Года через полтора после окончания Великой Отечественной войны я приехал отдыхать на один из только что открывшихся прибалтийских курортов. Прибывающих встречал сам начальник санатория. Взглянув на мою путевку, он улыбнулся:

— Недавно к нам приехал почти ваш близнец: тоже генерал, тоже авиационный и даже ваш однолетка.

Меня это сообщение заинтриговало, и, устроившись на новом месте, я сразу же пошел повидать «почти близнеца». На стук отозвался голос, показавшийся мне знакомым.

У окна, за которым открывалась панорама спокойного Балтийского моря, сидел генерал и старательно прочищал трубку. Чуть склоненная налево голова и курчавая борода его были так знакомы, что я вместо заготовленной фразы вдруг самым обычным тоном спросил:

— Стах, а что трубка у тебя, та же?

— Конечно, та же, — в тон мне ответил генерал, — только сейчас в ней хороший трубочный табак, а не матросская махорка.

Хозяином комнаты оказался мой старый товарищ и сослуживец Станислав Эдуардович Столярский.

Впервые мы со Столярским — два матроса царского флота — повстречались в 1916 году на Гутуевском острове. Потом революция и гражданская война раскидали было нас в разные стороны, но в 1919 году мы снова встретились на Восточном фронте. С тех пор прошло 27 лет. И вот теперь в тиши прибалтийского курорта мы с особой теплотой вспоминали боевые [4] будни кампании 1919 года и наши полеты над Камой и Волгой.

А возвратившись после отпуска в Москву, я вскоре получил от Станислава Эдуардовича письмо. Когда распечатал конверт, из него выпали пожелтевшие листки приказа Реввоенсовета Республики о награждении меня орденом Красного Знамени за боевые полеты по разведке и охране Волжской военной флотилии. И снова в памяти всплыли события далеких лет гражданской войны...

Еще не кончился весенний ледоход, когда воздушный дивизион Волжской военной флотилии отвалил от причалов Нижнего Новгорода. Мы торопились на соединение с флотилией, которая в районе Чистополя вела тяжелые бои с наседавшими колчаковцами.

На головном пароходе «Герцен» располагались штаб дивизиона и жилые помещения команды. В нескольких кабельтовых за пароходом волжский буксир «Кольцов» привычно тащил нефтеналивную баржу «Коммуна», приспособленную сормовскими рабочими для спуска и приема гидросамолетов. На палубе баржи находилось несколько М-9, или, как мы их просто называли, «девяток», и три истребителя «Ньюпор-17».

На корме «Герцена», в наиболее защищенном от свежего ветра месте, собрался почти весь летный состав. Здесь был начальник дивизиона Столярский, командир гидроотряда Свинарев, летчики Дмитриев, Истомин, Галактионов и автор этих строк, командовавший тогда истребительным отрядом. Всех нас волновали, конечно, предстоящие бои, но оживленнее всего обсуждался вопрос о горючем.

Бензина не было, и «девятки» летали на «казанской смеси», состоявшей из эфира, газолина и кое-каких других компонентов. Если во время полета эта смесь в баках отстаивалась, то моторы начинали «чихать» и просто могли остановиться. Вынужденная же посадка в расположении противника обычно оканчивалась расстрелом для летчика и каторгой для механика. [5]

Капризные ротативные моторы «Рон», стоявшие на истребителях, могли работать только на высших сортах бензина или на подогретом ректифицированном спирте. Это уже был выход из положения. Но мы не знали, сколько времени и какое расстояние можно пролететь на полном баке спирта, ведь теплотворная способность его значительно ниже бензина.

И вот решили во время похода отрегулировать моторы на новое горючее и при первой возможности опробовать их в воздухе. Пробные полеты провели вблизи от только что освобожденного населенного пункта, где недалеко от берега удалось найти удобное место для взлета истребителей. Я несколько раз поднимался на «ньюпоре» с полным баком и летал на разных высотах и режимах до остановки винта. В результате были определены нормы расхода нового горючего.

Теперь мы считали себя готовыми к боевым действиям и, погрузив самолеты, двинулись вверх по Каме к устью реки Вятки, куда к этому времени перешла наша флотилия.

В первом же боевом полете сказались трудности совместных действий морских самолетов с речной флотилией. Мы были плохо осведомлены о расположении противника. Если же учесть, что и вражеская флотилия состояла из волжских и камских пароходов, одинаковых с нашими и по силуэтам и по окраске, то станет ясно, как трудно было летчику ориентироваться.

В первый полет ранним утром 14 мая вылетели на двух М-9 летчики Истомин и Дмитриев. День выдался серый, над водой стлался легкий туман.

Мы с нетерпением ждем товарищей. Вот уже по всем расчетам в самолетах кончилось горючее, а их все нет. Не пришли они днем, не пришли и к вечеру. Не вернулись совсем.

И только почти через два месяца, когда мы были около Перми, сигнальщик дивизиона заметил бегущего по берегу босого, оборванного, махавшего бушлатом человека. Это был Зинков — механик с самолета Истомина. Он рассказал трагическую историю.

Произведя разведку и сбросив в Елабуге бомбы, самолеты легли на обратный курс. По расчету линия [6] фронта осталась позади, и вот уже сквозь легкий туман показалась флотилия. Самолеты снизились и сели недалеко от флагманского судна. Но на подошедшем вооруженном катере вместо товарищей летчики увидели белых офицеров. Сопротивляться было поздно.

Белые обыскали пленных и увели в трюм. Ночью состоялся военный суд.

Экипажи самолетов на допросах и на суде держались твердо. Механики были приговорены к двенадцати годам каторжных работ, а летчики Истомин и Дмитриев — к смертной казни.

В слиянии рек Камы и Вятки белые с помощью англичан создали мощный оборонительный узел, который задерживал продвижение наших войск и флотилии. Было решено высадить десант, а воздушный дивизион должен был обеспечить разведку.

Полеты проходили в трудных условиях. В жаркую погоду с 11 до 16 часов на границе воды и нагреваемого солнцем песка возникали сильные вертикальные потоки — восходящие над берегом и нисходящие над водой. Полет в эти часы на тихоходных и малоповоротливых М-9 был не только опасен, но иногда даже невозможен.

Во время одного из таких дневных полетов погиб летчик Галактионов. Его «девятка» при развороте на низкой высоте попала в мощный нисходящий поток и упала в песок.

С потерей летчиков Дмитриева, Истомина и Галактионова всю боевую работу в дивизионе несли Столярский, Свинарев и я. К счастью, мы со Столярским были морскими летчиками.

На морских самолетах полеты производились, как правило, утром и ближе к вечеру. Но утренняя дымка, достаточно сильная на реке, уменьшала видимость и заставляла вести разведку с малых высот. При этом возникали новые трудности. Все внизу быстро бежит перед глазами, и для точного определения важных деталей летчик вынужден пролетать над ними два — три раза. А это увеличивало опасность быть [7] сбитым. После таких полетов «девятки» часто приходили с пробоинами.

В конце мая наш морской десант во взаимодействии с переправившейся через Вятку пехотой энергичным натиском сломил сопротивление врага. Белые начали отступать вверх по Каме. Стремясь задержать нашу флотилию, вместе с которой продвигались фланги фронтов, белые пускали плавучие мины. Наши летчики часто обнаруживали их и сообщали командованию флотилии.

Во время похода флотилии вверх по Каме мы стали применять для ударов по судам беляков «стальные стрелы» — металлические стержни до 10–15 миллиметров толщиной и до 15 сантиметров длиной. Заостренные с одного конца и имеющие стабилизирующие выточки с другого, они явились довольно эффективным средством.

В первой мировой войне летчики сбрасывали их на пехоту или конницу. Теперь же оказалось, что «стрелы» легко пробивали тонкие палубы волжских пароходов и поражали людей в трюмах, сея панику среди матросов. Пленные потом рассказывали, что во время налетов наших самолетов матросы и кочегары убегали на берег и многие из них даже дезертировали.

Бои шли успешно. Скоро, вылетев со Свинаревым на разведку, мы обнаружили, что под натиском Красной Армии белые оставили Пермь.

В это время сильно осложнилась обстановка на Волге. Одновременно с Колчаком стал наступать Деникин. Южные и восточные армии белых стремились соединиться и образовать единый фронт от Каспия до Перми.

В конце июля под давлением превосходящих сил противника части Красной Армии отошли от Царицына. Поэтому сразу же после освобождения Перми Волжско-Каспийская флотилия получила приказание срочно идти на юг.

Во время похода шла напряженная работа: механики опять, в который уже раз, тщательно перебирали [8] старенькие моторы, придирчиво осматривали и латали крылья, у одного истребителя сменили всю обшивку. Словом, дивизион приводил себя в порядок перед новыми боями.

Стояла чудесная погода, и на стоянке между Камышином и Быковыми хуторами устроили общее купание. А «любители рыбной ловли», захватив вместо снастей гранаты, улизнули подальше от дивизиона в одну из проток Волги.

Через некоторое время в свете заходящего солнца показалась возвращающаяся лодка. Она шла быстро, и было видно, как гребцы сильно налегали на весла. На «Коммуне» встревожились: не обнаружены ли белые?

Не успела лодка пришвартоваться, как из нее перепрыгнули на палубу баржи пять возбужденных матросов и наперебой начали рассказывать об удивительной находке.

Оказывается, выбирая место будущей «рыбной ловли», один из матросов бродил в воде, споткнулся и поранил ногу. Чертыхаясь, он нагнулся и увидел трос, привязанный к скрытому под водой колу. Это заинтересовало. Ныряя все глубже и глубже, матросы добрались до больших металлических бочек, лежавших на дне реки.

— Судя по всему, в таре бензин! — уверяли нас «рыболовы».

И они не ошиблись. Немедленно снаряженная экспедиция за несколько рейсов перевезла на «Коммуну» двенадцать больших бочек первосортного авиационного бензина. Потом выяснилось, что при поспешном отступлении белые укрыли их, полагая, что отходят временно.

«Рыболовам» повезло: во-первых, комиссар воздержался от причитавшегося им нагоняя, а во-вторых, каждому мы единогласно присудили по чарке чистого спирта. Бензин был как нельзя более кстати. Уже в районе посада Дубовка начались боевые полеты.

В первую разведку вылетел на М-9 Свинарев. Только он начал набирать высоту, как с земли заметили [9] два самолета белых, резко изменивших курс и приближавшихся к «девятке».

На выручку товарища тут же взлетели два наших «ньюпора». Они набрали высоту и со стороны солнца вдвоем атаковали правый вражеский самолет.

Белые, которые до этого летали совершенно безнаказанно, дали полный газ и левым берегом ушли к себе.

В этом первом воздушном бою над Волгой мы узнали, что у белых появились новые самолеты, более быстроходные, чем наши, и сильнее вооруженные. Как потом стало известно, это были ДН-4...

Недалеко от Царицына, в узком и глубоком овраге, выходящем к Волге, враг установил «кинжальную батарею». Из надежного укрытия ее артиллеристы обстреливали все наши проходящие суда и, по сути дела, перерезали сообщение по реке.

Обычная воздушная разведка не смогла обнаружить орудий противника. Они были хорошо замаскированы и при появлении наших самолетов прекращали огонь.

25 августа один из летчиков дивизиона вылетел на морском самолете на разведку батареи с малой высоты. Уже много раз прошел самолет взад и вперед вдоль оврага, и все безрезультатно. Летчик решил спуститься еще ниже. Началось испытание нервов. И нервы белых не выдержали. Враг открыл по самолету сильный огонь и этим демаскировал себя.

Уже в нескольких местах пробиты крылья и лодка. Осколок попал в штурвал. У летчика на правой руке ранены два пальца, и сидящий рядом наблюдатель Максименко зажимает их носовым платком. А самолет продолжает кружить. Только установив координаты батареи, экипаж возвратился к флотилии и передал данные для стрельбы. Точным огнем наших плавучих батарей «кинжальная» была уничтожена.

К концу лета под Царицыном авиация белых, получившая новые английские самолеты и пополненная [10] английскими летчиками, начала захватывать инициативу. Против каждой нашей «девятки» у белых было по три — четыре самолета ДН-4, в полтора раза более быстроходных и в три раза сильнее вооруженных. В самом деле, если М-9 развивал скорость 110 километров в час и имел один пулемет, то скорость ДН-4 достигала 180 километров, а вооружен он был тремя пулеметами. Соотношение сил стало настолько неравным, что дневную разведку пришлось поручить истребителям, а бомбометание перенести на ночное время.

Столярский, передавший мне к этому времени командование дивизионом, взялся за организацию ночных действий.

Ночные полеты вообще сложнее дневных во всех отношениях. Но особенно трудно в темноте посадить самолет на воду. Поэтому у нас была разработана система сигнализации. Когда самолет шел на посадку, ракетами показывали ему направление ветра. На спуске баржи «Коммуна» установили фонари, а на пароходе «Герцен» поместили прожектор, который освещал берег и помогал летчику ориентироваться. Все это позволило нам осуществлять ночные полеты без единой аварии.

Однажды ночью к флагманскому судну подошла лодка, в которой находилась женщина в крестьянской одежде, закутанная платком так, что лица ее не было видно. Она потребовала свидания с командующим флотилией.

Женщина оказалась большевичкой из подпольной организации, действовавшей в расположении белых. Она сообщила, что штаб одного из крупных соединений белых расположился на ночь в доме, стоящем на развилке дорог.

Без суеты и шума срочно подготовили к вылету два гидросамолета. На головном полетел Столярский, ведомым — Свинарев. Развилка дорог — ориентир, который легко было обнаружить. Штаб белых подвергся бомбардировке. Потом пленные показали, что бомбежка задержала и ослабила вражеское наступление на этом участке. [11]

После ожесточенных боев белогвардейские силы, шедшие на соединение с Колчаком, были остановлены. Но деникинцы смогли перерезать Волгу в районе Царицына, и наша флотилия оказалась разделенной: часть ее действовала к северу от города, другая — к югу. Расстояние между ними составляло 200 километров, и связь была ненадежной, ибо осуществлялась только по радио — средству, тогда еще недостаточно совершенному.

В конце сентября возникла необходимость передать южному отряду совершенно секретные материалы и схемы, касающиеся дислокации войск и обороны противника. Кроме того, предстояло изменить радиокод. Было решено отправить в южный отряд самолет.

Темной ночью на 22 сентября со спуска баржи «Коммуна» сошла моя летающая лодка М-9 и поднялась в воздух.

Мы не видим ни земли, ни воды — только яркие звезды сверкают на темном небе. Через несколько минут меняю курс, и самолет уходит в степь на восток, подальше от расположенных на правом берегу аэродромов противника, с которых может быть услышан шум мотора. Только отойдя достаточно далеко, поворачиваю на юг.

Полет проходит спокойно. Но нервы напряжены. Я слежу за высотой полета по альтиметру, привязанному к ноге, за направлением — по звездам и за временем — по ручным часам. У механика все внимание перешло в слух. Мотор ровно гудит на положенной ему ноте. Механик уверен, что, чем внимательнее он слушает песню двигателя, тем надежнее работает «сердце» самолета.

Летчик-наблюдатель пытается ориентироваться. Он достает планшет с картой, карманный фонарик и, склонившись ко мне, вопросительно тыкает в карту фонариком. Я резко отстраняю карту: ночь хотя и темна, но глаза успели привыкнуть и кое-что различают. Свет мешает, и мне нужно время, чтобы опять привыкнуть к темноте. Мой товарищ ничего не понимает и направляет конус света прямо мне в лицо, чтобы по выражению моему узнать, в чем дело. Я вырываю [12] из его рук фонарик и бросаю за борт. Только сейчас наблюдатель понял свою ошибку. Немного поворочавшись, устроившись поудобнее, он начинает дремать.

Стало чуть светлее. На горизонте появилась неясная полоска зари. Слева различается озеро Эльтон, и теперь уже можно ориентироваться по карте. Еще немного, и мы достигли Черного Яра, около которого находится южный отряд флотилии.

Делаю большой круг, пытаясь получше рассмотреть суда. Вспоминается трагический случай с Истоминым и Дмитриевым на Каме. Нет — это свои!

Обмениваюсь с товарищами радостными взглядами, и нервное напряжение спадает. Пришли благополучно!

А вот и наш самолет с истребительного аэродрома. Я приветственно покачиваю крыльями. Истребитель, на котором ясно видны красные звезды, тоже покачивает крыльями, выполняет змейку и проносится над нами. Затем он делает переворот и снова идет к «девятке». Мы с удовольствием наблюдаем, как чисто выполняет он фигуры. Вот еще крутое пикирование и... пулеметная очередь?!

Понятно! В южном отряде не предупреждены о нашем прилете. Перевожу самолет на планирование, стараясь показать, что хочу садиться. Но истребитель атакует нас еще два раза, прежде чем успеваем сесть у флагманского судна.

Сделав победный круг над поверженным «противником», истребитель удаляется на аэродром. От нескольких судов спешно отваливают катера и лодки для захвата сбитого самолета и пленения летчиков.

Первым подходит катер с флагманского судна. Уже через несколько минут мы докладываем командующему южным отрядом о выполнении задания и передаем документы.

Днем пришел летчик, атаковавший нас. Это был боевой истребитель Щекин, участник многих воздушных схваток, имеющий орден за сбитый английский самолет. Щекин клятвенно уверял, что он никогда не видел самолета М-9 и принял его за английский новейшей конструкции. [13]

Потом мы прошли к нашему самолету и стали дружно разыгрывать Щекина по поводу плохой стрельбы. Несмотря на самые тщательные поиски, он действительно не обнаружил ни одной пробоины и стал доказывать, что вел только предупредительный огонь.

Эти несколько эпизодов вспомнились мне при взгляде на приказ, присланный Столярским. [14]

Февраль и март 1919 года явились началом наступления белых армий по всему фронту. Контрреволюционное уральское казачество, оправившись от поражения, которое ему нанесла 25-я Чапаевская дивизия, и вдоволь снабженное английским снаряжением, вооружением и боеприпасами, стало теснить наши части к Уральску. В апреле город был окружен и оказался в сравнительно глубоком вражеском тылу. От фронта советских войск его отделяло расстояние в 120 километров.

В Уральске оживлялись контрреволюция и различные уголовные, деклассированные элементы. Воинствующие хулиганы грабили оставшиеся невывезенными вагоны с мануфактурой и продовольствием. Тут и там раздавались провокационные выстрелы. Группа бандитов пыталась взорвать несколько вагонов со снарядами, но вовремя была замечена и уничтожена. Только высокая революционная бдительность и дисциплинированность частей 22-й стрелковой дивизии, оборонявшей Уральск, позволяли поддерживать в городе порядок и беспощадно расправляться с организаторами бесчинств.

Самолеты нашего отряда получили приказ вылететь на станцию Алтата, что в 240 километрах восточнее Уральска, и поступить в распоряжение 4-й армии. А мой «Фарман XXX» был оставлен для связи в окруженной 22-й стрелковой дивизии. Кроме меня, в Уральске остались техник Порай и несколько человек обслуживающего персонала.

В мою задачу входило главным образом доставлять в штаб пакеты с донесениями, а оттуда возить [15] махорку, медикаменты. Иногда со мной летали представители командования дивизии.

Каждый полет через территорию, занятую противником, был сопряжен с большим риском. Нужно сказать, что авиационный бензин для нас тогда стал музейной редкостью. Мы летали на так называемой «казанской смеси». Этот суррогат горючего отличался особой требовательностью, о чем гласили надписи на бочках: «При употреблении взбалтывать». А все дело заключалось в том, что смесь керосина и газолина с более легкими веществами иногда вызывала реакцию, в результате которой выделялись ниткообразные частицы, засорявшие жиклеры карбюраторов. Капризы этого «благородного» горючего вызывали частые вынужденные посадки...

На третий день после начала осады города в Уральск прилетел из армии летчик Артамонов с секретным пакетом для начальника 22-й дивизии.

Артамонов был моим старым товарищем. Вместе с ним мы работали в слесарной мастерской аэроклуба в Петрограде, когда были еще солдатами старой армии, вместе закончили школу летчиков в Англии. Теперь в одном отряде мы с ним защищали власть Советов.

Когда Артамонов приземлялся, дул сильный, порывистый ветер. Самолет, уже катившийся по аэродрому, был вдруг подхвачен порывом, встал «на попа», и в результате у него сломался воздушный винт.

Чтобы помочь Артамонову, я должен был полететь на станцию Алтата за новым винтом. Начальник дивизии дал согласие на вылет и вручил мне пакет командующему 4-й армией.

Утром следующего дня мы с Пораем благополучно приземлились на армейском аэродроме. Выполнив все поручения, привязали винт к гондоле, погрузили в самолет два мешка с медикаментами, на которых Пораю пришлось сидеть, и пустились в обратный рейс.

Вначале все шло хорошо. Мы уже проделали больше половины пути и радовались, что через два часа будем дома.

В районе станции Шипово наш самолет пересек [16] линию фронта и теперь летел над территорией, где можно было часто видеть белоказацкие разъезды.

И тут случилось самое неприятное. Мотор вдруг перестал работать. Он заглох без обычного в таких случаях чихания.

Я сразу развернул машину на 180° и пошел в сторону станции, надеясь дотянуть до своих. Но дотянуть не удалось. Приземлились, не долетев километров пять.

Мы с техником сразу же приступили к устранению неисправности. Говорю «мы», хотя правильно сказать «Порай». Я мог только помогать ему: подавать инструмент, держать детали.

Надо отдать должное Пораю: он великолепно знал свое дело и работал как артист. И все же не успел прочистить жиклеры, когда из-за ближайшей возвышенности послышалась частая стрельба и донеслись крики «ура».

Мы с беспокойством поглядывали в ту сторону, каждую минуту ожидая, что на гребень возвышенности вымахнут казаки. Но их пока не было. Как потом выяснилось, наш кавалерийский эскадрон преградил белоказачьему разъезду путь к самолету. Мы были бесконечно благодарны товарищам-кавалеристам, которые спасли нас от неминуемой расправы.

Но этим происшествием наши испытания не кончились. Самолет находился уже в 35–40 километрах от Уральска, в районе станции Переметная, когда мотор опять забарахлил. Он стал давать перебои, а затем и вовсе замолк. Значит, опять вынужденная посадка, и к тому же в самом гнезде белого казачества. Мы хорошо знали их садистскую ненависть ко всему революционному. Белоказаки не щадили никого, кто попадал к ним в лапы.

Развернув самолет на север, я решил планировать в степь, чтобы выиграть расстояние и время. Ясно были слышны ружейные выстрелы и пулеметные очереди охотившихся за нами белоказаков, видны были всадники, скачущие в сторону нашей предполагаемой посадки.

Мы благополучно приземлились километрах в 10–12 от станции Переметная, в лощине, окруженной небольшими холмами. [17]

Порай еще в воздухе сорвал с себя каску, старый промасленный полушубок и распихал по карманам свои немудреные инструменты. Как только самолет коснулся земли, он уже оказался на нижней плоскости и приступил к работе.

Вскоре на окружающих лощину холмах появились спешенные белоказаки. Они растянулись в цепь и не спеша стали окружать место посадки самолета, явно намереваясь взять нас живыми.

Это нас и спасло. Порай быстро сделал свое дело и вскочил в гондолу. Через минуту мотор взревел, самолет рванулся вперед.

Рев машины и пулеметная очередь, выпущенная техником, ошеломили казаков. Самолет прошел над их головами, и мой товарищ выпустил еще две — три очереди. Мы видели, как вскачь разбегались от коноводов насмерть перепуганные лошади.

Оставляя в стороне станцию Переметная, я взял курс на Уральск. Остальную часть пути совершили благополучно и скоро приземлились на своем аэродроме.

Уже две недели, как Уральск блокирован. В ночь на 4 мая белоказаки делают первую яростную попытку штурмом овладеть городом. Но наши бойцы стойко отражают все атаки и отбрасывают врага на исходные позиции за реку Чаган.

Значительную помощь войскам оказывают добровольные дружины жителей — преимущественно рабочих железной дороги, предприятий города, больших паровых мельниц Стулова и Карева.

Мы, авиаторы, в эти решающие часы также не оставались безучастными. Находясь в окопах, вместе с бойцами отражали атаки противника огнем двух своих пулеметов «Люис».

Получив отпор, противник несколько присмирел. И все же положение гарнизона с каждым днем становилось все труднее и труднее. Таяли силы защитников города, катастрофически сокращались боезапасы и продовольствие. Дневной паек пришлось значительно сократить.

Как-то рано утром, в один из первых дней июня, [18] на аэродром прискакал верховой и передал мне приказание немедленно явиться к начдиву, В его кабинете я застал комиссара дивизии Андреева. Начдив, очень возбужденный, крупными шагами подошел ко мне, положил руку на плечо:

— Товарищ Степанов, вам поручается ответственное задание, от выполнения которого во многом будет зависеть участь всех нас. Я не хочу скрывать от вас, что положение наше трудное. Войска четвертой армии ведут тяжелые оборонительные бои, и надеяться на их помощь не приходится. Было бы хорошо, если бы вам удалось связаться с оторвавшейся при нашем отступлении группой комбрига Наумова и передать мою записку. Пакет не должен попасть в руки врага. Разрешаю вам прочитать его.

В документе говорилось о состоянии осажденного гарнизона, о концентрации крупных сил белоказаков вокруг города. В заключение Наумову предлагалось двигаться к Уральску.

Задача моя действительно была не из легких. Как найти в тылу противника группу, связь с которой потеряна много дней назад?

— А не знаете ли вы, товарищ начдив, хотя бы приблизительно, местонахождение комбрига Наумова? — спросил я.

— Не знаю. По-моему, он где-то в районе станции Деркул. Ищите! Обшарьте всю местность, но обязательно найдите!

Начдив и комиссар дивизии на прощание крепко расцеловали меня, словно и не надеялись больше увидеть.

Вернувшись на аэродром, мы с неразлучным другом Пораем стали готовиться к полету...

Станция Деркул и местечко Зелененькое кишмя кишели народом, здесь было много подвод. Кругом виднелись окопы, но определить, наши их занимают или белые, оказалось не просто. Пользуясь тем, что нас не обстреливали, я снизился до 150–100 метров. Но и это не помогло. Мы разглядели только, что вокруг поселка и станции лежало множество трупов. Здесь, по всей вероятности, недавно кипел горячий бой. [19]

Тогда я решил направиться на север, к хутору Железнову, с надеждой нагнать по дороге какую-нибудь одинокую повозку или всадника, сесть поблизости и получить необходимые сведения. Благо ровная степь позволяла приземлиться.

Но, пролетев 15 километров, вплоть до самого хутора. Железнова, мы никого не увидели — степь словно вымерла. Зато в самом хуторе обнаружили много кавалеристов.

Время шло. Я уже решил произвести посадку, и только осторожность Порая помешала сделать этот опрометчивый шаг. Как мы потом выяснили, в хуторе находились белоказаки.

По совету Порая я развернулся и направил самолет через станцию Деркул на юг, к хутору Архангельскому. Километрах в шести от него обнаружили два ряда окопов, занятых солдатами. Позади окопов виднелись четыре орудия, обращенные в сторону станции Деркул. Стало ясно, что в Деркуле и в местечке Зелененьком наши красные части и мы находимся у цели полета.

А когда подлетали к местечку Зелененькое, к нашей радости, заметили, что на крыше одного из домов взвилось красное полотнище. Приземлились и, не выключая мотора, стали ждать скачущих всадников. Порай держал пулемет на боевом взводе. Но уже издали мы хорошо различили широкие красные ленты на папахах.

Все же Порай приказал им остановиться и разрешил подойти к самолету только одному. От него мы узнали, что попали в группу Наумова.

А в это время от поселка уже бежали к нам запыленные и оборванные люди. Измученные, перенесшие тяжелые испытания, потерявшие всякую надежду встретить своих, они, как дети, радовались прибытию самолета и прямо на руках понесли нас к комбригу. А наш старый испытанный «фарман», подхваченный десятками пар рук, был мигом укрыт рядом с кирпичным домом. Вся эта незабываемая сцена происходила под ураганным артиллерийским, пулеметным и ружейным огнем взбешенного неприятеля. Комбриг Наумов встретил нас со слезами радости на глазах — [20] до того был взволнован этот мужественный человек, не раз смотревший смерти в глаза.

— Мы сильно переживали, — говорил он, — видя, как вы мечетесь в воздухе, и боялись, что по ошибке сядете к белякам. Хорошо, что ребята сообразили выпросить у какой-то женщины красную юбку и смастерили подобие флага!

Комбриг рассказал, что его группа только что выдержала 36-часовой ожесточенный бой и отбила восемь яростных атак белоказаков. Потеряв более 400 человек только убитыми, враг вынужден был отойти. Тем не менее положение Наумова ничуть не улучшилось. Кольцо белого казачества вокруг его группы было так же крепко, как и вокруг Уральска.

Вскрыв пакет и прочитав приказ, Наумов тут же карандашом на клочке бумаги написал ответ. После этого мы распрощались с ним и снова поднялись в воздух. Для острастки я на бреющем полете сделал три захода вдоль вражеских окопов, предоставив Пораю возможность «попрактиковаться» в стрельбе.

Враг тоже не дремал. Поэтому, когда через некоторое время мы приземлились в Уральске, обнаружили, что самолет продырявлен в девяти местах.

Я передал начдиву ответ комбрига. Но Наумову не суждено было соединиться с осажденным гарнизоном Уральска. Вскоре после этого командующий 4-й армией приказал ему пробиваться на запад, к станции Семиглавый Мар, на соединение с главными силами армии...

Шел второй месяц осады. Город кишел шпионами и контрреволюционерами. Поступали все новые и новые сведения о поимке провокаторов и диверсантов, об обнаружении скрытой телефонной связи с противником, была предпринята даже попытка угнать от здания штаба дивизии единственный броневик. Только поломка какой-то детали помешала осуществлению этого подлого замысла.

Враг был коварен и изобретателен. Для передачи сведений он использовал скот. В распиленных и искусно склеенных рогах коров, в заплетенных гривах и хвостах лошадей работники чека обнаруживали планы [21] расположения наших частей, огневых точек и важных военных объектов. Коровы и лошади свободно паслись и часто перегонялись с одного на другой берег Чагана, разделявшего наши и вражеские позиции.

Положение защитников города становилось все более тяжелым. Снаряды подходили к концу. Уже пришлось организовать мастерскую для отливки пуль и для изготовления патронов. Не хватало хлеба, овощей и соли, а сахара давно не было.

Большой радостью для бойцов была махорка, которую доставлял им самолет. Ради этого ценного груза пришлось на время отказаться в полете от общества Порая: вместо него я брал лишний мешок табаку.

