. Денежных средств, например, едва хватало на содержание экспозиции в порядке и зарплату сотрудникам, но отнюдь не на развитие музея. Секретарь комитета Лебедев сетовал по этому поводу в письме к С. Г. Кропоткиной: "Музейная касса пуста, так как получек вот уже почти полгода ниоткуда не было. Я не знаю, как будем жить дальше. Ремонта никакого не делали"³⁶. То, что Анархическая секция вела в стенах музея неприкрытую пропаганду своих идей и тем самым невольно ставила под угрозу само существование музея, привело в 1925 году к серьезному конфликту между ее тогдашним руководством, с одной стороны, и Кропоткиной, Фигнер и Шебалиным - с другой³⁷. Компромисс с анархистами, не принимавшими активного участие в конфликте, был достигнут за счет избрания заместителем В. Фигнер в Исполнительном бюро А. А. Борового и отставки с этого поста П. Пальчинского. Однако в 1928 году конфликт вспыхнул с новой силой, и на сей раз он начался внутри Анархической секции.

Первоначально разногласия носили сугубо мировозренческий характер. Дело заключалось в том, что в 20-е годы возникло "резкое расслоение в многоликом русском анархизме", приведшее, по словам В. В. Налимова, к появлению "как бы двух направлений" в нем. Известный математик, философ и психолог профессор Налимов, посещавший в юности собрания анархистов в Кропоткинском музее, вспоминает: "Одно - воинственное, традиционно революционное, запал которого был направлен на уничтожение государства и главная идея которого сводилась к радикальному, мгновенному изменению внешних условий. Другое - прямо противоположное, направленное на изменение внутреннего состояния - сознания человека, акцентировавшее духовный поиск и развитие, обеспечивающие естественное возникновение нового общества без насилия и принуждения. Это было философски оформленное учение, опирающееся на весь духовный опыт человечества, получившее название мистического анархизма - духовного пути к акратии"³⁸. Идейное содержание этого учения строилось на сочетании христианской этики с духовной программой, почерпнутой у древних религий и оккультных движений. Бакунин, Кропоткин и Толстой объявлялись анархо-мистиками "пневматиками", "языческими волхвами с Востока", принесшими в мир благую весть анархии. Советскую власть в ее марксистском обрамлении анархо-мистики считали властью Иальдобаофа (одно из воплощений сатаны). В роли спасителя родины волхвов - России - они видели интеллигенцию, преображенную их идеями и сплоченную на основе орденских объединений. Идея сплочения интеллигенции принадлежала, по всей видимости, А. А. Карелину, приступившему с 1919 года к организации рыцарских (тамплиеров и розенкрейцеров) кружков. Среди не имевших отношения к политическому анархизму людей, входивших в эти кружки, - Анастасия Цветаева и ее друг, поэт-импровизатор Б. М. Зубакин, режиссеры С. М. Эйзенштейн и Ю. А. Завадский. В близких отношениях с розенкрейцерами пребывал М. А. Чехов. Так возникла целая сеть орденов и братств. Рыцари московского "Ордена Света" чаще всего собирались на квартире (Арбат, 57) театрального художника Л. А. Никитина, находившейся неподалеку от кинотеатра "Арс"³⁹.

После смерти Карелина в 1926 году ведущую роль в анархо-мистическом движении стали играть А. А. Солонович и Н. И. Проферансов. Доцент МВТУ им. Баумана, математик и философ Алексей Солонович, принадлежавший в прошлом к Антропософскому обществу, имел широкие связи в среде научной и творческой интеллигенции. Он был одним из инициаторов создания "Вольного Содружества духовных течений", объединявшего теософов, антропософов, толстовцев и анархо-мистиков⁴⁰. Жил Солонович недалеко от Кропоткинского музея по адресу: Полуэктов пер., д. 3, кв. 4. Его главным оппонентом на публичных диспутах в стенах музея выступал талантливый экономист и историк, университетский профессор Алексей Боровой. Он тоже пытался обосновать новую философию анархизма, называемую им анархогуманизмом и философией революционного синдикализма⁴¹. Начавшаяся полемика между материалистами и гностиками вызвала резонанс на страницах международной анархической печати. Обе стороны вели себя недостаточно корректно, переходя на личности, вплоть до обвинений в провокации. Скорее всего, провокация действительно имела место, но не со стороны Борового и Солоновича, а со стороны ГПУ. Так или иначе в течение 1929 - 1930 гг. были арестованы практически все остававшиеся к тому времени на свободе анархисты, причем принадлежавшие к обоим направлениям. При обысках у них были обнаружены материалы, свидетельствующие о попытках активизации оппозиционной деятельности, например, листовки с протестом против принудительной коллективизации⁴². Параллельно с анархистами произошел разгром толстовского движения.

Всероссийскому Общественному Комитету по увековечению памяти П. А. Кропоткина был нанесен тяжелый урон. Он лишился своей Анархической секции и увлеченной идеями Кропоткина молодежи в ее лице. Воспользовавшись тем, что при ликвидации издательства "Голос Труда" в 1929 году в музейную библиотеку поступили его издания, ГПУ конфисковало из музея 6 возов (!) книг⁴³. Кроме того, жертвами начавшихся против интеллигенции репрессий стали видные деятели комитета. В 1929 году был расстрелян один из его организаторов - П. И. Пальчинский. Были арестованы и сосланы заместитель заведующего музеем Д. А. Бем и член комитета Ф. К. Рындин. Еще один член комитета, родной племянник Петра Алексеевича, адвокат Н. А. Кропоткин, также оказался в ссылке. Подверглись репрессиям двое других родственников Кропоткина - Н. М. Поливанов и К. А Половцева. А секретаря комитета, душеприказчика Кропоткина Н. К. Лебедева от высылки на север спасла... скоропостижная смерть. В довершение ко всему сказанному на Музей Кропоткина было совершено разбойное нападение (грабители воспользовались арестом Бема, отвечавшего за охрану музея). По воспоминаниям В. А. Перелешина, "три бандита сломали окно в библиотеке П. А. Кропоткина, но, не сумев проникнуть далее, взломали окно в траурной комнате и с криком "Руки вверх!" ворвались в спальню Михаила Петровича⁴⁴, ограбили все дочиста его личное имущество и скрылись. Из музейного имущества были бандитами похищены мраморные каминные часы, подаренные Петру Алексеевичу испанскими анархистами, и часть столярного инструмента, выставленного на его верстаке"⁴⁵.

В результате усилившегося давления сверху общее собрание комитета в мае 1933 года утвердило новое "Положение" о нем. Оно лишь формально зафиксировало то, что уже произошло на практике. Ни о какой пропаганде взглядов великого революционера речи уже не шло. Акцент деятельности комитета был перенесен на научную работу. Изменился и состав руководителей комитета, с поста его председательницы ушла Вера Фигнер. Отвечая на запрос комиссии Академии наук по подготовке справочника научно-исследовательских учреждений СССР в сентябре 1936 года, новый директор Музея им. Кропоткина А. Макаревский и сменивший Лебедева на посту секретаря Комитета по увековечению памяти Кропоткина В. Перелешин сообщали, "что Музей ведет следующие научно-исследовательские работы: 1) Составляет полный библиографический список трудов П. А. Кропоткина. 2) Собирает статьи П. А. Кропоткина, рассеянные в разных газетах и журналах. 3) Извлекает из архивов документальные материалы к уточнению отдельных эпизодов из жизни и деятельности П. А. Кропоткина. 4) Подготавляет материалы к изданию полного собрания сочинений П. А. Кропоткина. 5) Систематизирует переписку П. А. Кропоткина"⁴⁶.

На последнем этапе существования комитета и музея активную роль в их деятельности играли известный кооператор, в прошлом председатель правления Московского народного банка В. А. Перелешин, писатель и географ С. С. Анисимов, публицист и кооператор М. П. Неведомский-Миклашевский, женатый на племяннице Кропоткина, престарелая писательница В. И. Дмитриева, архитектор Г. В. Гориневский (один из учеников Солоновича) и др. Одним из экспертов музейной комиссии был будущий академик Н. М. Дружинин. После формального закрытия, а фактически разгрома Общества политкаторжан в 1935 году Музей им. Кропоткина стал последней отдушиной для ветеранов освободительной борьбы в России. Они все еще пытались сохранить свое "я", демонстрировать свою независимость и иметь собственные суждения. И как бы наивно это ни прозвучало, нужно отдать должное (за немногим исключением) честности этих людей. Чего стоит хотя бы выступление народоволки В. Дмитриевой с докладом "Этика и П. А. Кропоткин" 8 февраля 1938 года, звучащее как вызов творцам террора!

Многие из поименованных и неупомянутых здесь членов Кропот-кинского комитета доживали свой век там, где прошло детство их знаменитого друга и учителя. Из-за невозможности привести все адреса остановимся на трех из них. Многолетняя председательница комитета его памяти В. Н. Фигнер в 1930-х годах проживала сначала по адресу: Барыковский пер., д. 9, кв. 38, а затем переехала в дом на Арбате рядом с Вахтанговским театром. В этом доме (д. 45, кв. II) она скончалась в 1942 году в возрасте 89 лет. Полугодом раньше, в декабре 1941 года, умерла С. Г. Кропоткина. Третий адрес, о котором стоит упомянуть, - дом деятельного члена Кропоткинского комитета Н. К. Муравьева, находившийся по адресу: Обухов пер., д. 3⁴⁷. В доме Муравьева (в прошлом председателя Московского Комитета Политического Красного Креста, почетным членом которого состоял и Петр Алексеевич) проживали родственники Кропоткина - М. П. и В. А. Миклашевские, Н. А. Кропоткин с семьей, а также кузины В. Фигнер - сестры Л. П. и Н. П. Куприяновы (тоже деятельницы Политического Красного Креста). Понятно, что в этом доме часто бывали С. Г. Кропоткина, В. Н. Фигнер и их многочисленные друзья. Сюда приходили Е. П. Пешкова, работники анархического "Черного Креста" во главе с Агнией Солонович.

Свой последний приют многие друзья и соратники Кропоткина нашли на Новодевичьем кладбище. Здесь похоронены Софья Григорьевна Кропоткина, В. Н. Фигнер, супруги Карелины, Шебалины, Сажины, Миклашевские.

***

Осталось рассказать о последних днях Музея им. Кропоткина и о судьбе кропоткинского дома. Из отрывочных сведений о музее в последний год его работы несомненный интерес представляет запись в дневнике академика В. И. Вернадского: "Вечером Аня⁴⁸ - с ней о работе и Дмитрии Ивановиче... О Кропоткинском музее. Анархистов там теперь нет. Играл большую роль кооператор Позелешин⁴⁹. Нет прочного положения. Вдова Кропоткина не хочет обращаться за утверждением. Только недавно согласилась на пенсию. По-видимому, собран ценный материал. Давно собираюсь пойти"⁵⁰. Успел ли В. И. Вернадский побывать в музее, неизвестно. Зато хорошо известно другое: С. Г. Кропоткиной пришлось-таки "обратиться" за утверждением музея в качестве государственного. Причины, видимо, были вполне прозаическими. Средства кончились, новых поступлений не было (накануне второй мировой войны миру не было дела до Кропоткинского музея). Одни создатели музея ушли в небытие, другие сгинули в тюрьмах и лагерях. Кропоткина понимала, что жить ей осталось недолго, а их единственная с Петром Алексеевичем дочь находилась в далекой Америке... В общем, после долгих колебаний она уступила чиновникам Наркомпроса и согласилась передать музей в дар государству. Это произошло летом 1938 года. А далее история разворачивалась прямо в детективном ключе. Заведующий музеем А. Н. Макаревский представил в исполнительное бюро Комитета по увековечению памяти Кропоткина следующую записку ("краткий доклад"): "22 сентября 1938 г. в 1 ч. дня в Музей прибыли Заведующий музеями Наркомпроса РСФСР т. Радус-Зенькович с 2-мя сослуживцами - Пономаренко, другого фамилию не знаю, и объявили мне, что по распоряжению Совнаркома Музей П. А. Кропоткина переходит на государственный бюджет Наркомпроса РСФСР. Я заявил, что я вызову председателя Подтынникова⁵¹ и ученого секретаря Перелешина, но мне сказали, что никого не нужно звать. Потом беседовали о предстоящем ремонте Музея, согласно произведенному осмотру инженерами. Были бегло осмотрены все комнаты Музея, и т. Радус-Зенькович предложил считать Музей временно закрытым на ремонт. После этого т. Пономаренко со своим товарищем неожиданно стали опечатывать почти все двери Музея, а также отобрали ключи от 3-х комнат: кабинета П. А. Кропоткина, архивной, где мы сидели, и траурной. Как при опечатывании дверей, так и при требовании ключей, я просил дать мне какое-либо письменное распоряжение, но т. Радус-Зенькович сказал, что этого не нужно, обо всем этом он сообщит Софье Григорьевне Кропоткиной и будет договариваться обо всем по делам Музея. После этого сделали на листе бумаги надпись о временном закрытии на ремонт и прикололи ее кнопками к входной двери Музея. Между прочим, т. Радус-Зенькович говорил о назначении директора Музея. В 3 ч. дня все ушли. Такое неожиданное посещение с такими неожиданными результатами, конечно, произвело на меня большое впечатление, почему я решил дать краткий письменный доклад об этом в Бюро Комитета"⁵². 2 октября явился новый директор Государственного музея П. А. Кропоткина Н. Н. Поздняков, привезший распоряжение по музейно-краеведческому отделу Наркомпроса РСФСР о присвоении нового названия, своем назначении, об увольнении с работы Макаревского, Подтынниковаи Перелешина и т. д. Вскоре Кропоткина получила письмо Радус-Зеньковича, извещающее о необычайной спешке с приемом экспозиции "ввиду скорейшей подготовки музея к ремонту"⁵³. За Кропоткиной, впрочем, оставалось право на владение мезонином.

