Антуан Арно (1612 -1694) Arnault.

Логика или искусство мыслить. (1662)

Замысел новой «Логики» (7-8)

Четыре вида действия ума: представление, суждение, умозаключение, упорядочение (30-31)

О субстанции и модусах (39-43)

Общие, частные, единичные идеи (51-53)

О ясности и отчетливости идей и об их темноте и смутности (65-67)

О словах в соотношении с предложениями (100)

Причина заблуждений при умозаключениях (178)

О природе и различных видах умозаключения (178-181)

Достоверность познания (301)

Анализ и синтез (306)

О том, как мы должны судить о будущих событиях (360-364)

Замысел новой «Логики»

Ничто не заслуживает большего уважения, чем здравый смысл и способность безошибочно распознавать истину и ложь. Все прочие умственные способности имеют ограниченное применение, рассудительность же требуется на любом жизненном поприще, важна в любой деятельности. Не только в науках трудно отличить истину от лжи, но также и в большинстве обсуждаемых людьми вопросов, и в большинство их дел. Почти везде есть разные пути: одни - истинные, другие - ложные, и выбор возлагается на разум. Те, кто избирает истинные пути, обладают правильным умом (esprit juste), у тех же, кто принимает неверные решения, неправильный ум (esprit faux). Таково первое, самое существенное различие, какое можно установить в умственных способностях людей.

Следовательно, прежде всего надо было бы приложить старания к тому, чтобы развить данную нам способность суждения, довести ее до наивысшего доступного нам совершенства. Именно этому мы должны были бы посвятить большую часть наших занятий. Разумом пользуются как инструментом приобретения познании, а следовало бы, наоборот, познания использовать как инструмент совершенствования разума: ведь правильность ума неизмеримо важнее любых умозрительных знаний, которых мы можем достичь с помощью самых достоверных и самых основательных наук. Поэтому благоразумные люди должны предаваться научным занятиям лишь постольку, поскольку они могут служить названной цели, и видеть в них не применение сил своего ума, а только их испытание.

Если не ставить перед собой такой задачи, то изучение умозрительных наук, включая геометрию, астрономию и физику, превращается в пустую забаву, и тогда сомнительно, чтобы они заслуживали большего почтения, чем познание всех этих предметов, у которого есть по крайней мере то преимущество, что оно не требует стольких трудов и не дает повода к нелепому тщеславию, часто сопутствующему бесплодным и бесполезным познаниям.

Речь идет не только о том, что в этих науках есть такие дебри, где трудно отыскать что-либо полезное, - по нашему убеждению, они и вовсе бесполезны, если заниматься ими ради них самих. Люди созданы не для того, чтобы проводить время, измеряя линии, исследуя соотношение углов и изучая различные движения материи. Ум их слишком велик, а жизнь слишком коротка и время слишком драгоценно, чтобы тратить его на столь незначительные предметы. Но они обязаны быть справедливыми, беспристрастными и разумными во всех своих рассуждениях, делах и поступках. Это главные качества, которые они должны в себе вырабатывать и развивать.

Заботиться об этом тем более необходимо, что правильность суждений - на удивление редкое свойство. Повсюду встречаются лишь неправильные умы, почти неспособные отличить истину от лжи. Они толкуют обо всем вкривь и вкось; они довольствуются самыми слабыми доводами и хотят, чтобы ими довольствовались и другие; их сбивает с толку малейшая видимость; они постоянно впадают в излишества и в крайности; у них нет твердой уверенности в тех истинах, которые им известны, так как принять эти истины их заставляет случай, а не глубокие знания, или же, наоборот, они упрямо стоят на своем и не слушают ничего, что могло бы вывести их из заблуждения; они смело высказываются о том, чего они не знают, что им непонятно и чего, быть может, не понял еще ни одна человек; они не ведают, что речи речам рознь, и судят об истине вещей не иначе, как по тону голоса: кто говорит гладко и с важностью, тот прав, а кто изъясняется не без труда или горячится, тот заблуждается,- это все, что им доступно.

Вот почему никакой вздор не бывает настолько несносным, чтобы ни у кого не встретить одобрения. Всякий, кому придет охота дурачить народ, может быть уверен, что найдет людей, только того и ждущих, чтобы их одурачили, и для самых смехотворных нелепостей всегда сыщется ум, которому они будут под стать.

Четыре вида действия ума: представление, суждение, умозаключение, упорядочение

Логика есть искусство верно направлять разум в познании вещей, к коему прибегают как для того, чтобы обучиться этому самим, так и для того, чтобы обучить других. Это искусство составляют размышления людей о четырех видах действий своего ума: представлении, суждении, умозаключении и упорядочении.

Представлением (concevoir) называют простое созерцание вещей, которые представляются нашему уму, как, например, когда мы представляем себе (nous represeatons) Солнце, Землю, дерево, круг, квадрат, мышление, бытие, не вынося о них никакого суждения. Форма же, в какой мы представляем себе эти вещи, называется идеей.

Суждением (juger) называют действие нашего ума, посредством которого он, соединяя различные идеи, утверждает об одной, что она есть другая, либо отрицает это, как, например, когда, обладая идеей Земли и идеей круглого, я утверждаю о Земле, что она есть круглая, либо отрицаю, что она такова.