По пять — шесть мешков втискивали в гондолу моего самолета снабженцы из полевого штаба 4-й армии на станции Алтата, крепко опутывали их веревками. А я тащился с этим грузом, тревожно прислушиваясь к рокоту мотора, каждую минуту ожидая сюрприза от «казанской смеси».

Но Порай был изобретательным человеком. Перед каждым полетом он проделывал целый ряд манипуляций с капризным горючим, прежде чем залить его в бак, по нескольку раз процеживал жидкость сквозь мелкие сита и в довершение пропускал через замшу. Поэтому вынужденные посадки стали значительно реже.

Белоказаки, хорошо осведомленные, с каким грузом регулярно совершает воздушное путешествие мой «Фарман XXX», при подходе его к Уральску открывали бешеный артиллерийский огонь.

Мне даже пришлось каждый раз менять направление подхода. Кроме того, зная, что казаки избегают обстреливать город, так как у многих из них там находились семьи или родственники, я снижался и, едва не задевая крыши домов, благополучно доходил до аэродрома.

Белоказацкое командование предпринимало отчаянные попытки овладеть городом. Но защитники Уральска героически отражали атаки врага. [22]

В перерывах между боями наши бойцы и белоказаки иногда вели «задушевные разговоры».

— Эй вы, краснопузики! — кричали с другого берега Чагана. — А крепко мы вас поймали в мешок! Вот скоро совсем завяжем его и вам будет хана! Все пойдете в Урал рыбу кормить.

Наши бойцы не оставались в долгу:

— Не говори «гоп», казура несчастная. Что-то долго вы этот ваш мешок завязываете. Неровен час, зубы себе обломаете!

В ответ разъяренные казаки открывали беспорядочную стрельбу...

В конце июня враг предпринял последний и самый ожесточенный штурм города. Погода этому благоприятствовала: дождь лил как из ведра.

С вечера белые усилили артиллерийский обстрел наших позиций. Чувствовалось, что они готовятся к атаке. Но откуда будет нанесен главный удар?

Город переживал напряженные часы.

Гарнизон был слишком малочислен, чтобы обеспечить прочную оборону на всех участках. В это решающее время на помощь бойцам пришли рабочие дружины.

С начала переправы противника через Чаган удалось определить место его сосредоточения и время штурма. Пользуясь дождем и темнотой, белоказаки спешили до рассвета перебросить через реку побольше сил.

Наши бойцы и рабочие дружинники, сосредоточившись в окопах и за халупами на окраине города, сидели тихо, не желая спугивать врага. Все ждали условного сигнала с командного пункта начдива.

И вот гулкий артиллерийский выстрел взорвал напряженную тишину. Тут же залаяли пулеметы. Наша артиллерия обстреливала противоположный берег Чагана, чтобы отрезать переправившегося противника. Здания в городе дрожали от гула орудий.

Второй сигнал — ракета — поднял подразделения и рабочие дружины в стремительную атаку. Не ожидавшие этого белоказаки дрогнули и стали в беспорядке [23] отступать к Чагану. Но немногим из них удалось переправиться к своим. На поле боя осталось более пятисот убитых и раненых. Из них большинство отъявленные головорезы — бородачи из полка «имени Христа Спасителя», те, кто готовили беспощадную расправу с защитниками города.

В этом бою героический гарнизон красного Уральска еще раз доказал свою глубокую преданность молодой Республике.

Странно звучит, но после этой победы положение наше стало еще более трудным. На каждое орудие осталось всего по четыре снаряда.

В эти сложные и полные лишений дни по осажденному городу разнеслась радостная весть о приветствии защитникам Уральска от Владимира Ильича Ленина. В телеграмме на имя командующего Южной группой войск М. В. Фрунзе говорилось: «Прошу передать Уральским товарищам мой горячий привет героям пятидесятидневной обороны осажденного Уральска и просьбу не падать духом, продержаться еще немного недель. Геройское дело защиты Уральска увенчается успехом.

Предсовобороны Ленин».

Слова вождя придали защитникам Уральска сил, они еще больше укрепили веру в окончательную победу. Гарнизон принял непоколебимое решение удержать город во что бы то ни стало.

Кончились запасы горючего. Казалось, связь с армией будет окончательно нарушена. Но выход нашел председатель чека Штыба. Он разослал по городу десятки людей, которые собирали у населения все, что могло гореть. На аэродром стала поступать самая различная посуда с бензином, керосином, газолином и даже с одеколоном. Эта масса разнокачественной жидкости смешивалась, десятки раз перебалтывалась, процеживалась искусной рукой Порая и превращалась в подобие авиагорючего. В результате самолет опять имел на несколько вылетов теперь уже «пораевской смеси».

В июне на Восточном фронте наступил решающий перелом. Наши войска под командованием [24] М. В. Фрунзе перешли в контрнаступление. Подавляя ожесточенное сопротивление врага, они неудержимой лавиной рванули на восток.

На нашем участке части славной Чапаевской дивизии форсировали реку Белую, заставив колчаковцев оставить город Уфу. После этого чапаевцы двинулись на помощь осажденному Уральску. Защитники города с нетерпением ожидали освобождения.

И вот 11 июля перед нашими окопами севернее Уральска вдруг появились полтора десятка бойцов на взмыленных лошадях. Крики радости раздались в окопах, когда среди всадников бойцы разглядели самого Чапаева.

В тот же день в здании штаба 22-й дивизии состоялось совещание совместно с командованием 25-й дивизии. Было решено одновременно ударить по окружавшим Уральск белым войскам из города и из вне его. На авиацию в это время возлагалась задача бомбить и обстреливать врага с воздуха.

Кстати, со станции Алтата прилетел летчик Лабренец — командир нашего отряда. Он тоже должен был участвовать в предстоящем бою.

Мы тщательно готовили свои самолеты. В баки заливали остатки горючего, подвешивали бомбы, кабины загружали «стальными стрелами».

Наступил рассвет решающего дня. Наши части, форсировав Чаган, с ходу стремительно атаковали окопы противника. Одновременно по врагу ударили чапаевцы. Мой старенький «Фарман XXX» и «Сопвич» Лабренца летали над полем боя, помогая наземным войскам.

Белоказаки не выдержали. Оставляя повозки, боеприпасы, снаряжение, бросая раненых, они начали беспорядочное бегство. Прорвано было железное кольцо, которое в течение трех месяцев сжимало осажденный Уральск. [25]

Мы познакомились в штабе Авиадарма, то есть Начальника авиации действующей Красной Армии, еще во время гражданской войны. Он был из числа первых «красных петушков», как тогда в шутку ласково называли молодых воздушников, только что окончивших первые советские курсы красных командиров-воздухоплавателей в Петрограде.

Сидя в неуютной проходной комнате занятого штабом купеческого особняка, я, как помощник Авиадарма по воздухоплаванию, обычно знакомился с каждым из прибывших молодых авиаторов перед направлением их в действующую армию.

Как-то к моему столу нарочито спокойной походкой, чуточку «по-штатски», в развалочку, подошел худенький, невысокого роста молодой паренек со светло-серыми спокойными глазами, в которых угадывалась и веселая хитринка, и твердая воля. Плотно сжатые губы и чуть нахмуренные белесые брови тоже свидетельствовали о волевом характере их обладателя, как и непокорный, хотя и тщательно причесанный, белобрысый чуб, петушившийся маленьким веерком над высоким лбом. Новая солдатская гимнастерка топорщилась, но была аккуратно заправлена.

Молодой командир доложил о своем прибытии и, ожидая вопросов, остановился в свободной позе. Слова рапорта он произносил не особенно громко и не торопясь, будто обдумывал каждое слово. Говорил с заметным украинским акцентом, который сказывался и в придыхательном произношении буквы «г», и в мягком выговоре слов, и в характерных для южан переливах интонаций. На вопросы отвечал толково и [26] коротко, хотя и растягивал слова, словно желая подчеркнуть этим отсутствие у него торопливой нервозности.

Беру его анкету, читаю: «Федосеенко Павел Федорович. Год рождения 1898. Сын рабочего из крестьян села Новая Сотня, Воронежской губернии. Образование — сельская школа и воздухоплавательные курсы».

Интересуюсь, чем он занимался раньше.

— Чем занимался? Крестьянствовал, помогал семье — батька-то в город на завод ушел. Потом и я за ним подался на заработки. Последнее время работал на заводе модельщиком.

Перебивая самого себя, он с затаенной хитрецой неожиданно спросил, знаю ли я, что такое профессия модельщика.

— Представьте себе, товарищ Федосеенко, отлично знаю!

— Это хорошо, что знаете. Правда, стоящая специальность?.. Не всякий может быть модельщиком. Для этого, кроме простого ремесла, нужно еще и тут кое-что иметь, — он постучал себя пальцем по лбу и доверительно добавил: — А я сызмальства-то хотел агрономом быть, потому что землю люблю. Да и теперь с радостью пошел бы учиться в сельскохозяйственную школу, но вот не пришлось... — Вдруг спохватившись, вспомнив, где находится, Федосеенко смутился: — Хорошо землею заниматься, только сейчас не время. Сначала нужно от беляков избавиться. Потому и пошел добровольцем в Красную Армию.

По окончании петроградских воздухоплавательных курсов Федосеенко получил направление на наиболее активный в то время Южный фронт.

Уже вскоре фамилия Федосеенко все чаще стала встречаться в донесениях с Южного фронта о боевой работе 9-го воздухоплавательного отряда. А через некоторое время Павло, как мы в дальнейшем звали его в своей среде, стал командиром отряда.

Осенью 1920 года 9-й воздухотряд действовал на перекопском направлении. Красная Армия стремилась ворваться в Крым и сбросить в Черное море остатки белых банд и иностранных интервентов. Шли [27] решающие бои. Белые яростно сопротивлялись, пуская в ход всю ту богатую технику, которой их так щедро снабдили зарубежные покровители. Сейчас главным их козырем были английские танки.

Павло Федосеенко предлагает использовать для разведки танков аэростат отряда. Поднятый на стальном тросе и связанный с землей полевым телефоном, он может успешно выполнить роль артиллерийского наблюдательного пункта.

Командира отряда не смущает, что при этом аэростат придется выдвинуть ближе к противнику, иначе наблюдатели — а наблюдателем чаще всего поднимался он сам — не смогут разведать такую сравнительно мелкую цель, как танк. Но ведь аэростат уязвим. Огромное его тело достигает в длину двадцати четырех, а в ширину семи метров и содержит около тысячи кубических метров легковоспламеняющегося водорода, который, «старея» и смешиваясь с воздухом, образует страшной силы взрывчатый гремучий газ. Стоит воспламенить его артиллерийским снарядом, зажигательными пулями, ракетами или зажигательной жидкостью, сброшенной с самолета, и гибель наблюдателей неизбежна.

А какая это огромная и выгодная для нападения цель — висящий почти неподвижно на высоте 600–800 метров аэростат! Ненавистная «колбаса» всегда привлекает внимание противника и возбуждает у него желание стрельнуть в нее.

Отважного Павло не останавливают опасности.

— Раз это требуется для нашего дела, значит, надо рисковать, — твердит он в ответ на все высказываемые опасения и сомнения. И вскоре осуществляет свои планы.

У меня сохранилось описание одного из боевых эпизодов, сделанное самим Павло. Я привожу его, чтобы показать те реальные условия, в которых приходилось действовать Федосеенко и его товарищам.

«14 октября 1920 года. С аэростата замечены орудия и два танка противника. Сообщение о них по телефону передали нашим артиллеристам. Одна батарея сразу же открыла огонь по указанным координатам, а другая выехала вперед и прямой наводкой подбила сначала один танк, а затем второй. [28]

Противник видел аэростат и знал, что это он корректирует огонь и мешает передвижениям и перегруппировкам. Решив уничтожить его, начал бешеный артиллерийский обстрел. Снаряды ложатся шагах в ста от места, где находится машина с лебедкой. Осколки ранят красноармейца. Но команда отряда не унывает. Шрапнель рвется прямо над головой. Меняем место подъема, а артиллерия белых не оставляет нас. К тому же появилось несколько самолетов противника, которые сбрасывают на аэростат семь бомб. Для аэростата это закончилось благополучно, ранены лишь три краснофлотца.

Обстрел продолжается, и шрапнель производит несколько пробоин в оболочке. Срочно ремонтируем ее, и через несколько часов аэростат снова в воздухе.

В корзине — начальник отряда (сам Павло. — Авт.) и комиссар Золотов. Обнаруживаем новые пушки противника. Докладываем о них начальнику артиллерии. Он выезжает на дальнобойную батарею, и та открывает огонь.

В это время мы замечаем бронеавтомобиль. Передаем об этом на батарею и начинаем корректировать огонь. После четвертого выстрела броневик подбит. Переносим огонь на артиллерию противника и заставляем ее замолчать. Наши пехотные части начинают наступление. Неожиданно на нас налетают пять вражеских самолетов. Мы отстреливаемся из пулемета и сообщаем о налете на наш аэродром. Красные летчики вылетают к нам на помощь и заставляют истребителей противника уйти к себе в тыл.

Решили снова переменить место стоянки. Но артиллерия противника «не отпускает» нас. Один снаряд пробивает кормовую часть аэростата. Газ начинает выходить из оболочки, и мы вынуждены опуститься. Выбрав место за высоткой, осмотрели повреждения. В оболочке оказалось двадцать восемь пробоин. Но еще не все потеряно. Тут же приступили к ремонту, и на зло врагам аэростат снова поднялся в воздух и стал содействовать нашей пехоте.

Этот день, несмотря на ряд неудач, в общем был одним из интереснейших в истории отряда. Мы помогли подбить два танка, содействовали уничтожению [29] броневика, удачно корректировали огонь нашей артиллерии по батареям противника».

Так писал Павло о боевой работе своего отряда. За боевые заслуги в боях за Крым 9-й воздухотряд приказом Реввоенсовета Республики первым из воздухчастей награждается Почетным Революционным Красным Знаменем. Командир отряда П. Ф. Федосеенко и комиссар П. Г. Золотов были награждены орденами Красного Знамени.

Еще до окончания гражданской войны, летом 1920 года, группа энтузиастов начала возрождать в СССР свободное воздухоплавание — полеты на воздушных шарах. О нашем первом свободном полете, совершенном с Красной площади 27 июля 1920 года во время торжественного парада в честь II Конгресса Коммунистического Интернационала, и о первом ночном полете Реввоенсовет Республики даже издал специальный приказ. Об этих полетах сообщалось также в приказах по Воздушному Флоту, в «Вестнике Воздушного Флота» и в газетах.

Узнал о них находившийся на фронте Павло и буквально «заболел» идеей свободных полетов. Он начал засыпать меня письмами с настойчивыми просьбами разрешить ему хотя бы один свободный полет. Правда, у него в отряде «сфериков» нет, но ведь можно же попробовать совершить полет и на «змейкаче». У него в отряде как раз имеется старый змейковый аэростат.

Однако, несмотря на все просьбы, Павло разрешения на свободный полет не получает. У него для этого не было опыта, да и неизвестно, как будет вести себя в свободном полете «змейкач», предназначенный только для подъемов на привязи.

И все же Павло не оставляет своей мысли. Он даже специально поднимается на привязном аэростате во время ураганного ветра якобы «для испытания прочности снаряжения», а в действительности в надежде, что трос оборвется и аэростат уйдет в «вынужденный» свободный полет. Однако ему «не повезло»: трос выдержал суровое испытание...

Летом 1921 года с 25 июня по 3 июля в Москве проходит IV Всероссийский Съезд работников Воздушного [30] Флота. Делегатом на него едет Павло. На съезде мы с ним встречаемся, и он просит перевести его в Москву, чтобы научиться летать на «сфериках».

По предложению Павло делегаты от воздухчастей выражают желание поближе познакомиться с работой специального Отделения со сферическими аэростатами. Это Отделение, незадолго до того созданное в Кунцеве при 4-м воздухотряде, и должно стать базой для развертывания в нашей стране свободного воздухоплавания.

Чтобы показать участникам съезда свободный полет, было решено снарядить небольшой сферический аэростат объемом всего в 640 кубических метров. В корзине его предоставлялось место одному из делегатов, которого выберет съезд.

5 июля аэростат поднялся. В корзине с молодым пилотом Петей Николаевым в качестве пассажира летит... конечно же наш настойчивый Павло! Он добился-таки осуществления своего давнишнего желания.

Полет прошел отлично, и с этого времени Федосеенко еще сильнее потянуло в бездонные глубины воздушного океана. Он окончательно решил перейти к свободным полетам на сферических аэростатах и научиться пилотированию их.

В конце 1921 года были созданы специальные курсы пилотов-аэронавтов. Одним из первых на них зачислили слушателем Павло Федосеенко, К тому времени он оброс довольно большой рыжей бородой, которой очень гордился. Она придавала его юному лицу солидную степенность.

На курсах Павло старательно изучает теорию. Всем нравится его подкупающая простота, стремление к знаниям, пытливость ума и упрямая настойчивость в достижении поставленной цели. Я тоже искренне полюбил его, и мы вскоре становимся друзьями.

В августе следующего года начались практические занятия. В свободный полет выходил наш новый, советской постройки аэростат. Корзина его едва смогла принять всех пассажиров. Рассчитанная на экипаж из трех человек, она вместила семерых, да еще небольшой запас балласта. Это позволяло на одном и том же газе совершать серию полетов. При каждом приземлении высаживали по одному человеку и тем самым [31] облегчали аэростат настолько, что он имел возможность совершать новый подъем.

Как шеф-пилот курсов, даю пилоту-инструктору Евгению Сапунову задание: сначала разрешить каждому ученику сделать по одной самостоятельной промежуточной посадке, а затем с двумя лучшими учениками продолжать полет на побитие рекорда продолжительности.

Павло летит в качестве помощника Сапунова, и я уверен, не вылезет из корзины до тех пор, пока в оболочке будет достаточно водорода. Так и получилось. Высадив возле Подольска четырех курсантов, Сапунов, Федосеенко и курсант Корженевский в половине восьмого вечера снова оторвались от земли.

Ночь прошла спокойно, хотя сильный холод и разреженный воздух доставили воздухоплавателям много неприятных минут. Ведь они летели на большой высоте, а кислородных приборов не имели.

У меня сохранился отчет об этом полете. Из него видно, что бодрее всех чувствовал себя неунывающий Павло. Это он поднял аэростат на высоту 4850 метров и настаивал на продолжении подъема, чтобы побить рекорд высоты. Я позволю себе привести выдержку из бортового журнала, который велся во время полета.

«14 ч. 48 мин. Высота 4800 м. Температура минус 12,6°. Значительная высота отражается на состоянии т. Корженевского. Он чувствует сонливость, жалуется на слабость. Его дыхание становится частым и недостаточным от нехватки кислорода. Сапунов и Федосеенко чувствуют себя по-прежнему бодро...

15 ч. 35 мин. Достигли высоты 4850 м. Решили, несмотря ни на что, дойти до 5000, чтобы затем побить и рекорд высоты, до которого останется тогда лишь 200 м с небольшим. Но природа заслоняет от нас солнце. Газ в шаре понемногу охлаждается, и мы против нашей воли идем вниз».

Верный себе Павло, который в это время пилотировал аэростат, летел за счет неблагоразумного расходования балласта. За такое мне и раньше приходилось отчитывать его. Но Федосеенко, видно, ничем не исправишь. Когда этот рассудительный на земле человек оказывался в полете, он совершенно забывал об [32] опасности, которая угрожает при приземлении, если израсходован запас балласта.

О том, как происходил спуск, привожу записи из бортового журнала.

«16 ч. 51 мин. Высота 2800 м. Стремительно валимся вниз.

16 ч. 52 мин. Высота уже всего 2600 м. Падаем... Вследствие быстрого падения и недостатка балласта приходится приготовить якорь, чтобы в случае надобности выбросить и его...

Выбросили за борт все, чтобы не разбиться при приземлении. Остается последняя надежда на якорь...

17 ч. 10 мин. Высота всего 200 м. Аэростат продолжает падать. Вот уже коснулись концом гайдропа земли, но все еще продолжаем стремительно снижаться. По команде пилота якорь полетел за борт корзины. О счастье! Падение заметно затормозилось... Рвем разрывное приспособление. Вот и земля. Корзину при причаливании перевернуло, внутри ее полный хаос. Все ее содержимое перемешалось с землей. Но мы все целы. Итак, полет закончился вполне благополучно».

В своем стремлении поднять красный стяг нашей Родины как можно выше Павло, а под его нажимом и Сапунов пошли на риск, который только по счастливой случайности не закончился катастрофой. Тем не менее, несмотря на ряд крайне неблагоприятных условий, аэронавты продержались в воздухе свыше 21 часа и установили рекорд продолжительности полета. Попутно они перекрыли прежний рекорд дальности полета без спуска.

Так летал наш Павло еще в годы своего летного ученичества. Хорошо, но рискованно!

Блестяще окончив курсы и получив звание пилота-воздухоплавателя, Федосеенко возвращается в свой воздухотряд, приданный Черноморскому флоту. Там под Одессой, в районе Люстдорфа, он один из первых проводил опыты совместной работы привязного аэростата с береговыми батареями и с тральщиками, очищавшими Черное море от мин. В дальнейшем Федосеенко совершает много отличных полетов, некоторые из них были рекордными и вошли в историю развития свободного воздухоплавания в нашей стране. [33]

Узнав о первых подъемах иностранцев в стратосферу, Павло, к тому времени окончивший Академию Воздушного Флота имени Н. Е. Жуковского и факультет дирижаблестроения учебного комбината Гражданского Воздушного Флота, решает отвоевать для нашей Родины первенство и в этой новой области.

— Мы должны летать выше всех в мире! — упрямо твердит Павло.

Во время каждой встречи Федосеенко обязательно возвращался к этой теме. Чувствовалось, что он всецело поглощен идеей проникновения в стратосферу.

Павло развивает бешеную деятельность и добивается создания специального Стратосферного комитета Осоавиахима, решившего по его предложению построить первый советский стратостат ОАХ-1. Руководство его постройкой поручается моему другу. Главным конструктором был молодой научный работник инженер Андрей Борисович Васенко.

Федосеенко энергичен, спешит, но ему, что называется, не везет, и намеченные сроки срываются. Трижды переделывается проект стратостата. Да это и понятно: не так просто без опыта создать и построить легкую, прочную и герметически закрытую гондолу, а также сшить гигантскую оболочку почти на 25 тысяч кубических метров газа. Павло начинает нервничать.

Но вот наконец стратостат ОАХ-1 готов. 30 января 1934 года Павло вместе с Васенко и молодым научным сотрудником Ильей Давидовичем Усыскиным занимают свои места в герметической кабине. В 9 часов 4 минуты стратостат отрывается от земли и, пронизав сплошную пелену серых облаков, взмывает в холодную высь, в неизведанные глубины манящего своей прозрачной голубизной зимнего неба.

Медленно плывет вверх огромная серебристая груша с крохотной по сравнению с оболочкой шарообразной гондолой. Сквозь толстые стекла иллюминаторов Павло и его товарищи любуются меняющимся цветом неба, ведут научные наблюдения. Они поддерживают связь с землей, которую полностью закрыло сплошное море облаков.

Все шло отлично — подъем проходил вполне нормально. Уже через час после взлета стратонавты поднялись [34] выше своих предшественников. Рекордная высота превзойдена в суровых зимних условиях. Павло торжествует — он сдержал свое слово!

Подсчитывает остаток балласта. Его около восьмисот килограммов — не так уж много. Но упрямый Павло решает подниматься еще выше.

В 12 часов 17 минут в бортовой журнал заносится высота — 21600 метров, и Васенко записывает: «Небо черно-синее». Павло тут же вносит поправку и пишет рядом: «Серое. Федосеенко». Наконец в 12 часов 30 минут альтиметр показал невиданную высоту — 22 000 метров!

С аэростата к земле несется привет от победителей стратосферы тем, кто в это время в Кремле намечали планы строительства прекрасной жизни, — делегатам XVII съезда партии. Радостные и гордые стратонавты посылают из глубин стратосферы привет Центральному Комитету ленинского комсомола и газете «Правда».

В бортовом журнале в 13 часов 20 минут появляется спокойная запись: «Едим яблоки. Высота неизменна. Находимся в стратосфере». И дальше: «Продолжительный клапанный хлопок. Пошли вниз. Едим шоколад. Павел Федосеенко».

На следующее утро, радостные, мы читаем в газетах о подвиге Павло и его товарищей и восхищаемся их отвагой.

Любопытно знать, где они опустились? В газете, к сожалению, напечатано, что «место посадки неизвестно». Я знаю — это вчерашние сведения. Теперь место приземления наверняка установлено.

Звоню в редакцию газеты «Известия», интересуюсь, где сейчас Павло и его товарищи. Мне отвечают короткой фразой: «Разбились при спуске». Я замираю с телефонной трубкой в руке.

Погиб наш жизнерадостный и упорный друг Павло, такой буйно несдержанный в стремлении во славу нашей Родины подниматься все выше и выше в не изведанную тогда стратосферу. [35]

В августе 1920 года в Старой Бухаре вспыхнуло народное восстание и первый курултай{1} провозгласил Бухарскую республику. Эмир бухарский бежал в Афганистан.

Когда в 1924 году образовалась Таджикская республика, контрреволюционное басмачество, руководимое из-за кордона эмиром, повело ожесточенную борьбу против Советской власти. Один из главарей басмачества, матерый бандит Ибрагим-бек, дольше всех вел борьбу против таджикского народа. Последний набег банд Ибрагим-бека был направлен не только на срыв колхозного строительства, но и на попытку отторгнуть Таджикистан от Советского Союза, возродить там старые порядки.

В те далекие годы я служил в Средней Азии командиром звена 35-го отдельного авиаотряда. Летать мне довелось на одном из первенцев нашего отечественного самолетостроения — цельнометаллическом разведчике Р-3, созданном авиаконструктором А. Н. Туполевым.

Однажды, когда мы в звене занимались боевой подготовкой, в комнату вошел командир отряда Калюжный. Высокий, уже пожилой летчик, грудь которого украшал орден Красного Знамени, имел озабоченный вид.

— Только что получена шифровка, — приняв рапорт, заговорил он. — Опять банды Ибрагим-бека подходят к нашей границе. По имеющимся сведениям, Ибрагим ведет до трех тысяч конников. Басмачей теснят афганские войска, и это может заставить банду вступить на нашу землю. Пограничные части стоят наготове. [36] Но вы знаете, они малочисленны. Наш отряд должен помочь им.

Пробежав взглядом по нашим лицам и немного помедлив, Калюжный обратился ко мне.

— Вам надлежит вылететь в Куляб. Там поступите в распоряжение командира кавалерийского полка. Будет трудно, пришлем помощь. Поэтому выясните в Кулябе наличие горючего и боеприпасов...

Уже через несколько часов мы с летчиком-наблюдателем Абдурахмановым были в воздухе. Бурный Вахш, горы Гули-зиндан, зеленые долины и вечные ледники на горных хребтах сейчас не привлекали внимания своей девственной красотой. Мысли были там, у границы, где предстояло летать. Каковы-то там условия? Справимся ли с задачей?

Но вот и Куляб. Маленький, узкий аэродром, покрытый роскошной весенней травой, вытянулся ярким зеленым ковром. А сесть на него нельзя — летное поле занято стадом. Только когда кавалеристы, приехавшие нас встречать, разогнали коров, мы смогли приземлиться.

Несколько бойцов остались охранять самолет, а с остальными мы уехали в штаб. Командир полка приказал назавтра быть готовыми к разведывательному полету.

Новый день оказался пасмурным. Я встал на рассвете, опробовал мотор. Он сыпал искры в редеющий мрак и неистовым ревом будил спящие горы.

Вскоре на аэродром приехал начальник штаба полка. Он был явно встревожен.

— Получено сообщение, что южнее Чубека ночью перешла границу большая банда. Вы должны найти ее и навести на басмачей наш отряд...

Горизонт спрятался в туманной дымке. Подняться выше 800 метров не удалось — не позволила густая серая облачность.

Но нам повезло. Уже недалеко от зимовки Ак-Джар на равнине заметили большую группу конников. Когда подлетели ближе, разглядели, что все они одеты в цветные халаты, вооружены карабинами или винтовками, сбоку у каждого болтается сабля. Я прикинул — бандитов не меньше пятисот!

Некоторое время мы кружили над всадниками, [37] стараясь лучше определить их вооружение и численность. При этом приходилось терпеть обстрел. Потом я убрал газ и стал круто снижаться.

— Стреляй! — крикнул Абдурахманову.

Сделав несколько заходов и израсходовав патроны, легли на обратный курс. По пути обнаружили наш кавалерийский отряд и сбросили ему вымпел с координатами банды.

Отдохнуть после полета не удалось. Как только приземлились, сразу же получили приказ вылетать на бомбежку басмачей.

Оружейных мастеров с нами не было. Снаряжать и подвешивать бомбы пришлось самим. По пути к артскладу я спрашиваю летнаба:

— Товарищ Мамаджан, а ты знаешь, как подвешивать бомбы?

— Нет. Мне этого делать не приходилось.

— Мне тоже, — признался я.

Мы не очень уверенно стали вскрывать ящики. Но, взяв в руки взрыватель и взглянув на бомбу, я как-то сразу понял суть зарядки.

— Не горюй, Мамаджан. Бери отвертку, вывертывай в бомбах крышки. А я буду вставлять взрыватели.

Снарядить бомбы было еще полдела. Труднее оказалось подвешивать их. Но, повозившись, справились и с этим.

И вот мы уже опять в воздухе. Банда двигалась по дороге в горы, и наш самолет настиг ее довольно быстро.

Отбомбились в самую гущу басмачей, и длинная их колонна разорвалась в двух местах. Снизившись, мы стали носиться над ней. То Абдурахманов стрелял из турельного пулемета, то я пикировал, посылая пули через винт.

Вскоре кончились патроны. Это охладило наш пыл и заставило возвратиться к себе.

Погода окончательно испортилась, но это не остановило нас. Быстро снарядившись, вылетели вновь. Правда, на этот раз, как ни спешили, банду разыскали не сразу. Мешали и грязные лохмотья облаков, укутавшие горы, и стлавшийся по земле туман, и мелкий дождь, бивший в козырек кабины.

Полет едва не закончился трагически. Особенно [38] досаждал нам дождь, который, как иголками, беспощадно колол лицо. Мы больше смотрели вниз, стремясь сквозь туман и сетку дождя разглядеть землю, и мало обращали внимания на то, что делается впереди. Совсем не заметили, как прямо перед носом самолета выросла темная громада скалы.

«Неужели все?!» — мелькнуло в голове.