Финал этой трагикокомической истории как будто закономерен. За закрытием музея на "восстановительный ремонт" последовало распоряжение о переводе его на "консервацию". В 1941 году экспонаты были переданы Музею Революции. В 1945 году они поступили на архивное хранение (по мнению архивистов, далеко не в полном объеме). Дом же оказался передан Литературному музея, который сначала устраивал в нем выставки, а затем отдал в аренду Строительному институту. После войны какое-то время в доме был детский сад. Затем, попав в ведение Отдела нежилых помещений Моссовета, он был передан для дальнейшей эксплуатации на правах аренды Министерству иностранных дел, а то предоставило его группе лиц, именующей себя "Организацией освобождения Палестины"⁵⁴.

Итак, в доме, где родился величайший антиавторитарист мирового масштаба, размещается представительство группировки, поддержавшей пресловутый ГКЧП. Что это, фарс или трагедия? Не вызывает ли горькой иронии факт соседства дома страстного правдолюбца и борца за права человека с Институтом судебной психиатрии им. Сербского (Кропоткинский пер., 23), в 4-м отделении которого были признаны невменяемыми генерал П. Григоренко, В. Буковский и десятки других политических противников тоталитарного режима? Мы понимаем, что это было, в сущности, не больше чем совпадение, но не абсурдна ли ситуация, когда участники международной научной конференции, посвященной 150-летию со дня рождения замечательного ученого-гуманиста, автора "Этики", вынуждены были бить челом перед организацией, не скрывающей свой террористический характер, о разрешении посетить дом Кропоткина? Видимо, правда, что дома, как и люди, имеют свою судьбу. Хотелось бы верить в счастливую судьбу дома в Кропоткинском переулке.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Кропоткин П. А. Записки революционера. М., 1988. С. 38.

² Там же.

³ Название переулка "Штатный" происходит от искаженного "Стадный" Здесь находился Остоженский конюшенный двор, при котором состояли и жили "стадные" конюхи (табунщики).

⁴ ГАРФ. ф. 1129. Оп. 4. Д. 133. Л. 1 - 1 об.

⁵ Редакторами "Русского слова" в 1914 году были ф. И. Благов и М. Успенский, а издателем - И. Д. Сытин. Кому адресовано письмо, не установлено. Фотография, о которой идет речь в письме, хранится в архиве Кропоткина в ГАРФ вместе с сопроводительной запиской: "Дом в Москве на углу Пречистенки и Левшинского (бывшего Денежного) пер. Предполагая, что это тот дом, который перестраивал Ваш отец и в котором Вы провели Ваше детство, посылаю фотографию его, желая Вам сделать удовольствие" (ГАРФ. Ф. 1129. Оп. 1. Д. 20. Л. 2 об.).

⁶ "В моем детстве этот дом сообщался с Мало-Власьевским переулком узеньким проходом для пешеходов. Он начинался, если не ошибаюсь, между нашим домом и домом, где жила графиня Салиас". - Прим. П. А. Кропоткина.

⁷ Мать мужа Марины Цветаевой С. Я. Эфрона. - Прим. автора.

⁸ Племянница Кропоткина Е. Н. Половцева (урожденная Кравченко) уточняет в своих неопубликованных воспоминаниях этот момент его биографии: "С 1868 г. по 1874 г. мы жили в Москве. Отец мой был болен, лишился места (в Министерстве двора. - Я. Л.) и был помещен на жительство у доктора, известного психиатра. П. А. только изредка наезжал к нам и то всегда на очень короткое время. Помню деревянный дом в Старой Конюшенной и посещения дяди, крайне таинственные. Он часто приезжал ночью, и к нам ходили какие-то неизвестные люди, бывали какие-то "секреты" от нас, детей, внезапные приезды и столь же внезапные отъезды" (ОР РГБ. Ф. 520. Карт. 52. Д. 16. Л. 9).

⁹ Речь идет прежде всего о члене московского кружка чайковцев Татьяне Ивановне Лебедевой (1850 - 1887), впоследствии народоволке, умершей на каторге. Т. Лебедева была тогда молодой девушкой из барской семьи. "Вероятно, Сергей имел ее больше всего в виду, когда писал свой полуавтобиографический роман "Андрей Кожухов", - предполагал Кропоткин.

¹⁰ ГАРФ. Ф. 1129. Оп. 1. Д. 20. Л. 4 - 18. Целиком письмо было опубликовано Н. К. Лебедевым в примечаниях к изданию: Кропоткин П. А. Записки революционера. М., - Л.: Аса Дегша. 1933. С. 323 - 325.

¹¹ Кропоткин П. А. Записки революционера. М., 1988. С. 304.

¹² ОР РГБ. Ф. 520. Карт. 52. Д. 16. С. 22.

¹³ Кропоткин П. А. О современной Англии Вестник Общества сближения с Англией под ред. П. А. Кропоткина. Февраль 1918. С. 3.

¹⁴ Обращение Московской Лиги федералистов о задачах Лиги Вопросы философии. 1991. N11. С. 53.

¹⁵ См.: Трубецкой С. Е. Минувшее. М., 1991. С. 175, 195.

¹⁶ Указатель адресов центральных и местных правительственных и общественных учреждений, продовольственных, экономических и партийных организаций. - М., 1 октября 1918. С. 54.

¹⁷ Красная книга ВЧК. Т. 1. М., 1989. С. 347 - 350, 383, 395.

¹⁸ Консилиум московских врачей, выехавший в Дмитров по распоряжению Ленина 19 января, состоял из наркомздрава Н. А. Семашко, доктора В. Щуровского, профессоров Д. Плетнева и М. Кончаловского, старшего врача Кремлевской больницы А. Канель и ее помощника Л. Левина.

¹⁹ ОР РГБ. Ф. 410. Карт. 5. Д. 59. Л. 14.

²⁰ Бренер М. По поводу одной фальшивой версии Особое задание: Воспоминания ветеранов-чекистов. М., 1988. С. 122.

²¹ Голос труда. Буэнос-Айрес. 1924. N 215. С. 2.

²² ОР РГБ. Ф. 410. Карт. 5. Д. 59. Л. 22. - В извещении почему-то не говорилось об участии в похоронной процессии Всероссийской Федерации анархистов-коммунистов.

²³ Минувшее: Исторический альманах. Вып. 7. М., 1992. С. 12.

²⁴ На траурном митинге на могиле Кропоткина также выступили анархисты Г. П. Максимов и Г. Б. Сандомирский, И. 3. Штейнберг от левых народников, О. А. Ерман-ский от меньшевиков, Эмма Гольдман от зарубежных анархистов, ряд других ораторов. Последним выступал представитель большевиков П. Н. Мостовенко.

²⁵ Фигнер В. Памяти Кропоткина П. А. Кропоткин и его Учение: Интернациональный сборник. Чикаго. 1931. С. 295.

Новое о наследии Герцена и Огарева

Сарра ЖИТОМИРСКАЯ

Маленький особняк 1820-х годов в Сивцевом Вражке, купленный отцом Герцена И. А. Яковлевым у генерала Тучкова в 1839 г., "Тучковский дом", где сам Герцен, вернувшись в Москву из ссылки, прожил с семьей свои последние перед эмиграцией годы. Здесь двадцать лет назад открылся мемориальный дом-музей, скоро ставший центром собирания наследия Герцена, изучения его жизни и трудов, местом притяжения для всех, увлеченных его словом, личностью, его временем. Его Москвой, наконец, его колыбелью - Арбатом.

По интенсивности бьющей здесь все эти годы ключом духовной жизни, по разнообразию научной и просветительской деятельности новому музею удалось скоро стать вровень с такими давно известными московскими культурными центрами, как возникший еще до революции Музей Л. Н. Толстого, Музей Ф. М. Достоевского, наконец, созданный буквально из воздуха и занявший одно из важных мест в культурной жизни столицы Музей А. С. Пушкина. Все они постоянными усилиями сосредоточили в своих стенах огромные, часто прежде неизвестные, рассеянные по частным собраниям материалы. Этим упорно занимается и маленький коллектив сотрудников Музея А. И. Герцена во главе со своим директором И. А. Желваковой.

Есть, однако, у Музея Герцена особенность, резко отличающая его от всех других отечественных литературных музеев, посвященных писателям XIX века, это - музей эмигранта. Писателя и мыслителя, прожившего вне родины большую и главную часть своей жизни и похороненного в чужой земле. Там остались его дети, прожили всю жизнь почти все внуки и сейчас живут многочисленные потомки. У них сохранялись те реликвии, которые обычно естественным путем доходят до музеев у себя в стране. Там остался его архив.

Уже более ста лет отечественные исследователи и научные учреждения прилагают большие усилия к тому, чтобы постепенно собрать в России наследие Герцена и Огарева. Немало сделано, но очень многое оказалось уже недостижимым.

Небольшую часть архива Герцена передал в Москву еще его сын, Александр Александрович. Значительный комплекс материалов оказался здесь, когда в московские хранилища был передан пражский Русский Заграничный архив, куда в свое время дочь Герцена, Наталья Александровна, отдала другую часть архива. Однако значительные массивы рукописей, документов, писем хранятся в архивных учреждениях Запада - и только фотокопии их удалось получить в результате долголетних усилий редакции "Литературного наследства" и отдела рукописей Российской государственной библиотеки. Но и после этого очевидно было, что немало еще особенно дорогих семье книг, документов, памятных вещей и в наши дни хранится у правнуков и праправнуков Герцена, рассеянных по разным странам Европы и Америки. Поэтому перед созданным в 1976 г. Домом-музеем Герцена помимо обычного открывалось еще особое поле деятельности - попытаться собрать и это. Он как бы подхватил эстафету из слабеющих уже рук прежних собирателей наследства Герцена на родине. И музей полностью взял на себя этот благородный долг.

Выдающуюся роль в возвращении на родину писателя реликвий, хранившихся у его потомков, сыграли правнуки Герцена - жившая в Москве Наталья Петровна Герцен, Леонард Рист (Франция) и Серж Герцен (Швейцария). Их дары музею составили ценнейшую часть его фондов.

Но, разумеется, наряду с этим шло и настойчивое разыскание неизвестных прежде материалов в России. Результаты его внушительны: удалось сконцентрировать в музее почти две тысячи писем самого Герцена, Огарева, Н. А. Тучковой-Огаревой, других членов семьи, близких друзей. Сенсацией стало обнаружение и приобретение той части архива Т. А. Астраковой, которая считалась погибшей во время пожара. А в составе его оказались 16 писем и приписок А. И. Герцена, 19 писем и приписок Н. П. Огарева, письма Н. А. Тучковой-Огаревой и детей Герцена.

Сегодня сам Дом-музей Герцена и Государственный литературный музей, филиалом которого он является, - это третье крупное хранилище материалов Герцена и его окружения (после Российской государственной библиотеки и РГАЛИ, где хранятся материалы, собранные Гослит-музеем до второй мировой войны и так называемая "Пражская коллекция"). Однако именно это третье хранилище стало первым в наши непростые дни, издавшим полный научный каталог своих герценовских фондов.*

Казалось бы, наследие Герцена хорошо известно. Его изучением, описанием и изданием занимались несколько поколений выдающихся отечественных исследователей и текстологов. Тридцатитомное собрание сочинений, восемь герцено-огаревских томов "Литературного наследства" сделали его всеобщим достоянием. Но не было еще случая, чтобы все новые открытия и поступления материалов писателя в музейные фонды с такой оперативностью вводились в научный оборот и делались доступными обществу. Подобным каталогом не обладает пока, к сожалению, ни один из московских литературных мемориальных музеев. А как нужны такие каталоги, знает каждый, кому приходилось долго искать нужное письмо, книгу, изображение - и не находить их. Но не только сам факт издания каталога, а и его качество может служить примером для подражания. Это настоящее научное описание, точно и разнообразно отвечающее на любые вопросы, обращенные к нему пользователем.

