17 октября 1907 г. в г. Владивостоке разыгралось кровавое событие: в гарнизоне крепости взбунтовалась минная рота, а на рейде — 3 контрминоносца, на одном из которых был командиром лейтенант Штер. Зная покойного как человека твердых убеждений, долга и чести, бунтовщики прежде всего решили прикончить с ним и ворвались ночью в каюту покойного. Честный и прямой, покойный умел относиться к людям с открытым доверием и был слишком далек по своему благородному характеру от подозрительности и мнительности. Он не мог допустить мысли, чтобы люди, к которым он относился с такой внимательной заботой, могли поступить так подло и так жестоко. Он далее не запирал своей каюты, и на него первым бросился минный содержатель, человек, который был ему многим обязан. Под предательским ударом ножа этого человека (А. П. Штер был убит выстрелами из револьвера минно-машинным содержателем Яковом Пойловым.) пал тот, кто столько раз смело подставлял свою грудь в открытом бою.

А смерть он видел часто. Прочтите в дневнике, как тот удивительный крейсер, имя которого привык чтить каждый русский человек, с поразительной отвагой вылетал на врага и сколько раз с невероятной смелостью, всегда рискуя взлететь на своих и на чужих минах, славный «Новик» первый выскакивал из той мышеловки, что называлась Порт-Артурским рейдом. Не считаясь с опасностями, сколько раз этот маленький крейсер рисковал своим существованием перед громадными кораблями противника и многочисленной стаей японских миноносцев. Это была постоянная игра между жизнью и смертью.

Но у нас были люди, умевшие смело глядеть в лицо смерти и не бледнеть перед ее мертвой улыбкой. И когда волны чуждого нам моря пенились и взметались под взлетавшим над ними птицей отважным крейсером, молодой лейтенант зорко вглядывался в выраставшие перед ним силуэты неприятельских судов, спокойный и твердый, готовый принять удар и нанести его. Но роковой конец еще не пришел для него, и среди тысячи разлетавшихся осколков уцелела молодая жизнь.

Кончилась война. Погиб «Новик». Совершен невероятный переход по первобытным лесам и болотам Сахалина, так просто и картинно описанный автором. Казалось бы, можно было отдохнуть; но энергичная, стремившаяся к деятельности натура покойного не искала отдыха: и вот он получает в командование подводную лодку — дело новое и опасное. И действительно, один раз А. П. Штер чуть не погиб при взрыве на лодке, в другой — едва не утонул. Его как выдающегося офицера один командир корабля хотел взять к себе старшим офицером, беря на себя всю ответственность, за его назначение. Но в морском главном штабе ответили: «слишком молод», находя, вероятно, по традициям, что на ответственной должности предпочтительнее вялость и дряблость. Видя, что в морском ведомстве энергичному человеку труднее всего добиться дела, лейтенант Штер вышел в запас, но скоро вновь вернулся на службу, чтобы погибнуть под ножом убийцы. Его похоронили в родовом имении, где покоится прах его деда, защитника Севастополя и Георгиевского кавалера, адмирала Чебышева. Дед и внук, оба участники двух славных страниц нашей истории легли рядом. В запасе А. П. Штер написал свой дневник. Он не предназначался при жизни покойного к печати. Оттого, может быть, в нем столько искренности, простоты и ясности. И это придает особую прелесть всему рассказу, такому же правдивому и вдумчивому, как и сам автор, теперь уже спокойный и отстрадавший.

Эль-Эс

После первого боя 27 января японцы долго не возвращались, и в Артуре потянулись унылые дни для флота, который около двух недель не проявлял почти никакой деятельности, кроме починки поврежденных минами судов, да миноносной сторожевой службы. Кстати сказать, исправление броненосцев, поврежденных во время ночной атаки 26 января, было выполнено блистательно. В сухом доке броненосцы не помещались, новый же док был еще в зачаточном состоянии. Рассказывают, будто адмирал Алексеев, в бытность свою наместником, неоднократно требовал ассигнования сумм на увеличение артурских мастерских и постройку дока, но из Петербурга отвечали отказом, мотивируя этот отказ тем, что чинить-то ничего не придется, а в особо необходимом случае можно послать броненосец в Японию, где имеются прекрасно оборудованные мастерские и доки всевозможных величин. Хотя это только слух, но должен сознаться, что подобные ответы могли создаваться под нашим адмиралтейским шпицем.

За отсутствием доков пришлось пуститься на изобретательность: применили хотя давно известные, но до сих пор почти не употреблявшиеся для таких серьезных работ кессоны. Первый кессон, построенный для одного из броненосцев, оказался, конечно, неудачным: не рассчитали крепости стенок и его продавило. Неудача не обескуражила инженеров, и дальнейшие работы были произведены уже без ошибок и настолько быстро, что в доке совершенно не чувствовалось недостатка. Все поврежденные суда, даже миноносцы, исправлялись в кессонах; относительно же исправления «Ретвизана», «Цесаревича» и «Паллады», получивших минные пробоины, не знаю, что, собственно, было бы скорее: вводить их поочередно в док или исправлять одновременно в кессонах. Мне кажется, что последнее было все-таки скорее.

Усиленная деятельность проявлялась только на береговом фронте, так как ожидали немедленной высадки японцев, а, как известно, батарей и вообще защиты с суши в Артуре почти не существовало, кроме естественных высот, на которых были вколочены колышки, с обозначением на карте, что в будущем на этих местах предполагается строить форты.

Работы по укреплению Артура с суши, насколько я мог заметить, пережили два периода возбуждения: первый — тотчас после объявления войны, когда ожидали высадки и нападения со стороны Дальнего; затем, видя, что японцы не торопятся с высадкой, решили, что наступления с берега вовсе не предвидится, так как японцы все силы сосредоточили на Ялу и посылать им к Артуру некого. Работы затихли, но вспыхнули с новой энергией, когда японцы в несколько дней неожиданно отрезали Порт-Артур, едва не закупорив в нем наместника. В работах деятельное участие принимал флот; с судов снимали орудия и устанавливали их на береговых позициях, причем работали матросы и офицеры с крейсеров.

Помню, как и на долю «Новика» выпало построить батарею из пяти 75-мм пушек; ежедневно часть команды с офицером отправлялась на передовые позиции и строила форт. Как-никак, а построить форт с пятью орудиями — довольно сложная задача для неспециалиста, тем более для моряка, которому когда-то в корпусе дали легкий намек на фортификацию. Присмотра и руководства при постройке почти не было, и только когда батарея была совершенно готова и орудия установлены на собранных своими же средствами платформах, приехал инженер, которого положительно рвали на части по всему фронту, и нашел, что все построено по всем правилам науки, только одна пушка почему-то оказалась в мертвом углу, так что ее пришлось перенести в другое место. Занятие это все-таки разнообразило жизнь, полную томительного ожидания и неизвестности. По крайней мере, я всегда с удовольствием отправлялся в подобные экскурсии, да и команда, по-видимому, была довольна этим моционом. Положим, приходилось иногда бегом возвращаться версты 3–4 на крейсер, когда неожиданно получалось приказание «Новику» выйти в море, но это только еще более придавало бодрости и энергии. Надо сознаться, что начальство, как морское, так и военное, злоупотребляло «Новиком» иногда без всякого смысла: что бы ни случилось, поднимают сигнал: «Новику» развести пары; идут брандеры — «Новику» приготовляться к походу; показался дым на горизонте — «Новику» выйти в море; адмирал видел дурной сон — «Новику» сняться с якоря. До такой степени сигналы эти были часты и в большинстве случаев неожиданны, что ни люди, ни офицеры не поспевали достаточно быстро собраться; тогда решили дать нам в распоряжение мачту на Золотой Горе, которую отовсюду видно. Как только являлась необходимость в «Новике», на этой мачте подымают его позывные; значит, бросай все и беги на корабль.

Как-то раз случилось мне увидеть этот сигнал из окна бани, так почти не снявши мыла пришлось одеться и бежать домой.

Надо отдать справедливость морякам, что если они и не всегда могли выказать сообразительность при совершенно необычной для них постройке батарей, зато для переноски тяжестей они были незаменимы, проявляя удивительную сметку. Как-то надо было перенести 6-дюймовое орудие через крепостной ров: орудие тяжелое, ров широкий и глубокий; начальство нашло нужным познать инженера. Тот думал, гадал и решил, что ему нужно время для вычисления и составления сметы, после чего он может приступить к постройке моста или иного приспособления. Морской офицер, сопутствовавший орудие, предложил свои услуги, позвал боцмана, поставили стрелы и через полчаса орудие было на другой стороне рва, к большой досаде инженера, который никак не мог допустить, чтобы можно было употребить бревно на стрелу, не вычислив предварительно его сопротивления, упругости и еще чего-то.

Очень много проявил энергии и умения лейтенант Хоменко, на которого возложили вообще самые трудные работы по подъему орудий на большие высоты. Не имея никакой технической подготовки, одною сметкой и неутомимою энергией, он проводил рельсовые пути на громадные высоты и втаскивал туда с матросами такие тяжести, как, например, 9-дюймовое орудие с установкой; пушки ставились на такие вершины гор, что добраться до них можно было только ползком, упираясь коленями в выступы и подтягиваясь на руках за ветки и траву.

Убедившись в неприступности некоторых фортов собственными глазами, как, например, «Орлиное Гнездо», я совершенно отказываюсь понимать, как могли японцы брать штурмом такие позиции, сколько они должны были при этом потерять людей и каково должно было быть их упорство, чтобы по их трупам добираться на такую крутизну.

Во время вооружения берегового фронта меня поражала неподготовленность и полная неосведомленность артиллерийского начальства об имеемых запасах снарядов, пушек и т. п.

Морской артиллерии полковник Меллер неоднократно производил сенсацию своими необычайными находками, о которых совершенно не подозревала крепостная артиллерия во главе с генералом Белым.

Находки эти были до такой степени неожиданны и значительны, что полковнику Меллеру приписали обладание волшебной палочкой для нахождения кладов. Он не только находил громадные запасы снарядов, но целые склады совершенно годных к употреблению орудий, скрытых в бывших китайских арсеналах.

В этих случаях артиллерийское управление еще могло иметь оправдание в том, что оно не могло подозревать о запасах, скрытых китайцами во время передачи Порт-Артура, но вот пример, который вполне характеризует отношение к делу: потребовалось полковнику Меллеру несколько штук, а может быть, несколько десятков, особых тележек для перевозки больших снарядов. Зная, где они находятся, он, чтобы не терять даром времени, взял, сколько ему понадобилось, но, не желая вызывать на себя нареканий, написал бумагу с просьбой разрешить ему воспользоваться тележками. Каково же было его изумление, когда на следующий день он получил ответ на свою бумагу, в котором артиллерийское начальство извиняется в невозможности исполнить его просьбу за полным неимением в крепости просимого. А тележки, между тем, уже давно возят и возят снаряды.

Неоднократно приходилось мне удивляться неутомимой энергии этого человека; с раннего утра можно было найти его на работах — то на фортах, то на судах флота, то в мастерских, а по вечерам он еще находил время заниматься музыкой, чем доставляя всем большое удовольствие в скучные вечера. На фортах он устанавливал пушки, им же самим где-то добытые, в мастерских заготовлял станки для мелкой артиллерии, им же была увеличена дальность боя 10-дюймовых орудий на Электрическом Утесе; наконец, он же собрал и производил испытания давно заброшенной подводной лодки Джевецкого, причем чуть было не утонул; после этого начальник эскадры запретил ему производить подобные опыты, не желая бесцельно потерять столь нужного человека.

Приходится только пожалеть, что ему по расстроенному здоровью пришлось покинуть Артур. Несомненно, он еще много мог бы принести пользы.

Деятельность флота выражалась в это время только сторожевою службой миноносцев, да отражением брандеров, о котором принимали участие главным образом «Ретвизан», стоявший в это время на мели в проходе, и сторожевая канонерская лодка, не говоря, конечно, про береговые укрепления морского фронта.

Первая попытка японцев заградить пароходами выход из Порт-Артур была произведена, если не ошибаюсь, в ночь с 10 на 11 февраля. Ничего подобного никто ожидать не мог. Была темная, безлунная ночь; город, рейд и корабли были погружены в непроницаемый мрак; нигде ни огонька, ни светлой точки, все закрыто где ставнями, где затянуто материей. Предосторожности эти были приняты для того, чтобы японцам не давать с моря точно ориентироваться. На судах, стоявших в гавани, мирно спали, только на «Ретвизане» продолжалось «всенощное бдение», так как, находясь перед открытым выходом, он ежеминутно подвергался опасности минной атаки. В 3 часа ночи, разбуженный каким-то непонятным шумом, грохотом и возгласами, я поднялся на палубу и глазам моим представилась совершенно феерическая картина: черное небо бороздили во все стороны лучи прожекторов с «Ретвизана» и батарей; все вершины гор, на которых находятся форты, были покрыты огненными языками; стрельба шла по всему морскому фронту. Команда и офицеры толпились на палубе, совершенно недоумевая, что собственно происходит; каждый строил свои предположения, но кто нападает и откуда — разобрать было невозможно. Поднялся я на мачту, откуда мне был виден выход из гавани и уголок рейда, но кроме взрывов падающих снарядов ничего не мог разобрать. Наконец, после одного из залпов «Ретвизана» увидели мы громадный трехмачтовый пароход, в который «Ретвизан» почти вплотную выпустил два 12-дюймовых снаряда; раздался взрыв, и моментально вся передняя палуба парохода была объята пламенем, который далеко осветил окружающее пространство, еще более оттеняя этим темноту ночи. Тут только мы поняли, что японцы придумали безумное по своей смелости предприятие затопить в проходе Артура несколько пароходов и тем преградить выход нашей эскадры. Момент был действительно критический: надо было принять все меры, чтобы эта попытка не увенчалась успехом. Снарядов в эту ночь было выпущено громадное количество, но приходится сознаться, что остановить пароход или помешать ему одними снарядами невозможно: для этого надо, чтобы попадания были ниже ватерлинии, т. е. чтобы пробоины получались подводные; надводные же пробоины для коммерческого парохода, к тому же нагруженного камнями, никакого значения не имеют, а могут только повлиять на личный состав. Но на японцев, видимо, не действовали градом сыпавшиеся со всех сторон снаряды, и пароходы быстро подвигались к своей цели. К нашему благополучию, ни один из пароходов не попал удачно, и все выскочили на камни по обе стороны прохода. В этом случае главное значение имели прожекторы, которые освещали проходившие пароходы, почему-то названные «брандерами». Кто не испытал на себе влияние света прожектора, тот не может достаточно ясно понять, насколько он лишает возможность правильно судить о расстояниях и направлениях. Под этим ослепительным лучом чувствуешь себя совершенно беспомощным, остается только закрыть глаза и ждать, когда луч будет отведен. Командиры японских брандеров, ослепленные этими лучами, совершено потеряли направление входа и, подходя к берегу, выскакивали на камни.

Впоследствии, по приезде адмирала Макарова, который понял, что одна артиллерия не может служить преградой брандерам, был принят ряд мер, защищающих подход к Артуру: было поставлено минное заграждение, автоматически размыкавшееся, когда наши суда выходили из гавани, построен был ряд бонов, кольцом охватывавший артурский рейд и гавань; наконец, адмирал Макаров приказал потопить два больших парохода, нагруженных камнями и песком, оставив между ними узкий выход для наших судов. Меры эти оказались как нельзя более действительными: большинство брандеров, которые японцы присылали еще в несколько приемов, тонули, упираясь в эти искусственные рифы. Так как на некоторых брандерах было найдено много горючего материала, то явилось предположение, что японцы хотят привезти керосин и во время прилива выпустить его зажженным в гавань; хотя подобная мысль была весьма фантастична, но тем не менее на этот случай был построен специальный бон, обитый жестяными листами, долженствовавшими остановить распространение огня.

Утром, когда «Новика» послали в Голубиную бухту посмотреть, целы ли два миноносца, поставленные в эту бухту на ночь, мы увидели на рейде печальные результаты ночной японской авантюры: на прибрежных скалах, беспомощно накренившись, лежали четыре парохода. Один из них, вплотную подошедший к «Ретвизану», продолжал гореть, а по рейду плавало множество обломков, шлюпок, спасательных кругов и буйков; по всей вероятности, команда брандеров спасалась на шлюпках, но многие были настигнуты снарядами и потоплены. Часть японской команды, оставшейся на брандерах, была снята на рассвете нашими шлюпками, но не все одинаково охотно сдавались в плен: находились матросы, которые тут же лишали себя жизни, а один офицер, выплывший на берег, спрятался между камнями, некоторое время отстреливался, а затем, выпустив все патроны, пытался задушить себя каким-то кушаком, но ему помешали. Это были первые в эту войну пленные в Артуре.

В японских газетах неоднократно писалось, что на эти брандеры вызывают в команду охотников, причем предложений поступает так много, что приходится бросать жребий; а между тем из опроса людей, снятых утром с брандеров, выяснилось, что их увезли обманным путем: назначили по несколько человек, как для сопровождения пароходов в один из японских портов, а затем по дороге неожиданно изменили курс и направились в Артур. Да оно отчасти и понятно: вряд ли на такое самоубийство можно набрать достаточно охотников.

В Голубиной бухте нашли целыми и невредимыми наши два миноносца и пошли с ними обратно в Артур. По дороге мы были неприятно изумлены, увидев четыре японских крейсера, которые полным ходом шли нам наперерез, стараясь преградить нам возвращение в Артур; началась бешеная скачка; механикам было предложено дать наибольший ход, что являлось единственным средством спасения. Нам удалось проскочить под градом снарядов, которыми провожали нас японцы, досадуя, что выскочил такой лакомый кусочек.

На другой день к Артуру начала стягиваться вся японская эскадра, желая убедиться в результатах ночного предприятия. Чтобы доказать японцам, что попытка их не увенчалась успехом, были высланы на рейд крейсера «Аскольд» и «Баян», которые совместно с «Новиком» вступили в бой с передовыми неприятельскими кораблями. Когда же, наконец, почти весь японский флот открыл огонь по нашим трем крейсерам, то начальник отряда сигналом просил разрешения вернуться в гавань, ввиду слишком большого неравенства сил. На этот сигнал было отвечено отказом. Тогда, видя, что, продолжая бой с таким сильным противником, можно только погубить корабль, совершенно его не использовав, командир «Новика» дал полный ход машинам и бросился на неприятельский флот, собираясь атаковать минами.

Выполнить своего замысла ему не дали, так как, заметив наш маневр, в Артуре подняли сигнал: «Новику» вернуться в гавань». Японцы, пройдя в почтительном расстоянии от выстрелов батарей, ушли опять на долгое время, изредка посылая по ночам партии брандеров, не желая отказаться от своего первоначального плана. Каждый раз после этого разведочные корабли приходили проверять результаты, и каждый раз им высылали навстречу из гавани либо крейсер, либо броненосец, чтобы показать, что проход все еще свободен. На артурском рейде японцами было потоплено больше двадцати пароходов, но ни один из них не лег на фарватере.

В феврале, в ожидании приезда адмирала Макарова, флот почти ничего не предпринимал, кроме редких разведок в обе стороны от Артура, но дальше 40–50 миль не удаляясь: все откладывалось до приезда нового начальника эскадры. Вот, говорили, приедет барин, барин нас рассудит. И приехал барин в двадцатых числах февраля и действительно некоторых рассудил. Так, например, командира порта он немедленно сменил и отправил из Порт-Артура, надо полагать, за неспособность. Это не помешало, однако, адмиралу Греве быть назначенным командиром порта во Владивосток. Во время мятежа морских команд, командир Владивостокского порта не нашел ничего лучшего, как сбежать со своим штабом на крейсер «Алмаз», совершенно отказавшись принять какие-либо меры для подавления беспорядков, предоставив это дело, как он выразился, на полное усмотрение коменданта крепости. Его фальшивое положение по усмирении бунта заставило его спешно уехать в Петербург, где он тотчас же был назначен командиром Петербургского порта. Да, пока продолжается такое кумовство, если не сказать больше, флоту нечего надеяться на возрождение.

С приездом адмирала Макарова в Артуре все оживилось. Будучи убежденным сторонником безбронных судов, адмирал Макаров обратил главным образом свое внимание на легкие крейсера «Аскольд» и «Новик»; на последнем он даже поднимал свой флаг и выходил в море посмотреть на японскую эскадру, которая в это время крейсировала в виду Артура. По его приказанию произвели попытку атаковать японские миноносцы, но подошедшая эскадра заставила нас немедленно отойти. Тут, видимо, родилось у адмирала сомнение относительно правильности своей теории; побывал он после того в море на «Аскольде», а затем переехал на «Петропавловск», да так и решил, что на броненосце куда спокойнее и вернее: хорошо построенный броненосец трудно вывести из строя, тогда как достаточно одного снаряда, чтобы лишить возможности двигаться такой крейсер, как «Новик», а начальник эскадры, не в силу личных побуждений, а по своему положению, должен возможно меньше подвергать свою жизнь опасности.