Умозаключением (raisonner) называют действия нашего ума, посредством которых он образует суждение на основе нескольких других; например, составив суждения, что истинная добродетель должна быть посвящена Богу и что добродетель язычников не была посвящена Богу, отсюда заключают, что добродетель язычников не была истинной добродетелью.

Упорядочением (ordonner) мы называем здесь действия ума, посредством которых различные суждения и умозаключения относительно одного и того же предмета, например, относительно человеческого тела, располагают наиболее подходящим для познания этого предмета способом. Это называется также методом.

Все перечисленные действия производятся сами собой, и подчас они лучше получаются у тех, кто незнаком с правилами логики, нежели у тех, кто выучил правила.

Таким образом, искусство, о котором идет речь, состоит не в выяснении того, как надо производить указанные действия, - ибо способность к этим действиям нам дарует природа, наделяя нас разумом, - а в размышлениях над тем, что нас побуждает делать сама природа. Эти размышления служат нам для трех целей.

Во-первых, для того, чтобы мы могли удостовериться, что правильно пользуемся разумом, так как, рассматривая правила, мы спрашиваем себя, не случалось ли нам их нарушать.

Во-вторых, для того, чтобы легче было обнаружить и уяснить погрешность или ошибку в действиях нашего ума. Ибо нередко бывает, что благодаря одному естественному свету [разума] обнаруживают ложность того или иного умозаключения, однако не могут сказать, почему оно неверно. Так люди, несведущие в живописи, иногда чувствуют, что в картине есть изъян, будучи не в состоянии объяснить, что же производит на них неприятное впечатление.

В-третьих, для того, чтобы, размышляя над действиями нашего ума, мы глубже познали его природу. Такое познание, если при этом исследовать одно только умозрение, превосходит познание любых телесных вещей, ибо они неизмеримо ниже духовных.

Если бы наши размышления над своими мыслями имели отношение только к нам самим, достаточно было бы созерцать мысли сами по себе, не облекая их в слова и не пользуясь какими-либо иными знаками. Но так как мы можем сообщать свои мысли другим только с помощью внешних знаков и привычка эта настолько сильна, что, даже когда мы размышляем наедине с собой, вещи представляются нашему уму не иначе, как вместе со словами, в которые мы привыкли их облекать, говоря с другими людьми, то в логике необходимо рассматривать идеи, соединенные со словами, и слова, соединенные с идеями.

Из всего сказанного следует, что логика может быть разделена на четыре части - в соответствии с четырьмя видами действий нашего ума, над которыми мы размышляем.

О субстанции и модусах

Все, что мы мыслим, представляется нашему уму либо как вещь, либо как способ [бытия] вещи (maniere dе chose), либо как модифицированная вещь.

Вещью я называю то, что мыслят как существующее само по себе и являющееся субъектом всего, что в нем мыслится. Это называют также субстанцией.

Способом [бытия] вещи, или модусом, или атрибутом, или качеством я называю то, что, будучи мыслимым в вещи как нечто, не обладающее самостоятельным существованием, определяет ее быть известным образом, благодаря чему ее называют такой-то.

Модифицированной вещью я называю субстанцию, когда она рассматривается как определенная известным способом, или модусом. Это будет понятнее из примеров.

Когда я рассматриваю какое-либо тело, моя идея этого тела представляет мне вещь, или субстанцию, потому что я рассматриваю его как вещь, которая существует сама по себе и для того, чтобы существовать, не нуждается ни в каком субъекте.

Но когда я принимаю во внимание, что это тело - круглое, моя идея круглости представляет мне только способ бытия, или модус, каковой, в моем понимании, по самой своей природе не может существовать без тела, свойством которого является круглость.

И наконец, когда, соединяя модус с вещью, я рассматриваю круглое тело, эта идея представляет мне модифицированную вещь.

Имена, служащие для обозначения вещей, называются существительными или абсолютными - например, "Земля", "Солнце", "дух", "Бог".

Те имена, которые первично и прямо обозначают модусы и вследствие этого имеют некоторое отношение к субстанциям, также называются существительными и абсолютными - например, "твердость", "теплота", "справедливость", "благоразумие".

Имена, которые обозначают модифицированные вещи и указывают первично и прямо, хотя и более смутно, на вещь и косвенно, хотя и более отчетливо, на модус, носят название прилагательных или соозначающих (connotatifs) - например, "круглый", "твердый", "справедливый", "благоразумный".

Но следует заметить, что поскольку наш ум привык представлять себе вещи по большей части как модифицированные, ибо он почти всегда представляет их только через акциденции, или качества, воздействующие на наши чувства, он нередко разделяет саму субстанцию в ее сущности на две идеи, из которых одну рассматривает как субъект, а другую - как модус. Так, хотя все, что есть в Боге, - это и есть сам Бог, его мыслят как бесконечное сущее и рассматривают бесконечность как атрибут Бога, а сущее - как субъект этого атрибута. Подобным же образом человек часто рассматривается как субъект человечности, habens humanitatem, и, следовательно, как модифицированная вещь.