Особенно выразительно в этом отношении описание хранящихся в музее книг с дарственными надписями Герцена и Огарева, принадлежавших Герцену и его семье, сочинений Герцена и Огарева, изданных в России и за рубежом. По подробности оно далеко выходит за нормы обычного библиографического описания: здесь даны сведения о переплете, форзаце, обрезе, пометах, обо всех особенностях экземпляра, позволяющих безошибочно отличить его от любого другого. Но мало этого: описание многих из этих книг является вместе с тем небольшим исследованием их истории, возникновения дарственной надписи Герцена или обстоятельств, при которых оказалась у него эта книга. Нельзя при этом не отдать должное удивительному лаконизму средств, какими пользовались составители, знакомя читателей с этими историями: никаких многословных объяснений, только цитаты из писем, говорящие сами за себя. Здесь очевиден опыт редактора каталога И. Г. Птушкиной в ее многолетней работе над "Летописью жизни и творчества А. И. Герцена".

По сложившимся уже правилам описаны в каталоге письма и рукописи, составляющие его второй раздел. Жаль только, что информация о готовящейся публикации новых автографов Герцена и Огарева в не вышедшем еще в свет последнем герценовском томе "Литературного наследства" помещена не в этом разделе, а предисловии, которое далеко не всегда привлекает внимание читателей. Не совсем понятно также, почему не автографами и документами, ценнейшей частью всякого музейного собрания, открывается каталог, а предпочтение отдано книгам.

Необычайно богата коллекция дома-музея иконографий Герцена, Огарева и их близких - рисунками, скульптурами и особенно фотографиями. И в этом разделе, где такое значение всегда имеет атрибуция, документальные свидетельства и обоснования датировок, сопровождающие каждое описание, еще более важны, чем в других разделах каталога.

Нельзя не отметить и некоторые уточнения прежних неверных описаний, и осторожность составителей в случаях, когда они не располагали документальными подтверждениями их атрибуций.

Наконец, памятные вещи, реликвии, более ста лет сохранявшиеся потомками Герцена, а теперь с такой щедростью и бескорыстием отданные ими в арбатский дом своего великого предка. Среди них такие все еще волнующие предметы, как перчатка погибшего при кораблекрушении маленького сына Герцена Коли, шкатулка с вещами его жены Натальи Александровны, икона с изображением св. Александра Невского, которой ее отец благословил дочь и ее будущего мужа. И многое, многое другое...

Закрывая эту небольшую книгу, мы чувствуем, что не просто получили новую научную информацию. Она еще раз погружает в дорогой всем почитателям Герцена, уже далекий от нас мир. И, по удивительному свойству мысли и слова Герцена, мир этот оказывается остро необходимым нашему сегодняшнему дню.

*А. И. Герцен, Н. П. Огарев и их окружение. Книги. Рукописи. Изобразительные материалы. Памятные вещи. Материалы из собрания Государственного литературного музея. М., 1992.

Юбилеи арбатцев.

"Жить буду не я - жить будут мои картины"

Стенограмма вечера, посвященного памяти М. В. Нестерова в Российской академии художеств Москва, 20 октября 1992 года

Н. А. ПОНОМАРЕВ: Дорогие друзья! Сегодня не хочется говорить о том, как мы трудно живем, но и у нашей творческой профессии - у художников -, слава Богу, есть праздники, и они очень заслуженны, очень чтимы. Было много переоценок ценностей. Вот недавно мы открывали выставку картин Юрия - сына Ильи Ефимовича Репина. Это и есть наша жизнь, она продолжается. Но, увы, со "взрывами", характерными для нашей истории.

Сегодня особый праздник. Кажется, совсем недавно мы отмечали 125-летие со дня рождения Михаила Васильевича. Сегодня совпали две даты - дата рождения и тот печальный день, когда Михаил Васильевич ушел от нас. Впервые я увидел его в те непростые годы, когда его имя не всеми даже произносилось. Для меня он был явлением, и я тогда даже помыслить не мог,

что когда-нибудь буду в его доме. И вот, о, чудо, я сижу в Его кресле и смотрю Его этюды. Я даже сейчас ясно помню, где что висело. Если есть во мне что-то хорошее, то этим я обязан той святой обстановке, которая царила у Нестерова.

Сегодня в зряшной суете мы обращаем взоры к этому великому человеку. Но я порой со стыдом думаю о том, что все это мы могли бы сделать и раньше. Правда, и раньше мы пытались писать в разные инстанции, но все наши старания так ни к чему и не привели. Да и не мудрено - ведь наша страна была страной всеобщего нигилизма, и Нестеров был ей не ко двору. Теперь Россию считают страной верующих. Когда же она станет страной всеобщей порядочности? Сегодня хочется вспомнить человека огромной порядочности.

Д. А. ШМАРИНОВ: Дорогие товарищи, я рад, что мне разрешили выступить. Я хотел бы сказать о том, что моя жизнь, по "географическим показателям", прошла бок о бок с жизнью М. В. Нестерова. Ребенком я жил в Уфе, и вся природа Приуралья органически вошла в свою плоть. В Москве я познакомился с Нестеровым и его работами в Третьяковке.

Он начинал как передвижник с характером обличительным, сатирическим. Впоследствии он от этого жанра отошел, а ведь бороться с устоявшимися вкусами всегда очень трудно. Сам он писал: "В нашей литературе и искусстве было достаточно много выведено людей, позорящих себя, свою Родину. Быть может, мое призвание не образа, а картины, живые люди, живая природа, пропущенные через мои чувства, словом, "поэтизированный реализм". Этот жанр трудно ему давался. Пять лет тому назад мы уже говорили о том, как была не понята его гениальная картина "Видение отрока Варфоломея". Его обвиняли в мистицизме, церковности, модернизме и еще Бог знает в чем. А вот что он сам говорил о себе (это очень самокритичный отзыв): "Менее одаренный, чем Васнецов, он, Нестеров, может быть, смотрел пристальнее в источники народной души и все время держался около природы, опирался на все виденное и пережитое". Еще одна самоцитата: "В Нестерове всегда соединялись: состояние приверженности к высшим духовным вопросам и мистицизму." И это на самом деле так. Его творчество имеет лирическое начало, своеобразный пантеизм, но пантеизм не языческий, а христианский. Вот его собственные слова: "Единая душа человека и природы, его окружающей, - взаимная необходимость. Это единение души создается едиными действиями, цельностью впечатлений, кои поражают у наших великих мастеров Возрождения. Я избегал изображать сильные страсти, предпочитая им наш тихий пейзаж, человека, живущего внутренней жизнью". Его герои - люди духовного подвига. Его картины - "Пустынник", "Отрок Варфоломей", "Великий постриг", "Сергий Радонежский" и др. - подтверждают это.

Сейчас мы отмечаем 600-летие Сергия Радонежского. А Михаил Васильевич Нестеров справлял его еще 100 лет назад. Его цикл о преподобном Сергии был создан им в Сергиевом Посаде, в Абрамцеве. Эти вещи определили его творческий путь. Рассказывают, что в Третьяковскую галерею он ходил инкогнито, чтобы убедиться, что его "Отрок" жив, что принимается народом. Это была его любимая работа.

Художника не оставляла тема Сергия Радонежского, видения Минину преподобного Сергия. В начале 30-х годов им были написаны "Дозор", "Небесные защитники", "Три старца". Но Нестеров - мастер картин и поэтическо-лирических, как, например "Амазонки", в которой он в образе своих дочерей дал обобщенный образ русских девушек. Прекрасны нестеровские пейзажи. И все же есть (помимо "Отрока") две работы, стоящие как бы особняком, - "Святая Русь" и "Путь к Христу". Это громадные работы. Нестеров передает настроения народной души. Не все, однако, придерживались такой точки зрения. А. Н. Бенуа, например, к его религиозным исканиям отнесся скептически, и с подобной критикой Нестерову бороться было нелегко. К сожалению, обвинения в идеализме и прочих "грехах" продолжались и в наши дни. Мы до сих пор механически пытаемся расчленить художников на "наших" и "не наших". Нестеров же был цельным явлением, художником, сумевшим сказать свое неповторимое слово в искусстве.

Нестеров отличался от других русских художников своей светлой гаммой. Он не любил коричневый цвет. От тяготел к светлой, серебристой гамме красок. Соответственно и образы решались им в поэтическом ключе. Каждый храм, в росписи которого он принимал участие, имел свой сценарий. Вот Марфо-Мариинская обитель - как она создана! С каким декоративно-монументальным ощущением! И образ Христа каждый раз разный. Я думаю, что в этом плане нам не надо повторять то, на что многие закрывают глаза: Нестеров - автор, воспитанный своими великими современниками. Его "Давние дни" переиздавались много раз, так же как статьи и письма - дневник его жизни. А каким сочным русским языком они написаны, какие точные и редкие прилагательные, какое образное видение того, о чем он говорит! Вне всяких сомнений, перед нами самобытный прозаик.

А. А. Сидоров написал в предисловии к книге С. Н. Дурылина о Нестерове: "Почему к неоспоримой художественной силе Нестерова нельзя добавить ничего иного. Та распространенность, популярность, которой пользуются Шишкин, Репин, Васнецов, Левитан и Серов... Связь их с Нестеровым - во времени. Венчики святости, которые мешали демократам. Историк скажет, что нельзя, не надо, но историк останется в прошлом". Но мы-то, слава Богу, живем в другое время, и искусство Нестерова с нами во всей своей широте и духовной силе. И "венчик святости" снимать нет необходимости. Мы просто оцениваем Нестерова как неповторимого мастера XIX века и нашего современника.

С. О. ШМИДТ: Мне нелегко выступать после двух таких больших художников, мастеров, которые, как настоящие профессионалы, рельефнее могут определить место и значение творчествам. В. Нестерова. С точки зрения историка, я могу говорить о том, какую роль он сыграл в нашем общественном сознании, о его значении в развитии нашей культуры.

Для нашего поколения было волнительно, что один из "великих могикан" XIX века является нашим современником. Для нас это был первый этаж Третьяковки. Из представленных в нем великих мастеров Серов, Врубель и Левитан давно стали легендой, Поленов и Васнецов стояли на закате жизни (сам Нестеров писал, что Васнецова мы уже не увидим таким, каким он был), Репин и Коровин волею Судьбы находились вдали от Родины.

Нестеров был признан еще до "эпохи исторического материализма". Гремели его выставки, выходили монографии о нем. И я не переставал удивляться тому, что человек, который уже попал в великие, который, казалось, все сделал, чтобы стать великим, продолжает метаться и искать, чтобы заново становиться великим. Вероятно, это задача психолога отыскать те побудительные мотивы, которые двигали пожилого человека, мэтра, снова и снова доказывать свое величие.

Вероятно, никто, кроме, разумеется, самых близких ему людей, не знал, что самое большое значение Нестеров придавал тем своим картинам, с которыми он, 55-летний, встретил роковой 1917 год. В них он впервые по-новому попытался соединить прошлое и настоящее, идеи нравственные и религиозные свои искания. Более десяти лет вынашивал он планы этих картин, навеянных еще перипетиями русско-японской войны. Толчком для работы послужило восхищение художника подвигом русских женщин в годы войны. В письмах того времени Нестеров отмечает, что изнеженные русские женщины (имелись ввиду, конечно, представительницы обеспеченных слоев общества) оказались настоящими сестрами милосердия. Они могли не спать по 20 часов в сутки, стирать грязное белье, готовить, ухаживать за тяжелоранеными. Все это он сумел передать, и нам явился по настоящему великий портретист.

Портреты Нестерова можно воспринимать и как меткие и яркие личностные характеристики. Причем виртуозность "письма" как бы остается за кадром, что является признаком высшего мастерства. Думается, что такой значительной фигуры в русском портретном жанре стоит еще поискать. Его работы остро современны.

Нестерова мучила заветная мысль запечатлеть представителей русской интеллигенции, не уехавших за рубеж и, несмотря на адские страдания, сохранивших здесь русский язык и русскую культуру.

Нестеров не получал гонорары за свой труд, потому что люди, которых он писал, не были в состоянии заплатить ему. Они жили трудно, но достойно. Художник хотел запечатлеть их, а значит, и сохранить их для потомков такими, какими они были в действительности.

Ему помогали в работе его литературное мастерство, чувство слова и талант сопереживания, умение понять самые тонкие движения души своих современников.