Действуя бессознательно, ожидая страшного удара, я все же дал полный газ и рванул на себя ручку управления. На какую-то долю секунды самолет завис в густых облаках. Тут же отдал ручку от себя и вошел в разворот влево. Каким-то чудом самолет спасся от верной гибели.

Сбавив газ, полетел по прямой. Постепенно облака стали реже, и тут внизу, в ущелье, мы заметили разноцветную ленту всадников. Бандиты торопливо уходили.

Полет все еще был нервным. Требовалось большое внимание, чтобы лавировать между скал и облаков. Но мы бомбили и бомбили.

Дождь усилился, самолет снова стали окутывать космы волочившихся по земле мокрых облаков. Мы потеряли банду из виду, даже земля и горы проглядывались с трудом. Оставалось подумать о том, как бы добраться до аэродрома...

На следующий день нам в помощь прилетели еще два самолета. Один из них пилотировал Калюжный.

На очередную бомбежку вылетели к вечеру всем звеном. Шли над теми местами, где в первый раз были замечены басмачи, где кипел второй бой и где в третьем бою мы чуть не врезались в скалу. В горах Джиланы-тау, на дороге к перевалу Юкары-бульен, замечаем выложенный на земле знак «Т» и наш отряд, идущий по пятам басмачей.

Немного дальше на вершине слабо освещенного хребта мелькнули два — три цветных халата и тут же исчезли. Разойдясь, мы начали поиски банды. А закатное солнце, бросая красные косые лучи, затрудняло наблюдение.

На этот раз со мной летит подвижный, энергичный, всегда жизнерадостный летнаб Кузнецов. Он высовывается из кабины то с левого, то с правого борта и пытливым взглядом обшаривает склоны гор. [39]

Сделав большой круг, снова подлетаем к перевалу, при этом немного снижаемся. В тени каменных глыб и оврагов замечаем пестрые халаты басмачей.

Чтобы привлечь внимание двух других самолетов, летавших над долиной, энергично покачиваю машину с крыла на крыло. Но там, видимо, увлечены поисками и моих сигналов не замечают. Между тем солнце садится все ниже, и нам дорога каждая минута.

— Сбросим бомбу, — предложил я Кузнецову. — Тогда они и увидят.

Действительно, после первого же взрыва Калюжный и другой летчик подтянулись к нам и тоже стали бомбить. Горы ожили и запестрели частыми белыми дымками ответных выстрелов. Завязался бой!

Пролетая над восточным склоном гор, я заметил сверкавший в тени сноп огоньков. Это басмачей обстреливал пулемет нашего кавалерийского отряда...

Поредевшая банда из-под Куляба ушла, и наше звено отозвали. Но как только мы возвратились в Душанбе, снова начали поступать тревожные сведения о банде Ибрагим-бека. Оказывается, она переправилась через Вахш, проскочила мимо Яванского гарнизона и направилась в Локайскую долину.

Ибрагим-бек решил втянуть в вооруженную борьбу весь Таджикистан. Его «кровавые агитаторы» убийствами и грабежами терроризировали население, пытаясь силой поднять народ на «священную войну против неверных».

Нам опять пришлось действовать против Ибрагим-бека. Как-то утром мне поручили разведать басмачей в районе реки Вахша и горы Сарсаряк. Я был рад, что лечу с летчиком-наблюдателем Бобровым. Это был прекрасный стрелок и очень скромный человек. Мы с ним крепко дружили.

Получив старт, взлетели. Я сразу стал набирать высоту, стремясь быстрее перевалить через горы.

Вместе с нами поднялось и солнце. Когда мы пролетали над бурным Вахшем, оно бросило в утреннюю дымку свои первые лучи, как бы пытаясь скрасить мрачный вид глубокого ущелья. [40]

Без солнца было плохо, а сейчас стало еще хуже. Овраги, ложбины и ущелья совсем скрылись в длинных тенях гор. Рассмотреть, что делалось в глубине их, чрезвычайно трудно. Под нами изредка мелькали стада овец, небольшие кишлаки, безлюдные дороги и паутины горных троп.

Маршрут разведки подходил к концу. Я снизился и летел бреющим полетом, так, что видел тень нашего самолета, чертившую подножье горы Сарсаряк.

Под крылом промелькнул небольшой кишлак Якзык. Вблизи от него в одном из оврагов я заметил одинокого всадника.

Один всадник не должен бы вызвать подозрения. И все-таки я, чуть нажав ногой на педаль, направил самолет ближе к оврагу. Интересно посмотреть, что он там делает!

Подлетели ближе. Большая часть оврага тонула в тени, но, присмотревшись, мы заметили, что там притаилось около тридцати всадников.

— Басмачи! — воскликнул Бобров и схватился за пулемет.

Овраг был крут, и, чтобы дать летнабу возможность стрелять, мне пришлось войти в крутой вираж. Басмачи попались, как в мышеловку, и стали беспорядочно метаться по оврагу. В пылу боевого азарта, не обращая внимания на выстрелы басмачей, я снижался все ниже и ниже. Прошло немного времени, и на конях не осталось ни одного всадника, — пули разбросали их по оврагу.

На обратном пути, когда летели над кишлаком Якзык, Бобров показал мне на двух вышедших из кибитки людей. Спокойно, не обращая на нас внимания, они стали садиться на коней. Оружия у них заметно не было, но по богатым халатам легко было признать в них врагов. Ах, как хотелось послать туда несколько пуль! Жаль только, что стрелять в сторону населенных пунктов строжайше запрещено. Ведь мирное население кишлаков враждебно настроено по отношению к басмачам, и случайно убить вместо бандита мирного дехканина{2} было бы величайшим преступлением. Это могло вызвать реакцию населения против нас. [41]

Но каково же было наше огорчение, когда на следующий день стало известно, что в кишлаке Якзык мы видели Ибрагим-бека с помощником. Жители кишлака рассказывали нашим кавалеристам, что атаман басмачей наблюдал, как наш самолет расстреливал укрывшуюся в овраге шайку. Потом, когда мы, возвращаясь, снова пролетали над кишлаком, он как раз уезжал.

После этого несколько кавалерийских отрядов направились в горы Сарсаряк, чтобы очистить район от банд. Радостно встречало население наших бойцов — угощало лепешками, поило чаем, ухаживало за ранеными.

И во всех кишлаках, даже в тех, куда не доходили наши кавалеристы, дехкане поднимались на борьбу с басмачеством. Возникали многочисленные добровольческие отряды. Многим не хватало винтовок, тогда люди вооружались палками, откуда и пошло название таких отрядов — «краснопалочники».

Однажды вечером, в ожидании кино, мы расселись поблизости от палаток. Быстро, почти без сумерек, наступала темнота, в небе зажглись тысячи звезд.

— Товарищи, заходите в клуб! — пригласил комиссар отряда Груздев.

Мы вошли в большую палатку, где помещалась библиотека и всегда можно было найти свежую газету. Когда все собрались, Груздев сказал:

— Мы с командиром только что приехали из города. Там нам рассказали, как в Локае родичи встретили Ибрагим-бека. Вы, наверное, помните, когда он приходил под Душанбе...

Слушая комиссара, отчетливо представил себе ту тревожную ночь и разразившуюся тогда страшную грозу.

...Стоял густой мрак. Напуганный непогодой, притих кишлак Кок-таш. Не слышно звонкого лая кишлачных собак. Ни в одном доме не видно огней. Только молнии, раскалывая черное небо, вонзались в скалу, да раскаты грома потрясали горы. [42]

Вот тогда-то в кривые и безлюдные переулки Кок-таша въехало около сотни вооруженных всадников. Их шелковые халаты промокли, отяжелели. Хриплыми проклятиями и плетками подгоняли они измученных коней.

— Ишан-Исахан! Почему никто не встречает нас? Почему я не слышу ликования и не вижу людей? Разве не был послан гонец? — спросил всадник, ехавший впереди.

Спрошенный наклонил голову:

— Гонец был послан, повелитель! Измены и засады быть не может. Наши джигиты наводнили весь район. Но меня удивляет, что паршивый дождь мог помешать твоим рабам приветствовать тебя!

Вдруг заскрипели ворота, и из них вышли люди. Они приблизились к басмачам.

— Совет старейшин ждет тебя, Ибрагим-бек! Просим пожаловать в этот дом...

Два часа слушали родоначальники и седые старики речь Ибрагим-бека. По стенам бежали причудливые тени. В спертом воздухе медленно плыл табачный дым. Молча поглаживали старики свои белые бороды, и ни одна жилка на лицах не выдавала их мыслей.

Злобными угрозами закончил Ибрагим-бек свою речь. Устало, с достоинством опустился на ковер. Он был доволен произведенным впечатлением и, бросая по сторонам пренебрежительные взгляды, ждал покорного ответа.

Но молчали старейшины. Молчание становилось гнетущим.

— Мы выслушали тебя, Ибрагим-бек! — тихо и твердо сказал наконец один из стариков. — Ум и красота струились в твоих словах. Но наши уши тщетно ловили в них новое и не нашли. Ты пришел к нам со старыми речами, не спросив нас про жизнь и не узнав наших желаний. Ты требуешь от нас помощи, упрекаешь и даже грозишь. Но зачем тебе наша помощь, если ты силен и за тобой идут несметные войска? Почему ты пришел к нам крадучись, как волк, если дело твое правое? Об этом ты ничего не сказал. Я отвечу за тебя: бороться без народа с Советской властью ты не можешь и без народа ты не победишь. Витиевата была [43] твоя речь, но не убедила она нас. Скажу тебе наш ответ. В сердцах наших осталась только злая, горькая память о минувших годах. Народ не желает бороться с Советской властью, он узнал ее, привык к мирной жизни и не хочет больше крови. Незваным ты пришел в когда-то родные места. Ты стал чужим, и род за тобой не пойдет. Наше слово — слово отказа...

Громко треснула сломанная Ибрагим-беком рукоятка плети.

— Так решил совет старейшин? Кто думает иначе, пусть скажет! — Ибрагим-бек еле сдерживал душившую его злобу. С искрой надежды бежал его жгучий взгляд по лицам сидевших. Но никто не нарушил гробового молчания.

— Повелитель! — зашептал ему на ухо Ишан-Исахан. — Вели, и мы в муках прикончим эту свору старой падали...

— Ты безмозглый дурак! Этого делать нельзя. Народ тогда сразу пойдет против нас. А так, может, по одному обломаем старых ишаков...

Комиссар обвел взглядом лица слушателей.

— Туго пришлось Ибрагиму, — заканчивая свой рассказ, говорил он. — Не ждал басмач, что от него отвернется и его род, и весь Таджикистан. Часть ибрагимовских банд уже разбита. Близится полный разгром басмачества...

Прошел еще месяц горячих боев. Все реже и реже вылетали теперь наши самолеты.

Борьба заканчивалась. Без выстрелов, с белыми тряпками на винтовках бандиты складывали оружие. Они поняли, что дальнейшая борьба бесцельна, и стали сдаваться, несмотря на отчаянное противодействие своих главарей.

С каждым днем басмаческих банд оставалось все меньше. Только самые злобные и матерые курбаши со своими сильно поредевшими шайками бродили в глухих и безлюдных местах, скрываясь от народного гнева.

Наконец мы и вовсе возвратились в Ташкент. Жизнь вошла в свою будничную колею. Только что [44] закончившиеся бои казались чем-то далеким, давно минувшим.

Но однажды отряд взбудоражила весть.

Краснопалочники поймали Ибрагим-бека. Через час его привезут на самолете.

Едва в воздухе показались силуэты летящих машин, мы бросили работу. Всем хотелось посмотреть, что собой представляет бывший конокрад, оказавшийся самым злобным и коварным главарем басмачества.

Один за другим сели и медленно подрулили к комендантскому зданию два пассажирских самолета. Неслышно замерли винты моторов. В наступившей тишине щелкнули затворы кабин, и мягко распахнулись двери.

Спокойно, не торопясь, из самолетов вышли пограничники. Последним в дверях показался широкоплечий, чернобородый человек в ярком халате. Здоровой рукой он придерживал другую, висевшую на повязке.

Медленно шел Ибрагим-бек мимо летчиков и техников, исподлобья бросая по сторонам злобные взгляды. Он знал, что его песенка спета. Бесславно закончилась попытка отторгнуть Таджикистан от братской семьи советских народов. [45]

Чтобы «приблизить» Дальний Восток, Советское правительство призвало наш народ освоить Северный Морской путь, превратить его в нормально действующую магистраль.

Начиная с 1918 года по указанию В. И. Ленина производятся всесторонние исследования навигационных условий Арктики. Они проходят довольно успешно и уже в 1932 году позволяют приступить к сквозному плаванию. Первый поход из Архангельска к Берингову проливу в одну навигацию совершил ледокол «Сибиряков».

Летом следующего года из Мурманска по тому же маршруту вышел в плавание пароход не ледокольного типа «Челюскин». Он благополучно совершил большую часть пути, когда вдруг попал в тяжелые льды. Скованный ими, «Челюскин» дрейфовал вдоль Берингова пролива, но разбушевавшийся ураган изменил направление дрейфа и снова вынес пароход в Чукотское море. Безуспешно пытался пробиться на помощь «Челюскину» ледорез «Литке».

Пришлось экспедиции, возглавляемой известным полярным исследователем профессором О. Ю. Шмидтом, зимовать во льдах. Днем и ночью челюскинцы слышали гулкий, как пушечная канонада, грохот сталкивающихся, громоздящихся друг на друга гигантских ледяных полей. На случай катастрофы между членами экспедиции были распределены обязанности по спасению имущества, заготовлен аварийный запас. Ни на минуту не прекращалась бдительная вахта, наблюдения за ветром и состоянием льда.

Так в беспрестанной тревоге прошла бурная полярная ночь, стало проглядывать солнце. А льды все еще [46] приступом шли на судно. И вот 13 февраля случилось неизбежное.

С вечера накануне ветер усилился. Ночью грохот, треск сдвигающегося льда не прекращался. А наутро огромный торосистый вал подошел к пароходу и распорол ему бок. Вода хлынула в машинное отделение.

Капитан «Челюскина» В. И. Воронин приказал выгружаться. Команда начала переправлять на лед запасы продовольствия, палатки, самолет, радиоаппаратуру. Ей удалось спасти почти все аккуратно упакованные плоды научных работ, за исключением проб воды, слишком громоздких и не поддающихся хранению на морозе...

И вот уже парохода нет. На месте, где он только что стоял, зияет громадная полынья, и от нее поднимается густое облако пара. Сто четыре советских человека стали пленниками сурового северного моря. Катастрофа произошла в такое время года и в таком глухом участке Арктики, что на быструю помощь надеяться было трудно. Но опасности не сломили их Духа.

Вскоре на небольшой расчищенной от снега площадке вырос парусиновый лагерь из десяти палаток и барака, отопляемых камельками, а также из кухни и пекарни.

Исследователи тут же приступили к научным наблюдениям. В свободное от работы время в лагере занимались кружки. Состоялись даже лекции по философии.

А море все продолжало свою разрушительную работу. Не раз ночами челюскинцев поднимал треск надвигающихся льдов. Снова приходилось менять место лагеря, спасать имущество, продовольственные запасы, горючее.

Страна с тревогой следила за развивающимися на Севере трагическими событиями. Для спасения экспедиции была создана специальная Правительственная комиссия во главе с В. В. Куйбышевым.

Я знал, что решающую роль в спасательных операциях была призвана сыграть авиация. И поскольку мой самолет был специально оборудован для полетов [47] в зимних условиях, я считал, что мое место тоже там, в Арктике. Написал заявление Начальнику Московского управления Гражданского Воздушного Флота с просьбой направить меня на Чукотский полуостров. Через несколько дней он вызвал меня и спрашивает:

— Сколько вам лет?

— Тридцать четыре.

— Поживите до сорока, потом полетите.

Я промолчал. Начальник прошелся по кабинету, потом резко повернулся ко мне:

— Сколько человек сидит на льдине?

— Сто четыре.

— А когда вы прилетите туда, будет сто шесть. Сломаете там самолет, вас еще спасать придется. Ну, все!

«Нет, — подумал я, — это еще не все!» И обратился в «Правду» с письмом.

Вскоре меня вызвали в Кремль. Когда вошел в кабинет Куйбышева, Валериан Владимирович поднялся мне навстречу. Его глаза глядели приветливо, а лицо озарялось доброй улыбкой.

Я четко, по-военному, отрапортовал:

— Пилот гражданской авиации Водопьянов!

— Знаю, знаю, — кивнул Куйбышев. Затем пристально посмотрел на меня: — Ваша машина готова?

— Готова.

— Покажите, какой вы наметили маршрут.

Мы подошли к большой географической карте.

— Из Москвы до Николаевска-на-Амуре полечу по оборудованной трассе, — стал докладывать я. — Дальше возьму курс на Охотск, бухту Ногаево, Гижигу, Каменское, Анадырь, Ванкарем, а из Ванкарема — на льдину.

— Кто-нибудь летал зимой из Николаевска на Чукотку? — спросил Куйбышев.

— Нет. — Я рассказал, как в истекшем году сам должен был пролететь вдоль Охотского побережья на Камчатку, но потерпел серьезную аварию на Байкале. — Сейчас надеюсь успешно повторить маршрут. И моя машина вполне готова, — подчеркнул я.

Куйбышев задумался, глядя на карту, затем поднял голову: [48]

— Скажите, сколько в вашей летной практике было аварий?

— Четыре.

— Четыре? А вот посмотрите, что о вас пишут.

Взяв со стола мою характеристику, Валериан Владимирович прочитал:

— «Имеет семь аварий». А вы говорите — четыре!

Кровь бросилась мне в лицо. Неужели Валериан Владимирович подумает, что солгал? Торопясь, начал разъяснять неточность записи:

— Настоящих аварий у меня было действительно четыре, а поломок даже больше — около десяти. Но нельзя поломку считать аварией! Допустим, сломалось колесо. Я меняю его и лечу дальше. Это у нас называется «поломка».

Куйбышев улыбнулся. После короткого раздумья спросил:

— Достаточно ли серьезно вы все взвесили? Ведь этот полет в Арктику значительно сложнее, чем полет на Камчатку.

— Все учел.

— Ну хорошо! Вы полетите, но не из Москвы, а из Хабаровска. До Хабаровска поедете экспрессом. Немедленно разберите свой самолет и погрузите его на платформу.

— Понятно, товарищ Куйбышев! Разрешите действовать!

Прощаясь, Валериан Владимирович как-то особенно тепло, по-дружески посоветовал:

— Приедете в Хабаровск, соберете самолет, опробуйте его в воздухе, тщательно все проверьте. Без нужды не рискуйте, в плохую погоду не летите. Помните, что люди на льдине ждут и надеются только на помощь летчиков...

В Хабаровск прибыл 12 марта. Бывалые пилоты Виктор Галышев и Иван Доронин, работавшие на трассе Иркутск — Якутск, уже оказались там. Их машины были готовы к полету. Механики сразу же приступили к сборке и моего самолета. [49]

Через пять дней все было готово, и утром мы поднялись в воздух. Решили лететь строем, на расстоянии видимости друг от друга.

Мне на моем быстроходном П-5 приходилось подлаживаться под пассажирские ПС-5 товарищей. Чтобы не оторваться от них, я выполнял круги, набирал высоту и, выключив мотор, просто планировал.

Вначале погода радовала. Но вскоре пошел снег. Снизились до пятидесяти метров, подтянулись поближе друг к другу. Потом и это перестало помогать. Снегопад усилился, и видимость совсем пропала.

Вот тут-то у нас чуть не произошло столкновение. Перед самым моим носом путь мне пересек один из наших ПС-5. Я рванул ручку на себя, добавил газу и стал пробиваться вверх. Слой облаков оказался толщиной в две с половиной тысячи метров. Когда поднялся над ними, просто не верилось: над головой чистое небо и ослепительно светит солнце.

Что делать дальше? Лететь в Николаевск рискованно. Судя по сводке, там тоже снегопад. При посадке будешь из облаков выходить и врежешься в сопку, которых немало возле города.

В этом полете я остро почувствовал ответственность за судьбу челюскинцев. Прежде, наверное, пошел бы на риск, сейчас поступить так не мог. Ничего не поделаешь, придется возвращаться.

Через два часа сажусь в Хабаровске. Подбегают механики:

— С мотором что случилось?

— Нет, — говорю, — мотор работает превосходно. Погода заставила вернуться.

На второй день вылетел вновь. Полпути до Николаевска проделал и попал в пургу. Самолет начало кидать из стороны в сторону. Механик толкает в плечо.

— Давай вернемся в Мариинск. Там на реке я видел подходящее место.

Механик был прав, следовало прервать полет...

Тут же после посадки на льду Амура самолет окружили жители поселка — сначала вездесущие ребята, потом мужчины. Всей компанией провожали нас на метеорологическую станцию. Там сообщили, что в Николаевске погода такая же скверная. [50]

Утром следующего дня метель прекратилась, и я благополучно достиг Николаевска. Галышева и Доронина там не оказалось, они уже вылетели. К вечеру я догнал их в Охотске. Все были довольны, что опять собрались вместе.

Из Охотска до бухты Ногаево летели на высоте две тысячи метров. День был ясный, но как нас качало, в какие «ямы» мы проваливались! Смотришь на высотомер — две тысячи двести, и вдруг стрелка скачет вниз, уже тысяча восемьсот. Мне было не так страшно, у меня машина пилотажная, а Галышеву и Доронину крепко досталось. После нам рассказывали, что в этот день в Японии тайфун разрушил целый город и потопил несколько пароходов. Мы попали в его крыло.

В Ногаеве пришлось сидеть пять суток. Гижига сообщала, что у них свирепствует пурга.

Вылетели только 27 марта. Сначала погода благоприятствовала, но потом стала ухудшаться. Я обогнал товарищей и пошел впереди, чтобы избежать столкновения. До Гижиги дошел благополучно, но, когда увидел приготовленный для нас аэродром, ужаснулся. Границы площадки были обозначены бревнами, к тому же ветер, как назло, боковой, а люди, готовившие посадочную площадку, перестарались. Кто-то в какой-то инструкции вычитал, что посадочное «Т» кладется против ветра. Вот и перехватили всю площадку черным полотном. А так как ветер его сдувал, полотно придавили опять же бревнами.

Для посадки места осталось совсем мало. Я сделал над аэродромом круг, другой, третий. «Не год же, — думаю, — летать! Надо садиться». Сел хорошо.

Потребовал срочно убрать бревна и выложить знак вдоль площадки. С минуты на минуту могли показаться товарищи. У них тяжелые самолеты, и сесть им еще труднее, чем мне.

Но Галышев и Доронин тогда не прилетели: вернулись в Ногаево. На другой день они были приняты по всем правилам аэродромной службы...

Четвертого апреля наконец прилетели в Анадырь и стали готовиться к последнему прыжку.

Перед вечером в дом, где мы остановились, вошли два измученных человека в грязных комбинезонах. [51]

Это оказались механики самолета Демирова из группы военного летчика Каманина.

Отогревшись, они рассказали нам о своих злоключениях. Оказалось, накануне они вылетели из Майна-Пыльгина. Достигли Анадырского залива, но там попали в такую густую дымку, что Анадырь найти не смогли. Заметили яранги, решили сесть, чтобы определиться. К сожалению, чукчи по-русски не говорили.

Пришлось лететь дальше. Еще шесть раз садились, и опять без толку, ориентировки так и не восстановили. Бензина осталось совсем мало. В седьмой раз сели у домика, надеясь хоть там встретить русского. Но дом оказался рыболовным сараем, где не было ни единого живого существа. Посреди сарая лежали две железные бочки. Демиров зло толкнул одну из них, она еле качнулась. Открыли, и, о счастье, в ней оказался бензин... Полторы бочки вылили в баки, а на оставшемся стали греть воду для мотора.

Но двигатель не завелся. Не было сжатого воздуха, да и людей не хватало. Тогда механики отправились за помощью и вот набрели на нас.

Начальник погранотряда выделил в их распоряжение пять красноармейцев с двумя собачьими нартами.

Погода улучшилась, но самолет Галышева подняться не может: отказала бензиновая помпа. Исправить ее не так-то просто. Чтобы не терять драгоценного времени, мы с Дорониным решили лететь. Он ушел раньше меня.

До Ванкарема осталось тысяча двести километров, а если по прямой, через Анадырский хребет, то всего лишь шестьсот. Через хребет еще никто не летал, но я решил попробовать, слишком соблазнительно сэкономить время. Этим же путем направился и Доронин.

Через час с минутами, миновав залив Креста, изменил курс и пошел прямо к горам. Под нами — ледяные пики, где посадка — гибель. Шли только по компасу, потому что Анадырский хребет еще не был точно нанесен на карту. К счастью, горы оказались невысокими. Поднявшись на тысячу восемьсот метров, самолет свободно пересек их.

Но при этом сильным боковым ветром меня снесло на запад, и я оказался левее Ванкарема. Вышел на лагуну Амгуемы, а принял ее за лагуну Пынгопильхен, [52] так как на карте они удивительно похожи. Когда показался мыс, оборачиваюсь к механику, кричу что есть силы:

— Ура, Ванкарем!

Подлетаю ближе, вижу: большие строения, две высокие радиомачты. А говорили, что в поселке всего несколько яранг да один маленький домик фактории.

Сделал круг. Развернул карту, посмотрел внимательнее. Вот так Ванкарем! Да это же мыс Северный! На двести километров пролетел дальше. Решил все же сесть и полностью заправиться горючим, чтобы на этом же бензине из Ванкарема несколько раз слетать в лагерь челюскинцев. Нам говорили, что в Ванкареме бензина мало и возят его туда на собаках из Уэлена.

Сел благополучно. Узнав, что Доронин уже в Ванкареме, я в тот же день вылетел туда.

Справа хорошо виден Анадырский хребет, слева — Чукотское море, сплошь покрытое торосами. Вскоре показался мыс. Но по очертанию это не Ванкарем. Неужели опять промазал?

Делая круги, стал снижаться, стараясь точнее определить место.

Бортмеханик толкнул меня в плечо и показал вниз. Я думал, что он предлагает сесть, но, присмотревшись, увидел собачьи нарты. Хотел сесть рядом и спросить людей, где этот таинственный Ванкарем, но для посадки не оказалось подходящего места.

Пролетел над нартами, стараясь разглядеть, что за люди едут на них. Одеты в кухлянки, — значит, чукчи. А куда едут — на базу или обратно, неизвестно. Решил сбросить вымпел с запиской. Может, среди пассажиров найдутся такие, кто умеют читать по-русски, и тогда они укажут, куда лететь.

И вот вымпел сброшен. Пока я делал круг, люди успели прочитать записку и дружно замахали руками, показывая на восток. В благодарность я покачал машину с боку на бок.

После мы узнали, что люди, одетые в кухлянки, оказались челюскинцами, которых уже успели снять со льдины. Они ехали в Уэлен.

В Ванкареме задерживаться некогда, надо сразу же лететь на льдину. Пока бортмеханик освобождал [53] машину от лишнего груза, М. С. Бабушкин, являвшийся комендантом аэродрома, объяснял мне маршрут.

— Примерно через сорок минут на горизонте увидишь черный дым, — сообщил он. — В лагере жгут большие костры.

Чтобы захватить со льдины больше людей, механика оставляю на берегу и вылетаю. От Хабаровска до Чукотского моря пришлось пролететь больше пяти тысяч километров. Но они не так мне запомнились, как этот короткий путь, всего в сто пятьдесят километров.

Я внимательно смотрю вперед, стараясь скорее увидеть черный дым. От сильного напряжения глаза устают, слезятся, горизонт становится мутным. Приходится протирать глаза, давать им отдохнуть.

Ровно через сорок минут немного правее курса показался черный дым. Подлетаю ближе, вижу между ледяными глыбами маленькие палатки. В стороне лежат две шлюпки, снятые на всякий случай с парохода. А на вышке развевается красный флаг, ярко выделяющийся на белом фоне.

Через несколько минут благополучно сажаю самолет на крохотную площадку. Кричу:

— Кто следующий полетит на берег?

В мою двухместную кабину втискиваются четыре человека. Через пятьдесят минут высаживаю их на материк и тут же вылетаю опять.

Во второй рейс взял троих.

На льдине осталось шесть человек. Я хотел отправиться в третий рейс, но меня не пустили. Самолеты Каманина и Молокова вылететь не могли, а один мой все равно всех не забрал бы. Оставлять же в лагере на ночь двоих опасно.

В эту ночь в Ванкареме никто не спал. Здесь я впервые почувствовал, как суровый Север сплачивает людей. Только что спасенные челюскинцы уже забыли о пережитых опасностях и теперь беспокоились за товарищей, оставшихся на льдине. Они знали, что погода здесь капризна и в любую минуту может испортиться. Тогда последний — пятнадцатый по счету — аэродром в лагере будет уничтожен. А шесть человек не в состоянии быстро расчистить новую площадку для приема самолета. [54]

На наше счастье, погода не испортилась. Утрой, правда, была дымка. Не дожидаясь, пока она разойдется, я решил вылететь один.

Поднимаюсь на Тысячу метров. Туман тонким слоем покрывает льды. Справа резко выделяется верхушка горы на острове Колючин.

Потом туман стал редеть. Сквозь него уже виднеются торосы. Впереди показался дым.

«Вот хорошо вышел, — подумал я. — Значит, за ночь льдину не отнесло».

До сих пор летчикам приходилось менять курс каждые сутки, а иногда даже по два раза в день: льдина дрейфовала, передвигаясь то вправо, то влево.

Самолет быстро приближался к источнику дыма. Но что это? Почему такой же дым справа?..

Подлетаю ближе и вижу, что никакие это не костры, а большие разводья. Просто лед потрескался, и из трещин обильно выделяется пар.

Час двадцать минут я упрямо летал, не меняя курса, но лагеря так и не нашел. Его упорно скрывала туманная дымка. Решил вернуться, подождать, пока разойдется туман.

И действительно, к полудню он рассеялся. Кстати, механики уже успели исправить самолеты Каманина и Молокова.

Чтобы не плутать над ледяными полями, Каманин взял с собой штурмана Шелыганова. Но это оказалось лишним. Испарения прекратились, и на белом ледяном фоне мы еще издали увидели столб черного дыма. Э. Т. Кренкель передал последнюю радиограмму: «Прилетели три самолета. Сели благополучно. Снимаем радио. Покидаем лагерь Шмидта».

Каманин взял на борт штурмана и одного из челюскинцев. В парашютные ящики, подвешенные под нижней плоскостью, он посадил восемь собак. Молоков взял двух человек и загрузил вещами парашютные ящики. Я взял троих. Среди них молодой радист Сима Иванов. «Челюскин» должен был доставить его на остров Врангеля.