Первым делом адмирала Макарова было начать обучение флота эволюциям. К стыду нашему, надо сознаться, что об этом командиры не имели ни малейшего представления. Зато приятно было смотреть, как маневрируют японцы в виду Артура: во всех движениях чистота, ни одного промаха, ни одной ошибки. От наших же перестроений адмирал Макаров пришел в полное отчаяние. После первого же перестроения по сигналу все корабли потеряли свои места, потеряли равнение и расстояние, а два броненосца просто ничего не поняли и начали таранить друг друга; хорошо еще, что благополучно отделались сравнительно легкими повреждениями. Опять-таки винить самих командиров не приходится: трудно требовать от людей знаний, которых им никогда не давали. Умение владеть кораблем в эскадре при сложных перестроениях не может быть приобретено только теоретически: необходима постоянная практика, а ее-то почти и не было. Адмирал Макаров попробовал, да, кажется, и закаялся: видимо, боялся перетопить броненосцы своими средствами. Положим, он и не имел времени продолжать обучение командиров: трагическая смерть его прекратила всякие благие начинания.

На другой же день по приезде адмирала Макарова японцы в первый раз устроили бомбардировку по городу и рейду с броненосцев. Этот вид войны гораздо хуже всякого боя: приходится стоять на швартовах в гавани и ждать, не упадет ли на голову 12-дюймовый снаряд, а ведь он весит 24 пуда. На броненосцах в это время было гораздо спокойнее: стоит только спуститься в нижнюю палубу и сидеть за броней; ну, а на наших легких крейсерах и миноносцах, где борт не толще мизинца, бомбардировки были очень неприятным развлечением.

Японские броненосцы держались от Артура на таком расстоянии, что батареям нечего было и думать отвечать. Пришлось изобрести способ перекидной стрельбы, чтобы наши броненосцы могли отвечать из гавани. Стрельба эта, конечно, очень неверная, но все-таки легче на душе, когда имеешь возможность ответить неприятелю, а не молча стоять под расстрелом. Разделили море кругом Артура на участки, у каждой башни поставили планшет, а на береговых возвышениях — сигнальщиков с телефонами и стали отвечать, перекидывая через горы 10– и 12-дюймовые снаряды, — это заставляло японцев менять места и мешало верности их стрельбы. За все время с нашей стороны было одно только попадание, именно в крейсер «Касугу», но и этого было достаточно, чтобы надолго прекратить бомбардировки.

Конец февраля и весь март флот хотя и не предпринимал серьезных операций, но подготовка постепенная к этому была все-таки видна: выходили довольно часто на разведки, постепенно удаляясь все дальше и дальше от Артура, задерживали встречные пароходы, — одним словом, не хотели еще признавать за японцами полного господства над морем.

Помню, как-то во время одной из разведок к островам Миаотао заметили мы небольшой японский пароходик, старавшийся улизнуть между островами; погнались; заметив, что мы его быстро настигаем, пароход пересадил часть людей на китайскую джонку, которая под парусами бросилась в другую сторону, а сам взял курс на берег, видимо, собираясь выброситься. Шедший с нами миноносец поймал джонку, а несколько выстрелов с «Новика» заставили остановиться пароход; спустили шлюпку, на которой я подъехал к нему, осмотрел, нашел в трюме несколько человек японцев, а на палубе старую заржавевшую мину и по приказанию командира отправил всех японцев на «Новик» в первую очередь, а затем переправил четырех китайцев, которые служили командой. На мостике стоял благообразный китаец, видимо, капитан этого парохода и надменно смотрел на все наши действия; на мое предложение сесть в шлюпку он молча сошел с мостика и с достоинством уселся на кормовом сидении. Каково же было наше изумление, когда боцман «Новика», подозревая в этих китайцах шпионов, стал ощупывать им головы и с торжеством стащил с мнимого капитана китайскую шапочку с париком и косой — перед нами предстал японец, отлично загримированный.

Пароход пробовали взять на буксир, но «Новик» дает сразу такой большой ход, что старенький пароход не выдержал: ему вырвало кнехт с мачтой и частью форштевня. Пришлось его бросить и потопить несколькими выстрелами; японцев же привезли в Артур и сдали под надзор. Через несколько дней, также во время разведки, встретили норвежский пароход» и получили приказание от начальника эскадры осмотреть его. Высадился я на этот пароход и занялся его осмотром. В это время командир «Новика» решил, что гораздо удобнее будет привести пароход в Артур и там осматривать; передал он мне это приказание сигналом, поднял шлюпку и ушел, а я остался в самом беспомощном положении: у капитана не оказалось карты входа в порт Артур. Приблизительно я знал, в какую сторону идти, но и этих местах никогда не бывал и в то же время хорошо помнил, что где-то поблизости поставлено наше минное заграждение, а кроме того, по всем направлениям были видны камни. Чтобы не возбуждать сомнения в капитане, я дал передний ход и пустился в путь, стараясь придерживаться струи, оставленной после себя «Новиком», которую долго видно после его прохода; забыл только, что в этом месте сильное течение и что струю нажимает все ближе и ближе к берегу; в одном месте прошли так близко от камней, что даже капитан вышел из своего удрученного состояния и спросил, хорошо ли это. Пришлось уверить его, что так необходимо, что иначе мы попадем на собственные мины. На мое несчастье при этом присутствовала жена капитана, видимо, очень нервная женщина; как услыхала она про мины, заплакала в три ручья и давай меня умолять не водить их по минам в Артуре, а отпустить на свободу; ухватилась за меня и заливается; досадно и смешно, да и жалко, тем более, что пароход, по моему убеждению, был чист от всяких подозрений.

Как я умудрился благополучно дойти до Артура, сам не понимаю; поставил его на якорь, да поскорее тягу дал, чтобы избавиться от бесконечных слез супруги капитана. Утром на другой день пароход, конечно, был отпущен.

Постоянными, частыми выходами в море адмирал Макаров сильно беспокоил японцев, не позволяя им далеко уходить от Артура, а тем более возвращаться в Японию для пополнения запасов. Японцам пришлось устроить базу в группе островов Эллиот, куда им подвозили из Японии уголь и военные припасы. Адмирал Макаров все время, видимо, преследовал цель усыпить внимание японцев своими безобидными выходами из Артура и в один прекрасный день или прорваться всей эскадрой во Владивосток, или же неожиданно напасть на их базу. Привести свои намерения в исполнение, каковы бы они ни были, адмиралу Макарову не удалось: 31 марта разыгралась драма, оставившая самое тяжелое впечатление за нею войну, — погиб броненосец «Петропавловск».

Утром 31 марта крейсера, а затем и вся эскадра, вышли в море для поддержки наших миноносцев, которые, возвращаясь из ночной экспедиции, попали под огонь японских разведчиков. Странные случаи бывали во время ночных экспедиций миноносцев. Рассказывали, что один из командиров всю ночь проходил в компании с японскими миноносцами и только утром, когда выяснилась ошибка, японцы все на него напали, так что ему с трудом удалось унести ноги.

Японская эскадра не была еще в полном составе, вследствие чего адмирал Макаров решил сделать нападение; но не успели мы дойти на выстрел, как броненосцы японские соединились с крейсерами и заставили нас отойти под защиту батарей. С этого момента японцы начали маневрировать таким образом, чтобы заставить нашу эскадру следовать их движениям и постепенно заманивали на то место, где ими было поставлено минное заграждение.

Как адмиралу Макарову, который, если не ошибаюсь, в турецкую войну сам ставил мины против турок, как, говорю, ему в голову не приходило, что японцы могут сделать тоже самое в Артуре? По крайней мере, об этом, до случая с «Петропавловском», разговоров не было и никаких мер не принималось. Что в Артуре не заметили, как японские миноносцы ставили мины, — понятно: достаточно легкого тумана, чтобы прожекторы не исполняли своего назначения, потому что лучи их упираются в туман, как в стену. Впоследствии много раз приходилось слышать с береговых батарей в тихую туманную ночь, как по наружному рейду шныряют японские миноносцы, но трудно предпринять что-либо против них в тумане или темною ночью. К тому же мало его поймать в луч прожектора, надо его еще утопить, да и то он утонет, исполнив свое назначение. Остается только тралить ежедневно мины или ставить свои заграждения; и то и другое исполнялось в очень крупных размерах: мины тралили специально оборудованным караваном, минные транспорты расставляли заграждения; но все это делалось уже после гибели Макарова. Тут еще раз подтвердилась пословица: «Гром не грянет — мужик не перекрестится. Дошли до того в изобретательности по части всевозможных заграждений, что ставили для миноносцев чуть ли не мышеловки, например уже в конце осады попался японский минный катер, который запутался в разных обрывках сетей, веревок и т. п., расставленных между бочками на рейде.

Какое громадное количество мин было поставлено японцами, видно из того, что на двух узких фарватерах, протраленных для выхода эскадры, было уничтожено 400 мин. Можно себе представить, что делалось на тех местах, где тралить не было надобности.

Итак, адмирал Макаров, увлекшись эволюциями японцев, во главе нашей эскадры стал маневрировать на артурском рейде, В 9 ч 30 мин утра послышался негромкий взрыв, и «Петропавловск» накренился; вслед за тем раздались последовательно несколько оглушительных взрывов, и громадный броненосец, положительно разваливаясь на части, быстро погрузился носом; на поверхности воды показались винты, затем красная подводная часть, по палубе, как потоки лавы, побежали огненные языки — и «Петропавловск», захлебываясь и выбрасывая громадные столбы пара и воды, окончательно исчез под водой. Все это продолжалось не более 1 1/2 минут, но никогда этот ничтожный промежуток времени не изгладится из моей памяти. До сих пор вся эта потрясающая картина ясно стоит перед моими глазами. Это было до такой степени ужасно, ужасно именно полною невозможностью спасти, остановить несчастие или предотвратить его, что все положительно потеряли в первый момент способность к какому бы то ни было активному действию. Помню, что после первого же взрыва я приказал спускать кормовые шлюпки, но ни я, ни команда в течение нескольких минут не в состоянии были привести приказание в исполнение — опускались руки.

Через несколько времени к месту катастрофы собрались шлюпки со всех судов, паровые катера, подошли миноносцы и спасали немногих, оставшихся на поверхности. В смерти адмирала Макарова еще не были уверены, а потому посылали справляться по всем судам, не спасли ли адмирала, но отовсюду получали неутешительные ответы; только через несколько часов пришлось окончательно бросить всякую надожду, так как все шлюпки вернулись, не найдя даже его трупа.

Через час, приблизительно, после взрыва «Петропавловска» броненосец «Победа» попал также на мину, но для него это обошлось сравнительно благополучно: несмотря на пробоину, он мог самостоятельно войти в гавань и тотчас же приступил к исправлению. Взрыв мины под «Петропавловском» потому произвел такое страшное разрушение, что пришелся, по всей вероятности, под крюйт-камерой (пороховой погреб), откуда взрыв передался котлам, которые на «Петропавловске» были старой системы, а стало быть подвержены взрыву.

Страшно подумать, сколько человеческих жизней, сколько талантливых, нужных флоту людей, собранных в штаб адмирала Макарова, погибло в несколько мгновений, а если подумать, что многие из них, находившиеся внизу в момент катастрофы, опустились живыми еще на дно вместе с броненосцем, если подумать, что им пришлось пережить и перечувствовать, сознавая себя заживо погребенными, поневоле почувствуешь ужас. Подобный случай произошел на крейсере I ранга «Россия» во время пожара, произведенного японским снарядом: несколько матросов, окруженных кольцом пламени в одном из отделений крейсера, сознавая безвыходность своего положения и чувствуя приближение смерти, собрались вместе и сами себе пели «Со святыми упокой». Каким образом погиб адмирал Макаров — точно не выяснено; говорят, что он был придавлен на мостике упавшего мачтой; во всяком случае смерть его не только для Артура, но и для всей России была незаменимою утратой; флот остался без начальника и был поэтому уже заранее обречен на гибель.

После взрыва на «Победе» по судам каким-то образом распространился слух, что на нашу эскадру сделали нападение японские подводные лодки. Началась невообразимая паника: броненосцы и крейсера открыли стрельбу по всем подозрительным пятнам на воде, по плавающим жестяным банкам и деревянным обрубкам, принимая их за перископы подводных лодок. Стрельба была не только беспорядочная, но и производилась комендорами, по-видимому, совершенно самостоятельно; близость своих же судов вовсе не принималась в расчет, стреляли на расстоянии 1 или 2 кабельтовых (кабельтов = 100 саженям), вследствие чего снаряды рвались и рикошетировали через наши головы. Командир «Новика», который совершенно не принимал участия в общем перепуге и категорически приказал не делать ни одного выстрела, дал задний ход, чтобы выйти из-под расстрела своих же броненосцев; в это время с береговой сигнальной станции сигналом передали, что под кормой «Новика» идет подводная лодка. Что они приняли за подводную лодку, не знаю; может быть, струя от наших винтов их смутила, но только как я ни напрягал зрение, никаких признаков подводных лодок не заметил. Настроенное подобным сигналом воображение команды разыгралось: один из комендоров, указывал мне на кусок плававшей пакли, уверял, что это самый перископ и есть. Насколько я помню, только броненосец «Полтава» последовал нашему примеру и отошел в море от толпившихся и старавшихся возможно скорее войти в гавань судов: пришлось назначить очередь и сигналом вызывать очередной корабль, так как двоим сразу войти в Артур невозможно. «Новик» вошел последним.

Присутствие подводных лодок 31 марта так и осталось под сомнением. Для большинства этот новый вид военного судна был совершенно незнаком, тем более его качества в боевом отношении. Что японцы должны были иметь подводные лодки, в этом не могло быть сомнения, так как мы одновременно с ними покупали их у американцев, но в деле их никто не видал, а потому каждый строил предположения по своему усмотрению. Воображали, например, что японцы могут на подводных лодках войти в гавань, выстрелить минами и благополучно уйти, что заставило поставить в гавани особый бон с сетью, изобретение мичмана Ульянова, которое должно было изловить лодку, как перепела при первом прикосновении.

На береговых сигнальных станциях неоднократно принимали какой-нибудь плавающий чурбан за перископ или дельфина за ныряющую подводную лодку и поднимали своими сообщениями переполох в Артуре. Помню, как я однажды был послан на паровом катере «Новика», вооруженном скорострельною пушкой, ловить подводную лодку, замеченную с батареи Белого Волка.

Инструкция была мне дана приблизительно следующая: нагнать подводную лодку, замотать ей перископ тряпкой, чтобы лишить возможности видеть, или сломать его молотком, а самое лучшее — захватить за этот перископ буксир и притащить лодку в гавань.

Прокомандовав больше года подводною лодкой во Владивостоке, я понял, насколько смешны и наивны были наши представления об этом, хотя еще не вполне совершенном, но все же страшном оружии.

После гибели адмирала Макарова в командование флотом вступил контр-адмирал Витгефт, который сам признавал свою неспособность в этом деле, а потому решил не предпринимать никаких активных действий флотом, а все усилия обратил на оборону крепости.

По этому поводу в Артуре распространилась острота, будто флот решил в эту войну соблюдать строжайший нейтралитет.

После гибели адмирала Макарова флот, как я уже говорил, был обречен на бездействие за неимением флотоводца.

Продолжали работать только миноносцы, которых ежедневно, по очереди, гоняли на дежурство в море, — дежурство страшно утомительное и опасное, но никакой пользы не приносящее. Миноносцы гибли то на камнях, то под выстрелами японцев, не имея ни разу возможности выполнить прямого своего назначения — минной атаки, если не считать миноносца лейтенанта Криницкого, атаковавшего однажды японские брандеры и вступившего в бой с их конвоирами.

Днем миноносцы, свободные от дежурства, тралили мины совместно с мелкими пароходами, буксирами и землечерпательными баржами, оборудованными в специальный «тралящий караван». Работа опять-таки тяжелая и не менее опасная; таким образом, в то время как броненосцы и крейсера мирно отстаивались в гавани, на этих незаметных тружеников свалили всю работу. Во многих случаях посылки миноносцев в море делались, по-моему, исключительно с целью иметь возможность донести кому следует, что в Артуре все-таки что-то делается.

В середине апреля упорно стали поговаривать о высадке японцев на Ляодунском полуострове, но в Артуре это никого особенно не беспокоило, так как всем были известны слова Куропаткина, что флота нам не надо, что японцы могут высаживаться сколько им угодно, что все они будут опрокинуты в море. Тогда Куропаткину еще верили.

Препятствовать высадке японцев флот, в лице своего начальника эскадры, положительно отказался за неимением достаточных для этого средств. Не знаю, возможно ли было «помешать» японцам высадиться, но «мешать» им это делать во всяком случае было необходимо. В скором времени выяснилось, что японцы высадились в Бидзыво, причем авангард их уже дошел до железной дороги и обстреливал поезд. В двадцатых числах апреля Артур был уже окончательно отрезан: прекратилась доставка почты, перестал действовать телеграф, началась настоящая осада.

Японцы сделали большую ошибку, что не высадились тотчас же после первой атаки, когда они могли взять Артур голыми руками; три месяца, которые прошли с тех пор, Порт-Артур во всяком случае не потерял даром и укрепился настолько, что японцам пришлось потратить семь с лишним месяцев, чтобы привести защитников его или, вернее, генерала Стесселя в отчаяние, так как без него Артур, хотя и был бы все-таки взят, но продержался бы еще некоторое время.

Пока японцы устраивали облаву на Порт-Артур, флот наш, хотя и не принимал активного участия, успел отомстить японцам за смерть адмирала Макарова и за гибель «Петропавловска». Произошло это следующим образом. Чтобы воспрепятствовать японцам бомбардировать крепость с моря, ставились минные заграждения на тех местах, где японские броненосцы могли ходить вне выстрелов батарей: поставили заграждение у мыса Ляотешан, другое — со стороны Талиенвана, наконец, адмирал Витгефт решил поставить третье в центре, приблизительно на SO от Артура в 7 милях. Командир минного транспорта «Амур», капитан 2 ранга Иванов, который был послан для этой цели, уже давно выработал свой план и, воспользовавшись выходом в море, привел его в исполнение. Дело в том, что японцы в это время уже установили правильную блокаду порта Артур и ежедневно можно было видеть японские броненосцы и крейсера, маневрирующими на расстоянии 10 миль. Расстояние это они выбрали потому, что единственная дальнобойная батарея на морском фронте, Электрический Утес, могла стрелять на наибольшее расстояние 100 кабельтовых, равных 10 милям; японцы знали это, конечно, и как бы глумились над нашими артиллеристами, стоявшими постоянно наготове около орудий, ожидая хоть небольшого сближения, чтобы послать снаряд. Но нет, японцы точно соблюдали предельную дальность и ни на полкабельтова не подвигались ни в ту, ни в другую сторону. Заметив этот систематический маневр, командир «Амура» вместо того, чтобы выполнить приказание начальника эскадры, воспользовался полосою тумана, скрывшего японские дозорные корабли, добежал до места постоянной прогулки японских броненосцев и набросал несколько рядов мин. Адмирал Витгефт, узнав об этой проделке, естественно рассердился и, призвав виновного командира, наговорил ему массу неприятностей, пригрозив даже отрешением от командования. Происшествие это облетело, конечно, весь Артур, и вот на другой день утром на Золотой Горе собрались все, кто мог оторваться от работы или службы, чтобы лично наблюдать за действиями японцев. Около 10 часов утра показались японские броненосцы, которые в кильватерной колонне благополучно прошли прямо через заграждение и скрылись за мысом Ляотешан. У всех руки опустились от такой неудачи. Но вот слева появились крейсера, идущие на смену дежурства; броненосцы снова вышли из-за мыса и на том самом месте, где было поставлено заграждение, начали перестраиваться; прошло несколько минут томительного ожидания; вдруг они все сразу остановились, и броненосец типа «Ясима» начал медленно наклоняться на левый борт. Взрыва не было видно, но сильный крен был слишком очевидным доказательством того, что броненосец этот попал на мину; в бинокль видно было, как с других судов к нему направились шлюпки, но суда продолжали оставаться на месте, видимо, не зная, в какую сторону уходить от опасности. В Артуре все заволновалось: миноносцы стали готовиться к выходу в море, «Новику», конечно, было приказано развести пары, так что я поневоле должен был уходить с горы, где все восторженно поздравляли друг друга с удачей и посылали всякие неприятные пожелания японцам. Вдруг, совершенно неожиданно, над другим броненосцем, типа «Хацусе», взвился громадный столб белого дыма, скрывший его на несколько мгновений с наших глаз, и буквально не прошло нескольких секунд, как броненосец окончательно исчез под водой. Восторгу не было конца: кричали «Ура», бросали вверх фуражки и чуть ли не целовали друг друга. Гибель «Петропавловска» была отомщена тем же оружием, причем броненосец «Хацусе» имел 16 тысяч тонн водоизмещения и был гораздо современнее и сильнее «Петропавловска». Даже иностранные морские агенты приняли участие в общем ликовании: немец аплодировал, а восторженный француз махал фуражкой и кричал «plus de Japonais! rien ne va plus!» и еще что-то в этом роде; только американец счел за лучшее не проявлять своих чувств и молча ушел с горы.