Мне посчастливилось один раз с ним разговаривать. В середине тридцатых годов "наверху" решили использовать Нестерова для пропагандистских целей, для того, чтобы он написал портретную галерею советских сановников. Пробой пера стала работа над портретом О. Ю. Шмидта. Когда я увидел этот портрет, то заметил, что у него мрачноватое выражение лица. Нестеров ответил, что я знаю этого человека в домашних условиях, а он видит его в деле, на работе. Нестеров видел то, чего мы по молодости не знали (или боялись знать). Он писал в трагические моменты нашей истории. Кстати, тот портрет Нестеров так и не закончил. Видимо, он не пожелал писать власть имущих. Во всяком случае к этой "теме" он больше никогда не обращался.

В обычной жизни мы воспринимаем ту информацию, которая лежит на поверхности, которую нам "подбрасывают". К сожалению, мы до сих пор не научились воспринимать иную информацию, например музыку.

Когда и на что откликался Шостакович? В словах гораздо больше лжи, и они гораздо понятнее тем, от кого зависит судьба автора. Художнику удалось создать свою "музыку красок", выразить кистью то, что видел, может быть, он один. Он был певцом и выразителем целого круга русской духовности. Настало время писать о Нестерове, сопоставляя его картины, переписку и его мемуары. И тогда станет ясно, что он является связующим звеном между прошлым, настоящим и будущим. Последняя выставка его картин, думаю, это наглядно показала. Нестеров - один из образованнейших и талантливейших сынов России.

И. И. АНДРОНОВ: Много лет назад я работал для телевидения. Один из эпизодов снимался в Троице-Сергиевой лавре практически без сценария. Работа пошла насмарку по той простой причине, что чиновники от культуры не разрешили показывать в кадре кресты... Темой фильма должен был стать рассказ о картине Нестерова "Сергий Радонежский". Тема была зарублена.

Мне хотелось бы сказать, что есть глубокая внутренняя связь и мистическое значение того, что в этом году мы отмечаем и память художника Нестерова и память великого духовного пастыря Сергия Радонежского. У Нестерова было два неосуществленных замысла. И первый - это Сергий, благословляющий Дмитрия Донского. Отчего замысел не состоялся, говорить трудно. Второй несостоявшийся замысел - это громадная работа в храме, которую он едва начал. Нестеров мечтал работать со Щусевым. У него были свои планы по созданию православного храма. На пути их реализации стал 1917 год. Негоже говорить о том, что осталось в замыслах и на бумаге, но думается, что Щусев и Нестеров во многом бы дополнили друг друга. Архитектурные мотивы Щусева являлись толчком для творчества Нестерова. Когда императорская семья приехала в Москву и встал вопрос о строительстве обители, то за советом обратились к Нестерову, настолько его авторитет был высок. И Нестеров рекомендовал Щусева. При всем при том Нестеров никогда не претендовал на роль Учителя. Это был скорее средневековый мастер, свято верящий в силу своего ремесла.

М. М. КУРИЛКО-РЮМИН: Я позволю себе начать с добрых слов в адрес Академии художеств, тем более что сегодня ругать это заведение считается едва ли не признаком хорошего тона. Просто созерцать работы Нестерова мы были лишены долгое время. И вот порочный круг разорван. Сегодня мы имеем счастье видеть гениальные картины, здесь в зале много знакомых лиц, и нас еще ждет замечательный концерт хора им. Бортнянского.

Я вспоминаю, с каким трепетом я впервые приехал на практику в Уфу. Здесь я увидел ожившие пейзажи Нестерова - связь искусства с жизнью. Каждый мазок мастера, каждое его прикосновение совершенны и артистичны. Они изысканы в самом лучшем смысле этого слова. Такое искусство, отталкиваясь от жизни, согревает нас в жизни, дарует чувство, что еще не все потеряно, когда есть такое явление. Архитектор Жолтовский, проезжая мимо одного дома, сказал о его авторе: "...Он все туда вложил - и рельеф, и роспись, и моя машина на дыбы поднималась, проезжая мимо". Нечто подобное испытываешь, глядя на полотна Нестерова.

Нестерова принято считать строгим человеком. Действительно, на "Автопортрете" изображена суровая личность. Но те, кто знал его близко, всегда отмечали удивительное чувство юмора. Возьмите портрет Павлова. Какая блестящая характеристика выдающегося русского ученого, какое восхищение его личностью! Но всмотритесь - сколько здесь мягкого юмора, доброй улыбки. Нестеров любил рассказывать, что пчелы его любят и не кусают. Но однажды он явился домой с синяком - все-таки какая-то шальная пчела его укусила. Сколько потом таких "пчел" было на его жизненном и творческом пути! Нестеров верил в чудо, в чудо человеческого ощущения сложности и многообразия жизни. Когда говоришь о таком человеке, то понимаешь, что обычные слова не в состоянии передать и десятую долю того, что переживаешь в душе, созерцая полотна Нестерова.

В. И. ИВАНОВ: В Нестерове есть сила, которая продолжает действовать и в наши дни. Этот человек нес на себе миссию "духовного эталона", и хотя он сам никогда и не претендовал на эту роль, все художники всегда ощущали это. Это подспудное ощущение было у нас всех.

Мне довелось видеть его. Это было еще до войны на персональной выставке молодого Н. М. Ромадина. В совершенно пустом зале стояли Нестеров и Корин. Я сразу узнал их по портретам. У меня было такое ощущение, что это люди из другого мира. Корин стал водить Нестерова по залам. Я ходил за ними и ловил каждое замечание Нестерова. Любопытно, но Нестеров выше этюдов головы не поднимал. С ними был и Ромадин. Нестеров сказал ему о его этюдах буквально следующее: "Вы все видите, но рисовать не умеете".

Во время войны я оказался в Воскресенске. Там я и узнал о кончине Нестерова. Было такое ощущение, что образовалась некая пустота, которую ничем не заполнить. Наше искусство несет большое человеческое начало, и одно из его проявлений - Нестеров.

В. А. ФРОЛОВ: В мае 1941 года я поехал с учениками в Москву. Мы пошли в Третьяковку. Самое большое впечатление оставили полотна Серова, Левитана и Нестерова. Особенно запомнились "Отрок Варфоломей" и пейзажи. Под впечатлением увиденного я написал Нестерову письмо и задал ему несколько вопросов. Неожиданно быстро я получил ответ. Я хочу зачитать здесь это письмо, написанное пожилым, маститым мастером мне, молодому мальчишке. Получил я его накануне войны - 20 июня 1941 года. Вот оно: "Милый юноша! Изучайте природу и человека. Природа и окружение ее - человек - стоят того, чтобы над ними попотели. Ваше эстетическое стремление к искусству надо развивать. Надо до конца своих дней учиться, в чем желаю вам успеха. Нестеров. Июнь 1941 года".

Т. Т. САЛАХОВ: Дорогие друзья! Сегодня уже говорилось, что многие художники воспитаны на творчестве М. В. Нестерова. И это справедливо. Но его имя давно вышло за пределы России. Его творчество несет в себе мировое начало и его имя стоит в одном ряду с великими художниками мира.

Сейчас наша страна оказалась в непростой ситуации. И в этот переломный момент каждый художник, как некогда это было с Нестеровым, должен осмыслить свое творчество, свои ошибки, подумать о том, что он мог бы сделать посильного для сохранения веры в человека и его призвание на земле. У Нестерова тоже была задача - в тех условиях сохранить свое творческое "я", свое понимание истории. Нужна была огромная воля.

Однажды я побывал в Ватикане. Там есть огромный музей, в котором собраны истинные шедевры, позволяющие проследить эволюцию творчества многих художников, писавших на библейские сюжеты. В Назарете, где родился Христос, собраны работы историко-религиозной тематики. Мне кажется, что стоит подумать о создании подобного музея в России, в котором можно было бы собрать картины, обращенные к религии, божественному началу, к истории Русской православной церкви. В таком музее полотна Нестерова могли бы зазвучать в полный голос. Здесь присутствуют близкие и родные Нестерова, и мы счастливы, что они помогают нести его высокую культуру. Пожелаем им огромного счастья и здоровья.

И. В. ШРЕТЕР: Еще в детстве я знала, что мой дед Михаил Васильевич Нестеров - дед великий! Я наблюдала его, так сказать, в домашней обстановке. К нему приходили люди за советом, за разрешением любых проблем - как творческих, так и житейских. Казалось, что без него никто не мог ничего решить - такое ощущение было не только у меня, но и у взрослых тоже.

Часто появлялись в доме новые знакомые, не забывали старые друзья. Все они входили в наш дом на Сивцевом Вражке по роскошной беломраморной лестнице и открывали дверь скромной квартиры N12 на третьем этаже. Их встречала хозяйка Екатерина Петровна, моя бабушка (первая жена деда, настоящая моя бабушка М. И. Мартыновская, умерла почти сразу после появления на свет моей матери Ольги Михайловны - "Амазонки"). Она радушно приглашала гостей к столу, сверкавшему белой, накрахмаленной скатертью. За этим столом начинались интереснейшие беседы. Я была мала и смысла разговоров не понимала. Но я внимательно смотрела (именно смотрела), как дед беседовал с приехавшим в Москву Максимилианом Волошиным на философские темы. Я сидела буквально разинув рот, пораженная колоритной фигурой жителя "туманной Киммерии". Дедом было сказано: "Сиди и молчи, слушай и не мешай". Мне было тогда всего четыре года. И я молчала как рыба, иначе меня изгнали бы, а мне так этого не хотелось! Хотелось сидеть и смотреть на Н. И. Тютчева, А. Н. Северцева, на многих других интереснейших людей - художников, ученых, актеров и писателей. Все это были люди высочайшей культуры. К сожалению, мне не довелось никогда увидеть двух знаменитых философов - П. Флоренского и С. Булгакова, но о масштабе их личности я могла судить позднее по ставшему членом нашей семьи сыну Булгакова - Федору Сергеевичу, художнику, женившемуся на Наталье Михайловне Нестеровой. Он был и внешне и духовно похож на своего отца.

Но гости - гостями, а жизнь в доме шла своим, четко установленным порядком. Дед любил праздники - Рождество, Новый год, Пасху. Их всегда отмечали дома. В новогоднюю ночь дед садился за мольберт и работал. Он считал этот процесс источником вдохновения на будущее время, боясь, что если в эту ночь не нарисует что-то любимое, близкое его сердцу и душе, то иссякнет источник его творческого вдохновения.

В нашей семье я одна была маленькой, и поэтому все дарили мне подарки. Дед умел веселиться и придумывал забавные игры, сам был режиссером и постановщиком "живых картинок" - это традиция его детства и юности во время жизни в Уфе.

Он был шумный, энергичный, эмоциональный, стремительный. Утром совершал ежедневную молитву, но, будучи человеком глубоко верующим, никогда не делал этого напоказ, как стало модным сейчас. Ежедневная работа, небольшой отдых, частые гости, почитатели. Конечно, к концу дня он уставал и ложился спать всегда рано. Но иногда среди ночи, часа в 3 - 4 утра, вставал и рисовал. Ему что-то чудилось во сне, то ли вспоминалось детство, то ли какая-то легенда, сказание. Он тут же делал наброски, из которых позже нередко рождались картины. При этом он любил напевать мотив из оперы "Иван Сусанин" - "Бедный конь в поле пал...", что значило - настроение хорошее, работа ладится. Из моей детской комнаты напротив все хорошо было слышно.

С гостями он часто был серьезен, даже суров во время бесед и разговоров. Но очень любил веселые истории, смешные происшествия, и окружавшие его люди втягивались в этот водоворот воспоминаний. Особенно весело было на праздниках Рождества, возле наряженной елки, когда в "живых картинках" принимали участие Наташа, Алеша и мой отец и все гости - от мала до велика.

Зная это его увлечение, люди старались приходить к нему в дом на праздники с "живыми картинками". Так, в день его 75-летия в дверь позвонил посыльный с огромным свертком в руках. Дед вышел в прихожую вместе с гостями и попросил тут же развернуть подарок. Он был завернут по принципу матрешки, его долго разворачивали, и, наконец, перед нашим взором возникла фигурка писательницы Т. Л. Щепкиной-Куперник. Восторг был всеобщим!

Михаил Васильевич Нестеров был великим художником Нестеровым, но он же и родной дед, домашний человек. Для меня он был един во всех лицах - в его картинах, воспоминаниях, статьях (помнят ли сейчас, что он был почетным членом Союза писателей?), письмах, в его каждодневном "бытовом существовании".

Влияние его творческой личности на окружающих было огромно. Приезд его в Третьяковскую галерею был для ее сотрудников и серьезным экзаменом и праздником. Он смеялся, что его водили там под руки, как архиерея, - это выглядело впечатляюще и забавно.

Помню походы с ним в Музей западной живописи, которые и по сей день являются для меня событием. Мы вошли стремительно (он всегда ходил стремительно) в вестибюль, повернули в зал направо, и дед сказал мне: "Вот гляди, это Цорн". Это был портрет Мамонтова, а рядом - "Сельский праздник", потом барбизонцы, Коро; а над входной лестницей плясали в радостном танце фигуры Матисса... Какой великолепный был музей! Помню еще поход с ним и моими родителями в дом-Музей В. М. Васнецова, где понравилась "Баба-Яга".