В таких случаях в качестве модуса берут сущностный атрибут, т. е. саму вещь, поскольку его мыслят как бы находящимся в субъекте.

Однако очень важно знать, чтo действительно есть, модус и что лишь кажется таковым, ибо одна из главных причин наших заблуждений - смешение модусов с субстанциями и субстанций с модусами. Подлинный модус отличается тем, что без него можно ясно и отчетливо помыслить субстанцию, модусом которой он является, но невозможно, наоборот, ясно помыслить этот модус, не мысля в то же время его отношения к субстанции, модусом которой он является и без которой он но природе своей не может существовать.

Это не значит, что невозможно помыслить модус, не обращая явного внимания на его субъект. Но что понятие отношения к субстанции содержится, по крайней мере смутно, в понятии модуса, видно из того, что нельзя было бы отрицать это отношение, не уничтожая самой идеи модуса, тогда как, мысля две вещи и две субстанции, можно отрицать одну относительно другой, не уничтожая идей этих субстанций.

Например, я вполне могу помыслить благоразумие, не обращая явного внимания на человека, который благоразумен, но я не могу помыслить благоразумие, отрицая его отношение к человеку или какому-либо другому наделенному умом существу, обладающему этой добродетелью.

И напротив, когда я рассматриваю все, что присуще протяженной субстанции, называемой телом, как-то: протяженность, фигуру, подвижность, делимость, и, с другой стороны, все, что присуще духу и мыслящей субстанции, как-то: мышление, сомнение, воспоминание, воление, рассуждение, то я могу отрицать относительно протяженной субстанции все, что входит в мое представление о мыслящей субстанции, и при этом весьма отчетливо мыслить протяженную субстанцию и все ее атрибуты, и наоборот, я могу отрицать относительно мыслящей субстанции все, что входит в мое представление о субстанции протяженной, и при этом весьма отчетливо мыслить все, что я полагаю в мыслящей субстанции.

Из этого видно, что мышление отнюдь не является модусом протяженной субстанции, ибо, отрицая относительно мышления протяженность и все сопутствующие ей свойства, мы тем не менее вполне можем его помыслить.

По поводу модусов заметим еще, что один из них можно назвать внутренними, поскольку они мыслятся в субстанции, как, например, "круглый", "квадратный)), а другие - внешними, поскольку они зависят от чего-то, что не находится в субстанции, как, например, "любимый", "видимый", "желаемый", - всё это имена, связанные с действиями других людей, в школьной логике они называются внешними наименованиями. Если же эти внешние модусы зависят от некоторого способа рассматривать вещи, их называют вторичными интенциями. Так, быть субъектом, быть атрибутом - вторичные интенции, потому что речь идет о двух способах мыслить вещи, обусловленных действиями ума, который связывает две идеи, утверждая одну относительно другой.

Заметим также, что есть модусы, которые могут быть названы субстанциальными, поскольку они представляют нам в действительности субстанции, приложенные к другим субстанциям в качестве модусов и способов (бытия), например: "одетый, "вооруженный".

Другие модусы могут быть названы реальными; это подлинные модусы, которые являются не субстанциями, а способами [бытия] субстанций. И наконец, есть модусы, которые можно назвать отрицательными, поскольку они представляют нам субстанции вместе с отрицанием некоторого реального или субстанциального модуса.

Если объекты, представленные идеями, будь то идея субстанции или модуса, действительно таковы, какими они представлены, идеи называются истинными; в противном случае они ложны свойственным им образом, - это то, что схоластики называют мыслимыми сущими. Чаще всего это образуемые умом соединения двух таких идей, которые сами по себе реальны, но в действительности не соединены так, чтобы из них получилась одна идея. Например, идея золотой горы есть мыслимое сущее, потому что она составлена из двух идей - горы и золота, которые она представляет соединенными, хотя на самом деле они не таковы.

Общие, частные, единичные идеи

Хотя все существующее является единичным, благодаря только что описанному отвлечению все мы обладаем некоторыми видами идей. Одни идеи представляют нам только одну вещь - такова, например, имеющаяся у каждого идея самого себя; другие же могут представлять многие вещи - так, например, когда кто-нибудь мыслит некоторый треугольник, принимая во внимание лишь то, что это фигура с тремя сторонами и тремя углами, образованная им идея может служить ему для того, чтобы мыслить все прочие треугольники.

Идеи, которые представляют только одну вещь, называют единичными или индивидуальными, а то, что они представляют, - индивидуумами. Идеи, которые представляют множество вещей, называются всеобщими (universelles), общими (communes), родовыми (generales).

Имена, служащие для обозначения первых, называются собственными - Сократ, Рим, Буцефал, а те, что служат для обозначения последних, - общими и нарицательными, как, например, человек, город, лошадь. Как общие идеи, так и общие имена могут быть названы родовыми терминами.

Однако следует заметить, что имена являются родовыми двояким образом. Во-первых, они бывают однозначными, а именно когда они связаны с родовыми идеями так, что одно и то же слово не только подходит ко множеству вещей как звук, но и соединяется при этом с одной и той же идеей, -таковы только что приведенные слова: "человек", "город", "лошадь".