И вот мы поднялись со льдины в последний раз. Кренкель попросил меня сделать прощальный круг [55] над лагерем. Я оглянулся на товарищей. Они с грустью смотрели вниз, Кренкель морщился.

Через сорок пять минут прилетели в Ванкарем. Самолеты встречали человек восемьдесят. Сколько было радости, трудно передать.

Тринадцатого апреля, ровно через два месяца после гибели «Челюскина», партии и правительству было доложено о спасении экспедиции...

Мы научились дорожить хорошей погодой. Не теряя времени, решили начать перевозку челюскинцев в Уэлен. Проверили все самолеты. Они оказались в полной исправности. Не хватало только «мелочи» — горючего. Вот когда нам пригодился бензин, захваченный мной с мыса Северного. Мы разделили его поровну с Молоковым. Все-таки две машины дойдут до Уэлена, перевезут восемь человек, а оттуда захватят бензин для остальных самолетов.

Утром с Молоковым прилетели в Уэлен. Только сели, началась пурга. Как хорошо, что все челюскинцы уже на земле!

Лишь на шестой день вернулись в Ванкарем с бензином. Тут уже начали летать все самолеты.

Нельзя не сказать о том, как много сделали для спасения челюскинцев жители Чукотского полуострова. Они помогли организовать в Ванкареме авиабазу, перебрасывали на собаках и оленях бензин, вывозили снятых со льдины из Ванкарема в Уэлен...

Двадцать первого мая мы вместе с челюскинцами покинули берега Чукотки. Во Владивостоке встречали десятки тысяч людей. Над нашим пароходом летали самолеты и сыпали на палубу цветы.

Через трое суток специальным поездом выехали в Москву. От Владивостока до Москвы сто шестьдесят остановок. И всюду челюскинцев встречали с цветами, со знаменами. На одной станции поезд не остановился, а прошел ее на малой скорости. Мы видели, как рядом с вагоном семенила старушка. В руках она держала узелок и кричала: [56]

— Детки, что же вы не остановились? А я вас ждала, я вам пирожков напекла.

Так встречала Родина героев, участников Челюскинской эпопеи.

А ровно через три года я снова вел воздушный корабль над льдами Арктики, перебрасывая на Северный полюс научную экспедицию. Ярко сияло солнце, горизонт был чист. Мощное пение моторов вселяло уверенность в успех.

Но как раз в те минуты, когда я любовно прислушивался к безукоризненному гулу моторов, бортмеханики переживали тяжелые минуты. Один из них заметил пар, подозрительно поднимавшийся от левого мотора. Пробравшись в крыло, механики убедились, что из радиатора вытекает незамерзающая жидкость — антифриз. Это означало, что через час, а может и раньше, один из моторов станет перегреваться и выйдет из строя.

Бортмеханик сообщил об этом начальнику экспедиции Отто Юльевичу Шмидту. Тот приказал доложить мне.

Так же тихо, чтобы не беспокоить членов экспедиции, бортмеханик подошел ко мне:

— Товарищ командир, скоро один из моторов выйдет из строя.

Я даже не сразу понял:

— Какой мотор? Почему?

Узнав в чем дело, решил лететь на трех моторах.

Как мы ни старались, сохранить секрет от наблюдательных пассажиров не удалось. Уже то, что механики лазили в левое крыло, шушукались и пробирались от меня к Шмидту и обратно, показалось им подозрительным.

Ко мне подошел главный штурман Спирин. Присматриваясь к выражению моего лица, он ни с того ни с сего начал хвалить погоду. Отвечая ему, я думал: «Хитришь, дружище, испытываешь меня. Но я тебе пока ничего не открою — не буду расстраивать».

А он, оказывается, уже все знал и подошел, просто чтобы успокоить меня. [57]

Вскоре все разнюхали о беде, но тщательно скрывали друг от друга.

Тем временем наши механики предпринимали попытки устранить неисправность. Это было не так просто. Пришлось прорезать металлическую обшивку крыла, чтобы подобраться к радиатору. В его верхней части, во фланце, и обнаружили течь. Вначале обмотали трубку фланца изоляционной лентой. Это не помогло, драгоценная жидкость продолжала капля за каплей уходить из мотора.

Не знаю, кому первому пришла мысль собирать уходящую влагу. Только, размотав ленту, механики стали прикладывать к фланцу тряпки. Когда те напитывались антифризом, их отжимали в ведро, а затем жидкость перекачивали насосом обратно в мотор.

Для выполнения такой несложной операции механикам пришлось снять перчатки. А в двадцатичетырехградусный мороз, при стремительном ветре это весьма неприятно. Очень скоро обмороженные руки покрылись ссадинами и ранами. В то же время ладони были обожжены горячей жидкостью и на них появились волдыри. Но скромный, незаметный подвиг самоотверженных людей спас жизнь мотора.

Ко мне снова подошел бортмеханик и просто сказал:

— Товарищ командир, не беспокойтесь! Мотор будет действовать!

Я тогда еще не знал, какой ценой была обеспечена работа двигателя, но с радостью, от всего сердца поблагодарил:

— Спасибо, друзья!

Машина приближалась к полюсу. Внизу расстилалась однообразная ледяная пустыня. Кое-где ее рассекали разводья, похожие на узенькие речушки. Они тянулись на сотни километров, не имея ни начала, ни конца.

Когда показались облака, нам пришлось подняться над ними. А как там, у полюса? Вдруг он закрыт, и облачность опускается до льда. Смотрю вниз, пытаясь увидеть окошко.

Штурман несколько раз проверил расчеты — все верно!

— Полюс, — объявил он. [58]

Все в самолете притихли. Беспокоятся: пробьем ли облака, есть ли внизу ровные льдины?

Я убрал газ и с высоты тысячи восьмисот метров нырнул, как с вышки. Машина словно окунулась в белесый туман.

Уже тысяча метров, но ничего не видно. Девятьсот — и тоже ничего. Восемьсот... Семьсот...

Люди прильнули к стеклам окон. Сквозь облака мелькнул лед, а мы не успели его разглядеть. Шестьсот метров... Наконец, словно сжалившись над нами, облачная пелена разорвалась.

Внизу, насколько хватал глаз, тянулись ослепительные ледяные поля с голубыми прожилками разводьев. Казалось, беспредельная поверхность океана вымощена плитами самых разнообразных форм и размеров. Своими очертаниями они напоминали причудливые геометрические фигуры, вычерченные неуверенной, детской рукой. Среди них надо выбрать самую внушительную, гладкую и крепкую — для посадки.

— Михаил Васильевич, вот замечательная площадка! — неистовым голосом кричит мне кто-то.

— Здесь их много! — улыбаясь, отвечаю я.

Недалеко от разводья мне бросилось в глаза ровное поле. На глаз — метров семьсот длиной, метров четыреста шириной. Сесть можно. Вокруг нее огромное нагромождение льдов. Судя по торосам, лед толстый, многолетний.

Развернувшись, снова прошелся над площадкой.

Штурман открыл нижний люк и приготовился бросить дымовую ракету, чтобы определить направление ветра. Горит она всего полторы минуты. За это время надо успеть сделать круг и идти на посадку. Тут уж медлить нельзя.

Ракета сброшена. Развернулся против ветра и иду на малой высоте. Под самолетом мелькают торосы, вот-вот задену их лыжами. Но все кончается благополучно. Самолет мягко касается снега.

Итак, мы завоевали полюс. Молча обнимаем друг друга. А через минуту в беспробудной вековой тишине раздается громкое «ура!». [59]

Как-то Громов сказал:

— На земле он ничем не выделялся...

И это действительно так. Валерий Павлович не был ни красивым, ни стройным. Но сквозь немного нахмуренные брови и взгляд исподлобья проглядывалась необыкновенная доброта его большого сердца.

По существу своему он был лириком и очень нежным человеком, любил семью. Слово «мать» для него являлось священным словом. Сам он лишился матери в шестилетнем возрасте, я тоже осиротела рано, и это нас как-то сближало.

Помню весенний погожий день. Почти по-летнему грело ленинградское солнце. Деревья начали покрываться листвой, а под ногами зеленела пробившаяся из земли травка. Мы пришли на Серафимовское кладбище, где была похоронена моя мать. Молча постояв над могилой, Валерий Павлович вдруг склонился ко мне и тихо сказал:

— Лелик, обещаю никогда не обижать тебя, любить и быть твоим другом до конца жизни...

Все время, как я его знала, а познакомились мы в 1925 году, мечты и планы Валерия Павловича были связаны с воздухом и полетами. Авиация наша переживала тогда период своего становления. Не все понимали Чкалова. Часто его дерзания принимали за лихачество и нарушение летного устава. Сколько по этой причине довелось пережить ему тяжелых и грустных минут.

По-моему, догматизм и начетничество свойственны всем профессиям, в том числе и летной. Иногда, если человек хочет поломать устаревшие рамки и нормы, ему ставят препоны. Так было и с Валерием Павловичем. [60] За 250 петель подряд на недозволенной высоте его посадили на гауптвахту и отстранили от полетов.

После этого он стал каким-то невменяемым. Приходил на аэродром и чуть не со слезами в глазах просил командира «разрешить подлетнуть». Тот, конечно, отказывал. Как-то, не выдержав, Чкалов нагрубил ему. Такая недисциплинированность, да еще после «губы», повлекла новое наказание. Суд лишил Чкалова звания военного летчика и приговорил к шести месяцам тюремного заключения. К счастью, ему удалось освободиться месяца через три.

Во всем этом деле меня утешало одно. Было видно, что неприязнь начальства не могла повлиять на отношение к Чкалову товарищей. Молодые летчики по-прежнему уважали его за простоту, смелость, за исключительную преданность авиации.

В части долго и с восхищением вспоминали о знаменитых чкаловских петлях и упорно спорили о том, что помогло ему: физическая выносливость или высокая техника. А потом сошлись на мысли, что в нем сочетались в полной мере и то, и другое.

Рискованные полеты Чкалова не были бесцельными и безрассудными, а являлись творческими поисками летчика-новатора. Он разведывал новые пути в авиации, предвидя ее будущее.

В октябре 1927 года Валерий Павлович полетел в Москву для участия в параде. Там во время подготовки и репетиций ему удалось отвести душу. В письме он писал: «Мне было разрешено здесь делать любую фигуру и на любой высоте. То, за что я сидел на гауптвахте, здесь отмечено особым приказом, в котором говорится: «Выдать денежную премию старшему летчику Чкалову за особо выдающиеся фигуры высшего пилотажа».

После этого, ободренный такой оценкой его работы, Чкалов продолжает совершенствовать свое мастерство. Он привык использовать все возможности машины. Поэтому, проверяя маневренность самолетов, пролетает под мостом, со снижением на бреющем полете проходит между деревьями.

В 1935 году, испытывая машину Н. Поликарпова И-16, он приводит в восхищение всех наблюдавших его длительный полет вверх колесами. К этому Валерий [61] Павлович начал готовиться еще с лета 1927 года. Мы жили тогда в Гатчине. Как большинство семей пилотов, поселились вблизи аэродрома, и жизнь его была нашей общей жизнью. Помню, однажды по секрету от домашних Валерий Павлович сообщил мне:

— Приходи сегодня в поле. Я буду летать вниз головой.

Не помню, как и до аэродрома дошла. Резкий звук мотора заставил очнуться от тревожных мыслей, и я увидела приближающийся перевернутый самолет. Он летел довольно низко и, к сожалению, опять на недозволенной высоте.

Чкалова снова постигло наказание. Но сколько восторга было в его глазах, когда он вернулся после полета домой.

— Ну как, здорово?

И я, вместе с ним переживавшая наказание, должна была сознаться:

— Да, здорово!

Жизнь сложилась так, что Валерию Павловичу пришлось одно время работать в Осоавиахиме. Он очень тосковал тогда по скоростным самолетам. На обороте своей фотографии того времени он с юмором писал: «Скучно и грустно смотреть на вас, Валерий Павлович. Вам бы теперь машинку вроде истребителя! Ну что ж, катайте пассажиров, и то хлеб!»

Хорошо, что этот период длился недолго. Вместе с молодыми летчиками поклонником таланта Чкалова был командующий ВВС Баранов. Он-то и распорядился в 1930 году возвратить его в военную авиацию на должность летчика научно-исследовательского института.

В институте Валерию Павловичу удалось облетать не один десяток машин, от тяжелых бомбардировщиков до скоростных истребителей. Здесь же он впервые встретился с известным пилотом Александром Фролычем, которого в авиации знали как Сашу Анисимова. Этот высокий, стройный летчик был первоклассным мастером высшего пилотажа. У Анисимова и у Чкалова находились свои болельщики, которые каждый раз приходили на аэродром, когда те вели между собой «воздушный бой». [62]

В 1933 году Валерий Павлович получает приглашение работать летчиком-испытателем авиационного завода. С этого дня начинается самый яркий период в его жизни. Коллектив конструкторов, инженеров и рабочих большого завода действует благотворно на Чкалова — летчика и человека.

Оправдывая доверие коллектива и сознавая свою ответственность за создание хорошего самолета, Чкалов как-то заметно внутренне подтягивается, становится сдержанным и осторожным. Теперь он строго и критически относится к полетам, не допускает напрасного риска.

Известную роль в этом сыграло отношение к Валерию Павловичу конструктора Поликарпова. По тому, как часто он заходил к нам на квартиру и до поздней ночи засиживался за разговорами, я видела, что мнение Чкалова для него много значит...

Если сказать, что профессия летчика опасна, — значит ничего не сказать. Мы знаем не мало «земных» профессий, в которых риск может повлечь несчастный случай. Дело не в самом риске и даже не в опасности, а в том, что профессия летчика, как никакая другая, требует ежесекундно быть начеку. На какое-то мгновение обостренное внимание ослабло — и катастрофа неизбежна.

За последние годы много написано о полетах Валерия Павловича, об опасностях, с которыми он встречался: и не выходящая лыжа, и посадка на одно колесо, и отказ двигателя.

Мы жили на Ленинградском шоссе. Окно и балкон нашей большой комнаты выходили на аэродром, и мы с сыном часто наблюдали за полетами «нашего папы». У меня при этом иногда больно сжималось сердце, а сын восторженно аплодировал.

После выступления на майском параде 1935 года Чкалова наградили орденом Ленина. Казалось бы, и на службе теперь все хорошо, и жизнь «полная чаша», но Валерий Павлович снова мечтает, теперь уже о дальнем перелете через Северный полюс в Америку. [63]

Вспоминается первый приход к нам Г. Ф. Байдукова. Они с Чкаловым недолго посидели, потом Валерий Павлович пошел провожать гостя и долго не возвращался. Я выглянула с балкона на улицу и заметила в сумерках две фигуры. Друзья ходили по аллее, о чем-то спорили, жестикулировали, иногда останавливались друг против друга и смотрели на небо.

С этого дня Байдуков зачастил к нам, и поздние прогулки стали регулярными. По правде сказать, мне не нравились «холостые» визиты Байдукова. Я знала, что он женат, и удивлялась, почему ни разу не пришел с женой.

Иногда у нас появлялся стройный высокий молодой человек — штурман А. В. Беляков. И снова начиналась конспирация, тайные беседы.

Но нет ничего тайного, что в конце концов не стало бы явным. Вскоре я узнала — конспирация эта связана с обсуждением и подготовкой к дальнему перелету. Посвящен в это был Нарком тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе, который обещал летчикам оказать содействие при решении вопроса в правительстве.

Перелет на дальность был разрешен. Но пока не через Северный полюс, а по территории Советского Союза до Петропавловска-на-Камчатке.

Началась подготовка. Летчиков поселили вблизи аэродрома. Поглощенные работой, они забыли обо всем. Все страхи, переживания и тревоги достались на долю жен. Кстати сказать, нам даже не разрешили появляться на аэродроме. За время подготовки я видела мужа, может быть, раза два или три. Он приезжал домой и быстро возвращался на аэродром...

К концу шел июль 1936 года. О дне вылета нам неизвестно. О том, что самолет уже поднялся и находится далеко от Москвы, узнали только из сообщения радио.

Информации о перелете передавали часто. Выходя на улицу, я всюду слышала восторженные разговоры. Имена трех летчиков не сходили с уст людей. А вскоре пришло радостное известие: «самолет благополучно сел на острове Удд». [64]

Современники события должны хорошо помнить те дни. Полосы газет, радиопередачи были полны рассказами о перелете. Печатались портреты авиаторов, а рядом с ними можно было видеть радушное лицо простой русской женщины Фетиньи Андреевны с острова Удд, которая оказала друзьям гостеприимство.

Летчики совершили сложный перелет. Погода не благоприятствовала. Им пришлось лететь в облаках, бороться с циклонами. Но, возвратясь домой, они шутливо рассказывали, что обратный путь им показался более тяжелым. Нужно было садиться в Хабаровске, Красноярске, Омске и других городах. Везде были встречи, митинги, на которых приходилось выступать.

Наступил день, когда самолет АНТ-25 должен был наконец сесть на московский аэродром. Дорога туда была запружена народом, и иногда нашей машине трудно было пройти в этой стихийной демонстрации.

На аэродроме состоялся митинг, после чего мы отправились на прием к Наркому Серго Орджоникидзе. Поездка эта выглядела поистине триумфальной. Машины летчиков засыпали цветами, слышались крики «ура!».

Прием продолжался недолго, но был весьма теплым и радушным. Приятно было слышать не официальные митинговые речи, а теплые слова уважения.

После перелета жизнь летчиков стала беспокойной. Приходилось выступать на заводах, в редакциях газет, в школах, клубах и воинских частях. Валерий Павлович старался успеть побывать у взрослых и у детей.

Но и в этом водовороте событий мечта о перелете через Северный полюс не покидала его. Снова начались встречи трех друзей, вечерние беседы, прогулки.

И вот уже ширококрылый АНТ-25 в воздухе, а в нем те же три мечтателя. Они первыми преодолевают неизведанные ледяные пространства.

Недавно я была в Музее Чкалова на его родине, где построен ангар и стоит знаменитый АНТ-25. Около него лесенка-трап, та самая, по которой поднимались в кабину герои-летчики. А какая это маленькая кабина! Смотришь на нее и невольно думаешь, как трудно было провести в ней без малого четверо суток [65] в напряженной работе, почти в полусогнутом состоянии.

Этот перелет принес нашей авиации мировую известность. В Соединенных Штатах, в клубе исследователей, есть большой глобус, где начертаны линии маршрутов великих первооткрывателей, таких, как Нансен, Амундсен, Вилкинс. Среди этих линий отмечен и маршрут АНТ-25. Чкалов удостоился чести расписаться на уникальном глобусе...

Мне рассказывали о невольно подслушанном разговоре молодых летчиков. У них зашел спор о том, какую авиационную школу окончил Валерий Павлович. Один доказывал, что тот учился на Черном море, другой — под Ленинградом, третий — в Оренбурге. Все они были далеки от истины, но каждый хотел считать себя «однокашником Чкалова».

А тут как-то ко мне позвонил незнакомый человек:

— Скажите, пожалуйста, здесь проживал Валерий Павлович Чкалов? Мне бы очень хотелось посмотреть, как он жил, если вы разрешите.

Я пригласила его и показала квартиру, фотографии. Яков Петрович Быков, оказавшийся шофером из Архангельска, сказал, что товарищи просили обязательно разыскать квартиру Чкалова и рассказать об этом в местной газете. Мне было приятно сознавать, что прошло уже больше двадцати лет со дня гибели, а люди любят и помнят Чкалова. [66]

Я много думала над тем, что рассказать о Якове Владимировиче Смушкевиче. Описать его подвиги? Думаю, что это лучше сделают его боевые друзья. И мне захотелось просто поведать о том, какой скромный это был человек, как он любил людей.

Впервые я встретилась со Смушкевичем в 1922 году. Полк, в котором он служил политруком, а затем комиссаром эскадрильи, вел борьбу с белобандитами. Мы познакомились и с тех пор не разлучались.

Самым главным для Якова Владимировича всегда являлась работа. Коллектив был для него дороже всего, он и меня очень умело приучил жить коллективом, интересами товарищей.

В быту он старался ничем не выделяться, всегда думал о подчиненных, о том, как бы сделать их жизнь легче и интересней. Я не помню, чтобы мы когда-нибудь жили одни. По своей должности Смушкевич имел право на казенную квартиру, и ему не раз предоставляли ее. Но он всегда отказывался в пользу более нуждающихся, а мы жили на частных квартирах. Когда я попробовала упрекнуть его, он ответил:

— Тебе что, не хватает? Ведь летчику или технику труднее платить за частную квартиру.

Таким чутким и заботливым Яков Владимирович был всегда. Позже, когда он работал командиром бригады, мы жили вместе с семьей летчика Филиппа Скоблика.

Помню, осенью проводились большие маневры. Яков Владимирович и Филипп улетели, и мы остались вдвоем с женой летчика Зиной Скоблик. Как-то утром раздается звонок, и из штаба сообщают, что [67] в 16.00 бригада возвращается. Но время проходит, уже стало темнеть, а наших все нет. Я не вытерпела и поехала на аэродром. Оказалось, Смушкевич там. Спрашиваю у него:

— Почему задерживаешься? Отчего не позвонил домой?

— У Филиппа вынужденная посадка, — ответил Яков Владимирович. — А без него я домой не поеду. Представляешь себе, что будет с Зиной, если я вернусь без Филиппа. У него все в порядке, и утром он прилетит. А ты поезжай домой, скажи, что мы задержались до следующего дня.

И, несмотря на большую усталость, он остался ночевать в холодном, неуютном помещении. А рано утром следующего дня Яков Владимирович и Филипп явились домой вдвоем.

В 1936 году Я. В. Смушкевич добровольцем уехал в Испанию, где был главным советником по авиации. Мне же он сказал, что едет в длительную командировку на Дальний Восток. Из бригады с ним отправилось несколько человек.

Возвратились не все — погиб летчик Федосеев. Яков Владимирович тяжело переживал эту утрату и долго не мог сообщить об этом жене Федосеева. Он просил меня быть внимательной к ней, не оставлять ее одну.

В 1938 году нашу семью постигло большое горе: с балкона упала младшая дочь. Все пережитое, особенно смерть дочери, тяжело отразилось на нервной системе Якова Владимировича. Как раз в это время он готовился к воздушному параду. Я обратилась к начальнику ВВС Локтионову с просьбой не допускать Смушкевича к полетам.

Локтионов ответил:

— Все равно он меня не послушает. Пусть уж проведет парад, а потом уедет отдыхать.

Но отдохнуть не пришлось. 30 апреля, накануне парада, Яков Владимирович стал жертвой крупной аварии. В одиннадцать часов вечера за мной прислали машину и отвезли в Боткинскую больницу. Там в перебинтованном человеке я не могла узнать Смушкевича. Лицо изуродовано, а сам без сознания. Только [68] часа в два ночи пошевелил губами. Поднял руки к лицу, открыл ими заплывший глаз и сказал:

— Не плачь, утром поедем домой, — и опять впал: в беспамятство.

Через несколько дней сознание возвратилось к нему и состоялся консилиум врачей. Было установлено, что требуется срочная операция тазобедренного сустава. Профессора предупредили, что, возможно, придется ампутировать ноги. Но благодаря искусству профессора М. Д. Фридмана операция прошла блестяще. Правда, одна нога стала короче.

Позже, когда я читала «Повесть о настоящем человеке» и смотрела фильм о подвиге Мересьева, в моей памяти ярко и зримо возникали картины борьбы Якова Владимировича за возвращение в строй. Первое, что его интересовало после операции, сумеет ли он летать.

Профессор ответил:

— Все зависит от вас. Будете выполнять предписания врачей, надеюсь, сможете.

Смушкевич стал форсировать лечение. Профессор назначил массаж, но Яков Владимирович не удовлетворялся одним сеансом и заставлял по нескольку раз в день массировать ему ноги.

Врачи прописали покой, а он тяготился бездействием. Попросил прислать ему работу в Барвиху, и его комната превратилась в филиал штаба ВВС. Туда без конца приезжали товарищи и по делам и просто навестить Якова Владимировича.

Работал он полулежа на диване. Врачи удивлялись его выдержке и силе воли. Профессор Фридман говорил, что Смушкевич должен испытывать ужасные боли, особенно во время лечебной гимнастики, но он никогда не жаловался.

Трудно описать, сколько упорства проявил Смушкевич, чтобы заставить свои ноги слушаться. Вскоре он бросил костыль и стал опираться только на палку. Им овладела мечта сесть в самолет и самостоятельно подняться в воздух.

Несмотря на запрет врачей, он стал упорно, методически готовить себя к этому. Начал упражняться на автомобиле. Бывало, заведет машину и пробует нажимать на педали и переключать скорости. Превозмогая [69] нечеловеческие боли, он мог упражняться часами.

Я никогда не забуду его счастливого лица, когда наконец автомобиль, послушный ему, тронулся с места. Все обошлось благополучно. Но когда он вышел из машины, холодный пот градом катился по его лицу.

После этого Смушкевич стал выезжать на машине каждый день. Этим его тренировки не ограничивались. Дома он бросал палку и учился ходить без нее.

После настоятельной просьбы врачи разрешили ему поехать на аэродром и посмотреть полеты. На аэродроме он не вытерпел, сразу же сел в самолет и взлетел...

Как-то в мае 1939 года Яков Владимирович пришел домой и попросил приготовить чемодан:

— Завтра улетаю в командировку!

Я сразу догадалась, куда он уезжает. До меня дошли слухи, что он назначен возглавлять авиагруппу, направлявшуюся на Халхин-Гол.

И опять мы с дочерью жили от письма до письма. На этот раз я волновалась больше, ведь Яков Владимирович еще не окреп после болезни.

Через несколько месяцев тепло и торжественно встречали героев Халхин-Гола. На аэродроме были Нарком обороны, члены правительства.

Яков Владимирович вышел из самолета хромая, одна нога его была забинтована, и к ней привязана сандалия.

— Что случилось, ты ранен?

Он, смеясь, отвечает:

— Нет, москиты искусали, и я расчесал ногу.

Потом он уехал на срочное совещание, а домой вернулся поздно ночью. Я сняла с его ноги бинт и увидела открытую рану, с нагноением.

А в шесть часов утра Яков Владимирович уже поднялся.

— Ну, жена, готовь чемодан! Опять улетаю.

Я пробовала протестовать, да куда там, он только улыбался.

Профессор Фридман, когда я ему обо всем рассказала, пришел в ужас: [70]

— Это не укус. Это несросшаяся косточка ищет выхода на волю. Тут и до гангрены недалеко. Во что бы то ни стало добейтесь, чтобы я сегодня же осмотрел его ногу.

Но Смушкевича уже не было в Москве. Он улетел на запад, где в это время наши войска освобождали Западную Украину и Западную Белоруссию.

Осенью Яков Владимирович возвратился в Москву. А вскоре после этого его наградили второй Золотой Звездой Героя Советского Союза.

Однажды он вернулся домой особенно поздно и сообщил, что его назначают Начальником Военно-воздушных сил. Он отказывался, просил, чтобы послали учиться, но приказ уже был подписан.

Прибавилось ответственности, работы. Яков Владимирович совершенно забыл о своей болезни и перестал лечиться.

Недели через две он предупредил меня:

— Собирайся, поедем в Ленинград!

Яков Владимирович отправлялся на Финский фронт. В Ленинграде мы не задержались, а проехали в Петрозаводск. Смушкевич целыми днями разъезжал по частям и только поздно ночью возвращался в вагон, где мы жили.

Запущенная рана дала себя знать, начался приступ острых болей. Впервые у Смушкевича вырвался громкий стон. Товарищи всполошились, наш вагон отправили в Ленинград и радировали, прося выслать к поезду врача. Встречала нас скорая помощь, но Яков Владимирович заявил, что боль уже прошла, и уехал в штаб.

Меня все-таки встревожил этот приступ, и я вызвала Фридмана. Профессор настоял, чтобы был сделан рентгеновский снимок. А когда тот был готов, старик профессор сказал:

— У Смушкевича, видно, стальное сердце. Ведь в тазобедренном суставе у него не кости, а творог. Я не представляю себе, как он на ногах-то стоит.

После этого Смушкевича вызвали в Москву. Лечиться он по-прежнему отказывался. Поселился в штабе ВВС и продолжал работать лежа.

Несмотря на занятость и болезнь, Яков Владимирович был тесно связан со своими избирателями. [71]

Каждый день почта приносила ему много писем из далекой Сибири, но он никогда не задерживал ответы на них. Он помог одному колхозу восстановить мельницу, другому построить мост. Хлопотал о пенсии для своих избирателей.

Яков Владимирович погиб в 1941 году, когда ему было 39 лет, в полном расцвете творческих сил. [72]

Впервые мы встретились в 1937 году. Он прибыл в мое звено на должность летчика. Молодой, стройный, розовощекий. Подошел ко мне, лихо козырнул, отрекомендовался:

— Лейтенант Вишневецкий.

Из-за плохой погоды проверить летное умение прибывших молодых пилотов долго не удавалось. А когда после дождей и сплошной облачности выдался ясный солнечный день, к полету подготовили спарку. Командир полка собрал новичков.

— Пока летать будете с инструктором. Прикрепляю к вам для обучения командира эскадрильи капитана Беркаля.

Слушатели недовольно загудели. Послышались голоса:

— Опять заставляете учиться!

— В курсанты зачислили!

— Выходит, мы напрасно летную школу кончали?

Командир усмехнулся:

— Эх вы, молодежь зеленая. Ничего-то не понимаете. Разве мы сомневаемся в том, что вы обучены летать. Сомневались бы — вовсе к самолетам не допустили. Но мы считаем, летчику-истребителю мало просто уметь летать. Истребитель обязан быть виртуозом, мастером своего дела, я бы сказал» артистом. Вы со мной не согласны?

— Нет, отчего же... Мы понимаем, — смущенно ответил за всех Вишневецкий.

— Вот и хорошо...

Все свободные от занятий собрались на аэродроме. Я тоже пришел посмотреть, на что способен мой новый [73] подчиненный. Как раз капитан Веркаль обратился к Вишневецкому:

— Товарищ лейтенант, принимайте самолет, вы летите первым. Полет по кругу. Я в управление не вмешиваюсь.

Ровно катится самолет по взлетной полосе, набирает скорость и плавно отрывается от земли. Что ж, взлет сделан мастерски. Мысленно я ставлю Вишневецкому первую оценку: «пять».