По всей вероятности от «Хацусе» на поверхности ничего не осталось, так как все суда быстро отошли в море, кроме броненосца «Ясима», который продолжал под большим крепом стоять на одном месте, а затем, медленно приподнявшись, также двинулся в море.

К этому времени все миноносцы с «Новиком» были уже на рейде и, разделившись на три отряда, бросились в атаку. Как я уже говорил, атака миноносцами днем совершенно невозможна. Действительно, японские крейсера, окружившие раненого товарища, встретили миноносцы таким огнем, что они быстро принуждены были отказаться от своей попытки, да она была, как оказалось впоследствии, бесполезна, так как броненосец «Ясима» получил настолько серьезные повреждения, что затонул, не дойдя до Японии.

Странно мне было читать в английских газетах, будто наши враги весьма сожалели о гибели «Петропавловска» с адмиралом Макаровым. К этим сожалениям я сразу же отнесся скептически; после же взрыва японского броненосца совершенно перестал им верить; если мы, сравнительно миролюбивый и добродушный народ, могли придти в такой дикий восторг при виде гибели стольких врагов, то воображаю ликование японцев, этих злых и мстительных малайцев.

В начале мая японцы взяли «неприступные» Кинчжоуские позиции. Неприступными их считали наши артурские тактики, которые отчасти рассчитывали на поддержку флота, но он к этому времени настолько уже был убежден в своем окончательном бессилии, что оправдать их расчеты не мог. С одной стороны, именно со стороны Дальнего (Талиенвана), была послана канонерская лодка «Бобр», которая несомненно оказала большую поддержку с правого фланга и заставила японцев отступить, но зато левый фланг оставался открытым, и японские канонерки беспрепятственно обстреливали в тыл наши батареи и дали возможность японцам под своим прикрытием обойти наши позиции.

Поход канонерской лодки «Бобр» в Талиенван, а главным образом, ее возвращение, можно считать одним из выдающихся подвигов японской войны, и хотя командир ее, капитан 2 ранга Шельтинг, был награжден Георгиевским крестом, все же самый поступок его прошел как-то незамеченным. Дело в том, что командиру «Бобра» была дана инструкция, по которой он должен был обстреливать до последней возможности атакующих японцев, а в случае, если Кинчжоуские позиции будут взяты, потопить «Бобр» в Талиенване и сухим путем возвращаться с командой в Порт-Артур.

Первую половину инструкции капитан 2 ранга Шельтинг блестяще выполнил, но выполнить вторую был не в силах, ему стало жалко своего корабля и он решил с ним вместе вернуться в Артур. Предприятие это было в высшей степени рискованное, так как японский флот, после взятия Кинчжоу, ничем не был связан и бродил беспрепятственно кругом Артура. Говорят, будто при возвращении «Бобра» к бурную ночь ему пришлось долгое время идти совместно с несколькими японскими судами и только темнота спасла его от несомненной гибели, так как вооружен он был чуть не допотопными орудиями, которые отлично действовали шрапнелью по войскам, но в море вряд ли могли принести какую-либо пользу.

Неоднократно приходилось мне слышать обвинения в том, что раз «Бобр» мог так удачно действовать по неприятелю в Талиенване, почему туда не было послано больше судов и с лучшею артиллерией. Причины этого совершенно ясны: в том пункте, откуда можно было стрелять по наступавшим войскам, могла поместиться только одна канонерка, да и то ей приходилось двигаться только вперед и назад, так как развернуться ей уже не хватало места.

Когда еще не было точно выяснено, где японцы будут высаживаться, предполагали, что они выберут для этого Талиенван как очень удобную бухту, а потому решили поставить там минное заграждение. Посланный для этой цели минный транспорт «Енисей» еще в феврале погиб от взрыва мины. Случай этот возбудил в свое время массу толков, которые главным образом сводились к обвинению командира «Енисея» в преступной небрежности. Между тем очень мало людей поинтересовалось узнать подробности этого несчастного случая и вникнуть, какая глубокая драма происходила там, где поверхностному наблюдателю видится одно легкомыслие и небрежность. Капитан 2 ранга Степанов, талантливый офицер, получивший академическое образование, составил проект минного транспорта, который был принят морским министерством. Построенный по этому проекту минный транспорт «Енисей» был дан капитану 2 ранга Степанову в командование. Нельзя не упомянуть, что морское министерство не преминуло, по обыкновению, обкургузить первоначальные чертежи, так что детище свое капитан 2 ранга Степанов получил в несколько измененном, в плохую сторону, виде, но, искренне любя морское дело, а в особенности минное, он твердо решил извлечь, даже из остатков своей работы, всю возможную пользу. Будучи несомненно отважным и предприимчивым человеком, он неоднократно выражал желание идти на своем транспорте в неприятельский порт и забросать его минами.

Первая порученная ему работа была — постановка мин в Талиенванской бухте.

Работу эту ему пришлось исполнить в очень свежую погоду, при пурге и нескольких градусах морозу; поставив при таких неблагоприятных условиях 400 сфероконических мин, он заметил, что одна из них неаккуратно поставлена, именно всплыла на поверхность. Не желая, чтобы одна неудачно поставленная мина умалила заслугу своего корабля, командир решил ее расстрелять, так как исправить постановку ее в такую погоду было невозможно. Исполнить своего намерения он не успел: раздался взрыв, и «Енисей» начал быстро погружаться. Что именно произошло, точно установить трудно; можно только предположить, что одну из поставленных мин сильного волной снесло в сторону, или же, что сам «Енисей», снесенный снежным штормом, натолкнулся на заграждение. Быстро спустили шлюпки и стали спасать людей; командир, сильно раненный взрывом в голову, в которой торчали различные осколки и щепки, не теряя хладнокровия, отдавал приказания и распоряжался спасением команды, но когда ему предложили садиться в готовую к отходу шлюпку с последними людьми, он отказался. На глазах у всех этот доблестный человек пошел на дно со своим кораблем. Признавая сам себя виновным в гибели «Енисея», свою неосторожность он искупил смертью. У кого хватит смелости обвинять его, тем более, что в скором времени произошел аналогичный случай, но в совершенно других условиях и с другими последствиями. Случай этот был скрыт в свое время, чтобы не делать его достоянием неприятеля, но в конце концов он оказался скрытым также и от большинства в России.

В Талиенван был послан крейсер «Боярин», который попал на поставленное транспортом «Енисей» заграждение и взорвался; обвинять командира за это нельзя, так как «Енисей» погиб, не оставив точного плана расположения мин, и «Боярин» шел, так сказать, на риск по приказанию начальства. Но вот дальнейшие действия командира становятся малопонятными; посадив команду на шлюпки несмотря на то, что механик докладывал об уменьшении прибыли воды, командир «Боярина» сам сбежал на подошедший миноносец и ушел из Талиенвана, оставив свой корабль плавающим на воде и отдав приказание оставшемуся миноносцу потопить крейсер минами; миноносец сделал два выстрела, ни разу не попал и тоже ушел, а несчастный покинутый «Боярин» еще три дня болтался взад и вперед по бухте, пока не приткнулся к камням и не был разбит окончательно волнами.

В мае месяце как мы, так и японцы вели исключительно минную войну. С обеих сторон ставилось громадное количество мин: японцы — чтобы воспрепятствовать нашему флоту выходить в море, мы — чтобы избавиться от бомбардировок. Одновременно обе стороны тралили и уничтожали мины, поставленные противником; изредка пытались помешать друг другу в этих работах, что вызывало небольшие схватки между миноносцами, кончавшиеся обыкновенно безобидно для обеих сторон. Мы ставили мины всевозможными способами: с плотиков, с миноносцев, специальным транспортом и, наконец, даже небольшой коммерческий пароход был приспособлен для этой цели. Японцы же употребляли для постановки мин исключительно миноносцы, так как им приходилось близко подходить к батареям, которые неоднократно ловили их за этим занятием в лучи прожекторов и открывали стрельбу; довольно часто получались донесения с фортов об уничтожении японского миноносца, но проверить эти донесения не было возможности, так как к утру от утопленного миноносца, конечно, не могло остаться никаких признаков. Под конец японцы начали ставить мины положительно для виду или же у них уже не хватало материала, только в некоторых выловленных и разобранных минах находили по одной четвертой нормального заряда пироксилина, который вряд ли обладал достаточною силой, чтобы нанести серьезное повреждение.

Изредка японцы пускали по рейду для разнообразия, плавучие мины, которые относило течением на прибрежные камни, где они безвредно взрывались, пугая только китайцев и рыболовов.

«Новику» постоянно приходилось конвоировать транспорт «Амур» и отгонять японские миноносцы, целыми стаями бродившие между Артуром и Талиенваном. Однажды нам пришлось иметь дело с 17 миноносцами; несколько раз они пробовали атаковать нас общими силами, но, обладая большим ходом, мы все время держали их на расстоянии выстрела наших орудий, не допуская сближаться, что заставило их разделиться на три группы, которые пытались напасть на нас с трех сторон, но и это им не удалось, так как мы встречали огнем по очереди все три отряда, не позволяя им действовать одновременно. Это было состязание в скорости хода и в искусстве маневрирования, из которого «Новик» вышел победителем. Японцы удалились, получив, по всей вероятности, повреждения, так как стрельба была выдержанная и рассчитанная, море было спокойно, что позволяло корректировать расстояния и направления, а также видеть падения снарядов, ложившихся в большинстве прекрасно. Столкновение это показало, что такому крейсеру, как «Новик», при умелом управлении нечего опасаться какого угодно числа миноносцев. В том же, по-видимому, убедились и японцы, так как миноносцы их постоянно разбегались в разные стороны при нашем приближении. К концу мая японцы настолько энергично повели наступление, что гарнизону пришлось отступить на последние позиции перед Артуром — Зеленые Горы, причем японский левый фланг так близко придвинулся к морю, что мы получили возможность обстреливать его с судов.

С 1 июня начинается целый ряд походов с этою целью, которые постоянно кончались если не сражением, то во всяком случае стычками с неприятельской эскадрой, приходившей спасать японские войска от расстрела.

Первое время, пока Зеленые Горы были еще в наших руках, приходилось стрелять по невидимой цели, руководствуясь указаниями береговых сигнальных станций, корректировавших направление. Занятие это было скучное, так как неприятеля не было видно, а потому нельзя было знать результатов стрельбы, а между тем выстрелы из 120-мм орудий дают очень резкий звук, болезненно отзывающийся в ушах и голове.

Рано утром «Новик» в компании с канонерскими лодками выходил в море и направлялся в сторону Талиенвана; впереди шли миноносцы с тралами, чтобы вылавливать мины, которые японцы ежедневно набрасывали на этом пути; несколько раз всей процессии приходилось останавливаться, пока разорванный взрывом мины трал не будет связан и снова заведен до следующей встречной мины. Остановки эти вели к тому, что мы не поспевали сделать несколько выстрелов, как на горизонте появлялась японская эскадра и своими дальнобойными и крупными орудиями заставляла нас уходить обратно в Артур. Командиру «Новика» наконец надоели эти постоянные задержки с тралами, идущими, кроме того, не быстрее 3– 4 узлов, и он решил их совершенно игнорировать, положившись только на наше обычное счастье. Получалась довольно странная картина: впереди полным ходом несется «Новик», прямо по японским заграждениям, имея углубление 17 фут., а сзади черепашьим шагом ползут с тралами канонерки, наибольшее углубление которых не превышало 13 фут. Надо сознаться, что подобные, почти ежедневные, путешествия по минам очень неприятно действовали на нервы, но зато мы пользовались полною свободой в тылу японских позиций; пока японские суда доходили от своей базы, мы обыкновенно успевали выполнить данное нам поручение и, не дожидаясь их 12-дюймовых снарядов, со спокойною совестью уходили домой. Счастье «Новика» было совершенно непонятно; на тех самых местах, где он проходил, тралы вырывали целые группы мин. Случилось даже, что мина взорвалась от струи наших винтов, не причинив нам никакого вреда, а между тем достаточно такого взрыва под килем, чтобы разорвать крейсер пополам.

Когда японцы взяли Зеленые Горы и подступили к самой крепости, походы наши стали приятным развлечением; ходить приходилось недалеко, а действовать можно было уже по видимой цели. Помню, однажды, когда мы подошли к берегу, нам бросилось в глаза какое-то темное пятно на середине склона горы Дагушан. Некоторые приняли его за мелкие сосны, но большинство решило, что это японский отряд. Командир приказал пристреляться. К орудию стал мичман Максимов и первый же снаряд положил в середину пятна. Тут же все убедились, что это японцы, так как пятно зашевелилось и быстро поползло по склону горы. Немедленно фугасные снаряды заменили сегментными (шрапнелью) и, уже точно зная расстояние, положительно засыпали бегущих японцев, которые валились целыми группами. Это был единственный случай, когда мне пришлось наблюдать воодушевление на корабле; обыкновенно каждый исполнял систематически свое дело; тут же, при виде врага, какая-то злоба охватывала всех: офицеры сами становились к орудиям, кочегары вылезали из своих отделений, чтобы помочь подаче снарядов, слышались веселые возгласы и замечания. Несмотря на приближение японских крейсеров и падающие снаряды, никто не хотел уходить, а лодке «Отважный» пришлось несколько раз подавать сигнал о возвращении; настолько она увлеклась и не замечала опасности.

Определяя расстояние дальномером Barr & Strud'a, кстати сказать, единственным хорошим в Артуре, имеющим очень сильную подзорную трубу, я заметил, что все склоны гор и береговые скалы покрыты группами японцев. Несмотря на очень близкое расстояние до берега, японцев, благодаря костюмам цвета haki, невозможно было рассмотреть даже в бинокль; все они сидели неподвижно, рассчитывая остаться незамеченными, но несколько удачно положенных снарядов принудили их броситься врассыпную, Оказывается, японцы ночью задумали устроить обход правого фланга, но наш приход разрушил их планы и надолго заставил удалиться от берега.

Остается только пожалеть, что своевременно не был исполнен проект соединения западного бассейна Артура с Голубиной бухтой, вследствие чего оба фланга японцев были бы подвержены обстрелу с моря, что значительно облегчило бы защиту крепости.

В июне месяце адмирал Витгефт неоднократно получал предложения от наместника предпринять выход в море всей эскадрой, чтобы принять бой с неприятелем, флот которого уменьшился к этому времени несколькими кораблями. Сношения с наместником и Петербургом производились только изредка на джонках через Чифу, да несколько раз сходил миноносец «Лейтенант Бураков», как обладавший лучшим ходом, в Инкоу, причем все походы его надо считать подвигами, так как японцы каждый раз устраивали облаву при его возвращении и только благодаря разумным действиям командира миноносец благополучно возвращался в Артур.

Наконец, 10 июня начальник эскадры решил вывести флот в море, для чего еще накануне начали усиленно протраливать фарватеры. На рассвете броненосцы начали «вытягиваться» из гавани. Артур был настолько неудобным портом, что эскадра не могла свободно выходить в море, а именно — вытягивалась по очереди, да и то в один прием иногда не успевали, так как броненосцы могли проходить узкость только в полную воду; достаточно было одному судну замешкаться, чтобы весь поход был отложен до следующей полной воды.

Таким образом, только к полдню эскадра собралась на рейде. Японцы, видя наши необычные приготовления, конечно, успели принять меры и к 3 часам, когда мы были в расстоянии только 40 миль от Артура, японский флот оказался в полном сборе. Адмирал Витгефт, подсчитав неприятельские корабли, решил, что с нашими силами он не может вступать в открытый бой, а потому повернул обратно в Порт-Артур. Действительно японцев собралось до 20 судов, тогда как у нас было всего 11. Что могло выйти из столкновения этих двух флотов — трудно решить; во всяком случае артурская эскадра могла пожертвовать собой, чтобы подготовить путь адмиралу Рожественскому. Я уверен, что при другом, энергичном и храбром начальнике, каким был, например, адмирал Макаров, артурский флот использовал бы все свои корабли, вместо того чтобы бесцельно топить их в гавани.

К Порт-Артуру подходили мы уже в темноте, что дало возможность японцам послать свои миноносцы, которые напали на нас в нескольких милях от рейда.

Идя концевым кораблем, «Новик» отражал первым эти нападения, предупреждая своими выстрелами остальные суда. Уже на самом рейде броненосец «Севастополь» наткнулся на японскую мину и получил пробоину; по всей вероятности воспоминания о гибели «Петропавловска» были еще свежи, так как команда «Севастополя» в первый момент растерялась: начали разбирать койки и спасательные пояса, а один матрос в паническом ужасе выбросился за борт. Только успокоительный пример и распорядительность командира капитана 2 ранга Эссена водворили порядок, и броненосец благополучно дошел до якорного места.

На «Новике» спустили шлюпку, чтобы спасать утопавшего матроса, причем положение было несколько минут критическое; пришлось отстать от эскадры и, с одной стороны отражать атаки миноносцев, а с другой — поднимать возвращавшуюся шлюпку. Догнав затем эскадру, мы застали всех уже на якорях и, не получая никакого указания, сами выбрали себе место между двумя броненосцами. Поставлена была эскадра очень разумно, несмотря на полную темноту и тревожное настроение, что надо приписать исключительно опытности флагманского штурмана, покойного лейтенанта Азарьева; при такой постановке полукругом по всему рейду флагу нечего было бояться минных атак, что блестяще подтвердилось в эту ночь: с 9 ч вечера до 4 ч утра японцы произвели 6 минных атак совершенно без всяких для нас последствий, потеряв между тем несколько миноносцев. Гибель одного из них мне пришлось лично наблюдать в луче нашего прожектора; беспомощно остановившись, по всей вероятности, от поврежденной машины, миноносец получил несколько пробоин и медленно ушел кормой под воду. Большинство миноносцев выдавало свое присутствие огненными факелами, вылетавшими из труб; то же явление постоянно наблюдалось и у наших миноносцев; достаточно превысить 10–.12 узлов хода как миноносец сам выдает себя неприятелю. Странно, что современная техника не изобрела еще какого-нибудь приспособления для уничтожения этого досадного и опасного несовершенства.

После своего безрезультатного выхода 10 июня флот бездеятельно оставался в гавани очень долгое время, причем броненосцы изредка занимались перекидной стрельбой по японским позициям, крейсера снимали частью свои орудия и ставили их на береговые укрепления, а «Новик» с миноносцами и канонерскими лодками продолжали обстреливание японцев с тыла.

Только один раз после усиленных просьб генерала Смирнова, который ожидал решительной атаки со стороны японцев, были высланы для поддержки нашего правого фланга, в помощь «Новику», броненосец «Полтава», крейсера «Баян», «Диана», «Паллада» и 4 канонерские лодки. Ставши на якорь в тылу японских позиций, отряд этот начал систематически класть снаряды по указаниям сигнальных станций настолько удачно, что генерал Смирнов неоднократно передавал сигналами о блестящих результатах нашей стрельбы. На горизонте в это время показались характерные трубы японских крейсеров «Ниссин» и «Касуга»; отряд наш представлял из себя значительную силу, а потому спокойно продолжал стоять на якоре, ожидая приближения противника; каково же было общее изумление, когда, несмотря на то, что от японских крейсеров виднелись одни только трубы, настолько они были далеко, около борта «Баяна» упал снаряд, подняв взрывом громадный столб воды; «Полтава» немедленно ответила, но снаряд ее упал на половине дороги; тогда «Баян» поднял, насколько мог, свою носовую 8-дюймовку, но снаряд его также не долетел, и вот отряд из броненосца, четырех крейсеров и четырех канонерских лодок принужден был, снявшись с якоря, уходить от двух крейсеров; продолжать бой действительно было немыслимо: если идти на сближение, то неприятельские крейсера, обладая большим ходом, будут постепенно отходить, держа нас все время в сфере действия своих орудий; стоять же на якоре, само собой понятно, не имело смысла. Малая, сравнительно, дальность боя нашей артиллерии играла существенную роль во всей русско-японской войне; даже новейшего типа броненосцы, как «Цесаревич» и «Ретвизан», не могли соперничать с некоторыми из японских судов.