Дед никогда не изображал педагога и не считал себя таковым, но люди к нему всегда тянулись. Художникам иногда попадало от него, то за "рыжий колорит", то за легкомысленный подход к теме. "Впрочем, идите лучше к Александру Михайловичу Герасимову - он педагог", - бывало, говаривал дед вдогонку очередной "жертве".

Помню его в начале войны. Особенностью характера деда была сила противостояния трагическим событиям в собственной жизни и в жизни России. Не случайно, что многие замечательные работы созданы им именно в эти тяжелые годы.

Из Сивцева Вражка семья не эвакуировалась, так как Михаил Васильевич считал, что Москву немцам никогда не отдадут (его обращение к москвичам по радио памятно всем).

Жизнь Нестерова и его семьи имела очень четкие эстетические нормы - неизменная внешняя дисциплина, скромность, эстетика быта. Это оставалось и в годы войны неизменным, несмотря на очень скудные материальные возможности и беды семейные. Но эти бытовые неурядицы были на фоне удивительного духовного изобилия. Дед в эти годы писал портрет своего друга А. В. Щусева, писал в промежутках между тревогами и бомбежками. В бомбоубежище он не ходил, и там одиноко стояло кресло с надписью "кресло Нестерова", поставленное кем-то из его почитателей.

В последние годы он плохо слышал, но просил, когда будет петь Надежда Обухова, звать его послушать к висевшему у меня в комнате на стене громкоговорителю-"тарелке". "Какой дивный голос!", - восклицал он каждый раз. Однажды его пригласили в гости к пианисту Игумнову (в дом напротив), когда там была Обухова. Был взаимный восторг художника и певицы. Как она пела! Здесь были песни России, Италии и - была молодость! Нестеров загорелся написать портрет Обуховой. Но, увы, деду вскоре стало хуже. Врачи настаивали на операции. В больнице произошел инсульт. 18 октября 1942 года его не стало.

20 октября состоялась гражданская панихида в Третьяковской галерее. Было холодно. День был серым. Шел снег. Народ стоял в Лаврушинском, во дворе галереи, в самом здании музея плечом к плечу, длинной вереницей тянулась цепочка москвичей, попрощаться с Нестеровым приехали даже люди с фронта. За два года до смерти Михаил Васильевич сказал своему другу Сергею Николаевичу Дурылину: "Что бы ни говорили, что бы ни писали обо мне, жить буду не я - жить будут, если будут, мои картины. Но в том-то и штука - если будут. Вот посмотрим. Пройдет лет 25 - 30. Вот если тогда "Варфоломей" скажет что-нибудь подошедшим к картине, значит, жив он, значит, жив и я. Высочайшее из званий - так я думал всегда, так думаю и теперь - это Художник. Немногие имеют на это право. Ничего бы я так не хотел, как заслужить это звание, чтобы на моей могиле по праву было написано: "Художник Нестеров".

И на могильном камне его высечена эта краткая, простая, но мудрая в своей простоте надпись: "Художник Михаил Васильевич Нестеров".

И. И. АНДРОНОВ: У меня несколько печальная весть. В православном мире любая печальная весть обязательна. Я просто упустил. Когда Нестеров работал над росписью обители, его учеником был Павел Корин. Именно тогда Корин познакомился с Прасковьей Тихоновной. Это было началом их совместной жизни. И вот сегодня в 11 часов утра Прасковья Тихоновна умерла. Все в жизни мистически совпадает...

Н. А. ПОНОМАРЕВ: Сейчас будет обещанный концерт. Я хочу поблагодарить всех выступивших, почтивших добрым словом память Михаила Васильевича Нестерова. Выражу общую надежду, что квартира N 12 в доме по Сивцеву Вражку вскоре станет мемориальной. Может быть, это и несбыточная мечта, но мы будем надеяться.

Н. М. НЕСТЕРОВА: По поручению семьи Нестеровых хочу поблагодарить всех устроителей этого замечательного вечера, всех участников и всех присутствующих. Спасибо.

120-летие Дмитрия Николаевича Ушакова (1873-1942)

Стенограмма вечера в Русском лицее 24 января 1993 г,

Л. А. ОЗЕРОВ: Я удостоен чести кратким, по возможности, словом вести сегодняшний вечер, посвященный памяти Дмитрия Николаевича. А если точнее, по календарному, 120-летия со дня рождения Дмитрия Николаевича, незабываемого и несравненного. Когда говоришь "Дмитрий Николаевич Ушаков" - это имя звучит весомо, округло, с достоинством. Но когда подыскиваешь ряд, в котором оно может стоять, то это самый первый ряд русских языковедов: Грот, Востоков, Буслаев, Шахматов, Пешковский. Сидящие здесь знатоки языков будут меня упрекать в неполноте перечня. Но это лишь свидетельство того, что русские языковеды могли бы, как и композиторы, назвать себя "могучей кучкой"; это могучая когорта ученых мирового

класса. Но одно имя мне не простят языковеды, я его "припрятал" отдельно. Это Филипп Федорович Фортунатов, учитель Дмитрия Николаевича Ушакова, тот самый Фортунатов, который дал тему Ушакову для кандидатской работы "Склонения у Гомера" и после этого решил оставить Дмитрия Николаевича для подготовки к профессуре в области сравнительного языкознания и санскрита. Дело в том, что сам-то Дмитрий Николаевич считал, что у него, по меньшей мере, три учителя: Фортунатов, Корш и Ключевский. Поскольку языкознание, история, философия, психология - друг с другом сталкивающиеся, помогающие друг другу дисциплины. Если говорить о московской лингвистической школе, которую сперва возглавлял Фортунатов, а после его ухода - Ушаков, то она продолжила свое существование и дала новые имена. И это именно школа, надо сказать, даже несколько школ, мимо которых сейчас не может пройти ни один языковед мира.

Дмитрий Николаевич был просветителем. Не просвещенцем, а просветителем в том высоком смысле, который скрывается за этим словом. Это педагог, педагог от Бога. Это ученый-языковед. Это собеседник очаровательнейший. Это семьянин и товарищ. Если одним словом сказать о нем как об ученом, художнике, личности, это человек Возрождения по всем своим качествам, который жил в эпоху расщепления атома и экологии, Ленина и Сталина, Гитлера и Муссолини. Представляете ли вы себе возрожденца из известных мировой культуре, который попадает в эти условия? И внешне никогда Дмитрий Николаевич ничего этого не показывал, он показывал спокойствие, добродушие, гуманность, но, конечно, это не могло не сказаться на нем, на самой жизни, на количестве годов, которых ему было недодано. Когда я его видел, мне казалось, что его "завод" - на столетие. Но, увы, столетие не получилось, и, конечно, многие замыслы Дмитрия Николаевича ушли с ним в могилу. Когда-то Кюхельбекер сказал:

Горька судьба поэтов всех времен.
Тяжелее всех судьба казнит Россию.

Эти строки мы вправе отнести не только к поэтам, но и к носителям языка, ученым, изучающим язык, таким, как Дмитрий Николаевич Ушаков. У него было идеальное ухо. У него был меткий верный глаз. Речь его была несравненна, я такой речи никогда ни у кого не слышал. Это был златоуст. Казалось, что он не говорит, а... это был речевой бокал. У него были золотые руки. Ну ученый, ну языковед... Но он мог сложить печь! И никто не знал, где он этому ремеслу учился. Слесарное, столярное дело, электротехника - во всем он разбирался. Ну а о живописи и говорить нечего. Вы видели сейчас на выставке его акварели, холсты, карандашные рисунки. Это была одаренность, появившаяся с рождения. Казалось, ему все давалось без особых усилий, но, конечно, это был огромный труд. Это была глубоко художественная натура. И сейчас, когда я думаю о нем вместе с вами, говоря о его скромности и благородстве, я думаю, что природа должна быть довольна, что сотворила такого гармоничного, обаятельного человека, и нам повезло, что мы его видели и слышали... Вечер 120-летия Дмитрия Николаевича Ушакова разрешите открыть. (Аплодисменты.) Сейчас будет интересно, если мы услышим записанную на пленки лекцию. Роман Дмитриевич, внук Дмитрия Николаевича, бережно хранит... Вернее так: Наталья Дмитриевна, дочь Дмитрия Николаевича, хранит, но об этом я отдельно буду говорить, все, что он сотворил. Но здесь он, обращаясь к слушателям, говорит: "Вы сможете благодаря радио услышать мой голос после того, как меня не будет..."

...Чтобы нам времени не терять, я попрошу Веру Александровну Плотникову, пожалуйста... Пока Вера Александровна сюда идет, скажу, что мы вместе учились в ИФЛИ и оба были учениками Дмитрия Николаевича. Но Вера Александровна, в отличие от меня, сочинителя и человека легкомысленного, занималась серьезным делом...

В. А. ПЛОТНИКОВА: Когда я была в институте, когда пришла в институт, по-моему, вы были аспирантом или были на последнем курсе... Здесь уже говорили о Дмитрии Николаевиче Ушакове, о его научной деятельности, его значении вообще в науке филологии и в русском языковедении. Дмитрий Николаевич был одним из наиболее последовательных учеников основателя и главы московской лингвистической школы Филиппа Федоровича Фортунатова, крупнейшего представителя сравнительно-исторического языкознания. Вообще в последней трети XIX века в русском языкознании была целая плеяда блестящих языковедов, именно в последней трети; это время Филиппа Федоровича Фортунатова, это время Потебни, рано умершего. И целого ряда еще тогда работавших ученых. В конце XIX века и в начале нынешнего еще работают эти ученые, но и работают подросшие их ученики. Ученики Фортунатова - Дмитрий Николаевич Ушаков, Николай Николаевич Дурново, Александр Матвеевич Пешковский, Афанасий Матвеевич Селищев, Михаил Николаевич Петерсон, Лев Владимирович Щерба, в Казани - Сергей Иосифович Корцевский. Это блестящая группа языковедов, давших очень много русскому языкознанию. До сих пор работы многих из них считаются классическими. Дмитрий Николаевич в начале своей научной деятельности много преподает: в педагогических классах женских институтов, читает курс лекций на Московских женских педагогических курсах. А с 1907 года и до конца жизни преподает в университете на филологическом факультете. В перерыве, когда в университете Московском не было филологического факультета, с 1935-го по 1941 год Дмитрий Николаевич преподает в ИФЛИ. Как итог чтения лекций на женских педагогических высших курсах в 1913 году выходит в свет "Краткое введение в науку о языке" - труд, которым до сих пор пользуются студенты, я им пользовалась, когда работала над "Грамматикой" 1970 года и ее переизданием 1980 года. Этот труд в предисловии сам Дмитрий Николаевич характеризовал очень скромно как результат своей преподавательской работы и выразил при этом предположение, что может быть он пригодится для начинающего филолога, для старших классов средних учебных заведений, для учительских институтов и семинарий и, наконец, для самообразования. Вообще, трудно назвать область языкознания и область русского языкознания, в которую не вглядывался бы Дмитрий Николаевич Ушаков и в которой он не оставил своего очень заметного следа. В научный оборот вошли работы Дмитрия Николаевича по общему языкознанию, в частности "Краткое введение в науку о языке", работы по русскому языку, по его диалектологии, истории, орфографии, орфоэпии, лексикографии. В золотой фонд русской лексикографии навечно вошел четырехтомный "Толковый словарь русского языка", составителем и редактором которого он был. После его толкового словаря у нас выходили еще словари. Это большой 17-томный словарь, академический словарь в 17 томах (сейчас он начал переиздаваться), затем два издания четырехтомного малого словаря, выпущенного в Ленинграде под редакцией Евгеньевой; идет работа над новым изданием словаря Ожегова. И все-таки до сих пор, так я считаю, словарь под редакцией Дмитрия Николаевича Ушакова является образцовым словарем. Я много работала со словарем Ушакова, потому что во время работы в Институте русского языка я занималась словарем, и именно его всегда нам рекомендовали наши учителя. Борис Викторович Томашевский считал, что там образцовые по своей точности и лаконичности определения.