Самолет набирает высоту, делает размашистый круг и идет на посадку. Я уже начал симпатизировать своему подчиненному, поэтому немного волнуюсь — как-то он приземлится. Ведь посадка — самый сложный элемент полета, здесь требуется и точный расчет и хороший глазомер. Но страхи мои напрасны. Машина касается земли всеми тремя точками. Несколько полетов с инструктором, выполнение некоторых фигур высшего пилотажа — и Вишневецкий готов к самостоятельным полетам. Последний раз с ним вылетает сам командир полка. Он доволен. После полета говорит:

— Вы знаете, лейтенант, у вас развито ценное качество — быстрая реакция. Будете хорошим летчиком.

Потом Костя Вишневецкий летал в одном звене со мной. Все учебные задания он выполнял только на «отлично».

Незаметно мы с ним сблизились. Он часто заходил ко мне домой. Мы подолгу беседовали за чашкой чая.

Но особенно дорог он мне стал после одного случая. Мы сидели с ним в комнате и горячо обсуждали только что прошедшие полеты. Увлеклись настолько, что забыли о моем сыне — малыше. А тот забрался на окно к начал шалить. Он, конечно, выпал бы на улицу и разбился, если бы Костя не метнулся к нему и не подхватил ребенка буквально на лету.

Теперь мы с Вишневецким еще больше подружились. Вместе участвовали в освободительном походе советских войск в Западную Белоруссию. В одном строю прикрывали наши войска и вместе перелетели на аэродром Белостока.

Но служба есть служба! И в мае 1940 года пришлось [74] нам расстаться. Я получил новое назначение и уехал.

А потом началась Великая Отечественная война. Она принесла советскому народу неисчислимое горе, разлучила многих родных и близких людей. Мне же война помогла встретиться с другом.

Полк, в котором я служил заместителем командира по политической части, участвовал в горячих боях, а потом был выведен на отдых. К нам поступили пополнение летчиков и новые самолеты. Потом была напряженная учеба, слетывание. И вот мы опять можем идти в бой. Для окончательной проверки нашей готовности из штаба Военно-воздушных сил прибыла группа инспекторов. Среди них мой друг старший лейтенант Вишневецкий.

Кто пережил подобные встречи, тот знает им цену. Рассказам не было конца.

Костя поведал мне, что война застала его с семьей там, где мы вместе служили. Утром 22 июня он проснулся от ноющего гула моторов. Светало. На розовеющем небе четко вырисовывались силуэты низко летящих самолетов с фашистской свастикой на крыльях. Вначале показалось, что это страшный сон. Но последовавшие затем взрывы бомб не оставляли сомнений. В последний раз обняв перепуганных детей и жену, Костя бросился на аэродром. Больше своих детей он не видел. Их в тот же день похоронила фашистская бомба.

Когда Вишневецкий выскочил на улицу, кругом горели дома. Фашистские самолеты шли колонна за колонной.

Где ползком, а где перебежками добрался он до аэродрома. Его «Лавочкин» был невредим, и Костя поспешил в кабину. Вместе с командиром эскадрильи вырулили на взлетную полосу. Впереди упала бомба. Взрывная волна резко развернула самолет, но, к счастью, не повредила его.

И вот Вишневецкий в воздухе. Внизу рвутся бомбы. Не хочется верить, что самолет командира эскадрильи загорелся и уже не взлетит.

Костя один в воздухе. Набирая высоту, он замечает, что на него стремительно идет пара Ме-109. Резко развернувшись, уходит из-под атаки и сам заходит [75] в хвост бомбардировщику Ю-88. Дает длинную очередь. Из правого мотора «юнкерса» выбивается пламя, оно растет, и вот уже бомбардировщик превращается в факел и падает.

Слева у Вишневецкого появляется самолет с красными звездами. Костя узнает машину командира полка и пристраивается к ней. Теперь они атакуют в паре, и еще один фашистский бомбардировщик врезается в землю.

На какое-то время небо очистилось. В воздухе остались лишь несколько успевших взлететь И-16. Посадка на основной аэродром невозможна, и группа идет на запасный.

Сердце Кости сжимается до боли. Нестерпимо жаль погибших товарищей. Хочется мстить за них, за детей, за женщин и стариков, ставших жертвами вероломного нападения фашистов.

Несколько раз в этот и в следующие дни Вишневецкий поднимался в воздух, участвовал в отражении атак вражеской авиации.

В районе Смоленска во время штурмовки механизированной колонны фашистов Костя увидел, как огромная грузовая машина, перескочив кювет, пытается уйти в поле. «Не уйдешь, паразит», — думает летчик и, пикируя на нее, нажимает гашетку. Когда машина загорелась, Костя вывел самолет из пике, стал набирать высоту. И тут огромной силы взрыв потряс воздух. Вишневецкий ощутил резкий толчок. Что-то обожгло правую ногу, кровь стала наполнять сапог. Вскоре от потери крови закружилась голова, стало темнеть в глазах. Собрав последние силы, Вишневецкий пересек линию фронта и посадил самолет в поле на фюзеляж.

Пять месяцев врачи восстанавливали его здоровье. А потом командование направило Костю в запасной полк обучать молодых летчиков. Более ста человек подготовил он для фронта, но самого его на фронт не пускали. Потом Вишневецкого, как отличного летчика-истребителя, перевели в инспекцию ВВС.

Рассказав мне все это, Костя вдруг заявил:

— А теперь что хотите со мной делайте, из вашего полка никуда не уйду. [76]

На этот раз командование удовлетворило просьбу Вишневецкого. Вновь мы, с ним оказались в одной боевой семье...

Вылетели на фронт — и началась боевая страда. Работы было много. Приходилось прикрывать наземные войска, патрулировать в воздухе, сопровождать бомбардировщиков.

Вот и в тот мартовский день полк во главе с командиром отправился с бомбардировщиками. На аэродроме остался лишь Костя со своим ведомым младшим лейтенантом Михаилом Коменьковым.

А в это время на командном пункте получили сообщение: «С юго-востока идет разведчик противника в сопровождении истребителей». Сразу передали Вишневецкому. Два истребителя взмыли ввысь. С земли было видно, как краснозвездные машины стремительно набирали высоту. Потом в репродукторе на КП полка послышался голос Вишневецкого:

— Миша, по курсу правее видишь фашистов?

— Вижу, — ответил Коменьков.

Теперь и мы с земли различили три точки, плывущие в сторону аэродрома. Разведчик шел впереди, сзади и чуть выше него находились истребители.

Гитлеровцы явно не видели пары Вишневецкого, которая зашла со стороны солнца. А наши двинулись на сближение.

— Иду в атаку! — услышали мы опять голос Кости.

Как вороны от сокола, шарахнулись в разные стороны самолеты противника, но было поздно. Один истребитель, объятый пламенем, камнем пошел к земле. Пока мы наблюдали, как он грохнулся на краю аэродрома, Вишневецкий зашел в хвост разведчику. После нескольких выстрелов Ю-88 стал обволакиваться дымом, появились языки пламени. Из горящего самолета выбросились три человека, и розовые купола парашютов повисли над нашими головами.

Как только истребители возвратились, механики нарисовали на фюзеляжах их самолетов первые звездочки. Парторг полка тут же стал готовить листовку-молнию. [77]

На следующий день Вишневецкий и Коменьков участвовали в сопровождении бомбардировщиков. При отражении атаки фашистских истребителей Костя сбил еще один Ме-109.

К концу апреля фюзеляж самолета Вишневецкого украшали уже шесть красных звездочек, а его грудь — орден Красного Знамени. Косте присвоили звание капитана и назначили командиром лучшей в полку первой эскадрильи.

Моего друга всегда отличало удивительное бесстрашие. Он никогда не отступал и нападал на врага, значительно превосходившего численно. Как-то в конце мая Вишневецкий во главе четверки вылетел прикрывать войска. А через 15 минут в репродукторе мы услышали его голос:

— Вступил в бой с восьмеркой «мессеров». Подходят новые группы фашистов...

На этом связь с Костей прекратилась. В эфире слышались команды других летчиков, а из группы Вишневецкого голоса никто не подавал.

Через некоторое время бреющим полетом к аэродрому подошел дымящийся самолет и прямо без захода приземлился на фюзеляж. Летчик младший лейтенант Лиховид был ранен. Пока врач делал ему перевязку, он рассказал о бое.

Подходя к району прикрытия, они увидели восьмерку Ме-109. Вишневецкий дал команду атаковать и первым напал на фашистов. Один из вражеских истребителей загорелся. Но в это время на Лиховида и Кривобокова, прикрывавших командира, напали гитлеровцы. Лиховид был ранен, а самолет его подбит. Летчик вывел машину из крутой спирали у самой земли, с трудом дотянул до аэродрома.

Едва Лиховид успел закончить свой рассказ, как внимание всех привлек приближающийся к аэродрому самолет с выпущенным шасси. Вот он уже на границе аэродрома. Ударившись колесами о землю, катится по зеленой траве. Посадочные щитки убраны, винт медленно крутится. Из кабины не выходит, а буквально вываливается летчик. Это — Вишневецкий. К нему подбегают врач, санитары.

Самолет далеко выкатился за посадочную полосу. У него разбито бронестекло, в кабине полно осколков. [78]

Гидротрубки тормозов и посадочных щитков перебиты.

Когда Вишневецкого привели в чувство, он тихо произнес:

— Гады, убили Колю Лобанова.

По лицу Кости текли слезы. Все, кто здесь были, знали — иной человек за всю жизнь не переживет столько, сколько летчик может пережить за несколько минут:

Раны Вишневецкого оказались неопасными. Но нервная система его была сильно потрясена. Его направили на две недели в санаторий, организованный командованием воздушной армии. Там в это время отдыхал А. И. Покрышкин.

Покрышкин и Вишневецкий познакомились. Потом их часто видели вместе. Они горячо спорили, обсуждая тактику воздушного боя. Впоследствии это их первое знакомство переросло в боевую дружбу.

Окрепшим и жизнерадостным вернулся к нам Костя. Его ждало приятное известие: он награжден еще одним орденом Красного Знамени и назначен на должность штурмана полка.

Теперь Вишневецкий часто возглавлял боевые полеты полковых групп. В боях он по-прежнему был храбр и искусен. Счет сбитых им самолетов продолжал расти.

В жаркий июльский день 1943 года к нам прибыл командующий воздушной армией генерал К. А. Вершинин. Он зачитал Указ Президиума Верховного Совета о присвоении Константину Григорьевичу Вишневецкому звания Героя Советского Союза и сам прикрепил к гимнастерке летчика орден Ленина и «Золотую Звезду».

— Поздравляю вас, — сказал генерал, — желаю дальнейших боевых успехов.

В конце сентября разгорелись сильные воздушные бои над рекой Молочной. Гвардии капитан Вишневецкий по нескольку раз в день водил группы на боевые задания, летал в глубокий тыл противника штурмовать его живую силу и технику. [79]

Однажды в воздух поднялся командир полка во главе четверки. Вскоре по радио он передал:

— Ястреб-2, веду бой с большой группой. Вылетайте, — и сообщил координаты.

Восьмерка Вишневецкого легла на курс.

В воздухе много самолетов. Слышны команды Покрышкина, Крюкова, Глинки — над рекой Молочной идет горячий воздушный бой. Среди общего шума офицеры штаба и все находящиеся на КП уловили умоляющий голос Лиховида:

— Товарищ капитан, товарищ капитан, выводите машину, я прикрываю.

Позже мы узнали, что там произошло. Когда восьмерка Вишневецкого шла на помощь командиру полка, двенадцать Ме-109 со стороны солнца пытались нанести по ней внезапный удар. Костя вовремя заметил их и резким разворотом вывел свою группу из-под удара. А лишь только фашисты проскочили и оказались ниже, сам пошел в атаку. Два вражеских истребителя были уничтожены сразу, и одного из них сбил Вишневецкий.

Затем началась воздушная «карусель». В район боя пришло еще восемь ФВ-190. Теперь восьмерка Вишневецкого сражалась против 18 самолетов врага.

Загорелся еще один вражеский истребитель. Но гитлеровцы наседали, пытаясь оторвать пару Вишневецкого от остальной группы. Только было Костя устремился за одним из врагов, как сразу две пары фашистов обрушились на него. Лиховиду удалось длинной очередью зажечь один из четырех, но остальные успели выпустить по Вишневецкому несколько очередей. Один из снарядов разрывается над кабиной. Самолет командира бросает в сторону, и он начинает падать.

Как потом рассказывал Костя, он вдруг увидел, что земля темной, изрытой воронками громадой стала надвигаться на него. Хотел взять ручку управления на себя, но правая рука не слушается, острая боль пронизывает тело. Все же левой рукой удалось вывести самолет из пикирования.

Впереди Костя видит самолет Лиховида. «Надо следовать за ним, он доведет до аэродрома», — мелькнула мысль. Зажав ручку управления коленями, левой [80] рукой он разрывает носовой платок и перетягивает правую руку.

Самолет рыскает. Но Лиховид уже переходит на планирование. Впереди аэродром. Костя левой рукой сбавляет газ. Как в тумане, мелькает земля. Посадка тянется бесконечно долго.

К приземлившемуся самолету подбежали однополчане и увидели безжизненное тело летчика. Его доставили в санитарную часть. Но сознание не возвращалось.

Вскоре стало известно, что требуется сделать переливание крови. И тогда все летчики, техники и младшие специалисты, находившиеся на аэродроме, бегом устремились к санчасти.

Увидев десятки людей с засученными рукавами, врач улыбнулся:

— Столько крови, сколько вы хотите дать, не потребуется...

Но и после переливания крови сознание к Вишневецкому еще долго не возвращалось. Ранение было серьезным, летчика отправили сначала во фронтовой госпиталь, а затем в Москву.

Со временем ожоги лица и раны на голове зарубцевались. Но три операции так и не смогли восстановить работоспособность правой руки.

Косте предложили работу на земле, хотели направить на учебу. Но он отверг все это и попросился в родной полк, горячо веря, что будет летать, управляя самолетом одной рукой.

Тепло встретили друзья-однополчане теперь уже гвардии майора Вишневецкого. Но никто из них всерьез не принимал горячие заявления его, что он будет летать. А Костя был упорен. Ему так хотелось осуществить свое желание, что он не уставал тренироваться и достиг превосходных результатов в управлении учебными самолетами. Инструкторы даже удивлялись. И все же командир полка не решился выпускать Вишневецкого в самостоятельный полег на боевом самолете.

Как раз тогда в полк прибыл командир дивизии дважды Герой Советского Союза гвардии полковник Покрышкин. Приказав подготовить спарку, он сказал Вишневецкому: [81]

— Давай, дружище, слетаем. Покажи, на что ты способен с одной рукой.

Когда все было готово, Покрышкин сел в заднюю кабину:

— Полет по кругу, Константин Григорьевич. Самолет, сделав круг над аэродромом, приземлился строго у посадочного знака.

— Еще раз.

И второй полет выполнен великолепно.

— Хорошо, дружище, хорошо. Теперь полет в зону, два виража, четыре переворота, левый и правый боевой разворот, петля, спираль, расчет с прямой, посадка.

Задание выполнено. Легко выпрыгнул из задней кабины Покрышкин.

— Ну как? — спросил у него командир полка.

— Летает хорошо. Но в бой пускать нельзя — убьют. — Обратись затем к Косте, командир дивизии сказал:

— Пойдем пройдемся, поговорим.

Два друга медленно пошли в поле. О чем они говорили, осталось тайной, но, возвратись, Покрышкин заявил:

— Гвардии майора Вишневецкого откомандировать в управление дивизии. Приказ будет завтра.

На следующий день мы узнали, что Вишневецкий назначен начальником воздушно-стрелковой службы дивизии.

Часто потом летчики слышали с командного пункта дивизии знакомый голос:

— Будьте внимательны! В районе появились фашистские истребители! [82]

Боевая деятельность женского истребительного авиаполка началась осенью 1942 года, когда фашистские орды рвались к Волге. С аэродрома, расположенного недалеко от Саратова, девушки летали прикрывать город, железнодорожный мост через Волгу и железнодорожные пути. Приходилось также бороться с разведчиками противника или сопровождать наши самолеты...

В ту памятную звездную ночь город был разбужен воем сирен, подававших сигналы воздушной тревоги. Дежурные истребители поднялись в воздух.

Грохотали зенитки, по небу метались лучи прожекторов. Но вот в скрещенных лучах появился силуэт «юнкерса». И сразу же светлая полоса трассирующей очереди прочертила небосвод.

Для Леры Хомяковой это был первый воздушный бой. Экзамен на боевую зрелость она выдержала блестяще, победив в единоборстве немецкого воздушного аса, на груди которого было несколько железных крестов.

Лера стала первой летчицей, сбившей самолет противника в ночном воздушном бою.

Вскоре нашу женскую эскадрилью перевели на Сталинградский фронт. Возглавляла подразделение Рая Беляева, бывшая работница одной из фабрик Ленинграда. Она пришла в полк из Осоавиахима. Научилась летать в аэроклубе, а потом неоднократно участвовала в авиационных парадах.

Перед вылетом, у самолетов, провели партийно-комсомольское собрание. В этот день вооруженец Соня Тишурова получила письмо, в котором сообщалось о гибели ее родителей, зверски замученных фашистами. [83]

Когда узнали об этом, девушки поклялись беспощадно мстить гитлеровцам за кровь советских людей.

На новом месте работали с полевых аэродромов, лежавших в заволжской степи.

На западе все время стояло черное зловещее облако, иногда ветер доносил оттуда тучи пепла. Горел Сталинград. Фашисты с тупой методичностью почти непрерывно бомбили город. В воздухе то и дело разгорались жаркие схватки.

2 октября старший лейтенант Беляева в паре с младшим лейтенантом Будановой патрулировали в районе село Житкур — озеро Эльтон. Встретили двенадцать Ю-88 и смело атаковали их. Спасаясь, фашисты сбросили смертоносный груз в поле. Рая Беляева в этом бою сбила истребитель Ме-109 из группы, прикрывавшей бомбардировщиков.

В другой раз с такой же группой немецких самолетов встретилась Катя Буданова. Девушка вступила в неравный бой и сбила вражеский самолет. Настойчивость ее неоднократных атак достигла цели: бомбардировщики повернули обратно, не дойдя до линии фронта.

Наступили первые морозы, бушевали шквальные ветры, а напряженность воздушных боев не только не снизилась, а даже возросла. В эти дни большая выдержка и стойкость потребовались от девушек-техников. Зое Мальковой, Нине Шебалиной, Соне Осиповой, Фаине Плешивцевой, Вале Краснощековой, как и всем их подругам, приходилось работать на морозе и пронизывающем ветру, а иногда и спать тут же на аэродроме, под открытым небом. Больно было смотреть на их красные обмороженные лица, на содранные в кровь руки. Но работали они самоотверженно, и наши самолеты всегда были готовы совершить по 7–10 боевых вылетов в сутки.

В начале марта 1943 года полк перебазировался к Воронежу. Здесь мы прикрывали с воздуха сам город, железнодорожные узлы Отрожки, Лиски, Касторное, а также мосты через реки Дон и Воронеж.

Вокруг виднелись свежие следы недавних боев: развороченный фашистский танк, вздыбленная бомбами и снарядами земля. За рекой виден Воронеж, когда-то красивый русский город. Теперь там остовы домов с [84] пустыми глазницами окон да короткие красноречивые надписи на стенах: «Разминировано — сержант Иванов».

Аэродром, куда мы перелетели, был заминирован. Приходилось аккуратно садиться на узкую, свободную от мин полосу.

Мы поселились в полуразрушенном доме — без окон, без дверей. Но ни холод, ни дождь, свободно проникавший к нам через худую крышу, ни частые бомбежки и снаряды, рвавшиеся прямо на аэродроме, не могли испортить нам настроения. У всех было состояние душевного подъема от сознания, что советские войска успешно продвигаются на запад.

Работа была напряженной. Вылеты не прекращались ни днем, ни ночью. Часто девушкам приходилось вступать в бой со значительно превосходящими силами противника.

19 апреля по сигналу боевой тревоги в воздух поднялась дежурная пара истребителей — заместитель командира эскадрильи младший лейтенант Тамара Памятных и младший лейтенант Рая Сурначевская. С командного пункта полка их направили на перехват бомбардировщиков противника. Вскоре летчицы заметили свыше сорока ГО-88 и ДО-215. Самолеты шли к станции Касторное, где скопилось несколько наших воинских эшелонов.

Нельзя было допустить туда врага. Летчицы решили атаковать.

Два «юнкерса» сразу загорелись и пошли к земле. Остальные только сомкнулись плотнее и открыли ответный огонь.

Снова и снова два ястребка бросались в атаку сверху, сзади, с флангов. Запылал еще один фашистский самолет, затем другой. И тут враг дрогнул. Строй нарушился. Бомбардировщики стали сбрасывать свой груз и поворачивать обратно.

Девушки продолжали преследовать противника, который отчаянно отстреливался. Самолет Тамары Памятных загорелся, начал падать. Летчице все же удалось выброситься и спастись на парашюте.

А Рая одна продолжала нападать на самолеты врага. Но вот в кабину ворвался густой пар, брызнула горячая вода. Рая сразу поняла: перебита водосистема. [85]

Пришлось прекратить преследование и приземляться в поле.

К месту ее посадки из ближайших деревень уже спешили колхозники, наблюдавшие этот беспримерный бой двух советских истребителей против сорока самолетов противника. Каково же было их удивление, когда у самолета они увидели худенькую белокурую девушку в летной форме. Женщины плакали, качали головами и все твердили:

— Родненькая наша, какая же ты молоденькая...

Весеннее небо над аэродромом часто хмурилось, затягивалось густыми облаками. Однажды в голубом просвете появился немецкий разведчик. Летчицы Ира Олькова и Оля Яковлева вылетели наперехват.

Встреча состоялась над аэродромом. Фашист изворачивался. Мы с земли затаив дыхание следили, как в разрывах облаков показывались то фашист, то преследовавшие его ястребки. Но вот самолет противника, объятый пламенем, круто пошел вниз.

Весна принесла с собой распутицу. Тяжело стало вытаскивать самолеты со стоянок на взлетную полосу.

Девушки выбивались из сил. А на отдых времени почти не было. Днем — боевая работа, ночью — латание пробоин и ремонт.

Хорошо еще механик С. Осипова не давала унывать. Она всегда была готова помочь подругам, ободрить их, шуткой разогнать печаль.

А когда становилось совсем невмоготу, мы пели. Рита Кокина, худенькая белокурая девушка, бывшая студентка педагогического института, сочиняла хорошие песни. Были у нее и шуточные, были и задушевные, в которых слышалась мечта о победе над врагом, о мирной жизни и дума о нерушимой фронтовой дружбе...

Не все всегда обходилось благополучно. В иные дни из полета не возвращался кто-либо из девушек. В одном из боев погибла Валерия Хомякова, были сбиты Клава Нечаева и Инна Лебедева. Не вернулась с боевого задания Тая Смирнова, и только позже узнали, что она тяжело ранена и находится в госпитале. Однажды во время боевого вылета погибла командир [86] эскадрильи Рая Беляева. Но все это не пугало девушек, наоборот, они еще решительнее громили врага.

Под натиском Советской Армии гитлеровские войска продолжали откатываться на запад. Наши наземные соединения преодолели Днепр и вырвались на Правобережную Украину.

Туманным утром 13 декабря армада фашистских бомбардировщиков под прикрытием истребителей рвалась к Киеву. Они надеялись, что в тумане смогут подойти безнаказанно.

Но, лишь только об этом стало известно, в воздух поднялась командир эскадрильи Ольга Ямщикова с ведомым Сашей Акимовой. За ними пошли все самолеты эскадрильи. И вот уже первая пара наших истребителей атакует фашистские самолеты. На подступах к переправе идет ожесточенный воздушный бой. Подняты в воздух истребители четырех полков. Боевой порядок врага расстроен. Бомбы беспорядочно сброшены в Днепр. В этом воздушном бою было сбито 17 самолетов противника. Сорван замысел врага — переправа осталась цела.

Фронтовые дороги занесли полк в Венгрию. Шел 1945 год. Советские войска добивали фашистского зверя в его же берлоге.

Помню, стояли мы на аэродроме под Дебреценом. Вместе с нами базировались самолеты дружественной румынской армии.

Румынский летчик подошел как-то к нам и, улыбаясь, на ломаном русском языке говорит:

— А знаете, как я из-за вас, девушки, пострадал, точнее — вот из-за нее, — и показал на Галю Бурдину.

Летчик рассказал, что во время воздушного боя над Корсунь-Шевченковским мимо него промчался краснозвездный истребитель, а летчик в нем, как он смог заметить, имел девичий профиль и выбивавшиеся из-под шлемофона каштановые локоны.

После боя он рассказал об этом своим товарищам, и те подняли его на смех:

— Женщина-истребитель? Никогда такого не было и не будет!

— Тебе и в воздухе начинают красотки грезиться? [87]

Совсем засмеяли парни.

— А видите, я, оказывается, прав, — сказал он Гале. — И я уверен, что именно вы мне тогда встретились.

Румынский летчик действительно мог видеть Галю, ведь наш полк тоже участвовал в тех боях.

Летчицы 586-го истребительного авиационного полка прошли славный боевой путь от Волги до Дуная.

После войны они вернулись к мирному труду. Многие из них окончили институты, в которых учились до войны. Саша Макулина, бывший начальник штаба, теперь доцент университета, кандидат географических наук. Бывшие механики Антонина Горбунова, Нина Словохотова, Зоя Малькова тоже защитили диссертации. Александра Эскина, Валентина Скачкова, Фаина Плешивцева, Нина Шебалина — инженеры, Марина Мужикова — прокурор, Галина Бурдина, Олькова продолжают летать на самолетах Гражданского воздушного флота. Бывший командир эскадрильи Ольга Ямщикова еще недавно летала на реактивных самолетах, испытывала современные истребители. Сейчас она военный инженер. Бывший штурман полка Сеид Мамедова — министр социального обеспечения Азербайджана.

Мы часто собираемся, чтобы вспомнить трудный путь, который прошли вместе. Вспоминаем и тех, кого нет больше с нами, кто героически погиб за счастье нашего народа. [88]

Боевой день фронтового аэродрома подходил к концу. В воздухе стоял безмятежный покой, и только тянувшийся с правобережья Днепра запах гари напоминал о продолжавшейся битве за Киев.

Под кронами сосен на опушке векового бора притаились наши истребители, готовые по первому сигналу взмыть в воздух. А пока, в ожидании сигнала, летчики расположились тут же на свежей соломе, наслаждаясь неожиданным отдыхом и коротая время за веселыми байками.

В самый разгар беседы подошел начальник штаба полка майор Матвеев. Он сообщил, что наши войска? наступавшие с плацдармов севернее Киева, уже вышли на окраину города, а гитлеровцы спешно отходят в юго-западном направлении.

— Так, значит, к празднику Киев будет освобожден? — восторженно воскликнул командир эскадрильи Саня Вахлаев.

— Должны освободить, — уверенно подтвердил Матвеев и пошел с радостной вестью на другой край стоянки самолетов.

После его ухода на некоторое время воцарилась тишина. Каждый был занят своим, осмысливая услышанное. Потом Игорь Кустов, молодой летчик, привстал на локте:

— Что я думаю, братцы. Вот наземные части, бывает, идут в бой со знаменами. А мы свое знамя никогда не видим, в чехле оно хранится, в штабе.

— Может, ты полковое знамя на свой «як» прицепишь? — прищурился в улыбке лежавший рядом с Игорем пожилой летчик. [89]

— Нет, знамя нам с собой брать нельзя, это я прекрасно понимаю. А создать своеобразное знамя можем, если выкрасим носы истребителей в красный цвет. И понесем мы его в бой в честь двадцать шестой годовщины Октября.

Я лежал и смотрел на Игоря. По осунувшемуся, усталому лицу ему можно было дать значительно больше недавно исполнившихся двадцати двух лет. Полтора года войны, восемнадцать сбитых самолетов и тяжелое ранение оставили глубокие следы. Только умные глаза под густыми бровями смотрели по-прежнему с юношеским задором.

— Не ерепенься, — возразил Кустову тот же летчик, — Твоя глупая затея ничего, кроме вреда, не даст. Яркая окраска только демаскирует наши самолеты.

Открытая, смелая, благородная натура Игоря сразу восстала. Покрасневший, он вскочил на ноги, но от возбуждения не мог вымолвить ни слова.

— Ты, смотрю, с полоборота заводишься, тебе нельзя и слова сказать, — примирительно усмехнулся бывалый летчик.

Кустов бросил на него уничтожающий взгляд:

— По правде говоря, нехорошее о тебе подумал. Не боишься ли?

— Отгадал. Немного опасаюсь. Да и ты не очень-то храбрись, а лучше послушай. — И летчик рассказал историю из своей жизни.

Это случилось на Калининском фронте в 1942 году. Из-за недостатка зеленой краски капот его мотора техники покрасили красной. И вот когда по тревоге летчик прибежал к самолету, то прямо остолбенел: его И-16 напоминал гриб-мухомор. Что-либо делать уже поздно, нужно было вылетать на сопровождение штурмовиков.

— Полетели, — вспоминал пилот, — и сразу обнаружились странности. Обычно звено истребителей всегда держалось метров на двести — триста в стороне и сзади «илов». А в этот раз я все время оказываюсь рядом с штурмовиками. В чем дело? Сначала не понимал, а потом дошло. Летчики-штурмовики заинтересовались моим разряженным самолетом и подходили посмотреть [90] «диковину». Невольно подумал: «А что, если и «мессеры» тоже отдадут мне особое предпочтение?»

Так и получилось. Только штурмовики сбросили бомбы на немецкие танки и обстреляли скопление пехоты, как на нашу шестерку истребителей набросились десятки «мессеров»!

Словно заново переживая давний бой, рассказчик оживился:

— Произошла короткая схватка. Меня с моим ведомым сразу отрезали от группы. Остальных преследовать не стали, а нас двух зажали. Ведомого скоро сбили. Затем взялись за меня. Вот уж погоняли, чудом ноги унес...

— Может, потому и унес, что был красный нос! — срифмовал Игорь.

— Вот ты шутишь, а мне тогда не до смеху было. Очень они старались вогнать меня в землю. Наверняка думали, что прихватили какого-нибудь большого начальника или аса!..

— Ну, теперь не сорок второй год, — заметил я.

— И мы не на «И-шестнадцатых», — подхватил Кустов.

Разгорелся спор: перекрашивать самолеты или нет? В конце концов сторонниками Игоря оказались все, кроме летчика, который в 1942 году пострадал.

На другой день — 6 ноября — Киев был освобожден. Необычайный подъем охватил войска фронта. В нашем полку тоже царило оживление — летчики пожелали летать только на «яках», выкрашенных в красный цвет.

Мне в тот день пришлось патрулировать в воздухе во главе восьмерки красноносых истребителей. В нашу задачу входило не позволять вражеской авиации бомбить советские наступающие войска.