В это время, то есть в июне, в Артуре уже начинал чувствоваться недостаток в провизии, но зато водки было сколько угодно; на пристанях Восточно-Китайского Общества были сложены колоссальные штабели ящиков с этим зельем, которое потому только не было выпито, что генерал Стессель приказал налагать жестокие наказания за пьянство, а офицеров, замеченных в этом, обещал предавать суду; также к его распорядительности надо отнести то, что в Артуре за всю осаду цены на продукты в магазинах оставались нормальными, так как малейшее увеличение их грозило конфискацией; на китайцев это распоряжение, к сожалению, не могло распространяться; цены на привозимые ими продукты — зелень, живность и скот достигли сказочных размеров: за пуд картофеля платили уже в июне 9 рублей, а цена курицы достигала 5–6 рублей; нечего и говорить, что к концу осады цены эти еще увеличились втрое.

Благодаря предусмотрительности командира «Новика» ни команда, ни офицеры ни разу не нуждались в провизии. Получив в свое распоряжение дачу одного из офицеров, за городом, капитан 2 ранга Шульц приобрел заранее стадо коров, которые паслись под наблюдением матроса-пастуха, причем некоторые из них отелились, и в то время, когда на судах флота ели одну солонину, мы могли посылать в подарок друзьям то окорок телятины, то свежего мяса. Штук полтораста кур постоянно неслись, снабжая нас свежими яйцами и даже высиживали цыплят. Свиньи, бараны, гуси, утки — всего было запасено в изобилии.

На «Новике» нашлись два огородника, которые посеяли в начале осады всякую зелень, и в июле мы имели свой картофель, лук, столь необходимый в осаде, и другие овощи. В конце июля, когда на береговых позициях начали резать ослов, команда «Новика» ежедневно получала свежее мясо. Не раз вспомнишь добром такого заботливого командира, благодаря которому одна из главных тяжестей осады — дурная пища и даже голод была устранена.

В конце июля японцы установили несколько 120-мм осадных орудий на Волчьих Горах и начали бомбардировать город и рейд. Бомбардировки производились только днем, чтобы не выдавать своего места; все попытки наших фортов и укреплений открыть этот пункт были тщетны.

Аккуратно в 7 часов утра японцы делали первый выстрел и прекращали стрельбу к заходу солнца; не было, кажется, места в Артуре, куда они не могли кидать снаряды, так что настроение первые дни было очень подавленное.

Главное внимание японцы обратили на Восточный бассейн, где были расположены мастерские, порт и запасы угля.

Так как постоянным местом стоянки «Новика» был именно Восточный бассейн, мы целый день находились под обстрелом, не имея возможности ни укрыться, ни отвечать. Непосредственно рядом с нами находился уголь, который японцы непременно хотели зажечь; снаряды падали так близко от нас и в таком изобилии, что адмирал приказал нам наконец избрать более безопасное место. Не успели мы перетянуться, как снаряд попал в стенку, у которой мы только что стояли, и выбил большую брешь.

Как-то во время завтрака, на который было приглашено много гостей, вошел в кают-компанию вахтенный и трагическим голосом доложил старшему офицеру: «Ваше высокоблагородие, над крейсером снаряды рвутся!» Оставалось только воскликнуть: «That is a very good ocasion to drink» и, придравшись к случаю, выпить лишнюю рюмку водки, так как все равно никаких мер принять было нельзя. Гораздо спокойнее было в это время на рейде, куда снаряды не долетали и где хотя и были еще более опасные мины, но зато не слышно было над самым ухом отвратительных звуков рвущихся снарядов и топкого жужжания разлетающихся осколков. Посылки на рейд или в море в эти дни были для нас облегчением, но несколько минут выхода из гавани являлись критическими, так как это было самое опасное место. Как я уже говорил, японцы посылали снаряды правильными рядами по направлению к угольным складам, что давало возможность заранее знать, в какое приблизительно место упадет следующий снаряд; в то время, как крейсер находился еще в проходе и занимал всю длину его, видно было падение первого снаряда в городе, затем следующий ложился перед домом командира порта, третий — на пристани, наконец, четвертый должен был упасть и самом проходе, а корма еще не вышла из этой линии смерти. Все дело в нескольких секундах, но тянутся они страшно долго, в ожидании, что сейчас где-нибудь рядом должен, наверное, упасть снаряд.

Наконец «Новик» вышел из гавани, а на том месте, где только что находилась корма, с сухим треском разорвался снаряд; команда подбодрилась, ввиду миновавшей опасности, и начала глумиться как над снарядом, так и над пославшими его японцами.

В июле адмирал Витгефт снова начал получать строгие предписания наместника во что бы то ни стало принять бой с японской эскадрой, причем давались самые невозможные сведения о состоянии японского флота. Большинство судов, по этим сведениям, было уничтожено или настолько повреждено, что в Японии будто не хватало доков, чтобы их чинить, орудия совершенно расстелены и лишены поэтому меткости, люди устали от непрерывной блокады. Одним словом, по уверениям наместника, выходило так, что достаточно нам было выйти в море, чтобы обратить в бегство расстроенные силы противника. Между тем, благодаря непосредственным наблюдениям, мы отлично знали состояние японского флота. Те суда, которые были указаны наместником как погибшие или стоящие в доках, мы ежедневно видели перед Артуром. Действительно, нескольких судов, потонувших от взрыва наших мин, не хватало, как, например, броненосцев «Ясима» и «Хацусе», крейсера «Миако» и некоторых канонерских лодок, но этого было слишком мало, чтобы сравнять силы, тем более, что наша эскадра была отчасти разоружена снятием некоторых 6-дюймовых и 75-мм орудий, а также всей мелкой артиллерии; кроме того, крейсер «Баян», получивший пробоину от японской мины, стоял в доке.

Приказания наместника были настолько категоричны, что адмирал Витгефт, хотя и послал в ответ донесение о плачевном состоянии нашего флота, но собрал тем не менее военный совет с участием всех начальников отдельных частей, как морских, так и сухопутных. На совете этом я не присутствовал, но из рассказов очевидцев видно, что в составленном протоколе было решено флоту из Артура не уходить, так как он необходим для обороны крепости как своими орудиями и запасами, так и людьми, которых можно было выставить в десант около 7 тысяч.

Протокол этот подписали все присутствующие; за исключением двух офицеров, которые находили, что флот должен выполнить свое прямое назначение — выйти в море и принять решительный бой. Один из них был командир броненосца «Севастополь» капитан 1 ранга фон Эссен, бывший командир «Новика», а второй — командир канонерской лодки «Отважный», капитан 2 ранга Лазарев, бывший старший офицер «Новика»; оба они остались при особом мнении, которое проводили до конца осады Артура. Если проследить дальнейшие действия флота, то случай этот невольно наводит на самые печальные размышления. Как известно, из всех судов эскадры только два успели выйти в море до потопления в гавани японскими 11-дюймовыми мортирами — суда эти были «Севастополь» и «Отважный»; если командиры этих судов, оставшись при отдельном мнении, сумели в решительную минуту спасти свои корабли от бесполезного уничтожения, вышли в море и в течение долгого промежутка времени боролись с непрерывными минными атаками, то невольно приходит в голову мысль, не является ли гибель наших броненосцев в гавани заранее обдуманным преступлением? Действительно ли командиры этих броненосцев и крейсеров не могли выйти из гавани, или же они не хотели этого сделать, предпочитая скрываться по блиндажам? Офицеры «Севастополя» рассказывали, будто командиру мешали выходить, не давая средств для этого, что заставило его чуть не силой захватить буксирные пароходы и вывести свой броненосец на рейд.

Вот вопрос, который до сих пор не поднимался, но несомненно требует самого тщательного расследования.

Решение военного совета было доведено до сведения наместника, который, отчаявшись лично воздействовать на начальника эскадры, принял решительные меры. 27 июля в Артур была доставлена телеграмма, гласившая: «Государь Император приказал флоту выйти в море и идти во Владивосток». Дальнейших разговоров быль не могло, флот начал готовиться к походу. Всю ночь грузили уголь, а на рассвете 28 июля эскадра потянулась из гавани.

Не имея точных данных, которые погибли у меня в каюте на «Новике», я не имею возможности вдаваться в подробный разбор этого боя с военной точки зрения, а могу лишь вспомнить отдельные эпизоды его, которых все-таки достаточно, чтобы представить положение дела совсем в ином свете, чем это представлялось большей части общества, имевшего возможность составлять свои мнения только по отрывочным газетным известиям.

Затруднительность выхода из Артура, как и 10 июня, имела большое влияние на результаты этого дня.

В 4 часа утра «Новик» вышел первым на рейд, чтобы поддерживать тралящий караван, подготовлявший безопасный фарватер для флота. Несмотря на все приложенные усилия, эскадра собралась на рейде только через 5 часов после нашего выхода, а за 5 часов японцы успели приготовиться к встрече.

Наш бы флот мог разом выйти в море в 4 часа утра, он был бы уже далеко от Артура, пока японцы успели бы собрать свои силы.

Когда миноносцы и пароходы с тралами еще шли впереди эскадры, японцы начали производить на них атаки миноносцами, что заставило командира «Новика», не дожидаясь приказания, выйти из строя и, минуя тралы, отогнать назойливого врага.

С нашей стороны вышли в море 10 судов, считая «Новик», который, как я уже упоминал, эскадренного боевого значения не имел по слабости своей артиллерии.

Из них «Цесаревич», «Ретвизан», «Пересвет» и «Победа» были главною силой эскадры как новейшего типа броненосцы с хорошим ходом; «Севастополь» и «Полтава» как броненосцы были устаревшего типа и имели к тому же только 12 узлов ходу, что все время тормозило эскадру. Если бы эти два броненосца были оставлены в Артуре, ход мог быть доведем до 16–17 узлов, что позволило бы уйти от преследования; при 12 же узлах японцы становились по отношению к нам в какое угодно положение; затем, крейсер «Аскольд», хотя и не бронированный, но хорошо вооруженный, был существенным подспорьем; крейсера же «Паллада» и «Диана», построенные для русского флота по какому-то несчастному недоразумению, не имели ни артиллерии, ни брони, ни достаточного для современных крейсеров хода, так что могли служить в эскадре только мишенью для неприятеля. Надо еще добавить, что на этих крейсерах некоторые 6-дюймовые пушки были оставлены в Артуре на батареях, а на броненосце «Севастополь» вместо 12-дюймового орудия, установка которого сломалась, была поставлена деревянная, крашеная модель.

Крейсер «Баян», как я говорил, стоял в это время в доке и, к сожалению, участвовать в походе не мог.

Адмирал Витгефт, будучи убежден, что флоту не дойти до Владивостока, составил по этому поводу донесение государю и одновременно с выходом эскадры послал его на миноносце в Чифу; в штабе своем он говорил, что предчувствует свою смерть и совершенно не рассчитывает на победу.

Настроение начальника, естественно, передается подчиненным, так что флот наш выходил в море в полном убеждении ожидающего его поражения, что, несомненно, не могло не иметь громадного влияния на дальнейшие действия командиров.

Японцы выставили 23 судна и более 50 миноносцев, число которых достигло 100 к заходу солнца. Уже одно сопоставление числа судов достаточно показывает, насколько силы были не равны.

В половине первого эскадры, в кильватерных колоннах, постепенно сближаясь, вступили в бой, продолжавшийся безрезультатно, с небольшим перерывом до 3 часов. За это время, насколько я мог судить, флот наш существенных повреждений не получил и продолжал медленно подвигаться на юго-восток, изредка уменьшая ход, чтобы подождать отстававшие «Севастополь» и «Полтаву». Крейсера были отделены от броненосцев и во вторую половину боя шли отдельным отрядом, почти не принимая участия в бою.

Японцы начали бой, имея 12 судов в кильватерной колонне, а затем к ним постепенно присоединились отряды крейсеров 2 класса с юга, в то время как броненосец «Чин-Иен» с тремя крейсерами подходил с севера.

Около 4 часов японцы начали сближаться, и бой снова завязался с большим Ожесточением; попадания стали чаще, на броненосцах наших видны были сломанные мачты и поврежденные трубы, попаданий в корпус мы не могли видеть, так как находились с противоположной стороны от неприятеля. Около 5 часов «Цесаревич» неожиданно, без всякого сигнала, стал поворачивать влево; броненосцы последовали за ним, предполагая какой-нибудь маневр, но оказалось, что «Цесаревич» получил серьезные повреждения и не может управляться. Одновременно флот был извещен, что начальник эскадры убит и командование переходит к контр-адмиралу князю Ухтомскому.

Броненосцы, ошибочно принявшие невольный выход из строя «Цесаревича» за преднамеренный поворот, сбились вокруг него в кучу, не зная, что следует дальше предпринимать; по обыкновению, случай этот не был своевременно предусмотрен и командиры не имели точных инструкций; следуя движению «Ретвизана», они повернулись носами к приближавшемуся неприятелю и встретили его огнем своих носовых башен, прикрывая «Цесаревича». Японцы, воспользовавшись замешательством и кучностью нашей эскадры, усилили огонь и положительно засыпали броненосцы снарядами.

Наконец был разобран сигнал на «Пересвете», поднятый за неимением мачт чуть ли не на поручнях, предлагавший эскадре повернуть в Артур.

Получив другое приказание от своего непосредственного начальника, мы не могли следовать за броненосцами, так что дальнейшие события мне не известны; в наступавших сумерках, быстро удаляясь от броненосцев в другую сторону, нам пришлось наблюдать героическое поведение броненосца «Ретвизан». Остановившись бортом к неприятелю, он принял на себя огонь всего японского флота, давая время «Цесаревичу» оправиться и выровнять крен; несколько минут стоял он, окруженный дымом и пламенем рвущихся японских снарядов, а затем, догнав эскадру, стал на свое место.

Разбирать вопрос, прав ли был князь Ухтомский, возвратившись в Артур, я не могу, так как не знаю, в каком состоянии были наши суда к этому времени. Могу только достоверно сказать, что, прорываясь сквозь неприятельский флот, мы не заметили ни одного серьезно поврежденного судна и что эскадра наша была буквально окружена противником, причем главные японские силы находились впереди, на пути во Владивосток, что совершенно не согласуется с ложными газетными сведениями, которые уверяли, будто эскадра наша имела свободный путь перед собой и была близка к победе.

Наоборот, повторяю, эскадра была окружена во много раз сильнейшим противником и на нее со всех сторон надвигались тучи миноносцев; может быть, другой более мужественный и талантливый начальник продолжал бы путь, несмотря на все препятствия, но требовать этого от такой посредственности, каким был князь Ухтомский, никто не может. Не нужно было его делать адмиралом, это верно; ну, а раз назначили флотоводцем, так принимайте, каков есть. Еще спасибо, что он ушел в Артур, а не сдался, как Небогатов.

В то время, как броненосцы, после неудачного боя 28 июля, повернули в Артур, нами был замечен сигнал на крейсере I ранга «Аскольд», гласивший: «Следовать за мной». Принадлежа к крейсерскому отряду, мы тотчас же вступили в кильватер «Аскольду», совершенно не зная его намерений. Обойдя кругом нашей эскадры, «Аскольд» дал полный ход и бросился по направлению к японским миноносцам, которые в громадном количестве начинали стягиваться к месту боя, как хищные птицы, почуявшие падаль. При нашем приближении миноносцы кинулись врассыпную, но на их место спешили японские крейсера. Насколько мне помнится, справа от нас находился один крейсер I ранга, а слева 5 или 6 крейсеров разных типов, — вот между ними «Аскольд» и выбрал дорогу.

Солнце садилось, темнота наступала довольно быстро, что, конечно, способствовало прорыву, но силы были слишком неравные, чтобы можно было надеяться на благополучный исход.

Крейсера «Диана» и «Паллада» пытались следовать за нами, но обладая гораздо меньшим ходом, очень быстро отстали. Удачный залп «Аскольда» заставил отойти находившийся справа крейсер I ранга, который тогда же прекратил преследование, остальные же крейсера гнались за нами до полного наступления темноты, все время осыпая наш путь снарядами. Обычное счастье продолжало нам сопутствовать: ни один снаряд не нанес нам серьезных повреждений, хотя расстояние до неприятеля было чрезвычайно мало. Осколками разорвавшегося снаряда убило двух матросов и ранило доктора, который из любопытства вышел на мостик полюбоваться на это редкое состязание в скорости, продолжавшееся около часа.

С облегчением стали мы, наконец, замечать, что японские крейсера не в состоянии следовать за нами, и что расстояние, хотя и медленно, но увеличивается, а затем наступившая темнота окончательно скрыла нас от погони.

Прорыв этот был, так сказать, лебединого песней «Новика».

Надо сказать, что сложные современные котлы требуют очень внимательного ухода, постоянной тщательной чистки, а кроме того, имеют определенный срок службы, сравнительно очень небольшой, по окончании которого необходимо менять в котлах трубки, а их считают тысячами. На крейсере «Новик» котлы к началу войны уже кончали свой срок службы и требовали существенного ремонта, между тем за 7 месяцев в Артуре нам с трудом изредка удавалось отвоевать какие-нибудь сутки для самых неотложных исправлений. Почти все время «Новик» держали под парами или в полной готовности их развести. Конечно, это являлось необходимым в силу обстоятельств, но тем не менее котлы с каждым днем разрушались все более и более.

Последний прорыв, когда пришлось дать самый полный ход, чтобы вырваться из неприятельского круга, окончательно надорвал котлы, и с этого момента начинается медленная агония «Новика», для которого ход был — все.

Скрылись мы в темноте от неприятеля совершенно своевременно, так как пришлось остановить машины для прекращения течи в холодильниках.

«Аскольд» в это время скрылся из виду, предоставив нам действовать самостоятельно, хотя мы и просили его сигналом подождать. Офицеры «Аскольда» утверждают, что они этого сигнала не видели.

Чтобы продолжать путь к Владивостоку, нам необходимо было зайти куда-нибудь принять уголь.

Эта необходимость многих приводила в недоумение, и мне часто задавали вопрос, как могло случиться, что на «Новике» оказалось мало угля, когда он только что вышел из Артура; кто-то обвинял даже командира в непредусмотрительности, а между тем объясняется это очень просто.

В Артуре, перед выходом в море, был погружен полный запас угля, что составляет 500 тонн; запаса этого хватает с небольшим на одни сутки полного хода; с момента выхода из Артура прошло более 15 часов, из которых половину надо считать на долю полного хода. Отсюда нетрудно вывести, что угля у нас оставалось недостаточно, чтобы идти во Владивосток. Для среднего (экономического) хода, при котором расход угля в 10–12 раз меньше, его бы, может быть, и хватило, но мы должны были рассчитывать встретить неприятеля, в каковом случае понадобилось бы снова давать большой ход.

Итак, необходимо было принять уголь; командир решил зайти к ближайшим соседям — немцам, у которых мы могли встретить радушный прием. Подошли мы к Киао-Чао к вечеру и по исполнении необходимых формальностей приступили к погрузке; грузили уголь всю ночь, но все-таки полного запаса принять не успели, так как нам надо было до восхода солнца выбраться в открытое море.

На рассвете мы были уже далеко от Киао-Чао, направляясь кругом Японии во Владивосток, так как Корейский пролив был занят японскими судами, переговоры которых по беспроволочному телеграфу мы долго принимали на свой аппарат.

Переход этот был самым неприятным воспоминанием за всю войну: десять дней неизвестности и ожидания, десять дней полной готовности и днем и ночью вступить в бой при сознании, что угля может не хватить до наших берегов и что придется, может быть, остаться в беспомощном положении среди океана или выбрасываться на японский берег.

Странной может показаться эта неизвестность. Казалось бы, на военном корабле должно быть точно известно, сколько может быть израсходованного угля, сколько его осталось и какое расстояние можно пройти с имеемым запасом. Все это так, но после 6–7 месяцев постоянного напряжения механизмов и котлов все данные настолько изменились, что определить свое положение точно стало совершенно невозможным. Для примера скажу, что при произведенных испытаниях крейсера «Новик», в начале его службы, было определено, что при среднем экономическом ходе расходуется около 30 тонн угля в сутки; при таком расчете, идя 10-узловым ходом, угля должно было за глаза хватить до Владивостока. Можно себе представить наше неприятное изумление когда в первые сутки было истрачено 50 тонн, на вторые — 55, на третьи — 58; при таком расходе мы должны были оказаться без угля, подходя к северным японским берегам.