Дмитрий Николаевич Ушаков был не только ученым-исследователем, но и превосходным организатором науки. С 1903-го по 1915 год он был заместителем председателя, а с 1915-го по 1931 год председателем московской диалектологической комиссии при Академии наук; он один из организаторов и редакторов "Опытов" диалектологической кафедры русского языка в Европе с приложением "Очерков русской диалектологии", вышедших в 1915 году. Это было началом лингвистической географии у нас в России. Эту работу Дмитрия Николаевича потом продолжил его ученик Рубен Иванович Аванесов. Дмитрий Николаевич был активным участником составления проекта орфографической реформы 1917/ 1918 года. Участвовал в составлении программы учебников по русскому языку для начальной, средней и высшей школ. Составил "Орфографический словарь русского языка" в 1931 - 1934 годах, был председателем московской комиссии по упорядочению орфографии и пунктуации при Ученом комитете Наркомпроса в 1934 году. Дмитрий Николаевич был прекрасным преподавателем, очень любил преподавание и своих учеников. Ученики платили ему тем же. Я мало знала Дмитрия Николаевича, потому что слушала его лекции только на первом курсе ИФЛИ в 1937 году. Но я знала многих учеников Дмитрия Николаевича, слушала их лекции и работала вместе с ними в Институте русского языка. Я слушала лекции Григория Осиповича Винокура и начинала с ним работать в Институте русского языка. Слушала лекции Петра Аркадьевича Кузнецова, была аспиранткой Рубена Ивановича Аванесова, работала вместе с Абрамом Борисовичем Шапиро, много работала с Александром Александровичем Реформатским и Владимиром Николаевичем Сидоровым. Это те ученики Дмитрия Николаевича, которые были не только его учениками, но и друзьями. Близким другом Дмитрия Николаевича был Григорий Осипович Винокур, к которому Дмитрий Николаевич относился с большой нежностью. Владимира Николаевича Сидорова Дмитрий Николаевич называл "Володя - это ум и сердце". Такие дружеские, немножко шутливые отношения при очень большом взаимном уважении и почтении со стороны младшего были у Александра Александровича Реформатского, который обращался к Дмитрию Николаевичу обычно "шеф-мэтр". Александр Александрович в книге "Из истории отечественной иконологии" пишет о себе, о Рубене Ивановиче и о Владимире Николаевиче Сидорове, что они прошли школу московской диалектологической комиссии, когда ею руководил Дмитрий Николаевич Ушаков, и что именно он дал им крещение, там они стали лингвистами. Первое издание своего "Введения в языковедение" Александр Александрович начал так: "Памяти автора "Краткого введения в науку о языке", моему дорогому учителю Дмитрию Николаевичу Ушакову посвящаю свой труд". Очень много говорил о Дмитрии Николаевиче Григорий Осипович. Так, еще в бытность нашу в ИФЛИ, наверное, Лев Адольфович это помнит, нашу великолепную газету, которая называлась "Комсомолия", и редакция этой газеты просила написать о своих учителях. Григорий Осипович написал большую статью "Из воспоминаний о моей юности". Вот отрывок из этой статьи: "Двое моих университетских учителей теперь мои сослуживцы по ИФЛИ. Это Дмитрий Николаевич Ушаков и Михаил Николаевич Петер-сон. Я горжусь тем, что вместе с ними теперь сам воспитываю филологическую молодежь. Им я обязан больше всего своим лингвистическим образованием. Всегда буду помнить зиму 1918 года, когда по дороге домой из Наркомпроса, где я работал тогда в качестве секретаря Пролеткульта, я заходил в университет и встречался там с Михаилом Николаевичем Петерсоном, который мне одному в пустынной и нетопленой аудитории читал огромный и необыкновенно тщательно составленный курс литовского словообразования. С тех пор я изменил так увлекавшей меня тогда литуавистике и вообще стал, вероятно, совсем не таким, каким хотел бы меня видеть добрейший Михаил Николаевич, но, конечно, он поверит мне, что во мне живут самые благодарные воспоминания о его замечательных уроках. О моих отношениях с Дмитрием Николаевичем Ушаковым я говорить сейчас подробно не буду, так как для меня это слишком большая тема; я познакомился с Дмитрием Николаевичем в марте 1917 года, когда, еще первокурсником, попал в первый раз на заседание диалектологической комиссии, где Дмитрий Николаевич председательствовал. Я его полюбил с первого взгляда, тем более что он с места в карьер преподнес мне четыре тома "Трудов" комиссии. С тех пор я стал аккуратным, хотя на первых порах застенчивым и очень молчаливым, посетителем всех заседаний комиссии, которая стала для меня вторым университетом. Но ни в университете, ни в комиссии я не выучил и сотой доли того, чему Дмитрий Николаевич учил меня и продолжает учить до сих пор у себя дома. Все равно, занимаемся ли мы с ним толковым словарем или пьем чай и беседуем о жизни. Дмитрий Николаевич для меня не просто мой университетский учитель, а учитель вообще, с большой буквы, и самый лучший из друзей".

На заседании памяти Дмитрия Николаевича Ушакова, говоря о той роли, которую он сам отводил преподаванию, Григорий Осипович сказал: "Я помню, как в первые годы своей педагогической деятельности, когда я был совсем незрелым педагогом, я делился как-то своим опытом с Дмитрием Николаевичем, я его спросил: "Дмитрий Николаевич, может быть, в самом деле воспитать и научить аспиранта-ученого - это больше для науки, чем толстая книжка?" Дмитрий Николаевич посмотрел на меня своей обычной проницательно-ласковой улыбкой, и я понял, что это действительно для него было так".

Как педагог, профессор, воспитатель научной молодежи, передающий новому поколению эстафету филологических знаний, Дмитрий Николаевич Ушаков полностью отвечал тем требованиям, которые предъявлял к преподавателям крупнейший русский историк Василий Осипович Ключевский. "Чтобы быть хорошим преподавателем, - писал он, - нужно любить то, что преподаешь, и любить тех, кому преподаешь". Этой любовью к своей науке и ученикам была пронизана вся деятельность Дмитрия Николаевича Ушакова. (Аплодисменты.)

Л. А. ОЗЕРОВ: Благодарю вас, Вера Александровна, и за знания ваши, умножающиеся из года в год, и за память об учителях. Вообще, почтение к учителям - это один из признаков, по которому можно судить о человеке. Почтение к родителям и почтение к учителям - Аристотель ставил знак равенства между теми и другими. Сейчас наконец Роман Дмитриевич овладел этой техникой (пауза) (запись речи Д. Н. Ушакова неразборчива).

...Спасибо вам, ну вот мы услышали голос Дмитрия Николаевича. Хорошо бы, если бы вслед за непосредственно сохраненным голосом вы скажете о своем дедушке.

Р. Д. БОГОЯВЛЕНСКИЙ: Воспоминания о дедушке у меня связываются с тем десятилетием, которое мне было дано, чтобы видеть и знать его живым. Когда мы расстались с ним, я с родителями уезжал в эвакуацию, мне было чуть больше десяти лет. Воспоминания... или, вернее, ощущения этого человека... у меня их много, но они разрозненны, и я стараюсь сейчас их систематизировать, как-то классифицировать. Несколькими я с вами поделюсь...

Я был очень воспитанным мальчиком и боялся всего. Ходил в коротких штанишках дольше всех своих сверстников. Но однажды я совершил ужасный проступок. Говорить не буду, какой, до сих пор мне неудобно. Но семья, большая семья Дмитрия Николаевича Ушакова, состоявшая, как вы знаете, из четырех детей (трех сестер и одного брата), у которых были еще и старший внук и младшая внучка... Все мы жили тогда в доме на Сивцевом Вражке, на углу с Плотниковым. Большая квартира - весь первый этаж, много комнат. В общем, я провинился и, как решил совет семьи, должен был предстать за свой проступок перед грозным старейшиной. Дедушка работал в отдельной комнате, он там и спал. Очень трудно было перейти коридор, открыть дверь и входить туда, сейчас даже страшно... Вошел. Почему-то я накрыл свое лицо платком, чтобы не видеть его глаз, что ли... Но сквозь платок я все равно их видел, и я что-то лепетал или мне казалось, что лепетал, а может, я вообще молчал, но те глаза, которые я видел, они говорили, говорили гораздо больше, чем я чувствовал сам. Они... как бы выдавали переживания его за меня маленького, в коротких брючках... так сострадали и так вели меня к чему-то, чего я не сознавал, в общем, они как бы и до сих пор ведут... Совершал я с тех пор много неважненьких поступков, как каждый взрослый человек, но, сколько бы я их не совершал, внутри себя я всегда старался, и что-то внутреннее меня вело к тому, что светилось в этих глазах.

Вернулся я из эвакуации. Было тогда гораздо труднее, чем сейчас, поскольку сейчас, на мой взгляд, никакого голода нет. И ходить не в чем было. Дедушки уже не было, но была бабушка - они все единым целым были, и те родственники, которые от них отпочковались, мои дяди, тети, одна из них сейчас здесь, относились ко мне, как к своим детям. В общем, ходить надо было в чем-то и в школу тоже. У дедушки был, как сейчас помню, 39-й размер обуви. У меня к тому времени где-то 37,5. И остались от дедушки ботинки, такие большие, старые, черные, вверху помимо дырочек, в которые шнурки засовывать, еще были скрепочки, за которые надо закручивать. Мне эти ботинки преподнесены были. А был еще у меня дядя, который на всю жизнь меня пристрастил к спорту, и так я любил в футбол играть, что эти дедушкины ботинки, единственные в моей жизни в ту пору, вошли в такой диссонанс с моими желаниями, с тем, что хотели отдельно от меня делать мои ноги, что это было ужасно. В общем, в этих ботинках я ни разу по мячу не ударил и внутренне как-то так к ним относился, как ни к чему на себе больше... Третье. Книг много было в этой комнате. Вот как я смотрю до потолка, так и было по всем стенам. А тогда потолки были значительно выше, чем сейчас. Впрочем, в нашей квартире в других комнатах тоже было много. И много-много всяких словарей. Пытались тогда меня учить, как во всяком хорошем семействе, французскому. Благодаря этому желанию моих родителей, а может и не только родителей, до сих пор я еще картавлю, потому что считаю, что это очень здорово для прононса, для изучения французского языка. Так меня к логопеду и не отвели... Но, как я в словари эти окунулся, еще не понимая ничего тогда, так и до сих пор любое свое сомнение, уже давно дедушки нет, я, знаете, как зубы чистят по утрам, я почти так же, если что-то меня мучит в голову пришедшее словесное, языковое, я тут же к какому-нибудь словарю. Мне досталась по наследству Малая советская энциклопедия, первое издание, и огромное количество словарей, которые разветвились после смерти дедушки по разным, скажем, сторонам, архивам и прочим делам... Ничему он меня никогда сам не учил. Знаете, все мы говорим плохо, слабо, наверное, бедно. В общем, словари - хорошее дело... Чуть позже в комнате, где дедушка жил и работал, стала жить бабушка, а потом и бабушки не стало. А потом судьба так повела, что в этой комнате я жил со своим многочисленным семейством. И если я берег когда-то ботинки, то все вещи, которые остались от дедушки - и стол письменный, и то, что на том столе стояло, и кресло, уже шатающееся немножко, очень уютное и можно руки было положить, когда о чем-то думаешь... Еще там было такое кресло, как его называли, самолет, что ли, с крыльями такими - развалиться там можно было... Ну, в общем, это все для меня было как бы музеем, даже не музеем, а чем-то большим, такое у меня отношение... Дедушку всегда хорошие люди окружали. Какой он филолог, пусть скажут филологи, но какие они разные и живые, эти люди были. Одного я помню до сих пор. Такая у него рыжая большая борода. Однажды он со мной играл около дедушкиного кабинета, потому что комната родителей была напротив по коридору, он говорил: "Хочешь, я тебе подарю лису?" Взял и подарил мне хвост лисы. Мне было тогда пять лет, эту лису мне мама пришила сзади, и я с ней долго скакал по коридорам. Это говорит о том, какая там живая атмосфера была. А тот человек с лисой был Александр Александрович Реформатский, он был охотником, помимо многих-многих его увлечений... Я себе позволю сказать, поскольку здесь камерная обстановка, говоря о комнате, о вещах, о том доме, в Сивцевом Вражке, в котором мне повезло родиться, говоря о тех людях, которые меня окружали, что, даже физически уйдя со света, они все равно во мне остаются и, думаю, во многих из нас... Хотя я и родился в филологической семье, но поначалу ненавидя стихи, в четырнадцать лет взял и начал их писать. Я себе позволю, если вы разрешите, прочитать непрофессиональные стихи внука Дмитрия Николаевича Ушакова, попавшего жить в его комнату.

Вот за этим столом, в этой комнате самой
Он работал и жил - и ученый и дед.
И ложились слова на бумагу упрямо,
И за этим окном занимался рассвет.
Я в то время был мал, только дело не в этом.
Помню, словно все было недавно, вчера.
Поздний час. Тишина. Озаряемый светом,
Над столом он склонился. И так - до утра.
Карандаш по бумаге стремится охотно,
Чуть мерцая, дымит папироска в руке
В час мечты и дерзанья, и великой заботы
О российской культуре, родном языке.
Помню споры ночные с друзьями по думам.
Через щелку в двери тонкий целится свет.
Там за дверью накурено и очень шумно,
И для тех, кто за дверью, времени нет.
Помню руки его. Мне на плечи, бывало,
Он клал, если чувствовал: что-то не так.
Как потом этих рук мне недоставало,
Ведь любую беду они превращали в пустяк...
Да, за этим столом, в этой комнате самой
Он работал и жил - и ученый и дед.
И ложились слова на бумагу упрямо,
И за этим окном занимался рассвет.
Знаю: жизнь наша с вечностью спорить не может.
Год за годом бежит. Вот и снег в волосах.
Заслужу ли, чтоб внук мой когда-нибудь тоже
В благодарность стихи обо мне написал.