Поднялись в воздух. И вот уже под нами Киев. Сквозь пелену густой дымки еле просматриваются отблески пожаров. На западе и юго-западе, куда отступают немецко-фашистские армии, виднеются огромные факелы огня. Враг опустошает Украину.

Трудно дышать, и солнце потускнело, будто его заслонили грязным стеклом. Видимость отвратительная. Лишь яркие носы наших самолетов выделяются на фоне грязно-желтого дыма. Мне вспоминаются слова [91] Игоря Кустова и кажется, что несем мы гигантское знамя, символ свободы и счастья. Видит ли это Киев? Кустов летит парой правее меня. Как автор идеи полета на красноносых машинах, он тревожится за успех, опасается, что в дыму мы можем проглядеть противника. Я слышу в наушниках его приглушенный недовольный голос:

— Вот чертова муть! Когда только это кончится?

И тут же, словно уступая его мольбе, дымное марево расступается и мы вырываемся на сияющую поверхность бескрайнего воздушного океана.

Солнце светит ярко-ярко. Дышится легко и свободно. Но солнечные лучи еще не пробивают разлившегося по поверхности земли дымчатого половодья, рикошетируют, искрятся, создавая сплошное море серебряного огня. Светлый и игривый, он сливается с бушующим темно-багровым пламенем пожарищ и создает впечатление, что горит не только земля, но и воздух.

За Киевом видимость несколько улучшилась. Мы наблюдаем, как на юг и запад текут лавины наших танков, артиллерийских орудий, автомашин с войсками. Их-то нам и надлежит прикрывать.

Пытаюсь определить линию фронта, но сделать это затруднительно. Все находится в движении.

Внизу замаячил вражеский корректировщик ФВ-189. На фронте этот самолет за своеобразный вид прозвали «рамой». Кустов просит разрешения уничтожить его. Я запрещаю пока отвлекаться, с «рамой» можно разделаться позже, на обратном пути.

— Есть, на обратном пути! — отвечает Игорь.

В наушниках я слышу, как кто-то с сожалением, тихо добавляет:

— А зря!

Идем над Васильковым. Правее показывается Фастов. Теперь хорошо видно, как к этим городам подходят наши войска.

В воздухе, кроме нас, никого. Летим дальше. И вдруг нас охватывают черные хлопья. Это бьет зенитная артиллерия противника. Значит, враг уже под нами. Строй заколебался. От меня отваливает мой ведомый. Спрашиваю:

— Что случилось?

— Осколком поврежден мотор. [92]

— Один долетишь?

— Помаленьку дотопаю!

Зенитные разрывы позади. Теперь хорошо виден сплошной поток отступающих вражеских войск.

Решаю не возвращаться, лететь дальше, чтобы встретить воздушного противника на подходе к линии фронта. Курс на Белую Церковь. Мы знаем — там вражеский аэродром. Подлетаем ближе. Вглядываюсь, на стоянке замечаю самолеты. Только их почему-то мало. Делаю разворот, внимательно осматриваю небо! И очень кстати! Вдали, в густой синеве маячат темные точки, очень много точек.

Большое расстояние мешает пока рассмотреть их, но это наверняка самолеты. Забираем дальше на юг, чтобы прикрыться слепящими лучами солнца.

Вот уже отчетливо видны три группы бомбардировщиков по 15–20 Ю-87 в каждой. Держат строй «клин» и идут прямо к фронту. Сзади спокойно и беспечно следует не меньше 20 истребителей прикрытия. Да, силы слишком неравные!

Кто-то из наших летчиков напоминает:

— Не пора ли возвращаться?

Осматриваю свою группу и понимаю: никто еще противника не заметил. Стараясь говорить спокойно, сообщаю о вражеских самолетах. Наш строй сразу же заколебался, словно от сильной болтанки. Моих товарищей охватило предбоевое волнение.

Саня Вахлаев, ведущий сковывающей группы, следуя установившейся тактике боя, уже полез в высоту. Оттуда он рассчитывает внезапно напасть на истребителей прикрытия и надежнее связать их, чтобы дать мне возможность тройкой атаковать бомбардировщиков — нашу главную цель.

Но я считаю, что сейчас так действовать опасно. Как бы успешно Саня ни атаковал, все равно отвлечь на себя всех вражеских истребителей ему не удастся. Их слишком много, и часть их наверняка нападет на мое звено. А тогда мы не выполним основную задачу. Да если даже допустить, что группа прикрытия сумеет отвлечь от нас истребителей, что мы втроем сможем сделать армаде «юнкерсов»? Нет, распылять силы нельзя. Надо вначале всем навалиться на истребителей. Если ударить внезапно, можно часть из них сбить, а на [93] остальных нагнать панику. Разогнав же прикрытие, легче ударить и по бомбардировщикам.

Стараясь оставаться незамеченными, набираем высоту и выстраиваемся позади вражеских самолетов. Ставлю задачу:

— Всем одновременно, по моему сигналу атаковать истребителей.

И вот семь красноносых «яков», снижаясь и набирая скорость, пошли на сближение с противником.

Все вроде продумано хорошо, но в голове моей роятся тревожные мысли. А может быть, все-таки следовало придерживаться старого, много раз оправдавшего себя приема и не мудрить. Ведь сейчас, если хотя бы один из врагов оглянется, внезапность будет потеряна и произойдет обычный воздушный бой, в котором противник получит многократное превосходство сил. При этом предотвратить бомбовый удар нам наверняка не ;удастся.

А ведь летят они к Киеву и, может быть, бомбить собираются именно его. При одной этой мысли по телу пробегают холодные мурашки. Нет, допустить бомбардировку города в первый день его освобождения и в канун Октябрьского праздника мы не имеем права!

Невольно крепче сжимаю ручку управления. С надеждой гляжу на красные «яки». Управляют ими опытные, хорошо слетанные пилоты. Уверен, что ни один из них в трудную минуту не отвернет. Линия строя, красная линия, колышется. Понятно: от волнения!

Предупреждаю:

— Спокойно, товарищи! Целиться лучше, без команды не стрелять!

— Только подойти надо поближе, — отвечает кто-то.

Нервы напряжены до предела. Вот он, враг, перед тобой. Хочется прошить его снарядами. Но я сдерживаю себя. Еще рано, можно промахнуться. Терпение и терпение! В этом залог успеха. Подходим ближе, и вот уже отчетливо видны черные кресты на крыльях, желтые консоли. Подбираюсь в упор и еще чуть поднимаю красный нос своего «яка». Перекрестие прицела «накладываю» на мотор «фокке-вульфа». Под желтым пузом вражеского самолета разглядываю грязные полосы. [94]

Очевидно, это выбивает масло. Расстояние не больше ста метров. Теперь промаха бояться нечего.

Тихо командую:

— Огонь!..

«Фоккеры» и «мессершмитты» разом, точно по команде, проваливаются и уходят вниз. Этого нам и надо. «Юнкерсы» остались без охраны, и мы нападаем на них.

Четверка Вахлаева громит левую группу, моя тройка — правую. Только переднее подразделение вражеских бомбардировщиков пока еще не потревожено. А ведь истребители противника могут опомниться и сообразить, что их атаковали всего семь советских самолетов. Слышу голос Кустова:

— Иду на переднюю!

Как вовремя он догадался!

Настигаемые красноносыми истребителями бомбардировщики заметались, в беспорядке сбросили бомбы и рассыпались, потеряв строй. За какие-нибудь две — три минуты все было кончено. А сколько пережито!

Пока мы разгоняли «юнкерсов», истребители противника действительно пришли в себя и стали подтягиваться.

Но не это беспокоит. Неприятно, что горючее у нас на исходе. Передаю, чтобы все заканчивали бой и возвращались в строй. Собралось шесть самолетов. Нет Кустова! Вызываю его по радио. Не отвечает. Видно, сбит. Настроение сразу упало.

Делать нечего, отправились домой. С десяток вражеских истребителей на некотором расстоянии сопровождают нас, как почетный эскорт, но атаковать не решаются. Очевидно, наш внезапный сокрушительный удар и необычная окраска внушили уважительное к нам отношение.

Так шестеркой и возвратились на свой аэродром. Товарищи поздравляют с победой, а для нас радость омрачена гибелью Игоря Кустова.

Но что это? Над аэродромом бесшумно, как тень, проносится красноносый истребитель, потом разворачивается и так же бесшумно идет на посадку. Мы узнаем самолет Игоря Кустова и бежим к посадочной полосе. Летчик выбирается из машины и улыбается. Оказываётся, [95] он совершенно здоров, даже не ранен. А мы-то переживали!

Подхожу к нему, строго спрашиваю:

— В чем дело? Почему не отвечал на вызов?

— Радио отказало, — отвечает. — А что задержался — за «рамой» охотился. Не мог же я возвратиться, не выполнив приказа сбить ее на обратном пути. Пока летал, горючее кончилось. Вот и пришлось планировать...

Вскоре из 3-й гвардейской танковой армии известили, что в бою 6 ноября нами было сбито одиннадцать самолетов противника.

Но самое интересное мы узнали спустя несколько дней. Оказывается, немецко-фашистское авиационное командование издало специальный приказ, в котором извещало о появлении новых советских истребителей и предписывало во что бы то ни стало сбивать их. Наверное, хотело познакомиться с «новинкой».

Для поддержания духа своих летчиков фашистское радио передало, что в том бою участвовало тридцать советских красноносых истребителей, а немецких всего пятнадцать. При этом мы потеряли якобы половину машин, а они только пять. Ну что ж, нам не привыкать было к беспардонной лжи гитлеровского командования. [96]

Война шла к концу. Дни фашистской Германии были сочтены. Но гитлеровцы продолжали еще орудовать на чехословацкой земле, творить насилия и дикие расправы над местным населением, предавать огню мирные города и села, насаждать режим самого разнузданного, безжалостного террора.

Чехословацкий народ не признавал оккупантов.

В стране, особенно в восточных ее районах, действовали крупные силы партизан. Гитлеровцы бросили туда несколько соединений карателей. Плотно блокировав все входы и выходы, подвергнув партизанские районы ожесточенным ударам артиллерии и авиации, фашисты надеялись скоро сломить сопротивление патриотов.

И вдруг, совершенно неожиданно для них, в августе 1944 года началось вооруженное восстание, поднятое Коммунистической партией Чехословакии. Тысячи, десятки тысяч словацких патриотов с оружием в руках выступили против оккупантов. С каждым днем восстание ширилось и вскоре охватило всю Словакию. Центром повстанцев стал город Банска-Бистрица.

Если посмотреть на карту Чехословакии, то в юго-восточной части страны, в Словакии, недалеко от Банска-Бистрицы, на берегу горной реки Грон, можно обнаружить маленький кружочек. Это город Зволен. Таких незаметных городов с островерхими, готическими постройками, чистыми узенькими уличками и маленькими, будто игрушечными, площадями в стране довольно много. Но Зволен отличается от всех их своей [97] боевой историей, недаром его именем названа одна из боевых операций советских войск.

В те времена недалеко от Зволена находился партизанский аэродром. Впрочем, слово «аэродром» в данном случае нужно понимать условно. Здесь не было ничего, что хотя бы отдаленно напоминало настоящее летное поле. Не было ни специально оборудованной взлетно-посадочной полосы, ни самолетов, ни служебных построек. Имелось лишь небольшое плато, более или менее ровное, окруженное почти по всем своим границам горными отрогами. От многих подобных плоскогорий Карпат оно отличалось только тем, что находилось почти в самом центре базирования повстанческих сил. Да еще, может быть, своеобразным, запоминающимся названием «Три дуба», унаследованным, скорее всего, от одноименного села, когда-то, как утверждали местные жители, существовавшего здесь. Во всяком случае, сейчас на плато ни селения и никаких дубов не было.

Во время восстания плоскогорье привлекло внимание советского командования. А нельзя ли здесь, в труднодоступном горном районе, принимать самолеты?

И вот в одну ненастную ночь партизаны услышали гул моторов. «Походит на Ю-88», — подумали на земле. Но самолет поспешил «назвать» себя: рассыпал три ракеты — две зеленые и одну красную.

— Наш! — уверенно сказал начальник штаба.

Быстро развели костры из валежника, предусмотрительно завезенного на импровизированный аэродром. Снизившись, летчик сделал два круга над площадкой и осторожно, с включенными фарами, посадил машину. Мощный двухмоторный моноплан, могучие очертания которого с трудом угадывались в темноте, окружили удивленные партизаны.

Но еще больше удивились чехи, когда из машины начали выгружать продолговатые, странной формы ящики, как потом выяснилось, с радиооборудованием. Ящиков было много, такой груз мог поднять только действительно тяжелый самолет, а посадить его ночью в горах способен был лишь опытный летчик.

Скоро самолет улетел, оставив на земле целую гору груза и четырех советских офицеров-авиаторов во главе [98] с полковником Чирсковым. Миссия этих офицеров из нашего авиационного соединения состояла в том, чтобы хоть мало-мальски подготовить площадку к приему самолетов. Ее разровняли, в густом пихтовом лесу раскинули радиостанцию привода «Ястреб».

Для освещения старта и обозначения взлетно-посадочной полосы пришлось использовать фонари «летучая мышь».

Словом, аэродром не ахти какой, особенно если учесть, что маленький клочок летного поля окружала гряда скалистых, зубчатых гор. Большим мастерством и мужеством должны были обладать пилоты и штурманы, летавшие ночами к «Трем дубам».

Нам предстояло выбросить в тыл противника десант войск. Техники, механики, мотористы сняли с самолетов бомбардировочное оборудование, чтобы увеличить вместимость и грузоподъемность. Благодаря их выдумке и инициативе в ходе операции на борт самолетов грузилось вооружения и людей больше, чем планировалось. Впервые самолеты такого типа брали с собой полевые орудия, минометы, военные автомобили.

Предварительно провели серию ночных тренировочных полетов с посадкой на незнакомых полевых аэродромах, имевших ограниченные размеры и скудное освещение. Район «Три дуба» тщательно изучали по карте, а потом на память вычерчивали все характерные ориентиры и подходы к нему.

Но вот все готово. Звучит команда:

— По самолетам!

Летчики уже давно ожидали ее. Машины поднялись в воздух, взяли курс на запад. Впереди неясно вырисовывается на фоне неба извилистая горная гряда. Разведчики погоды, идущие впереди, передают по радио:

— Облачность восемь — десять баллов.

Набираем высоту, выходим за облачность, расстилающуюся внизу, словно безбрежное вспененное море. Напоминая нам, что внизу страшные Карпаты, сквозь облака угрожающе высунулась освещенная луной вершина горы.

На площадке у «Трех дубов» все готово к приему первой группы десантных машин. По границам взлетно-посадочной [99] полосы горят керосиновые фонари. Они же изображают посадочное «Т».

Шли отрядами, по пять машин в каждом. Пока на подходе к площадке находился очередной отряд, Чирсков успевал выпустить в воздух разгруженные самолеты. Это было похоже на своеобразный конвейер, на котором выполнялись три операции: посадка, разгрузка, взлет.

О высокой организации работ и слаженности экипажей свидетельствует тот факт, что, несмотря на неблагоприятную погоду, в течение пяти часов партизанский аэродром принял, разгрузил и выпустил около 70 самолетов. Но и это, как увидим дальше, не явилось пределом. Все-таки мы допускали некоторые так называемые «мелочи». На одном самолете в спешке плохо закрепили автомашину, на другом слабо законтрили лючок капота. Встречались и другие недоделки.

Поэтому, когда на следующий день мы собрались обсудить итоги боевой ночи, разговор был горячим и острым. Товарищи со всей резкостью критиковали виновников «мелочей».

К очередным полетам подготовились более тщательно. Около полуночи на чехословацком партизанском аэродроме снова заработал «конвейер». Погода была типично нелетная, особенно для высокогорных районов. На пути экипажей встречался сплошной облачный фронт, шел густой мокрый снег. И все-таки работа проходила бесперебойно, дежурный по аэродрому едва успевал отмечать в журнале садящиеся и взлетающие самолеты.

В пять часов утра на площадке были потушены все посадочные огни. За вторую трудную, хлопотливую летную ночь аэродром «Трех дубов» принял самолетов больше, чем накануне, а за третью — даже свыше 100.

В конце третьей ночи мой самолет задержался в «Трех дубах». Погода так резко ухудшилась, повалил такой густой снег, что видимость совсем пропала. В таких условиях взлетать с нашего пятачка просто нельзя. И командир решил оставить меня на день, замаскировав машину в зелени.

Но взлетать все же пришлось. Поступило распоряжение срочно доставить на Большую землю важный [100] государственный груз. Полковнику Чйрскову не оставалось ничего другого, как снарядить в полет наш экипаж.

— На большой риск идем, — мрачно заметил один из помощников Чирскова, имея в виду, что летчик я еще молодой и малоопытный.

Полковник это понимал, но не было другого выхода. И он дал «добро».

Трудно сказать, как мне удалось благополучно взлететь и точно вывести самолет через горы на свою базу. Я страшно волновался. Но все время думал: «Это приказ Родины». За выполнение государственного задания мне было присвоено звание Героя Советского Союза.

Многие наши летчики во время операции проявили себя с самой лучшей стороны.

В одну из ночей на горы спустился непроницаемый туман и, словно саваном, окутал посадочную площадку. Летим, словно в молоке, ни фонарей, ни скалистых гор — ничего не видно.

Ну, конечно, с земли радируют:

— Возвращайтесь на базу!

Каково же было удивление партизан, когда на аэродроме услышали рокот моторов рулящей машины. Самолет Героя Советского Союза Тарана благополучно приземлился в невозможных условиях. Летчик оказался невиновным в нарушении приказа, просто у него не работала радиостанция, и он не мог принять сообщение «Ястреба».

А летчик Иванов совершил ночью вынужденную посадку в узкой горной котловине возле города Брезно. Не только сел, а потом и взлетел. Когда мы узнали об этом, то страшно недоумевали — там и в светлое время трудно развернуться.

Как-то днем на аэродроме «Три дуба» побывали гости — американские бомбардировщики в сопровождении двадцати истребителей. Вечером в Банска-Бистрице в помещении «велительства» (штаба повстанческой армии) был устроен прием в честь заморских гостей. Во время приема к Чйрскову подошел американский подполковник:

— Сможете ли вы с соответствующего разрешения принять ночью на своем аэродроме наши самолеты? [101]

— Конечно смогу.

В одну из ночей после этого над аэродромом «Три дуба» действительно появились американские самолеты. На площадке были предупредительно зажжены все «летучие мыши», но американцы, покружившись, ушли на запад. Скорее всего, их не устроило освещение аэродрома. Во всяком случае, этот район их перестал интересовать. [102]

В тот день я с утра засел за срочное дело, даже не просмотрев газеты. Однако мне сразу напомнили о них. Один из офицеров штаба, открыв мою дверь, прямо с порога начал сыпать вопросами:

— Читал? Нет? Так здесь же про тебя написано, про ваш экипаж. Ну как же так, Сергей Николаевич?

Я взял в руки номер «Правды», и с ее четвертой страницы на меня глянуло лицо знакомого человека. Неужели это наш партизанский лекарь, которому я обязан жизнью?

Да, это был он, Франтишек Радач, врач из словацкого городка Бардеева. Статья так и была озаглавлена: «Доблесть и слава Франтишека Радача».

Я поднял глаза на товарищей, которые уже заполнили комнату. Они, видно, ждали интересного рассказа, а я и слова произнести не мог. Меня охватило волнение, мысли унесли в прошлое, к суровым боевым дням борьбы с фашистскими захватчиками...

Триста шестьдесят семь боевых вылетов пришлось совершить мне в годы Великой Отечественной войны. Многое довелось повидать, пережить, испытать. Каждый из боевых вылетов по-своему отложился в памяти, но этот... Этот не шел в сравнение с другими, он не то что запомнился, а на всю жизнь врезался в память.

Стоял октябрь 1944 года. Продолжая победное наступление, Советская Армия начала освобождать Чехословакию. В тылу гитлеровцев в это время развили активность чехословацкие партизанские отряды. Нашему гвардейскому авиационному полку поручили [103] держать связь с партизанами, действовавшими в горах Словакии, помогать им оружием и боеприпасами, вывозить раненых. Трудная это была работа — ночью в условиях капризной, часто меняющейся погоды летать через зубчатые горы и садиться на малопригодные для этого небольшие горные плато.

Но раз нужно, значит, нужно, и летчики делали невозможное. Полеты проходили в любых условиях. Вот и 24 октября, как только стемнело, мы вылетели на очередное боевое задание. Экипаж — семь человек, люди все опытные, бывалые. Вместе летали немало, сдружились, каждый за другого жизнь способен отдать. Я тогда летал в качестве бортового техника.

Задача у нас не из простых — отыскать в Больших Татрах около Банска-Бистрицы небольшую площадку, громко именуемую «партизанским аэродромом».

Полет проходил при сильном дожде. Ориентироваться трудно, но летчик и штурман точно вывели самолет на цель. Начали осторожно снижаться. При посадке на «пятачок», стиснутый со всех сторон двухкилометровыми горами, помогала нам маленькая наземная радиостанция. Изредка снизу пускали ракеты, которые обозначали место приземления.

Надо ли говорить, сколько мастерства, выдержки и хладнокровия должен был проявить летчик, чтобы в таких условиях совершить посадку! Но наш командир корабля, гвардии капитан Губин, как раз этим и отличался. Он был одним из лучших летчиков полка, и ему обычно поручались наиболее сложные задания. И на этот раз он безупречно посадил самолет.

Партизаны работали быстро. Уже скоро наша машина была разгружена, мы снова поднялись в воздух и легли на обратный курс. Была вторая половина ночи. По-прежнему лил дождь. Плотнее стали облака.

Прошли примерно половину пути и уже находились где-то над Ондавской Верховиной, когда из разорвавшейся облачности на нас неожиданно вывалился вражеский истребитель. Послышался грохот взрыва, взметнулось багровое пламя — снаряд угодил в левые бензиновые баки. Сноп огня ворвался в кабину пилота и ослепил, но я нашел в себе силы схватить парашют. Бросился в общую кабину. Пламя распространялось молниеносно. Горящий пол подо мной провалился, на [104] мне загорелся комбинезон. Но я успел проскочить к выходной двери.

И тут увидел капитана Губина, с ужасом заметив, что он без парашюта. А самолет наш продолжал гореть и беспорядочно падать. «Неужели командир погибнет? — пронеслось в голове. — Этого допускать нельзя!»

— Цепляйся за меня, — крикнул я ему, — давай прыгать вместе!

И только он успел схватиться за висевший у меня за спиной карабин, как последовал новый взрыв, самолет переломился, и мы оказались выброшенными за борт. Помню, что я успел дернуть за кольцо парашюта, и тут же потерял сознание. Очнулся на земле. Первое, что ощутил, — нестерпимую боль обожженных рук и лица.

Губин, заметив, что я пошевелился, подошел и показал на дерево:

— Посмотри, эта ель — наша спасительница.

Оказывается, при падении купол нашего парашюта зацепился за ее верхушку, она самортизировала и и смягчила удар о землю. Губин при приземлении повредил себе ногу, но был в состоянии оказать мне помощь. Он стащил с меня комбинезон, снял с ремня пистолет и на всякий случай положил его мне за пазуху. Товарищей поблизости не было, видимо, при спуске на парашютах ветер разбросал нас.

Вскоре до слуха донесся отдаленный лай собаки.

— Нас ищут фашисты, — шепотом проговорил капитан. — Идем.

Легко сказать «идем». Я, обожженный и босиком (сапоги сорвало в воздухе при динамическом ударе в момент раскрытия парашюта), а Губин с ушибленной ногой. Кое-как забрались в чащу леса, подальше от места приземления.

Начинался рассвет нового дня, когда мы сделали первый привал. Присели. Губин расстегнул свой комбинезон, сунул в него мои кровоточащие ноги, отогрел их. И тут — надо же случиться! — в свете наступающего дня мы увидели пробирающихся сквозь чащу своих товарищей — радиста Домашенко и стрелка Шведина. Они успели уже кое-что узнать у жителей, раздобыть еду. [105]

Теперь нас четверо. Стало веселее. Приняли решение пробиваться на восток, к линии фронта.

Мне каждый день пути давался ценой колоссальных усилий — физических и моральных. Распухло лицо, в нечто невообразимое превратились руки. При ходьбе я все время держал их поднятыми, чтобы хоть немного уменьшить боль. Рот открывать не мог. Когда нужно было есть, товарищи размачивали хлеб и полученную жижицу буквально вливали мне в рот. Чтобы облегчить мои страдания, они предложили нести меня на носилках, но этому я категорически воспротивился.

Между тем положение мое оказалось серьезнее, чем я думал. Температура все повышалась. Я стал терять сознание. И тогда впервые подумал: «Неужели не дойду до своих? Неужели это конец?» Товарищи, особенно капитан Губин, подбадривали меня.

Как-то на рассвете, недалеко от деревни Львовская Гута повстречали двух словаков. Они посоветовали зайти в деревню, намекнув, что здесь можем встретить партизан. Это могла быть ловушка, но желание побыстрее покончить с мучениями было так велико, что мы все же пошли. Постучались в один из крайних домов. Открыла старушка. Она как глянула на меня, так и ахнула, закрестилась. Вид мой действительно был страшным.

Хозяйка дома накормила и напоила нас, промыла мои раны, смазала их каким-то жиром. Мы уже собирались уходить, когда из окна увидели на улице парня с красной лентой на шапке. Неужели партизан? Зазвали его, расспросили. Оказался он нашим, советским человеком, сражавшимся в чешском партизанском отряде. Он привел нас в свой штаб.

Меня сразу положили в партизанский госпиталь, раскинувшийся в землянках поблизости от деревень Львов и Львовская Гута. Место для него было выбрано довольно удачно — на склоне горы, поросшей непроходимой чащей. Отсюда мы видели карателей, выступавших против партизан, а они нас обнаружить не могли.

В этом подпольном госпитале я и познакомился с Франтишеком Радачем. Несколько месяцев находился у него на излечении. Мне было трудно. Ожоги заживали плохо, особенно на лице, которое походило на огромную [106] кровоточащую рану. Врач провел около моей постели не одну тревожную ночь. Он поддерживал меня морально, вселял веру в то, что болезнь будет побеждена.

Мы все восхищались его бесстрашием. Ведь Франтишек Радач был на подозрении у гитлеровцев и они настойчиво следили за ним. Но выдавалась мало-мальски снежная ночь, и славный доктор, рискуя жизнью, пробирался в наш госпиталь. Для этого ему приходилось переходить вброд незамерзающую горную реку.

После всего, что он для меня сделал, я не мог уйти из госпиталя, не поблагодарив Радача. Товарищи поддержали меня, и вот тогда мы написали слова благодарности своему чешскому другу. Газета «Правда» напечатала их и поместила портрет врача-героя. [107]

Это произошло незадолго до начала битвы на Курской дуге. Немецко-фашистское командование, готовя наступление, сосредоточило здесь крупные наземные силы, подбросило несколько авиационных соединений. Вот тогда-то нам, летчикам, и пришлось встретиться с фашистскими асами из групп «Удет», «Белая роза» и «Рихтгофен».

На бортах вражеских самолетов были нарисованы различные эмблемы — драконы, черные кошки, змеи, удавы. Гитлеровцы били на внешний эффект, хотели нас запугать. Но советские летчики не из пугливых. Об этом лучше всего свидетельствовал растущий боевой счет хотя бы нашего гвардейского истребительного полка.

В те дни наше внимание привлек «Фокке-Вульф-190» с изображением червонного туза на борту. Этот самолет входил в восьмерку, которая дралась лишь с меньшим и редко с равным количеством наших истребителей. Фашисты не принимали открытого боя, нападали исподтишка, подкарауливая бомбардировщиков и штурмовиков на разворотах при заходе на цель или при выходе из атаки.

Почему гитлеровский летчик избрал своей эмблемой червонный туз? Может, к этому его вынудил азарт заядлого игрока? Если так, его карта будет бита! Мы решили подкараулить наглого фашиста.

Первый раз я близко увидел его в районе Белгород — Яковлевка — Томаровка. Мы прикрывали тогда ведущие бой наземные войска. Патрулировали четверкой. И вдруг заметили восьмерку вражеских самолетов, нацелившихся на наших возвращавшихся с задания бомбардировщиков. Нельзя было допустить атаки, [108] и я дал команду атаковать фашистов. Те не приняли боя, стали маневрировать. Начинаем преследование. Но я вижу, гитлеровцы пытаются заманить нас поближе к своей территории, где могут встретиться и другие их истребители. Увеличиваю скорость, ведомым говорю:

— Смотрите в оба.

Все же противник удрал, так и уклонившись от боя. На развороте я заметил на борту одного из вражеских самолетов того самого червонного туза, а на хвосте цифру «100».

Было досадно, что фашистскому асу удалось уйти. Но мы не теряли надежды встретить его вновь.

После этого некоторое время «туз» не появлялся. Мы уже опасались, не сбил ли его кто-нибудь из летчиков других частей. Наши сомнения развеял прилетевший к нам полковник, офицер штаба воздушной армии. Как-то во время беседы с ним мы поинтересовались, не слышал ли он чего об интересующем нас самолете.

— Как же, слышал, — ответил он.

Полковник рассказал, что как раз накануне его приезда в наш полк взяли в плен сбитого летчика из той, известной нам восьмерки. Пленный сообщил, что истребитель с червонным тузом и возглавляет восьмерку. Раньше он командовал подразделением, входившим в состав противовоздушной обороны Берлина, затем группой «Африканская роза». К началу Курской операции прибыл на Восточный фронт в составе «Рихтгофена». На его счету много сбитых французских, английских и американских самолетов.

Восьмерка, в которой собраны опытные летчики, имеет назначение противодействовать советским бомбардировщикам и штурмовикам, а в воздушные бои не вступать. Патрулирует она с восходом солнца двумя группами по четыре самолета в определенной зоне.

На другой день, с утра пораньше, мы вылетели в указанную зону. Идем двумя эшелонами: моя группа на высоте 4500 метров, вторая — моего заместителя — на тысячу метров ниже.

На небе — ни облачка. Внимательно оглядываюсь. Иногда вдали появляются одиночные самолеты. Вижу, как прошли на цель наши бомбардировщики, правее [109] их — штурмовики. И вдруг в наушники врывается возбужденный голос заместителя:

— Сокол! Прямо по крусу, со стороны солнца, выше вас четыре «мессера».

— Понял, вижу, — отвечаю ему, а сам думаю: «Приманка или отвлекающая уловка врага?» Ведомым передаю:

— В бой вступать по команде. Противника из виду не упускать. Это отвлекающая группа. Ищите вторую...