Я не берусь точно объяснить причину такого явления, но по отзывам нашего механика понял, что расход угля увеличился в зависимости от увеличения расхода пара, что, в свою очередь, произошло от изношенности механизмов и котлов. Исправить это в море было немыслимо, и вот мы 10 дней находились под дамокловым мечом: дойдем или не дойдем? Приняты были все меры, чтобы уменьшить расход угля: прекратили действия всяких вспомогательных механизмов, вентиляторов, динамо-машин и т. п., жгли в топках мусор, смешивая его с масляного краской, паклю с маслом, различные деревянные части, одним словом, изобретали всевозможные способы довести крейсер до русских берегов. Кто-то предложил даже высадить десант на остров Чезо-Мицмай и нарубить дров. Вначале явилась злость на изменившую нам фортуну, потом ее сменила полная апатия — все валялись по разным углам, терпеливо ожидая своей участи, вся работа ложилась только на механиков.

Для сокращения пути держались возможно ближе к берегам Японии; прошли в виду Токио, ожидая, что нас заметят и вышлют погоню, встречались с коммерческими пароходами, но останавливать их, дабы отнять уголь, под самым берегом Японии было бы безрассудно. Это было возможно, пройдя Сангарский пролив, но там мы уже ни одного парохода не встретили.

Забыл я упомянуть про нашу встречу в океане с крейсером «Диана», который шел с миноносцем, пробираясь из Артура.

Увидав в море два дыма, мы приготовились к бою, но затем, узнав свой миноносец, пошли к нему навстречу. Командир наш приказал передать на «Диану», что мы идем во Владивосток, и предложить идти совместно, но на это предложение ответа мы не дождались — «Диана» вместе с миноносцем скрылись на юг.

Не могу не вспомнить по этому поводу статьи в одной из южных газет некоего господина Парфенова, который обвинял командира «Новика» за то, что тот «посмел» идти во Владивосток на таком слабом крейсере, а не укрылся, подобно некоторым судам, в одном из иностранных портов для того, чтобы разоружиться. Мы имели полную возможность остаться в Киао-Чао, под защитой немцев, но подобный исход не только командиру, но и никому из нас даже в голову не приходил, потому что мы считали позорным прятаться от врага, как цыплята под крылышко матери, даже больше, считали подобный поступок нисколько не лучше сдачи, так как в большинстве случаев сдаются врагу при очевидной невозможности бороться; тут же то же признание своего бессилия, та же сдача, только не лицом к лицу с неприятелем в открытом море, а в спокойном и тихом порту нейтральной державы.

Адмирала Небогатова будут судить за сдачу эскадры, а, по-моему, первыми надо судить тех, кто позорно бежал от сражения и спрятался где-то на Маниле.

Мы все искренне возмущались, как повернулся язык у господина Парфенова обвинять командира «Новика» за то, что он не пошел на такой компромисс, а решил честно выполнить приказание государя императора — идти во Владивосток.

Дойти нам не было суждено. Судьба, покровительствовавшая «Новику» в течение семи месяцев, по-видимому, отвернулась, но совесть у командира и экипажа чиста: было сделано все возможное.

На подходе к Курильским островам выяснилось, что угля может хватить только до поста Корсаковского (на юге Сахалина), где придется пополнить запас.

Утром мы должны были проходить мимо японского маяка на одном из Курильских острововПроходить мимо него при дневном освещении было очень рискованно, так как маяк соединен телеграфом со всей Японией; ожидать же в море наступления темноты не было возможности все из-за того же угля. Поневоле надо было выбирать первое; маяк был покрыт густым туманом, но когда мы подошли к нему ближе — туман сразу рассеялся и мы очутились на виду, как на ладони. Понятно, с маяка сообщили о нашем проходе куда следует, и за нами была выслана погоня.

В Корсаковске немедленно приступили к погрузке угля; приготовленного, конечно, не было; приходилось подвозить его на пристань в телегах, нагружать на баржи, а затем снова перегружать уже на судно; я был послан руководить погрузкой на берегу. Не могу описать достаточно ярко то радостное чувство, которое охватило меня при съезде на берег; после 10-дненного томительного перехода очутиться на берегу, на своем, русском, берегу с сознанием, что большая часть задачи уже выполнена, с надеждой, что через несколько часов мы будем на пути к Владивостоку уже без опасения быть запертыми, все это наполнило меня каким-то детским восторгом. Роскошная природа южного Сахалина еще больше способствовала этому настроению; команда, видимо, испытывала те же ощущения, потому что все энергично и весело принялись за грязную работу погрузки угля.

Работа близилась к концу, оставалось дослать только две баржи, как вдруг доложили мне, что с крейсера по семафору получено приказание немедленно прекратить работы и возвращаться на судно, так как аппарат беспроволочного телеграфа принимает японские депеши; сразу точно что-то оборвалось внутри, мелькнуло сознание чего-то безвыходного, и настроение, надо сознаться, круто переменилось из радостного в высшей степени угнетенное. Очень не хотелось покинута этот уютный и веселый на вид уголок, чтобы пускаться в такое сомнительное предприятие, как бой с неизвестным пока противником. Если слышны японские телеграммы, то ясно, что неприятель не один, тогда ему не с кем было бы разговаривать, а сколько и кто именно? Все японские крейсера даже в одиночку сильнее «Новика», а тут еще полного хода дать нельзя, так как в двух котлах лопнули трубки. Залив Бенива, в глубине которого расположен Корсаковск, имеет вид мешка: из него очень трудно благополучно выскочить. Несомненно, близилась развязка.

Пока такие невеселые думы бродили в голове, команда уселась на барказ и через несколько минут мы были уже на крейсере, который тотчас же снялся с якоря и пошел навстречу дымку, показавшемуся на горизонте.

Тяжелое ощущение решительной минуты, видимо, подействовало на всех: не слышно было обычных шуток, все сосредоточенно делали последние приготовления к бою и напряженно всматривались в приближавшегося неприятеля, стараясь определить, какого противника нам придется иметь. В скором времени удалось уже настолько рассмотреть его, чтобы определить тип; оказался один из крейсеров «Нийтака» или «Цусима», на котором по 6 орудий в 6 дюймов и 10 по 75-мм, тогда как у нас было всего 6 орудий по 4,7 дюйма, что составляло довольно невыгодное для нас соотношение, в особенности при сознании, что в Лаперузовом проливе стоит еще один крейсер, если не больше. Дали возможно больший ход и быстро стали сближаться: уже хорошо стал виден весь крейсер, видны были простым глазом надстройки, в бинокль можно было рассмотреть людей; японский крейсер повернул и пошел на пересечку — блеснул огонек, на который мы разом ответили всем бортом, — завязался бой.

(Согласно вахтенному журналу события развивались так:

Погрузка угля продолжалась с 9 ч 30 мин до 15 ч 15 мин. после чего крейсер снялся с якоря и двинулся навстречу неприятелю со скоростью 20–22 уз. Огонь был открыт в 17 ч 10 мин с 40 каб., после уменьшения дистанции до 35 каб. противники легли на параллельные курсы.

В 17 ч 20 мин была получена пробоина в рулевом отделении.

В 17 ч 30 мин — одним снарядом снесен кормовой мостик, другим — командирская и штурманская рубки, вызван пожар ящика с картами (потушен за 5 мин).

Через 5 мин снаряд попал в рулевое отделение, корма села на 2,5–3 фута (75–90 см). Пробоина в сухарном отделении.

В 17 ч 40 мин вода затопила офицерские каюты, дошла до кормового Патронного погреба. Получена новая подводная пробоина.

В 17 ч 50 мин «Новик» взял курс на Корсаковск. К этому времени корма села уже на 6 фут. (1,8 м).

17 ч 55 мин — пробоина у ватерлинии у каюты старшего офицера. Неприятельский крейсер остановился.

Через 15 мин руль крейсера окончательно перестал действовать, я еще через 5 мин обе стороны прекратили огонь.

В ходе боя крейсер получил 3 подводных пробоины (принято 250 т воды), 1 — чуть выше ватерлинии и около десятка надводных попаданий. Разбит мачтовый прожектор, железный и № 1 вельботы, а также шестерка. Убито 2, смертельно ранено 2, ранено 11 матросов и лейтенант А. П. Штер.)

В начале, как всегда, были перелеты; затем а снаряды стали ложиться ближе и наконец раздался первый тревожный крик: «Пробоина в каюте старшего офицера!». Назначенные люди с инструментами бросились заделывать, насколько возможно, повреждение, но в это время уже неслись возгласы: «Пробоина в жилой палубе! Пробоина в кают-компании!». Людей разделили в разные места, орудия между тем продолжали действовать безостановочно, и снаряды наши ложились достаточно правильно. Уже нами было получено несколько пробоин, но не в жизненных частях, жертв еще не было, когда из машины передали неприятное известие, что еще в двух котлах лопнули трубки, ход сразу уменьшился; невольно в груди закипала бессильная злоба, подкатывалась клубком к горлу и разражалась грубыми ругательствами. Против кого была эта злоба, отчета я себе не отдавал, но старался излить ее на противника. Небольшого калибра снаряд упал на корму, убил комендора ютового орудия, разорвал его почти пополам и тяжело ранил двух человек из прислуги. «Началось! — пронеслось в голове. — Сейчас будет моя очередь. А между тем язык по привычке продолжал отдавать необходимые приказания. Комендор орудия противоположного борта сам прибежал заменить убитого и, расставив ноги над его трупом, хладнокровно посылал один снаряд за другим, стараясь отомстить за смерть товарища.

За спиной у меня раздался страшный взрыв; в ту же секунду я почувствовал удар в голову и сильнейшую боль в боку, дыхание захватило и первое впечатление было, что у меня вырвало кусок бока, так что я начал осматриваться, куда удобнее будет падать; через несколько времени дыхание возвратилось и только тогда я заметил, что ранен в голову, а бок только контужен; кругом меня лежали убитые и стонали раненые; барабанщик рядом, держась за голову, плачевным голосом доложил: «Ваше высокоблагородие, у Вас мозги вылезли». Это меня заставило даже рассмеяться: вряд ли бы я мог стоять, если бы у меня мозги полезли; на всякий случай пощупал рукой; попал, действительно, во что-то теплое и мягкое, должно быть, сгусток крови, но так как особенной боли не чувствовал, то перетянул голову платком и начал подбирать раненых. Этот снаряд сразу выхватил десять человек.

В это время сообщили, что получена серьезная пробоина в рулевом отделении; крейсер сильно сел на корму и накренился; механик прислал сказать, что еще два котла выведено; итого уже шесть котлов были приведены в бездействие, ход уменьшился больше чем на половину. Становилось ясным, что уйти не удастся, а тут еще из рулевого отделения передали, что вода быстро прибывает и рулевая машина не может действовать. Без руля же крейсер не только что сражаться, но и ходить не может.

На корме почти все снесло, кормового мостика точно не существовало, его окончательно разметало. Только орудия, по счастью, не были тронуты и продолжали по-прежнему поддерживать быстрый огонь; из кормовой прислуги остались целыми всего два или три человека, так что заменять приходилось первыми попавшимися под руку.

К удивлению нашему, заметили, что неприятель, вместо того, чтобы еще упорнее поддерживать бой, видя наше не совсем исправное состояние, начал быстро уходить в море и прекратил огонь; послали ему вдогонку еще несколько снарядов и, управляясь одними машинами, повернули обратно в Корсаковск, чтобы осмотреться.

(По японским данным КР «Цусима» (командир капитан 2 ранга Сенто Такео) во время преследования получил подводную пробоину и сильно накренился. В людях потерь не было.

В вахтенном журнале «Новика» имеется следующая запись, заверенная А. П. Штером: «Нашими снарядами неприятель был сильно поврежден; попадания были в мостик, в борт и особенно в корму. На правый борт имелся крен» (РГАВМФ. Ф.870. Оп. 1. Д 30670. Л. 114).

Вода быстро наполняла кормовые отсеки и появилась уже в кают-компании. Мы настолько не были уверены, что дойдем с нашими повреждениями до Корсаковска, что держались возможно ближе к берегу, чтобы легче было спасать команду.

В Корсаковске стали на якорь, осмотрели повреждения и пришли к заключению, что спасти крейсер нет никакой возможности. Пробоины были настолько велики и многочисленны, что за ночь их не только что зачинить не поспеешь, но даже воду из отсеков не удастся откачать, тем более, что в Корсаковске нет для этого никаких средств, а свои или затоплены, или повреждены.

Напомню, что в Артуре одну пробоину, полученную нами 27 января, чинили в доке, при спешной работе мастеровыми, десять дней. В таком виде вступать в бой не было возможности, уйти также, тем более, что в проходе сторожили японцы со свежими силами. Свет их прожекторов мы видели всю ночь. Оставался один исход: затопить крейсер, вернее, носовую часть, так как кормовая была почти под водой.

Погрузили крейсер на дно, на мелком месте, потому что мы находились в нашем, русском, порту и думали, потребовав средства из Владивостока, поднять его впоследствии и исправить. Не могли же мы предполагать, что по Портсмутскому договору южная часть Сахалина, вместе с «Новиком», будет передана японцам!

К утру команда была свезена на берег, а от крейсера видны были только трубы и верхние надстройки.

Жаль было видеть «Новик» в таком беспомощном положении, но что делать: потерял «Новик» свой ход в непрестанной работе — укатали Сивку крутые горки.

Высадившись в посту Корсаковском после гибели «Новика», команду разместили по казармам и частным домам, офицеры же довольно удобно устроились в квартире одного из обывателей.

Всех раненых немедленно отвезли в местный военный лазарет, где двоим нужно было сделать серьезные операции. Доктор, хирург, приехавший из села Владимировки, исполнил все, что от него зависело, но оба оперированные умерли от заражения крови, так как лазарет вовсе не был приспособлен для операций и оказался страшно запущенным.

Молодой, очень симпатичный военный доктор местного гарнизона больше, кажется, занимался обучением нижних чинов музыке, чем лазаретом. Наш судовой врач Н. В. Лисицын был ранен в руку во время прорыва из Артура, а потому не мог принимать участия в оперировании. Пришлось, дожидаясь своей очереди, перевязываться, помогать хирургу одновременно отрезать руку и ногу, и то время как кругом раздавались стоны и жалобы остальных раненых.

Если не ошибаюсь, на следующий же день была получена телеграмма от адмирала Скрыдлова, спешно вызывавшая командира «Новика» во Владивосток, чтобы принять в командование крейсер I ранга «Громобой», а остальным офицерам с командой предлагалось выступить походным порядком в Александровск. Путешествие предстояло длинное и нелегкое, так как до Александровска считается больше 600 верст. Надо было серьезно обдумать вопрос о довольствии, в виду того, что дорога большею частью идет по глухой, необитаемой местности, на много верст углубляясь в непроходимую, болотистую тайгу, переходя постепенно из почтового тракта в едва заметную таежную просеку, на которой можно встретить разве только лесного бродягу беглого каторжника.

Про Корсаковск и его обитателей можно было бы рассказать много интересного и поучительного, но мне не хочется обижать людей, которые весьма сочувственно отнеслись к нам и делали все возможное, чтобы угодить.

Не называя имен, скажу только, что вообще чиновники на Сахалине, более чем где-либо, легкомысленно относятся к интересам казны, не говоря уже о процветании края.

Как один из примеров подобного отношения можно привести операции с рыбными промыслами. Дело в том, что японцы не имели права, а если имели, то в ограниченном числе, заводить рыбалки по берегу Сахалина; так вот японец, желавший, но не имевший этого права, покупал у местного чиновника имя и под этим именем спокойно собирал деньги и рыбу, которые увозились в Японию. Вся северная Япония кормилась нашею сахалинскою рыбой, а государству не было от этого никакой прибыли, не говоря уже про край, который безжалостно разорялся с каждым годом.

Наших же, русских предпринимателей, которые действительно бы занялись этими, богатейшими в мире, рыбными промыслами, почти не было. Являлись какие-то авантюристы, вроде господина Крамаренко, которым правительство давало субсидию, но и те находили для себя удобнее и выгоднее передать все дело в руки японцев, а самим проживать за границей, скупая чуть не даром, при посредстве своих приказчиков, соболей у инородцев за табак и водку и продавая их за большую цену скупщикам-иностранцам.

В бытность мою в Александровске мне пришлось говорить с губернатором Сахалина по поводу различных злоупотреблений; разговор этот ему, видимо, не понравился, так как он скоро переменил тему, сознавшись, однако, что сахалинские чиновники ввели злоупотребление в традицию, и для того чтобы искоренить ее, следовало бы принять какие-нибудь экстра-радикальные меры; например, на одном пароходе увезти весь штат служащих, а на другом привезти новых, так, чтобы они друг с другом не разговаривали, иначе зараза останется и все пойдет по-старому.

На другой день, утром, после нашей высадки к Корсаковску подошел второй японский крейсер, стороживший нас в Лаперузовом проливе; увидав останки «Новика», он открыл по ним совершенно бесцельную стрельбу, разбив окончательно уже и без того поврежденные трубы и надстройки; затем, под видом нечаянных перелетов, он начал бомбардировать беззащитный поселок, что совершенно противно международному праву. Перелеты были настолько велики, что сомневаться в намерениях японского крейсера было невозможно; снаряды выпускались даже по отдельным матросам, бродившим по берегу с вещами.

В Корсаковске провели 10 дней, чтобы приготовиться к походу; заготовили вьючные седла, переметные сумы, снарядили лошадей для вьюков, запасли сухарей и консервов и 17 август, в составе 8 офицеров и 270 человек команды, выступили с музыкой по почтовой дороге; музыканты ни за что не хотели оставить своих инструментов и всю дорогу тащили их на себе.

Человек 45, главным образом специалистов, оставили в Корсаковске, чтобы снять с «Новика» орудия и спасти, что будет возможно из запасов. Людям этим дана была инструкция в случае нападения взорвать крейсер окончательно, что и было ими исполнено перед высадкой японцев на Сахалин.

В 9 верстах, в поселке Соловьевка, мы расстались с корсаковскими обывателями, устроившими здесь проводы.

Первый же ночлег привел нас всех в полное отчаяние: такого количества блох и клопов, как на Сахалине, в поселках я никогда себе не представлял; положительно весь Сахалин можно назвать сплошным клоповником. Спутники мои первое время брезгливо сбрасывали с себя всю эту нечисть, но в конце концов привыкни и прекрасно спали в самом многочисленном сообществе. Я, кажется, оказался единственным, обладающим настолько чувствительной кожей, что сначала буквально весь распухал от укусов, а затем решил, что лучше спать на открытом воздухе, у костра, чем всю ночь мучиться.

В первом большом селе — Владимировке — нам устроили торжественную встречу, о чем нас предупреждали заранее. Приблизительно за версту мы остановили наш авангард, состоявший из любителей-ходоков, далеко опередивших обоз, и ружейную команду, построили приличную колонну и с музыкой вошли в триумфальную арку, украшенную зеленью, с надписью: «Привет морякам» или Героям «Новика». Точно не помню, что там было написано, так как по дороге нас везде встречали триумфальными арками с различными лестными надписями. Население поднесло хлеб-соль, говорились речи с той и другой стороны, а затем команду отвели на площадь, где от обывателей ей был приготовлен обед.

Интеллигенция Владимировки чествовала и развлекала офицеров всеми возможными способами, так что на другой день утром мы с тяжелою головой выступили в дальнейший путь, все более и более отдаляясь от цивилизованных мест.

Движение по почтовой дороге отличалось крайним однообразием; рано утром выступали и, если предполагалось пройти не больше 25 верст, то шли в один прием; если же переход превышал 25 верст, то его делили пополам и вторую половину доканчивали под вечер. Обыкновенно я выезжал с командой и офицерской кухней вперед с вечера, чтобы утром начинать готовить обед; такое путешествие ночью иногда выдавалось очень тяжелое, когда случалось идти под дождем. Дорога идет по тайге, проложена довольно прилично, сделаны канавы, но в дождь глинистая почва растворяется и движение становится положительно невозможным; лошади скользят, возы завязают, в непроглядной темноте рискуешь ежеминутно свалиться в придорожную глубокую канаву.

Следующая ночевка пришлась на водяной мельнице, в очень красивой долине, по которой протекает быстрая лесная речка. Накануне на этой мельнице было совершено убийство: рабочий из ревности убил 13-летнюю девочку; это говорит все и достаточно обрисовывает нравы и обычаи; пришлось ночевать в соседстве с этим трупом, который не трогали до приезда судебных властей.

На этой же мельнице нас догнал начальник Корсаковского округа З., под предлогом осмотра подведомственных поселений удравший из Корсаковска, напуганный бомбардировкой. Говорят, что он никуда прежде не ездил; с появлением же японцев устремился в глухую тайгу, где, кажется, высидел очень долгое время.

Отсюда почтовая дорога постепенно перешла в проселок, который затем окончательно потерялся в прибрежных морских песках.