Во-вторых, они бывают неоднозначными, а именно когда один и тот же звук люди связали с различными идеями, так что один и тот же звук относится к нескольким вещам, соответствующим не одной и той же идее, а различным идеям, с которыми он оказывается соединенным в обычном употреблении. Например, французское слово canon означает военное орудие, постановление церковного собора и род украшения, но при этом оно обозначает совершенно разные идеи.

Сама эта неоднозначная общность может быть двоякой. Различные идеи, соединенные с одним и тем же звуком, либо не имеют между собой никакой естественной связи, как, например, в слове canon, либо определенным образом связаны друг с другом, как, например, когда слово, изначально соединенное с одной идеей, соединяют с другой идеей только потому, что она связана с первой отношением причины, действия, знака или подобия. Неоднозначные слова такого рода называются аналогическими. Например, слово здоровый применяют к живому существу, к воздуху и к пище. С этим словом изначально соединена идея здоровья, подходящая только к живому существу, однако с ним соединяют и другую, близкую к ней, идею, а именно: быть причиной здоровья, вследствие чего о воздухе и пище говорят, что они здоровые, так как они служат сохранению здоровья.

Но когда мы говорим здесь о родовых словах, мы имеем в виду однозначные слова, соединенные с общими и родовыми идеями.

У общих идей очень важно строго различать содержание (comprehension) и объем (etendue).

Содержанием идеи я называю атрибуты, которые она в себе заключает и которых от нее нельзя отторгнуть, не уничтожив ее самой. Например, содержание идеи треугольника включает протяженность, фигуру, три линии, три угла и равенство этих трех углов двум прямым и т. д.

Объемом идеи я называю субъекты, к которым эта идея подходит; их называют также низшими [субъектами] (les inferieurs) родового термина, который по отношению к ним называется высшим.

Например, идея треугольника вообще простирается на всевозможные виды треугольников.

Но хотя родовая идея простирается на все субъекты, к которым она подходит, т. е. на все низшие [субъекты], и общее имя обозначает все эти низшие [субъекты], однако между атрибутами, которые она содержит, и субъектами, на которые она простирается, существует та paзница, что от нее нельзя отторгнуть ни единого атрибута, не уничтожив, как мы ужe сказали, ее самой, тогда как в отношении объема ее можно сузить, прилагая ее лишь к какому-то одному из субъектов, к которым она подходит.

Такое ограничение (restriction), или сужение, родовой идеи в отношении объема может осуществляться двумя способами.

Во-первых, путем присоединения к ней другой, отчетливой и определенной идеи, как, например, когда к родовой идее треугольника я присоединяю идею наличия прямого угла, что сужает эту идею до одного-единственного вида треугольника, а именно прямоугольного треугольника.

Во-вторых, путем присоединения к ней одной только расплывчатой и неопределенной идеи части, как, например, когда я говорю: "некоторый треугольник". В этом случае общий термин становится частным, так как он простирается теперь лишь на часть субъектов, на которые он простирался прежде, причем остается неопределенным, какова эта часть, до которой сужают первоначальную идею.

О ясности и отчетливости идей и об их темноте и смутности

В идее мы можем отличать ясность от отчетливости и темноту от смутности. Ибо можно сказать, что идея нам ясна, когда она производит на нас сильное впечатление, хотя бы она и не была отчетливой. Например, идея боли производит на нас очень сильное впечатление и поэтому может быть названа ясной, и тем не менее она весьма смутна, так как она представляет нам боль находящейся в пораненной руке, хотя на самом деле боль находится лишь в нашем уме.

Но в то же время можно сказать, что всякая идея отчетлива постольку, поскольку она ясна, и что темнота идей происходит лишь от их смутности; например, в случае боли само ощущение, которое мы испытываем, ясно и отчетливо, а то, что смутно, - а именно будто это ощущение находится у нас в руке, - для нас отнюдь не ясно.

Итак, мы будем рассматривать ясность и отчетливость идей как одно и то же. Нам очень важно разобраться, почему одни идеи ясны, а другие темны.

Но это лучше всего показать на примерах, поэтому мы перечислим основные как из наших ясных и отчетливых, так и из смутных и темных идей.

Имеющаяся у каждого идея самого себя как мыслящей вещи весьма ясна; ясны также идеи всего, что неразрывно связано с мышлением, как-то: суждение, умозаключение, сомнение, воление, желание, чувствование, воображение.

Мы обладаем, далее, очень ясными идеями протяженной субстанции и того, что ей присуще, как-то: фигура, движение, покой. Ибо, хотя мы способны вообразить, что не существует никакого тела и никакой фигуры, чего мы не в состоянии вообразить в отношении мыслящей субстанции, доколе мы мыслим, мы, однако, не можем утаить от себя, что ясно мыслим протяженность и фигуру.

Столь же ясно мыслим мы бытие, существование, длительность, порядок, число, если только мы полагаем, что длительность всякой вещи есть модус, или способ, каким мы рассматриваем эту вещь постольку, поскольку она продолжает существовать, и что подобным же образом порядок и число в действительности не отличаются от упорядоченных и счислимых вещей.

Все приведенные сейчас идеи настолько ясны, что, когда мы не довольствуемся теми идеями, которые образуются у нас сами собой, и пытаемся их разъяснить, мы их часто, наоборот, затемняем.