Меня прерывает голос с наземной станции наведения, расположенной в боевых порядках наших войск.

— Сокол-1! Впереди вас, слева по курсу, на высоте четыре тысячи метров восьмерка «мессершмиттов», и «фокке-вульфов». Пытается атаковать наши бомбардировщики.

— Вас понял. Иду на помощь!

А четверка истребителей противника, та, что шла со стороны солнца навстречу нашей группе, и не пытается вступать с нами в бой. Так и есть — это отвлекающая группа. Хорошо, что не попался на уловку врага.

Между тем события слева от нас развиваются полным ходом. Часть вражеской восьмерки связала четверку истребителей прикрытия, другая намеревается атаковать бомбардировщиков, которые только что отбомбились и не построились еще в боевой порядок после пикирования.

Спешим на помощь товарищам, ведущим неравный воздушный бой. Выбрав удачный момент, я со стороны солнца пошел в атаку. Пара офицера Майорова прикрывает меня. С первой же очереди сбил Ме-109ф с черным драконом на борту. Вскоре и второй «мессер» разделил участь первого.

Среди врагов произошло замешательство. Фашистские летчики поспешно выходили из боя. И тут в образовавшейся «карусели» я увидел «червонного туза». Он производил неожиданные маневры, то уклоняясь от ударов, то вдруг бросаясь на наши самолеты.

Я устремился к нему. По радио передаю Майорову:

— Следи за мной и «тузом». Атакую его в лоб.

И вот мы встретились лицом к лицу. Фашист несется мне навстречу, я — ему. Посмотрим, у кого крепче нервы! Враг думает, что я не выдержу лобовой атаки, [110] отверну в сторону или уйду вверх. Секунды огромного напряжения!

Не выдерживает враг. Фашистский самолет взмывает вверх, пытается уйти переворотом через крыло. Но при этом он подставляет свое «брюхо» под прицел летчика Майорова. Пулеметная очередь прошивает вражескую машину. Объятая пламенем, она неуклюже переворачивается и факелом несется к земле.

Таким был конец «червонного туза». Сбил его советский летчик коммунист Майоров, впоследствии Герой Советского Союза.

А на помощь своим уже спешила та отвлекающая четверка «мессершмиттов», но было уже поздно. Мой заместитель зашел сзади снизу и поразил из пулемета еще одного «фокке-вульфа». Через мгновение загорелся пятый.

Воспользовавшись преимуществом в высоте, я со своим ведомым успел догнать покидающего поле боя противника и сбить еще одного фашистского аса.

В этом бою мы уничтожили шесть вражеских самолетов, не потеряв ни одного своего. Восьмерка «червонного туза» перестала существовать. [111]

Обычно к ней обращаешься, когда надо сделать очередную запись о выполненном полете: пробыл в воздухе столько-то минут, на такой-то машине, произошло то-то и то-то. И опять лежит в столе твоя летная книжка, твоя неизменная спутница в жизни и службе с тех самых пор, как ты впервые поднялся в небо.

А недавно, в свободное время, я решил полистать ее. Только взял в руки, и нахлынули воспоминания. Память воскресила события — радостные и драматические, напомнила о боевых товарищах...

«Кто не участвовал в битве на Волге, тот по-настоящему не видел войны», — утверждает один мой приятель. Оставим на его совести точность формулировки, но сознаемся, что бои там были действительно жестокими. Для нас, летчиков, кроме ежеминутной опасности, там была еще адски тяжелая фронтовая работа. Не успеешь приземлиться, и опять надо вылетать, опять до изнеможения вертеться в бешеном хороводе, драться с врагами, которых втрое, впятеро больше.

Тогда мы прикрывали переправу через Дон у Калача. Наши войска отступали. Гитлеровцы прорвались к Харькову, лавиной покатились к Воронежу.

29 июля 1942 года. Возвратилась из боя наша шестерка истребителей. Сели на аэродром. Вдруг над головами появляются две эскадрильи «юнкерсов». Пришлось нам отгонять бензозаправщики и взлетать на остатках горючего.

Врезался я в строй фашистских бомбардировщиков. Одну машину сбить успел, но воздушный стрелок [112] с другой резанул очередью по моей кабине. Раненный в лицо, я потерял сознание. Очнулся и вижу: мой ЛаГГ-3 штопорит, целясь носом прямо в Дон.

Не знаю, как сумел вывести самолет из штопора и дотянуть до высокого берега. Почувствовал удар — и опять ночь в сознании.

Второй раз пришел в себя спустя несколько часов. Ничего не вижу, только слышу разговор:

— Как думаете, зрение к нему возвратится?

— Будем надеяться на лучшее.

Возможно, я пошевелился или застонал, только чей-то голос заметил:

— Обратите внимание, к нему возвращается сознание! — и приблизившись спрашивает: — Молодой человек, вы меня слышите?

Чувствую, вопрос относится ко мне. С трудом, пересиливая боль, приоткрываю глаза. Тот же голос интересуется :

— Скажите, что вы сейчас видите?

— Вижу... седую... бороду...

Позже узнал, что густой бас, который я тогда слышал, принадлежал знаменитому профессору Филатову. Это он сделал мне операцию и возвратил зрение.

В тот день сбили не только меня. На аэродром не вернулись многие из наших летчиков. Но задача была выполнена. Мы не позволили гитлеровцам бомбить наши войска. Недаром еще с начала 1942 года наш полк носил звание гвардейского, а двенадцать летчиков полка были Героями Советского Союза.

И все же, критически оценивая свои действия, многие сознавали, что опыта у нас недостаточно, в боях допускаем немало ошибок. Некоторым из летчиков эти ошибки стоили жизни.

Понимал это и командующий воздушной армией. Поэтому он решил тогда: как ни трудно складывается обстановка на фронте, летную молодежь в бой не пускать, а учить, пока она не овладеет каким-то минимумом тактического мастерства. Командующий взял на себя риск, и наш полк перебросили на аэродром подальше от линии фронта, куда фашистские бомбардировщики летали не часто.

Тут мы время зря не теряли. Каждый день был насыщен до предела. Проводились многочисленные учебные [113] полеты, в которых сколачивались пары, четверки, восьмерки истребителей. А это нам особенно требовалось. Молодым летчикам необходимо было привыкнуть друг к другу в воздухе, изучить любые приемы напарника, усвоить его летный почерк.

Ведь вот вспоминаю Колю Гудилина. Вроде бы и летал неплохо, а в паре держаться не умел. Как только ведущий начнет энергичный маневр, Коля сразу отстает. Или Вася Бондаренко. Три дня он участвовал в боях и трижды «мессершмитты» спускали его на парашюте. Зато как мастерски воевали они потом. Наука пошла им впрок!

Учили нас боевые летчики, старшие лейтенанты Амет-хан Султан, Аркадий Ковачевич, старшины Владимир Лавриненков, Иван Борисов и многие другие. Полеты продолжались две недели — большего срока командующий выкроить не мог. И все же подготовку мы получили основательную.

Полк вернулся на фронтовой аэродром. С ходу вступил в бой. Уже за первые три дня наши летчики сбили 32 вражеских самолета, не потеряв ни одного своего.

Прилетел командующий. Возбужденный, улыбающийся, ходил по самолетным стоянкам, беседуя с летчиками.

— Начинается новый период войны. Вырастет новая слава девятого гвардейского полка, — говорил генерал. Он-то видел дальше нас и знал больше...

Вновь прибывший, если он до того уже побывал в боях, быстро вливается в полковую семью. Именно так и приняли мы капитана Георгия Кузьмина, общительного, веселого парня. Он ходил немножко прихрамывая, но на это никто не обратил внимания. Тем более что уже в первый раз человек отлично слетал на задание. Вопросов к нему не было, и к вечеру мы уже запросто называли его Жорой.

После ужина летчики эскадрильи собрались в землянке и стали укладываться спать. Завтра чуть свет опять предстояло идти в воздух.

Дольше всех укладывался Кузьмин. Раздеваясь, он [114] неуклюже возился. Потом что-то уронил. Послышался глухой удар о дощатый настил, будто упало полено.

Его сосед по нарам, присмотревшись, воскликнул:

— Жора, это что у тебя?!

Кузьмин промолчал.

— Так ты на протезах? Как же летаешь?

— Нормально летаю. Привык!. — ответил Кузьмин с оттенком давней, приглушенной временем грусти.

Его начали расспрашивать. Он коротко и скромно рассказал, что был ранен в воздушном бою еще во время войны с белофиннами. В госпитале ампутировали ступни обеих ног. После этого он сделал все возможное, чтобы вернуться в строй.

Кто-то потушил керосиновую горелку. Землянка погрузилась во мрак. Но разговоры утихли не сразу. Кузьмин рассказывал о том, где побывал раньше, до нашего полка. Он умел тепло и образно говорить о людях. Почему-то теперь летчики стали обращаться к нему на «вы».

Я лежал в темноте с открытыми глазами, стараясь объяснить себе перемену в отношениях людей. Ничего особенного не произошло, просто мы лучше узнали Кузьмина. Он был постарше нас не только годами, но и жизненным опытом. Давно состоял в партии. Оставшись без ног, Кузьмин не захотел спокойной жизни. Когда над Родиной нависли черные тучи, партийный долг призвал его в боевой строй. Ценой огромных усилий и труда он заново научился ходить, а потом — летать. И теперь спит рядом. Я слышу в тишине его спокойное дыхание. Завтра он вместе с нами полетит в бой...

Самоотверженно и храбро сражался с врагом гвардии капитан Кузьмин. Ему было труднее всех. Но он ни разу не сказал об этом. Летая с протезами, он сбил немало вражеских бомбардировщиков и истребителей. Скоро его назначили помощником командира полка. 28 апреля 1943 года ему было присвоено звание Героя Советского Союза.

Выполняя очередное боевое задание, Кузьмин со своим ведущим офицером Морозовым действовал в тылу противника. Пара истребителей ходила на малой высоте, без запаса скорости. Думаю, что Морозов тут допустил серьезную, роковую ошибку. Когда на летчиков [115] внезапно навалилась большая группа «фокке-вульфов», драться с ними пришлось в невыгодных условиях.

На горящем самолете Кузьмин сколько мог тянул до линии фронта. Но мотор заглох совсем, когда до земли оставалось каких-нибудь полтораста метров. Скоро должны были взорваться бензобаки, и летчик выпрыгнул. Белый купол парашюта заполыхал на ветру, его лизнуло пламя горящего самолета.

Тело Георгия Кузьмина упало в траншею переднего края наших войск. На другой день пехотинцы привезли нам его партийный билет...

— Ваня, вас можно на минутку?

Невысокий, черноволосый офицер отделяется от группы летчиков и шагает вслед за девушкой, которая тоже одета в летную форму.

— Слушаю вас, Лилечка.

Лиля упирается взглядом в грудь летчика, украшенную несколькими боевыми орденами, и умоляюще произносит:

— Возьмите меня в напарники.

Летчик молчит, и девушка пускает в ход средство, подсказанное ей наивной и милой женской хитростью:

— Боевые сто граммов буду отдавать вам каждый вечер, ведь сама-то не пью.

Иван Борисов долго соображает, как бы поделикатнее отказать, чтобы не обидеть девушку...

Их было четыре в нашем полку. Четыре девушки-летчицы. Они составили женское звено, которым командовала гвардии старший лейтенант Беляева. В звено входили Катя Буданова, Лиля Литвяк и Маша Кузнецова.

Девчата летали на истребителях, участвовали в воздушных боях. И хорошо воевали. Например, на боевом счету Лили Литвяк числилось восемь уничтоженных вражеских самолетов. Но этого им было мало. Хотелось летать с самыми активными воздушными бойцами.

Особенно часто обращалась к летчикам со своей просьбой Лиля Литвяк. А мы всякий раз вежливо отказывали. И не потому что не доверяли им, просто нам [116] трудно было бы пережить гибель такого ведомого в бою. А ведь случиться всякое могло.

Со временем Лиля Литвяк все же добилась своего и стала летать в паре с опытным ведущим — гвардии полковником Голышевым. Много раз ходили они на ответственные задания и всегда действовали успешно, хорошо понимая друг друга.

Однажды им пришлось вести неравный воздушный бой против десяти вражеских истребителей. Полковник погиб в воздухе, а его напарница покинула свой поврежденный самолет с парашютом. Но на аэродром она не возвратилась. Мы так и не узнали, что случилось с замечательной девушкой Лилей Литвяк...

На некоторых страницах летной книжки встречается знакомая роспись. Когда я смотрю на нее, то с сердечным чувством вспоминаю Льва Львовича Шестакова, командира 9-го гвардейского полка, в моем понимании — идеального командира.

Первое боевое крещение летчик Шестаков получил еще в Испании. Вернулся на Родину с орденами Ленина и Красного Знамени. Перед началом Великой Отечественной войны сформировал полк и стал его командиром.

Я много летал с ним в паре, и что ни полет — то наглядный урок. Вот, например, вылет, помеченный в книжке датой 21 ноября 1942 года. Вели бой восьмеркой против двадцати вражеских самолетов. В первой же атаке шестеро наших как-то отстали. Мы с командиром оказались вдвоем, сбили самолет противника. Потом Шестаков ворвался в строй врагов, а я остался совсем один.

К счастью, вижу: наша шестерка все же приближается. Сбавляю газ, чтобы пристроиться где-нибудь на левом фланге. Но вперед никто не выходит. За мной увязались и так шли до конца боя и до самой посадки на аэродроме. Потом командир смеялся:

— А я специально вперед не выходил, чтобы дать тебе стажировку в роли ведущего группы.

Меня удивило редкое хладнокровие Льва Львовича, вздумавшего в горячке боя проводить «занятие» по [117] групповой слетанности и психологические эксперименты.

Подвижный, энергичный, острый на язык, Шестаков всегда был душой нашего полка. Летчики уважали его и любили, а кое-кто, зная крутой нрав «бати», побаивался, и не напрасно. За оплошность в бою, за малейшее колебание он наказывал беспощадно, не принимая во внимание прошлых заслуг. Сам Лев Львович был мужественным воздушным бойцом. Погиб он в конце 1944 года в бою над Проскуровом. На земле, рядом с его самолетом, нашли обломки двух «юнкерсов». Одна из улиц города Проскурова теперь носит имя Героя Советского Союза гвардии полковника Л. Л. Шестакова. [118]

На командный пункт 1-й воздушной армии слетались в тумане. Подходя к месту назначения, маленькие По-2 ныряли в мутные просветы, торопливо притирались к бугорку у деревни Сырококоренье, а затем отруливали к большому сараю. Из самолетов вылезали генералы и офицеры, меняли шлемы на хранившиеся в багажниках фуражки, подтягивали пояса, расправляли перевившиеся в пути лямки планшетов.

Никто не вспоминал о только что пережитом напряжении и опасном полете. Возбуждение, пожалуй, сказывалось лишь в порывистых рукопожатиях и репликах.

— Давно перешел сюда?

— Сразу же после Кубани. А ты?

— Да уж с месяц как корпус здесь.

— Не знаешь, зачем вызвали?

— Услышим...

Собственно, уже сама встреча такого большого числа командиров авиационных корпусов и дивизий говорила о важных причинах вызова. Тем более что на этом фронте давно не было активных действий.

Завтра — три года с начала войны. По-видимому, предстоит боевая операция. Операция! Какое емкое слово! Оно ассоциируется с решительным хирургическим действием...

Обновленные избы, бревенчатые настилы-дорожки вдоль улицы, следы от автомашин и их скопление у штаба — все вызывало удивление у тех, кто привык к скрытности, кто старался побыстрее замаскировать свой По-2.

Приглашения ждали на улице. В беседе разбились [119] на группки. Говорили о потерях, сочувствовали штурмовикам, вспоминали погибших друзей и чуточку хвастались собственными успехами. Пробилось солнце, ярче заиграли ордена и погоны, и по ним оценивали боевой путь и славу собеседников.

Наконец, вызвали в штаб. Стены избы завешены картами и схемами. За столом Военный совет 3-го Белорусского фронта. В центре — представитель Ставки Маршал Советского Союза А. М. Василевский. Он в кителе с полевыми погонами. Тщательно выбритое, округлое лицо с неизгладимыми следами усталости.

В непринужденной беседе маршал проверяет состояние корпусов и дивизий. Доклады схожи. У всех во время оперативной паузы накопились силы, и каждый говорит о готовности соединения к активным боевым делам.

Маршал, слегка постукивая карандашом, заключает беседу краткими словами:

— Так вот, товарищи. Вам предстоит участвовать в крупном наступлении. Одновременно начнут действовать войска четырех фронтов. Будет нанесен удар по группе немецких армий «Центр», имеющей в своем составе до пятидесяти дивизий. Главная полоса обороны противника проходит по линии Витебск ? — Орша — Могилев — Жлобин и представляет собой сильно развитую систему полевых укреплений, прикрытую различного рода труднопреодолимыми заграждениями. Предполагается нанести поражение группе армий «Центр» и выйти к государственной границе Советского Союза.

Командующий фронтом, самый молодой из командующих, генерал армии Черняховский, вместе с маршалом только что прибыл сюда с подобного же совещания у танкистов. Сейчас он окидывает присутствующих выразительным взглядом, будто говоря: «Ну вот и мы дождались!»

А маршал Василевский продолжает:

— Привлечены исключительно большие силы. Одной только авиации... — он. понизил голос, словно предупреждая нас о тайне, — семь тысяч самолетов! У противника же три четверти резервов сосредоточены на юге, где он ждет нашего наступления. Правда, в последнее время враг кое-что пронюхал и уже начинает [120] перегруппировку. Следует ожидать, что в ходе операции его сопротивление будет возрастать.

Маршал А. М. Василевский сделал небольшую паузу, ладонью провел по лицу, словно сгоняя усталость.

— А теперь коротко о ваших задачах...

Ветерком зашуршали блокноты на коленях у командиров, в руках застыли карандаши. Маршал выждал, пока установится тишина, потом положил руки на карту и подался корпусом немного вперед:

— Первое, что от вас требуется, — помочь пехоте подняться в атаку. А для этого необходимо совместно с артиллерией подавить огневую систему противника. Вторая ваша задача состоит в том, чтобы не допустить подхода к полю боя резервов противника. И третья, — маршал поднял руки и словно поймав что-то невидимое потянул к себе, — повести технику, подвижные войска, входящие в прорыв. Прикройте их от ударов артиллерии и, разумеется, авиации противника. Конкретные задачи по времени и месту получите от командующего армией.

И последнее, что я хочу вам сказать, держите тесную связь с наземными войсками. Всегда старайтесь быть в курсе боевой обстановки. Всемерно помогайте пехоте. Действуйте как можно ближе к ней, но так, чтобы не поразить ее осколками. Приготовьтесь к частым перебазированиям. Мы будем спешить и, может быть, это прозвучит парадоксально, требуем: не отставайте от пехоты! Пехота должна постоянно чувствовать вашу помощь. Через шесть — семь дней мы выйдем к Березине. Эта операция — начало конца фашистской Германии.

Последние фразы были произнесены просто, без пафоса, но убедительно. Так говорят, когда уверены в своих силах.

Совещание закончилось. Маршал встал, простился с нами и вышел. Ему предстояло ехать дальше, быть может, к пехоте.

После совещания мне пришлось проститься с командиром корпуса генералом В. А. Ушаковым. Он назначен координировать в операции действия трех корпусов. Я остался за него. Перед отлетом зашел к начальнику штаба армии и получил номера целей корпусу для бомбометания. [121]

В тот же день пригласил к себе командиров дивизий генералов Г. П. Котляра и В. А. Сандалова, изложил им указания маршала Василевского, устно поставил боевую задачу.

Генералы не скрывают своего возбуждения. Они только пытаются уточнить:

— А когда все же? Хотя бы приблизительно.

— Не знаю. Возможно, послезавтра. Ясно одно, что в нашем распоряжении для подготовки только одни сутки — двадцать второе июня.

Затем, как всегда, заходит разговор о минимальной высоте бомбометания. Ох уж эта минимальная высота! Кому же хочется действовать ниже тысячи метров! Ведь «Петляков-2» уязвим даже от пехотного огня, не говоря о зенитном. К сожалению, погода в последнее время туманная, облачная, если поднимешься на километр, цель не разглядишь.

Напоминаю командирам указание А. М. Василевского о том, что успех наступления будет во многом зависеть от авиационной и артиллерийской подготовки. Сила нашего удара должна быть большой, чтобы подавить противника, снизить его сопротивляемость.

— Значит, вылетать во что бы то ни стало? — спрашивает Котляр.

— Да! И назад с грузом не возвращаться!

Командиры наших 4-й и 5-й дивизий всю войну негласно соревновались. Каждый из них ревниво следил за боевыми делами другого и старался не отстать. Генералы часто сами отправлялись в боевые вылеты, хотя они имели моральное право руководить дивизиями по радио с земли. Оба отличные летчики, Герои Советского Союза и, кстати сказать, оба за войну совершили одинаковое количество боевых вылетов — по 105.

Сейчас Сандалов оказался впереди и доволен. У него готовы к действию на девятку самолетов больше, чем у друга. Но и Котляр заявляет, что шесть Пе-2 в ремонте и скоро прибудут.

Пока мы толковали, прилетел командир истребительной дивизии полковник Нога. Нас радует, что взаимодействует с нами 322-я дивизия, — полковник Нога славится надежным прикрытием. [122]

В заключение договорились о действиях на завтра. Решили, что с утра все ведущие девяток в сопровождении командиров истребительных эскадрилий сделают заход вдоль фронта, «отметят» бомбами свои цели и сфотографируют их.

Мы надеялись, что этот небольшой удар не вызовет подозрений противника. Скорее всего он будет рассматриваться им, как «юбилейное» напоминание о третьей годовщине войны.

Как и следовало ожидать, утром 22 июня во главе своих Пе-2 вылетели сами Котляр и Сандалов. Разведка прошла удачно. К 12 часам поступили фотоснимки. Нас радовало мастерство ведущих штурманов — ни одной ошибки в распознавании целей...

22 часа. Темнеет. С запада натягивает туманную пелену.

Весь штаб на узле связи. Все наэлектризованы — ждем сообщения о начале действий. Невольно думаю, если мы так напряжены и волнуемся, то каково же приходится тем, кто отвечает за всю операцию?

В 23 часа позвонил командарм 1-й воздушной генерал-полковник Хрюкин. Подробно расспросил о готовности, пожелал успехов.

И опять долгое, тревожное ожидание. Стрелки часов будто остановились. Но вот, наконец, в 1 час 45 минут 23 июня нам сообщили время атаки и порядок действия. Авиации для бомбежки отводится всего 10 минут — с 6 до 6 часов 10 минут.

Стучат телеграфные аппараты. На противоположных концах линий командиры дивизий. Они приняли телеграмму, отвечают: «Время ясно».

Время-то ясно, да погода не радует. Туман стоит такой, что в десяти шагах ничего не видно. И зачем он, туман, существует в природе? Во всяком случае для нас, авиаторов, нет врага противнее и злее. Прошли десятилетия развития авиации, пройдут и еще десятилетия. Но, мне думается, как бы ни была совершенна техника автоматического управления, туман еще долго будет портить кровь и нервы летчикам!

4 часа 30 минут. На шести аэродромах корпуса уже давно опробованы моторы. Летчики, штурманы и стрелки сидят в самолетах. Расчехлены полковые знамена и вынесены на старт. [123]

К счастью, туман начинает отрьваться от земли и поднимается вверх. Но как медленно все это происходит! Горизонт очистился, но высота облачности не больше ста метров.

До вылета считанные минуты. Опоздай мы с уда ром — и можно поразить своих, когда они двинутся в атаку.

Командиры дивизий у телефонов. Говорю с ними одновременно:

— Как дела?

— Туман поднялся метров на двести, — сообщает Котляр.

— У меня даже больше, — говорит Сандалов.

— Ну так что будем делать?

Котляр заявляет:

— Сандалов ближе к западу. Как он думает?

Я понимаю их, никому не хочется первым сказать: «Бомбить не могу, облачность не позволяет». Ведь наши самолеты везут бомбы по 100 и 250 килограммов. Сбрасывать их можно с высоты не менее 500 метров, иначе свои же бомбы поразить могут.

Мне хочется проверить обстановку у соседей. Спрашиваю об этом штаб армии. Командарма нет, он на НП генерала Черняховского. Начальник штаба говорит:

— С погодой везде плохо. Словом, сами решайте.

Я представляю себе положение генерала Хрюкина на наблюдательном пункте командующего фронтом. Если мы не вылетим, на него будут обращены взгляды и, как всегда в таких случаях, кое-кто посетует:

— Где же твоя хваленая авиация?

Прошло еще 20 минут. Сандалов докладывает:

— Облачность поднялась на триста. Пока до целей дойдем еще поднимется, можно будет работать.

Передаю его слова Котляру. Тот отвечает:

— А у меня все готово. Жду только команды.

— Вылетайте!

В 5 часов 45 минут на командном пункте корпуса взвизгнули стекла. Послышался ровный непрекращающийся гул. Началась артподготовка. Потом гул усиливается, к нему примешивается ревущий стон многих моторов, и тогда тихое взвизгивание стекол переходит [124] в мерное дребезжание. На фоне сероватой облачной пелены мы видим грозные в своей симметричной красоте девятки пикировщиков, идущих на запад. Как Сандалов и предполагал, чем ближе к линии фронта, тем облачность выше. Над целями высота ее 600 метров.

Точно в срок, минута в минуту, авиация заменила артиллерию. На прижатую к земле немецкую пехоту в течение 10 минут сыпались бомбы.

Наши Пе-2 никогда еще не бомбили с такой небольшой высоты. Возвращались полковыми колоннами. В 124-м полку два пустых места в строю. Два самолета сбиты зенитками и сгорели над целью.

Не успели еще заправиться и зарядиться, как от командарма Хрюкина поступила телеграмма: «Бомбардировщики действовали хорошо. Передайте личному составу от наземного командования спасибо! Полоса прорвана! Готовьтесь к ударам по целям в глубине». Это «спасибо» наземников было для летчиков высочайшей наградой.

Ошеломленные внезапным и мощным наступлением советских войск, армии противника начали стремительный отход, не успевая закрепиться на подготовленных рубежах.

К исходу дня была окружена и полностью ликвидирована витебская группировка противника в составе пяти дивизий. Корпус вечером произвел еще один налет по тыловой полосе обороны врага.

С рассветом следующего дня мы стали поддерживать наступавшую пехоту. Командиры полков получили большую самостоятельность.

Мне довелось видеть у местечка Толочина результаты работы полка, командиром которого был подполковник Николаев. Две девятки самолетов, возглавляемые самим Николаевым, разметали колонну танков, готовившуюся контратаковать нашу вырвавшуюся вперед пехоту.

Но это не все. Пока командир расправлялся с танками на шоссе, штурман полка Герой Советского Союза Кострыкин заметил двигавшиеся по полю самоходки и бронетранспортеры. Он толкнул летчика и указал ему новую цель. Самолет тут же спикировал, увлекая за собой девятку. На земле черными факелами [125] вспыхивают несколько вражеских машин. Остальные поворачивают назад, пытаясь скрыться в лесу.

Путь наступающим войскам открыт!

29 июня войска генерала Черняховского прижали противника к Березине.

Березина! Историческая река. Немногим более ста тридцати лет назад, в ноябре 1812 года, при переправе через нее перестала существовать французская армия Наполеона. Сейчас, в конце июня 1944 года, реке суждено было сыграть свою роль и в судьбе немецкой армии.

Советское командование решило не допустить переправы сил противника на западный берег Березины. Нашему 1-му гвардейскому бомбардировочному авиационному корпусу поручили уничтожить мост и дамбу через реку у города Борисова.

Вообще-то говоря, мост для авиации — трудная цель. Ведь в течение войны на мосты Европы самолеты воюющих стран делали массу налетов, сбрасывали тысячи тонн бомб. А разрушены были лишь немногие из мостов.

Переправу у Борисова обороняла зенитная артиллерия и новейшие истребители «Фокке-Вульф-190». Принимаю решение одной дивизией нанести упреждающие удары по аэродромам истребителей в Борисово и Докудово, а другой — частью сил подавить зенитные батареи, большими же силами обрушиться на мост. Прикрывать нас, как обычно, должна 322-я ИАД.

Утром 30 июня вылетели к цели. Но началось с неприятного — встреча с истребителями из-за большой облачности не состоялась. Отправились без прикрытия.

Полк, вышедший на Борисовский аэродром, отбомбился удачно. Но на него напало свыше 30 истребителей. Бомбардировщики сомкнулись и начали отстреливаться дистанционными гранатами. Для вражеских истребителей это было неожиданно, и, когда пять поврежденных «фокке-вульфов», переваливаясь с крыла на крыло, начали падать, остальные не рискнули больше заходить в хвост Пе-2.

Подполковник Николаев вел свой полк на аэродром Докудово, но нашел его пустым. Чтобы не возвращаться с бомбами, решил сбросить их на отступающие вражеские [126] войска. Благо, искать цель долго не требовалось, по Минскому шоссе катила в четыре ряда лавина машин. Николаев навалился на шоссе и навел там страшную панику.

Позже из показаний пленных стало известно, что эта бомбежка создала на шоссе большую пробку. Груды разбитых машин затормозили все движение. Многие из «драпавших» немецких солдат и офицеров разбежались по лесам. Но после безнадежного блуждания стали выходить в освобожденные нашими войсками населенные пункты и сдаваться в плен группами и поодиночке.

Приняв на себя удар вражеских истребителей, летчики 4-й дивизии обеспечили беспрепятственные действия товарищам из 5-й. Те, не встретив сопротивления в воздухе, нанесли прицельный удар по мосту и повредили его. Это была замечательная удача!..

Продолжая стремительное наступление, соединения фронта освободили город Борисов, а затем и Минск. За девять дней боев пройдено 250 километров! И тут-то мы убедились в справедливости сомнений маршала Василевского — авиация стала отставать от пехоты.

Началось с штурмовиков. У них радиус действия меньше, а готовить им новые аэродромы поближе к ушедшим вперед соединениям просто не успевали. Задача поддержки наземных войск полностью легла на наших бомбардировщиков.

Но и для нас работа усложнилась. Штаб нашей воздушной армии запаздывал с обработкой разведывательных данных. Начальник разведотдела взмолился:

— Что делается? Пока разведчики сфотографируют объекты противника, пока проявят пленку, отпечатают да привяжут к картам, а местность эта уже освобождена. Так что вы, пожалуйста, сами ищите цели.