(Аплодисменты.)

Л. А. ОЗЕРОВ: Я не знаю, какая дальше программа. Вот Наталья Дмитриевна пока воздерживается, но, может, мы все-таки ее уговорим. Кто еще склонен был сегодня выступить? Пожалуйста, Федор Дмитриевич, пожалуйста.

Ф. Д. АШНИН: Я начну с главного, начну с чтения письма, которое еще совсем недавно мне было неизвестно и, как потом выяснилось и остальным тоже. Письмо Дмитрия Николаевича Ушакова Сталину. "Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович! Позвольте в интересах нашего социалистического строительства обратить Ваше внимание на резкое и систематическое извращение вашего "пятого условия" по отношению к научным работникам той области, в которой я работаю в течение 25 лет, - области языковедения. В настоящее время большинство старых (отчасти и средневозрастных) языковедов в значительной степени устранены от участия в академической, вузовской и общественно-педагогической жизни страны. Назову таких ученых, как..." - Я потом приведу список этот, потому что там пробел, который, в общем-то, легко объясним, осторожность была нелишней в те годы. - "...и в то же время люди эти, безусловно, преданы советской власти. Некоторые из них в самом начале революции твердо и убежденно стали на позиции максимального сотрудничества с ней, другие, как раз в последнее время, пришли, несмотря на личные неудачи, к этой позиции. Получается, таким образом, что в то время, как в технике партия находит возможность использовать эти знания и даже людей с весьма сомнительной политической репутацией, в нашей области отвергаются услуги людей, стоящих целиком на советской платформе. Правда, если считать, что это делают многие, ваше "пятое условие" применимо только к технике в узком смысле слова, и противоречия здесь никакого нет. Но вряд ли такое толкование правильно, в особенности в отношении языковедения. Ведь техническая грамотность возможна только на базе общей грамотности, а это последнее неразрывно связано с общим положением в стране языковедной науки и ее преподавания. В общей и в последней области, равно как и в самых процессах, усвоенных орфографией, литературной речи и чужих языков имеется огромное количество чисто технических элементов, в разработке которых знания и опыт старых специалистов могли бы и должны были быть использованы. Как известно, основной причиной всей неувязки является политическая кампания, поднятая в последнее время периодической печатью против так называемого европейского языкознания, то есть, в сущности, против всего языковедения, взятого в целом, если не считать того ответвления его, которое в самое последнее время противопоставило себя стволу нашей науки под именем (нрзб.). Впервые в истории нашей революции взяты под подозрение не течения внутри науки, а вся наука в целом, вся (подчеркнуто) она объявлена метафизико-идеалистической, буржуазно-империалистической, классово-враждебной пролетариату. Только что упомянутое после нее течение в языковедении тоже подвергается такому же, хотя и не ожесточенному, осуждению. Не вдаваясь в критику всех этих осуждений, с которыми я ни научно, ни политически не согласен, не могу не отметить одного общего слабого места - их полнейшего невежества, всех осуждающих, в том, что они осуждают. Так, среди головки (НИЯЗа), возглавляющего в свою очередь всю эту кампанию в стране, в печати нет, насколько мне известно, ни одного лица, прошедшего обычный аспирантский курс языковедения, есть лица, не прошедшие даже университетского курса этой науки. В писаниях этих лиц, посвященных исключительно разгрому европейского языкознания я тоже, говоря по совести, не нахожу никаких следов знакомства ни с европейским языкознанием, ни с логикой. С полным осознанием возлагаемой на меня этими словами ответственности я решаюсь утверждать, что вся эта кампания против нашей науки голословна (подчеркнуто), вся продиктована только невежеством и усердием не по разуму и что если бы был организован открытый общественный суд над этой наукой, то представителям ее ничего не стоило бы снять с нее клеймо реакционности и антисоветскости, которое на нее сейчас наложено. Вместе с тем даже если на мгновение допустить столь невероятную вещь, как стопроцентная реакционность целой науки со всеми входящими в нее школами и течениями, то и это все-таки не давало бы ей право сделать вывод, что знаниями и опытом старых специалистов в этой области нельзя пользоваться. Возникла бы проблема использования технической стороны без знаний и обезвреживания идеологической стороны. Эта проблема по отношению к отдельным (подчеркнуто) представителям науки (подчеркнуто) и отдельным ее течениям и сейчас существует, и не в одном только языковедении. По этому вопросу, равно как и по тесно связанному с ним вопросу об организации подлинно марксистской реконструкции всего гуманитарного знания, этой проработки старых специалистов и друг друга, которая сейчас выдается за эту реконструкцию, у меня имеется ряд систематических и достаточно известных соображений, которыми я не рискую здесь утруждать Ваше внимание, но которые могут быть представлены по первому требованию".

На этом письмо кончается. Дальше у меня есть к нему маленький комментарий, и в пределах отведенного мне времени я постараюсь его пересказать. Это письмо опубликовано в книге "Язык: системы и подсистемы. К 70-летию Михаила Викторовича Панова" в 1990-м году, и оно занимает там всего четыре страницы. Такое было задание: вот тебе четыре страницы, постарайся уложиться, ну я постарался уложиться. Как теперь вижу, можно было, конечно, сказать побольше. Я вчера с большим интересом по подсказке одного крупного историка читал "Вопросы ленинизма" И. В. Сталина и как раз там нашел все необходимые посылы той кампании, которая проводилась к тому времени. Это речь товарища Сталина на совещании хозяйственников от 25 июля 1931 года. Называется она "Новая установка - новые задачи хозяйственного строительства". Там целый ряд условий, их всего шесть, и все, кто моего возраста и постарше, конечно, и не раз и не два штудировали эти "шесть условий", как закон Божий. О чем там была речь, не буду отвлекаться, это совершенно ясно: интеллигенция перестраивается, но перестраивается плохо, вредительство продолжается, и об этом свидетельствуют те процессы, которые идут сейчас по Москве, как раз промпартия и целый букет процессов, которые проходили тогда параллельно и одновременно. Так вот, есть, значит, такая передовая интеллигенция, которая перестраивается, - это техническая интеллигенция, в которой социалистическое строительство очень нуждалось, поэтому Сталин такую уступку сделал, мол, мы вам поможем, только будьте целиком на нашей позиции. Ну а если значит что, то вы - вредители, враги народа и можете видеть, как карающий меч революции обращается с этими людьми. Письмо это я нашел в архиве Академии наук, там отдельный фонд, отдельная опись. Оригинал не найден ни в партийном архиве Института марксизма-ленинизма, ни в Центральном архиве КГБ СССР... Напечатано письмо на машинке и представляет собой, скорее всего, четвертый экземпляр, так что текст в значительной степени погас. Оно не датировано, а в том месте, где перечисляются гонимые ученые, содержится пробел в три строчки. Время написания приходится, скорее всего, на начало 1932 года, если судить по выступлению Сталина на активе хозяйственников. Именно в это время директора состоявшего при Наркомпросе Научно-исследовательского института (НИЯЗ) во главе с воинствующим невеждой Марком Наумовичем Бочачаром учредили форменное избиение и беспардонное шельмование наиболее квалифицированных ученых-европеистов НИЯЗа и через печать далеко за его пределы. Вера Александровна называла целый ряд сотрудников Дмитрия Николаевича, так вот, они там работали, в том числе Афанасий Матвеевич Селищев, там же читал лекции для аспирантов Николай Николаевич Дурново, были там и другие языковеды, и среди них молодой тогда еще Владимир Николаевич Сидоров. Были и аспиранты, некоторые из которых в этой трудной обстановке извлекли для себя много полезного из тех лекций, которые они тогда слушали. Я назову только одного крупного слависта - Самуила Борисовича Бернштейна, он там проходил школу и был непосредственным ближайшим учеником Афанасия Матвеевича. Ну судьба и того и другого известна - они были ошельмованы как не поддающиеся перестройке, выгнаны оттуда и лишь с трудом кое-как устроились в других местах.

Вопрос оказался более трудным. В поисках ответа я напомнил в своем комментарии о так называемой поливановской дискуссии 1929 года, воинственном языкфронте во главе с Георгием Константиновичем Даниловым, истории советизации Академии наук в 1929 - 1930-м годах. Интересный материал на этот счет есть в статьях И. Врачева "Дело академика Платонова" в "Вопросах истории" за 1989 год (пятый номер) и Тубаринова "История... или Как ломали Академию в год великого перелома", обширная статья, в высшей степени интересная. И в особенности упоминаю я полную политических доносов книжку "Против буржуазной контрабанды в языкознании" 1932 года. Надо сказать, что эта книжка была подготовлена бригадой комсомольского возраста под руководством Федота Петровича Филина. Ему принадлежат четыре статьи в этом сборнике, и в целом там были еще и другие, авторы которых оказались, скажем так, почестнее и очень быстро от этого отошли и стали заниматься своим делом. Там, между прочим, был Якубинский, и Бура, очень хороший тюрколог, я это удостоверяю как человек, который в этой области в основном специализировался. Гм, гм. Я потерял нить...

Упомянув все это, я выстроил ряд ученых-языковедов. Мне было ясно, что... их всего восемнадцать: Богородицкий, Бубрих, Виноградов, Винокур, Валамов, Дурново, Ильинский, Курило Елена Борисовна, Павлович, Петерсон, Пешковский, Поливанов, Расторгуев, Селищев, Сидоров, Туменский, Шапиро, Щерба. Так вот, мне было ясно, что из этого ряда подлежали исключению языковеды - современники Ягоды. Как писал Бернштейн, на том этапе было решено нанести удар по русской, белорусской, украинской интеллигенции. Почему мы не видим в списке репрессированных по делу - оно называлось "делом российской национальной партии" - ни Рубена Ивановича Аванесова, ни Григория Осиповича Винокура, ни Абрама Борисовича Шапиро. Как бы то ни было, предостережениям Дмитрия Николаевича Ушакова система не вняла. В сентябре 1933 - апреле 1934 года начались репрессии, аресты языковедов, литературоведов, искусствоведов в Москве, Ленинграде и других городах Союза. Всего было арестовано около ста ученых, из которых первый эшелон составили 33 человека, второй - 36 человек в Москве и 37 человек по Ленинграду. Уже когда дело было сделано, приговор вынесен, осужденные направлялись по этапам; в ночь с 10-го на 11 апреля 1934 года арестовали двух выдающихся ученых-филологов - академика Сперанского и академика Перетца. "Дело российской национальной партии" стало именоваться для краткости "делом славистов", или "делом академика Сперанского". По аналогии с историками ("дело академика Платонова"), но там "только" 59 историков арестовано, а тут я уже называл цифру. В конце концов 11 человек было расстреляно, в том числе Николай Николаевич Дурново.

По счастью, Дмитрий Николаевич Ушаков, ошибочно представленный в списках как Д. И. Ушаков, просто инициалы отчества были небрежно написаны, был включен во второй список из 36 человек, в отношении которых было признано необходимым "дополнительное расследование и уточнение имеющихся материалов", и, как показывают материалы Центрального архива КГБ, не все выделенные в отдельное производство дела закончились печально. Возможно, у Дмитрия Николаевича оказался двойник с той же фамилией, именем и отчеством, но родившийся десятью годами раньше, и не в Москве, а в Симбирске, арестованный управлением НКВД Курской области и расстрелянный 26 августа 1937 года как враг народа. Отчитались - и все в порядке, а Дмитрий Николаевич, слава Богу, продолжил работу, свою известную работу, и вышел знаменитый словарь. Может быть, уместно напомнить, что, по словам дочери ученого, Натальи Дмитриевны Архангельской, Дмитрий Николаевич Ушаков, уходя в гости или по делам, никогда не забывал наказать ей: "Если за мной придут, то пусть подождут, приду тогда-то". У меня есть еще материал, но уже нет времени... (Аплодисменты.)

Л. А. ОЗЕРОВ: Спасибо, вы вернули нас к тем временам, для полного портрета Дмитрия Николаевича это очень важно, это надо знать, мы не могли догадываться об этом, у нас были неточные сведения, а вы сумели раздобыть эти документы, которые для биографов Ушакова бесценны.