С мельницы, которая называется «Большое Токое», я, по обыкновению, вышел к ночи и попал под проливной дождь. Несмотря на непромокаемый плащ, я после 30-верстного перехода был вымочен до костей, когда подошел к поселку Галкино-Врасское. В поселке этом все, конечно, уже спали, и долго никто не хотел отворять, принимая нас за обыкновенных бродяг; после усиленных стараний мне удалось достучаться к тюремному смотрителю, который снабдил меня сухим платьем и распорядился отвести помещение для команды.

На следующий день достали два «кунгаса» (большие рыболовные японские лодки), нагрузили их запасною провизией и, посадив более слабых людей, отравили морем; кунгасы эти должны были выбрасывать в пунктах наших будущих остановок консервы и сухари.

Подводы, которые до сих пор везли припасы, мы должны были частью оставить, так как дорога окончательно делалась непроходимою. Хотя она и называется почтовой, но благодаря бдительному надзору и честному отношению к казенным деньгам, ассигнуемым на поддержание путей сообщения, превратилась в едва заметную пешеходную тропинку, которая вьется по просеке, изредка вырываясь к морю, перескакивая реки, на которых мосты когда-то были, но давно вешними водами унесены в море. Следуя берегом, неоднократно приходилось наталкиваться на зыбучие пески в устьях многочисленных речек. Странное составляет впечатление этот песок: с виду крепкий и ничем не отличающийся от окружающего, песок этот поддается под ногой, как вода; камень, брошенный в него, немедленно тонет, без проводников нам советовали не ходить. Речки иногда попадались настолько широкие и глубокие, что вброд перейти их было невозможно, и мы с большими затруднениями переправлялись на маленьких лодках и плотах. Оставшиеся подводы только мешали движению, так как лошади, вконец измучившись, отказывались везти; одна из них окончательно стала среди болота, что заставило выгрузить вещи в тайге, оставить двух часовых и выслать свежую лошадь со следующего пункта; другая, выпряженная из завязнувшего в грязи воза, убежала ночью и в лесу потеряла хомут; пришлось за 50 верст посылать за новою упряжью; хорошо еще, что нам в проводники дали трех каторжников-грузин из Корсаковской дружины, которые делали такие разъезды быстро и легко.

Как-то ночевали в айнской деревне. Старик айнец, у которого до нашего прихода останавливался командир «Новика», заранее приготовил нам довольно чистое помещение, сверх всякого ожидания, без насекомых; по всей вероятности, он сам в нем не жил, а отдавал японцам-промышленникам.

В этой деревне, считающейся столицей, откармливаются медведи для айнских праздников; сидят они в деревянных клетках, которые могли бы свободно разметать, но, будучи посажены совсем маленькими, по-видимому, об этом не догадываются.

На праздник собираются айны из самых отдаленных уголков тайги, медведя выводят из клетки на ремнях, более смелые бросаются на него и окончательно связывают, после чего убивают стрелами; во время этой церемонии айны танцуют и поют молитвы; бывает, что в борьбе медведь кого-нибудь укусит или даже поломает руку, но это считается божьим благословением.

Наконец, мы дошли до последнего пункта, где замечались кое-какие признаки дороги, именно до Серароко. Пункт этот памятен мне только тем, что там накануне нашего прихода сожительница надзирателя убила из ружья, дробью, постового солдата.

Вообще убийство на Сахалине — явление самое обыкновенное; за время нашего похода в местах наших остановок было совершено восемь убийств, и это в военное время, когда за каждое убийство вешали без разговоров. Что же делается тут в мирное время? Положим, оно перестает быть страшным, когда встречаешь таких типов, как некий поселенец, живущий одиноко в тайге, у избы которого нам как-то пришлось остановиться для обеда.

Убийца он убежденный, без раскаяния и страха; откровенно заявляет, что ему нужны деньги, а стало быть из-за них он убивал и убьет кого угодно. «Теперь, говорит, я безопасен на Сахалине, но дайте мне добраться до материка, я им покажу себя».

Убил он много народу и в Одессе, и в Севастополе, и в других городах южной России, где был предводителем разбойничьей шайки. На том месте, где он живет, был когда-то поселок, но выгорел; поселенцы переменили место, а он остался один, и вот уже много лет живет отшельником, никого не видя и никого не желая к себе приглашать. Много раз на него нападали беглые каторжники, но этот шестидесятилетний старик, громадного роста и силы, один от них отбивался и прогонял; все стены его избы изрешечены винчестерскими пулями, предназначавшимися для него, и неизвестно, зачем судьба спасает его в сущности никому не нужное и опасное существование.

От Серароко нам предстояло войти прямо в дебри болотистой тайги, а потому мы задержались тут на сутки, чтобы приготовить вьючных лошадей, запасти провизии и вообще подтянуться перед тяжелым переходом.

До бывшего айнского поселка Чха-Поронай есть две дороги: одна просекой, другая, более короткая, берегом моря, но зато по ней можно идти только пешком, так как лошади не прошли бы по камням и скалам, нагроможденным на обрывистом берегу.

Я предпочел вести команду берегом, но, на мое несчастье, только что мы двинулись, как пошел дождь и немедленно вымочил меня насквозь; вышел я в одном кителе, рассчитывая на хорошую погоду, и в конце концов не только вымок, но и промере от холодного морского ветра. Пришли мы гораздо раньше вьючных лошадей, на которых наши вещи медленно двигались по тайге, и не знаю, что бы я делал, если бы шедший с нами бродяга, бывший каторжник, увязавшийся до Александровска, не уступил мне своего арестантского халата.

Развести костры стоило немалого труда; дрова, намокшие от дождя, не хотели загораться, а если и вспыхивал огонек, то его немедленно заливало; более или менее сухое место, выбранное для ночевки, обратилось в сплошное болото, в которое нам пришлось лечь, накрывшись ветками и травой, мало спасавших нас от дождя. Наконец кое-как удалось сварить обед команде, оказавшийся все-таки недоваренным и жидким от прибавки дождевой воды, но мокрая и утомленная команда, пройдя 25 верст по невылазной грязи, в почти непроходимом лесу, забыла про обед и, наскоро закусив, завалилась спать, как была, мокрая, в болото, чтобы утром, так и не просохнув, под нескончаемым дождем двинуться дальше по тайге, по которой предстояло пройти еще 30 верст до первого жилого места.

Половину этого перехода, как я говорил, мне удалось сделать по берегу моря относительно хорошо, намяв себе только ноги на острых камнях, остальные же 30 верст я имел возможность вполне насладиться прелестями Сахалинской тайги осенью, пройти которую достаточно один раз в жизни, чтобы никогда ее не забыть.

Сначала попробовал ехать верхом, но лошадь с места увязла в трясине по брюхо и, может быть, окончательно бы утонула, если бы я не успел вовремя соскочить, провалившись, в свою очередь, по пояс; после этого, жалея лошадь, я все время шел пешком.

Чтобы представить себе эту дорогу, достаточно сказать, что на протяжении 30 верст мы перешли вброд реки и речки 147 раз; берега этих речек глинисты и обрывисты, так что лошади и люди скользят, падают, портят себе ноги, а выбравшись на берег, попадают снова в болото, где идут по колено в тине, а сверху в это время льет и льет без конца.

Картина кругом самая унылая: голый, громадный лес на грязно-буром болоте, серая сетка дождя и мутные потоки горных речек.

К вечеру, обогнав обоз, я вышел к реке Магупь-катан; на противоположном берегу приветливо раскинулось несколько домиков и телеграфная станция; переправив на лодке себя и свою лошадь, я немедленно принялся готовить горячий обед для команды, чтобы хоть чем-нибудь развеселить ее после такого убийственного перехода. Довольно поздно перебрались отставшие лошади, но вид их не внушал доверия: казалось, еще немного — и они падут. Вьюки, намокшие в реках и от дождя, сползали с плохих седел, лошади падали, приходилось их перевьючивать, что, главным образом, утомляло команду. Дорога настолько была непривычна матросам и тяжела, что сильные здоровые люди садились в изнеможении на землю и отказывались идти дальше, предпочитая остаться в тайге.

Под вечер, когда стало темнеть и все начали торопиться засветло дойти до жилого места, 10 человек наэстолько отстали, что их невозможно было дожидаться из опасения снова всем заночевать в болоте; из них восемь пришли в поселок в 10 часов вечера, двое же окончательно обессилели и легли отдыхать прямо в грязь: добрались они только к двум часам ночи; как они только не свернули себе шеи, спускаясь с крутых обрывов в полной темноте, и не поломали ног на корнях и корягах!

Несколько человек после этого 50-верстного перехода пришли в полное изнеможение и их отправили в кунгасе, успевшем к этому времени подойти морем.

Отдохнув и набравшись сил, выступили в следующий поселок Найэро, до которого считается 40 верст, но дорога идет почти все время берегом моря, так что, выбирая часы отлива, можно было двигаться сравнительно легко по прибрежному осыпающему песку. По дороге останавливались в покинутых японских рыбных промыслах, разбросанных в большом числе по всему восточному берегу Сахалина; почти через каждые 4–5 верст построены сараи и лежат перевернутые рыбачьи лодки; в этих сараях спасались от дождя, который ни за что не хотел от нас отстать. По словам местных жителей, дождь — явление постоянное, что обратило весь Сахалин в сплошное болото, с редкими сухими местами по берегам речек, где вода имеет сток.

Не торопись, дошли до Найэро, чтобы не утомлять людей, которым предстоял еще самый трудный переход — знаменитая Онорская просека. В Найэро жил окружной лекарский помощник, встретивший нас в мундире и белых перчатках и любезно предложивший офицерам поместиться у себя в доме. С виду очень чистые комнаты привели нас в восторг, и мы, вспоминая ужасы ночевок в юртах и губах, где нас одолевали насекомые, радовались, что наконец удастся поспать на чистых постелях. Можно себе представить мой ужас, когда, отвернув простыню на своей кровати, я вспугнул десятка два клопов, которые медленно расползлись в разные стороны; не говоря ни слова, я взял подушку и отправился в конюшню на сеновал, где провел ночь в компании с тремя грузинами, нашими проводниками. В конце концов, любезный фельдшер подал нам небывалых размеров счет, между прочим сосчитав, что мы за два дня съели с чаем 10 фунтов варенья. В этом роде было составлено остальное, так что, несмотря на интеллигентную внешность, его обозвали мошенником и бросили деньги, которые он живо подобрал и больше на глаза не показывался. Это был последний из шайки Корсаковского округа.

После Онора картина сразу переменилась, и под приветливой радушной встречей уже не таилось желание обобрать до нитки.

Из Найэро команда пошла пешком по Онорской просеке, мне же поручено было перевезти на кунгасах ружья и вьюки с вещами по реке Поронай, так как лошадей нагрузили исключительно провизией, ввиду того, что на протяжении 180 верст не предполагалось встретить ни одного жилого места.

Онорской просеки, таким образом, я не видал, но могу себе более или менее ее представить, так как она считается еще хуже Чха-Пороная. По рассказам поселенцев, строитель ее, надзиратель Ханов, имея под своей командой 800 каторжников, уморил почти всех на работе в тайге; осталось что-то около 10 человек. Часть он лично перестрелял, что делал, говорят, за малейшее ослушание, остальные же погибли от лишений и изнурительных работ в болоте, причем дороги так и не провели, а прорубили только просеку. За это громкое дело Ханов был предан суду, но теперь, кажется, где-то благодушествует. Какова все-таки должна быть сила воли у этого человека, перед которым сотни каторжников положительно трепетали. Впоследствии из рассказов товарищей я узнал, что на Онорской просеке они бросили нескольких лошадей, окончательно провалившихся в трясину.

Расставшись со своими спутниками и Найэро, я вышел к морю в село Тихменевское, где на промысле Крамаренко достал семь больших лодок «кунгасов», на которых 7 сентября с 45 матросами выступил морем к устью реки Поронай. На каждый кунгас мной был назначен старшина, на обязанности которого лежало управление большим веслом, заменявшим руль; на один из них попал за старшину фельдшер, но первый опыт вышел у него неудачным; при входе в реку, на баре, он перевернул кунгас на сильном течении, потопил часть вещей, да и команда едва выбралась на берег.

По реке предстояло подыматься около 300 верст, что заставило меня остановиться на несколько дней в Тихменьеуске, чтобы выпечь достаточное количество хлеба и заготовить сухарей. Хлеб был bete noire нашего путешествия; мяса всегда было достаточно, так как на переходы брали живых быков, а на всякий случай имелись консервы; с хлебом же выходили постоянные задержки: то за отсутствием муки, то за неимением печей; положим, на нашу команду полагалось 20 пудов в сутки, а в таежных поселках запасают провизию в обрез, тем более, что никто не рассчитывал на наше нашествие в числе почти 300 человек.

К 10 сентября изготовили необходимое количество провизии и рано утром, в туманную сырую погоду, двинулись вверх по реке на веслах. К полдню погода прояснилась, выглянуло солнце и даже неприветливая тундра и тайга по берегам показались нам красивыми и уютными. Во время плавания по реке погода нам все время благоприятствовала, только сентябрь месяц давал себя знать очень низкою температурой, что было для нас особенно чувствительно, так как мы ничего, кроме обыкновенного верхнего платья, не имели.

Нанял я трех айнов-проводников, которые в первый же день завели кунгасы в разные русла и мне только к вечеру удалось собрать их все вместе; на привале выяснился крупный недочет в нашей провизии: забыли в Тихменьевске на берегу мешок с солью; хорошо еще, что я прихватил с собой на случай, если мясо испортится, бочонок солонины; вскрыли его и нашли на дне целые залежи.

На ночлег останавливались в тайге, выбирая сухие места; из веток строили себе шалаши, а на пороге разводили костер, так как по ночам начались заморозки; пока горел костер, спали прекрасно, но под утро невольно просыпались от холода и согревались рубкой дров. У меня было с собой одеяло, на команду же положительно жалко было смотреть: жмутся кругом костра, причем один бок припекает, а другой продувает холодный осенний ветер и садится замерзающая роса; тем не менее работали все дружно и весело, понимая, что задержаться по дороге было равносильно голодной смерти, так как провизии взяли с собой только на 10 дней, а на протяжении 300 верст можно было только при особом счастье достать немного вяленой рыбы у кочующих айнов. Постепенно течение делалось быстрее, что заставило нас переменить весла на шесты, а в удобных местах высаживать часть людей на берег и тянуть кунгасы бечевой.

Чаще стали попадаться отмели, на которых постоянно кто-нибудь останавливался, а более счастливые с веселыми шутками их обгоняли.

На полпути, в сторожке, неизвестно для чего поставленной, живет сторож, встретивший нас хлебом-солью и поднесший мне только что убитого рябчика: на все мои предложения денег он упорно отказывался, не захотел даже выпить чарку водки, предпочитая получить от меня пригоршни пороха, который тут ценится на вес золота, так как его достать негде, а живут поселенцы в таких местах исключительно охотой, приносящею прибыль не охотнику, конечно, а какому-нибудь скупщику-кулаку, который дает за соболя фунт простого табаку, стоимостью в 50 копеек, а соболя перепродает по 10–15 рублей. Не говорю про спирт; он ценится тут дороже всякого соболя не только охотником-поселенцем, но и туземцами, которые с нашей легкой руки пьют весьма охотно. Весьма странное явление эти туземцы: на небольшом сравнительно пространстве собраны самые разнородные по обычаям, языку и верованиям, народы: айны, орочены, гиляки и тунгусы; последние, положим, распространяются на материк, айны же обитают весьма в незначительном числе исключительно на Сахалине и представляют из себя тип совершенно дикого человека; оседлого жилья почти не имеют, бродят по тайге, существуя охотой или местами рыбною ловлей, продавая добычу японцам, отсутствие которых в год войны разорило немало семей. Один из айнов-проводников, оказавшийся деревенским старостой из Тихменьевска, рассказал мне много интересного про свой народ. Письма они совершенно не знают; все обычаи, обряды и религия передаются устно от одного поколения другому, а обычаев и традиций у них очень много, как у всякого первобытного человека, знакомого с явлениями природы на основании одних фактов, без объяснения причин. Воровство среди айнов случается очень редко, и преступника судят своим судом, причем для воров существует одно наказание: им отрубают пальцы правой руки. На мой вопрос, какое же наказание ожидает убийцу, если за воровство преступника постигает такая жестокая кара, старый почтенный айн, которому нет основания не верить, ответил, что такого наказания не существует, так как с сотворения мира убийства среди айнов не бывало. Жаль, что этот смирный, тихий, с такими идеальными взглядами народ, с одной стороны, беспощадно эксплуатируется японцами, а с другой — развращается от соприкосновения с ссыльными каторжниками.

По мере движения вперед река становилась уже и порывистее; попадались такие места, перед которыми бледнели все рассказы о трудностях путешествия по Поронаю. Местами река превращалась в водопад, вроде Имятры в миниатюре, через который кунгасы перетаскивали волоком, поднимая их на полуаршинные уступы от одного берега к другому; на частых поворотах они перекидывались по очереди, причем об управлении нечего было и думать: кунгас несет, как щепку, и с размаха бросает на коряги противоположного берега, за которые команда судорожно ухватывается руками и ногами, чтобы только не оторваться; таким образом, один из кунгасов, на котором команда зазевалась, понесло по течению и его едва удалось задержать в полуверсте ниже.

Посылая меня по реке, предполагали, что это будет легкое, сравнительно с тайгой, путешествие, а потому снабдили меня всеми больными, какие только имелись в отряде, главным образом, со стертыми ногами; думали, что они спокойно будут сидеть и грести; на деле же им пришлось почти все время тащить кунгасы на себе, работая по пояс в ледяной воде.

14 сентября я проснулся рано и пришел в ужас, заметив, что кунгасы кругом обмерзли; все было бело: шесты, весла, мачты покрылись инеем; команда жалась около костра, отогревалась чаем. Чтобы согреться, решили скорее двигаться дальше, но только что тронулись, как попали на перекат и пришлось команде опять лезть в воду, а солнце еще только стало показываться и не согревало вымокшую, промерзшую, но непрестанно веселую команду. Свалится кто-либо за борт, нырнет — все смотрят с напряженным вниманием, чем кончится, но как только вылез человек благополучно, начинаются остроты и хохот несмолкаемый над потерпевшим, который только и ждет своей очереди позубоскалить над кем-нибудь.

По береговому крупному песку истрепали совершенно сапоги так, что остались одни голенища, а внизу дыра; обернет себе такой молодец ноги тряпицей, натянет свои голенища (как матросы говорят: «сапоги смазные — дыры сквозные, не промокают — только гальки попадают») и идет себе со стертыми ногами и не жалуется, а над собой же подтрунивает. У некоторых на стертых местах сделались нарывы; те себе из свежей шкуры быка сделали «поршни», работали наравне со всеми и тут находили повод посмеяться, что их ввиду болезни послали лечиться на воды, принимать ванны.

Медвежьих следов, попадавшихся в начале реки, становилось все больше по мере движения в глубь Сахалина, но при нашем проходе стоял такой шум, треск и хохот, что всякий медведь, не только трусливый сахалинский, не выдержал бы и убежал.

Котел для варки обеда и необходимую провизию я посылал вперед на легком айнском челноке, что развивало соревнование между кунгасами в скорости, чтобы первому дойти до привала. Обыкновенно кунгас, на котором я находился, приходил первым, но если случайно я где-либо застревал и приходил последним, то команда разбирала инструменты и встречала меня маршем, который дикими звуками разносился по тайге, пугая ее обитателей, от сотворения мира, я думаю, не слыхавшей музыки.

Наконец 17 сентября мы добрались до знаменитого завала, которым меня пугали еще в Тихменьевске. Действительно, река на протяжении полуверсты завалена громадными деревьями, нанесенными весенними водами; под этим препятствием она с трудом пробивает себе дорогу, обращаясь в бурный поток. Лесу этого из года в год накапливается все больше, нижние слои опускаются и задерживают течение; надо ожидать в конце концов, что река, обозлившись в дождливое время, прорвет себе новое русло прямо через тайгу.

Способ переправы меня совершенно удручил; говорили, что надо будет перетаскивать кунгасы через «какие-нибудь» 70 сажен, весьма пренебрежительно отзываясь об этих 70 саженях. Я и предполагал, что препятствием будет служить «какой-нибудь» перешеек или песчаная коса; подложу, мол, катки и всю работу кончу в час времени. Между тем эти 70 сажен оказались отборными 150, да целиком по тайге, по оврагам и кочкам, по просеке, уже раньше кем-то сделанной, но слишком узкой для наших лодок; расширили ее сначала топорами, затем кунгасы разгрузили и с «Дубинушкой» волочили по лесу, опуская их в воду, чуть не перпендикулярно с обрывистого берега; весь груз перетаскали на руках.

От такого обращения дощатые кунгасы, конечно, потекли и потребовали солидного ремонта, одним словом «час времени», в который я предполагал закончить работу, превратился и целый день, и только к закачу солнца перебрались мы на другую сторону завала, где и заночевали.