Пришлось от каждой дивизии выделить по нескольку бомбардировщиков специально для ведения разведки. Любопытно, что экипажи эти отказались от прикрытия истребителями. И рассуждали они правильно. На одного разведчика истребители нападали редко. Да мы и сами поступали так же, рассуждая по русской пословице, мол, «на всякий чих не наздравствуешься». А вот если самолет сопровождают истребители, наверняка жди встречи с истребителями противника. [127]

В эти дни стремительного наступления не легко было разведчикам определять, где свои, а где чужие. Ведь все находилось в движении на запад. Ориентировались главным образом, когда начинала работать наша артиллерия. Заметят наблюдатели распускающиеся бутоны разрывов — и сразу им ясно, откуда враг оказывает сопротивление. Тут же по кодированной карте сообщают на аэродром ориентиры. Девятки Пе-2 вылетают, становятся в круг над указанным квадратом, а офицеры связи, двигавшиеся с войсками, стрелами из белых полотнищ уточняют направление на противника, которого следует подавить.

Так и работали. Все шло хорошо. Но вот наступило время, когда и Пе-2 перестали «доставать» фронт. Пришлось корпусу перебазироваться на Жодинский аэродром. А здесь теснота. И истребители, и штурмовики, и бомбардировщики — все вместе. Стали ощущаться трудности с горючим, боеприпасами.

Но и в этом мы видим приятное. Теперь не сорок первый год, когда у нас не хватало самолетов, когда в некоторых приграничных округах врагу удалось вывести из строя значительную часть нашей авиации. Теперь у нас самолетов так много, что для всех не хватает аэродромов!

Противник несет колоссальные потери. Совинформбюро сообщает, что только за последние дни на земле и в воздухе уничтожен 631 вражеский самолет. Мы это хорошо чувствуем. Стало свободнее летать. Наступило наше полное господство в воздухе. Этим, например, объясняется снижение наших потерь. В самом деле, за первые две недели наступательных боев корпус потерял 21 самолет, а в последующем, до конца операции, потерь не имел.

13 июля позвонил генерал Ушаков, находящийся в танковых соединениях маршала Ротмистрова, и попросил ударить по целям у Вильнюса, задерживающим наступление. А у нас нехватает бомб.

На аэродроме вижу транспортный самолет Ли-2. Он прилетел из Москвы за знатными пленными — семью немецкими генералами. Приходит мысль: через экипаж попросить командира транспортной дивизии генерала Грачева подбросить нам на своих самолетах бомб. И это был редкий случай, когда транспортная [128] авиация обеспечивала боеприпасами бомбардировочную.

Передо мной фотоплан окрестностей Вильнюса. На нем отмечены цели. Удары по ним были одновременными и настолько мощными, что сопротивление гарнизона значительно ослабло. 13 июля Вильнюс был освобожден.

Каждый день приносит все более радостные вести. Советское информбюро сообщает: «Освобожден Каунас! Советские войска подошли к границам Восточной Пруссии!» [129]

У меня, не раз испытавшего силу беззаветной боевой дружбы, есть особые основания свято помнить эти замечательные строчки...

Будапешт давно позади. Советская Армия вышла уже на подступы к Берлину. По всему видно: до конца войны совсем недалеко.

Наш аэродром располагался близ деревни Орци, несколько севернее города Капошвар. Действуем по скоплениям вражеских войск и техники. Сегодня тоже получили боевую задачу нанести штурмовой удар по железнодорожному узлу. Разведка обнаружила там несколько воинских эшелонов. [134]

Скоро вылет. А пока, примостившись на ящике возле землянки, лейтенант Орлов заканчивает бритье. Собственно говоря, в этом не было особой необходимости, так как борода пока не доставляет Пете больших хлопот. Впрочем, втайне этим он как раз и огорчается: один из лучших летчиков части Орлов, как многие из молодежи, мечтает выглядеть солиднее.

— Не беспокоит? — шутливо спросил я.

— Я и сам могу кое-кого побеспокоить, — отшутился Петя, аккуратно укладывая бритвенный прибор.

— По самолетам! — вдруг прозвучала команда.

Большая группа наших штурмовиков под прикрытием истребителей точно вышла на цель. Построившись в круг, ринулись штурмовать вражеские эшелоны.

Фашистские зенитчики открыли сильный огонь. Вокруг нас заклубились вспышки разрывов. В само лет Орлова угодил снаряд. Повреждение давало летчику право спросить разрешения выйти из боя и под прикрытием истребителей вернуться на аэродром.

— Как дела? — спросил я его по радио. — К себе дотянешь?

— А у меня еще бомбы есть! — услышал в ответ.

Лейтенант Орлов считал для себя железным законом бить врага, пока видят глаза, пока руки способны управлять самолетом. Он уже повел свой Ил-2 в очередную атаку, когда второй снаряд пробил броню и разорвался внутри. Самолет окутался черным дымом.

Все находившиеся поблизости с волнением ждали, что Петя выбросится с парашютом. А он ввел свой горящий самолет в пикирование. Машина, как гигантская ракета, понеслась к вражеским эшелонам. Черные клубы дыма, поднявшиеся над станцией, и сильный взрыв возвестили, что летчик Петр Иванович Орлов нанес свой последний сокрушительный удар по врагу.

Это было 4 апреля 1945 года. Наш дорогой друг не дождался великого Дня Победы совсем немного. За героизм, проявленный лейтенантом Орловым в боях за Родину, ему посмертно присвоено высокое звание Героя Советского Союза. [135]

8 января 1954 года наш самолет Ли-2 готовился к вылету. Правда, погода не благоприятствовала. Начался сильный снегопад, и появилась опасность обледенения при нахождении в облаках. Но даже это не могло омрачить нашего настроения. Еще накануне члены экипажа договорились совершить в Ленинграде экскурсию по историческим местам. Благо расписанием предусмотрен там двенадцатичасовой отдых.

Помимо груза (выполнялся грузовой рейс), мы должны были принять на борт пять пассажиров, а поэтому за тридцать минут до вылета я подрулил самолет к аэровокзалу.

Мы с Анатолием Калиничевым помогаем пассажирам разместиться в самолете. На первое кресло по правому борту садится молодая симпатичная женщина. Она ежится и недовольным тоном спрашивает:

— Почему у вас холодно?

Я разъясняю, что самолет отопляется в воздухе. Когда взлетим, сразу станет тепло.

За женщиной занимает место мужчина лет тридцати в кителе офицера ВВС, но без погон. «Очевидно, наш брат — авиатор, демобилизованный», — подумал я. В руках бывшего офицера небольшой чемоданчик.

Затем вошли еще двое солидных мужчин и, наконец, девушка лет семнадцати. Ее провожают родители — отец моряк, капитан 2 ранга, и мать. Отец шутит, обращаясь к дочери:

— Я тебе говорил, что летчики будут молодые. С ними не пропадешь.

Девушка смущается, краснеет. Последние рукопожатия, поцелуи. [136]

Мы занимаем свои места в пилотской кабине, запускаем двигатели и поднимаемся в воздух. Быстро скрылась за плотными облаками земля.

Сильный снегопад создает большие помехи радиоприему. Но хорошо, что благодаря стараниям бортмеханика Тимофея Ромашкина самолет очищен от снега и, даже когда летим между плотными слоями облаков, обледенения нет.

Тимофей установил наивыгоднейший режим наддува, отрегулировал работу винтов. Бортрадист Володя Гладков уже успел взять три контрольных пеленга, наладил связь с диспетчером аэропорта Ленинграда.

Тимофей говорит мне, что перед вылетом он провозился с очисткой самолета и не успел раздать пассажирам журналы. Попросил разрешения выйти в салон. Я разрешил вынести журналы.

Прошли поворотный пункт. Второй пилот Анатолий Калиничев записывает в бортжурнал пеленги и время пролета поворотного пункта. Я наблюдаю за воздухом. В этом районе мы должны разойтись со встречным самолетом, и по привычке хочется приветствовать его покачиванием крыльев.

Каждый занят своим делом. Никто из нас троих не заметил, как вернулся Тимофей, а вслед за ним, не дав закрыть дверь, в кабину вошел тот самый, похожий на авиатора. Только слышим вдруг резкую команду:

— Руки вверх!

Оборачиваюсь: сзади стоит пассажир в кителе и направляет на нас пистолет.

— Руки вверх! Выключить рацию! Включить автопилот! — приказывает он.

В голове стремительно проносятся разные мысли. «Неужели враг? А может, это злая, необдуманная шутка?»

Справа от человека в кителе появляется та женщина, с первого кресла, и тоже с пистолетом. Направляет его в нашу сторону. Сомнений больше нет — это враги. Но что делать? Оружия у нас нет, ведь мы мирные труженики воздушных дорог. Тем более, произошло все так неожиданно. [137]

Нужно выиграть время. Приходится поднять руки. Угнать самолет за границу мы, конечно, не дадим. На этот счет решение уже принято. Я сумею его выполнить даже со связанными руками. Небольшое движение ногой и стоп-краны будут подняты, двигатели заглохнут. Правда, внизу лес и мало шансов спасти самолет.

Калиничев спрашивает вполголоса:

— Командир, что делать?

— Пока смотри! Выждем подходящий момент и бросимся на него.

— Молчать! — кричит «авиатор».

Пока что мы с Толей предпринять ничего не можем. Враг далеко, и нам неудобно выбраться из кресел, к тому же мешают меховые куртки, которые мы еще не успели снять. В лучшем положении для броска находятся Володя и Тимофей, но на них в упор смотрят два пистолета.

Мы выжидаем, а диверсант взял пистолет у женщины, Володе приказал повернуться спиной. Соучастница достала шнур, напоминающий парашютные стропы, и стала связывать ему руки.

Теперь Тимофей может, выбрав минуту, броситься на мужчину. Это он понимает и зорко следит за всеми движениями врага. И не только за движениями, а и за взглядом. Конечно, Тимофею понятно, что, напав первым, он примет на себя огонь.

Все напряжены, в том числе и диверсант. Вот он перевел взгляд на Володю, чтобы посмотреть, как идут дела у соучастницы. Этого достаточно. Ромашкин бросается вперед. Женщина от удара падает, а мужчина, отскочив назад, стреляет из обоих пистолетов. Тимофею обожгло шею, висок, бок. Он медленно оседает на пол. Но на какое-то мгновение наш друг отвлек внимание «авиатора» на себя, и этого нам достаточно. Мы с Анатолием бросаемся на мужчину. Один пистолет, выбитый из его рук, отлетает в сторону. Анатолий схватил другой, а я стал заламывать диверсанту руку. И тут почувствовал, как дуло пистолета уперлось мне в бок. «Это смерть!» — проносится в мозгу. Обидно умирать, когда схватка почти выиграна. К счастью, выстрела нет. Видно с пистолетом что-то случилось. [138]

Володя участия в борьбе не принимает, он не может развязать себе руки. А женщина подозрительно ворочается, начинает подниматься. В руках у нее блеснул финский нож. Чтобы предупредить неожиданный удар нам в спину, Володя рванул шнур и, сорвав часть кожи, освободил руки. Всего несколько секунд потребовалось ему, чтобы обезоружить женщину. Теперь приготовленными для нас веревками, он стал связывать диверсантку.

А наши пассажиры спокойно сидят на своих местах. Они и не подозревают, что рядом, в кабине пилотов, разыгрывается кровавая драма.

Схватка подходит к концу. Противник понял, что борьбу проиграл. Общими усилиями мы с Анатолием вырвали второй пистолет, свалили диверсанта на пол.

Теперь надо помочь Ромашкину. Он потерял много крови. Осторожно приподняли его и усадили на кресло, стали перевязывать раны.

Я занял свое пилотское кресло. До Ленинграда еще далеко, а Тимофею нужна немедленная помощь. Принимаю решение прервать рейс и вернуться на базу. Выключаю автопилот, беру курс на свой аэродром. Впервые возвращаемся, не выполнив задания.

Начинаю снижение. Докладываю по радио о случившемся. Прошу вызвать скорую помощь и обеспечить мне безопасный подход к аэродрому. На земле приняли соответствующие меры. И вот мы приземляемся на том же летном поле, которое покинули всего 42 минуты назад. Медицинские работники бережно переносят Тимофея в санитарную машину. Диверсантов передаем работникам органов МГБ.

Так закончился наш прерванный рейс и последний полет бортмеханика Тимофея Терентьевича Ромашкина. Врачи не смогли спасти его, и на следующий день он скончался. Он пожертвовал своей жизнью и спас наши. За этот геройский подвиг Президиум Верховного Совета СССР посмертно присвоил ему звание Героя Советского Союза. [139]

Когда рабочие, инженеры и конструкторы, возглавляемые академиком Андреем Николаевичем Туполевым, создавали самый большой и быстроходный в мире турбовинтовой пассажирский лайнер ТУ-114, вместе с ними трудился и наш летный экипаж. Члены экипажа буквально не отходили от самолета, принимали участие в доводке кабины пилотов, размещении навигационного оборудования, аппаратуры и приборов.

И вот настал волнующий день, когда под громкое «ура» тягачи вытащили огромную машину из заводского цеха на аэродром. А еще через несколько дней ТУ-114 был уже в воздухе, в первом полете.

Затем полеты стали регулярными. Мы поднимались в воздух днем и ночью в любых метеорологических условиях. В течение года напряженной испытательной работы все больше убеждались в прекрасных летных качествах машины, в надежности, безопасности, комфортабельности ее. В ходе испытания совершили ряд дальних перелетов без посадки из Москвы в Хабаровск, Тирану, Будапешт, а затем в Париж на Международную авиационную выставку.

Лайнер уже был полностью опробован, когда нам сообщили, что на ТУ-114 первый заместитель Председателя Совета Министров СССР Ф. Р. Козлов полетит в Америку открывать нашу промышленную выставку.

Началась подготовка. Вместе со штурманом К, И. Малхасяном мы начали изучать прогнозы погоды, разрабатывать варианты маршрута. После тщательного обсуждения решили лететь через Ригу, Стокгольм, Осло, Берген, Кефлавик и далее вдоль восточного [140] побережья Северной Америки на Нью-Йорк, приблизительно по пути, который двадцать лет назад совершил Владимир Константинович Коккинаки.

И вот наступил день отлета. В 7 часов 7 минут утра по московскому времени ТУ-114 поднялся с Внуковского аэродрома и взял курс на северо-запад.

Через 1 час 18 минут нашему взору открылся красивый вид на Рижский залив и столицу Советской Латвии — Ригу. А еще через 11 минут под крылом самолета плескались свинцовые волны седой Балтики. Мы пересекли море менее чем за полчаса. С высоты 9000 метров были видны оба берега и море, напоминало огромную реку во время весеннего половодья.

В течение 59 минут быстрокрылый воздушный корабль миновал Скандинавский полуостров. Последним ориентиром на континенте для нас являлся Берген — крупный морской порт на севере Норвегии.

Погода пока благоприятствовала. Но впереди, как сообщали иностранные радиостанции, нас ожидала многослойная десятибалльная облачность, опускавшаяся в районе Нью-Йорка до 150 метров над землей.

Это нас особенно не смущало. Самолет располагал прекрасным радионавигационным и локационным оборудованием, позволяющим совершать полет и посадку в условиях плохой видимости. Кроме того, по расчетам в Нью-Йорк мы должны прибыть к 11 часам по местному времени, а к утру погода могла улучшиться.

Приборы фиксируют безукоризненную работу всех агрегатов. Пройдены скалистые Фарерские острова. Начинают встречаться высокие шапки облаков, и нам приходится подняться еще на 1000 метров.

В 12 часов проходим Кефлавик (Исландия) и берем курс на Ньюфаундленд. И тут к нашему самолету, хотя это запрещено международными правилами, пристроились два американских истребителя. Они сопровождали нас несколько минут, а потом нырнули в облака.

Уже шестой час длится полет. Более половины пути осталось позади. Надо отдать должное штурманам Малхасяну и Солянову. Они так рассчитали маршрут, что контрольные пункты самолет проходит точно по [141] графику с отклонениями плюс — минус пять минут.

По радио отчетливо слышатся позывные города Гандера. Облачность возрастает, и мы набираем высоту 11000 метров. Из облаков неожиданно вынырнул истребитель Ф-102 и вплотную подобрался к нам с левого борта, затем перешел на правый. Удовлетворив свое любопытство, летчик отвалил в сторону.

К нам в кабину заходит Генеральный конструктор А. Н. Туполев. Он интересуется режимом работы двигателей, радионавигационного оборудования, расходом топлива. Довольный, шутит.

Разговор прерывает штурман Малхасян. Он сообщает, что пролетаем город Галифакс. На экране радиолокатора отчетливо видна прибрежная полоса Атлантического океана. Летим над территорией Соединенных Штатов Америки. Еще полтора часа — и появится Нью-Йорк.

Жаль, не удастся посмотреть на него с воздуха. Да и американцы не смогут увидеть советский турбовинтовой гигант. Нас разделяет десятикилометровая толща облаков.

Нью-йоркский аэропорт Айдлуайлд, на котором мы должны совершить посадку, сообщает неутешительные сведения: погода по-прежнему нелетная.

Начинаем снижение и входим в сплошную пелену облаков. Вместе со вторым летчиком Иваном Корнеевичем Ведерниковым отсчитываем по приборам каждую сотню, каждый десяток метров. Малхасян не отрывает взгляда от экрана радиолокатора.

Две тысячи, тысяча, пятьсот, триста, сто, наконец, пятьдесят метров. А земли все не видно. По радио с аэродрома дают команды, но на английском языке. Пока нам переводят их, мы, естественно, запаздываем с выполнением. Поэтому и получилось, что вынырнули из облаков на высоте 30 метров от земли, а производить посадку уже поздно. Пришлось снова уйти в облака. Со второго захода точно выходим на полосу и приземляемся.

Приятно через 11 часов полета, покрыв расстояние около 8000 километров, в том числе 4200 над океаном, почувствовать под собой твердую почву. [142]

К ТУ-114, видим, торопится огромный тягач. Видно, американские администраторы аэропорта знали о конфузе своих французских коллег. Ведь во время парижской авиационной выставки наш приземлившийся самолет долго не могли отбуксировать на стоянку. Подходили один за другим три тягача, и всем им это оказалось не под силу. Пришлось сцеплять два тягача цугом...

Двери советской выставки в Нью-Йорке, размещенной в громадном здании «Колизея», гостеприимно раскрылись утром 30 июня. В тот день было очень жарко, термометр показывал что-то около сорока градусов. Обычно в такую погоду жители города в свободные часы предпочитают выехать к воде, на пляжи, или укрыться в тени парков. Но в тот день все сложившиеся традиции были нарушены.

Около касс, где продавались билеты на выставку, стояли большие очереди. Здесь не только нью-йоркцы. Многие приехали из других городов. И как ни велики выставочные залы, они все-таки не могли вместить всех желающих познакомиться с достижениями советской науки, техники и культуры.

Американцев интересовало буквально все, что имелось на советской выставке. Они с одинаковым вниманием рассматривали макеты трех советских спутников Земли и прославленную ракету «Мечта», модели первого в мире атомного ледокола «Ленин» и синхрофазотрона на 10 миллиардов электроновольт.

Многих не удовлетворяли рассказы экскурсоводов, они все хотели потрогать своими руками, включить действующие модели, удостовериться в том, что эти умные машины и приборы работают. Один из мужчин заинтересовался моделью ТУ-114 и осведомился о некоторых данных этого самолета. А когда их назвали, не поверил:

— Этого не может быть! Я сам летчик и кое в чем разбираюсь.

— Побывайте в нью-йоркском аэропорту, — посоветовали ему. — Там вы увидите настоящий ТУ-114, только что совершивший беспосадочный перелет из Москвы...

С 1 июля территория аэропорта стала как бы еще одним залом нашей выставки. С 10 утра у нашего воздушного [143] корабля выстраивалась длинная очередь. А из Нью-Йорка и ближайших городов прибывали сюда все новые и новые посетители. Примерно 5000 человек осматривало салоны и кабину самолета ежедневно.

Членам экипажа Л. А. Забалуеву, М. А. Нюхтикову, И. К. Ведерникову, К. П. Сапелкину приходилось отвечать на град вопросов. Посетители интересовались размахом крыльев, длиной самолета, мощностью двигателей, высотой и дальностью полета. После каждого ответа раздавались одобрительные возгласы:

— О, кей!

— Вери гуд!

— Ол райт!

Повышенный интерес вызвал самолет у американских авиаторов. К нам приходили также экипажи европейских авиалиний, приземлявшихся в нью-йоркском аэропорту. Специалисты больше выясняли детали, касающиеся непосредственно летных и технических характеристик самолета, просили показать кабину летчиков, приборы управления.

Нам, привыкшим к ТУ-114, забавно было наблюдать, как американские летчики по одному бочком заходили в кабину, а потом удивлялись простору. Даже самые заядлые скептики, а были и такие, не могли удержаться от восхищения размерами и удобством кабины пилотов, совершенством приборов управления.

Это и не удивительно. Ведь на всех, даже самых последних, американских самолетах из коммерческих соображений, с целью выгадать место для пассажиров, кабины экипажа делаются узкими, а приборы очень маленькими, что не может не утомлять летчиков, особенно во время дальних перелетов на больших высотах да еще в сложных метеорологических условиях.

Авиаторов восхищали малогабаритные, но мощные двигатели, удачная подвеска, стреловидное крыло и его механизация.

Все эти дни американская печать уделяла много внимания советскому пассажирскому лайнеру. В большинстве статей объективно отмечались высокие качества новых советских пассажирских самолетов ТУ-104Б, Ил-18, АН-10 и ТУ-114. Советских людей называли пионерами самолетостроения, восхищались прогрессом советской авиационной науки и техники. [144]

Однако в газетах попадались и такие высказывания, которые ставили под сомнение наши достижения. Но вряд ли читатели верили им, так как великолепные летные качества советских самолетов были подтверждены нашими полетами, а самолет ТУ-114, гордо распластавший свои крылья в нью-йоркском аэропорту, лишний раз убеждал американцев в том, что Советский Союз затмил в области авиации их собственные достижения.

В связи с этим мне вспоминается один небольшой, но характерный эпизод. Как-то на борт самолета поднялся рослый американец, судя по облику, процветающий бизнесмен. Вел он себя довольно развязно и сразу же принялся критиковать пассажирский салон. Все ему не нравилось:

— Что это за обивка? — громко вопрошал он. — А почему иллюминаторы такие маленькие?

Наша стюардесса Роза, владевшая английским языком, хотела дать ему пояснения, но не успела и слова сказать, как американские экскурсанты не совсем, на наш взгляд, вежливо указали джентльмену на дверь.

Подобные критиканы встречались редко. Подавляющее большинство американцев, посетивших ТУ-114, были дружелюбны, в своих высказываниях искренне восхищались самолетом.

Запомнился мне такой случай. Один из американских рабочих долго жал мне руку, а потом запел на русском языке песню «Широка страна моя родная». Пел он вполголоса, а когда исполнил куплет, тревожно оглянулся, видимо, не совсем уверенный, что его дружеское внимание к посланцам Страны Советов будет правильно истолковано дежурным полисменом.

Об огромном интересе американской общественности к достижениям советского народа, о чувствах простых людей Америки красноречиво свидетельствовали многочисленные записи в книге отзывов. «Познакомившись с ТУ-114, мы узнали правду о Советском Союзе», «Ваш самолет — одно из лучших достижений мировой науки и техники», «От нашего имени просим передать советским людям привет американского народа», «Да здравствует Советский Союз!» — писали посетители. Некоторые из высказываний не подписаны [145] из опасения привлечь внимание Федерального бюро расследования.

Со многими из американских авиаторов у нас установились по-настоящему товарищеские отношения. Этому во многом способствовали наши откровенные рассказы, ответы на вопросы о достижениях советской авиации. Мы делились с американскими коллегами опытом полетов на первоклассных советских пассажирских реактивных и турбовинтовых самолетах. В свою очередь работники нью-йоркского аэропорта и американской авиационной компании знакомили нас с оборудованием аэродромов и последними конструкциями своих самолетов.

Аэропорт Айдлуайлд — огромный, оборудованный по последнему слову техники. Нам была предоставлена возможность проехать на автомобиле по всему летному полю и рулежным дорожкам, осмотреть стоянки самолетов. Интересно отметить, что на аэродроме имелось семь действующих взлетно-посадочных полос и восьмая строилась. Но, как заметил начальник аэропорта, здесь разрешалась посадка самолетов с полетным весом не свыше 120 тонн. Наш ТУ-114, имевший значительно больший вес, был принят в аэропорту в виде исключения.

С американской авиационной техникой нас ознакомили не только на земле, но и в воздухе. В один из дней, когда мы проводили очередной показ ТУ-114, приехали шеф-пилоты авиакомпании «Пан-Америкэн». Один из них спросил:

— Не хотите ли полетать на нашем новом турбореактивном пассажирском самолете «Боинг-707»?

Мы охотно согласились. Для полета выбрали день 9 июля. Утром шеф-пилот «боинга» прибыл за нами, и скоро мы поднялись на борт нового американского лайнера. Меня и Константина Петровича Сапелкина хозяева любезно пригласили в пилотскую кабину.

Как оказалось, нам предстояло участвовать в тренировочном полете. Шеф-пилот должен был проверить технику пилотирования трех американских летчиков, осваивающих новый самолет.

Во время второго полета шеф-пилот широким жестом пригласил меня занять кресло командира корабля и отдал в мои руки штурвал. Примерно десять — [146] пятнадцать минут я пилотировал американский воздушный корабль в горизонтальном полете, выполнил несколько разворотов, виражей, опробовал его в режиме планирования и набора высоты.

Нас ознакомили также с пассажирским самолетом фирмы Локхид «Электра». Бросилось в глаза широкое применение пластических масс в отделке пассажирской кабины. Золотистый цвет пластика придает кабине нарядный вид. Следует отметить отличное радиооборудование пассажирских кабин. Через установленные над креслами динамики передается музыка.

Но кабины летчиков и здесь стиснутые. В них трудно повернуться, тесно, душно. В кабине нет даже вентилятора, который бы мог освежить пилота. Мне трудно объяснить, почему американским летчикам отказывается в самых элементарных удобствах.

...Незаметно прошло время нашего визита. Программа посещения Соединенных Штатов Америки товарищем Ф. Р. Козловым заканчивалась, и вылет назначен на утро 13 июля.

Еще с вечера ТУ-114 подан к парадному подъезду аэропорта. Туда же подошли три мощных керосинозаправщика.

Темная ночь. Накрапывает дождь, а с океана наползает туман. Нижняя кромка его нависает над летным полем. Командный пункт аэродрома постепенно теряет свои очертания.

В два часа ночи едем на командный пункт для ознакомления с метеообстановкой в районе аэродрома и на маршруте. Вместе с нами четыре лидера: три американца — летчик, штурман, радист и один канадец — навигатор. Он прибыл к нам вчера и доложил, что по поручению правительства Канады должен сопровождать нас в полете.

— В случае если возникнет необходимость, — говорит навигатор, — мне поручено обеспечить посадку ТУ-114 на любой канадский аэродром.

Он умоляюще смотрит на меня. Уж очень, видимо, ему хочется полететь на советском самолете.

Ладно! Места у нас много. Принимается решение взять в полет и канадского навигатора. [147]

Метеосводка благоприятная. Облачность средних и высоких форм, десятибалльная, Но главное для нас — ветры на маршруте попутные или боковые.

Я посмотрел на Малхасяна. Он слегка кивнул головой:

— Понятно, командир! Имеем возможность показать хорошее время...

Появляется эскорт полицейских мотоциклов, за ним — колонна легковых машин. На крыле первой из них развевается флажок нашей страны. Прибыли товарищ Ф. Р. Козлов и сопровождающие его лица.

Суета фотографов, дружеские рукопожатия, слова напутствия и пожелания счастливого полета.

От ТУ-114 отведены трапы. Закрыты двери. Бортинженер Забалуев запускает средние двигатели. Вслед за лидирующей нас стартовой машиной с красными мигалками выруливаю по извилистым рулежным дорожкам на старт.

Здесь запущены и опробованы все двигатели. В их мощном гуле слышится богатырская сила. Вздрогнув, самолет начинает стремительный разбег.

На высоте 200 метров входим в облака и, плавно развернувшись, ложимся на курс. Команды с земли следуют одна за другой:

— Вправо — десять градусов!

— Влево — пятнадцать градусов!

— Перейти в горизонтальный полет!

— Продолжайте набор высоты!

На высоте 8500 метров облака кончаются. Стало сразу светло. На горизонте алеет рассвет.

Теперь можно осмотреться в самолете. На правом сиденье Иван Корнеевич Ведерников. Он, как всегда, спокоен и хорошо знает, что ему делать. В штурманской кабине склонились над картами К. Малхасян и канадский навигатор. Ведущий инженер А. М. Тер-Акопян проверяет по заранее составленным графикам режим полета и расход горючего.

Бортинженер Л. А. Забалуев посматривает на приборы, контролирующие работу двигателей. Знаю его. Сейчас он обязательно доложит, что материальная часть в полном порядке, а на двух последних словах сделает ударение. [148]

А что у пассажиров? Иду по салонам. В корабле тишина. Крепким сном спят все от мала до велика. Я говорю «от мала», потому что среди пассажиров мальчик. Ему всего один год. Он разбросал ручонки, раскрылся. Да, сон на высоте 9000 метров так же сладок, как и на земле!

Возвращаюсь на свое место, и в этот момент наблюдаем изумительную картину рассвета. Раскаленный диск солнца не выплыл, а буквально выпрыгнул из-за облаков и стал стремительно подниматься вверх. Так и должно быть. Ведь мы идем навстречу солнцу. Сегодня для нас день будет короче на целых 7 часов.

Интересуюсь штурманскими расчетами. Ветер попутный. Летим со скоростью 807 километров в час. Ровно и монотонно гудят двигатели. Четко работают приборы.

Прошли Гандер. Идем с опережением графика. Кончается американский материк. Впереди 4200 километров Атлантического океана — самый трудный участок для наших штурманов.

Вот и Кефлавик. Пройдено больше половины пути. В самолете началась жизнь. Стюардессы Роза и Надя подают горячий завтрак.

Еще через два часа — Берген. Вздох облегчения. Все-таки Атлантика позади. Часто меняя курс, проходим точно установленные коридоры Осло и Стокгольма.

Наконец, Балтийское море. Вдали видим мощную фронтальную облачность. Набираем высоту 11 000 метров и стремительно проносимся над шапками грозовых облаков.

Поздравляем друг друга. Мы уже над своей Родиной. После того как пролетели Великие Луки, убираю тягу двигателей. Быстро снижаемся. В аэропорту Внуково садимся через 9 часов 48 минут после вылета.

Поистине замечательный прыжок! Да, наша Советская Родина имеет могучие крылья!