Г. В. КАРПЮК: Тут говорили о 4-х томном словаре, который вышел под редакцией Дмитрия Николаевича Ушакова. Он действительно в нашей стране воспроизведен один раз, типичное довоенное издание. Помимо этого существуют еще два тоже типических переиздания. Одно сделано китайцами, другое - японцами тоже в этот период. Китайцы и японцы активно переиздают нашу литературу. Они (японцы) воспроизвели несколько изданий Даля, даже третье издание перевели. Сейчас идет речь не о переиздании словаря. Толковый словарь русского языка под редакцией Дмитрия Николаевича Ушакова прочно вошел в науку, стал основой для создания многих национальных словарей, таких же четырехтомных, многие иностранные словари по образцу стали создаваться. Это был эталон, который стал образцом для последующей работы. Но дело в том, что книги Дмитрия Николаевича, вышедшие в дореволюционный период, послереволюционные годы, то же "Введение в науку о языке", которое считается по своему объему и насыщенности материала одним из образцовых учебников по языкознанию. Это очень четкий, очень краткий, я бы сказал, насыщенный курс, в то же время без излишней темалогизации - то, что свойственно сейчас некоторым вузовским учебникам. Это образцовый учебник так и остался двадцатыми годами последним изданием. Ну а книги, вышедшие по русскому языку, которые представлены на выставке, его материалы по истории русского языка для студентов, они остались малоизданными, малотиражными, хотя в научных работах на них ссылаются, но они малодоступны для нашей лингвистической, я бы сказал, широкой общественности. И, самое главное, для учителей, которым прежде всего адресовал свои работы Дмитрий Николаевич Ушаков. Наше издательство, издательство "Просвещение", я, редактор редакции русского языка, уже много лет поднимаю вопрос об издании избранных произведений Ушакова. Конечно, это долг, может быть, даже не издательства "Просвещение", такое вот подготовить издание, а долг Института русского языка, в котором членом-корреспондентом Академии наук был Дмитрий Николаевич, в котором в то время еще ученики Дмитрия Николаевича работали или, во всяком случае, часто бывали там. Но, понимаете, сегодня мы сидим здесь, в этом зале, благодаря энергии, заботе не работников Института русского языка. Здесь собрана эта блестящая, совершенно поразительная, так сказать, по своей... я б сказал домашней, человеческой обстановке аудитория по случаю 120-летия со дня рождения Дмитрия Николаевича. А Институт русского языка не участвует в этом. Обидно? Думаю, обидно. Мы сумели сейчас подготовить, пять лет работал над этой книгой один из самых больших сегодня "ушаковцев", то есть последователей Ушакова, наш большой ученый Михаил Викторович Панов. Он подготовил 20 листов избранных произведений Дмитрия Николаевича Ушакова по русскому языку. В этой книге представлен Ушаков во всех аспектах его лингвистических интересов. Это и грамматист, и диалектолог, и лексиколог. Этому изданию предшествует вступительная статья Михаила Викторовича Панова, где рассказано о деятельности Дмитрия Николаевича, о своеобразии этой личности. Кроме того, каждая статья, помещенная в этом томе, прокомментирована глубоко и фактически, и научно. Завершает том публикация цитированного здесь письма Дмитрия Николаевича Сталину. Там есть воспоминания и о Шахматове, другие материалы. Книга должна была выйти в прошлом году, но, к сожалению, в наше тяжелое рыночное время, это не "Анжелика", она не собрала тирах. (Смех в зале.) Сейчас потребность в науке немножко меняется, отношение к ней меняется, но сейчас и редакция и администрация издательства делают все возможное, чтобы все-таки выпустить эту книгу, выпустить, даже, может быть, дотируя ее, чтобы книга была доступна студенчеству и учителям. Мы рассчитываем ее продавать, не как "Анжелику", а так, чтоб и студент мог купить, то есть по доступной цене. Видимо, это будет сделано. Во всяком случае, верстка, первая корректура книги мною подписаны и сданы в печать. Редакция надеется, я говорю очень осторожно, в этом году все-таки книгу выпустить...*

Л. А. ОЗЕРОВ: Спасибо. Трудно поверить, чтобы такая огромная Россия с таким количеством учащихся и студентов собрала такой мизерный тираж...

* Книга была издана в 1995 г. - Ред.

С. О. ШМИДТ: Очень приятно, что именно здесь, и я это понял после выступления Глеба Васильевича, состоялся вечер памяти Дмитрия Николаевича Ушакова. Несколько недель назад собрались мы, члены попечительского совета Русского лицея, который приютил в этом историческом здании художника-мецената, Остроухова, Литературный музей, и теперь уже в нем два фактических хозяина. Напротив стоит дом, где жили виднейшие ученые нашей страны, виднейшие просветители, в том числе хорошо известный тем, кто присутствует здесь, Николай Калинникович Гудзий, профессор Богуславский, создатель первого народного университета профессор Моравский, историк. Это все как раз в доме N 26, доме ЦЕКУБУ.

Давайте будем приучать арбатских жителей к тому, что им есть кем гордиться. Академия наук, увы, не гордится своим прошлым, может потому, что им трудно угодить всем настоящим. Во всяком случае "Просвещение" сделало в этом плане гораздо больше. Тут во мне, может быть, говорит член Российской академии образования, которая все-таки больше связана с просвещением, но, во всяком случае, это очень приятное и доброе дело, книга о Дмитрии Николаевиче, хочется верить, выйдет. Я человек старшего поколения, не столько знавший, сколько видевший Дмитрия Николаевича. Я жил с ним по соседству, знал его семью, был воспитан на том, что у нас в школьные годы у мальчиков и девочек, у широких кругов не только интеллигенции, но и грамотных людей, были свои имена-символы. Символом был Ушаков. Ушаков - это символ русского языка, это символ грамматики. То есть это был символ настоящей культуры. И мы понимали, как много делал большой ученый, который совершенно сознательно отвлекался от исследовательской работы для того, чтобы по-настоящему отдавать себя просвещению. Вот эти замечательные слова Григория Осиповича Винокура о том, что, может быть, воспитать одного из аспирантов важнее, чем написать книгу, - они были внутренне ему присущи. Сейчас, когда открываются архивы, когда к нам возвращается запретная литература, когда произошло великое событие и наша культура наконец почувствовала, что нашим наследием является и то, что было за рубежами, но создано нашими соотечественниками, что не было Рахманинова до отъезда и после отъезда или Шаляпина. Это все была великая отечественная культура. И Дмитрий Николаевич с его учениками сумел сохранить вот это ощущение, еще одно (нам, ученым-гуманитариям, это особенно важно): он сумел сохранить уважение к ремеслу и чести ученого. Это было великое ремесло. Вообще науки без ремесла быть не может. И вот сейчас я каюсь, мне неудобно, но я не читал раньше это письмо Сталину, и я понимаю, каким надо было обладать мужеством и в то же время уверенностью. Тронуть Ушакова было очень трудно. Думаю, дело не в имени. Хотя были такие случаи. Была такая Ксения Николаевна (Сербина), недавно скончавшаяся, историк. С ней приключилась та же история, когда арестовали другую Ксению Николаевну. Но Ушаков был слишком знаменит. Хотя не побоялись же тронуть Вавилова... В своем письме он назвал людей, которых тогда поносили, уничтожали, буквально уничтожали, - Виноградов, Дурново, Щерба, он назвал тех, кем гордится наша наука. Это было великое мужество. И вот недавно совсем, не все обратили на это внимание, в газете "Первое сентября" за 12-е число (стала выходить неплохая газета) Дмитрий Сергеевич Лихачев написал статью об интеллигенции, где он возражал против тех, кто говорит, что интеллигенция эта была гнилая, где он доказывает, что она имела мужество. И только те, кто не знает эту жизнь, мажут все одним цветом. Дмитрий Николаевич был символом того, что связано с подлинной интеллигенцией. И страдавший, и не согнувшийся все-таки, продолжавший сохранять ту культуру, потому что, если сохранится культура, сохранится и традиция народа. Вспомните ахматовские строки о роли слова во время войны как символа сохранения русской речи, русской культуры. И вот, вероятно, это еще объяснялось каким-то очень большим, Дмитрию Николаевичу присущим сочетанием глубокой высокой интеллигентности от образования с внутренней народной интеллигентностью. Ведь он обладал, в отличие от тех, кто шел за ним, редкой способностью лаконично, но емко, русскими словами объяснить любое слово. Ведь объяснение слов - это необычайно трудно. Он, конечно, знал все языки в тех словарях, которые внук его здесь перечислял. Но он искал русское слово, и это было поразительно трудное дело. Может быть, это какие-то корни семейные. Я был воспитан на особом уважении к дому Ушаковых. Жил я всю жизнь рядом, видел этот особняк, мимо которого каждый день проходил, слушал музыку из окон: в семье Дмитрия Николаевича жил пианист Константин Николаевич Игумнов. И часто вечерами, когда были открыты окна, мы ходили и слушали Игумнова. Сидел он обычно в жилетке, спиной к окну, и можно было, пока он не переселился в другую комнату, видеть, как он играет. И даже некоторые специально тихо гуляли, и даже парочки, они в промежутке поцелуются, но больше жмут руки друг другу, им вполне этого хватало: музыка выполняла все остальные функции в данный момент.

Хорошо помню, как я стоял рядом с замечательным нашим авиаконструктором, мужем Натальи Дмитриевны, в момент, когда перед официальной панихидой отпевали дома Константина Николаевича. Были Степанова, Максакова, Козловский, Мигай, - настоящая панихида. Мы стояли как раз в дверях с Вашим мужем при входе в дальние комнаты, где это было. Сохранялась какая-то, понимаете, семейная традиция. Не только потому, что все дети были красивы, удачно вышли замуж, удачно женились, - это были добрые и очень спаянные между собой люди. Александра Николаевна, очевидно, играла не меньшую роль, чем Дмитрий Николаевич, потому что все-таки семья создавалась ею, семья удерживалась ею, но это была семья и учеников. Вот мы недавно снова все встретились, когда погибла Танечка Винокур, дочь Григория Осиповича, которая их традиции продолжала, может быть, лучше других - она по радио учила русскому языку, учила настоящей русской речи. Я с ней преподавал одно время, вместе мы были на одной кафедре, поэтому я видел, каким она была замечательным педагогом. В этой научной школе, в этом доме создавались все эти чудесные культурные традиции. И еще дом ведь сам! Я не сомневаюсь, что там память жива будет. Я являюсь президентом фонда "Арбат", и сейчас мы думаем, какой будет его 500-летний юбилей. Ведь это дом, в котором жил великий русский физик Умов, отличающийся не только тем, что он был замечательный ученый, но с него начались публичные лекции физики, просветительство; он был предшественником Тимирязева. В этом доме жил юрист Гаркави, зятем которого был профессор сельскохозяйственных машин Угримов, высланный в 1922 году с "философским пароходом". Затем Ушаков с Игумновым внизу и профессор Вульф, президент Московского общества естествоиспытателей, женатый на одной из сестер Якунчиковых, художнице по тканям из высококультурной купеческой семьи. Я еще застал то время, когда нужно было уплотняться, так вот уплотнялись своими учениками. На втором этаже в освободившейся квартире Вульфов жили ученики Ушакова. Таков был контингент жителей этого особого дома. А так как это еще и дом Громеко, тот самый, который выведен в "Докторе Живаго", то вы понимаете, какой это был дух, атмосфера, который переносился в наше время. Сейчас создан комитет "Арбат", который делает очень добрые дела для пенсионеров, и мы надеемся, что к юбилею мы сумеем открыть доску, может быть не одному Дмитрию Николаевичу, а просто уже дому этому и тем, кто там жил, и это будет, конечно, достойной памятью тем людям, которыми славен наш район. Это были очень добрые люди. Я помню, когда меня нужно было срочно оперировать, у меня был гнойный аппендицит, а лифта у нас тогда не было и брат нашел выход; приходит Владимир Ушаков, который никогда раньше у нас не был, и на руках сносит меня вниз. А мне было 24 года, я был здоровый мужик, но иначе этого сделать было нельзя. Ушаков был красивый, спортивный, и ему это ничего не стоило, но все равно это был признак человеческого отношения...

Мне кажется, что сегодняшнее заседание - это не только добрая память об одном из великих сынов нашей страны, это не только хорошее напоминание, но это и доброе начало, чтобы здесь, в этом доме, поминали людей, достойных славы. Чтобы молодежи побольше к этому привлекали. Может быть, вышла бы какая-нибудь брошюра на основании сегодняшнего дня - пусть знают о замечательном славном москвиче Дмитрии Николаевиче Ушакове. Пусть дети учатся и, кстати, пусть знают, что письмо Сталину написано старым ученым. Там же можно поместить письма, рассказы тех, кто его любил и знал. Если Русский лицей возьмет на себя инициативу такого издания, я думаю, что мы будем иметь очень хорошую, добрую, воспитывающую в ушаковском духе книгу. Так что, дай Бог, чтобы свеча не погасла и род Ушаковых продолжался, жила его научная школа. (Аплодисменты.)