Думаю, что на такую работу способны только матросы: бедный солдатик, случайно попавший к нам попутчиком, чувствовал себя совершенно «ни к чему», когда веселая толпа матросов с песнями, криками и грохотом волокла по тайге свои лодки, а наши проводники-айны только руками разводили, когда тяжелый намокший кунгас, который, казалось, 30 человек едва сдвигали с места, после «Дубинушки», с последним «идет» вдруг бросался вперед и, ныряя на ухабах, как на волнах, летел по лесу, сшибая по дороге мелкие деревья и кустарник.

Последний день мы почти все время тащили немного перегруженные лодки по дну, так как целую неделю не было дождя и река сильно обмелела. Подбадривала надежда в скором времени дойти до поселка, что было необходимо, так как хлеб и сухари подходили к концу.

К вечеру 19 сентября показалась первая баба, удившая рыбу на берегу реки: команда пришла в неистовый восторг, остроты посыпались со всех сторон, но баба оказалась бойкая и в долгу не оставалась. Эта встреча подтвердила близость поселка; и, действительно, к вечеру мы подошли к Гродекову, где пополнили запасы и уже спокойно двинулись дальше.

Оставалось пройти немного, но последний переход выдался самым неудачным: два кунгаса оторвало на перекате от бечевы, понесло, ударило несколько раз об берег и залило водой; вещи поплыли, люди тоже, хорошо еще, что все благополучно выбрались на берег, а вещи выловили в версте на отмели. Боцмана едва успели вытащить из-под коряги, куда его забило течением. Вещи, конечно, вымокли, но сушить их не было времени, так как остальная команда ждала нас в селе Рыковском; надо было спешить на соединение и двигаться дальше в Александровск зима быстро приближалась, и являлось опасение зазимовать на Сахалине.

В селе Абрамовка, конечном пункте нашего плавания, я был встречен местным начальством, сообщившим, что оно получило предписание содействовать всеми мерами нашему скорейшему движению в Рыковск. Наняли подводы, что для 45 человек было не особенно трудно, так как поселки в этих местах относительно богатые и хозяйственные; поселенцы очень охотно дали своих лошадей, причем некоторые вовсе отказывались от платы.

Соединившись в Рыковске, мы уже все вместе двинулись дальше, везде встречаемые радушно и с полным сочувствием.

В Александровске, куда мы прибыли 1 октября, в нашу честь устроили торжественный обед и бал в декорированном зале общественного собрания, а город поднес блюдо с хлебом-солью. Последние переходы перед Александровском мы уже делали в зимней обстановке; выпал снег, и холодный, морозный ветер подгонял отстававших. Несколько дней промедления могли обойтись нам очень дорого, тем более что транспорт «Тунгуз», долженствовавший перевезти нас на материк, уже стоял на рейде, нетерпеливо ожидая нашей посадки, и каждую минуту готов был сняться с якоря, предполагая свежую погода которая очень опасна в Татарском проливе у туманных Сахалине-ких берегов.

Через несколько дней, уже без всяких неожиданностей, высадились в Николаевске-на-Амуре; на пароходе «Цесаревич» поднялись до Хабаровска а оттуда по железной дороге выехали во Владивосток, куда прибыли 10 октября, пройда, таким образом, 600 с лишним верст по Сахалину в 45 дней, что для морской непривычной команды надо считать очень небольшим сроком, принимая во внимание, что у нас не было ни одного отставшего или серьезно больного. Объяснить это можно только тою дружною уверенною работой, к которой привыкла команда и офицеры «Новика», под руководством таких командиров, как Эссен и Шульц.

Родился в С-Петербурге 7 октября 1878 г. Из потомственных дворян. Поступил в Морской корпус 30 августа 1891 г.

15 сентября 1897 г. произведен в мичманы и зачислен в Сибирский флотский экипаж.

2 апреля 1898 г. назначен вахтенным начальником на брандвахтенную лодку Владивостокского рейда «Горностай» (капитан 2 ранга П. Ф. Гаврилов) с 3 апреля по 29 апреля.

29 апреля 1898 г. переведен с брандвахты на пароход-ледокол «Надежный» (капитан 2 ранга АЛ. Соболев).

18 июня 1898 г. переведен с парохода-ледокола «Надежный» на транспорт «Тунгуз» (капитан 2 ранга К. Р. Добровольский).

18 февраля 1899 г. приказом командира Владивостокского порта объявлено, что последовало Высочайшее разрешение для ношения на груди пожалованной французским правительством золотой медали.

24 марта 1899 г. назначен вахтенным начальником на транспорт «Ермак». 18 мая 1899 г. назначен вахтенным начальником на транспорт «Алеут» (капитан 2 ранга И. И. Пономарев).

17 июля 1899 г. переведен с транспорта «Алеут» на мореходную канонерскую лодку «Манджур»(капитан 2 ранга А. А. Эбергард) вахтенным начальником.

С 15 по 27 ноября 1899 г. назначен вахтенным начальником на минный крейсер «Всадник» (капитан 2 ранга Н. Н. Паренаго).

С 27 ноября 1899 г. по 1 января 1901 г. — вахтенный начальник на лодке «Манджур».

С 20 марта по 24 мая 1900 г. находился в десанте в б. Мозампо (Корея).

С 17 июня по 23 ноября являлся комендантом пристаней на станции Тонгку (Китай). Участвовал в рекогносцировках занятой ихэтуанями крепости Бетанг в отрядах капитана 1 ранга А. М. Доможирова, генералов П. К. Репненкампфа, П. К. Штакельберга, В. К. Церпицкого.

28 декабря 1900 г. пожалован орденом Св. Анны 3 СТ. с мечами и бантом за участие в китайском походе.

19 марта 1901 г. произведен в лейтенанты.

С 1 января по 1 июля 1901 г. — вахтенный начальник на мореходной канонерской лодке «Манджур».

С 1 июля по 9 октября 1901 г. — ротный командир на мореходной канонерской лодке «Манджур».

22 октября 1901 г. переведен на Балтийский флот.

Пожалована серебряная медаль в память военных событий в Китае в 1900–1901 гг.

24 декабря 1901 г. пожалован французский орден Камбоджи — офицерский крест, на принятие и ношение коего последовало Высочайшее разрешение.

14 января 1902 г. пожалован японский орден Священного Сокровища 5 ст., на принятие и ношение коего последовало Высочайшее разрешение.

С 11 февраля по 9 августа 1902 г. находился в прикомандировании к Морскому корпусу, причем с 1 мая по 6 августа являлся вахтенным начальником крейсера I ранга «Князь Пожарский» (капитан 1 ранга А. А. Купреянов).

10 августа 1902 г. назначен в заграничное плавание на крейсере «Джигит» (капитан 2 ранга А. П. Назаревский) вахтенным начальником.

19 сентября 1902 г. переведен в 5-й флотский Его Императорского Высочества Генерал-Адмирала Алексея Александровича экипаж.

23 сентября 1902 г. назначен ротным командиром команды крейсера II ранга «Джигит».

С 18 августа по 29 ноября 1903 г. — вахтенный начальник на крейсере «Россия» (капитан 1 ранга К. П. Арнаутов).

С 3 декабря 1903 г. по 8 августа 1904 г. — вахтенный начальник на крейсере 2 ранга «Новик» (капитаны 2 ранга И. О. фон Эссен и М. Ф. фон Шульц).

10 июня 1904 г. за бой 12 февраля с японскими крейсерами награжден орденом Св. Анны 4 ст. с надписью: «За храбрость».

23 ноября 1904 г. за подвиги, мужество и храбрость в боях 28 июля и 7 августа на крейсере II ранга «Новике награжден золотой саблей с надписью: «За храбрость».

С 10 октября 1904 г. до весны 1905 г. командовал ротой, составленной из команды «Новика» (в Сибирском флотском экипаже).

С 26 марта по 20 мая 1905 г. являлся помощником командира подводной лодки «Дельфин» (лейтенант П. С. Завойко).

С 20 мая по 1 ноября 1905 г. временно командовал подводной лодки «Форель».

С 3 ноября 1905 г. по 2 марта 1906 г. командовал подводной лодкой «Сом».

В апреле 1906 г. вернулся в С-Петербург по приказанию морского министра и был зачислен в один из экипажей в Кронштадте.

С 22 апреля по 27 июня 1906 г. был командиром миноносца №121 и плавал в Балтийском море, причем великий князь Александр Михайлович отдал приказ по отряду, которым командовал: «Всем командирам брать за образец миноносец №121, блестящее состояние которого делает честь лейтенанту Штеру».

24 июля 1906 г. Высочайшим приказом по флоту за № 695 зачислен в запас флота.

15 января 1907 г. Высочайшим приказом по флоту за № 743 определен вновь на службу.

10 февраля 1907 г. уехал во Владивосток, где был назначен командиром контрминоносца «Скорый».

17 октября 1907 г. был убит на контрминоносце «Скорый» минным содержателем во время беспорядков во Владивостоке.

29 октября 1907 г. Высочайшим приказом по флоту за № 795 исключен из списков убитым во время беспорядков во Владивостоке.

6 февраля 1904 г. № 174

26 января 1904 г., стоя на якоре на внешнем рейде Порт-Артура (на месте № А по диспозиции начальника Эскадры Тихого океана от 21 сентября 1903 г. № 756), в 11 ч 45 мин вечера услышал выстрелы с крайних судов эскадры. Пробив сигнал отражения минной атаки, приказал приготовить все котлы к разводке паров, а в готовых уже немедленно зажечь огонь. Причины выстрелов, несмотря на полное боевое освещение, обнаружить не мог, так как стоявшие кругом корабли заслоняли собою горизонт.

В 12 ч 10 мин ночи 27 января получил приказание с флагманского корабля возможно скорее разводить пары и, снявшись с якоря, преследовать неприятельские миноносцы.

В 12 ч 30 мин ночи, имея пары в 6 котлах, снялся с якоря и, миновав крайнюю линию судов эскадры, лег на SO 40°. Пройдя Лютин-Рок, увидел плавающую с горящим составом мину Уайтхеда и несколько каких-то деревянных обломков. Около 1 часа ночи прямо по носу на горизонте, освещенном лучами боевых фонарей, вероятно, неприятельских судов, усмотрел дым четырех миноносцев.

В 1 ч 25 мин прибавил два котла, а в 2 ч ввел еще три (всего 11 котлов), продолжая гнаться за скрывшимися миноносцами, которых не мог уже различить в темноте ночи.

В 2 ч 30 мин, отойдя от эскадры на 30 миль и опасаясь далее преследовать неприятеля, чтобы не встретиться с поддерживающими его крейсерами, повернул обратно.

В 4 ч утра подошел к эскадре и, держась под парами до рассвета, обследовал, время от времени, горизонт, встречаясь иногда с нашими разведочными судами.

В 6 ч 30 мин утра, с разрешения адмирала, стал на якорь на прежнем месте, оставив малые пары.

Около 8 ч утра со стороны маяка Ляотешан по направлению на SW показались четыре японских крейсера 2 класса, в расстоянии от эскадры около 40 каб.

Подняв пары, в 8 ч 15 мин утра вместе с эскадрою снялся с якоря и пошел к неприятелю, держась на правом траверзе флагманского броненосца «Петропавловск». Так как неприятельские крейсера быстро удалялись, то, следуя движению адмирала, в 9 ч 15 мин повернул обратно и в 10 ч стал на якорь на прежнем месте.

В 10 ч 40 мин утра с крейсера 2 ранга «Боярин», ходившего на разведки, а теперь возвращавшегося, услыхал выстрелы, вскоре после чего усмотрел на горизонте на OSO несколько военных судов. Получив в 10 ч 50 мин приказание идти на подкрепление «Боярину», не удаляясь из района крепости, снялся с якоря и направился к «Боярину», который подходил в это время к эскадре полным ходом и сигналом доносил о замеченном им, а теперь уже и всеми видимом, неприятеле. В строе кильватерной колонны курсом в SW четверти, в расстоянии более 30 каб. от эскадры, подвигались 6 японских эскадренных броненосцев, 6 крейсеров 1 класса и четыре, прошедших ранее, 2 класса, — направляясь на мыс Ляотешан. Повернув вправо и дав машинам 135 оборотов (22 уз хода), пошел на головной корабль неприятеля («Микаса»), имея в виду, что благодаря такому движению крейсер представляет наименьшую цель неприятелю, быстрота же передвижения цели сильно затрудняет ему пристрелку; кроме того, находясь на правом фланге своей эскадры, я не мешал ей в съемке с якоря и маневрирования.

В 11 ч 10 мин, по первому выстрелу головного японского броненосца, открыл из носовых орудий огонь по неприятелю, продолжая идти далее. Сблизившись с ним до 17 каб., повернул обратно и, пройдя около мили, опять повернул на неприятеля. Кругом крейсера ложилась масса снарядов, которые разрывались при падении в воду и осыпали осколками верхнюю палубу. Этими осколками пробило барказ и шестерку, пробуравило в нескольких местах дымовые трубы и раздробило вельбот № 2. Подойдя к неприятелю на 15 каб., опять повернул обратно, но при этом получил подводную пробоину с правой стороны в корме у 153 шп, против 120-мм орудия. Разорвавшимся снарядом совершенно сожгло и уничтожило каюту № 5 и через получившееся отверстие величиною в 18 кв. фут. показалась в кают-компании вода, наполнившая в то же время надброневые отсеки правого борта: сухарное отделение и отделение под помещением командира. Вместе с тем было обнаружено, что в рулевое отделение хлынула вода, почему все люди выскочили оттуда, задраив за собою выходную горловину. Наружная поверхность 120-мм орудия № 3 сильно пострадала от осколков этого же снаряда, а прислуга осталась нетронутой только благодаря орудийному щиту, наружная поверхность которого носила следы осколков. Приняв груз воды в 120 т, крейсер получил значительный дифферент на корму, кроме того, вследствие затопления рулевого отделения, где находилась рулевая машина, я потерял возможность надежного управления рулем, поэтому счел необходимым, подводя пластырь и все время отстреливаясь от неприятеля, идти на якорное место. В 11 ч 50 мин утра стал на якорь на прежнем месте, и хотя окончил уже подводку пластыря, но не мог откачать воду, наполнившую отсеки, так как спускной клапан в трюм, откуда берут помпы, находился в затопленном рулевом отделении. Вследствие этого, доложив сигналом начальнику эскадры о случившемся, просил разрешения войти в гавань для скорейшей заделки пробоины.

В 12 ч дня огонь с обеих сторон совершенно прекратился, так как повернувшаяся на SO (около момента получения крейсером пробоины) японская эскадра совершенно скрылась в легкой пасмурности, застилавшей горизонт. В 2 ч дня на буксире одного портового парохода вошел во внутренний рейд, где ошвартовался на двух бочках.

Во время сражения был смертельно ранен комендор 47-мм орудия Илья Бобров, который по свозе его в береговой лазарет в тот же день и скончался.

По осмотре повреждения в доке величина пробоины оказалась около 20 кв. фут., захватывая 4 листа обшивки вплоть до броневой палубы. По характеру повреждения 4-го листа и по вдавленности 5-го было видно, что величина пробоины ограничилась только такими размерами, благодаря броневой палубе, которая вполне противостояла взрыву. Кроме того было обнаружено, что вода затопила рулевое отделение через вышибленный силою взрыва снаряда кингстон кормового патронного погреба, находящийся от пробоины в расстоянии около сажени.

Личный состав — офицеры и команда в продолжение боя вели себя превосходно, работая при стрельбе и подводке пластыря, как на учении, спокойно и без всякой суетливости.

Подписал: капитан 2 ранга фон Эссен

6 февраля 1904 г. № 175

Согласно телеграммы штаба начальника эскадры от 5 сего февраля, при сем представляю сведения о повреждениях вверенного м не крейсера, полученных в бою 27 минувшего января:

1. Взрывом снаряда в правом борту крейсера у самой ватерлинии образовалась одна большая пробоина. Она имеет площадь около 20 кв. фут.; находится выше карапасной палубы и захватывает пространство от 151 до 155 шп., против офицерской каюты №5. Верхняя кромка пробоины немного выше ватерлинии; рваные края пробоины сильно загнуты внутрь. Осколками этого снаряда причинено несколько малых пробоин площадью от 1 до 5 кв. дюймов, пробивших наружную обшивку и переборку между каютами. Схематический чертеж и фотографии пробоины при сем прилагаются.

Один из осколков ударился в верхнюю палубу, образовав в ней выпучину. Тем же взрывом несколько вогнуло внутрь листы наружной обшивки над карапасной палубой и сорвало с фланца правый кингстон затопления кормового патронного погреба и образовало трещину, идущую от отверстия этого кингстона в сторону на протяжении 16 дюймов.

2. Осколками других снарядов пробита в двух местах средняя дымовая труба; размеры отверстии 2 и 5 кв. дюймов.

3. Осколками перебиты приводы к свистку и сирене; повреждены продувательные трубы этих приборов.

4. Осколками разорвавшегося снаряда, от которого получилась вышеописанная подводная пробоина, побило дульную часть 120-мм орудия Канэ № III. Выбоины незначительные, орудие может действовать. Больше повреждений по части артиллерийской не имеется.

5. Повреждены шлюпки:

а) вельбот № 2, повреждения которого состоят в следующем: газами снаряда, разорвавшегося вблизи вельбота, расщепило левый борт его начиная от загребной банки до ахтерштевня; ахтерштевень поврежден. С правого же борта, против того же места, незначительные ссадины в подводной части.

Вельбот № 2 во время боя находился поднятым на шлюпбалках на левых шканцах позади кормового мостика;

б) шестивесельный ял, повреждения которого состоят в следующем: пробит левый борт в надводной части, между 1 и 2 банками, осколком сегментного снаряда. Во время боя ял находился поставленным в барказ, стоявший на блоках в рострах;

в) барказ, у которого осколком пробита обшивка киля.

6. У командного самовара, с левого борта, осколками пробита крышка и повреждена паровая труба.

7. Вследствие затопления рулевого отделения повреждены:

а) электродвигатель и приборы электрического управления золотником рулевой машины;

б) электродвигатель и приборы для автоматического указания положения руля;

в) телефон, колокол громкого боя;

г) проводка электрического освещения;

д) электродвигатель вентилятора вытяжного;

е) капсюли, игольчатые запалы и проч. снабжение подрывной партии.

8. Повреждены водой, проникшей в отсек под командирской каютой, все судовые чертежи и часть судовых карт.

9. В поврежденном от выстрела отсеке уничтожены предметы обмундирования в количестве 42 бушлатов и 23 штук суконных брюк.

10. Уничтожен запас сухарей в 125 пудов.

Подписал: капитан 2 ранга фон Эссен

Перед тем как начать свое донесение о событиях, происходивших в промежуток времени между 28 июля, днем выхода вверенного мне крейсера из Порт-Артура, и 7 августа, днем прибытия в Корсаковский пост, считаю долгом доложить, что с самого начала мая месяца вплоть до вышеуказанного числа крейсер «Новик» ни разу не прекращал паров, ибо постоянно находился в 40-минутной готовности. Последствием этого было то, что никаких, даже самых незначительных, исправлений ни в машинах, ни в котлах производить не удавалось, а потому механизмы ко дню выхода не могли быть в полной исправности.

26 и 27 июля вверенный мне крейсер ходил в море для обстреливания неприятельских сухопутных позиций и его колонн, направленных для штурма Порт-Артура.

27 июля около 4 ч дня вернулся в бассейн, а в 5 ч явился на крейсер «Аскольд», где было назначено собрание командиров отряда крейсеров.

На этом заседании адмирал дал всем командирам инструкцию следующего содержания: «Во что бы то ни стало прорываться во Владивосток, хотя бы одному только судну». На рейд выйти было приказано в 5 ч утра. Приступил тотчас же к погрузке угля, приготовленного для меня на барже; уголь весь был принят к двум часам ночи. До полного запаса, однако, не хватало около 80 т.

Попутно развел пары во всех котлах, и в 5 ч утра вышел на наружный рейд и, уничтожив девиацию, стал на якорь на заранее указанном мне месте.

В 8 ч 45 мин утра все суда эскадры вышли на рейд и предшествуемые тралящим караваном пошли в строе одной кильватерной колонны на SW 5. Порядок строя был следующий: «Цесаревич» (флаг к.-адм. Витгефта), «Ретвизан», «Победа», «Пересвет» (флаг к.-адм. князя Ухтомского), «Севастополь», «Полтава», «Аскольд» (флаг к-адм. Рейценштейна), «Новик», «Паллада» и «Диана».

В 9 ч утра «Новику» был сделан сигнал: «Приблизиться к адмиралу». Приступая к выполнению этого сигнала, заметил, что концевые корабли сносит на заграждение, а потому семафором передал об этом на броненосцы «Полтава» и «Севастополь».