Можно также сказать, что идея Бога, которой мы обладаем в этой жизни, в известном смысле ясна, хотя она темна в другом смысле и весьма несовершенна.

Она ясна, потому что ее достаточно, чтобы мы могли усмотреть в Боге большое число атрибутов, относительно которых мы уверены, что они присущи одному лишь Богу; однако она темна в сравнении с той идеей Бога, какой обладают блаженные на небесах, и несовершенна в том смысле, что наш ум по причине своей конечности способен мыслить бесконечный объект лишь весьма несовершенным образом. Но совершенство и ясность идеи - это разные свойства. Идея совершенна, когда она представляет нам все, что есть в ее объекте; ясна же она, когда представляет нам столько признаков объекта, что мы можем помыслить его ясно и отчетливо.

К смутным и темным идеям относятся имеющиеся у нас идеи чувственных качеств: цветов, звуков, запахов, вкусов, холода, тепла, тяжести и т. д., наших влечений, голода, жажды, телесной боли и т. д. А смутны они по следующей причине.

Так как прежде, чем мы стали взрослыми, все мы были детьми и на нас воздействовали внешние предметы, вызывавшие у нас в душе через впечатления, которые они оставляли в нашем теле, различные ощущения, душа заметила, что эти ощущения не зависят от ее воли, а возникают в ней только по поводу определенных тел: например, ощущение тепла появляется у нее вблизи огня. Но она не удовольствовалась заключением о существовании вовне чего-то, что служит причиной этих ощущений (в чем она не ошиблась бы), а возомнила, будто в предметах есть нечто совершенно подобное ее ощущениям, или идеям, по поводу этих предметов. Исходя из этого, она образовала соответствующие идеи, перенеся ощущения тепла, цвета и т.п. в самые вещи, находящиеся вовне. Так появились наши идеи чувственных качеств - темные и смутные, ибо душа прибавила эти ложные суждения к тому, что ей внушила природа.

И так как идеи чувственных качеств не даны нам от природы, а являются произвольными, с ними поступили весьма своеобразно. Хотя тепло и жжение суть только два ощущения - более слабое и более сильное, тепло поместили в огонь и стали говорить, что в огне есть тепло, а жжение, или боль, которую испытывают, когда подходят к огню слишком близко, в огонь не поместили и никто не говорит, что в огне есть боль.

О словах в соотношении с предложениями

Поскольку мы намереваемся изложить здесь различные замечания людей относительно своих суждений, а суждения - это предложения, состоящие из разных частей, начать следует с описания этих частей. Главными из них являются имена, местоимения, глаголы.

Пустое занятие - разбирать, грамматике или логике надлежит их рассматривать; коротко говоря, все, что отвечает цели какого-либо искусства, к нему и относится, независимо от того, составляет ли это знание особенность данного искусства или же им пользуются и другие искусства и науки.

Так вот, коль скоро логика ставит, своей целью научить людей правильно мыслить, без сомнения, полезно будет ознакомить читателей с различным употреблением звуков, которыми обозначают идеи и которые и силу приобретенной умом привычки связываются с идеями столь тесно, что одно не мыслится баз другого: идея вещи вызывает идею звука, а идея звука - идею вещи.

По этому поводу в общем можно сказать, что слова суть отчетливые и членораздельные звуки, которые люди сделали знаками, чтобы обозначить то, что происходит у них в уме.

А так как то, что происходят в уме, сводится, как мы уже сказали, к представлению, суждению, умозаключению и упорядочению, то слова служат для обозначения всех перечисленных действий. Для этой цели придумали три главных вида слов, о которых мы и будем здесь говорить: имена, местоимения и глаголы; два последних вида слов заменяют имена, но только различным образом.

Причина заблуждений при умозаключениях

Эта часть, которую нам предстоит изложить, содержит правила умозаключения. Она считается в логике наиболее важной, и пожалуй, это единственная часть, излагаемая в ней сколько-нибудь тщательно. Однако у нас есть основания сомневаться, так ли она полезна, как полагают. Человеческие заблуждения, как мы уже сказали в другом месте, проистекают в большинстве своем из того, что люди основывают умозаключения на ложных началах, а не из того, что они неправильно умозаключают, исходя из принятых ими начал. Редко когда умозаключение ложно лишь по той причине, что неправильно выведено следствие, и те, кто неспособен распознать ложность таких умозаключений благодаря одному только свету разума, обычно неспособны понять правила, которые им преподают, и том более - их применить. Но, однако, если бы эти правила рассматривались только как умозрительные истины, они всегда служили бы для упражнения ума. К тому же нельзя отрицать, что в некоторых случаях они находят применение и что они полезны для тех людей, которые, будучи от природы сообразительными и проницательными, иногда выводят ложные следствия лишь по невнимательности, чего можно избежать, если думать об этих правилах.