В 9 ч 10 мин утра, подойдя к адмиральскому кораблю, получил приказание идти впереди тралов и указывать им путь. Распоряжение это было вызвано тем, что тралящие суда сносило на заграждение, поставленное пароходом «Богатырь».

В 10 ч 40 мин, когда к эскадре присоединился пароход Красного Креста «Монголия», по всему горизонту в расстоянии от 10 до 15 миль видны были отдельные группы неприятельских миноносцев и контрминоносцев, в общей сложности до 20.

В это же время из-за островов Миаотао показались японские крейсера, числом четыре: один броненосный крейсер типа «Идзумо» и три крейсера 2 класса — «Касаги», «Читосе» и «Такасаго».

В 11 же часов от О стали подходить, держа нам на пересечку курса, неприятельские броненосцы: «Микаса», «Асахи», «Фудзи» и «Сикисима» и броненосные крейсера «Касуга» и «Ниссин».

Так как к этому времени все заграждения были уже пройдены нашей эскадрой, то мне было приказано вернуться назад и вступить в свое место, что мною было исполнено к 11 ч 50 мин.

В 12 ч 15 мин дня эскадра изменила курс на NW 88 и увеличила ход до 13 уз. Относительное положение судов в это время на прилагаемом чертеже 1 помечено цифрою I.

К 12 ч 30 мин, когда обе эскадры находились в положении II, с обеих сторон открыли огонь, с расстояния от 9 до 10 миль, из 12-дюймовых орудий.

В 12 ч 45 мин наша эскадра легла на SO 80°, а отряд крейсеров одновременно отошел влево, где образовал вторую линию кильватера, находясь около 5 каб. отлипни броненосцев. Миноносцы же отошли за линию крейсеров, находясь от них влево на расстоянии около 3 каб.

В 1 ч дня повернули на SO 70°, увеличив ход до 14 уз, при чем я заметил, что броненосцы «Севастополь» и «Полтава» начали отставать. В это же время с «Новика» усмотрели плавающую японскую мину, о чем по семафору было передано на идущий сзади меня крейсер «Паллада». Приблизительное место мины: ? = 38°26rN, 1=121°34rО. Этим курсом шли, стреляя все время, до 1 ч 30 мин, когда расстояние настолько увеличилось, что огонь прекратили. К этому времени усмотрены были на SO три японских крейсера — «Акицусима», «Сума» и «Акаси». Взаимное положение судов в этот момент показано на прилагаемом чертеже 2.

В 1 ч 40 мин, когда расстояние несколько уменьшилось, вновь открыли огонь.

В 2 ч дня повернули на SO 52°, имея ход 13 уз.

В 2 ч 40 мин японская эскадра заметно начала отставать, вследствие чего огонь был прекращен.

Так продолжалось до 4 ч дня, когда неприятель, увеличив ход, сблизился до 40–50 каб. В ответ на частую в это время с нашей стороны стрельбу, неприятель развил убийственный огонь, сосредоточивая его главным образом на броненосцах «Цесаревич» и «Пересвет». Несмотря на то, что колонна крейсеров к этому моменту удалилась от линии броненосцев до 15 каб, много снарядов падало близ крейсеров. Почти через два часа, т. е. в 5 ч 55 мин, «Цесаревич» начал поворачивать влево, причем у него был заметен крен на правый борт. Обе дымовые трубы были сильно повреждены. На «Пересвете» сбиты были обе стеньги. Броненосец «Ретвизан», видимо, принял движение броненосца «Цесаревич» за преднамеренное маневрирование, а потому тоже начал склоняться влево; но затем, усмотрев, что «Цесаревич» перекатился более чем на 16 румбов, переложил руль и повернул на неприятеля, дав одновременно полный ход. Сблизившись с противником до 30–35 каб, «Ретвизан» этим движением прикрыл броненосец «Цесаревич» и принял на себя весь огонь всех 6 судов эскадры адмирала Того. Отстреливаясь из всех орудий, он оставался в таком положении до подхода остальных броненосцев нашего флота. За это время броненосец «Цесаревич» успел отойти, а остальные суда эскадры повернули и, будучи в строе почти фронта, направились к Порт-Артуру, отстреливаясь от противника из кормовых орудий. Подойдя на «Новике» к броненосцу «Цесаревич», я усмотрел на нем сигнал: «Адмирал передает командование». Приблизительное место боя находится в широте 38° и долготе 122° 30'.

Вскоре после 6 ч, когда наша эскадра, находясь в том же строе, близком к фронту, возвращалась по направлению к Порт-Артуру, кругом на горизонте появилось около 60–70 миноносцев и контрминоносцев. Из них, около 35–40, усиленные еще одним броненосным крейсером типа «Асама», броненосцем «Чин-Иен» и крейсерами 2 класса «Мацусима» и «Ицукусима», преграждали нам путь. При нашем приближении эти корабли открыли огонь по нашим судам; последние отвечали из погонных пушек. Обойдя свою эскадру с левой стороны, я направился на «Новике» на фланг японского отряда миноносцев и несколькими удачными выстрелами заставил их повернуться и уйти. Тот же маневр крейсером «Аскольд» произведен на правом фланге, а затем он поднял сигнал: «Крейсерам быть в строе кильватера». В это время уже смеркалось, но можно было еще заметить, что эскадра адмирала Того медленно удалялась, держа на N.

В 6 ч 30 мин крейсер «Аскольд», ушедший во время погони за миноносцами далеко вперед, повернул обратно к нашей эскадре. В 6 ч 45 мин на нем подняли сигнал: «Отряду крейсеров следовать за мною» и одновременно дали большой ход. Вследствие этого и мне пришлось значительно прибавить ходу, дабы догнать его, ибо расстояние между нами было довольно значительное. Взаимное положение судов нашей и неприятельской эскадр к этому времени приблизительно было, как изображено на чертеже 3.

Крейсера «Сума», «Акаси», «Акицусима», «Идзумо», «Касаги», «Читосе» и «Такасаго», находившиеся до того на SO от наших главных сил, оказались теперь близ левого траверза крейсеров «Аскольд» и «Новик» и, открыв ожесточенный огонь, в то же время намеревались преградить нам путь. Последнее им не удалось, и, кроме крейсеров «Касаги», «Читосе» и «Такасаго», остальные довольно быстро отстали. Во время этого прорыва вверенному мне крейсеру пришлось развить до 24 уз.

Во время перестрелки с упомянутыми неприятельскими крейсерами «Новик» получил следующие пробоины от крупных снарядов: одну подводную пробоину в левом борту близ переднего мостика; осколками разорвавшегося снаряда был разбит баковый боевой фонарь и убит командир погонного орудия Зяблицын, а на мостике убит ученик сигнальщик Чернышев и легко ранен судовой врач Лисицын, случайно находившийся здесь. Вторая пробоина получена была в средней части крейсера; снаряд и его осколки существенных разрушений не произвели. Третья пробоина обнаружена была в отделении носовой динамо-машины; осколками избит борт и осыпан командный мостик

Вскоре и указанные три крейсера начали отставать, а около 8 ч 30 мин совершенно прекратил огонь. В 8 ч 40 мин противник скрылся за темнотой, но переговоры между его судами по беспроводному телеграфу продолжали обнаруживаться нашим аппаратом. В 9 ч вечера, догнав «Аскольд», вступил ему в кильватер и уменьшил ход до 20 уз. Около 10 ч вечера было замечено, что пустота в холодильниках падает и что воздушные насосы начинают греться, почему сигнальным фонарем Ратьера просил уменьшить ход. Адмирал уменьшил ход.

В 11 ч ночи соленость в котлах начала сильно увеличиваться, а потому вторично просил адмирала уменьшить ход, дабы осмотреть холодильники и воздушные насосы. Ответа не получил, так как предварительно просил не отвечать, дабы не открывать своего места неприятелю. Сигнал мною повторен был несколько раз.

Остановил бортовые машины и, вскрыв холодильники, нашел в них массу травы и несколько текущих трубок. Трубки были заглушены, а трава вынута.

За время остановки бортовых машин потерял из вида крейсер «Аскольд», но непрерывно продолжал слышать беспроводное телеграфирование судов противника.

Исправление бортовых машин удалось закончить через час, так что в полночь дал ход бортовым машинам и остановил среднюю для осмотра холодильника, в котором также найдена была трава. Телеграфирование неприятеля по-прежнему непрерывно продолжалось и только около 1 ч ночи оно прекратилось.

В 2 ч ночи в двух котлах (№ 1 и № 2) лопнуло несколько трубок, а в 3 часа ночи еще в одном котле было обнаружено подобное же повреждение.

В 5 ч 40 мин утра, когда начало светать, на горизонте по направлению от меня на NO заметил дым, вследствие чего повернул от него; в 7 ч 40 мин обнаружено было еще два дымка. В это же время мне доложили, что еще в двух котлах лопнули трубки. Так как это были по счету 4-й и 5-й выведенные котлы, то исправление их отложил до тех пор, пока не убедился, что дымки, замеченные ранее, удаляются.

Подсчитав количество оставшегося угля, убедился, что его не хватит до Владивостока, а потому решил идти в Киао-Чао, дабы там пополнить запасы.

В 8 ч 20 мин утра увидел на SW от себя дым и вскоре обнаружил крейсер «Диана».

В 9 ч 30 мин ко мне подошел миноносец «Грозовой» и передал, что командир крейсера «Диана» спрашивает, что я намерен делать. На это я ответил, что предполагаю идти в Киао-Чао за углем, а затем кругом Японии во Владивосток.

В Киао-Чао пришел в 5 ч 25 мин вечера и, отсалютовав нации, стал на якорь на наружном рейде, где нашел миноносец «Безшумный». Тотчас после постановки на якорь поехал к губернатору с просьбой дать мне угля. В 6 ч крейсер получил разрешение перейти на внутренний рейд, что и было выполнено без меня, причем крейсер произвел салют германскому адмиралу. До окончания моего свидания с губернатором, продолжавшегося до 7 ч вечера, всякое сообщение с берегом крейсеру было воспрещено, а потому потерял много времени в смысле начала погрузки угля. Вернувшись в 7 ч 30 мин вечера на «Новик», перешел к угольному пароходу и в 8 ч 45 мин вечера начал погрузку угля.

Броненосец «Цесаревич» вошел на рейд в 6 ч 30 мин вечера.

Желая покинуть Киао-Чао пока еще темно, прекратил погрузку угля в 3 ч 30 мин утра, приняв 250 т, т. е. не совсем полный запас. В 4 ч утра отошел от парохода и, направляясь в море, прошел траверз Тайкунга в 4 ч 30 мин утра. По выходе в открытое море лег на S и пошел со скоростью 15 уз до берегов Японии. Обойди остров Танега-Сима, лежащий к югу от Вандименова пролива, с южной стороны, уменьшил ход до 10 уз, для экономии в расходе угля. На широте Токио встретил пароход «Celtic», шедший в южном направлении.

В течение всего перехода лопались трубки в котлах, а потому постоянно приходилось прекращать пары то в одном, то в другом котле. В машинах обнаружились побеги пара, а холодильники, как я уже доложил выше, были неисправны. Вследствие всех этих причин расход угля увеличился с 30 т в сутки до 54. На основании этих данных убедился, что оставшегося запаса угля вообще не хватит, а потому принял все находившиеся в моем распоряжении меры к уменьшению расхода топлива. С большими усилиями удалось уменьшить расход до 36 т в сутки, но дальнейший подсчет указал, что и при таком способе пережигания мусора имеемого запаса не хватит, чтобы прямо идти во Владивосток, а потому решил зайти в Корсаковский пост. Корейским же проливом я не пошел потому, что был уверен, что в нем меня будут сторожить превосходные силы. О выходе же Владивостокского крейсерского отряда, со специальною целью встретить прорвавшиеся суда, совершенно не знал.

Эта часть донесения писана мною по краткой выборке из вахтенного журнала, последующая же — на память, так как, спеша выехать, не успел докончить выборки.

7 августа в 7 ч утра пришел в Корсаковский пост и тотчас же приступил к погрузке угля. Воспользовался стоянкой на якоре, чтобы заглушить лопнувшие трубки в котлах, для каковой цели прекратил пары, оставив два исправных котла под парами. Около 2 ч 30 мин дня приемный аппарат нашего беспроводного телеграфа начал обнаруживать переговоры судов противника между собою, а потому сейчас же начал разводить пары в тех семи котлах, которые были исправлены к этому времени. Погрузку же угля прекратил.

В 4 ч дня смялся с якоря и пошел навстречу неприятельскому судну. Выйдя с рейда, повернул на W. чтобы этим ввести в заблуждение противника и потом с наступлением темноты повернуть на обратный курс в Лаперузов пролив. Сблизившись несколько с неприятелем, распознал в нем крейсер типа «Нийтака».В 5 ч 15 мин, сойдясь с противником до 40 каб, открыл по нему стрельбу, на что тотчас же последовал ответный огонь. Вскоре снаряды его стали ложиться очень близко, а потому начал описывать ряд разнодужных коордонат, дабы этим изменять расстояние, держа противника в пределах между 35–40 каб. Около 5 ч 30 мин огонь неприятеля несколько ослабел. Сам я в это время получил снаряд в корму. Этим снарядом убило комендора ютовой 120-мм пушки — Аникина, ранило лейтенанта Штера и прислугу. Лейтенант Штер, перевязавшись тут же на палубе, остался управлять кормовым плутонгом.

Около 5 ч 45 мин почти одновременно два снаряда попали немного ниже ватерлинии в рулевое отделение, крейсер начал крениться. Положив право руля, чтобы приблизиться к берегу и, если окажется возможным, вернуться в Корсаковский пост, получил еще третий снаряд в рулевое отделение, пробивший борт тоже ниже ватерлинии. В это же время неприятель, положив лево руля, повернул на расходящийся со мною курс (см. чертеж 4). При этом было ясно видно, что у него имеется крен и что он плохо управляется. Одновременно с поворотом противник прекратил стрельбу, я же продолжал огонь до тех пор, пока расстояние не увеличилось до 50 каб., и тогда уже направился прямо в Корсаковский пост, рассчитывая осмотреться и затем с темнотою уйти во Владивосток. С приходом на рейд, однако, обнаружилось, что руль больше не действует. Осмотр пробоин показал, что одну из них никоим образом заделать не удастся, ибо неприятельский снаряд попал в стык борта с броневою палубой, вызвав целый ряд трещин, расходившихся от места поражения. Вместе с тем только половина всех котлов в состоянии была функционировать. Все указанные обстоятельства в совокупности с тем, что вскоре после моего прибытия на рейд на горизонте обнаружено было три боевых прожектора, освещавших водное пространство по направлению к берегу, заставили решиться затопить крейсер. Взорвать его не мог, так как подрывные патроны хранились в затопленном рулевом отделении и достать их не представлялось никакой возможности.

Просил береговые власти прислать мне баржи и, когда совершенно стемнело, погрузил на них командные вещи и все, что возможно было снять из дельных вещей. В полночь свез команду, а крейсер затопил на глубине 28 фут.

8 августа около 7 ч утра на рейд пришел один неприятельский крейсер 3 класса и принялся расстреливать ту часть надводного борта, которая была видна выше уровня моря; но повреждения, нанесенные этой стрельбой, были крайне незначительны и главным образом получились от осколков. В этот же день приступил к изготовлению средств для снятия судовой артиллерии.

13 августа, во исполнение телеграммы Его Превосходительства командующего Флотом в Тихом океане, выехал во Владивосток, поручив дальнейшие наблюдения за работами и. д. старшего офицера лейтенанту Порембскому.

О вышеизложенном доношу Вашему Превосходительству.

Подписал: капитан 2 ранга Шульц

21 августа 1904 г. № 650

Офицерам и команде приказано возвращаться во Владивосток, что, при отсутствии морского сообщения, при бездорожье на Сахалине и разливах рек, сопряжено с большими трудностями. При затонувшем крейсере оставлен мичман Максимов с 46 человеками для подъема ценных предметов боевого вооружения.

Подписал: Скрыдлов

24 августа 1904 г.

Сего 24 числа два японских двухтрубных и двухмачтовых вооруженных транспорта 7000 т в 9 ч утра стали на якорь в пяти милях и спустили два паровых катера. Два офицера и 18 матросов в 10 ч 10 мин открыли ружейный огонь по «Новику», а в 10 ч 15 мин взошли на палубу закладывать мины. По первому залпу местной команды мы открыли ружейный огонь по катерам и несколькими удачными залпами совместной стрельбы заставили их быстро отступить, В 12 ч 45 мин транспорты снялись с якоря и ушли на SO. В 1 ч 30 мин я был на крейсере, нашел японское ружье и три вложенных мины: под полубаком, в кочегарной шахте и на юте, с проводниками, выведенными на палубу. Мины вынимаю. Снял четыре 47-мм и четыре 120-мм орудия

Подписал: мичман Максимов

28 августа 1904 г.

Не имею средств спасти крейсер от попытки японце» взорвать его. При остовых ветрах сильно бьется. Делать ли волнолом, на что прошу разрешения отдать подряд частному лицу, так как здешние власти не имеют средств его выполнить. Два орудия правого борта не могу пока снять по болезни водолазов; частые ветра очень затрудняют работу. Снятые орудия чищу, закрашиваю и зарою их в землю. Снимаю все, что только могу, сообразуясь с погодою.

Подписал: мичман Максимов

15 сентября 1904 г. № 25

Орудия снял все, снимаю станки. Для защиты крейсера от миноносцев и минных транспортов установил на берегу два 47-мм орудия, установил фиктивное минное заграждение, убрал створные знаки, установил приемную станцию, получаю японские телеграммы, но ключа нет. Крейсер сел на два фута в грунт. Остальные орудия зарыл. Частые ветра не позволяют работать по причине ветхости барж. Снял подъемную стрелу, шлюпбалки, много меди. Одному водолазу невозможно отдать основания 120-мм, придется оставить.

Подписал: мичман Максимов

6 марта 1905 г. № 1158

Мичман Максимов 5 марта из Корсаковска телеграфировал Главному морскому штабу следующее: «Ввиду того, что в марте может быть занятие японцами Сахалина, мне придется оставить крейсер, который легко может быть поднят в два-три месяца, а поэтому жду приказания оставить его целым или в крайнем случае взорвать». В ответ Главным морским штабом 5 же марта мичману Максимову телеграфировано: «Подготовить и при первой же опасности завладения уничтожить».

Подписал: Вирениус

9 марта 1905 г. № 50

Будучи уверен в том, что остров Сахалин будет занят неприятелем, пользуюсь последней почтой и, желая спасти документ и дать отчет о пребывании своем в посту Корсаковском, представляю при сем вахтенный журнал № 1, где изложена работа по крейсеру и по установке орудий на берегу для защиты крейсера от минных атак. При сем прилагаю также фотографические снимки кондуктора Овчинникова, дабы наглядно дать возможность ознакомить с работами, произведенными в три месяца. С крейсера сняли: шесть 120-мм и шесть 47-мм орудий, семь самодвижущихся мин, 56 120-мм и 40 47-мм патронов, которые пришлось переснарядить, два становых якоря, 6 шлюпбалок, мачту, подъемную стрелу, тенты, брезенты, сигнальные флаги, весь трос и такелаж, красной меди — 370 пудов, желтой меди — 120 пудов, три прожектора с тумбами, все тали, кат, сини и всю столовую посуду команды. Пришлось остановить работы, так как водолазные рубашки изорвались, а новых из Владивостока не прислали. Получив приказание Вашего Превосходительства взорвать крейсер, если будет угрожать ему опасность, приготовил японские мины, снятые с крейсера 24 августа 1904 г., так как своих не имею. По просьбе генерал-лейтенанта Ляпунова для обороны зимой установил два 47-мм орудия на сани, а для лета — два 47-мм на колеса. Произвел испытания — оказалось все хорошо. Откат на санях 1,5 фут., а на колесах отката нет.

Для 47-мм орудий имею патроны, присланные из Владивостока.

Спасен крейсер от взрыва 24 августа 1904 г., а также хорошо выполнены все работы по крейсеру и по установке орудий на берегу — благодаря прекрасному составу команды, о чем счастлив засвидетельствовать Вашему Превосходительству. Во время всех работ несчастных случаев с людьми не было.

Сего числа приступил к устройству передков к пулеметам. Команда занимает дом японского купца, а я — квартиру японского консула. При оставлении поста Корсаковского, как крейсер, так и все склады мои и Военного ведомства мною будут взорваны. Орудия, мины и кормовые флаги зарыты в землю. Все здоровы и жаждем сразиться с неприятелем.

О всем вышеизложенном доношу Вашему Превосходительству.

Подписал: мичман Максимов.