О природе и различных видах умозаключения

Необходимость умозаключения коренится в ограниченности человеческого ума. Когда нам нужно вынести суждение об истинности или ложности некоторого предложения, называемого в таком случае вопросом, ум наш не всегда может сделать это посредством рассмотрения двух идей, составляющих данное предложение, из которых та, что служит субъектом, называется также меньшим термином, поскольку субъект обычно имеет меньший объем, чем атрибут, а та, что служит атрибутом, называется также большим термином - по противоположной причине. Так вот, когда одного лишь рассмотрения двух идей недостаточно, чтобы вынести суждение о том, должно ли утверждать или отрицать одну из них относительно другой, необходимо прибегнуть к третьей идее, простой или сложной (в соответствии с тем, что было сказано о сложных терминах), и эта третья идея называется средним термином.

Было бы бесполезно, желая сопоставить две идеи через посредство третьей, сопоставлять ее только с одним из двух терминов. Если я хочу узнать, например, бестелесна ли душа, и, не усматривая этого сразу, выбираю, чтобы уяснить это, идею мышления, то ясно, что мне нет смысла сопоставлять "мышление" с "душой", если я не полагаю в мышлении никакой связи с атрибутом "бестелесный", благодаря которой я мог бы судить о том, присущ ли этот атрибут душе или нет. Я скажу, к примеру: "Душа мыслит", но отсюда я не смогу заключить: "следовательно, она бестелесна", если я не полагаю никакой связи между термином мыслить и термином бестелесная.

Таким образом, средний термин надо сопоставлять как с субъектом, или меньшим термином, так и с атрибутом, или большим термином, будь то с каждым из этих терминов по отдельности, как в силлогизмах, называемых поэтому простыми, или с обоими сразу, как в доказательствах, называемых сопрягательными (conjonctifs).

Но, так или иначе, это сопоставление требует двух предложений.

О сопрягательных доказательствах мы будем говорить особо, в применении же к простым это ясно. Средний термин, будучи, во-первых, сопоставлен с атрибутом заключения (что можно сделать, только утверждая либо отрицая), образует предложение, называемое большим, так как атрибут заключения называется большим термином

Будучи, во-вторых, сопоставлен с субъектом заключения, он образует предложение, называемое меньшим, так как субъект заключения называется меньшим термином.

Далее следует заключение - это и есть то самое предложение, которое надлежало доказать и которое до того, как оно было доказано, называлось вопросом.

Надо знать, что два первых предложения называются посылками (praemissae), потому что они ставятся, по крайней мере мысленно, до заключения, которое должно быть необходимым следствием из них, если силлогизм является правильным, т. е. если в предположении истинности посылок заключение необходимо истинно.

Правда, не всегда выражают обе посылки, поскольку часто достаточно одной, чтобы помыслить две. Когда выражают только два предложения, умозаключение называется энтимeмой. Энтимема является в уме настоящим силлогизмом, потому что ум добавляет опущенное предложение, но она неполна в выражении и заключает только в силу этого подразумеваемого предложения.

Я сказал, что в умозаключении есть по крайней мере три предложения; но их может быть гораздо больше, и оно не станет от этого ошибочным, лишь бы только всегда соблюдались правила. Ведь если, обратившись к третьей идее, чтобы узнать, подходит ли атрибут к субъекту или нет, и сопоставив ее с одним из терминов, я еще не знаю, подходит ли он ко второму термину, я мог бы подобрать четвертый, чтобы уяснить это, и пятый, если четвертого недостаточно, пока я не пришел бы к идее, которая связывала бы атрибут заключения с субъектом.

Если я, к примеру, задаюсь вопросом, несчастны ли скупые, то я мог бы сначала принять во внимание, что скупые преисполнены желаний и страстей. Если это не позволит мне сделать заключение: следовательно, они несчастны, я рассмотрю, что значит быть преисполненным желаний, и найду в этой идее идею отсутствия многих вещей, которых желают, а в лишенности того, чего желают - несчастье; это позволит мне построить следующее умозаключение: Скупые преисполнены желаний; те, кто преисполнен желаний, многого не имеют, ибо невозможно, чтобы они удовлетворили все свои желания; те, кто не имеет желаемого, несчастны. Следовательно, скупые несчастны.

Такого рода умозаключения, состоящие из ряда предложений, из которых второе зависит от первого и так далее, называют соритами. Чаще всего они встречаются в математике. Но поскольку длинные умозаключения ум прослеживает с большим трудом и поскольку умозаключение, состоящее из трех предложений, в полной мере соответствует возможностям нашего ума, в логике больше всего заботились о том, чтобы рассмотреть правила верных и ошибочных силлогизмов, т. е. доказательства из трех предложений; и этому надо следовать, потому что устанавливаемые для них правила нетрудно применить к любым умозаключениям, состоящим из ряда предложений, тем более что все такие умозаключения, если они правильны, могут быть сведены к силлогизму.

Достоверность познания

Итак, достоверность и недостоверность есть и в уме, и в чувствах, и было бы одинаково ошибочным считать все достоверным или отрицать всякую достоверность.

Напротив того, следуя разуму, мы должны признать, что существует три рода вещей.

Одни можно познать ясно и достоверно, другие мы, по существу, ясно не познали, но можем надеяться когда-нибудь познать, и наконец, третьи невозможно познать с достоверностью - или потому, что мы не располагаем началами, которые привели бы нас к их познанию, или потому, что они слишком несоразмерны нашему уму.

Первый род включает все, что познается путем доказательства или через умозрение.

Второй служит предметом исследования для философов, но легко может случиться, что они будут заниматься этими вещами впустую, -если они не сумеют отличить второй род от третьего, т. е. не смогут распознать вещи, доступные уму, и те, которые для него недосягаемы.

Наилучший способ сократить себе путь в изучении наук - не заниматься разысканием того, что выше нашего разумения и что мы не можем надеяться когда-либо понять. К этому роду принадлежат все вопросы, касающиеся могущества Божия, которое смешно пытаться объять нашим ограниченным умом, и вообще все, в чем есть бесконечность; ибо наш конечный ум в бесконечности теряется и слепнет, изнемогая под гнетом множества противоречивых мыслей, которые она вызывает.

Это очень простое и короткое решение многих вопросов, которые будут спорными, покуда у людей не пропадет охота спорить, потому что мы никогда не достигнем знания достаточно ясного, чтобы наш ум мог им удовлетвориться.

Анализ и синтез

Методом можно в общем назвать искусство располагать мысли в правильной последовательности, или с целью открыть истину, когда она нам неизвестна, или с целью доказать eе другим, когда мы ее уже знаем.

Таким образом, есть два различных метода. Один предназначен для того, чтобы открывать истину, - он называется анализом или методом разложения и может быть назван также методом нахождения (d'invention), другой служит для того, чтобы излагать ее другим, когда мы ее уже нашли, - он называется синтезом или методом сложения и может быть назван также методом доктрины.

Анализ обычно не применяют для изложения целого корпуса какой-либо науки; им пользуются только для того, чтобы решить какой-то вопрос. Все вопросы касаются либо слов, либо вещей. Вопросами о словах я называю здесь не те, когда подыскивают слова, а те, когда по словам отыскивают вещи, как, например, когда требуется отгадать загадку или объяснить, что подразумевал автор под темными и двусмысленными словами.

О том, как мы должны судить о будущих событиях

Правила, помогающие нам выносить верные суждения о прошлых событиях, применимы и к будущим событиям. Мы должны считать некоторое прошлое событие вероятным, если нам достоверно известны его обстоятельства и мы знаем, что такие обстоятельства обычно сопряжены с подобными событиями; равным образом следует считать вероятным, что некоторое событие произойдет, если сходные обстоятельства обычно имеют такие последствия. Именно так врачи судят об исходе болезни, полководцы - о будущих боевых действиях, да и вообще все люди - о большинство таких дел, в которых все зависит от случая.

Но относительно тех событии, в которых люди принимают непосредственное участие и которым они своими стараниями могут в какой-то степени способствовать или препятствовать, либо подвергая себя риску, либо избегая его, многие составляют себе ложное представление, тем более обманчивое, чем более разумным оно им кажется. А именно: они принимают в соображение лишь то, сколь велика и что повлечет за собой выгода, к которой они стремятся, или ущерб, которого они опасаются, и совсем не учитывают вероятность того, что они извлекут такую выгоду или понесут такой ущерб.

Поэтому, когда они боятся какого-нибудь большого зла, например потери жизни или всего своего состояния, они считают благоразумным не пренебрегать никакой предосторожностью, чтобы уберечь себя от этого зла. А если дело касается какого-нибудь большого блага, например выигрыша ста тысяч экю, они думают, что будет разумным постараться получить его, если риск невелик, сколь бы малой ни была вероятность успеха.

Так рассуждала, к примеру, та принцесса, которая, прослышав о людях, раздавленных обвалившимся потолком, с тех пор никогда не входила в дом, не послав прежде осмотреть его. Она была убеждена, что действует правильно, и считала неблагоразумными всех, кто поступал иначе.

Оттого что подобные действия кажутся правильными, некоторые люди принимают ненужные и обременительные предосторожности, дабы сохранить свое здоровье. Иные же становятся до крайности недоверчивыми даже в мелочах: им кажется, что, раз их когда-то обманули, они будут обмануты и во всех других делах. По этой же причине многих людей привлекают лотереи. Разве не выгодно, говорят они, выиграть двадцать тысяч экю за один экю? Каждый надеется стать тем счастливцем, кому выпадет крупный выигрыш, и никто не думает о том, что если выигрыш составляет, положим, двадцать тысяч экю, то, возможно, для каждого участника лотереи будет в тридцать тысяч раз более вероятным, что этот выигрыш ему не достанется, нежели что он его получит.

Подобные рассуждения неверны потому, что если мы хотим получить какое-либо благо или избежать какого-либо зла, то, чтобы решить, чтo нужно для этого сделать, надо принять в соображение не только это благо или зло само по себе, но и вероятность того, что оно выпадет или не выпадет на нашу долю, и с геометрической точностью рассмотреть пропорцию между всеми этими вещами. Это можно пояснить следующим примером.

Есть игры, в которых десять человек ставят по одному экю и кто-то из них выигрывает всё, а остальные проигрывают; таким образом, каждый рискует проиграть только один экю, а выиграть может девять. Если учитывать только выигрыш и проигрыш сами по себе, может показаться, что игра выгодна для всех; но надо еще принять в соображение, что если каждый может выиграть девять экю, рискуя проиграть только один экю, то при этом в отношении каждого в девять раз более вероятно, что он проиграет один экю, а не выиграет девять. Итак, каждый надеется получить девять экю и может проиграть один экю и для каждого вероятность проиграть один экю относится к вероятности выиграть девять экю как девять к одному. Таким образом, одно уравновешивается другим.

Все игры подобного рода являются честными, насколько могут быть честными игры; те же, в которых такая пропорция нарушается, - явно нечестные. Исходя из этого, можно показать, что в играх, называемых лотереями, есть очевидный обман. Поскольку устроитель лотереи обычно берет себе десятую часть в качестве вознаграждения, все играющие, вместе взятые, одурачиваются точно так же, как если бы один человек ставил в равной игре, т. е. в такой игре, в которой выигрыш и проигрыш одинаково вероятны, десять пистолей против девяти. Но если это невыгодно для всех играющих, вместе взятых, то это невыгодно и для каждого из них в отдельности, ибо отсюда следует, что вероятность проигрыша превосходит вероятность выигрыша в большей мере, чем ожидаемая выгода превосходит риск потерять то, что ставят.

Иногда вероятность получить какую-либо вещь так мала, что, сколь бы она ни была заманчива и как бы незначительна ни была та вещь, которой рискуют, чтобы ее получить, лучше вовсе не рисковать. Например, было бы глупо ставить двадцать су против десяти миллионов ливров или даже против целого царства, зная, что мы могли бы выиграть их только в том случае, если бы ребенок, расставляющий как придется типографские литеры, сразу же составил двадцать первых стихов "Энеиды" Вергилия. И хоть мы об этом не думаем, мы в любую минуту рискуем жизнью больше, чем государь рискует своим царством, ставя его на карту на таких условиях.

Эти соображения кажутся малозначительными, и они действительно таковы, если мы на этом остановимся. Но их можно распространить и на более важные вещи. Они должны послужить, прежде всего, к тому, чтобы сделать более обоснованными наши надежды и опасения. К примеру, многих людей повергают в ужас удары грома. Если гром наводит их на размышления о Боге и о смерти - в добрый час; чем больше мы об этом думаем, тем лучше. Но если такой непомерный страх вызывает у них одна лишь опасность погибнуть от молнии, то легко показать им, что он необоснован. Ведь из двух миллионов человек подобной смертью погибает от силы один, и даже можно сказать, что это, пожалуй, самый необычный вид внезапной смерти. Следовательно, поскольку страх перед злом должен быть соразмерен не только самому злу, но и вероятности события и поскольку едва ли есть более редкая смерть, чем гибель от молнии, такой смерти надо бояться меньше любой другой, тем более что страх не поможет нам избежать ее.

Таким образом мы можем вывести из заблуждения людей, впадающих в крайность и прибегающих к тягостным для них предосторожностям, чтобы сохранить свою жизнь и здоровье: им надо показать, что эти предосторожности являются большим злом, нежели та отдаленная опасность, которой они боятся. Так же можно вывести из заблуждения многих других людей, которые, принимаясь за что-нибудь, почти всегда рассуждают следующим образом: в этом деле кроется опасность, стало быть, это дело дурное; из этого дела можно извлечь выгоду, значит, это дело хорошее. Ведь судить надо не по опасности и не по выгоде, а по тому, в какой пропорции они находятся.

Конечные вещи обладают той особенностью, что, сколь бы велики они ни были, они могут быть превзойдены самыми малыми, если эти малые вещи многократно умножаются или если они в большей степени превосходят большие в вероятности, чем те превосходят их по величине. К примеру, самый малый выигрыш может превзойти самый большой, какой только можно себе представить, если малый часто повторяется или если получить это большое благо настолько трудно, что оно в меньшей степени превосходит малое по величине, нежели малое превосходит его в вероятности. И то же со злом, которого опасаются: самое малое зло может быть более значительным, нежели самое большое (при условии, что последнее не беспредельно), если первое превосходит второе в такой пропорции.

Только то, что бесконечно, - вечность и спасение - не уравновешивается никакой временной выгодой и никогда не должно ставиться в один ряд ни с чем мирским. Поэтому малейшая возможность для спасения дороже всех мирских благ, вместе взятых, и малейшая опасность погибели важнее любого преходящего зла, рассматриваемого как зло физическое.

Для всякого разумного человека этого достаточно, чтобы сделать для себя вывод, которым мы и закончим нашу "Логику": величайшее неразумие - тратить свое время и саму жизнь на что-либо иное, помимо того, что может послужить к обретению жизни, которой не будет конца, ибо все благо и зло нашей жизни - ничто в сравнении с благом и злом жизни иной, и опасность будущего зла очень велика, равно как и трудность обретения будущего блага.

Те, кто приходят к такому выводу и сообразуют с ним свои поступки, - люди благоразумные и мудрые, даже если их рассуждения в вопросах науки часто бывают неверными; те же, которые не делают для себя такого вывода, будь они даже правы во всем остальном, названы в Писании безумными и несмысленными, ибо они находят дурное употребление логике, разуму и самой жизни.